Власть и решение бесплатное чтение

Среди выдающихся философов XX века едва ли найдется мыслитель более недооцененный, чем Панайотис Кондилис. Причины этого кроются одновременно в условиях, в которых формировалась философия Кондилиса, и в его личности. Греческий философ, почти вся профессиональная жизнь которого прошла в Германии, всегда считался белой вороной в академическом сообществе, несмотря на свой несомненный талант. Его энциклопедические знания и постоянный интерес к их расширению стали скорее препятствием его университетской карьере: Кондилис скептически относился к профессорским должностям, считая, что профессиональная философия давно мертва, и предпочитал всегда держать дистанцию по отношению к ней. В то же время предельно жесткая критика Кондилиса в адрес представителей франкфуртской школы, в 1980-е годы уже прочно доминировавшей в немецкой академической среде, создавала ему недобрую славу среди многих коллег, которые в результате предпочитали вообще не вступать с ним в публичный диалог.

Упомянутые обстоятельства можно было бы расценивать как свидетельство того, что Кондилис переоценивал свою философию и недооценивал чужие идеи, если бы не популярность, которой пользовались труды Кондилиса в Германии при его жизни, – а в Греции и по сей день. О том, что эта популярность не была случайной, говорят оценки тех его коллег, чья университетская карьера, напротив, была крайне успешной. Фолькер Герхардт, один из самых влиятельных университетских философов Германии в 2000 –2010-е годы, называет Кондилиса выдающимся интеллектуалом, продолжавшим традиции Макса Вебера «более независимо и продуктивно <…>, чем все вместе взятые государственные служащие – профессора политологии, социологии и философии»[1]. В свою очередь, историк Райнхарт Козеллек, чье влияние уже при жизни вышло далеко за пределы Германии, с глубоким уважением говорит о Кондилисе как обладавшем энциклопедическими знаниями интеллектуале и одном из немногих мыслителей XX века, «который устоял перед всеми навязанными временем, идеологией и модой требованиями», сохранив свою уникальную идентичность[2].

Чем же интересен выбранный Кондилисом подход и почему его влияние на академическую философию и социальные науки не столь значительно, как влияние Вебера? Для ответа на эти вопросы нам понадобится более детальный взгляд на личность Кондилиса, его идеи и методы[3].

1. Жизнь и карьера

Панайотис Кондилис родился в 1943 году в греческой Олимпии, неподалеку от древнего святилища и места проведения Олимпийских игр. Его отец Деметриус, военный офицер, из-за туберкулеза вынужден рано оставить военную службу и выйти на пенсию. Его мать Мария, по профессии преподаватель, владеет несколькими европейскими языками, но не работает по своей специальности. В детские годы Кондилиса его семья несколько раз переезжает – сначала в Коринф, где в 1947 году родилась его сестра Мельпо, а затем в 1949 году в Неа-Эритрею, северный пригород Афин. В Неа-Эритрее Кондилис посещает шесть классов начальной школы, а затем переходит в школу в соседней Кифиссии. Учеба дается ему очень легко.

В возрасте 14 лет Кондилис серьезно заболевает и в течение долгого времени не посещает школьные занятия. Вынужденный почти постоянно оставаться дома, он проводит время за чтением – в основном древнегреческих и латинских авторов. Благодаря этому он быстро и в совершенстве осваивает два древних языка. Особенно ему нравится «История» Фукидида, описывающая события Пелопоннесской войны. В тот же период Кондилис читает тексты классической греческой философии и впервые знакомится с работами Спинозы, в особенности с «Этикой», оказавшей на него серьезное влияние[4].

После окончания классической гимназии в Кифиссии в 1961 году Кондилис начинает посещать обязательный для будущих студентов годичный подготовительный курс в Афинском университете, однако не сдает итоговый экзамен из-за того, что забывает взять с собой документы. В 1963 году со второй попытки он официально становится студентом университета, поступив на отделение классической филологии. Учителями Кондилиса являются ведущие греческие филологи, историки и археологи, из которых наиболее близок ему неокантианец и специалист по платоновской философии Иоаннис Теодоракопулос, с которым Кондилис поддерживает связь вплоть до его смерти в 1981 году. Во время обучения Кондилис продолжает читать большие объемы философских текстов (всегда на языке оригинала) как античных, так и современных авторов, особое внимание уделяя Марксу и марксистам.

Как и многие в его студенческом окружении, Кондилис становится членом организации «Молодежь Ламбракиса», образованной в 1963 году после убийства депутата от Единой демократической левой партии (ЭДА) Григориса Ламбракиса, которое спровоцировало массовые протесты против консервативного правительства Константиноса Караманлиса. Из греческих политиков Кондилис больше всего ценит центриста Георгиоса Папандреу, возглавившего новое правительство, и тяжело переживает его увольнение, а также последовавший за этим политический кризис, положивший начало печально известному периоду диктатуры «черных полковников». В период активного участия в политических организациях у Кондилиса появляется множество новых друзей, например редакторы журнала Panspoudastiki Стелиос Рамфос и Яннис Калиорис, будущий издатель Георгиос Хатзопулос, психиатр Иоаннис Тсенкос, а также Космас Психопедис, выдающийся греческий философ и ученик Юргена Хабермаса. С большинством из них Кондилис поддерживает активные контакты вплоть до 1990-х годов. На его отношения с друзьями не влияет и постепенное отдаление от марксизма во второй половине 1960-х годов[5].

В июле 1969 года Кондилис успешно завершает свое университетское обучение, ненадолго прерванное из-за службы в армии. Уже в армии Кондилис активно переводит тексты на греческий язык. После университета он продолжает свои занятия. Характерно, что первым большим текстом, написанным Кондилисом, является 187-страничное предисловие к переводу «Государя» Макиавелли. В этот же период Кондилис активно ищет возможности поступления в аспирантуру. Тогдашняя бедность греческих библиотек представляется ему непреодолимым препятствием для написания хорошей диссертации, и Кондилис решает отправиться в Германию, сначала во Франкфурт-на-Майне (где ему не удается найти подходящего научного руководителя), а затем в Гейдельберг.

В сентябре 1972 года Кондилис поступает в аспирантуру Гейдельбергского университета. Он посещает занятия по философии, истории и политологии у Ханса-Георга Гадамера, гегелеведа Дитера Генриха, Михаэля Тойниссена, Вернера Конце и политолога Ханса-Йоахима Арндта. Генрих становится научным руководителем его диссертации «Возникновение диалектики. Анализ европейского Просвещения, а также духовного развития Гёльдерлина, Шеллинга и Гегеля до 1802 года». С ним у Кондилиса поначалу устанавливаются очень хорошие отношения: Генрих впечатлен объемом и глубиной исследований своего аспиранта и всячески помогает ему в работе. Однако после завершения диссертации и Генрих, и Тойниссен дают на нее сдержанно-критические отзывы, отмечая недостатки философской аргументации (в частности, отсутствие ответа на вопрос об истине), перевешивающие огромный объем исторических знаний, продемонстрированный автором. Работа, к большому разочарованию Кондилиса, получает лишь оценку magna cum laude (вместо высшей summa cum laude), что в свою очередь приводит к сложностям с публикацией, которые разрешаются лишь благодаря участию Вернера Конце. Несмотря на свое принципиальное несогласие с оценками рецензентов, объяснимое существенной разницей во взглядах на методы истории философии, Кондилис учитывает некоторые критические замечания и впоследствии существенно перерабатывает текст, разделяя его на две книги: «Возникновение диалектики» (1979) и «Просвещение в рамках рационализма Нового времени» (1981).

После защиты диссертации Кондилис в начале 1978 года возвращается в Афины и с этого времени проводит свою дальнейшую жизнь между Афинами и Гейдельбергом. В Гейдельберге он проводит летние месяцы (а также, как правило, май и сентябрь), собирая в библиотеках необходимые ему материалы, а в остальное время работает в Афинах. В Греции он занимается подготовкой многочисленных переводов и издательской работой, а также много путешествует. В 1980-х и в начале 1990-х годов он совершает и несколько поездок по Европе. В конце 1980-х годов Кондилис посещает Москву и Ленинград, а впечатления от этого путешествия ложатся в основу многих его наблюдений в политических работах о планетарной политике после холодной войны.

С 1980-х годов начинается крайне плодотворный для Кондилиса период, в который он публикует ключевые работы по истории идей и политической философии, а также намечает контуры своей социальной онтологии. В то же время дальнейшая академическая карьера Кондилиса не складывается. Предложение Арндта, видевшего в нем своего возможного преемника на профессорском посту в Гейдельберге, Кондилис отклоняет – возможно, из-за своего скептического отношения к политологии[6]. Поиски профессуры в Греции также не завершаются успехом. Кондилис участвует в конкурсе на профессорское место в Афинском университете, но отборочная комиссия выносит решение в пользу имеющего гораздо более скромные публикации конкурента, что вызывает огромный скандал[7]. Последовавшее через два года предложение занять профессорское место в Афинах без конкурса Кондилис отклоняет, как и более поздние предложения из двух других университетов. Согласно свидетельству Фалька Хорста, по прошествии нескольких лет после защиты диссертации Кондилис, уже привыкнув к образу жизни неуниверситетского интеллектуала, приходит к выводу, что связанные с профессурой обязанности по преподаванию являются лишней тратой времени, а в Греции еще и препятствием для серьезных исследований.

В 1990 году Кондилис получает двухгодичную исследовательскую стипендию фонда Humboldt-Stiftung, в 1991 году медаль имени Гёте за большой вклад в немецко-греческий культурный обмен, а в 1994 году становится стипендиатом Wissenschaftskolleg в Берлине. Получение Кондилисом этих престижных стипендий и премий совпадает с высшей точкой его популярности в Германии. К тому моменту выходят в свет (и вызывают широкую дискуссию) его работы «Консерватизм» и «Упадок буржуазного мышления», а Кондилис активно публикуется в немецких академических журналах и популярной прессе, в частности во Frankfurter Allgemeine Zeitung (эти статьи позднее становятся частью сборников «Планетарная политика после холодной войны» и «Политическое в XX веке»). Однако в 1998 году Кондилис, в то время работавший над расширением своего проекта социальной онтологии, выстроенного вокруг понятия политического, неожиданно умирает в возрасте 55 лет. Собранную им объемную библиотеку, отражающую многосторонность его взглядов, родственники Кондилиса передают университету имени Аристотеля в Салониках.

Кондилис был не только выдающимся философом, но и весьма продуктивным переводчиком и издателем текстов, оставив большое наследие. Он, с одной стороны, внес большой вклад в обогащение греческой интеллектуальной традиции, а с другой – повысил международный интерес к греческой философии. К сожалению, отсутствие у Кондилиса большой заинтересованности в развитии собственной школы, в основном непубличный характер его интеллектуальной деятельности, сложный стиль его письма, а также ранняя смерть привели к тому, что на сегодняшний день его наследие неизвестно широкой аудитории. Его идеи и методы, способные внести существенный вклад и в современные дебаты – о политическом реализме и нормативизме, о кризисе консерватизма, о траектории развития европейской культурной традиции и о взаимосвязи философии и социальных наук, – до сих пор имеют ограниченное влияние, даже несмотря на новую популярность работ Кондилиса на его родине в Греции.

2. Основные труды

Основную часть интеллектуального наследия Кондилиса, помимо его переводов и выпущенных им сборников и антологий, составляют философские труды. Ключевыми для Кондилиса являлись три направления: исследования в области истории идей, анализ политических проблем и разработка оригинальной теории социальной онтологии. В первую группу входят, прежде всего, «Возникновение диалектики» (1979) и «Просвещение в рамках рационализма Нового времени» (1981), а также книги «Теории войны: Клаузевиц – Маркс – Энгельс – Ленин» (1988), «Метафизика Нового времени» (1990) и «Упадок буржуазного мышления и образа жизни» (1991). Примером политических работ служат «Планетарная политика после холодной войны» (1992) и «Политическое в XX веке» (2001). Нашумевшую монографию Кондилиса – «Консерватизм: его историческое содержание и упадок» (1986) – можно отнести одновременно к первому и второму направлению. Наконец, к третьей группе относятся первый том «Социальной онтологии» под заглавием «Политическое и человек: Социальные отношения, понимание, рациональность» (2001), а также неопубликованные заметки Кондилиса к следующим томам и, с некоторыми оговорками, «Власть и решение» (1984). Следует отметить, что у Кондилиса работы по истории идей и представленная в них теория современности служат основой и отправной точкой для двух других направлений.

В работах о диалектике и Просвещении Кондилис рассматривает развитие рационализма и сопровождавшую его реабилитацию чувственности через призму противостояния с интеллектуализмом (в естественных науках и картезианстве), ставившим знак равенства между природой и разумом[8]. Одним из тех, кто преодолевает оппозицию рационализма и интеллектуализма, Кондилис считает Лейбница[9]. В свою очередь, Канта Кондилис называет философом, разрывающим с Просвещением: в отличие от представителей классического Просвещения, Кант не ставит перед собой задачу реабилитации чувственности, а подвергает ее интеллектуалистской и скептической критике[10]. В «Возникновении диалектики» Кондилис также фокусируется на теме реабилитации чувственности – на примере Фихте, Шиллера, Гёльдерлина, Шеллинга и Гегеля. Его подробный разбор идей Шеллинга и Гёльдерлина представляет собой богатый материал для историков философии – материал, который, к сожалению, был обойден вниманием даже немецких коллег Кондилиса.

Начатая Кондилисом в работах 1970 –1980-х годов линия анализа европейского рационализма продолжается в его публикациях, посвященных истории политических идей и планетарной политике после холодной войны (ее началом Кондилис датирует завершение эпохи Нового времени). Кондилис доказывает, что во второй половине XX века рационализм трансформируется под влиянием развития естественных и точных наук, а также феноменов гедонистической массовой демократии и экономизации политического, превращаясь в технический, инструментальный разум[11]. Угрозой последнему Кондилис в своих политических работах 1990-х годов называет намечающийся дефицит ресурсов, массовую миграцию и технологическую стагнацию – факторы, негативно влияющие на возможность поддерживать привычный уровень благосостояния.

«Консерватизм: его историческое содержание и упадок»[12] – самая монументальная завершенная работа Кондилиса наряду с «Упадком буржуазного мышления и образа жизни», и, без сомнения, самая известная на сегодняшний день. Кондилис предпринимает масштабный сравнительный анализ консервативных традиций в Англии, Германии и Франции, датируя возникновение этих традиций – в отличие от большинства исследователей – не концом XVIII века и эпохой Французской революции, а существенно более ранним временем противостояния консервативной аристократии (с ее идеалом конституционной монархии) и абсолютной монархии. Конечно, вполне можно и не согласиться с нигилистическим диагнозом Кондилиса, констатирующего смерть консерватизма в XX веке, превращение его в лишенный содержания жест. Тем не менее детальность и (в том числе хронологическая) глубина анализа делает книгу Кондилиса классическим источником по истории западных консерватизмов наряду с работой Карла Мангейма.

В статьях 1990-х годов Кондилис вводит новый, центральный для своей политической философии термин – «планетарная политика». Согласно Кондилису планетарная политика зарождается в XVI веке, вместе с европейским колониализмом и его идеей глобализации торговли и рыночных отношений, и в этой первичной форме развивается до промышленной революции[13]. С началом последней система планетарных отношений становится более плотной и предполагает бо́льшую необходимость в обмене ресурсами, подготавливая удобную почву для империализма. В XX веке планетарная политика постепенно приобретает характер противостояния нескольких больших наций, рассматривавших себя как суверенные агенты, а малые нации как объекты политики[14]. После окончания холодной войны, в ситуации углубляющихся глобальных кризисов и с учетом формально-правового равенства большинства наций и государств (что ни в коей мере не отменяет фактического неравенства в новообразованном мировом обществе[15]), планетарный уровень политических решений и действий подчинен не утопической идее «конца истории», а попыткам смягчить новые зарождающиеся конфликты, возникающие по причине невозможности равномерного распределения ресурсов[16]. Эти конфликты угрожают и европоцентристской, универсалистской этике прав человека, игравшей ключевую роль во время Холодной войны[17].

Работа «Власть и решение», которой посвящен отдельный раздел настоящего предисловия, закладывает основу социальной онтологии Кондилиса, в первую очередь его представления о свободном от ценностей понятии решений и связь решений с представлениями о мире. Свой анализ решений из политической перспективы Кондилис продолжает в работе «Политическое и человек»[18], в которой представлен панорамный обзор подходов к анализу социальной и политической роли решений, а также намечены контуры оригинальной теории социальных отношений. В частности, Кондилис предлагает собственный, кардинально отличный от Юргена Хабермаса недеонтологический (реалистический, функционалистский) подход к анализу роли рациональности в социальном взаимодействии. К сожалению, монументальный проект социальной онтологии остается незавершенным из-за скоропостижной смерти Кондилиса: в 1999 году выходит первый том, а черновики и наброски к остальным двум томам долгое время остаются неизданными и публикуются малым тиражом лишь в 2023 году[19]. Из всех работ Кондилиса «Власть и решение» и «Политическое и человек» наиболее явно отражают его интерес к методологии социальных наук, в особенности к веберовскому подходу. Впрочем, на вопросе о методах Кондилиса мы остановимся отдельно.

3. Особенности метода

И в своих работах, посвященных истории идей, и в политических трудах, и в исследованиях по социальной онтологии Кондилис всегда подчеркивал, что ключевым для него служит историцистский метод, ставящий во главу угла исторический контекст трансформаций различных интеллектуальных традиций (в первую очередь европейских). В этом отношении Кондилиса можно сравнить с уже упомянутым Райнхартом Козеллеком, занимавшимся историей понятий. Для Кондилиса, правда, наиболее важен не последовательный анализ формирования и постепенного изменения конкретных понятий (не историческая семантика в узком смысле), а более базовое, социально окрашенное различение между концептуальной структурой и содержанием[20]. Сам Козеллек после смерти Кондилиса отдал должное его авторскому вкладу в свой монументальный «Словарь основных исторических понятий политико-социального языка в Германии» (1972–1997) в большом докладе, прочитанном в 1998 году в Афинах[21].

Насмешливая прямота и резкость философской аргументации всегда были неотъемлемой частью текстов Кондилиса. Неудивительно, что одним из его любимых авторов был Фридрих Ницше[22]. Хотя у Кондилиса мы не найдем ни одной книги, которая – по крайней мере преимущественно – касалась бы именно ницшевской философии, влияние Ницше сопровождало развитие его философии с самого начала. В работах Кондилиса всех периодов можно найти следы скрытого или явного диалога с Ницше, часто с использованием ницшевской терминологии. В качестве примеров можно упомянуть призыв Кондилиса к изучению истории происхождения моральных концепций, его защиту релятивизма и ценностного перспективизма, критику нормативизма и христианского дуализма, центральное место концепции власти в его философии, а также его историко-генеалогический подход, на первый взгляд выглядящий как преодоление неоднократно отмеченного Ницше недостатка исторического смысла в философском анализе. Объединяет его с Ницше и базовая антиметафизическая установка, а также упомянутый ранее насмешливый, местами нигилистический тон, который Кондилис часто использует для разоблачения иллюзорности распространенных оппозиций, таких как «либеральный – демократический», «созданный закон – данный закон», «воинствующий и предписывающий децизионизм – антидецизионизм», «метафизика – критика метафизики».

Всё это, конечно, не означает, что Кондилис был ницшеанцем в строгом смысле, то есть некритически принимал понятия, основные аргументы или наиболее важные интерпретации у Ницше. Его высказывания об историко-философской роли критики метафизики у Ницше, а также о современной обоснованности ницшевских аргументов и интерпретаций всегда носили скептический характер. Во многих случаях Кондилис был не на стороне Ницше, даже если явно симпатизировал философским задачам, которые тот сформулировал. В отличие от Ницше с его идеями переоценки и реформации культуры на всех уровнях (включая уровень политический, особенно важный для Кондилиса), Кондилис сознательно не идет дальше прогнозов, которые – пусть и с большой остротой – описывают тенденции развития в текущих, уже существующих условиях, не предлагая рецептов их преодоления. В частности, критика Кондилисом нормативизма совпадает с аргументами Ницше лишь до определенного момента: Кондилис уверен, что Ницше в конечном счете сам впадает в новый нормативизм, вырастающий на почве критики метафизики и старых форм нормативизма. Разница видна и в отношении Ницше и Кондилиса к антропологии. Кондилис часто подчеркивает, что антропологические факторы играют основополагающую роль в его описании социальных процессов[23]. Для Ницше антропологическая перспектива, напротив, лишь одна из множества возможных. Центральной она становится для читателей Ницше, оценивающих его тексты с историко-философской точки зрения, – как промежуточное звено, тематический и методологический переход от «классических» антропологий немецкого идеализма к философской антропологии Шелера и Плеснера. Любопытно, впрочем, что сам Кондилис придает антропологической перспективе у Ницше, а точнее антропологической легитимации критикуемых им порядков, всеобъемлющее значение.

С эмпирически ориентированными подходами в современных социальных науках методологию Кондилиса роднит антинормативистская установка, сфокусированность на анализе фактических условий и причин формирования ключевых социальных оппозиций и властных отношений. В этом отношении мысль Кондилиса воплощает собой крайне редкий для современной философии пример продуктивного фундаментального использования инструментария социальных наук в философской аргументации. В своем незаконченном magnum opus «Политическое и человек» Кондилис критикует ряд социологов XIX и первой половины XX века, в особенности Эмиля Дюркгейма и Толкотта Парсонса[24], за их ценностно-ориентированный подход к анализу отношений внутри социальных систем. По его мнению, Парсонс неверно прочитывает веберовское понимание социального действия и взаимодействия, пытаясь вместо нейтральной картины, в которой ценности и нормы могут стать как основанием для консенсуса, так и причиной для конфликта, придать социальному действию единообразное нормативно-функционалистское направление. Сам Кондилис, напротив, занимает сторону Вебера с его ценностно-нейтральным (в интерпретации Кондилиса – принципиально перспективистским) рассмотрением причин социальных действий и конфликтов[25]. Результатом этого методологического выбора становится, в частности, концепция дескриптивного децизионизма во «Власти и решении», развиваемая Кондилисом в контексте его критики нормативизма.

Основным объектом критики во многих работах Кондилиса служит критическая теория Франкфуртской школы, а точнее нормативизм, стоящий за ее стремлением к деконструкции идеологий, а также создаваемая нормативизмом иллюзия универсального рационализма, подменяющая реальность экономической глобализации, технологической инструментализации и планетарной политики, в которой сталкиваются принципиально разные интересы и системы ценностей. Кондилис скептически относится именно к тем идеям и понятиям, которые для критической теории играют центральную роль: к понятию космополитизма, к идеям универсальной ценности разума и эмансипации, часто понимаемой как абстрагирование от культурной среды и исторического контекста. Как было отмечено ранее, его борьба с нормативизмом в социальных науках и философии представляет собой в том числе и оппонирование доминировавшему в его время делиберативному подходу Хабермаса к анализу социальных отношений и политических решений.

Осознанно лаконичный стиль отсылок Кондилиса к источникам представляет отдельную серьезную проблему для его аудитории. Руководствуясь античным принципом sapienti sat (притом что едва ли многие читатели могли бы похвастаться сопоставимым объемом знаний), Кондилис далеко не во всех случаях поясняет, с чьими аргументами он полемизирует и какие работы имеет в виду. И если в «Консерватизме» и ряде других публикаций Кондилиса всё же содержится достаточное для читательского ориентирования количество пояснений в сносках, то в других работах, в частности в монументальном «Упадке буржуазного мышления и образа жизни», сноски и отсылки к источникам вообще отсутствуют. К сожалению, к последней группе относится и книга «Власть и решение». Хотя настоящее издание не предполагает подробного академического комментария, мы постараемся немного облегчить жизнь тем, кто заинтересовался настоящей книгой, пролив свет на некоторые наиболее интересные ее аспекты.

4. «Власть и решение»

Книга «Власть и решение» выходит в 1984 году. Ее появление символизирует зарождение нового направления в философии Кондилиса – социальной онтологии. В отличие от двух предшествующих монографий, представляющих собой образец довольно академических исследований (хотя и нетипично детальных и монументальных) в области истории идей, «Власть и решение» лишена отсылок к конкретным персонам. Не найдем мы в ней и примеров анализа источников (как и ссылок на эти источники в сносках), хотя Кондилис неоднократно упоминает о конкретных идеях и интеллектуальных традициях. Эти обстоятельства, с одной стороны, свидетельствуют об оригинальности предпринятого им исследования, с другой – делают его книгу непростой для понимания: во многих случаях источники, к которым обращается Кондилис, совершенно не очевидны. Дополнительно усложняет чтение отсутствие привычной для современной аудитории разбивки на небольшие параграфы, которая бы позволила лучше следить за ходом аргументации. С другой стороны, если не углубляться в детали и проблемы (в том числе потенциальные внутренние противоречия) аргументации Кондилиса, выделить ключевые элементы его рассуждений представляется вполне посильной задачей.

Центральным звеном «Власти и решения» служит теория дескриптивного децизионизма, которая дистанцируется от борьбы за нормативность и сосредоточивается на реальности социальных (и политических) отношений и действий. В отличие от воинствующего децизионизма, дескриптивный децизионизм учитывает исторические условия действия (прежде всего те, которые определяются отношениями власти) и различия между историческими традициями. Иными словами, это вариант историзма, примененный к анализу социальной сферы. По мнению Кондилиса, дескриптивный децизионизм как морфология мысли, работающая не с содержанием, а с ее структурами, близок к нигилизму, если понимать под последним идею объективного отсутствия ценности и смысла в мире и человеке (об этом чуть ниже).

Дескриптивный децизионизм Кондилиса многое заимствует у веберовского перспективистского взгляда на рациональность и ценности. В первую очередь это касается тезиса о фрагментации ценностей в современных социальных отношениях, сформулированного и развиваемого в «Протестантской этике» Вебера и в ряде его работ 1910-х годов, посвященных политике и науке. Понятие «свобода от ценностей», или «безоценочность» (Wertfreiheit), центральное для рассуждений Кондилиса о научном анализе социальных отношений, также взято им у Вебера – в том же качестве базового методологического и этического принципа. В то же время рассуждения Вебера о субъективности (односторонности) научного знания не играют столь же важной роли у Кондилиса: во «Власти и решении» он лишь утверждает, что субъективность неизбежна для индивидуальной децизионистской перспективы, не упоминая в этом контексте внешнюю перспективу описывающего и анализирующего наблюдателя.

Основой децизионизма Кондилиса является его концепция власти, которая, по крайней мере внешне, напоминает нам об использовании этого термина у Ницше в качестве инструмента описания социальных отношений. Кондилис тоже представляет эти отношения как борьбу за расширение власти «экзистенций, индивидов или групп», своего рода битву интерпретаций, в которой каждая новая позиция возникает как контрпозиция. Однако Кондилис осознанно отграничивает свое толкование от всех биологических интерпретаций понятия власти и тем самым выбирает иной путь, нежели Ницше, у которого внутреннее (индивидуальное) и внешнее (социальное) измерение власти соединены друг с другом через образ «социальных» отношений между частями организма.

Другая напрашивающаяся ассоциация – децизионизм Карла Шмитта. Со Шмиттом Кондилиса объединяет отсутствие нормативной составляющей и использование оппозиции «друг – враг» для описания социальных механизмов, в которые оказывается встроен человеческий инстинкт самосохранения, и для анализа особенностей формирования индивидуальной картины мира. Однако при ближайшем рассмотрении сходства оказываются далеко не определяющими. Кондилис ценит способность Шмитта увидеть скрытые за идеологиями социальные оппозиции и конфликты. В то же время он скептически относится к предлагаемым Шмиттом аналогиям между юриспруденцией и теологией и потому не принимает концепцию политической теологии. В посвященной Шмитту статье 1995 года Кондилис указывает на сложности с обоснованием условий, при которых суверен имеет право приостановить действие нормативных механизмов, и на не принимаемые Шмиттом во внимание следствия такой приостановки, такие как формирование новых сил (к примеру, революционных партий)[26]. Упомянутые обстоятельства объясняют заметную уже во «Власти и решении» экономную осторожность в использовании Кондилисом шмиттовского понятия чрезвычайной, или исключительной, ситуации (Ausnahmezustand).

Безоценочное, ценностно-нейтральное мировоззрение Кондилиса предполагает в том числе ценностный релятивизм, вытекающий из идеи временно́́й ограниченности и субъективности всех ценностных структур. Согласно Кондилису, последний аспект релятивизма фактически является частью доминирующей в настоящее время массово-демократической концепции мира. Последняя, в том числе с помощью антропологических аксиом, сочетает нормативистский универсализм с плюрализмом ценностей. Радикализируя индивидуалистический аспект релятивизма и связывая его с темпоральным аспектом, Кондилис приходит к тезису об объективном «отсутствии ценности и смысла у мира и человека». В этом отношении Кондилис идет гораздо дальше Ницше с его идеей философского определения будущей иерархии ценностей, которая возникает на основе критики прежних или нынешних иерархий. Его оригинальный нигилизм представляет собой свободную от ценностей альтернативу нигилизму Ницше: он не воюет с нормативизмом и не стремится его уничтожить, но лишь его описывает. Отстаивая свою безоценочную перспективу, Кондилис подчеркивает, что сопутствующий ей нигилизм не делает мир и человека никчемными (как утверждают нормативисты), но лишь позволяет нам выйти за рамки оппозиции нормативизма и антинормативизма в описании человеческих отношений.

Безоценочный взгляд, по признанию самого Кондилиса, лишен возможности активно привлекать последователей «в социально значимом смысле». У него нет политической программы, он не вербует сторонников и не конструирует утопий. Дескриптивный децизионизм не претендует на власть, а значит, не может дать нам практических рекомендаций по обустройству нашей жизни, поскольку всё человеческое общество вовлечено в борьбу за нормативизм. Он не указывает, что до́лжно, но лишь помогает сориентироваться в том, что есть. Совершивший выбор в пользу дескриптивного децизионизма оказывается в положении нейтрального наблюдателя, понимающего, что «ценности и смыслы, нравственные идеалы и императивы в конечном счете представляют собой вопросы вкуса». Такой подход, нетипичный для современной философии (в том числе и ее аналитических школ), выглядит смелой попыткой перебросить мост между эмпирическими подходами к реальности социальных и политических отношений – и философской систематизацией.

В более поздней статье 1995 года «Наука, власть и решение» Кондилис демонстрирует, что отношения власти распространяются и на научную сферу. Разоблачая утопию свободной от властных отношений науки, он показывает, что осознание наличия субъективных элементов в естественных науках является логическим следствием процесса их историзации. Согласно Кондилису, именно через отношения власти (в особенности в теоретических обобщениях) и механизмы принятия решений (при выборе перспективы и метода научного анализа) мы можем понять характер и объем этих элементов. В то же время Кондилис подчеркивает, что коллективное притязание науки на власть и вера в объективность научных результатов – краеугольные камни, способствующие научному прогрессу. Отсюда следует, что исторический релятивизм, позволяющий увидеть интересующие Кондилиса механизмы и осознать многообразие научных парадигм, непродуктивен и даже вреден в качестве источника научных норм и предписаний, поскольку в последнем случае он становится угрозой для развития и самого существования науки.

Критики Кондилиса, как правило, концентрируются на его нигилизме, будто бы обесценивающем его философские рассуждения. Однако социальная онтология власти Кондилиса не прославляет нигилизм или релятивизм как универсальные решения, а предлагает нейтральную альтернативу доминирующим в социальной и политической философии деонтологическим подходам. В эпоху углубляющейся социальной радикализации и разрастающихся международных политических конфликтов этот нейтральный взгляд способен внести важный вклад в понимание позиций конфликтующих сторон, повышая шансы на взаимное признание и примирение.

Очевидно, что Кондилису, несмотря на его огромный талант и продуктивность, пока не удалось занять прочное место в философском каноне: непреодолимыми препятствиями на этом пути оказались как личностные, так и институциональные факторы. Тем не менее его работы заслуживают пристального читательского внимания. Широта его взглядов, сочетающаяся со смелостью и оригинальностью подходов к анализу культурных, социальных и политических проблем, дает нам возможность с новой стороны взглянуть на, казалось бы, хорошо знакомые темы и вопросы. Такой взгляд, выражаясь словами Кондилиса, вряд ли позволит нам стать более счастливыми, но, вполне вероятно, поможет лучше осознать суть социальных процессов, происходящих вокруг нас.

Алексей Жаворонков, кандидат филологических и философских наук, научный сотрудник Института философии Франкфуртского университета им. Гёте

Предисловие

Представленная здесь децизионистская теория претендует на строгую дескриптивность. Речь идет не о том, чтобы отстоять – чем до сих пор занимались наиболее известные разновидности децизионизма – право экзистенции на предельно автономное и глубоко личное решение, экзистенции, истерзанной абстракциями и системами, но всё же живой и ищущей собственных путей. Нет, следует, напротив, показать, что этот воинствующий децизионизм никогда не сможет добиться успеха в долгосрочной перспективе или же в большом социальном масштабе, даже несмотря на известную регулярность этого протестного явления в определенных духовно-исторических констелляциях. С другой стороны, для меня не менее важно представить доказательство следующего тезиса: мышление, выступающее в качестве противника воинствующего децизионизма, de facto тоже должно осуществляться децизионистски, то есть в его основе тоже лежит некое фундаментальное решение, сколь бы энергично оно это ни оспаривало, причем приводя самые разные доводы, которые нам еще предстоит разобрать. И наконец, мы готовы утверждать, что и в том и в другом случае оно не может действовать иначе, чем фактически действовало до сих пор, и что любые коррективы или пожелания содействуют не пониманию, а полемике, более того, изначально задумываются полемически.

Дистанцирование нашей теории в равной мере от воинствующего децизионизма и от его противников уже заложено в ее описательном характере. В отличие от нее, оба вышеупомянутых направления мысли основываются на нормативных убеждениях. Воинствующий децизионизм не просто усматривает в решении некую неизбежную действительность, но превращает его в некий долг, а случается, и в патетичный, эффектный ритуал; поэтому он также может быть назван прескриптивным или нормативным децизионизмом. Согласно его ви́дению, единичный человек ОБЯЗАН достигать экзистенциальных высот и глубин, отрясая с себя прах нормального и само собой разумеющегося или противостоя давлению гигантских, надперсональных и обезличенных социальных и духовных образований и вдобавок испытывая на своем собственном теле всю гамму альтернативных форм жизни. Тот, кто способен занять эту позицию и нести такую ответственность, кто всегда сохраняет свое сознание и совесть бодрыми и трезвыми, чья совесть чиста и готова к решению, eo ipso[27] считается человеком более достойным, нежели те, кто довольствуется расхожими мнениями и заданными нормами. Вытекающее отсюда фактическое принижение не-децизиониста основывается очевидным образом на определенном понимании ценности «истинного» предназначения человеческой экзистенции. А между тем эта концепция не учитывает того, сколь большой должна быть экзистенциальная интенсивность такой установки, которая на словах готова покориться властной инстанции, руководствуясь чувством долга или просто испытывая радость от повиновения – она не осознает, сколь тесно напряженность этой позиции связана с напряженностью личного решения.

Но даже противникам воинствующего децизионизма полемическое рвение не позволяет увидеть компрометирующее родство, которое вытекает из взаимной приверженности чему-то нормативному, пусть даже его содержательное определение оказывается в каждом случае совершенно разным; тем самым за резкостью содержательного контраста скрывается серьезное формально-структурное сходство установки. Как бы то ни было, специфический нормативизм противников воинствующего децизионизма заметен даже в том, как они изображают последний. С их точки зрения, децизионизм вообще предстает как прославление или как минимум раскрепощение субъективного произвола, как призыв пренебречь благонамеренным и упорядоченным мышлением в пользу дурных результатов или случайных идей и, не в последнюю очередь, как прямая или косвенная поддержка интеллектуального (а то и политического) насилия и сопротивление разуму, который нацелен на бесконечное обсуждение и говорение. Нормативная импликация, или предпосылка, этой критики очевидна: мышление должно не только приходить к общеобязательным, то есть морально приемлемым выводам (ведь децизионисты теоретически могли бы принять решение в пользу точно таких же вещей, которые противники децизионизма считают лучшими, например Бога или свободы), но и осуществляться методологически безукоризненно, а именно уважать общеприменимые правила и быть как можно скромнее – иными словами, предстать заслуживающим доверия, серьезным служителем, толкователем и защитником объективных ценностей и истин. Внутреннюю логику и социальную функцию этой установки, которая господствовала до сих пор и, вероятно, будет и дальше, мы рассмотрим более подробно позднее. Предварительно же лишь напомним отчасти парадоксальную (для некоторых пострадавших), а отчасти (для нас) пикантную ситуацию, при которой стороны, явственно и совместно отвергающие децизионизм, затем с той же силой схлестываются во имя «объективных» ценностей и истин. Именно универсальные, но в содержательном отношении всё же (весьма) отличающиеся между собой ссылки на «объективно истинное» окончательно расшатывают веру в одно и то же и дают – хотя бы на время короткого междуцарствия, то есть до тех пор, пока не проложит себе дорогу более мощная «объективность» – подпитку установкам воинствующего децизионизма.

Таким образом, в случае нашего описательного децизионизма не работают ни решение в качестве долженствования, ни обязательная привязка решения к якобы объективному долженствованию. Возражая оппонентам воинствующего децизионизма, следует отметить, что бороться с децизионизмом и быть свободным от децизионизма – две разные вещи, иначе говоря, пластичная субъективность решения вполне может скрываться за якобы твердой объективностью долженствования. Против воинствующего или нормативного децизионизма, в свою очередь, можно возразить, что тезис, согласно которому всякое действие и мышление основаны на решении (не обязательно личном и сознательном), в любом случае делает предписующе-долженствующий характер решения совершенно излишним. Только это двойное устранение нормативизма создает условие для чисто дескриптивной теории решения. Но верно и обратное: только благодаря пониманию социальной необходимости господства нормативизма эта теория может быть описательной, то есть оставаться безоценочной. Это может звучать парадоксально, и тем не менее теоретическая свобода от оценок и признание превосходства ценностно-нормативного мышления в практической сфере нераздельно принадлежат друг другу. Наблюдение становится совершенно безоценочным не тогда, когда им осознается субъективность и относительность ценностей, но лишь в тот момент, когда оно со своей стороны совершенно отказывается от роли просветителя и терапевта, короче говоря, вождя: ведь склонность к нормативизму возникает не в последнюю очередь из желания сыграть именно такую роль. Безоценочное познание не может ставить себе целью разрушить иллюзии, потому что оно стало безоценочным именно благодаря констатации неразрушимости иллюзий, больше того, их жизненной необходимости. Следовательно, ему неизбежно приходится влачить паразитическое существование и ориентироваться исключительно на тех, кто ценит избыточные с практической точки зрения, более того, путающиеся под ногами идеи. Если в определенные периоды оно и пользуется большой популярностью, то только потому, что нормативное мышление, находящееся пока в кризисе, только и ждет момента, чтобы вновь воспрять и утвердиться в полемике против него, или хотя бы просто назначить козла отпущения. Поскольку судьба безоценочного познания – всегда оставаться без широкой поддержки, то его появление на публике лишний раз способствует мобилизации его же противников и, как результат, дальнейшему оттачиванию аргументов у сторонников нормативистских позиций. Это не хорошо и не плохо, это просто неизбежно. Если бы это было иначе, то мы имели бы дело совсем не с тем миром, из описания которого выросла свободная от ценностей позиция наблюдателя.