Хозяин белых оленей бесплатное чтение

Начало пути

Вологда – минус пять, Котлас – минус десять, Инта – минус двадцать пять, Лабытнанги – минус тридцать три. Приехали…

– Для начала апреля даже жарко! – с характерным акцентом подбадривал нас водитель по имени Магомет, помогая запихивать лыжи и огромные рюкзаки в уазик. Урча двигателем, машина подкатила к берегу и съехала на лед Оби. Лед в начале весны был прочным, и дорога из Лабытнанги в Салехард, столицу Ямало-Ненецкого автономного округа, заняла не более получаса.

– Уже в конце мая, когда ледоход начнется, город на месяц отрезан от Земли будет! Тогда только на вертолете добраться можно, – покачал головой Магомет. – Землей мы здесь Россию называем. Это только на карте – одна страна, а вообще-то здесь другая планета! Ну, скоро сами поймете…

Мы неслись по ярко освещенной трассе мимо огромного изваяния мамонта, мимо озаренного неоновым сиянием обелиска «Салехард – город на полярном круге». На окраине этого древнего города, среди деревянных построек, помнящих времена, когда Салехард еще назывался Обдорском, Магомет остановил свой УАЗ.

– Вот Дом оленевода! Начальство сказало вас здесь разместить. Сейчас пойдем договоримся! – Магомет подхватил мой рюкзак, и мы вошли внутрь.

Оленеводами мы не были, поэтому цена ночлега стремительно возросла с указанных в прейскуранте двухсот до семисот рублей.

– Начинаю испытывать дискриминацию русского населения коренными и малочисленными народами! – улыбнулся я Горну. Моего друга на самом деле звали Максим, но все уже давно привыкли, что он – Горн. Откуда взялось это прозвище, забыл, похоже, даже он сам.

– Ну, мы же действительно никакие не оленеводы… – вздохнул Горн.

– Это пока! – засмеялся я. – Вот найдем кочевников, научимся оленей пасти и на обратном пути будем здесь жить за двести рублей!

Следующий день ушел на сборы, закупку продуктов, проверку снаряжения. Добираться до стойбища ненцев мы планировали на лыжах. Где кочуют оленеводы, мы представляли себе весьма смутно, но были молоды, полны сил и не сомневались, что в любом случае достигнем цели.

Наша экспедиция, которая получила название «В кочевья к ненцам», поддерживалась из Москвы – Музеем кочевой культуры и турфирмой, где работал Горн. Мы должны были найти оленеводов, узнать об их обычаях, о том, как они живут сейчас, в начале двадцать первого века.

Подготовка была серьезной. Спонсорами стали компания «Россиньол», которая предоставила профессиональные лыжи, и шоколадная фабрика «Коркунов». Так что шоколада мы с собой везли едва ли не больше, чем всех остальных продуктов. Компания «Крисс-Групп» выдала нам сани-волокушу, в которой мы планировали перевозить палатку, спальники и прочее снаряжение.

Со стороны Ямало-Ненецкого округа нам помогали председатель окружной Думы Сергей Николаевич Харючи и Управление округа по туризму. Следили за нами и спасатели: каждые сутки мы должны были выходить на связь с МЧС.

В нашем арсенале были фирменное зимнее снаряжение, подробные карты, спутниковый телефон. В общем, подготовились мы основательно. Оставалось только встать на лыжи и отправиться в путь.

Стартовали мы на следующее утро – прямо от Дома оленевода, стоящего на берегу реки Полуй. Провожать нас пришли директор Управления по туризму Ямало-Ненецкого округа, оператор местной телестудии и неунывающий Магомет.

– Ну что же, ребята, удачи! – директор крепко пожал нам руки. – Если что – мы на связи! Как вернетесь – сразу ко мне. Сделаем про ваше путешествие репортаж!

Мы подняли в прощальном салюте руки и съехали на лед реки. Апрельское солнце слепило глаза, снег весело хрустел под пластиком лыж, и вскоре домики на высоком берегу скрылись из виду. Мы, двое москвичей, остались одни среди бескрайних просторов заснеженной тундры…

Мумия возвращается

Уже вторые сутки мы с Горном шли по льду широкого Полуя, по очереди впрягаясь в лямки тяжелой волокуши с продуктами и снаряжением. Вечерело, и я с ужасом думал о еще одной ночевке в палатке. Прошлой ночью, при температуре минус тридцать семь градусов, мы так и не смогли толком заснуть, постоянно просыпались, согревая закоченевшие руки и ноги у газового примуса.

Остановились передохнуть у каменистого мыса, поросшего чахлыми лиственницами. Я скинул лыжи и устало опустился на рюкзак. Горн достал перекус. Мы нарезали заледеневшее сало, разломали плитку шоколада и молча жевали, глядя на уходящую за горизонт белую даль, подернутую морозной дымкой.

– Сало в шоколаде! – усмехнулся Горн. – Прямо как в анекдоте!

– Еще одной ночи в палатке не выдержу! – честно признался я. – Мы так весь газ спалим, не дойдя до оленеводов. А потом что? Весна называется…

В тот же момент мы одновременно оглянулись на странный звук, похожий на тарахтение мотоцикла. Вскоре из-за мыса показался снегоход, тащивший большую деревянную нарту. Взревев двигателем, снегоход подъехал к нам и остановился. На стареньком «буране» восседал мужчина в меховой одежде; на нарте, закутанная в платки, сидела женщина в украшенной орнаментами шубе.

– Э-э, зачем на лыжах идешь, а? У нас так давно никто не ходит! Вот, на «буране» ехать надо! – водитель снегохода похлопал рукой по обшарпанному капоту своей машины. – Куда идешь?

– Мы ученые из Москвы, исследуем культуру кочевников-оленеводов, – ответил я. – Вот думали на лыжах до стойбища дойти…

– Так нет здесь оленеводов, одни рыбаки! Мы, ханты, здесь рыбачим. А оленеводы – выше, в тундре…

Хант посмотрел на розовеющее закатное небо, потом на нас и сказал:

– Ночь холодная будет. У вас одежда плохая. Замерзнете. Поехали ко мне, довезу до поселка. Там узнаем, где вам оленеводов искать…

Свою волокушу мы прицепили к нарте, забросили на сани лыжи и рюкзаки, а сами устроились сверху.

– Архип меня звать, – сказал водитель. – Архип Тохма. А это жена моя, Прасковья. В город за бензином ездил, за продуктами. Ладно, поехали, темнеет уже!

Хант резко дернул шнур генератора. Не успевший остыть двигатель сразу завелся, и мы тронулись в путь.

Встречный поток морозного воздуха обжигал лицо, я натянул шарф повыше и скукожился за своим рюкзаком. Горну было не легче. На большой скорости наши хваленые куртки из суперсовременных материалов продувало насквозь. Мы ворочались, старясь укрыться от ветра и в то же время не выпасть из нарты. Хантыйка сидела совершенно неподвижно, лишь изредка поглядывая на нас узкими черными глазами.

Часа через два, когда от холода мы одеревенели окончательно, снегоход остановился у высокого холма посреди реки. Судя по всему, летом этот холм был островом. Наверху стояло несколько избушек, откуда-то доносилось стрекотание дизельного генератора.

– Слезайте. Подъем крутой, «буран» с грузом не потянет! – обернулся к нам Архип. – Пешком дойдете, я вас наверху подожду.

Мы соскочили с нарты и тут же принялись прыгать и хлопать себя руками по разным частям тела. Архип улыбнулся, газанул, и вскоре снегоход взобрался на вершину холма. Мы с Горном, с трудом переставляя онемевшие ноги, побрели по следу.

Архип ждал нас у своей избы. Прасковья уже распаковала сани и носила в дом мешки с продуктами. Мы с другом помогли ханту скатить бочку бензина с нарты и установить у задней стены дома.

– Во-от, надолго хватит. Двести литров! – Архип довольно улыбнулся. – Ну, пойдемте в дом, а то замерзли вы, как я погляжу!

Мы вслед за хозяином вошли в избу. Под потолком тускло светила лампочка, по дому бегали ребятишки, Прасковья возилась у печки-буржуйки, обмазанной глиной.

– В избе мы зимой живем, летом чум на берегу ставим, рыбачим… – начал знакомить нас со своим хозяйством Архип. Неожиданно с улицы донеслись голоса. Хозяин посмотрел в окно:

– Старики пришли, что-то волнуются. На ваши вещи показывают. Надо разобраться…

Мы с Горном накинули куртки и вместе с Архипом вышли во двор. У нашей волокуши собралась целая толпа хантов в меховых малицах, и все что-то с жаром обсуждали. Особенно выделялся старик, который бесцеремонно тыкал палкой в припорошенный снегом тент волокуши.

– Старик спрашивает: зачем вы покойника обратно привезли? Мумию зачем в санках своих везете? – Помрачнев, Архип посмотрел на нас.

– К-какого покойника? – не понял я.

– Летом к нам в Зеленый Яр экспедиция приезжала, ученые из Петербурга. Археологи вроде. Нашли старую могилу, раскопали, а там – мумия! Ох, как тогда старики шумели, насилу их ученые успокоили. Мумию они увезли, а нам еще долго страшно было: вдруг мертвый вернется? Пока шаман не приехал, спать боялись, детей не отпускали во двор. Потом шаман дверь в Нижний мир закрыл, мы жертвы принесли – и успокоились. А теперь вот опять…

– Да нет у нас там никакой мумии! – воскликнул не на шутку встревоженный Горн, подошел к волокуше и принялся развязывать заледеневшие узлы. Вскоре глазам хантов предстали наши спальники, палатка, мешки с провизией. Люди успокоились и понемногу стали расходиться. Один только старик долго стоял около волокуши и недоверчиво качал головой.

– Ладно, пойдемте в дом! – сказал Архип. – Старик хочет обряд делать, вам нельзя смотреть…

Вскоре мы за обе щеки уплетали горячую уху, закусывая своим промерзшим в волокуше хлебом. После ухи Прасковья принесла чай с морошковым вареньем, и Архип торжественно произнес:

– Завтра у нас большой праздник – Вороний день. Вам интересно посмотреть будет. Так что спать пораньше ляжем!

Мы постелили спальники в углу избы и вскоре, разомлев от тепла и сытного ужина, крепко заснули.

Вороний день

Утром я поднялся на рассвете, в одном термобелье выскочил из избы и умылся пушистым снегом. Солнце, вставая из-за Полуя, слепило глаза, но мороз, как и накануне, стоял градусов за тридцать.

«Бр-р, вот тебе и начало апреля!» – я передернул плечами и побежал обратно в дом.

Попив чаю с хлебом и вареньем, мы оделись и вместе с Архипом пошли по единственной улице маленького поселка. У порога каждого дома женщины в нарядных, богато расшитых меховых шубах, которые ханты называют «ягушка», присев на корточки, что-то сооружали изо мха и какой-то трухи.

– Это наш старый обычай, – начал объяснять Архип. – Ворона у нас, на Севере, перелетная птица. Не холода боится – темноты, охотиться не может в полярную ночь. Вот осенью вороны и улетают на юг, в тайгу. А весной, в апреле, возвращаются, весну на крыльях приносят. Ворона – птица мудрая, священная для хантов. Поэтому ее хорошо встретить надо!

Пока Архип рассказывал, мы подошли к одной из женщин, которая уже сложила небольшую пирамидку из сухого мха и, щурясь на солнце, вглядывалась в прозрачное небо.

– Так вот, вороны издалека летят, лапки у них в пути мерзнут, как у вас вчера – ноги! – Хант усмехнулся. – Женщины берут мох, труху березовую – мы их обычно в колыбели кладем, вроде ваших памперсов получается – и все это, еще теплое, из-под ребеночка, выносят во двор. Ворона прилетит – лапки погреет с дороги. У какого дома первая ворона сядет, той семье весь год удача будет!

– И что, вороны правда прилетают именно в этот день? – с ноткой сомнения спросил Горн.

– Сейчас все сам увидишь! – просто ответил хант.

Мы сели на лавочку возле избы и стали ждать. Вскоре действительно откуда-то сверху донеслось знакомое хриплое карканье и показалась стая птиц. Архип провожал ворон взглядом.

– Эти не к нам, эти за реку полетели, там оленеводы стоят. У них погреются. А вот эти – наши… – Архип с какой-то детской улыбкой показал на еще одну стаю, которая кружилась над поселком. Некоторые вороны снижались, садились на крыши, и вдруг одна из птиц опустилась на землю у дома напротив.

– Вот и весна пришла! – рассмеялся Архип. – Повезло Семёну! У них зимой как раз малыш родился, труха самая теплая, наверное!

Ворона прохаживалась прямо у ног молодой женщины, а потом принялась деловито ковыряться в кучке мха.

– Смотри, смотри! Видишь, лапки греет? А ты не верил! – укоризненно посмотрел хант на Горна.

Мы с другом с недоумением переглянулись. «Дрессированные у них вороны, что ли? Да и как можно узнать о прилете птиц заранее? Чудеса какие-то!» – думал я, глядя на довольные лица хантов и не менее довольных ворон, которые прохаживались теперь почти у каждого дома.

Через некоторое время вороны, словно на самом деле погрев лапки с дороги, с криками поднялись в воздух и, сделав круг над избами рыбаков, растаяли в морозном небе.

Тем временем к поселку съезжались гости. С «буранов», отряхиваясь от снега, слезали парни и девушки, все в нарядных одеждах. Вскоре начались состязания. Неподалеку установили десять нарт, одну за другой, и парни прыгали через нарты вперед-назад – кто дольше выдержит.

– У нас рекорд есть – тысяча восемьсот прыжков! – с гордостью сказал Архип. – Причем прыгают в тяжелой меховой одежде. Ну, вы сами видите.

После прыжков через нарты началось перетягивание палки. Ребята садились друг против друга, упирались ногами в ступни соперника, хватались за крепкую палку и тянули каждый на себя. Побеждал тот, кто поднимал противника с земли или вырывал у того палку из рук. Пары менялись, болельщики азартно кричали, подбадривая родственников или друзей. Я не удержался и тоже вышел в круг. Ханты радостно загалдели и вытолкнули вперед улыбчивого паренька очень маленького роста.

«Ну, этого-то я перетяну!» – подумал я, покрепче хватаясь за палку. Но не тут-то было! Маленький хант, продолжая улыбаться, с такой силой потащил палку на себя, что я не удержался и буквально подлетел вверх. Все вокруг смеялись, кто-то отряхивал меня от снега.

– Ничего, научишься! Здесь не сила – сноровка нужна! – сказал мой соперник.

Я протянул руку:

– Меня Костя зовут!

– И меня Костя! – пуще прежнего заулыбался маленький хант.

Подходили другие парни, протягивали крепкие ладони, и все говорили:

– Костя!..

Сначала я подумал, что мы, наверное, неправильно понимаем друг друга. Но когда седьмой по счету Костя пожал мне руку, я решил, что ханты надо мной просто издеваются. Выручил меня подошедший Архип:

– Нет, нет, не подумай плохого! – засмеялся он. – Их всех правда так зовут. Ну, мода была одно время на это имя, а они все ровесники, хотя из разных поселков. У нашего поколения старинные имена: Архип, Никодим, Авдотья. А у молодых – современные, как у вас в Москве. Так что не издевались они над тобой, а просто здоровались!

Игры и состязания продолжались до позднего вечера. Потом молодежь отправилась на «дискотеку», набившись в специально освобожденную для этого избушку. А мы с Горном наконец-то решили уточнить у Архипа, где нам искать оленеводов.

– Чумы стоят за рекой, недалеко отсюда. Ну, это на снегоходе недалеко. Вам, небось, целый день добираться, на лыжах-то! – Архип вздохнул. – Но вы не переживайте, завтра утром провожу, помогу оленеводов найти…

Чаша с кровью

Я проснулся оттого, что Архип тряс меня за плечо.

– Костя! Вставай скорее! И Горна буди. Почта приехала! – тормошил меня хозяин.

– Да-да, встаю уже! – пробормотал я, вылезая из спальника. – А при чем тут почта, Архип? Вряд ли кто нам сюда посылку прислал!

Архип усмехнулся:

– Верно, посылки для вас нет! Зато с почтальоном сможете проехать еще километров двадцать, а там уже и до стойбища рукой подать!

Мы наскоро перекусили, собрали свои вещи и вышли во двор. У дома Архипа стоял «буран», капот которого украшали бело-синие полоски с надписью «Почта России». «Ну хоть не на оленях почту развозят, и то ладно!» – подумал я. У большой металлической нарты возился пожилой русский мужчина в шапке-ушанке, валенках и меховом тулупе.

– Здорово, путешественники! – заметив нас, улыбнулся почтальон. – Меня Василий Игнатьич звать. Архип уже все про вас рассказал. Сейчас сани перепакую, и поедем.

Мы привязали свою волокушу за почтовой нартой, Горн сел на снегоход за водителем, а я примостился на куче писем и посылок, укрытых от снега зеленым брезентом. Архип вышел нас проводить:

– Костя, Горн! Вы это… не удивляйтесь, если вас как-то не так встретят. Оленеводы – они совсем по-другому живут, нежели мы. У нас в поселке все по-русски устроено, а там, в тундре, у ненцев – свои обычаи. Не очень они чужаков любят…

Заметив тревогу на наших лицах, хант махнул рукой:

– Ладно, если что – возвращайтесь. Дорогу найдете. Ну, удачи!

Василий Игнатьич кивнул Архипу, снегоход тронулся, и вскоре домики поселка исчезли за склоном холма.

«Буран» летел по белой ленте Полуя, словно катер, разбрасывая брызги искрящегося на солнце снега. Часа через два, когда мы уже промерзли до костей, Василий Игнатьич резко остановил машину:

– Всё, приехали, путешественники! Вот ваш поворот!

Мы увидели заметенный снегом след снегохода, уходящий влево от основной дороги. След пересекал реку и терялся в лесу на высоком берегу Полуя.

– По следу «бурана» пойдете, наверх выберетесь, а там уже и стойбище недалеко. Сам не бывал, но Архип вроде так объяснил! – сказал нам на прощание почтальон.

Василий Игнатьич крепко пожал нам руки и поехал дальше развозить почту по затерянным в тундре поселкам. Вскоре звук двигателя перестал доноситься из-за очередного поворота реки. Мы с Горном вновь остались одни посреди безжизненной снежной пустыни.

– Ну что, пошли? – я посмотрел на друга, тот кивнул, и мы побрели по старому следу «бурана». Продравшись через прибрежные заросли ольхи, мы начали подниматься по крутому склону, поросшему лиственницами. Черные штыки покрытых лишайниками деревьев вонзались в прозрачное морозное небо, стояла звенящая тишина, и скрип лыж, казалось, разносился на сотни метров вокруг. Вскоре Горн снял лыжи и, проваливаясь по пояс в глубокий снег, пошел пешком. Я через какое-то время последовал его примеру – подъем был очень крутой, и тяжелая волокуша тянула назад.

Когда мы уже основательно вспотели, по очереди таща волокушу, подъем закончился. Мы снова встали на лыжи и пошли к видневшемуся вдалеке просвету между деревьями. Лес казался мертвым, не было видно следов зверей, не кричали птицы. Неожиданно мы оказались на неширокой просеке, след «бурана», по которому мы двигались, пересекал ее под прямым углом. Просека была необычной, по всей ее длине шла насыпь, напоминающая железнодорожную.

«Да ну, бред какой-то! – подумал я. – Откуда тут железная дорога? Да и вообще кому могло прийти в голову прорубать здесь лес?»

У Горна тоже не было никаких правдоподобных версий по поводу происхождения странной просеки. Мы перешли ее и снова углубились в безжизненную тайгу. Через некоторое время вновь начался подъем, правда, более пологий, чем от берега Полуя. Лес поредел, и вскоре мы вышли на залитое солнцем снежное поле. То, что открылось нашим глазам, я не забуду, наверное, до конца жизни. Такие картины я представлял себе в детстве, читая книжки про индейцев.

На противоположном конце прогалины, ближе к лесу, возвышались три островерхих чума, из труб поднимался дымок. Вокруг стояли разнообразные нарты, вешала для шкур, повсюду лежали или бродили северные олени. Собаки, привязанные у крайнего чума, заметив нас, принялись громко лаять, вход в чум приоткрылся, и оттуда, пригнувшись, вышел хозяин, крепкий мужчина в малице и меховых чулках, подвязанных яркими лентами. Успокоив собак, он долго смотрел на нас, а потом сделал приглашающий жест рукой. Мы с Горном переглянулись и пошли к чуму. На скуластом лице хозяина не отражалось никаких эмоций, пока он внимательно рассматривал нас, наши лыжи, волокушу. Наконец он сказал:

– В чум проходи. Собаки волнуются…

Мы скинули лыжи, рюкзаки и последовали за неразговорчивым ненцем. Хозяин придержал тяжелый меховой полог, и мы оказались внутри чума. Глаза долго привыкали к полумраку, царившему в жилище. В центре чума стояла печь-буржуйка, в ней потрескивал огонь. Я разглядел нескольких женщин, которые что-то шили слева от входа, и мужчин – они пили чай за низеньким столиком.

– Садись, чай попей! Не стой у входа! – сказал пригласивший нас ненец. Мы опустились на мягкие шкуры, пожилая женщина налила нам по чашке крепкого, очень сладкого чая. Тепло разлилось по телу, стало жарко. Я снял шапку и расстегнул куртку, продолжая осматривать чум. Жилище было большим, метров восемь в диаметре. Каркас состоял из обструганных жердей, покрыт чум был тщательно выделанными и сшитыми оленьими шкурами. Полом служили широкие длинные доски, напротив входа висела полочка, на которой стояли иконы – священное место. Вещей было мало, только на жердях над печкой сохли меховые носки да на сундуке за моей спиной лежали аккуратно свернутые арканы.

Пока я рассматривал чум, хозяйка налила нам еще по чашке чая. Остальные обитатели чума не обращали на нас ни малейшего внимания. Мужчины о чем-то тихо переговаривались на своем языке, женщины продолжали шить. Я пытался задавать вопросы, ненцы отвечали односложно и тут же возвращались к своим делам. Разговор не клеился. Я неожиданно понял, что нас пустили просто обогреться с дороги, как пустили бы любого путника, и сейчас хозяева ждали, когда мы поблагодарим и отправимся дальше. У меня не хватало духу сказать, что идти нам некуда, мы несколько дней добирались до этого чума и мы хотим остаться здесь, чтобы изучать культуру оленеводов. Я, честно говоря, не ожидал такого приема: в Монголии и Средней Азии, где мне приходилось работать раньше, было намного проще вступать в контакт с местными жителями. Я вспомнил слова Архипа, с надеждой посмотрел на Горна, но друг только беспомощно пожал плечами. Я вздохнул и собрался уже попрощаться с хозяевами, чтобы идти дальше, искать другое, более гостеприимное стойбище. Тем временем хозяйка налила мне уже пятую по счету чашку чая.

– Мама, что ты им чай наливаешь? – резко сказал молодой ненец, которого я окрестил «охотником»: поверх малицы у него была накинута маскировочная сетка. – Чай они у себя в Москве попьют!

«Ну все! – подумал я с горечью. – Вот и закончилось наше этнографическое исследование…»

А молодой ненец тем временем продолжал:

– Что они, чая не пробовали? Дай им лучше крови!

Пожилая хозяйка оживилась, словно все время только и ждала этой просьбы, и сняла с жерди чума сомнительной чистоты мешок, в котором что-то плескалось. Вскоре она подала мне большую деревянную чашку, до краев наполненную густой жидкостью темно-бордового цвета. Я взял посудину, глупо улыбнулся и тут заметил, что все обитатели чума внимательно смотрят на меня. Женщины бросили шитье, мужчины прекратили разговоры, все словно замерли в ожидании: что теперь будет делать русский? Я вздохнул, еще раз улыбнулся и начал большими глотками пить теплую густую кровь. Она была явно закисшей, солоноватой на вкус, и меня передернуло от резкого привкуса железа – будто взялся зубами за лезвие ножа. Выпив половину чаши, я вновь улыбнулся:

– Спасибо! Очень вкусно! Никогда такого не пробовал! Ну, половину я другу оставил, он тоже кровь попробовать хочет! – с этими словами я протянул чашу Горну. Горн посмотрел на меня как на врага народа, и я прочел в его глазах: «Ты что, сам не мог допить эту гадость?» Но товарищ не подвел меня – взяв чашу, он выдохнул и допил кровь до дна.

– Спасибо! – выдавил из себя Горн. – Очень необычный вкус!

После того как чаша опустела, все в чуме оживились, стали говорить, показывая на нас. А пожилой оленевод, сидевший напротив, неожиданно поднялся, подошел к входному пологу чума и выглянул наружу.

– Ночью мороз будет! – веско сказал он, запахивая вход в жилище и внимательно глядя на нас с Горном. – Куда сейчас идти собрался? Оставайся у меня. У Анатолия тесно здесь, гости приехали. В моем чуме спать будешь. Выспишься, отдохнешь, тогда и пойдешь! Меня Гаврила зовут, мой чум крайний!

В чуме Гаврилы

Мы поблагодарили хозяев и вслед за Гаврилой вышли наружу. Солнце садилось, облака над далеким Полуем переливались, как перья какой-то волшебной птицы. От деревьев протянулись длинные синие тени, заметно похолодало. Собрав свои вещи, мы перенесли их к чуму, разместившемуся у опушки леса. У чума стояли старенький «буран», бочки с горючим, в деревянном ящике стрекотал японский генератор «Хонда», провода от которого тянулись к жилищу.

– Заходите, заходите! – сказал нам Гаврила, распахивая полог. – Сейчас чай пить будем!

– Гаврила, простите, – замялся Горн, – а где у вас туалет?

Ненец едва заметно усмехнулся и спокойно произнес, показывая рукой в сторону леса:

– Видишь во-он ту дальнюю лиственницу?

– Вижу, вижу! – нетерпеливо сказал Горн, переступая с ноги на ногу.

– А во-он ту дальнюю лиственницу видишь? – продолжал Гаврила, показывая рукой на другой конец леса.

– Вижу, вижу! – уже подпрыгивая на месте, ответил Горн.

– Так вот, от той лиственницы до этой можешь все уделать! – улыбнулся Гаврила. Я засмеялся, а Горн побежал в указанном направлении.

Мы с хозяином зашли внутрь чума. Он был большой, еще больше того, где мы пробовали кровь. Подвешенная к одной из жердей, мигая, горела лампочка, освещая жилище. На шкурах сидела пожилая женщина и шила богато украшенную шубу. Напротив входа парень с девушкой настраивали маленький телевизор.

– Это Мария, моя жена, – представил хозяйку Гаврила. – А это дети, Сережа и Оля.

Ребята обернулись, с интересом разглядывая меня.

– Ну, садись, чай пить будем! – Гаврила опустился на шкуры, я сел рядом с ним. Мария оставила шитье и стала накрывать на стол. Вернулся Горн, и мы с любопытством наблюдали за приготовлениями к ужину. На столе появились блюдо с сырым мясом, мороженая рыба, чаша с кровью. Гаврила дал нам с Горном по ножу и показал, как правильно есть сырое мясо.

– Вот так, кусаешь и ножом вверх – раз! – хозяин отрезал полоску мяса и стал не спеша жевать. – Но еще вкуснее, если мясо в кровь макать. Попробуй!

Я взял кусок мороженого мяса, макнул в кровь, впился в мясо зубами, попытался отрезать так, как показывал ненец… и чуть не отхватил себе ножом кончик носа!

Оля, красивая худенькая девушка, не удержалась и прыснула от смеха. Сережа, ее брат, тоже засмеялся.

– Ну что вы смеетесь? У меня просто нос очень большой, у меня так не получается! – с обидой в голосе ответил я.

Гаврила с Марией улыбались, глядя на мои попытки отрезать кусок мяса и не покалечиться при этом. У Горна дела обстояли не лучше.

– Нет, я так не могу! – оставил я безнадежные попытки. – Когда в Монголии работал, там кочевники тоже у рта мясо отрезают. Только не вверх, а вниз. Можно я так кушать буду?

– Можно, можно! – улыбнулся Гаврила. – Вот соль бери, горчицу – я из поселка привез… А в Монголии ты что делал?

Я рассказал ненцу о своей работе, о музее, показал фотографии из экспедиции в пустыню Гоби. Вся семья Гаврилы собралась вокруг меня, ненцы с удивлением разглядывали пейзажи пустыни, верблюдов, юрты.

– Гаврила, я хочу в музее про ненцев рассказать! Чум поставить, привезти какие-то вещи. Чтобы в Москве о вашей культуре узнали! – Я наконец-то решился поведать о цели нашего путешествия. – Мне все интересно: как вы кочуете, как чум ставите, какие обычаи соблюдаете…

Гаврила внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Ты не обычный русский. И твой друг – тоже! – ненец показал на Горна. – Я вначале думал: идут какие-то спортсмены, что-то свое ищут. Ну и пускай себе идут дальше. Русские редко у нас бывают. Иногда приедет снегоход, мужики зайдут в чум – мясо купить, рыбу. Женщины никогда не заходят, брезгуют нами – говорят, плохо в чуме пахнет. И кровь никто из русских не пьет. Хотя в крови оленя – наша жизнь. Если кровь не пить, придет к тебе Сингэ, дочь Хозяина Нижнего мира. Десны заболят, зубы выпадут, и умрешь… Когда ты кровь пить стал, я сразу понял: не простой русский пришел, обычай наш уважил, за людей считает, значит… Оставайтесь у меня. Я про тундру расскажу, про оленей. Про обычаи наши…

– Спасибо! – растроганный речью Гаврилы, произнес я. – Мы вам в тягость не будем, по хозяйству можем помочь!

– Ну, завтра посмотрим, что вы умеете! – улыбнулся ненец. – А сейчас спать пора. Мы вам отдельный полог повесим, там и располагайтесь!

Пологом Гаврила называл двускатную палатку из ткани, которая подвешивалась к жердям чума. Летом полог защищал от комаров и гнуса, зимой в нем было гораздо теплее спать. Оля с Марией закрепили веревками небольшой нарядный полог из ситца в цветной горошек, мы с Горном расстелили спальные мешки и залезли внутрь. Неожиданно я почувствовал, как что-то тяжелое легло мне на ноги: Мария заботливо укрыла нас поверх спальных мешков теплыми шубами.

– Спасибо большое! – пробормотал Горн, повернулся на бок и заснул.

Снаружи затих генератор, погас свет, и только огонь в печи и лампада на священной стороне чума освещали жилище.

Ко мне сон не шел. Я лежал, вспоминая события минувшего дня. Нам удалось остаться жить среди оленеводов, но что будет дальше? Как не потерять доверие Гаврилы, как вести себя в этом странном, затерянном в тундре мире? Блики огня скользили по крыше чума, сквозь полог было видно, что происходит внутри жилища. Гаврила с детьми легли спать, Мария сидела у печки, развязывая узелки на очень красивой, расшитой бисером сумке. Неожиданно хозяйка встала, подошла к нашему пологу, приподняла его и осторожно заглянула внутрь. Я быстро закрыл глаза, притворившись спящим. Мария запахнула полог, зажгла кусочек шкуры, который достала из сумки, и взяла мои сапоги. Подставляя струйку дыма под подошву, ненка произносила странные гортанные звуки, напоминающие хорканье какого-то животного: «Кхр-р! Кхыр-р! Кх-хы, кх-хы!»

Закончив с моими сапогами, Мария проделала то же самое с лыжными ботинками Горна. Поставив нашу обувь на место, хозяйка задула лампаду под иконами, и чум погрузился во тьму.

В лес по дрова

Проснулся я от холода. Повернув голову, чуть не вскрикнул от боли – шапка ночью сползла, и мои длинные волосы примерзли к стене чума, покрытой инеем. Пока я возился с волосами, в своем спальнике зашевелился Горн.

– Ну что, замерз? – поеживаясь, спросил он меня.

– Как тебе сказать, дружище? Скорее примерз! – Я поморщился, отрывая волосы от покрышки чума. – А ты как?

– Бр-р! Задубел я, вот как! – ответил Горн.

Мы вылезли из спальников и распахнули полог. В чуме было светло, солнечные лучи проникали через верхнее отверстие жилища. Мария с Олей шили шубу, Гаврила с Сергеем разбирали какую-то деталь снегохода, постелив на пол кусок брезента.

– Доброе утро! – сказал я, улыбнувшись.

– Доброе, доброе! – ответил Гаврила. – Как спалось? Не замерзли?

– Не замерзли, нормально спали! Так, под утро чуть-чуть подморозило… – соврал я.

Гаврила с жалостью посмотрел на наши опухшие лица:

– Просто ночь холодная была, вот я и спросил. Будете мерзнуть – скажите, найдем вам теплую одежду. А сейчас умывайтесь, и давайте чаёк пить!

Большой медный рукомойник висел у входа в чум, под ним стоял таз. Мы умылись, почистили зубы и сели за стол.

– Вот, строганину поешьте! – Гаврила срезал тоненькие полоски с мороженой рыбы. – Это муксун, мы сами не рыбачим, у хантов на оленину меняем…

Строганина оказалась удивительно вкусной, и мы с Горном не заметили, как съели половину огромной рыбины. Пока пили чай, я еще раз спросил у Гаврилы, чем мы можем помочь по хозяйству. Ненец с сомнением посмотрел на нас, вздохнул и сказал:

– Ну, поехали в лес, дров заготовим…

Мы с Горном утеплились как могли и вышли из чума. День был солнечный и морозный. Гаврила завел «буран», вручил мне бензопилу «хускварна», а Горну – топор и моток крепкой веревки. Мы с другом сели на нарту, двигатель взревел, и «буран», переваливаясь на сугробах, двинулся к ближайшему лесу. Мы долго кружили среди деревьев, пока Гаврила не заметил большую сухую лиственницу. Остановив машину, ненец спрыгнул в глубокий снег и подошел к дереву. Приложив руку к стволу, Гаврила наклонился и стал что-то шептать, поглаживая шершавую кору. Закончив, он повернулся к нам и крикнул, чтобы мы несли инструмент.

– Простите, Гаврила, – смущенно спросил я, вручая ненцу пилу, – а о чем вы сейчас с деревом разговаривали?

– Это наш обычай. У леса есть Хозяин, это его деревья. Я рассказал, что дрова нужны, что двое русских приехали, мерзнут в чуме. Разрешения спросил…

– Гаврила, вчера вечером, когда мы спать ложились, я случайно увидел, как Мария чем-то наши сапоги окуривала. И это обычай? – снова спросил я.

Гаврила кивнул:

– Вы издалека пришли, могли на сапогах своих злых духов принести из чужой земли. Мария взяла кусочек бобровой шкуры, им окуривала, чтобы злые духи у нас в чуме не остались. Бобр – священный зверь, ханты с юга нам шкурки привозят, здесь бобры не водятся. Бобр – он предок наш, от него род ведем. И еще бобр – шаман, живет в двух мирах: и под водой, и на суше… Ладно, Костя, работать надо!

Гаврила несколько раз дернул за шнур, двигатель бензопилы зазвенел, и ненец аккуратно подпилил лиственницу. Мы все вместе толкнули дерево, оно с грохотом упало, разбрасывая сломанные ветви. Гаврила отрезал толстый сук, подровнял его топором и вручил Горну:

– Вот, бей по ветвям, обламывай. А ты, Костя, топором ветки руби!

Мы с жаром принялись за работу и вскоре очистили ствол от ветвей. Гаврила распилил лиственницу на бревна, мы закатили их в нарту и привязали. Я уселся верхом на толстые стволы, Горн устроился рядом, и Гаврила направил снегоход к своему жилищу.

Сгрузив бревна возле чума, мы распилили их на чурбаки и принялись колоть. Работа была знакомой, вскоре стало жарко, и мы махали топорами в одних свитерах.

Гаврила подошел и одобрительно кивнул, глядя на быстро растущую гору дров.

– Надо еще привезти! Тогда на несколько дней хватит. Сережка мой старый «буран» починил, испытать хочет. Костя, поезжай с Сергеем, Горн и один дров наколет! – сказал ненец.

Сергею было шестнадцать лет. Высокий крепкий парень с открытым, улыбчивым лицом, он три года назад бросил школу-интернат, где учились дети оленеводов, и вернулся в тундру, помогать отцу. Сережка обожал всякую технику, от мобильного телефона до «бурана» и бензопилы.

«Родись он в городе, а не в чуме, стал бы инженером!» – думал я, глядя, с каким увлечением Сергей копается в двигателе или соединяет провода. Возле отцовского чума юноша соорудил маленький чум, накрытый брезентом, который называл «гаражом». В нем было холодно, как на улице, зато ветер и снег не мешали работать. Несколько последних дней Сергей возился со старым «бураном» и вот наконец починил его.

Правда, когда я увидел это «чудо техники», у меня появились сомнения, вернемся ли мы из леса. У снегохода отсутствовал капот, многие детали были не привинчены, а наскоро прикручены проволокой или держались на изоленте. Но лицо Сергея светилось таким счастьем, что я не высказал своих замечаний вслух. Мы привязали к «бурану» нарту. Двигатель, к моему удивлению, сразу завелся, Сережка улыбнулся, и мы помчались по старому следу к лесу.

Сергей явно отправился в лес не за дровами, а чтобы испытать свою машину. Он прыгал на кочках, разгонялся так, что мотор начинал тоскливо звенеть, а потом резко останавливал снегоход. Я изо всех сил пытался не выпасть из нарты и не раз похвалил себя за то, что крепко привязал к саням топор и бензопилу. Наконец мы нашли сухое дерево, и безумная гонка закончилась. Сергей, вдруг став очень серьезным, подошел к лиственнице и, подражая отцу, спросил разрешения у Хозяина леса. После чего мы дружно свалили дерево, очистили от ветвей и загрузили бревна в нарту.

– Ну, садись, что ли? Поехали! – весело сказал молодой ненец и дернул шнур генератора. Но двигатель даже не чихнул. Сергей дергал шнур снова и снова, но машина не подавала признаков жизни.

«Так-так, началось! – подумал я. – А до чума отсюда километров семь…»

– Ничего, сейчас починим! – сказал неунывающий Сергей и полез в двигатель.

Он долго возился с какими-то винтами, проверял шланги, время от времени пытаясь завести снегоход. Но все было напрасно.

– Похоже, опять карбюратор забился! – вздохнул юноша. – Бензобак ржавый поставил, фильтр плохой, вот ржавчина в карбюратор и сыпется… Придется пешком идти!

Я взял топор, Сергей взвалил на плечо бензопилу, и мы пошли по своему следу, проваливаясь в глубокий снег. Через два часа, совершенно вымотанные, мокрые от пота, мы опустились на бревно около чума.

– Ну что, поехали обратно? – сказал Сергей, переведя дух. – «Буран» мой нельзя там оставлять. Позови Горна, вдвоем мы не справимся. На отцовском снегоходе поедем, только лопату взять надо…

Вскоре наш «буран» остановился рядом со своим безжизненным собратом. Мы скинули с нарты бревна, подвели ее к Сережиному снегоходу, и я с сомнением спросил:

– Серега, а ты уверен, что мы «буран» твой сможем поднять? Он же килограммов триста весит!

– Ну, не триста, там многих деталей не хватает! – улыбнулся ненец. – Да это несложно, мы часто снегоходы так возим!

Я недоверчиво посмотрел на юношу, а Сергей взял лопату и стал копать яму рядом со своим «бураном». Мы с Горном присоединились к работе, руками выгребая снег, и вскоре яма была уже нам по грудь. Ненец скатил нарту вниз, и мы увидели, что снегоход стоит прямо над ней.

– Догадались теперь? – рассмеялся юноша. – Нам осталось «буран» мой просто вниз спихнуть, на нарту. Давайте все вместе!

Мы подтолкнули сломанный снегоход, и он благополучно съехал на сани. Закрепив «буран» веревками, мы привязали нарту к рабочему снегоходу, двигатель натужно загудел, и сани с грузом выбрались из ямы.

– Вот так-то! – с гордостью сказал Сергей. – Это меня отец научил. Горн, ты за мной садись, а ты, Костя, – на сломанный «буран». Ехать пора, темнеет уже!

Не спеша, чтобы не опрокинулась тяжело нагруженная нарта, мы тронулись в обратный путь и уже в темноте подъехали к «гаражу». Затолкав снегоход под брезент, мы отряхнулись от снега и зашли в чум.

– Что, вернулись? – посмотрел на нас Гаврила. – Молодцы, помогли Сережке! «Бураны» ломаются, это бывает. Зато теперь знаете, что делать надо. Ладно, давайте чай пить!

Мария налила в тарелки густой бульон из оленины, и мы с жадностью набросились на еду. Жуя мягкое, разваренное мясо, я спросил хозяина:

– Гаврила, а почему вы всегда говорите «чай пить», а не «ужин», «завтрак»?

– Ой, любим мы чай очень! – засмеялся ненец. – Но ты неправ, что я всегда говорю «чай пить»! Утром или когда немного подкрепиться хочешь – это «чаёк». В обед, на ужин – «чай», к такому чаю и оленина, и рыба подается. А вот когда голодный придешь, по тундре набегавшись, а на столе и мясо, и кровь, и рыба, и морошка – это уже «чаище»!

– Спасибо огромное, Мария! – сказал я, улыбнувшись хозяйке. – Так все вкусно сегодня, настоящий «чаище»!

Такие разные олени

Следующим утром я поднялся рано, даже хозяева еще спали, и вышел из чума. Морозный воздух щекотал ноздри, снег искрился на солнце, за горизонт убегала сиреневая полоса дальнего леса. Неожиданно кто-то толкнул меня сзади. Я оглянулся и увидел оленя, шею которого украшал ошейник из оранжевой ленты. Животное внимательно смотрело на меня большими влажными глазами и продолжало тыкаться носом мне в бок, явно стараясь залезть в карман куртки.

– Голодный, что ли? – улыбнулся я оленю. – Иди, ягель ищи, нет у меня еды!

Я протянул руку, чтобы погладить оленя, но тот отскочил и теперь выжидающе смотрел на меня с расстояния пары метров.

Вспомнив, по какому делу поднялся в такую рань, я отправился к дальним лиственницам, которые Гаврила показывал Горну в первый день нашего пребывания в стойбище. Не успел я справиться с молнией на своих штанах, как незаметно подошедший олень снова резко толкнул меня.

– Ну-ну, брат, у меня свои дела, а ты иди по своим!.. – прикрикнул я на оленя.

Но он и не думал уходить. Едва снег у меня под ногами пожелтел, как олень начал совсем уже бесцеремонно пихаться, и я с удивлением обнаружил, что он жадно ест желтый снег!

Когда я вернулся к чуму, Гаврила уже занимался хозяйством: осматривал старую нарту, у которой треснула ножка.

– Что, Костя, олень тебя в туалет провожал? – спросил ненец.

– Да, и еще он снег с мочой ел! Им это как, не вредно?

Гаврила усмехнулся и посмотрел на оленя, который по-прежнему бродил рядом со мной.

– Не вредно. Эти олени, которые у чума, совсем домашние. Вот этот, который за тобой ходил, – мочеед. Олени все мочу любят, но некоторые – особенно. Такие поближе к чуму держатся, от людей не отходят. Ладно, если по малой нужде пойдешь, а если по большой… Как соберешься, палку возьми, гони его, а то он тебе покоя не даст!

Гаврила помолчал, внимательно оглядывая сломанную нарту, и добавил:

– У чума не только мочееды живут. Есть еще авки. Мы каждому ребенку обязательно олененка дарим, чтобы играл с ним, привыкал с оленем общаться. Вот такой олененок и зовется авка. Дети их с рук кормят хлебом, ухой. Имена им дают, ошейнички красивые делают, колокольчики привязывают. Такого оленя нельзя в нарту запрягать, на мясо забить нельзя – до старости около чума живет.

А есть еще священные олени, какому-нибудь духу посвященные: Хозяину горы или реки либо Хозяйкам чума – Мяд Пухуця. Этих тоже нельзя запрягать, обижать нельзя – они как бы и не в нашем мире уже живут. Видишь во-он того, белого, со сломанным рогом? Его Нядай зовут. Кочевали мы как-то у горы Саурей, там наше священное место, жертвы приносим. И вот один олененок отставать стал. Красивый такой был, сам беленький, а хвост черный! Думали: знатный олень вырастет! А он отставал, отставал да и лег на землю, еле дышит. Мы никогда просто так оленей не убиваем – нельзя было маленького добить, чтоб не мучился. Оставили его, дальше пошли. Я только сказал: пусть Хозяин Саурея о нем позаботится! А когда осенью возвращались с летних пастбищ, мимо того места проходили – вдруг вышел нам навстречу олень! Я сразу Нядая узнал, приметный он был. Поняли мы, что Хозяин Саурея олененка спас, ему Нядая и посвятили. Семь лет с того случая прошло, вон какой красавец вырос. Ручной совсем…

Еще, Костя, у всех этих оленей имена или клички есть. Выбираем подходящее по характеру или внешне. А многих просто по цвету кличем: Беляк, Пепельный, Серый, Белый Нос, Черноухий…

Любим мы своих оленей! Олень, он ведь нам все дает: мясо и кровь, шкуры на одежду, жилами женщины шьют, из рога застежки делаем, рукояти ножей. Как оленя не уважать, не любить?

Я внимательно слушал, а Гаврила продолжал осматривать нарту.

– Ну что, Костя, поможешь нарту починить? Нам скоро каслать – кочевать, по-вашему, – надо все нарты проверить.

– Конечно, помогу! – обрадованно воскликнул я. – Вы только говорите, что делать надо!

Гаврила улыбнулся:

– Сначала чаёк попьем. А потом и нартами займемся…

Щедрый бог

Когда мы зашли в чум, Горн что-то записывал в дневнике, а Мария и Оля сворачивали спальные пологи. По тому, насколько аккуратно свернут полог, судили об опрятности хозяйки. Женщины собирали постели, поправляли шкуры, раскладывали подушки вдоль стенок чума. Я заметил, что Мария и Оля никогда не проходят под священной доской с иконами, и спросил об этом Гаврилу.

– Это священная сторона чума. Там женщинам нельзя ходить.

– Это я понял, что нельзя. А почему?

– Потому что священная сторона – мужская. Чум на две части делится: на мужскую и женскую. Линия эта через очаг проходит, через спальные пологи. И у чума два входа, а не один. Мы обычно все через женский заходим, но если на святилище собираемся, жертвы приносить духам, то открываем мужской вход, за священным платком, Торум Щищкам. – Гаврила показал на полотно с тремя вышитыми крестами, который закрывал заднюю часть чума.

– Но ведь женщины на мужской стороне часто сидят. Вон и Мария все время там шьет! – поднял глаза от своего дневника Горн.

– Женщинам на мужской стороне можно быть. Вообще чум – по-ненецки мя-а или, как ханты говорят, ор хат, лесной дом – женщине принадлежит, она здесь хозяйка. Мужчина в тундре должен жить, оленей пасти. В чум мы только кушать и спать приходим. Но нельзя женщинам под священной доской Торум Сахал проходить. Идет оттуда невидимая линия, сквозь Торум Щищкам, через мужской вход и дальше, до священной нарты, где мы духов своих храним. Линию эту переступать женщинам нельзя – ни в чуме, ни снаружи. Большой грех это, хэйвы называется. Любая женщина – она шаманка немного. Женщина детей рожать может, и раз в месяц, когда у женщин дни особые, открывает она двери в Нижний мир. Оттуда злые духи прийти могут, потому каждый шаг женщины опасность в себе таит. Мы, мужчины, даже женскую обувь никогда не трогаем, женщины ее в своей особой нарте перевозят, сябу называется. Если женщина через тынзян – аркан, по-вашему – перешагнет или через хорей – шест, которым оленей погоняют, – мужчина может заболеть, силы лишиться. Старики рассказывали, как в древности сражались наши богатыри. День бьются – по щиколотку в землю ушли, два бьются – по колено в землю ушли, на третий – по пояс друг друга в землю вогнали. А убить один другого не могут: раны сразу закрываются. И тогда зовет один богатырь свою сестру или жену. Та через хорей или тынзян врага переступает, раны его сразу кровоточить начинают, и умирает он. А сейчас у нас если женщина через ноги сидящего мужчины перешагнет, тот на ней жениться должен – иначе заберет женщина всю его силу. Так что ноги далеко вперед не высовывайте, – улыбнулся Гаврила.

– А если женщина случайно под Торум Сахал пройдет, что случится? – снова спросил Горн.

– Беда будет. Не с женщиной, нет. Духи зло причинят мужчинам ее семьи – в тундре, на охоте. Медведь нападет, деревом придавит, дорогу в пургу потеряешь… А если мужчина обычаи тундры нарушит: что-то возьмет без спросу, зверя лишнего убьет, птицу – тогда духи его женщинам отомстят или детям. Так-то вот… Мы специально проход у священной стороны заставили ящиками с продуктами, посудой, чтобы случайно кто не переступил. Можно, конечно, если женщина грешный шаг сделала, подошвы ее кисов дымом бобровой шкурки окурить, но даже это не всегда помогает…

Я вспомнил, как Мария окуривала подошвы нашей с Горном обуви, и спросил:

– Гаврила, расскажите, какие еще обычаи с чумом связаны? Ну, чтобы мы случайно не нарушили…

– У каждой женщины сумочка есть, тучан называется. Вон, смотри, Мария как раз из нее иголки достает… – Гаврила показал на свою жену, которая вместе с Олей опять шила красивую шубу. – Такой тучан девочка себе делает, как шить научится, и всю жизнь его хранит. Там нитки, иголки, наперстки, кусочки сукна, меха – все, что хозяйке для работы нужно. А как бабушка умирает, ей под голову ее тучан кладут, чтобы в Нижнем мире не с пустыми руками появилась. Мужчинам нельзя тучан трогать, грех это!

Мы с Горном посмотрели на Олю с Марией. У каждой под рукой лежал тучан: у Марии – уже старый, потертый, украшенный бубенчиками, а у Оли – совсем новый, с богатой вышивкой бисером.

– Еще в чуме особое место есть, тоже священное, – это очаг. Там Хозяйка Огня живет. Женщины, когда еду готовят, обязательно ей бросят что-нибудь: кусочек жира, мяса. Иначе обидится Хозяйка Огня и отомстит: ребенок кипятком обварится или еще что случится. А под очагом железный лист лежит…

– Это чтобы пожара в чуме не было, так? – уточнил Горн.

– Не только. Проходит через чум еще одна невидимая нить, через очаг к верхнему отверстию-дымоходу, у ненцев макода-си называется, у хантов – хон вус. Эта нить все три мира соединяет: Нижний, где злые духи живут, Средний, где люди, олени и Хозяева рек и лесов, и Верхний, откуда боги на нас смотрят. Под очагом железный лист лежит, чтобы злые духи не могли в чум пробраться, болезнь чтобы не наслали. Через железо нечистая сила пройти не может. А верхнее отверстие всегда открыто, чтобы боги могли видеть, как мы здесь живем…

– А доски пола? Они только для тепла или тоже священные? – продолжал выяснять Горн.

– И для тепла, и чтобы весной грязно в чуме не было, когда снег тает! – кивнул Гаврила. – А еще, если человек умирает, из этих досок гроб ему делают. Видели, может, в тундре могилы ненцев?

– Я видел, Гаврила! Давно еще, лет десять назад, мы с братом в поход пошли на Полярный Урал. Сначала мы подумали: ящик геологи бросили, хотели доски для костра взять. Посмотрели – а там скелет лежит… Ох и испугались мы тогда! – вспомнил я историю из своей юности.

– Да, это могила ненецкая была. Из досок гроб делаем, чтобы песцы или другие звери мертвого не потревожили. Вместе с покойным вещи его кладем: с мужчиной – оружие, аркан, упряжь, с женщиной – тучан, посуду, скребки для шкур. Нарту рядом ставим, перевернув ее. А на мужской могиле еще хорей втыкаем, которым покойный оленей погонял. Мужские могилы поэтому издалека видны… Только все вещи, по нашему поверью, умереть должны вместе с хозяином. Одежду мы режем, ружью ствол забиваем, аркан рвем, нарту ломаем. Тогда в Нижнем мире, где умерший потом жить будет, эти вещи целыми окажутся. Там, у Нижних Людей, все наоборот…

– Гаврила, а почему у вас в чуме православные иконы стоят, кресты на платке вышиты, лампадка горит? Вы разве христиане? – решился я задать щекотливый вопрос.

– Конечно, христиане! Хантов и ненцев давно крестить стали, когда русские только на Север пришли. Дед рассказывал, сначала наши предки не хотели креститься. Говорили русским: у вас свой Бог, у нас свои боги. Будем мирно жить, торговать будем, а от богов своих не откажемся. Тогда русские на хитрость пошли. У Обдорска, сейчас Салехард это, ярмарка каждый год проходила. И вот приезжает на ярмарку священник и давай кричать: «Эй, люди инородческие, самоеды да остяки! Кто веру православную примет нынче, тому подарки дадим: бабам – сукна отрез, бисер, иголки, а мужикам – ножи, топоры, чай и табак!»

Ну, предки наши неглупые люди были, пошли креститься. Появилась тогда у нас поговорка: «Русский Бог – щедрый Бог!». И вот сидят наши деды вечером в чуме, чай пьют, тем хитрым попом подаренный, и один говорит другому:

– Ты, брат, сколько раз к белому шаману ходил?

– Я пять раз ходил! Вот смотри: пять крестиков он мне дал!

– Э-э-э, а я вот семь раз ходил, потом белый шаман меня узнавать начал!

Гаврила засмеялся, мы с Горном тоже не смогли сдержать улыбки.

– Мы же, когда в малицах, в капюшонах меховых, для русских все на одно лицо! – продолжал смеяться ненец. – Вот так и стали православными. Крестики те мы на священные нарты повесили, у меня до сих пор хранятся. Ну, священники охотно и колокольчики дарили, иконы. Мы эти святые вещи уважаем, вместе с нашими идолами храним, на почетное место ставим. Вот посмотри на Торум Сахал…

Гаврила повернулся к священной стороне чума и показал рукой на иконы:

– Иисус, главный русский Бог. Мы его уважаем очень, он в одном ряду с нашими Явмалом и Понгармэ стоит. Большой человек был Иисус – судьбу свою знал, но не испугался, до конца пошел! Так каждый ненэй ненэч поступать должен, каждый Настоящий Человек. Божью Матерь у нас очень женщины почитают. Она же сродни Мяд Пухуця, женским духам – Хозяйкам Чума. В родах помогает, детей от болезней хранит.

А в центре у нас – сам Илибямбертя, Даритель Жизни, защитник оленей. Он пастухам помогает оленей пасти…

– Простите, Гаврила, но, по-моему, это Николай Угодник… – заметил я.

– Так его русские называют. А для нас он Илибямбертя, старик с белой бородой, великий оленевод!

Мы иконы почитаем, каждый праздник им жертвы приносим, как и нашим духам, губы святых кровью оленьей мажем, жиром, дымом особым окуриваем… Так что мы христиане!

– А в церковь ходите, Гаврила? – спросил Горн.

– Да нет, редко мы в городе бываем. Да и зачем? Все русские боги у нас в чуме живут, если что надо – мы с ними здесь и поговорим или на священное место иконы отвезем, где жертвы приносим…

От бревна до хорея

Нарт в хозяйстве оленеводов было много, к тому же все сани были разных типов. Делились они в первую очередь на мужские и женские. Мужские были легче и меньше, женские – выше и тяжелее: женщины перевозили гораздо больше вещей, посуды, одежды. Любая нарта представляла собой сани с двумя массивными полозьями, в заднюю часть которых вставлялись изящные ножки. Они стояли наискосок, играя роль амортизаторов. К ножкам крепились верхние жерди и основа из досок, на которой можно было сидеть либо укладывать на нее вещи. К полозьям деревянными штифтами прибивались подполозки – нярма. При движении по насту или камням дерево быстро изнашивалось, а заменить подполозки было гораздо легче, чем сами полозья: не надо было разбирать нарту. На стойбище все сани стояли в строго отведенных местах: женские нарты – напротив входа в чум, мужские – с противоположной стороны жилища.

– Вот это – мужская нарта, – показывал нам свое хозяйство Гаврила. – Легкая, быстрая. На ней пастухи в стадо ездят, оленей гоняют. А вот – хэхэ хан, священная нарта. В ней как раз иконы и духи наши живут. Считается, эта нарта первая в аргише идет, путь прокладывает, хотя мужчина и едет перед хэхэ хан на легковой нарте. К священной нарте женщинам даже подходить нельзя, и детям – тоже. Если ребенок до священной нарты дотронется – ручки у него опухнут, болеть будут. Тогда придется серебряные монеты искать, к рукам прикладывать. Бывает, что ребенок и ослепнуть может, к священной нарте прикоснувшись. Тогда плохо дело, без помощи шамана не справиться…

Гаврила поправил шкуру белого оленя, которой была накрыта хэхэ хан, и пошел дальше, показывая нам другие сани:

– А вот вандако, грузовая нарта. У нее бортики высокие, чтобы вещи не выпадали. Такие нарты и у мужчин, и у женщин есть, только женские побольше немного.

– Гаврила, а что такое аргиш? – спросил Горн.

– Аргиш – это караван нарт. Они одна за другой ставятся, в строгом порядке. Каждый аргиш один человек ведет. Мужчина – мужской аргиш, женщина – женский. Сколько людей в чуме – столько и аргишей…

Мы с Горном рассматривали разные нарты, все удивительно тонкой работы. В нартах не было ни единого гвоздя, все детали соединялись деревянными штифтами и кожаными ремнями.

– А вот женская нарта, не хан, – Гаврила показал на высокую нарту, где место для сидения было укрыто тентом из бересты, натянутым на каркас из ивовых прутьев. – В такой нарте женщина и ее маленькие дети едут. Вот здесь, под крышей, даже погремушка висит!

Мы заглянули в нарту и увидели погремушку, сделанную из гаек от «бурана», оленьих рогов, бисера и цветного пластика.

– А вот нарта сябу, женская нарта, вроде мужской священной, – продолжал Гаврила. – В женском аргише второй идет. Мы, мужчины, ее не трогаем: там женскую обувь перевозят, очажный лист – все, что со входом в Нижний мир связано… Вот женские вандако, а эта – лабаз охол. Видите, сверху деревянный ящик с дверцей стоит? Там женщина продукты хранит, чтобы звери всякие их не съели. А последней в женском аргише идет нгэту, длинная нарта. На ней жерди чума перевозят, доски пола, нюки – покрышки на чум. У нас по обычаю чум женщины ставят и перевозят его женщины. Хотя мужчины могут помочь – нюки тяжелые на крышу закинуть, например…

– А почему длинная нарта в конце аргиша идет? – полюбопытствовал Горн.

– Ну, ты просто никогда аргиш не видел! – улыбнулся Гаврила. – Олени же в каждую нарту запрягаются. Зимой – по два-три, летом – по пять-шесть: им летом тяжело, по траве и камням нарты тащить приходится. И каждая последующая упряжка веревками или цепями соединяется с идущей впереди. Вот и вытягивается аргиш – пять, семь, а то и восемь нарт одна за другой! Поставь нгэту, длинную нарту, в центр – и олени, идущие сзади, на острые концы жердей чума наткнутся. Именно поэтому и ставят нгэту только в конце аргиша…

Мы с Гаврилой и Горном устроились на деревянных чурбаках позади чума, и хозяин показал нам заготовки для нарт:

– Вот, листвянку мы с Сергеем уже привезли. Хорошее дерево, прочное, на полозья нарт и на ножки пойдет…

– Гаврила, а жерди чума тоже из лиственницы делают? – задал я вопрос.

– Нет, нельзя лиственницу на чум пускать, что ты, что ты! – замахал руками Гаврила. – Поверье у нас есть. Говорят, бродит по миру Сатана невидимый, прячется в стволах лиственниц. А по небу на нарте своей ездит Илья Пророк. Как Сатану увидит – сразу молнией его бьет! Возьмешь листвянку на ол – жердь чума – молния в твой дом и ударит! А вот полозья нарт из лиственницы очень хорошие получаются! Только брать надо сторону южную, прочную. А сердцевину, где Сатана прячется, мы никогда не берем! Олы, жерди чума, мы из молодых елок делаем. Бывает, долго хорошее дерево искать приходится: ровное, высокое, чтобы по всей длине почти одной толщины было. За зиму штук десять найдешь, и то хорошо! Кору снимаем, снизу затачиваем, чтобы в землю втыкался, – и готов ол! Мы вот зимой в тайге кочуем, нам проще. А северные ненцы на зиму в тундре остаются, там деревьев высоких нет. Ох и берегут они олы! Много лет каркас служит, из поколения в поколение переходит. Жерди снизу летом подгнивают, их снова обстругивают. Если наверху чума олы высоко торчат – чум новый; если самыми кончиками соприкасаются – старый чум, много раз уже жерди подстругивали…