Дело настоящего человека бесплатное чтение

Часть первая
Зиму прожили худо. Так худо, что озноб по коже бежал, стоило только вспомнить голод самых трудных студеных недель. Тяжелой была эта зима на новом месте. С осени вроде всё ничего было. Запас приличный приготовили. Всё там собрали, все было: и орехи, и капуста квашенная, и репа с рыбой сушеные. Всё основное. Да и другой еды, пусть не в избытке, но запасено было достаточно. Кроме того, отстроилась деревня на высоком берегу небольшой речушки, а в речушке той царило ещё не тронутое человеком рыбное изобилие. Рыбу вынимали из реки корзиной без особого труда. Захотелось рыбной похлебки, пошел к реке черпнул корзиной воду и уж с уловом в руках. Ели её все и с удовольствием. Про всю прочую еду забыли, рыбой одной и питались. И так она всем за осенние месяцы надоела, что воротило к зиме от неё естество каждого со страшной силой. Короче говоря, заелись немного, и как выпал первый снег все больше на ореховую кашу да на капусту стали налегать. Про рыбу как-то уж и не вспоминали. Так и прожили половину зимы. Не плохо прожили, пусть не совсем досыта ели, но и с голода никто не пух, а потом началось. Сперва морозы крепкие ударили, да такие крепкие, что речка до дна промерзла, и воду стали уж не из проруби брать, а изо льда да снега топить. За морозами снега намело выше роста человеческого. Полдня из избы на волю сквозь плотный сугроб пробивались. А тут ещё зверина какая-то в кладовку забралась: не столько сожрала припасов, сколько попортила напрочь. В одну ночь такой разор нанесла, о каком и в ужасном сне представить страшно было. Откуда зверину принесло? Непонятно. Однако в погреб она пробралась, и дело своё гнусное лихо, на совесть свою звериную исполнила.
Туго стало в деревне с едой: рыбы не наловишь, и зверь весь куда-то пропал, даже птицы перестали над деревней летать. Пойти бы дичь подальше поискать, но возможности уж такой у людей не было. Не по силам им было по огромным сугробам путешествовать. Из последних сил продержались. На самую малость посевное зерно не поели. Обезумели люди, схватили топоры и полезли в заветный подпол, яму разрывать, в которую по осени зерно в больших глиняных кувшинах закопали. Почти все лезть хотели, только Фрол против всех грудью пошел. Один он супротив встал и сумел сдержать голодных односельчан. Саблю в руки взял, но сдержал. Вечером сдержал, а на утро удача: старый кабан к деревне умирать пришел. Чего его сюда сквозь непролазные сугробы принесло? Неизвестно. Только Фрол его заметил и с топором пополз к зверине. Кабан уж еле живой был, потому от первого удара и упал. Прожила деревня на мясе да костях до первой капели. Потом кожу жевали, а дальше полегче пошло. Вот уж и река вскрылась, берег от снега во многих местах обнажился, и рыба из глубоких омутов приплыла. Повеселее стала в деревне жизнь.
Иван, наловив корзиной с десяток крупных рыбин, присел на оттаявший пригорок и, подставляя свое бородатое лицо первым ласковым теплым лучам весеннего солнышка, любовался разгулявшейся рекой. Небольшая по лету речушка разлилась сегодня не на шутку. Столько воды вдруг мимо деревни потекло, что мужики уж не раз лбы чесали в думах о переносе изб подальше в лес. Однако почесали, почесали и решили пока на этом месте остаться, авось пронесет. И действительно пронесло: река вокруг все подтопила, а деревня на пригорке островом стоит. Теперь уж и захочешь, никуда ничего не перенесешь, теперь надо здесь выживать. Пожелтевшая вода неслась неведомо куда и тащила за собой множество льдин различных размеров.
“И куда вас родимых донесет? – улыбнулся Иван, провожая взглядом оторвавшиеся от подтопленного берега две ледяные глыбы. – Чего же покоя-то вам нигде нет? Не позавидуешь вашей судьбинушке. Чем же вы так перед Богом-то провинились?”
И только он проводил льдины взглядом, а на их место река подтащила еще одну. Была та льдина гораздо больше предыдущих, потому, наверное, и поплыла к берегу более торжественно.
“Ишь ты важная какая, будто боярин московский, – вздохнул Иван, покачал головой и решил пойти к своей избе. – Так грозно подплыла, что шапку немедля сбросить хочется”.
Он встал, поправил меховую шапку на голове, потянулся, вздохнул глубоко и вдруг заметил, что в центре льдины что-то шевелится. Иван присмотрелся и изумленно хлопнул себя ладонями по широким полам меховой душегрейки.
– Никак зайчишку к нам принесло. Ишь куда забрался безобразник. Только не возьмешь его, вон льдина-то уж разворачивается. Сейчас выскочит на течение и поминай, как звали косого.
И только он про это подумал, а с берега прыгнул на льдину его приемыш Ванька. Тоже видно зайца заметил, а насчет того, что льдину сейчас от берега оттащит, не сообразил. По малолетству не сообразил. Вот дурачок. Вот беда-то.
– Ванька назад! – заорал истошно Иван, бросил корзину с уловом и, размахивая руками, тоже побежал к льдине.
Только мальчишка его не слышал, а, может, просто слушать не захотел. Он гонялся по льдине за длинноухим зверем, стараясь подогнать его к берегу. Косой же к берегу не хотел. Он чувствовал, что ждет его там судьба веселая, впечатлениями насыщенная, но не долгая и потому заяц старательно уходил за спину загонщика.
А льдина между тем отвалила от берега и все быстрее набирала скорость, стремясь оторваться от скучной суши к веселью стремительного течения.
Когда Иван подбежал к речной кромке, у него оставался лишь крошечный шанс, прыгнув изо всех своих сил, попасть на льдину, и он этим шансом удачно воспользовался. А вот назад прыгнуть было уже невозможно. Передний край льдины схватило бурное течение, развернуло его и понесло. Иван с Ванькой, сразу позабыв про зайца, стояли в центре ледяной громадины и уплывали в лесную даль под испуганные крики женщин, выбежавших из деревенских изб.
Льдина, попав по чьей-то злой воле в веселую стремнину, понесла своих пленников вперед, не давая им никакой возможности на спасение. Где тут спасешься, кругом море разливанное. Куда не кинешь взгляд – везде вода. Лес, льдины, вода и ничего более. Все берега под воду ушли.
Вот солнце уже проскочило зенит, стало клониться к кромке леса, а льдина все мчала и мчала куда-то в неведомую людям даль.
Вдруг лес оборвался, и пленники ледяной громадины оказались посреди бескрайнего моря талой воды. Даже заяц сразу присмирел перед водной стихией и стал, дрожа жаться к ногам Ваньки. Серая гладь холодной воды была повсюду. Куда только не бросишь взгляд, везде разливался свинцовый холод ранней весны. Конечно, и берег тоже был виден, но он был каким-то далеким и нереальным среди могучего водного безмолвия. Река гуляла, зло издеваясь над незадачливыми людишками, оказавшимися по воле глупого случая среди разудалой стихии. Куражилась река над жалкими двуногими существами. Глумилась над ними, почувствовав силу и власть. Насмехалась.
А вот людям сейчас было вовсе не до смеха, они вроде и без того быстро плыли, а тут вдруг как ветер понеслись. Закружило льдину, забурлила вокруг вода, и далекий всего минуту назад берег стал приближаться с неимоверной быстротой.
– Держись Ванька! Авось пронесет! Господи помилуй нас грешных!– закричал Иван, стараясь покрепче прижать к себе приемыша. – Держись родненький!
Однако тот вырвался из крепкого объятия и к зайцу метнулся, поймал дрожащую зверушку, и только тогда одной рукой в ногу Ивана вцепился. Одной рукой зайца держал, а другой рукой сам держался. Только напрасно Иван столкновения с берегом опасался, льдина вдруг остепенилась, теперь уже по чьей-то доброй воле, перестала вертеться и к обрывистому берегу подошла плавно. Вроде бы как управлял ею кто.
Берег был крутой, но не высокий: не выше пояса Ванькиного. В один прыжок его пленники одолели и вырвались из зыбкой неволи на твердую волюшку.
И только они оказались на желтой прошлогодней траве широкой проталины, заяц доселе сидевший смирно, поджав дрожащие уши на Ванюшкиной груди, вдруг взбунтовался, оцарапал парнишке щеку и, вырвавшись из рук, помчал к черневшему вдали перелеску. Мальчишка побежал за ним да где там, ускакал косой.
– Оставь его Ваня, – крикнул вслед пареньку Иван. – Волю он почуял и теперь его уж не догнать. На воле все про благодарность быстро забывают. Вот ты с льдины его снял, а он тебе только хвост показал. Так всегда в жизни. Привыкай. Сами спаслись и на том Господу спасибо.
Мальчишка остановился, почесал затылок и пошагал за Иваном по грязной прошлогодней траве.
Шли они по траве недолго, дальше сугроб не пустил. Пришлось по колено в снегу путешествовать. Пролезли путники по снегу мелкий кустарник, и вышли на наезженную дорогу.
– Гляди-ка, – удовлетворенно покачал головой Иван, – дорога. Значит и люди где-то рядом есть. Надо нам с тобой Ванюшка деревеньку какую-нибудь найти да половодье там переждать, а как река успокоится, так и назад к дому нашему пойдем. Нам с тобой теперь без дела прохлаждаться некогда.
На землю уже опускались весьма прохладные весенние сумерки и потому путники шли скоро. Зябко было, замерзнешь, коли, будешь в такую погоду, не спеша странствовать. Иван шагал широко, а Ванюшка бежал за ним вприпрыжку, забегая то с одной, то с другой стороны дороги на оттаявшие поляны. Мальчишка то вырывался вперед, то отставал немного, заинтересовавшись чем-то любопытным, и вдруг он закричал испуганным голоском.
– Дядя Ваня, гляди-ка чего здесь!
Иван подбежал на крик и увидел, лежащего в густой желтой траве раненного воина. Сначала показалось, что воин был мертв, но, присмотревшись, Иван заметил легкое трепетание века.
– Да ты никак живой? – прошептал он, наклоняясь над раненым.
– Конечно живой, – испуганно подтвердил вывод старшего товарища приемыш. – Он же меня сам к себе подозвал.
И тут воин открыл глаза, ухватил Ивана за отворот душегрейки, подтащил к себе ближе и зашептал.
– В Москву иди, к князю нашему, к Дмитрию Ивановичу. Передай, что измена опять в Москве. Рядом с ним измена, совсем рядом. Нельзя ему сейчас в Орду уезжать. Никуда нельзя выезжать. Никак нельзя. Изменщики и там про него много хану напели. Только ты это ему один на один скажи, никому не доверяй. Скажи, что в Сарае его яма позорная ждет, а еще скажи, что измену затеял …
Раненный вдруг замолчал, раскрыл широко глаза, будто увидев чего-то страшное в вечернем небе, и испустил последний дух.
Глава 2
– Что же у нас за народ такой за беспокойный, – как всегда прямо с порога, огибая дюжих постельничий, низко кланяясь на ходу, жаловался московскому князю боярин Кошка. – Им одно говоришь, а они так и норовят по-другому сделать. Спасу от него никакого нет, от народа нашего. Я их спрашиваю: почто избы за рекой ставите, а они на меня рукой машут. Представляешь, княже, до чего обнаглели ироды? Ты меня за Москвой следить поставил, а они рукой машут. Запросто так машут, будто я и не я это. Думал, угомонятся после прошлого года, так нет же. Одних не стало, другие пришли и мне вот кажется, эти новые понаглее прежних стали. Где же люди-то достойные? Что же к нам в город погань одна лезет? Чем же мы провинились так перед Господом?
– Ты Федор кончай причитать, – устало махнул рукой в сторону беспокойного подданного Дмитрий Иванович. – Знаю я тебя, не один год уж твое нытье слышу. Не было ещё дня, чтобы ты на московский народ напраслины не нес. Характер видно у тебя такой, что не можешь ты без хулы на люд наш обойтись. Так что про народ кончай и говори прямо, чего не так.
– Конечно же не так, – засуетился боярин и подскочил к окну. – Вон, сам из окна посмотри, где строиться начали. Вон там, правее гляди. Видишь, бревна катают. Вон уж полсруба иродовы дети уложили и дальше тешут.
– Ну и что с того?
– Как что?! – всплеснул руками Кошка. – Непорядок ведь. Все здесь у стен кремлевских строятся, а этих видишь, вон куда понесло. Все свою волю хотят выказать, так опять до смуты недалеко. Им только дай потачку, так они и нас с тобой ползать заставят на карачках. Помнишь, княже, как в прошлом году-то было? Тоже вроде с какой-то мелочи началось? А кончилось чем? Бунтом кровавым. С нашими людьми ухо только востро держать надо.
Дмитрий Иванович встрепенулся при упоминании о прошлогодних событиях, лицом посерел и, топнув ногой, строго прикрикнул на боярина.
– А ты куда смотришь! Бери дружинников и разберись по быстрому. На словах не поймут, так срубы пожги. Чего мне тебя учить? Сам всё знаешь. Не первый раз ведь, порядок наводишь.
– Вот это правильно, – радостно улыбаясь, стал пятиться к двери проситель. – Вот так настоящий властитель поступать должен. Что не по-нашему – то в огонь. Спасибо тебе ещё раз князь за науку. Я им сейчас покажу, а то говорят мне, что, дескать, строительство Весяков разрешил. Ишь шишка, какая. Купчишка, а туда же, волю брать. Ничего, на Москве повыше люди есть.
– Постой, постой, – уже на пороге схватил боярина за рукав князь. – Кто говоришь, разрешил?
– Да купец один, Тимоха Весяков. Да ты его знаешь. Он часто к тебе просителем ходит. Сапогами заморскими сейчас торгует. Он много чем торговал, а теперь вот сапоги приволок. Прибыльный товар сегодня на Москве. Народ-то под твоей властью оживать начал, им уж и лапоть не по ноге. Все теперь в городе норовят в сапог обуться. Распоясался народ от достатка, а из-за него же и купец жирует, обнаглел донельзя.
– Ну-ка, ну-ка, давай-ка, разберемся еще раз, – задумчиво молвил князь, отводя боярина от порога к окну и часто опуская глаза на свои алые сапоги, – за рекой, говоришь?
– Вот именно за рекой, – хлопнул по широкому подоконнику Кошка. – А главное говорят, что Весяков разрешил, будто на Москве и человека повыше нет. Вот наглецы. Ты представляешь Дмитрий Иванович? Тимоху Весякова выше всех превозносят.
– Слушай Федор, – все еще в задумчивости, раскрыв пошире окно, пожал плечами князь, – да черт бы с ними, пусть строятся. Кто-то и за рекой должен жить. Обживать край московский надо: и за Москвой-рекой, и за Неглинкой. Везде жизнь надо обустраивать. Ты бы вот лучше не по сторонам смотрел, а под ногами побольше видел. Глянь-ка, какая дорога в Кремле. Прямо под моими окнами грязь да слякоть, а тебя все, видишь ли, за реку тянет. Вот он непорядок-то где. Под носом непорядок.
– Так же весна князь, – растерянно развел руками боярин. – Каждый год так. Чего я сделаю. Вот подсохнет, тогда и дорога поприличней будет, а пока терпеть надо. Здесь уж ничего не поделаешь.
– А что бревнами помостить у меня под окнами нельзя? – ухмыльнулся князь. – Или вы все моих указаний ждете. Сами соображайте. Иди, и чтобы через два дня у меня под окнами порядок был. Понял?
Кошка угрюмо кивнул головой и тихонько прикрыл за собою дверь. Дмитрий Иванович дернул плечами перед закрытой дверью и опять отошел к окну.
– А может правда взять да отрубить Весякову голову, чтобы другим неповадно было? – обращаясь неизвестно к кому, чуть слышно прошептал князь. – А с другой стороны, это ж я ему там строиться разрешил. Третьего дня же вот и разрешил. Сначала не хотел, но потом по десять рублей за избу, уступил место. Всё равно пустырь. Да и купец мужик надежный, не раз уж в тайных делах помощь чинил, но с другой стороны слух сейчас по Москве о всесильстве Весякова пойдет. Построже надо с ним быть. Народ-то он теперь всё переврет. Чего делать? Беда с этим народом. А может …
Довести мысль до конца Дмитрий Иванович не смог по причине вмешательства в его думы стольника Ивана.
– Бояре к тебе князь, – низко склонив русую голову, доложил стольник о визите московской знати. – Совета хотят спросить. Пускать?
– Пускай! – махнул рукой Дмитрий Иванович, и тут же через порог важно перешагнули бородатые бояре.
– Доброго здоровья тебе князь, – громко поприветствовал московского властителя, шедший впереди всех Иван Родионович Квашня. – Тут дело такое обрешить бы. Никак вот сами не разберемся.
– Чего у вас?
– Да татарин этот, Карача в смущение нас ввел, – развел руками под радостные кивки свих сотоварищей Иван Родионович. – Мы выход в восемь тысяч рублей серебряных для Тохтамыша по твоему указу собрали и в восемь мешков зашили. Все, как положено сделали, как ты нас учил, и печатью твоей нитки скрепили. А Карача этот требует лично для себя полмешка. Говорит опять же, что тоже положено так. Вот мы и пришли узнать, как быть-то?
– А что, правда, так положено? – зачесал висок Дмитрий Иванович, выискивая глазами в боярской толпе кого-нибудь постарше.
– Был прежде такой обычай, – закивал морщинистым лицом старик Белеут. – Давали бывалыча десятую часть послу, чтобы он перед ханом про нас по хорошему говорил. Ведь как прежде бывало: дашь мало послу, он такого наговорит, что потом только держись. Послы-то сам знаешь князь, какой народ зловредный. С ними всегда ухо востро держать надо. Потому и отдавали всегда десятину им с большой охотой. Пусть жалко было, но охоту в себе всегда находили.
– Верно молвишь Михайло Данилович, – удовлетворенно кивнул князь, – если послу руку не позолотить, он перед ханом за нас втридорога отыграется. Дайте ему, сколько просит, а то мне на днях самому в Сарай ехать и потому сами понимаете, что дурной славы вперед себя пускать не хочется.
– Да мы бы и дали, – тяжело вздохнул Квашня, – только мешки-то те печатью твоей опечатаны. Вот всё дело-то в чем. Разреши печать с одного мешка снять. Пошли Симоновского, печатника своего, пусть печати снимет, а отсыпать послу мы уж сами отсыплем. Не сомневайся. Все, как положено сделаем.
– Это как это печать снять? – насторожился Дмитрий Иванович. – Это так не пойдет. Это я сейчас печать разрешу снять, а вы полмешка Караче отдадите, а половину другой половины по своим закромам растащите. Знаю я вас. Не пойдет так. Не дам печатей снимать.
– Да ты что князь?! – в один голос взвыли бояре. – Да когда же такое было-то? Да чтоб мы? Да из княжеского мешка? Никогда такого не было.
– А всегда чего-то никогда не было, а потом вдруг стало, – погрозил просителям пальцем властитель. – И с памятью у вас други мои тоже не очень вроде? Неужто запамятовали?
– Так сам же говорил: кто старое помянет, тому глаз вон.
– Ладно, – махнул рукой князь, – слушай мое слово. Печать снимать запрещаю, а полмешка серебра Караче обеспечьте. Где вы его возьмете, меня то не касается, но чтобы посланец был доволен, как девка после сговора. Понятно или еще повторить?
Бояре возмущенно замотали бородами, но сказать в ответ ничего дельного не смогли, а только мычали и хмыкали, топчась на месте у порога. Сколько бы они протоптались там, одному Богу ведомо, но расторопный стольник крикнул дружинников, и те вежливо, но упрямо выдавили знать из княжеской светлицы. Лишь с самого порога Квашня последнюю просьбу крикнул.
– Что же творится такое? Ты хотя бы нам князь дружинников десятка два на сегодня отдай!
С этой просьбой Дмитрий Иванович согласился и опять отошел к окну. За окном вечерело, и над разгулявшейся рекой сверкали желто-красные сполохи уходящего за дальний лес солнца. Ещё один беспокойный день уходил в небытие, а ему на смену уж где-то другой день готовился. Есть ночь, а значит и день скоро будет.
Глава 3
Иван прикрыл остывающему воину глаза, снял с пояса нож и стал на свободном от снега пригорке бить им подмороженную землю. Ванька встал рядом и старательно помогал острой палкой да красными от холода ладонями, вытаскивать землю из ямы. Трудились они до глубокой ночи и крест над могилой безвестного путника ставили уже под яркой луной. Поставив крест, Иван прошептал молитву и, подхватив за руку своего приемыша, пошагал дальше по дороге во тьму мрачного леса.
– Дядя Ваня, – прошептал Ванька, когда они вновь оказались на проторенной тропе, – гляди, чего мне этот витязь в руку сунул, когда я нашел его.
Иван остановился, взял у мальца блестящую пластинку и стал рассматривать её под холодным лунным светом. Форма пластины и надпись на ней были Ивану давно знакомы. Это был тайный знак посланца московского князя. Люди, имеющие такой знак, могли беспрепятственно проходить везде в московских пределах, да и за этими пределами к знаку почти всегда относились с большим почтением. По своей силе этот знак уступал разве что самому князю, а если князя рядом не было, то обладатель знака был на русской земле всемогущ, и подчинялись ему все беспрекословно.
– Видно важную птицу мы с тобой Ваня схоронили, – покачал головой Иван и спрятал знак за отворот своей лохматой шапки. – Пусть скорее его в царство небесное примут. Бог ему в помощь. А пластину эту давай-ка я от греха подальше в шапку уберу.
Путники прошагали еще немного меж плотных, но нестройных рядов разлапистых елок, и вдруг справа от тропы лес оборвался, а взору, будто ниоткуда явилась широкая поляна. Поляна та была не простой, была она, скорее всего рукотворной. Просто так, такие поляны в лесу не появляются. Много пота надо пролить, чтобы отвоевать у дремучего леса столько места. Бывали, конечно, поляны от пожаров да от вихрей свирепых, но те поляны были другими. Их сразу, с первого взгляда от рукотворной отличишь. Дикие те поляны были, не чета этой.
– Смотри Ваня, – радостно сжал руку своего маленького спутника Иван, – деревня где-то рядом. Сейчас мы с тобой на ночлег обустроимся. Сейчас отдохнем, а уж завтра оглядимся, что да как. Там видно будет. Утро всегда вечера мудренее было.
Иван поднес руку к шапке и стал из-под ладони осматривать поляну, желая поскорее отыскать избу или на худой конец землянку какую-нибудь. Однако вместо жилья увидел он ряд покосившихся крестов да с десяток вросших в землю огромных валунов.
– Так это кладбище, – разочарованно прошептал путник и старательно перекрестился. – Надо было воина того погибшего сюда поднести. Вот ему бы тут повеселее было. А нам уходить надо. Дальше пойдем Ванюшка, нам с тобой в таком месте еще рано останавливаться. Не пришло еще наше с тобой время для таких мест. Здесь где-то рядышком всё равно деревня должна быть, а может даже и городок какой имеется. Кладбище-то не маленькое. Пошли.
Однако Ванька даже и не пошевелился, будто к месту прирос.
– Дядя Ваня, а вон избушка-то, в лесу стоит, – прошептал он Ивану, указывая пальцем в дальний угол поляны. – Пойдем туда, а то устал я очень. У меня ноги болят. Пойдем.
– Ты потерпи Ваня, потерпи милый, – также шепотом стал уговаривать приемыша Иван. – Рядом здесь деревня где-то. Пойдем лучше по дороге. Не по душе мне здесь. Ой, не по душе. Уж больно сумрачно на поляне этой. Пойдем милый.
Только мальчишка не послушался, резко вздернул плечами и быстро пошагал по поляне между бледных крестов к темному силуэту избушки. Иван хотел его догнать, но малец пошагал еще быстрее и к строению с черными от времени стенами он подошел первым. Однако на крыльцо подниматься не стал, а, встав у угла, дождался своего старшего спутника, который молча погрозил беглецу пальцем и только потом забрался на завалинку.
– Эй, хозяева! – застучал по ставне Иван. – Пустите людей добрых переночевать. С дороги мы.
Сначала в избушке и около нее всё было тихо, даже ветер ветками перестал шелестеть. Странная тишина опустилась на поляну. Неприятная тишина.
– В такую тишину всегда жди беды, – подумал Иван и еще раз постучал по ставне. – И чего Ванька меня сюда приволок? Надо было по дороге дальше идти. Сейчас бы уже к деревне подошли. Неслух ты у меня.
В избушке опять было тихо. И только на третий стук жалобно заскрипела открывающаяся дверь. На ступенях покосившегося на бок крыльца стоял кто-то весь в черном.
– Переночевать бы нам, – вежливо поклонился хозяину Иван. – На сеновал бы какой-нибудь определиться. Пустите. Заплатить-то у нас сейчас за ночлег, правда, нечем, но я утром отработаю всё. Ты хозяин не сомневайся, я к работе привычный, что хочешь, для тебя сделаю.
Черный человек кивнул, приоткрыл ещё шире дверь и жестом пригласил путников в избушку. Первым побежал Ванька. Когда Иван, пропустив хозяина, оказался в тесной комнате, мальчишка уже сидел за столом и что-то шумно хлебал из высокой плошки. Молчаливый хозяин указал рукой на лавку и Иван не заметил, как в руках его тоже оказалась большая деревянная ложка, а на столе перед ним задымилась плошка наваристой каши, но стоило только в плошку опустить ложку, сверху на кашу упал комок грязной паутины, захлопали чьи-то крылья, и протяжно заголосил петух. И так он страшно заголосил, что всю кожу у гостей морозом передернуло.
Рука окаменела от этого крика, пальцы закрутила судорога, а сердце застучало так часто и громко, что заломило от этого стука в ушах. Иван тряхнул головой и вдруг понял, что это не сердце его так громко стучит, а дятел, который уселся в правом углу избы и старательно долбит носом по черному дереву.
– Пойдем Ванька, скорее отсюда пойдем! – заорал Иван, швырнув ложкой в дятла. – Не чисто здесь!
Птица удивленно посмотрела на крикуна и улетела сквозь стену. Иван заметался взглядом по избе, ему хотелось схватить Ванюшку в охапку и бежать прочь из этого проклятого места. Конечно из проклятого, разве в не проклятом месте дятлы сквозь стены летают? Бежать надо отсюда, бежать. Да только вот приемыша за столом не было. Иван пометался немного по пыльным углам и с удивлением обнаружил спящего Ванюшку на том же самом столе, где только что стояла каша. Руки мальчишки были скрещены на груди, и в них дымилась только что потухшая свеча. Иван хотел подбежать к мальчонке, но теперь уже ноги его не слушались. Да и не только ноги, вообще все его тело самым странным образом окаменело.
– Что это со мною? – хотел спросить неведомо кого Иван, но не смог даже разжать губы.
– Вот так попал в гости. Не иначе как к самому сатане угодил, – подумал он и услышал, как затрещал под его ногами пол. – Спаси и помилуй меня Господи!
Летел Иван долго, но никуда не упал, а каким-то неведомым образом оказался опять за столом и сидела перед ним такая красавица, что будь он помоложе, да в другом месте, то наверняка бы про всё позабыл ради такой дивной красоты.
– паси меня, – прошептала красавица, и, протянув вперед белые руки, рассыпалась на мелкие блестящие кусочки молочного цвета.
Иван метнулся под стол сбирать их и тут же почуял, как на плечо его опустилось холодное копыто. То, что это было копыто он понял сразу, даже и оборачиваться не стал, чтобы подтвердить эту догадку. Здесь кроме копыта и опуститься так нечему больше.
– Я давно тебя ждал монах, – просипел сверху нечистый обладатель копыта. – Давно предвидел твой приход. Велено мне тебя ждать. Именно тебя, именно грешника великого.
– Да что же вы пристали все ко мне, и чего вам всем от меня надо? – как-то очень спокойно подумал монах и, внезапно обернувшись, вскинул глаза к потолку.
Вскинул он взор свой и затрепетал как осиновый листок. Над ним, поставив на плечо голую ногу, стояла всё та же красавица, но только взгляд у неё на этот раз был не просящий, а горящий каким-то ярко синим огнем. Иван видел уже однажды такой блеск, когда его ночью в лесу застала гроза. Вот точно таким же светом разверзлось черное небо над его головой, и молния с леденящим душу шелестом врезалась в самую высокую ель, обратив её в мгновение ока в яркий факел. В руках девица держала что-то большое. Монах пригляделся и пуще задрожал от ужаса: девка, сжав до посинения свои холеные ладони на шее Ванюшки, радостно улыбаясь, душила мальчишку. Иван сразу же попытался вскочить с грязного земляного пола, но не смог.
– Запомни, – вновь засипела девица, – если ты не спасешь меня, то Ваньке твоему не жить. Полгода тебе сроку. Не спасешь через срок этот – умрет он жуткой смертью. Из-за тебя подлеца умрет. Ты понял меня монах?
– Да как же я спасу тебя? Да как же? Кто ты?
– Узнаешь, – нечеловеческим голосом завыла колдунья и с необычайной силой толкнула дрожащего монаха ногой в плечо. – Тебе про это птица серая скажет, только смотри, подсказку не прозевай, а то плохо приемышу твоему будет. Ой, плохо!
От этого толчка Ивана понесло куда-то, закружило в густом мареве темно-синего дыма и выбросило в жуткую тьму. Такую черную тьму, чернее которой на всем белом свете не бывает. Сперва Иван просто летел в черноте, потом в руках у него неведомо как Ванька оказался и шагал с ним монах: то, проваливаясь с головой в вязкую черную грязь, то, выныривая из слякотной темноты в алое сияние.
Глава 4
Как весело звонили сегодня московские колокола. Ну, малиновый звон, не иначе. От всего сердца радовался этому звону народ. Дождались все-таки светлого дня. Радостно было на душе у москвичей. Одев лучшие праздничные одежды, шли они после заутреней службы к праздничным столам и по-доброму поздравляли встречных знакомых со светлым праздником воскресения Иисуса Христа. Знакомых было на улице великое множество, все друг друга в городе знали, потому и шли люди к накрытым столам медленно да с распухшими от добрых поцелуев губами. Всю зиму ждали они этого праздника и вот дождались. Зазвенели колокола, засияла на лицах людских радость.
Дмитрий Иванович душевно облобызал свой ближний боярский круг, добродушно позволили поцеловать руку самым важным представителям торгового люда, и любезно пригласив к себе на обеденную трапезу митрополита Пимена, важно отправился восвояси.
Простить-то митрополита за самовольство, князь ещё не простил, а обязанности исполнять дозволил, только в отместку Киприану за то, что тот смуту прошлогоднюю в Москве допустил. Не должен он был этого допускать. Что же это за митрополит такой, у которого народ бунтует. Не надежный это митрополит. Митрополит должен душу народную на много дней вперед знать. Только такой сана этого важного достоин. Только такому почет и уважение будет. А такому, какой смуту и бунт допускает, у князя веры нет и не место ему во главе митрополии русской.
– Пусть пока Пимен приходом русским поправит, – решил Дмитрий Иванович сразу по приезду к сожженной Москве. – Пусть Киприан локоток покусать попробует за недогляд свой. Пусть побесится.
Киприану за недогляд его теперь веры уж вовсе не было, крепко опростоволосился он перед князем, вот и помчали гонцы в Чухлому к опальному Пимену. Привезли того в Москву, всё как надо обустроили, да только вот все равно душа княжеская к нему не лежала. А душе-то ведь никак не прикажешь, тем более княжеской. Противен был Пимен Дмитрию Ивановичу, но раз он митрополит, то и обычаи все около него исполняться должны. Вот в угоду этим обычаям и оказался Пимен за праздничным княжеским столом.
А гульба за столом разошлась не шуточная, разудалая гульба. Терем от этой гульбы дрожал так, что тараканы, испугавшись за свои неправедные жизни, бросились из пыльных углов наутек и со страху в Москву – реку свалились.
Особенно на пиру Иван Всеславин разошелся. Обычно его и не замечал никто на Москве, а сегодня он такое учудил, что только держись. Такие коленца в пляске выказывал, от которых Иван Родионович Квашня зарыдал в восторге, а княгиня Евдокия Дмитриевна улыбнуться соизволила да плечиком в такт боярской дроби дернула. Всеславин-то улыбку эту заметил да пуще прежнего расплясался. Так и дробит пол ногами, так и дробит. Да не просто дробит, а все больше перед очами княгини вертится, а той тоже люба эта пляска показалась. На самую малость она из-за стола не вышла. Вот позору-то было бы. Только в нужный момент мигнул Дмитрий Иванович стольнику своему и унял тот разудалого плясуна, да в сени прохладиться водичкой студеной вывел. А веселье дальше пошло, другие плясуны между столами выскочили. Особенно смешно Петруша Чуриков отплясывал. Вот где половицы-то поскрипели, вот где им тяжко-то пришлось. Ведь весу-то в Петрушке пудов восемь, никак не меньше. Он когда от пляски умаялся, на скамью с разбегу уселся, так не выдержала скамья удара дородного тела. Развалилась она с треском, а Чуриков под стол кубарем угодил. И ладно бы он просто туда угодил, он там еще на ноги вскочить решился. А силушки у Петруши на троих хватит. Вот и встал он со столом дубовым на плечах. Что тут было: шум, звон, треск, гам, но только все весело обошлось. Князь с боярами посмеялся до слезы, а черные людишки прибрались быстренько да новые блюда к столу подали.
Один только человек за столом не весел был. Сидел он в своем черном одеянии с краю пиршества и хмуро смотрел на веселую катавасию. И столько в нем этой хмурости было, что не улыбнулся он даже ни разу во время всеобщего веселья. Вот крепкий человек. Не чета Пимену. Уж у того-то душа от мучений должна самой твердой коркой зачерстветь, а он только слезы от смеха за столом утирает. Как все смеётся, никому в веселии уступить не хочет.
– Постеснялся бы людей-то простых, – зло подумал архиепископ Дионисий Суздальский, искоса глядя на смеющегося митрополита, – разве так себя должен митрополит вести. Измельчали людишки, ой как измельчали. А всё оттого, что митрополита достойного на Руси не стало. Был бы достойный митрополит, да разве бы так всё было? Да разве было бы столько беспорядка, как сейчас?
– Ты чего, батюшка, хмур, словно купец на заставе пограничной, – услышал вдруг Дионисий бархатный шепот над своим правым ухом. – Чего пригорюнился, будто не за праздничным столом сидишь?
– Какой такой купец? – обернулся архиепископ и узрел перед собой улыбающееся лицо духовника московского князя Федора Симоновского. – Не пойму я тебя чего-то Федор.
–
А как же, – стал объяснять Федор, присаживаясь на лавку рядом с Дионисием, – на заставе с купца всегда деньги требуют за провоз товаров, вот и хмурится купец от жадности. Сам поди знаешь, как купцы денег отдавать не любят? С кровью их от души своей отрывают. Как тут не хмурится? А ты от чего пасмурный такой? Ты-то о чем жалеешь?
– Не пойму я, чего Дмитрий Иванович Пимена из Чухломы вытащил? – ещё более насупился архиепископ. – Сначала сослал туда, а потом вдруг на Москву требует? Чудеса.
– А кого ещё поставишь? – утирая веселую слезу, пожал плечами Федор. – Киприан-то вон как Москву подвел. Нового митрополита на Русь поставить не просто, здесь деньги немалые нужны. А деньги без доверия не дадут. Ну, ты гляди, чего выделывает. Молодец Родионович, умеет себя, где надо показать! Вот никогда не думал, что он до такой присядки опуститься может. Молодец!
Симоновский хлопнул в ладоши, указывая перстом на севшего вприсядку Квашню.
– Ты погоди, постой, – ухватился Дионисий за рукав Федора, – что за доверие-то. Объясни толком.
– Чего объяснять-то? – тяжело вздохнул княжеский духовник. – Есть один человек, который может денег дать столь, сколько надо, но ему доверие нужно. Он денег даст, а я князя уговорю, чтобы покрепче митрополита на Руси поставить. Слабоват Пимен. У тебя нет на примете человека твердого, которого можно сейчас же в митрополиты предложить. Только надо, чтобы настоящий он был. Кремень чтобы.
– Как так нет человека? – аж затрясся от негодования архиепископ. – А я как же? Я не сгожусь что ли? Да я за веру, за Русь матушку нашу себя не пожалею. Мне бы только посох митрополита в руку, я бы тогда ух так развернулся. Не то, что этот. Ишь, смеется как!
– Ты сгодишься, – кивнул уже очень серьезным лицом Симоновский. – Только здесь дело не простое. Здесь кое через что переступить придется и действительно себя не пожалеть придется. Согласишься ли?
– Соглашусь. Ты только скажи. Я ради веры русской на всё пойду. Ты только скажи.
– Ладно. Скажу на днях и с человеком нужным, если князь денег на поездку не даст сведу, но ты подумай перед этим, не пожалеть бы потом. Человек-то тот не мало потребует. Ой, не мало. И в тайне великой все это держать надо. А теперь пойдем во двор. Там сейчас кулачных бойцов соберут. Вот где будет потеха так потеха. Слыхал из Суздаля, какие ухарцы прискакали? Пойдем, подивимся. Вон даже князь-то уже пошел.
Дмитрий Иванович первым вышел на широкий двор и широко улыбнулся радостным крикам своего народа. Народ кричал и бросал вверх шапки от радости лицезрения своего правителя. – – Иисус воскреси Великий Князь! – слышалось со всех сторон. – Счастья тебе и радости! С праздником тебя!
– И вам того же люди добрые, – осенив всех широким крестом, громко крикнул князь. – С праздником вас! С праздником великим. Иисус воскреси! Счастья вам всем!
Услышав поздравление, возбужденная толпа смяла цепь крепких дружинников и вплотную подступила к крыльцу. Однако на ступени княжеского терема никто не лез. Не принято простому люду по княжеским ступеням топать. Если осторожно, по одному, то иногда можно, но чтобы всей толпой, это уже смутой называется. Народ смуты сегодня не хотел, потому и весело толкался на земле возле первой ступени. Неведомо, сколько бы ему еще здесь толкаться пришлось, если бы не делегация шустрых купцов с Тимофеем Весяковым во главе. Они пролезли сквозь народ и, упав на колени перед Дмитрием Ивановичем, преподнесли ему золоченую кольчугу.
– Бери князь, от всей души дарим тебе к празднику светлому, – взобравшись на вторую ступень, молвил ласковым голосом Весяков. Прими от люда московского дар. Не откажи нам в просьбе этой ничтожной ради праздника. А если что не так, то не обессудь. Прими наш дар ради воскресенья светлого!
Князь соизволили спуститься к купеческой делегации, принял в руки увесистое подношение и подумал про себя, широко улыбаясь подносителю.
– Черт с тобой Тимоха, живи. Пока живи, а там посмотрим.
– Князь, князь, – отталкивая Весякова, полез вперед другой купец по имени Иван Ших. – Мы тут еще бочку меда крепкого подготовили для бойцов кулачных. Значит, чтобы ты эту бочку победившей стороне вручил. Пойдем. Сделай милость, дай команду к бою, а то бойцы застоялись, словно кони боевые в стойлах. Брось перед ними рукавицу боевую. Пойдем на поляну.
Дмитрий Иванович махнул рукой в знак согласия на кулачную потеху, дождался, пока его окружат верные дружинники, и гордо проследовал к месту кулачного ристалища. За ним, довольно гогоча, двинулась и вся остальная толпа.
– Ну, как, – кто-то прошептал над ухом Федора Симоновского, – поговорил?
Духовник испуганно обернулся, прикрыл глаза и плавно кивнул головой чернобородому незнакомцу.
Глава 5
Дядя Ваня! Дядя Ваня! – кто-то назойливо дергал Ивана за рукав. – Вставай! Сколько спать-то можно. Вставай, а то все царство небесное проспишь. Вставай, ну чего ты?
Иван открыл глаза и увидел перед собою смеющегося Ванюшку. Мальчишка весело бегал вокруг невысокой лежанки и не давал своему старшему товарищу покоя.
– Вставай, праздник ведь на улице. Хватит спать!
– Какой еще праздник? – протирая глаза от остатков тяжелого сна, чуть слышно пробормотал Иван.
– Вот тебе раз, – вмешался в разговор редковолосый сивенький мужичонка, – монах, а про праздник ничего не знает. Сегодня же Светлое Христово Воскресенье. Вот ведь, монах, а не помнишь. Христос воскресе Батюшка!
– А ты откуда знаешь, что я монах, – вскочил на ноги Иван. – А ну быстро отвечай откуда?
– А как же мне не знать-то. Я в прошлом году на Рождество в Троицкую обитель ездил, младшенькую мы там крестили, а у меня сани-то как раз у ворот обители и поломались. Полоз переломился, видно наскочил я на чего-то второпях. Так ты ж мне его чинить помогал. Мы ж с тобой вместе полосу железную приклепывали. Неужто не помнишь? А я тебя хорошо запомнил, тебя еще на кузне кузнецы Батюшкой кликали.
– Да помню вроде, – неуверенно почесал затылок монах. – К нам тогда много народу приезжало. И в кузне я немного помогал. Полосу говоришь?
– А ещё, батюшка, ты в Переяславсле приходом правил, – вылезла из-за печи, повязанная в цветастый платок сероглазая бабенка. – Я еще девчонкой была и всегда в твой храм Пресвятой Богородицы ходила, только потом ты пропал куда-то. А то мы прямо любовались тобой. Такой ты молодой и статный был. Ты и сейчас конечно хоть куда, но тогда, прости меня Господи, писаным красавцем перед алтарем стоял. Жалко, что уехал. Ой, как жалко. Всем миром мы тогда тебя жалели.
– По делу я уехал, – смущенно улыбнулся Батюшка. – В татарской столице потом приходом правил. Сам митрополит московский меня тогда на это дело подвиг. Надо было, вот и уехал. Выбора у меня тогда не было.
– Дядя Ваня, дядя Ваня, – опять затормошил Ивана Ванька. – Можно мы с Васькой в кремль сбегаем, там сейчас мужики на кулачках сойдутся. Очень уж посмотреть хочется. Можно?
– В какой кремль?
– Как в какой? В московский, он здесь один, – засмеялся Ванька и стрелой выбежал за порог.
– Пусть бегут, славная потеха там ожидается. Суздальские бойцы приехали, а мы вот своих, московских настропалили. Надо и нам сходить посмотреть потеху. Ох, и люблю я это дело. Сам бывало, не раз на Рождество с Пасхой в своей деревне биться ходил. Один раз помню …
– Так я в Москве что ли? – бесцеремонно перебил словоохотливого хозяина Иван. – Так её же татарин сжег?
– Ну, это когда было. Прошлым летом. Мы уж отстроились снова. Я-то в деревне жил. В Радонеже. Слыхал про такую?
– Слыхал.
– Вот там я в примаках жил, потому меня и теперь все Примаком зовут. Надоело мне в примаках, вот как прослышал я, что князь работников на Москву зовет, так сразу сюда и приехал. Убиенных мы здесь хоронили. По рублю за восемьдесят похороненных платил нам Дмитрий Иванович. Хорошо платил. Я аж пять рублей заработал. Вот построился на них, три коровы купил, сейчас хозяином полным живу и скажу тебе по секрету, что деньжонки у меня еще остались. Может, торговлю скоро какую-нибудь скоро открою. Солью хочу попробовать поторговать, только товарища надежного найду и поторгую. А ты я вижу, в отшельниках где-то молился? Молодец. Уважаю я таких, как ты, за веру крепкую уважаю. Значит в отшельниках, говоришь жил? Славно.
– Да, вроде того, – кивнул головой батюшка, и, стараясь поскорее уйти от не очень приятной темы, посмотрел на накрытый у окна стол.
Мужик радостно перехватил этот взгляд и, потирая руки, прошел к столу.
– А ты как Батюшка в честь праздника насчет медка крепенького посмотришь? Или ты того, не приемлешь? А может все-таки?
Иван утвердительно кивнул головой и присел у окна. Скоро они познакомились по настоящему. Мужика звали Кириллом, и хозяином он был хлебосольным. После третьего ковша пенного напитка Батюшка в подробностях уяснил, как он вообще в эту избу попал, и под хитрым взором мужика долго оправдывался, что в страшную субботу капли хмельного в рот не брал.
– Как же ты не брал-то? – ухмылялся Кирилл. – Я так шатаюсь, как ты вчера шатался, только после пяти кувшинов, а ты ведь покрепче меня будешь. Ну ладно, не хочешь говорить, не говори, а я тебе прямо отвечу, что пришел ты на рассвете весь мокрый и с дитем на руках, глаза безумные аж мороз по коже, как вошел на порог, так и упал сразу пластом. Наливай.
Еще посидев немного и хорошо сдружившись, пошли мужики к Кремлю на богатырскую потеху посмотреть. Дружно пошли, рука под руку, а вот на кремлевском дворе потерялись. Окликнул кто-то из знакомых Кирилла в толчее, он и пропал в людском водовороте.
Батюшка хотел подобраться поближе к месту потехи, но там было так плотно от зрителей, что он плюнул на свое желание быть поближе к бою и решил быть выше его, забравшись на дерево или на крышу какую-нибудь подходящую. На деревьях тоже уже свободных мест не было, а вот на крыше одной, он прореху среди любопытных зрителей нашел. Иван резво побежал к облюбованному строению и столкнулся плечом в плечо с молодой высокой женщиной тоже спешившей куда-то по своим делам. В другое время батюшка подобному столкновению и внимания бы не уделил, но у молодицы от неожиданного толчка свалился с головы платок, и упали из-под него на плечи белые волосы густые и черные, как смоль.
– Ишь ты красота, какая, – подумалось вдруг Ивану, и он пристально глянул в лицо женщины. – Чудо, как хороша! А где же я её видел-то уже?
И точно стрела попала ему в самое сердце от этого взгляда с вопросом. Лопнуло что-то в глазах у монаха, и увидел он как наяву вчерашнюю колдунью. Ту самую, из избы на кладбище ночном. Именно она перед ним сейчас стояла. И точно так же, как вчера улыбалась.
Пока Батюшка тряс головой, прогоняя внезапное виденье с удивлением, девица скрылась за ближайшим углом. Иван бросился за ней и опоздал, заметив, как она забежала уже за другую избу. Монах еще быстрее припустил.
– Ишь охальник какой, – услышал вдруг он за спиной презрительное шипенье. – Седина в бороду, а бес в ребро. Постыдился бы по городу за продажной девкой бегать, чай семья дома ждет. Неужто не стыдно? Ох, мужики, мужики и как вас только земля наша носит? чего же вам баб хороших на свете мало что ли? Что же вы за продажными, как угорелые носитесь?
Батюшка, хотя и покраснел, но отмахнулся от злого шипения и опять основательно прибавил шагу. За следующим углом, он вновь заметил только подол быстроногой беглянки. Иван прибавил ещё ходу, рванулся к очередному углу, и тут что-то холодное ударило его по глазам. Ударило так крепко, что в глазах потемнело, в ушах зазвенело, и ноги подкосились. Девица смотрела на монаха сверху и злобно ухмылялась сверкающими очами.
– Запомни монах, у тебя меньше полугода осталось, – просипела она каким-то странным утробным голосом. – Иначе умрет Ванька, коли, не спасешь ты меня, точно он умрет. Страшной смертью умрет.
– Ты кто? – прохрипел батюшка, но молодица ему не ответила, а резко ударила опять по глазам.
Иван взвыл от боли и провалился во тьму.
– Ты чего милый разлегся? – трепала батюшку кто-то за ухо. – Вставай, чего лежать-то на сырой земле. Захвораешь не ровен час. Не за теми ты бегаешь. Не твоего это поля ягода, не твоего. Зачем себя напрасно мучаешь?
С трудом и болью открыв слезящиеся очи, Иван присел.
– Кто это меня так? – спросил он сидевшую перед ним на корточках конопатую бабенку.
– Полюбовница это купца одного. Приезжий купец. Важный весь из себя. На наших-то баб и не смотрит он вовсе. Нос воротит. Вон на берегу его терем. Только ты туда не ходи, там люди злые. Пойдем ко мне лучше, я тут рядышком живу. Пойдем, праздник ведь.
И так она на него жалостливо посмотрела, что не в силах был ей Батюшка отказать. Встал он с сырой земли, отряхнулся и пошагал рядом со смеющейся женщиной.
– Ой, охальник, уже с другой, – опять послышался за спиной Ивана чей-то презрительный шепот. – Ой бесстыдник!
И до того этот шепот неприятен Ивану был, что споткнулся он о лежащую у дороги корягу да так крайне неудачно споткнулся, что на дорогу упал. До крови неудачно упал. Схватился он за больное место и застонал еле слышно, а сзади опять невидимый шепот зашелестел.
– Так тебе и надо охальник. Господь тебя за грехи наказал тебя! Так и надо тебе! Не будешь за бабами по улицам бегать.
Спутница Батюшки быстро обернулась и строго погрозила куда-то назад крепким, привычным к любому труду кулаком. Так строго погрозила, что шипение в один миг прекратилось и стало тихо.
Глава 6
На кулачный бой Дмитрий Иванович смотрел с интересом, но не долго. Как-то не по себе ему стало от лихого уханья, жалобных вскриков и разбитых носов. Не было сегодня у князя браного веселья, не захотелось ему сорваться с места в безудержном порыве, засучить рукав да выйти на раздольное гульбище, а раз не захотелось, то и интерес к драке как-то сам собою пропал. Дмитрий Иванович подмигнул своему стольнику, и медленно пятясь сквозь толпу, отошел от поляны. Народ, увлеченный кровавой потехой, ухода князя из зрительских рядов не заметил, а если кто и заметил, то, тот посчитал, что так и надо.
У крыльца терема было спокойно и тихо, весь шум остался там, за спиной. Князь отчего-то радостно вздохнул и, опершись грудью на перила крыльца, стал смотреть в синее небо. Чего уж он там высматривал – неизвестно, но глядел Дмитрий Иванович на небосвод внимательно и до тех пор, пока не окрикнул его скрипучий голос.
– Доброго здоровья тебе князь. Христос воскрес.
Князь встрепенулся, отвел глаза с небес и узрел перед собой горбатого старика с красными слезящимися глазами. Старик опирался на корявую палку и с легкой ухмылкой из-под сивых бровей взирал на растерянный лик московского властителя. Было Дмитрию Ивановичу от чего растеряться: всегда кто-то с ним рядом был, то дружинники верные, то стольники услужливые, а тут вдруг никого вокруг. Один наглый старик подозрительно щерится.
– Ты кто? – придав голосу, как можно больше строгости, поинтересовался властитель.
– Странник я божий, – опять усмехнулся старик. – Вот хожу по белу свету да на людей добрых смотрю и уму разуму бывает учу, а как тебя увидел, так и тебе захотелось правду кое-какую высказать. Очень захотелось.
– Какую правду?
– А такую, – ударил странник посохом по сырой земле, – что змею ты на своей груди пригрел.
– Кого?
– Змею. Пимена нечестивца. Он Митяя, слугу твоего верного удавкой порешил да в море, насмехаясь над тобой бросил, у него руки по локоть в крови праведной, а ты его к дому привечаешь. Опомнись князь. Как бы не вышло чего?
– Ты погоди, погоди, – заволновался Дмитрий Иванович, – а ты откуда про Митяя знаешь?
– Я все знаю. Да и ты все это знать должен. Вон, посмотри на небо, там все кровавой краской написано. Гляди вверх-то почаще, если ты праведник, то многое тебе там на небесах откроется. Смотри! Вон туда смотри!
Князь вскинул вслед за посохом незнакомца очи свои вверх, но ничего кроме беленького облачка, похожего на заячий хвост там не узрел. Чисто и пусто было сегодня на небесах. Дмитрий Иванович немного помотал головой, пощурился, вспомнил свое последнее прегрешение и хотел еще уточнить у старика, в ту ли сторону он смотрит, но странника уже у крыльца не было. Вместо него к терему резво мчал стольник Ваня.
– Ты где был? – сурово осведомился начинавший крепко сердиться властитель, взирая пока еще с легким раздражением на румяную физиономию юного слуги.
– Как где? – пожал плечами Ваня. – Ты же сам меня послал за накидкой собольей к Ваньке Хижу.
– Я?
– Ты. Ты Дмитрий Иванович, как с поляны двинулся, а ко мне Весяков подбежал и велел для тебя накидку принести.
– Значит, Весяков тебя послал?
– Нет. Весякову Андрей Волосатый сказал, а уж вот ему или Квашня, или Криволап. Мне Тимоха-то и говорил да я как-то плохо расслышал в шуме-то. Ну, ты же рядом с ними стоял и тебе лучше знать. Кстати, накидка будет только завтра готова. Хиж велел завтра приходить.
– Ладно, – махнул рукой князь. – С вами сам черт не разберется. Что-то меня жажда заморила. Пойдем-ка мы с тобой квасу прохладного изведаем. Вели в трапезную свежего из погребов принести.
В трапезной редкими кучками все ещё сидели хмельные гости. Они то яростно спорили, то ласково обнимались и ничего не замечали вокруг. Праздник продолжался и зашел он в стадию душевных разговоров о себе, о своем предназначении и дружбе на веки вечные. Тут уж большинство изгалялись, как могли. Слушателей мало было, здесь в основном всё говоруны погоду творили. Да и слушать их речи тяжеловато было, только говоривший разговорится, а тут уж другой себя в грудь кулаком стучит, перебивает да все по своему поворачивает. Таких вот послушаешь, послушаешь, и самому захочется себя показать да по груди кулаком вдарить. Тише всех сидели за столом митрополит Пимен в компании с княжеским духовником Федором Симоновским. Степенно о чем-то они беседовали. Вот именно к ним князь и соизволил подойти.
Федор, первым заметивший Дмитрия Ивановича вскочил с лавки, подбежал к князю нежно ухватил его за рукав и ласково потянул к столу.
– Присядь с нами Дмитрий Иванович. Окажи честь ради праздничка, – суетился перед властителем Симоновский. – Не погнушайся присутствием нашим.
– Сделай милость князь, – улыбнулся из-под мохнатых бровей Пимен, всецело поддерживая приглашение своего напарника по праздничной трапезе. Посиди с нами.
Дмитрий Иванович, не торопясь, уселся возле стола на поднесенный стольником резной стул, и взял в руку серебряный кубок, украшенный самоцветными каменьями и чуть кивнув митрополиту с духовником, в ожидании кваса залпом выпил полкубка сладкого заморского вина. Пимен с Федором тоже последовали его примеру, но выпили хмельное зелье степенней и экономней. Стольник, добросовестно исполняя свой долг, быстро наполнил еще раз до краев княжеский кубок и приступил уж к доливу чаш духовных лиц, но тут вдруг Дмитрий Иванович, вскочил со стула, стукнул кулаком по столу и, уставившись неподвижным взором на правый рукав московского митрополита, заорал диким голосом.
– Что это у тебя!
– Где!? – тоже с криком поднялся Пимен и, приподняв рукав на уровень глаз, заметил, что с него падают темно красные капли.
– Что это? – вновь повторил свой вопрос князь, но повторил шепотом.
– Никак кровь? – широко раскрыв глаза и сложив руки на груди, прошептал Симоновский. – Ой, Господи, что же творится такое на белом свете.
– Митяя кровь, – поднося правый кулак к губам, чуть слышно промолвил Дмитрий Иванович. – Значит, прав был старик. Значит не соврал.
– Да ты что князюшка!? – в крик запричитал испуганный митрополит и, поймав на ладонь алую каплю, поднес её к губам. – Вино это, вино! На сам попробуй! Вино на стол пролилось, а я в него рукавом попал. На, попробуй! Не кровь это никакая, а вино только! Вино!
Князь отмахнулся от руки Пимена и выбежал из-за стола. Стольник Ваня тоже устремился за ним, но споткнулся обо что-то и растянулся на грязном полу.
– Менять надо стольника, – подумал властитель, выбегая на крыльцо трапезной. – Уж больно, не расторопен он, в последнее время стал. И митрополита менять надо. Не зря ведь мне Пимен сразу по душе не пришелся. Не зря. Его бы попытать насчет смерти Митяя да вот только нельзя. В Царьграде прознают, потом греха не оберешься. А кого же мне в митрополиты посадить? Где же вы люди надежные? Ой, как плохо без вас. Ой, как плохо!
Князь сбежал с крыльца и решил пойти в свой терем да отдохнуть там от людской суеты. Он широким шагом вышел на широкую дорожку и тут заметил, что навстречу ему изрядно покачиваясь, движется мужик в странной одежде и со странным взглядом. Мужик был одет явно не по погоде: на плечах его была потертая медвежья шубейка, а на голове лисья шапка.
– Кто только в Москву не приходит? Сами не знают, куда прут наглецы, ишь ты, даже князю уступить дорогу не желает, – прошептал чуть слышно князь и хотел оттолкнуть незнакомца в сторону. – Надо Кошке сказать ….
Однако стоило Дмитрию Ивановичу схватить мужика за рукав, наглец оскалился, распахнул на грязную шубу, выхватил из-за пояса кривой нож и занес его над грудью князя.
Глава 7
Баба вывела Батюшку из кремлевских ворот, немного поплутала с ним по узким улочкам посада, привела его в тесную избу.
– Проходи милый, – шепнула она ласково Ивану, пропуская его вперед себя в темные прохладные сени. – Проходи желанный мой. Снимай шубу, весна уж на улице. И шапку снимай. Снимай и к столу присаживайся. Праздник ведь. Светлый праздник. Радость-то, какая сегодня на улице!
К столу монах присел, однако шубу снимать не стал, хотя и жарко ему весьма было. Терпел Батюшка. Рубаха у него не та была, чтобы шубу-то в приличной избе снимать. Дрянная была рубаха. Может быть в другом месте она бы и сошла за приличную, но за праздничным столом да еще рядом с женщиной не такой уж плохой наружности, сидеть было лучше в шубе. Пусть телу не по себе, зато душе поспокойней. Вот шапку Батюшка снял беспрекословно и от предложенной кружки прохладного меда не отказался. Сначала не отказался из вежливости, а как попробовал, так не стал отказываться из-за вкусной сладости. Хорош был медок. Ядреный. Не в каждой избе такого сыщешь. Пьешь его, и ещё пить хочется. После третьей кружки почувствовал Иван свинцовую тяжесть в ногах, легкое гудение в голове, желание скинуть все-таки тяжелую одежду и решил больше к кружке не прикладываться. Однако баба подошла к нему сзади, нежно обняла за шею и почти насильно заставила выпить ещё. После этой кружки в голове Батюшки не только загудело, но и застучало, он захлопал недоуменно глазами, положил перед собой на стол ладони и упал на них не в силах больше бороться с усталостью и еще с чем-то. Без малого монах не уснул. Он бы и уснул, но хозяйка его растормошила. Она схватила Ивана за плечо и трясла до тех пор, пока Батюшка опять голову вверх не вскинул. Монах хотел улыбнуться хлебосольной хозяйке, однако той в избе не было. Стоял над Иваном лысый старик с обезображенным огнем лицом. Старик Батюшке показался знакомым, но вот вспомнить где они встречались, монах так и не сумел. Лицо старика было розовато-красным и совершенно безволосым. Ничего на лице не было: ни бровей, ни ресниц, ни усов с бородою. Страшное было лицо. Иван зажмурился, передернул плечами, а старик громко рассмеялся.
– Неужто не узнал меня, Ваня?
– Нет. А кто ты? – недоуменно вскинул вверх брови монах.
– А я вот тебя сразу узнал. Как увидел у кремлевской стены, так и сразу и узнал. Сразу Малашку за тобой послал, чтобы попраздновать тебя ко мне в избу пригласила. Хорошо она с поручением моим справилась. Ловкая она у меня.
Батюшка еще раз присмотрелся к собеседнику с обезображенным лицом, но как не старался понять, что это перед ним за знакомец такой старинный, так и не смог. Не признавал Иван старика, а тот перестал смеяться и присел к столу напротив чуть охмелевшего гостя.
– Давай Ваня выпьем с тобой, как бывало пивали, – поднял глиняную кружку хозяин. – Давай. Здоров будешь.
Батюшка от угощения не отказался и тоже поднес пенное питье к запекшимся отчего-то губам. Тяжело было кружку поднимать, но все-таки справился Иван с трудностью этой, а как справился, так вроде бы и чудо, какое настало. Пробежала по телу горячая волна, принося за собой удивительную приятность и радость. Все вдруг легко стало: и руки, и ноги от оцепенения отошли, и сразу же захотелось Батюшке двигаться. И не просто двигаться, а в пляс пуститься захотелось. Кабы умел плясать, то тут же бы вприсядку сел. Не терпелось Ивану в пляс пуститься или какую другую глупость совершить, но хозяин его за рукав задержал.
– А ты Ваня чего в Москву-то пришел? По делу или как?
– Мне бы с князем здесь поговорить и всё, – весело сверкая глазами, отвечал Батюшка, опрокидывая в себя еще одну кружку хмельной прелести. – По делу важному повидаться. Новость у меня для него есть секретная.
Монаху совсем не хотелось рассказывать старику о своих планах, но губы с языком как-то сами шевелились, выпуская на волю, спрятанные где-то глубоко заветные слова. А по правде-то сказать, к князю-то Иван решился только сейчас пойти. Только за столом у него этот план созрел. Нет, конечно, еще ночью мелькнула мысль о походе к княжеским палатам, но была та мысль слабенькой и быстро потерялась среди сильных последующих впечатлений. Теперь мысль эта выпорхнула из каких-то глубин, окрепла и обратилась в непреодолимое желание пойти в кремль да не жалея себя спасть князя Московского от неминуемой гибели. Батюшка схватил с лавки шапку, нахлобучил её на самые брови, и чуть пошатываясь, двинулся к порогу.
– Постой, – окрикнул его старик. – Подожди Ваня. Нет сейчас князя в Москве.
– Как нет? А мне сказали, что есть.
– Тот, что есть это не князя, – покачал изуродованной головой хозяин. – Змей это в княжеский образ вселившийся. Змей.
– Как так змей?
– Самый, что ни на есть настоящий змей. Только не каждый это понимает. Страдают все, а вот понять сущности в княжеской личине скрывающееся никто не может. Героя Москва ждет, лишь герой спасти нас всех может.
– А где героя-то взять? – опять вернулся к столу Иван.
– Теперь-то уж ясно где.
– И где же?
– А вот он за столом моим восседает. Снизошло на меня счастье великое и прислало оно в жилище убогое настоящего героя, способного сокрушить любую нечистую силу и спасти Москву от напасти змеиной.
Батюшка, словно молодой филин, завертел головой в поисках могучего богатыря, но ничего кроме убогого хозяина да черных стен не увидел.
– Где герой-то? – опять спросил старика монах и налил себе кружку шипящего меду. – Не видно чего-то его тут?
– Так ты это Ваня, – ткнул в грудь батюшки корявым пальцем хозяин. – Ты герой. Ты праведник. Ты настоящий человек. Ты змея погубишь.
– Не праведник я, – судорожно замахал руками Иван. – Грешник я великий.
– Какой же ты грешник, – махнул рукой старик. – Ты еще не знаешь, какие грешники бывают. Тебе бы в души других людей заглянуть, вот тогда бы ты понял, что праведнее тебя и никого на свете нет.
– Я грешник, – упрямо твердил свое монах. – Да разве меня праведником кто обзовет. За мои прегрешения назвать меня праведником только лицемер подлый сможет. Грешник я. Великий грешник.
– Нет, праведник ты! – яростно опровергал его мнение хозяин. – А если и нагрешил чуть-чуть, то сегодня все искупишь. Убьешь змея, спасешь людей и чист ты перед Богом. Согласен на битву великую ради спокойствия всеобщего выйти? Согласен, подвиг во имя народа нашего совершить?
– Согласен, – кивнул Батюшка. – Всё искуплю, ради спасения народа нашего. Говори скорее чего делать надо, старик!
Старик удовлетворенно кивнул головой, на лавке немного поерзал и достал из-под стола огромный кривой нож.
– Вот оружие тебе для святого дела. Иди, убей змея, пролей кровь нечистую, спаси народ наш.
– Как Георгий Победоносец пойду, – со слезами на глазах принял Иван из рук хозяина нож и поплелся на улицу.
Старик догнал его в сенях, помог укрыть нож на поясе под шубой и, взяв под руку, куда-то повел. У Батюшки в голове все смешалось: и небо синее, и солнце яркое, и безобразный лик старика на фоне белой стены. Всё смешалось, но одна мысль металась среди этого нагромождения видений хмельного рассудка.
– Надо поразить змея! – словно молот по наковальне стучали эти слова в голове монаха. – Избавить надо народ наш от нечисти поганой!
Он не знал, куда они шли, он только послушно передвигал ноги, ведомый крепкой рукой старика. Когда они укрылись за какими-то обгорелыми бревнами, Ивану опять захотелось говорить, но старик жестом остановил его и посадил на холодный камень. Сколько просидел батюшка на камне, ему было неведомо, он бы просидел еще, однако старик дернул его за плечо, рывком поставил на ноги и вытолкнул на желтую дорожку. Навстречу Ивану по этой дорожке быстро шагал человек в богатом кафтане. Батюшка пригляделся к нему и увидел под шапкой желто-зеленую змеиную кожу, а изо рта чудовища выскочил длинный раздвоенный язык. Язык становился все длиннее и длиннее, потом вдруг лег Ивану на плечо и, наверное, ужалил бы смертельным ядом, если бы монах не выхватил из-за пояса нож. И осталось ему только вонзить его, змею прямо в грудь, но тут что-то сильно ударило ему в плечо да потащило куда-то в сторону. Там в стороне упал Батюшка лицом в холодную грязь, повернулся на бок, подтянул коленки к животу и уснул крепким беспробудным сном.
Глава 8
Увидев нож в руке пьяного мужика, Дмитрий Иванович неведомо почему, вдруг смутился, руку отдернул и прикрыл от страха глаза.
– Ну, вот и отжил, – промелькнула, словно искра от костра в вечернем небе жуткая и неприятная мысль. – И поменять ничего не успел. Сейчас рассечет мне грудь острый кинжал и всё. А все-таки обидно от такой нелепой смерти будет. Что люди про меня скажут?
Однако не суждено было кинжалу в груди княжеской побывать, ухнуло что-то в темноте, крякнуло, и когда Дмитрий Иванович открыл глаза, перед ним стоял широко улыбающийся русоволосый парень, а мужик неподвижно валялся в грязной луже.
– Ты кто? – строго спросил парня князь.
– Василий я, – радостно отозвался парень. – А еще меня все Валуем на Москве прозывают. Как деда моего.
– Так ты ж что ж, Тимофея Валуя внук?
– Он самый.
– Молодец, спасибо тебе. Молодец. Дед твой молодец был, и ты молодец вырос. Ты, вот что, приходи завтра ко мне в терем, я тебя на службу к себе возьму. Мне вот такие молодцы нужны, а не те, которые спотыкаются на каждом шагу.
Князь хлопнул своего спасителя по плечу и тут неведомо откуда, словно стая воронья на павшую лошадь явился под княжеские очи народ. Все прибежали. Стольник Ваня с разбитым носом, дружинники из ближнего круга и даже Иван Родионович Квашня выскочил неизвестно откуда, тяжело отдуваясь и поминутно стирая со лба обильную испарину.
– Чего случилось батюшка? – вращая испуганными глазами, вопрошал боярин. – Неужто эта тварь на тебя покушалась? Вот дожили, ничего святого у людей не стало. Да где же это видано, чтобы на князя средь бела дня руку поднимали? Да как же мы дожили до такого? Вот сволочь!
– А чего с ним сделать-то теперь, – интересовался у всех подряд пьяненький дружинник Петруша Сорока. – Чего делать-то братцы с басурманином будем? Может на кол его или к двум березам привязать?
– Голову ему надо здесь же срубить, чтоб другим неповадно было, чтобы у всех на виду, – рубанул воздух рукой, выступивший в первый ряд Федор Симоновский. – Правильно я говорю Дмитрий Иванович? На плаху его сейчас же. Заразу в зародыше душить надо, иначе так она потом расползется, что и не остановить.
Князь сурово глянул на валявшегося в грязи мужика, и властно махнув рукой, дал команду к расправе. Несколько дружинников, на ходу вынимая мечи из ножен поспешили к неудачливому покусителю. Они подняли его из грязи и уложили качающуюся из стороны в сторону голову на дубовый пенек. Этот пенёк с некоторых пор постоянно лежал за передним крыльцом княжеского терема и нередко применялся по своему прямому назначению, ну а если точнее сказать, то на нем постоянно чего-то рубил и теперь вот решили срубить очередную бесшабашную голову. Желающих исполнить приказ князя было не мало, грех так не отличиться на виду у всей Москвы, да и князь, пожалуй, после такого отличия в долгу не останется. Здесь срубив голову, неплохо приподняться можно будет. Суетились дружинники, толкались у пня, отбивая у боевых товарищей право на исполнение княжеского приговора. Видя бестолковую толчею возле пня, Дмитрий Иванович решил сам назначить исполнителя своей воли. Он уже сузил круг в поисках счастливца до трех и тут к нему протиснулся боярин Волосатый, протянул в руку железную пластинку и зашептал на ухо.
– В шапке у него была штука эта. Узнаешь Дмитрий Иванович свой знак? Твой знак-то, помнишь, кому давал?
Князь удивленно посмотрел на отполированную пластинку и изумленно прошептал, но прошептал так, что стоявшие рядом с ним бояре этот шепот услышали ясно.
– Так точно, это же мой знак, который я Тутше дал, отправляя его после масляной недели в татарскую столицу и уж вторую неделю от него вести нет. Как мой знак у этого мужика очутился? А ну быстро узнать!
Волосатый метнулся к мужику, приготовленному к отсечению головы, и стал яростно хлестать его по щекам, старясь тем самым вырвать несчастного из крепких лап хмельного сна. Однако на этот раз, а впрочем, как чаще всего и бывает, сон пьяного удальца, оказался посильнее старательных человеческих ладоней. Голова осужденного некоторое время помоталась под крепкими пощечинами, что-то попыталась пробормотать, но потом опять впала в тяжелое забытьё.
– В яму его! – крикнул Дмитрий Иванович, поняв безуспешность стараний боярина. – Сейчас же в яму!
– Как в яму?! – выскочил из первых рядов толпы Федор Симоновский. – Неужто ты ему голову князь срубишь? Неужто жить его оставишь? Он же тебя чуть было жизни не лишил, а ты?
– Я сказал в яму, – рявкнул московский повелитель. – Да охрану к нему понадежней поставьте, а как очнется, так на дыбу сразу, и меня зовите. Сам про знак свой с твари этой спрошу.
Дмитрий Иванович круто развернулся и, не глядя ни на кого, широким шагом двинулся к своему терему. Пленника куда-то утащили, народ разочарованно вздохнул и двинул продолжать праздник. Сначала пошли нехотя, но скоро разошлись как надо.
У самого крыльца догнал князя стольник, он подбежал сзади, и чтобы поскорее обратить на себя внимание, набросил на княжеские плечи меховую накидку. Дмитрий Иванович нервно передернул плечами, сбросил на грязную землю белоснежный мех и сердито цыкнул на растерянного юношу.
– С завтрашнего дня на конюшне будешь! Ко мне больше не подходи. Увижу ещё раз у терема, голову на плаху положишь. Понял?
– За что Дмитрий Иванович? – сперва чуть слышно выдавил из себя стольник, а потом заголосил в полный голос. – Да я же для тебя всё, что ни пожелаешь сделаю! Прости, если что не так. Прости ради Бога! За что же ты меня так?!
– Пошел вон! – ещё строже крикнул князь и почти бегом забежал на высокое крыльцо своего терема.
В палатах было уже сумрачно. Дмитрий Иванович крикнул, чтобы засветили свечи, и уже под их мерцающим сиянием стал думать.
Думы сегодня в голову лезли только самые тяжелые. Что-то не ладилось на Москве последние три года. Как-то все не так получалось, как хотелось бы. И уж до того докатились, что подумать страшно. До восстания докатились. Если бы хан в прошлом году к Москве не подошел, то вообще неизвестно, чем бы эти безобразия завершились. Хорошо, что подошел. Только одно плохо, слабину хан заметил. А слабых правителей ведь никто не любит. Плохи дела. Да еще соседи сволочи воду мутят. И ладно бы только тверские с рязанскими, но и суздальские голову поднимают. Все мало им. Тоже о великом княжении замечтали. Стоило оступиться, так все невзгоды, как мухи на мед летят. Хорошо еще сказывают, что тесть Дмитрий Константинович приболел. Он бы точно такой слабины моей не упустил, точно бы на земли московские позарился. Что же за люди такие на свете нашем живут? Надо в Сарай скорее ехать, пока там меня по самую маковку помоями не облили. Ханский посол Карача сказал, что ждет меня Тохтамыш. О совместных походах хочет сговориться. Намекал татарин, что дела у его властителя тоже не ахти. Чего-то он там хромым Тимуром не поделил. Ладно, в Сарае разберусь, что к чему. Там виднее будет. Надо собираться скорее и на Красную Горку выезжать. Нельзя с отъездом тянуть, а то не дай Бог обидится Тохтамыш. Этой обиде многие рады будут, такой из неё костер разожгут, что от княжества Московского одни головешки останутся. А тут еще этот мужик с ножом. Интересно, он просто напился до беспамятства или опять заговор? Сколько же можно? Еще года не прошло. Всё оттого, что митрополита нет надежного в Москве. Некому стадо людское приструнить. А может не по злому умыслу, а только от дурости своей этот мужик на меня бросился? Не похож он вроде на заговорщика. Может, просто не узнал он меня? Наверное, все-таки спьяну бросился. Ведь спьяну чего только не сделаешь? Вон на Рождество Квашня Иван Родионович, уж, на что солидный боярин, да и то нагишом по кремлевским дорожкам бегал. В чем мать родила, носился, всё бесстыдство наружу. И ничего, проспался и вновь степенный человек. А мужику тому все-таки голову отрубить надо, чтоб другим неповадно было. Вот узнаю, откуда у него знак Тутши и в тот же день велю отрубить. Одному не отрубишь, остальные наглеть начнут.
– Дмитрий Иванович, – кто-то нежно тронул князя за плечо, – дозволь с тобой посидеть. Устал я от суеты.
Князь резко обернулся от неожиданного прикосновения, но, узрев перед собой смиренную голову Федора Симоновского, успокоился, усадив на лавку возле себя. Симоновский не поднимая на князя глаз, присел и вздохнул так тяжело, что даже закаленную в мирских тревогах душу Дмитрия Ивановича на жалость потянуло.
– Ты чего так расстроился крепко? – спросил он опечаленного духовника. – Чего вздыхаешь будто нечестная девка в первую брачную ночь?
– Да как же не расстраиваться, батюшка ты мой? – все так же, не поднимая глаз, прошептал Федор. – Ты посмотри, чего вокруг-то творится. А знаешь все из-за чего?
– Из-за чего?
– А я вот тебе скажу из-за чего, – оживился вдруг духовник и посмотрел прямо в очи князю. – Грех на Москве лежит большой. Убийцу она приняла на митрополичий престол. Этот грех, не просто грех, это изо всех грехов грех. Гнать надо Пимена.
– Что же мне опять Киприана назад звать?! – строго топнул ногой Дмитрий Иванович. – Не по-княжески это будет: вчера прогнал, а сегодня зову. Да еще к тому же ведь тоже слаб оказался. Смуту-то не узрел митрополит, а узреть был обязан. Отлучил бы он тогда самых буйных от храма и всё по-другому случилось бы.
– А зачем же нам опять грек? – вскочил с лавки Симоновский. – Мы что русского на престол не найдем. Или у нас на Руси люди достойные перевелись?
– Назови одного хотя бы, – усмехнулся князь глупой горячности духовника своего. – Назови или сам в митрополиты метишь.
– Да что ты князь, куда мне, – развел руками Федор. – Рано мне в митрополиты, а вот Дионисию Суздальскому в самый раз.
– Кому?
– Дионисию Суздальскому.
– Никогда. Помню я, как он с Митяем ругался. Даже меня, не стесняясь, орал. Нет, на Дионисия я не согласен. Больно дерзок. Такому только палец в рот положи. Мигом откусить и не поперхнется даже.
– Ты не понял его князь, заложив руки за спину, – стал прохаживаться перед Дмитрием Ивановичем Симоновский. – Он ревновал тебя к Митяю, потому и дерзок был. Теперь он перед тобой ласков будет, как теленок перед маткой. Безмерно ласков будет. Дионисий человек скрытный. Душу его не сразу разглядишь, а вот как поймешь её, так сразу и откроется тебе светлый образ этоготчеловека.. Он же боготворит тебя, только вслух этого молвить не может по скромности великой своей.
– Боготворит, говоришь?
– Боготворит, боготворит.
– Ладно, посмотрим, завтра пусть поутру в светлицу ко мне подойдет. Поговорю я с ним еще раз, потом и решим все.
Глава 9
Страшным было сегодня пробуждение Ивана. Каждый испугается, проснувшись с дикой болью в голове, в темноте кромешной да на холодном каменным полу. Да и самое главное не это. Пусть пол жесткий, пусть не видно ни зги, это полбеды еще, самое главное, что Батюшка не помнил, как он в этом страшном месте оказался. Почти ничего, кроме предчувствия мерзкого в душе его не было. Помнил он, только, что пошел за кремлевскую стену кулачный бой посмотреть, а вот дальше что было, припомнить никак не мог. Крутился еще где-то в темноте образ греховодный, но что это за образ и где там в нем грех сокрыт было совершенно не ясно.
Батюшка приподнялся с холодного пола, поперхнулся и закашлял, как ему показалось громовыми раскатами. Долго в горле что-то свербело, но потом прошло. Иван, еще немного покряхтел от противного комка в горле да нудного гудения в голове и встал на ноги. Он потолкался немного по сторонам и его смутные подозрения насчет того, что проснулся он в месте крайне нехорошем, подтвердились полностью. Сидел Батюшка в каменной яме, а в яму эту просто так не сажают.
– Видно натворил что-то, – буркнул Иван и крепко вдарил кулаком по сырой стене.
Стена не ответила, а вот кулак заныл весьма основательно, и так стало обидно от этого нытья, что захотелось ещё раз по стенке врезать. Только претворить в жизнь это хотение не пришлось. С грохотом отворилась сверху крышка, встала на дно ямы лестница, и два бородатых дружинника молча и бесцеремонно выпихнули узника из заточения. За пределами ямы дружинников было уже не меньше пяти. Они быстро подхватили Ивана под руки и потащили куда-то, опять же не произнося при этом ни единого словечка. Притащили Батюшку в широкий подвал, только вот осмотреться там, как следует, не дали, а молча заломили за спину руки и подвесили на дыбу.
– За что братцы! – истошно завопил Иван. – Да чем же я провинился так!
– А ты будто не знаешь? – ухмыльнулся рыжебородый палач и слегка постучал по своей ладони гибким прутом. – Ишь, придуриваться вздумал. Ну, ничего, ничего, у меня многие с этого начинают. Ничего.
Потом кат сунул прут в котел с кипящей водой и, подержав там его немного, выхватил да резко хлестнул Батюшку по голой спине. Монах опять издал душераздирающий крик, а палач довольно усмехнувшись, стегнул жертву еще три раза и спросил шелестящим шепотом.
– Ты почто гнида на князя великого руку поднял? Кто тебя этому подлому делу научил? Признавайся, пока цел!
– Да ты что? Бог с тобою! – не столько от боли, сколько от возмущения заорал Иван. – Да я за князя нашего голову готов сложить! Дело у меня к нему есть тайное. Весть я ему должен передать. Сведите к князю меня!
– Сейчас сведем, – заржал истязатель и ткнул Батюшку раскаленным докрасна железным штырем в ребро. – Сейчас только познакомимся получше и сведем. Говори, кто князя погубить затеял.
– Не знаю я, – крикнул в ответ Иван и зарычал от нестерпимой боли. – Не было никогда у меня мысли даже плохого Дмитрию Ивановичу сделать!
Палач повторил пытку горячим штырем еще раз, и в глазах монаха поплыли желтые круги. Он улетал куда-то из этого страшного места, слыша где-то там внизу сердитый крик палача.
– Да что же за народ сейчас дохлый пошел? Два раза железом попытал, а он уж и помирать собрался. Да где же люди настоящие теперь? Где они?!
Летел батюшка в это куда-то недолго и вдруг очутился на широком цветущем лугу. Как же все-таки хорошо здесь было, только вот жаль, рук у Ивана не было. Делись они куда-то. Были б руки на месте, то можно было бы цветов охапку набрать и венок себе сплести. Ну, ничего и без рук говорят жить можно, а венок-то плести, наверное, и рано ещё.
– Полежу-ка я лучше сейчас на солнышке, в густой травке, – решил радостный монах и упал в изумрудные заросли росистой травы.
– Полежи, полежи, – раздалось откуда-то сверху. – Чего теперь тебе остается еще делать. Прошла твоя жизнь непутевая. Не понятно чего ты на белом свете делал.
– Что случалось, то и делал, не больше, не меньше, – ответил неведомому собеседнику монах и упал в прохладу травы. – Мне-то теперь что до этого? Мне б теперь только полежать от души в прохладной травке. Хорошо-то как здесь! Нигде мне еще лучше, чем в этой травке не лежалось.
Только вот полежать то ему в сласть не случилось, хлынул с неба ливень и очутился Иван опять в грязном подвале. Валялся он теперь на полу, а над ним стояли чем-то озабоченные люди.
– Очнулся вроде, – первым нарушил молчание рыжебородый палач. – С виду вроде крепким казался, а на деле оказался не очень. Хлипок изнутри сатанинское отродье. Весьма хлипок.
– Ты Петруша поаккуратней с ним, – кивнул палачу другой присутствующий. – Ты мне сначала про знак мой все разузнай, а уж потом железом каленым жги. Понял?
– Как не понять Великий князь? – любезно отозвался палач. – Всё понял. Как скажешь Дмитрий Иванович, так и сделаем всё в точности.
Услышав ответ ката, Батюшка приподнялся на ноющих локтях и стал рассматривать окруживших его людей. Смотреть было тяжело, потому как виделось сегодня монаху все в розовом тумане. С чего такой туман свалился на голову Ивана неизвестно, но осматривать окружающих было непросто. Однако с чем только человек не справляется, какие трудности не преодолевает? Было бы только желание к преодолению, а остальное всё всегда приложится. Поморгал, поморгал Батюшка слезящимися глазами, разогнал немного туманец и признал князя, а как признал, так сразу в его сторону пополз. И так старательно пополз, что великий князь от этой старательности весьма оторопел и даже попятился.
– Ты куда попер басурман! – взъярился на поступок пленника палач и, ухватив его могучей рукой за шиворот, вернул в надлежащее его положению место, в грязную лужу, значит, больно при этом ударив головою о пол.
– Князь, Дмитрий Иванович! – взмолился с пола Иван. – Выслушай меня. Мне ведь тебе кое-что передать надо. Дело у меня к тебе тайное есть. Воин мне умирающий про него сказал. Он мне и знак твой для убедительности вручил. В шапке он у меня. Выслушай дело моё, ради Бога тебя прошу, выслушай.
– Какое дело? – презрительно глядя на жалкого пленника сверху вниз, соблаговолил ответить на просьбу властитель.
– Наедине я тебе его сказать должен, – прошептал окровавленными губами Батюшка. – Гонца я твоего на дороге встретил, и он мне велел наедине с тобой поговорить. Очень он просил, очень.
Князь подумал немного, почесал бороду, а потом велел палачу крепко связать Ивана, а остальных прогнал прочь. Палач, окончив свое дело, тоже был прогнан вслед за всеми.
– Ну и чего ты мне сказать хочешь мил человек? – спросил Дмитрий Иванович, лишь только закрылась за катом дверь.
– Гонца я твоего нашел на дороге, – не поднимая головы от пола, стал рассказывать батюшка, – Ранен он был. Тяжело ранен. На последнем издыхании уже лежал, но просил меня к тебе добраться и передать, что нельзя тебе в орду ехать, что яма тебя там ждет и что измена рядом с тобой. Спасаться тебе надо. Изменщик около тебя ходит. За каждым твоим шагом следит.
– Кто он? – чуть нагнулся к Ивану князь.
– Не знаю, ничего он больше не сказал. Только велел беречься тебе. Спасайся князь, спасайся.
Дмитрий Иванович заложил руки за спину и в великом размышлении прошелся вокруг лежащего в луже Ивана. Потом наклонился к нему, приподнял за волосы голову и, глядя прямо в глаза строго, сказал.
– Не верю я тебе любезный. Не верю.
– Почему? – удивился монах и почуял, как у него лихорадочно задрожали колени. – Почему, батюшка ты мой?
– Да потому любезный, что врешь ты всё, чтобы себя выгородить. Ты же меня вчера чуть не убил, а сегодня в спасители рвешься. Не получается как-то.
– Да не мог я на тебя руку поднять, – взмолился Иван, и судорожно извиваясь из стороны в сторону, пополз к князю. – Поверь мне, не мог. Случилось что-то со мной. Не помню я ничего. Поверь мне.
Князь брезгливо отпрянул от извивающегося пленника и уж хотел было, выйти прочь из подвала, но тут подвальная дверь заскрипела, и через порог переступил чуть сгорбленный черный монах с капюшоном на голове.
– Поверь ему князь, – поклонился Дмитрию Ивановичу вошедший, скидывая с головы капюшон. – Знаю я его, не по своей воле он руку на тебя поднял. Мне его отдай, я с ним скорее разберусь. А вот про слова его подумай. Я уж давно вокруг тебя дух нечистый чую. Берегись Дмитрий духа этого.
Батюшка из последних сил приподнял голову, чтобы узреть своего заступника и испуганно встрепенулся. Рядом с князем стоял настоятель Троицкой обители старец Сергий. Вот с кем Ивану сейчас не хотелось встречаться, так это с ним. Уж лучше сейчас в адскую бездну нырнуть, чем с Троицким настоятелем говорить. Грешен был Батюшка перед настоятелем, крепко грешен. Не выполнил он поручения Сергия, пусть не по своей воле, но не выполнил.
Иван вздрогнул еще раз, поднял испуганные глаза на князя, но тот махнул рукой, отвернулся и вышел прочь.
Глава 10
– Вот поклонишься князю пониже, так и добьемся мы своего, – наставлял Симоновский, смотревшего хмуро в окно Дионисия. – Дурак нахрапом берет, а умный смирением. Поклонись, чего тебе стоит?
– Не могу я ему кланяться, – яростно замотал головой Дионисий. – Не могу. Я себя после этого поклона уважать перестану. Не достоин он моего поклонения. Неужели ты сам этого Федор не понимаешь. Неужели ты не видишь, как много он на себя берет? Обнаглел он, понимаешь, обнаглел от безнаказанности, совсем обнаглел. Над Богом себя он поставить вознамерился. Укорот ему нужен. Укорот.
– Да что же ты батюшка говоришь-то, – всплеснул руками княжеский духовник, – он же князь, он же нам Богом предназначен. Ты такие слова при себе держи, с ними и до греха недалеко. Смирись, а то не видать тебе посоха митрополита. От князя сейчас много зависит. И время для тебя уж больно доброе. Чуть-чуть гордость смири и взойдет твое солнце. Покорись, вспомни кротость Давидову и Бог тебе поможет в нашем деле. Нам же кроме как к тебе и обратиться больше не к кому. Ты один достоин, митрополитом над Русью встать. Только смирись.
Дионисий встал с лавки и тяжело заходил по своей келье. Он неистово дергал плечами, тяжко о чем-то вздыхал, и было видно, что идет в душе его нешуточная борьба. Что-то ему очень хотелось сделать и что-то это сделать очень мешало.
– А ты чего Федор, вдруг так обо мне печешься? – неожиданно замирая на полушаге, Дионисий строго глянул на Симоновского. – Бывало, ты ко мне особо не благоволил и с чего это забота сейчас такая?
– Не о тебе я пекусь, – заерзал на лавке княжеский духовник, – мне за Русь, за церковь нашу обидно. Сам видишь, нет сейчас в ней порядка: то Киприан воду мутил, а теперь вот Пимен слабоволием своим народ наш губит. Пропадает ведь церковь наша. Неужели ты сам не видишь?
– Вижу.
– А раз видишь, пошли к князю. Не для себя через себя ты переступать будешь, для народа своего. Не возьмешь сейчас грех на душу, в такую трясину народец наш забредет, следуя за недостойным пастырем, в котором все в грехе потонут. Все. Никому потом из той трясины не выбраться. Пойми, брат ты мой во Христе. Никому! Пойдем к князю Дионисий. Пойдем!
Дионисий сцепил перед собою ладони, сжал их до хруста, потом схватил посох и со всей силы ударил им по дубовому полу монастырской кельи. Удар был настолько силен, крепкий посох треснул на середине и разломился.
– Вот! – тут же закричал Симоновский. – Вот он знак-то! Лопнула гордыня твоя, как посох деревянный. Пойдем к князю!
Князь принял их в своей светлице, стоя перед широким окном, спиной к порогу. Однако стоило архиепископам переступить тот порог, князь обернулся и сразу же поспешил им навстречу.
– Вот так гости, вот так радость, – сложив руки на груди, приветливо улыбнулся Дмитрий Иванович вошедшим. – Спасибо, что посетили меня, а то я уж сам за вами послать хотел. Совета вашего хочу спросить.
– О чем совета, – насторожился духовник.
– Хотел я на следующей неделе к хану поехать, – усадив гостей на лавку, стал рассказывать князь, – да вот сон какой-то странный сегодня увидел. Будто приехал я в большой город, иду по широкой улице, по сторонам глазею, и вдруг в яму темную провалился. К чему бы это?
– Не к добру, – пригладив бороду широкой ладонью, изрек Симоновский. – Как бы чего там князь в орде у тебя не вышло. Ты уж охрану с собой понадежнее бери. Там ведь сейчас всякое бывает.
– А может вообще не ездить? – зачесав переносицу, тихо прошептал князь. – Как думаешь, Федор?
– Вообще нельзя, – вскочил с лавки Симоновский. – Если не поедешь, то ярлыка лишишься. В Сарае уж желающих на твое место не протолкнуться. Тверской князь сына к царю снарядил, суздальский сына послал, а тебя вдруг не будет. Обидится хан. Непременно обидится.
– А может и тебе сына послать? – неожиданно для всех вступил в разговор, не проронивший доселе ни одного слова Дионисий.
– Да ты что, батюшка ты мой? – словно коршун бросился на советчика духовник. – Ты в своем ли уме, такие советы глупые давать. У других князей сыновья уж бороды к празднику стригут, а Василию Дмитриевичу только двенадцатый годок пошел. Разве можно его в Орду посылать? Ты лучше давай про свое говори, а уж как князю быть мы и без тебя решим.
– А что ты хотел сказать мне? – остановился перед Дионисием Дмитрий Иванович. – Опять ругать меня пришел? Помнишь, какие непотребные слова ты при мне говорил? Опять побуянить захотелось?
– Бог с тобою князь, – стал успокаивать властителя Симоновский. – Что же ты всё старое-то вспоминаешь. Я же тебе рассказывал о том, почему он тогда ругаться приходил. Сегодня со смирением здесь. Верно Дионисий?
– Со смирением, – угрюмо промолвил Дионисий, поднялся с лавки и склонился перед князем так низко, как низко ни перед кем доселе не кланялся.
– Раз со смирением, тогда говори, – ласково улыбнулся князь и сел на свой высокий стул. – Тогда слушаю.
– Я вот чего пришел князь, – чуть слышно приступил к оглашению своей просьбы архиепископ. – Мне ведь тоже видение было, тоже сон снился.
– Ну-ка, ну-ка, – изобразив на челе неподдельный интерес, вскинул брови Дмитрий Иванович. – Значит, тоже говоришь сон? Раз сон, давай ведай, я, знаешь ли, люблю про чужие сны слушать. Из снов много мудрых знаний почерпнуть можно. Мне сны самому много полезного в жизни принесли, ко многому подвигли. Занятная это штука. Значит, сон говоришь?
– Сон, – кивнул Дионисий, и густо покраснев, уставился на тесовые половицы. – И не простой сон. – Привиделось мне, что взбираюсь я на гору высокую, такую высокую, что глава той горы в облаках сокрылась. Долго взбирался, а как вошел, глянул вниз, так и обомлел весь. Стоит вокруг горы широкие болота, будто как из плесени и самое страшное, что плесень та вверх ползет. Так и ползла она подлая вверх, пока я крестом её не осенил, а как осенил, поползла она вниз.
– Подожди, подожди, – поднялся со стула князь, – так это что же получается? По-твоему получается, что землю русскую ты от скверны спасти должен? Так что ли?
– Так и получается, – согласно кивнул архиепископ. – Должен спасти и ничего я для этого не пожалею. Всё отдам.
– Не так всё, не так, – резво вмешался Симоновский. – Та гора не Русь. На вершине горы русской свой спаситель имеется, а здесь другое совсем. Здесь церковь русская в образе горы явилась. Здесь это так надо понимать, неужто мы не понимаем, кому Русь спасти предначертано. Здесь без снов все ясно. Чего про это лишний раз говорить-то? Нечего.
– Ладно, – теперь уже нетерпеливо махнул рукой князь, – утомился я. Говорите напрямую чего надо. Хватит вокруг да около ходить.
– Да ты сам знаешь, князь, чего ему надо, – потупил брови духовник. – Сам же с Пименом уже извелся. Да и мы извелись на тебя глядючи. Давай Дионисий не молчи. Чего как красная девка потупился?
– Прошу твоего согласия Дмитрий Иванович на поездку в Царьград за посохом патриаршим, – согласно кивнул головой Дионисий.
Князь прошелся по светлице, поглядел в окно, почесал ухо и, хлопнув ладонью по подоконнику, вынес свое решение.
– Дам бумагу, поезжай в Царьград! Только смотри у меня Дионисий, будешь не на ту сторону смотреть, я тебя всегда поправить смогу. Смотри и спасителя из себя особо не воображай. Станешь митрополитом, веди себя подобающим образом и всё у нас с тобой тогда в порядке будет. А теперь идите. Ты Федор бумаги все подготовь, а я уж их потом подпишу.
– Здесь еще одно дело князь, – топтался на пороге Симоновский. – С бумагами хорошо ехать, но денег бы еще к бумагам приложить.
– Чего?
– Денег. Тысячи две рубликов. У них там, в Царьграде без денег никуда. Нас без денег к патриарху цареградскому и на выстрел из самострела не подпустят. Да даже если и подпустят, то встречи с ним достойной без денег не подготовить. Без денег ехать Дионисию совершенно бесполезно. Сам понимаешь.
– Ну, нет, – погрозил пальцем Дмитрий Иванович, – денег вы от меня не дождетесь. Мне деньги сейчас самому нужны. Восемь тысяч в орду повезу, две тысячи послу Караче собрали, а теперь вы еще просите. Побойтесь Бога и сами ищите.
– Да где же нам найти? – искренне изумился Дионисий. – Их сейчас нет нигде. Все ж для тебя собрали. Ты же даже монастырских запасов не пожалел. Всё выскребли. Не найти нам без тебя денег Дмитрий Иванович. Никак не найти.
– Как не найти? – топнул ногой князь. – Что же ты в митрополиты собрался, а денег искать не хочешь, всё на меня надеешься. Не пойдет так. Письмо о своем согласии на твое поставление дам, про Пимена, как надо, тоже отпишу, а вот деньги сам ищи. Не всё мне за вас делвть.
Дмитрий Иванович отвернулся от посетителей к окну, показывая всем своим видом, что разговаривать с ними он больше не намерен. Дионисий с Федором поклонились в княжескую спину, и вышли за порог.
Как только дверь отскрипела выход духовных лиц, князь обернулся и звонко призвал к себе нового стольника.
– Вот что Вася, – собери-ка быстренько сюда бояр. – Поговорить мне с ними надо. Хотя нет постой. Ты сначала одного Ивана Родионовича Квашню пригласи, а уж остальных чуть попозже.
Глава 11
Стоило князю уйти, Ивана опять схватили под руки, отволокли в ту же яму и прикрыли сверху тяжелой крышкой. Опять он в жутком мраке очутился. Батюшка оперся спиной о каменную стену и стал соображать про то, что с ним за вчерашний день могло стрястись. Соображать, крепко мешала боль в руках и жжение в боку, но монах старался не обращать на них внимание.
– Ничего, поболит, поболит и пройдет, – думал он, медленно распрямляя изуродованные руки. – Заживут руки, мне бы с душой разобраться. Вот где раны, так раны. Как же мне теперь грехи свои перед Сергием искупить? И не искупишь ведь. Он тайну мне доверил, а я опростоволосился, словно нехристь какой. Только это давно было, а вчера-то чего я натворил? Опять, наверное, в грехах по самые уши погряз? И за что же ты меня Господи этим неведением наказал.
Хотя боль и отступала очень медленно, однако отступала и думать она уже особо не мешала. То ли привык к ней Иван, то ли еще чего, но перед его мысленным взором ясно предстала толпа народа, обступившая кулачных бойцов и он сам в поисках удобного места для просмотра захватывающего душу зрелища. Вот он решил забраться на крышу. Побежал туда, к крыше лестница была приставлена. И тут, будто из тумана выскочило прекрасное женское лицо. Батюшка даже вскочил от столь неожиданного видения. Вскочил, заорал от нестерпимой боли и опять упал на жесткие камни.
– Ведьма, – прошептал сухими губами монах. – Точно, ведьма мне всё подстроила. Она подлая. Колдовство здесь не иначе. Опоила она меня, рассудка лишила и перед князем на дорожку вытолкнула. Да разве б я без колдовства стал на князя руку поднимать. Никогда в жизни. Интересно, чего этой ведьме от меня надо?
И тут он опять вскочил, вспомнив про Ваньку.
– Как же он теперь там один? Вот беда, так беда. Я тут всё о себе забочусь, а там парнишка один. Да не просто один, в беде он. Всё я старый дурак, всё я. Бросил мальчишку. Пропадет он теперь.
Батюшка хотел встать на колени для начала искупления грехов, но дикая боль в боку отбросила опять его спину на камни. Сидеть, прислонившись к стене, было легче и, подождав немного, Иван опять стал пытаться вспомнить вчерашний день. Однако дальше образа колдуньи его воспоминания не двигались. Как приросли они к этому проклятому лику. Долго он так просидел, но колдунья, крепко вцепившись в его память, ни единого мига больше вспомнить, не дала. Что-то мелькнуло, как в тумане. Кто-то обозвал его окаянным и всё, опять ведьмино лицо.
Однако Батюшка не сдавался и вспоминал вновь и вновь, он бы, наверное, до самой смерти своей вспоминал, но помешала ему открывающаяся крышка.
Опять Ивана куда-то потащили.
– Только бы не на дыбу, – подумал он между приступами боли в руках и вдруг радостно почувствовал прохладу вечернего воздуха. – Не выдержу я больше такой пытки. Никак не выдержу.
Давно он таким воздухом не дышал, так ему хорошо стало от вечерней прохлады, что даже боль будто улетела прочь и на душу какая-то радость пролилась.
– Жалко, что не пожил, как следует, – подумал батюшка, вглядываясь в звездное небо. – Ещё бы пожить да видно судьба моя такая. Прости меня Господи, простите меня люди добрые. За всё простите. Не поминайте лихом.
По улице тащили его долго, а потом опять перенесли через порог и осторожно положили на охапку сухой соломы.
– Поспи, – кто-то прошептал над его ухом и провел теплой ладонью по глазам. – Поспи страдалец.
Вслед за ласковым теплом ладони опять пришла темнота, но только на этот раз не жуткая, а какая-то на удивление успокаивающая и Иван уснул.
Проснулся он от яркого солнечного луча, который, прорвавшись в тесную келью, упал на изможденное лицо монаха. Батюшка помотал головой, стараясь прогнать бойкого шалуна, и открыл глаза. Теперь он лежал не в яме, в бедной монашеской келье.
– Куда это опять меня занесло? – поинтересовался монах у солнечного луча и с легким стоном встал на ноги.
Дверь оказалась не запертой. Иван вышел из кельи, прошел по низкому беленому коридору и скоро оказался на весенней улице. Батюшка осторожно ступил на зеленую травку, пробивающуюся к свету сквозь своих засохших предков, и чуть не расплакался от радости, что жив. Он бы конечно и расплакался, но ему не дали. Кто-то мягко взял его за плечо, резкая боль в локте вернула монаха из нынешней радости к воспоминаниям недавнего прошлого. Иван испуганно оглянулся и встретился глазами с добрым взглядом игумена Сергия.
– Ну, что поправился немного? – улыбнулся старец. – Вчера ты меня крепко напугал, я даже и признал тебя не сразу, а сегодня ты опять собой стал. Слава тебе Господи. Пойдем сперва в храм помолимся, а потом в келье поговорим немножко.
Они прошли в храм, освещенный десятками свечей, встали на колени перед образом и долго молились. Уже творя молитву, Батюшка осознал, что обожженный бок сегодня ему не мешал. Он хотел удивиться этому, но тут же прогнал суетную мысль, не место ей в храме божьем. Молился Иван старательно и даже, если так можно сказать, исступленно. Про всё он забыл стоя на коленях: про горе свое, про несправедливость людскую и про колдунов разных. Одного ему только хотелось: вымолить прощение за неправедные поступки своей непутевой жизни. Старательно монах к Богу взывал, а вот добился ли своего, сказать не просто.
После молитвы Сергий провел Батюшку в просторную келью и попытался там посадить его подле себя на лавку, но Иван упал перед старцем на колени и всю беседу простоял так, рассказывая всё, что случилось с ним прошлым летом. Все подробно рассказывал, только про яму змеиную утаил. Стыдно ему было за тот поступок так, что он решил навеки вычеркнуть его из своей памяти. Не совсем пока это получилось, но Батюшка старался себя убедить, что позор его позабыт, и о нем можно другим не говорить. Про лесного колдуна Леля рассказал, возведя общение с ним в свой главный грех. Вторым по значимость грехом, была потеря чудотворной иконы. В руках ведь держал да вот не удержал. Потом было рассказано об отсутствии иконы в деревне, про странное кладбище и прекрасную колдунью.
– Ну, ничего, ничего, – погладил Ивана по голове старец, когда тот завершил свой печальный рассказ. – Молись чаще и Бог прегрешения твои простит. Только молись еженощно и ежечасно. Помнишь, что я тебе велел постоянно повторять?
– Помню, – кивнул головой батюшка. – Господи Иисусе Христе спаси и помилуй меня.
– Ну а ты часто повторял?
– Каюсь батюшка, грешен. Не часто повторял, забывал чаще повторять. Теперь-то я уж точно исправлюсь.
– Вот поэтому Бог тебе и испытания ниспослал, – еще раз ласково провел ладонью по голове Ивана старец. – Молись чаще и все у тебя хорошо будет. А сейчас с Данилой иди. Он баню для тебя натопил. Здесь пока поживешь. До нашего монастыря тебе не дойти, слаб еще. Окрепнешь, тогда я за тобой вернусь. Жди меня.
– Еще один грех у меня есть, – пополз к Сергию на коленях монах. – Помоги мне с ним справиться.
– Какой грех? – настороженно уточнил старец.
– Мальчонку я здесь в Москве бросил. Пропадет он без меня. Помоги батюшка сыскать его.
– Где бросил?
– У мужика одного. Ефимом Примаком его звать. Христом Богом прошу тебя преподобный, помоги мальчонке.
– Помогу, – кивнул головой Сергий. – Ты за мальца не беспокойся, всё устроится у него как надо. Не согрешил он еще столько, чтобы пропадать. Ты себя спасай. Молись почаще и ни о чем больше не думай.
Данила отвел Батюшку в жарко натопленную баню, вымыл его, веником осторожно постегал, потом намазал чем-то, одел в монашеское одеяние и отвел в келью. Когда Иван оказался в келье, он сразу же хотел произнести благодарственную молитву, однако сил на неё не хватило, и упал монах пластом на желтую солому. И только голова его прикоснулась к душистой подстилке, попал батюшка в нежные лапы спокойного сна. Давно он так хорошо не спал.
Глава 12
– Я вот чего думаю, Иван Родионович, – расхаживал по светлице Дмитрий Иванович, усадив перед собой на лавку боярина Квашню, – может к хану мне самому и не ехать.
– Да ты что батюшка, Дмитрий Иванович, – замотал бородой боярин. – Как же не ехать-то? Тохтомыш злой сейчас на нас за прошлый год да ты ещё не приедешь, беда будет. Не ехать никак нельзя.
– А если я, братцы мои, другого вместо себя пошлю?
– Да кого же ты пошлешь. Хан посланцем из рода боярского и разговаривать не будет, только ещё больше рассердится. Он же знаешь, какой привередливый, ему, если не князь, так и не человек вовсе.
– А если посланник княжеского рода будет?
– Ты с Владимиром Андреевичем поосторожней будь, – приподнял указательный палец к носу Иван Родионович. – Он тоже может тебя перед ханом не в самом лучшем свете выставить. В сторону от тебя он в последнее время смотрит. Так и зыркает, чтоб вынырнуть из-под тебя, а тебя самого в омут толкнуть. Смотри князь, не промахнись. Выпросит братец твой ярлык на Москву для себя, а тебя на бобы посадит. Подумай еще раз великий князь!
– При чем здесь серпуховской князь Владимир?! – вспылили Дмитрий Иванович, и стал ходить по светлице ещё быстрее.
– Так ты ж его хочешь послать?
– Почему его? Я про него и не думал вовсе.
– А кого еще из княжеского рода пошлешь? Кроме Владимира ни одного приличного лица в нашей округе не имеется. Это я тебе точно скажу, ни к какой бабке не ходи. Нет больше рядом с тобой достойных князей.
– Так уж ни одного и нет?
– Вот тебе крест ни одного. Все они против тебя Дмитрий Иванович, как пескари против сома. Некого послать, нет подходящего человека.
– Как же нет? А вот Василий Дмитриевич к примеру.
– Это который? – резво зачесал поверх лба Квашня. – Что-то я сразу и не припомню такого.
– Как же не припомнишь? Сын это мой старший.
– Василий Дмитриевич?
– Он!
– Так ему ж только двенадцатый годок. Мальчонка совсем, а ты его уж к черту в пасть суешь. Молод он еще для таких дел.
– Ты это брось, – топнул ногой князь, что значит мал? Я в девять лет уж на княжество московское сел. Думаешь, мне легко было? И потом, не один он поедет, посольство боярское с ним пошлем. Пусть привыкает, я ведь тоже не вечный.
– А ты ведь прав княже, – прищурился и хлопнул ладонь о ладонь Иван Родионович. – Рисково ты поступаешь, но уж больно мудро. Пусть мы тут немножко в прошлом году маху дали, но силушка при нас ещё есть и хан про это знает. А с таким полководцем как ты, эта сила в двукрат сильнее будет. Это и дураку любому ясно. Ничего Тохтамыш против сынка твоего не сделает. Не посмеет. Ну и голова у тебя Великий князь, не голова, а кладезь мудрости неисчерпаемая. Сколько смотрю на тебя, столько и поражаюсь, до чего же Господь иногда щедр, при раздаче ума бывает.
– Ты погоди, погоди, – теперь уже затер ладони Дмитрий Иванович, – а еще мы с Васяткой письмо пошлем, что, дескать, доверяю я брату старшему своему Тохтамышу, как себе, и потому без боязни посылаю к нему самое дорогое. Сына старшего, значит. Прямо-таки и напишем.
– Верно, – хлопнул себя по ноге Квашня. – Вроде, как доверие хану великое, другие-то князья вон каких взрослых обалдуев послали. Мудро!
– Так значит, поддерживаешь мою думу, – вопросительно посмотрел Дмитрий Иванович на собеседника.
– Конечно, поддерживаю.
– Раз поддерживаешь, тогда на совете боярском мысль вот эту и выскажи. Выскажешь.
Иван Родионович кивнул головой и вышел из светлицы княжеской, чтобы, подождав на крыльце своих бояр соратников, вернуться вместе с ними и вместе с князем думу думать.
А мысль для думы князь выразил боярам так.
– Дошли сведения до меня, что хотят некоторые князья у хана ордынского, на меня хулу возвести. Я, конечно, этому не верю, хан-то Тохтамыш мне почитай, как старший брат, но дыма без огня не бывает. Может злыдни какие в Сарае, и замышляют что-то, только все равно я туда поеду. Несмотря ни на что поеду. Назло проискам всех князей супротивных поеду. Не верю я, что хан, брат мой старший против меня злое дело сотворит. А вас я собрал бояре, чтобы наказ вам дать перед отъездом. Чтоб Москву берегли, чтобы за семьей моей следили. С вас только спрос будет. Мне ведь больше спросить не с кого. Клянетесь, что уследите за всем?
– Клянемся! – пять раз к ряду дружно ответили бояре, преданно вглядываясь в Великого князя.
Только Квашня Иван Родионович не участвовал в общем хоре и тяжко вздыхал вместо клятвенных обещаний.
– А ты чего Иван Родионович помалкиваешь, – обратился к боярину князь, как только клятвенное рвение пошло на убыль. – Чего там сопишь, как слепая кляча у ворота? Говори, если чего не так.
– Сомневаюсь я Дмитрий Иванович, – почесал бороду Квашня.
– В чем сомневаешься? – удивленно вскинул брови князь.
– А вот в том и сомневаюсь, что ехать-то тебе сейчас может быть и не стоит. Уж больно время ныне неспокойное. Москва еще до конца от смуты прошлогодней не отстроилась, а ей твой пригляд ныне как никогда нужен. Князь тверской каждую неделю на границах наших охоты да потехи военные устраивает. Новгородцы чего-то там на вече своем шумят почитай каждый день. Не время сейчас тебе уезжать.
– Не ожидал от тебя Иван Родионович таких слов, не ожидал, – соскочив со своего стула, подбежал к боярину Дмитрий Иванович. – Ты же умный человек и знаешь, что если я от приглашения хана откажусь, то он ярлык мой другому отдать может. Надо ехать Иван Родионович, надо.
– Что же ты князь всё сам да сам? – не унимался боярин. – Другого кого-нибудь к хану пошли за ярлыком-то
– Д кого же я на это дело пошлю?
– Сына своего, Василия Дмитриевича.
– Да ты что старый пень, – сердито замахнулся на Квашню князь, – белены что ли по утру сегодня объелся? Чтобы я сына одного к татарам послал? Да ни в жизнь этого не будет. Ему же только двенадцатый год пошел.
– А сам ты Дмитрий Иванович, во сколько лет на стол Московский сел? – смело пошел грудью на повелителя боярин. – А? Во сколько?
– В девять, – слегка стушевался князь.
– Вот видишь, в девять, а сыну твоему уже одиннадцать. Неужто он не справится? Это же ведь твоя кровь, а яблоко от такой яблони всегда недалеко падает.
– Верно, говоришь, одиннадцать. Я уж в его годы, ого-ого какими делами вертел. Может и вправду послать? Вон тесть мой, Дмитрий Константинович Суздальский послал сына и ничего, а чем мой Вася хуже.
– А я и говорю, пошли, – радостно затеребил бороду Квашня. – Василий Дмитриевич отрок смышленый. Весь в отца.
Дмитрий Иванович опять вернулся на свой стул, уселся на него, и вдруг устремив свой величественный взор на пожилого боярина Белеута.
– А ты как думаешь Михайло Данилович, справится Василий Дмитриевич в орде. Не подведет отца своего?
Михаил Данилович суетливо заерзал на лавке, пометался взглядом из стороны в сторону, но, найдя там только опущенные к полу глаза, решил дать утвердительный ответ.
– Конечно, справится Великий князь. Не велика забота, при таком-то отце с хана ярлык спросить.
Все дружно улыбнулись ответу Белеута, да и как по-другому было поступить, коли ответ, князю весьма по душе пришелся, а душевное состояние сразу же на лице отразилось. Вроде все улыбнулись, но поддержан был ответ старейшего боярина не всеми. Вскочил с лавки Федор Симоновский и подбежал к княжескому стулу, будто воробей к конскому хвосту.
– Одумайся князь, – заголосил духовник, – что же ты мальчишку на растерзание басурманам посылаешь? Погибель его там ждет, вот тебе крест погибель. Сам поезжай, пожалей сына.
– Погоди, погоди, – приложил палец к губам Дмитрий Иванович, – значит, выходит по твоему, мне на погибель надо идти? Так что ли? Выходит, ты о моей погибели мечтаешь?
– Нет, конечно – заметался Симоновский. – Не это я хотел сказать. Я хотел сказать, что молод еще Василий Дмитриевич для подобных дел.
– И ничего не молод, – в запале вскочил с лавки Квашня. – Отец-то его в его годы уж князем был, а ты говоришь молод?
Все члены боярского совета в один голос поддержали пламенное выступление Ивана Родионовичя, не которые даже хотели выразить недовольство репликой Симоновского вручную, и только его сан да княжеский спальник Герасим сдержали этот душевный порыв. Отправлять посольство во главе с княжичем решили через три дня. На том и разошлись.
А как солнце засветило верхушки дальнего соснового бора багрянцем, в княжескую светлицу явилась княгиня Евдокия Дмитриевна и прямо с порога стала князю претензии выкладывать.
– Что же ты делаешь, Дмитрий Иванович, – рассерженной кошкой зашипела она мужа. – Почто же ты мальца – несмышленыша на верную смерть посылаешь? Побойся Бога князь, он ведь сын твой.
– Цыц, – нахмурил бровь Дмитрий Иванович, – чего раскаркалась, как старая ворона. Ничего Василию в орде не сделают. Продумал я всё, а если сделают, то я Квашню в тот же день на кол велю посадить. Это же он придумал Василия к Тохтомышу послать, да и бояре его единодушно поддержали. Не мог я сегодня против их воли пойти. Не мог, понимаешь? И Василию пора в дела государственные вникать. Я же не вечен. Иди к себе, я сейчас приду.
Евдокия Дмитриевна утерла слезу, и гордо подняв голову, удалилась из светлицы.
Глава 13
Отслужив вечернюю службу Дионисий, вышел из тесной монастырской церквушки на волю и присел там, на шаткую скамеечку под серым кустом. На улице было ещё прохладно, но прохладно уже по-весеннему. Летом можно было бы на такую погоду обижаться, а вот весной, после разбоев зимней стужи, она радовала род людской, вселяя надежду на скорый приход настоящего тепла. Возрадовался близкой благодати и архиепископ. Торопливо оглянувшись по сторонам, он облегченно вздохнул, улыбнулся неведомо чему и уставился на звездное небо. Небо ему тоже понравилось, особенно приглянулась луна, которая блестящей сковородой повисла над высокой крышей княжеских палат.
– Ишь, как блестит, – подумал Дионисий и приветливо подмигнул прохладному светилу.
– А чего мне не блестеть? – засмеялось светило архиепископу в ответ. – Нет у меня никаких темных намерений, а потому и блестеть мне не возбраняется. Не то, что некоторым.