Пять желаний мистера Макбрайда бесплатное чтение

Центр исполнительских искусств имени Джона Ф. Кеннеди, Вашингтон, округ Колумбия

Как скажет вам любой стоящий волшебник, бывает магия фальшивая, а бывает настоящая.

Фальшивой магией мы зарабатываем себе на жизнь. За такую магию платят зрители, точно зная, что это всего лишь иллюзия и ловкость рук. Мы заставляем исчезать стодолларовые купюры. Мы поднимаем в воздух своих помощников. Порой мы разрезаем пополам кого-то из зрителей, а потом магическим образом вновь соединяем половинки.

Но есть реальная, настоящая магия, в которую многие волшебники больше не верят. Им кажется, что уже открыты все секреты и изучены все приемы.

Только не я. В моей жизни была магия. Настоящая магия. Я знаю, что она существует.

– Просперо, твой выход через пятнадцать минут!

Этот человек вот уже несколько дней не отстает от меня. Его зовут Майлз, хотя сам он называет себя исключительно биографом Просперо. Я считаю, что тридцать лет слишком юный возраст, чтобы иметь биографа, но Майлз со своей полудюжиной подбородков просто ковыляет рядом со мной походкой хоббита и твердит, что он счастливейший человек на земле, потому что «находится рядом с величайшим магом в истории».

Конечно, это неправда. Насчет «величайшего мага». Ведь есть Дэвид Копперфильд и Крис Энджел. Неужели Майлз никогда не слышал о парне по имени Гудини?

– Приятель, мы же говорили об этом, – напоминаю Майлзу. – Называй меня Джейсоном. Просперо – только для сцены.

Губы Майлза кривятся и опускаются так, что почти скрываются в верхнем подбородке. Мы оба знаем, что он никогда не станет называть меня иначе, чем Просперо.

– Ладно, забудь, – говорю я. – Пятнадцать минут?

Я осматриваю закулисье. Рядом суетятся люди: один катит тысячегаллонный резервуар с водой, из которого я необъяснимым образом выберусь, несмотря на цепи толщиной три дюйма… Другой готовит зеркала, наклоняя их так, чтобы женщина, стоящая перед ними, исчезла из виду. Я знаю, что должен нанести последние штрихи, но сегодня эта мысль приводит меня в ужас.

– У меня есть время для парочки коротких вопросов, – сообщаю я.

Майлз судорожно роется в карманах куртки, брюк, рубашки. Именно в рубашке обнаруживается диктофон. Майлз неловко задевает занавес локтем, пыль поднимается в воздух и оседает на моем фраке только что из химчистки. Я тру нос, чтобы удержаться от чихания.

Майлз нажимает кнопку. Диктофон пищит – в последние три дня я слышу этот звук непрерывно. Майлз сурово сводит густые черные брови и начинает говорить, как ведущий программы новостей:

– Как сказал сам волшебник, сегодня главный вечер его жизни. Остается менее пятнадцати минут до того момента, когда он появится на сцене в облаках дыма. Просперо, мастер невозможного, величайший иллюзионист в истории, поворачивается ко мне и говорит…

Я накрываю диктофон рукой и говорю в сторону:

– Пожалуйста, без фальши. Сегодняшний вечер слишком важен.

Зрители продолжают прибывать. Восторженное ожидание нарастает, как некий магический трюк. Часы я не надеваю – мои руки должны быть абсолютно чисты от запястий до локтей. Но шум толпы подсказывает, что время выступления близко. Я выглядываю за занавес и смотрю на два пустых места. Первый ряд, прямо в центре, так близко к сцене, что я почти что могу коснуться их рукой.

– Куда вы все время смотрите? – спрашивает Майлз. – На те два места, да? Они зарезервированы?

Я поправляю галстук-бабочку и опускаю занавес перед нами.

– Да.

– Для ваших родных?

– Я не видел своих родных уже несколько лет, – тяжело вздыхаю я.

Я чувствую, что ему до смерти хочется узнать почему, но он сдерживается.

– Тогда для кого же эти места?

Он поднимает диктофон, поднося его почти к моим губам. Я отступаю, но он поднимается на цыпочки, чтобы диктофон был как можно ближе.

– Для очень старых друзей. Именно из-за них сегодняшний вечер так важен. Я и магией-то занялся из‑за них.

– Вы никогда не говорили об этом. О том, с чего все началось.

– Нет?

Как удивительно. Этот человек целых три дня не отходил от меня ни на шаг. Он смотрел мои фокусы со всех мыслимых точек, задавал мне всевозможные вопросы по пять раз. Мы говорили о полученных мной премиях, о мастерах, у которых я учился, о различных навыках, связанных с иллюзиями и ловкостью рук. Неужели он ни разу не задал мне самый простой, самый биографический вопрос – с чего все началось?

– Это длинная история…

– Но миру нужно ее узнать.

Я думаю о двух свободных местах прямо по центру и понимаю, что, возможно, Майлз прав. Их историю стоит рассказать.

– Хорошо, – отвечаю я, принимая в равной степени страх и любопытство и гадая, хватит ли мне сил закончить рассказ.

Думаю, надо испробовать этот трюк, когда до него дойдет время.

Я забываю о нарастающем шуме за занавесом, нахожу два складных стула, прислоненных к стенке возле кулис. Ставлю их возле занавеса, мы с Майлзом садимся, почти соприкасаясь коленями. Я пытаюсь не думать, что мой фрак помнется.

– Когда я был маленьким, мне посчастливилось познакомиться с потрясающе мудрым стариком и милой, но легкомысленной девочкой, – говорю я. – Этот старик научил меня, какой должна быть полная, осмысленная жизнь, хотя я этого даже не заметил. Хочется думать, что я смог напомнить ему о собственной юности. А девочка… девочка дала мне еще больше.

Глаза Майлза впиваются в меня, подбородок выступает вперед в возбужденном ожидании. Наверное, он хочет услышать историю моей любви. Немного секса, чтобы приправить книгу. Но я расскажу ему нечто совсем иное.

– Ее звали Тиган Роза Мэри Атертон. А его – мистер Мюррей Макбрайд.

Мысленно я возвращаюсь к тому, как все это началось. Как я встретил старика – в то время это казалось случайностью – и как моя жизнь изменилась навсегда.

– Мы познакомились в день его столетия…

Глава 1

Мюррей Макбрайд, Лемон-Гроув, Иллинойс. Двадцатью годами ранее

Овсяные хлопья. Каждое утро – дольше, чем помнит мой старый мозг. С тех самых пор, как умерла Дженни. Пресные, размякшие, отвратительные. Но я не из тех приверед, которым каждый раз подавай самую дорогую черную икру. Я никогда таким не был.

Я смотрю на хлопья как на достойного противника. Я постараюсь прожевать и проглотить их, а они попытаются убить меня полным отсутствием вкуса: пусть победит сильнейший.

Сегодня мой день рождения – знаменательная дата. Впрочем, день этот не значит ничего, он лишь напоминает, что у меня никого не осталось. Ни семьи, кроме алчного внука, который редко меня навещает. Ни друзей, кроме кассирши с сережкой в носу, – никогда не могу удержаться, чтобы не посмотреть на сверкающую петлю. Вряд ли стоит этим гордиться, но своего врача, дока Китона, мне тоже хочется включить в список друзей. Иначе он не стал бы настаивать на осмотре в день рождения, верно? Взгляд на часы подсказывает, что я уже опаздываю, ну и что? Доживите до моих лет – и окружающие не будут многого от вас ожидать.

Я толку себе таблетку – она у меня только одна. Я не из тех стариканов, что принимают по двадцать таблеток в день. Смешиваю ее с хлопьями и медленно одерживаю победу, хотя и не без достойной борьбы. Полагаю, я проживу еще один день – ну хоть док Китон будет этому рад.

Одет я уже с четырех утра, потому как сон у меня уже не тот, что прежде. Как-то неправильно, скажете вы. Человек моего возраста должен уметь спать целыми днями, если ему хочется. Наверное, я это заслужил. И дети умеют спать как младенцы, хотя именно сейчас должны жить на полную катушку. Однажды я видел паренька лет двенадцати, который проспал всю пасхальную мессу. Я страшно разозлился, даже исповедался в этом отцу Джеймсу в тот день. Но добрый пастырь лишь рассмеялся. Я не собирался спорить со служителем Бога, но, честно говоря, мне это не очень понравилось.

Я живу всего в двух кварталах от кабинета дока Китона и добираюсь туда за полчаса. Меня провожают в кабинет. Док появляется через несколько минут. Похоже, он рад меня видеть. Он спрашивает, как я добрался, и, когда я отвечаю, что пешком, чуть до потолка не подпрыгивает.

– Это просто прогулка, – говорю я. – В тот день, когда не смогу этого сделать, я встречусь со святым Петром.

Ноги мои свисают со смотрового стола точно так же, как это было во врачебных кабинетах, когда мне было 8, и 38, и 88. Те же там же…

– Удивительное здоровье! – постоянно повторяет док. – Сердце пятидесятилетнего!

Он любезно забывает упомянуть о легких, которые работают только благодаря утреннему ритуалу – овсяные хлопья с растолченной таблеткой, спасающей мою жизнь. Иногда я решаюсь рискнуть и позволяю себе тост с джемом, но теперь это случается все реже и реже. Слишком много работы.

– Я думаю о двадцать втором, – говорю я.

Объяснять не нужно. Док знает, что я говорю о таблетке. Честно говоря, стоило бы прекратить принимать лекарство уже полтора года назад, но мне не хочется расстраивать дока. Мне тяжело думать, что он почувствует. Наверное, будет винить себя. Но это не означает, что я о таком не думаю. Я уже давно знаю, что не встречу новый век. Похоже, я даже 1998 год не встречу. Ну и что?

– Не шутите над этим, Мюррей, – говорит док. – Мы же говорили об этом, помните? Если не будете принимать таблетку, жидкость стремительно заполнит легкие. Вы задохнетесь за несколько часов. Вряд ли вы этого хотите, верно?

Я пытаюсь дать ответ, который его устроит. На самом-то деле я хочу этого. Впрочем, ничего не выходит – только ворчание, да еще газы, черт бы их побрал.

– Как насчет работы? – спрашивает док. – Брэндон звонил? У него есть какие-то съемки?

– Немного, – отвечаю я. – Компания по производству лампочек несколько недель назад. Пара реклам овсяных хлопьев. Кое-что еще, но я как-то не припомню… А, еще шампунь… Можете представить, они хотят, чтобы я снялся в рекламе шампуня?

Док поправляет галстук и пытается сдержать улыбку. Я считаю, врачи обязаны носить белые халаты. Это правильно. Он смотрит на редкие прядки по бокам моей макушки.

– Интересно, зачем вы им понадобились?

– Они хотели, чтобы я смотрел на какого-то молодого парня с густыми черными волосами. Сделали тысячу фотографий, как я сижу и гляжу на него, – велели смотреть более тоскливо. Словно все дело в чужих волосах! А потом дали мне двести баксов и отпустили. Если бы вы решили убедить меня не принимать таблетку, то это был бы почти решающий довод.

Док, сдаваясь, шутливо поднимает руки:

– Хорошо, Мюррей. Больше никакой рекламы шампуня. Но послушайте, вам нужна социализация. Физически вы в удивительно прекрасной форме, но…

Он смотрит на меня так, как в последнее время смотрят многие. С жалостью.

– Но что, док? – спрашиваю я.

– Как долго это длится? Полтора года?

Я стараюсь не поднимать глаза, но они своевольно смотрят сквозь бифокальные очки на доску объявлений, которую док покрыл рождественскими открытками и фотографиями детей и внуков своих пациентов. Это настоящий алтарь, вот что это. Пациенты делятся с доком Китоном своей жизнью. На самом верху моя фотография – я целую в щеку самую красивую женщину на свете. Над нами заголовок «Местная пара отметила 80-летие супружеской жизни». Я сглатываю – виной всему сухие овсяные хлопья.

– В следующий вторник будет полтора года.

– Уверен, Дженни хотела бы видеть вас счастливым. Чтобы у вас были друзья. Чтобы после ее ухода вы кого-нибудь встретили.

Я ковыряю в носу – я стар, и никому нет дела, что я веду себя подобным образом.

– В местном магазине есть кассирша, – говорю я, изучая собственный палец. – Она всегда мне улыбается, даже когда я смотрю на колечко в ее носу или пересчитываю сдачу, хотя за мной выстроилась очередь. Почему никто больше не пользуется деньгами?

Док Китон не обращает внимания на мой вопрос. Впрочем, и на мой ответ тоже.

– Вы знаете, что есть организации для пенсионеров? А может быть, вам стоит присоединиться к группе, которая каждое утро собирается в «Макдоналдсе» выпить кофе? Вы же рано просыпаетесь, верно, Мюррей? И сможете приходить туда к семи?

К семи?! Хотел бы я спать до семи! Не знаю, как ответить, чтобы не обидеть дока, поэтому просто говорю правду:

– Там все слишком уж стары.

Не уверен, что сострил, но док закатывается от смеха.

– А вы хотите оказаться в окружении молодых, – говорит он. – Ровесников по духу, а не по телу. Я правильно вас понимаю?

– Дух мой давно уже не так молод, – отвечаю я.

Молодость – это… Мой старый мозг не столь остер, как когда-то… Бодрящий. Вот нужное слово. Молодость бодрит.

Док скрывается под столом и появляется с кексом со свечкой. Он зажигает ее – руки у него куда как крепче, чем мои теперь.

– Одна свеча, – провозглашает он. – Одна свеча для моего любимого столетнего пациента.

Очень мило. Он не должен был делать это для меня. Я пришел на очередной пятнадцатиминутный осмотр, а за мной придет следующий старикан. Но это не так. Все-таки я что-то для него значу. И все же не могу найти в себе сил для улыбки.

Я делаю глубокий вдох, изо всех сил напрягая легкие, – и выпускаю воздух. Напор слишком слаб, чтобы задуть огонек, но, к счастью, изо рта вылетает слюна и попадает прямо на свечу.

– Молодость прошла давным-давно, – говорю я.

Слова мои вылетают из окна и растворяются во влажном летнем воздухе. В чистом, надо сказать, потому как Лемон-Гроув находится в сорока километрах от Чикаго.

– Что ж, у меня есть для вас сообщение, – в конце концов говорит док. – От Брэндона. Он пишет, что вы не перезвонили после съемки для рекламы шампуня, а игнорировать собственного агента невежливо. Да и мне это неприятно – ведь это я вас свел. – Док смотрит на меня, как на ребенка, которого стоит поставить в угол. – Хотя я не собираюсь быть вашим секретарем, но он сообщил, что у него кое-что есть для вас. Художественный класс. Может быть, это именно то, что вам нужно, Мюррей. Это будет сегодня, чуть позже.

Он протягивает мне листок бумаги с адресом и номером аудитории. Я беру листок и прячу в нагрудный карман рубашки.

– Я подумаю об этом.

Док слегка хмурится. Он наклоняется вперед, упирается локтями в колени.

– Позвольте мне быть с вами откровенным, Мюррей, – говорит он. – Если ничего не изменится – и скоро, – вы умрете жалким стариком. В тоске и одиночестве.

Надо сказать, док не пытается ничего скрывать. Лучше бы он сказал: «Вы прожили хорошую, долгую жизнь» – и не называл меня жалким, одиноким стариком. Эти слова мне как-то не по душе. И мне хочется что-то сделать – я всегда стремился сразу же решать возникающие проблемы. Но это не проблема, а жуть какая-то.

Как такому старому, измученному человеку, как я, найти смысл жизни?

Глава 2

Я задумываюсь, стоит ли вечером идти на художественный класс, о котором говорил док Китон. Я раздумываю вполне серьезно, но эта мысль меня утомляет. И снова осознаю, что перестал быть настоящим человеком, превратившись в вялый мешок костей. Жалкий, унылый, одинокий. Док Китон совершенно прав в этом отношении.

И я принял решение. С меня довольно. Если этому миру я больше не нужен, то и он не нужен мне. Не знаю, почему тянул так долго. Я уже подумывал об этом раньше: решил, когда Дженни не станет, на следующий же день не приму таблетку. С ней и доком Китоном поступить так я не мог. Но док переживет, а Дженни уже давно нет. Единственное, чего мне хочется, – увидеть ее снова, но пока я торчу в этом мире, этого не произойдет.

И я решил умереть. Оставалась единственная проблема. Отказ от таблетки – это не то же самое, что пистолет или веревка, а воспользоваться этими способами я не могу, потому что самоубийство – грех. Поэтому придется подождать до завтра, и тогда мое тело все сделает само. А пока что можно подумать над словами дока, чтобы все четко представлять. Поэтому, вместо того чтобы вернуться домой и бо́льшую часть дня просто ничего не делать, я вышел из клиники и задумался, как распорядиться своими последними часами на земле.

Конечно, можно было поспать, а потом отправиться на класс. Но слова дока о юности не выходили из головы, и идеи посыпались на меня как из рога изобилия. Я мог бы стать волонтером там, где дети ищут родителей – раньше такие места называли приютами. Но поскольку мне остался всего день, я ни для кого не смогу стать отцом. В любом случае это не лучшая работа для такого новичка, как я. Я мог бы пойти на игровую площадку – это милое и временное занятие. Но фраза «грязный старик» возникла не на пустом месте. Пожалуй, подозрительные взгляды чрезмерно бдительных родителей мне ни к чему.

Может быть, больница – детская больница? Там полно детей и любящих родителей, так что, если я завтра не появлюсь, никто и не заметит. А поскольку дети больны, родители с радостью примут хоть малую поддержку. Такая помощь пойдет им на пользу – они смогут немного вздремнуть. Мне всегда нравилось читать – раньше, когда зрение у меня было получше. Жаль, что я никогда не читал своим сыновьям, но внукам читал очень много. Большие книги с красивыми иллюстрациями и веселыми историями. Как рад я был, когда они подросли настолько, что могли слушать «Тайный сад» и «Шерлока Холмса». Книги на настоящем языке, без придуманных словечек и детского сюсюканья.

Конечно, в палату я не пойду. Никогда больше, даже если мне доведется прожить еще сто лет. Но сейчас в больницах есть отличные общественные пространства. Просторные, с книгами на полках и картинами на стенах. Я помню это с тех времен, когда умирала Дженни.

Я прыгаю на городской автобус и еду к больнице. Ну, не то чтобы по-настоящему «прыгаю». Почему они делают ступеньки в автобусах такими высокими? Они думали, что на их автобусе будут ездить исключительно баскетболисты? Я опираюсь на поручень и поднимаюсь, напрягая все свои силы. Вытираю лоб, чтобы никто не заметил капель пота, и плюхаюсь на первое же свободное сиденье. Рядом сидят две девочки-подростка. Они разговаривают так громко, что я собственных мыслей не слышу. И сквернословят они отважно – в прежние времена такого не было. Мне хочется сделать им замечание, но потом я передумываю. Сегодня мой последний день на земле. Какое мне дело, если этот чертов мир катится прямиком в ад?

Я стараюсь не обращать на девчонок внимания – и на резкую боль в колене каждый раз, когда автобус подпрыгивает на ухабе. Если сложить все уплаченные мной налоги, я, наверное, заслужил ровной дороги по городу. Но приходится страдать от стреляющей боли, потому что городской совет так не считает. По крайней мере, многие его члены.

Добравшись до больницы, я вхожу через главный вход и упираюсь локтями в стойку. Изо всех сил стараюсь показать, что для меня это самое обычное дело.

– Сердечное отделение, – говорю молодой женщине за стойкой.

Может, она не столь уж и молода, но точно на поколение моложе меня.

– Кардиология на шестом этаже, – отвечает она, глядя на меня так, словно я должен знать, что это отделение более не называют «сердечным».

Я знаю. Просто мне все равно.

На лифте я поднимаюсь на шестой этаж и оказываюсь в комнате, где на стенах висят горные пейзажи, а в углу стоит книжный шкаф, забитый книгами, – в точности, как я и представлял. Плана у меня нет, но я вижу маленького мальчика лет шести. Он играет в видеоигру на самом большом телевизоре, какой я только видел. Пожалуй, шестьдесят сантиметров шириной, не меньше. Мальчишка утонул в кресле-мешке, ноги его широко расставлены, словно он тут уже давно. Я подхожу и вижу, что он не играет, а просто смотрит на экран. Глаза его полуоткрыты, рот тоже. Капля слюны висит на подбородке. А кислородную маску он держит совсем не у лица, словно заснул между вдохами. Может, стоит дать ему поспать? Но это мой последний день. Такой роскоши, как время, у меня нет.

– Во что ты играешь? – спрашиваю я.

Мальчишка вздрагивает, просыпается и втягивает слюну. Вытянув шею, он смотрит на меня большими карими глазами. Глаза у него нормальные, но все остальное… не могу подобрать слово. Может быть, сдутый? Он напоминает сдувшуюся шину. Пока он не делает вдох из маски, кожа у него отливает голубым, потом слегка белеет – впрочем, может быть, это причуды моей катаракты. В его лице есть нечто такое, что делает его старше, чем мне показалось, но даже по тому, как он утонул в кресле-мешке, я вижу, что он очень мал.

– Здорово! – восклицает он.

Тело мальчика вполне могло бы принадлежать такому старику, как я: отекшие ноги, мешки под глазами. Но голос на удивление звонкий. Он хватает пластиковый контроллер или что-то в этом роде с бежевого ковра и кидает мне. Штуковина ударяет меня в грудь и падает на пол, прежде чем я успеваю сделать движение. Раньше я бы поймал ее в воздухе, но это было очень-очень давно. Мальчишка переводит взгляд с контроллера на меня и обратно:

– Чувак, садись со мной! Играть в одиночку скучно. Мне нужен кто-то, кто будет отвлекать инопланетян.

– Меня зовут не «чувак», – говорю ему. – Я мистер Мюррей Макбрайд.

Мальчишка наклоняет голову набок, и его больничная рубашка слегка распахивается. Я вижу у него на груди шрам, и это говорит мне о двух вещах: во‑первых, мальчик отлично знаком с сердечным отделением, и, во‑вторых, для его тела была не слишком удачной первая попытка. Я переминаюсь с ноги на ногу, пытаюсь устроиться в кресле-мешке рядом с ним, потом подбираю контроллер с пола. Не знаю, как буду подниматься, но проблемы следует решать по мере поступления.

– Это игра?

Мальчишка фыркает, услышав столь дурацкий вопрос. Я такой. Вечный комик.

– «Всемогущие боги и пришельцы-кровососы», – отвечает он. – Версия прошлого года.

Как-то яснее не становится. В моей системе координат ничего не прояснилось. Но за долгие годы я овладел полезным навыком: если я чего-то не понимаю, то просто немного ворчу, и все как-то получается. Именно так я почувствовал, что продолжать жизнь совершенно неважно. Никто даже не заметит, если я уйду. Полагаю, это чувство до сих пор со мной.

Я беру контроллер и пытаюсь разобраться в рычажках и кнопках. Бесполезно. На телевизоре что-то происходит, но я просто смотрю.

– Ну же, – задыхаясь, понукает меня мальчишка.

Он более энергичен, чем показалось мне на первый взгляд. Конечно, трудно оценить силы того, кто пускает слюни во сне в кресле-мешке.

Насколько я понимаю, игра связана со строительством. Мальчишка двигает рычажки, и маленький человечек на экране начинает строить нечто вроде убежища. Золотые кружочки и серебряные флажки сыплются со всех сторон экрана и исчезают, достигнув человечка. Мой же персонаж стоит неподвижно – точно так же, как неподвижно я сам замер в кресле-мешке.

С верхней части экрана опускается большой космический корабль, и голос мальчишки становится все громче:

– Ну же… ну же… ну же… Да, детка! Смотри, как этот инопланетянин высосет твой мозг! Как же я люблю эту игру!

Неожиданно глаза его выпучиваются, он хватает кислородную маску с пола, прижимает ее ко рту, пластик несколько раз запотевает и очищается. Несколько глубоких вдохов – и лицо его постепенно расслабляется, а кожа слегка розовеет. Мальчишка отбрасывает маску в сторону, словно что-то неважное, хватает контроллер и продолжает игру как ни в чем не бывало.

Судя по его реакциям до кислорода, в этой игре он настоящий ас. Мой персонаж сидит, склонив голову набок, а инопланетянин энергично жует его волосы. Телевизор издает странный булькающий звук, голова моего персонажа раскалывается, и из нее с брызгами летит жидкость.

– Мальчику твоего возраста не следует на такое смотреть, – говорю я.

– Я не смотрю, а играю, – возражает мальчишка. – Кроме того, мне уже десять лет. Я не маленький.

Десять! А мне показалось, что вдвое младше – такой он хилый. Я наблюдаю за ним какое-то время, и десять лет не кажутся мне странными – он просто крошечный. Почти неестественно крошечный. К такому ребенку, пожалуй, стоит относиться более снисходительно.

– Ну и как в это играют? – спрашиваю я.

– Ты должен строить всякую всячину, – отвечает мальчишка и перезагружает игру.

– Строить? То есть дома, церкви и почту?

– Что за хрень, чувак! Ты из какого года – 1986‑го?!

Следовало бы указать ему, что меня нужно называть по имени, но мальчишка хватается за кислородную маску, и это меня останавливает. Но от экрана он не отрывается, поэтому нашарить маску ему удается не сразу. Я наклоняюсь, кладу его руку на маску, он прижимает ее ко рту и делает несколько глубоких вдохов, а потом снова бросает ее так же рассеянно, как и до этого. Маска ударяется о кислородный баллон на металлической каталке – прямо шкаф на колесиках! – и падает на ковер.

– Ты должен строить бомбоубежища, укрытия и замки, откуда можно стрелять, – объясняет он.

– Зачем?

Мальчишка останавливает игру, прижимает руки к лицу и давит пальцами на отеки под глазами.

– Чувак! Инопланетяне же!!!

Похоже, на моем лице отражается полное непонимание, потому что мальчишка откладывает контроллер и разворачивает свое кресло в мою сторону. Он очень серьезен, словно собирается преподать мне урок мудрости.

– Мы – всемогущие боги, верно? Но поначалу мы не всемогущи. Мы должны строить укрытия от инопланетян. А еще мы должны копить оружие, чтобы стрелять по ним, когда они атакуют. Понял?

Не особо сложно.

– И как победить?

– Нужно создать мощное сообщество, заселить город, а потом сбивать инопланетян в небе.

– А почему бы их сразу не сбивать? А уж потом заниматься сообществом, не думая о них.

Мальчишка бьет себя рукой по лбу:

– Господи, чувак, ты что, вообще ничего не знаешь?!

– А теперь послушай меня. Мне не нравится подобное обращение – и упоминание имени Господа всуе. Разве родители не учили тебя уважать старших?

Не знаю, что повлияло больше: упоминание родителей или мой выговор, но поведение мальчишки тут же меняется.

– Извините, – говорит он.

Несколько минут мы сидим молча, и мне становится стыдно, что я отругал ребенка из сердечного отделения. Особенно потому, что ему трудно дышать. Если мне что-то и знакомо по-настоящему, то это ощущение недостатка воздуха.

– Мама говорит то же самое, – признается мальчишка. – «Уважай старших». А что это значит?

Интересно, сколько раз он слышал эту фразу, не понимая ее смысла?

– Это значит, что нужно быть вежливым и обращаться к людям соответственно – мистер или сэр.

Рот мальчишки кривится, словно он съел что-то кислое. Не уверен, что ему понравилось «уважать старших». Следовало бы настоять на своем, но мне невыносимо видеть, как ему скучно. Все решает кислород. То, как он елозит лицом в маске, пока не сделает вдох… А может быть, застывший взгляд перед очередным глотком. Как бы то ни было, я не могу не сочувствовать этому ребенку.

– А откуда ты знаешь, когда нападут инопланетяне? – спрашиваю я.

– Как только сделаешь какую-нибудь глупость, – пожимает плечами мальчишка.

– Какую?

Похоже, он поверить не может, что я не понимаю, но быстро берет себя в руки и объясняет:

– Когда тратишь все свои золотые монеты на оружие и взрывчатку. Если они видят, что ты делаешь запасы, то взрывают тебя подчистую. Или спускаются и съедают твой мозг. Да и просто нападают без причины, даже если ты ничего не сделал. Полный отстой. Ну что, готов сыграть?

Он запускает игру, не дожидаясь ответа. На этот раз я нажимаю какие-то кнопки и рычажки, но мой персонаж не реагирует. По крайней мере, мне так кажется. Рядом раздается легкий смешок.

– Господи, чувак! – бормочет мальчишка, слегка задыхаясь.

Корабль инопланетян возвращается и сразу же убивает моего персонажа. Тело мальчишки содрогается в конвульсиях. Мне страшно за него. А вдруг ему плохо? Достаточно ли ему кислорода? Его персонаж и инопланетяне стреляют друг в друга, и тут от лифтов раздается чей-то голос:

– Джейсон, тебя выписали. Пошли!

Из лифта, придерживая дверь открытой, выглядывает спортивного вида мужчина лет тридцати пяти. Я буквально физически чувствую его энергию – и недовольство. Словно он опаздывает на заседание совета.

– Немедленно! – поторапливает мужчина.

Это требование. Признак незрелости. Современное явление, незнакомое ни одному христианину моего поколения. Впрочем, возможно, виной всему спиртное.

– Твоя мать считает, что ее работа важнее моей…

Лифт начинает пищать. Мой напарник по игре не реагирует, и у меня появляется надежда. Но мужчина выскакивает из лифта и хватает мальчишку – Джейсона, так он сказал – за рубашку. Джейсон крутится, держа контроллер над головой.

– Хорошо-хорошо, только отпусти меня! – отбивается Джейсон.

Отец не обращает на это внимания. Джейсон поднимается и тащит за собой кислородную установку. У Дженни появилась такая же за несколько недель до того, как она слегла. У нее была BreathEasy. У Джейсона – BreathEasy‑2. Он идет за отцом, и плечи его опущены так низко, что он похож на горбуна. Кислородная установка катится за ним. Отец нажимает кнопку лифта, двери начинают открываться. Отец с сыном уже почти в лифте, и тут Джейсон кричит:

– Подожди, папа, подожди! Я что-то забыл…

– Возьмешь в следующий раз, – отрезает отец, и двери начинают закрываться.

Джейсон брыкается, толкается, пытается вырваться. На нем ничего нет, кроме больничной рубашки. Нет, наверное, еще спортивные шорты. Обычно мне не нравится, когда дети не слушаются родителей, но на сей раз я искренне желаю Джейсону победы. Если бы я был лет на сорок моложе, то вмешался бы и вырвал мальчика у отца. Может, постороннему человеку не стоит так поступать – это можно даже назвать нарушением закона. Но жизнь научила меня: правильно и по закону – не всегда одно и то же. И когда наступает момент, человек должен поступать правильно. И черт с ним, с законом.

Мальчишка смотрит на меня. По крайней мере, мне так кажется. Когда-то у меня было такое хорошее зрение, что я видел швы на летящем со скоростью 135 километров в час крученом мяче. Но теперь я стар, бифокальные очки висят у меня на шее. Я понимаю, что он смотрит не на меня, а на что-то рядом со мной. На что-то возле телевизора или кресел-мешков.

– Папочка, пожалуйста! – кричит мальчишка.

Но двери лифта закрываются, и его голос стихает.

Надо что-то сделать, но мир вокруг слишком стремителен. Прежде чем я успеваю подняться, лифт уезжает.

Ну и ладно… После резкого подъема голова у меня кружится, как на американских горках. Я снова усаживаюсь в свой мешок. Вернее, падаю. К счастью, посадка мягкая. Я подбираю контроллер, брошенный Джейсоном. И тут замечаю скомканный листок бумаги прямо перед его креслом. И понимаю, что, когда отец его забирал, Джейсон смотрел не на телевизор. Он хотел вернуться, чтобы забрать этот листок.

Оставить его здесь? Может, отец передумает и позволит Джейсону вернуться? А может, его найдет санитар и поймет, чей это листок и почему он так важен? А вдруг этого не произойдет? Вдруг кто-то решит, что это мусор, и просто выбросит?..

Я целую минуту разворачиваю скомканный листок. Пальцы у меня давно не те, что прежде. Клей на бумажке мне мешает, но я все же справляюсь. От увиденного у меня перехватывает дыхание.

Пять вещей, которые я хочу сделать, прежде чем сердце мое замрет и я окажусь на небесах:

1. Поцеловать девочку (в губы).

2. Выбить хоумран на стадионе Высшей лиги.

3. Стать супергероем.

4. Найти маме хорошего бойфренда.

5. Творить настоящую магию.

Потрясающий Джейсон Кэшмен

Прочитав этот список, я усомнился, что мальчишка сможет совершить хоть что-то из этого. Я не знал прогноза, но, похоже, он и пары минут без кислорода не может. Кроме того, из пяти желаний реальным мне показалось только первое, про поцелуй. Может, еще бойфренд для мамы, но даже это весьма сомнительно.

Мальчишка может мечтать, это правильно. Я не удержался от мысли, что родись мы в одном веке, то могли бы стать друзьями. Когда я был мальчишкой, то умел мечтать не хуже. Я до сих пор это помню, несмотря на мой возраст. И эти воспоминания вселяют надежду. Раньше, в моей милой юности, я постоянно испытывал надежду. Чувство, что все возможно. Не просто возможно, но виртуально гарантировано. В глубине души я точно знал, что все получится.

Думая об этом ребенке, я впервые за много лет ощущаю ту прежнюю искру надежды. Искру возможности. Я не могу избавиться от мысли, что так или иначе, но у него сбудутся все желания из этого списка.

И я решаю, что обязательно сделаю так, чтобы желания эти сбылись. Я буду принимать таблетку и еще побуду в этом мире. Черт меня побери, если у этого мальчика не исполнятся все желания, прежде чем он умрет. Теперь это не только его, но и мои желания тоже.

Если бы я не залип в этом дурацком мешке, то нашел бы телефон и позвонил доку Китону немедленно, чтобы сообщить хорошие новости. Его любимый столетний пациент обрел смысл жизни.

Глава 3

Со времен моей молодости мир сильно изменился. Были времена, когда вы, если хотели взять мальчика под свое крыло и помочь ему в чем-то, могли просто постучать в дверь и поговорить с его отцом. Сегодня же мир настолько сошел с ума, что за подобное нетрудно загреметь в полицию. Но у меня в кармане лежал список Джейсона, поэтому я был просто обязан найти его – хотя бы чтобы отдать листок.

Я сажусь в автобус и начинаю размышлять. К одиннадцати утра я на ногах уже часов семь, и мне страшно хочется есть, поэтому можно побаловать себя праздничным обедом от шефа Боярди – разогреть его я способен. Остается лишь решить, равиоли или спагетти. Пожалуй, лучше равиоли. Если я правильно разогрею блюдо в духовке, оно прогреется, красный соус начнет пузыриться, но не раскалится. Кому-то это покажется слишком прозаичным, но я никогда не был высокомерным гурманом. Двадцать пять лет я водил один и тот же американский пикап. Все пятнадцать лет профессиональной карьеры пользовался одной и той же бейсбольной перчаткой Rawlings. В последний раз я покупал новую одежду в 1989 году, если не считать свежего белья, которое все же периодически покупаю. Из-за таблетки я так часто писаюсь в постель, что вскоре все же придется ехать в магазин одежды. Или попросить Ченса отвезти меня туда.

Раздается звонок. Шаркающей походкой я подхожу к двери и смотрю в глазок. Похоже, мысли материальны. Голубой глаз Ченса смотрит на меня с расстояния в дюйм. Я смотрю на него, и на ум приходит еще одно доказательство моего постоянства: я был женат на одной и той же женщине восемьдесят лет и никогда не желал найти другую. Впрочем, к чему лишние доказательства? Все и без того ясно.

– Дед, – говорит Ченс, когда я открываю дверь. – Выглядишь отлично. Можно войти?

Я не особо люблю такие сюрпризы. Люди должны уважать приватность друг друга. Ченс утверждает, что это ради моего же блага: кто-то должен узнавать, как мои дела. Как я выгляжу, не упал ли, не умер ли. Впрочем, вряд ли это кого-то расстроит, так к чему беспокоиться? Конечно, если бы я думал, что Ченсу действительно не все равно, то был бы более благодарен.

– Еще и двенадцати нет, – говорю я. – Почему ты не на работе?

Он отмахивается и входит в гостиную, прежде чем я успеваю сказать, чтобы отправлялся домой к третьей жене и оставил меня в покое. Под мышкой он держит коробку – ничего необычного. Внешне выглядит мило, но я на это не куплюсь. Особенно после того случая, когда он притащил мне коробку с одеждой умершего отца своей второй жены. Я отправил все на благотворительность – оставил лишь две рубашки. Только Богу известно, почему Ченс решил, что мне понравятся футболки с надписями: «Волшебное королевство Диснейуорлд» и «Просто сделай это». У одной даже рукавов не было!

Ченс снимает пиджак, ослабляет галстук, словно собирается задержаться. Он проводит рукой по вьющимся темным волосам, подчеркивая, что у него-то волос копна, а у меня их в ушах больше, чем на голове. Я не предлагаю ему сесть, чтобы он понял: я рассчитываю, что он не задержится. Но колени меня подводят, и я сажусь на диван. Он садится напротив меня, ставит коробку на пол, и мы превращаемся в счастливую старую семью.

– Что горит? – спрашивает Ченс.

Я смотрю на камин, но присесть на корточки я давно не могу и растапливал его лет десять назад. Из кухни тянет дымом – и тут же срабатывает пожарная сигнализация.

– Вот черт! – злюсь я.

Ченс уже не маленький мальчик, и в моем присутствии позволяет себе и более крепкие выражения. Не знаю, стоит ли упоминать об этом, когда буду исповедоваться отцу Джеймсу.

– Сиди, дед, я все сделаю.

Не буду врать, я завидую легкости, с какой Ченс убегает на кухню. Сам я даже пошевелиться на диване не могу, сколько бы ни пытался. Я слышу ругательства, потом срабатывает кран и раздается шипение воды. Мой праздничный обед отправляется в мусорное ведро. Спасти его Ченс и не подумал.

Ченс возвращается, вытирая руки кухонным полотенцем.

– Вот видишь, дед! Именно поэтому мы хотим, чтобы ты переехал. Жить в одиночку небезопасно. Сам знаешь! Я вообще не понимаю, почему ты хочешь жить здесь.

На языке крутится ругательство, но я сдерживаюсь, спасибо святому Иосифу.

– Ты и не поймешь.

– Попробуй объяснить.

Тон его говорит об обратном. В нем только снисходительность, больше ничего. Поэтому я ничего не говорю. Я не говорю, что Дженни умерла, но память о ней живет здесь, в этом доме. Если я перееду, исчезнет ее прошлое, ее история, исчезнут все наши общие воспоминания. Словно ее никогда не существовало – словно она жила только в моем воображении, а воображение у меня уже не такое острое, как раньше. Ченс склоняет голову набок, словно зная, о чем я думаю.

– Оставаясь здесь, ты не вернешь ее, дед…

– И тебя с днем рождения… Или ты об этом забыл?

Ченс поправляет галстук:

– Конечно нет, дед. Я потому и пришел.

Но при этих словах он не смотрит на меня, и это о многом мне говорит.

– Ну и кому это понравится? – восклицаю я. – Мне стукнуло сто лет, а мой единственный родственник об этом даже не помнит. Все, зачем ты пришел, – это заставить меня выехать из собственного дома.

– Неправда. А если бы и так, не считай меня эгоистом. Я предлагал оплатить сопровождаемое проживание, ты забыл? Такие дома не бесплатны, помнишь? Я готов был потратить собственные деньги, заработанные тяжелым трудом.

– Оставь свои деньги себе. А я оставлю себе свой дом.

Ченс и его деньги. Вечно твердит, как много он работает. Сколько у него денег. Но я вижу, как он смотрит на мои бейсбольные трофеи – дождаться не может, когда их можно будет продать в ближайшем магазинчике для болельщиков.

Он каждый раз так смотрит на мой дом. Взгляд его останавливается на поблекшей фотографии Дженни на каминной полке. Я всегда думаю, вспоминает ли он о своей первой жене, которую бросил ради симпатичной девчонки намного моложе, или о второй жене, которую оставил ради третьей, еще более красивой и молодой. Но он переводит взгляд на мою любимую перчатку – ту самую, которой я пользовался всю карьеру. Он надевает ее и ударяет кулаком по ладони, словно она ему принадлежит.

– Плохо, что ты играл до появления свободных агентов, – повторяет он в двадцатый раз. – Сегодня эти парни зарабатывают кучу денег.

– Мне никогда не нужна была куча денег. Я играл, потому что мне нравилось. И Дженни нравилось. И детям – твоему отцу – нравилось. Этого вполне достаточно.

– Ну да, ну да, – отмахивается Ченс, даже не пытаясь скрыть отвращение. – Всех их больше нет, и, похоже, любить игру стало недостаточно.

Мне знакомо это выражение на его лице, когда он смотрит на мою перчатку, сжимая и разжимая руку, словно желая ее истребить. Ченс – мой единственный живой родственник – осматривает мои сокровища, гадая, сколько можно будет за это выручить, когда я отброшу коньки. Я прикусываю язык так сильно, что ощущаю вкус крови. А у меня ее уже не так много. Когда тело так стареет, кожа дубеет, но при этом рвется, словно мокрая бумага. Ченс, похоже, позабыл обо мне. Но тут его взгляд падает на коробку, стоящую на полу.

– А, да, – говорит он. – Я не забыл про твой день рождения, видишь? Я принес тебе подарок.

Он вскакивает с дивана. Я стараюсь не держать на него зла. Он не знает, что заставляет меня тосковать по собственной молодости. Ченс протягивает мне коробку, а когда я не пытаюсь ее взять, ставит ее на диван рядом со мной.

– Открой, дед.

Я хмуро смотрю на коробку – картон порвался, упаковочная лента ослабла. На боку написаны три имени и три адреса, каждый жирно зачеркнут маркером, каждый следующий написан более неаккуратно, чем предыдущие. Но Ченс вручает коробку так, словно она упакована в красивую бумагу и украшена симпатичным маленьким бантиком. Оказывается, что коробку даже не нужно открывать. Когда я ее поднимаю, в руках моих остается только картон. А странное электронное устройство падает и валится набок, чуть не упав с дивана на пол. Он даже в пакет его не положил!

– Что это?

– Машина электронной почты. Пожилые люди пользуются такими вместо компьютеров – это проще. Ну, то есть технически это тоже компьютер, но рассчитан только на электронную почту, так что здесь все просто. Я решил, что ты сможешь писать… кому угодно. Идти в ногу со временем, понимаешь?

Я не хочу идти в ногу со временем, и Ченс отлично это знает, как знает, что я не представляю, для чего нужна эта машина. Но я точно знаю, что его тон мне не нравится. Я не всегда понимаю, что означают его слова, но я достаточно умен, чтобы почувствовать, что он смеется надо мной.

– Мне это не нужно, – отвечаю я.

Ченс, похоже, искренне удивлен, и я на мгновение верю, что он действительно принес мне подарок на день рождения. Его голубые глаза на фоне темных волос и решительного подбородка делаются еще ярче и больше.

– Отлично, дед. Можешь делать с ней все, что захочешь. Я просто решил избавиться от нее. Мы с Джанин разбираем кладовку, и я подумал, что тебе это понравится.

Вот оно. Истина.

– Можешь идти, – говорю я. – Если только не хочешь еще что-нибудь сказать.

– Ты действительно старик! Раньше ты таким не был.

Мы несколько секунд смотрим друг на друга, и я чувствую, как его отвращение перерастает в раздражение. Впрочем, я знаю, что он просто совсем меня не понимает. И надо признать, что это взаимно. С моими мальчиками так никогда не было.

Нет, может, и было. Но мы с Дженни считали, что важно научить сыновей самостоятельности. Депрессия показала, как тяжело может сложиться жизнь. И мы учили мальчиков упорно трудиться, учиться, строить собственную жизнь, не полагаясь ни на кого, в том числе и на нас. Сразу приходит мысль, не стоило ли чаще говорить им, как я их люблю? Если бы я это делал, может, они не отдалились бы так от собственных детей?

Я должен сказать Ченсу, что люблю его. Искупить свою вину перед моими мальчиками. Но я не успеваю. Ченс приподнимает руки в воздух, словно я не заслуживаю полной капитуляции.

– Хорошо-хорошо, дед. Если хочешь, я уйду. Но машина для электронной почты… и предложение переехать с этой свалки… Ты же знаешь, я просто хочу, чтобы тебе было хорошо…

Он хватает галстук и пиджак и останавливается у двери:

– Знаешь что, дед? Мне по-настоящему грустно.

Похоже, ему хочется сказать что-то еще. Я тоже об этом думаю. Что-нибудь теплое и успокаивающее. Что-то такое, что наконец соединит нас. Но слова не успевают дойти до языка, и, прежде чем я успеваю понять, момент упущен. Ченс трясет головой, набрасывает пиджак на плечи и уходит, оставляя меня в одиночестве.

Я несу его чертову машину на кухню, открываю крышку мусорного ведра и со стуком бросаю.

Глава 4

Когда блестящая иномарка Ченса скрывается за углом, я снова чувствую свой отцовский промах. Я был таким отстраненным, таким старомодным и чаще всего таким далеким, что мальчики выросли, прежде чем я понял, что упустил. И это перешло прямо на следующее поколение. Как с теми гигантскими бутылками с водой, которые игроки выливают на своих тренеров после большой победы. Все превращается в грязь.

Мне хочется опустить жалюзи, закрыть глаза и задремать, надеясь, что они никогда не откроются. Но потом я вспоминаю о мальчишке. И списке. Я вытаскиваю его из кармана рубашки и снова читаю. И я не понимаю, зачем трачу время на своего алчного внука. Единственное, что мне хочется сделать, – это вернуть список мальчишке. А если получится, то и помочь исполнить хоть что-то.

Именно это я и решил сделать.

Я проверяю, что очки висят на шее, натягиваю ботинки и шляпу и возвращаюсь в мир. На углу Пятой улицы сворачиваю налево и поднимаюсь по каменным ступеням к церкви Святого Иосифа. Двигаюсь я, как старая черепаха с артритом. Да и кожа у меня стала как у рептилии. Шелушится и висит там, где когда-то бугрились мышцы. Перемены происходили так медленно, что я их даже не замечал, пока однажды не увидел, что с руки моей кожа свисает, как полотенце с веревки. Это меня так удивило, что я счел себя больным. И лишь потом понял, что стал старым.

Слабый запах ладана в церкви бьет мне прямо под дых. Я закрываю глаза – и появляется она. Девятнадцатилетняя, самая красивая невеста в мире, готовая отдать какому-то балбесу свои лучшие восемьдесят лет жизни. Я стараюсь сдерживаться, но никогда не знаю, когда чувства вырвутся наружу. Конечно, чаще всего так бывает, когда я дома и готов к этому. Иногда я даже готовлюсь заранее – остаюсь в одиночестве и запасаюсь коробкой салфеток. Но порой все происходит совершенно неожиданно, как сейчас. Я стою в очереди к кассе или сижу на привычном месте в третьем ряду, наблюдая за игрой, – и вдруг это случается. Я даже понять не успеваю, а уже рыдаю, как ребенок, тоскуя по своей невесте больше, чем по самой жизни.

– Мюррей, это вы?

Я вытираю глаза и откашливаюсь. Да, о приватности нигде нет и речи. Тыльной стороной ладони вытираю нос, шмыгаю и усаживаюсь на последнюю скамью, как всегда. Отец Джеймс тоже садится, но чуть впереди. Он знает, что мне это нравится.

– Я не ждал вас так рано – разве что часа через два.

– Да, на исповедь, – отвечаю я. – Но сейчас я здесь не за этим. Понимаете, у меня возникла небольшая проблема.

Я рассказываю о словах дока об одиночестве, о поездке в больницу и о Джейсоне. Протягиваю священнику список. Отец Джеймс, как всегда, медленно кивает и не торопит меня, хотя бормочу я как-то не особо связно. Он один из немногих современных молодых людей, которые никуда не спешат. Наверное, поэтому ему удалось сохранить копну волос и длинную бороду такими черными, что они почти сливаются с его одеянием.

– И вы хотите помочь ему исполнить последние желания? – уточняет отец Джеймс, когда я заканчиваю.

– Именно. Этот ребенок чем-то меня тронул, отец.

– И чем же?

Я задумываюсь, глядя на распятого Христа за алтарем.

– Это нечестно, вот чем. Он не заслужил, чтобы с ним так обращался отец. У мальчика его возраста не должно быть сердечных болезней. Почему Бог позволил мне прожить сто лет в полном здравии, а ему отвел так немного?

– Вы же знаете, что у меня нет ответа, Мюррей.

У отца Джеймса есть одна несимпатичная мне черта. Ему вечно все неведомо. Он говорит, что нужна вера, потому что мы, люди, не способны понять, чего хочет Бог, каковы Его намерения относительно нас. Я считаю, что священник должен это знать. Я говорил ему об этом, но он лишь улыбнулся и завел свою шарманку насчет смирения.

– И как же вы хотите помочь этому мальчику? – спрашивает отец Джеймс. – Думаю, мне не стоит напоминать, что вы уже не молоды, а некоторые из этих желаний… сложны… Особенно для такого больного мальчика. – Он похлопывает листком по ноге, словно пытаясь стряхнуть с него желания. – Вы считаете, что можете справиться?

Наверное, священник прав. Я слишком стар и слаб для такого. Всего пару часов назад я собирался покончить с жизнью. Но стоило увидеть лицо мальчишки, когда отец тащил его в лифт, – и я не могу его забыть. И возвращение домой к праздничному обеду ему никак не поможет. Но если я все сделаю правильно, то, может быть, смогу дать Джейсону то, чего не смог дать моим мальчикам – отца, который прямо и откровенно покажет, как он ему дорог.

– Я могу, – отвечаю я. – У меня еще достаточно сил.

Отец Джеймс смотрит на меня так же, как порой док Китон. Словно я рассказал анекдот на похоронах, и смеяться нельзя, но сдержаться он не может.

– Что ж, – произносит он, – тогда вам, наверное, стоит поговорить.

Скамья скрипит, и звук эхом отдается в пустой церкви.

– Наверное, стоит. Вот только я не знаю его адреса. И телефона.

– Пойдемте со мной. Думаю, я смогу вам помочь.

Священник помнит о моем возрасте и старается двигаться в том же темпе, что и я. Словно капля патоки, стекающая по стенке банки, – вот в каком. Я поднимаюсь и иду за ним к боковому выходу из церкви. Мы оказываемся в служебных помещениях. Давненько я здесь не был. В детстве я был алтарником, но это было очень-очень давно. Тогда большинство из нас вообще не понимали смысла службы, потому что мессу служили на латыни. Я считал это глупым, но никому не говорил. Я точно знал: стоит сказать, и отцовский ремень прогуляется по моей спине.

Отец Джеймс ведет меня по коридорам – я и не знал, что в церкви столько помещений. Мы приходим в кабинет. Отец Джеймс делает знак женщине, работающей за столом. Надо же, в церкви есть женщины, которые занимаются офисной работой!

– Мы пришли, – говорит священник и усаживается в удобное кресло.

Он перебирает картотеку и находит нужное. Берет трубку телефона, набирает номер. Через несколько мгновений заговаривает, словно отлично знает собеседника.

– Марта! Это отец Джеймс Гонсалес из церкви Святого Иосифа… Отлично, спасибо, что спросили… А у вас? Мои поздравления!

Какое-то время они болтают, как и должны. Сегодня все заняты бизнесом. Ни у кого нет времени спросить, как дела, что нового и тому подобное. Но наш священник не таков. Он и неизвестная Марта несколько минут болтают о ребенке, о дереве, которое упало во время грозы на прошлой неделе, о ремонте в церкви. Я отвлекаюсь, перевожу взгляд на распятие на стене и на фотографии на столе отца Джеймса. Молодой отец Джеймс – наверное, с родителями. Изображение Девы Марии. И фотография с похорон – на ней написано слово «Покой» и какая-то цитата из Писания. Услышав имя Джейсона, я снова переключаюсь на разговор.

– Да, верно, – говорит отец Джеймс. – Кэшмен. К-Э-Ш-М-Е-Н. Да, как деньги… да, да… Телефон, адрес электронной почты, если у него есть. Знаете, современные дети – они такие… Правда? Отлично! Спасибо большое, Марта, я скоро с вами свяжусь.

Отец Джеймс вешает трубку и улыбается мне:

– У меня есть кое-какие связи в больнице. Полагаю, вас обрадует, что у Джейсона Кэшмена есть имейл. Продвинутый ребенок!

Он включает компьютер и что-то трясет – как-то я слышал, что эту штуковину называют мышью. Экран загорается. Он нажимает несколько клавиш на клавиатуре. Вот и все мои познания о компьютерах. Мышь. Клавиши. Клавиатура. А ничего больше мне и не нужно было. Все говорят, что сегодня без компьютера не проживешь, но я этого не понимаю. Я прекрасно прожил без него сто лет. Не голодал, не разводился, даже ни разу не просрочил платежа по ипотеке.

– Отлично. – Священник нажимает какие-то клавиши, а потом поднимается и указывает мне на свое кресло: – Вы можете присесть и написать мальчику письмо.

– Письмо? На компьютере? И как это сделать?

– Я же сказал, у него есть имейл.

– Имейл?

– Электронная почта – имейл. Он пользуется интернетом. Вы же об этом знаете, верно?

– Слово слышал.

Отец Джеймс громко хохочет. Чувством юмора он не обделен. Он указывает на кресло и говорит:

– Просто печатайте текст, а я отправлю его мальчику.

– Текст? О чем?

– Все зависит от вас. Напишите что-нибудь в разделе «Тема», а потом пишите все, что хотите ему сказать.

Не знаю, что написать. Что я хочу помочь ему со списком желаний? Это прозвучит странно, особенно от постороннего человека. Но кресло так и манит. Я медленно сажусь и смотрю на клавиатуру. Все буквы перемешаны, требуется время, чтобы найти нужные. Но когда-то у Дженни была пишущая машинка, так что нельзя сказать, что это для меня в новинку. Я нажимаю клавиши и начинаю формировать предложения.

Тема: Сегодня мы встретились в больнице и играли на телевизоре. Ты победил. У меня есть кое-что твое, что я должен тебе вернуть

Дорогой Джейсон Кэшмен,

Меня зовут Мюррей Макбрайд. Можешь называть меня мистером Макбрайдом. Сегодня я видел тебя в больнице. У меня остался твой список, и я хотел бы побыстрее его тебе вернуть.

Искренне твой,

мистер Мюррей Макбрайд

– Отлично, – произносит за моим плечом отец Джеймс. – Всего двадцать минут. – Он хмыкает, словно сказал что-то смешное, и, щурясь, смотрит на экран: – Тему обычно делают короче, но это нормально. А теперь мы это отправим.

Он снова берется за мышь. Компьютер издает странный звук.

Как странно – сидеть за компьютером и писать письмо без бумаги и ручки. Как-то неестественно. Я отодвигаю кресло, но боль пронзает колено, и мне не удается сдержать стон.

– Не спешите, Мюррей, – говорит священник. – Сидите, сколько вам нужно.

Колено болит все сильнее, но я не собираюсь сидеть, пользуясь жалостью отца Джеймса.

– И что теперь? – спрашиваю я.

– Может быть, он ответит.

– Как он может ответить, если я еще ничего не отправил?

– Отправили. Вы отправили ему имейл.

– И как же я это сделал? Я даже не знаю его адреса.

– Вы знаете его имейл, Мюррей. Помните? У вас дома есть компьютер?

– Не совсем.

– Не совсем? Что вы имеете в виду? Компьютер или есть, или его нет.

– Ченс принес что-то вроде компьютера, но не совсем… Какая-то почтовая машина…

– Имейл-машина? Отлично! Это компьютер, но используется он только для электронной почты. Вы можете на нем писать письма Джейсону.

– Я же уже сказал, у меня нет его адреса!

– Но у вас есть его имейл, Мюррей. Не понимаете? Это элект… О, вот оно! Он уже ответил!

Священник указывает на экран, наклоняется и снова берется за мышь. Маленькое окошко становится больше, и я читаю:

Кому: [email protected]

От: [email protected]

Тема: О боже!

О боже! чувак я не собирался его оставлять, но чертов папаша не позволил вернуться. Верни пожалуйста! Очень нужно свяжись с моим адвокатом. TTYL

– И что все это значит? – спрашиваю я.

– Это его ответ. Вы не сказали, что он еще совсем ребенок.

– Сказал. Я говорил, что он мальчишка.

– Да, да… Похоже, он хотел бы вернуть свой список.

Я берусь за свои очки и водружаю их на нос.

– И где это написано?

– Не беспокойтесь об этом. Я создам для вас электронный адрес, и дома вы сможете писать Джейсону на своей машине. Какую систему предпочитаете? Hotmail? Yahoo?

– Простите?

– Забудьте. Я просто создам для вас адрес, а пока мне нужно позвонить. Идите домой и поспите после обеда. Я позвоню вам, как только что-то узнаю.

Я ковыляю домой. Я ничего не понимаю. Но это не все. Есть и хорошие новости. Думая о встрече с Джейсоном и о его списке желаний, я чувствую себя настолько счастливым, что чуть мимо дома своего не прохожу – впервые за девять десятков лет.

Глава 5

Давно не испытывал ничего подобного. Настолько давно, что даже слово припомнить удалось не сразу – предвосхищение. Вот ведь! А когда играл в бейсбол, то перед важным матчем всю ночь не мог заснуть. Не мог думать ни о чем другом, как бы ни старался. И сейчас меня охватило то же чувство. Если я пойду домой и буду ждать звонка священника, то буду сидеть на кухне и таращиться на телефон, ожидая, когда он зазвонит. А когда он действительно зазвонит, у меня случится инфаркт, и я точно не смогу вернуть список Джейсону.

Я достаю список из кармана рубашки, смотрю на него, но тут на землю падает другой листок. Нагнуться нелегко, но я все же подбираю его. Это информация о художественном классе в местном колледже – листок мне дал док Китон.

Пожалуй, это выход. Лучше, чем смотреть на телефон, рискуя получить инфаркт, когда окончательно решишь, что тебе никто не позвонит. Колледж находится в нескольких кварталах отсюда. День выдался напряженный, поэтому я все же сажусь на автобус. Второй раз за день. Еду я всего минуту. На нужной остановке водитель меня выпускает. Даже помогает спуститься. Водитель – большой афроамериканец, наверное, весит больше ста килограммов. Но по легкости движений я догадываюсь, что когда-то он играл в бейсбол. Парень его возраста мог играть в Высшей лиге – не то что в мои времена. Тогда существовала строгая сегрегация, и мы не принимали никого, кто не был похож на нас. По крайней мере, пока в 1947 году не появился Джекки [1]. Конечно, к тому времени моя карьера уже закончилась.

Но иногда мы с приятелями ездили в Канзас-Сити, чтобы посмотреть игру «Монархов» и поддержать команду. Большинство людей даже не догадывались, но игроки хотели, чтобы черные играли с ними в Высшей лиге, задолго до того, как это наконец произошло. Это хозяева команд не хотели.

Как-то в Канзас-Сити мы с ребятами видели питч Сатчела Пейджа, а после игры уговорили его с друзьями зайти с нами в паб. Впрочем, долго уговаривать не пришлось. Отличный парень! Когда он сказал, что лучше любого питчера в белой лиге, мы ему поверили – мы же только что видели его на поле. Это были хорошие времена, скажу я вам. Но могли бы быть еще лучше, если бы старина Сатчел и еще кое-кто играли в нашей команде. Намного, намного лучше…

Водитель автобуса похлопывает меня по руке, словно я маленький ребенок, и желает хорошего дня так громко, что мне хочется сказать, чтобы он заткнулся, – слышу-то я отлично.

Я ковыляю ко входу в колледж, думая о том, как сократился мой мир за последние двадцать лет. Раньше я ездил по разным городам на матчи Национальной лиги, жил в красивых отелях, ходил на большие стадионы. Но теперь редко выбираюсь дальше, чем за несколько кварталов от моего дома в Лемон-Гроув. Когда-то я мог бросить мяч из дома и попасть в церковь Святого Иосифа, офис дока Китона, и мяч мой вполне мог докатиться до магазина в Скоки. Теперь я редко покидаю свой круг – разве что для «модельной работы», как они это называют.

Честно говоря, эта работа мне не особо нравится, даже когда все рядом с домом. Я знаю, почему меня приглашают, и это вовсе не то же самое, что быть красивым парнем и находиться рядом с красивой дамой. Иногда им зачем-то нужен обычный старик. Демография, как сказал мне один молодой человек, словно я был в состоянии его понять.

И все же я вхожу в наш местный колледж, потому что мысль об ожидании звонка от отца Джеймса просто невыносима. И потому что док Китон считает, что мне это на пользу, а я дока сильно уважаю.

В большинстве таких мест за столом всегда сидит секретарша, но, поскольку это местный колледж, здесь нет никого, кто мог бы меня направить. У меня есть только листок от дока: «Колледж Лемон-Гроув, комната 101, 16.00». К счастью, всего в нескольких шагах от себя я вижу комнату с табличкой «101». Может, я и поистрепался, но глаза видят вполне прилично. Когда я надеваю очки.

Стоит мне войти, как я понимаю, что, наверное, ошибся. В комнате темно, лишь шесть свечей горят на столе. На стульях, расставленных в кружок, сидит с десяток человек разного возраста. В центре стоит кресло. Запах так силен, что у меня кружится голова. Удивительно, что свечи так воняют! Впрочем, я тут же замечаю в углу горящую палочку благовоний – и в трех других углах тоже. Я зажимаю нос и пячусь к двери, но сильный, высокий голос останавливает меня:

– Добро пожаловать, сэр.

Я слышу певучий голос, вижу колыхание платья в цветочек. У его обладательницы очки еще толще моих, волосы ниже талии. Даже в полумраке комнаты я вижу, что она очень сильно накрашена. Дженни никогда такой не была. Она была красива безо всяких ухищрений.

– Вы, наверное, Мюррей, – говорит женщина, и дыхание ее заставляет вспомнить о благовониях. Наверное, она пользуется этими палочками вместо жевательной резинки.

– Да, мэм, но похоже, я ошибся комнатой…

Конечно, я знаю, что пришел туда, куда нужно. Откуда бы ей знать мое имя? Но на такое я точно не подписывался. Странная дама подхватывает меня под руку, и вот я уже посреди круга стульев. Перед каждым стоит мольберт, скрывающий лицо, – я вижу только те, что выглядывают, чтобы взглянуть на меня. Ну хоть что-то. Хоть капля приватности. Стул, стоящий рядом, так и манит присесть – боль в колене становится все сильнее, и я сажусь. Раз уж я здесь, то рисовать никому не помешаю.

Из-за темноты я не заметил второго стула. В центре, рядом с моим. На нем неподвижно сидит симпатичный джентльмен, сложив руки на столе. Он улыбается мне, я киваю. Неплохой парень. Прожив сто лет, начинаешь чувствовать такое с первого взгляда.

– Вовсе нет, – протестует дама с певучим голосом. – Вы должны раздеться, и мы начнем.

– Раздеться? Что за черт? Что это за класс такой?

Я пытаюсь подняться, но от запаха благовоний у меня кружится голова, и я сажусь обратно. Женщина пытается успокоить меня странными движениями рук.

– Извините, – говорит она. – Я думала, ваш агент все объяснил. – Она постукивает пальцами по подбородку. – Что ж, сегодня вы можете оставить трусы…

– Трусы?! Послушайте, я вовсе не собираюсь снимать одежду. Это неправильно, вот что я вам скажу!

– Но, сэр, это искусство, – произносит она так, словно это все объясняет. Еще несколько постукиваний, и она подходит и кладет руки мне на плечи, бесцеремонно вторгаясь в мое личное пространство. – Я понимаю. Простите за недоразумение. Не могли бы вы снять только рубашку, чтобы мы поработали над лицом и торсом?

Не совсем уверен, что мне хочется снимать рубашку перед всеми этими людьми, но домой к полному ничегонеделанию возвращаться тоже не хочется. Кроме того, здесь так темно, что стриптизом это не назовешь.

– Рубашку я сниму, но майку не буду, понятно?

Женщина хмурится, но не возражает, и я начинаю долгий, медленный процесс расстегивания. Безумная женщина возбужденно хихикает.

– Окей, группа, время входа в состояние дзен. Наполнитесь силой вселенной. Пусть она течет через ваше тело, ваши руки и ваши пальцы. А теперь пойте вместе со мной.

Я слышу странные звуки, словно с другой планеты. Наконец рубашка снята, и я кладу ее на колени. Но когда я начинаю чувствовать себя вполне комфортно, под потолком вспыхивают лампы. Свет почти ослепляет меня.

– Превосходно! – восклицает женщина. – Идеальный баланс тени и света.

Свет меня шокирует, это точно. Но мне не хочется, чтобы кто-то это заметил, поэтому я делаю вид, что именно этого и ожидал, и выпрямляюсь, насколько возможно. Конечно, годы сгорбили мои плечи и согнули шею. В общем, притворная естественность мне не слишком хорошо дается.

– Помню свой первый раз, – произносит мужчина, сидящий рядом со мной. Я не представляю, кто он и зачем сидит здесь полностью одетый, сложив руки на столе. – Терпеть не могу, когда она это делает. Она велела мне снять перчатки, а потом включила свет. Никогда в жизни не чувствовал себя таким голым.

Не могу сказать, что сразу же понял, о чем он говорит, но потом до меня дошло. Его руки. Наверное, он пришел, чтобы они рисовали его руки. Руки у него красивые, крепкие и мясистые.

– Это, наверное, шутка? – спрашиваю я.

– Да. Именно наверное. Извините за это, – кивает он. – Кстати, я Коллинз. Я бы пожал вам руку, но…

Он делает движение головой в сторону странной дамы.

– Итак, класс, – обращается она к присутствующим. – Давайте рассмотрим нашего второго натурщика. Наш… зрелый друг… Всмотритесь как следует. Обратите внимание на прекрасные следы долгой жизни. Уникальные отметки опыта.

Как и Ченс, эта женщина говорит загадками. Но мне понятен их смысл. Прекрасные следы долгой жизни – это коричневые пятна на моем лице и руках. А уникальные отметки опыта? Это морщины, настолько глубокие, что в них застревают пушинки. Это кожа, обвисшая под подбородком. Ей не нужно это говорить, я и без того все слышу.

– Постарайтесь заглянуть глубже, – продолжает она. – Всмотритесь, и вы увидите самые блеклые голубые глаза в жизни. Представьте шотландские корни…

– Ирландские, – поправляю я.

Она умолкает, словно впервые замечает меня с начала занятия.

– Простите, что?

– Ирландские корни. Меня зовут Макбрайд. Мой старик приплыл сюда на пароходе.

– Да-да, конечно. Боюсь, нам нужно, чтобы вы совсем не шевелились – вам это не объяснили? Понимаете, когда вы говорите, морщины вокруг рта смещаются. И кожа под подбородком тоже…

– Да-да… Понимаю… Я не идиот…

Она продолжает говорить о разных частях моего тела, которые пребывают в жалком состоянии. Нужно уйти, как только удастся.

– Понимаете, о чем я? – почти не разжимая губ, произносит Коллинз. – Я бы никому в этом не признался, мистер Макбрайд, но эта женщина чертовски меня пугает.

Я понимаю, что он делает. Пытается меня успокоить, и это очень мило с его стороны. Но недостаточно, чтобы я не слышал, что говорит обо мне эта женщина.

В глубине души я надеюсь, что они увидят нечто другое. Может быть, хоть что-то от того, кем я был раньше. Но на такое надеяться глупо. Глупо даже думать, что это возможно. Док Китон глупец, раз предложил мне такое.

Я сижу целый час. Игнорируя боль в колене и спине. Игнорируя боль, зарождающуюся в глубине груди. И игнорируя тот факт, что все эти люди видят перед собой лишь потрепанного жизнью старика. Не представляющего никакой ценности. Неспособного делать то, что прежде. Неспособного с легкостью пошевелить ни руками, ни ногами, ни даже мозгом. Неспособного ни на что – только сидеть и выглядеть старым.

Уходя, я бросаю взгляд на мольберт одного из учеников. Мольберт треснул и слегка покосился. Холсты тоже потрепанные и пожелтевшие, словно в этом классе никто не может позволить себе ничего достойного. Но даже это выглядит новеньким и блестящим в сравнении с изображенным на холсте старым, несчастным человеком.

Глава 6

Домой я добираюсь довольно поздно. Я уже жалею, что пошел на художественный класс. Ничего хорошего. Если бы не этот мальчишка, Джейсон, я бы вернулся к тому, с чего начал этот день, и был готов положить конец всему.

Но у меня есть Джейсон. И это все меняет. Все меняет.

Я вытаскиваю из мусорного ведра машину Ченса и ставлю ее на кухонный стол. Достаточно пяти секунд, чтобы понять, что я представления не имею, как пользоваться этой дурацкой штуковиной. У меня сосет под ложечкой – так случается каждый раз, когда я сталкиваюсь с чем-то, чего никогда прежде не видел и о чем представления не имею. Раньше такое случалось редко. Теперь же каждый раз, стоит лишь мне выйти из дома. Но вот такое же произошло в моем собственном доме, и это уже последняя капля. Я понимаю, что мне нужна помощь, бью по машине кулаком и ковыляю в спальню, чтобы подремать.

Через пару часов меня будит телефонный звонок – в тот самый момент, когда я должен возвращаться в церковь на ежедневную исповедь. Это отец Джеймс. Он говорит, что сегодня мне стоит пропустить нашу встречу – удивительно для священника! Он поговорил с кем-то в больнице, и ему предложили способ, как мне встретиться с Джейсоном.

Уже темно. Отец Джеймс заезжает за мной и на своем огромном линкольне везет в больницу. Некоторым это не понравится, но хороший священник заслуживает хорошей машины. У многих прихожан есть машины и получше. Не у меня, конечно. Но у многих.

Я спрашиваю священника, нельзя ли исповедаться в машине, поскольку мне нужно кое в чем признаться, а в моем возрасте никогда не знаешь, когда отбросишь копыта. Отец Джеймс усмехается, а потом спрашивает, в каких грехах я должен признаться. Мы всегда пропускаем часть «сколько времени прошло с вашей последней исповеди», потому что прекрасно знаем ответ: один день.

Я признаюсь в сквернословии, и священник с улыбкой отпускает мне этот грех – достаточно прочесть одну молитву Пресвятой Деве. Думаю, он делает это потому, что хочет поговорить. Я трижды читаю молитву вслух, просто чтобы настоять на своем. И вот мы уже в больнице.

Отец Джеймс помогает мне выбраться из машины. Я опираюсь на его руку. Мы входим в больницу и садимся напротив некоей дамы, которая представляется адвокатом Джейсона, что бы это ни значило. Она спрашивает, чем меня заинтересовал мальчик.

Сто лет несут с собой… не могу подобрать слова… в моей молодости мы называли это бредом собачьим… Но есть и хорошая сторона. Адвокаты, к примеру, считают всех, кто старше восьмидесяти, абсолютно безвредными и достойными полного доверия.

– Мальчик составил список, – говорю я.

Я роюсь в кармане рубашки, но никак не могу ухватить листок. Отец Джеймс приходит мне на помощь – если бы это был кто-то другой, то точно получил бы по рукам. Но священник ничего плохого не сделает.

Я с трудом разворачиваю листок. Женщина читает, и глаза ее увлажняются. Похоже, адвокаты хорошо знают своих подопечных. Она не говорит ничего такого, но я все понимаю. Родители Джейсона разведены. Отец зарабатывает очередной миллион, а мать – хорошая женщина, но ей не повезло и теперь приходится воспитывать сына без какой-либо помощи. Отец берет мальчика лишь на одни выходные в месяц. Мать считает, что ему нужна мужская рука, поэтому адвокат включила мальчика в лист ожидания в программе «Старший брат».

Бинго, банго, бонго!

– Но, мистер Макбрайд, – говорит женщина, и слеза уже готова покатиться по ее щеке, но она вовремя вытирает глаза. – Джейсон… нездоров. Не знаю, как и сказать…

– Просто возьмите и скажите… Я пойму…

– Хорошо. Просто мать Джейсона – ее зовут Анна, – включая мальчика в список для программы, просила, чтобы претендент знал о состоянии его здоровья.

– То есть о его сердечной болезни?

– Да. Понимаете, многие наставники хотят оказывать длительное влияние на жизнь своих младших подопечных. Для них это важно. Вы понимаете?

Я смотрю на нее, и она повторяет:

– Длительное влияние.

Я смотрю на хмурого отца Джеймса, потом перевожу взгляд на женщину. В моей душе закипает гнев, но я стараюсь говорить спокойно:

– Конечно, я понимаю. Но вам не стоит отвергать меня из-за возраста. Я могу прожить несколько лет. И могу оказать длительное влияние на мальчика.

– Вы не понимаете. – Женщина ерзает в своем кресле и снова утирает глаза рукой. – Дело не в вас. А в Джейсоне. Его сердце… ему недолго осталось… Он в листе ожидания на трансплантацию, но…

Она умолкает. Да ей и нечего сказать. Но если она думает, что болезнь Джейсона меня напугает, то глубоко ошибается.

– У вас есть телефонная книжка? – спрашиваю я. – Я хочу записаться в программу «Старший брат» немедленно.

Женщина улыбается, берет свой телефон и набирает номер. Через пять минут Джейсон получает самого старшего «старшего брата» в истории программы.

Это совсем не смешно, но я не могу сдержать ухмылки при мысли, что, возможно, ни у меня, ни у моего «младшего брата» нет и года жизни.

Оказывается, что сердечная болезнь не повод для привилегий. Как только женщина кладет телефон, она тут же благодарит и извиняется. Вообще-то она откровенно выпроваживает нас из своего кабинета, но делает это так вежливо, что я не обижаюсь. В конце концов, я получил то, за чем пришел.

– Вернетесь домой и напишете ему, – говорит отец Джеймс. – Вам нужно позвонить его родителям, чтобы договориться о встрече, но ему понравится, если сначала вы напишете именно ему.

– Откуда вы знаете?

– Дети это любят. Мир изменился, Мюррей.

Слава богу, я сумел скрыть свое недовольство за ворчанием.

Мы усаживаемся в линкольн и едем назад: я – к себе домой, отец Джеймс – в дом Бога. Меньше всего мне хочется признаваться, что я понятия не имею об этих сообщениях, о которых все говорят. Конечно, отец Джеймс все поймет, но мне все равно не хочется. Но если я не спрошу, то, вернувшись домой, не смогу написать Джейсону.

– Эти машины электронной почты… Ими легко пользоваться? – спрашиваю я.

Может быть, отец Джеймс и сам все поймет?

– Элементарно, – отвечает он.

Так себе ответ. Я двигаюсь, чтобы поудобнее устроить колено.

– Достаточно включить, и все заработает?

– Именно так.

В уголке рта у него появляется небольшая морщинка, но это вполне может быть и широкая улыбка до ушей.

– Ну, хорошо-хорошо… Раз уж вы настаиваете, я просто скажу.

– Скажете что?

– Вы прекрасно знаете что. Я понятия не имею, как пользоваться этой дурацкой машиной. Я могу включить ее и нажать нужные клавиши. Но кто научит меня всему остальному?

Отец Джеймс широко улыбается:

– Думаю, я смогу.

– У вас есть и другие дела, – говорю я, потому что готов расстаться со своей драгоценной бейсбольной карточкой, лишь бы не позволить отцу Джеймсу видеть, как тяжело мне научиться пользоваться этой дурацкой машиной.

Священник выезжает на четырехполосную трассу и катит с немыслимой скоростью. Половину времени он даже не смотрит на дорогу. Он занят тем, что искоса посматривает на меня и пытается скрыть улыбку.

– В моей пастве есть мальчик лет пятнадцати, – говорит отец Джеймс. – Он член организации, которая как раз этим и занимается.

– Чем? Учит стариков пользоваться машинами для электронной почты?

– И этим тоже. Они учат зрелых людей пользоваться любыми новыми устройствами: MP3, PC…

– Хорошо-хорошо, я понял… И машинами для электронной почты?

– Я абсолютно уверен.

На улице уже совсем темно. Пролетающие в окнах фонари каждые несколько секунд ослепляют меня. Не успевает зрение вернуться, и новая вспышка. Меня словно бомбардируют мячами, слишком стремительными, чтобы их увидеть, не говоря уже о том, чтобы отбить.

– Ну хорошо… И когда он может прийти?

– Я позвоню ему, как только доберусь до церкви. Он придет сразу же, как только сможет. Может быть, даже сегодня вечером. В наши дни дети не спешат в постель.

Я хмыкаю и смотрю в окно. Священник все понимает и меняет тему:

– Знаете, вы, наверное, правы.

– В чем?

Честно говоря, в последнее время я мало в чем бываю прав.

– Насчет этого мальчишки. Кто знает, может быть, он – именно тот, кто вам нужен.

– Мне нужен? Вы все перепутали. Это я ему нужен. А мне-то он зачем?

Наступает пауза, нарушаемая только шорохом шин.

– Чтобы вернуть вас к жизни, – говорит священник, и, когда я смотрю на него, улыбка его исчезает.

Парень приходит уже через два часа – как раз когда я собираюсь ложиться. Я уже в пижаме, тапочках. И молоко себе уже согрел. Но время подходящее. Примерно час назад я поставил машину на стол и даже сумел включить. И все это время смотрел на нее.

Я открываю дверь. На пороге стоит мальчишка с грязными волосами и в очках с толстыми стеклами.

– Мистер Макбрайд?

– Верно. Тебя прислал отец Джеймс?

– Ага. Я пытался написать, чтобы вы знали, что я иду, но у вас, наверное, только обычный телефон или что-то в этом роде…

– У меня есть телефон, – говорю я, надеясь, что это правильный ответ.

Парнишка под моей рукой проскальзывает в дом. И еще бормочет: «Вечно мне достается самое тяжелое». Он видит на столе машину электронной почты и подтаскивает к столу мой стул.

– Вау, какая древность! Откуда вы ее взяли?

– Я думал, ты разбираешься в технике, – замечаю я.

Судя по тону мальчишки, он никогда ничего подобного не видел.

– С таким ретро я дела еще не имел, – отвечает он, но все же нажимает кнопку, и машина начинает работать – у меня на это ушло добрых полчаса. – Так что же вам нужно? Вы еще ничего не пробовали?

– Отец Джеймс кое-что мне рассказал по дороге. Показал, как писать слова и все такое. Но когда я написал, ничего не вышло.

– Что вы написали?

– Я написал www.email.com. Священник рассказал про w-w-w, а остальное я сам придумал.

Мальчишка тяжело вздыхает и трет лицо. Он набрасывается на клавиатуру – пальцы его так летают над клавишами, что можно подумать, они одно целое. Рот его кривится, он что-то печатает, но слова не появляются.

– Думаешь, у тебя получится?..

– Шшш… – он поднимает руку, останавливая меня.

В другой ситуации за такое я бы сделал мальчишке выговор, но в его поведении есть что-то, что меня останавливает. Я чувствую себя учеником в присутствии учителя – впрочем, это недалеко от истины, хотя он и ребенок. Я беру со стола молоко и ковыляю в гостиную. Похоже, мальчишке не до меня, поэтому я спокойно пью молоко, наслаждаясь его теплом и мягкостью. Через несколько минут он заглядывает в комнату:

– Все готово. Пойдемте, я вам покажу.

Экран машины полон каких-то невиданных картинок. Представить не могу, как этот мальчишка может столько знать о компьютерах.

– Ты живешь в техномире? – спрашиваю я.

Он непонимающе смотрит на меня, я машу рукой, усаживаюсь в кресло, мальчишка склоняется над моим плечом и начинает указывать на экран.

– Я сделал все максимально просто, – говорит он. – Ничего прокручивать не придется. Просто кликайте сюда.

Он указывает на надпись Email. Я вожу мышкой, но руки у меня дрожат сильнее обычного. Очень трудно подвести маленькую стрелочку куда нужно.

– Сделайте глубокий вдох, – советует мальчишка.

Мне кажется, он издевается надо мной. Но он никак не может знать о моих легких.

– Соберитесь и запаситесь терпением, – продолжает он.

Когда я наконец подвожу стрелочку и кликаю на мышь (я даже произношу эти таинственные слова, чтобы мальчишка знал, что я его понимаю), парень вздыхает с облегчением.

– А теперь здесь пишите адрес получателя, вот здесь – свое сообщение, а когда все сделаете, кликните на «Отправить». Если будут какие-то вопросы, обратитесь к отцу Джеймсу, он обязательно поможет.

Я не успеваю ничего сказать, как мальчишка уже выскакивает из кухни. Из коридора он кричит: «Удачи!» – и за ним захлопывается дверь. Я смотрю на экран, пытаясь вспомнить, где нужно писать www.email.com, потом вытаскиваю листок с адресом Джейсона и набираю его. Надеюсь, там, где нужно. Следующие полчаса я тыкаю по клавишам. Наконец все сделано, я нажимаю на «Отправить», как сказал мой инструктор, и надеюсь на лучшее.

Кому: [email protected]

От: [email protected]

Тема: Я – тот, кто станет твоим «старшим братом». Это был мой выбор, никто мне этого не поручал

Дорогой Джейсон Кэшмен,

Я уже писал тебе с машины отца Джеймса, но теперь у меня есть собственная. Не мог бы ты ответить, чтобы я понял, что это работает? Я – новичок в мире техники.

Искренне твой,

мистер Мюррей Макбрайд

Кому: [email protected]

От: [email protected]

Тема: Re: Я – тот, кто станет твоим «старшим братом». Это был мой выбор, никто мне этого не поручал

Чувак да ты мой бро классно, что тебе больше не нужно пользоваться почтой священника, верно суперрр говорят онлайн я кажусь старше но на самом деле мне десять сколько тебе лет тетка из больницы говорит что ты египетская пирамида или типа того наверное клево быть старым а машина у тебя есть пока

Кому: [email protected]

От: [email protected]

Тема: Re: Я – тот, кто станет твоим «старшим братом». Это был мой выбор, никто мне этого не поручал

Дорогой Джейсон Кэшмен,

Спасибо за твое письмо. Хотя понять его было непросто. Меня учили, что письма должны быть формальными. Тебе стоит над этим поработать. По крайней мере, заглавными буквами и знаками препинания пользуйся регулярно. Отвечаю на твои вопросы (надеюсь, это действительно вопросы). Я только что отметил свое столетие. У меня есть машина, но я не садился за руль уже очень давно.

Похоже, ты симпатичный юноша. Надеюсь вскоре увидеться снова.

Искренне твой,

мистер Мюррей Макбрайд

Кому: [email protected]

От: [email protected]

Тема: Re: Я – тот, кто станет твоим «старшим братом». Это был мой выбор, никто мне этого не поручал

Пааааарень! Не могу поверить, что кто-то говорит «регулярно». Ты чертовски забавный. И «симпатичный юноша»? Все это сюсюканье обо мне? Смешно. Пока. PS. Я пользуюсь заглавными буквами и знаками препинания, заметил? Пока. Увидимся, «старший брат»!

Глава 7

У меня есть машина. Жестяная банка, как мы называли ее когда-то. Это «Шевроле» 1967 года. Она пылится в гараже рядом со всякими разными инструментами с того самого дня, когда кто-то повесил знак «Стоп» на углу Восемнадцатой и Колледж, где такого знака никогда не было. Можно забрать у меня права, но нельзя заставить продать то, что мне принадлежит. Я говорил Ченсу, что не продаю машину, потому что мне мало за нее предлагают, но в глубине души я чувствовал, что когда-нибудь может случиться нечто подобное. Ну не совсем такое. Но никогда же не угадаешь.

Я вставляю ключ зажигания, и меня охватывает ностальгия. Сколько лет прошло с того дня, когда я делал это в последний раз?! Я поворачиваю ключ, ожидая, что мотор оживет и взревет. Но он лишь хнычет и кашляет, как какой-то старикан, а я ничего в этом не понимаю. Наконец с четвертой попытки машина оживает – она же «Шевроле» все-таки.

Я перевожу рычаг на задний ход и пытаюсь повернуться, чтобы посмотреть назад, как всегда делал. Но шея моя за последние лет двадцать окостенела, и мне с трудом удается увидеть боковое заднее стекло. Вот зачем придумали зеркала заднего вида, понимаю я, смотрю в зеркало и убеждаюсь, что это гораздо проще. Я снимаю машину с ручника, благополучно выбираюсь из гаража и выезжаю на дорожку. И тут же слышу треск – вот ведь, стоило лишь немного расслабиться!

Впрочем, это меня не слишком беспокоит – дети и собаки подобного треска не издают. Наверное, наехал на картонную коробку или мусорный бак. Я загоняю машину обратно и с трудом выбираюсь с водительского места.

Оказывается, это был почтовый ящик. Понятия не имею, что почтовый ящик делал на моей дорожке. Похоже, я немного заехал на траву. Пожалуй, вместе с ребенком ехать задним ходом не стоит.

Я еще пару раз выезжаю и заезжаю обратно, и в конце концов мне это удается достаточно хорошо. Еду вперед и возвращаюсь вполне нормально. Главное – ехать медленно. Сегодняшним детям неведомо слово «предел». Если предел 50, я имею полное право вести свой шевроле со скоростью 25 километров в час, если мне так хочется. Но сегодня все такие нетерпеливые. Хотят получить все и сразу. Человечество превратилось в стаю безмозглых крыс. Я и километра проехать не успел, как мне трижды показали средний палец. В прежние времена такого не случалось.

Дама-адвокат по телефону рассказала, как проехать к Джейсону, и я следую ее инструкциям. Через десять минут я вижу дом. Педаль газа слегка расшаталась, поэтому под конец я еду уже со скоростью 30 километров в час. Тормоза тоже расшатались – когда я нажимаю на тормоз, шины скрипят, а я чуть не выбиваю лобовое стекло собственным лбом. Никогда не любил ремни безопасности. Мне удается поставить машину там, где я и хотел, рядом с большими воротами. Два передних колеса каким-то образом заехали на тротуар рядом с небольшим домиком, но это никому не повредит.

Кажется, я приехал в какой-то замок. Кованые железные ворота, дорожка, образующая круг. В центре фонтан, такой большой, что в нем могла бы искупаться добрая половина бейсбольной команды. У ворот мужчина в форме. Он хмуро смотрит на собственные ботинки – как-то близко они оказались от передних колес моей машины. Он знаком показывает, чтобы я опустил стекло. Механизм слегка заржавел, поэтому сразу у меня не получается, но я все же справляюсь.

– Сэр, могу я спросить, зачем вы приехали? – интересуется охранник.

– Я приехал к Джейсону, – отвечаю ему. – Вернее, забрать его. Сюрприз, понимаете ли…

Охранник с сомнением смотрит на меня:

– Мистер Кэшмен вас ожидает?

Я подтверждаю, что да, но он все же что-то говорит по рации, словно не верит, и ждет ответа. Потом он меня пропускает. Остаток пути я проезжаю очень медленно, так что до дверей добираюсь не сразу. Поставив машину перед домом, я с трудом выбираюсь из нее. И до двери дохожу не быстро. Наверное, поэтому никто не отвечает на мой стук – мистер Кэшмен ожидал меня раньше. И на звонок никто не отвечает. Но мои старые колени не позволят простоять здесь целый день, поэтому я начинаю названивать снова и снова, пока кто-то не появляется.

Хорошо одетый мужчина поднимает указательный палец, словно призывая трехлетнего ребенка к терпению. Он смотрит на свои ноги, говорит с ботинками и прижимает что-то к уху. Похоже, это телефон, но шнура я не вижу. Может быть, это игрушечный телефон, хотя не знаю, зачем такое взрослому мужчине. Когда он наконец поднимает глаза, я вижу, что это тот самый мужчина, который забирал Джейсона из больницы. Его отец.

– Почему вы не рассказали ему, что я по этому поводу думаю? – спрашивает он.

Я пытаюсь ответить, но понимаю, что понятия не имею, о чем он говорит.

– Извините, – прошу я, – не могли бы вы повторить?

– Господи Иисусе, вы думаете, у меня на это есть время? Я бизнесом занимаюсь, а не благотворительностью!

Мужчина трясет головой, и я замечаю нечто странное. Он еще ни разу на меня не посмотрел. В смысле, в глаза. Он смотрит мимо меня. Может, он с ума сошел? Или просто играет, как ребенок, притворяясь, что говорит по телефону? Но я стою прямо перед ним. Разве он меня не видит?

– Просто сделайте это, а потом сообщите мне, – произносит мужчина.

Самый странный разговор в моей жизни. Я пытаюсь понять, о чем он говорит, но мозгов мне не хватает.

– А теперь посмотрите сюда, – сержусь я. – Уж не знаю, чего вы от меня хотите, но был бы признателен, если бы вы говорили в другом тоне.

– Я перезвоню, – говорит он и закрывает свой игрушечный телефон.

Мужчина впервые смотрит на меня. Он упирает руки в бока и смотрит прямо на меня.

– Чего вы хотите?

Колени вот-вот подломятся, но я переношу вес с одной ноги на другую и держусь.

– Я не потерплю подобного обращения. Когда к вам кто-то приходит, невежливо ругать его безо всякой причины. Джентльмены так себя не ведут.

– Ругать вас? – недоверчиво переспрашивает мужчина. – Да я и пяти слов вам не сказал! Кто вы такой и что делаете в моем доме?

Я не понимаю, о чем он говорит. Целую минуту он необъяснимым образом грубил мне. Пяти слов?! Он, наверное, с катушек съехал. Но я не знаю, что об этом сказать, поэтому решаю перейти к делу:

– Я Мюррей Макбрайд и приехал к Джейсону.

Мужчина на минуту смущается, но сразу отвечает:

– А, понимаю… Тот самый… Он в доме.

Он отворачивается от меня и идет по коридору в комнату, хлопает дверью и снова начинает разговаривать сам с собой. Но входная дверь все еще открыта, поэтому я поднимаю свою больную ногу – самую больную, – взбираюсь на высокую ступеньку и оказываюсь в самой роскошной комнате, какую видел за последние полвека.

Над головой висит огромная люстра. Похоже, она из хрусталя – если упадет, точно убьет. Я выхожу из-под нее и шагаю по мощеному полу. Я спотыкаюсь, но удерживаюсь, опершись на белый мраморный фонтан. Обнаженная каменная женщина держит под рукой сосуд, из которого изливается вода. Я понимаю, что руки у меня мокрые и что держусь я за ее грудь. К счастью, никто этого не видит. Я отпускаю женщину, выпрямляюсь и смотрю на статую внимательнее. Уж и не знаю, стоит ли рассказывать об этом отцу Джеймсу.

Я не совсем понимаю, что делать дальше. Если придется искать мальчишку в этом огромном доме, я задержусь здесь на целую неделю. К счастью, раздается знакомый звук, и я иду на него. Я оказываюсь в гостиной, огромной гостиной. На кожаном диване в компьютерную игру играет мальчишка, которого я запомнил как Джейсона. В складках дивана его почти не видно.

Кислородный баллон рядом, но маски нет. Пластиковая трубочка проходит под рубашкой прямо к носу – носовая канюля, так говорили врачи, когда лечили Дженни. Он может вдыхать кислород носом в любой момент.

– Привет, – говорю я. – Ты, наверное, меня не помнишь…

Мальчишка уделяет мне внимания не больше, чем его отец, только указательный палец не поднимает, чтобы я ждал.

– Эй, послушай, – говорю я чуть громче. – Я сказал: ты, наверное, меня не помнишь…

Снова никакого ответа, поэтому я подхожу к нему и стучу по плечу. Пальцам моим нелегко, но мальчишка меня замечает. Он буквально подпрыгивает на диване. Парень не слышал ни единого моего слова. Вот чертовы машины!

Он смотрит на меня широко раскрытыми глазами – он явно удивлен, но потом улыбается.

– Эй, ты мой новый бро!

Джейсон прищуривается и внимательно меня рассматривает. Я понимаю, что, наверное, все еще хмурюсь.

– Помнишь, что я тебе говорил? Ребенок твоего возраста должен называть меня «мистер» или «сэр». И в компьютерных письмах тоже.

Мальчишка пожимает плечами. Он выглядит здоровее, но все же делает глубокий вдох через канюлю.

– Хорошо, – кивает он. – Эй, это мистер Бро!

Я ворчу, но с этим можно согласиться. Мальчишка еще слишком мал.

– Конечно, мы не настоящие братья. Это такая программа, понимаешь? Отец Джеймс узнал, что ты в листе ожидания. Он позвонил в больницу, и ему сказали…

Мальчишка явно не понимает, о чем я говорю. Я трясу головой и перехожу к делу:

– Хочешь увидеть бейсбольный стадион?

Глава 8

Стук биты, отбивающей мяч, – самый прекрасный звук в мире. Уступает он только словам Дженни: «Я люблю тебя». Конечно, бита должна быть деревянной. Настоящей. Сегодня дети играют металлическими битами… честно говоря, меня от этого тошнит. От звука удара по мячу у меня кровь из ушей идет. Это кощунство, вот что это такое. Но когда мы с Джейсоном подходим ко входу на стадион Лемон-Гроув, раздается самый знакомый звук, и я возвращаюсь на несколько десятилетий назад. Впрочем, по меркам большинства это все равно старость.

Еще нет двенадцати, но наша команда уже тренируется вовсю. Наверное, во второй половине дня будет игра. Я постарался привезти Джейсона в самое далекое от болезней и смертей место, какое только смог придумать. И подальше от безразличного отца. В место живое и спокойное. Нет в мире места лучше бейсбольного стадиона.

– Знаете, почему люди ездят в больницу? – спрашивает Джейсон.

Я считаю вопрос риторическим, но, когда киваю охраннику, который отлично меня знает и открывает нам ворота стадиона, Джейсон отвечает сам:

– Потому что они болеют.

Я киваю, задирая подбородок, словно пытаясь сказать: «Теперь мне понятно». Но Джейсон продолжает:

– Я был в больнице, потому что болел. У меня плохо с сердцем. А без него жить нельзя. Вы знали?

Знаю ли я, почему люди ходят в больницу? Знаю ли, что нельзя жить без сердца? Мальчишка смеется надо мной?

– Давай сядем здесь, – я указываю на пару сидений в первом ряду за домашней базой.

Я делаю несколько шагов и тут понимаю, что мальчика рядом нет. Он стоит на том же месте, судорожно вдыхая кислород из маски. Наверное, следовало оставить канюлю, но я понимаю, что в таком виде ему не хочется показываться на людях. Особенно такому мальчишке, как он.

Почувствовав себя лучше, он меня догоняет. На поле парень по имени Хавьер Гонсалес, и я усаживаюсь на жесткое пластиковое сиденье, чтобы посмотреть на это чудо. Этот парень наверняка скоро попадет в Высшую лигу.

– Они играют в бейсбол, – говорит Джейсон. – Здесь нужно изо всех сил бить по мячу и бегать по базам.

– А если коснешься «дома», твоя команда получает хоумран, – заканчиваю я за него.

Он с изумлением смотрит на меня.

– Я вообще-то кое-что знаю, – поясняю я.

– Но вы же старый!

– Сто лет – долгий срок. За такое время можно многому научиться.

Джейсон ерзает на сиденье, словно не может найти удобное положение. Похоже, весь его мир перевернулся.

– Вы не должны смущаться, – произносит он.

– Смущаться? Господи боже, из-за чего же мне смущаться?

Честно говоря, старость дает немало поводов для смущения, но ребенку об этом знать не следует.

– Старики все забывают, – говорит он. – Я знаю. Это нормально.

Хавьер творит чудеса с мячом. Мне хочется выговорить Джейсону, но я сдерживаюсь. Ему и дома такого хватает.

– Это болезнь Альцгеймера, – поясняю я. – И она не у всех стариков. Вообще-то, док Китон говорит, что для своего возраста я очень даже разумен.

Припомнить не могу, когда на меня смотрели так скептически, как это удалось Джейсону. Если хочу убедить своего юного друга в том, что я не беспомощный идиот, придется немало постараться. Да и уважению к старшим его стоит научить.

Мы смотрим, как Хавьер управляется с мячом. Понимаю, почему все им так восхищаются. Мальчишка хорош во всем. Я роюсь во внутреннем кармане легкого пиджака и вытаскиваю бумажку.

– Похоже, ты выронил это в больнице.

– Мой список!

Джейсон выхватывает бумажку, смотрит на нее и крепко меня обнимает.

– Ну ладно-ладно, – ворчу я. – Не липни ко мне.

Я неловко похлопываю его по плечу и осторожно отодвигаю. Люди сегодня так… эмоциональны. Раньше мы такими не были. Рукопожатие и короткий визуальный контакт – вот и все, что нужно. Когда Джейсон отрывается от меня, в его глазах стоят слезы. Он смотрит на листок, словно это вакцина от полиомиелита.

– Тебе стоит выучить его наизусть, раз он так много для тебя значит, – говорю я.