Легенда о Смерти бесплатное чтение

© Перевод, комментарии, предисловие. Л. Торшина, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Предисловие

Книга, которую вы держите в руках, поведет вас в мир особенный – таинственный, фантастический, даже мистический… В самом ее названии – «Легенда о Смерти» – есть что-то торжественное и жуткое, страшная, но манящая тайна. Вместе с тем этот мир абсолютно реален, предельно конкретен – с селами и хуторами, городами и рыбацкими деревушками, мир, люди в котором не сказочные персонажи, а обыкновенные жители этих мест – фермеры, пахари, моряки и рыбаки, почтенные хозяйки и молоденькие служанки, кузнецы, ткачи, сельские священники… Мир тружеников земли и моря, добывающих хлеб насущный привычным трудом, как испокон веку заведено это здесь, на краю Европы, в маленькой стране по имени Бретань.

Экономический район современной Франции, Бретань – «особая страна», сохранившая свою «отдельность», свою неповторимую культурную самобытность с древнейших времен и, по сути, до сегодняшнего дня. Может быть, как считают многие, в силу своей особой географии. Почти все 34 с небольшим тысячи кв. км (всего лишь!) территории Бретани располагаются на Армориканском полуострове – на узкой полосе каменистой земли (шириной не более 150 км) между Ла-Маншем и Бискайским заливом, уходящей чуть более чем на 275 км от континентальной Франции в открытый океан, в Атлантику, обрушивающую свирепые волны на скалистые берега бесчисленных бухт, заливов и островов. Море властвует над этой землей силой могучих приливов и отливов, то затопляя берега, то отступая от них на многие километры, оставляя обнаженными дно и камни. Морские ветры и туманы проходят от берега к берегу полуострова, проникая сквозь тенистые рощи Аргоата, Лесного края, прокатываясь через песчаные ланды[1], добираясь до невысоких лесистых вершин Черных гор и гор Арре и разбиваясь о неприступные гранитные стены коренастых крестьянских домов, высоких церквей и крепостных башен. Гранит – везде, он отзванивает под ногами из-под зеленого покрова трав, его твердость, его серо-коричневые цвета объединяют своей суровостью многоцветье природы и жизни. Суровая Бретань – страна воинов, моряков, пиратов, землепашцев…

Но где-то в полумраке лесов, в диких зарослях, вырвавшись из таинственной глуби сырой земли, бегут, разливаясь и неумолчно журча, холодные и быстрые ручьи и меж сплетенных ветвей вдруг поблескивает темное зеркало потаенного лесного озерца… На склоне дня, под скользящими лучами солнца, опускающегося в океан, оживают тени скал на волнующейся поверхности моря и живыми красками переливается цветущий вереск на обрывающихся в море равнинах Корнуайя – крайнего запада Бретани, который последним видит, как заходит солнце над континентальной Европой. Бурное, кипящее пеной море у пристани, огни маяков за пеленой тумана, дождь, который бесконечными зимними ночами настойчиво стучит в окна, словно прося приюта… Да мало ли что еще будит воображение «сурового бретонца», обретая душу и претворяясь в живые голоса и поэтические образы. «Бретонцем не рождаются, им становятся, слушая ветер, пение ветвей, песни людей и моря», – так сказал однажды бретонский поэт и романист XX в. Ксавье Гралль. Бретань – страна поэзии, легенд и сказаний…

Уже на заре европейской истории в Бретани звучали песни бардов – лэ, исполняемые под аккомпанемент маленьких кельтских арф. В народных сказаниях Бретани родились многие сюжеты средневековых рыцарских романов «бретонского цикла» – романов о короле Артуре и рыцарях Круглого стола. Вместе с Англией Бретань стала, по выражению одного из исследователей средневековой литературы, «обетованной страной рыцарских подвигов, любовных приключений и фантастических происшествий». Каждый бретонец и сегодня покажет вам дорогу в лес Броселианд – место действия легенд артуровского цикла, а в нем и замок феи Вивиан, и усыпальницу волшебника Мерлина, и колдовские источники и озера… В конце концов, это Бретань внушила романтическую «смутность страстей» «отцу» литературы французского романтизма Рене Шатобриану, который провел свое детство на бретонском берегу, в мрачном средневековом замке Комбург, и нашел вечный приют на пустынном островке возле города корсаров Сен-Мало.

Душа Бретани – в творчестве ее народа, в созданных в незапамятные времена и бережно, с глубокой верой и серьезностью передаваемых из поколения в поколение песнях, преданиях, легендах и сказаниях. Большинство бретонцев – селяне и «рабочие моря», люди, и в старину, и ныне живущие в тесном единении с природой, подчиненные ее власти и ее ритмам. Три четверти года были наполнены для них трудом, но приходила хмурая армориканская зима с дождями и злыми ветрами на опустевших полях и в лесах, с бурями на море, и наступала пора длинных зимних вечеров, собиравших возле очага, на большой кухне – в сердце всякого крестьянского или рыбацкого дома – всю семью: и домочадцев, и зашедших на огонек соседей, и застигнутых непогодой путников. Вот тогда-то и приходило время «раздуть огонь на угольях сказаний». Они звучали из уст почтенной главы и наставницы семьи – бабушки, матери отца, хранительницы традиций. Их разносили по городам и селам бродячие сказители, распевая и рассказывая в тавернах, на ярмарках, на праздниках и торжествах. Но это не просто сказки, развлекавшие простодушных слушателей. Бретонские сказания – это записанная в памяти народа его история, его вера, его мудрость и его поэзия. Это народные «школы» и «университеты», народная философия и мировоззрение, это заповеди Бретани – основа основ ее духовности, ее духовного единства и неповторимости.

Вот такие народные рассказы вы и прочтете в этой книге. На ее обложке стоит имя, но имя не автора рассказов, а составителя книги – известного писателя, ученого, историка французской и бретонской литературы, фольклориста Анатоля Ле Бра. Он собрал эти предания, сделал литературную обработку, перевел на французский язык, и они стали фактом письменной литературы – «большой» литературы Франции.

Исследователь и поэт, преподаватель литературы, университетский лектор и сказочник, «Чародей», как называли его современники и друзья, Анатоль Ле Бра (1859–1926) принадлежит поколению творческой интеллигенции Бретани рубежа XIX и XX вв., поднявшему на новый, общеевропейский научный уровень дело возрождения и утверждения бретонского языка, литературы и истории. Это движение, возникшее еще в XVIII в. на волне поднимающегося национального самосознания и поиска «бретонской идеи», в XIX в. приобрело целенаправленный исследовательский историко-филологический характер. Собирание устного фольклора и старинных рукописей шло параллельно с изучением истории Бретани, ее языка и диалектов, с созданием и публикацией грамматик и словарей, с поиском места бретонского языка в группе живых кельтских языков. В итоге в 1903 г. в университете города Ренна – нынешней столицы Бретани – была создана кафедра кельтских языков, за которой в скором времени последуют многочисленные научные учреждения современной Бретани, занимающиеся проблемами ее истории и культуры.

Сын сельского учителя, получивший начальное образование в школе отца, а знание латыни – от сельского священника, бывшего, однако, дядюшкой известного писателя-символиста Вилье де Лилль-Адана, Анатоль Ле Бра провел детство и отрочество в старинной провинции Трегор, на севере Бретани (департамент Армориканский Берег). Связи с родиной он никогда не порывал. Здесь, в близкой и хорошо знакомой ему среде крестьян и рыбаков, которых он считал «самыми славными людьми нашего народа», он говорил только на родном бретонском языке. Он дышал «воздухом Бретани», впитывая с младенчества ее традиции, уклад, разумеется, древние предания и сказки, которые станут впоследствии главным предметом его ученых и литературных занятий, воспринимая все это особенно обостренно в столь свойственной времени атмосфере все возрастающего национального самоутверждения. Но «истинный сын Бретани», Ле Бра никогда не был узким националистом. Воображение бретонца, «кельтское» чувство таинственного и мистического, сделавшие его тонким ценителем и знатоком народной литературы Бретани, сочетались в нем с богатой эрудицией гуманитария и рационализмом человека современной ему французской культуры. Он был приобщен к ней с детства, обучаясь сначала в Бретани, в Сен-Бриё, в лицее, который носит теперь его имя, а затем в Париже, в привилегированном лицее Святого Людовика, где он получил диплом словесника, преподавателя французской литературы. Он был учеником, с одной стороны, последовательного позитивиста Эрнеста Ренана (1823–1892), своего соотечественника, уроженца Трегье, философа и историка, автора написанной с позиций рационалистической критики знаменитой восьмитомной «Истории происхождения христианства» (1863–1883), а с другой стороны – Франсуа Мари Люзеля (1821–1895), крупнейшего собирателя бретонских баллад, песен и сказок, создателя методических основ бретонской фольклористики. Ле Бра стал выдающимся писателем Бретани, принципиальным защитником независимости и самобытности ее национальной культуры и языка и даже «отцом-основателем» первой национальной партии Бретани – Бретонского регионального союза, созданного им и его единомышленниками в августе 1898 г. Но в летописи французской филологии и литературы начала XX в. он остался еще и как знаменитый лектор лингвистической организации Франции «Альянс Франсез», блестящий пропагандист французского языка и литературы. Почти пятнадцать лет, с 1904 по 1919 г., выступая с лекциями в Швейцарии, а затем в Канаде и в Соединенных Штатах, он, как пишет один из его биографов, «служил делу Франции». Эту «двойственность», а лучше сказать, широту интересов Ле Бра проявил и в своих научных исследованиях, занимаясь одновременно и проблемами связи Бретани с французским литературным романтизмом, и историей кельтских театральных мистерий.

Но все же главное дело жизни Анатоля Ле Бра – бретонская литература, тот вклад, который он сделал в ее возрождение и современное становление. Может показаться странным, что писатель, для которого родным языком был бретонский, писал по-французски. Но это и был способ сделать бретонскую литературную традицию общечеловеческим достоянием, поставить литературу Бретани в один ряд с великой французской и мировой литературой. Ле Бра писал по-французски, но только о Бретани. Бретань, ее история, люди, обычаи, ее города и деревни, ее памятники – предмет его статей, путевых заметок, эссе, увлекательных репортажей и отдельных книг, отмеченных знанием и зоркой наблюдательностью («Les îles bretonnes» – «Бретонские острова», «Un Voyage à l'île de Sein» – «Путешествие на остров Сейн», «Vieilles chapelles de la Bretagne» – «Старинные часовни Бретани», «Au Pays des Pardons» – «В краю Пардонов»[2]). Бретань, и только Бретань – место действия романов и повестей Ле Бра, бретонцы – его персонажи и герои («Le gardien du feu» – «Страж огня», «Fille de fraudeurs» – «Дочь контрабандистов», «L’Evêque Audrein» – «Епископ Одрен»). Но главное – это душа и память Бретани, воплощенные в старинных преданиях, легендах, народных повествованиях, которые были единственным источником вдохновения писателя – его сюжетов, образов, ситуаций, характеров, отношений. «Contes du soleil et de la brume» – «Сказки солнца и тумана», «Vieilles histoires du Pays breton» – «Старинные истории бретонского края», «Contes et histoires de Bretagne» – «Сказки и предания Бретани», «Les Saints bretons de la Montagne Noire à la Montagne d’Arez» – «Бретонские святые от Черных гор до гор Арре» – все это талантливо использованные, с редким художественным чувством и деликатностью переработанные и воссозданные на французском языке богатства бретонского народного творчества. С самого начала своей писательской деятельности Ле Бра был убежден, что создание новой, современной литературы Бретани было немыслимо без обращения к ее прошлому, к древним кельтским и раннехристианским народным истокам ее культуры. «Terre du Passé» – «Земля Прошлого» – не случайное название одного из произведений Анатоля Ле Бра. Непрерывающаяся цепь народной жизни, дыхание древности в сегодняшнем бытии, – такой виделась родина писателю. Это волновало в нем воображение художника и исследователя.

Поиски источников, собирание и изучение бретонского фольклора, филологические изыскания стали обязательным элементом творческого процесса для Ле Бра с первых его шагов в литературе. В Кемпере, где в начале 1880-х гг. Ле Бра начинал свою карьеру, работая преподавателем литературы в местном лицее и публикуя первые очерки, сказки и новеллы в местных журналах, судьба свела его с Франсуа Мари Люзелем. Знаменитый фольклорист привлек начинающего филолога и литератора к поискам народных религиозных песен, опубликованных им позднее, в 1890 г., и в процессе этой работы приобщил его к своим методам кропотливого и педантичного собирания и записи текстов. Ле Бра оказался удачливым собирателем фольклора: владение бретонским языком, доброжелательность, тактичность и глубокое уважение к своим землякам, крестьянам, морякам, обеспечило ему успех. Именно тогда, записывая песни и баллады для сборника Люзеля, Ле Бра услышал рассказы, положившие начало работе над самым значительным его произведением – книгой «Легенда о Смерти». Ее первая публикация в 1893 г. под названием «Легенда о Смерти армориканских бретонцев» принесла Анатолю Ле Бра известность. Он продолжал работать над книгой в течение многих лет, формируя и дополняя ее разделы новыми текстами. «Пятнадцать лет подряд, – пишет он в предисловии, – я неустанно копался в народной памяти, пройдя с этой целью всю Бретань… Эти деревни и встречи стоят перед моими глазами: то это лавка сапожника-саботьера в Аргоате… то вахта на маяке острова Сейн – дежурный сторож на вахтенной скамье и яркий свет фонаря, проходящий по волнам вздымающегося моря…»

Они встают и перед глазами читателя – эти сцены повествования, неторопливого, обстоятельного и увлекательного, хотя нигде в книге они не описаны прямо. Они возникают из самой ткани текста, из брошенных по ходу рассказа – случайно, к слову, – упоминаний вещей, мест, имен, из каких-то очень личных ссылок на знакомых людей, на как будто всем известные обстоятельства, из особенной простой и доверительной интонации невидимого рассказчика. Невидимого, но почти реально ощутимого. Это лишь одна – из многих! – необычайно привлекательных сторон этой книги. Она легко читается – читается, как слушается. В ней все время «звучат» голоса рассказчиков, и среди них главный, женский голос, в котором легко угадывается образ немолодой бретонской крестьянки, много видевшей и испытавшей, мудро, по-доброму, не без юмора смотрящей на жизнь. А какое ощущение теплоты, симпатии окутывает этот образ! И это при том, что в книге нет ни единого слова, прямо относящегося к главной рассказчице. Таков талант писателя, его власть над словом. Своих информантов – так принято называть народных сказителей и рассказчиков, которых записывают фольклористы, – он сделал литературными персонажами, героями своей книги. Его главная героиня – известная бретонская сказительница, «королева сказочников» Мархарит Фюлюп (1837–1909) из деревни Плюзенет в провинции Трегор. Искалеченная в детстве рука помешала Мархарит заниматься крестьянским трудом, и она стала профессиональной «паломницей» – исполняла паломнические обеты вместо тех, кто не мог их совершить. Об этой профессии и о паломнице, подобной Мархарит, Ле Бра рассказывает в одной из глав своей «Легенды о Смерти», посвященной паломничеству душ. Мархарит обошла пешком почти всю Бретань, везде заучивая и исполняя народные песни, сказки, легенды. Она знала их множество, иногда очень редких, почти забытых. Ее отыскал Люзель, которому она передала большое число песен, вошедших в его сборники. Он и представил Мархарит своему сотруднику и ученику. Однако для Анатоля Ле Бра Мархарит Фюлюп стала не исполнительницей песен и баллад, не сказительницей, а рассказчицей. Тексты, собранные им в эту книгу, иначе как рассказами не назовешь. Не сказки, не предания и даже не легенды, хотя писатель и назвал свою книгу «Легендой», а именно рассказы. Ле Бра очень тонко уловил и очень точно передал в литературной обработке их ровный повествовательный характер и убедительную простоту, жизненную достоверность. Они звучат здесь как свидетельства очевидцев и непосредственных участников происшедшего, как откровенные и доверительные воспоминания о реально случившемся.

И все же для Ле Бра эти рассказы – Легенда. Здесь-то и сказался ученик Ренана. Трезвый, критически настроенный ум историка-позитивиста – и, скорее всего, атеиста, что так типично для человека французской культуры конца XIX в., – не мог позволить писателю принять как реальность мистические мотивы и сюжеты, вплетенные в канву повествований наравне с жизненными реалиями. Для него это фантастический элемент народного сознания, плод поэтического воображения. Но наделенный сам «душой бретонца» и, главное, художника и поэта, Ле Бра не мог не проникнуться поэзией народной веры, того простодушного, но мощного и всеобъемлющего религиозного чувства, которое пронизывает собою эти рассказы, поднимая их на уровень почти эпических преданий. Отсюда, наверное, и идет особое, редкостное ощущение красоты и правды «Легенды о Смерти», какой бы пугающе таинственной и грозной ни была тема, объединяющая эти предания.

Тема Смерти изначально предполагает тайну, мистику, первозданный ужас перед неизвестностью и неизбежностью. Но когда рассказ за рассказом читаешь Легенду, «сладкий ужас», всегда связанный с эстетикой такой темы, постепенно сменяется чувствами более спокойными и более глубокими, значительными. Конечно, в этих рассказах во множестве присутствуют даже не атрибуты, а чрезвычайно выразительные образы Смерти, обрисованные столь же конкретно, зрительно, почти осязаемо, как реалии повседневного земного бытия. «Рабочий смерти» Анку в широкополой шляпе, бросающей тень на безглазый череп, в громыхающей повозке и с косой, заточенной наружу; призраки и привидения, ночные явления мертвецов; кладбищенские голоса, звоны колоколов и мистические мессы в мертвых церквах; страшная книга «Агриппа», подписанная самим дьяволом, и сам дьявол, и ад… Ад – что может быть таинственнее, невообразимее, сколько фантазии и слов истратило человечество, чтобы создать его непостижимый, ужасающий образ. И вдруг из бретонского повествования узнаешь, что дорога в ад «большая, широкая и содержится всегда в полном порядке; она всегда готова принять путника», словно речь идет о дороге из Сен-Бриё в Морлэ, а главное, что вдоль нее «девяносто девять постоялых дворов… где любезные и хорошенькие служанки… наливают всякие ликеры!»; сумеет путник устоять, «не пьет без удержу» (и невольно всплывает фраза из другого рассказа – «жены рыбаков всегда опасаются, не остались ли их мужья напиваться где-нибудь в кабаке») и к последнему постоялому двору приходит трезвым, он может вернуться обратно: «ад больше не имеет на него прав». И всего-то? Нет, ужасы ада и блаженства рая остаются здесь незыблемыми в своей сути. Но форму в народном воображении они принимают конкретную и очень бретонскую: «Представьте себе лес башенок, таких же легких и стройных, как башни Бюлата или Крейскера… Флюгера вращались над башенками и издавали – нет, не скрип, а сладостные звуки». Это рай. А замок, горящий пламенем, с невыносимым запахом серы – это ад… Главное же, всё мистическое, потустороннее предстает здесь не в туманных видениях, не в провидческих снах и откровениях, а воочию, как часть здешней, посюсторонней жизни, в едином ряду ее дел, событий и вещей. И вот мертвый пахарь пашет свои земли, чтобы вернуть им привычный цветущий вид, какой они имели при его жизни. А старый хозяин фермы после смерти остается жить в своем доме, хранит яблоки, шутит над полюбившейся ему молоденькой служанкой, подружившейся с ним, да еще и становится отцом последнего своего сына. Потому что то, что в католицизме называется чистилищем, искуплением земных грехов, по бретонским понятиям душа тоже проходит здесь, на земле, и более того, рядом с домом, возле села или фермы, ибо «она должна после смерти делать то, что привыкла делать при жизни», пока не исполнит свое послушание.

Так миры живых и мертвых смыкаются в единую общность, даже в одну общину. У каждого из них свое пространство: мертвые внутри стен приходского участка[3], живые – за его стенами – и свое время: живым – день, мертвым – ночь. Но миры эти проницаемы. Этот сюжет – общение живых и мертвых, проходящий через всю книгу, пожалуй, самый волнующий и человечный. Он и страшит до замирания сердца, и трогает, порой до слез, и завораживает, и внушает надежду. В конце концов, все они – и живые, и мертвые – земляки, соседи, родственники. Их объединяет земля, по которой они ходят и в которой они лежат, море, которое несет им и жизнь, и смерть, небо, под которым проходит их жизнь и куда уходят их души, – анаон. И уходят не навсегда. «Подожди, мой друг, когда я приду к новому воскресению, – говорит душа телу, прощаясь с ним в балладе, которой завершается глава об исходе души, – я ухвачусь за твою руку и… обрету силу любви, чтобы увлечь тебя за собою». Смерть, какой бы пугающе грозной она ни ощущалась, в поэтизированном мировоззрении бретонца оказывается не концом жизни, а ее частью, ее продолжением в мире ином. Да и мир иной со всей его неизведанной тайной оказывается где-то здесь, поблизости от мира этого, аналогичен ему и связан с ним в единый круговорот бытия, некий цикл, подобный природному: восход – закат, тепло – холод, свет – тьма, жизнь – смерть – жизнь…

По существу, это языческая концепция, свойственная мировоззрению древних народов, живших в ощущении глубокого и нерасторжимого единства с природой. Ее столь важное, определяющее место в христианском сознании бретонцев заставляет вспомнить о кельтских истоках бретонской религиозности.

Бретонцы – кельты, единственные на Европейском континенте прямые потомки древнего народа, дважды на разных этапах европейской истории колонизовавших Армориканский полуостров. В первый раз кельты обосновались в Арморике в V в. до н. э., в процессе массового переселения кельтских племен с обширных территорий, которые они занимали в бассейне Рейна и в верховьях Дуная. Часть из них переправилась через Ла-Манш и создала свои поселения на территории нынешних Англии, Шотландии, Ирландии. Оттуда, с юго-западных земель Британии, пошла обратная волна переселения кельтов с Британских островов в Арморику. В течение столетия, с середины V в. до середины VI в., теснимые англосаксами бритты Корнуолла и Уэльса переправлялись через Ла-Манш, занимая земли западной части полуострова (нынешняя Нижняя Бретань, территория собственно бретонского языка). Здешних, армориканских кельтов (галлов), подвергшихся частичной романизации во времена господства Рима над Арморикой в первых веках нашей эры, бритты вытеснили в восточную часть полуострова (современная Верхняя Бретань, территория языка галло, галльского диалекта бретонского языка). Название «Арморика» уступило место новому имени – Бретань. С приходом бриттов в Бретани по-настоящему распространяется и утверждается христианство. Мощную волну эмиграции островных бриттов в VI в. возглавили их духовные вожди – бриттские и ирландские монахи и священники. Миссионеры и пламенные проповедники, они не только словом поддерживали волю и укрепляли души вверившихся им людей, но и активно взялись за организацию церковных общин и монастырей – центров, постепенно превратившихся в города, вокруг которых стали расти села, деревни – вся сохранившаяся до наших дней социально-административная структура Бретани. Эти города, бурги, местечки, монастыри и церкви и сегодня носят имена основателей – бретонских святых, и прежде всего главных из них – «отцов Родины», семи святых покровителей Бретани[4]. Бретань изначально формировалась как христианская общность, христианская страна, но на очень мощной кельтской этнической и религиозной основе. Христианство не изгнало из души и сознания кельта древние религиозные устои предков, как не изгнало оно кельтских жрецов-друидов, таинственно «исчезнувших», растворившихся в новом христианском сообществе[5], но не случайно «воскресших» в наши дни: их образ, их значение остались в народной памяти, в сознании, их духовная власть естественно перешла новым христианским лидерам. Авторитет сельского приходского священника в Бретани со времен отцов-основателей и до наших дней остается непререкаемым и преобладает над авторитетом светской власти.

Все это сделало христианство Бретани по-бретонски своеобразным. Здесь почитаемы в первую очередь свои, бретонские, а не общие католические святые, исполняются свои, бретонские, церковные ритуалы – большие праздничные процессии-пардоны, Тромени[6] и Тро-Брез[7]. Но самое существенное – это то, что христианская догма легла на прочное основание кельтской метафизики, на оставшиеся незыблемыми представления о природном, космическом, божественном мироустройстве. Эти представления не только не противоречили в главном христианским идеям, а напротив, подтверждали, обогащали их, умножая силу христианского чувства, горячую веру бретонца, придавая ей ту самую окраску, которую и окрестили «своеобразием» бретонской христианской религиозности.

Из этого сочетания, сращения религиозных идей сложилось и бретонское понятие Смерти. Христианская идея смерти как «рождения в вечность», перехода в особую форму бытия в определенном смысле совпадала с кельтским представлением о потусторонней жизни как о продолжении жизни земной. Но в отличие от отвлеченного, по существу, философско-символического христианского определения вечной жизни как «вечного света», как «царствия небесного», кельты мыслили ее более конкретно и «располагали» ее несколько ближе – где-то на неведомом краю земли или на дальних островах за морем – так, в старинных кельтских легендах, например, родился образ Аваллона, таинственного острова усопших. Древние, «праотеческие» идеи – скорее даже не сами идеи, а их следы, отголоски, память о них, оставшиеся в бретонском христианском сознании, – не меняя в нем сути христианских образов смерти и вечной жизни, ослабили, смягчили их суровый ригоризм, приблизили их к более простым человеческим, природным представлениям. Отсюда и свое, особенное отношение бретонца к смерти, которое окрашивает страницы народных рассказов теплотой и мудрой человечностью.

Самое замечательное в этих рассказах о Смерти, что главенствующее в контексте такой темы естественное человеческое чувство страха, по сути дела, не имеет отношения к смерти как таковой. Страшит не смерть, а обстоятельства смерти. Они мастерски воссоздаются в слове, в описании ситуации, в диалогах, в ритмических повторах фраз, усиливающих, нагнетающих чувство. И все то, что заставляет замирать от ужаса, слушая или читая «Легенду о Смерти», – неумолимое море, уносящее с приливом человеческую жизнь, собаки, гонящиеся за грешницей, ищущей спасения у креста, баллада грозного Анку, не щадящего ни пахаря, ни принца, ни самого Иисуса и Святой Девы, и сам Анку – высокий худой человек с седыми волосами, которым может оказаться тот, кто умер последним в своем приходе, – все это в конечном итоге художественный образ, поэзия. Страшит и то, что ждет после смерти, – неизвестность посмертной участи души. Ее надо заслужить по эту сторону смерти. И страница за страницей Легенды заполняются образами греха, добродетели, искупления – «послушания», – всего того, во что христианская вера и народная мудрость вложили понятия нравственных ценностей.

Сама же смерть – неизбежный факт, естественно вплетенный в живую ткань бытия, рубеж, «середина долгой жизни», как говорили предки-кельты, за которой – бессмертие. Смерть – это таинство прощания души с телом, и в душе бретонца оно вызывает чувство более сильное, чем страх, – почтение и глубокое уважение. Это главная мысль, главное содержание «Легенды о Смерти». В увлекательной образности повествований заключен великий духовный опыт народа, это его уроки, его наставления, обычаи, правила, заповеди, скрепляющие поколения прочными узами нравственных традиций. Это глубоко понял Анатоль Ле Бра. Составляя свою «Легенду о Смерти», он сформулировал основные темы этой «народной школы нравственности» и сгруппировал рассказы последовательно по соответствующим главам – от предзнаменований смерти до завершающей темы рая. Главная же заслуга Ле Бра – точность и образная выразительность сделанного им перевода рассказов Легенды с бретонского на французский язык, принесшая ему, по мнению французской критики, славу писателя, сумевшего «облечь в слова вечные голоса ветра, моря, леса и легенды».

Удалось ли и нам передать голос Бретани в русском переводе, судить вам, наши читатели.

Людмила Торшина

Глава I

Предзнаменования

Знамения[8] предрекают смерть. Но знамение обычно дается не тому, кому смерть угрожает. Знамение утром предвещает ее скорый приход – не позже чем через восемь дней. Вечером – все случится нескоро, может быть, через год и даже больше. Никто не умирает без предупредительного знака, посланного кому-нибудь из родных, друзей или соседей. Знамения – это как тень того, что должно произойти. Если бы мы были меньше заняты своими делами и происшествиями вокруг нас в этом мире, мы бы больше знали о том, что происходит в другом. Люди, не признающие знамений, получают их не меньше, чем те, кому они даны всегда. А не признают они их только потому, что не умеют ни видеть их, ни понимать; а может быть, потому, что они их боятся, оттого и не хотят ничего видеть и понимать в иной жизни.

Некоторые люди обладают особым даром видеть. Во времена моей молодости показывали пальцем – не без тайного страха – на тех, кто был наделен этой таинственной силой. Hennes ben eus ar pouar! Он тот, кто имеет дар! В этой особой категории людей первое место принадлежит тем, кто «прошел через освященную землю[9] и ушел из нее до своего крещения».

Вот, например, такой случай.

Родился ребенок. Отправились к ректору[10], и он назначил час крещения. Но вы же знаете, что деревенские за временем не следят. Отец и мать семейства, крестный и крестная плетутся по дороге, застревая в каждом кабачке, какие попадаются на пути, и приходят в село гораздо позже назначенного времени. А кюре устал их ждать понапрасну или отправился исполнять другие свои обязанности. Наше семейство подходит к церкви, а она заперта. Теперь их очередь поскучать, дожидаючись. Однако не жарко. Ребенок плачет. Мать заявляет, что, если они еще здесь останутся, новорожденный может помереть. И они уходят, чтобы где-то укрыться, в ближайшую харчевню. Там, выпивая свой стаканчик, они ждут возвращения священника. Вот так младенец прошел через освященную землю приходского кладбища и ушел из нее, оставшись некрещеным. И он приобретет дар видеть. Такое случается часто. Вот почему бретонцы обладают способностью видеть то, что не видно глазам большинства людей.

Звук падения предметов: мисок, тарелок, стаканов – вещей, которые, падая, разбиваются, – это знак смерти родственника или друга, находящегося в пути. Плотники, которые делают гробы, знают заранее, кто в округе должен умереть днем, а кто ночью. Они узнают об этом по звуку стучащих друг о друга досок, доносящемуся с чердака.

В округе Пемполь жены моряков, когда долго не получают вестей от своих мужей, отправляются на богомолье к святому Лу Младшему в общину Ланлу между Плуэзеком и Плуга. Они ставят святому свечу, которую приносят с собою. Если с мужем все благополучно, свеча горит радостно. Если муж мертв, свеча горит печальным пламенем, дрожит и внезапно гаснет.

Нередко больной человек, сам или его, как это называют, «дух» (его двойник), становится предсказателем собственной смерти. Он является в этом случае в самых причудливых формах и обличьях, например в виде лошади, белой или черной, в зависимости от того, ждет ли его в ином мире спасение или гибель. Одну умиравшую женщину увидели сидящей в рубахе на яблоне довольно далеко от дома; именно в этот момент у нее началась агония.

Когда без видимой причины человек вдруг вздрагивает, обычно говорят: «Анку[11] прошел». Если вас внезапно окликнут или если вы неожиданно натолкнетесь на что-нибудь, вы ведь инстинктивно вздрогнете? Это значит, что смерть, уже посягнувшая на вас, оставила вас, чтобы овладеть кем-то другим.

Неожиданно навернувшиеся на глаза слезы – знак того, что скоро вам придется оплакивать кого-то из близких.

Всякий раз перед тем, как умирал кто-нибудь из моих близких, я получала знак. Больше всего я была потрясена предзнаменованиями смерти моего мужа. Они были разные, пока семь месяцев он болел.

Однажды вечером я задержалась возле него допоздна и задремала от усталости на скамье рядом с постелью. Внезапно я проснулась от какого-то звука – будто окно распахнулось. «А, – подумала я, – ветер проказит». И правда, по моему лицу прошелся легкий ветерок, сырой и холодный, словно из подвала. Я вспомнила, что оставила сушиться чесаный лен в палисаднике, на изгороди, и сказала себе: «Только бы не развеял ветер мой лен!» Я поспешно поднялась. К моему великому удивлению, окно было плотно закрыто. Я бросилась к двери и открыла ее. Была светлая ночь, полная звезд. Лен по-прежнему висел на изгороди, деревья в палисаднике стояли неподвижно. Ни тени ветра.

Я не слишком встревожилась из-за первого знака, каким бы таинственным он мне ни показался. Через несколько дней после этого, к вечеру, я вязала, сидя на пороге дома вместе с соседкой. Вдруг я услышала, что муж зовет меня. А он лежал в постели у очага, в другом конце дома. Я побежала к нему. «Тебе что-то нужно?» – спросила я. Он не ответил, и я увидела, что он крепко спит, лицом к стене. Я вернулась к соседке.

– Вы слышали, как Люка меня только что звал?

– Ну да.

– Странно. Он спит как барсук.

Прошло что-то около двух месяцев. Мужу не становилось ни лучше, ни хуже. Той ночью, только я погасила свет со своей стороны и начала потихоньку засыпать, как услышала на чердаке, прямо над головой, чьи-то шаги, очень осторожные. Потом словно кто-то шепчется. Потом такой звук, будто доски передвигают. И наконец, постукивание молотка, вбивающего гвозди.

Все это было очень странно, так как люк, ведущий на чердак, сделали всего неделю назад, да и потом, на чердаке если что и было, так это кучка овса, несколько маленьких вязанок, но ни одной доски.

Я крикнула громко:

– Это кто там шумит наверху и мешает спать добрым христианам?

А затем перекрестилась и стала ждать… Но как только я заговорила, шум прекратился.

На следующее утро отправилась я на реку стирать простыни. От нас до Генди дороги нет, а только узкая тропинка, которая почти все время идет по склону, заросшему ольхой. Только я ступила на тропинку, как услышала за собою шаги, прерывистое дыхание и шум ветвей ольхи над головой. И что странно: я ясно узнала походку моего мужа – его походку, когда он был здоров и возвращался домой после работы на одной из окрестных ферм.

Я обернулась.

Никого!!!

Я провела все утро за стиркой.

На обратном пути я ничего не слышала. Но белье, которое я несла, стало давить на мои плечи такой тяжестью, что я бы поклялась, что полотно превратилось в свинец. Потом я поняла, что это значило. Среди этих простыней была та, что через три дня стала саваном для моего бедного мужа. И все эти три дня знамения следовали почти беспрерывно. В первую ночь сильно хлопала дверь, в дом проникал гул толпы, слышалось топанье множества ног вверх и вниз по лестнице. Следующей ночью – звук далеких колоколов, свет, горящий бледным пламенем у изголовья кровати, где мы спали, потом церковное пение, доносившееся с полей.

Я дошла до того, что не могла сомкнуть глаз.

Но самой ужасной стала последняя ночь. Мой муж, которому, казалось, не стало хуже, запретил мне сидеть возле него. Как только я убедилась, что он заснул, я тоже попыталась задремать. Но именно в этот момент раздался грохот телеги. Это было тем более странно, что по соседству с нашим домом не было никакой дороги. Когда мы здесь поселились, нам пришлось возить мебель на тачке. Однако было ясно, что повозка направляется именно к нашему дому. Скрип плохо смазанных осей становился все более отчетливым. Скоро я услышала его чуть ли не под навесом. Я поднялась на колени. В стене, у которой стояла наша банк-тоссель (banc-tossel)[12], было слуховое окно. Я выглянула в него, думая, что увижу проезжающую телегу. Но увидела я лишь белое поле, освещенное луной, да черные деревья вдоль канавы. Оси, однако, продолжали скрипеть, а телега грохотать. Она проехала вокруг дома один раз, потом второй, потом третий. На третий раз раздался ужасающий стук в дверь. Муж проснулся: «Кто там?» Я не хотела его пугать и ответила: «Не знаю». Но сама я дрожала от страха. Надо думать, что от страха не умирают, раз я пережила ту ночь. Мой муж скончался на следующее утро, в субботу, когда колокола звонили десять часов.

Это было незадолго до «Великой революции». Я это знаю от своей матери, ей было тогда шестнадцать лет, и она никогда не лгала.

Она была коровницей на одной ферме в Бриё. Я не могла бы сказать точно, как называлась ферма, но она, должно быть, находилась недалеко от Ла Плэна. Помнится, хозяина звали Уанн. Человек он был почтенный и сверх того ученый. Он учился в коллеже в Пон-Круа, готовился стать священником. Но предпочел остаться хлебопашцем, поскольку, без сомнения, не чувствовал в себе призвания. Однако он не позабыл того, чему учился в молодости, и его уважали в округе за то, что он умел читать любые книги. Говорили даже, что он может общаться на любом языке с любым человеком.

Однажды утром он сказал старшему возчику:

– Снаряди мне пару самых молодых быков, попробую продать их на ярмарке в Плейбене.

Всегда он был такой. Продать ли, купить ли, он решал это только в последнюю минуту, и всегда ему везло. Поговаривали, что у него был свой личный «дух», который в нужный момент шептал ему на ухо, что делать. Потому и торговал замечательно.

Ну так, значит, возчик надел ярмо на двух самых молодых быков и оседлал лошадь для хозяина. И тот отправился в путь, не забыв дать каждому на ферме поручение. Его жена, выйдя на порог, чтобы его проводить, сказала моей матери: «Вот помяните мое слово, Тина, за этих двух бычков муж принесет мне сто экю».

Мою матушку послали в поле пасти коров, за которыми она ходила. Как туман спустился, она вернулась. Тропинка, по которой она шла, пересекала проезжую дорогу. Когда она приблизилась к перекрестку, то увидела хозяина, возвращавшегося с ярмарки. Она очень удивилась, увидев, что он возвращается с теми же быками, от которых собирался избавиться. Но вы знаете, что в Нижней Бретани с хозяевами не стесняются говорить свободно.

– Сдается мне, Уанн, – сказала матушка, – что ярмарка в Плейбене ничего вам не принесла.

– Да нет, ошибаешься, – отвечает хозяин каким-то странным голосом, – принесла, и даже больше, чем я желал.

«Ну да, как же…» – подумала матушка. Во всяком случае, вид у него был нерадостный; лошадь свою он пустил идти свободно, а уздечку забросил ей на шею. А сам шел в задумчивости, скрестив руки на груди и голову наклонив. А быки его сопровождали, один слева, другой справа, и как-то торжественно: они, должно быть, потеряли ярмо, которое их связывало. Впрочем, оба были животные хорошие и послушные. Их еще не запрягали ни в плуг, ни в повозку, потому что Уанн приберегал их на продажу, но по твердой походке, по тому, как они тянули морду к земле, видно было, что они уже готовы к доброй работе. Но сейчас у них тоже был такой вид, будто они, как и хозяин, думают о чем-то печальном.

Какое-то время все шли молча, коровы впереди. Матушка все себя спрашивала, что хотел сказать хозяин, что же это такое принесла ему ярмарка в Плейбене – даже больше, чем он желал? Хозяин с быками занимал почти всю ширину дороги, матушка шла по траве вдоль канавы.

Вдруг Уанн позвал ее.

– Тина, – сказал он, – я сам отведу коров. А ты сверни на эту дорогу и беги в село. Зайдешь сначала к плотнику, закажешь ему гроб шести футов длины и два ширины. А потом отправишься в приход, попросишь любого священника, который там будет, взять дары последнего причастия и идти с тобою к нам, если можно, поскорее.

Матушка посмотрела на хозяина с изумлением. У того из глаз текли по щекам слезы.

– Иди, – сказал он, – и побыстрее.

Матушка сняла сабо, взяла их в руки и побежала во всю прыть по боковой дороге в село.

Через час она уже возвращалась на ферму в сопровождении одного из викариев. На пороге сидела хозяйка фермы.

– Вы опоздали, – сказала она викарию, – муж скончался.

Матушка не могла поверить своим ушам. Хозяйка все же пригласила викария войти. Матушка проскользнула за ними в кухню. На раскатанном на столе матрасе лежал мертвый хозяин. На нем еще была его дневная одежда. Викарий окропил его святой водой и стал читать поминальные молитвы.

Когда он ушел, матушке приказали отправляться спать, поскольку готовились обмывать покойника. Кровать матушки стояла в комнатке внизу дома, от кухни ее отделяла тонкая деревянная перегородка. Не нужно вам и говорить, что спать матушка не имела ни малейшего желания. Она притворилась, что легла, и закрыла за собою дверцы. Но когда прошло немного времени, она снова поднялась в одной рубашке и приникла ухом к перегородке. В кухне оставались только вдова Уанна и две соседские старухи, которые обычно готовили покойников к погребению. Со двора слышались голоса людей, живших в доме и приходивших из ближних мест, чтобы провести ночь возле усопшего. Все спрашивали друг друга, как это мог умереть ни с того ни с сего такой крепкий мужчина. Это интересовало и мою мать. И очень скоро она все узнала, так как не пропустила ни словечка из рассказа фермерши старухам в кухне, пока они обмывали тело Уанна.

– Вы же знаете, – говорила фермерша, – ему всегда везло в торговле. И когда я увидела, что он возвращается с быками, я не удержалась от упрека. «Уанн, – сказала я ему, – на этот раз ты промахнулся». «Этот первый раз будет и последним», – ответил он. «Это уж как Богу угодно», – сказала я. Он странно так посмотрел на меня и говорит: «Скоро ты пожалеешь, когда увидишь, как быстро это станет угодно Богу, к тебе придет большое горе. Да, – продолжал он, немного помолчав, – первый раз, что мне не удалась торговля, будет и последним, потому что ярмарки на моем веку больше не будет. Завтра меня похоронят».

Я хотела сказать ему, что все это чепуха, но вдруг вспомнила странные слова, которые он мне когда-то говорил: «Первый, кого предупредят о моей смерти, буду я сам», он это часто повторял. Я смотрю, он такой разбитый, что меня страх взял – видать, получил он свой знак. И я спросила, вся дрожа: «Что же с тобой произошло сегодня утром?»

«Клянусь Богом, – сказал он, – мы спускались к Шатолену, когда вдруг быки, которые до этого шли мирно по дороге, остановились и принялись шумно храпеть. Потом один говорит другому, на своем бычьем языке: „Нас ведут в Шатолен?“ – „Да, – отвечает другой, – но этим же вечером нас приведут обратно в Ла Плэн“. Я поставил их на ярмарочной площади. Люди начали крутиться вокруг них, каждый говорил: „Отличная парочка телков“, но никто не спрашивал цены. Так было весь день. Долго я старался унять свое нетерпение, но когда увидел, что ярмарка опустела и наступил вечер, я не смог удержаться от проклятий. По правде, в этот момент, думаю, я отдал бы моих быков задаром, если бы только нашел того, кто бы их взял. И когда черный с серым бык начал рыть копытом землю, я ударил его ногой в брюхо. А он взглянул на меня краешком глаза, печально, и говорит мне: „Уанн, через два часа станет темно, а через четыре вы будете мертвы. Вернемся поскорее на ферму: вам надо приготовиться к покаянию, а нам – к завтрашней работе, нам везти вас на кладбище“».

– Вот что рассказал мой муж, – добавила хозяйка, – другой бы разозлился на быка, а он был человек умный и последовал его совету. Вот и скончался не в канаве у большой дороги, словно животное, а в своем доме, при священнике и со Святыми Дарами, как добрый христианин.

– Упокой Господи его душу! – прошептали старушки.

Матушка перекрестилась и вернулась в кровать.

На следующий день быки потащили похоронные дроги в Бриё. Все это происходило незадолго до «Великой революции». Считают, что именно после нее быки больше не разговаривают, разве только в полночь накануне Рождества.

Вы ведь знаете, что такое парадные чепцы, которые носят женщины в торжественных случаях в провинции Трегье и Коэло. И знаете, конечно, как загибают назад их концы – крылья, когда носят траур по кому-нибудь из родственников. Необходимо это представлять, чтобы понять вот такой знак.

Вот что случилось в одном доме в Ивиасе лет сорок тому назад, в воскресенье на Пасху. Девушка из этого дома (ее звали Мария-Луиза) наряжалась к мессе. Она вытащила из шкафа свою самую красивую одежду, приготовленную для такого большого праздника, и один из самых нарядно расшитых своих катиолей – так здесь называются парадные чепцы. Некоторым женщинам, чтобы заколоть чепец, нужна помощница, а то и несколько. Мария-Луиза обычно справлялась сама, и мало было катиолей, которые так красиво держались на голове, как у нее. Так вот, тем утром она стояла перед зеркалом. Ее чепец был уже наполовину надет. Она очень гладко расчесала волосы надо лбом и уложила косы в донышко чепчика. Оставалось только сложить крылья чепца и заколоть их булавками. Она без труда соединила концы, у нее ведь были, как я сказала, ловкие руки. Но когда она взялась за булавки, то это уже была другая история. Она зажала булавки зубами, чтобы освободить руки. Обычно ей было достаточно одной булавки, чтобы прочно закрепить свой головной убор. Берет она одну булавку, а та выскальзывает у нее из пальцев. Она берет другую, вкалывает ее на нужное место… Динь!.. Булавка выскакивает, падает на пол с тихим звоном, а крылья чепца ложатся на плечи Марии-Луизы.

Мария-Луиза пытается заколоть их третьей булавкой, четвертой… двенадцатая пошла в ход. Напрасный труд. Такое впечатление, что булавки отказываются скреплять крылья чепца, а крылья чепца не желают быть заколотыми. Вот уже второй раз отзвонил колокол к мессе. Девушка боялась опоздать в церковь, а ведь это неприлично в пасхальный-то праздник. Раздосадованная, она решается наконец сделать то, чего никогда не делала, – позвать служанку, чтобы та помогла ей справиться с чепцом. Служанка приходит. Но она могла бы точно так же оставаться внизу и заниматься своей работой в кухне. Ей, как и хозяйке, не удалось закрепить булавки. Сколько их она воткнула в чепец, столько же дождем выпало оттуда. Вкалывая каждую булавку, она говорила: «Ну вот, на этот раз все». Мария-Луиза каждый раз со вздохом облегчения опускала руки, которыми она придерживала крылья чепца, а они тут же распадались.

– Еще булавку, еще!

Они уже кучей лежали у ног Марии-Луизы.

В третий раз раздался колокольный звон.

Мария-Луиза опоздала в церковь. Вечером она исповедовалась настоятелю, рассказав ему, что случилось. Настоятель сказал: «Запомните этот день».

Прошло немного времени, и девушка из Ивиаса узнала, что ее жених, служивший солдатом в Алжире, умер в то пасхальное воскресенье, около десяти часов утра.

Мария Гурью жила в деревне Мин-Ган (Белый Камень) недалеко от Пемполя. Муж ее рыбачил в Исландии. Тем вечером Мария Гурью легла спать, поставив колыбельку, где спал ее ребенок, на прикроватную скамью[13]. Она уже спала какое-то время, как вдруг сквозь сон ей послышался плач ребенка. Она открыла глаза, посмотрела.

Jésus – та-Doué! Господи Боже! Комната была ярко освещена, и какой-то мужчина, склонившись над колыбелью, тихонько укачивал малыша, напевая ему вполголоса матросскую песенку.

– Вы кто? – воскликнула испуганная Мария.

Человек поднял голову. Жена Гурью узнала мужа.

– Как, ты вернулся?..

Он всего лишь месяц тому назад уехал.

Она заметила на его одежде струйки воды, сильно пахло морем.

– Осторожней, – сказала она, – малыш будет мокрым.

И она уже поставила ноги на пол и взялась за юбку, чтобы натянуть ее на себя. Но странный свет, наполнявший дом, внезапно погас. Мария на ощупь нашла спички, чиркнула и увидела, что мужа нет.

Больше ей не пришлось его увидеть. Первый же из промысловиков, вернувшийся из Исландии, сообщил ей, что корабль, на который нанялся ее муж, погиб со всем добром той ночью, когда она увидела Гурью, склонившегося над колыбелью сына.

Я была тогда очень молодая, но помню все так, точно это было вчера. Мне уже шестьдесят восемь стукнуло, а тогда было лет двенадцать. Меня взяли из милости пасти коров на ферму Коат-Без в приходе Керфентен. Тем утром послали меня со стадом на луг на берег Стера, где накануне убрали сено. Пока мои коровы щипали траву там и сям, я уселась на высокий бережок речки и, чтобы время скоротать, развлекалась, баламутя воду хлыстом, которым я обычно гнала коров.

Вдруг я вздрогнула. Передо мной, в воде, которая в этом месте была тихая и прозрачная, я увидела – ну вот так же четко, как сейчас вас вижу, – как отразились лицо и плечи моего хозяина. Я заметила даже, что он был мрачный. Я испугалась, что он меня будет ругать за то, что я здесь бездельничаю, и не осмелилась головы повернуть. Так прошло минуты три-четыре. В конце концов, удивленная тем, что меня не ругают и не бьют, – а хозяин славился тем, что был скор и на такое, – я собралась с духом и поднялась. Представьте мое изумление, когда я обнаружила, что на лугу, кроме меня и коров, никого нет. Так быстро исчезнуть хозяин не мог – разве что сквозь землю провалился! Но ни малейшего сомнения не было: это его лицо я только что видела в речной воде.

Весь остаток дня у меня из ума не шло это странное приключение.

Когда пал ночной туман, я с коровами вернулась домой. Первый, на кого я наткнулась, открывая ворота Коат-Без, был как раз мой хозяин. «Там он ничего не сказал, – подумала я, – так сейчас мне попадет».

Ничуть! Наоборот, он встретил меня, что-то весело говоря, вместе со мной погнал коров в стойло и показал – по-доброму, – как надо привязывать коров, с чем до этого я справлялась плохо. Видя его в такую благоприятную минуту – вот уж правда! – я разговорилась.

– Должно быть, очень жарко вам было сегодня днем, Жан Дерьен, когда вы шли на луг. Вы, наверное, тоже, как я, хотели смочить ноги в речке, это освежает.

– Что это ты рассказываешь? – удивился он. – Я не ходил на луга. Сегодня была ярмарка в Сен-Тремере, я только что оттуда.

Тут я заметила, что он одет в свою воскресную куртку.

– Ой, я думала… мне показалось… – растерянно забормотала я.

К счастью, в этот момент прогудел рожок к ужину.

За столом я не разжимала губ. Но в голове у меня была буря, уверяю вас.

Я улеглась спать в дальнем конце кухни вместе со старшей служанкой. Мы с нею спали на одной кровати. Когда мы укрылись одеялом, я обратилась к своей соседке: «Беда нависла над этим домом». И я ей рассказала, как все было. Она обозвала меня сумасшедшей, но я видела, что она забеспокоилась не меньше, чем я. Когда начало светать, еще до петухов, я услышала, что с другого конца кухни, где была хозяйская кровать, зовут старшую служанку. Я толкнула ее локтем, она вскочила. Через мгновение она вернулась, чтобы сообщить мне, что только что скончался Жан Дерьен. Он умер от удара.

Жан Тремье из деревни Кергонь, что недалеко от Кемпера, всю неделю бывал работящим батраком, но как воскресенье, так это чудо, если он не засидится до поздней ночи за стаканчиком в корчме Пенара, в его приходе. Чаще всего приходилось ужинать без него. Иногда его еще ждали, когда уже и миски были вымыты, и молитва прочитана. Тогда Перина, его хозяйка, приказывала дочке Жозик: «Одень-ка плащ да иди за своим пьяницей-отцом, а то он, чего доброго, оставит свои ноги в кабаке или утопнет в пруду». Действительно, у дороги в старом брошенном карьере был пруд. Вот почему Жозик подчинялась всегда нехотя. Она заранее боялась, что ей придется идти мимо этой громадной ямы с водой, где, говорят, видели «ночных призраков» и откуда слышались «страшные звуки». Но все-таки она шла, потому что за недовольную гримасу мать могла ее и побить; и потом она очень любила своего отца, он всегда был ласков с нею, и если ее посылали за ним, ей не нужно было его долго тянуть за куртку, чтобы заставить вернуться домой.

Ну так вот, в тот вечер луна светила ярко и пруд, обычно темный, блестел, как новая монета. Поэтому Жозик, вместо того чтобы, как обычно, отвернуться, когда шла мимо, взглянула в сторону воды. Она немало удивилась, увидев на том берегу пруда прачку: она стояла по колено в деревянном корыте и, засучив рукава, готовилась стирать белье. Девочка не различила ее лица; но, так как на ней были чепец и местная крестьянская одежда, Жозик решила, что это кто-то из нашего прихода. И она осмелилась окликнуть ее, как было заведено.

– Вы, кажется, стираете? – сказала она.

– Да, Жозик, – ответила женщина, назвав девочку по имени, словно она ее знала.

– Не очень-то подходящее время вы для этого нашли, – сказала девочка, еще больше успокоившись.

Женщина ответила:

– В нашем ремесле не выбирают.

– Срочная работа?

– Да, Жозик, это саван, в котором завтра похоронят того, за кем вы идете.

И, сказав это, женщина развернула перед нею покров, который становился все шире и шире, пока не закрыл собою весь пруд.

Жозик, обезумев от страха, со всех ног бросилась в село. Запыхавшись, она вбежала в лавчонку, куда, как она знала, отец обычно делал свой «последний заход», словно во время крестного хода. Она была уверена, что найдет отца мертвым; но совершенно успокоилась, увидев, что отец даже не был так пьян, как обычно. Поддерживая его, она потащила отца домой. Когда они подошли к воде, там уже не было ни прачки, ни покрова. Жозик подумала: «Это была какая-то соседка, ручаюсь. Ей не хотелось, чтобы видели, как она стирает в воскресенье, в такое время, она побоялась, что я ее узнаю, и стала говорить мне все эти страшные вещи, чтобы я убежала». И поэтому Жозик ничего не сказала ни отцу, ни матери, тем более что та уже легла спать, когда они вернулись. И Жозик спокойно стала укладываться в постель, а ее пьяница-отец, как всегда, уселся в уголке возле очага, чтобы съесть свой ужин, заботливо оставленный ему в теплой печи… Что произошло потом? Бог его знает. Только Перина вдруг проснулась ночью и увидела, что мужа рядом нет. Она окликнула его сердито, думая, что он заснул, сидя на табуретке у огня. Но он не отвечал, и она встала, чтобы его растолкать. При свете лучины, которая продолжала гореть, она увидела, что он держит на коленях почти полную миску. Он и правда спал, но только таким сном, когда уже не хочется ни есть, ни пить – последним сном! Doué da bardono d'an anaon! Помилуй Господи его душу!

Жозон Бриан жил тогда в Кермаркере. Я вам говорила, что ему было лет шестьдесят. У него водилась привычка после ужина и молитвы посидеть в уголочке у очага и хорошенько затянуться табачком. Тем вечером, когда он собрался набить свою трубку, он заметил не без досады, что в его кисете табаку осталось лишь несколько крошек.

Жена ему и говорит с кровати, где она уже лежала:

– Оставь ты это, ради Бога, Жозон. Завтра выкуришь свою трубку с большим удовольствием.

– Не в моем возрасте менять привычки, – отвечает ей фермер.

– Подумай, все в доме уже спать улеглись.

– Тем хуже! Сам пойду в село за табаком.

Как сказал, так и сделал.

В село Пенвенан надо идти мимо Барр-ан-Еоль, а вы знаете, что это место плохое. Есть у нас поверье, что на перекрестке дорог припозднившихся людей подстерегает groac’h – старуха-колдунья. Многим она причиняла зло. Не доходя до этого места, Жозон Бриан на всякий случай снял сабо и пошел босиком, чтобы не привлечь внимания старухи.

Он уже миновал белый межевой камень, на котором обычно сидела колдунья из Барр-ан-Еоль, как увидел четырех мужчин, которые несли гроб.

«Что это за ночные похороны?» – подумал Жозон. Он сначала было хотел остановить носильщиков и спросить, но, поразмыслив, предпочел пропустить их, молча стоя у канавы.

В селе он застал торговца еще на ногах, купил у него табаку и вернулся домой. Возвращаясь, он снова прошел через Барр-ан-Еоль без помех. Гроак’х – колдунья, видно, была занята другими. Выйдя на вязовую аллею, которая вела от дороги к усадьбе Кермаркер, он слегка удивился, увидев, что ворота открыты; он был уверен, что, уходя в село, закрыл их за собою. Он всегда этого требовал от своих рабочих на ферме и сам никогда не упускал это сделать из-за всякой живности – лошадей, коров, баранов, которых люди из Пенвенана слишком охотно пускали пастись в его владениях.

Он тихонько выбранился, свел друг с другом концы загородки и прочно скрепил их цепью. После этого он двинулся дальше по аллее, идя в глубокой тени от деревьев и думая о доброй затяжке табачку, которую он сейчас сделает у очага, протянув ноги к еще горячим угольям. Он воистину заслужил это!

Но, войдя во двор, он застыл от изумления. Гроб, с которым он только что встретился, стоял поперек двери, а четверо мужчин неподвижно застыли по обе стороны от него – по двое у каждого конца.

Жозон Бриан не был трусом. Он воевал во времена «Старого» Наполеона[14]. Он шагнул прямо к мужчинам.

– Вы ошиблись адресом, – сказал он им, – здесь никто не заказывал домовину.

– Тот, кто нас послал, никогда не ошибается! – в один голос ответили они. И казалось, что этот голос шел из земли мертвых.

– Ну, это мы сейчас узнаем! – воскликнул Жозон Бриан.

Он перешагнул через гроб и открыл дверь. Но только он переступил порог, как вдруг споткнулся и испустил долгий вздох. Когда его подняли, вся кровь вытекла у него из носа. Он успел еще рассказать, что с ним случилось, и сообщить свои последние желания, лишь не успел сделать свою последнюю затяжечку. Говорят, что это ее он требует всякий раз, как дымит печь в Кермаркере.

Мари Крек’хкадик, девушка лет пятнадцати-шестнадцати, прислуживала на ферме Кервезенн, в Бриё. Неподалеку от Кервезенна в одинокой хижине тихо угасал слепой старик, который по бретонским понятиям приходился Мари дядей, и она иногда ходила его навещать.

Однажды утром она возвращалась из Кемпера, куда каждый день возила молоко на ручной тележке. Дело было зимой, и уже почти стемнело. Вдруг прямо перед ней возник шарабан, которым правил знакомый ей крестьянин, ведя лошадь за уздечку. Она только и успела, что отступить к канаве со своей тележкой. Шарабан проехал мимо, и она увидела, что в нем лежит гроб. За шарабаном шел человек с крестом, за ним священник, ректор из Бриё, а за ними похоронный кортеж. Мари немало удивилась, увидев, что все это были самые близкие родственники ее дяди.

– Что это! Кажется, мой дядя скончался!

Она возвратилась в Кервезенн опечаленная и немного обиженная тем, что ее даже не известили о смерти старика, которого она очень любила.

Хозяйка, заметив ее огорчение, спросила:

– Что это с вами, Мари? Что-то случилось?

– Я только что увидела похороны дяди, а мне даже и не сообщили о его смерти.

Хозяйка рассмеялась.

– Вы, наверное, милая, во сне все увидели. Если бы ваш дядя умер, все в округе об этом знали бы.

– Хорошо бы, – ответила Мари, – только я сама хочу в этом убедиться!

И она бегом побежала к хижине.

Она нашла старика, как всегда, лежащим в закрытой кровати у очага. Правда, лицо у него пожелтело и он едва дышал. Одна из его дочерей, которая была там вместе с другими родственниками, предложила Мари провести вместе со всеми эту ночь у его постели, добавив, что, возможно, это будет его последняя ночь. Мари тут же села подле старика.

За день она сильно утомилась и через час или два задремала. Вдруг ей показалось, что что-то тяжелое стукнуло в дверь. Она сразу проснулась и увидела, что все остальные спят глубоким сном. Дверь между тем была открыта. И Мари увидела, как невидимые руки внесли и поставили на прикроватную скамью гроб. Замерев от страха, Мари сидела на своем месте, не издавая ни звука. Она даже зажмурилась. Но когда она перестала видеть, она услышала… она услышала, как таинственные руки роются в стружках, которые стелют под покойником в гробу, и в пеньке, которую ему обыкновенно кладут под голову вместо подушки. В это мгновение ее дядя испустил последний вздох.

На рассвете оказалось, что он уже холодный.

Потрясенная, Мари Крек’хкадик вернулась в Кервезенн, чтобы попросить у хозяйки разрешения пойти на похороны. Но хозяйка ответила, что клиенты в городе ждут их молока и что Мари всего лишь дальняя родственница покойного и она вполне исполнила свой долг, проведя ночь у его смертного одра. Бедная девушка должна была подчиниться. Взяв свою тележку, она отправилась в Кемпер. И тут она встретила похоронную процессию – на этот раз настоящую, – и на том же самом повороте дороги! Боясь, что ее могут упрекнуть за то, что она не пришла, Мари бросилась в поле за открытую изгородь. Она ждала там, глядя через ветви утесника, росшего по склону, как удалялась процессия. Она уже собиралась покинуть свое укрытие, как вдруг застыла на месте как пригвожденная: по дороге, шатаясь, шел старик с желтым, как воск, лицом. Это был ее дядя, ее слепой дядя, который следовал за собственными похоронами.

От ужаса Мари Крек’хкадик упала без чувств. Час спустя люди, шедшие через поле, нашли ее лежащей в придорожной канаве. Полумертвую, они принесли ее в Кервезенн.

Мари Корник из Бреа вышла замуж за капитана дальнего плавания, которого любила всей душой. Но, к несчастью, ремесло заставляло его жить подолгу вдали от нее. Мари Корник проводила дни и ночи в думах об отсутствующем муже. Как только он уходил в плавание, она закрывалась в доме и никого не хотела видеть, кроме своей матери, которая оставалась с нею, та даже журила ее иногда за слишком уж большую привязанность к мужу. Она все время повторяла: «Слишком любить – нехорошо, Мари. По крайней мере, наши предки так считали. Слишком много – стоит мало».

На что Мари тоже отвечала ей поговоркой: «Нет ничего лучшего на свете, чем любить и быть любимым».

Молодая женщина выходила из дому только по утрам, чтобы пойти в церковь, она регулярно посещала мессу и молилась Богу и Богородице и всем святым Бретани, прося вернуть мужа в Бреа живым и невредимым.

Сад, окружавший ее дом, примыкал к кладбищу. Она приказала сделать дверь в стене и стала ходить через кладбище из дому в церковь и из церкви домой, чтобы не проходить через поселок под взглядами любопытных кумушек.

Однажды ночью она внезапно проснулась. Ей показалось, что прозвонил колокол.

– Никак, уже звонят к ранней мессе? – спросила она себя.

Комнату заливал неясный свет. Была зима, и Мари подумала, что это раннее утро, и давай скорее подниматься, одеваться и бегом в церковь. Войдя, она очень удивилась, что церковь полна народу, а еще больше тому, что мессу служил чужой священник. Мари наклонилась к уху своей соседки.

– Извините, что я вас беспокою, – сказала она, – почему такая торжественная служба? Я была на большой мессе в последнее воскресенье и проповедь внимательно слушала, но что-то не помню, чтобы объявляли о празднике на этой неделе…

Но соседка была так углублена в молитву, что Мари Корник не смогла добиться ответа.

Тут вдруг началось какое-то движение среди присутствующих. Это служка прокладывал себе путь в тесных рядах толпы. В одной руке он держал свою алебарду, в другой – медное блюдо. Протягивая его прямо к носу каждого, он жалостливо бормотал:

– На Анаон[15], подайте на Анаон, на помин грешных душ.

Монеты так и падали дождем в медную тарелку.

Мари Корник смотрела, как все ближе подходил к ней собиратель милостыни.

– Странно, – думала она, – я никого здесь не узнаю, даже служку. И что-то я не слышала, чтобы кто-то сменил Пипи Лора, в прошлое воскресенье это он нес алебарду… По правде, мне начинает казаться, что я сплю.

Едва она это подумала, как служка подошел к ней. Она быстро опустила руку в карман. Ужас! В спешке она забыла взять свой кошелек. Сборщик милостыни отчаянно тряс блюдо.

– На Анаон, подайте на Анаон, на помин бедных дорогих грешных душ! – восклицал он.

– Боже мой, – пробормотала Мари Корник, готовая провалиться сквозь землю от стыда, – у меня нет ни су при себе.

Тогда служка сказал ей сурово:

– На такую мессу не приходят без своего обола[16] для усопших душ.

Несчастная женщина вывернула свои карманы, чтоб показать, что они совсем пустые.

– Видите, у меня ни ломаного гроша!

– Но вы должны дать хоть что-нибудь, это необходимо!

– Но что, что я могу дать? – прошептала она из последних сил.

– У вас обручальное кольцо. Положите его на блюдо.

Мари не осмелилась сказать «нет». Она чувствовала, как все смотрят на нее. И она стянула свое венчальное кольцо с пальца. Но как только она положила его на блюдо, странная тоска сжала ее сердце. Она закрыла лицо руками и тихо заплакала. Сколько простояла она так – Мари не могла бы сказать.

…Тем временем пробило шесть часов. Священник церкви в Бреа, открывая входные двери, был сильно удивлен, увидев женщину, стоявшую на коленях у одной из колонн. Он тотчас узнал ее и, подойдя к ней, тронул за плечо:

– Что вы здесь делаете, Мари Корник?

– Я? Но… святой отец… я… слушаю мессу…

– Мессу?! Да вы хоть слышали, началась ли она?

Только тут Мари Корник огляделась вокруг. От многочисленной толпы, которая только что наполняла церковь, не осталось никого. От изумления она чуть не лишилась чувств.

Священник добрыми словами приободрил ее.

– Мари, – сказал он ей, – расскажите мне, что произошло.

Она рассказала ему все, не пропуская ни одной детали. Когда она умолкла, священник сказал печально: «Ну что же, Мари, тот, кто лишил вас вашего обручального кольца, унес его недалеко». Говоря это, он прошел за балюстраду хора и стал подниматься по ступенькам к алтарю. Он приподнял покров. Кольцо лежало на престоле.

– Возьмите его, – сказал он, возвращая кольцо молодой женщине, – и идите домой. Как сильно вы любили, так горько вам придется и плакать.

Две недели спустя Мари Корник узнала, что она стала вдовой. Корабль, которым командовал ее муж, потерпел крушение у берегов Англии в ночь, когда она присутствовала на странной службе, в тот самый час, когда «служка мертвых» вынудил ее расстаться с обручальным кольцом.

Глава II

Перед смертью

Есть такое средство узнать, хотя бы приблизительно, время, когда человек должен умереть: надо опустить в воду какого-нибудь священного источника крест из ивовых прутиков. Если крест держится на воде, смерть не замедлит прийти, если он тонет – срок ее прихода еще далек: тем дальше, чем быстрее крест погрузится в воду.

В округе Сен-Жан-Тролимон (на мысу Каваль) был когда-то обычай нарезать и намазывать маслом столько кусочков хлеба, сколько человек в доме. Глава семьи брал эти кусочки, подбрасывал их в воздух один за другим, приговаривая каждый раз: «Этот для того-то… Этот для другого…» и так далее. И так, пока не будут названы все живущие в доме, в том числе и он сам. Каждый тогда наклонялся и поднимал свой кусочек. И горе тому, чей кусок падал маслом вниз: он мог быть уверен, что умрет в течение года.

В Плега-Герран, у проселочной дороги в Герлескен, есть источник, который называют Фентенан-Анку (Источник Смерти). Тому, кто хочет узнать о своей участи, достаточно прийти первой майской ночью и, как только пробьет полночь, наклониться над водой. Если ему суждено умереть скоро, то вместо своего живого лица он увидит в воде отражение головы скелета.

Беременная женщина не должна становиться крестной матерью. Она сама или ее ребенок умрут в течение года.

Когда новобранец уходит на целый год, если он обернется, чтобы взглянуть последний раз на шпиль колокольни или на трубу своего дома, то это знак того, что живым ни церкви, ни дома своего он больше не увидит.

Люди, нашедшие клад, наслаждаются им недолго. Их участь, или, как говорят, «их планета», «планида», – умереть через год после сделанной находки.

Хозяйка одной фермы в Плунеур-Ланверн, Мари-Жанна То, всякий раз, как шла через свой палисадник, видела за изгородью со стороны дороги мужчину из окрестных мест, уже пять лет как умершего. Он делал ей рукой какие-то знаки, словно звал за собою куда-то.

В один прекрасный день, потеряв терпение, она расхрабрилась и направилась к нему, спрашивая:

– Ну что такое? Что вам от меня нужно?

Он сделал ей знак, чтобы она вышла за изгородь.

– Честное слово, – сказала она себе, – я хочу наконец выяснить, в чем дело.

И вот она пошла следом за мертвецом. Так он довел ее через пустошь к обрыву, где была большая скала. Встав на колени, мужчина принялся разгребать землю руками. Закончив, он обернулся к женщине и показал ей яму, которую он только что выкопал. Она наклонилась и увидела груду блестящих новеньких золотых монет. Никогда она не видела такого богатства. Пока она с восхищением и завистью смотрела на золото, мертвый исчез.

– Раз уж он открыл мне этот клад, то наверняка для того, чтобы я им воспользовалась, – решила Мари-Жанна То.

И, загребая горстями лежащие перед нею монеты, она наполнила ими свой фартук. Возвратившись домой, он высыпала их в ящик своего шкафа. И вот вечером она говорит мужу:

– Ты хотел новую лошадь, так теперь ты можешь купить четыре, нет, десять, даже больше, потому что мы разбогатели.

– Это как? – спросил он, обрадовавшись.

И она рассказала все, что произошло. Но лицо фермера потемнело.

– Если ты дорожишь своей жизнью, быстро беги и положи деньги туда, где ты их взяла.

– Но почему?

– Потому что, если ты от них не избавишься, тебе суждено будет умереть в этот год.

Наутро она побежала на высокую ланду, чтобы положить золото на место. Но несколько дней спустя, когда ей понадобилось взять белье в шкафу, она услышала звон монет и с изумлением увидела, что сокровище мертвеца вернулось к ней.

– Этого-то я и боялся, – сказал муж. – Беги к священнику, может быть, он тебе что-то посоветует.

Но священник прервал ее, едва она произнесла первые слова.

– Я ничего не могу сделать для вас, – заявил он. – Вы освободили этого мертвого и теперь сами очень скоро должны будете занять его место. Так что приготовьтесь умереть по-христиански и распорядитесь, чтобы деньги положили вместе с вами в гроб. Только так вы спасетесь.

И на самом деле, она очень скоро скончалась, хотя совсем и не болела. И ее похоронили вместе с сокровищем мертвеца, чтобы оно больше никого не погубило.

Мой отец был габарьером[17]. Изо дня в день он спускался на своей габаре вниз по реке Жоди до моря за морскими водорослями или за песком. Однажды вечером габара застряла в речном иле. Отец, несмотря на холод – дело было в декабре, – прыгнул в воду, чтобы освободить габару, и, вернувшись домой, свалился с лихорадкой, от которой он уже не избавился.

– Мне конец, – сказал он нам однажды утром. – Жить мне осталось не больше четырех дней.

Заметьте, что до этой беды он был мужчина крепкий, в самой поре. И то, что он должен умереть таким молодым, приводило его в отчаяние, особенно потому, что он знал, в какой бедности нас оставляет.

Были, однако, минуты, когда к нам возвращалась надежда, потому что к нему, казалось, возвращаются жизнь и румянец.

– Тебе лучше, Туаль? – спрашивала мать.

Тогда он усмехался печально.

– Это вода поднялась, Маривонна, – отвечал он, качая головой, – посмотришь, когда начнется отлив.

И правда. Жизнь приходила к нему и уходила, то сильнее, то слабее, вместе с приливом и отливом. Он говорил, чтобы мы этому не удивлялись, что это обычное дело для моряков, когда они, как он, собираются покинуть этот мир.

На заре четвертого дня, когда я принесла ему горячий суп, он спросил меня:

– Сегодня сильный прилив, да, Бетрис?

– Да, отец. А как ты узнал?

– Это оттого, что конец мой близок, дочка. Унеси суп, сегодня я ничего не буду есть.

У него слезы были на глазах, и я сама с трудом сдерживалась, чтобы не заплакать.

Подошла матушка:

– Я хотела этим утром пойти постирать, но, если я тебе нужна, я останусь.

– Нет, – ответил он, – иди стирай. Главное, вернись к полудню. Мне нужен только священник, и Бетрис сходит за ним, когда придет время.

Матушка, не возражая, ушла в прачечную и увела с собою моих младших братьев и сестер, чтобы они не шумели в доме. И я осталась одна возле больного.

Время от времени он мне говорил:

– Бетрис, пойди посмотри, куда подошло море?

Поскольку наше жилище было в пятнадцати шагах от берега, мне надо было только открыть окно, чтобы увидеть, насколько высоко поднялась вода в реке.

Я возвращалась к кровати и объявляла:

– Черный бакен в воде.

Или:

– Тина наполовину скрылась под водой.

Когда он услышал, что вода уже коснулась первых камней пристани, он сказал мне: «Пора идти за священником».

Я хотела подождать возвращения матери, но он не позволил. Я вернулась очень скоро, поскольку пробежала к Трогери, не останавливаясь передохнуть, и меньше чем через полчаса привела священника. Отец исповедовался, принял Святые Дары и попросил священника похлопотать за нас перед добрыми людьми из нашего прихода, когда его не будет. А потом добавил, почти весело:

– Вы можете сказать Янну Гамму, чтобы он начинал копать.

Янн Гамм был могильщиком в приходе.

Когда мать пришла с малышней из прачечной, отец сказал ей:

– Ну вот, Маривонна, священник только что ушел; все счета мои улажены.

И, обратясь ко мне:

– Прилив, должно быть, полный, Бетрис?

– Да, вода стоит очень высоко.

И правда, было слышно, как вода тихо плещет о высокий берег реки.

Тогда отец сказал матери:

– Можешь предупредить соседей, пора начинать молитвы по умирающему.

Бедный наш дорогой человек, как замечательны были его смирение и набожность, голос его примешивался к голосам женщин, читавших молитвы. Но он становился все тише и тише. И все случилось, как он предсказал: с отливом жизнь его оборвалась.

Рядом с Иль-Грандом (остров Большой) есть островок, по-французски его называют остров Кантон, по-бретонски – Энес-Агантон или Агатон. Там можно видеть два гранитных креста, поставленных в ста пятидесяти шагах друг от друга. Есть поверье, что каждые семь лет они приближаются друг к другу на длину ржаного зерна: когда они соприкоснутся, настанет конец мира.

Посреди большого пляжа Сен-Мишель-ан-Грев возвышается монолитный крест, врытый в песок, при каждом приливе его покрывает море. Его называют Croaz al Lew-drez (Крест в одной миле от Песчаного берега). Он уходит в землю каждые сто лет на длину пшеничного зерна. Когда он полностью исчезнет в песке, будет конец света.

В конце света появится Антихрист. Он родится от союза священника-расстриги и доброй монахини.

Когда состояние больного оказывается безнадежным, все домашние становятся на колени возле его постели и начинают читать молитвы по умирающему.

Обычно не ждут ни последнего вздоха умирающего, ни даже пока он потеряет сознание, чтобы зажечь у его изголовья «святую свечу», и, как только начинается агония, этой свечой делают крест над его лицом. Говорят, это для того, чтобы помочь душе расстаться с телом.

Когда умирающему слишком трудно упокоиться, есть верное средство прекратить его агонию: нужно поднять его с постели и поставить его босые ноги на голую землю. Когда его снова поднимут и он потеряет связь с землей, силы, не отпускавшие его жизнь, иссякнут.

В области Гурен молиться за умирающего ходят в капеллу Сен-Мен, что стоит при дороге в Рудуайек. В капелле есть статуя святого Дибоана, его имя значит «Тот, кто излечивает от всякой болезни». Сначала идут к этой статуе поклониться и рассказать о беде. Потом отправляются к источнику святого, текущему в глубине долины. От источника-то и получают предсказание, знамение. Но для этого сначала нужно полностью вычерпать воду миской. После этого надо наклониться к тому отверстию в земле, где таится вода. Если, пробиваясь, она зашумит, значит, умирающий вот-вот скончается, если же, наоборот, вода изливается из земли бесшумно, значит, можно быть уверенным, что больной вернется к жизни.

Ломм Гренн был поденщиком на ферме Керниз. В те времена часов не было ни у богатых, ни, тем более, у бедных. Ломм Гренн привык узнавать время, когда ему идти на работу, по цвету неба. Как только он видел, что оно светлеет, он поднимался, одевался и отправлялся в путь. Однажды ночью, проснувшись, он подумал, что уже светает, и быстро вскочил с постели.

Дело было зимой. Ломм вышел из дому совсем сонным. Идя по большой дороге, он повстречал священника с Дарами и с мальчиком из церковного хора, звонившим в колокольчик.

Проходя мимо Ломма, священник сказал ему:

– Следуйте за мною.

Нельзя не повиноваться священнику, несущему Дары умирающему. Ломм пошел следом за ним, с непокрытой головой, бормоча слова молитвы.

Священник и мальчик вошли в какой-то загон.

«Э, – подумал Ломм, – это, кажется, Трегло, кто-то здесь заболел, наверное, старик Гильше».

Это и в самом деле была усадьба Трегло и действительно старик Гильше. Он лежал там на своей кровати и казался уже совсем неживым. Двое мужчин, сидевших рядом с ним, по правде говоря, крепко спали. Они открыли глаза только тогда, когда священник стал причащать умирающего. Ломм, преклонивший колена на пороге дома, не мог удержаться, чтобы про себя не осудить их.

Священник, закончив службу, перекрестился и обратился к старому Гильше:

– Добрый человек, я давно должен был вас причастить. Я это сделал. Теперь мы квиты.

Смысла этих слов Ломм Гренн не понял.

Тем временем священник собрался уходить.

– Идите на вашу работу, – сказал он поденщику. – Вы придете туда очень рано.

Когда Ломм пришел в Керниз, он и вправду увидел на ногах только одну служанку в кухне.

– Как вы сегодня рано! – сказала она ему. – Никто еще не вставал, и я даже огня не развела, чтобы приготовить похлебку.

– Тем лучше, – ответил Ломм, – по крайней мере, никто не скажет, что я лентяй.

И пока готовилась похлебка, он пошел задать корму лошадям. Когда он возвратился завтракать, он услышал, как один из сидевших за столом сказал:

– Слышали новость? Старик Гильше умер этой ночью без причастия.

– Но это не так! – вскричал Ломм. – Гильше умер, как подобает христианину, я сам был при нем, когда священник его причащал. Я видел, как он его благословил.

И Ломм стал рассказывать, как это было.

– Вот тебе раз! – воскликнул работник, который сообщил новость. – Да я только что встретил одного из тех, кто дежурил возле Гильше, их было двое, и они оба так крепко заснули, что даже не заметили, когда Гильше отдал Богу душу! Того, которого я встретил, зовут Ив Мене, он шел в село за крестом и очень боялся, что скажет ему теперь настоятель.

– Нет, я сам должен в этом разобраться, – прошептал Ломм Гренн, – пойду-ка я к священнику.

И он отправился к священнику домой.

Когда он закончил свою историю, настоятель церкви сказал:

– Могу только утверждать, что священник, за которым вы пошли, не из этого мира. Легкомыслие обоих дежуривших могло бы стать причиной вечного осуждения старика Гильше. Но у Бога всегда есть что-то в запасе, чтобы спасти человеческую душу.

Ломм Гренн вернулся к своей работе. Но с той поры он стал задумчивым и серьезным, почти печальным. Весной он умер.

Это произошло в те времена, когда полотно Нижней Бретани славилось больше всех других. И не было тогда ни в Пенвенане, ни в округе прядильщицы более искусной, чем Фан Ар Мерре из Крек’х-Авеля. По средам она ходила в Трегье продавать свою пряжу. Как-то однажды, во вторник, она подумала: «Завтра надо встать пораньше». И с этой мыслью легла спать.

Среди ночи она проснулась и очень удивилась, увидев, что было уже совсем светло. Она поспешила встать, оделась, бросила на плечи мешок с мотками пряжи и пустилась в путь.

Дойдя до подъема к Кроаз-ан-Брабант, она столкнулась с каким-то молодым мужчиной. Они обменялись своим «здравствуйте» и вместе дошли до придорожного креста.

Там мужчина взял Фан Ар Мерре за руку и сказал: «Остановимся здесь». Он оттеснил ее к обочине, к самому краю, и встал перед нею, словно хотел от чего-то защитить. И почти тут же Фан Ар Мерре услышала страшный шум. Никогда ей не доводилось слышать такого грохота. Можно было подумать, что в разных направлениях мчится целая сотня груженых телег.

Грохот становился все ближе и ближе. Фан дрожала всем телом. Но тем не менее она старалась увидеть, что это было такое.

Какая-то женщина мчалась по дороге, не переводя дыхания, так быстро, что концы ее чепца бились, словно крылья птицы. Ее босые ноги едва касались земли; как дождь, падали с них капли крови. Распущенные волосы разметались за спиной, она в отчаянии размахивала руками и страшно кричала. Это был крик, исполненный такой муки, что Фан Ар Мерре похолодела до кончиков ногтей. Женщину преследовали две собаки, казалось, они спорили, кому достанется ее сожрать. Одна из собак была белая, другая – черная. Это от них шел такой страшный грохот. На каждый их прыжок отзывалось чрево земли.

Женщина мчалась к кресту.

Фан Ар Мерре увидела, как она бросилась к ступеням распятия. В это мгновение черная собака успела схватить ее за подол юбки. Но женщина, рванувшись, обхватила обеими руками крест и вцепилась в него изо всех сил. Черная собака тотчас пропала, издав напоследок ужасный лай.

Белая собака осталась сидеть возле несчастной и принялась зализывать ее раны.

Молодой мужчина обернулся тогда к Фан Ар Мерре:

– Вот теперь вы можете продолжить ваш путь. Сейчас только полночь. Больше не пытайтесь увидеть то, что вы видели. Я не всегда рядом, чтобы вас прикрыть. Есть такие часы, когда нельзя быть на дороге. Когда придете в Кервену, войдите в тамошний дом, вы найдете в нем человека, готовящегося умереть. Проведите остаток ночи у его изголовья, читайте молитвы за него и не уходите оттуда до зари. А я – ваш ангел-хранитель.

Глава III

Анку

Анку – это рабочий смерти.

Человек, умерший последним в году в своем приходе, становится Анку этого прихода.

Анку представляют то как очень высокого, очень худого мужчину с длинными седыми волосами, с лицом в тени широкой шляпы, то как скелет в саване, с головой, которая все время вращается вокруг позвоночного столба, словно флюгер, чтобы Анку мог одним взглядом охватить всю местность, которую он обязан пройти.

Тот ли, этот ли, но в руке он держит косу. Она отличается от обычной косы тем, что острой стороной повернута наружу. Поэтому когда Анку «косит», он не тащит косу к себе, как это делают косцы и жнецы. Он ее бросает впереди себя.

Повозка Анку примерно такая же, как телеги, на которых в старину везли хоронить покойников. Обычно в нее впряжены цугом две лошади: передняя – тощая, изнуренная, едва держится на ногах, а коренная – сытая, с блестящей шерстью и хорошо тянет.

Анку стоит стоймя в повозке.

Его сопровождают два спутника, оба они идут пешком. Один ведет за узду головную лошадь. Другой обязан открывать заграждения на полях, ворота во дворы, двери домов. И он же грузит на повозку мертвых, которых «скосил» Анку.

Это было вечером, в июне, в погоду, когда лошадей на ночь отпускают пастись.

Один молодой мужчина из Тезелана вывел своих лошадей на луга. Когда он возвращался, посвистывая, – а ночь была светлая, взошла полная луна, – он услышал, как навстречу ему по дороге едет повозка, ее плохо смазанная ось поскрипывала: жик, жик!

Он сразу понял, что это могла быть только повозка Анку.

– Вот и хорошо, – сказал он себе, – наконец-то я своими глазами увижу эту телегу, о которой столько говорят!

И он скатился в канаву и спрятался там в зарослях орешника. Оттуда он мог видеть все, оставаясь незамеченным.

Повозка приближалась.

Ее тащили три белые лошади, запряженные цугом. Повозку сопровождали двое мужчин, оба в черной одежде и в широкополых шляпах. Один из них вел под уздцы головную лошадь, другой стоял на передке телеги.

Когда телега поравнялась с зарослями орешника, где прятался молодой мужчина, тележная ось издала сухой треск.

– Стой! – сказал мужчина с телеги тому, кто вел лошадей. Тот крикнул: «Тпру!» – и повозка замерла на месте.

– Чека у оси сломалась, – заговорил Анку, – пойди вон в тот орешник, срежь ветку, чтобы заменить ее.

«Я пропал!» – подумал мужчина. Вот когда он пожалел о своем глупом любопытстве.

Однако наказание последовало не сразу. Возчик отрезал ветку, зачистил ее, вставил в ось, и лошади продолжили свой путь.

Мужчина мог вернуться к себе живым и невредимым. Но к утру его схватила какая-то неизвестная лихорадка, а на следующий день его похоронили.

Габ Лука был поденщиком в Рюн-Рью. Каждый вечер он возвращался в Кердренкенн, где жил с женой и пятью ребятишками в самой бедной хижине этой нищей деревни. А все потому, что на жизнь своей семьи Габ ежедневно зарабатывал тяжким трудом не более десяти су. Однако это не мешало ему быть веселым и терпеливым. Хозяева Рюн-Рью очень его уважали. К концу недели они всегда приглашали провести с ними субботний вечерок, выпить стаканчик грога или сидра и закусить жареными каштанами. А как десять пробьет, все отправлялись по домам. Фермер вручал Габу его недельную плату, а хозяйка добавляла к ней какой-нибудь подарочек его домашним в Кердренкенне.

Как-то в субботний вечер хозяйка сказала Габу:

– Габ, я отложила для вас мешок картошки. Отнесите его от меня вашей жене Мадлене Денес.

Габ Лука поблагодарил ее, взвалил мешок на спину и отправился в дорогу, пожелав каждому доброй ночи.

Из Рюн-Рью в Кердренкенн три четверти лье пути. Габ сначала шел легко. Светила луна, и добрый стаканчик, который он выпил, согревал ему желудок. Он насвистывал какую-то бретонскую песенку, чтобы не скучать, с удовольствием представляя себе радость Мадлены Денес, когда она увидит этот замечательный мешок с картошкой. Завтра они наварят ее полный горшок, добавят к ней кусок сала, и вся семья получит славное угощение.

Так он прошел примерно четверть лье. Но тут действие стаканчика улетучилось, и Габ ощутил, как к нему возвращается усталость после тяжелого дня. Ему начало казаться, что мешок с картошкой слишком давит ему на плечи. Вскоре у него уже не стало сил насвистывать.

«Хоть бы какую-нибудь повозку встретить, – думал он, – да вот не везет мне».

Он подходил в это время к распятию на перекрестке Керантур, где от главной дороги отходит маленькая дорожка на Низилзи, ведущая к ферме с тем же названием.

«Слава Богу, – сказал себе Габ, – я хоть присяду на минутку на ступенях, дух переведу».

Он снял свой груз, сел рядом, размял брикет табаку и закурил свою трубку.

Вокруг далеко простирались поля, стояла тишина.

Вдруг в Низилзи завыли собаки.

«С чего это они так воют?» – подумал Габ Лука.

И тут он услышал грохот повозки по каменистой дорожке. Плохо смазанные оси скрипели: жик-жак, жик-жак!

«Ну, кажется, мое желание услышано, – сказал себе Габ, – должно быть, это с фермы едут за песком в Сен-Мишель-ан-Грев. Они довезут мешок до порога моего дома».

Тут показались лошади, а за ними и повозка. Они были ужасно тощими, изможденными, эти лошади. Ясное дело, это не были лошади из Низилзи, те всегда были гладкие, вычищенные. А повозка! – дно у нее было из нескольких разъехавшихся досок, а шаткие борта – из решета. Очень высокий человек – настоящий верзила, такой же тощий, как его лошади, правил этой жалкой повозкой. Широкая войлочная шляпа затеняла его лицо. Габ его не признал. Но все же окликнул:

– Приятель, не найдется ли местечка в твоей повозке для вот этого мешка? У меня спина просто трещит. Мне недалеко, только до Кердренкенна!

Возчик прошагал мимо, ничего не ответив. «Наверное, не расслышал, – сказал себе Габ, – эта ужасная повозка так гремит!»

Но Габ не мог пропустить такой удобный случай, он поспешил загасить свою трубку, сунул ее в карман куртки, схватил мешок с картошкой и побежал догонять повозку, ехавшую довольно быстро. Он таки догнал ее, забросил в нее мешок и выдохнул с облегчением. Но что это? Мешок выскользнул между досками днища и упал на землю.

– Да что это за повозка такая, – с досадой сказал Габ.

Он подобрал мешок и решил снова его забросить на повозку, теперь подальше. Но дно телеги оказалось чересчур непрочным, мешок вновь провалился, зацепив Габа, и они вместе покатились по земле.

Странная упряжка продолжала между тем двигаться своей дорогой. Ее таинственный возница даже головы не повернул.

Габ не стал их догонять. Когда они исчезли из виду, он, в свою очередь, тоже двинулся в сторону Кердренкенна и пришел туда полумертвый от страха.

– Что с тобой? – спросила его Мадлен Денес, видя его совсем разбитым.

Габ Лука рассказал ей, что с ним приключилось.

– Да все просто, – сказала ему на это жена. – Ты повстречался с Анку.

Габа бросило в жар.

На следующее утро он услышал, как в селе зазвонили церковные колокола. Хозяин Низилзи умер прошлой ночью, около десяти – половины одиннадцатого.

Во времена, о которых я вам рассказываю, портных на селе было немного. Часто за нами приходили издалека. Да еще, чтобы нас заполучить, приходилось договариваться заранее, за несколько недель.

Я пообещал прийти поработать в Миниги, в трех лье от моего дома, на одной ферме, которая называлась Розвильенн.

Я тронулся в путь в воскресенье после обеда, сразу как закончилась вечерня в церкви, с тем чтобы прийти в Розвильенн к ужину. Меня попросили остаться на целую неделю. Я собирался начать работу с утра в понедельник.

– А, это вы, Пьер, – встретила меня Катрин Гамон, хозяйка, когда я вошел в кухню.

– Я, Катель… А что это я не вижу Марко, вашего мужа? Он что, еще не вернулся из села?

– Да он туда и не ходил… Вот уже две недели как слег и не шевелится.

И она показала на закрытую кровать у очага. Я подошел и, встав коленями на прикроватную скамью, раздвинул занавески. Старый Марко лежал неподвижно, вытянувшись во весь рост на постели. Лицо его было искажено болезнью. Я подумал про себя: «Лицо как у мертвого». Но я постарался улыбнуться и подбодрить его, как это обычно делают в подобных случаях.

– Эй, Марко, что это ты здесь делаешь? В твоем-то возрасте и с твоим характером!.. Так себе позволить свалиться, такой мужчина, крепкий как дуб!..

Он мне ответил что-то неразборчивое; он дышал с трудом, голос был такой слабый, что слов я не расслышал.

– Ну, как вы его нашли, Пьер? – спросила меня Катрин, когда я возвратился на свое место за столом, рядом с работниками фермы.

– Э, – ответил я, – он, конечно, так себе, но у таких крепышей всегда найдутся какие-то силы в запасе.

Я не стал говорить, что у меня в уме мелькнуло, не желая пугать Катель. Отправляясь спать, я подумал: «Это конец!.. Не пройдет и недели… По правде сказать, Пьер, не сошьешь ты больше подштанников своему старому клиенту из Розвильенна».

С этими печальными мыслями я закутался в одеяло.

В Розвильенне со мной обращались не как с портным, а как с гостем. Вместо того чтобы уложить меня в кухне или на конюшне, как это часто было с моими собратьями, меня устраивали в лучшей комнате дома. Самая обширная комната еще тех времен, когда Розвильенн был замком, должно быть, служила залой. Узкая дверь, пробитая в стене башни, вела в кухню, а широкое и высокое старинное окно залы выходило во двор и раскрывалось от потолка до пола. Да, в этой комнате был пол, дубовый паркет, немного потертый, правда, запущенный, но вместе с остатками старинной живописи, проступающей кое-где на стенах, он придавал помещению благородный вид. Кровать была под балдахином и стояла напротив окна. Обычно, когда приходил час сказать всем «спокойной ночи», я останавливался на минутку на пороге комнаты и, прежде чем закрыть за собою дверь, говорил важным голосом обитателям Розвильенна, еще остававшимся в кухне:

– Приветствуйте маркиза де Наперсток-и-Игла, идущего в свою постель к мадам маркизе.

Эта простая шутка, или что-нибудь еще в этом роде, вызывала громкий хохот. И всякий раз утром, за ранним завтраком, у меня осведомлялись, как прошла ночь под балдахином. А я сочинял самые невероятные истории о визитах то Златовласой принцессы, то Среброрукой… Видите, что из всего этого получалось… И уверяю вас, никто там не грустил. Но в этот раз, как вы понимаете, и речи не было ни о принцессах, ни о маркизах. Тяжело было признаться самому себе, что близка та ночь, когда меня разбудят для того, чтобы присутствовать при последних минутах славного Марко. Он и вправду был хороший человек, Марко Гамон: услужливый, честный, отзывчивый. Я стал размышлять над всеми его добрыми качествами и не заметил, как заснул.

Сколько времени я проспал, не могу сказать. Только вдруг мне послышалось, что навощенный паркет скрипнул, словно кто-то передвигался по комнате. Я открыл глаза. Луна уже взошла. Было светло как днем. Я окинул взглядом комнату. Никого! Я хотел было снова нырнуть под одеяло, но почувствовал, как по плечам прошел холодок. Я взглянул на окно и увидел, что оно открыто. Я подумал, что забыл его закрыть перед сном. Подтянувшись к концу кровати, я уже было взялся рукой за створку, как вдруг там, во дворе, в двух шагах от меня, увидел человека, который шагал взад и вперед, заложив руки за спину, неспешным шагом, будто он кого-то ждал и прогуливался, чтобы скоротать время. Был он высокий, худой, лицо прикрыто широкой шляпой.

Посреди двора, возле колодца, стояла простая телега, запряженная двумя чахлыми лошадьми с такой длинной гривой, что она тянулась до земли и путалась в передних ногах. Сквозь редкие решетки бортов повозки свешивались изнутри ноги, руки, даже головы – человеческие головы, лица желтые, искаженные гримасами, отвратительные!

Нетрудно было догадаться, для какого мясника приготовлено это мясо! И поверьте, я рассказываю об этом дольше, чем я на это смотрел.

Бросив окно открытым, я вернулся в кровать на четвереньках: мне было очень страшно, как бы этот человек в шляпе меня не увидел и не услышал. Я зарылся в одеяло, но все-таки постарался устроить маленькую дырочку на уровне глаз, чтобы хоть что-то еще увидеть, самому оставаясь невидимым. Где-то в течение получаса человек в шляпе ходил туда-сюда мимо окна, отбрасывая каждый раз гигантскую тень на паркет.

Вдруг в самой комнате я снова различил звук шагов, которые недавно меня разбудили. Кто-то стал вырисовываться в проеме двери, ведущей в кухню. Он становился все больше и больше похожим на того, другого, на человека во дворе, только он был еще крупнее и еще более худой. Его голова не соответствовала телу, она была маленькой-маленькой и так крутилась во все стороны, что, казалось, в любую минуту могла отвалиться. Глаза его были не глаза, а две яркие свечки, горевшие в глубине черных дыр. Носа у него не было, а рот смеялся до ушей.

Я чувствовал, как у меня на висках выступают капли холодного пота и он струится между лопаток, по бедрам, по ногам до самых пяток. А волосы у меня на голове встали дыбом и застыли неподвижно, так что я бы, наверное, и назавтра мог ими пользоваться вместо иголок. Нет, никто не знает лучше меня, что такое ужас!

Но подождите!.. Это еще не все…

Человек с болтающейся головой задел, проходя, мою кровать, но тотчас же отошел к окну. И в этот момент кто-то другой вошел в комнату из кухни. Я его услышал раньше, чем увидел. Потому что он двигался с невероятным шумом. Можно было подумать, что у него на ногах слишком большие и слишком тяжелые сабо. Он тащил их по полу, спотыкался, они все время сталкивались, цеплялись друг за друга, одним словом, грохотали так, что – честное слово! – убежденный, что это идут за мною, и предпочитая смерть ужасу, который меня пожирал, я отбросил одеяло и выпрямился на моем ложе.

Человек в сабо тут же остановился, он был в трех шагах от моего изголовья. Я сразу его узнал. Это был Марко, наш бедный дорогой Марко.

Он бросил на меня отчаянный взгляд, поразивший мое сердце холодом, как ударом ножа. Потом испустил длинный и печальный вздох и внезапно отвернулся.

Все исчезло.

Створки окна с силой захлопнулись.

Еще несколько минут по каменистой дороге, вдалеке, раздавалось жик-жак, жик-жак погребальной повозки. Сомнений не было: Анку увозил Марко.

Я не решался больше оставаться один в зале и вышел в кухню. Катель сидела там у очага и дремала при слабом свете коптилки.

– Как там Марко? – спросил я у нее.

Она протерла глаза и прошептала:

– Я осталась посидеть возле него. Но, думаю, он спит, ему ничего не нужно.

– Посмотрим, – сказал я.

Мы вместе заглянули внутрь закрытой кровати. Действительно, Марко Гамону не нужно было ничего: он был мертв!.. Я закрыл ему глаза, прочитав в них тот же отчаянный взгляд, который он только что бросил на меня, проходя по зале.

Я уверен, что Марко Гамон, прежде чем уйти навеки, просил разрешить ему подойти к моей кровати, потому что ему нужно было что-то мне сказать. Я напрасно отпугнул его из-за своего ужаса. За это я виню себя больше всего. И можете мне поверить, мне, который видел Анку, как вижу я сейчас вас: умирать – очень страшно.

Анку точит свою косу с помощью человеческой кости.

Но иногда свое «железо» он заставляет править кузнецов, которые, ссылаясь на то, что у них срочная работа, не страшатся разжигать огонь в кузне в субботу после полуночи. Но кузнец, который потрудился для Анку, после этого уже никому не сделает работу.

Фанш ар Флок’х был кузнецом в Плумильо. Так как был он мастер образцовый, то работы у него всегда было больше, чем он мог выполнить. Вот почему как-то накануне Рождества он и говорит своей жене после ужина:

– Придется тебе в эту полночь идти с детьми к мессе одной. Мне еще осталось сделать пару колес, я обещал их отдать завтра утром обязательно, а когда я их закончу, то мне только до кровати добраться.

На что жена ему отвечает:

– Постарайся хотя бы, чтобы колокол к заутрене не застал тебя за работой.

– Ну, в это время у меня голова будет уже на подушке.

И, сказав это, он вернулся к своей наковальне, а жена стала собирать детей и сама собралась идти в церковь в село, которое находилось на расстоянии одного лье от кузни. Погода была ясная и холодная, с легким инеем. Когда вся команда тронулась в путь, Фанш пожелал им доброго праздника.

– Мы помолимся за тебя, – сказала ему жена, – а ты не забудь – не пропусти святой час.

– Нет, нет. Можешь быть спокойна.

И он с жаром принялся бить по железу, насвистывая какую-то песенку, как он обычно делал, всем сердцем отдаваясь работе. Время бежит быстро, когда работа спорится. Фанш ар Флок’х и не заметил, как оно пролетело. И потом, надо думать, звук его молота по наковальне помешал ему услышать далекий звон рождественских карильонов, хотя он специально открыл окна кузни. Во всяком случае, к заутрене прозвонили, а он все еще работал. Вдруг заскрипела дверь.

Удивившись, Фанш ар Флок’х замер с молотом в руках и посмотрел на входящего.

– Здравствуйте, – прозвучал скрипучий голос.

– Здравствуйте, – ответил Фанш.

И он всмотрелся в лицо вошедшего, но не смог различить его черт: низко опущенные широкие поля его войлочной шляпы бросали тень на лицо.

Был это человек высокий, немного сутулый, одетый по-старинному в куртку с длинными фалдами и в штаны, завязанные над коленями.

– Я увидел, что у вас свет горит, и вошел, мне нужно, чтобы вы сделали срочную работу.

– Фу ты, черт! – воскликнул Фанш. – Вы попали неудачно. Я должен еще закончить это колесо, и, как всякий добрый христианин, я не хочу, чтобы колокол к заутрене застал меня за работой.

– О! – сказал человек со странной усмешкой. – Уже четверть часа, как отзвонили к заутрене.

– Господи, это невозможно! – вскричал кузнец, роняя свой молот.

– Но это так, – подтвердил незнакомец. – Так что поработаете вы больше или меньше… К тому же то, о чем я прошу, вас задержит ненадолго: мне нужно только приклепать один гвоздь.

И, говоря это, он выдвинул широкую косу, которую до этого прятал за спиной, так что видна была только ее ручка, которую Фанш принял за палку.

– Видите, – продолжал он, – она немножко болтается: укрепите ее быстренько.

– Бог мой, ну конечно! Если только это, – отвечал Фанш, – то я сделаю.

К тому же человек говорил голосом властным, не допускающим отказа. Он сам положил косу на наковальню.

– Э, да она закреплена у вас в обратную сторону, ваша коса! – заметил кузнец. – Лезвие-то наружу! Что это за умелец делал вам такую работу?

– Об этом не беспокойтесь, – строго ответил человек. – Косы бывают разные. Оставьте ее как есть и только укрепите.

– Как вам угодно, – пробормотал Фанш ар Флок’х, ему не очень-то нравился тон, которым с ним говорил человек. И одним ударом он вбил другой гвоздь на место выпавшего.

– Теперь я должен вам заплатить, – сказал человек.

– О, об этом не стоит и говорить.

– Нет, всякая работа должна быть оплачена. Но я дам вам, Фанш ар Флок’х, не деньги, а то, что дороже серебра и золота: доброе предупреждение. Отправляйтесь спать и подумайте о вашей кончине. А когда вернется жена, прикажите ей снова отправиться в село и привести священника. Работа, которую вы только что сделали для меня, – это последнее дело в вашей жизни. Kenavo! Прощайте!

Человек с косой исчез. А Фанш ар Флок’х почувствовал, как у него подгибаются ноги: ему едва хватило сил добраться до постели, в которой, в предсмертном поту, нашла его жена.

– Возвращайся, – сказал он ей, – за священником.

И при первом крике петуха он отдал Богу душу, и это после того, как он починил косу Анку.

У Анку есть два главных помощника: Чума и Голод.

Один старик из Плестена повстречал ее однажды вечером на берегу Дурона. Она сидела на бережку и смотрела, как течет река. Пришла она из Ланмера, который опустошила, и собиралась дальше – в Ланньон.

– Эй, старина! – крикнула она. – Не будешь ли столь добр, не перенесешь ли меня на спине через реку? Я тебе хорошо заплачу.

Старик не был с нею знаком, но согласился.

Посадив ее на плечи, он вошел в воду. Но чем дальше он шел, тем тяжелее становилась его ноша. В конце концов, обессилев – а течение становилось все быстрее, – он сказал:

– Уж простите, добрая дама, но я вас здесь ссажу, я не хочу из-за вас утонуть.

– Умоляю, не делай этого. Лучше отнеси меня обратно туда, откуда забрал.

– Ладно.

И он пустился в обратный путь без особого труда, поскольку его ноша становилась все легче и легче, по мере того как приближался берег. Так Ланньон был избавлен от чумы.

В Плогоффе, на мысе Сизён, о приходе чумы рассказывают так:

В открытом море проходил корабль с громадными темными парусами. Когда он появился у долины Парку-Брюк, люди увидели, как над ним поднялся длинный белый дым, похожий на призрак женщины. Он двигался к берегу, проходя через воздух и не касаясь воды. Это была Чума. В один день она опустошила весь край на три мили вокруг.

Ну а Голод, он, к несчастью, длится дольше, чем хлеб.

Это было во времена, когда богатые не были слишком горды и умели пользоваться своим богатством так, чтобы давать немного счастья беднякам. По правде, это было очень давно.

Лау ар Браз владел самым большим крестьянским хозяйством в Плейбер-Христос. Обычно у него на ферме закалывали свинью или резали корову по субботам. А на следующий день, в воскресенье, Лау отправлялся в село к утренней мессе. По окончании мессы секретарь мэрии со ступенек погоста произносил свою «проповедь»: читал собравшимся на площади новые законы или объявлял от имени нотариуса распродажи будущей недели.

– А теперь я, – кричал Лау, когда секретарь заканчивал со своими бумагами.

И Лау, как говорится, «всходил на крест»[18].

– Значит, так! – начинал он. – Самый большой кабан Кереспера только что скончался от удара ножа. Я приглашаю вас на праздник кровяной колбасы. Большие и маленькие, молодые и старики, местные и пришлые – все приходите! Дом большой, мало будет дома – есть гумно, мало гумна – есть ток для молотьбы.

Вы понимаете, что, когда Лау ар Браз появлялся у голгофы, послушать его собиралась целая толпа! Было кому ловить слова из его рта! Все так и осаждали ступени голгофы!

Так вот, было это в воскресенье, в конце мессы. Лау выкрикивал всем, кто слышит, свое ежегодное приглашение.

– Приходите все, – повторял он, – все приходите!

Видя эти головы, теснившиеся вокруг него, можно было подумать, что это куча яблок, больших красных яблок, так радость красила их лица.

– Не забудьте, в следующий вторник! – кричал Лау.

И все отвечали, как эхо:

– В следующий вторник!

Мертвые были здесь же, под землею. Все топтались по их могилам. Но кто в такие моменты об этом думает?

Когда толпа стала расходиться, чей-то дрожащий голосок позвал Лау ар Браза:

– А я тоже могу прийти?

– Черт меня побери! – воскликнул Лау. – Раз я зову всех, значит, никто не будет лишним!

Радужная перспектива большой еды в Кереспере привела к тому, что многие напились уже в то же воскресенье, а другие начали пить с понедельника, чтобы лучше отпраздновать на следующий день кончину «Принца» – так зовут свинью в Нижней Бретани.

Во вторник с утра бесконечная процессия двинулась к Кересперу. Самые проворные двигались на шарабанах; нищие на своих костылях тащились по боковым тропинкам.

Каждый уже занял свое место за столом перед полной тарелкой, когда вдруг появился запоздалый гость. Вид у него был самый жалкий. Его длинная одежда из ветхого полотна, вся в лохмотьях, прилипала к телу и пахла гнилью. Лау ар Браз вышел к нему и велел освободить гостю место.

Человек сел, но едва прикоснулся к еде, которую ему подали, только попробовал на зуб. Он не поднимал головы и, сколько ни старались соседи его разговорить, не раскрыл рта в течение всей трапезы. Никто не был с ним знаком. Старикам казалось, что у него лицо похоже на кого-то, кого они когда-то знали, только давно уже умершего.

Еда подошла к концу. Женщины стали выходить, чтобы поболтать между собою, мужчины – чтобы выкурить свою трубочку. Все были очень довольны.

Лау встал у порога гумна, где проходил пир, чтобы принимать тругаре, спасибо, от своих гостей. Многие шли, пошатываясь и что-то бормоча. Лау всем пожимал руку. Он любил, чтобы от него все уходили сытыми по горло.

– Отлично, – говорил он, – сегодня в канавах по дороге от Кереспера мочи будет больше, чем ручьев.

Он был доволен собою, своими поварами, своими бочками с сидром и своими гостями. Вдруг он заметил, что кто-то еще остается за столом. Это был человек в ветхом рубище.

– Не торопись, – сказал Лау, подойдя к нему, – ты пришел последним, по справедливости и уйти должен последним… Только смотри не засни перед пустой тарелкой и пустым стаканом.

Человек и правда перевернул тарелку и стакан. Услышав слова Лау, он медленно поднял голову. И Лау увидел, что это голова мертвеца.

Человек поднялся на ноги, тряхнул своими лохмотьями, они осыпались на землю, и Лау заметил на каждом из них кусочек гнилой плоти. Запах, шедший от них, и страх перехватили Лау горло.

Он задержал дыхание, чтобы не задохнуться, и спросил мертвеца:

– Что ты от меня хочешь?

Скелет, все кости которого теперь обнажились, словно ветви, сбросившие листву, приблизился к Лау и, положив ему на плечо руку без плоти, сказал:

– Тругаре, Лау! Когда я тебя спросил на кладбище, могу ли я прийти, ты мне ответил, что никто не будет лишним. Слишком поздно ты решил узнать, кто я такой. А зовут меня Анку. Раз ты был так любезен, что пригласил меня, как и всех других, я тоже хочу поступить с тобой по-дружески и предупредить тебя: тебе осталось не более восьми дней, чтобы привести все свои дела в порядок. Через восемь дней я проеду здесь на своей повозке, и будешь ты готов или нет, но моя работа в том, чтобы тебя забрать. Итак, до следующего вторника. Угощение, которое я тебе приготовлю, будет хуже твоего, но компания будет больше.

При этих словах Анку исчез.

Лау ар Браз за неделю разделил свое добро между детьми; в понедельник позвал священника из Плейбер-Христос, исповедовался и причастился, а во вторник вечером он умер.

Своей щедростью он заслужил добрую смерть!

Да будет так с каждым из нас!

Раньше в село из окрестных ферм, которые находятся далеко в полях, вели только плохонькие дорожки, которые называли кроличьими.

Зимой, когда эти дороги размывались дождями, в путь пускались прямо через соседнее поле. Вот откуда в бретонской провинции столько тропинок вдоль старых дорог. И столько изгородей с каменными ступеньками, выбитыми в придорожных откосах, чтобы легче было перебраться через дорожку. Позднее были проложены дороги получше, и старые были заброшены живущими здесь людьми. Но мертвые – то есть погребальные процессии – продолжали пользоваться старыми. Считалось кощунством проводить человека к его последнему жилищу иной дорогой, чем провожали его отца, деда, прадеда, прапрадеда и всех его предков с незапамятных времен. Эти дороги, по которым ныне идут только похороны, получили имя дорог Смерти.

И горе хозяину, который по незнанию вздумает запретить проезд по этим священным дорогам через его земли.

На полуострове Крозон дорога Смерти зовется hent corf – дорога Тела. По традиции по ней нельзя бежать, там нельзя кричать и вообще совершать какие-нибудь неприличия.

Тогда я только что арендовал под ферму хозяйство Керлан в Пенаре, было это уже почти тридцать лет тому назад. Один из лугов хозяйства был сплошь болота и трясины. Его пересекала колесная дорога.

Я огородил луг, чтобы моя скотина туда не забредала и не тонула в вязкой почве. А на обоих выходах дороги поставил загородки.

Как-то утром, когда я был на полях, я с удивлением увидел, как перед одной из загородок остановилась похоронная процессия. Я побежал к изгороди.

– Что вам нужно? – спросил я мужчину, правившего погребальной повозкой.

– Проехать, черт возьми! По какому праву ты перегородил дорогу Смерти?

– Несчастный, да если ты въедешь с твоей повозкой на этот луг, ты не выберешься оттуда!

– Да здесь всегда наши умершие ехали на кладбище! И будут здесь ездить и дальше, нравится тебе это или нет!

Момент для спора был неподходящий. Я распорядился поднять барьер, но решил его тотчас поставить на место и сделать надпись, запрещающую отныне проезд через этот опасный луг. Но когда вечером я рассказал все это жене и нашим соседям, все закричали в один голос:

– Ты что вздумал? Закрыть дорогу Смерти! Да у нас в доме не будет ни одной спокойной ночи! Мертвые, которым ты помешаешь проехать по посвященной им дороге, будут являться и вытаскивать нас из постелей, катать нас по земле и устраивать тысячи неприятностей. Не дай тебе Бог совершить подобное святотатство!

Я должен был смириться. Загородки исчезли окончательно. Я заменил их тонкими стенками, которые легко можно было снять и снова поставить.

Вот на этих-то старых дорожках, которые зовут дорогами Смерти, и можно повстречать повозку Анку.

Однажды воскресным вечером я подзадержался в селе. Вернувшись к себе домой, я застал жену и служанку полумертвыми от страха. У них были такие перекошенные лица, что я и сам испугался. Было очевидно, что, пока меня не было, случилось какое-то несчастье. У меня в это время рос отличный жеребенок, и моей первой мыслью было, что он сломал ногу.

Увидев безмолвных, оцепеневших женщин, я воскликнул:

– Да что случилось, в конце концов, говорите же!

Жена наконец раскрыла рот:

– Ты ничего не встретил на дороге? – спросила она прерывающимся голосом.

– Нет, ничего, а что такое?

– Ты не видел старой повозки на дороге Смерти?

– Да нет, ей-богу!

– Мы тоже ее не видели, но, клянусь тебе, мы ее слышали! Лошади храпели, как ветер в бурю… Оси скрипели так, что в ушах резало… В какой-то момент упряжка стала топтаться на месте, словно не могла взобраться на косогор. Ох! Как стучали копыта по земле! Словно молот по наковальне… Шум стоял минут пять или шесть, а потом все сразу умолкло. Служанка Мари и я от ужаса не сводили глаз друг с друга. Не знаю, как мы обе не помешались…