Бабушка бесплатное чтение

Božena Němcová

BABIČKA

Перевод с чешского Инны Безруковой

Оформление обложки Валерия Гореликова

Иллюстрации Адольфа Кашпара

Предисловие

Много воды утекло с тех пор, как смотрела я в последний раз на это милое, спокойное лицо, целовала эти бледные щеки, покрытые морщинами, глядела в синие глаза, полные доброты и любви; давным-давно благословили меня в последний раз ее слабые руки. Нет уже доброй старушки! Давно отдыхает она в сырой земле!

Но для меня она не умерла! Яркий образ ее сохранился в моей душе, и пока я жива, он тоже будет жить! Владей я мастерски кистью, милая моя бабушка, я восславила бы тебя иначе; этот же набросок, сделанный пером, – не знаю, ах, не знаю, придется ли он кому по вкусу!

Однако же ты частенько говаривала: «Всем на свете не угодишь». Хватит с меня и того, если сыщется несколько человек, которые прочитают о тебе с таким же удовольствием, с каким я о тебе писала.

Daraus siehst du, daß die Armen nicht so ganz elend sind, wie wir uns denken; sie haben wirklich mehr Paradies, als wir uns einbilden und selbst besitzen!
K. F. Gutzkow[1]

I

У бабушки были сын и две дочери. Старшая много лет жила в Вене у друзей и там вышла замуж. Вторая дочь заняла после этого ее место. Сын-ремесленник тоже к тому времени женился, жена его была городская, и он поселился в ее доме. Бабушка жила-поживала в горной деревеньке на границе с Силезией, в маленьком домишке, вместе со своей ровесницей – старой Беткой, которая служила еще у бабушкиных родителей.

Одинокой она себя не чувствовала; деревенские обитатели стали ей все равно как родные, она же была им матерью и советчицей, и без нее не обходились ни крестины, ни свадьбы, ни похороны.

И вот внезапно получила бабушка письмо от старшей дочери из Вены; та сообщала, что ее муж определился на службу к одной княгине, у которой в Чехии есть большое имение, расположенное всего в нескольких милях от бабушкиной деревеньки. Туда-то, мол, она с семейством и перебирается, а муж будет жить там только в летние месяцы, тогда же, когда и княгиня. Кончалось письмо слезной просьбой: пускай бабушка переедет к ним навсегда и коротает век подле своей дочери и внучат, которые ее ждут не дождутся. Бабушка горько расплакалась – она не знала, как ей поступить. Сердце влекло ее к дочери и внукам, тем более что детишек этих она до сих пор ни разу даже не видела, а привычка нашептывала остаться в своем домишке, рядом с верными друзьями. Но кровь не водица, тоска по родным в конце концов победила, и бабушка решилась ехать. Домик свой со всем, что в нем было, оставила она старой Бетке со словами: «Не знаю, приживусь ли я там, а то, может, умру все же здесь, рядом с вами».

Спустя какое-то время к бабушкиному дому подкатила повозка и кучер Вацлав погрузил на нее расписной сундук, прялку, без которой старушка никак не могла обойтись, корзинку с четырьмя хохлатыми цыплятами, мешочек с двумя четырехцветными котятами и, наконец, саму бабушку, мало что видевшую из-за застилавших глаза слез. Друзья проводили ее благословениями, и она отправилась на новое жительство.

Ах, с каким нетерпением ожидали ее в Старой Белильне![2] Так местные называли стоявший на отшибе в живописной долине дом, отведенный пани Прошековой, бабушкиной дочери, под жилье. Дети то и дело выскакивали на дорогу – посмотреть, не показался ли Вацлав, и говорили каждому, кто шел мимо: «Сегодня приедет наша бабушка!» Да и между собой беспрестанно шушукались: «Какая же она, эта бабушка?»

Они знали много бабушек, их образы путались у них в головах, и они не понимали, на кого похожа их собственная. Наконец подъехала долгожданная повозка.

– Бабушка едет! – разнеслось по дому.

Хозяин пан Прошек, хозяйка, Бетка с младенцем на руках, дети и два огромных пса, Султан и Тирл, выбежали навстречу путешественнице.

Из повозки выбралась женщина в большой белой шали, одетая по-деревенски. Дети, все трое, рядком, замерли на месте, не спуская с нее глаз. Батюшка пожал ей руку, матушка с плачем ее обняла, а она со слезами поцеловала обоих в щеки. Бетка поднесла ей малышку, пухленькую Аделку, и бабушка засмеялась, назвала ее «милым дитятком» и перекрестила. Потом она взглянула на других ребятишек и окликнула их ласково:

– Детки мои золотые, голубчики мои, как же я хотела вас увидеть!

Но они потупились и так и стояли, пока мать не велела им подойти к бабушке, и только тогда подставили они ей для поцелуя свои розовые щечки. Дети просто опомниться не могли. Почему их бабушка совсем не такая, как те, которых они видели прежде? Такой бабушки им еще встречать не доводилось! Они не могли наглядеться на старушку. Обходили ее кругом, осматривали с ног до головы.

Удивлялись ее темной шубейке с длинными фалдами сзади, сборчатой зеленой юбке из камлота[3], окаймленной по подолу широкой лентой; любовались красным цветастым платочком, повязанным под белой шалью; присаживались на корточки, чтобы получше разглядеть красные клинья на белых чулках и черные туфли. Вилимек поскреб пальцем разноцветные лоскутки, нашитые на холщовую сумочку, которая висела у бабушки на локте, а Ян, старший из мальчиков, осторожно приподнял белый, в красную полоску фартук, потому что нащупал под ним что-то твердое. Это оказался огромный кошель! Яну очень хотелось узнать, что там лежит, но Барунка, самая старшая, оттолкнула его, прошептав:

– Вот я расскажу, что ты лезешь в бабушкин кошель!

Шептала она так громко, что все вокруг ее услышали; бабушка прервала разговор с дочерью и открыла кошель со словами:

– Ну-ка поглядим, что тут у меня!

И выложила на колени четки, складной ножичек, несколько хлебных корок, обрывок шнурка, две марципановые лошадки и две куколки. Лошадки и куколки предназначались детям; подав их, бабушка добавила:

– Я вам и еще кое-что привезла.

И тут же извлекла из сумочки яблоки и крашеные яйца и выпустила из мешочка котят, а из корзинки – цыплят. То-то было радости! То-то детки напрыгались! Бабушка оказалась лучшей бабушкой на свете!

– Котята майские, в четыре цвета, они отлично ловят мышей; в доме от них только польза. А цыплята ручные; если Барунка их научит, они станут бегать за ней, как собачки! – объяснила бабушка, и ребята, уже не робея, засыпали ее разными вопросами и вскоре совсем с ней подружились.

Мать их даже одернула – дескать, надо дать бабушке отдохнуть с дороги, но бабушка сказала:

– Ничего, Тереза, пускай порадуются нашей встрече! – И внуки остались с ней.

Один взобрался к старушке на колени, второй вскарабкался на скамью, где она сидела, а Барунка стала прямо перед ней и принялась разглядывать. Одному кажутся странными ее белые волосы, второму – морщинистые руки, а девочка говорит:

– Ой, бабушка, у вас всего четыре зуба.

Бабушка с улыбкой гладит темно-каштановые кудри внучки:

– Я старая; когда вы будете старыми, то тоже изменитесь.

Но ребятишки не могут поверить, что их беленькие гладкие ручки станут со временем такими же сморщенными, как руки у бабушки.

Бабушка сразу, с первой же встречи, завоевала сердца своих внучат и отдала им свое. Пан Прошек, бабушкин зять, которого ей прежде видеть не доводилось, покорил старушку душевностью и красивым лицом, светившимся добротой и искренностью. Правда, был в нем один изъян: он не говорил по-чешски. А она и то немногое, что прежде разбирала по-немецки, давно позабыла. А ведь ей так хотелось поговорить с Яном! Но тот ее успокоил – чешскую речь он, мол, понимает; бабушка скоро услышала, что говорят в доме на двух языках. Дети и прислуга обращались к пану Прошеку по-чешски, а он отвечал им по-немецки, и все друг дружку понимали. Бабушка надеялась, что тоже со временем начнет разбирать, о чем Ян толкует, а пока будет справляться как может.

Дочку свою бабушка еле узнала, ей-то Тереза помнилась веселой деревенской девушкой, а теперь перед ней предстала серьезная молчаливая женщина в господском платье и с господскими же манерами. Нет, не такова была ее прежняя Терезка! Вдобавок бабушка сразу заметила, что и хозяйство ведется здесь совсем не так, как она привыкла. В первые дни у нее голова кругом шла от радости и удивления, но постепенно ей становилось не по себе в новом доме; она чувствовала какую-то неловкость и, если бы не внучата, предпочла бы, пожалуй, вернуться в свою хибарку.

У пани Терезки и впрямь появились кое-какие господские прихоти, но упрекать ее за это никто бы не стал, потому что женщина она была хорошая и рассудительная. Мать свою пани Прошекова очень любила, а отпускать ее от себя не хотела еще и потому, что служила в замке кастеляншей и никому, кроме матери, не могла доверить дом и детей.

Поэтому она огорчилась, увидев, что бабушка тоскует, но, к счастью, быстро поняла, чего именно не хватает старушке на новом месте. И однажды сказала:

– Я знаю, матушка, что вы привыкли трудиться и что вам скучно целый день возиться с ребятишками. Если вы хотите прясть, так на чердаке у меня есть немного льна; коли он в этом году уродится, то будет его у нас вдоволь. И очень бы вы меня одолжили, если бы согласились приглядывать за нашим хозяйством. Я ведь в замке работаю и еще шью и готовлю, вот все время у меня на это и уходит, а прочее я вынуждена на чужих людей оставлять. Пожалуйста, станьте мне помощницей и распоряжайтесь в доме так, как сочтете нужным.

– Я согласна, хотя и боюсь не угодить тебе; к работе-то я привычная, – ответила ей польщенная бабушка.

И в тот же день она взобралась на чердак, чтобы взглянуть на лен, а назавтра внуки впервые увидели, как крутится бабушкино веретено.

Первым делом бабушка занялась выпечкой хлеба. Ей невыносимо было смотреть на то, как небрежно обращается служанка с Божьим даром: в квашню и из квашни, в печь и из печи – и все без крестного знамения, словно не хлеб у нее в руках, а кирпич какой. Бабушка, когда тесто ставила, всегда над квашней знак креста в воздухе чертила, и это благословение повторялось до тех пор, пока готовый хлеб на столе не оказывался. И никакой ротозей не должен был стоять рядом, потому что он мог «Божий дар сглазить», так что Вилимек, входя на кухню, где пекся хлеб, никогда уже не забывал сказать: «Господи, благослови!»

Когда бабушка пекла хлеб, у внучат бывал праздник. Им всякий раз доставались поскребыши (хлебцы из остатков теста), а то и булочки с яблоками или сливами, чего прежде никогда не случалось. Правда, им приходилось внимательно следить за тем, чтобы крошки не падали на пол. Крошки со стола бабушка отправляла в печку, приговаривая: «Крошки – огню». Если же кто-нибудь из ребят крошил на пол, бабушка велела немедля все подобрать:

– Нельзя на крошки хлебные наступать, потому как от этого души в чистилище плачут.

А еще ее очень сердило, когда хлеб был нарезан неровно.

– Кто с хлебом не управится, тот и с людьми не справится, – вот что она говорила.

Однажды Еник[4] попросил, чтобы бабушка нарочно отрезала для него горбушку, ведь она такая вкусная, но старушка не согласилась:

– Разве ты не слыхал, что кто хлеб кромсает, тот Христу пятки режет? Не надо тебе горбушку, не привередничай!

Так что пришлось малышу обойтись без любимого лакомства.

Все хлебные кусочки и корочки, недоеденные внуками, бабушка прятала в свой кошель; если ей случалось идти мимо воды, она бросала их рыбам, а если гуляла с детьми, то крошила хлеб муравьям или лесным птицам; короче говоря, у нее ни единая крошка не пропадала, и она не забывала напоминать внукам:

– Цените Божий дар, без него людям плохо, а того, кто его не ценит, Бог тяжко наказывает.

Если ребенок ронял хлеб, то ему полагалось поцеловать его, как бы прося прощения; так же поступала бабушка и с горошинкой, замеченной ею на земле: она поднимала ее и целовала почтительно. Тому же она учила и внуков.

Если бабушка видела упавшее гусиное перышко, то непременно указывала на него со словами: «Подними-ка его, Барунка!» Иногда Барунке лень было наклоняться, и она говорила:

– Да ну, бабушка, одно-то перышко?

И бабушка отвечала нравоучительно:

– Девочка моя, одно перо к другому – вот их уже и много; не забывай поговорку: хорошая хозяйка за перышком и через забор прыгнет.

Комнаты у пани Прошековой были обставлены современной мебелью, но бабушке она не больно-то нравилась. Ей казалось, что на этих пухлых креслицах с резными ручками неудобно сидеть: вечно будешь бояться на пол упасть, а обопрешься на спинку – так она, пожалуй, переломится. На диван она уселась всего один раз; когда пружины под ней прогнулись, старушка так перепугалась, что чуть не закричала. Дети смеялись, усаживались на диван, подпрыгивали на нем и звали бабушку к себе, но та только отмахивалась:

– Вот еще – на качели садиться; они для таких, как вы, годятся, не для меня.

На блестящие лаковые столики и шкафчики она старалась ничего не ставить («Еще поцарапаю!»), а застекленную горку, полную всяких безделушек, обходила стороной «от греха подальше». А вот дети любили скакать рядом с ней и иногда что-нибудь разбивали. Тогда матушка делала шалунам строгое внушение. Зато бабушка с удовольствием подсаживалась к пианино, держа на коленях малышку Аделку, если та капризничала, потому что ребенок замолкал, когда старушка принималась тихонько постукивать по клавишам. Барунка даже пробовала научить бабушку наигрывать одним пальцем «А вот кони, а вот кони…», и бабушка кивала в такт и подпевала, приговаривая:

– Чего только люди не напридумывали! Можно подумать, там внутри птичка поет.

Так что без особой нужды бабушка в гостиную не заходила и, если не хлопотала по хозяйству в доме или во дворе, предпочитала сидеть в своей комнатке, по соседству с кухней и людской.

Комнатка эта была устроена по бабушкиному вкусу. У большой печи стояла скамья, вдоль стены – бабушкина кровать; рядышком с печкой, в ногах кровати, помещался расписной сундук, а у другой стены располагалась кроватка Барунки, которая ночевала у старушки. Посредине красовался липовый трехногий стол, а над ним свисала с потолка бумажная голубка – видимый образ Святого Духа. В углу у окошка стояла прялка; на пряслице была намотана кудель[5], из кудели торчало веретено; мотовило, служившее для наматывания пряжи, покачивалось на гвоздике. По стенам были развешаны картинки с изображениями святых; прямо над бабушкиной кроватью виднелось распятие, увитое цветами. Между рамами зеленели в горшках мускат и базилик, а на оконных откосах висели холщовые мешочки со всяческими кореньями, липовым и бузинным цветом, ромашкой и многим другим – это была бабушкина аптека. За дверью висела на крючке оловянная кропильница. В ящике маленького столика хранилось бабушкино шитье, томик божественных песнопений, молитвенник для особых случаев, моток запасных шнурков для прялки, «мелок волхвов», освященный в праздник Богоявления, и «громовая свеча», которую бабушка всегда зажигала во время грозы. На печке лежали кремень с кресалом и трут[6]. В комнатах огонь давно разжигали с помощью бутылочки с фосфором, но бабушка не хотела иметь с этой дьявольской штуковиной ничего общего. Правда, однажды она ею все-таки воспользовалась… и едва не задохнулась, да еще и прожгла фартук, который носила целых двадцать пять лет. С тех пор она к бутылочке не прикасалась. Старушка привыкла к кресалу, а тряпки для трута приносили ей внуки; они делали спички, окуная жгутики в серу. Детям это занятие очень нравилось, и они каждый день спрашивали бабушку, не нужны ли ей новые спички. Лишь удостоверившись, что ее зажигательное приспособление лежит на печке, бабушка могла со спокойным сердцем укладываться спать.

Но более всего в бабушкиной комнатке занимал малышей расписной сундук. Они любили разглядывать нарисованные на его красной крышке синие и зеленые розы с коричневыми листьями, голубые лилии и паривших над ними красно-желтых птичек; а еще детишки очень радовались, когда бабушка иногда его открывала. Да уж, там было на что посмотреть! Вся внутренняя часть крышки была обклеена картинками и листочками с молитвами – память о богомольях. А сколько всего интересного хранилось в маленьком ящичке! Семейные бумаги, письма от дочерей из Вены, холщовый мешочек, полный серебряных монет, которые взрослые дети слали бабушке в подарок и которые она не тратила, а только любовалась ими. И еще деревянная шкатулка с пятью низками гранатов и привешенной к ним серебряной монетой с изображениями императора Иосифа и Марии Терезии[7]. Отпирая шкатулку (она всегда это делала, когда внуки приступали к ней с просьбами), старушка говаривала:

– Вот, голубятки, эти бусы подарил мне к свадьбе ваш покойный дедушка, а этот талер я получила из рук самого императора Иосифа. Хороший был человек, благослови Господь его память!

А запирала она шкатулку со словами:

– Вот умру я, и все это будет вашим!

– Но, бабушка, как же так вышло, что император подарил вам талер? Расскажите! – попросила ее однажды Барунка.

– Напомните мне как-нибудь потом, и я с радостью расскажу, – ответила бабушка.

Еще в ящичке хранились двое освященных четок, ленты для чепцов… и какое-нибудь лакомство для детишек.

На самом дне сундука лежали бабушкино белье и одежда. Все эти юбки, фартуки, летние жакетики, корсажи и платки были аккуратнейшим образом сложены; сверху красовались два накрахмаленных чепца с пышными бантами на затылке. Детям ничего из этого трогать не дозволялось, но если бабушка была в хорошем расположении духа, то она сама по очереди вынимала одну вещь за другой, поясняя:

– Глядите, дети, эта юбка у меня уже пятьдесят лет, а эту кофту носила еще ваша прабабушка, а этот фартук – ровесник вашей матушки, и поглядите-ка – все как новое! А вы вот вечно одежду портите. Верно, оттого, что не знаете пока цену деньгам! К примеру сказать, эта шелковая блузка обошлась в сто золотых, хотя тогда за все платили ассигнациями…

И бабушка продолжала свой рассказ, а дети внимательно ее слушали и, казалось, все понимали.

Пани Прошекова очень хотела, чтобы бабушка сменила свой наряд на что-то более, как ей думалось, удобное, но бабушка не согласилась отказаться ни от единой тесемочки:

– Сам Господь меня, старуху, наказал бы, вздумай я за модой гоняться! Все эти ваши новинки не для моего дряхлого ума придуманы!

И пани Тереза смирилась и оставила свою мать в покое.

Очень скоро все в доме стало делаться по бабушкиному слову; каждый звал старушку «бабушкой»; и что бы она ни советовала и ни говорила, все было правильно и хорошо.

II

Летом бабушка просыпалась в четыре, а зимой – в пять часов. Первым делом она крестилась и целовала крестик, что висел на четках, с которыми она не расставалась даже ночью, кладя их под подушку. Поднявшись с кровати и одевшись, она кропила себя святой водой, бралась за веретено и принималась прясть, тихонько напевая утренние песни. Сон у нее под старость стал короткий, но она знала, как сладко спится другим, и от души за них радовалась. Примерно час спустя раздавался мерный перестук туфель… скрипела дверь – и бабушка выходила на порог дома.

Во дворе тотчас же поднимался невероятный шум: гоготали гуси, хрюкали свиньи, мычала корова, махали крыльями куры, с мяуканьем жались к ее ногам невесть откуда прибежавшие кошки. Собаки выбирались из будок, потягивались и в один прыжок подскакивали к бабушке; не остерегайся она их, они, пожалуй, сбили бы ее с ног или она выронила бы миску с зерном для птиц. Бабушку любили все домашние питомцы, и она отвечала им тем же. Не дай Бог увидит кого, кто зверушку мучает, пускай даже червячка, сразу сердится: «Что человеку во вред или на пользу и что умертвить надобно, следует убивать во имя Господа, а не терзать понапрасну». Детям она даже не разрешала смотреть, как режут кур, потому что малыши могут пожалеть их и это продлит птичьи муки.

Но однажды бабушка страшно разгневалась на обоих псов – на Султана и Тирла, да и было за что! Они устроили подкоп в сарай и загрызли ночью десяток прехорошеньких желтеньких утят. Бабушка только руками всплеснула, когда утром отперла птичник и оттуда выскочила, заполошно гогоча, гусыня с тремя уцелевшими утятами; она словно оплакивала своих убитых детенышей, которых высиживала вместо их беспокойной непутевой матери-утки. Сначала бабушкино подозрение пало на негодяйку-куницу, но следы привели к собачьим будкам. Да неужто же такой ужас сотворили собаки, эти надежные сторожа?! Бабушка глазам своим не верила! А они вдобавок как ни в чем не бывало подбежали ластиться к ней, вконец рассердив этим старушку.

– Пошли отсюда, злодеи! Что вам сделали эти утята? Вы что, голодны? Нет! Вы поступили так только из озорства. Убирайтесь, видеть вас не хочу!

Псы, поджав хвосты, заползли в свои будки, а бабушка, позабыв, что еще совсем рано, пошла к дочери, чтобы все ей рассказать.

При виде вошедшей в комнату заплаканной бледной бабушки пан Прошек решил было, что грабители забрались в кладовую или даже что Барунка умерла. Но, выслушав всю историю, не сдержал улыбки. Конечно, ему-то что за дело до этих утят? Он же не высаживал гусыню на утиные яйца, не видел, как вылупились эти птенчики, не видел, как славно они плывут по воде, как ловко ныряют и машут в воздухе лапками! Пан Ян всего только и лишился, что нескольких порций утятины! И все же он решил восстановить справедливость и потому, прихватив кнут, отправился проучить обеих собак. Бабушка зажала уши, чтобы не слышать звуков расправы, но все-таки думала про себя: «Поделом негодникам, будет им наука!» Однако же, заметив, что собаки вот уже два часа не вылезают из будок, пошла глянуть, не слишком ли их обидели.

– Что было, то было, а твари-то они бессловесные, жаловаться не могут! – приговаривала она, заглядывая в будки. Псы, заскулив и печально на нее посматривая, поползли к ее ногам. – Устыдились, да? Не станете больше безобразничать? Поняли, что бывает с разбойниками?

И собаки поняли. Теперь Султан и Тирл, стоило только появиться во дворе стайкам гусят или утят, сразу отворачивались или вовсе уходили прочь и тем опять заслужили бабушкину благосклонность.

Накормив животных, бабушка будила, если они еще не поднялись, слуг; в шесть часов она подходила к кровати Барунки, легонько постукивала внучку по лбу (чтобы душа проснулась) и шептала:

– Вставай, девонька, уже пора!

Потом помогала ей одеться и шла к малышне – проверить, как там дела. Если кто-то из ребятишек все еще валялся, она похлопывала его по попке со словами:

– Подымайся, подымайся, петух уже девять раз навозную кучу обошел, а ты все спишь! И не совестно тебе?

Умыться детишкам бабушка помогала, а вот одевать их наотрез отказывалась: она путалась во всех этих пуговках, крючочках и тесемках на курточках и платьицах и обыкновенно натягивала на внучат одежку задом наперед. Когда ребятишки бывали готовы, она опускалась вместе с ними на колени перед образом Христа, благословляющего детей, и читала «Отче наш»; потом все шли завтракать.

Зимой, если никаких особо важных хозяйственных дел у нее не было, бабушка сидела за прялкой в своей комнатке, а летом устраивалась с веретеном во дворе под липой или в саду либо шла с детишками на прогулку. В это время она собирала разные травы, которые потом сушила и складывала в мешочки на случай болезни кого-то из домашних. Особенно полезны были травы, собранные на рассвете в праздник Иоанна Крестителя. Если кто-то хворал, бабушка поила его отварами: из клевера – при болях в животе, из сурепки – для лечения горла… С врачами бабушка никогда не зналась.

Вдобавок кое-какие коренья приносила травница с Крконошских гор, и бабушка очень их ценила и покупала во множестве. Эта женщина появлялась всегда осенью, и в Старой Белильне для нее накрывали стол и потчевали с утра до вечера. Каждый год дети получали от травницы по кулечку чемерицы – для чихания, а хозяйка дома – мох для закладывания между оконными рамами и пахучие травы; гостья обыкновенно рассказывала малышам о духе Крконошских гор, по имени Рюбецаль, – о том, что этот проказник у себя вытворяет. Время от времени, говорила она, Рюбецаль перебирается жить к принцессе Каченке, обитающей в Каченкиных (или Орлицких) горах. Но Каченка, как это водится у принцесс, капризна. Она не может долго терпеть Рюбецаля подле себя и гонит его прочь. Тогда он начинает плакать, и его слезы переполняют все тамошние реки и речушки, отчего случаются наводнения. Ну а если принцесса опять его призывает, то обрадованный Рюбецаль так спешит к ней, что ломает и сокрушает все на своем пути. Вырывает с корнем деревья и целые леса, швыряет камни с горных вершин, сбивает крыши с домов – словом, там, где он проносится, воцаряется настоящий хаос.

Травница каждый год приносила одни и те же коренья и одни и те же сказки, но детям они всякий раз были в новинку, и они травницу очень ждали. Как только на лугу расцветали первые безвременники, малыши сразу восклицали:

– Скоро придет тетечка с гор!

Если же она почему-то запаздывала, бабушка начинала волноваться:

– Не случилось ли чего с нашей травницей? Не заболела ли она, часом? Не умерла ли, не приведи Господь?

И разговоры о травнице не стихали до тех пор, пока она не появлялась во дворе со своей большой корзиной.

Иногда бабушка уходила с детьми довольно далеко, например к дому лесничего или к мельнице, а то и в самый лес, где распевали птицы, а под деревьями ожидали путников мягкие подушки изо мха. В лесу росло множество цветов: душистые ландыши, примулы, перелески, зорьки… и прекрасные кудреватые лилии. Эти последние приносила бабушке с детишками Викторка, когда видела, что они вяжут букеты. Викторка всегда была бледная, с горящими, точно угли, глазами; ее черные волосы не знавали гребня, а платье было изорвано. И она никогда не произносила ни словечка. На лесной опушке высился могучий дуб, и Викторка часами стояла под ним, глядя вниз, на реку. В сумерках она спускалась к плотине, садилась там на замшелый пень, смотрела на воду и пела до тех пор, пока не сгущалась тьма.

– Бабушка, – спрашивали дети, – почему Викторка никогда, даже по воскресеньям, не носит красивую одежду? И почему она всегда молчит?

– Потому что она безумная.

– А что это значит, бабушка, – безумная? – не отставали дети.

– Ну, это значит, что у нее повредился разум.

– И как же Викторка живет с таким разумом?

– Она ни с кем не разговаривает, ходит в лохмотьях и круглый год живет в лесной пещере.

– Даже ночью? – уточнял Вилимек.

– Даже ночью; вы же слышите, как она поет до темноты у плотины… а потом идет спать в лес.

– И она не боится ни блуждающих огоньков, ни водяного? – удивлялись ребятишки.

– Батюшка же говорил, что водяных не бывает! – вмешивалась Барунка.

Летом Викторка попрошайничала редко, но зимой все-таки приходила – черная, как ворона, – чтобы постучать в дверь или в окошко и молча протянуть руку. Получив кусок хлеба или еще какую еду, она так же безмолвно исчезала. Дети, заметив на смерзшемся снегу ее кровавые следы, бежали за ней, крича:

– Викторка, ступай к нам, матушка даст тебе башмаки, останься у нас!

Но Викторка, не оглядываясь, спешила к лесу.

Летними погожими вечерами, когда на ясном небе сияли яркие звезды, бабушка садилась во дворе под липу. Пока Аделка была совсем мала, бабушка брала ее к себе на колени, а Барунка и мальчики обступали старушку, вставая так, чтобы видеть ее лицо. Да и как иначе? Когда она принималась рассказывать, дети глаз с нее не сводили, боясь упустить хоть слово.

Бабушка рассказывала о светлых ангелах, обитающих наверху и зажигающих для людей звезды. Об ангелах-хранителях, которые оберегают ребятишек на земном пути, радуясь, когда те ведут себя хорошо, и печалясь, когда те не слушаются. Дети задирали головки к небу, где горели и переливались разными цветами тысячи и тысячи огней, маленьких и больших.

– А какая из этих звездочек моя? – спросил однажды вечером Ян.

– Это ведомо только Господу. Да ты сам подумай – разве можно отыскать ее среди миллионов других? – ответила бабушка.

– А чьи это звезды, что блестят ярче всех? – поинтересовалась в свою очередь Барунка.

– Тех людей, кого Бог любит особо, – избранных, кто сделал много добра и никогда не гневил Создателя, – объяснила бабушка.

– А скажите, бабушка, – спросила Барунка, услышав, как поет возле реки бедная умалишенная, – у Викторки тоже есть своя звезда?

– Есть, но она совсем тусклая; а теперь, дети, пора в дом. Я уложу вас спать, уже совсем темно.

И старушка прочитала с ними молитву, обращенную к ангелу-хранителю, окропила их святой водой и развела по кроваткам. Малыши уснули сразу, но Барунка еще несколько раз подзывала к себе бабушку и просила:

– Сядьте возле меня, мне не спится!

В конце концов старушка взяла ее за руку, и они вдвоем принялись молиться; совсем скоро внучка заснула.

Бабушка укладывалась спать в десять, это было ее время – время, когда у нее уже слипались глаза. К этому часу она старалась закончить все дела, которые наметила себе на день. Но прежде чем идти спать, старушка обходила дом, проверяла, заперты ли двери и окна, созывала кошек и загоняла их на чердак, следя, чтобы они не остались внизу, – не то прыгнут на спящих детей и задушат их. Потом она заливала водой все до единой искорки в печах, клала на свой стол огниво, зажигала «громовую свечу», если похоже было, что начнется гроза, заворачивала в белую тряпицу хлеб и наказывала слугам:

– Помните, коли будет пожар, первое, что спасти надо, это хлеб. Тогда с вами ничего худого не приключится!

– В наш дом молния не попадет! – уверяли ее слуги. Однако бабушке такие слова не нравились.

– Вам-то откуда знать? Один только Господь всеведущ. Предосторожность не помешает!

Когда все было сделано, старушка опускалась на колени перед распятием, молилась, кропила себя и Барунку святой водой, клала под голову четки и засыпала.

III

Если бы человек, привычный к городскому шуму, ехал через долину, где стоял уединенный домик семейства Прошековых, он бы наверняка подумал: «Да как же люди могут жить здесь круглый год? Разве что когда розы цветут… А в другое время – ну что это за радость?» Тем не менее радостей тут хватало и зимой, и летом. Под низкой кровлей обитали любовь и покой, который нарушался лишь изредка, когда, например, уезжал в столицу[8] пан Прошек или заболевал кто-нибудь из близких.

Домик был небольшой, но прехорошенький. Окна, глядящие на восток, обвивали виноградные лозы; спереди был разбит палисадник, полный роз, фиалок, резеды и разной вкусной зелени – салата, петрушки и других трав. С северо-восточной стороны располагался фруктовый сад, а за ним до самой мельницы простирался луг. Возле дома стояла старая груша, ветви которой покоились на крытой дранкой крыше, приютившей под собой множество ласточек. Посреди двора возвышалась липа, а под ней стояла лавочка. С юго-западной стороны находились хозяйственные постройки; за ними тянулись по крутому склону заросли кустарника. Около домика пролегали две дороги. Одна, проезжая, шла вдоль реки: в одну сторону – к Ризенбургскому замку и вверх, к Красной Горе, а в другую – вниз, к мельнице и к соседнему городку, до которого был примерно час езды. Река эта – бурная Упа, что бежит с гор, перепрыгивая через скалы, пробираясь по узким ущельям и устремляясь к равнине по направлению к Лабе, меж зеленых берегов, поросших деревьями.

Перед домом, чуть не вплотную к палисаднику, вдоль глубокой канавы с водой, прорытой мельником от плотины к мельнице, бежала тропинка. Через канаву был перекинут мостик к сушильне с печью. Осенью, когда в сушильне стояли полные корзины слив, яблок и груш, Ян и Вилим частенько бегали туда, таясь от бабушки. Но, войдя в сушильню, старушка каким-то чудом всегда угадывала, сколько слив недостает и по чьей вине.

– Янек, Вилим, а ну-ка идите сюда! – звала она. – Вы брали сливы из корзины?

– Нет, бабушка! – краснея, отпирались мальчики.

– Не лгите, – грозила им пальцем бабушка. – Господь все слышит!

Мальчики молчали, и бабушка сразу все понимала. Дети диву давались, откуда бабушка знает об их шалостях. Может, она умеет читать по лицам? И в конце концов они решили никогда больше ничего от нее не скрывать.

Летом, когда становилось очень жарко, бабушка раздевала детишек до рубашонок и вела к мельничному ручью купаться. Воды там было всего лишь по колено, но старушка все равно боялась, что внуки утонут. Иногда она садилась вместе с детьми на мостки для полоскания белья и позволяла им болтать ножками в воде и играть с юркими рыбками. Над ручьем склонялись темно-зеленые ольхи; ребята пускали по воде прутики и следили, как они уплывают.

– Только бросайте прутики подальше. Если они будут у самого берега, то их зацепит любая травинка, любой корешок, и потому плыть им придется долго-долго! – поучала она внуков.

И вот Аделка бросила свой прутик на самую середину ручья и стала смотреть, как течение уносит его все дальше. А потом спросила:

– И что будет, когда он доплывет до плотины? Застрянет, да?

– Не застрянет, – уверенно ответил Ян. – Я как-то бросил прутик в воду перед самой плотиной, он вертелся-вертелся и вдруг скользнул по желобу под мельничное колесо, проехался на его лопастях, и не успел я перебежать на другую сторону, как прутик уже спешил к реке.

– А куда он потом поплывет? – опять спросила Аделка.

– От мельницы к Жличскому мосту, оттуда вдоль крутых берегов к омуту, от омута через другую плотину вниз, мимо Барвиржского холма к пивоварне; там его поджидают большие валуны, но он проберется меж ними и приплывет к школе, куда вы через год пойдете, – объяснила бабушка. – А дальше есть еще одна плотина, а за ней луга и мост; ну а там уж деревня Зволе, город Яромерж и, наконец, Лаба.

– А что с ним будет после Лабы? – спросила девочка.

– Он поплывет в далекое море.

– Ох, прямо в море. А где оно? И какое оно – море?

– Ну, море широкое и глубокое, и до него от нас в сто раз дальше, чем до города, – ответила бабушка.

– И что же станется там с моим прутиком? – грустно спросила Аделка.

– Он будет качаться на волнах, и они вынесут его на берег; по берегу будут гулять разные люди – и дети, и взрослые; какой-нибудь мальчик поднимет прутик и подумает: «Откуда же ты приплыл сюда? Кто пустил тебя по воде? Наверное, сидела где-то далеко-далеко на бережку девочка, она-то и отправила тебя в путешествие!» И мальчик отнесет твой прутик домой и посадит в землю; из прутика вырастет красивое деревце, на нем станут петь птички, и деревце будет радоваться.

Аделка глубоко вздохнула и в задумчивости отпустила подол платья. Он тут же намок, и бабушке пришлось его выжимать. Мимо как раз проходил пан лесничий и поддразнил Аделку:

– Ах ты, маленькая водяница!

Но девочка покачала русой головкой и ответила:

– Раз водяных не бывает, то и водяниц тоже!

Завидев лесника, бабушка обыкновенно предлагала:

– Заходите, куманек, наши все дома!

Мальчики брали его за руки и вели к Белильне. Иногда лесник отнекивался, говоря, что ему надо поглядеть, не вылупились ли уже фазанята, или что в лес срочно надобно, чтобы сделать обход, но тут его замечал кто-нибудь из хозяев дома, и ему волей-неволей приходилось принимать приглашение.

У пана Прошека всегда была припасена для дорогих гостей бутылочка хорошего вина, а уж пан лесничий, конечно же, принадлежал к их числу. Бабушка сразу накрывала на стол, и лесничий охотно забывал про крохотных фазанят. Потом, правда, он бранил себя за забывчивость, торопливо перекидывал через плечо ружье, выходил во двор и принимался высвистывать свою собаку.

– Гектор! Гектор! И где его нечистый носит?

Мальчики с удовольствием бежали искать пса, уверяя, что он просто заигрался с Тирлом и Султаном. Пока ребята занимались поисками, пан лесник сидел на скамейке под липой. А уходя, он еще непременно оборачивался и кричал бабушке:

– Загляните к нам, жена хочет дать вам яйца под наседку от наших кур-тиролек!

Да уж, пан лесник знал слабые струнки хлопотливых хозяюшек!

Бабушка тотчас отзывалась:

– Кланяйтесь дома да скажите, что скоро буду!

И на этом друзья ненадолго расставались.

Пан лесник проходил мимо Старой Белильни из года в год чуть не ежедневно, уж раз в два дня точно.

Вторым человеком, которого часто встречали поутру возле Старой Белильни, был пан мельник, который в это время хаживал осматривать шлюз у плотины. Бабушка считала, что мельник, или пан отец, как звали его все местные, мужчина славный, хотя и большой насмешник.

Он и впрямь любил пошутить и поддразнить; правда, сам он смеялся редко, разве что «усмехался». Из-под густых нависших бровей смотрели на Божий мир веселые глаза. Среднего роста, коренастый, пан отец круглый год ходил в белесых штанах; мальчики очень этому удивлялись, пока он однажды не сказал им, что этот цвет более всего годится для мельников. Зимой он облачался в длинную шубу и тяжелые сапоги, а летом – в голубоватую куртку, белые войлочные чулки и белые же башмаки. На голове у него всегда была мерлушковая шапка, а штаны вечно засучены – не важно, сухо под ногами или грязно; и он никогда не расставался со своей табакеркой.

Едва завидев, дети бежали к нему, желали доброго утра и сопровождали к шлюзу. По дороге пан отец обыкновенно подшучивал над Вилимеком и Яном: одного спрашивал, к примеру, знает ли он, куда, садясь, поворачивает клюв зяблик[9], а второго – где находится костёл из вола[10]; или же задавал Яну ужасно сложный вопрос: сколько будет стоить булочка за один крейцер, если корец[11] пшеницы продают за десять гульденов? Мальчик, засмеявшись, отвечал верно, и мельник говорил:

– Ну ты и молодец! Тебе бы в Крамолне[12] старостой быть!

Он всегда давал ребятишкам по щепотке табаку и усмехался, когда те чихали. А вот Аделка при виде мельника норовила спрятаться за бабушкиной юбкой, потому что она еще не умела толком говорить, а пан отец, как назло, просил ее повторять за ним: «Наш щипец[13] самый щипцовый из всех щипцов» – и тем едва не доводил малышку до слез. Зато он частенько приносил ей корзиночку земляники, кулечек миндальных орехов или еще какое лакомство и, если хотел похвалить, называл маленькой чечёткой[14].

А еще мимо Старой Белильни каждый вечер проходил долговязый Мойжиш, сторож из господской усадьбы. Он был худой как жердь, вечно хмурый и всегда с мешком за спиной. Служанка Бетка как-то сказала детям, что в этот мешок он сует непослушных ребятишек, и с тех пор малыши даже дышать боялись, когда его видели. Бабушка запретила Бетке пугать их таким вздором, но когда Ворша[15], другая служанка, сказала, что Мойжиш воришка и хватает все, что плохо лежит, бабушка промолчала и возражать не стала. Так что, судя по всему, человек это был дурной, и братья с сестрами по-прежнему его страшились, хотя и не верили уже, будто он носит в мешке детей.

Летом, когда господа навещали свое имение, ребята часто видели красавицу-княгиню, которая ехала верхом в сопровождении пышной свиты. Мельник сказал однажды бабушке:

– Ишь, какой хвост за собой волочит, ни дать ни взять комета!

– Ну нет, пан отец, комета пророчит людям беду, а от приезда господ порой и радость бывает, – ответила ему бабушка.

Пан отец, по обыкновению, повертел в пальцах табакерку и только молча усмехнулся.

Под вечер забегала навестить бабушку и детей Кристла, дочка хозяина трактира, что стоял у мельницы, – девушка свежая и румяная, как гвоздика, бойкая, как белка, и веселая, как жаворонок. Бабушка всегда была ей рада и звала хохотушкой, потому что Кристла часто смеялась.

Кристла никогда у них не засиживалась, прибегала лишь словечком перекинуться. Лесник мог порой и задержаться. Пан мельник заглядывал только ненадолго. Его жена если уж выбиралась в Старую Белильню, то непременно прихватывала с собой веретено; лесничиха приходила запросто и приносила грудного ребенка. Но если дом Прошековых собиралась почтить своим присутствием супруга управляющего имением, то пани Прошекова непременно предупреждала: «У меня нынче гости!»

Тогда бабушка забирала внуков и уходила; в ее добром сердце не было места ненависти, но жена управляющего ей не нравилась, потому что слишком уж важничала. Задирала нос, попросту говоря. Однажды, вскоре после бабушкиного приезда, когда старушка не успела еще со всеми в округе перезнакомиться, жена управляющего и две ее приятельницы подошли к Белильне. Терезы дома не было, и бабушка, как это у нее водилось, предложила дорогим гостьям сесть и подала им хлеб-соль. Но «дорогие гостьи» брезгливо наморщили носики и от хлеба отказались, да еще и переглянулись насмешливо, словно желая сказать: «Вот же деревенщина! Думает, мы ей ровня!»

Когда пани Прошекова вернулась, она сразу поняла, что бабушка поступила вопреки господским обычаям, и после ухода дам сказала матери, чтобы та впредь подобным гостям хлеб-соль не предлагала, – они, мол, к другому привыкли.

– Знаешь, Терезка, – обиженно ответила бабушка, – кто от моего хлеба с солью отказывается, тот и моих стульев недостоин. Но дело, конечно, твое, я этим вашим новомодным штучкам не обучена.

Среди редких гостей, бывавших в Старой Белильне, выделялся купец Влах, чья тележка, которую везла одна лошадь, всегда была полна разных вкусных вещей: миндаля, изюма, инжира, апельсинов, лимонов… А еще там было дорогое мыло, духи и всякое такое прочее. Пани Прошекова и весной, и осенью набирала много товара, и он за это одаривал ребят кулечками со сладостями. Бабушке он нравился, и она говорила про него:

– Хороший человек этот Влах; вот только не по нутру мне, что больно уж он приставучий, из тех, что и быка отелиться заставит.

Куда более охотно бабушка общалась с торговцем маслами, который тоже объявлялся дважды в год; бабушка всегда покупала у него флакончик иерусалимского бальзама для заживления ран и непременно добавляла к деньгам еще и ломоть хлеба.

Так же приветливо встречала бабушка лудильщика и еврея-старьевщика: они были давно знакомы со всеми домашними и стали им едва ли не родными. Но вот когда раз в год в саду показывались бродяги-цыгане, бабушка пугалась. Скоренько выносила им поесть, крестилась и бурчала:

– Ох, надо бы проводить их до самого перекрестка, а то как бы убытка в доме не случилось.

Однако самым желанным гостем был, конечно, пан Байер, которого любило все семейство Прошековых – от мала и до велика. Этот лесник с Крконошских гор со смуглым узким лицом появлялся в Старой Белильне каждую весну, когда спускался в низину, чтобы приглядеть за сплавом леса по реке Упе.

Пан Байер очень высок, сухощав и мускулист. Глаза у него большие и яркие, нос длинный и с горбинкой, волосы каштановые, а усы, которые он любит поглаживать, так просто огромные. Ризенбургский лесник коренаст, краснолиц, с маленькими усиками и всегда гладко причесан; пан Байер же предпочитает прямой пробор, а сзади волосы у него свисают ниже воротника.

Дети всегда отмечали разницу между лесничими.

Ризенбургский ходил аккуратно – пан Байер шагал широко, точно перемахивая через пропасти. Ризенбургский никогда не носил таких высоких, выше колена, тяжелых сапог, а ружье, перевязь и ягдташ у него были куда наряднее, чем у пана Байера. Фуражку его украшало перо сойки. Пан Байер был облачен в вылинявшую куртку, ружье его висело на простом грубом ремне, а на зеленой валяной шапке красовались целых три пера – ястреба, коршуна и орла.

Вот каков был пан Байер. Дети полюбили его с первого взгляда, а бабушка всегда повторяла, что собаки и дети сразу чувствуют, кто им друг. И она не ошиблась: пан Байер любил детей. Особенно привязался он к Яну, отчаянному озорнику, которого даже прозвали бесенком; но пан Байер уверял, что он вырастет отличным парнем и что если ему захочется стать лесником, то он, пан Байер, ему с этим поможет. И ризенбургский лесничий, который всегда заходил в Старую Белильню, когда там объявлялся пан Байер, поддакивал своему приятелю с гор, добавляя:

– Я тоже могу его к себе взять, мой-то Франек так и так в лесники подастся.

– Ну, брат, это не дело, когда дом под боком, да и лучше, когда молодой человек трудности испытает, ведь вы тут внизу живете и горя не знаете.

И лесник принимался рассказывать о напастях, что подстерегают в Крконошах: о зимних метелях и вьюгах, о заметенных снегом дорогах, о пропастях, о туманах и огромных сугробах. Он вспоминал о том, сколько раз грозили ему разные опасности, о том, как поскальзывался на крутых тропинках, как блуждал по горам и голодал по два, а то и по три дня, не зная, как добраться до дома.

– Но зато, – непременно прибавлял он, – вам, жителям низины, неведомо, как прекрасны горы летом. Когда растает снег, зазеленеют долины, распустятся цветы, наполнятся птичьим пением леса и все вокруг внезапно сделается сказочным, то нет для меня большей радости, чем бродить среди деревьев или стоять на тяге![16] Дважды в неделю я поднимаюсь на Снежку[17], вижу, как всходит солнце, гляжу на Божий мир, что простирается у моих ног, и понимаю, что ни за что не покину я горы, и забываю обо всех зимних горестях!

Пан Байер приносил детям красивые камни, рассказывал о горах и пещерах, где находил их, дарил мох, благоухающий, подобно фиалкам, и завораживал историями о прекрасном саде Рюбецаля[18], куда забрел однажды, заблудившись в снежных вихрях.

Весь день мальчики не отходили от лесника, сопровождали его к реке, глядели, как плывут по воде бревна, и даже катались на плотах. Когда же на другое утро пан Байер собрался обратно в горы, пани Прошекова дала ему с собой столько еды, сколько он смог унести, а дети, плача, пошли вместе с бабушкой его провожать.

– Ну, до следующего года, даст Бог, свидимся! – проговорил он, прощаясь, и широкими шагами заторопился прочь. А ребята потом еще несколько дней рассказывали друг другу о чудесах и ужасах Крконошских гор, восхищались паном Байером – и мечтали о следующей весне.

IV

Дети с нетерпением ожидали не только больших праздников, но и воскресений. По воскресеньям бабушка их не будила, потому что к тому времени давно уже находилась в городке на ранней обедне. Мать с отцом (если он бывал дома) посещали позднюю обедню, и дети шли вместе с ними встречать бабушку. Заметив ее уже издали, ребята с визгом неслись к ней; со стороны могло показаться, будто разлука их была очень-очень долгой. В воскресенье бабушка всегда представлялась им немного другой – милое лицо ее становилось еще более ласковым, а одета она была наряднее, чем обычно: на ногах – новые черные туфли, на голове – белый чепец с накрахмаленным бантом на затылке. (Бант этот, называвшийся «голубкой», и вправду очень походил на птицу.) Дети всегда говорили, что по воскресеньям «бабушка ужасно красивая!».

Когда внуки подбегали к бабушке, каждый из них непременно хотел ей помочь и что-нибудь понести. Тогда один получал четки, второй платочек, а Барунке на правах старшей обычно доставалась сумочка. И тут немедленно вспыхивал небольшой скандал, потому что любопытные мальчишки пытались в бабушкину сумочку заглянуть, а Барунка им этого не позволяла. В конце концов Барунка просила бабушку приструнить братьев, но та вместо этого открывала сумочку и оделяла внуков яблоками или другими лакомствами, и все сразу успокаивались. Пани Прошекова всякий раз просила:

– Матушка, пожалуйста, не приносите им ничего! – А бабушка всякий раз отвечала:

– Да как же я могу вернуться из церкви с пустыми руками? Ведь все мы когда-то были детьми!

Так что отговорить старушку не получалось.

Бабушка обычно шла со службы не одна, а с пани мамой (женой мельника) или с какой-нибудь кумушкой из Жернова, деревеньки рядом с мельницей. Пани мама надевала в церковь длинную юбку с жакетом и серебристый чепец. Женщина она была невысокая, пухленькая, улыбчивая, с черными веселыми глазами, коротеньким вздернутым носиком и двойным подбородком. По воскресеньям пани мама щеголяла в жемчужных бусах, а по будням надевала низку из гранатов. На руке у нее обычно висела корзиночка с купленными в лавке кореньями, нужными в хозяйстве.

Следом за женщинами шагал пан отец, чаще всего с каким-нибудь приятелем. Если было жарко, то свое легкое светло-серое пальто он нес на вскинутой на плечо бамбуковой трости. По воскресеньям он натягивал начищенные, до половины икр, сапоги, голенища которых украшали кисточки, более всего восхищавшие ребят. Штаны на нем были узкие, заправленные в сапоги, а на голове возвышалась барашковая шапка, с которой с одного боку свешивался пучок синих ленточек. Приятель его был одет так же, разве что пальто у него – длинное, с фалдами и оловянными пуговицами – было зеленого, а не серого, как любил мельник, цвета.

Люди, идущие к поздней обедне, приветствовали тех, кто услышал уже слово Господне, а возвращавшиеся из храма здоровались со встречными, желая им радости в доме Божием. Иногда пан мельник и его спутник останавливались, интересуясь у знакомых, как идут дела и что новенького в Жернове, а те, в свою очередь, осведомлялись, все ли благополучно на мельнице. Зимой жерновские редко посещали церковь (тропа, шедшая по крутому склону, становилась опасной), зато летом спуститься с косогора было нетрудно, особенно для молодых.

В воскресное утро дорога в городок, пересекавшая луга, всегда многолюдна. Вот ковыляют по ней старушка в шубейке и платке и опирающийся на палку старик, в волосах которого, по прихоти давней моды, торчит гребень. А вот идут женщины в белых чепцах с «голубками»; их быстро обгоняют мужчины в барашковых или щегольских выдровых шапках – они торопятся поскорее перебраться через длинный мостик на ту сторону, где зеленеет косогор. С него спускаются, пританцовывая, легким, как у ланей, шагом веселые девушки, за которыми еле поспевают удалые парни. Тут и там мелькают среди деревьев пышные белые рукава, алые ленты, приколотые к плечу, пестрые курточки юношей… пока наконец вся веселая стайка молодежи не выскакивает на зеленый луг.

Дома бабушка переодевалась в повседневное и принималась хлопотать по хозяйству. А после обеда она любила сидеть, положив голову на колени Барунки, которая перебирала ей волосы, потому что «очень уж кожу свербит». Чаще всего бабушка засыпала, но совсем ненадолго, а проснувшись, удивлялась:

– Надо же, я и не заметила, как глаза у меня закрылись.

Под вечер бабушка ходила с детьми на мельницу; это быстро стало у них привычкой, тем более что у мельника была дочка, ровесница Барунки, по имени Манчинка, – девочка бойкая и веселая.

У ворот мельницы встречала их статуя святого Яна Непомуцкого[19], стоявшая между двумя липами. Под статуей была скамья, на которой по воскресеньям сиживала пани мама с кумой из Жернова и Манчинкой; пан отец обыкновенно стоял перед ними, поигрывая табакеркой, и что-то рассказывал. Завидев бабушку с внуками, идущую вдоль ручья, Манчинка кидалась навстречу гостям, а пан отец, успевший уже облачиться в свою неизменную сероватую куртку, подвернуть штаны и сменить сапоги на башмаки, степенно шагал следом за ней вместе с кумой. Пани мама торопилась в дом, чтобы приготовить что-нибудь ребятишкам, «а то они житья нам не дадут»; и когда гости подходили к мельнице, малышей уже поджидал накрытый столик: летом – под окнами в саду, а зимой – в комнате. На столике были пироги, хлеб, мед, сливки; чуть позднее пан отец приносил еще и корзинку со свежесобранными фруктами или пани мама предлагала полакомиться черносливом и сушеными яблоками. Кофе и прочие господские напитки не вошли еще тогда в моду.

– Как же хорошо, бабушка, что вы нас навестили, – говорила пани мама, подставляя ей стул. – Если бы вы хоть одно воскресенье пропустили, у меня бы вся неделя не задалась. А теперь угощайтесь, чем Бог послал!

Бабушка ела мало и просила, чтобы пани мама и детям такие огромные порции не накладывала, но толстуха только смеялась:

– Вы уже старенькая, неудивительно, что у вас плохой аппетит, а у детей-то желудки как у уток! Взять хоть нашу Манчинку, – когда бы вы ее ни спросили, она всегда вам ответит, что голодна!

Дети улыбались, и было ясно, что пани мама права.

Взяв из рук мельничихи по пирогу, ребята убегали за амбар; бабушка могла о них не беспокоиться: они играли там в мяч, в лошадки, в салочки и вообще всячески веселились. Бабушкиных внуков всегда ждали одни и те же товарищи по играм – шестеро ребятишек-погодков, поставь их рядком по росту – ни дать ни взять органные трубки. Это были детишки, жившие рядом с трактиром в лачуге, где прежде трепали лен. Их отец бродил по окрестностям с шарманкой, а мать обстирывала детей и мужа, чинила им одежду и работала поденно за еду. Всего богатства у мужа с женой и было что эти шестеро «пандурят»[20], как называл их отец, да старая шарманка. Однако ни по взрослым, ни по детям не видно было, что они нищие, лица у ребятишек были круглыми, а из дверей лачуги нередко доносились такие аппетитные запахи, что у прохожих слюнки текли. Детишки выскакивали на улицу с лоснившимися от жира губами, и соседи спрашивали друг дружку:

– Да что ж такое жарили нынче эти Кудрны?

Как-то раз Манчинка пришла от них и рассказала пани маме, что Кудрны угостили ее зайчатиной, «такой вкусной, прямо как миндаль».

«Зайчатина… – подумала пани мама. – Откуда же они ее взяли, неужто Кудрна браконьерством промышляет? Ох, несдобровать ему!..»

А вскоре забежала к ним Цилка, старшая из детей Кудрны; этой девчушке всегда было кого нянчить, потому что каждый год рождался новый маленький Кудрна. И пани мама сразу спросила:

– Ну, что вкусного было у вас на обед?

– Да ничего, одна картошка.

– Как это – одна картошка? А Манчинка вот говорила, что ваша мать ей кусок зайца дала.

– Эх, пани мама, хорошо бы зайца! Это ж кошка была! Папаша ее в Красной Горе раздобыл, жирная такая, как свинья, мамаша вытопила из нее сало, и отец станет им мазаться. Кузнечиха подсказала – мол, когда кашляешь, надо мазаться кошачьим жиром, чтоб чахотка не сделалась.

– Боже правый, да кто же кошатину ест?! – воскликнула пани мама и даже плюнула от отвращения.

– Ах, пани мама, знали бы вы, какая это вкуснятина! Хотя белки еще лучше! Иногда папаша и ворон приносит, но они нам не по нраву. А недавно и вовсе повезло: прислуга соседская гусей кормила, и один задохнулся, так его мамаше отдали. Мяса у нас всегда вдосталь бывает: то дохлую овцу отец раздобудет, то целую свинью, если та заболеет и ее забивать приходится; жаль только, что папаша не всегда вовремя узнает, что где-то…

Но пани мама оборвала девочку, сказав ей:

– Ладно-ладно, хватит, фу, аж мороз по коже!.. Манча, дитя мое неразумное, чтоб не смела у меня больше зайчатину у Кудрнов есть! А ну ступай умойся! И не трогай пока ничего!

И с этими словами пани мама вытолкала Цилку за дверь.

Манчинка со слезами на глазах уверяла мать, что зайчик был очень вкусный, но пани мама все плевалась и бранилась.

Пришел пан отец, узнал, что случилось, и, вертя в пальцах табакерку, сказал с усмешкой:

– Да чего тут кипятиться понапрасну! Толстеет девка – и хорошо! На вкус и цвет товарища нет. Может, и я когда угощу вас вкусной бельчатинкой.

– Ну уж нет, пан отец, я вас с такой дрянью и на порог не пущу, что за глупости вы болтаете! – сердилась пани мама, а ее муж лишь ухмылялся да хитро щурился.

Не только пани мама, но и многие другие брезговали брать что-то у Кудрнов или даже просто подавать им руку, и все потому, что те ели кошек и всякое такое прочее, что никто никогда не ест. Но малышам семейства Прошековых было совершенно не важно, фазанами или воронами обедали Кудрны, они только хотели, чтобы их товарищи по играм прибегали к ним за амбар. И Прошековы всегда честно и от души делились с бедняками пирогами и прочей снедью – лишь бы те были довольны. Цилка, девчушка лет десяти, совала младенцу, которого нянчила, в ручки кусок пирога, клала его на траву и беспечно играла с остальными детьми – или же плела из длинных стеблей подорожника шапочки для мальчиков и венки для девочек.

Набегавшись и навеселившись, вся компания направлялась во двор, где Манчинка объявляла маме, что они «ужас как голодны». Пани мама этому нимало не удивлялась и кормила всех, даже и тех, кем брезговала. А пан отец всегда норовил подразнить жену и потому говорил:

– Ох, что-то в животе у меня бурчит; послушай, Цилка, не завалялось ли у вас дома кусочка зайчатины; может, угостишь…

Пани мама только рукой махала и отворачивалась, а бабушка грозила ему пальцем и журила:

– Экий вы насмешник! Я бы на месте пани мамы давно пожарила вам ворону да приправила ее горохом!

И пан отец, вертя в пальцах табакерку, щурился и хитро улыбался.

К собравшимся в саду взрослым частенько подсаживался старший работник с мельницы, и тогда начинались разговоры об утренней службе и проповеди, о недавних оглашениях (объявлениях о ближайших свадьбах), о тех сельчанах, за кого непременно надо помолиться, и о том, кто кого нынче в церкви встретил. Потом обсуждали виды на урожай, высказывали опасения насчет наводнения, града и сильных гроз, толковали о белении холстов и о том, уродится ли в этом году лен, а совсем уж под вечер заговаривали о ворах и тюрьмах. Помощник бывал очень словоохотлив, но в конце концов, когда начинали съезжаться помольщики[21], верные поговорке «пораньше приедешь, пораньше смелешь», все же возвращался на мельницу; пан отец решал ненадолго наведаться в трактир; что же до кумушек, то они еще какое-то время продолжали болтать.

Зимой дети добрую половину дня проводили на печке; печь была большая – там обычно ночевала прислуга, а Манчинка держала в теплом закутке все свои игрушки. Когда малышня забиралась туда, на печке и местечка свободного не оставалось – тем более что на приступке еще и громоздился огромный пес. Каждое воскресенье там справлялась свадьба какой-нибудь из кукол. Женихом всегда бывал игрушечный трубочист, а священником – игрушечный Микулаш[22]. Потом все ели, пили и танцевали, причем кто-нибудь обязательно наступал псу на лапу; тот взвизгивал, гости в комнате на мгновение замолкали от неожиданности, и пани мама, опомнившись, кричала детям:

– Эй, малышня, печку мне не сломайте, а то стряпать будет завтра негде!

Но на печке уже царила тишина, потому что дети играли в папу и маму: молоденькой маме аист принес младенчика, и Аделке, которая не умела еще готовить свадебное угощение, поручили роль повитухи, а Вилим и Ян стали крестными; ребенка нарекли Гонзой. Затем был пир горой, и все ели, пили и всячески задабривали пострадавшую собаку. Гонзичек очень быстро вырос, и папенька повел его в школу, а Ян стал учителем и учил его читать по букварю. Но один-единственный ученик – это слишком мало, учиться-то всем надо, так что было решено немедленно играть в школу. И вот у Яна прибавилось учеников, но никто из них не делал домашнего задания, так что пан учитель сердился и бил лентяев по рукам линейкой. Ну что ж тут поделать: раз по-другому нельзя, то все с этим смирились; однако пес, который, хотя тоже пошел в школу, вообще не желал учиться, а только сопел на всю печку, был наказан дополнительно: ему на шею повесили черную позорную дощечку. Из-за этого мохнатый нарушитель дисциплины так рассердился, что спрыгнул на пол, ужасно грохоча своим символом позора. Помощник мельника в испуге вскочил со скамейки, бабушка сплюнула через левое плечо, а пан отец, погрозив в сторону печки табакеркой, крикнул:

– Вот я вас! Сейчас охоту на ребятишек устрою! – и незаметно улыбнулся.

– Это наверняка проделки нашего сорванца! – сказала бабушка. – Пожалуй, нам пора домой, а то как бы дети всю мельницу вверх ногами не перевернули.

Но хозяева запротестовали – да как же так?! Ведь еще не кончен разговор о французской войне и трех монархах![23] Бабушка знала про всех троих – она была женщина опытная, разбиралась в воинском уставе, и никто даже не пытался оспорить ее слова.

– А что это за три ледяных великана, которых русские наслали на Бонапарта? – спросил у бабушки младший помощник мельника – веселый и красивый паренек.

– Неужто не догадался, что это были три месяца – декабрь, январь и февраль? – ответил ему старший. – У русских такая зима, что люди должны лица платками закрывать, чтобы носы не отмерзли. Французы-то к холодам непривычные, как пришли, так себе все и отморозили. А русские знали, что так и будет, и потому нарочно их заманивали. Умны, ничего не скажешь!

– Я слышал, будто вы императора Иосифа знавали. Правда это? – спросил один из помольщиков.

– Еще бы не знавала! Ведь я с ним говорила, и он даже подарил мне этот вот талер, – сказала бабушка, прикасаясь к висевшей на ее бусах монете.

– Да как же так вышло? Поведайте! – раздалось со всех сторон. Дети на печи притихли, а потом спустились вниз и тоже начали уговаривать бабушку рассказать о ее знакомстве с императором.

– Но пани мама и пан отец это уже слышали, – принялась отнекиваться бабушка.

– Хорошую историю можно не то что дважды, а и много раз послушать, – отозвалась пани мама. – Рассказывайте, очень вас прошу!

– Ну хорошо, расскажу, только вы, дети, сидите смирно и не перебивайте.

Дети тотчас расселись вокруг старушки и замерли.

– Когда строили Новый Плес (Йозефов)[24], я была еще подростком. Сама-то я родом из Олешнице; знаете, где это?

– Знаем. За Добрушкой[25], в горах, на силезской границе. Верно? – отозвался старший работник.

– Верно. Так вот. Рядом с нами жила в маленьком домишке вдова Новотная. Она зарабатывала тем, что ткала шерстяные одеяла; как наберется у нее несколько штук готовых, так она их в Яромерж или в Плес несет – на продажу. Моя покойница-мать очень ее привечала, а мы, дети, забегали к ней по нескольку раз на дню. Мой батюшка был крестным ее сынишки. Когда я уже стала к работе пригодна, она мне сказала: «Садись к станку и учись, лишним в жизни не будет. Чему в молодости обучишься, то в зрелости пригодится». Я до работы всегда жадная была, так что отлынивать не стала и скоро так ткацкое ремесло освоила, что и подменить ее при случае могла. В то время император Иосиф часто бывал в Новом Плесе; разговоров о нем ходило множество, и те, кто его встречал, носы потом невесть как задирали.

Однажды Новотная собралась со своим товаром в город, и я упросила родителей отпустить меня с ней – хочу, мол, на Плес посмотреть. Матушка видела, что у вдовы много одеял набралось, тяжело ей будет, и потому сказала: «Ступай, поможешь куме». И назавтра мы с ней по холодку двинулись в путь и к полудню добрались до лугов напротив Плеса. В одном месте там бревна были навалены, вот мы на них и уселись башмаки надеть. Только Новотная проговорила: «Ну и куда ж мне, бедной вдове, эти свои одеяла нести?» – как я увидела, что со стороны Плеса к нам шагает незнакомый господин. В руке у него было что-то наподобие флейты; время от времени он подносил ее к лицу и принимался поворачиваться в разные стороны.

«Глядите-ка, тетушка, – говорю я Новотной, – это же, никак, музыкант? Дует во флейту, а сам вертится».

«Ну ты и дурочка, – отвечает вдова. – Вовсе это не музыкант, а господин, который за стройкой присматривает. Я его тут часто вижу. У него в трубке есть стеклышко, и он через него вдаль смотрит. Тогда ему все вокруг видно – и кто что делает, и кто куда идет».

«Ах тетушка, значит, он видел, как мы обуваемся?» – спросила я.

«И что с того? Мы же ничего дурного не делали», – рассмеялась Новотная.

Пока мы этак-то с ней болтали, господин подошел совсем близко. На нем был серый камзол и маленькая треугольная шляпа, а из-под нее свисала косичка с бантиком. Писаный красавец, да притом совсем еще молодой!

«Куда идете? Что несете?» – спрашивает. И стоит рядом с нами. Ну, тетушка ему ответила, что идем мы в Плес, а несем товар на продажу.

«И что же это за товар?»

«Шерстяные одеяла, сударь, чтобы в холода укрываться; может, и вам какое приглянется».

И Новотная проворно развязала узел и разложила одеяло прямо на бревнах. Хорошая она была женщина, степенная такая, но, когда дело торговли касалось, болтала без умолку, прямо не унять.

«Это твой муж делает?» – спросил ее господин.

«Делал, сударь, делал, что правда, то правда, да вот осенью два года будет, как последнее одеяло соткал. До чахотки доработался. Хорошо еще, что я всегда к станку приглядывалась и ткать выучилась, – есть теперь чем жить. Вот и Мадленке я вечно твержу: „Учись, девочка, чему научишься, того не отнять“».

«Так это твоя дочь?»

«Нет, господин, она кумы моей дочка. Подсобляет мне иногда. Вы не смотрите, что она такая маленькая, – девчушка она ловкая, и руки у нее золотые. Это вот одеяло она сама выткала, я ей не помогала!»

Господин потрепал меня по плечу и ласково на меня взглянул; ни прежде, ни потом не видела я таких красивых и синих, как васильки, глаз!

«А своих детей у тебя разве нет?» – повернулся он опять к Новотной.

«Есть один мальчишка, – ответила та. – Я его в Рыхнов[26] на учение отдала. Господь Бог наделил его способностями, учится он играючи и так в церкви поет, что прямо заслушаешься. Я никаких денег не пожалею, чтобы он священником стал!»

«А если он не захочет им стать?» – спросил господин.

«Захочет, сударь, обязательно захочет. Иржи у меня мальчик послушный», – отвечала тетушка Новотная.

А я, пока они говорили, все смотрела на эту трубочку и думала – как же он в нее глядит-то? И он, словно бы угадав мои мысли, вдруг повернулся ко мне и спросил: «Тебе, верно, хочется знать, далеко ли в эту подзорную трубу видно?»

Я покраснела и потупилась от смущения, а Новотная возьми да и скажи:

«Мадлена думала, что это флейта, а вы – музыкант. Ну, я уж ей растолковала, кто вы такой».

«А ты знаешь, кто я?» – засмеялся господин.

«Не то чтобы я знала, как вас зовут, но знаю, что вы в свою трубку присматриваете за людьми, которые строят крепость. Правильно?»

Господин даже за бока от хохота схватился.

«Что ж, тетушка, – говорит, – угадала. А ты, – повернулся он опять ко мне, – можешь, если хочешь, в эту подзорную трубу посмотреть».

Тут уж он смеяться перестал и сам трубку мне к глазу приложил. И я, милые вы мои, такие чудеса увидала! Жителям Яромержа прямо в окна заглядывала, примечала, кто что делает, да так, будто совсем рядом стояла. Даже людей, что в полях работали, рассмотрела! Я и тетушке Новотной трубу дать хотела, да она отказалась:

«Стара я уже в игрушки играть!»

«Но это не для игры, тетушка, а для дела нужно!» – возразил господин.

«Может, оно и так, да мне это ни к чему», – ответила вдова и так в волшебное стекло и не глянула. А я вдруг подумала, что смогу рассмотреть в трубу императора Иосифа, и начала водить ею из стороны в сторону, и даже сказала господину, раз уж он был такой добрый, кого хотела бы увидеть.

«Тебе так важно посмотреть на императора? Ты что же, любишь его?» – спросил господин.

«Да как же его не любить? – отвечала я. – Все знают, какой он добрый и приветливый. Мы каждый день за него молимся, хотим, чтобы Господь даровал ему долгие годы царствования – ему и его матери-императрице!»

Господин вроде как улыбнулся и сказал:

«Так, может, ты и поговорить бы с ним хотела?»

«Боже сохрани, я бы от страха не знала, куда глаза девать!» – ответила я.

«Да ведь меня же ты не боишься, а император такой же человек, как я!»

«Ну нет, он совсем не такой, сударь, – вмешалась тетушка Новотная. – Император – это император, по-другому и не скажешь. Я слыхала, что того, кто на него смотрит, то в жар, то в холод бросает. Наш советник с ним два раза говорил, вот он это и сказывал».

«У вашего советника совесть, видать, нечиста, потому он и не может никому в глаза смотреть», – сказал господин и написал что-то на листке бумаги.

Листок этот он протянул вдове Новотной, прибавив, чтобы она шла тотчас же в цейхгауз в Плесе, – ей там, дескать, заплатят за все ее одеяла. А мне он дал серебряный талер, сказав:

«Возьми эту монету на память об императоре Иосифе и его матушке. Молись за него, молитва чистого сердца мила Богу. А как вернетесь вы обе домой, то расскажите всем, что говорили с самим императором Иосифом!»

Вымолвил это – и сразу ушел.

А мы упали на колени и от страха и радости точно онемели. Потом тетушка принялась меня бранить, что я столько лишнего наболтала, будто это я, а не она тараторила без умолку. Но разве могли мы подумать, что перед нами сам император?! Утешало нас только то, что мы его не прогневали, раз он мне талер подарил. В цейхгаузе Новотной дали тройную цену против той, на какую она рассчитывала. Домой мы летели как на крыльях, и рассказам потом не было конца, и все нам страшно завидовали. В талере просверлили дырочку, и с тех пор я ношу его на шее. Уж сколько я всего натерпелась, но его не продала и не разменяла. Жаль, ах, до чего жаль, что лежит уже этот добрый господин в сырой земле! – вздохнув, закончила бабушка свою историю.

– Еще бы не жаль! – подтвердили остальные. Дети, впервые услышавшие приключения талера, принялись рассматривать его со всех сторон; он тотчас сделался знаменит. Ну а бабушка еще больше возвысилась в их глазах – ведь она говорила с самим императором Иосифом!

Воскресный вечер закладывал начало очередной рабочей недели. На мельницу съезжались помольщики, грохотали в обычном своем ритме жернова, старший работник опытным глазом следил за порядком, молодой его помощник, напевая, носился вверх-вниз, от одного постава[27] к другому, а пан отец стоял перед своей мельницей, широко улыбаясь работникам и помольщикам, что приносили ему доход, и угощал их понюшками табаку.

В летнюю пору пани мама и Манчинка провожали бабушку до самого трактира. Если оттуда доносилась музыка, они какое-то время стояли у забора, глядя на танцоров и болтая с несколькими кумушками, которые непременно к ним подходили. Внутрь попасть было невозможно, людей туда набивалось – не протолкнуться. Даже Кристла, неся пиво в сад, где сидели господа из замка, должна была поднимать огромные кружки над головой, чтобы их у нее не выбили.

– Вы только гляньте на них, – говорила пани мама, кивая в сторону сада, где господа пытались подольше удержать возле себя Кристлу. – Да уж, другой такой девушки вам не сыскать, но не воображайте, будто Бог создал ее для того, чтобы вы ей жизнь испортили!

– Не волнуйтесь, пани мама, – ответила бабушка, – Кристла не даст себя заморочить и сумеет дать им отпор.

Похоже, бабушка была права. Один из этих франтов, от которого за милю разило духами, как раз шепнул что-то девушке на ухо. Та засмеялась и сказала как отрезала:

– Не куплю я ваш товар, сударь, можете не трудиться!

Потом вбежала в зал, весело вложила свою ручку в мозолистую руку рослого парня и позволила ему себя обнять и закружить в танце, не обращая внимания на раздававшиеся со всех сторон просьбы принести еще пива.

– Вот кто ей милее всех замков с их богатством, – улыбнулась бабушка, пожелала пани маме доброй ночи и отправилась с внуками домой.

V

Раз в две-три недели, в какой-нибудь погожий день, бабушка объявляла: «Нынче мы идем навестить лесника!» Дети прыгали от радости и с нетерпением ожидали того момента, когда бабушка, прихватив свое веретено, тронется с ними в путь. За плотиной дорога поднималась вверх по крутому склону к мосту, а за ним тополиная аллея вела прямиком к владениям ризенбургских господ. Но бабушка предпочитала идти по речному берегу, в сторону лесопильни. Над лесопильней вздымался голый холм, на котором не росло ничего, кроме коровяка: его желтые цветы всегда казались Барунке желанной добычей. За лесопильней речная долина все более сужалась, и воды Упы стремительно неслись вперед, перекатываясь через многочисленные валуны. По берегам высились ели и пихты, затенявшие своими лапами почти всю долину.

Бабушка и ее внучата все шагали себе да шагали и наконец добрались до замшелых развалин Ризенбургского замка, что виднелись среди деревьев.

Неподалеку от замка, прямо над подземельем, ходы которого якобы протянулись на добрых три мили (проверять это никто не хотел, потому что под землей сыро, а воздух спертый), стояла беседка с тремя высокими стрельчатыми окнами. Когда господа охотились, здесь устраивался пикник. К этой-то беседке, ловко карабкаясь по крутому склону, и устремились ребятишки. Бедная бабушка, конечно, не могла поспеть за ними, но тоже взбиралась наверх, хватаясь обеими руками за ветки.

– Экие вы у меня шустрые, дайте хоть дух перевести, – проворчала старушка, оказавшись наконец на вершине.

Но дети взяли ее под руки и повели в беседку, где царила приятная прохлада и откуда открывался прекрасный вид, и усадили там на скамью. Справа от беседки были развалины замка, а чуть пониже располагалась небольшая полукруглая долина, окаймленная елями. На краю долины стояла церковка. Спокойствие этих мест нарушали лишь пение птиц и шум воды.

Ян вспомнил про силача Цтибора, местного пастуха; в-о-о-он там, внизу, прямо в той долине встретил его однажды рыцарь Ризенбургский: Цтибор тащил на плечах огромную ель, с корнем вырванную в господском лесу. Отпираться пастух не стал и сразу признался, что дерево было им украдено. Рыцарь не только простил его, но еще и позвал к себе в замок, прибавив, что тот может захватить с собой мешок, – мол, ему дадут столько еды, сколько он сможет унести. Цтибор, не растерявшись, попросил у жены самый большой пододеяльник, отправился с ним в замок и действительно приволок оттуда целую гору гороха и несколько копченых окороков. Сильный и простосердечный Цтибор полюбился пану Ризенбургскому, и потому, когда король объявил, что в Праге состоится турнир, он взял великана с собой. В Праге Цтибор одолел одного немецкого рыцаря, считавшегося прежде непобедимым, и за это король тоже сделал его рыцарем.

Детям очень нравилась эта история. С тех пор как они впервые услышали ее от старого пастуха, они стали совсем по-другому смотреть и на замок, и на долину.

– Бабушка, а эта маленькая церковь – она где стоит? – спросил Вилим.

– Деревня называется Боушин. Если будем все здоровы, то как-нибудь сходим туда на богомолье, – ответила бабушка.

– А что такого в этом Боушине случилось? – Аделка была очень любопытна, и слушать бабушкины рассказы ей никогда не надоедало.

– Чудо там случилось. Неужто забыли, как Ворша об этом говорила?

– Забыли, забыли! Расскажите, пожалуйста! – принялись упрашивать ее дети.

– Тогда сядьте на скамью и сидите смирно, да не высовывайтесь из окон, не то упадете и переломаете себе шеи!

За этим холмом и этими лесами лежат деревушки Турынь, Литоборж, Слатина, Мечон и Боушин; в давние времена все они принадлежали одному рыцарю, которого звали Турыньский, а жил он в Турыни, в своем замке. У него были жена и дочка – красивая девочка, но, к горю родителей, глухая и немая.

И вот однажды шла она по замку и вдруг надумала взглянуть на ягнят в Боушине – выросли они или нет с тех пор, как она последний раз их видела… А надо вам сказать, что тогда там еще не было ни церкви, ни даже самой деревни, а стоял только домик, где жили слуги Турыньского рыцаря, что пасли его стада. Вокруг же простирались густые леса, полные диких зверей.

Девочка много раз бывала в том домике, но всегда с отцом; бедняжка думала, что дотуда рукой подать. И вот она все шла да шла куда глаза глядят, и ей мнилось, что идет она правильно, – ведь она была еще совсем неразумная, прямо как вы. Но белый домик все не показывался, и скоро ей стало жутко; малышка подумала, что отец и мать рассердятся на нее за то, что она без спросу ушла из замка, и повернула обратно. Но когда человек обуян страхом, он легко может растеряться; в особенности такая маленькая девочка. Бедняжка сбилась с пути и не знала уже, в какой стороне замок, а в какой – домик пастухов. Она забралась в самую лесную глушь, где не то что тропинки – свету белого было не видать. И поняла наконец, что заблудилась.

Только представьте, каково ей пришлось! Может, вы бы меньше перепугались, потому что, в отличие от нее, и говорить, и слышать можете. Она металась туда-сюда и совсем заплутала. Вскоре девочка пить-есть захотела и ноги у нее заболели, но все это было не так страшно, как приближавшаяся ночь, дикие звери и боязнь родительского гнева. Перепуганная, вся в слезах, она очутилась наконец возле лесного источника; упав на колени, она утолила жажду, посмотрела кругом и заметила две тропинки. Но малышка не знала, какую выбрать, а блуждание по чаще научило ее, что не каждая дорожка ведет к дому. И тут она вспомнила, что ее мать, когда чего-то опасается, всегда идет в светлицу и там молится; и девочка опять опустилась на колени и принялась просить Бога вывести ее из леса.

Внезапно у нее загудело в ушах, однако она не понимала, что это такое – слышать, и потому перепугалась пуще прежнего: зарыдала и задрожала; она уже хотела бежать прочь, но тут увидела, что из леса трусит к ней по тропинке белая овечка, а за ней другая… и третья… и четвертая, пятая, шестая… и вот уже у источника собралось целое стадо. У всех овец висели на шее колокольчики, и девочка слышала, как они звенели! Да это же отцовские овцы! А вот и белая пастушья собака, а за ней – овчар Барта! Девочка крикнула: «Барта!» – и кинулась к нему. Барта очень обрадовался, что барышня и говорит, и слышит; он подхватил ее на руки и поспешил к своему домику, который оказался совсем рядом. Там была пани Турыньская, убитая горем: ведь родители не знали, куда подевалась их дочурка и что с нею сталось. Они послали в лес своих людей, да и сам рыцарь Турыньский тоже разыскивал девочку, пока его жена томилась в ожидании в белом домике.

Вообразите радость матери при виде Барты, который нес на руках малышку, причем не только живую и невредимую, но еще и исцелившуюся! Когда вернулся отец и дочка все рассказала, родители решили возвести у источника церковь – как благодарность Господу. Так они и сделали. Та церковка, что отсюда видна, – это она и есть, а родник возле нее – тот самый, у которого девочка молилась и из которого пила. В этих местах бедняжка и блуждала. Но девочка, конечно, уже давным-давно умерла, как и господа Турыньские, и их пастух Барта; ну а сам Турыньский замок лежит нынче в развалинах.

– А овцы и пастушья собака? – уточнил Вилим.

– Ну, собака сдохла, те овцы тоже, но потом подросли новые, и у них опять народились ягнята. Так уж, детки, заведено на свете – одно уходит, другое приходит.

Дети обернулись в сторону долины, представляя себе в мыслях конного рыцаря и блуждающую по лесу девочку… И вдруг – ба! – из-за деревьев появилась всадница на прекрасной лошади и поскакала по долине; следом за ней поспешал грум. На всаднице была темная амазонка; длинная коричневая юбка прикрывала стремена, а на кудрях цвета воронова крыла красовалась черная шляпка, обвитая зеленой вуалью.

– Бабушка, бабушка, смотрите, рыцарша! – закричали дети.

– Да ну, откуда тут взяться рыцарше? – ответила бабушка, тоже глянув в окошко. – Это же пани княгиня!

Ребятам стало досадно, что они ошиблись, но спустя мгновение они уже кричали хором:

– Пани княгиня едет сюда, прямо к нам!

– Не может быть, лошади на такую кручу не забраться, – отмахнулась бабушка.

– Да это же Орланд, а он карабкается, как кошка! Сами посмотрите! – объяснил Ян.

– Не хочу я смотреть! Ну что за причуды у господ бывают, просто диву даюсь! – говорила бабушка, удерживая прыгавших у окон детей.

Совсем скоро княгиня была уже наверху. Легко соскочив с седла, она перекинула шлейф амазонки через руку и вошла в беседку.

Бабушка вежливо поднялась ей навстречу.

– Это семейство Прошековых? – спросила княгиня, оглядев детишек.

– Да, милостивая пани, так и есть, – ответила бабушка.

– А ты, верно, их бабушка?

– Да, милостивая пани, я мать их матери.

– Тебе есть чему радоваться, у всех твоих внуков здоровый вид. Ну что, дети, слушаетесь вы свою бабушку? – обратилась княгиня к детям, которые глаз с нее не спускали.

Они потупились и прошептали:

– Слушаемся.

– Всякое случается, но тут уж ничего не поделаешь, мы и сами не лучше были, – ответила старушка.

Княгиня улыбнулась; заметив стоявшую на скамье корзиночку с земляникой, она поинтересовалась, где дети ее собирали. Бабушка тотчас сказала Барунке:

– Ну-ка, девонька, угости пани княгиню. Ягоды свежие, дети их по дороге сюда насобирали. Может, они и вашей милости по вкусу придутся. В молодости я и сама землянику любила, но с тех пор, как умер мой малыш, ни одной ягодки больше не съела.

– Отчего же? – спросила княгиня, беря у Барунки корзиночку с земляникой.

– Так уж у нас заведено, милостивая пани: если ребеночек умирает, то мать его до самого Иванова дня не смеет ягоды есть – ни черешню, ни землянику. Говорят, Дева Мария ходит по небу и оделяет этими ягодами умерших деточек. Если же какая из матерей не удержится и хотя бы одну ягодку возьмет, то ее ребеночку Богородица скажет: «А тебе, малютка, ягодок не достанется, потому что твоя мать их съела». Вот матери и отказываются от фруктов. Ну а та, что до Иванова дня без них вытерпела, и дальше терпеть может.

Княгиня как раз подносила ко рту ягоду – спелую, такую же яркую, как ее губы, – но после бабушкиных заключительных слов вернула ее в корзиночку, сказав при этом:

– Нет, я не буду их есть, иначе вам, детки, нечем будет в пути лакомиться!

– Ешьте, милостивая пани, ешьте, и корзинку можете домой взять, мы еще насобираем! – воскликнула Барунка, отказываясь принимать протянутые ей княгиней ягоды.

– Что ж, дети, спасибо вам за подарок! – И княгиня улыбнулась простодушной девочке. – А свою корзиночку вы получите завтра, когда придете ко мне в замок и приведете с собой вашу бабушку! Договорились?

– Да! Да! Мы придем!

Дети, осмелев, ответили княгине так, как отвечали всегда пани маме, когда та приглашала их на мельницу.

Бабушка хотела было что-то возразить, но разговор уже закончился: княгиня, легонько поклонившись старушке и опять улыбнувшись детям, вышла из беседки. Отдав корзиночку с земляникой своему груму, она вскочила на лошадь и исчезла среди деревьев, подобно чудесному видению.

– Ох, бабушка, до чего же я в замок хочу! Батюшка говорил, что там очень красивые картины! – сказала Барунка.

– А еще там есть попугай, и он умеет говорить. То-то вы, бабушка, удивитесь! – захлопал в ладоши Ян.

Маленькая Аделка оглядела себя и сказала:

– Только мне другое платье надо, правда, бабушка?

– О господи, а я ведь даже и не заметила, что ты вся извозилась! Где же тебя так угораздило, красавица моя? – всплеснула руками старушка при виде перепачканной внучки.

– Я не виновата, это Ян меня толкнул, и я упала прямо в землянику, – оправдывалась малышка.

– Вы двое вечно ссоритесь! Что о вас княгиня подумает? Назовет бесенятами и будет права. Ну а теперь мы пойдем к леснику. Только если вы, ребятки, станете безобразничать, я вас больше никуда не возьму! – пригрозила внукам бабушка.

– Нет, бабушка, мы будем хорошими! – обещали мальчики.

– Что ж, поглядим! – И бабушка зашагала с внуками к дому лесника.

Вскоре между деревьями показался белый домик. Перед его фасадом зеленел огороженный забором лужок, осененный несколькими липами и каштанами; под ними стояли врытые в землю лавки и столики. По траве расхаживали павлины (о которых бабушка всегда говорила, что у них ангельское оперение, дьявольский крик и воровской шаг) и пестрые цесарки с красными глазами; неподалеку, быстро шевеля ушами и пугливо вздрагивая, сидели белые кролики. Прелестная серна в красном ошейнике лежала на крыльце, рядом с которым бродили собаки. Стоило появиться детям, как собаки радостно залаяли и принялись описывать вокруг них круги и прыгать, едва не сбивая гостей с ног. Серна тоже, услышав голос Аделки, подошла и скосила на нее свой синий глаз, как бы говоря: «Ах, это ты, девочка, что приносит мне разные лакомства? Ну здравствуй!» Аделка сразу поняла, что от нее требуется, и быстро достала из кармана и подала серне кусочек булки; та взяла его и долго еще потом не отходила от девочки.

– Чего это вы разгавкались, а?! – раздался громкий голос, и из дома вышел лесник в зеленой куртке и в маленькой круглой шапочке. – Так у нас тут, оказывается, дорогие гости! Добро пожаловать! – воскликнул он, увидев бабушку. – Проходите, проходите. Гектор, Диана, Амина, молчать! Слова сказать не даете! – сделал он внушение собакам.

Бабушка вошла в дом, над порогом которого красовались огромные оленьи рога. В прихожей на стенах висело несколько ружей – к счастью, довольно высоко, так что дети дотянуться до них не могли. Бабушка очень боялась ружей, даже незаряженных, а когда пан лесник смеялся над ней, говорила:

– Кто знает, что может случиться, нечистый никогда не дремлет.

– Это верно, – отвечал лесник, – коли Бог захочет, и мотыга выстрелит.

Бабушка прощала леснику насмешки, но не терпела, когда он произносил имя Господа всуе или чертыхался, – тогда она сразу зажимала себе уши со словами: «Ну что за грубые речи вы ведете! После такого надо святой водой себя окроплять!»

Пан лесник бабушку очень любил и старался при ней черта не поминать, хотя и жаловался, что он сам к нему на язык прыгает.

– А где же хозяйка ваша? – спросила бабушка, зайдя в комнату и никого там не увидев.

– Садитесь, пожалуйста, я ее сейчас позову, она у меня, точно квочка, вечно с цыплятами возится, – ответил лесник и пошел искать жену.

Мальчики замерли у шкафа, за стеклянными дверцами которого поблескивали ружья и охотничьи ножи, а девочки принялись играть с серной, вбежавшей вслед за ними в дом; бабушка же, быстро оглядев всю эту чисто прибранную светлицу, проговорила:

– Да уж, в какой день ни придешь, в будни ли, в праздник, а здесь всегда все сияет.

Потом она заметила готовую пряжу, уже размеченную для тканья, и стала ее рассматривать.

Тут распахнулась дверь и вошла молодая женщина в опрятном домашнем платье и белом чепчике; на руках у нее сидела маленькая русоволосая девочка. Хозяйка сердечно поздоровалась с гостями, и по ее открытому приветливому лицу было видно, что она им рада.

– Я ходила полотно вымачивать, – объяснила молодая женщина свое отсутствие. – Думаю, порадует оно меня в этом году – будет белее лебедя.

– Сразу видно прилежную хозяюшку, – сказала бабушка. – Одно полотнище белится, а на другое уже пряжа для ткача припасена. Гладкое оно выйдет, что твой пергамент. Только бы ткач постарался да вас вокруг пальца не обвел. Довольны вы им?

– Сами знаете, дорогая бабушка, ткачи – они все обманщики, – ответила лесничиха.

– Ну, вас, женщин, никакому ткачу не провести, – рассмеялся хозяин дома. – У вас же все до последней нитки учтено! Сядьте, прошу вас, не стойте! – обратился он к бабушке, которая никак не могла оторваться от пряжи.

– Успею еще насидеться, – отозвалась старушка, беря за ручку маленькую Анинку, осторожности ради поставленную матерью возле лавки: девочка только училась ходить.

Следом за хозяйкой в комнате объявились двое загорелых мальчиков: один светленький, в мать, другой темноволосый – в отца. Они весело бежали за матерью до самой двери, но, когда хозяйка заговорила с бабушкой, застеснялись и растерянно спрятались за материнской юбкой, не зная, что и как сказать другим детям.

– Ну что же вы, сорванцы, – обратился к ним отец, – разве хорошо укрываться за маминой спиной, когда у нас гости? Давайте-ка поздоровайтесь с бабушкой!

Братья послушно подошли к бабушке и протянули ей руки, в которые она положила по яблоку.

– Вот вам, – сказала она, – берите, играйте и больше так не конфузьтесь; не пристало мальчикам держаться за материнскую юбку.

Мальчишки потупились и глядели теперь только на яблоки.

– А сейчас марш отсюда, – велел им отец, – и покажите гостям филина да бросьте ему сойку, что я сегодня подстрелил; и пускай ребята посмотрят на щенков и фазанят. Только не распугайте мне птиц, не то я вас!..

Но дети уже его не слушали: после слов «марш отсюда» они мгновенно выскочили наружу.

– До чего же шустрые! – усмехнулся лесник, и видно было, что ему это по душе.

– Дети есть дети, молодая кровь, – сказала бабушка.

– Уж больно они озорничают, – вздохнула хозяйка. – Верите ли, бабушка, целый день у меня сердце не на месте: то они охотничьи ловушки проверяют, то по деревьям карабкаются, то кувыркаются и штаны рвут – никакого сладу с ними нет. Зато девочка у меня, слава Богу, спокойная.

– Что ж вы хотите, кумушка, дочка по матери узнается, а сын по отцу, – промолвила бабушка.

Молодая женщина с улыбкой передала дочку мужу, чтобы тот с ней немного понянчился.

– Пойду на стол нам что-нибудь соберу, – пояснила она.

– Хорошая у меня жена, грех жаловаться, – сказал лесник, когда она вышла из комнаты. – Вот только о сыновьях больно печется; ну что это за мальчишки, если они тихони?

– Все хорошо в меру, куманек. Дай им волю, так они, пожалуй, на головах ходить станут, – возразила бабушка, которая, впрочем, не всегда поступала сообразно своим словам.

Вскоре вернулась хозяйка, неся щедрое угощение. На дубовом столе, застеленном белой скатертью, появились расписные фаянсовые тарелки, ножи с роговыми черенками, земляника, яичный пудинг, сливки, хлеб, мед, сливочное масло и пиво.

Лесничиха забрала у бабушки веретено со словами:

– Оставьте работу, бабушка, и садитесь к столу. Отрежьте себе хлеба да маслом его намажьте, я его только нынче утром взбивала. И пиво совсем свежее. Может, пудинг не особо удался, я его на глазок готовила, но вдруг понравится? Ягоды, я знаю, вы не едите, но дети их любят, особенно со сливками, – потчевала хозяйка гостей, ловко нарезая хлеб, намазывая его маслом и поливая медом.

И вдруг бабушка, вспомнив о чем-то, хлопнула себя по лбу:

– Память у меня совсем дырявая стала! Чуть не забыла рассказать, что мы в беседке с пани княгиней разговаривали!

– Ничего удивительного, дети своим криком любого заморочат! – успокоила ее лесничиха.

А лесник тут же спросил, о чем был разговор.

– Погодите, бабушка, не рассказывайте пока ничего, я только детей успокою, пускай посидят смирно, – попросила хозяйка.

Дети облазили уже всю усадьбу – должны же были хозяйские сыновья Франек и Бертик показать ее своим гостям. А сейчас ребята стояли перед домом, и собачка Амина демонстрировала им свое умение прыгать через палку и приносить в зубах нарочно заброшенные далеко в траву вещицы. Когда появившаяся на пороге мать позвала всех полдничать, ребята не заставили себя упрашивать и кинулись к столикам во дворе.

– Садитесь-ка сюда под деревья и постарайтесь не очень пачкаться! – говорила лесничиха, раскладывая еду. Дети расселись; собаки, не сводившие с них глаз, пристроились рядом.

Когда хозяйка вернулась в комнату, она попросила бабушку рассказать о княгине, и бабушка слово в слово передала разговор, что произошел в беседке.

– Я всегда твержу, что у нее доброе сердце, – сказала лесничиха. – Она часто у нас бывает и непременно осведомляется о детях и целует малютку Анушку в лобик. Не может быть плохим тот, кто любит детей. А вот прислуга вечно на нее наговаривает.

– Угодишь бесу – наградит адом, – отозвалась бабушка.

– Так оно и есть, – кивнул лесник. – Это правильная поговорка. По-моему, лучшей госпожи и пожелать нельзя. А эти сплетники, что вокруг нее вертятся, только лгут ей да надоедают. Они же ни на что не годны, не живут, а небо коптят. Оглянешься этак вот кругом, дорогая бабушка, да и подумаешь: чтоб их всех черт… гм-гм! – громом разразило! Злости не хватает, когда понимаешь, что какой-то бездельник, который ничего не умеет, кроме как куклой на запятках кареты торчать или в покоях господских прохлаждаться, получает столько же денег, сколько я; да и ценят его больше, чем меня, а ведь я должен и в дождь, и в слякоть, и в снег бродить по лесам, днем и ночью браниться с браконьерами и вдобавок за все быть в ответе и обо всем заботиться. Я, конечно, не жалуюсь и вообще всем доволен, но когда приходит сюда этакий задавака да нос передо мной задирает, я готов его!.. Ну да ладно, чего зазря злиться.

И пан лесник схватил стакан и сердито его опустошил.

– А княгиня знает о том, что здесь творится? Почему никто из обиженных не пожалуется ей на несправедливость? – спросила бабушка.

– Да кто ж на себя такую смелость возьмет? Я вот сколько раз с ней толковал и всегда думал: молчи, Франек, тебе же хуже будет. Да и с чего бы ей мне верить – она спросит тех, кто повыше да к ней поближе, и тогда пиши пропало. Эти, что в замке, все заодно, рука руку моет. А ведь я всего несколько дней назад с ее милостью разговаривал. Она гуляла по лесу с иностранным князем, что у нее нынче гостит. Они увидали где-то Викторку и расспрашивали меня про нее; княгиня ее испугалась.

– И что же вы ей сказали? – полюбопытствовала бабушка.

– А что я мог сказать? Что она не в своем уме, но никому не вредит.

– А княгиня что на это?

– Села на траву, князь сел у ее ног, и мне велели присесть рядом и рассказать подробнее о безумной Викторке и о том, что с ней приключилось.

– А ты и рад был рассказать, да? – улыбнулась лесничиха.

– Конечно рад, женушка; ты же знаешь, я всегда готов угодить прекрасной даме. А наша княгиня, хотя уже и не молода, все-таки очень собой хороша. Короче говоря, пришлось мне об этой умалишенной рассказывать.

– Ну и хитрец вы, куманек; я уж почти два года здесь, а вы все только обещаете мне этот рассказ. Так я и не знаю в точности, что с Викторкой приключилось, разве что обрывки какие-то слышала. Я, конечно, не прекрасная дама, приказывать вам не могу, и потому, видно, никогда не узнать мне этой истории.

– Ох, бабушка, да вы мне милее самой распрекрасной раскрасавицы, и если вам угодно послушать, то я расскажу вам все хоть бы и прямо сейчас.

– Да уж, умеет куманек мягко стелить, ничего не скажешь, – улыбнулась бабушка. – Что ж, если хозяюшка возражать не станет, то я ловлю вас на слове. Старый что малый, а дети, сами знаете, сказки любят.

– Ну я, правда, еще не старая, но послушаю с удовольствием. Так что, муженек, рассказывай, это у тебя хорошо получается, – ответила лесничиха.

– Мамочка, дай нам, пожалуйста, еще хлеба, у нас уже ни кусочка не осталось, – попросил возникший в дверях Бертик.

– Не может такого быть! Да куда же ребята его девают? – удивилась бабушка.

– Половину съели сами, половину отдали собакам, серне и белкам; у нас по-другому не бывает. Ох и мученье мне с ними! – вздохнула хозяйка, отрезая ломти хлеба.

Пока она во дворе опять оделяла едой детей и поручала им нянчить малышку, лесник набивал свою трубку.

– Вот и у моего покойника, царство ему небесное, такая привычка была: прежде чем что-то рассказать, обязательно трубку приготовить, – сказала бабушка, и радостное воспоминание зажгло огонек в ее глазах.

– Да уж, мужчины все точно сговорились, у каждого есть эта дурная привычка, – отозвалась как раз вернувшаяся в дом лесничиха.

– А разве она тебе не по нраву? Ты же мне сама из города табак приносишь, – удивленно глянул на нее муж, закуривая трубку.

– Что мне остается-то? Если хочешь человеку угодить, приходится уступать. Начинай уже рассказывать, – распорядилась хозяйка, усаживаясь с веретеном рядом с бабушкой.

– Я готов, так что слушайте! – И лесник пустил в потолок колечко дыма, положил нога на ногу, устроился поудобнее на стуле и повел рассказ о Викторке.

VI

Викторка – крестьянская дочь из Жернова. Родители ее давно умерли, но брат и сестра до сих пор живы. Пятнадцать лет назад Викторка была девица на загляденье; во всей округе не находилось ей равных. Проворная, как серна, работящая, как пчелка, – лучшей жены и представить нельзя. Вдобавок и приданое за ней сулили отменное – такая в девках точно не засидится. Коротко говоря, молва о Викторке шла повсюду и от сватов отбою не было. Батюшке с матушкой многие парни нравились, попадались среди них и зажиточные хозяева, так что у дочки дом был бы, что называется, полная чаша, но она ни о чем таком и слышать не хотела: только тот ей мог приглянуться, кто ловко танцевал, да еще и под музыку.

И вот наконец отцу надоело, что Викторка всем женихам с порога отказывает, и он насел на нее и потребовал, чтобы она кого-нибудь выбрала, а иначе, мол, он сам за нее решит и насильно замуж отдаст. Тут девушка расплакалась и принялась просить, чтобы не гнали ее из родного дома, говоря, что время еще есть, что ей всего двадцать лет, что она еще и пожить-то толком не успела, а так неизвестно, кому она достанется и что ее после свадьбы ждет. Батюшка души в дочери не чаял и, услышав ее причитания и взглянув на хорошенькое личико, пожалел, сказав про себя: «Время и впрямь пока терпит, найдется еще для тебя достойный жених». Люди, правда, иное толковали; они считали Викторку гордячкой, которая ждет сватов в пышной карете, и вспоминали разные премудрости вроде «Высоко летаешь, да низко садишься», «Долго выбираешь – просчитаешься» и всякие такие прочие.

В то время стоял в деревне егерский полк, и один егерь начал Викторку донимать, ходить за ней неотступно. Она в церковь, он следом, да еще и стоит всю службу рядом – не на алтарь, а на нее глядит. Она на покос, он туда же; словом, куда она, туда и он. Люди говорили, будто он не в своем уме, а Викторка, услышав, как подруги о нем судачат, сказала:

– И чего этот солдат за мной ходит? Еще и молчком, точно упырь какой. Когда он рядом, меня дрожь пробирает, а от его взгляда голова кружится.

Ох уж этот взгляд! Все считали его глаза недобрыми, мало того – говорили даже, будто в темноте они светятся; черные же сросшиеся брови, напоминавшие крылья ворона, были явным признаком человека с дурными помыслами. Некоторые, однако, его жалели, говоря:

– Он не виноват, что таким уродился. А сглазить он может далеко не каждого, и потому не нужно его бояться.

Но женщина, на чьего ребенка взглянул черный егерь, спешила сразу вытереть детское личико белым платком, и все деревенские в любой младенческой хвори винили только этого солдата.

Впрочем, в конце концов сельчане привыкли к сумрачному чужаку, и иные девушки начали даже поговаривать, что не такой уж он и противный, хотя и очень неприветливый. Но большинство все же сходилось во мнении, что вид у него слишком чудной.

– Бог знает, кто он и откуда родом; может, он и не человек вовсе; так и тянет перекреститься и сказать: «С нами Господь, а ты, нечистый, сгинь-пропади!» Ведь он не танцует, не говорит, не поет. Нет уж, лучше держаться от него подальше.

И на егеря перестали обращать внимание. Ну да людям-то легко было от него отвернуться, ведь он не бродил за ними по пятам. А вот жизнь Викторки превратилась в ад.

Она уже и дом без крайней надобности не покидала – лишь бы не видеть этого назойливого преследователя. Ее и музыка больше не радовала – ведь, пока она танцевала, из какого-нибудь угла на нее непременно таращилась пара черных глаз. И на посиделки она с подружками больше не ходила, потому что знала: если не прямо в комнате, то, значит, снаружи под окном неотступно стоит черный егерь, и от этого у нее путалась пряжа и срывался голос. Подружки замечали, что она изменилась, но никто и подумать не мог, что виной всему солдат; его считали дурачком, который тенью бродит за Викторкой, а она ему это позволяет, потому что ей попросту все равно.

Но однажды Викторка сказала подружкам:

– Ох, девчата, вот бы какой жених для меня объявился! Бедный или богатый, красивый или уродливый – не важно, я бы тотчас за него пошла, лишь бы он не из нашей деревни был!

– Да что ты такое говоришь?! Неужто тебе дома так опротивело? Неужто тебе здесь больше не нравится? – удивились девушки.

– Вовсе нет, и в мыслях такого не было. Но не в силах я больше терпеть рядом с собой этого черного егеря. Вы и представить не можете, как этот надоеда мучит и терзает меня. Мне повсюду его глаза мерещатся, так что и не до сна мне, и не до молитв! – со слезами жаловалась подругам Викторка.

– Ах господи, так почему же ты его не отвадишь? Не скажешь, чтобы не ходил за тобой и не досаждал? – всполошились подружки.

– Да разве я не говорила? Нет, не прямо ему… Со своей тенью не поговоришь… Но я передала просьбу через его товарища.

– И что? Не послушался? – спросили девушки.

– Мало того что не послушался, так еще и сказал, что я не смею ему указывать, куда ходить, что он вправе сам выбирать дорогу. И по правде говоря, он же не говорил, что я ему нравлюсь, так разве могу я запретить ему идти за мной?

– Экий невежа! – возмутились подружки. – Много он о себе возомнил! Надо ему как-нибудь отомстить!

– Не надо даже пытаться, он нам не по зубам! – ответили наиболее осторожные из девушек.

– Вот еще! Да что он может нам сделать? Для этого у него должен быть предмет, который мы на теле носили, а никто из нас ему такую вещь не даст; и от него мы ничего не возьмем, – значит, и бояться нечего. И ты, Викторка, не бойся, мы всегда будем рядом и однажды отплатим этому нахалу! – кричали самые смелые подружки.

Но Викторка пугливо оглянулась и вздохнула:

– Помоги мне, Господи, избавиться от такой тяжкой ноши!

Рассказ Викторки не остался в тайне, так что о черном егере скоро проведали во всей округе.

И вот через несколько дней во дворе Викторкиного отца появился некий услужливый человек из соседней деревни. Мужчины беседовали о том о сем, о всяком о разном, пока наконец посетитель не признался, что явился сюда по просьбе своего соседа: тот намерен женить сына, а парню приглянулась Викторка, вот ему и поручили выведать, можно ли засылать к девушке сватов.

– Погодите минутку, пойду спрошу Викторку; она сама решит. Я-то Шиму и его сына Тонду[28] хорошо знаю, хозяйство у них справное, так что я не против, – сказал отец и пошел к Викторке, чтобы с ней посоветоваться.

И Викторка без малейших колебаний ответила:

– Пускай засылают.

Отец удивился такому скорому согласию и спросил, знает ли она Тонду, – а то, мол, обнадежит достойных людей понапрасну, но она подтвердила, что согласна, прибавив, что семейство Шимов ей хорошо знакомо, а Тонда – славный парень.

– Очень ты меня своим решением порадовала, – сказал отец. – Что ж, с Богом! Будем ожидать сватов.

Когда отец отправился сообщать приятное известие гостю, в горницу к Викторке зашла мать, чтобы благословить и пожелать счастья.

– А больше всего мне нравится, что жить вы станете своим домом, так что не придется тебе под свекровью или золовками ходить, – прибавила мать.

– Ах, матушка, да я бы за него вышла, будь там хоть две свекрови! – ответила ей Викторка.

– Что ж, значит, очень вы друг дружку любите, раз ты на такое была согласна.

– Нет, матушка, я бы и другому хорошему парню слово дала, – прошептала Викторка.

– Да что ж ты такое говоришь? Ведь сколько их за тебя сваталось, а ты всем отказывала!

– Тогда еще не бродил следом за мной тот черный егерь со злыми глазами!

– Да что ты все в одну кучу валишь? Егерь какой-то! Пускай себе ходит где хочет, тебе-то что за дело? Не гонит же он тебя из дому!

– Гонит, матушка, еще как гонит, – расплакалась Викторка. – Нет мне из-за него нигде покоя, извелась я, измучилась!

– Так что ж ты мне сразу не сказала? Я пошла бы с тобой к кузнечихе, она в таких делах разбирается. Ладно, что уж теперь; значит, завтра к ней зайдем, – утешила девушку мать.

Назавтра мать с дочерью отправились к старой кузнечихе, которая, по слухам, знала много такого, что другим было неведомо. Если у кого что пропадало, или корова доиться переставала, или сглазил кто, она всегда помогала, всегда подсказывала, как быть. И Викторка кузнечихе сразу все как на духу выложила, ничего не утаила.

– И ты с ним ни разу ни словечком не перемолвилась? – спросила старуха.

– Ни разу.

– И он тебе ни с кем из солдат ничего не передавал? Может, яблоко там или пряник?

– Нет, тетушка, ничего; да и прочие егеря от него подальше держатся, уж больно он спесивый и людей не жалует. О нем все так говорят.

– Упырь, как есть упырь, – уверенно заявила кузнечиха. – Но ты, Викторка, не бойся, я тебе помогу, ничего плохого пока не случилось. Завтра я принесу тебе кое-что, и ты будешь всегда иметь это при себе. А по утрам, как из горницы своей выходить станешь, не забудь прыснуть на себя святой водой и сказать: «Бог со мною, изыди, нечистая сила!» Когда идешь по полю, не оглядывайся, а если солдат этот с тобой заговорит, не отвечай, пускай даже его голос тебе ангельским покажется. Ведь он и голосом околдовать может; а еще можно сразу уши заткнуть. Помни это! Через несколько дней тебе лучше станет, а если нет, ты опять ко мне придешь и мы другое средство попробуем.

Викторка ушла от нее радостная; на сердце у нее сразу полегчало; она надеялась, что сможет жить так же беззаботно, как прежде. На другой день кузнечиха принесла маленький узелок в красной тряпице и сама повесила его девушке на шею, наказав, чтобы та никогда с ним не расставалась и никому его не показывала. Вечером, когда Викторка возвращалась с покоса, она заметила кого-то неподалеку под деревом и сразу почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо; но она собралась с силами и, ни разу не оглянувшись в ту сторону, стремглав помчалась домой. На третий день было воскресенье. Мать пекла пироги; отец пошел пригласить пана учителя и нескольких соседей. По всей деревне шептались: «У Микшей нынче сватание».

Днем пришли во двор трое празднично одетых мужчин; у двоих были приколоты к рукавам веточки розмарина. Хозяин встретил их на пороге, а стоявшие на крыльце слуги сказали хором:

– Дай вам Бог много счастья!

– Спасибо на добром слове! – ответил за всех троих сват.

Жених переступил порог последним; за его спиной слышались женские голоса:

– До чего ж хорош этот Тоник, голову держит гордо, что твой олень, и какой красивый розмарин у него на рукаве, где только он такой нашел?

На что мужские голоса ответили:

– Еще бы ему не гордиться да не держать высоко голову, ведь он уводит из деревни первую красавицу, лучшую плясунью, хорошую хозяйку и вдобавок получает за нее хорошее приданое! Вот он и рад!

Так думали в деревне многие – почему, мол, Викторка чужака выбрала, почему не того или этого местного пригожего парня, почему все было в такой спешке и что это вообще за капризы… Короче, велись всякие разговоры, без которых в подобных случаях не обходится.

К вечеру все было улажено. Пан учитель составил свадебный договор, свидетели и родители поставили на нем три крестика вместо своих имен, которые написал потом за них пан учитель, и Викторка обещала Тонде стать через три недели его женой. Назавтра пришли подружки с пожеланиями счастья, а когда Викторка появилась на площади, то все принялись ее поздравлять:

– Всяческого благополучия тебе, невеста!

Но потом молодежь заголосила:

– На кого же ты нас покидаешь, почему уходишь, Викторка? – И девушка прослезилась.

День ото дня Викторка делалась все веселее и за околицу выходила без того страха, что преследовал ее, когда она еще не была невестой и не носила на груди узелок, полученный от кузнечихи. Ей казалось, будто бояться больше нечего, и она благодарила за это Бога и кузнечиху, которая так ей помогла. Но радость ее оказалась недолгой.

Однажды под вечер сидела Викторка со своим женихом в саду. Они говорили о том, как будут вести свое хозяйство, и о свадьбе. И вдруг Викторка умолкла, устремив взгляд на кусты перед собой; руки у нее задрожали.

– Что с тобой? – спросил удивленный жених.

– Посмотри на кусты напротив, ты ничего там не видишь? – прошептала Викторка.

Жених глянул туда и ответил:

– Нет, я ничего не вижу. А ты что там заметила?

– Мне почудилось, будто оттуда смотрит на нас черный егерь! – еще тише прошептала невеста.

– Ладно, хватит, пора положить этому конец! – крикнул Тоник, вскочил и обшарил кусты… но никого там не нашел. – Ну я ему покажу, если он опять на тебя взглянуть посмеет! Надолго меня запомнит! – ярился Тонда.

– Не вздумай затевать с ним ссору, Антонин, очень тебя прошу, знаешь же – солдат есть солдат. Мой отец даже ездил в Красную Гору и говорил там с офицером, думал, может, заберут его от нас. Так офицер ответил, что не смог бы этого сделать, даже если б и захотел, но он вдобавок и не хочет, потому как не видит ничего дурного в том, что парень засматривается на девушку. А еще отец слышал от других солдат, что этот егерь из какого-то знатного семейства, что в армию он подался по собственной воле и что может уйти из нее когда захочет. Так что лучше тебе с ним не связываться, а то как бы хуже не было.

Так сказала жениху Викторка, и тот обещал черного егеря не трогать.

Но с того вечера девушкой опять овладело беспокойство, опять видела она рядом с собой эти страшные глаза, и опять бешено колотилось у нее сердце, хотя и сжимала она доверчиво заветный узелок. И Викторка вновь пошла к кузнечихе.

– Не знаю, может, это Бог меня за что-то наказывает, но не помогает мне оберег, что вы дали. А я ведь вас во всем слушалась! – жаловалась несчастная девушка.

– Ничего, девонька, ничего, я с ним справлюсь, хоть бы он даже сам Антихрист был. Но для этого мне от него две вещицы понадобятся. Пока я их не раздобуду, обходи его стороной и молись своему ангелу-хранителю. Поминай те души, что застряли в чистилище, о них-то никто не молится. Если какую из этих душ выкупишь, она станет просить за тебя Господа!

– То-то и оно, тетушка, что я даже мысли успокоить для молитвы не могу! – рыдала Викторка.

– Вишь ты, как дело-то запущено, почти превозмогла тебя злая сила. Ну ничего, даст Бог, победим мы этого беса!

Викторка, набравшись мужества, горячо и подолгу молилась, а как только отвлекалась мысленно от молитвы, сразу принималась думать о Деве Марии и Христовых муках, чтобы отогнать недобрые силы. Она остерегалась день, два… но на третий пошла все-таки в самую дальнюю часть отцова поля, чтобы набрать там клевера. Работнику она велела забрать ее с покоса совсем скоро, потому что косить клевер – дело легкое. Туда она бежала вприпрыжку, как козочка, так что люди радовались, видя ее, и любовались ею. А обратно ее привез работник – на груде клевера, бледную, с пораненной ногой, перевязанной белым батистовым платком. В дом девушку внесли на руках.

– Матерь Божья Святогорская! – переполошилась мать. – Да что же, доченька, с тобой приключилось?

– Я наступила на шип, он глубоко вонзился мне в ногу, и мне стало дурно. Отнесите меня в светлицу, я лечь хочу! – попросила Викторка.

Ее положили на кровать, и отец сразу отправился к кузнечихе. Та примчалась, да не одна, а, как это водится, с целой толпой разных кумушек. Одна советует мать-и-мачеху прикладывать, другая – марь многолистную, третья – заговор какой-то, четвертая – обкуривать рану, но кузнечиха никого не послушала и обложила ногу картофельным крахмалом. Потом она велела всем выйти – мол, хочет остаться с Викторкой наедине, чтобы помочь ей побыстрее оправиться.

– Ну, девонька, расскажи-ка теперь, что случилось? Очень уж ты перепугалась. И нога у тебя перевязана чьим-то платочком… Я уже его спрятала, а то, пожалуй, сплетни пойдут, – сказала кузнечиха, поудобнее устраивая раненую ногу.

– Куда вы его дели, тетушка? – спросила слабым голосом Викторка.

– Он у тебя под подушкой.

Девушка достала платочек, взглянула на кровавые пятна, на незнакомое имя, на нем вышитое, и из бледной сделалась пунцовой.

– Ох, девонька, не нравишься ты мне, что я о тебе думать должна?

– Думайте, что Господь меня оставил, что проклята я на веки вечные, что нельзя мне уже помочь.

«Неужто жар у нее? Бредит, что ли?» – подумала кузнечиха, пощупав лоб больной и взяв ее за руку. Но рука была ледяная, как и лоб; вот только глаза девушки горели лихорадочным огнем, когда смотрела она на платочек, что крепко сжимала в пальцах.

– Слушайте же, тетушка, – тихо заговорила Викторка, – но никому не передавайте мои слова. Целых два дня я его не видела, ну, вы знаете, о ком я… а сегодня, сегодня с самого утра в ушах у меня звенело: «Иди за клевером, иди за клевером!» Будто кто-то манил меня. Я знала, что это искушение, потому как он часто там бывает, сидит у края поля под деревом, но справиться с этим не смогла и взяла наконец косу, корзину и фартук для травы. По дороге я все думала, что я сама себе враг, однако шепот в ушах все подгонял меня: «Ступай на поле, чего тебе бояться, может, его там и не будет, да и Томеш тебя вот-вот заберет». И так я и дошла до поля. Посмотрела в сторону дерева – и никого не увидела. «Значит, я победила, раз его там нет», – подумалось мне. И я взялась за косу, чтобы приняться за работу. Но тут мне захотелось попытать счастья и найти четырехлистный клевер, потому что я решила: «Если отыщу его, то буду с Антонином счастлива». Ищу, ищу, все глаза проглядела, а четырехлистника нет как нет. Вздумалось мне вдруг взглянуть на пригорок под деревом – и кого же я там увидела? Солдата! Я быстро отвернулась и наступила на терновую ветку, что лежала на дороге. Я не вскрикнула, но от боли все у меня перед глазами поплыло, и я упала на землю. Я как в тумане видела, что кто-то подхватил меня и понес куда-то; потом я очнулась от сильной боли. У ручья стоял на коленях тот егерь, окунал в воду свой белый платок и смачивал мне пораненную ногу. А потом он мне ее перевязал. «Господи, – подумала я, – что же с тобой теперь станется? Как теперь скрыться от этих страшных глаз? Лучше всего будет вовсе не смотреть в них». Мне было ужасно больно, голова у меня кружилась, но я крепко зажмурилась и глаз не открывала. Он положил свою руку мне на лоб, взял мою руку; у меня мороз пробегал по коже, но я молчала. Затем он принялся брызгать мне в лицо холодной водой, приподнял мне голову; что мне оставалось? Пришлось открыть глаза. Ах, тетушка, он взглянул на меня – и глаза его сверкнули, как два солнышка, так что я опять поскорее зажмурилась. Но как это могло мне помочь, если он со мной заговорил?.. Ох, дорогая тетушка, вы были правы, он и голосом способен околдовать! Я, кажется, до сих пор слышу, как он называет меня своим счастьем, своим небесным блаженством. Он сказал, что любит меня!

– Грешные речи, речи искусителя, только бесу, а не человеку такое могло в голову прийти! Бедняжка, зачем же ты ему поверила? – причитала кузнечиха.

– Да как же не поверить, когда он говорил, что любит меня!

– Мало ли что он говорил, болтал, да и все! Заморочить тебя хочет.

– Я ему так и сказала, но он начал Богом и своей бессмертной душой клясться, что полюбил меня с первого взгляда и что не говорил со мной и не признавался в любви только потому, что не хотел связывать мою судьбу со своей. Его, мол, преследует злой рок, и потому он не может быть счастлив. Ох, он еще столько всякого говорил, всего и не упомнишь, и все такое жалостное. Но я ему поверила и сказала, что очень боялась его и что только из страха перед ним стала невестой; а еще сказала, что ношу на груди оберег, и он просил его показать, и я его ему отдала, – закончила Викторка.

– Великий Боже! – воскликнула кузнечиха. – Она отдала ему освященную ладанку, отдала вещь, которая согрета теплом ее тела! Теперь ты в его власти, теперь даже Господь не спасет тебя из его когтей, теперь ты околдована!

– А он сказал, что единственное чудо – это любовь и что верить можно только в нее!

– Да-да, конечно, – любовь! Сказала бы я ему, что такое любовь! Ну да теперь ничего не исправишь; что бы ты ни делала, этот упырь станет сосать твою кровь, пока не высосет всю; он погубит тебя, и твоя душа не обретет после смерти покоя. А ведь ты могла быть так счастлива!

Викторку эти слова очень испугали, но, помолчав, она сказала:

– Что ж, значит, суждено мне идти за ним даже в ад. Мне все равно. А сейчас укройте меня, я замерзла!

Кузнечиха набросила на нее все одеяла, какие нашла, но Викторка продолжала дрожать. И не промолвила больше ни словечка.

Кузнечиха очень любила девушку и, хотя и рассердилась на нее за то, что она выпустила из рук ладанку, все-таки переживала за ее судьбу, полагая теперь, впрочем, свою подопечную совсем пропащей. О том, что поведала ей Викторка, кузнечиха никому не проговорилась.

С того дня Викторка с кровати не поднималась. Молчала, разве что бормотала порой во сне что-то невразумительное, ничего не хотела, внимания ни на кого не обращала… Кузнечиха от нее не отходила и использовала все свое целебное искусство, чтобы помочь несчастной. Но все было напрасно, и родители становились день от дня печальнее, а жених так и совсем затосковал. Кузнечиха покачивала головой, думая про себя: «Нет, это все не само собой творится; как же такое возможно, чтобы ни один из оберегов, которые всем помогали, тут не помог? Это дело рук того егеря, уж я-то знаю!» Подобные мысли обуревали тетушку круглые сутки, а когда однажды ночью она выглянула из окна и заметила в саду под деревом неподвижного, закутанного с ног до головы мужчину, чьи глаза горели в темноте, как угли (так ей, во всяком случае, помстилось), то полностью уверилась в своей догадке.

Так что можете представить ее радость, когда в один прекрасный день Микеш сообщил домашним, что егерский полк получил приказ оставить деревню.

1 Отсюда ты узнаешь, что бедняки не так несчастны, как мы привыкли думать. В действительности, они ближе к раю, чем мы себе представляем; ближе, чем мы сами! К. Ф. Гуцков (Карл Фердинанд Гуцков (1811–1878) – немецкий писатель, драматург и общественный деятель. – Примеч. ред.)

2 Белильня – место, где возле воды отбеливались под солнцем холсты. – Здесь и далее примеч. перев.

3 Камлот – плотная шерстяная ткань, иногда с примесью шелка.

4 Еник, Гонза, Гонзичек – уменьшительное имя от имени Ян.

5 Пряслице (прясло) – деревянная подставка, куда при прядении привязывается кудель, то есть волокно льна, обработанное для приготовления пряжи.

6 Кремень, кресало, трут – эти предметы служили для разжигания огня. Кресалом, чаще всего сделанным в виде стальной пластинки, высекали искры из кремня, очень твердого камня, и искры воспламеняли трут. Трутом могли служить не только ветхие тряпочки, но и, например, высушенный гриб-трутовик.

7 Иосиф II (1741–1790) – король Германии, император Священной Римской империи. Мария Терезия (1717–1780) – мать Иосифа II, эрцгерцогиня Австрии, королева Венгрии и Богемии.

8 В Вену.

9 Против ветра, чтобы не распушился хвостик.

10 Каламбур построен на слове «звол», означающее деревню.

11 Корец – старая мера зерна и меда, равная примерно 93 литрам.

12 Крамолна – деревушка всего из нескольких домов, не имеющая права на старосту.

13 Щипец – верхняя часть стены, ограниченная двумя скатами крыши.

14 Чечётка – небольшая птица семейства вьюрковых.

15 Ворша – уменьшительное имя от имени Урсула (Воршила).

16 Стоять на тяге – способ охоты на пернатую дичь, в основном на вальдшнепов.

17 Снежка – самая высокая гора Крконош. Высота вершины 1603 м.

18 Горный дух владеет прекрасным садом, полным самых редких и необычных растений. Но для простых смертных сад не существует, они видят на его месте камни и песок. Если человек и попадает в этот волшебный сад, то только по желанию хозяина, который может зло подшутить над своим гостем или, напротив, щедро его наградить.

19 Ян Непомуцкий (ок. 1350–1393) – один из самых почитаемых чешских святых, священник, мученик, покровитель Праги и всей Чехии.

20 Пандуры – иррегулярные пешие наемные войска в Австрийской империи, выполнявшие в основном функции пограничной стражи. Нередко их использовали и для борьбы с разбойниками.

21 Помольщик – тот, кто привез зерно на мельницу, чтобы его там смололи.

22 Святой Микулаш (святой Николай) дарит чешским детям подарки в ночь с 5 на 6 декабря.

23 Речь идет о Наполеоновских войнах. Трое монархов – это российский император Александр I, австрийский император Франц II и прусский король Фридрих Вильгельм III.

24 Йозефов – город-крепость на востоке Чехии, заложенный в конце XVIII века императором Иосифом II и названный в его честь. (Изначальное название – Плес, по близлежащей деревне.) С 1948 года – часть города Яромерж.

25 Добрушка – небольшой город на востоке Чехии, у подножия Орлицких гор. Первое письменное упоминание относится к 1320 году.

26 Рыхнов-над-Кнежноу – город в Восточной Чехии, неподалеку от Орлицких гор и города Градец-Кралове.

27 Постав – пара мельничных жерновов, один из которых вращается, а второй неподвижен.

28 Тонда, Тоник – уменьшительное имя от имени Антонин.

Продолжение книги