Как мы писали роман; Наблюдения Генри бесплатное чтение

Пролог

Давным-давно, когда я был маленьким ребенком, мы жили в большом доме на длинной, прямой, красно-коричневой улице в восточной части Лондона. Днем оживленная и шумная по вечерам улица становилась малолюдной и понемногу затихала, и тогда на ней загорались фонари, настолько редкие и далеко отстоящие друг от друга, что казались, скорее, маяками. Тишину нарушали лишь тяжелые шаги полицейского, совершавшего обход большого участка. Эти шаги то приближались, то отступали, то пропадали вовсе, когда он постукивал по дверям и окнам, проверяя, закрыты ли те, или освещал фонариком темные подходы к реке.

Когда некоторые друзья выражали недоумение по поводу выбранного нами жилища, отец говорил, что у дома много преимуществ, и с одним из них мой неокрепший ум был полностью согласен: из задних окон дома было хорошо видно старое, усеянное множеством могил кладбище. Часто по ночам я украдкой вылезал из постели, забирался на высокий дубовый сундук, стоявший у окна моей комнаты, и со страхом всматривался в позеленевшие от времени старые могильные плиты, задаваясь вопросом: а вдруг скользящие меж ними тени – призраки, утратившие естественную белизну и почерневшие от долгого пребывания в городском смоге, – так со временем тускнеет залежавшийся снег.

Я убедил себя, что это действительно привидения, и в конце концов стал испытывать к ним дружеские чувства. Мне было интересно, что они чувствуют, видя, как на плитах постепенно стираются их имена, помнят ли, какими были при жизни, хотят ли снова стать живыми или сейчас им лучше. От последней мысли становилось грустно.

Однажды, когда я вот так сидел и смотрел в окно, на плечо мне легла рука. Я не испугался – рука была мягкая, нежная, очень знакомая, и я прижался к ней щекой.

– Почему мамин шалунишка вылез из постели? Может, стоит его отшлепать?

Другая рука ласково коснулась моей щеки, и легкие шелковистые кудри смешались с моими волосами.

– Взгляни, там призраки, мамочка, – сказал я. – Их так много. – И задумчиво прибавил: – Интересно, каково это – быть призраком?

Мать ничего не ответила, только взяла меня на руки и отнесла в постель, а сама села рядом и, держа мою руку в своей, почти такой же маленькой, запела тихим, ласковым голосом песню, всегда вызывавшую у меня желание быть хорошим мальчиком, эту песню я никогда ни от кого больше не слышал, да и не хотел бы услышать.

Во время пения что-то капнуло мне на руку, отчего я сел в постели и потребовал, чтобы мать показала мне свои глаза. Она рассмеялась коротким неестественным смешком, сказала, что все в порядке и что мне надо успокоиться и поскорее заснуть. Я послушно юркнул под одеяло, плотно закрыл глаза, но так и не понял, что заставило ее плакать.

Бедная моя мамочка, она изначально была убеждена, хотя наглядных доказательств у нее не было, что все дети ангелы и потому на них исключительный спрос в неких других местах, где для ангелов гораздо больше возможностей, поэтому детей трудно удержать в нашем бренном, зыбком мире. Мое упоминание в тот вечер о призраках заставило ее нежное любящее сердечко забиться в смутном страхе, и, надо признаться, такое состояние долго ее не оставляло.

Какое-то время я часто ловил на себе ее пристальный взгляд. Особенно во время еды, тогда она не спускала с меня глаз, но по мере приближения к концу трапезы в них появлялось довольное выражение. Однажды за обедом я услышал (дети не такие глухие, как думают родители), что она шепнула отцу:

– А он неплохо ест.

– Неплохо! – отозвался отец тем же отчетливым шепотом. – Да если он когда-нибудь умрет, то непременно от обжорства.

Тогда мамочка немного успокоилась, решив, что мои братики-ангелочки, похоже, не возражают некоторое время побыть без моего общества; я же со временем перерос свои детские кладбищенские фантазии, стал взрослым, перестал верить в призраков и во многое другое, во что человеку, возможно, лучше верить.

Но однажды воспоминание об унылом кладбище и бродивших там тенях ожило во мне, и мне почудилось, что я сам призраком скольжу по молчаливым улицам, по которым ранее ходил уверенным, полным энтузиазма шагом.

Так случилось, что, роясь в ящике письменного стола, куда давно не заглядывал, я наткнулся на пыльную коричневую папку с надорванной бумажной обложкой, на которой было написано: «Заметки к роману». Дух былых времен исходил от этих потрепанных страниц, и, раскрыв рукопись, я мысленно вернулся в те летние вечера (не такие уж и давние, если вести счет на года, но если измерять Время пережитыми чувствами, с тех пор минула вечность), когда сидели рядом и писали роман четверо друзей, которым никогда уж не сидеть вместе. Листая измятые страницы, я с каждой новой все сильнее ощущал неприятное чувство, что становлюсь призраком. Почерк был мой, но слова принадлежали незнакомцу, и, читая текст, я постоянно изумлялся, задавая себе вопрос: неужели я так думал? неужели на это надеялся? неужели собирался так поступить? хотел таким стать? неужели такой представляется молодому человеку жизнь? И не понимал, что мне делать, – улыбаться или тяжко вздыхать?

Рукопись состояла частично из дневниковых записей, частично из разрозненных заметок. Из всей этой массы размышлений и разговоров я отобрал то, что казалось мне лучшим, что-то добавил, что-то изменил, и в результате появились главы, которые вы видите ниже.

Я имел право так поступить, совесть на этот счет у меня спокойна, а я исключительно совестливый человек. Из четырех соавторов у того, кого я называю Макшонесси, не осталось на свете ничего, кроме шести футов выжженной земли в африканском вельде, а у того, кого величаю Брауном, я позаимствовал мало, да и то немногое так изрядно переделал и художественно улучшил, что по справедливости могу считать своим. Разве, придав нескольким бесцветным мыслям достойную литературную форму, я не сделал для него благое дело, воздав добром за зло? Ведь он, предав юношеские идеалы, шаг за шагом опускался все ниже, пока не стал критиком, то есть моим злейшим врагом. Теперь на страницах некоего снобистского журнала с большими претензиями и ограниченным числом подписчиков он называет меня Арри (опуская «Г» ради красного словца, подлец), а его презрение к англоязычным читателям связано в основном с тем фактом, что некоторые из них читают мои книги. А ведь в дни проживания в Блумсбери, сидя рядом в задних рядах партера на театральных премьерах, мы считали друг друга разумными людьми.

От Джефсона у меня хранится письмо, присланное из квинслендской глубинки. «Дружище, делай с рукописью, что хочешь, – писал он, – только оставь меня в покое. Благодарю за лестные слова в мой адрес, хотя я их не заслужил. Карьера писателя не для меня. К счастью, я вовремя это понял. Не всем это удается. (Я говорю не о тебе, старина. Мы читаем все, что ты пишешь, и нам нравится. Зимой в наших краях время течет медленно, и мы тогда почти всему рады.) Здешняя жизнь мне больше по нраву. Как здорово сидеть в седле и ощущать солнечные лучи на коже. Подрастают малыши, надо присматривать за слугами и за скотом. Думаю, тебе такая жизнь покажется заурядной, не творческой, лишенной интеллектуальной изюминки, но мне она подходит больше, чем сочинительство. К тому же сейчас писателей хоть пруд пруди. Все или читают, или пишут – думать некогда. Ты, конечно, возразишь и скажешь, что книга – конечный результат мыслей, но эта пустая фраза хороша лишь для газеты. Приезжай сюда, старина, посиди в одиночестве, проведи несколько дней и ночей, как делаю иногда я, с бессловесными животными на поднятом над землей и словно уходящем в небеса островке, и тогда ты поймешь, что я прав. Мысли человека, настоящие мысли, приходя к нему, остаются и прорастают в тишине. А мысли писателя в книгах – это то, что он предписывает нам думать».

Бедняга Джефсон! В свое время от него многого ждали. Но он всегда был со странностями.

Глава первая

Когда однажды, вернувшись домой после дружеской вечеринки у моего друга Джефсона, я объявил жене, что намереваюсь написать роман, она отнеслась к моей затее с энтузиазмом. По ее словам, она часто удивлялась, почему мне это не приходит в голову. «Только подумай, – прибавила жена, – до чего глупы нынешние романы. Не сомневаюсь, у тебя получится». (Убежден, что Этельберта хотела сделать мне комплимент, но из-за обычной небрежности ее высказываний подчас трудно понять, что она имеет в виду.)

Когда я сказал, что Джефсон будет моим соавтором, она с сомнением произнесла: «О-о-о!» – а услышав, что Селкирк Браун и Деррик Макшонесси тоже примут в этом участие, снова произнесла: «О-о-о!» – но теперь уже без всякого сомнения, из чего мне стало ясно, что жена полностью утратила практический интерес к проекту.

Думаю, шансы на успех предприятия в представлении Этельберты сводил к нулю тот факт, что все мои соавторы были холостяками. У нее было сильное предубеждение против этих представителей сильного пола. Если у мужчины не хватает здравого смысла понять, что без жены он пропадет, или если он хочет жениться, но у него не получается, это говорило, по ее мнению, или о недостатке интеллекта, или об изначальной порочности. В первом случае несчастный просто неспособен к творческому содружеству, а во втором – морально к этому не пригоден. Я постарался объяснить жене особые преимущества нашего плана.

– Видишь ли, – начал я, – в обычном романе нам дают точку зрения только одного человека. У нас же над романом будут работать сразу четверо умных людей. Таким образом, читатели познакомятся с мыслями и мнениями нас четверых за ту же цену, что и с суждениями одного автора. Если английский читатель знает толк в деле, он заранее сделает заказ на книгу, чтобы потом не остаться в дураках. Ведь такая удача не часто ему выпадает.

Этельберта согласилась, что такое возможно.

– И надо сказать, – продолжал я с нараставшим по мере размышлений энтузиазмом, – наш труд, если внимательнее взглянуть, – выгодная сделка и с другой стороны. Мы не собираемся писать в романе об обычных, каждодневных вещах, а хотим собрать в нем всю накопленную нами за жизнь мудрость и остроумие, если только книга способна вместить столь огромный материал. После такого романа новый писать не будет нужды. Да мы и не сможем – так выложимся, что за душой уже ничего не останется. Наш роман из области интеллектуальной литературы, идущей по распродаже. В него мы вложим все, что знаем.

Этельберта тихо пробормотала что-то себе под нос, а вслух предположила, что нет сомнений – все действительно уместится в одном томе.

Я почувствовал себя уязвленным скрытой насмешкой. И поспешил сообщить жене, что на свете существует множество специально натасканных людей, которым только и надо, что писать гадости о писателях и их творениях, и они это делают, насколько я могу судить, весьма успешно, не нуждаясь в помощи дилетантов. А еще намекнул, что писателю хотелось бы наслаждаться более дружественной атмосферой у себя дома и он вправе на это рассчитывать.

Неужели я не понял, что она имеет в виду, возразила Этельберта. Ее сомнения никак не относились ко мне, да и Джефсон достаточно разумный человек (мой друг был к этому времени помолвлен), но она не видит смысла привлекать к этому делу половину нашего прихода. (А кто говорил о «половине прихода»? Как все-таки небрежно Этельберта относится к языку.) Жена считала опрометчивым вовлекать в это дело Брауна и Макшонесси. Какой от них толк? Что могут знать два закоренелых холостяка о жизни и человеческой природе? Что до Макшонесси, то она считала, что все его жизненные познания, если, конечно, нам удастся засадить его за работу, легко уместятся на одной странице.

Этельберта не всегда так низко оценивала способности Макшонесси. При первой встрече они отлично поладили, и когда я, проводив друга до калитки, вернулся в гостиную, жена встретила меня словами: «Какой замечательный человек мистер Макшонесси! Он столько всего знает!»

Трудно более точно описать Макшонесси. Такое впечатление, что нет ничего, чего бы мой друг не знал. Я не встречал другого человека, который обладал бы большей информацией. Иногда она соответствует действительности, но по большому счету ненадежность ее поистине уникальна. Где Макшонесси ее добывает – загадка, которую никому еще не удалось разгадать.

Этельберта была еще очень молода, когда мы зажили своей семьей. (Помнится, наш первый мясник чуть не потерял в ней раз и навсегда клиентку, назвав «мисс» и посоветовав в дальнейшем приходить вместе с матушкой. Домой Этельберта вернулась в слезах, повторяя, что, может, она и не годится никому в жены, однако не понимает, почему должна узнавать об этом от лавочника.) Хозяйкой она была начинающей, отдавала себе в этом отчет и потому радовалась любому дельному совету и подсказке. Когда в нашем доме появился Макшонесси, он показался Этельберте кем-то вроде прославленной миссис Битон [1]. Ему было известно все, что нужно знать домохозяйке, – от чистки картофеля по последнему слову науки до лечения судорог у кошек – и Этельберта, выражаясь фигурально, ловила каждое его слово, набираясь за один вечер столько сведений, что потом в нашем доме целый месяц нельзя было находиться.

Так, Макшонесси учил ее разжигать огонь в плите. По его мнению, в нашей стране это делалось вопреки всем законам природы, и он рассказал, как в данном случае поступают крымские татары и прочие народности, достигшие в этом деле высот мастерства. Если следовать их системе, это позволит основательно сэкономить время при меньших затратах труда, не говоря уж об угле. Макшонесси обучил жену этому способу, и она сразу спустилась вниз и объяснила нашей служанке, как правильно разжигать огонь.

Аменда, помогавшая нам в то время по хозяйству, была невозмутимой молодой особой и в некоторых отношениях образцовой служанкой, потому что никогда не вступала в спор. Казалось, у нее просто не было собственного мнения. Наши просьбы она не комментировала и исполняла с педантичной точностью без всякого чувства ответственности за результат, что придавало нашему домашнему законодательству привкус армейской дисциплины.

Пока Этельберта излагала ей предложенный Макшонесси способ разжигания огня, Аменда стояла молча, не говоря ни слова, и, когда жена закончила, только спросила:

– Вы хотите, чтобы я так разводила огонь?

– Да, Аменда, отныне вы будете разводить огонь только так.

– Хорошо, мэм, – равнодушно отозвалась Аменда, и на этом разговор окончился.

Когда на следующее утро мы спустились вниз, нас ждал идеально накрытый стол, но завтрака на нем не было. Мы сидели и ждали. Прошло десять минут, пятнадцать, двадцать. Наконец Этельберта позвонила. На звонок вышла Аменда – спокойная и почтительная, как всегда.

– Известно ли тебе, Аменда, что завтрак следует подавать точно в половине девятого?

– Да, мэм.

– Но сейчас ведь почти девять.

– Да, мэм.

– Так завтрак готов?

– Нет, мэм.

– Но он будет когда-нибудь готов?

– По правде говоря, мэм, – ответила Аменда с подкупающей искренностью, – не думаю, что это случится.

– Но почему? Разве огонь не загорается?

– Загораться-то он загорается…

– Тогда в чем дело? Почему нельзя приготовить завтрак?

– Стоит мне отвернуться, как он уже тухнет.

Аменда никогда не заговаривала по собственной инициативе. Она отвечала на вопрос и тут же замолкала. Еще не зная об этой ее особенности, я как-то крикнул ей сверху и спросил, знает ли она, какой час. «Да, сэр», – ответила она и скрылась на кухне. Прождав полминуты или около того, я снова ее позвал. «Аменда, – укоризненно произнес я, – прошло десять минут, как я попросил тебя сказать, сколько сейчас времени». – «Разве? – простодушно переспросила Аменда. – Простите, но я подумала, что вас интересует, знаю ли я, который час. Теперь половина пятого».

Однако вернемся к розжигу огня… Тогда Этельберта задала служанке вопрос, пыталась ли она еще раз развести огонь.

– Да, мэм, – был ответ. – Четыре раза. Если хотите, мэм, могу еще попробовать.

Такой услужливой служанки у нас никогда не было.

Этельберта заявила, что спустится и сама разведет огонь, а Аменде велела следовать за ней и учиться. Эксперимент меня заинтересовал, и я к ним присоединился. Этельберта подоткнула платье и принялась за работу. Мы с Амендой стояли рядом и смотрели во все глаза.

Через полчаса Этельберта, раскрасневшаяся, перепачканная и раздосадованная, отказалась от намерения развести огонь. Плита по-прежнему сохраняла тот холодный и надменный вид, с которым нас встретила.

Тогда пришлось мне приняться за дело. Я старался изо всех сил. Горел желанием победить в нелегкой борьбе. Во-первых, мне хотелось позавтракать. А во‑вторых, я думал, как приятно будет сказать, что задача оказалась мне по плечу. Ведь каждый, кто попытается разжечь огонь таким способом и у него получится, может гордиться успехом. Даже при обычных обстоятельствах развести огонь в плите – нелегкое дело, а сделать это, следуя указаниям Макшонесси, – настоящий подвиг, о котором приятно будет вспоминать. Я уже представлял, как буду хвастаться перед соседями.

Но, увы, успех меня не ждал. Кое-что поджечь мне, правда, удалось – например, кухонный коврик и снующую под ногами и что-то вынюхивающую кошку, но топливо в плите оставалось огнеупорным.

Усевшись по обеим сторонам нашей холодной и унылой плиты, мы с Этельбертой смотрели друг на друга и проклинали Макшонесси, но тут Аменда вывела нас из глубокого отчаяния одним из своих практических советов, оставив за нами право решать, принимать его или нет.

– Может, сегодня мне разок развести огонь по старинке? – спросила она.

– Да, Аменда, разводи, – согласилась Этельберта, вставая. И еще добавила: – Думаю, будем так делать и впредь.

В другой раз Макшонесси показал нам, как готовить кофе по-арабски. Жители Аравии, похоже, не очень опрятны, если варят кофе таким способом. Макшонесси извозил две кастрюли, три кувшина, скатерть, терку для мускатных орехов, коврик перед камином, три чашки и сам измазался с головы до ног. А ведь он делал кофе на двоих – трудно представить, сколько было бы перепачкано посуды, если бы он готовил его на целую компанию.

То, что кофе нам не понравился, Макшонесси приписал нашему извращенному вкусу – слишком уж долго мы довольствовались низкопробным продуктом. Обе чашки он выпил сам, после чего отправился домой на такси.

Помнится, в те дни у него была тетушка, загадочная старая дама, жившая в каком-то богом забытом местечке, откуда умудрялась насылать бесчисленные беды на друзей племянника. Чего не знал Макшонесси – была пара-тройка вещей, в которых он не считал себя авторитетом, – знала его тетя. «Нет, – говорил мой друг с подкупающей искренностью, – в этом я не слишком хорошо разбираюсь. Однако, – прибавлял он, – я вот что сделаю. Напишу тетушке и попрошу ее совета». Через день-другой он появлялся снова и передавал совет от тетушки, и если вы были молоды и неопытны или бестолковы от рождения, то следовали ему.

Однажды она прислала нам через Макшонесси рецепт средства от тараканов. Мы жили в живописном старом доме, но, как это часто бывает со старыми домами, его достоинства начинались и заканчивались внешним видом. Внутри было множество дыр и щелей, старые доски скрипели и трещали. Сбившиеся с дороги лягушки, неожиданно не только для нас, но и для самих себя и явно недовольные таким поворотом, оказывались посреди нашей столовой. Многочисленные семейства крыс и мышей, обожающие физическую активность, использовали наше жилище как гимнастический зал, а наша кухня после десяти часов вечера превращалась в тараканий клуб. Они вползали к нам через пол и щели в стенах и беззаботно резвились в доме до самого утра.

Аменда ничего не имела против крыс и мышей и даже говорила, что любит за ними наблюдать, но к тараканам относилась с большим предубеждением. Поэтому, когда жена сказала ей, что тетушка Макшонесси прислала надежный рецепт для их уничтожения, Аменда была вне себя от радости.

Мы купили необходимые ингредиенты, приготовили смесь и разложили ее в разных местах. Тараканы приползали и ели ее. Похоже, она им нравилась. Они с ней быстро расправились, явно раздосадованные, что пиршеству пришел конец. Мы сообщили Макшонесси о результатах. Тот загадочно улыбнулся и, понизив голос, произнес со значением: «Пусть едят».

Очевидно, это был один из хитрых, медленно действующих ядов. Он не убивал насекомых мгновенно, но подтачивал их здоровье. День ото дня тараканы будут чахнуть и сникать, не понимая, что с ними происходит, а потом однажды, войдя утром в кухню, мы увидим на полу их холодные, бездыханные трупики.

Поэтому мы стали и дальше готовить снадобье и раскладывать его по углам, и тараканы теперь сползались к нам уже со всей округи. Каждую ночь их прибывало все больше. Они приводили с собой всех своих друзей и родственников. Чужие тараканы из соседних домов, не имевшие на нас никаких прав, прослышав о вкусной еде, стали стекаться к нашему дому толпами, стараясь оттеснить наших тараканов от кормушки. К концу недели все тараканы, что были на расстоянии нескольких миль от нас, за исключением немощных калек, кормились на нашей кухне.

Макшонесси сказал, что все идет как нельзя лучше. Мы одним махом очистим всю округу. Тараканы уже десять дней увлеченно пожирали отраву, и, по его словам, конец не заставит себя долго ждать. Я был рад это слышать, потому что наше безграничное гостеприимство обходилось дорого. Яд влетал в копеечку, а тараканы были настоящими обжорами.

Мы спустились вниз посмотреть, как обстоят дела. Макшонесси заявил, что тараканы выглядят не лучшим образом и, похоже, их дни сочтены. Мне же казалось, что здоровее насекомых я в жизни не видел.

Правда, один таракан откинулся тем же вечером. Мы видели, как он пытался удрать, прихватив огромную порцию ядовитого лакомства, а трое или четверо соплеменников яростно напали на него и убили.

Но, насколько мне известно, он был единственным, кто пострадал от рецепта Макшонесси. Остальные набирали жирок, их спинки лоснились. Некоторые обрели роскошные формы. В конце концов мы несколько сократили их количество с помощью обычного средства из керосиновой лавки. Но справиться с полчищем тараканов, привлеченных ядом тетушки Макшонесси, не представлялось возможным.

Я давно ничего не слышал о тетушке Макшонесси. Возможно, кто-то из его друзей раздобыл адрес женщины, приехал на место и прикончил ее. Если это так, мне остается только выразить ему свою благодарность.

В прошлом я сделал попытку излечить Макшонесси от его пагубной страсти давать советы, пересказав печальную историю, которую поведал мне один джентльмен в вагоне американского экспресса. Я ехал из Буффало в Нью-Йорк, и мне неожиданно пришла в голову мысль, что мое путешествие может оказаться интереснее, если я сойду с поезда в Олбани и продолжу путь по воде. Но я не знал расписание пароходов, а путеводителя при мне не было. Я огляделся, ища глазами, у кого бы спросить. У соседнего окна сидел пожилой джентльмен приятной наружности и читал книгу, которую я узнал по обложке.

– Прошу меня простить, – сказал я, садясь напротив. – Не знаете ли вы случайно, каким пароходом можно добраться из Олбани до Нью-Йорка?

– Охотно вам отвечу, – произнес мужчина с любезной улыбкой. – Есть три линии: компании Хеггарти, но ее пароходы не идут дальше Катскилла; компании Покипси, ее пароходы ходят через день; и еще ежедневно по каналу курсирует катер.

– Ах, вот как, – сказал я. – Может, вы посоветуете мне…

Мужчина с воплем вскочил, в его взгляде я увидел неприкрытую ненависть.

– Ах ты, негодяй! – прошипел он, задыхаясь от ярости. – Вот что ты надумал? Но у меня найдется на тебя управа. Сам запросишь совета. – И он выхватил шестизарядный револьвер.

Его поступок меня поразил. Я понимал: если продолжу разговор, дело добром не кончится, поэтому, не говоря ни слова, отошел в дальний конец вагона и занял место между тучной дамой и дверью.

Я все еще размышлял о случившемся, когда, подняв взгляд, увидел, что мой пожилой собеседник направляется ко мне. Вскочив, я схватился за дверную ручку. Пусть знает: меня так просто не возьмешь. Однако джентльмен ободряюще улыбнулся и протянул мне руку.

– Я немного погорячился, – сказал он. – Позвольте объяснить, в чем дело. Думаю, выслушав мою историю, вы все поймете и простите меня.

Было в нем что-то, внушающее доверие. Мы уединились в укромном уголке вагона для курящих. Я заказал виски с лимоном, а джентльмен – неизвестный коктейль собственного изобретения. Потом мы закурили сигары, и он начал свой рассказ:

– Тридцать лет назад я был молодым человеком с естественной, здоровой верой в свои силы и желанием приносить добро людям. Гением себя я не считал. Да и особенно талантливым тоже. Но чем больше я узнавал других мужчин и женщин и видел их поступки, тем больше убеждался в том, что Бог меня не обидел, наделив в высшей степени незаурядным практическим здравым смыслом. Осознав это, я написал небольшую книжку, озаглавив свой труд «Как стать счастливым, богатым и мудрым», и напечатал ее за свой счет. Выгоды я не искал – просто хотел принести пользу людям.

Книга не вызвала того интереса, на который я рассчитывал. Продали всего двести или триста экземпляров, тем дело и кончилось. Надо признаться, поначалу я был сильно расстроен. Но по прошествии времени успокоил себя тем, что, если люди не нуждаются в моих советах, тем хуже для них, и перестал об этом думать.

Прошло около года, и однажды утром ко мне в кабинет вошла служанка со словами, что пришел какой-то мужчина и желает меня видеть. Я велел пригласить гостя, и вскоре он вошел. Предо мной стоял простой человек с открытым и умным лицом, державшийся скромно и почтительно. Я пригласил его сесть. Оглядевшись, он сел не в кресло, а на краешек стула.

– Простите, что пришел без приглашения, сэр. – Мужчина говорил медленно, старательно подбирая слова, и теребил в руках шляпу. – Меня извиняет то, что я проехал больше двухсот миль, чтобы встретиться с вами.

Я сказал, что мне лестно это слышать, и он продолжил:

– Говорят, вы тот самый человек, который написал книжку «Как стать счастливым, богатым и мудрым».

Мужчина перечислил все три ипостаси медленно и отчетливо, с любовью произнося каждую из них. Я признался, что так оно и есть.

– Вы написали прекрасную книгу, сэр, – продолжал он. – Я не принадлежу к разряду умников, но у меня хватает мозгов, чтобы оценить тех, у кого они есть, и, прочитав вашу книжку, я сказал себе: Джосайя Хэкетт (так меня зовут, сэр), когда засомневаешься в чем-то, не полагайся на свой скудный умишко, который может подвести, а поезжай прямиком к джентльмену, написавшему эту книгу, и спроси у него совета. Он человек добрый, это сразу видно, и не откажет тебе. А получив совет, двигай на всех парах вперед без всяких остановок: ведь он лучше знает, что для тебя хорошо. И даже больше – он знает, что хорошо для всех нас. Так я сказал себе, сэр, и вот я здесь.

Мужчина замолчал и вытер лоб зеленым хлопчатобумажным платком. Я просил его продолжать. Оказалось, что этот славный малый решил жениться, но не выбрал, на ком. Мужчина положил глаз – так он выразился – на двух девушек, и у него были основания полагать, что обе относятся к нему более чем благосклонно. Трудность заключалась в том, что он не знал, на ком остановиться – каждая из этих достойных молодых особ обещала стать отличной женой. Одна, Джулиана, единственная дочь отставного морского капитана, была, по его словам, просто «очаровашка». Другая, Ханна, старшая дочь в большой семье, отличалась домовитостью. Ее отец был человек богобоязненный, с успешным бизнесом в торговле древесиной. Мужчина просил моего совета, на ком из них ему лучше жениться.

Я был польщен. А кто бы на моем месте не был? Джосайя Хэкетт приехал издалека за мудрым советом. Он был готов – более того, горел желанием – доверить моему выбору счастье своей жизни. Я нисколько не сомневался в разумности его поступка, считая, что выбор жены требует спокойного, взвешенного обдумывания, на которое влюбленный вряд ли способен. В подобном случае я не постеснялся бы дать совет даже мудрецу. Отказать в подобной услуге этому несчастному простаку казалось верхом жестокости.

Джосайя вручил мне на рассмотрение фотографии обеих девушек. На обратной стороне фотографий я бегло набросал некоторые подробности о каждой, которые, по моему мнению, могли бы помочь разобраться, кто из них больше подходит на открывшуюся вакансию невесты. Я пообещал внимательно изучить проблему и через пару дней письменно сообщить ему свой вердикт. Мужчина трогательно поблагодарил меня.

– Не тратьте свое драгоценное время на письмо, сэр, – сказал он. – Просто черкните на листке бумаги «Джулия» или «Ханна» и суньте в конверт. Тогда я пойму, на ком должен жениться.

На прощание он крепко пожал мне руку и удалился.

Я провел немало времени, размышляя над кандидатурами. Я искренне желал Джосайе счастья.

Джулиана, несомненно, была красавицей. Игривый изгиб губ словно говорил о том, что еще секунда, и мы услышим ее звонкий смех. Если бы я поддался первому импульсу, то прямиком отправил бы ее в объятья Джосайи.

Но в жене ищут более основательные качества, чем красота лица и игривость, размышлял я. В Ханне, не столь хорошенькой, ощущалась энергия и здравый смысл – качества, необходимые для жены простого человека. Отец Ханны, набожный и успешно ведущий дела, наверняка бережливый и благоразумный человек. Дочь с малых лет приучена к рачительности и честности, а со временем ей кое-что перейдет в наследство. Она старшая в большой семье, и, следовательно, ей приходится много помогать матери. Значит, у нее есть опыт в ведении домашнего хозяйства и воспитании детей.

Про отца Джулии известно, что он бывший капитан дальнего плавания. Моряки – ненадежный народ. Возможно, оказываясь на берегу, он слонялся по дому, грязно ругался и высказывал взгляды, которые не могли хорошо отразиться на формировании характера подрастающей дочери. Джулиана – его единственный ребенок. Единственные дети редко бывают хорошими мужьями и женами. Обычно им все позволяется. Хорошенькая дочка отставного капитана, почти наверняка, эгоистка.

Нельзя забывать, что Джосайя явно слабохарактерный человек. Им нужно руководить. А в глазах Ханны было нечто, указывающее на то, что это у нее хорошо получается.

Прошло два дня, и я наконец решился. Написав на листке «Ханна», я отослал письмо. Спустя две недели пришел ответ от Джосайи. Он благодарил меня за совет, мельком прибавив, что предпочел бы видеть невестой Джулию. Однако мне виднее, писал он, в этом у него нет сомнений, и когда я получу письмо, они с Ханной уже станут мужем и женой.

Письмо растревожило меня. Меня охватили сомнения, ту ли девушку я выбрал. А что, если Ханна совсем не такая, какой я себе представлял! На какие беды я тогда обрек Джосайю! Разве я располагал достаточными сведениями, чтобы делать правильные выводы? А вдруг Ханна ленивая, сварливая особа, источник постоянного беспокойства несчастной, изможденной трудами матери и бич, нависший над головами младших братьев и сестер? Как знать, хорошо ли она воспитана? А отец, прикидывающийся добрым христианином, возможно, просто старый плут. От него она могла унаследовать только ханжество.

С другой стороны, озорная ребячливость Джулианы могла перерасти в нежную, дарующую радость женственность. Отец, в противоположность общепринятому мнению о моряках, мог быть достойным, ушедшим на покой капитаном, удачно вложившим скопленную круглую сумму в какое-нибудь надежное дело. А Джулиана – его единственный ребенок. Какое право имел я лишить это прелестное юное существо счастья быть женой Джосайи?

Я достал из ящика письменного стола фотографию Джулианы. В больших глазах мне виделся немой упрек. Я представил себе, как далеко в небольшом домике первые слухи о женитьбе Джосайи упали, подобно гибельному камню, в мирно текущие воды ее жизни. Я видел, как девушка стоит на коленях у отцовского кресла, а седой старик с бронзовым лицом нежно гладит ее белокурые волосы. Прижимаясь к отцовской груди, она с трудом сдерживает подступающие рыдания. Угрызения совести терзали меня.

Отложив фотографию Джулианы, я взял другую – победительницы Ханны. Мне показалось, что она смотрит на меня с холодной, торжествующей улыбкой. Теперь Ханна вызывала у меня неприязнь. Я боролся с этим чувством. Называл его предубеждением. Но чем больше я ему сопротивлялся, тем сильнее оно росло. С течением времени неприязнь сменилась отвращением, а отвращение – ненавистью. Подумать только, и такую женщину я избрал для Джосайи в спутницы жизни.

Несколько недель я не знал покоя. Я боялся вскрывать письма, опасаясь увидеть письмо от Джосайи. При каждом стуке в дверь я вздрагивал, подсознательно ища, где бы спрятаться. Каждый раз, когда я наталкивался в газетах на заголовок «Домашняя трагедия», меня пробивал холодный пот. Вдруг я прочту, что Джосайя и Ханна убили друг друга и скончались, проклиная меня.

Время шло, никаких известий я не получал, страхи мои понемногу улеглись, и ко мне вернулась вера в правильность моего интуитивного выбора. Наверно, я сделал доброе дело для Джосайи и Ханны, они счастливы и благословляют меня. Так мирно протекли еще три года, и я стал понемногу забывать о существовании Хэкетта.

И тут он объявился снова. Однажды вечером, вернувшись с работы, я застал его в холле. Стоило мне бросить на него взгляд, как я понял, что мои худшие опасения сбылись. Я пригласил его в кабинет. Хэкетт послушно последовал за мной и сел на тот же стул, как и три года назад. Перемены в нем были разительные, он очень постарел и выглядел изможденным. Передо мной сидело само воплощение безнадежности и смирения.

Некоторое время мы молчали. Он, как и в первый раз, теребил свою шляпу, а я делал вид, что привожу в порядок бумаги на столе. Наконец, почувствовав, что молчание слишком затянулось, я заговорил.

– Похоже, дела у вас обстоят не лучшим образом, Джосайя, – сказал я.

– Да, сэр, можно сказать и так, – тихо произнес он. – Ваша Ханна оказалась сварливой особой.

В его голосе не было и тени упрека. Он просто констатировал скорбный факт.

– Но во всем остальном Ханна ведь хорошая жена? – с надеждой в голосе спросил я. – У нее, как и у всех нас, есть недостатки. Но зато она энергичная и хваткая. Согласитесь, ведь у нее все в руках горит.

В эту минуту мне было важно услышать что-нибудь положительное о Ханне. Ни о чем другом я думать не мог.

– Это да, конечно, – согласился Джосайя. – Иногда мне кажется, что она даже слишком энергичная для нашего маленького домика. Видите ли, – продолжал он, – ее иногда сильно заносит, да и мать ее не подарок.

– Ее мать? – воскликнул я. – А она тут при чем?

– Да ведь она живет с нами, сэр, – ответил он. – С тех пор, как старик отчалил.

– Отец Ханны? Отчалил? Вы хотите сказать, умер?

– Не то чтобы умер, сэр, – замялся Джосайя. – Около года назад он сбежал с одной из молодых женщин, что ведут занятия в воскресной школе, и стал мормоном. Все были крайне удивлены.

Я тяжело вздохнул и спросил:

– А его бизнес? Торговля древесиной? Кто им теперь заправляет?

– Вы о бизнесе? – переспросил он. – Бизнес пришлось продать, чтобы расплатиться с кредиторами – хотя бы частично.

Какой удар для всех вас, посочувствовал я, и предположил, что после такого несчастья семья распалась, и ее члены разбрелись кто куда.

– Нет, сэр, – простодушно ответил Джосайя. – Никто никуда не ушел. Все живут с нами. Но вы в этом не виноваты, сэр, – продолжил он, увидев выражение моего лица. – Осмелюсь предположить, что у вас и своих забот хватает. Я приехал сюда не с целью огорчить вас. С моей стороны это было бы черной неблагодарностью после всего, что вы сделали для меня.

– А как дела у Джулии? – спросил я. – У меня пропало всякое желание интересоваться его делами.

Его унылое лицо мгновенно озарила улыбка.

– Ах, – ответил он, сразу повеселев, – при одной мысли о ней на душе сразу теплеет. Она замужем за моим другом, Сэмом Джесопом. Иногда втайне от Ханны я отлучаюсь из дома и забегаю к ним. Господи, каждый раз словно в раю побывал. Сэм любит подкалывать меня. «Ну, ты дал маху, Джосайя», – часто повторяет он. Мы с Сэмом старые друзья, сэр, и я на его шутки не обижаюсь. – Потом улыбка пропала с его лица, и он прибавил, тяжело вздохнув: – Я часто думаю, сэр, как было бы хорошо, если б тогда вы сочли бы для меня возможным жениться на Джулиане.

Я понял, что нужно срочно переключаться на Ханну.

– Значит, вы с женой так и живете на прежнем месте? – спросил я.

– Да, – ответил он. – Только жизнью это не назовешь. Трудно живется, ведь теперь семья у нас большая.

Он даже не представляет, как сводил бы концы с концами, если б не помощь отца Джулии. Капитан – сущий ангел, другого такого не найти.

– Конечно, он не из таких умников, как вы, сэр, – пояснил Джосайя. – К нему не пойдешь за советом, как к вам, но он очень хороший человек. Кстати, это напомнило мне, зачем я приехал к вам, – прибавил он. – Не сочтите меня навязчивым, сэр, но…

– Джосайя, – перебил его я, – во многом, что с вами произошло, виноват я. Вы просили совета – я его дал. Не станем обсуждать, кто из нас поступил глупее. Но все же совет был мой, а я не из тех, кто уклоняется от ответственности. Что бы вы ни попросили, я помогу во всем, если это в моих силах.

Джосайя был вне себя от благодарности.

– Я знал, сэр, что вы мне не откажете. Так и сказал Ханне: «Поеду к тому джентльмену и все ему расскажу. Попрошу у него совета».

– Чего? – переспросил я в испуге.

– Совета в одном небольшом деле. Меня мучают сомнения – не знаю, какое принять решение.

Не издевается ли он, промелькнуло у меня в голове, но вид у Джосайи был чрезвычайно серьезный. Он сидел в моем кабинете и ждал от меня совета, куда вложить тысячу долларов, которые ему ссудил отец Джулианы. Купить прачечную или бар? Похоже, первого раза ему было мало (я имею в виду мой неудачный совет), и он снова жадно ждал моего приговора. Выбор жены – совсем другое дело, утверждал он. Возможно, тут он дал маху. Наверно, не стоило спрашивать моего совета. Но выбрать лучший бизнес из двух предложенных – под силу любому деловому человеку. По его словам, он еще раз перечитал мою книгу «Как стать счастливым…», и если джентльмен, написавший ее, не в состоянии оценить сравнительные достоинства прачечной и бара в одном и том же городе, тогда остается только прийти к заключению, что знание и мудрость не имеют в нашей жизни никакой практической ценности.

Задача показалась мне простой. В конце концов, я, как опытный бизнесмен, должен больше понимать в таких делах, чем этот простофиля. Было бы жестоко отказать ему в просьбе. Я обещал все хорошенько обдумать и сообщить свое мнение. Джосайя встал и пожал мне руку. Никакие слова не в силах передать его благодарность, сказал он. Уходя, он смахнул с глаз слезу.

Я так много думал об этой тысяче долларов, что за потраченное время мог бы сам учредить банк. Мне не хотелось повторять предыдущий промах. Внимательно изучив оставленные Джосайей бумаги, я не пришел к какому-то определенному мнению. Тогда я инкогнито съездил в город, где жил мой подопечный, и на месте ознакомился с обоими объектами. Втайне навел кое-какие справки в округе. Прикидываясь простодушным молодым человеком, который унаследовал небольшие деньги, я втирался в доверие к слугам. У половины горожан я взял интервью под предлогом, что пишу историю экономического развития Новой Англии и хотел бы узнать, как развивалась их карьера, а под конец беседы непременно спрашивал, какой бар они предпочитают и где стирают свои вещи. В городе я провел две недели. Большую часть свободного времени я сидел в баре, и намеренно запачкал одежду, чтобы отнести ее в прачечную.

В результате этого расследования мне стало ясно, что оба бизнеса равноценны, и отдать одному из них пальму первенства не представлялось возможным. Надо исходить из того, какой вид деятельности больше подходит Джосайе.

Я стал размышлять. У владельца бара много искушений. Слабохарактерный человек, находясь постоянно в компании сильно пьющих людей, сам может спиться с кругу. А у Джосайи исключительно слабый характер. И не стоит забывать, что у него сварливая жена и полный дом жениных родственников. Предоставить такому человеку свободный доступ к горячительным напиткам просто безумие.

С другой стороны, мысль о прачечной навевала спокойствие. Там требуется много рабочих рук. Родственники Ханны были бы пристроены и самостоятельно зарабатывали себе на жизнь. Ханна могла применить свою энергию в утюжке белья, а Джосайя крутил бы ручку отжимного катка. Вырисовывалась уютная картина семейного счастья. И я посоветовал Хэкетту приобрести прачечную.

В следующий понедельник Джосайя сообщил в письме, что последовал моему совету. А уже во вторник я прочитал в «Коммершл интеллидженс», что одной из поразительных примет нашего времени является невероятный рост доходности гостиниц и баров по всей Новой Англии. В четверг там же сообщалось о банкротстве не менее четырех владельцев прачечных, что, по мнению газетчиков, объяснялось возросшей конкуренцией со стороны китайцев, из-за них американские прачечные пребывали на стадии издыхания. Я ушел из дома и напился до чертиков.

Моя жизнь превратилась в ад. Весь день мысли о Джосайе не оставляли меня. Не было ночи, чтобы он мне не снился. Мало того, что я стал причиной его несчастливого брака, так теперь я лишил его возможности добывать средства к существованию, и щедрая помощь старого капитана оказалась на деле бессмысленной. В этой ситуации я выглядел гением зла, постоянно чинившим вред этому простому, но достойному человеку. Однако время шло, от Джосайи не было никаких известий, и понемногу груз вины становился легче. Но через пять лет Джосайя пришел снова.

Когда я открывал ключом входную дверь, он подошел сзади и положил мне на плечо дрожащую руку. Вечер был темный, но я разглядел при свете фонаря его лицо. Несмотря на красные отблески и мутную пелену его глаз, я тотчас узнал Джосайю. Я грубо схватил его за руку, втолкнул внутрь и потащил в кабинет.

– Садитесь, – прошипел я. – И начинайте с самого плохого.

Джосайя огляделся, ища взглядом свой любимый стул. Я нутром почувствовал, что если в третий раз увижу его на том же месте, то сотворю нечто ужасное с обоими. В последний момент я выдернул из-под него этот злосчастный предмет мебели. Джосайя тяжело плюхнулся на пол и залился слезами. Я не сделал никаких попыток его поднять, и он остался сидеть на полу. Всхлипывая и икая, он поведал мне печальные события своей жизни.

Дела прачечной шли все хуже. Подведенные к городу железнодорожные пути изменили его топографию. Деловой центр и жилые кварталы сместились к северу. Теперь тот бар, которому я предпочел прачечную, оказался в торговом центре города. Человек, купивший бар вместо Джосайи, продал его за круглую сумму и сказочно разбогател. Что до южной части города, где находилась прачечная, выяснилось, что она расположена на болоте, где условия не соответствуют санитарным нормам. Поэтому осторожные хозяйки перестали отдавать белье в прачечную из неблагоприятного района.

Несчастье не приходит одно. Единственный сынок Джосайи, радость его жизни, упал в котел с кипящей водой и сварился заживо. Мать Ханны получила увечья при работе с отжимным катком и стала беспомощным инвалидом, требовавшим постоянного ухода. Беды сыпались одна за другой, и Джосайя стал искать утешение в вине, превратившись со временем в законченного алкоголика. Он остро сознавал свое падение и безудержно плакал. В радостной обстановке бара, считал он, можно ощущать себя сильным и решительным, а в гнетущей атмосфере прачечной с устоявшимся запахом мокрого белья и мыльной пены теряешь остатки мужества.

Я спросил, что думает по этому поводу капитан. Джосайя вновь разрыдался и сказал, что тот умер. Это напомнило ему, зачем он пришел. Добрый старик завещал ему пять тысяч долларов, и Джосайя хотел, чтобы я посоветовал, куда их лучше вложить.

Первым моим желанием было убить его на месте. Жалею, что этого не сделал. Я сдержался и только предложил ему выбор: либо он, не говоря ни слова, уходит через дверь, либо я немедленно выбрасываю его в окно.

Джосайя сказал, что готов вылететь в окно, если я прежде скажу, куда лучше вложить деньги – в компанию нитратов «Терра-дель-Фуего» или в банк «Юнион Пасифик». Жизнь больше не представляет для него ценности. Все, что ему надо, – это знать, что денежки лежат в надежном месте и родные люди после его смерти не будут нуждаться.

Джосайя настаивал, чтобы я высказал суждение о нитратах. Я ничего о них не знал и отказался отвечать. Из моих слов он сделал вывод, что я о нитратах невысокого мнения, и объявил о своем намерении вложить деньги в банк «Юнион Пасифик». Это его право. Пусть поступает, как считает нужным, сказал я.

Джосайя замолчал, и было видно, что он задумался над моими словами. Потом понимающе улыбнулся и сказал, что догадывается, что я имею в виду. И благодарит за намек. Все деньги, до последнего доллара, ему следует вложить в нитратную компанию «Терра-дель-Фуего».

Он с трудом поднялся, чтобы уйти. Я остановил его. У меня не было сомнений, что с той же непреложностью, с какой ежедневно встает солнце, любой мой совет по части инвестирования или предположения Джосайи, каким он мог быть (что, по сути, одно и то же), приведут к тому, что эта компания обанкротится. Моя бабушка инвестировала все свои небольшие сбережения в «Терра-дель-Фуего». И я не хотел, чтобы в старости она бедствовала. Что же касается Джосайи, деньги он потеряет в любом случае. Я посоветовал ему вложить полученное наследство в акции банка «Юнион Пасифик». Он ушел и последовал моему совету.

«Юнион Пасифик» продержался восемнадцать месяцев. Потом его акции пошатнулись. Известие огорошило финансовый мир: банк считался одним из самых надежных в стране. Все недоумевали, но я-то хорошо знал истинную причину. Банк отчаянно сражался, но против судьбы не попрешь. Спустя девять месяцев наступил полный крах.

Все это время нитраты (вряд ли нужно говорить об этом) стремительно росли в цене. Бабушка умерла владелицей миллионного состояния и оставила все деньги на благотворительность. Знай она, что это я спас ее от разорения, возможно, приняла бы другое решение по части наследства.

Спустя несколько дней после банкротства банка на пороге моей квартиры появился Джосайя. В этот раз он был не один, а привел с собой всех своих родственников. В общей сложности я насчитал шестнадцать душ.

Что мне оставалось делать? Шаг за шагом я привел этих людей к нищенскому состоянию. Лишил их радости и надежды на лучшее будущее. Теперь я мог только позаботиться о том, чтобы в дальнейшем они ни в чем не нуждались.

С тех пор прошло семнадцать лет. Я по-прежнему слежу, чтобы у них было все необходимое, и сознание того, что они довольны жизнью, греет мне душу. Число домочадцев с тех пор выросло до двадцати двух, а весной мы ждем еще прибавления.

Вот такая история, – закончил рассказ джентльмен. – Надеюсь, теперь вы простите мне неприличный эмоциональный взрыв, вызванный тем, что вы попросили у меня совета. С определенного времени я никому и ни по какому поводу их не даю.

Все это я пересказал Макшонесси. Тот согласился, что случай поучительный, и он обязательно его запомнит хотя бы для того, чтобы рассказать некоторым знакомым, которым, по его мнению, подобный урок пойдет на пользу.

Глава вторая

Не могу сказать, что на первой встрече мы сильно продвинулись в работе. И вина тут целиком лежит на Брауне. Ему не терпелось рассказать нам одну историю. Это был анекдот с длинной бородой о собаке, которая повадилась ходить по утрам в одну булочную с пенни в зубах и получала за эту цену от пекаря сдобную пышку. Однажды он, полагая, что пес не заметит разницы, попробовал подсунуть бедному животному булку вполовину дешевле, но пес сразу вышел из лавки и привел с собой полицейского.

Браун в тот день впервые услышал этот допотопный анекдот и был от него в восторге. Не представляю, где провел Браун последние сто лет! Это великая тайна. Он может остановить тебя на улице со словами: «Ты должен это услышать. Классный анекдот!» – и увлеченно, со смаком поведать шутку, популярную во времена Ноя, или анекдот, который Ромул некогда рассказал Рему. Когда-нибудь случайный знакомый поведает Брауну историю Адама и Евы, и он, решив, что новый сюжет прекрасен, задумается, не стоит ли положить его в основу романа.

Эти предания старины глубокой он выдает за собственные воспоминания или за случаи из жизни троюродного брата. Как ни удивительно, но почти со всеми вашими знакомыми происходили какие-нибудь невероятные, поистине катастрофические приключения или, на худой конец, они становились их свидетелями. Я ни разу не встречал человека, который не присутствовал бы лично при падении пассажира с верхнего этажа даблдекера [2] прямо в телегу мусорщика и последующем извлечении его оттуда лопатой.

Есть еще одна затасканная история о даме, чей муж внезапно заболел в гостинице. Жена стремглав бросается вниз, готовит на кухне горчичный компресс и спешит обратно, но в суматохе попадает не в тот номер и там, стянув одеяло, нежно ставит компресс незнакомому мужчине. Я так часто слышал этот анекдот, что последнее время боюсь засыпать в гостинице. Каждый, кто его рассказывал, уверял, что спал в соседнем с жертвой номере и проснулся от страшного крика, когда мужчине налепили на спину жгучую горчицу. Поэтому он (то есть очередной рассказчик) знал все подробности этого случая.

Браун хотел, чтобы мы поверили, будто фантастическое, вневременное животное, о котором он рассказывал, принадлежит его шурину, и страшно обиделся, услышав, как Джефсон пробормотал про себя, что это двадцать восьмой шурин, известный ему как владелец собаки, не говоря уже о тех ста семнадцати, которые уверяют, что собака принадлежала им самим.

Мы сделали попытку приступить к работе, но анекдот Брауна сбил весь настрой. Грешно рассказывать такую историю в обществе обычных, не лишенных тщеславия людей. Стоит одному завести разговор о такой чудо-собаке, как у остальных возникает неодолимая потребность рассказать историю еще покруче. Вот, к примеру, одна из них. Не ручаюсь за ее достоверность, ведь ее рассказывал мне судья.

Приходской пастор, добрый и благочестивый старик, пришел навестить умирающего и, желая подбодрить беднягу, рассказал анекдот о собаке. Когда он закончил, больной приподнялся на подушках и сказал: «Знаю историю получше. У меня была однажды собака – крупная, коричневая, кривобокая…» Усилие превысило физические возможности больного и истощило его последние силы. Больной откинулся на подушки, а врач, подойдя ближе, понял, что тот кончается. Старый пастор поднялся, взял руку умирающего в свои и слегка пожал.

– Мы еще встретимся, – мягко произнес он.

Больной повернулся к нему. Безмятежная и благодарная улыбка озарила его лицо.

– Мне радостно это слышать, – прошептал он слабым голосом. – Тогда напомните, чтобы я досказал историю о собаке.

И больной мирно скончался с благостной улыбкой на устах.

Рассказавший свою «собачью» историю Браун был полностью удовлетворен и хотел, чтобы мы занялись судьбой нашей героини, но остальные не чувствовали, что готовы к этому. Каждый вспоминал слышанную им когда-то историю на собачью тему и прикидывал, насколько правдоподобной она выглядит.

В Макшонесси с каждой минутой заметно нарастало беспокойство и нетерпение. Довольный Браун, завершив свою историю, пустился в пространные рассуждения, которые, впрочем, никто не слушал, и наконец не без гордости подвел итог:

– Чего вам еще надо? Этот сюжет пока никто не использовал, и характеры во всех отношениях оригинальные.

И тут Макшонесси не сдержался.

– Если уж заговорили о сюжетах, – начал он, придвигая стул ближе к столу, – то у меня есть кое-что на примете. Я не рассказывал вам о собаке, которая жила у нас в Норвуде?

– Кажется, это был бульдог? – занервничал Джефсон.

– Да, бульдог, – невозмутимо признал Макшонесси, – но не думаю, что я рассказывал вам эту историю.

Зная по опыту, что спорить с ним себе дороже, мы приготовились в очередной раз слушать этот рассказ.

– Тогда в наших местах объявилось много грабителей, – начал Макшонесси, – И папаша решил, что настало время завести собаку. Лучше всего для этой цели, по его мнению, подходил бульдог, и он купил самого свирепого на вид пса из всех предложенных.

Увидев собаку, матушка встревожилась.

– Надеюсь, ты не позволишь этому зверю разгуливать по дому! – воскликнула она. – Он непременно кого-нибудь загрызет. У него на морде написано.

– Такой мне и нужен. Пусть загрызет грабителя насмерть.

– Мне неприятно слышать такие слова, Томас, – расстроилась матушка. – На тебя это не похоже. У нас есть право оберегать частную собственность, но нет права лишать такого же, как мы, человека жизни.

– Таким, как мы, опасаться нечего. По крайней мере до тех пор, пока они не залезут в наш дом без приглашения, – весьма резко возразил отец. – Я оставлю собаку в буфетной при кухне, и если у вора возникнет желание здесь поживиться, это его проблемы.

Примерно месяц у моих стариков шла перепалка из-за пса. Отец упрекал матушку в чрезмерной сентиментальности, а та его в излишней жестокости. А пес тем временем рос, и вид у него становился все более устрашающий.

Как-то ночью матушка разбудила отца словами:

– Томас, внизу грабитель. Я в этом уверена. Я отчетливо слышала, как открывали дверь на кухню.

– Если что, собака его уже загрызла, – пробормотал сонным голосом отец, который ничего такого не слышал и хотел только одного – спать.

– Томас, – строгим голосом произнесла матушка. – Я не собираюсь лежать здесь, зная, что кровожадный зверь убивает человека. Если ты не спустишься и не спасешь ему жизнь, это сделаю я.

– Что за ерунда, – заворчал отец, поднимаясь. – Вечно тебе что-то мерещится. Похоже, все женщины ложатся в постель только для того, чтобы не спать всю ночь, прислушиваясь, не залез ли грабитель. – Однако, чтобы успокоить жену, он натянул брюки, надел носки и спустился вниз.

Но на этот раз матушка оказалась права. В дом действительно проник грабитель. Окно кладовой было распахнуто, а в кухне горел свет. Отец тихонько подкрался и заглянул в слегка приоткрытую дверь. В кухне удобно расположился воришка, с аппетитом уплетая холодную говядину с овощами, а рядом на полу сидела наша бестолковая собака с восторженным, почти любовным выражением на наводящей ужас морде и дружелюбно виляла хвостом. Эта сцена настолько потрясла отца, что он позабыл об осторожности.

– Черт меня возьми… – И тут он разразился такой бранью, какую я не решаюсь воспроизвести.

При звуке голоса грабитель метнулся к окну и быстро дал деру, а пес явно обиделся за нового друга, которого так грубо выпроводили. На следующее утро мы повели пса к заводчику, у которого его приобрели.

– Как вы полагаете, зачем я купил эту собаку? – спросил отец, стараясь сохранять спокойствие.

– Помнится, вы сказали, что вам нужна хорошая собака для дома, – ответил заводчик.

– Именно это я и сказал, – продолжал отец. – Но разве я просил пса, готового лизать ноги грабителю? Который с первой минуты устанавливает с проникшим в дом вором дружеские отношения и сидит рядом, чтобы тот, упаси бог, не чувствовал себя за ужином одиноким?

И отец поведал заводчику, что случилось предыдущей ночью. Тот согласился, что основания для жалобы у нас есть.

– Кажется, я понял, в чем дело, сэр, – продолжил он. – Этого пса готовил мой сынишка Джим, и, похоже, натаскивал его, озорник, больше на крыс, чем на грабителей. Оставьте мне собаку на недельку, сэр, и все будет в порядке.

Мы так и сделали, и в назначенный срок заводчик привел бульдога.

– Думаю, теперь вы будете довольны, сэр, – сказал он. – Не могу сказать, что этот пес большой интеллектуал, но я постарался вправить ему мозги.

Отец решил, что неплохо проверить, насколько хорош достигнутый результат, и потому мы заплатили одному человеку шиллинг, попросив залезть в кухню через окно, в то время как заводчик будет держать на цепи бульдога. Пес был спокоен до тех пор, пока нанятый человек не оказался в кухне. Тогда он совершил мощный прыжок, и, если бы не крепкая цепь, шиллинг бедняге обошелся бы дорого. Отец успокоился, решив, что отныне может засыпать с легким сердцем, зато беспокойство матушки за судьбу местных воришек заметно возросло.

Шли месяцы, ничего не происходило, но как-то ночью в нашем доме нарисовался еще один грабитель. И на этот раз сомнений не было: пес не зря ест хлеб. Грохот на нижнем этаже был чудовищный. Дом сотрясался от борьбы.

Отец схватил револьвер и бросился вниз. Я – за ним. В кухне все было вверх дном. Столы и стулья перевернуты, а на полу лежал мужчина и сдавленным голосом звал на помощь. Поставив на беднягу лапы, пес его душил.

Отец приставил револьвер к виску мужчины, а я, собрав все силы, оттащил нашего защитника от жертвы, пристегнул к раковине и только потом зажег газовую лампу. Лежащий на полу человек был полицейским.

– Бог мой! – воскликнул отец, выронив револьвер. – Вы как сюда попали?

– Как я сюда попал? – повторил мужчина голосом, в котором слышалось крайнее – и вполне понятное – возмущение. – Выполнял свой долг – вот как. Только и всего. Увидел, как грабитель лезет к вам в окно, и – прямиком за ним.

– И вы его схватили? – спросил отец.

– Схватил? Как же! – пронзительно выкрикнул полицейский. – Как я мог его схватить, если ваше чудовище вцепилось мне в глотку, а грабитель спокойно закурил трубку и вышел через заднюю дверь?

На следующий день отец принял решение продать бульдога. Матушка, успевшая за это время привязаться к псу, который смиренно терпел, когда мой младший брат дергал его за хвост, была против продажи. Животное ни в чем не виновато, настаивала она. Мужчины вломились в дом почти одновременно. Бульдог не мог напасть на обоих. Он сделал все, что мог, – бросился на одного. То, что им оказался полицейский, а не грабитель, – случайность чистой воды. Такое могло произойти с любой собакой.

Но отец по-прежнему был враждебно настроен против бедного животного и на той же неделе поместил объявление в «Филд», где характеризовал пса как надежное вложение капитала для любого предприимчивого представителя криминального мира.

Макшонесси отыграл свою подачу, и мяч перешел к Джефсону, рассказавшему трогательную историю о бездомной дворняжке, попавшей под машину на Стрэнде. Собаку со сломанной ногой доставил в больницу на Чаринг-Кросс проходивший мимо студент-медик. Там ее вылечили и держали под наблюдением до полного выздоровления, и только тогда отпустили восвояси.

Бедняжка, видимо, понимала, как много для нее сделали, и на протяжении всего пребывания в больнице слыла самым благодарным пациентом из всех, кто там лечился. Весь медицинский персонал горевал, расставаясь с ней.

Как-то утром неделю или две спустя дежурный хирург, выглянув из окна, увидел ковылявшую по улице дворняжку. Когда она приблизилась, хирург разглядел в зубах у нее монету в одно пенни. На мгновение дворняжка задержалась рядом c тележкой продавца, торгующего мясными обрезками, и ее поза говорила о некотором колебании. Но благородство взяло верх, собака решительно направилась к больничной ограде и, встав на задние лапы, уронила монетку в ящик для пожертвований.

На Макшонесси эта история произвела большое впечатление. Он восхитился замечательной чертой в характере животного. Ведь собака была полным изгоем, бродяжкой, у нее никогда раньше не было цента в лапах и никакой надежды, что он когда-нибудь еще там появится. Пенни этой собаки значило гораздо больше, чем щедрый чек самого богатого человека в мире.

Теперь вся троица горела желанием приступить к работе над романом, но мне это показалось несправедливым. Я тоже знал парочку отличных историй о собаках, и их стоило рассказать. В прошлом мне довелось жить в одном доме с черно-рыжим терьером. Пес удрал от своего хозяина (если, конечно, он позволил кому-то быть хоть на время его хозяином, что выглядело проблематично, учитывая его независимый и агрессивный характер) и теперь жил совершенно самостоятельно. Наш холл стал его спальней, а столовался он у всех жильцов поочередно.

В пять утра терьер легко перекусывал в обществе юного Холлиса, ученика механика. Тот вставал в полпятого и сам варил себе кофе, чтобы успеть к шести на работу. В восемь тридцать пес плотно завтракал с мистером Блэром со второго этажа. А иногда даже дожидался встававшего поздно Джека Гэдбата и получал порцию жареных почек с подливой.

Потом терьер обычно исчезал и появлялся к пяти часам, когда я пил чай и съедал отбивную котлету. Где он был и что делал в этот длительный промежуток времени, покрыто тайной. Гэдбат божился, что пару раз видел, как пес выходил из конторы биржевого маклера на Треднидл-стрит, и каким бы невероятным ни казалось поначалу это утверждение, со временем, размышляя над необычной страстью терьера к монетам, которые он у всех клянчил и куда-то прятал, мы почти в него поверили.

Страсть к накопительству была у него исключительная. Уже немолодой пес был наделен чувством собственного достоинства, однако, чтобы заполучить пенни, мог гоняться за собственным хвостом, пока не превращался в один вертящийся круг. Пес выучил разные трюки и вечерами исполнял их, переходя из комнаты в комнату, а закончив программу, садился на задние лапы и клянчил деньги. Все мы его баловали, и никто не жадничал. За год он, должно быть, собрал немало фунтов стерлингов.

Однажды я увидел его в толпе перед нашим домом. Он внимательно следил за выступлением пуделя под звуки шарманки. В конце представления пудель встал на голову и передние лапы и так с задранными вверх задними ногами обошел круг. Это развеселило зрителей, они от души смеялись, и, когда пудель еще раз прошелся по кругу с деревянным блюдцем в зубах, туда щедро посыпались монеты.

Вернувшись домой, наш пес немедленно приступил к занятиям. Через три дня он уже мог ходить на передних лапах и в первый же вечер заработал шесть пенсов. В его возрасте такие подвиги даются нелегко, особенно если учесть, что терьер страдал ревматизмом, но ради денег он был готов на все. Думаю, за восемь пенсов он продал бы душу дьяволу.

Пес знал цену деньгам и в них разбирался. Если вы держали в одной руке пенни, а в другой – три пенса, он выхватывал именно монету в три пенса, и было видно, как он страдает, что не может заполучить и другую. Его можно было оставить в комнате наедине с бараньей ногой, ничего бы не случилось, но оставлять там кошелек было бы неблагоразумно.

Иногда, не слишком часто, терьер кое-что на себя тратил. Он безумно любил бисквитные пирожные и, если у него выдавалась удачная неделя, позволял себе угоститься одним или двумя. Однако тратить деньги для него было смерти подобно, и он отчаянно старался ускользнуть от оплаты, присвоив пирожное и сохранив пенни. План операции был прост. Пес входил в магазин с пенни в зубах – так, чтобы монета была на виду, и с простодушным взглядом, умильно глядя на кондитера, подбирался ближе к лакомству. Устремив на пирожные восхищенный взгляд, он начинал подвывать, и хозяин, думая, что имеет дело с честным покупателем, бросал ему пирожное.

Чтобы поймать добычу, терьеру приходилось ронять монету, и вот тут начиналась борьба за деньги между ним и кондитером. Последний пытался подобрать монету, пес же, придавив ее лапой, свирепо рычал. Если ему удавалось умять пирожное до конца состязания, он хватал монету – и был таков. Я не раз видел, как он, досыта обожравшись пирожными, возвращался домой с той же монеткой в пасти.

Со временем слух о бесчестном поведении терьера разнесся по всей округе, и большинство местных торговцев перестало его обслуживать. На риск шли только самые проворные и атлетически сложенные молодые люди.

Хитрый пес раскинул сети пошире – в районы, куда еще не докатилась молва о его дурной репутации, и выбирал кондитерские, в которых хозяйничали нервные женщины или старые ревматики.

Говорят, жажда наживы – корень всех бед. Именно она убила в терьере всякое чувство чести. В результате из-за своей страсти он лишился жизни. Вот как это случилось. Однажды пес давал представление в комнате Гэдбата, где собрались все мы, курили и болтали. Молодой Холлис, будучи в прекрасном расположении духа, проявил щедрость, бросив ему, как он полагал, шестипенсовик. Пес схватил монету и мгновенно улизнул под диван. Такая реакция была ему не свойственна, и мы принялись обсуждать такое необычное поведение. Внезапно Холлиса осенила мысль – он достал деньги и стал их пересчитывать.

– Черт побери! – воскликнул он. – Я бросил маленькому негоднику полсоверена. Эй, Малыш!

Но Малыш еще глубже забирался под диван, и никакие словесные увещевания не могли заставить терьера оттуда выбраться. Тогда мы прибегли к более жесткой тактике и вытащили его из-под дивана за шкирку.

Пес злобно рычал, крепко сжимая в зубах полсоверена. Сначала мы мягко уговаривали его отдать деньги. Потом предложили взамен шестипенсовик, что его, похоже, оскорбило – видно, он решил, что его приняли за дурака. Шиллинг и полкроны с раздражением отверг тоже.

– Не видать тебе, Холлис, полусоверена, как своих ушей, – сказал со смехом Гэдбат.

Все мы, кроме Холлиса, отнеслись к произошедшему с юмором. Холлис, напротив, пылал от негодования и, схватив пса, попытался вытащить монету из его пасти. Малыш, исповедующий принцип никогда не расставаться с добычей, вцепился в монету зубами. Почувствовав, что скромный доход медленно, но верно уходит от него, он сделал последнее усилие и проглотил монету. Та застряла у него в горле, и он начал задыхаться.

Нас охватил страх за собаку. Терьер был занятным квартирантом, мы его полюбили и не хотели, чтобы с ним что-то случилось. Холлис бросился в свою комнату и вернулся с длинным пинцетом. Мы все держали несчастного страдальца, пока Холлис пытался освободить его от предмета мучений.

Но бедный Малыш не понимал наших намерений. Он по-прежнему считал, что мы хотим его ограбить, лишив вечернего заработка, и сопротивлялся из последних сил. Эти усилия лишь загоняли монету глубже, и, несмотря на все наши старания, пес отправился к праотцам – еще одна жертва неразумной тяги к золоту.

Однажды мне приснился любопытный сон о сокровищах, который произвел на меня большое впечатление. В нем мы с другом – очень близким мне человеком – жили вдвоем в незнакомом старинном доме. Не похоже, чтобы кто-то еще здесь жил – только мы двое. Как-то, бродя по запутанным коридорам этого странного дома, я обнаружил неприметную дверь, а за ней потайную комнату. Там стояли окованные железом сундуки, и, поднимая одну за другой тяжелые крышки, я увидел, что все они полны золота.

После такого открытия я тихонько выбрался из комнаты, задернул плотнее перед дверью потертый гобелен и, крадучись, пошел обратно по темному коридору, поминутно со страхом оглядываясь. Ко мне подошел любимый друг, и дальше мы пошли вместе, рука об руку. Но теперь я был преисполнен к нему ненависти.

Весь день я не отходил от друга, а оказавшись на расстоянии, незаметно следил за ним, боясь, как бы он случайно не разведал секрет тайника. Ночью я не спал и сторожил его. Но однажды я все-таки заснул, а когда открыл глаза, моего друга рядом не оказалось. Я мигом взлетел по узкой лестнице и бросился бежать по спящему коридору. Гобелен был сдвинут, потайная дверь распахнута, а в комнате на коленях перед открытым сундуком стоял мой горячо любимый друг. Блеск золота ослепил меня. Друг стоял спиной ко мне, и я тихо подкрался к нему. В моей руке был нож с острым изогнутым лезвием, и, подойдя достаточно близко, я всадил его в спину моего коленопреклоненного друга.

Тело откинулось на дверь, которая с лязгом захлопнулась. Я тщетно пытался ее открыть. Ржавые гвозди резали руки, я кричал, а мертвец скалил зубы. Из-под тяжелой двери пробивался свет, со временем он исчезал, потом появлялся снова. Я в исступлении грыз дубовую крышку сундука, муки голода лишили меня рассудка. Проснувшись, я понял, что сильно проголодался, и тут вспомнил, что из-за головной боли не пообедал. Натянув на себя что попало, я поспешил на кухню – пополнить запасы энергии.

Есть мнение, что сны – кратковременная концентрация мысли вокруг эпизода, который заставляет нас проснуться, и, как обычно бывает с научными гипотезами, некоторые оказываются верными. Один сон с небольшими вариациями преследует меня. Раз за разом мне снится, что меня приглашают в «Лицеум» [3] на одну из ведущих ролей в какой-то пьесе. Несправедливо, что бедный мистер Ирвинг [4] очередной раз оказывался жертвой, но тут он сам был виноват. Именно он пылко уговаривал меня принять предложение. А я предпочел бы мирно провести вечер в постели, о чем ему и сказал. Но Ирвинг настаивал, чтобы я встал и ехал в театр. Мои доводы, что я полностью лишен актерского дара, он не принимал во внимание и только повторял: «Все будет хорошо». Некоторое время мы спорили, потом он дал понять, что это его личная просьба, и тогда, дабы пойти ему навстречу и наконец выпроводить из спальни, я против воли согласился на эту авантюру. Как правило, я играл моих персонажей в ночной рубашке, хотя однажды в «Макбете» в роли Банко надел пижаму. Текста я никогда не знал, и как выходил из положения, понятия не имею. Ирвинг каждый раз меня поздравлял – не знаю, то ли за превосходную игру, а может, за своевременный уход со сцены, пока в мою сторону не летели тухлые яйца.

Когда я просыпаюсь на этом месте, то обнаруживаю, что одеяло сползло на пол и я дрожу от холода. Полагаю, этот озноб и есть причина того, что я играю на сцене «Лицеума» в одной ночной рубашке. Но почему всегда в «Лицеуме», понять не могу.

Есть еще один сон, который мне не раз снился, или это во сне казалось, что он снится не первый раз. Такое тоже бывает. В нем я иду по очень широкой и длинной улице в районе Ист-Энда. Странная улица для тех мест. Омнибусы и трамваи проносятся мимо, повсюду ларьки и прилавки, и продавцы в засаленных шапочках кричат, рекламируя товар, а по обеим сторонам улицы тянутся полоски тропических растений. Улица сочетает в себе приметы районов Кью и Уайтчепела.

Кто-то идет рядом, хотя я его не вижу, и вот мы уже в лесу, продираемся сквозь переплетенные виноградные лозы, они путаются у нас в ногах, и все же время от времени мы видим между гигантскими стволами деревьев проблески оживленной улицы.

В том месте, где дорога сворачивает, я вдруг испытываю беспричинный страх. Дорога ведет к дому, где я жил в детстве, и сейчас там меня ждет кто-то, кому есть что мне сказать. Мимо проезжает конный трамвай, идущий до Блэкволла, и я пытаюсь его догнать. Но тут лошади превращаются в скелеты и бодро скачут от меня, а существо, шедшее рядом, – я его по-прежнему не вижу – хватает меня за руку и тащит назад.

Это существо приволакивает меня к дому и вталкивает внутрь, дверь за нами захлопывается, в пустых комнатах гулко звучит эхо. Все вокруг мне знакомо. Когда-то здесь я смеялся и плакал. Ничего не изменилось. Стулья, на которых никто уже не сидит, стоят на тех же местах. Мамино вязанье лежит на коврике у камина, куда его, помнится, котенок приволок еще в шестидесятых.

Я понимаюсь к себе – в маленькую комнату в мансарде. На полу валяются разбросанные кубики. (Я всегда был неаккуратным ребенком.) Входит старик – скрюченный, морщинистый, он держит над головой лампу. Я всматриваюсь в его лицо и вижу, что это я. Затем входит другой человек – и это тоже я. Потом еще и еще. И каждый человек – я. Наконец уже вся комната заполнена людьми, и лестница, и безмолвный дом. У одних лица старые, у других – молодые, некоторые приветливо улыбаются, но большинство смотрит равнодушно или злобно. И все лица мои, и ни одно не походит на другое.

Не знаю, почему мои подобия так меня испугали, но я в смятении выбежал из дома, и хотя несся сломя голову, они продолжали меня преследовать, и было ясно, что от них не уйти.

Как правило, спящий человек всегда главный герой своих снов, но иногда мне снятся сны от третьего лица, к содержанию которых я не имею никакого отношения, разве что как невидимый и бессильный свидетель. Когда я вспоминаю один из них, мне кажется, что он мог бы лечь в основу рассказа. Но, возможно, тема слишком болезненная.

Мне снилось, что в толпе я различаю женское лицо. Порочное лицо, но есть в нем какая-то притягательная красота. Мерцающие отблески света от уличных фонарей высвечивают его дьявольскую красоту. Потом свет гаснет.

В следующий раз я вижу женщину в некоем далеком месте, и ее лицо еще прекраснее, чем прежде, ибо из него ушло зло. Над ней склонилось другое лицо – прекрасное и чистое. Они сливаются в поцелуе, и когда мужчина приникает к ее губам, кровь приливает к щекам женщины. Через какое-то время я снова вижу эти лица, но теперь не знаю, где они находятся и сколько времени прошло. Мужское лицо слегка постарело, но все еще молодо и красиво, и когда глаза женщины останавливаются на нем, они сияют ангельским светом. Но иногда я вижу женщину одну, и тогда в ее глазах вспыхивает прежний злобный огонь.

Потом картина становится яснее. Я вижу комнату, в которой они живут. Бедная обстановка. В углу стоит старый рояль, рядом стол, на нем разбросаны в беспорядке бумаги, посредине чернильница. К столу придвинут пустой стул. Сама женщина сидит у раскрытого окна. Издалека доносится гул большого города. Слабые лучики его огней проникают в темную комнату. Запахи улиц дразнят нос женщины.

Время от времени она поворачивается к двери и прислушивается. Затем опять устремляет взгляд в открытое окно. И я замечаю, что каждый раз, когда она смотрит на дверь, ее взгляд смягчается, но как только переводит его на улицу, в глазах снова загорается угрюмое и зловещее выражение.

Неожиданно она вскакивает – на лбу у нее капельки пота, а в глазах ужас, во сне он пугает меня. Постепенно лицо ее меняется, и я снова вижу порочную ночную диву. Она закутывается в старую шаль и выскальзывает из комнаты. Слышатся удаляющиеся шаги на лестнице, все слабее и слабее. Внизу хлопает дверь. В дом врывается уличный гомон, женские шаги тонут в нем.

Время в моем сне течет быстро. Одна сцена сменяет другую, они возникают и исчезают, расплывчатые, неопределенные, пока наконец в полумраке не проступают очертания длинной, безлюдной улицы. На мокрой мостовой блестят круги от света фонарей. Вдоль стены крадется фигура в цветастом тряпье. Она обращена ко мне спиной, лица ее не видно. Из темноты выступает другая фигура. Я вглядываюсь в новое лицо, и меня ждет сюрприз – именно на него были с любовью устремлены глаза женщины в начале моего сна. Но в этом лице уже нет прежней красоты и чистоты, оно старое и порочное, как у женщины, когда я видел ее в последний раз. Фигура в цветастом тряпье медленно движется вперед. Вторая следует за ней и обгоняет ее. Фигуры замедляют ход и, разговаривая, приближаются. Они находятся в темном месте улицы, и лица той, что в цветастом тряпье, я по-прежнему не вижу. Оба молча подходят к освещенной газовым светом таверне, тут таинственная фигура поворачивается, и я вижу, что это женщина из моего сна. И на этот раз мужчина и женщина изучающе вглядываются в глаза друг другу.

Мне вспоминается еще один сон. В нем ангел (или демон, не знаю точно) является одному человеку с предложением: тот не должен никогда никого любить, никогда не испытывать и намека на нежность ни к женщине, ни к ребенку, ни к родственникам, ни к друзьям, и тогда его будет ждать успех во всех его начинаниях, все будет складываться наилучшим образом, и с каждым днем он будет становиться все богаче и могущественнее. Но если его сердце испытает к кому-нибудь теплоту или сострадание, тогда в тот же миг все его замыслы и планы рухнут, имя станет презренным и вскоре канет в забвение.

Человек глубоко проникся этими словами и утвердил их в своем сердце, ибо был тщеславен, и богатство, слава и власть были ему дороже всего на свете. Женщина любила его и умерла, не дождавшись от него ни одного нежного взгляда, топот детских ножек звучал и затихал в его жизни, какие-то лица уходили, приходили новые.

Никогда его рука не касалась любовно ни одного живого существа, никогда с его уст не срывалось доброе слово, никогда в его сердце не зарождалось желание кого-то облагодетельствовать. И удача сопутствовала ему во всех делах.

Шли годы, и наконец осталась только одна вещь на свете, которую ему следовало бояться, и это было маленькое, грустное детское личико. Девочка любила его, как раньше любила умершая женщина, и не сводила с него жаждущего, молящего взгляда. Но он, стиснув зубы, отворачивался.

И без того худенькое личико вскоре совсем осунулось, и наступил день, когда к нему вошли в кабинет, где он вел дела своих предприятий, и сообщили, что девочка умирает. Тогда он пришел и встал у изголовья ее кровати. Детские глазки открылись, девочка повернула головку, а когда он придвинулся ближе, протянула к нему с безмолвной мольбой ручонки. Но в лице мужчины не дрогнул ни один мускул, и слабые ручки упали на смятое одеяло, а печальный взгляд был по-прежнему устремлен на него. Стоявшая неподалеку женщина тихо приблизилась и закрыла девочке глаза, а мужчина вернулся в кабинет к своим планам и схемам. Но ночью, когда большой дом погрузился в сон, мужчина прокрался в комнату, где лежал ребенок, и откинул белую шероховатую простыню. «Умерла… умерла», – бормотал он.

Подняв крошечное тельце, он прижал мертвую девочку к груди и покрыл поцелуями холодные губы и щечки и ледяные окоченевшие пальчики.

С этого момента моя история становится вовсе неправдоподобной: девочка вечно покоится под простыней в тихой комнате, а ее лицо и тело не ведают тления. На мгновение меня это озадачивает, но вскоре я перестаю удивляться: ведь когда во сне фея рассказывает нам сказки, мы сидим перед ней с широко распахнутыми глазами, как маленькие дети, веря всему, каким бы фантастическим это ни казалось.

Каждую ночь, когда все в доме засыпает, в комнату входит мужчина и бесшумно закрывает за собой дверь. Он откидывает белую простыню, берет на руки мертвую малышку и всю ночь ходит по комнате, прижимая ее к своему сердцу, целуя и что-то напевая, подобно матери, баюкающей спящее дитя. А с первыми лучами солнца он бережно кладет мертвую девочку на кровать, накрывает простыней и скрывается за дверью. Мужчина преуспевает, все идет ему в руки, и с каждым днем он становится все богаче и могущественнее.

Глава третья

С героиней у нас возникли большие сложности. Браун хотел, чтобы она была уродлива. Он всегда желал казаться оригинальным, а быть оригинальным в его случае означало просто придавать какой-то вещи или качеству прямо противоположное значение. Если бы Брауну подарили планету и позволили делать с ней что угодно, он прежде всего назвал бы день ночью, а лето зимой. Мужчины и женщины ходили бы у него на головах, здоровались ногами, деревья росли бы корнями вверх, старый петух нес бы яйца, а куры сидели на насесте и кукарекали. И тогда Браун отошел бы в сторону и с гордостью сказал: «Только взгляните, какой оригинальный мир я создал, и, представьте, целиком по собственному проекту».

Такое представление об оригинальности свойственно многим людям. Я знаю одну девочку, в роду у которой было много политических деятелей. Наследственный инстинкт так сильно в ней развит, что она практически не способна самостоятельно принимать решения. Она во всем подражает старшей сестре, а та, в свою очередь, матери. Если сестра съедает за ужином две порции рисового пудинга, девочка тоже съедает две порции. Если у старшей сестры нет аппетита и она отказывается от ужина, то младшая отправляется спать на пустой желудок. Такое отсутствие характера тревожило мать девочки, которая не поклонница политических добродетелей, и как-то вечером, посадив дочку себе на колени, она завела серьезный разговор.

– Попробуй сама принимать решения, – сказала мать. – Не подражай во всем Джесси. Это глупо. Думай своей головой. Будь хоть в чем-то оригинальной.

Девочка пообещала стараться и легла спать, пребывая в раздумье.

На следующее утро на завтрак подали копченую рыбу и почки. Оба блюда стояли на столе рядом. Девочка страстно любила копченую рыбу, а почки вызывали у нее отвращение. Только здесь она осмеливалась иметь собственное мнение.

– Что тебе, Джесси? – спросила мать, обращаясь сначала к старшей дочери. – Рыбу или почки?

Джесси колебалась, а сестра с волнением смотрела на нее.

– Пожалуй, рыбу, мама, – ответила Джесси, и младшая сестра отвернулась, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.

– Тебе, конечно, рыбу, Трикси? – обратилась к ней мать, не заметившая состояние дочери.

– Нет, спасибо, мама, – ответила маленькая героиня и, подавив рыдание, проговорила дрожащим голосом: – Мне хочется почек.

– А мне казалось, ты их терпеть не можешь, – удивилась мать.

– Да, мама, совсем не люблю.

– А копченую рыбу, напротив, обожаешь.

– Да, мама.

– Тогда почему ты, дурашка, не взяла ее?

– Рыбу выбрала Джесси, а ты велела мне быть оригинальной.

И бедная крошка разрыдалась, осознав, какую цену приходится платить за оригинальность.

Мы трое отказались принести себя в жертву ради желания Брауна быть оригинальным. Нас вполне удовлетворяла в роли героини обычная красивая девушка.

– Добродетельная или порочная? – поинтересовался Браун.

– Порочная! – с жаром отозвался Макшонесси. – Что скажешь, Джефсон?

– Ну… – Джефсон вынул изо рта трубку и заговорил миролюбивым, меланхолическим тоном, которому никогда не изменял, – неважно, рассказывал ли он о свадебных торжествах или траурной церемонии. – Не будем делать из нее исчадье ада. Порочная, но с благородными порывами, которые старается держать под контролем.

– Интересно, почему плохие люди намного интереснее добродетельных? – задумчиво произнес Макшонесси.

– Полагаю, ответ прост, – сказал Джефсон. – В них нет определенности. С ними ты всегда настороже. Есть разница – ехать на объезженной, управляемой кобыле или на резвом молодом жеребце, от которого не знаешь, чего ожидать? На одной удобно путешествовать, зато со вторым не соскучишься – тебя ждет хорошая тренировка. Если твоя героиня – добродетельная женщина, можешь не приступать ко второй главе. Всем и так известно, как она поведет себя в той или иной ситуации при тех обстоятельствах, в которые ты ее поставишь. При любом раскладе она поступит одинаково – то есть правильно. С безнравственной героиней все обстоит иначе – никогда не знаешь, как она себя поведет. Из примерно пятидесяти возможных путей она может выбрать как правильный, так и один из сорока девяти неправильных, и тебе остается только с любопытством следить, какой же путь она в конце концов изберет.

– Но нельзя отрицать, что встречаются и добродетельные героини, которые вызывают интерес, – высказался я.

– Временами вызывают – когда совершают ошибки, – продолжил Джефсон. – Безупречные героини раздражают читателя не меньше, чем Сократ раздражал Ксантиппу [5], или добросовестный отличник – обычных школьных бездельников. Возьмем типичную героиню романов восемнадцатого века. Она встречается с возлюбленным только для того, чтобы сообщить о невозможности ему принадлежать, и все свидание обычно льет слезы. Она никогда не упускает случая побледнеть при виде крови и в самый неподходящий момент падает без чувств в объятия любимого. Она твердо знает, что никогда не выйдет замуж без отцовского согласия, и так же твердо намерена не выходить замуж ни за кого, кроме того, единственного, на брак с которым, по ее убеждению, отец никогда не согласится. Эта безупречная молодая девица столь же скучна и неинтересна, как знаменитость у себя дома.

– Но ты говоришь сейчас не о добродетельной женщине, – заметил я, – а о том, как представляют идеальную женщину некоторые глупые люди.

– Вполне с тобой согласен, – сказал Джефсон. – Я тоже не готов дать определение хорошей женщины. Думаю, этот вопрос слишком глубок и сложен, чтобы обычный человек мог на него ответить. Я говорю о женщинах, которые представлялись образцом добродетели в то время, когда эти книги были написаны. Не забывай, добродетель не постоянная величина. Представление о ней меняется в зависимости от времени и места, и, по правде говоря, эти изменения вносят те самые «глупые люди», о которых ты говоришь. В Японии «хорошая девушка» – та, которая готова продать свою честь, чтобы материально поддержать престарелых родителей. На некоторых, славящихся гостеприимством тропических островах «хорошая» жена отдает больше, чем мы сочли бы необходимым, желая угодить гостю мужа. В ветхозаветные времена Иаиль считали хорошей женщиной за то, что она убила спящего мужчину, а Сарра нисколько не утратила уважения окружающих, когда сама привела Агарь к ложу Авраама. В Англии восемнадцатого века главными женскими добродетелями почитались противоестественные глупость и тупость (да и сейчас они по-прежнему востребованы), и писатели, которые всегда покорно исполняют запросы общества, создавали тогда соответствующих марионеток. В наше время высшей добродетелью является «посещение трущоб», и поэтому наши героини, занимаясь благотворительностью, отправляются в нищие районы, принося «добро беднякам».

– Какая все-таки польза от бедняков! – сделал несколько неожиданный вывод Макшонесси, пристроив ноги на каминную полку и откидываясь на стуле под таким опасным углом, что мы уставились на него с вселяющим надежду интересом. – Не думаю, что мы, пишущая братия, отдаем себе отчет, сколь многим мы обязаны беднякам. Чем бы занимались наши неземные, подобные ангелам героини и благородные герои, если бы не бедняки? Что мы делаем, когда хотим показать, что наша милая героиня так же добра, как и красива? Мы вешаем ей на руку корзину с цыплятами и вином, надеваем на голову прелестную соломенную шляпку и отправляем бродить среди бедного люда. А как доказать, что у нашего героя, очевидного шалопая, бьется в груди благородное сердце? Нужно только одно – сделать так, чтобы читатель поверил, что он проявляет доброту к неимущим.

Бедняки полезны не только в литературе, но и в реальной жизни. Что может утешить торговца, когда актер, зарабатывающий восемьдесят фунтов в неделю, не в состоянии с ним расплатиться? Разумеется, сентиментальная заметка в театральной колонке, сообщающая о неизменной щедрости упомянутого актера к беднякам. Что позволяет нам заглушить слабый, но раздражающий голос совести, когда мы успешно проворачиваем незаконную аферу? Благородное решение пожертвовать десять процентов прибыли на бедных.

А что делает человек, когда понимает, что старится и пришло время задуматься, как получше устроиться на том свете? Он внезапно вспоминает о бедняках и начинает истово о них заботиться. А если бы таковых вокруг не нашлось, что тогда? Он лишился бы возможности измениться к лучшему. Большое утешение, что бедные люди никогда не переведутся. Они – лестница, помогающая нам, грешным, взбираться на небеса.

На некоторое время в комнате воцарилось молчание, во время которого Макшонесси яростно и, можно сказать, даже свирепо попыхивал трубкой, а потом Браун сказал:

– Я могу рассказать вам один забавный случай, прямо относящийся к теме разговора. Один мой кузен работал агентом по продаже земельных участков в небольшом городке, и среди выставленных на продажу домов был красивый старинный особняк, пустовавший уже много лет. Кузен совсем было отчаялся его продать, как в один прекрасный день к конторе подъехал автомобиль и богато одетая пожилая дама стала заинтересованно наводить об особняке справки. Дама рассказала, что прошлой осенью, путешествуя в этих краях, случайно увидела особняк и он поразил ее своей красотой и живописным окружением. Она прибавила, что как раз подыскивает подходящее тихое местечко, чтобы поселиться там и мирно провести остаток дней на природе, и ей показалось, что для этой цели подходит именно этот особняк.

Мой кузен пришел в восторг, предвкушая выгодную сделку, и тут же отвез потенциальную покупательницу в усадьбу, расположенную в восьми милях от города, и они подробно обследовали ее вместе. Кузен на все лады расхваливал преимущества такой покупки, подчеркивая тишину и уединенность места, близость – но не обязывающую – к церкви и ближайшей деревне. Все шло к скорому подписанию контракта. Дама была очарована особняком, его расположением, окрестностями, сочла умеренной и запрашиваемую цену.

– А теперь, мистер Браун, – спросила она, когда они стояли у ворот, ведущих в парк, – скажите, живут ли поблизости бедняки?

– Бедняки? – удивился кузен. – Но здесь нет бедняков.

– Нет бедняков! – воскликнула дама. – Ни в деревне, ни где-нибудь поблизости?

– Вы не найдете ни одного бедного человека на расстоянии пяти миль от усадьбы, – с гордостью заявил кузен. – Видите ли, мадам, население нашего графства малочисленное и весьма обеспеченное, а наш округ особенно этим выделяется. В нем нет ни одной семьи, которая не была бы, скажем, весьма зажиточной.

– Мне грустно это слышать, – проговорила разочарованно дама. – Эта усадьба полностью меня устраивала, но вот открывшееся обстоятельство…

– Но не хотите ли вы сказать, мадам, – вскричал кузен, пораженный необычной реакцией клиентки, – что вам нужны бедняки! Мы, напротив, считали основным плюсом этой усадьбы отсутствие всего, что может ранить сердце тонко чувствующей натуры или доставить ей неудобство.

– Дорогой мистер Браун, – отвечала дама, – буду полностью с вами откровенна. Я старею, мое прошлое не было, скажем так, безупречным. И теперь у меня желание искупить… э-э-э… грехи молодости добродетельными поступками в старости, и для этого не обойтись без наличия в окружении некоторого количества достойных бедняков. Я надеялась, что в этом благодатном месте найдутся по соседству нуждающиеся бедные или, возможно, даже нищие люди, и в этом случае я, не раздумывая, приобрела бы усадьбу. Теперь же придется продолжить поиски.

Мой кузен был смущен и опечален.

– В самом городе есть много бедняков, впавших в нищету по самым разным причинам, – сказал он. – Встречаются интересные случаи. Я уверен, что никто не будет возражать, если вы станете их опекать.

– Благодарю вас, – ответила дама. – Но вряд ли я смогу ездить на такие большие расстояния. Мои подопечные должны находиться в пределах досягаемости. Другие варианты мне не подходят.

Мой кузен поднапряг мозги. Нельзя было упустить такого клиента. Что-то непременно следовало делать. И тут его осенило.

– Вот как можно поступить, – сказал он. – За деревней есть пустырь, мы никак не можем пустить его в дело, потому что земля там заболоченная. Если хотите, можно построить там дюжину коттеджей – дешевых, пусть даже не очень пригодных для жилья, – не беда, и заселим туда бедняков для вашего удобства.

Дама согласилась, что мысль хорошая.

– Кроме того, – продолжал мой кузен, стараясь удержать рыбку на крючке, – используя этот метод, мы сможем подобрать вам милых, чистых и благодарных бедняков, чтобы ваша деятельность доставляла вам радость.

Дело кончилось тем, что дама приняла предложение моего кузена и составила список наиболее подходящих для нее бедняков. В него вошли: прикованная к постели старуха (предпочтительно англиканского вероисповедования); парализованный старик; слепая девушка, которая хотела бы, чтобы ей читали вслух; нищий атеист, желающий уверовать в Бога; двое калек; пьющий отец семейства, согласный слушать увещевания; старик со скверным характером, требующий особого подхода; два многодетных семейства и четыре обычные супружеские пары.

Труднее всего моему кузену пришлось с поиском нужной кандидатуры на роль пьяницы-отца. Большинство сильно пьющих мужчин категорически отказывалось от всяких душеспасительных бесед, питая врожденное к ним отвращение. После долгих поисков ему наконец попался слабохарактерный субъект, который, проникшись благородными намерениями дамы, согласился занять вакантное место при условии, что будет напиваться не чаще одного раза в неделю. По его словам, на большее пойти он не может, ибо, к несчастью, питает стойкое отвращение к алкоголю, которое ему придется преодолевать. Но его не покидает надежда, что со временем он привыкнет, и тогда лучше справится с задачей.

Поиск старика со скверным характером тоже нелегко дался моему кузену. Трудно было найти подходящую степень «скверности». Некоторые кандидаты были просто отвратительны. В конце концов он остановился на опустившемся таксисте с крайне радикальными взглядами, настаивавшем на трехлетнем контракте.

В целом план удался, и, как рассказывает мой кузен, все идет хорошо по сей день. Пьяница-отец полностью преодолел прежнее неприятие спиртных напитков, ушел в запой на три недели и последнее время стал поколачивать жену. Старик со скверным характером настолько хорошо вошел в роль, что теперь от него плачет вся деревня. Остальные тоже неплохо выполняют свои обязательства. Дама каждый день их навещает и вполне довольна тем, как протекает ее благотворительность. Подопечные называют даму Наша Добрая Леди и благословляют ее.

Закончив историю, Браун встал со своего места и с самодовольным видом филантропа налил в стакан виски, смешав с водой, словно вознаграждал и себя за совершенные добрые деяния, и тут раздался голос Макшонесси:

– Мне тоже есть что рассказать на эту тему. Это произошло в небольшой йоркширской деревне – мирном, добропорядочном местечке, где жизнь течет так размеренно, что кажется скучной ее жителям. Но приезд нового викария всколыхнул местное общество. Привлекательный молодой человек, да еще с солидным состоянием, был хорошей партией. Все незамужние женщины деревни вышли за ним на охоту.

Но обычные женские штучки не производили на него впечатления. Это был серьезный молодой человек, и как-то раз, когда в разговоре зашла речь о любви, сказал, что одной красоты и прелести в женщине недостаточно – доброта, милосердие и забота о бедняках привлекают его куда больше.

Эти слова заставили местных прелестниц задуматься. Стало понятно, что изучение журналов мод и ужимки перед зеркалом – неверный путь к сердцу викария. Бедняки – вот на кого надо ставить в этой увлекательной игре. Но с этим возникли трудности. Среди прихожан был только один бедный человек – вздорный старик, живший в покосившемся домике возле церкви. А физически крепких, жаждущих быть «добрыми», претенденток было пятнадцать (одиннадцать девушек, три старые девы и одна вдова).

Мисс Симмондс, одна из старых дев, сориентировалась первая и стала дважды в день кормить старика крепким мясным бульоном. Потом опомнилась вдова и устремилась к нему с портвейном и устрицами. Позже, на неделе, подтянулись остальные и стали пичкать старика заливным и цыплятами.

Старик ничего не понимал. Он привык к мелким подачкам вроде мешочка с углем, вручение которого сопровождалось длинным перечислением его грехов, ну, и бутылочки травяного чая. Новые великолепные дары судьбы изумили его. Но он ни от чего не отказывался и к концу месяца настолько отъелся, что не мог протиснуться в заднюю дверь дома.

Соревнование между претендентками становилось с каждым днем все более напряженным, и в конце концов старик стал так задаваться, что женщинам приходилось тяжко. Он заставлял их убирать дом, стряпать еду, а когда ему хотелось побыть одному, посылал работать в саду.

Женщины ворчали и даже поговаривали о забастовке, но что тут можно было поделать? Старик был единственным бедняком на много миль вокруг и хорошо это знал. И как все монополисты, злоупотреблял своим положением.

Он держал женщин на побегушках. Посылал за табаком за их же деньги. Однажды потребовал, чтобы мисс Симмондс принесла ему к ужину кувшин пива, а когда та с возмущением отказалась, пообещал, что если она станет ему перечить, то никогда больше не переступит порог этого дома. И без нее желающие найдутся, сказал он, которые на все согласны. Женщина понимала, что он прав, и смиренно отправилась за пивом.

Женщины взяли за правило читать вслух старику хорошие книги, способные принести благо его душе. Однако со временем он возроптал, заявив, что в его годы не пристало слушать всякую чушь, больше пригодную для воскресной школы. Ему хотелось чего-нибудь поигривее. Старик настаивал на французских романах и морских рассказах с «крепким» языком. Пропускать особенно пикантные места не разрешалось – он сразу чувствовал обман.

Старик заявил, что любит музыку, и женщины в складчину купили ему фисгармонию. Они думали, что будут распевать гимны и играть классическую музыку, но старик мечтал о другом. «Повеселимся у старушки на именинах» или «Она мне подмигнула» – вот такие песенки ему нравились, и еще он требовал, чтобы женщины пели хором, да и пританцовывали при этом.

Трудно сказать, до каких бы пределов дошла эта тирания, если бы не одно событие, приведшее власть старика к преждевременному краху. К всеобщему удивлению, викарий неожиданно женился на очень красивой актрисе варьете, которая недавно выступала в соседнем городе. Перед свадьбой он снял с себя сан, так как невеста не захотела стать «матушкой» при муже-священнике. Она сказала, что никогда не свыкнется с такой ролью и обычаем посещать прихожан. После женитьбы викария блестящая карьера старика-нищего резко оборвалась. Его отправили в работный дом дробить камни.

Закончив рассказ, Макшонесси снял затекшие ноги с каминной полки и стал их разминать. Пришел черед Джефсона вплетать свой узор в череду историй.

Но рассказы Джефсона никого из нас никогда не смешили, потому что речь в них шла не о благотворительности богатых, приносящей быстрое и выгодное вознаграждение, а о добром отношении между бедняками – инвестировании значительно менее выгодном. И вообще это совершенно иная материя.

Сами по себе бедняки – я не беру приставучих, профессиональных попрошаек, а только тех, кто молча, сжав зубы, борется с нищетой, – вызывают неподдельное уважение. Их чтят, как чтят раненых солдат. В непрекращающемся сражении между Человечеством и Природой бедняки всегда оказываются на передовой. Они гибнут в канавах, а мы с развевающимися флагами под барабанный бой шагаем вперед по их телам.

О бедняках нельзя думать, не испытывая неловкого чувства стыда из-за того, что сам живешь в безопасности и комфорте, в то время как они вынуждены терпеть постоянные лишения. Это все равно что отсиживаться в тылу, когда твои товарищи сражаются и умирают на фронте. Бедняки истекают кровью и молча падают на землю. Природа со своей страшной дубинкой «Выживают сильнейшие» и Цивилизация с острым мечом «Спроса и предложения» непрерывно наносят им удары, и они отступают, но не сдаются до самого конца. И этот конец совсем не героический: молчаливый и угрюмый, он лишен всякой картинности.

Помнится, одним субботним вечером я видел старого бульдога, тихо лежавшего на ступенях небольшого магазина в Нью-Кат. Казалось, он спит, но вид у него все равно оставался свирепым, и никто его не беспокоил. Входя в магазин и выходя из него, люди перешагивали через пса, а если кто-то случайно задевал его ногой, бульдог начинал дышать тяжело и часто. Но вот один мужчина поскользнулся. Посмотрев вниз, он увидел под ногами кровавую лужицу и, присмотревшись, понял, что густая, темная струйка стекает со ступени, на которой лежит собака.

Мужчина наклонился, чтобы осмотреть бульдога. Тот открыл сонные глаза и оскалил зубы, и этот оскал мог означать в равной степени как благодарность от человеческого участия, так и раздражение от причиненного беспокойства. Через мгновение бульдог издох. Собралась толпа, мертвого пса повернули набок, и все увидели страшную рану в паху, из которой струилась кровь и свисали внутренности. Хозяин магазина сказал, что бульдог лежит здесь около часа.

Мне приходилось видеть, как так же безмолвно и сурово уходили из жизни бедняки – не те, которых знаете вы, Добрая Леди в изящных перчатках, или вы, Саймон Благодетель, и не те, которых вы хотели бы видеть; эти бедняки не ходят маршем с плакатами и кру´жками для пожертвований, не толпятся подле ваших бесплатных столовых и не распевают гимны на общих чаепитиях; об их судьбе вы ничего не знаете, разве что из протокола следователя; эти молчаливые, гордые бедняки ведут бой со смертью с раннего утра до позднего вечера, и когда она наконец их настигает и душит, повалив на прогнивший пол темного чердака, они умирают, крепко стиснув зубы.

Когда я жил в Ист-Энде, то знал одного мальчугана – далеко не ангела. Он был совсем не похож на чистеньких, добропорядочных юнцов из нравоучительных религиозных журналов, я даже был свидетелем, как один матрос остановил его на улице и отчитал за неподобающие выражения.

Он жил вместе с матерью и болезненным пятимесячным братом в подвале улочки, выходящей на Три-Колт-стрит. Куда делся отец, я толком не знаю. Скорее всего, он был «новообращенным» и ездил по стране с проповедями. Мальчуган работал посыльным и получал шесть шиллингов в неделю, а мать шила брюки и в те дни, когда была в силах и хорошо себя чувствовала, зарабатывала десять пенсов или даже шиллинг. К несчастью, бывали дни, когда четыре голые стены устраивали пляску перед ее глазами, а горящая свеча казалась крошечной светящейся точкой где-то вдалеке, и такое повторялось все чаще, сводя к минимуму их еженедельный доход. Но однажды вечером стены закружились в безумном хороводе, потом их унесло неизвестно куда, а свеча пробила потолок и превратилась в звезду, и тогда женщина поняла, что пора с работой завязывать.

– Джим, – проговорила она таким слабым голосом, что мальчику пришлось наклониться к ней, чтобы услышать, – в матрасе ты найдешь пару фунтов. Я их давно скопила. Этого хватит на мои похороны. И умоляю, Джим, позаботься о малыше. Не отдавай его в приют.

Джим обещал.

– И скажи: «Да поможет мне Бог!»

– Да поможет мне Бог, мама.

После этого, покончив с земными делами, женщина откинулась на подушки, и Смерть нанесла ей свой последний удар. Джим сдержал слово. Он нашел деньги, похоронил мать и, сложив на тележку немудреные пожитки, переехал в еще более дешевое жилье – половину старого сарая, за которую платил два шиллинга в неделю.

Полтора года они с малышом там жили. Каждое утро Джим относил братишку в ясли и каждый вечер, возвращаясь после работы, забирал домой. За пребывание малыша в яслях и небольшую порцию молока он платил четыре пенса в день. Как умудрялся он жить с братом на оставшиеся два шиллинга – выше моего понимания. Все, что мне известно: он так жил, и ни одна живая душа ему не помогала, и никто не знал, что ему требуется помощь. Джим нянчил малыша, иногда часами баюкал его, расхаживая по комнате, мыл и каждое воскресенье выносил на свежий воздух. Но, несмотря на всю заботу, несчастный малыш по истечении отпущенного ему срока, по выражению Джима, «гигнулся». Коронер был суров к Джиму.

– Если бы ты предпринял правильные шаги, – сказал он, – ребенок бы не умер. (Похоже, коронер думал, что тогда малышу было бы лучше. Странные мысли бродят в голове у коронеров.) Почему ты не обратился в службу опеки?

– Потому что не хотел связываться с опекой, – угрюмо произнес Джим. – Я обещал матери, что не отдам брата в приют, и не отдал.

Так совпало, что несчастный случай произошел во время мертвого сезона, и вечерние газеты ухватились за такое происшествие, устроив из него сенсацию. Помнится, Джим в мгновение ока стал героем. Добросердечные граждане призывали местного землевладельца, правительство и всех остальных, облеченных властью, помочь мальчику. И все предавали анафеме приходской совет. Думаю, из этого могла бы выйти какая-то польза для Джима, но ажиотаж продлился недолго. К несчастью, интерес к случившемуся погасил скандальный бракоразводный процесс, оттеснивший Джима на задний план, и о нем скоро позабыли.

Я рассказал моим друзьям эту историю после того, как Джефсон закончил свою. Оказалось, что уже почти час ночи и начинать работу над романом было слишком поздно.

Глава четвертая

Наша следующая встреча состоялась в моем плавучем домике. Браун с самого начала был против моего переезда туда. Он настаивал, чтобы никто не покидал город до окончания работы над романом.

Макшонесси, напротив, считал, что нам лучше работать у воды. По его словам, он особенно сильно ощущал в себе способность создать нечто поистине великое, когда лежал в гамаке среди шелестящей листвы под глубокой синевой небес с бокалом ледяного кларета рядом. Гамак он предлагал заменить шезлонгом, тоже стимулирующим работу мысли. Дабы работа над романом шла хорошо, он в интересах дела рекомендовал мне взять с собой хотя бы один шезлонг и запас лимонов.

Сам я не видел никаких причин, которые могли помешать нам работать в плавучем домике столь же успешно, как и в любом другом месте. Мы решили, что сначала я поеду в плавучий домик один, основательно обоснуюсь на месте, а все остальные будут время от времени туда наведываться и совместно трудиться над романом.

Плавучий домик – идея Этельберты. За год до этого мы провели один летний день в таком доме у моего друга, и жена пришла в полный восторг. Она сочла, что особая прелесть такого жилища заключается в его миниатюрности. Вы жили в крохотной комнатке, спали на крохотной кроватке в крохотной спаленке, стряпали обед на крохотной плитке в самой крохотной кухоньке из всех, что вы видели. «О, как прекрасно жить в таком доме! – воскликнула Этельберта с восторженным придыханием. – Он словно кукольный».

Я уже упоминал, что в те дни, о которых идет речь, Этельберта была очень молода, невероятно молода, любила кукол в пышных, роскошных платьях и нелепые, со множеством окон домики, в которых они обитали, или предполагалось, что будут обитать, потому что обычно куклы сидели на крышах, болтая ногами над парадным входом. Абсолютно неженственная поза, на мой взгляд. Впрочем, не такой уж я большой знаток по части кукольного этикета. Однако разве я не вспоминаю с нежностью годы спустя, как смотрю в приоткрытую дверь и вижу жену, сидящую на полу (в комнате, стены которой украшают произведения искусства, способные свести с ума любого человека с нормальным эстетическим вкусом) перед красным кирпичным домиком с двумя комнатками и кухней; руки ее дрожат от восторга, когда она ставит на кухонный столик три оловянные тарелочки – совсем как настоящие? Она стучит медным дверным молоточком по входной двери, пока та не срывается. И тогда мне приходится садиться рядом на пол и снова прикреплять дверь, так похожую на настоящую.

Возможно, не стоит мне вспоминать эти вещи, словно укоряя жену, ведь она в ответ тоже может посмеяться надо мной. Разве не я помогал ей обустроить кукольный дом и сделать его красивым? Помнится, мы разошлись во мнении, какого цвета должен быть ковер в гостиной. Этельберте нравился темно-синий бархат, а я уверял ее, что, учитывая цвет обоев, больше подойдет один из оттенков терракотового. В конце концов она со мной согласилась, и мы изготовили ковер из старого чехла для сундука. Он придал гостиной изысканный вид, внося в комнату теплые краски. Синий бархат украсил кухню. Я посчитал это экстравагантным, но Этельберта заявила, что слуги ценят хорошие ковры, а им всегда надо потакать, если есть возможность.

В спальне стояла большая кровать и крошечная детская кроватка, и я не мог понять, где будет спать служанка. Архитектор совсем о ней забыл. Как это похоже на архитекторов! Были и другие неудобства, обычные для таких жилищ, – отсутствовали лестницы, и, чтобы переместиться из одной комнаты в другую, надо было прокладывать путь через потолок или выходить из дома и лезть в окно. Оба способа изрядно утомляют, если часто к ним прибегать.

Несмотря на эти недостатки, агенты по продаже кукольных домов справедливо называли такой вариант «лучшей семейной резиденцией», и действительно, обставлен наш дом был c дотошностью, граничившей с показухой, не вызывавшей однако раздражения. В спальне стоял умывальник, на нем кувшин и тазик, и в кувшине была настоящая вода. Но все это пустяки. Я видел обыкновенные домики для семей среднего класса, в которых, помимо умывальников, тазиков и кувшинов с настоящей водой, было еще и мыло. В этой обители роскоши висело и настоящее полотенце, так что член семьи мог не только помыться, но и вытереться полотенцем, а это – как знают все куклы – доступно только в первоклассных жилищах.

В гостиной были часы, они тикали, если их встряхнуть (и, казалось, никогда не уставали), на стене висела картина, стояло пианино, на столе лежала книга, а стоящая рядом ваза готова была опрокинуться, как только вы к ней прикасались – точь-в-точь как в жизни. Нельзя отрицать того, что в комнате чувствовался стиль.

Но гордостью дома была кухня. Все в ней радовало глаз хозяйки – кастрюльки со снимающимися крышками, утюжок и скалка. Обеденный сервиз на троих занимал чуть ли не половину кухни, остальное место принадлежало плите – настоящей плите! Только представьте себе вы, владельцы кукольных домиков, плиту, которую можно разжечь угольками и на которой можно сварить на обед картофель, – конечно, родители могут вам не разрешить, сказав, что это опасно, загасят огонь и не дадут маленькой хозяйке стряпать обед.

Никогда не видел другого дома, созданного с таким вниманием к деталям. Все было предусмотрено – даже семья. В ожидании покупателей они лежали навзничь у парадного входа, гордые и спокойные. Семья была небольшая и состояла из папы, мамы, малыша и служанки. По виду это была молодая семья. И, кстати, очень хорошо одетая. Не так, как бывает подчас в других кукольных семействах – верхняя одежда безукоризненна, а нижнее белье – просто срам. Нет, все предметы дамского и мужского туалета были на месте и подобраны с хорошим вкусом, вплоть до вещей, которые я лучше не стану называть. И, да будет вам известно, всю одежду можно было легко расстегнуть и снять. А ведь я видел кукол, достаточно стильно одетых, однако эти несчастные смирялись с приклеенной одеждой или одеждой на скрепках. Лично мне такое решение кажется неряшливым и негигиеничным. А вот нашу семью можно было раздеть за пять минут, не прибегая к горячей воде или стамеске.

С эстетической точки зрения лучше было их не раздевать. Фигуры у них были, прямо скажем, не ахти – все слишком тощие. Кроме того, без одежды трудно было отличить ребенка от папы или служанку от хозяйки, что могло стать источником семейных сложностей.

Когда с формальностями было покончено, семейство заселили в дом. Мы постарались, насколько возможно, втиснуть малыша в кроватку, а родителей разместили в гостиной, где они сидели на полу и глазели друг на друга через стол. (Им приходилось всегда сидеть на полу – слишком уж малы были стулья.) Служанку отправили на кухню, и она стояла, привалившись к буфету в позе, наводившей на мысль, что она слегка подшофе. В руки ей мы вложили метлу, желая создать сентиментальный образ идеальной прислуги.

После мы осторожно подняли дом, бережно перенесли его в другую комнату и с ловкостью опытных заговорщиков поставили у изножья маленькой кроватки, на юго-восточном углу которой кто-то до смешного маленький повесил крошечный чулочек.

Но вернемся к разговору о нашем собственном кукольном доме. Возвращаясь от моего друга, мы с Этельбертой обсудили этот вопрос и приняли решение уже следующим летом обзавестись плавучим домиком, который был бы по возможности еще миниатюрнее, чем тот, на котором мы побывали. Там обязательно будут художественно расписанные занавеси из муслина и флаг, а еще цветы – дикие розы и незабудки. Утром я смогу работать на крыше под навесом от солнца, в то время как Этельберта будет подрезать розы и печь кексы к чаю, а вечера мы будем проводить на небольшой палубе. Этельберта будет играть на гитаре (она сразу же начнет брать уроки), или мы просто будем молча сидеть и слушать трели соловья.

Когда вы молоды, очень молоды, вам кажется, что лето состоит только из солнечных дней и лунных ночей, ветерок всегда легкий, западный, и повсюду цветут розы. Но с возрастом вы не можете дождаться, когда разойдутся серые облака и выглянет солнце. Вы возвращаетесь в дом, плотно закрываете за собой дверь и садитесь ближе к камину, задаваясь вопросом, почему так происходит, что ветер всегда дует с востока. И даже не помышляете о том, чтобы разводить розы.

Я знал одну молоденькую сельскую девушку, которая много месяцев копила деньги на новое платье, чтобы пойти в нем на выставку цветов. Но в день открытия выставки шел дождь, и ей пришлось надеть старую одежду. И дальше так пошло – во все праздничные дни всегда стояла плохая погода, и девушка боялась, что ей никогда не удастся покрасоваться в хорошеньком белом платьице. И вот наконец наступил праздник, утро которого было веселым и солнечным, девушка радостно захлопала в ладоши и побежала к себе в комнату, чтобы извлечь новое платье (оно так долго было «новым», что теперь перешло в разряд самых старых) из сундука, где оно лежало аккуратно упакованное и переложенное веточками лаванды и тимьяна, она смеялась и думала, как прекрасно будет в нем выглядеть. Однако, пытаясь надеть платье, девушка увидела, что выросла из него, – оно стало слишком узким. Словом, дело кончилось тем, что ей пришлось опять идти в старом наряде.

В нашем мире такое случается. Жили некогда юноша и девушка. Они очень любили друг друга, но оба были бедны и потому договорились подождать со свадьбой до тех пор, пока юноша не заработает достаточно денег, чтобы безбедно жить впредь. Прошло много времени – деньги нелегко даются, а юноша хотел, раз уж за это взялся, накопить денег достаточно, чтобы они с девушкой ни в чем не нуждались и были счастливы. В конце концов он преуспел и, добившись поставленной цели, вернулся домой богатым человеком.

Они встретились снова в той же, бедно обставленной гостиной, где в свое время расстались. Но теперь они не сели рядышком, близко друг к другу, как в прежние времена. Девушка так долго жила одна, что приобрела привычки старой девы, и ее раздражало, что мужчина наследил на ковре грязными ботинками. А он так долго работал как каторжный, сколачивая капитал, что очерствел и стал таким же холодным, как сами деньги, и ему на ум не шли ласковые слова.

Так они сидели некоторое время перед камином по разные стороны бумажного экрана, не понимая, как случилось, что перед разлукой оба проливали жгучие слезы. Не зная, как вести себя дальше, они попрощались и с легким сердцем расстались.

Есть еще один рассказ с той же моралью, в детстве я прочел его в школьном пособии. Если правильно помню, суть его в следующем. Давным-давно жили на свете мудрый кузнечик и глупый муравей. Все жаркое лето кузнечик резвился и играл, прыгая с друзьями в солнечных лучах, с аппетитом ел листочки и пил капельки росы, не заботясь о завтрашнем дне, и мирно стрекотал свою единственную песенку.

Но пришла суровая зима, и кузнечик, оглядевшись по сторонам, увидел, что все его друзья-цветы поникли и лежат мертвые, и понял, что его собственная короткая жизнь тоже близится к концу.

И он порадовался тому, что счастливо и весело прожил отпущенное ему время, не потратив ни дня зря. «Да, жизнь была короткая, – сказал он себе, – но я провел ее в удовольствиях, и ничего другого мне не надо. Я нежился в солнечных лучах, меня ласкал легкий теплый ветерок, я весело играл в высокой, колышущейся траве, пил сок нежных, молодых листьев. Жил, как мог и как хотел. Я взлетал, расправив крылышки, пел свою песенку. А теперь, возблагодарив Бога за минувшие солнечные деньки, умру». И с этими словами он заполз под сухой лист, приняв свою судьбу с мужеством, как подобает всем храбрым кузнечикам, а пролетавшая мимо маленькая птичка нежно клюнула его, и он заснул навеки.