Повесть о самурае бесплатное чтение

Сказки нового века. Проза

Глава 1
До заката еще есть время умереть

История о том, как одна просьба способна испортить целый день…

Незадолго до начала поры цветения магнолии ко мне явился старый позабытый приятель и умолял отрубить ему голову.

Такая просьба сразу с утра способна омрачить целый день.

В те дни Ставка сёгуна как раз отправила ревизора на пороховые мануфактуры, построенные у нас пять лет назад высшим повелением, и потому весь замок гудел от тревожных новостей. Привлечь внимание Ставки – что может быть тревожнее?

Зима только-только закончилась, проветривали комнаты и сушили соломенные тюфяки, солнце гнало из земли холод, небо было ясное, а воздух потеплел. Весна уже настала, и хотя еще не пришла благословенная пора ханами – любования цветущей вишней, но все в замковом саду словно трепетало в ожидании прекраснейшего времени года. Хотелось жить.

Но Накадзима уже пришел ко мне и просил помочь ему умереть.

Я делал указанную мне работу по саду – перекапывал грядки для скорой высадки ранних лекарственных растений, там Накадзима меня и нашел, пройдя по уложенной плоскими гранитными валунами дорожке.

Я думаю, что я последний человек в замке, к которому ему стоило бы обратиться за столь ответственным делом. Оказалось, что я и был последним. Трое абсолютно верных в других обстоятельствах людей уже оставили его без ответа.

Ведь у его смерти будут последствия. Возможно, добровольному помощнику вскоре тоже прикажут умереть.

И тогда, когда ему уже было больше не к кому идти, мой уважаемый хозяин, господин главный садовник, отправил его ко мне – и я не смел проигнорировать эту рекомендацию. И моя сомнительная репутация Накадзиму не остановила: времени у него не оставалось и ему было уже все равно.

Мы не виделись лет десять с тех пор, как он пошел в гору: удачно женился, стал довольно важным человеком, построил при замке пороховую мануфактуру. Я был уверен, что он живет счастливо и безмятежно. Оказалось, нет.

У Накадзимы не осталось никого другого, кого можно было просить оказать ему помощь. Помощь в совершении сэппуку.

Накадзима был сильно младше меня и не уверен в себе. Он был из того поколения, что не застало эпохи войн, которое родилось у мирных родителей, что никогда не бывали в походе и сами успели вырастить таких же детей. Никогда не вынимали меч, чтобы убить.

Опытных людей среди его знакомых было немного.

Кажется, дед его воевал за морем в Корее, но сам он никогда не покидал замок, и, в отличие от меня, его не коснулись события на Симабара – та, последняя после лет Междоусобицы, настоящая война. Неожиданная многомесячная ожесточенная осада замка Хара, в которой мне довелось поучаствовать в пору моей беспутной молодости. И Накадзима был не уверен в своей руке и в самом себе. А умереть ему было уже необходимо.

И вот он пришел ко мне.

Разве я мог ему отказать?

Отказать старому знакомцу, собутыльнику в таком благодеянии – невозможно… И мне, несомненно, придется за это поплатиться. Но невозможно отказать человеку в искренней просьбе о помощи достойно покинуть этот мир.

Но и безнаказанным меня не оставят…

В казарме во внутреннем поселении замка, куда мы пришли из сада, обсуждать такой важный вопрос было неуместно. Постоянное движение в общем коридоре, громкие разговоры соседей-пехотинцев, чуткие уши за тонкими перегородками. Мы ушли подальше, под стену замка, в зеленеющий прошлогодней травой сухой ров, широкий, как улица, тут было безлюдно, тенисто и спокойно.

– Может быть, все не так печально, может, вам стоит дождаться высокого решения? – спросил я.

– Я знаю лучше, чем кто-то еще, Исава, – горько ответил Накадзима. – На пороховых складах не хватает селитры, я сам считал мешки. Учетные записи неверны, я трижды проверил. И я отвечу за это. О растратах такого рода доносят в Ставку. Это серьезно ударит по всему нашему княжеству, и мою семью изгонят. А это нищета, Исава, ты же знаешь. Страшная нищета. Моя семья не выживет на улице. Я должен их защитить. Другого способа нет. Ничего другого не остается – я возьму на себя всю вину.

И это будет самая искренняя мольба о прощении, какую он может подать. И может быть, его семью пощадят…

– Я понимаю вас, – проговорил я, переводя взгляд на облака в синеве. У меня давно нет ни жены, ни детей. Возможно, я живу легче.

– Помоги мне, Исава, – попросил Накадзима.

Я молчал, белые облака громоздились в глубинах неба над серыми черепичными крышами замка.

Похоже, он не хочет дожидаться разрешения от прибывающего из столицы ревизора на самоубийство. Его могут ему и не дать. Он сам уже все решил. А это бунт, самое малое – неповиновение, выступление против высочайшего закона, вызвавшее у меня затаенное восхищение и ужас.

Дело было, конечно, не в деньгах – дело было в стыде. Просто из-за денег не стоит кончать с собой – это унизительно и некрасиво. Я ему не откажу, конечно. Я маленький человек, и меня сурово не накажут. Хотя бывают случаи, когда кайсяку, помогавшему при самоубийстве воина, лучше вспороть живот тут же, следом. Но кто действительно, кроме меня, поможет Накадзиме в этом страшно ответственном деле? Я хотя бы один раз уже был кайсяку…

– Уважаемый Накадзима, в последний раз я помогал умереть человеку очень давно. Вы должны понимать.

– Помоги мне, Исава.

– Я помогу вам. Обязательно. Но есть одно важное обстоятельство…

Я не мог ему сказать – я левша… Здесь до сих пор никто не знает. Но я знаю. Страшно унизительное обстоятельство, которое мне удачно доводилось скрывать столько лет…

И я не могу признаться Накадзиме ни в чем подобном. Что с ним тогда станется? Нет, не могу признаться.

– Сколько у нас есть времени, почтенный Накадзима?

– Очень мало. Может быть, до вечера. Утром я сделал доклад о недостаче на складах, и сейчас люди княжеского совета проверяют расходные книги, готовятся к приезду ревизора. Потом все отобедают. А потом, может быть, пойдут на склады, где я буду официально уличен в растрате. Они не спешат. Они все уже знают, я думаю. Они дают мне время на пристойный исход.

Еще и времени оставалось мало.

А сэппуку не терпит спешки. Сэппуку не терпит суеты. Помощник в этом ответственном обряде должен быть спокоен, собран и сосредоточен.

Нужно время подготовиться, обратиться к предкам за поддержкой, пройтись по лезвию меча свежим гвоздичным маслом. Приличная одежда требуется опять же. А у меня ее нет. Придется просить и становиться обязанным. А как я верну? Я же никто. Младший помощник садовника. Своего дома не нажил – в призамковой казарме живу, от выплаты до выплаты перебиваюсь с риса на просо. Придется идти просить одолжить, дать на время…

С другой стороны, медлить тоже нельзя – в любой момент мог поступить официальный запрет на любую помощь, любое участие в этом деле, и тогда Накадзима останется совсем один.

– Как же так вышло, друг Накадзима? – произнес я.

– Не спрашивай, Исава. Не стоит.

– Я был уверен, что у тебя все хорошо.

Его лицо исказилось.

– Одна недостача, видно, потянула за собой другую. Кто-то умолчал, кто-то не заметил, а я потопил все окончательно сам, когда затеял это дело с фейерверками для столичного праздника. Оказалось, что мы даже половины необходимого не можем изготовить. Ни запасов, ни средств. И вот эта проверка так не вовремя… Больше я ничего не могу сделать, Исава.

Я видел отчаявшегося человека и понимал, что он, несомненно, покрывал кого-то. Кого-то, кто держал благосостояние его семьи на вытянутой руке. Он знал, кто это. Он понимал, я думаю, что шел по единственному коридору к последнему выходу, оставленному для него. И он шел к этому выходу.

– Я помогу тебе, друг Накадзима. Я помогу тебе…

– Я так благодарен!

– Где? – спросил я.

– У меня дома. В моем саду.

– Когда?

– Сможешь ли ты быть к вечерней страже?

Я смотрел на него. Внимательно смотрел. Человек, отмеривший себе еще полдня жизни ради благопристойности… Мне показалось, он вот-вот заплачет.

– Я поговорю с господином старшим садовником, и он меня отпустит, – сказал я ему. – Я на очень хорошем счету. Я приду, Накадзима.

– Я буду ждать тебя.

И он ушел. Готовиться.

Я смотрел ему в спину и едва сдерживал крик. Самое ужасное в этой истории то, что, похоже, я знаю, куда делась селитра с его складов. Я знаю, что Накадзима не виновен. Ведь я сам участвовал во всем этом.

* * *

Старший садовник внимательно выслушал меня.

– Мой господин, – произнес я, опустившись на колени в поклоне, – моя просьба совершенно неуместна в такой момент, но, прошу вас, отпустите меня сегодня.

Старший садовник молча бросил на меня задумчивый взгляд. Он сидел за низеньким столиком в павильоне, предназначенном для ухода за Восточным садом, тут хранились инструменты и семена, перед ним на столе был разложен свиток с древним китайским трактатом по устройству садов, который он читал в оригинале. Я-то в этом тексте понимал только отдельные знаки.

– Похоже, – произнес он, глядя на деревья за моей спиной, – этот сад мы так и не закончим. А мы ведь едва начали. Я знаю, он тебе не нравится…

Я мог, лишь извиняясь, поклониться ему – так все и было. С некоторых пор, а именно с того момента, как мотыги слуг разворотили и сровняли насыпанный мной сухой сад, работа садовника меня не вдохновляла. Возведенный за год на его месте Восточный сад был совершенно каноничен, строг и совершенно безжизненен. Но назначение свое выполнял, защищая замок от тлетворных эманаций с востока.

– Ты согласился ему помочь, Исава, – заметил господин старший садовник.

Вот так, без посторонних, он позволял себе говорить со мной без изысков, почти как встарь, когда мы были на войне.

– Это так, господин старший садовник.

Это действительно так. Затем ведь вы и послали Накадзиму ко мне.

– Потому я и послал его к тебе, – задумчиво добавил господин старший садовник. – Мы не можем оставить его один на один с таким позором. Его дед был славным воином, я его знал. И хотя он уже много лет не с нами, мы не оставим его внука.

Даже мне понятно, что сейчас очень неподходящее время для этих событий. В замке Какэгава нет хозяина. Господин князь по старости лет безвозвратно обитает в Эдо под присмотром сёгуна, пытаясь выполнить условие наследования с очередной молодой женой и дать княжеству наследника, но пока дело не складывается, и здесь его уже несколько лет как не видали.

В замке оставлен наместник. Первый заместитель Като. И это раскололо замок почти пополам.

Они зовут нас Престарелые вояки, или просто Старичье. Мы зовем их Лизоблюдами. Или, вежливей, Позолоченной молодежью. Они возглавляют почти все замковые службы, и Накадзима давно оказался в их власти. А мы держимся там, где оказались стечением обстоятельств. Наши сторонники умирают от старости один за другим, а их становится больше год от года.

– Накадзима ходил на прием к первому заместителю, – произнес господин старший садовник. – Просил о расследовании. А тот рекомендовал ему заточить меч и поступить сообразно. Защитить княжескую честь. Или с ним и семьей его поступят как с ворами.

– Господин мой! – вырвалось у меня. – Он не вор, вы же знаете. И вы же отказали в помощи… тем людям.

– Мы отказали, – согласился он. – Но на складе обнаружилась недостача. Значит ли это, что… тем людям помог кто-то еще? Через голову Накадзимы? Мы чего-то не знаем…

Господин старший садовник задумчиво бросил взгляд в туманную даль за деревьями сада у меня за спиной.

– Накадзима всегда был недалек, – произнес он. – Хорош на своем месте, но слаб в подсчетах и руководстве. Он кому-то доверился. И теперь поплатится за это. Идеальная жертва…

– Господин, я могу расспросить его!

– Он ничего тебе не скажет. Ты же понимаешь, чем он рискует? Понимаешь? Хорошо. Вот, возьми. Получи по этой накладной на складе новую одежду вне срока, ты должен выглядеть подобающе. И сделай все так, как ты умеешь. Мы надеемся на тебя.

– Да, господин.

Что я еще мог ему сказать?

А день начинался так хорошо…

* * *

Вообще, конечно, я должен сам был приобрести одежду для столь ответственного дела, но господин старший садовник знал о моих затруднениях. Того несчастного мешка риса на год, что тратило княжество на мою должность, не хватало вообще ни на что. С тех пор как воинов указом сёгуна Токугава Иэцуна, четвертого из этого дома, перевели с земельного кормления на рисовый паек, все мы необратимо беднели. Просто мне-то терять было вовсе нечего.

Жил я в казарме пехотинцев в замке. Одежду мне, как работающему на земле, выдавали раз в полгода. Что-то удавалось выручить, сдавая эту одежду старьевщику.

На работе меня милостиво кормил господин старший садовник, делил со мной трапезу, это была моя самая сытная еда за день.

Обычным моим уделом был пустой рис. Да, я ел собственный паек, в отличие от остальных, менявших избыток риса на рыбу, соевый соус и саке. Большая семья могла распоряжаться пайками нескольких воинов и свое хозяйство еще вести, иная хорошая жена стоила целого такого пайка или даже двух, но я давно одинок, мой дом – стены сада, мои родственники – воины, ставшие садовниками.

И конечно, я был благодарен за эту внеурочную выдачу одежды, на которую старший садовник имел право, исходя из износа оной у его помощников.

Тропинка к казарме, где у меня было место, вела мимо здания Главного склада, громоздившегося под галереей внутренней стены замка, и я, мгновение поразмыслив, свернул к нему с намерением получить новую одежду тот же час.

Я предъявил привратнику на входе накладную, и тот пропустил меня внутрь. Внутри после зимы оказалось зябко. Тепло снаружи еще не заполнило огромный склад. Складской приказчик звонко чихал, кланяясь и принимая накладную у меня из рук.

– Тебе бы выпить чего горячего, – посоветовал я бедолаге. – А то и в баню сходить, погреться. Сляжешь так.

– Благодарю, господин Исава, так и сделаю сразу же, как смогу. – Приказчик скрылся среди уходящих в полутьму склада бамбуковых полок и вскоре вернулся с пачкой плотно перевязанной бумаги. Внутри упаковки – предназначенная мне одежда.

Судя по размашистой надписи на бумаге, одежда эта предназначалась участнику церемонии сэппуку.

Я медленно поднял взгляд на приказчика, тот довольно улыбнулся.

– Вам же такая одежда нужна? – чуть обеспокоившись моим угрюмым молчанием, уточнил он.

– Да, – не сразу ответил я.

Он уже знал…

Я взял упаковку с одеждой в руки, вздохнул, огляделся. Заметил в углу склада соломенные мешки, помеченные знаком «уголь». И, прежде чем уйти, я спросил:

– А что, у вас на складе и уголь хранят?

– Ну что вы, господин Исава, это все крестьяне, нажгли с излишком, старательные они у нас очень… На мануфактуре места не нашлось, вот нам и отгрузили прямо от Товарных ворот. Господин Накадзима потому и ревизию провел, и недостачу нашел. Все-таки счастье, что есть друзья, готовые поддержать человека в такой трудный момент. Мы все за вас переживаем, господин Исава, поверьте. И за господина Накадзиму, конечно, тоже. Жаль-то как его, очень достойный человек, вот прямо как вы, господин Исава, всегда спросит, как дела, совет какой даст…

– Да, – задумчиво ответил я. – Так и есть. А что с углем этим теперь будет?

– Даже и не знаю, господин Исава. Сложно теперь будет разобраться, что теперь откуда и куда, ведь господин Накадзима теперь… Хотя, говорят, новый старшина на пороховую мануфактуру уже назначен.

Я резко перевел на него взгляд:

– Вот даже как? И кто?

– Ну кто же мне доложит, господин Исава. Это ж так, люди поговаривают. Кого-то из Молодых назначили… Ну да разберутся, думаю, потихоньку, полегоньку. У нас же всё записывают, начиная с Товарных ворот и до мануфактуры вплоть. Все до рисового зернышка подбиваем.

Он был горд собой. А я нет. Не был. Молча кивнул ему и пошел прочь.

* * *

Перед входом в казарму я сначала привел себя в порядок после работы с землей, отряхнув пыль с рукавов. Потом прошел по длинному коридору в свою комнатушку.

Я сел на пол возле свернутого у стены футона, глядя на пакет с одеждой в руках, и задумался.

Такое впечатление, что все в замке уже знали. Скорее всего, так оно и было. В коридорах замка со мной раскланивались люди несопоставимого ранга, которые годами не замечали моего присутствия. Накадзима должен был сделать то, что должен, а я вызвался помочь ему, рискуя своим непрочным положением, – воины в наши мирные времена склонны уважать уже за эту малость. Сэппуку не частое решение в последние годы – и это их впечатляло.

Я мог легко себе представить, как они высказывают такое же одобрение самому Накадзиме. Как он идет по замку, а встречные выражают ему теплые чувства и полную поддержку в его ближайшем намерении покончить с собой. Может, кто-то из Молодых даже процитирует что-то к случаю из сборника тысячи лучших трехстиший.

Он выбрал. Он должен умереть.

Но еще не выбрал я. Я был виновен, а Накадзима – вовсе нет. Я участвовал в том, в чем его обвинили, не он, и я не мог ему ничего сказать. Он прекрасный человек и замечательный воин, а кто тогда я? Мне было стыдно оттого, что меня принимают за такого же отважного человека, как Накадзима.

Ведь это кто-то из нас все-таки передал селитру с самого склада Юи Сосэцу. Человеку, желавшему сжечь целый город. Город сёгунов дома Токугава, Восточную столицу, Эдо.

Это его дело сорвалось, сам Юи мертв уже лет пять как, но отголоски этого замысла продолжают убивать непричастных.

Китайскую селитру поставляет сёгунат, его надзиратели следят за расходом. Серу к нам привозят со склонов огнедышащей горы Асама. В нашем княжестве Какэгава в окружающих ее сосновых лесах крестьяне жгут древесный уголь, а на мануфактуре в замке смешивают порох. Пропажу пороха заметили бы сразу, он все время на глазах у самого Накадзимы. А вот селитра, ее расход контролировать сложнее…

Исчезнувшая селитра могла быть найдена следователями сёгуна, но тогда нас всех уже трясли бы надзиратели Ставки. Значит, ни Юи и никто из участников его заговора, схваченных надзирателями Ставки, ни в чем таком не сознались. Значит, селитра до сих пор где-то там. Может быть, спрятана в Сумпу, родном городе Юи, а может, в самом Эдо. В отличие от пороха, селитра хорошо хранится.

Где-то здесь, в замке, есть записи о вывозе груза того же объема, если начать с них, то можно все найти, можно отследить груз до самого получателя. Подать документы ревизору, что прибывает в замок сегодня вечером, и кто знает…

Кто знает, чем это все кончится для княжества… Меня-то в любом случае ждет смерть. А Накадзима может быть спасен.

Как говаривает господин старший садовник, в любой сложной ситуации выбирай смерть.

Что ж. Значит, я выбрал.

Я взглянул на упаковку с одеждой для сэппуку у меня в руках, сунул ее на футон, резко поднялся; в соседних комнатках притихли, слушая, как я отодвигаю дверь и иду прочь. Обуваясь на большом камне у входа в казарму, я услышал, как там, у меня за спиной, возбужденно шепчутся праздные пехотинцы.

Я встал и пошел. Мой путь лежал к Товарным воротам. Остряки из Молодых звали их Торгашескими, а воинов, что там несли службу, – торгашами. Не в лицо, конечно. И за задвинутыми дверями. Служба там была, само собой, куда менее почетна, чем у Парадных ворот, через которые въезжал и выезжал за пределы замка наш князь.

Но все, что вывозят из замка, описывается. И то, что ввозят, тоже. Я и сам это знал, кстати. Но спасибо простуженному приказчику, что напомнил.

Глава 2
Честь, от которой не уклониться

История о том, что не всякая честь по чести честна.

Начальник воротной стражи, господин привратник, встретил меня неласково:

– Я слышал, господин Исава, вам следует приготовлять себя к одному важному делу, а не носиться по замку, вызывая дикие слухи.

Никогда он не называл меня господином. Он вообще обычно со мной не говорил. А тон не изменился, все такой же надменный. Ну так кто он, а кто я? И конечно, он был Воякой, иначе я бы не отважился явиться сюда.

Но гордость моя была в смирении. Я поклонился и подтвердил его удобное объяснение:

– Простите, господин привратник. Именно оное приготовление привело меня сюда к вам, как к признанному знатоку. Есть детали, которые темны для меня, и я просил бы вас прояснить их светочем вашего опыта.

Привратник несколько удивился, оглянулся, окинул взором воинов воротной стражи, занимавших весь первый этаж слева от ворот. Те всеми позами своих тел показывали, что вовсе не интересуются нашим разговором и совершенно ничего не подслушивают. Тогда господин привратник пригласил меня наверх, в надвратное помещение, где было у него свое место.

Он сел за столик, указал мне место на полу напротив, где я сел на пятки и колени, как подобает просителю.

Мы оба слышали, как на воротной галерее над потолком этой комнаты ходит часовой.

– Чем могу помочь, господин Исава? – почти как у равного спросил он. Он никогда не допустил бы такого на людях, но наедине снизошел до моего особого положения. – Признаться, – добавил он, – недоумеваю, чем могу вам помочь, ведь вас избрали за обладание определенным опытом. Все рассчитывают, что вы справитесь лучше кого-то другого.

– Я осмелюсь просить вашей помощи в другой области. – Я совершил приличный моей просьбе поклон. – Я слышал, все, что попадает и покидает замок, описывается.

Он бросил на меня быстрый взгляд, внезапно вскочил, подошел к лестнице вниз, бросил туда быстрый взгляд, затем вернулся на свое место.

Я понял: он допускает, что нас подслушивают.

Негромко он произнес:

– Вы действуете с санкции вашего господина? Нет? Вот даже как…

Помолчав, он добавил:

– Вы должны понимать, Исава, ваше особое положение временно и ничем вам не поможет впоследствии.

– Я надеюсь, – поклонился я, – найти записи о том, что определенное количество товара, пусть даже в другой упаковке, проходило через эти ворота в неурочное время. Это могло бы…

– Вы думаете, Исава, я сам не знаю, как у меня тут все устроено? – Господин привратник с едва сдерживаемым гневом уставился на меня. – Это было пять лет назад! Документы давно переданы в архив.

– В архив?

– Именно туда. Обычным порядком, как всегда заведено.

Архив. Логово Лизоблюдов.

– Исава, вы же не намереваетесь влезть в это лисье гнездо? На что вы надеетесь? На приезд ревизора Ставки? Думаете, мы сами не пробовали что-то найти? Я знаю дату документа. Я даже знаю, кто это был. И что с того? Такая свара пред лицом ревизора приведет не к одному сэппуку, а к десятку. А может, и казням.

– Кто это был? Кто передал это все, э-э… тому человеку?

Привратник, прищурившись, смотрел на меня, пока я не начал ежиться на своем месте и совершенно непроизвольно поклонился.

– Ты слишком много знаешь, Исава, – зло процедил он через узкие губы. – Садовник чересчур много тебе доверил. Я могу это понять: он подобрал тебя, взяв за тебя ответственность, ты воевал рядом с ним, но сейчас времена переменились. Ты просто опасен для него теперь, понимаешь ты это, тупой служака? И просто из благодарности за все предыдущие благодеяния твоего господина тебе лучше покончить с собой. После того, как закончишь начатое.

Похоже, он прав. И мне придется так поступить. Просто из человеческой благодарности…

Он указал мне на лестницу сложенным веером, и я молча поднялся и пошел вниз. Он спускался следом, и я чувствовал спиной его ледяной взгляд.

Я уже выходил из башни, когда он бросил мне вслед во всеуслышание:

– Господин архивариус хвастает, что обладает свитком времен Адзути, в котором интересующая вас тема описана исчерпывающе. Я думаю, он не откажет вам в вашем положении, господин Исава.

Я поклонился ему, прежде чем покинул это место навсегда.

* * *

Архив! Оплот Позолоченной молодежи, читателей поэтических сборников времен Хэйан, коллекционеров свитков, ценителей августейших автографов, игроков в рэйки и го, подвижников ложных записей, мастеров путать документы, двухвостых неуловимых интриганов, зубастых лихоимцев, нечистых на руку и сердце, шептунов в уши вышестоящих, ничем не доказавших свою мужественность женоподобных ценителей романов о царевиче Гэндзи. Лисы во плоти, никогда не снимающие маски приветливости, – так называл их господин старший садовник в беседах без посторонних.

Я вошел туда, ежась, предчувствуя, что буду сожран мгновенно и без остатка, и кости мои сгинут неведомо где, и монах над ними сутру не споет.

Я замер перед раздвижной дверью в эту обитель зла в главном здании княжеского дворца, слева от Зала аудиенций, робко заглянул внутрь, а внутри кипела работа.

Десяток юношей в изысканной одежде разбирали груду сваленных у входа пачек из сложенных в учетные тетради длинных полос дешевой пожелтевшей бумаги. Шипя сквозь зубы, они поднимали очередную отсыревшую после хранения в башне тетрадь кончиками отточенных ногтей или чихали от пыли на пересохших покоробленных сгибах, читали пометку о дате, складывали в стопы, откуда их перетаскивали поближе к человеку, возглавлявшему это заведение, человеку с большой красной печатью.

Тетради пред лицом его быстро пересчитывали по числу лунных месяцев, два писца на коленях перед низкими столиками вносили одинаковые пометки в две учетные ведомости, затем пачки перевязывали тканью и они попадали под тяжелую длань руководителя, чтобы оставить на белой ткани красный след ответственной печати.

Главный архивариус в окружении высокопоставленной прислуги работал не покладая рук.

Он меня первый и заметил.

Словно волна пробежала от него ко мне, по мере того как писари оборачивались вслед начальственному взору. Работа прекратилась, наступило молчание.

Архивариус поставил печать в нефритовую тушечницу в форме жабы и указал сложенным веером в мою сторону одному из писцов за столами.

Тот, поклонившись, с достоинством поднялся, расправил широченные рукава, сняв с плеч белые подвязки, их удерживавшие выше локтя, подальше от опасного соседства с осакскими чернилами. Мелко семеня ногами, он изящно проследовал до дверей за время, что я мог бы не спеша обойти этот зал дважды.

У входа, слегка лишь обозначив предельно незаметный поклон, он едва слышно спросил:

– Чем обязаны такому беспокойству?

– Прошу простить. – Я поклонился ему как вышестоящему, каковым он и был. – Униженно прошу снисхождения и совета у его учености, господина архивариуса, по этикету одного сложного и неотложного дела.

Секретарь вежливо ожидал, что я добавлю что-то еще. Не дождался, медленно повернулся на месте и засеменил к столу начальника с той же прытью, способной привести в дурное расположение духа человека и потерпеливее меня.

Там, нижайше склонившись над начальственным ухом, он, видимо, передал мою просьбу слово в слово. А может, приукрасил чем мой неизысканный стиль.

Господин архивариус недолго размышлял, взмахнул рукой, поднялся с места. Вслед за ним поднялся каждый в зале, кто еще сидел, и все склонились в почтительном поклоне ему вслед.

Когда господин архивариус скрылся за расписной ширмой в рост человека, отделяющей последнюю четверть зала в отдельный покой, неспешный секретарь с достоинством повернулся ко входу, изящно протянул руку и кончиками пальцев поманил меня к себе, как манят собаку.

По залу прокатился звук подавленных смешков, меж которых я и прошел, ежась от очевидного унижения. Что я мог поделать?

Я мог бы выхватить меч и учинить славную резню прямо здесь. Я одинок, мне нечего бояться, живым не возьмут, а уж пару таких улыбок я бы точно успел превратить в предсмертную гримасу.

Но я привычно отклонил волну подкатывавшей ярости и, размеренно дыша, словно в медитации, вошел в покои за ширмой, куда пригласил меня дерзкий писец.

– Время обеденное, – услышал я за спиной слова писца, обращенные к залу. – Господин желает отдохнуть. Все свободны, ожидаем вас к началу следующей стражи.

Архивариус восседал на возвышении, намереваясь отобедать. Три лаковых столика с переменами блюд стояли перед ним – почти немыслимый аскетизм для человека его положения.

Небрежно взмахнув веером, он указал мне на место ниже себя. Сев на колени, где указано, я обнаружил, что вижу дно стола с яствами.

Писец-секретарь остался ему прислуживать. Налил господину чая. Ох, какая сдержанность, а я думал, сразу с саке начнут…

– Исава, – произнес архивариус. – Старший помощник главного садовника, кажется?

– Вы помните меня, господин, – поклонился я.

– Не помню, – отмахнулся архивариус. – Вот он, – архивариус указал на секретаря, – помнит. А я знать не знаю, кто ты такой и зачем сюда явился.

Я не мог сообразить, зачем он так очевидно врет… Хотя бы потому, что он не всегда занимал это достойное место и были времена, именно я доставлял ему записки с приказами от моего господина…

– Я явился просить вас о помощи, обратиться к вашей учености с нижайшей просьбой.

И кланяться. Кланяться нужно побольше, пониже, чем это уместно, пусть видит во мне недалекую деревенщину, ему будет приятно.

– О чем ты там лепечешь, Исава? – раздраженно наклонился ко мне господин архивариус. – Выражайся яснее.

– Речь идет о сэппуку…

– Так ты решил вспороть себе живот по всем правилам?! – Господин архивариус восторженно хлопнул себя по колену. – Какая внезапная страсть к прекрасному! Захотелось сдохнуть изящно, а? По-человечески, с этикетом? А?

Я привычно смирил свою неуместную ярость. А они оба засмеялись вместе так гармонично, что даже я сообразил: их связывает больше, чем просто совместные обязанности.

– Простите, господин, – поклонился я. – Речь не обо мне.

– Именно о тебе, Исава. – Архивариус внезапно перестал ржать и злобно прищурился. – Именно тебе это понадобится очень скоро, а не кому-то другому.

Его взгляд был настолько холоден, что я догадался: он все знает. Более того, он внутри этих событий так глубоко, и он знает так много, чего никогда не узнать мне…

Архивариус махнул рукой, и его секретарь подал ему столик с уже развернутой тонкой пожелтевшей тетрадкой.

– Итак. У нас тут классический труд «Этикет самоубийства» – редкость не только в наших местах, но даже в Киото. Труд одного выдающегося военачальника, великолепного и благородного воина, ты о нем, конечно, ничего не знаешь… Тебе будет интересно, Исава. Внимай!

И последующий остаток стражи он читал мне из свитка, перемежая абзацы печеной рыбой, вареным белоснежным рисом и маринованными сливами.

А этот выдающийся военачальник знал, о чем писал, и я, пожалуй, слушал вполне заинтересованно, хотя не узнал ничего нового. Основа всегда неизменна. А новомодные формы и обстоятельства – это все для дилетантов, читающих подобные вещи за едой.

– Ну вот, как-то так. – Архивариус промыл горло чаем, закрывая тетрадку. – Теперь ты знаешь, как прилично уйти из жизни. Надеюсь, мое руководство тебе пригодится.

Он даже не пытался изобразить, что это шутка.

– Благодарю вас за науку, господин. – Я поклонился как мог низко. – Отрадно быть уверенным в себе при последней обязанности в этом мире. Благодаря вам я стал лучше, чем был, и надеюсь, благородный господин, начертавший эти строки, безупречно воспользовался своим руководством.

– Он свалился с коня в грязь и утонул в луже, затоптанный вражеской конницей, – скучно отозвался господин архивариус. – Ты можешь быть свободен, а нас ждет много работы.

Секретарь проводил меня к выходу.

Я прошел молча, думая, что, возможно, не зря получил сегодня урок этикета. Что скоро он мне пригодится, когда придется отстаивать свою честь единственно возможным способом.

Я остановился около сваленной посреди зала кучи документов и произнес:

– Да, вижу, работы у вас тут на несколько дней.

– Сегодня закончим, – неласково отозвался секретарь.

– Тут за сколько лет-то? За все последнее правление?

– Это только последний год, – усмехнулся секретарь. – Успехов вам во всех начинаниях.

– А где ж у вас все это помещается? – как можно тупее, словно пьяный гость, не желающий уходить, спросил я.

А с секретаря словно маска спала, и он взглянул на меня с открытой усмешкой:

– Тут это первичное барахло вообще не хранят. Только наши чистовые списки. Все старые описи давно плесенью покрылись, и их как раз во рву дожигают по приказу начальства ради очищения воздуха для общего здоровья.

Не помню, попрощался ли я с ним, когда помчался прочь.

Кажется, нет.

* * *

Костер во рву уже догорал.

Голоногий слуга-пехотинец, сидя на корточках, сверкая потом на голых бедрах, шерудил в жаровне кочергой.

На моих глазах последняя пачка бумаг полетела в огонь.

Кажется, с подавленным воплем, а может, и крича во все горло, я скатился по зеленому от свежих трав крутому склону рва, пробежал между выскочившими мне навстречу какими-то людьми и запустил руки по локоть в жаровню, хорошо, что одежда не для церемоний.

Я выбросил пачку из глубокого горячего пепла на траву и затоптал ее.

Услышав, как за спиной тихо лязгнул металл цубы меча по рту карпа – отделанному металлом устью ножен, я развернулся, смещаясь в сторону от возможного удара мечом по спине. Быстро огляделся.

Кроме слуги с кочергой тут еще трое: пехотинец с копьем, тоже слуга, и еще двое рангом повыше, из Молодежи.

– Это еще что такое?! – выкрикнул один из них, помладше, порезвее, с пальцами на рукояти длинного меча. – Как вы смеете?!

Второй, постарше, выше и спокойнее, медленно положил руку младшему на плечо и негромко произнес:

– Погоди, дорогой. Дай мне возможность поговорить с ним. Я думаю, все разъяснится.

Младший в ответ только оскалился так, словно изо всех сил удерживал меч в ножнах, ощущение мне знакомое, но пересилил себя, молодец, вышел из стойки и отступил.

Я, готовый вытолкнуть меч из ножен, убрал большой палец с цубы своего меча и тоже встал обычно. Но рядом с тлеющей пачкой документов. Я пришел сюда за ней. Это моя последняя надежда, и никому меня отсюда не сдвинуть.

Старший осторожно приблизился и произнес:

– Я понимаю, что вами движет. – Он на мгновение обернулся на младшего, внимательно рассматривающего крыши замка Какэгава надо рвом. – Я очень вас понимаю, но, увы, поздно. В этих бумагах нет ничего важного, ничего, что могло бы вам помочь, поверьте. Если желаете, убедитесь сами.

Я желал убедиться. Голыми руками я разодрал свернувшуюся от жара ткань упаковки, вытащил пачку листов, жадно впился глазами в столбики слогов.

Не то. Не о том. Даже год не совпадает. Ничего похожего ни на одной из страниц. Выронив листы, я подошел, не чуя ног, к жаровне. Она была полна жаркого пепла, который, когда остынет, ссыпали в ведра и выносили на поля крестьяне. Бумаги жгли тут не один день, и я опоздал уже давным-давно.

Я не мог нырнуть на дно этой раскаленной жаровни как сказочный герой и вернуть то, чего там уже не было. Опоздал.

Руки опустились. Я побрел прочь, видя только узкую тропу в траве на дне сухого рва.

Прежде чем взобраться вверх по склону, я обернулся. Старший из них как раз бросал собранные младшим листы в жаровню.

Взметнулось пламя.

Я отвернулся.

* * *

Господин старший садовник принял меня тотчас же, как я вернулся в сад.

– Болтают, ты весь замок обошел в поисках поддержки? Нашел?

– Простите меня, господин. Не нашел.

– Да. Предопределенность. Никак не вырваться из нее. Что ни делай, а результат один.

– Господин мой… Разве мы не можем сделать хоть что-то?

– Давно ты был так дерзок, Исава, я уж и не чаял видеть тебя таким вновь, – почти одобрительно отозвался господин старший садовник. – Что мы могли бы сделать, по твоему мнению?

– Мы могли бы кого-то убить. Не Накадзиму…

– А. Да. Мы же воины. Воины убивают. Ну вот мы и делаем, что умеем, не так ли? Похоже, тут-то и есть наше несчастье, Исава. Мы воины. Ну, вот, положим, мы начнем делать, что умеем, ты же видел сам, чем это кончается? Убитые люди и сожженные города. Этот человек, который приходил к нам, Юи Сосэцу, ты помнишь же его? Он предлагал нам это. И мы отказались. Мы уже ученые, мы это уже пробовали.

Но Юи получил то, что хотел, только не от нас. А от них. Мы ничего не получили. А больше потеряли.

Да, наверное, следовало прилагать больше усилий. Стоило бы учиться стихосложению, различению ароматов, разбираться в тканях и вообще больше походить на женщин, тогда бы у нас было будущее.

Но мы не такие, и мы отступаем. Мы потеряем место на пороховых мануфактурах, теперь его займет другой человек. Их человек. А мы можем только сохранить достоинство. Единственное, что у нас остается. Последнее, за что нас уважают. Нам всем потребуется много усилий, чтобы с достоинством уйти.

Это то, что мы можем сделать для Накадзимы. Он не всегда был нам другом. Но он наш соратник, мы должны помнить об этом.

И я надеюсь, что однажды именно ты, Исава, будешь рядом со мной в такой же важный момент.

Я в молчании склонил голову. Мне было стыдно. Я действительно метался по замку, как напуганный мальчишка. И чего я добился? Все решили, что я пытаюсь уклониться от своих обязанностей? Как стыдно…

Затем старший садовник милосердно прервал мое униженное молчание, попросив меня показать лезвие моего единственного меча.

Господин старший садовник раскритиковал меч, совершенно справедливо раскритиковал – действительно, совершенно безымянный, лезвие без дол, линия закалки неубедительна. Простое лезвие для простого человека.

Он забрал его у меня и отдал мне свой Хання-Син-Кё – меч Огненной Сутры. Я видел это сокровенное сокровище ранее, очень давно. Слышал я, что меч его был шедевром непревзойденной кузнечной семьи Мицутада – и мне стало очень не по себе.

Он рисковал, мой хозяин, господин старший садовник, поборник старины и древнего благородства.

Он рисковал никогда не получить свой меч обратно – может пройти доказательством вины по моему делу и навсегда сгинуть в канцелярии Ставки. Или всегда есть возможность грубой ошибки, неладной неудачи кайсяку – и меч будет опорочен. Но старший садовник был решителен и фактически приказывал, прямо-таки беря ответственность на себя.

– Думаешь, зачем я дал тебе свой меч? – спросил господин старший садовник. – Может статься, это лучшая судьба для столь почтенного оружия. Не на полке в почетной нише. А в последнем нашем бою, который, я боюсь, мы все проиграем.

Пока ты бегал, ко мне приходили люди, которых ты растревожил. Не скажу, что мне что-то удалось переменить. Накадзима должен умереть. Но его семья останется в его доме и сможет пользоваться благами нашего города. Им будет тяжело. Но они выживут.

Не подозревал в нем такой тяги к красоте духа. Либо все это признаки какой-то невидимой мне борьбы в руководстве княжества, о которой лучше и не знать. Я очень сдержанно относился к господину старшему садовнику в то время, что работал под его началом, – садовником он мне казался нерешительным и недостаточно гибким для того блестящего воина, которым он показал себя когда-то. В нашем саду он был сторонником проверенных столетиями решений и не был склонен к какой-то новизне, если та не была упомянута в древней «Сакутэй-ки» – «Тайной книге садов», написанной еще в эпоху войны Гэмпэй. Вероятно, потому он и дал мне свой меч и осенил это дело своим авторитетом – это было правильно с точки зрения былых легендарных времен.

Он спокойно прервал бурный поток моих благодарностей и отправил скорее приступать к тому делу, что ожидало меня.

И я отправился.

Глава 3
Благодеяние и наказание

История о том, что смерть итог всему.

Я вложил ножны с Хання-Син-Кё за пояс, рядом со своим коротким мечом, зашел в казарму, где забрал чистую перемену одежды, и отправился из внутреннего поселения за двойным рядом стен в призамковый город, в район больших усадеб.

Когда я вышел из Парадных ворот замка в город под стенами, начальник стражи перевесил деревянную табличку с моим именем со стены присутствующих на стену покинувших замок. Табличка с именем Накадзимы висела недалеко, несколькими рядами выше – рядом с табличками отсутствовавших важных людей.

В городе в это время обычно всегда тихо и малолюдно. Семьи готовились вскоре встречать работников, возвращающихся со службы… Мне никто не помешал.

Я явился к дому Накадзимы незадолго до срока.

В его большом устроенном доме царила тихая паника. Никто не позволял себе рыданий, но все, видно, валилось из рук и ничего не ладилось. Молодая девица, может, дочь, столкнулась со мной, когда я разувался у входа в дом, замерла, загородив лицо рукавом, и совсем невежливо убежала в глубину дома, словно призрака увидела.

Но пожилой слуга с поклонами спешил из глубины дома, со всем почтением встретил меня и проводил внутрь.

В доме полутьма. Пред домашним алтарем дымили палочки благовоний. Приглашенный монах с надрывом произносил Алмазную сутру, какие-то родственники сидели на коленях позади монаха и молились.

Накадзима ждал меня. Он уже был готов, после омовения, уже в белом.

И я совершил надлежащее омовение, переоделся в чистое в предоставленной для подготовки комнате. Вынул из-за пояса Хання-Син-Кё. Некоторое время, держа его пред лицом за ножны в обеих руках, я обращался к мечу за помощью в предстоящем ответственном деле.

Меч молчаливой тяжестью лежал в лакированных ножнах. Все понятно. Тяжесть твоего решения в твоих руках. А меч всегда готов.

И все-таки я слишком давно рубил по живому. И я левша. Это необходимо скрыть от всех.

Я вынул меч из ножен – великолепное оружие; осмотрел лезвие – безупречно. Вес, длина, изгиб лезвия, даже стиль заточки острия – все по мне, как встарь. На черном бронзовом овале кованой цубы – девять первых знаков Огненной Cутры. Остальное было выбито на хвостовике благородного лезвия и скрыто под рукояткой и так благословляло каждого убитого им.

«Форма – это пустота, и пустота – это форма, – вспомнил я. – Пустота не отличается от формы; форма не отличается от пустоты. Что есть форма, то является пустотой. Что является пустотой, то есть форма…»

«Восприятие, имя, представления, знание – все пустота…»

Пустота по имени Накадзима ждала меня в едва начинающем зеленеть после зимы саду.

– Одной слезой

Не пробудить дремлющий зимою сад.

Кровь – горячей.

Это произнес Накадзима, когда я вышел к нему из дома, произнес совершенно неподготовленно, отрешенно, неуклюже. Просто сказал, потому что так надо было. Я едва не прослезился. Безыскусная искренность, может быть, впервые в жизни и в последний раз, навсегда…

Поэзии больше не будет. Не для него.

Мы в саду совершенно одни. И Вселенная на ветках склонившихся сосен.

Накадзима, весь в белом, в смертной одежде, встал на колени на приготовленное для этого татами, вздохнул, короткий меч он держал в ножнах правой рукой. Левой взял приготовленную по случаю чашку саке и выпил ее в четыре глотка.

– Глоток раз, – вспомнил я детскую считалку. – Глоток два. Глоток три. Глоток – умри…

Оградка из бумаги уединяла нас в нашем одиночестве. Накадзима уронил чашку на циновку и взял короткий меч в обе руки.

Я сделал два шага и встал у него за спиной. Начали.

Едва шевелясь, Накадзима сбросил с плеч погребальные одежды, оставшись полуголым, до замотанного белым живота.

Медленно вынул лезвие, ножны положил рядом, очень ровно – аккуратист. Обернул половину короткого лезвия листом почтенной этидзэнской бумаги, взял одной рукой за рукоять, другой за обмотанное бумагой лезвие, острием вниз, к себе.

Я беззвучно вынул Огненную Сутру из ее ножен и легко, как цветок расправляет лепестки, поднял лезвие над головой. Мой удар будет безупречен, никто не заподозрит леворукого направления, и Накадзима будет удовлетворен.

Накадзима один на один с лезвием, медлит. А кто бы не медлил?

Но нанес удар он значительно раньше, чем это стало неуместно и вымученно. Вовремя.

Не помню, вскрикнул ли он или скрипел зубами.

Я не шелохнулся, я видел лишь его спину и шею, покрывшуюся капельками пота. Видел, как он корчится на собственном лезвии.

Рывками он тянет лезвие влево, мало, слишком мало, еще меньше. Давай знак. Давай же знак – я жду.

Отвратительный пузырящийся звук вспоротых внутренностей.

В дуновении ветра солнце вывалилось из-за облаков, и на его кожу упали тени сосновых веток в высоте над нами. Теплые солнечные пятна…

Накадзима все не дает знака. Стонет, плачет – его душа, не решаясь протиснуться в уже безвозвратно распахнутую дверь, тянет время. Я скала, взмахнувшая мечом. Я древо на этой скале, вечное, как падающий со скалы водопад. Для меня времени нет. Это его последние мгновения. Это его, и только его.

Он что-то понимает, видит ту сторону, с каким-то свистящим стоном он дотягивает лезвие до правого бока и выкидывает в сторону руку с пальцами в крови. Все.

Я не могу уловить сам момент удара, хотя сам наношу его. Помню начало, четко слышу треск, чувствую, как лезвие преодолевает самое твердое место.

Вижу взлетевшую кровь.

Сам момент удара не помню, все словно в серой дзенской туши туманных пейзажей Соами Мотонобу. И так всегда. Просто происходит так. Все четко вижу до и четко после, сам момент – нет. Словно я исчезаю в это мгновение.

Меня заверяли, что я не закрываю глаза, нанося удар, – но все равно почти ничего не помню, кроме черных резких штрихов на сером фоне.

Потом вижу все вполне отчетливо. Голову в стороне, последний воздух, уходящий из груди через разрубленное горло, беспорядочные движения мышц в предплечьях опрокинувшегося вперед тела.

Я не понимаю тех, кто находит в этом красоту. Но это потрясает почти так же. Может быть, именно это они считают прекрасным – накал чувств.

Ясность была просто оглушающая.

Все. Для Накадзимы все кончено. Он смог. Он молодец.

А вот для меня все только начинается и буду ли я достойным его поступка? Не знаю.

* * *

Вечером в покоях господина главного советника решалась моя судьба. Решали в узком кругу – сам господин советник, его первый заместитель, распорядитель двора и казначей – лично явился старичок на меня посмотреть…

Люди, несомненно, причастные к обстоятельствам смерти Накадзимы, ибо были в достаточной мере высокопоставленными. Теперь они решали, что делать со мной.

Я стоял пред ними в умоляющей позе, на коленях, лицом в пол. Долго уже стоял. Ругань первого заместителя не давала мне разогнуть спину.

– Да как ты посмел?! Как это было вообще возможно?! Кем ты себя возомнил?! Что за немыслимое самоуправство?!

Я молчал. Говорить было не о чем. Он был прав. Самоуправство, просто немыслимое в других обстоятельствах…

– Так это тот бесполезный садовник? – проквохтал старый казначей со своего невысокого, но значимого места. – Как он вообще попал в замок на эту должность?

– Вознаграждение за услуги времен последней войны, – ответили ему. – Старший садовник неравнодушен к людям, носившим за ним сандалии в те времена.

– А, – недовольно произнес казначей. – Старший садовник… Я полагал, что с ним покончено после той истории с неканоничным садом…

– Не окончательно покончено, – ответил ему распорядитель двора. – Как видите, он находит способы вредить нам. Меч свой дал.

Я затылком почувствовал, как они разом посмотрели на меня.

Казнят или помилуют?

– Так что решим? – спросил наконец распорядитель двора. – Сэппуку?

– Было бы великолепно, – тихо прошелестел казначей.

– Очень в этом сомневаюсь, – задумчиво ответил главный советник.

– Почему, господин главный советник?

– Это будет выглядеть подозрительно. Обязательно будет произведено расследование со стороны надзирателей сёгуна. Накадзима покончил с собой и все недостачи взял на себя. Если и этот вспорет себе живот, будет выглядеть так, словно это мы заметаем следы.

– Так что же нам делать? Изгнать?

– Возможно, возможно. Но не сейчас. Нужно выждать. Впрочем, оставьте ему шанс закончить все самому. Пусть он над этим хорошенько подумает.

– Не подозревал в вас такой жесткости, господин главный советник…

– Суровые вопросы требуют суровых решений. Так?

– Именно так. Уведите этого.

Меня подняли с колен и вывели прочь.

* * *

Следующие ночь и день я провел в узилище под главной башней, пока в княжеских покоях принимали ревизора Ставки.

Собранная из тяжелого дубового бруса в две ладони шириной решетка ограждала довольно просторное для меня одного пространство с брусовым же полом. Свет солнца попадал сюда через далекие световые оконца, ночью у охраны горел масляный фонарь.

Хання-Син-Кё находилась в ножнах на подставке у стойки с прочим оружием стражи. Короткий меч и возможность разрешить общие неприятности самому мне оставили. Даже намекали этим на благоприятный для всех исход. Но я не спешил. Наверное, из упрямства. Или от пришедшей с возрастом неуживчивости. И мне, пожалуй, было любопытно, куда все повернется. И я не спешил закончить все здесь.

Охрана любезно поделилась со мной своим ужином. В остальном меня не тревожили.

Уже вечером, когда вновь стемнело, к нам спустился человек, которого я в Какэгава еще не встречал. Он оставил сопровождающего рядом со стражей у лестницы, по которой спустился, забрал у них один из фонарей и через полсотни неспешных шагов подошел к решетке. Поставил фонарь на пол около решетки.

– Господин Исава, – негромко проговорил он, – приблизьтесь.

Я встал с пола, где сидел в позе лотоса, стараясь сохранять покой в душе, – пригодилась монастырская наука, – подошел к решетке со своей стороны.

Свет и тени искажали лицо этого человека, не уверен, что узнал бы его, встретив вновь в иных обстоятельствах.

Он дождался, пока я не опознаю гербы правящего дома на его воинской накидке, и показал мне красную квадратную печать, висевшую на шнурке на поясе рядом с походной чернильницей.

– Я третий помощник генерального инспектора, – негромко произнес он. – Если вам есть что добавить к официальному описанию сэппуку управляющего пороховой мануфактурой Накадзима, сделайте это сейчас. У вас не будет другого случая.

Я помолчал, собираясь с мыслями.

– Я только оказал господину Накадзиме продиктованную дружеским состраданием помощь, почтенный третий помощник генерального инспектора. У него не оказалось другого друга, способного на это.

– Сэппуку должностного лица без санкции руководства – серьезное преступление, – проговорил он. – Тут вы целиком во власти княжеского совета.

– Это так, господин третий помощник.

– Чем продиктованы ваши необычные передвижения по замку Какэгава в тот день?

Шпионы. Кругом шпионы. И этот господин тоже из таких, просто не прячет свою сущность. Он очень много уже знает. Он может узнать еще больше из самой моей невинной фразы…

Нужно быть очень осторожным.

– Я искал успокоения. Я очень давно не делал ничего подобного и испытывал неуверенность в своих способностях.

– Вам удалось освежить свою память?

Это определенно ловушка. Скажу «да», и он спросит, кто еще был соучастником…

– Все были очень вежливы со мной. Здесь нет никого с подходящим опытом. Все слишком молоды.

– Это так, – внезапно согласился он.

Развернулся и ушел, не глядя на мой поклон ему вслед.

Фонарь остался около решетки. Никто не пришел его забрать.

К утру фонарь догорел и погас.

Глава 4
Криворукий мечник

Сказ о том, что, лишившись важного, ты не лишаешься главного!

Я хорошо помню тот день, когда впервые увидел, как убивают человека.

Он явился со стороны заката рано утром, одинокий и утомленный. Прошел по единственной улице нашего селения, уставший и запыленный. Два меча были у него за поясом. В столь ранний час ему никто не встретился и некому было его остановить.

– Эй, хозяйка, – обратился он через забор к моей матери, что как раз вышла из дома. – Найдется чего выпить? А заодно и пожрать?

Мать подала ему воды, а потом рисовый колобок на деревянной тарелке.

Он вошел в наш двор, усевшись на деревянный чурбак у забора, начал жадно глотать рис.

– О! – сказал пришлый, увидев мою сестру, что вышла забрать у него чашку. – А это еще кто? Ты уже взрослая?

Мать моя, катавшая в этот момент для него в ладонях второй колобок в доме у очага, перевела на меня взгляд и тихо произнесла:

– Беги к своему деду, передай, что к нам ронин забрел. Пусть поспешат.

Мне тогда и десяти лет не было, ронин не обратил на меня внимания.

Я тихо поднялся и вышел через задние двери, через задний двор, выбрался на заросшую тропинку и, пробираясь вдоль плетеного забора, слышал, как ронин развязно говорит моей сестре:

– А что, красавица, может, угостишь меня чем-то еще?

Я поспешил.

Очень скоро мы вернулись. Я, мой дед и его постоянный гость Мацуда Хирото, высокий, не старый еще седой человек с коротким мечом в старинных красных ножнах за поясом.

– А вы еще кто? – недовольно произнес ронин, проглатывая остатки второго колобка и откладывая тарелку на чурбак.

Он поднялся, не спеша поправил пояс, мечи за поясом, зорко озирая нас всех. Он не боялся. У него за поясом было больше оружия, чем у всех нас, вместе взятых.

– Вам чего, старички?

– Как тебя зовут? – произнес мой дед.

Ронин назвался.

– Что ты делаешь здесь? – негромко спросил мой дед.

– Я воевал вместе с твоим сыном, – неласково отозвался ронин. – Мы вместе участвовали в осаде Осаки.

– Вот как, – отозвался мой дед. – С которым сыном?

Ронин, усмехаясь, обвел нас черным взглядом и бросил в ответ:

– Которого здесь нет. Со старшим.

– Под чьим знаменем вы сражались? – ровно спросил мой дед.

– Ии Наомаса, отряд Красных Демонов, – отозвался ронин. – Слышал, наверное?

Мой дед перевел безразличный взгляд на безмятежного Мацуда Хирото, неподвижно стоявшего рядом, потом на мою мать, она ответила ему столь же безжизненным взглядом, и негромко произнес:

– Невестка, подай достойному воину чашку саке.

Ронин развязно усмехнулся и отозвался:

– Вот это другое дело. А то я уж решил, дело дойдет до ножей. Не хотелось бы кого-то поранить, старик. Мы с твоим сыном были вот так вот: плечо к плечу, нога к ноге.

Он взял с подноса, что поднесла ему мать, чашку с саке и, резко запрокинув голову, выпил ее в один огромный глоток. Мать отступила в сторону, а Мацуда Хирото, стряхнув с лезвия своего короткого меча его кровь, вложил тот в ножны. Я не заметил, как он это сделал, но горло ронина словно разорвалось надвое, кровь, перемешанная с саке, выплеснулась на утоптанную землю нашего двора.

Никто из нас даже «ой» сказать не успел.

Сначала на землю упала опустошенная глиняная чашка – последнее, что сделал в этой жизни этот человек. Затем наземь пало его мертвое тело. Пустое, свободное от души, отлетевшей к следующему воплощению.

Мой дед молча смотрел, как толчками вытекает человеческая кровь и смешивается с грязью.

– Позовите монаха, – отрывисто бросил мой дед. – Его нужно отпеть и сжечь тело до заката. Я заплачу.

– Благодарю тебя. – Дед коротко поклонился Мацуда Хирото. – Я в долгу пред тобой.

Тот только коротко кивнул в ответ, пряча руки в рукава косодэ.

Позвали монаха. Убитого отпели и сожгли. Он исчез, как не было его.

Уже после заката солнца в темноте у тлеющего очага я задал терзающий меня вопрос.

– Матушка, – тихо произнес я. – Почему мы убили его? Он что-то знал о моем отце. У него были вести.

– Твой дед поступил верно. Этот человек ничего не знал, – прерывисто отозвалась моя мать. И моя сестра, молча сидевшая у очага, опустила бледное лицо. – Этот человек был самозванец. Или грабитель, или попрошайка и вор. Этот человек лгал. Он не знал твоего отца.

– Но как? – поразился я.

– Твой отец был в замке Осаки, когда его взяли и сожгли дотла войска сёгуна, – отозвалась мать. – Но он был не снаружи. Он был внутри.

Это было впервые за долгое время, когда я что-то узнал о моем отце.

* * *

Все, что я помнил о моем отце, запечатлелось в одном мимолетном образе из времен, когда я говорить-то еще не мог, а мог только кричать.

Это воспоминание, тусклое, бесцветное и туманное, то первое воспоминание, словно мимолетный дзенский рисунок тушью на желтоватой бумаге. Тень моего отца в ярком проеме раздвинутых дверей.

Это был единственный и последний раз, когда я видел его.

И это же одно из самых первых моих воспоминаний в этом мире – мучительных и тоскливых. То, что я старый человек в новом теле: я беспомощен в маленьком теле новорожденного младенца, мой разум не в состоянии уместиться в маленькой голове, и с диким воплем, раздирающим новорожденные легкие, я погрязаю, тону, погибаю, растекаясь по зыбкой основе этого немощного разума, теряя себя без остатка.

Эта память, наверное, еще даже не моя, а того человека из прошлого, что воплотился в это тело. Поэтому воспоминание и сохранилось. Все, что осталось от моей предыдущей жизни, какой бы она ни была.

Убедительное подтверждение перевоплощения, поворота жестокого колеса Сансары.

Больше от моего предыдущего воплощения не осталось ничего. Ни имени, ни воспоминания, ни таланта, ни прозрения, ни воспоминания о грехе. Все это пришлось постигать заново уже мне самому.

Я мог бы тешить себя, что стал воплощением кого-то значимого, тем более что в год моего рождения пало много достойных воинов, но я не наблюдал в себе необходимых качеств, и я никому не рассказывал об этом воспоминании. Сначала не придавал должного значения, а потом молчал, потому что не хотел угодить в монастырь. Я хотел быть воином, какими были мой дед и мой отец. Воином поколения героев, завершивших бесконечную Междоусобицу.

Конечно, я не мог стать таким же, как они. Никто из нас, сыновей этого поколения, этого уже не смог.

Нам пришлось идти другим путем.

* * *

Последняя война закончилась в год моего рождения, когда первый сёгун дома Токугава во второй раз осадил замок Осаки. Мой отец как раз ушел воевать туда и не вернулся. Мы так и не узнали, чем завершился его поход. Учитывая, что он отважно и безрассудно присоединился к стороне, потерпевшей поражение, мы могли лишь догадываться о его конце и не могли расспрашивать слишком настойчиво, чтобы не привлечь роковое внимание лазутчиков победителей.

Мы и без того изрядно пострадали во времена Междоусобицы. Наша семья родом из других мест. Из Этидзэна, земли одного из предыдущих претендентов на верховную власть. Мы следовали за ним к его высокой цели отважно и верно. Мы не предали его, а он не предал нас.

С тех пор история моей семьи была историей утрат.

Наш господин тоже проиграл. Его союзы разрушили, его армию разбили, его самого смогли взять живым, закопали в землю по шею и отпилили голову тупой бамбуковой пилой. Семьи некоторых его последователей перебили полностью. Мы были слишком незначительны. Нас разделили, а потом переселили. Потом переселили еще раз. Теперь наши земли здесь, в местах, где горы высоки и моря не видно, словно его вовсе нет. Земли, где рис добывается из земли так же нелегко, как камень из карьера. Тяжелые, бедные земли с развалинами крепости, которую мы не имели права восстановить.

Может быть, именно от этого привкуса неизменного поражения и бежал мой отец.

Столетие Междоусобицы глубоко проредило семьи моих дедов и дядей. Постоянные переезды нашего дома от владения к владению необратимо разорвали троюродные родственные связи. Наша семья ослабла, из десяти детей моего деда выжили двое – мой отец и его младший брат. Но мой отец не вернулся из похода, и у меня не осталось никого, кроме самых близких родственников. Нас осталось мало.

Дом моего деда был большим и достойным главы весомого рода, имевшего в наших местах, вдалеке от резиденции князя, определенное значение. Наш домишко, удел вдовы, стоял рядом, в тени нашего семейного владения.

Моя старшая сестра много сделала для меня, но в те годы я не в состоянии был это оценить – она ничего не могла толком мне рассказать о нашем отце, ей самой было года четыре-пять, когда он покинул нас.

Именно она таскала меня в платке на спине, пока я не начал ходить сам, а мать была занята по дому. Сестра первая положила мне зерна риса на губы и держала меня на руках во время первого представления богу округи, пока наша мать была слаба после родов. Сестра сидела со мной, когда я болел золотухой. Позже водила на речку купаться и защищала от нападок соседских мальчишек, которых всегда было больше – потому что у них все братья были на месте, а я у нас был один.

– Воительница, – устало хвалила ее мать, и сестра воинственно раздувала ноздри и сникала, когда мать добавляла: – Кто ж тебя такую замуж возьмет?

И запрещала ей встревать в наши уличные противостояния, в которых я по малолетству и одиночеству в основном выходил побитым. Вступая в драку с одним, я мог быть уверен, что это приведет к драке минимум еще с тремя, причем не по очереди.

Приходилось развивать быстроту ног и мастерство уклонения от встречных взрослых. А также изучать окольные пути.

Мое детство выдалось нелегким, поскольку отсутствие отца – это почти такое же заметное увечье для мальчика, что и хромая нога или леворучие.

Так как мой отец выбрал неверную сторону, я не мог назвать явно то славное сражение, в котором он, видимо, пал, и это вносило в его отсутствие непочтительную неопределенность. Я не мог гордиться его присутствием и не мог похвастаться его смертью.

На нашем домашнем алтаре не было таблички с его посмертным именем, какие были у других наших предков. Мать его не ждала. Но и замуж больше не выходила.

Старшие из нашего рода старались заменить мне отца, но замена эта оставалась формальной, необязательной и немощной. Но благодарю будд, что хотя бы она была.

А еще у меня был двоюродный брат, младший брат. Сын младшего брата моего сгинувшего отца – краса и отрада всего нашего большого семейства. Он не принимал мою сторону в моих уличных боях, как следовало бы ожидать от близкого родственника. Он был шутник и хохотун, любил, чтобы его любили. Ему не требовалось мое общество. Мы были с ним, конечно, не в ладах.

Обычные мои враги – троица соседских братьев-погодок и отчаянных забияк – как-то выследили меня вдалеке от родного двора и прежде, чем я заметил слежку, бросились меня преследовать. Пришлось полагаться на скорость ног, поскольку кулаков у меня было только два, а не шесть, и все они были больше, чем у меня.

– Криворукий! Бей криворукого!

Они гнали меня по улице на виду у всех, а я мчался прочь, пока горячий воздух не начал жечь грудь изнутри. Пришлось остановиться и принять неравный бой с очевидным исходом.

Когда, размазывая сопли и слезы, я вернулся домой, там меня встретила моя старшая сестра. Я ничего ей не рассказал, но она сама все поняла. Обняла, утешила, вымыла мне лицо. А там и мать вернулась.

Меня не наказали, сестра меня не выдала.

А на следующий день мы пошли в храм.

В наших местах почитался бог грома Наруками. В его святилище на горе обычно отводила нас мать.

Мы мылись заранее, одевались во все чистое, мать проверяла нас на наличие кровоточащих ран, что воспрепятствовали бы нашему присутствию в виду божества. И в тот раз по каким-то причинам мать не пошла с нами, осталась дома, отправила нас одних вместе к дому деда, где мы присоединились к процессии нашего рода.

Мы вслед за взрослыми взобрались по бесконечным каменным ступеням на самую вершину горы. Ступеней было так много, что казалось, еще немного, и мы вылезем уже на самом небе.

Я очень устал, но приходилось терпеть, ведь я сын воина и сам воин.

А наверху собралась вся деревня. Воинов и их семьи почтительно пропустили вперед, и мы вошли под сдвоенные перекладины петушиного насеста, ворота тории. С таких же когда-то прокричал петух, что побудил Солнце выглянуть обратно после долгого отсутствия из пещеры, в которой оно скрылось, и так мир был спасен.

Мы собрались перед святилищем, небольшим скромным деревенским святилищем с двускатной крышей и перекрещенными коньками. Жрец, старик, весь в белом и черной высокой согнутой на конце шапке, вышел к нам. Мы входили в святилище, хлопая в ладоши, привлекая внимание бога.

Там я и увидел своего двоюродного брата, бойкого и веселого и не желавшего иметь со мной ничего общего. И хотя он был младше меня, он дерзко игнорировал знаки почтения, положенные старшим родственникам вроде меня.

Он отирался с той троицей моих врагов, они смеялись и толкались в толпе, и их никто не одергивал.

Братья-погодки косо смотрели в мою сторону, но опасались старших вокруг.

Но, когда мы оказались рядом, двоюродный брат косо посмотрел на меня и процедил краем рта:

– Чего тебе надо тут, криворучка? Иди отсюда. – Отчего обрел непреходящий почет и уважение среди моих врагов.

Ненависть, охватившая меня, была черна, как сажа, и бессильна, как снег в кипящем котелке.

Моя юность была омрачена этой ненавистью.

* * *

Сестра моя к тому времени уже училась два года, а там и я пошел в школу для воинских детей.

Школа стала для меня мучением. Впрочем, для кого было иначе?

Читал я, как все, чтение «Книги тысячи знаков» не вызывало у меня особого напряжения, но вот прописи… Еле выведенные правой рукой, они вызывали оторопь у старого почтенного учителя каллиграфии в школе для самурайских детей, а брать кисть левой, которой получалось куда изящнее, мне запрещали. Потому что, хотя я и уродился криворуким, учитель не оставлял надежды исправить меня.

И далеко не сразу я понял, что это немощь, врожденное увечье, недостаток, почти равнявший меня в глазах мальчишек с неприкасаемой нелюдью из помойного оврага, обдирающей кожу с собак посреди ночи, чтобы добрые люди их не застали за столь отвратительным занятием.

Но мой младший брат, что пришел в школу через год после меня, одновременно со своими подручными братьями-погодками, со всеми тремя, не упустил возможности мне это вполне ясно объяснить.

В школе тут же стало не хватать для меня места.

Помнится, как раз тогда учитель рассказал нам о славной гибели Ёсицунэ, славном самоубийстве Асикага и не менее славной гибели в огне Нобунага, среди мальчишек разгорелся спор, способен ли кто-то среди них к столь же образцовому поведению, если до такого дойдет.

Мальчишки обсуждали харакири с тем же глубоким знанием дела, как и близость с женщиной. И с таким же знанием дела, в чем никто из них, конечно, не признался бы, а скорее действительно вспорол бы себе живот от смущения и стыда кухонным ножом. Говаривали, в соседней деревне какой-то мальчишка так и поступил.

Тогда же мой младший брат и позволил себе унизительное замечание в мою сторону:

– Да что говорить о таком с криворуким, он даже меч правильно держать не может…

Для него это было привычное, безопасное оскорбление, которое он тут же позабыл. Но меня оно терзало все ночи до того дня, когда я едва не убил его.

* * *

Тем зимним утром, через несколько лет после похорон убитого в нашем дворе ронина, собирая еще затемно нас с сестрой в школу, мать звонко шлепнула ладонью по руке моей сестры, укладывавшей в свой школьный мешок свитки и тушечницу.

– Помни, – со сдержанным гневом проговорила мать. – Все время помни!

– Простите, матушка. – Сестра моя упала в поклоне до земли. – Я буду помнить!

– За что нам это, боги, – устало прошептала моя мать. – Ни со стороны моей семьи, ни со стороны отца нет никого с таким недостатком, а дети оба криворукие… За что мне такое наказание? Какой грех вы совершили?

Так я узнал, что моя старшая сестра так же несовершенна, как и я.

Оказалось, оба ребенка в нашей семье с одним и тем же недостатком – мы были левшами. Старшая дочь и младший сын. Ни со стороны матери, ни со стороны отца ничего не было известно о родственниках с таким же врожденным пороком, и никто из тех немногих, кто знал, не мог понять, отчего эта стыдная напасть поразила нашу семью. У матери оставалась надежда исправить недостатки детей тщательным воспитанием, иначе судьба наша была бы предопределена и незавидна, дочь не выйдет замуж, сына не возьмут на службу, когда придет его время сменить деда в княжеской процессии, где тот занимал место первого копьеносца.

Мать наша и придумать не могла, какой грех мы совершили в прошлых жизнях, за что наказаны так одинаково.

Наша мать тщательно скрывала этот врожденный порок своих детей, и это была самая большая тайна нашей семьи. Настойчивыми увещеваниями ей удалось добиться от моей старшей сестры понимания последствий обнаружения ее недостатка. И с нею все складывалось благополучно, она научилась писать правильной рукой, отодвигать загородки и подавать чай. А вот со мной все сложилось куда печальнее – мой недостаток скрыть не удалось. И не удалось бы. Никак.

– Значит, ты такая же, как и я? – произнес я, когда мы, закутавшись в тяжелую зимнюю одежду, вышли из дома на стылую улицу.

– Я тебя прибью, если ты начнешь трепаться об этом! – напустилась на меня старшая сестра. – Меня не возьмут замуж, если кто-то еще узнает!

– Конечно я буду молчать, – почти искренне пообещал я. – Ведь моя старшая сестра придушит меня во сне, если я проболтаюсь!

– Какой же ты недоумок, – всплеснула она руками.

Она положила много сил, чтобы исправиться самой и исправить меня. Но если боги кого калечат, то не для того, чтобы он просто так исцелился. Она была отважной маленькой девочкой, моя сестра, она была готова на многое ради семьи. Тогда я этого не понимал.

Той зимой мне уже почти исполнилось тринадцать, я донашивал цветастое юношеское косодэ и подростковый пучок волос. Скоро я должен был облачиться в строгие одежды мужчины и получить мужскую прическу. Уже очень скоро.

А пока я ходил в школу.

Кроме прописей, счета, чтения классического «Пятикнижия» и воинского этикета мальчикам преподавали боевые искусства. Кроме большого лука, длинного копья, нам преподавали обращение с мечом.

Занятия с деревянным мечом оборачивались для меня ужасными неуклюжими корчами, пальцы не желали держать рукоять. Под сдавленные смешки других учеников я ковылял по последовательности канонических движений, изящество которых заставляло учителя закрывать в мучении глаза.

Со мной невыносимо было работать в паре. Я же держал деревянный меч не с той стороны.

Иногда раздражение учителя прорывалось наружу.

– Не та рука! – выкрикнул учитель и больно ударил меня своим деревянным мечом, самым кончиком, чуть выше запястья.

В нашей школе уже были не в ходу настоящие мечи, как водилось в школах времен Междоусобицы, – для обучения использовали деревянные, из белого дуба, увесистые, слегка изогнутые, удобно ложившиеся в руку. И больно отбивавшие тело, если ты пропускал удар.

Рука сразу отсохла, бессильно упала. Теперь я держал свой меч только одной правильной рукой. Было больно. И обидно. Тяжело было смирить рвущуюся наружу ярость.

Мой двоюродный брат, младший брат, сын младшего брата моего сгинувшего отца, краса и отрада всего нашего большого семейства, стоял со мной в паре, нес груз родственной ответственности за меня, недоделка.

И конечно, он не смог удержаться.

Едва шевеля губами, беззвучно, но я понял, он произнес:

– Кривору…

Детская чистая ослепительная ярость снесла остатки разума, и я с трудом помню, что там было дальше, но, когда меня оттащили, пара его зубов лежала на полу. Он вопил, он кричал, а глаз его украшал здоровенный синяк. Мой деревянный меч был забрызган его кровью.

Глава 5
Надзор спокойствия духов

Сказ о том, что если знаешь, то молчишь.

На следующий день в наше скромное жилище явился мой дед, я вскочил со своего места у очага, низко поклонился, приветствуя главу рода.

– Идем, – отрывисто бросил он мне, коротким кивком ответив на низкий почтительный поклон моих сестры и матери. Даже чаю не выпил.

Он был очень нами недоволен.

Он был сильно выше меня, коренаст и сед, мой дед. Резок в движениях и суждениях. Дед никогда меня не выделял из прочих детей, я даже не знал, что он помнит, как меня зовут, до того дня.

Позже мать рассказала мне, что некоторое время мой дед даже предполагал передать мне свое место во владении, но в конце концов очевидный недостаток воспитания и не менее очевидный телесный недостаток заставили его в обход старшинства завещать место младшему брату моего отца, сына которого, того самого лучшего ученика, я избил вчера.

В то время я не оценил этого в той мере, которая, видимо, ожидалась. Урока из этого я не вынес, моей новорожденной самоуверенности ничто не могло положить предела.

Тогда ничто не могло положить мне предела.

Но таким человеком стал Мацуда Хирото, невзрачный отшельник и потрясающе ловкий убийца, обитавший в последние годы после исчезновения заблудшего ронина в бамбуковой роще, к которому и отвел меня дед в то раннее зимнее утро.

Я знал, что он живет здесь. Я иногда таскал сюда ему еду.

Короткий меч в старинных красных ножнах был, как и прежде, у него за поясом.

– Вот он, – бросил мой дед, представив меня седому, но еще не слишком старому человеку в изношенной, но когда-то приличной одежде, сидевшему на ступенях маленького святилища, укрытого в бамбуке, в котором он и обитал по холодному времени.

Мацуда Хирото окинул меня бесцветным, холодным, как наступившая зима, взором и произнес:

– Миямото Мусаси убил первого примерно в этом же возрасте.

– Если его предоставить самому себе, он тоже кого-то убьет, – сварливо отозвался мой дед.

– Н-да, – задумчиво отозвался Мацуда Хирото. – Времена-то переменились. Искусство убить человека уже не самое важное в жизни?

– Что там теперь тот Мусаси делает? – спросил мой дед. – В горах сидит, медитирует? Книжки пишет. Займись им, Мацуда, ему нужна твердая рука, а наш школьный учитель не таков.

Мацуда окинул меня холодным взглядом и произнес:

– Да. Прежде чем учить этих юных убийц в наши времена, нужно уметь убивать. Или эти юные головорезы убьют тебя сами. Если учитель не в состоянии уничтожить ученика, чему доброму и светлому он сможет его научить?

– Мальчишка криворукий, – сварливо отозвался мой дед. – Ничего доверить нельзя, совсем пропащий, если не переучится. Можешь хоть дрова на нем возить.

– М-м, – протянул Мацуда Хирото. – Заманчиво…

И дед ушел, оставив меня с ним один на один.

Мы обменялись с Мацуда Хирото быстрыми взглядами. Я поклонился ему.

Так Мацуда Хирото стал моим учителем.

* * *

Дальнейшая моя жизнь оказалась не самой легкой.

Мацуда Хирото гонял меня, как вьючную скотину, и осаживал, как дикую собаку, и дрова пришлось потаскать из зимнего лесу, и лед рубить в зимней горной речке, чтобы добраться до воды.

Кормился он теперь от нашего очага. Дома я благодаря его непрерывным поручениям не бывал.

Прежде всего он принялся ставить мне правую руку. Он заставлял меня язвительным словом все делать только правой: воду таскать, есть палочками, махать его коротким мечом, держать кисть и сопли вытирать, только что по земле на ней не ходить, хотя, думаю, могло дойти и до этого.

Когда язвительные речи перестали помогать, он просто привязал мою левую руку к поясу и отправил меня так рубить дрова. Первым делом я едва не отрубил себе пальцы на ноге.

Потом-то я приноровился. Но сказать, что мне это не нравилось, значило не сказать ничего. Я являлся домой едва живой и падал как мертвый. Утром я не мог сказать, что проснулся, пока холод темного утра не выгонял из меня вожделенный сон. Я был измотан, я был изможден.

– Что ж ты такой криворукий? – язвительно терзал он мою нежную душу. – Хорошо еще, что не хромой. Никогда не видел, чтобы так корчились с кистью в руках.

– Вам проще, учитель, – рыдая над текстом из «Троецарствия», что он поручил мне переписывать тем днем, отозвался я. – У вас нет такого увечья. Вам не приходилось так мучиться!

Мацуда, не говоря ни слова, протянул мне обе руки с выставленными вперед натруженными ладонями, безнадежно глубоко исчерченными трещинами складок, и только тогда я узрел, а до того все это время он умудрялся как-то это от меня успешно скрывать, что на его правой ладони недостает большого пальца!

– Я знаю об этом все, – негромко отозвался он.

Он не мог держать меч в правой руке, он не мог согнуть лук так же, как все. Такое увечье делало человека калекой, почти неприкасаемым. Но он все это мог и был в этом лучше многих, уж мне-то это теперь доподлинно известно.

Пожалуй, он знал об этом куда больше, ведь когда-то он был правшой и сумел переучиться, да так, что я, имевший непосредственный болезненный опыт, не замечал иного.

И я заткнулся.

Позже я узнал, что на моем учителе намертво повисла презрительная кличка – Левша. Никто, конечно, не осмеливался сказать ему это в лицо. Но служба его была определена сразу и навсегда – никакой больше службы. Никогда и нигде. В государстве Четырех морей все гармонично, и левшей в нем нет. Левша – урод, калека, изгой. Таким он и был. Уродом и изгоем. Опасным уродом и изгоем. И бесполезным. Без поддержки моей семьи этот человек умер бы от голода, в нищете, всеми старательно забытый.

Но он был старый воин, видавший падение Сеула, лишившийся в бою большого пальца на правой руке и героически научившийся биться мечом левой, – и я был у него единственным учеником.

Он был жесток, как жесток нож, вырезающий статую из бревна. Он бил меня, как бьет монах обломок камня, выбивая из него образ Будды. Он знал идеал и шел к цели, не сворачивая, не спрашивая моего мнения.

– Не важно, какой рукой ты наносишь удар, – говорил старик. – Во многих школах есть продвинутые техники для обеих рук. Пока ты можешь убить, ты остаешься воином. Тебя неудобно ставить в общий строй, значит, умирать в толпе не для тебя, твой путь – путь одиночки, где твоя особенность становится внезапным преимуществом. Когда садишься в присутствии врага, ты кладешь меч как все, справа, но ты способен выхватить меч левой рукой из лежащих на полу ножен, чего никто не ждет. Развивай способность к первому удару из ножен, и будешь уметь такое, чего не может никто.

Этот человек не был многословен, любезен или дружелюбен. Но чему можно было меня научить, он научил.

– Смирись, – говорил мне Мацуда. – Будь тем, кто ты есть. И тогда ты ясно увидишь свои достоинства. Твои иероглифы пугают людей – а ведь многие почитаемые ценителями стили начинались с этого. Ты можешь быть хорош. Просто не быть тебе таким же, как все, никогда. Это труд – жить благонравно с такими задатками. Но для лучших – это всегда труд.

Он был как Будда, непостижимый, неподражаемый, ужасающий и снисходительный себе во вред. Иначе зачем было ему возиться со мной?

И наверное, потому он сумел научить меня, неблагодарного леворукого мальчишку, держать кисти и палочки для еды в правой руке. Из сострадания.

– Твоя обычная, общепринятая техника должна быть крайне банальна, обычна, без искры. Это ножны для твоего подлинного меча. Одна техника, один удар, безупречная и неотвратимая, как падение молнии. Тренируйся каждый день и час. Через десять лет никто не сможет превзойти тебя в этом.

* * *

Довольно долго я полагал, что Мацуда живет рядом с нами, потому что учит меня уму-разуму, ну, в те времена я был очень юн, а кто из молодых не видит себя в пупе мира?

Но, пожалуй, история с рисовым вором заставила меня впервые задуматься.

В наших скудных местах урожай собирали не в каждый сезон, как на благодатных рисовых долинах вокруг озера Бива. И осень того года выдалась скуднее, чем другие.

Мой дед стоял перед сложенной посреди огромного амбара пирамидой рисовых мешков, занимавшей едва ли пятую его часть, и молчал.

– Слишком холодно для риса, слишком сыро для ржи, – мрачно сказал он наконец. – Бывало, в жирные времена мешки с рисом заполняли наш амбар до самой кровли, а теперь? Четверть мешков заберут в княжеский замок, десятую часть – в Эдо, десять – на семена, еще пару мешков съедят мыши. А что будем есть мы?

Княжеский оброк в тот год по нашей скудости отправили раньше обычного, тем же днем дед раздал пайки, и амбар опустел, и под соломенной крышей свистел холодный ветер. А уже через пару дней кумушки шептались, что стонет в амбаре голодный дух огромного бурого барсука, которого принято было задобрить мешком-другим зерна, а в этом году праздника-то, считай, не было…

Слухи ширились, люди обходили амбар стороной, дети рыдали ночами. Терпеть подобное было, конечно, совершенно невозможно.

Мой дед послал к амбару меня. Дело было поздним холодным вечером, но делать было нечего, глава рода дал мне поручение, и, крепко подпоясавшись, я вышел к амбару. Еще издали я услышал нечеловеческий стон внутри амбара и бежал оттуда не чуя ног.

– Пригласи своего учителя, – хмуро произнес дед, выслушав мой сбивчивый рассказ. – Пусть разберется. Сегодня же.

Я застал Мацуда в святилище сидящим перед огоньком лучины, коротким ножом он уже настругал из полешка еще пучок таких же лучинок.

Слушая меня, он вложил нож в короткие ножны и сунул их в рукав, поднялся, коротко бросил:

– Возьми свой меч.

И я последовал за ним, вооружившись своим школьным деревянным мечом.

Около амбара Мацуда остановился, слушая в стылой темноте потусторонние вопли, затем усмехнулся, прошел к воротам амбара и, громко постучав в них ножнами ножа, громко выкрикнул:

– А ну, кто там? Отзовись.

– Помогите… – раздался в ответ рыдающий стон.

Мацуда скинул с ворот соломенную петлю и распахнул створку. Внутри было хоть глаз выколи, ничего не видно. Я вступил туда, трепеща, вслед за учителем, подняв меч, ожидая чего угодно, даже летающих отрубленных голов.

Мацуда пропал в темноте, оставив меня стоять у ворот в слабом свете с улицы.

А потом в темноте раздался его хохот, напугавший меня больше, чем могла бы летающая отрубленная голова.

Мацуда вышел к свету, утирая с глаз слезы.

– Зови молодежь, – всхлипывая от смеха, бросил он. – Пусть волокуши прихватят.

И залился хохотом дальше.

В те времена, как и сейчас принято, молодежь вроде нас по вечерам собиралась вместе в «гуми» и обходила околицы села, поглядывая за каким непорядком. Я не имел возможности там появляться, поскольку все мое время принадлежало учителю, и верховодил там мой младший двоюродный брат и все та же троица его вассалов-погодок.

Когда я появился из темноты у сарая, где их всегда можно было найти, а глаза у меня, наверное, тогда были больше лица и меч из белого дуба на плече, они все подались назад, никто не рискнул встретиться со мной взглядом.

– Мы поймали его, – сказал я им. – Несите волокуши.

И ушел в темноту, не дожидаясь ответа, только потому что сам был ошарашен происходящим.

Но оказалось, никто не осмелился ослушаться.

А это был вор. Вор из соседней деревни, что пасся в этом амбаре еще до нашего переселения сюда. Каждый год после сбора урожая он разбирал соломенную крышу амбара, слезал на сложенные до кровли мешки и утаскивал на праздник пару мешков. Но в этот раз риса у него под ногами не оказалось, и он, пролетев три человеческих роста, грохнулся на утоптанный земляной пол амбара, переломав себе все, что выступало из туловища. Три дня он там валялся, пугая стонами всю округу.

– Вот твой барсук, – смеясь, сказал Мацуда, сдавая вора деду на руки. – Я его отловил.

О том воре я больше не слышал, что неудивительно – воров в наших местах не терпели, но болтовня о том, что мой дед лично скрутил крысооборотня, укравшего весь рис нового урожая, ходила в наших местах долго. И еще много лет после того ее показывали в лицах бродячие кукольники на дорогах; даже я там был, в этой маленькой истории – мальчик, безымянный вестник, – только, конечно, действие было перенесено в более благородные и легендарные времена Хэйан.

Но еще до начала холодов случилась еще одна, куда более странная история. История с чудесным паланкином.

Слухи о странных носилках без носильщиков, появившихся в наших местах, дошли до нас раньше, чем мы сами с ними столкнулись. Дед мой качал головой, в том смысле, что о чем только люди не говорят, когда к горам подбирается осень, – о лисах, барсуках, странных предметах; впрочем, я понял намек совершенно правильно, я и мой наставник были обязаны эти слухи проверить, иначе не видать нам на праздники пирожков со сладкой начинкой.

Пришлось нам заняться этими слухами.

Мацуда нашел в деревне у большой дороги очевидца, который доподлинно рассказал нам, что встречал странные богатые носилки лично, и даже шрамы показал, что остались у него на плечах после встречи с ними три года назад. Он тогда шел с товарищем с промыслов из города, и они встретили носилки на обочине. Чарующий девичий голос подозвал их, а дальше он помнит довольно смутно, но не забыл, что тащил их на себе до позднего вечера и лишь тогда их отпустили.

А сейчас, когда пронесся слух, что носилки снова появились в окрестностях, он носу из дома не кажет, боится.

– Ну ничего себе, – с удовольствием произнес Мацуда, когда мы шли прочь от хижины пострадавшего. – Вот это байка. Чего только народ не выдумает, чтобы оправдать позднее возвращение домой. Посмотрим, что нам удастся еще выяснить.

А я даже начал находить вкус в участии в этих странных историях.

Выяснить что-то нам довелось довольно скоро. Один из обормотов-вассалов моего надменного младшего брата нашел нас в бамбуковой роще, где Мацуда ставил мне удар правой рукой, и, кося от ужаса глазом, сообщил, что в деревню прибежал крестьянин, сбежавший от порабощающей силы странных носилок, и что нам следует спешить, если мы надеемся их увидеть сами.

Мы поспешили.

На деревенской площади Мацуда допросил вымотанного в прах, мокрого от пота крестьянина из отдаленной деревни, искавшего у нас укрытия от странного преследования. Его товарищ тоже сбежал, но потерялся по дороге сюда. А носилки они бросили, когда уже не могли их нести, недалеко отсюда.

Мы с учителем переглянулись и двинули в указанном направлении. Мацуда бодро шагал впереди, пронизывающий осенний ветер выдувал пот, стекающий у меня по холодной спине.

Да. Они были там. Маленькие изящные носилки в черном лаке с танцующими фениксами на стенках, бамбуковая занавеска скрывала того, кто был внутри.

– Так-так-так, – удивленно произнес Мацуда, располагая руки на поясе рядом с мечом в ножнах. – Они действительно существуют.

Меня не воодушевило это открытие. Но я подозревал, что учителя это не остановит.

– И кто это тут у нас? – успел произнести учитель, когда занавеска носилок немного отодвинулась, и ярко-белая изящная рука показалась снаружи, и палец с игриво алым ногтем согнулся несколько раз, призывая нас подойти ближе. Я еще увидел рукав ярко-алого кимоно и, кажется, сложенный золотой веер, когда учитель со странно изменившимся лицом приблизился к носилкам и присел рядом с ними на корточки.

Я не слышал, о чем они говорили, ветер завывал, и я жутко мерз на этой дороге в летнем юката, а может, это у меня от страха зуб на зуб не попадал, но вскоре Мацуда обернулся и подозвал меня к себе:

– Давай, парень. Берись за носилки спереди, а я встану сзади, там тяжелее.

– Учитель… – жалко простонал я.

Но очарованный Мацуда меня не слушал:

– Давай-давай. Нам нужно немного потрудиться. Тут не обойтись без нашей помощи.

Что я мог ему сказать? Что я мог сделать? Я встал впереди носилок, и мы по команде Мацуда взвалили их себе на плечи, как заправские носильщики, и понесли их в сторону города. Мацуда даже напевал себе что-то под нос ритмичное, чтобы мы с шага не сбивались.

Мне трудно описать, что я чувствовал, пока палки носилок все глубже впивались мне в плечи, шрамы, наверное, останутся на всю жизнь, но учителя я не смел ослушаться. Через час я уже спотыкался о собственные ноги, пот каплями падал на дорогу, оставляя следы, как от дождя. Труд носильщика несладок.

Вечерело. Внутри носилок вспыхнул огонек и разлился теплый свет фонаря. Мацуда сжалился надо мной, и мы поставили носилки на дорогу, едва не попадав рядом. Мацуда оказался измотан не меньше меня, он-то был уже совсем не молод, кстати.

Занавеска носилок откинулась вновь, полоса света упала на темнеющую дорогу. Мацуда вступил в эту полосу, присел на колено, и тот, кто был внутри, что-то ему сказал, отчего лицо учителя преобразилось, усталость словно рукой сняло, а я не услышал, кровь стучала у меня в ушах.

Сияющая от белизны кожи рука показалась из-за занавески и протянула Мацуда маленький алый, недавно сорванный цветок хризантемы, и, клянусь, я видел это, Мацуда, этот каменный человек, принял его с благоговением, только не поцеловал. И спрятал у себя на груди!

Потому, когда мы достаточно удалились от носилок, чтобы не видеть свет изнутри, я спросил:

– Кто это был, учитель?

Мацуда не сразу ответил. Улыбнувшись, он произнес:

– Раз в три года высшая школа куртизанок в Гион совершает обряд принятия учениц в высший ранг таю. Главное испытание состоит в том, что девушка, претендующая на доступ к сокровенным тайнам школы, на власть над мужчинами, должна проявить высшую доблесть, переместиться из Киото в Нара без носильщиков, не выходя из носилок. Помнишь, они появлялись на этой дороге три года назад? Появятся еще через три.

– Вы уверены, учитель? Ну, что там была девушка?

– Конечно я уверен. Я в состоянии отличить девушку от чудовища. Вообще я восхищен! Это такой вызов! Я не уверен, что решился бы на нечто подобное в таком положении! Это изумительно совершенное искусство – завладеть вниманием первого встречного, найти к нему подход, использовать его и оставить довольным на большой дороге! Я уж не говорю о сопутствующих опасностях!

– Учитель… Разве это не значит, что и к вам нашли подход, использовали и оставили… Хм… Довольным.

– Конечно нет. Она же сама мне все рассказала. Она описала мне свое положение. Мы искренне поговорили, и я нашел, что не могу не помочь столь отважной девушке… Н-да.

Мацуда остановился, задумавшись. Я терпеливо ждал.

Внезапно Мацуда развернулся и широко зашагал обратно, туда, где мы оставили носилки. Я поспешил следом.

Нужно ли говорить, что мы не нашли носилки на прежнем месте? Даже следов.

– Это же здесь было? – Мацуда возбужденно оглядывался. – Да, здесь, хорошо помню. А куда она делась? Мимо нас никто не проходил! Значит, она окрутила кого-то, кто шел из города? Хитрая лиса! Давай поддадим, мы их нагоним!

Мы никого не нагнали. Ночь глубока и холодна, мы были одни на пустой дороге.

Наконец Мацуда сдался и мы побрели обратно. Вернулись домой мы глубокой ночью.

– Послушай, – задумчиво произнес Мацуда. – Давай договоримся. О сегодняшнем деле никому ни слова.

– Конечно, учитель.

– Никому. Ты понял?

– Да. Я понял.

– Вот и ладно.

Я не знаю, рассказал ли Мацуда что-то моему деду, но дикие слухи еще долго бродили по окрестностям. Ряды таскающих чудесные носилки на себе множились и исчислялись уже, наверное, сотнями. Расстояние, пройденное под носилками, удлинилось, время тоже, счет шел на сотни ри много дней и ночей, уже болтали о каких-то огненных шарах и прочей такой дичи, о чем и вспоминать не хочу. С Мацуда мы об этом больше не говорили. Стыдно было…

Сильнее этого случая меня впечатлила, наверное, только история о ложных лисьих огнях.

Это была печальная глубокая осень, особенно угрюмая в этих горных местах. Но я тогда этого не знал, что здесь особенно печально, и был всем доволен.

Холодный ветер нес сырые листья кленов, и на пустых, очищенных от урожая суходольных полях замерцали лисьи огни.

– Что-то рано они в этом году, – нахмурившись, проговорила мать, стоя в вечерней полутьме у ограды двора. – Не к добру это. Голод будет.

Встав рядом, я следил, как призрачные огни плывут в темноте, и понял, что желание выяснить, что это там, невыносимо. Ведь еще и долг диктует мне следить за такими неурочными странностями, не беда ли к нам подкрадывается?

– Простите, матушка, – поклонился я, – но мне нужно идти. По делу.

– Опять по делу, – вздохнула мать. – Куда же это ты пойдешь? Ночь уже. Совсем тебя дед загонял… Иди уж и возвращайся пораньше.

Мацуда я нашел в обычном месте в маленьком храме в бамбуковой роще, и идею мою он встретил без воодушевления.

– Дались тебе эти огни, – буркнул он. – Они тут каждый год появляются. Лисы богини Инари собрались на сходку, дело обычное.

– Мать говорит, рано они, голод может быть.

– Мы теперь каждую неурочную примету проверять будем? – сварливо отозвался Мацуда. После истории с носилками он был постоянно не в духе, во всем сомневался и ничем не был доволен. Похоже, она изрядно уязвила его самолюбие.

Хмуро он покосился на меня:

– Твой дед говорил тебе об этом?

– Нет, учитель.

– Ну и предоставь событиям идти своим чередом.

– Как скажете, учитель…

Мацуда, остро прищурившись одним глазом, словно лучник, покосился на меня:

– Да неужели? Я смотрю, в тебе прорезалась наконец фамильная дерзость. Глазки-то потупил, послушный сын и внук, а сам задумал, небось, чего? Ты глаза-то от меня не прячь, я эту вашу манеру давно изучил, меня так не проведешь, я тут с вами давно живу.

Я сидел перед ним на коленях, как положено ученику, потупившись, и не знал, что и сказать.

– Ладно, – недовольно отозвался Мацуда, поднимаясь с нагретого места и вкладывая короткий меч в ножнах за пояс. – Нет мне покоя. Посмотрим, что это там такое, разомнем ноги на сон грядущий…

К полям мы пошли не прямой дорогой, а через лесистые холмы над ней, чтобы не быть обнаруженными кем бы то ни было. Небо было ясное, огромная россыпь звезд излучала холод, а узкий, как нож, лунный серп блестел полированным серебром, словно украшение на шлеме военачальника.

Было тихо, похрустывали ветки под ногами.

На лесистый гребень склона, выходящего на поля, мы уже почти подползали на корточках, прячась в подлеске.

– Так вот что это такое, – пробормотал Мацуда под нос, окинув взглядом поле.

С замиранием сердца, готовый увидеть все что угодно, любые чудеса мира, я приподнялся и бросил взгляд вниз.

Там были люди. Не лисы. С маленькими трепещущими огоньками на кончиках лучин они бродили по полю и копались в земле. На затылках у них белели грубые лисьи маски.

Я удивленно следил за происходящим.

– Кто это?

Мацуда покосился на меня и ответил:

– Это нелюди.

Это было страшно, и это было непонятно. Я, конечно, слышал о нелюдях, но не думал, что их может быть столько! Увидев мое непонимание, Мацуда добавил:

– Это изгои из людского рода. Преступники земных и небесных законов. Тут деревня недалеко, они оттуда. Правительство ссылает их туда. Они там работают с кожей животных и заняты прочими нечистыми занятиями.

– Я никогда о ней не слышал.

– Ну, еще бы…

Он еще какое-то время следил за движением огней, потом бросил:

– Идем отсюда.

Когда мы достаточно удалились, он добавил:

– Передай своему деду, что изгои просеивают озимую пашню в поисках несобранного проса. Значит, правительству уже нечем их кормить. Весной и то верно – голод будет.

Глава 6
Запрещенная книга

Сказ о том, что не стоит брать на беззаконное дело полных недоумков.

Я рассказал деду все, что мы узнали с Мацуда, на малом семейном совете, в присутствии дяди и моего двоюродного брата, которого мой дядя уже понемногу вводил в семейные дела.

Все это время, пока говорили, я чувствовал его взгляд, полный обжигающей ненависти и… И зависти?

Дослушав, дед раздраженно вздохнул:

– В этих местах всегда было трудно собрать требуемый урожай, а теперь, когда князя заменили, дела и вовсе расстроены. Две шкуры с крестьян не спустишь. Нам придется закупать рис на стороне. А мы только сестру твою сговорили.

– Сговорили? Сестру? Когда? За кого?

Я, занятый делами нашего с Мацуда дозора, совершенно ничего об этом не знал.

– За достойного человека, не изволь беспокоиться. – Дед улыбался. – Без урона нашей чести. Семья надежная. И нужная. Живут только далеко, в долине внизу. Тем и полезны. Пора нам спускаться с гор.

Я, признаться, оказался не готов к таким новостям.

– Ты не беспокойся, – усмехнулся дед. – Выдадим сестру и тебя сговорим. Есть у меня на примете хорошая девица. Эх, расходы… Сколько на один пир только потратим?

– Мешков двадцать выложить придется, не меньше, – довольно отозвался мой обычно рачительный дядя. – А положим меньше, не поймут, скажут, нищеброды.

– Расходы… – вздохнул дед.

Нет. Я не готов к таким новостям. Ни к тому, что сестра уходит из дома, ни к тому, что я скоро женюсь сам, хотя в этом не было ничего необычного.

Обсудили расходы на свадьбу, и затем дед отпустил всех.

– А ты задержись, – бросил мне дед. – Передашь кое-что своему учителю.

Недовольные тем, что их выставили первыми, дядя и брат откланялись.

– Подай мне сверток из почетной ниши, – указал мне дед. – Да, этот. Неси сюда.

Я с поклоном забрал указанный мне предмет из стенной ниши, где хранились семейные реликвии вроде свитка с семейной родословной, и с трепетом отнес плоский легкий сверток деду на столик.

Дед развернул потертый шелк. Внутри оказалась тонкая потрепанная тетрадка, сшитая из грубой желтоватой бумаги, какой я еще не видел. Странные узоры покрывали первую страницу, и не сразу я понял, что это знаки какой-то неведомой мне письменности.

– Это книга, – произнес задумчиво мой дед, открыв и закрыв страницу. – Книга южных варваров.

Дед передал книгу мне.

– Что здесь написано? – Я жадно перелистывал страницы. Странные крючковатые строчки, горизонтальные и черно-белые рисунки человека необычно, чудовищно носатого и удивительно бородатого в дивно-странной мешковатой одежде. Он стоял всегда в разнообразных забавных позах и всегда с ружьем. Изображения ружей я уже видел и узнал их и тут.

– Это мушкетерский кодекс, – ответил дед.

– Что-что?

– Это подарок, который я получил очень давно. Ты этого еще не слышал, но в этом году Ставка своим указом запретила владеть книгами южных варваров. Теперь за это будут наказывать. Вам следует сбыть эту вещь с рук. Как можно дальше отсюда и как можно незаметнее. Я бы предпочел сжечь ее теперь, но такие вещи имеют своих ценителей и немало стоят. А твоя сестра нуждается в приданом.

– Я понял.

Поклонившись, я спрятал тетрадку на груди и покинул дом моего деда, никого из домочадцев не встретив.

Но во дворе нашего дома я столкнулся с младшим братом. Вот кого я не ожидал здесь встретить. Не ожидал и не хотел.

– Нужно что-то? – неласково спросил я его. Спрятанный на груди под запахом кимоно сверток жег грудь, и мне не терпелось отправиться в бамбуковую рощу на встречу с Мацуда.

Брат поклонился мне и ошарашил:

– Возьмите меня с собой сегодня вечером, почтенный старший брат. В ваш дозор за спокойствием духов.

Я не нашелся сразу что ответить. Это был шаг к примирению, который я сам бы никогда не решился предпринять, и было глупо и отвергать его теперь, и, если бы не сегодняшнее поручение деда, я бы… Но я не мог сейчас. Я уже понимал, что есть вещи, в которые никак не следует посвящать больше трех человек, и это было как раз такое.

– А чего именно сейчас? – недовольно буркнул я.

– Отец сказал, – внезапно смутившись, признался брат.

Н-да. Так это еще и не он сам придумал.

– Сегодня никак невозможно, – почти искренне сожалея, отозвался я. – Может быть, в другой раз.

– Значит, никогда, – внезапно вспыхнув черным взором, воткнул в меня словно пару лезвий мой дорогой, любящий младший брат.

Я не намеревался задерживаться так долго, и эта странная беседа уже сильно меня тяготила. Но прежде чем я ушел, он успел бросить мне в спину:

– Тебе всегда позволяли больше, чем остальным. Тебе всегда достается самое лучшее, всё для тебя! Все тебя жалеют, – проскрипел он зубами. – А все потому, что твой отец не вернулся.

– Не болтал бы ты о том, чего не знаешь, – с внезапной для меня самого ледяной яростью процедил я. – Ведь это ты у нас избранный любимчик, у которого все есть, не тебе завидовать мне-то.

– Тебя учат быть воином! – выкрикнул брат. – А меня – писарем!

– Какая разница? – Я действительно не понял этого его вопля. Меняешь меч на кисть, когда это приемлемо, как говаривал Мацуда. – Это не важно, что ты умеешь, ты все унаследуешь.

– А я этого не хочу! Я хочу делать все что вздумается, как ты!

– Но я не делаю что вздумается…

– Действительно? Это не ты бродишь ночами, когда остальным следует спать, не ты ходишь, куда дойдешь, а не остаешься дома, не ты сражаешься с чудовищами? Говоришь с дедом в любое время, когда я его вижу только по большим праздникам? Разве это все не о тебе?

Я был поражен.

– Я не делаю ничего из этого ради удовольствия…

– Предлагаешь мне в это просто поверить?

Я не нашел что ответить тогда. Да и позже не нашел тоже.

Я просто ушел тогда…

* * *

– Помню, помню эту книжицу, а как же… – Мацуда перелистывал страницы. – Я знал человека, что это написал. Девяносто восемь позиций с мушкетом, – прищурился он, глядя на текст.

– Вы умеете это читать?

– Испанский-то? Умею. И дед твой тоже. А тебя не учили? Гм, странно, старшего-то своего он точно учил.

Искоса взглянув на меня, Мацуда добавил:

– Ладно, не будем об этом. Значит, унести подальше и продать. Это можно. Какой у нас в округе самый большой город?

Я сказал.

– Это не город, это деревня с замком, – захохотал Мацуда. – Сдается мне, придется нам спуститься до самого побережья. Ты же еще не видел моря?

Нет. Моря я еще не видел. А когда впервые увидел через три дня пути, онемел и потерял на время ум. Такое оно было прекрасное и удивительное.

– Внук своего деда, – усмехнулся Мацуда. – Дед твой так же немел, как море видел. Ладно, очнись уже, у нас тут дело. А для него нам придется найти сволочь понеразборчивей.

Я плохо помню тот прибрежный город, мы пошли в купеческий квартал, а я купцов еще не видел, не считать же такими мелких торговцев вразнос, что забирались к нам на перевал. Мой дед и моя мать не любили таких и неодобрительно встречали их полную самоунижения предприимчивость.

Здешние купцы были не таковы. Они вели себя так, словно не они являлись низшим сословием, а все остальные, и едва не требовали себе знаков почтения. Это было и смешно, и поразительно. Но Мацуда воспринимал их позу за должное, и я не видел повода вести себя иначе, чем показывал учитель.

– Славная вещица, – пробормотал один такой, покрутив в толстых волосатых пальцах книгу. – И опасная, как по нынешним временам.

– Мы не узнали ничего нового, – отозвался Мацуда.

Купец подумал и назвал свою цену на вес серебра в моммэ.

Мацуда забрал книжку из рук купца, встал и пошел к выходу.

– Ну что же вы так спешите! – устало всплеснул руками купец. – Куда же вы пойдете? Ну как так можно, мы же даже и не начали сходиться в цене. А поторговаться?

– Вот ты торговец, ты и торгуй, – недовольно отозвался Мацуда, возвращаясь на свое место, а я так и даже встать не успел. – Карма твоя такая. А наше дело другое.

– И сколько же вам нужно за эту вещь? Сколько-сколько? Зачем вам такие деньги? Отдайте их мне, я пущу их в рост, будет постоянный доход. Не слишком большой, но надежно. Ох, ну зачем так гневаться, почтенный, выпейте чаю, мы что-то да решим, найдем способ.

Мы потеряли там еще час, прежде чем сошлись в цене и награде торговца за его услуги.

– И так каждый раз, – пробурчал Мацуда, выходя из лавки. – Нет чтобы дать сколько от тебя требуется, все время начинается. Какие-то обстоятельства, опасности, болезни, гнев богов даже приплетают, бывает! Нетерпимо. А деньги нужны. Ну и терпишь, конечно, где же их еще возьмешь… Хотя очень хочется порой зарубить на месте. Хорошее испытание, кстати, силы духа, я тебя в следующий раз торговаться пошлю. А то все я да я.

Вот так вот мы вроде и управились просто и буднично.

Но однажды, сильно позже, мне попалась в руки книжица одного борзописца, как раз из того города, я узнал о нашей истории еще очень много интересного и неожиданного, такого, о чем и подумать не мог!

Я эту историю, Историю о запрещенной книге, вам перескажу. И скажу я вам, наврал тот борзописец невероятно!

Или не наврал?

* * *

Они вошли в книжную лавку, когда на город опустилась ночь. Пара ронинов, спустившихся с гор, вошли, пряча лица в тени соломенных шляп. Понятное дело, они пришли не для того, чтобы школьные прописи купить.

Господин Кагэцу, почтенный торговец литературой, прервал спор с припозднившимся посетителем, вздохнул и пожалел, что остался дожидаться, когда догорит масло в его вечернем фонаре, и не закрылся сразу на закате. Этот свет всегда привлекал в его лавку вот таких вот ночных насекомых, жирных ночных бабочек. Некоторые были весьма ядовиты.

– Сайкаку, – угрюмо произнес господин Кагэцу, – хватит болтать, и поди прочь. Я тебе ничем не помогу, я тебя в кости играть не заставлял.

– Но, господин Кагэцу! Купите мою пьесу, скоро она станет очень известной!

– Встань и иди, – угрюмо прорычал господин Кагэцу. – Освободи место.

Понурившись, Сайкаку встал и пошел прочь из лавки.

– Сайкаку! – бросил ему вслед господин Кагэцу. – Писанину-то свою тоже захвати.

Сайкаку, ежась от стыда, понуро вернулся, подобрал со стола тонкую тетрадь, исписанную неровными столбцами знаков, и вышел.

Старший из ронинов, терпеливо дождавшихся своей очереди, молча сел перед Кагэцу и выложил на низкий рабочий стол плотный парчовый сверток. Младший остался стоять позади, у входа.

Кагэцу вздохнул и спросил:

– И что это?

Старший ронин едва заметно скривил губы:

– Это книга.

Впрочем, Кагэцу это и сам хорошо понимал.

– И что это за книга?

Ронин неопределенно качнул головой:

– Я в этом не разбираюсь. Вроде бы их из Голландии к нам привозят? Может она кого-то заинтересовать?

Кагэцу вздохнул, предвкушая шквал грядущих неприятностей, развернул потертую на сгибах парчу.

Это была книга. Иноземная, запрещенная, совершенно незаконная книга. Кагэцу вновь тихо вздохнул, перелистнул пару страниц плотно сшитой тетради из невиданной здесь плотной бумаги, покрытой мелким напечатанным шрифтом, перемежавшимся крупными, на целый лист, одноцветными гравюрами.

– Что ж, – негромко произнес Кагэцу, окунаясь в неприятности с головой, касаясь книги кончиками пальцев в вечерней полутьме. – Она может заинтересовать меня.

– Сколько можно получить за нее? – спросил ронин.

– Один рё?

– Нет, нет, нет, нет, нет, нет, – мелко усмехаясь в такт словам, возразил ронин. – Самое малое в двадцать раз больше.

– Это, возможно, когда-то потом, после множества перепродаж, – вздохнул Кагэцу. – Но здесь такой цены вы не получите.

– Мы можем подождать, – вкрадчиво произнес ронин. – Но недолго. До завтра.

– Я постараюсь что-то для вас сделать, – вежливо отозвался Кагэцу.

– Ты уж постарайся, – усмехнулся ронин, вставая.

Кагэцу только вздохнул.

Ронины вышли из лавки, забрав книгу, и там, видимо, столкнулись с поджидавшим их Сайкаку, давеча проигравшимся в прах и позор молодцем, алкавшим помощи из любых рук.

– Чего тебе надо, парень? – услышал Кагэцу, как спросил старший ронин у Сайкаку. – Ну и чем ты можешь нам помочь? Себе помоги! Хотя стой! Ты куда сейчас идешь? В бордель? Ну, веди нас, значит, тоже в бордель.

Кагэцу вздохнул, не оглядываясь, позвал:

– Набэцуна…

Из темноты лавки за его спиной шагнул молодой ловкий и тихий человек с мечом за поясом:

– Да, господин Кагэцу?

– Набэцуна, присмотри за ними, – вздохнул Кагэцу. – Глаз не спускай.

Набэцуна поправил меч за поясом, положил на полку свиток героического сказания, которое читал в свете фонаря до появления посетителей. Вышел на темную улицу и последовал в отдалении за ронинами и их провожатым.

Господин Кагэцу снова вздохнул и пошел закрывать лавку.

Все это дело ему определенно не нравилось. Все это определенно должно было плохо кончиться.

* * *

Неброский человек Набэцуна нагнал своих поднадзорных уже около публичного дома «Нежные лепестки персика», где дурень Сайкаку уже ругался через отодвинутое окно первого этажа со своей девицей.

– Ты что? Собрался ко мне клиентов водить? – тихо рычала на Сайкаку девица. – Это как понимать? Сам проиграл меня в публичный дом, еще и наживаться на этом вздумал?

– Оман, ну что ты говоришь! Как я могу оставить тебя в таком положении? Пойми, я все делаю для твоего же блага! А так ты будешь много работать, быстрее отдадим долг…

– Может, тогда ты за меня и в постели отрабатывать будешь?

– Ну, Оман…

– Видеть тебя не хочу! – бросила девица своему бывшему ухажеру, проигравшему ее в кости на прошлой большой игре, где тот искренне намеревался взять большой куш, но неизбежно был сам очищен и ободран, как угорь на закуску. Девица со стуком захлопнула окно, через которое говорила с Сайкаку, чем вызвала восхищенный щелчок языком от старшего из ронинов.

Через пару мгновений окно опять открылось и недовольная Оман, выглянув, бросила:

– Эти, что ли, двое? Заходите теперь, чего уж там.

Ронины, а за ними и Сайкаку поднялись по лесенке на высокий порог и вошли в бордель.

Пронырливый Набэцуна проник в дом вслед за ними и успел услышать, как Сайкаку объясняет ронинам:

– Она тут пока по обычному договору на семь лет. Пока в ученицах ходит, принеси-подай, сама не работает еще…

Набэцуна едва заметно улыбнулся, он присутствовал на той игре, где проигрался Сайкаку, и знал об этом деле все. И в этот дом он был вхож. Весь вечер он в отдалении следил, как ронины напиваются в обществе Оман и ее подружек и как эти подружки гоняют Сайкаку по всякой мелочи, покрикивая на него, как на мелкого слугу. Набэцуна отстраненно слушал, как ронины хвастают своими невероятно героическими подвигами, как хвалятся и обещают осыпать завтра всех здесь золотом и прочие такие вещи, какие порождает неловкий пьяный ум. Как Сайкаку в ответ вздумал похвалиться своими трудами и как пьяные ронины, спотыкаясь на каждом столбце от смеха, читали его никчемные выдумки.

И Набэцуна видел, как уже под утро Оман вытащила у старшего из ронинов, заснувших прямо там, где пили, парчовый сверток. Как подменила она содержимое тетрадью с пьеской Сайкаку и сунула обратно ронину в одежду. Как, уходя из зала, Оман пнула ногой заснувшего на полу Сайкаку.

Набэцуна бесшумно поднялся и последовал за ними на улицу, где и услышал все.

– Вот. – Громко шепча, Оман запихала книгу за запах кимоно едва стоявшего на ногах Сайкаку. – Эта книга стоит сорок рё золотом, так этот ронин говорил! Продай тотчас же! Так и долг отдадим, и на жизнь после свадьбы останется! Да иди же, дурачина, нашел время радоваться!

По оживающим после ночного сна улицам города Набэцуна проследовал за Сайкаку к книжной лавке господина Кагэцу, которую этот работящий господин уже открыл с первой зорькой.

– Чего тебе? – неласково встретил почтенный торговец дуралея Сайкаку.

– Да тут товарец у меня завелся, – зачастил Сайкаку. – Вот, думаю, он вас заинтересует.

И Сайкаку положил перед торговцем знакомую книгу с непонятным заголовком. Кагэцу, заломив бровь, посмотрел на книгу, затем медленно раскрыл оную, осмотрел страницу за страницей и, убедившись, что перед ним тот же товар, что и вчера, произнес:

– И что ты хочешь взамен?

– Сорок рё!

– Сдурел? – спокойно ответил Кагэцу. – Такой цены тут никто не даст. Лучше сразу ее сожги.

– Тогда двадцать!

Кагэцу задумался, с прищуром глядя на Сайкаку, подпрыгивающего от нетерпения на своем месте.

– Шел бы ты, Сайкаку, проспался, – посоветовал Кагэцу своему поставщику. – А там посмотрим, может, и получишь ты свою цену.

– Благодарю, господин Кагэцу! Я вечно буду вам обязан! Ноги вам мыть буду! Воду с ног пить!

Кагэцу от такого предложения заметно передернуло.

– Иди уже…

Когда, прихватив книгу, Сайкаку достаточно удалился, Кагэцу произнес:

– Набэцуна, ты все видел?

– Да, господин Кагэцу, – ответил Набэцуна, выступая из тени за книжными полками, где скрывался, как обычно, от чужих взглядов.

Господин Кагэцу негромко произнес:

– Похоже, дурак Сайкаку сам не понял, с какой опасной вещью связался. Когда занимаешься такими делами, всякое случиться может.

– Это так, господин Кагэцу.

– Займись этим. Только прошу тебя не брать в подручные то дурачье, что ты нанимаешь обычно.

– На улицах трудно найти других, господин Кагэцу. Я найму лучших.

– Рассчитываю на тебя, Набэцуна.

Набэцуна кивнул. Господин Кагэцу вполне мог на него полагаться.

* * *

Их звали бандой Похитителей книг. Точнее, так они любили называть себя, а все прочие называли их как придется и куда менее благозвучно: Косой, Кривой и Бухой.

Они поймали Сайкаку в узком переулке между домами, как бывало встарь, когда они же ловили его при возвращении из школы.

– Та-а-ак, это кто у нас тут? Сайкаку, великий сочинитель! Как дела, сочинитель? Чего морду прячешь, сочинитель! Деньги есть, сочинитель? А если найду?

– Ну, ребята, ну вы чего…

– Он еще и пихается! Косой, ты видел?! Он меня толкнул! А вот я тебя сам толкну! Ну чего, Сайкаку? Как тебе грязь на вкус? Вкусная, да?

– Так, Бухой, отойди, дай мне с однокашником перетереть. – Косой, второй из банды, поднял Сайкаку с земли, отряхнул на нем одежду. – Сайкакушка, ты нас прости, мы люди простые, недостойные общества такой возвышенной натуры, как ты. Так что потерпи немного, и мы отстанем. Понимаешь?

– Д-да…

– Где книга, Сайкакушка?

– Книга?

– Ну, не тупи, хорошо же начинали!

– А! Книга! Так она у хозяина!

– А?

– У ронина!

– Какого еще ронина? Нам никто ничего не говорил про ронинов!

– Заткни хлебальник, Кривой. Что за ронин, Сайкакушка?

– Так я покажу! Они тут недалеко, в борделе!

– Н-да? В борделе? Ну, веди. И смотри у меня не балуй. Мигом башку в пыли потеряешь…

* * *

Как раз в этот момент старший из ронинов изволил подлечить свою головную боль в чайном домике рядом с борделем. Может, ему захотелось свежего воздуха, а может, закуски попроще, но, когда Банда похитителей книг явилась к борделю, он как раз в лавке через дорогу заказывал у лавочника маленькую бутылочку саке и дайкон в крупной нарезке.

Когда банда вошла в лавку, лавочник все сразу понял и мгновенно утек прочь. Ронин, взявший в одну руку деревянный поднос с дайконом и саке, а в другую – свой меч в ножнах, озадаченно посмотрел ему вслед. Удивленно покачал головой, поражаясь городским нравам, повернулся и сел за единственный столик в лавке, напротив которой во всей красе и выстроилась Банда похитителей.

Ронин заметил банду.

Через бесконечно длинное мгновение ронин молча опустил поднос на стол перед собой, а меч поставил слева от себя концом ножен на пол, прислонив к столешнице чуть ниже цубы на рукояти. Опер освободившиеся руки на стол и окинул банду пытливым взглядом: кто такие, как стоят, что в руках держат, как заточено то, что держат. Заметил мнущегося сбоку Сайкаку и многое тут же понял.

– И че надо? – неласково бросил ронин.

Смущенная таким суровым приемом банда мялась на месте.

– Вы немые, что ли? – грубо спросил ронин.

– Нет! – возмутился тот, которого звали Бухой. – Мы не немые!

– Да ты что? – негромко удивился ронин. – И че надо?

– Ты знаешь, что нам надо, – ответил, стараясь удержать воинственную позу, тот, которого звали Косой. Руки у него заметно взмокли, короткий меч в руке шевельнулся.

– Да ты не стесняйся, – негромко посоветовал ему ронин, – ты говори.

– Нам нужна книга!

Говорить им, что оставил свою книгу младшему товарищу, еще спавшему в борделе, ронин не собирался. Когда он едва заметно сменил позу, у всей банды разом кровь отпрянула в испуге от кожи к желудкам, и ронин это, конечно, заметил.

– Зачем тебе книга? – произнес ронин. – Ты ж читать не умеешь.

– Я умею читать! – возмутился Бухой. – Я в школу ходил!

– Да-а-а-а? – поразился ронин. – И что? Хорошо учился?

– Не хуже прочих!

– Это которых прочих? Которые рядом с тобой стоят? Вот этого справа или вот этого слева? Н-да. Так, это что у тебя в лапе? Что это вы такое тут вперед повыставили?

Ронин прищурился:

– Слышь, Бухой, это ты лавку торговки рыбой обнес, что ли? Бабский же совсем ножик! А у тебя, Косой, это что? Кусок обода от бочки об булыжник заточил? Слышь, Кривой, ты мне свое тупое пыряло-то не показывай, я даже отсюда вижу, что оно не заточено.

Продолжение книги

Повесть о самурае бесплатное чтение

Глава 1До заката еще есть время умереть

Глава 2Честь, от которой не уклониться

Глава 3Благодеяние и наказание

Глава 4Криворукий мечник

Глава 5Надзор спокойствия духов

Глава 6Запрещенная книга

Глава 1
До заката еще есть время умереть

Глава 2
Честь, от которой не уклониться

Глава 3
Благодеяние и наказание

Глава 4
Криворукий мечник

Глава 5
Надзор спокойствия духов

Глава 6
Запрещенная книга