Симфония праха бесплатное чтение

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)

Фото на обложке: Искандер Адамбаев

Редактор: Наталия Игошева

Руководитель проекта: Анна Туровская

Арт-директор: Татевик Саркисян

Корректор: Елена Сербина

Младший редактор: Марина Плукчий

Компьютерная верстка: Александр Товпеко

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Спасибо семье, которая продолжала верить, и друзьям, чья поддержка была незаменима. С вами завтра всегда кажется лучше, чем вчера.
Жить или умереть – выбор за тобой.
Джон Крамер из фильма «Пила»

Роджер Смит

Свобода – это лишь надпись на футболке. Вместе с ней в вашей жизни не появится того самого счастья, о котором слагают легенды. Мысли не исчезнут в бесконечной тьме. Все останется таким же, просто к спине прицепятся невидимые крылья.

Я начал об этом думать, когда увидел огромный баннер с надписью «Жить, дышать, говорить». Фактически мы все это делаем, но некоторые делают иначе. Одни каждый день пытаются дышать кислородом, а не сигаретным дымом. Другие практикуются в очень тяжелой сфере – в разговоре. Есть те, кто так и не смог научиться этому навыку. И почти любое существо, которое тяготит землю, не имеет понятия, как жить. Что же ты сделаешь теперь, немой и давно не чищенный баннер? Неужели все так же будешь прожигать словами проезжающие мимо машины, зная, что в конце концов останешься ни с чем? Если бы я стоял на постоянно заполненной трассе…

– Ты вообще слушаешь?

Еще бы вспомнить, что он говорит.

– Ага, просто на птиц засмотрелся.

Могу поздравить себя с самой идиотской отговоркой.

– Вот реально ворон считаешь.

Смотрю на белые волосы собеседника. Гадаю, как скоро те выпадут после стольких покрасок.

– Так вот, значит, стою и не понимаю, почему вдруг я – козел отпущения, – ударение на «я», ведь все считают, что никогда и ни в чем не виноваты. – Пытаюсь разобраться с ситуацией, ну знаешь, как нормальные люди. Все-таки кулаками помахать еще успеется.

Сигарета из недавно купленной пачки едва держится в губах рассказчика. Дым от нее закрывает вид на баннер. Постоянно хочется стрельнуть сигаретку, но в который раз вспоминаю, что решил бросить.

– И что потом? Оказывается, кружка треснула еще до меня. Как я и говорил!

На самом деле я хорошо держался в выходные, когда избавился от всего никотина в доме. А здесь, среди недавно проснувшихся коллег, которые машинально суют сигареты себе в рот, мимолетное желание легкости в теле превращается в убивающую изнутри жажду.

– Это ужас, конечно. Слушай, я затянусь один…

– Лихач здесь! – меня опять обрывают

Наверное, судьба. Всегда так говорю, хотя в судьбу не верю.

– Что-то они рано сегодня, – недокуренная сигарета рассыпается под тяжелой подошвой ее владельца, и тот с неподдельным интересом идет вслед за толпой. Я остаюсь наедине с брошенным на асфальт окурком, который в другой вселенной мог быть моим.

Тот, из-за кого все пришли в движение, имеет очень интересную историю знакомства с нашей компанией. А если точнее – с одной работницей.

Однажды после традиционного корпоратива (то есть такого, когда на следующее утро даже просыпаться не хочется) мы вышли на улицу, чтобы наконец разъехаться по домам. Времени – где-то часа три, но дорога перед баром почти заполнена. Нескончаемая суета. То и дело какой-то таксист останавливался, крича, чтобы быстрее запрыгивали, а другой уезжал, довольный тем, что пассажиры по пьяни дали приличные чаевые. Из-за хаотичной атмосферы, пахнущего бензином воздуха и парочки унций виски проснулась моя романтичная душа. Я смотрел, как звезды выглядывали из-под толстого слоя смога. Пытался вспомнить название самой яркой из них. Сири? Сирус? Когда шея затекла, я опустил взгляд чуть ниже и увидел фонарь. Тот свисал над дорогой, добавляя таинственности. На его свет глупо летела куча мошек и комаров. И я, конечно, счел себя обязанным пересчитать их всех. Это было сложно, потому что поймавшая волну коллега не переставала кидать в насекомых свою миниатюрную сумочку. Сидя в баре, она рассказывала, как рада, что купила ее, и что готова беречь как зеницу ока. Спустя пару часов золотая цепь ненаглядной сумки звонко бренчала, падая на асфальт и собирая на себя все больше и больше грязи. Засмотревшись, я не заметил несущегося лихача. Фары его мотоцикла сливались с десятками других. Лихач собирался промчаться вдоль бордюра, чтобы обогнать медленно ползущие машины. Именно тогда в порыве веселья коллега вновь подкинула сумочку. И та прилетела прямо в забрало шлема. Скрежет колес, визг тормозов, непонятно куда улетевшая сумка-граната… Все таксисты, прохожие, друзья, трезвые и нетрезвые побежали то ли спасать пострадавшего, то ли просто поглядеть на него из любопытства.

Поврежден левый голеностопный сустав. Могло бы быть сотрясение, не окажись у парня шлема, так что спасибо напутствиям матери из детства. Но самое интересное – это то, как виновница происшествия извинялась перед жертвой. Парень оказался не дурак и, пока они вместе с моей зареванной коллегой ехали в скорой, договорился насчет ежедневного завтрака в течение трех недель. Не жирно ли? Возможно. Имеем ли мы право судить? Конечно, нет.

Так что уже где-то девятое утро они ездят по разным ресторанам, проедая деньги метательницы сумок. Потом приезжают в офис, и тогда лихач остается с нами еще на часик, так как у него нет работы. Все успели узнать его. Он настоящий экстраверт, умеющий менять тему разговора, как ему вздумается. Не верит в Бога. Отец – какая-то шишка, а маму потерял, когда перешел в одиннадцатый класс. Рак. Закончил местную академию, причем выиграл грант. Не пьет кофе. Любит и одновременно ненавидит рисование, потому что в детстве из него насильно пытались сделать второго Пикассо. Раньше курил сигареты Camel, но после смерти брата перестал. Мотоцикл достался ему как раз от брата. После похорон родственники расхватали даже крохотные ценности, и лихач остался только с мотоциклом и старым кошельком Campo Marzio. По сути, хороший парень, который славно держится для этой жизни. Разговоры с такими людьми нельзя назвать пустыми. Наоборот, каждое слово имеет смысл, а диалог легко рождается сам. Сложная жизнь создает мудрые души. Люблю такое – что-то, что можно назвать живым.

Я шагаю в его сторону, намереваясь отлично провести время. Лихач, опираясь на самый дешевый костыль, какой мы смогли найти, идет навстречу, умудряясь пожимать руку каждому на своем пути. Хватка крепкая, но доброжелательная. Легкий кивок головы в знак уважения. Он знает правила.

– Доброе, – лихач выше и крупнее меня. Мне надо либо задирать голову, как последнему идиоту, либо смотреть снизу вверх, как кокетка, заигрывающая глазками. Я выбираю смотреть на костыль. – Ну как, держишься?

– Конечно. По-другому ведь не умеем, – понимающий смешок, улыбка. Глядя на желтые зубы лихача, я снова вспоминаю о том, как хочу закурить. Надо срочно отвлечься.

– Давай зайдем внутрь, а то…

– Смотри! – перебивают меня уже в третий раз за утро. И, к сожалению, в последний. Видя, как в мою сторону летит огромный камень, тень от которого становится все больше, собеседник не придумывает ничего лучше, чем крикнуть обычное «смотри». И то, этот спасительный возглас я слышу где-то на задворках сознания, будто бы находясь в густом и темном тумане.

Сначала я чувствую, как в макушку больно ударяет что-то тяжелое, похожее на неожиданный подзатыльник. Сквозь смазанные мысли пробирается осознание, что давление сверху слишком сильное, и ноги подгибаются. Слышу ли я хруст собственного черепа? Нет. Успеваю ли я крикнуть что-то напоследок? Конечно, нет. Я даже не вижу, как лужа крови растекается по асфальту. Просто потемнение. Ощущение ничего.

Будь вы в тот момент рядом, вы наверняка застыли бы в шоке, не веря, что все это взаправду. И так же, как мои коллеги, начали бы паниковать, в ужасе вертя головой по сторонам в поисках инструкции «Что делать, когда увидел труп не в кино?». В такой атмосфере сложно понять причину, по которой на голову человеку прилетает кусок небоскреба. Но если ваша психика прочная как сталь, а ужастики всегда были самым любимым жанром, то самолеты, которые врезались в верхушки зданий-близнецов, стали бы более интересными, чем умирающий человек. Тогда прилетевший из ниоткуда камень отлично вписался бы в картину, которую называют «Одиннадцатое сентября две тысячи первого года».

Ма́тис Биллунд

– Солнце, давай быстрее, выходить через три минуты!

Мама, как всегда, суетится. До выхода на сцену еще минут десять, как раз успею доиграть раунд. Середина боя как-никак.

Звуки выстрелов в стареньких наушниках. Ловко стучащие по экранчику пальцы. Люблю это.

В целом я мог бы отложить игру и еще раз пройтись по нотам, но тут своя логика, может быть, отчасти глупая. Значит, играю я на сцене лет так с пяти. И только в пятом классе мне посчастливилось узнать о тетрисе. Эта игра очень простая, но затягивает. А самое классное, что с геймбоем я могу играть в нее везде, даже перед началом выступления. Вся суть состоит в запутанной конструкции. Кажется, вот почти победил, как вдруг появляется новая проблема, и теперь уже из принципа надо доиграть до конца. Будто бы в казино. Именно из-за того, что такие игры отвлекают от мыслей и всего прочего, я вместо очередного прогона сижу, уткнувшись в экран. Зато после выхожу на всеобщее обозрение без страха. Даже понервничать не успеваю, настолько расслаблен.

– Нет, так не пойдет!

Консоль выдергивают из моих рук. Кубики же в ней продолжают безмятежно падать.

– Мам, да ты чего? Отдай!

Вот, я опять ною. Я прекрасно понимаю, как выгляжу со стороны. Безответственно, глупо и самоуверенно. Но все равно бросаюсь к геймбою, как ребенок. Я и есть ребенок, но маме сложно объяснить такое. Ей легче считать, что я уже все понимаю и намеренно ее злю, постоянно делая что-то не так. И знакомые, твердящие о том, какой у нее самостоятельный и зрелый мальчик, только подливают масла в огонь.

– Уткнешься в этот свой кирпич и ничего вокруг не замечаешь! Ничего!

Мама широко открывает глаза, как бы показывая, что я ничего не вижу. Если я скажу, что как раз для этого все и делается, боюсь, крики и ругань превратятся в несдерживаемый ор.

– Стараешься для него! На прослушивания берешь, курсы обеспечиваешь! А в ответ что?!

Мама смотрит выжидающе, но отвечать не надо. Лишь, чуток опустив голову, делать виноватый вид.

– А получаю я только твои глаза, как у зомби, которые уткнулись в одну треклятую точку!

Люди смотрят на нас. Они продолжают вести разговоры, готовить детей к выступлению и проверять технику, но я вижу, что их внимание обращено на маму. Пусть перестанут притворяться, будто их не волнуют чужие дела. На самом деле они, не зная ситуации, уже успели осудить, пожалеть и обсудить.

Слышу, как две девушки с блестящими бейджиками разговаривают о нас.

– Вот точно… Не понимаю… Ну французы…

Мне слышны только отрывки фраз, но такие слова всегда меня бесят. И что с того, что мы не местные? Будто вещи, за которые мы не отвечаем, влияют на характер. В конце концов, Германия и Франция не так уж далеки друг от друга. Да и в целом мой дом – Дрезден.

– Все! Вымотал ты меня.

Мама уходит на поиски воды. Я вроде пытался пропускать ее крики мимо ушей, чтобы не расстроиться перед выходом – еще не хватало рыдать на сцене, – но не вышло. Настроение на дне. Комок из несказанных слов застревает в горле. Глаза затягивает пелена слез. Часто моргаю. Приходится.

Вообще-то, тетя говорит: «Когда хочется плакать, надо дать чувствам волю». Позволить себе и кричать, и рыдать. Но не могу я так. Во-первых, характер. Во-вторых, воспитание. В-третьих, мне как раз пора выходить.

Осторожно достаю скрипку из разукрашенного стикерами футляра. Учительнице такие украшения не по душе, но мне становится легче, когда я вижу яркие цвета на фоне черного. Бережно наношу канифоль на смычок, стараясь не переборщить. Не прошло и минуты – я уже выхожу из-за занавеса. Чувствую, как старенький пол скрипит под моими туфлями, которые так долго натирала мама. Легкая и в то же время уверенная улыбка застыла у меня на лице. Перед аудиторией надо оставаться милым, но серьезным. За несколько лет я этому научился.

Громко объявляют название произведения. Я смотрю на лица зрителей, превратившиеся в размытую массу, перевожу взгляд на недавно поставленные струны. «Не подведи меня», – проносится в голове. Я выступаю с этой скрипкой с самого начала обучения; она не допустит промаха, когда я под взглядами стольких людей. Ну, поехали.

Смычок ловко скачет с одной стороны грифа на другую. Вспоминаю все повторы и ошибки, которые успел совершить до того, как оказался здесь, на сцене. В памяти всплывают выступления Паганини, которые уже давно стали моей вершиной успеха. Я чувствую, как странная надежда на то, что именно этот момент важен, разгорается во мне. Ощущаю каждую ноту. Слышу легкое дрожание стали, когда вновь и вновь касаюсь струн. Я – вне времени. Мысли обо всем далеком проносятся внутри меня, сбивая с ног попытки вспомнить нужное. Нельзя тормозить. Следы, оставленные мыслями, я смогу разглядеть потом. Сейчас есть лишь музыка, что, как верный друг, привела меня в это самое мгновенье, держа крепко за руку. Как же я люблю такие моменты! Когда ты касаешься частички жизни. Той самой, которую не сможет разглядеть человек без цели. Она доступна только тем, кто умеет мечтать, и никак иначе.

Вдруг звук начинает приглушаться. Подумав, что я снова ушел в себя и перестал правильно держать инструмент, давлю на смычок чуточку сильнее, надеясь опять громко и четко услышать знакомую мелодию. Когда же я понимаю, что дело в чем-то другом, черное пятно расплывается передо мной. Как сильно хочется закрыть глаза… Веки становятся тяжелыми, а голову так и тянет вниз, будто бы она железная, а в сцене спрятан магнит. Все ниже и ниже. И я просто расслабляюсь. Слышу, как скрипка падает на пол, и мимолетно думаю о том, что ее надо поднять. Правда, почему-то эта мысль кажется далекой и ненужной. Все перестает иметь смысл. Я закрываю глаза.

Тихо. Будто бы снова вернулся в свой детский мир. Он прекрасен и напоминает о домашнем уюте. В нем другая сторона улицы еще закрыта, а верхние полки на кухне заставлены незнакомыми бутылками. Спокойствие там, где пахнет маминой выпечкой и ее цветочными духами. Покой спрятан в нежных колыбельных.

Я лежу на диване в гостиной родного дома и засыпаю в самой неудобной позе из всех возможных. Нос забит, челка лезет в глаза, а ноги онемели, но мне слишком лень двигаться. Мне слишком хорошо. Голос мамы сливается с разговорами незнакомых гостей, их громкий смех резко бьет по ушам. Я так хочу спать, что не хватает сил даже на недовольную гримасу. Чувствую, как мама берет меня на руки, придерживает свисающую голову. На самом деле я уже проснулся, но все равно притворяюсь, чтобы меня донесли до мягкой кроватки. В объятьях мамы тихо и тепло. Только с ней я могу найти покой и снова стать ребенком, а не «умным не по годам мальчиком». Поэтому я разрешаю себе расслабиться.

Роза Лавьен

Семьдесят один год.

Семьдесят. Один. Год.

Вот сколько я живу на прогнившей людьми земле. Эта цифра никак не укладывается в сознании. Так много всего позади: старый дом, десятки смертей, ненаглядная дочь, шумная молодость… Война. Поиски места в этом мире после того, как она закончилась.

Война со всей силы вышвырнула нас, детей повседневных выстрелов и дыхания смерти, в непонятный мир птиц, что поют на восходящее солнце. Кажется, только вчера я гуляла по ночным улицам вместе с людьми, лица которых почти забыты. Мы могли почувствовать вкус победы – он отдавал пролитой кровью и предсмертными слезами. Победа означала конец войны и начало мира, а значит, что-то совсем чужое для наших бродячих душ. Франция свободна. Я свободна… Но было слишком сложно научиться жить завтрашним днем, когда ты пять лет имела право лишь на хрупкое мгновенье. Будущее казалось настолько далеким, что не разглядишь с самым мощным телескопом. Потом появилась она – дитя, которому так сильно хотелось показать не тот мир, где я сама выросла. Хотелось дать моему нежному солнышку все без остатка.

Каждый ее праздник отмечался так, как будто в этот день звезды сходились в космическом танце, а Бог спускался на землю. А теперь что? Ее заветный день я провожу среди уставших незнакомцев, ждущих поезда. Мое тело сгибается под тяжестью пакетов, а мысли крутятся вокруг рельсов впереди.

– Вам помочь?

Какой наблюдательный молодой человек. Заметил такую маленькую деталь, как немой крик о помощи. Может, я выгляжу настолько жалко, что меня надо непременно спасать? Тревожные мысли, как яд, отравляют мою голову. Может, пальцы так сильно дрожат, что все давно считают меня ходячим мертвецом? Может, все уставились на мою сгорбленную спину и боятся, как бы она не сломалась?

Не хочу так. У меня еще есть время. На меня не будут смотреть с жалостью, думая, что я не в силах нести собственную жизнь на плечах. Я несла на плечах чужие жизни.

Нет, нет, нет. Только не сейчас. Не тогда, когда я пытаюсь убедить себя, что у меня есть шанс. Не тогда, когда я живу самообманом, придумывая мнимое будущее. Не тогда, когда настоящая жизнь осталась в прошлом.

– Сама справлюсь, – бросаю холодно и грубо.

По-другому нельзя. Нужно доказать, что я все еще могу что-то сделать. Правда, не знаю, кому доказать: всему миру, самой себе, Богу или совершенным ошибкам. А вот ошибок было много. Очень. Одна ошибка сменяла другую, когда первую я даже не успевала исправить. Неужели я это заслужила? Может, и да. Но я ведь старалась.

Старалась быть лучше, чем вчера. И повторяла эту мантру изо дня в день. Хоть и всю жизнь считала, что не мне, а миру нужно меняться.

Старалась не кричать, когда она приходила домой позднее обычного. Моя вина в том, что я была заботливой мамой, искренне лелеющей непокорную дочь?

Старалась забыть страх и научиться спать без кошмаров. Как это сделать, если дыхание сводит даже от звука клаксонов?

Старалась просто быть, несмотря на призраки тех людей, чьи жизни оборвались из-за меня. Хотя там я и не могла иначе.

Разве этого недостаточно?

Все эти попытки и терзания были зря? Годы в ожидании возвращения дочери, которая будет извиняться на коленях, тоже были напрасными?

Как тяжело.

Тяжело осознать, что вещи, которые были смыслом жизни, давно утратили свою суть. Придется смириться, снова и снова возвращаясь на давно осточертевшую станцию. Рельсы назойливо скрипят под весом поезда. Слишком яркий свет разрезает темноту. Свисток мужчины по вторникам и женщины в синем костюме – по четвергам. Табло, что начинает мигать, когда время приближается к нулю. Свисающие из чужих карманов наушники, откуда слышны песни, хотя головы людей забиты совершенно другим. Дети и взрослые будто магнитом тянутся к дверям поезда. Интересно, они думают о том, что состав пролетит мимо станции, так и не остановившись? Или о том, что, если они не войдут в конкретную дверь, немедленно настанет конец света? Эта картина стала жутко родной, а каждая деталь – затертой и обыденной.

И еще одна мысль приходит мне в голову уже в который раз. Она гудит в мозгах, как колокол, и пляшет, словно марионетка дьявола. Впервые она пришла еще во времена войны. Я была подростком, а за плечами уже остались похороны отца, матери и подруги. Казалось, что жизнь не может быть другой. Только бесконечная грязь на лицах близких людей, страх, идущий за руку со сталью в сердце, и усталость. Я безумно устала в свои четырнадцать лет. Снова эта мысль пришла после ухода дочери. Я снова потеряла то, что было дано моей и без того ядовитой душе. И сейчас, спустя столько лет, мысль опять вернулась – надо прыгнуть.

Просто взять и переступить невидимый барьер, державший меня все эти годы. Стать очередным именем на первой полосе газет. Превратиться в ничто. Люди наверняка спишут все на старческий маразм, но никто не узнает правды. Правды о том, как тяжело жить, понимая, что завтра все равно наступит.

Самое сложное – сделать первый шаг. Тот самый, который превратит навязчивые мысли в реальность и не оставит возможности отступить. И, вопреки всем разумным сомнениям, я готова сделать его. Готова перестать доказывать, что все еще впереди и искупление ожидает меня уже завтра. Все уже давно понятно. Это конец. И если конец неизбежен, я, по крайней мере, хочу выбрать его сама.

Пакеты уже падают на пол. Взгляд прикован к рельсам. Ровно через тридцать секунд по ним промчится грохочущий поезд, и тогда я сделаю шаг.

Шаг.

Просто один шаг.

Просто надо сделать один шаг.

Забыть все и сделать шаг.

А ведь недавно я и не мечтала о метро в городе.

Почему я думаю не о том? Надо думать только об этом самом шаге.

Шаг.

Голова забита моментами из прошлого. Первая поездка за пределы Мюлуза, где я чувствовала свежесть далекого города. Солдатские песни, которые согревали нас в долгие и темные ночи.

Один шаг.

Единственный поход в кино на глупую комедию, смех сидящих рядом людей; я одна не умею смеяться. Длинное письмо со стихами о любви, долго лежавшее среди старых коробок.

Лишь шаг.

Нежные объятья тех, кто смог пережить ужас вместе со мной, те отчаянность и надежда, которые они вкладывали в каждое движение рук. Горящие глаза дочери… До того, как она поняла, насколько ненавидит меня.

Один шаг. И я его делаю.

Белизна сердец

Старый коричневый диван с тремя сидящими на нем людьми. Он совсем не вписывался в удушающе белую комнату, похожую на приемный покой в больнице. Тот факт, что диван – единственная мебель в комнате, смущал еще больше. Он маленький, и сидящие на нем люди невольно прикасались друг к другу. Из-за этого их движения были скованными и неловкими. Мужчина рвал шов подлокотника, который, похоже, не в первый раз подвергался такой пытке, и смотрел на стену остекленевшим взглядом. На нем были свободная белая футболка и классические брюки со стрелками. Старушка, сидящая рядом, наблюдала, как мужчина терзает бедную мебель, и изо всех сил старалась не сделать ему замечание. Она боролась с этим желанием, недовольно кутаясь в вязаный кардиган и поправляя подол юбки тускло-синего цвета. Но даже так это было сложно, потому что ее раздражали и скрип кожаной обивки, когда ее касался мужчина, и трясущаяся нога мальчика, постукивающего по полу носком лакированной туфли. Самый младший из всех голубыми глазами сканировал окружение, не обращая внимания на порождаемый им шум.

Скрип. Скрип. Тук. Тук. Раз за разом одна и та же последовательность звуков начинала действовать на нервы. Старушка хотела встать, но для этого нужно было опереться обо что-нибудь; свободное место, куда можно поставить руку, отсутствовало. От безысходности она решила перейти ко второй своей проблеме. Вопрос. Что она тут делала?

Этим же вопросом задавались и остальные. Мальчику очень хотелось узнать хоть какую-то информацию, просто-напросто сказать что-нибудь, что поможет ему понять происходящее. Заветные слова вставали комом в горле, не давая дышать, так что он никак не мог задать вопрос. Все очень странно. Очень, очень странно и абсолютно непонятно. Мальчик пытался восстановить в памяти события: мама всегда говорила, что план – это главное. А сейчас, когда мамы не было рядом, ее наставления, как якорь, помогали нащупать дно в неведомой пучине. Осознавая, что воспоминания о происшедшем смутные, мальчик медленно приближался к панике, хоть и пытался держать себя в руках.

Спокойно. Он помнил, что сегодня одиннадцатое сентября, а значит, день выступления в театре. Поэтому утром он помыл голову, даже сделал другую прическу. Хотя все равно под конец дня волосы становились лохматыми как обычно. Позавтракал какой-то полезной едой из очередной маминой диеты. А потом поругался с мамой перед самым выходом на сцену, но не мог вспомнить причину ссоры. Помнил, как скрипел пол. Помнил, что упал в обморок: то ли от волнения, то ли от недоедания.

«Точно. Я упал в обморок и сейчас нахожусь в больнице».

Мальчик невольно кивнул самому себе, расслабившись от облегчения. После этого нога сама собой перестала трястись. Теперь комнату заполнял лишь тихий скрип диванной кожи.

Поняв, что один из источников раздражения исчез, старушка машинально посмотрела на мальчика. Он был одет в синий костюм, похожий на те, что надевают школьники в первый день учебы. Волосы растрепаны, на правом ухе виднелась ссадина.

Почувствовав чужой взгляд, мальчик повернулся.

– Э… Здравствуйте, – он доброжелательно помахал рукой и приподнял брови, задавая этим жестом сотню вопросов сразу. Но реакции не последовало, и улыбка на его лице превратилась в смущенную мину, а ладонь опустилась на колено. Старушка мельком взглянула на другого человека на диване. Мужчина был не слишком высокого роста, с крепкими руками и явным настроением ни с кем не разговаривать. Так что она выбрала дать ответ мальчику.

Продолжение книги