Дело «Тысячи и одной ночи» бесплатное чтение

Глава первая

Исчезающие бакенбарды

Впервые мысль о том, что здесь что-то не так, высказал сержант Хоскинс, сержант, прошу заметить, при исполнении, и даже тогда во всем этом деле было трудно разглядеть что-то, кроме безумия, от которого лезешь на стену. Хотя у нас на Уайн-стрит случаются веселенькие истории, особенно когда дело касается дебоширов во фраках, все же нарушители общественного спокойствия редко носят пышные светлые бакенбарды.

Я встретился с Хоскинсом вечером в пятницу, четырнадцатого числа, ровно в пятнадцать минут двенадцатого. У меня оставалась еще кое-какая работа в участке, так что пришлось задержаться; устроив себе перерыв, я отправился в киоск на Пантон-стрит за кофе и сэндвичем. Свернув на Хэймаркет, освещенную фонарями, я чуть не налетел на Хоскинса. Он полицейский старой закваски: грузный, важный, с пышными закрученными усами, мне никогда еще не случалось видеть его таким растерянным.

Тяжело дыша, он потащил меня в тень и произнес: «Там!»

– Сэр, – проговорил Хоскинс, – за двадцать пять лет я всяких проделок повидал, но чтобы такое… Этот с длиннющими белыми бакенбардами, пусть даже они и фальшивые! Я их ему так накручу! – злобно рычал Хоскинс. – Вот! – Он указал на свою шею. Прямо над воротником на ней виднелись длинные и глубокие царапины, оставленные ногтями. – Знаете Музей Уэйда, сэр? Тот, что на Кливленд-роу?

Я, конечно же, знал про Музей Уэйда. И все думал, что неплохо было бы туда заскочить, но так и не собрался. Мы получили строгий приказ приглядывать за ним; не только от самого Уэйда, но и от высокого начальства. Я так полагаю, вы слышали о старине Джеффри Уэйде или хотя бы о его кошельке необъятной толщины. Впрочем, его она никогда не удовлетворяла. Лично я с ним знаком не был, но до меня доходили слухи о нем как о вздорном, эксцентричном, «величайшем мастере публичных зрелищ». Кроме того, я знал, что у него имеется кое-какая собственность в районе Сент-Джеймс, включая многоквартирный дом на Пэлл-Мэлл-стрит.

Лет так десять назад он обзавелся небольшим частным музеем (открытым для посещения), которым сам и заведовал. Азиатский или восточный музей, насколько я понял, помню, как-то прочитал в статье, что у него там выставлены еще и несколько хороших образцов старинных английских повозок, словом, чем бы старик ни тешился. Этот музей находится на Кливленд-роу, напротив Сент-Джеймсского дворца. Он втиснулся в восточной части улицы среди маленьких угрюмых скверов и домов, которые, кажется, забросили еще в восемнадцатом веке. Даже средь бела дня этот район не производит впечатления оживленного и цветущего – всюду гуляет эхо, – а уж что там делается в ночи, остается только воображать.

И стало быть, как только Хоскинс упомянул это место, я сразу же заинтересовался. Я велел ему прекратить изрыгать пламя и рассказать мне, что произошло.

– Я обходил территорию, – выпрямившись, стал рассказывать Хоскинс, – и двинулся на запад по Кливленд-роу. Было около одиннадцати, сэр. Я шел к своей следующей точке, на Пэлл-Мэлл-стрит, помахать тамошнему констеблю. И вот иду я мимо Музея Уэйда. Вы же знаете это место, сэр?

Я проходил пару раз мимо него, и в памяти запечатлелся выходящий фасадом на улицу каменный двухэтажный дом, обнесенный с обеих сторон высокой каменной оградой. Еще у него были высокие бронзовые двери, на которых красовался фриз, испещренный, кажется, арабской вязью, – вот по таким приметам и можно узнать это строение. Что Хоскинс, что я перестали изъясняться на этом суконном языке; боюсь, я не в состоянии долго разговаривать в такой тональности.

– Так вот, – доверительно просипел Хоскинс, – дай, думаю, потяну за ручку, мало ли, может, Бартон чего упустил. Ну, сэр, двери оказались крепко-накрепко заперты. И я пошарил туда-сюда фонариком, так, ничего особенного не подозревая, понимаете, сэр; и высветил это. – Тут он остановился. – Ну, я повернулся и ошибиться не мог. Он сидел на стене. Длинный тонкий старикашка в цилиндре и фраке. И с белыми бакенбардами.

Я внимательно посмотрел на Хоскинса, не зная, смеяться мне или сердиться; если бы мы не были так хорошо знакомы, я решил бы, что это какой-то хитроумный розыгрыш. Но он говорил совершенно серьезно.

– Да, сэр, именно так! Сидит на стене. Свечу, значит, прямо на него и чуть сам не упал – в таком-то возрасте, да еще и в шляпе набекрень, ну я… и крикнул ему: «Эй! Чего ты там забыл наверху?» – и вот глянул я в глаза этому прохиндею, и мамой клянусь…

– Какой вы, оказывается, чувствительный, сержант.

– Как хотите, сэр, можете смеяться сколько влезет, – мрачно проговорил Хоскинс и сердито кивнул, – вы просто сами его не видели. У него были такие очки большие в роговой оправе. Смотрел на меня как псих. Длинное лицо и эти неестественные бакенбарды, а еще длинные тощие паучьи ноги, свисающие со стены… И вдруг он как подскочит. Фить! Я думал, он на меня прыгнет. Сэр, вы когда-нибудь видели церковного старосту с блюдом для пожертвований? Вот так он и выглядел, только сумасшедший. Он свалился оттуда, как мешок, но смог подняться. А затем сказал мне: «Это ты его убил, и тебя за это повесят, милый мой самозванец. Я видел тебя в повозке». И при этом бросился на меня, вытянув обе руки.

Нет, Хоскинс был абсолютно трезв (он дышал мне прямо в лицо, так что я учуял бы); к тому же едва ли он был способен выдумать такую чертовщину.

– Может, это был тот самый Горный Старец, – сказал я, – а дальше-то что произошло?

Хоскинс стушевался:

– Пришлось в конце концов прописать ему пару ласковых, сэр. Несмотря на всю свою стариковскую наружность, он дрался как дикий зверь, и ничего другого мне не оставалось. Особенно не церемонясь, я двинул ему в челюсть, и он стек вниз. Тут-то мне и открылось самое странное – его бакенбарды оказались фальшивыми. Хоть увольте, сэр, но это чистейшая правда. Они держались на каком-то густом клее и в суматохе отлепились. Мне не удалось рассмотреть его лицо, потому что в пылу схватки он разбил мой фонарь, а на улице было, скажем так, темновато.

Вопреки всем стараниям губы Хоскинса скривила злорадная улыбка.

– Знаете, сэр, я тогда вот что подумал: «Ну и вляпался же ты в историю, друг!» Пошел прогуляться (так я подумал) по фешенебельному старому кварталу, нацепив бакенбарды, и тут раз – и расстелили тебя, как коврик, да не где-нибудь, а в минуте ходьбы от Пэлл-Мэлл! Вот оно как? Врать не стану, я тогда почувствовал себя дураком. Все, что мне оставалось делать, – это вызвать «черную Марию», чтоб его забрали. Я вспомнил, что собирался встретиться с констеблем Джеймсоном, и дальше на обход по Пэлл-Мэлл. Так что я решил попросить Джеймсона, чтоб он постерег этого негодяя, пока я звоню. Ну, сэр, я пристроил его у тротуара, положил головой на бордюр, чтобы кровь не текла и он еще больше головой не двинулся. Пройдя не больше десяти шагов, я оглянулся, ну, чтоб убедиться, что он в порядке.

– И он был в порядке?

– Нет, сэр, совсем не в порядке, – серьезно ответил Хоскинс, – он испарился.

– Испарился? Вы имеете в виду, поднялся и убежал оттуда?

– Нет, сэр. Испарился, как и не было; я на Библии поклясться готов! Я имею в виду, он исчез бесследно. Хоп! – Хоскинс вложил всю силу своего воображения в этот напряженный широкий взмах рукой. – Чистейшую правду вам говорю, сэр. – Он с достоинством приосанился, явно терзаясь какой-то мыслью. – Вы, сэр, умный человек, и я знаю, что вы мне верите. Констебль Джеймсон, вот он не поверил, все бы ему шуточки над старшими по званию шутить. «Испарился? А, его, наверное, унесли какие-нибудь розовощекие феи» – вот так он сказал. «Накладные бакенбарды! Ишь ты! Может, у него еще и роликовые коньки на ногах были и зеленый зонтик? Дружище, вы только никому не рассказывайте эту историю, когда в участок вернетесь». А я вот рассказываю, поскольку это мой долг, и я от него не отступлюсь! Более того, злоумышленнику там решительно некуда было улизнуть. – Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, Хоскинс сумел укротить свой бушующий гнев. – Сами посудите, сэр. Он валялся посреди улицы, и до ближайшей двери оттуда бежать не один фут. Более того, там было настолько тихо, что я бы точно услышал, если бы кто-нибудь подошел; я бы увидел, там было не настолько темно, и, клянусь, я отошел не больше чем на тридцать футов. Но я ничего не видел и не слышал, а этот негодяй секунд за десять – раз! – и, хоп, растворился! Сэр, если это не проделки какого-нибудь мага-иллюзиониста, то я не знаю что. Исчез! Растворился там, откуда ему было некуда деться, на Библии клянусь. Но меня-то волнует больше всего, что мне делать в сложившихся обстоятельствах?

Я велел ему вернуться в участок и успокоиться, пока я пью кофе. Как бы мне ни хотелось вдумчиво подойти к этому происшествию, отыскать в нем какой-нибудь глубокий смысл и с блеском распутать свое первое дело в Вест-Энде, но я не в силах был серьезно отнестись к проблеме Исчезающих бакенбардов, не ощущая себя дураком за компанию с сержантом Хоскинсом. Как и Хоскинса, меня поставил в тупик тот же вопрос – и что, черт возьми, мне с этим делать? С другой стороны, если Хоскинс не стал жертвой какого-то хитроумного розыгрыша, невозможно было отрицать, что вся ситуация выглядела столь же странно, сколь и комично. Несмотря на неиссякающий поток моих вопросов, Хоскинс продолжал клясться, что обладатель белых бакенбардов никуда не мог деться, а иначе бы он это увидел или услышал; к тому же он был совершенно уверен в том, что злоумышленник был без сознания. В ту самую минуту сделать можно было только одно – пойти и выпить кофе.

К тому времени, как я вернулся, по-прежнему ломая голову над тем, что` вся эта чертовщина могла означать, события продолжали развиваться. Сержант Хоскинс встретил меня в дверях, уже переодетый в штатское, однако он задержался и, едва скрывая ликование, указывал большим пальцем себе за плечо, за которым виднелось угрюмое лицо Джеймсона.

– Нам повезло, сэр, – объявил он, – Джеймсон только что с обхода.

– Что, этот тип с бакенбардами снова объявился?

Джеймсон угрюмо поприветствовал меня. Он, казалось, пребывал в растерянности.

– Нет, сэр, другой тип. Учинил скандал у Музея Уэйда минут через пять после того, как сержант ушел оттуда. А когда я столкнулся с этим парнем, он вздумал драться. – Джеймсон насупился еще больше. – Я решил, вы захотите с ним потолковать. Я ему ничего не предъявлял, но могу, если прикажете, попридержать его в участке; этот негодяй пытался треснуть меня тростью. Я его попросил пройти спокойно со мной, чтоб побеседовать с вами. Он сейчас в вашем кабинете.

– Что произошло?

– Ну, сэр, – встрепенулся Джеймсон, – я со своей дубинкой, значит, шел мимо музея, как вдруг увидел этого парня, стоящего ко мне спиной; было похоже, что он шарит руками по поверхности бронзовых дверей. Нарядный господин в вечернем костюме, здоровенный такой, черт его возьми, киноактер просто. Я окликнул его и спросил, чем это он занят. Он ответил: «Пытаюсь войти, разве не понятно?» А я ему: «Полагаю, вы, сэр, знаете, что это музей?» А он мне: «Да, поэтому я и пытаюсь войти. Где-то тут должен быть колокольчик, помогите же мне его отыскать». Ну, я тогда указал на то, что музей закрыт, внутри не горит свет и ему бы лучше двигать в сторону дома. А он, взбешенный, повернулся ко мне и рыкнул: «Если тебе это о чем-то говорит, меня пригласили на индивидуальную экскурсию; я никуда двигать не намерен, и что ты мне сделаешь?» А я ему… – Джеймсон надул щеки. – «Так я вам помогу». А он мне: «Ты дорого заплатишь за свою дерзость». Ей-богу, я впервые слышал такое не в кино. И он как начал этой своей тростью тыкать и размахивать…

– Чую что-то неладное, сэр, – мрачно прокомментировал сержант, поглаживая усы. – Разрази меня гром, ничего не понимаю; а вы, сэр?

– Джеймсон, продолжай.

– Я схватил эту его трость и вежливо, разумеется, поинтересовался, не возражает ли он против того, чтобы пройти в участок и ответить на пару вопросов. Он заметно успокоился. Притих. Какие такие вопросы? Вот что он хотел знать. Я ему говорю: «По поводу исчезновения». Я подумал, что он какой-то чудной; но он не стал поднимать шум, как я ожидал, и просто пошел со мной, непрерывно меня расспрашивая. Сэр, я ничего ему не сказал. Теперь он у вас в кабинете.

Джеймсон, как видите, вышел за рамки своих полномочий; но все это дело начинало выглядеть настолько странно, что я был рад, что он так поступил. По коридору я направился в свой кабинет и отворил дверь.

Вы сегодня услышите различные мнения о том, с какими персонажами нам пришлось иметь дело. Я же могу изложить вам только свое. Человек, все это время сидевший на вращающемся стуле, резко встал, будто растерялся и не понимал, как ему следует держать себя со мной, выглядел он весьма внушительно, особенно в моем убогом кабинете. На секунду мне показалось, что в нем есть что-то смутно знакомое, будто я встречал его раньше. Это чувство прошло, как только я его разглядел. Человек, представший передо мной, казался типичным героем тысяч бульварных романов. Чудесным образом этот герой сошел с книжных страниц, приложив немало усилий, чтобы выглядеть правдоподобно. К тому же (и он это прекрасно понимал) он был широкоплеч и высок, с суровой мужественной наружностью, которую так обожают писательницы подобного жанра, со светлыми голубыми глазами, густыми бровями и темными, коротко стриженными волосами; он даже, клянусь вам, был загорелым. Если составить список всевозможных клише, включив в него наличие идеального вечернего костюма и впечатление, что этот человек мог голыми руками побороть тигра, то он подходил под абсолютно все пункты. Можно было с легкостью представить, как он вальяжным жестом подзывает слугу и тот кидается исполнять его приказание. От образа самовлюбленного глупца его спасало лишь присущее ему обаяние: за этой маской, казалось, скрывались вполне искренняя самонадеянность, напористость и энергичность. И вот теперь эти светлые голубые глаза на загорелом лице пристально, изучающе рассматривали меня, на вид ему было лет двадцать восемь; у меня сложилось впечатление, что, сохраняя внешнюю невозмутимость, он что-то прикидывал и взвешивал, дрожа от внутреннего возбуждения. Он приветственно взмахнул тростью, избрав, очевидно, дружелюбную манеру, и продемонстрировал в улыбке свои красивые зубы.

– Добрый вечер, инспектор, – произнес он именно таким голосом, какого можно было от него ожидать; еще одно дополнение ко всем прочим клише. Он насмешливо осмотрелся. – Должен вас предупредить, мне случалось попадать в полицейские участки и прочие неприятные места. Но прежде мне не приходилось попадать туда, не зная за что.

Я подстроился под его манеру.

– Что ж, сэр, у нас здесь вполне пристойное местечко, – сказал я, – на тот случай, если вы желаете обновить свой опыт. Присаживайтесь, пожалуйста. Курите?

Он вновь уселся на стул и принял сигарету. Подавшись вперед и сложив руки на рукоятке своей трости, он изучал меня таким испепеляюще внимательным взглядом из-под своих густых бровей, что его глаза едва не косили. Однако вскоре улыбка вновь появилась на его лице, и он стал ждать, пока я зажгу ему спичку.

– Никак не мог отделаться от ощущения, – продолжил он с неиссякаемой уверенностью в голосе, когда я дал ему прикурить, – что ваш полицейский несколько повредился рассудком. Естественно, я пошел с ним: видите ли, я люблю приключения и мне было любопытно, что же произойдет дальше. – (Блефовал он весьма причудливо.) – Лондон – чрезвычайно скучное место, инспектор. И меня постоянно терзают сомнения насчет того, чем бы заняться и куда пойти. – Он помедлил. – Роберт говорил о каком-то «исчезновении».

– Так. Чистая формальность, мистер?..

– Маннеринг, – ответил он, – Грегори Маннеринг.

– Ваш адрес, мистер Маннеринг?

– Эдвардиан-Хаус, Берри-стрит.

– Ваш род деятельности, мистер Маннеринг?

– О, скажем так… солдат удачи.

Несмотря на всю его снисходительную и подкупающую искренность, я ощутил в его голосе какую-то мрачную ноту, но решил не заострять на этом внимание. Он продолжил:

– Давайте с самого начала и по порядку, инспектор. Вероятно, вы сумеете найти ответ, ибо я решительно не могу. Значит, так, я получил приглашение, персональное приглашение, прошу заметить, явиться сегодня вечером в Музей Уэйда к одиннадцати часам…

– Ясно. Стало быть, вы знакомы с мистером Джеффри Уэйдом?

– В сущности, я никогда его не встречал. Но полагаю, вскоре мы с ним будем знакомы очень хорошо, поскольку, так уж случилось, я его будущий зять. Мы с мисс Мириам Уэйд…

– Ясно.

– Что, черт возьми, означает это ваше «ясно»? – сердито поинтересовался он.

Самое обыкновенное слово, предназначенное для заполнения неловкого молчания в диалоге с моей стороны, заставило его брови взметнуться вверх и сдвинуться хмурой галкой над глазами, подозрительно уставившимися прямо мне в лицо; однако он подавил в себе этот порыв и засмеялся:

– Прошу прощения, инспектор. Признаю, я немного раздражен. Попав сюда, в эту мрачную каморку, и не обнаружив в ней ни души… я просто не понимаю, Мириам не могла спутать даты. Она звонила мне сегодня вечером. Там должно было собраться весьма и весьма достойное общество, среди прочих и доктор Иллингворт из Эдинбурга, ученый, специалист по Азии, ну, вы, наверное, слышали о нем, священник, который постоянно выступает на собраниях… А поскольку у меня есть некоторый опыт, связанный с Востоком, Мириам решила… – Его настроение резко изменилось. – Боже мой, с чего я вообще вам все это рассказываю? Тем более к чему все эти вопросы? Если вы не знаете…

– Мистер Маннеринг, всего один вопрос, просто чтобы прояснить ситуацию, – сказал я, пытаясь его успокоить. – Ради чего собралось в музее столь достойное общество?

– Боюсь, что не могу сказать вам этого. Некое открытие, тайна. Образно говоря, мы намеревались расхитить могилу… Инспектор, вы верите в призраков?

Благодаря неожиданной перемене его настроения мы вновь стали друзьями.

– Это сложный вопрос, мистер Маннеринг. Однако один из моих сержантов сегодня едва не поверил в них; в сущности, из-за этого вас и доставили сюда. Носят ли призраки накладные бакенбарды? – Взглянув на него, я очень удивился. – Этот самый призрак тихонько лежал себе на земле, как вдруг испарился прямо у сержанта под носом, или же кто-то ему помог. Однако призрак выдвинул кое-какие обвинения…

Я оттарабанил всю эту чепуху, в душе чувствуя, что выставляю себя полнейшим дураком, и не понимая, отчего вдруг Маннеринг свесил голову и стал сползать на стуле. Он медленно опускал голову, будто в раздумьях; но стул под ним издал скрип, и я увидел, как его голова вяло дернулась. Трость с серебряной рукоятью выскользнула из его пальцев, прокатилась по колену и ударилась об пол. Следом за ней выпала и сигарета. Я окликнул его так громко, что в ответ из коридора раздался топот бегущих ног.

Развернув его за плечи, я увидел, что мистер Грегори Маннеринг потерял сознание.

Глава вторая

Женушка Гарун аль-Рашида

Я с великим трудом перетащил Маннеринга на скамью, уложил его и крикнул, чтобы принесли воды. Пульс едва прощупывался, дыхание было слабым, и я подумал, что даже у такого энергичного субъекта может быть больное сердце. Торопливо постучав в дверь, вошел сержант Хоскинс, он уставился сначала на Маннеринга, затем на шляпу, трость и сигарету, валявшиеся на полу. Он подобрал сигарету.

– Ох ты! – выпалил Хоскинс и принялся разглядывать сигарету, не обращая внимания на человека, лежащего на скамье. – Значит, с этим музеем связана-таки история…

– Да, – подтвердил я, – и мы вляпались аккурат в нее; бог знает, в чем тут дело. Пойду туда разведаю. Останьтесь тут с ним и попробуйте привести его в чувство. Записывайте все, что он скажет. Я упомянул при нем этого вашего товарища с бакенбардами, а он возьми да и грохнись в обморок… Есть ли какой-нибудь способ попасть в музей в такой поздний час? Например, сторож, который мне откроет?

– Есть, сэр. Там дежурит Пруэн. Три вечера в неделю музей открыт с семи до десяти; стариковские причуды, ну, вы понимаете, сэр. В эти три часа Пруэн исполняет обязанности смотрителя, а после – сторожа. Но с парадного входа до него не достучаться. Вам нужно будет обойти музей кругом, со стороны Палмер-Ярд.

Я вспомнил, что Палмер-Ярд-элли отходит от Сент-Джеймс-стрит и идет параллельно Кливленд-роу. Хоскинс признался, что ему и в голову не пришло тогда потревожить Пруэна, поскольку он и подумать не мог о том, что подобное происшествие может быть как-то связано с таким респектабельным местом, как Музей Уэйда. Однако, сунув в карман фонарик и выйдя на улицу, чтобы завести машину, я подумал о том, что теперь к задачке с Исчезающими бакенбардами можно было относиться с некоторой долей серьезности.

Здравый смысл подсказывал, что человек, лежащий без сознания посреди пустой улицы, мог исчезнуть лишь одним способом. Способом отнюдь не славным и не благородным, но с какой стати ожидать от преступления благородства? Как видите, к тому времени я уже считал это происшествие преступлением, пусть и абсолютно безумным. Одиннадцать лет назад, когда я только вступил в ряды полиции, мне первым делом приказали избавиться от чувства юмора; и с учетом моего происхождения я приложил к этому все усилия, возможные в такой короткий срок.

Я двинулся по Хэймаркет и затем по безлюдной Пэлл-Мэлл. Во всем Лондоне нет места, которое выглядело бы более пустынным, чем Сент-Джеймс-стрит в этот поздний час. Ярко светила луна, позолоченные часы на воротах дворца показывали пять минут первого. К западу Кливленд-роу была темной и мрачной. Я не последовал совету Хоскинса и не стал огибать музей сзади. Припарковавшись прямо перед музеем, я вылез из машины на темный тротуар и осветил его фонариком. На краю дороги я увидел то, что пропустил Хоскинс, поскольку разбил фонарь, – круглое отверстие в тротуаре, едва прикрытое железной крышкой.

Иными словами, псих исчез, юркнув через это отверстие в угольную яму под землей.

Не смейтесь, господа. Вы не видели всей той чертовщины за пределами человеческого понимания, которую пришлось повидать мне перед этими бронзовыми дверями, ухмыляющимися в темноту площади. Тот тип с бакенбардами проскользнул в угольную яму, словно джинн в лампу. Я направил фонарь на приземистое двухэтажное здание музея с выходившим на улицу фасадом шириной около восьмидесяти футов из полированного камня. Окна первого этажа были заложены камнем, а на втором забраны железными решетками во французском стиле. Полдюжины широких низких ступеней вели к парадному входу; над дверями нависал козырек, поддерживаемый двумя каменными колоннами, а в свете моего фонаря бронзой поблескивала причудливая арабская вязь на дверях. Никогда лондонские улицы не видели столь диковинного дома из «Тысячи и одной ночи». С правой стороны над стеной возвышалась верхушка дерева; скорее всего, это был самый обыкновенный лондонский платан, но на его месте можно было с легкостью вообразить и что-нибудь более экзотическое.

Я подошел к отверстию угольной ямы, поднял железную крышку и направил вниз луч своего фонаря. Желоб для подачи угля был убран. В самый разгар лета внизу угля осталось совсем мало, и прыгать было сравнительно невысоко. Я поступил так, как подсказывала мне ситуация. Спустился в яму, держась за край, затем, подтянувшись, прикрыл люк крышкой, чтобы туда не провалился какой-нибудь припозднившийся нервный полковник, и спрыгнул вниз.

Там валялись коробки и ящики. Я почти касался их ногами, когда висел, держась за край. Их набросали туда, разумеется, без всякой цели, однако они образовали платформу, на которой, вне всяких сомнений, стоял тот, кто утянул вниз типа с бакенбардами. Более того, дверь, ведущая в остальную часть угольного подвала, была распахнута, и на ее петлях болтался открытый тяжелый навесной замок, в котором все еще торчал ключ. Нечаянно опрокинув коробку, которая грохнулась об пол с адским шумом, я выскочил в более просторную часть подвала.

В подвале было сыро, душно и жарко. Луч моего фонаря скользнул по выбеленным стенам; весь пол был заставлен огромным количеством ящиков и устлан ковром из стружки и опилок. В дальнем углу стоял холодный котел с трубами, покрытыми асбестом; весь подвал, по моим прикидкам, тянулся футов на сто. Прямо над печью на дальней стене под самым потолком виднелись три откидных окна. Слева от котла находилось углехранилище, что-то вроде высокого загона со стенами, обшитыми деревом, его дверь была обращена к передней части подвала, в нем еще оставалась подкопанная горка угля. Я везде выискивал того типа с бакенбардами, ожидая бог весть чего; и я заглянул даже туда. Нигде не было и следа его пребывания. Тем не менее во мне росло некое беспокойное ощущение. Здесь что-то было, пусть и не тот человек. Вытянув перед собой руку, чтобы не удариться головой о трубу, я нащупал электрическую лампочку; и она все еще была теплой. Откуда-то потянуло сквозняком, и я готов был поклясться, что слышал, как кто-то идет.

Справа находилась бетонная лестница. Подвал тянулся гораздо дальше нее; она была воздвигнута, словно монумент, напротив дощатой перегородки, отделявшей эту довольно узкую часть подвала от остальных складских помещений. Ступеньки шли в направлении, противоположном тому, откуда я пришел. Я стал подниматься, фонарик я выключил, но держал его наготове. Наверху была огнеупорная стальная дверь, выкрашенная под дерево и снабженная пневматическим клапаном, чтобы она не могла захлопнуться. Я потянул за ручку. Клапан зашипел так резко и пронзительно, что я замер в дверном проеме…

Передо мной открылся темный просторный зал с мраморным полом. И посреди этого зала кто-то танцевал.

Этот факт был неоспорим. От стен отражалось и доносилось до меня эхо этой жуткой чечетки. Бо`льшая часть зала находилась слева от меня, в то время как я стоял лицом к парадному входу в музей: мне открывался вид на балюстраду белоснежной мраморной лестницы. Где-то наверху сверкал огонек электрического фонаря. Он оставался неподвижным. При таком освещении мраморный пол казался мертвенно-белым, свет неровно растекался по предмету, на который струился: это был продолговатый ящик около семи футов в длину и трех в высоту, на его поверхности поблескивали шляпки новехоньких гвоздей. Вокруг этого ящика среди скачущих теней, пристукивая и притопывая, резвилась маленькая человеческая фигурка. И еще большего гротеска происходящему добавляло то, что на этом человечке была опрятная, с латунными пуговицами, голубая униформа служащего музея; и всякий раз, когда тот дергал головой, в темноте сверкал лакированный кожаный козырек на его аккуратной синей фуражке. Все это веселье окончилось звуками тяжелейшей одышки. Он пнул ящик, и громогласное эхо взлетело под самый потолок. Когда он наконец заговорил, то смог выдавить из себя лишь шепот.

– О женушка Гарун аль-Рашида! – с какой-то нежностью произнес он. – Уф, уф, уф-ф-ф! Дух, я призываю тебя! Дух!

Это чистая правда, но тогда глазам своим поверить я не мог. Все происходило точно как в мультике, в котором всяческие неодушевленные предметы вдруг оживают с наступлением темноты; и чувство у меня было такое, будто нет ничего менее одушевленного, чем музейный служащий. Однако его гнусавый голос был вполне реален. Хрипло усмехнувшись раз-другой, он оправил на себе форму, вынул из кармана фляжку, встряхнул и отхлебнул из нее, запрокинув голову.

Я включил фонарик.

Луч света пересек зал и выхватил его кадык, дергающийся вверх-вниз на морщинистой и красной индюшачьей шее. Его рука дрогнула, стоило ему взглянуть на меня. Он, кажется, удивился, но вовсе не запаниковал.

– Это… – произнес он и затем переменился в голосе. – Кто здесь?

– Офицер полиции. Подойдите сюда.

Здравомыслие вновь вступило в свои права. Он напрягся и словно бы спрятался в скорлупу ворчливости и презрения; он съежился и впился в меня взглядом, однако все еще не казался испуганным. От него даже как будто исходило некое веселье. Подхватив свой фонарь, он шаркающей походкой подошел ко мне, бормоча что-то себе под нос и двигая шеей туда-сюда. Я увидел его иссохшее, будто бы сдавленное с двух сторон лицо, морщинистое, покрытое красноватыми пятнами до самого кончика его длинного носа, на котором висели очки; его глаза тоже казались сдавленными, он сверлил меня взглядом, склонив голову чуть ли не к самому плечу. Старик нахохлился.

– Кто-кто вы, полицейский? – саркастично переспросил он. И дернул головой так, будто подтвердились его самые мрачные подозрения, и прочистил горло. – А позвольте-ка поинтересоваться, по какому поводу потребовалось вот так вламываться сюда? Откуда вы пришли? Позвольте-ка узнать, по какому такому поводу?

– Оставьте это, – сказал я. – Что здесь произошло сегодня вечером?

– Здесь? – спросил он так, будто бы до этого я говорил о каком-то другом месте. – Здесь? Ничего. Ну, если только эти богомерзкие мумии не повылезали из своих гробов, а я этого не заметил. Ничего особенного не произошло.

– Вы же Пруэн, так? Ладно. Хотите стать подозреваемым по делу о похищении человека? Нет? Так отвечайте, куда делся тот высокий старик в роговых очках – он здесь был около часа назад? Чем вы с ним тут занимались?

Он недоверчиво и насмешливо хмыкнул. Рассмотрев меня, он, казалось, осмелел.

– Э, да ты спятил, дружище, – заключил сторож. – Послушай, ты не из паба ли, часом? Высокий старик в… Да будет! Вот что я скажу тебе, дружище: ступай домой и проспись как следует…

Я положил руку ему на плечо. Поскольку я и сам не был уверен в том, что не сошел с ума, мне захотелось свернуть его тощую шею.

– Славно, тогда заведем дело по статье «убийство», – ответил я. – В любом случае вы прогуляетесь со мной до участка…

Он оторопел, и его голос сорвался на визг:

– Это самое, ну, это… притормози! Без обид, но…

– Что здесь происходило сегодня вечером?

– Ничего! Я закрылся в десять, и никого здесь с тех пор не было!

(Самое скверное, что это очень смахивало на правду.)

– Здесь должен был состояться частный показ или что-то вроде того в одиннадцать вечера, так?

Его словно бы осенило.

– А, это! Это! Так что ж вы сразу не сказали? – Он начал злиться. – Есть такое, должен был состояться; но не состоялся. Все отменилось. Это самое, не кипятитесь; я же извинился; без обид. Да, они собирались смотреть на какие-то штуки, и даже доктор Иллингворт самолично должен был приехать – так это было важно. И только в последнюю минуту мистер Уэйд, ну, тот, который старик, а не молодой мистер Уэйд, вынужден был уехать из города. Так что сегодня все отменилось. Вот такая петрушка. Так что тут вообще никого не было.

– Может, и так. Тем не менее включите свет, и я все осмотрю.

– С удовольствием, – брякнул Пруэн. И смерил меня взглядом. – Между нами: а что, вы думали, здесь произошло? Кто-то пожаловался? – Я помедлил с ответом, и он тут же торжественно заявил: – Никто не жаловался. А? Ну и хорошо тогда! Вам что, платят за то, чтоб вы вот так вламывались куда ни попадя без всяких оснований?

– А вам что, платят, – парировал я, – за то, чтобы вы выплясывали вокруг ящиков посреди ночи? Что в ящике?

– Ничего в этом ящике нет, – заявил он, весело мотнув головой. – Знаю, вы сейчас просто обязаны сказать, что там лежит какой-нибудь покойник, но там нет ни покойника, ни покойницы. Шутка, ничего там нет, в этом ящике! А?

Прежде чем я смог переварить сказанное, он прошаркал в темноту, покачивая фонарем в руке. И скрылся за лестницей. Прозвучало несколько щелчков, и по карнизу под потолком заструился мягкий свет. Спрятанные от человеческих глаз лампочки осветили зал нежно, словно луна.

Однако при свете менее жутким это место не стало. Зал был очень широкий, с высокими потолками, мраморным полом и двумя рядами мраморных колонн, стоящих через каждые десять футов. В нем царила атмосфера бесприютности, так свойственная выставочным залам. В задней части, прямо напротив входных дверей, наверх поднималась широкая мраморная лестница, разделяясь, она вела в две открытые галереи, которые, по всей видимости, и образовывали второй этаж музея. Весь потолок был покрыт блестящими глазурованными плитками, зелеными и белыми, расположенными в шахматном порядке; эти цвета, как мне стало известно позднее, одновременно с массой прочей любопытной информации об этом месте, отсылали к багдадским мечетям.

Боковые стены были прорезаны четырьмя открытыми арками, по две на каждой; над арками красовались позолоченные надписи: «Персидский зал», «Египетский зал», «Базарный зал», «Зал восьми райских садов». Кроме них и больших бронзовых дверей в передней части здания, было еще три двери. Одна из них – та, через которую я вошел, – находилась слева от лестницы, если смотреть прямо на нее. Другая, точно такая же, – справа от лестницы. Третья же – почти в самом конце в стене справа (если все так же смотреть на лестницу), золоченая табличка на ней гласила: «Хранитель. Посторонним вход воспрещен», – она располагалась возле арки с надписью: «Зал восьми райских садов».

Хотя зал и не ломился от экспонатов, но посмотреть было на что. Правая боковая стена была увешана великолепными коврами, узоры которых всякий раз притягивали взгляд. Я даже и не знаю, как это описать. Дело было даже не в богатстве красок или искусности исполнения и даже не в образах, подобных наркотическим видениям, которые всплывали в мозгу при взгляде на них (к слову, узоры по большей части представляли собой цветы, рассыпанные по поверхности), дело, скорее, было в заключенной в них томной витальности. Их красота усиливала ощущение жуткой нереальности этого места. Через весь зал тянулся ряд плоских стеклянных витрин, в которых лежало оружие; взгляд машинально перемещался от ковров к оружию и обратно.

Настоящий отдых для глаз дарила расположенная между колонн, у левой стены, экспозиция, которая, в сущности, должна была выглядеть нелепо, но по какой-то причине таковой не казалась; это была выставка повозок и карет. Их там было пять, в этом лунном сиянии они выглядели огромными и уродливыми. Ближе всего ко мне стоял приземистый, ярко окрашенный, громоздкий открытый ящик, на табличке было написано: «Построена Уильямом Буненом, личным кучером королевы Елизаветы и первым каретных дел мастером в Англии, около 1564 г. Карета обтянута кожей, что подчеркивает королевский статус владелицы, однако корпус еще не подвешен на ремнях…» Я глядел на все это. Там была стеклянная карета семнадцатого века, позолоченная французская карета с гербом Бурбонов, выполненная в красных и зеленых тонах, диккенсовская почтовая коляска, на двери которой было написано: «Ипсвичский телеграф». И наконец, посередине расположился гигантских размеров экипаж, выкрашенный в черный и обтянутый кожей, с малюсенькими окнами, напоминающими скорее дверные глазки, установленный на арочных платформах высотой добрых пять футов.

Я ходил туда-сюда, и звук моих шагов гулким эхом разносился по залу, как вдруг из этого оцепенения меня вывел саркастический вопрос.

– Ну что, всё в целости и сохранности? – спрашивал Пруэн. Его морщинистые веки поднялись и опустились. Он ухарски сдвинул фуражку и подпер бока руками. – Никаких жертв похищения? Никаких трупов? Что-то мне сдается, тут и следа их нет.

Он резко замолчал, потому что я, вновь подойдя к бронзовым дверям, обнаружил какие-то следы. Прямой линией от дверей где-то на полдюжины футов по мраморному полу тянулся ряд черных отметин. Я вытащил свой фонарик. Это были следы ног; не резко очерченные отпечатки, скорее пятна, которые ясно указывали на то, что здесь кто-то ходил: некто прошел около двух ярдов, и затем следы исчезали. Можно было различить очертания каблука и острого носа ботинка. Следы были отпечатаны угольной пылью.

– Чего у вас там такое? – вдруг воскликнул Пруэн.

Я услышал его шаркающие шаги.

– Кто… – сказал я, – кто это здесь так наследил?

– Какое еще наследил?

– Да вот же. Вы же говорили, тут никого не было сегодня вечером?

– Ба-а, – отозвался Пруэн, – и всего-то? Я говорил, что здесь никого не было после десяти, когда музей закрылся, вот и все. Откуда мне знать? Тут до этого были дюжины посетителей… да не улыбайтесь… дюжины! У нас тут популярное место!

– Где находится ваш пост, когда вы при исполнении? То есть где вы стоите или сидите?

Он указал на стул слева от бронзовых дверей, если смотреть в глубину зала. С этого места открывался вид на ряд повозок с правой стороны, а также на ту часть зала, где находилась дверь, через которую я поднялся из подвала.

– Так, вы сидели здесь. И вы не видели, кто оставил эти следы?

– Нет, не видел.

– И вы, полагаю, можете объяснить, как так вышло, что кто-то пробрался сюда с улицы в ботинках, испачканных угольной пылью?

Глаза странно сверкнули за его маленькими очками, как будто он занервничал и вместе с тем исполнился решимости. Его нижняя губа дернулась.

– Позвольте-ка спросить, просто спросить: разве это мое дело? Это ваше дело. Следы, понимаете ли! – Он уже визжал. – Может, труп, который вы ищете, вошел сюда, когда еще был жив, а? И может, я схватил нож и прирезал его, а? А потом запихнул в одну из этих колясок или куда-нибудь под лавку в Базарном зале или еще лучше – в Райские сады или Арабский зал наверху… Чего вы там удумали?

У меня встал в горле ком. Я двинулся, довольно быстро надо сказать, к ряду повозок, оставив возмущенного Пруэна позади. Мой взгляд приковал к себе экипаж посередине, эта громадная повозка, обтянутая черной кожей, с тайными окошками и позолоченными дверными ручками. Надпись на табличке, подвешенной на ручке дверцы, гласила: «Английская повозка для путешествий, начало XIX века, сконструирована для путешествия по континентальной Европе. Она обеспечивала абсолютную приватность».

Меня догнал вопль Пруэна.

– Берегитесь! – вопил он. – Берегитесь, не трогайте ее, дружище! Там труп внутри! Там окровавленный труп лежит прямо в…

Затем его голос перерос в булькающий вопль.

Я вскочил наверх и повернул дверную ручку. Нечто выкатилось головой вперед, едва не обрушившись прямо на меня. Оно, казалось, выскочило оттуда как черт из табакерки, я видел его глаза. Оно пролетело поверх моего плеча; его ботинки зацепились за ступеньки экипажа; оно свесилось набок и шлепнулось на мраморный пол.

Там, на полу, растянулось на спине тело высокого мужчины, его руки и ноги разметались в стороны, словно у пряничного человечка, из пальцев выпала книжка в коричневом переплете. Мужчина этот был столь же безжизненным, как и пряничная фигурка. На нем было длинное темное пальто; на левой стороне груди оно топорщилось, словно шатер. Одернув полу пальто с этой стороны, я увидел белую ручку ножа, торчащую из окровавленной рубашки. Но не это приковало мой взгляд – не это и даже не смятый цилиндр у него на голове.

Это было как в кошмарном сне: на мертвеце были фальшивые бакенбарды и короткая спутанная борода, практически отлепившаяся от подбородка. Но накладные бакенбарды – они были черными.

Глава третья

Труп в музее

Знаете, господа, я думаю, порой даже обладатель самого рационального ума утрачивает способность мыслить здраво; в такие моменты можно только воспринимать и впитывать то, что происходит у тебя на глазах, пока твой здравый смысл находится в состоянии паралича. Вы скажете, это звучит как-то уж слишком высокопарно (ну или, скажем, бредово) для копа, а я вам отвечу, что это не вы стояли в Музее Уэйда перед той гротескной фигурой в накладных бакенбардах в двадцать пять минут первого ночи.

Я засек время, осматривая каждую деталь. На вид убитому было лет тридцать пять – сорок, хотя загримирован он был так, чтобы казаться намного старше. Даже его фальшивой бороде заботливо придали проблеск седины. Несмотря на некоторую округлость, у него было довольно красивое лицо; оно и в посмертии сохранило выражение ироничной дерзости. На его темноволосую голову был плотно надвинут потрепанный, но тем не менее тщательно вычищенный цилиндр. Широко раскрытые карие глаза, нос с высокой переносицей и легкой горбинкой, кожа со смуглым отливом. У него были черные усы, настоящие черные усы. Кожа на щеках и подбородке все еще поблескивала от гримерского клея, а почти отлепившиеся черные бакенбарды свисали с левой стороны его челюсти, держась на кусочке кожи размером с монету. Его челюсть отвисла и рот широко раскрылся. По моим прикидкам, он был мертв не меньше часа и не больше двух.

Как и цилиндр, его пальто было старым, рукава вытерлись со временем, однако же было видно, что за ним тщательно ухаживали. Натянув перчатки, я вновь отодвинул полу пальто. Вокруг его ворота обвивалась черная лента, на конце которой болталось пенсне. На убитом был вечерний костюм, такой же старый, как и все остальное, на жилете недоставало одной пуговицы; рубашка была изношенной, хотя к ней и был пришит новый воротничок неподходяще большого размера. Из груди – немного выше сердца, однако, судя по виду, погиб он, должно быть, мгновенно – торчала, выступая на пять дюймов, окровавленная рукоятка ножа, выполненная из слоновой кости. Я взглянул на его вытянутую правую руку, затем – на книгу, которая вывалилась из экипажа вместе с ним. Она была в потертом переплете из телячьей кожи и раскрылась при падении; казалось, на ее смявшихся страницах можно было вычитать еще более мерзкие тайны, касавшиеся этого дела.

Я подобрал ее с пола. Это была поваренная книга.

Господа, безумию просто не было предела. Название гласило: «Пособие миссис Элдрич по приготовлению домашних блюд»; первым, на что я наткнулся, был небольшой параграф о том, как правильно готовить бульон из барашка.

Я почтительно отложил книгу и, вытянув руку, вскарабкался по высокой лестнице, чтобы заглянуть внутрь экипажа. В свете фонарика я увидел, что повозка внутри была вычищена и вытерта от пыли. Ни на черной кожаной обшивке, ни на чистом дощатом полу не было никаких следов пребывания погибшего. Кто-то, должно быть, поставил его тело на колени, затолкнув внутрь, оно подпирало дверь щекой, и его голова была опущена, чтобы никто снаружи не мог его заметить. Лишь на двери были едва заметные пятна крови – и больше ничего.

Первый факт, который я установил, только добавил хаоса к и без того безумной картине. Я имею в виду личность погибшего. Итак, если, конечно, в самом начале мы не допустили двух грубейших ошибок, мужчина с ножом в груди никак не мог быть тем, кто набросился на сержанта Хоскинса возле музея немногим позднее одиннадцати вечера. Да, он был высоким. Да, довольно-таки худощавым. Да, можно было спутать старомодный чиновничий викторианский фрак с самым обыкновенным пальто, которое было на убитом. Но нельзя же было принять черные бакенбарды за седые, а пенсне на ленточке – за очки в роговой оправе; Хоскинс ни за что не ошибся бы в двух столь важных деталях своего описания. Разумеется, только если кто-то, по какой-то неведомой причине, не совершил эту подмену.

Я спрыгнул вниз и поскреб подошвы на ботинках мертвеца. Они были покрыты толстым слоем угольной пыли.

Однако же самое начало дела не время для раздумий; даже о тех безумных фразах, которые тип с белыми бакенбардами выкрикнул Хоскинсу: «Это ты его убил, и тебя за это повесят, милый мой самозванец! Я видел тебя в повозке!» В тот момент эти размышления следовало отбросить. Я повернулся к Пруэну.

– Вы были правы, – сказал я ему, – внутри и в самом деле оказался труп.

Он стоял на некотором расстоянии, одной рукой обтирал рот тыльной стороной ладони, а другой прижимал к груди фляжку с джином и сверлил меня взглядом своих слезящихся глаз. На секунду мне показалось, что он готов расплакаться. Однако он заговорил.

– Я не знал об этом, – пробормотал он едва слышно, – господи помоги, не знал.

Казалось, его хриплый голос звучал откуда-то издалека. Я выхватил фляжку из его руки и дернул его на себя. Он страшно дрожал.

– Все еще настаиваешь, что, кроме тебя, здесь никого ночью не было? – спросил я. – Если так, то пойдешь по делу об убийстве.

Повисла тишина.

– Я не виноват, сэр. Говорю же вам… это… я… да, я был один…

– Подойди-ка сюда, ближе. Знаешь его?

Он отвернулся с такой неожиданной прытью, что невозможно было ухватить выражение его лица.

– Его? Никогда не видал. Нет. На испашку какого-то смахивает.

– А теперь на нож посмотри. Видел его когда-нибудь?

Пруэн развернулся и заглянул мне в лицо с прежним упрямством во взгляде водянистых слезящихся глаз:

– Да, говорю вам честно и откровенно, я этот ножик тысячу раз видел. Он отсюда, поэтому я его и знаю, делайте с этим что хотите! Сейчас докажу! – Он кричал так, будто я выказывал недоверие. Дернув меня за руку, он указал пальцем в сторону ряда витрин, стоявших посередине зала. – Он из этого шкафа. Ханджар называется, персидский кинжал такой. Слыхали? Ха! Зуб даю, не знали! Ханджар носят с собой эти вот, которые ковры на стены вешают. Кривой такой. Ханджар пропал из той витрины… – Его голос приобрел привычную певучесть, с которой он выдавал заученную наизусть речь, как вдруг он осознал, что именно сказал; он моргнул, вздрогнул всем телом и прислушался к себе.

– Так ты знал о том, что он пропал?

Вновь тишина.

– Я-то? Нет. Я имел в виду, что теперь-то я об этом знаю.

– Мы вернемся к этому после того, как я сделаю пару звонков. Здесь есть телефон? Отлично. Кстати говоря, все еще настаиваешь, что мистер Джеффри Уэйд уехал из города?

Он по-прежнему упорно на этом настаивал. Как он мне сообщил, в отсутствие хозяина за музей отвечал мистер Рональд Холмс. Мистер Холмс жил неподалеку, в служебной квартире на Пэлл-Мэлл-плейс. Пруэн с каким-то дьявольским рвением упирал на то, что мне необходимо тотчас же связаться с ним. Не прекращая болтать ни на секунду, Пруэн подвел меня к двери с надписью: «Хранитель». Однако, нажав на выключатель на стене за дверью, он отшатнулся от открывшегося зрелища, и я готов был поклясться, что для него это было такое же открытие, как и для меня.

Несмотря на то что внутри не было никаких новых трупов, можно было с уверенностью сказать, что здесь совершались некие насильственные действия. Комната выглядела просторной и уютной, на стенах висели восточные ковры. Там стояло два стола: один большой, со столешницей красного дерева в центре, а другой – конторский стол для пишущей машинки в углу, окруженный шкафами. Кресла были обтянуты красной кожей, а на стенах красовалась мавританская резьба, на фоне которой рамки с фотографиями смотрелись чужеродно и диковинно. На столе из красного дерева сбоку от пепельницы, наполненной окурками, лежала раскрытая книжечка.

Но первое, что привлекало внимание в этой комнате, был сквозняк. По левую руку, в глубине комнаты, виднелась открытая дверь, за которой находилась небольшая уборная. В ней на дальней стене, под потолком, прямо над раковиной, располагалось окно; оно было распахнуто настежь. Я осмотрелся. Возле стола из красного дерева на ковре валялись осколки карманного зеркальца. Коврик, из тех, которыми иногда застилают ковры для защиты от грязи, лежал скомканным.

По правую руку от двери, в которую я вошел, располагался встроенный в стену электрический лифт. Двойные дверцы лифта, каждая из которых была оснащена стеклянным окошком, затянутым проволокой, были приоткрыты. Одно из окошек было разбито, судя по всему с внутренней стороны. Осколки валялись на полу рядом с топориком и табличкой, некогда висевшей на одной из створок лифта, на которой крупными буквами было написано: «НЕ РАБОТАЕТ». Я заметил железную щеколду на внешней стороне створки лифта, так что его можно было запирать как снаружи, так и изнутри. Все это выглядело так, будто кто-то застрял в лифте и предпринял все, чтобы выбраться наружу.

Я раздвинул створки. Немного света просачивалось сквозь вентиляционную решетку, установленную в стене, за которой находился главный зал. Внутри лежал перевернутый вверх дном деревянный ящик; в остальном же лифт был совершенно пуст.

– Говорю же вам, я ничего про это все не знаю! – безнадежно простонал Пруэн. – Меня тут сегодня не было. Этот лифт уже с неделю сломанный стоит; видимо, никто здесь не может его починить, и, бог свидетель, я тоже не могу. Старик все время ругался, считая, что кто-то специально его сломал, а это неправда, хотя следовало бы, следовало бы сломать, лифт уже и так разваливался на ходу и два раза чуть башку ему не отрубил; а когда он увидит этот разгром – у-у-у!

– Старик? Вы имеете в виду мистера Уэйда? Кстати говоря, а как он выглядит?

Пруэн уставился на меня:

– Как выглядит? Да неплохо выглядит мистер Уэйд, ну и ладно, что роста небольшенького. Взрывной такой. Артист, ха! У него славные такие седые усищи; в общем, солдафон солдафоном. Да, и самое главное! Он только недавно вернулся: два года пробыл в Персии, откапывал там халифский дворец, и все с правительственного дозволения, с печатью, с подписью. Да, и еще… – Он замолк, взглянул на меня пронзительным взглядом и вдруг заворчал: – А чего это вы так этим заинтересовались? Почему не позвоните, да и все? Там на столе телефон, прямо у вас под носом. Чего не воспользуетесь?

Меня терзала смутная догадка, что этот самый пороховой мистер Уэйд и отправился шататься по собственному музею, наклеив фальшивые седые бакенбарды, но ей очевидно противоречил тот факт, что он был «небольшенького роста». Я позвонил на Уайн-стрит, объяснил Хоскинсу положение дел и приказал ему направить сюда фотографа, дактилоскописта и полицейского врача. После напряженного молчания Хоскинс заговорил так, будто сделал потрясающее открытие:

– Этот прохвост Маннеринг, сэр…

– И его с собой ведите. Вы же не дали ему уйти?

– Не дал, сэр. О, я его приведу, это уж точно! – прошептал Хоскинс. – Более того, у меня есть доказательство. У него из кармана выпала записка, сэр. В ней говорится, что должно было произойти убийство. Вы всё сами увидите. Убийство и тайный сговор…

Для Пруэна я повторил за ним:

– Записка, доказывающая наличие заговора… – я со стуком положил трубку и закончил разговор. – Вот, кажется, все и разрешилось, – сообщил я Пруэну. – Теперь, до тех пор пока я вас не заберу в участок, можете ничего не говорить, если, конечно, сами не захотите. Пазл сошелся. Имел место заговор, так? И вы убили его?

– Нет! Кто вам это сказал? Кто это сказал?

– К чему отпираться? Записка из кармана Грегори Маннеринга все объясняет.

Его настрой изменился; это имя, кажется, привело его в искреннее замешательство.

– Маннеринг?.. – пробормотал он и сморгнул. – Ну же! Маннеринг! Да он же последний человек, самый последний, кому…

Я поднял руку, требуя тишины, поскольку мы оба услышали звук шагов. Дальнее окно в уборной было распахнуто настежь, и звук, казалось, шел оттуда, снаружи. Я сообщил Пруэну, что если он даже пикнет, то последствия ему совсем не понравятся. Затем я вошел в уборную, вскарабкался на умывальник и выглянул в окно.

Позади музея находился дворик с газоном и высокая стена с коваными воротами, через которые можно было выйти в переулок под названием Палмер-Ярд. Некто отпер эти ворота и вошел внутрь. Луна все еще была высоко и светила ярко; я разглядел очертания женской фигуры. Закрыв за собой ворота, она довольно быстро пошла по дорожке. Она заметила в окне тень, которую отбрасывала моя голова, и, разумеется ожидая кого-то здесь застать, помахала рукой.

– Вы останетесь здесь, – приказал я Пруэну, – и будете молчать как рыба… Как отсюда попасть на задний двор?

Он, казалось, и не думал нарушать мой приказ. Чтобы добраться до задней двери, как он объяснил, нужно было пройти через главный зал к двери, находившейся справа от лестницы. Она вела в небольшой коридор, откуда можно было попасть в его собственную комнату, а оттуда пройти к черному ходу. Я вышел в главный зал и, следуя инструкциям, попал в коротенький темный коридор как раз в тот момент, когда женщина открыла дальнюю дверь. В лунном свете я видел ее силуэт, она нащупывала выключатель. Затем загорелся свет.

Вот это была женщина так женщина, скажу я вам, господа. Мне случалось видеть девушек и более красивых, в классическом смысле слова, но никогда прежде я не ощущал в них такого очарования, которое будто бы исподволь подкралось и взяло надо мной верх. Ее присутствие можно было почувствовать. На секунду я увидел ее, неподвижную в неровном электрическом свете, стоящую на цыпочках с поднятой вверх рукой, она щурилась и моргала после темноты. На ее плечи была наброшена темная шаль, под которой скрывалось сильно декольтированное вечернее платье приглушенно-красного цвета. Она была невысокой и я бы не сказал, что полной. Я не стану изъясняться более откровенно, господа, и обрисую ее портрет так, как подобает джентльмену, поскольку наше с ней знакомство теперь носит более тесный характер. Однако, скажу вам, господа, она казалась пухленькой. Ее темные густые волосы словно отражали окружающий свет; веки над лучистыми миндалевидными глазами казались восковыми; рот был розовым, а шея – изящной. В ее взгляде читалось напряжение, было видно, что она нервничала. Но несмотря на это напряжение, от нее исходило невероятное женское обаяние – лучезарная улыбка, безудержная энергия – все это делало ее столь же яркой, как и красное платье, светящееся в этом темном коридоре. Лампочка качалась из стороны в сторону над ее головой, то погружая ее в тень, то заливая светом. Девушка устремила свой взгляд в конец коридора, прямо на меня.

– Эй, Рональд, – нервно заговорила она, – я видела свет твоего фонарика, но не думала, что ты все еще здесь. Я полагала, ты уже ушел домой, и как раз туда собиралась. Что-то не так?.. – Она вдруг остановилась на полуслове. – Кто это? Кто здесь? Что вам нужно?

– Мадам, – произнес я, – без всякого излишнего любопытства я хотел бы узнать, что за чертовщина творится в этом сумасшедшем доме. Кто вы?

– Я Мириам Уэйд. А вы кто?

Ее глаза широко раскрылись от моего ответа, и она двинулась ко мне, чтобы лучше меня разглядеть. Любопытство в ее взгляде было так же велико, как и страх.

– Офицер полиции, – повторила она за мной. – И что вам здесь нужно? Что произошло?

– Убийство.

Вначале она ничего не поняла; будто бы я произнес что-то вроде: «Парковка разрешена не более чем на двадцать минут». А когда поняла, то рассмеялась, и чем дольше она смотрела на меня, тем более истерическим становился ее смех. Ее сжатые в кулаки руки сперва потянулись ко рту, а затем накрыли щеки.

– Да вы шутите…

– Не шучу.

– То есть… труп? И кто это? Это же не?..

– Это я и хочу выяснить, мисс Уэйд. Не взглянете ли на него, может, вы его опознаете?

Она рассматривала мое лицо, будто книжную страницу, ища строчку, которую упустила за чтением; из-под длинных черных ресниц глаза смотрели с волнующей проницательностью, за которой угадывалась настороженность.

– Конечно, – с усилием выговорила она. – Я все еще надеюсь, что вы меня разыгрываете, но пойду. Я хотела бы… То есть я никогда раньше не видела… Ладно, он очень страшный? Вы расскажете, что случилось? Кто вас сюда вызвал?

Я провел ее в зал. Я еще не успел указать на него, как она увидела тот самый Экспонат, лежащий головой в нашу сторону. Когда она отскочила, я точно понял одно: это было для нее неожиданностью. Затем она собралась с духом, вытянув руки по швам, шагнула вперед, заглянула в лицо мертвеца и остановилась. Внезапно нагнувшись, будто бы собираясь встать на колени, она словно опомнилась; ее лицо, ослепительно красивое в лунном свете, вдруг стало не более выразительным, чем зачехленный верх кареты, из которой до этого выпал труп. Это отсутствие выражения почему-то словно бы мгновенно состарило ее. Вдруг в ней произошла какая-то перемена, и на секунду мне показалось, что на ее глаза навернулись слезы. Это ощущение продлилось лишь краткий миг.

Она напряженно поднялась и произнесла тихим голосом:

– Нет, я его не узнаю. Сколько мне еще на это смотреть?

Не знаю, что мною двигало. Думаю, именно некий сердцеедский флёр, исходивший от мужчины, растянувшегося на полу, нечто дерзкое в его мертвенной ухмылке и потертом вечернем наряде, заставили меня произнести следующее:

– Не лгите. Если будете лгать, это невероятно усложнит мою работу.

Она едва улыбнулась, довольно нервно. Ее руки ходили вверх-вниз по бокам платья.

– Вы очень любезны, – ответила она, – но я не лгу. Он напомнил мне кое-кого… вот и все. Бога ради, скажите же, что произошло? Как он сюда попал? Что случилось? Этот нож… – Она указала на него, встрепенувшись, и ее голос сделался еще более пронзительным. – Это же Сэм.

– Какой еще Сэм?

Словно не обращая на меня внимания, она отвернулась и взглянула на вытянутый, несколько даже уродливый ящик, вокруг которого выплясывал Пруэн. Однако мой вопрос она услышала и обернулась ко мне с выражением какого-то жутковатого кокетства, которое тем не менее не избавило ее от неживого, застывшего взгляда и учащенного дыхания, с которым вздымалась и опадала ее грудь.

– Ну уж не обессудьте. Притащив меня осматривать трупы, разве можно ожидать от меня связной речи? Если честно, я ничего такого не имела в виду. Сэм… Сэм Бакстер, это мой друг… ему очень нравился этот нож. Он лежал здесь в какой-то из витрин. Сэм всегда хотел купить этот кинжал у моего отца, чтобы повесить на стену у себя в комнате, он говорил, в этом ноже есть нечто в-в-весьма уродливое и зловещее.

– Успокойтесь, мисс Уэйд. Отойдем отсюда. – Я взял ее под руку и увел в сторону лестницы. – Зачем вы пришли в музей сегодня ночью?

– Я не приходила! То есть Рональд Холмс, это помощник моего отца, Рональд устраивал сегодня небольшую вечеринку у себя в квартире, и я собиралась туда. Если мне случается бывать в этом районе, я всегда паркую машину на Палмер-элли, потому что тогда она не оказывается без присмотра на улице, и никакой полицейский… Не важно, я припарковалась там, а потом увидела свет. Поэтому я подумала, что Рональда, наверное, задержали…

С каждым произнесенным ею словом она все дальше отходила от мертвеца, и я следовал за ней. Теперь она оказалась позади колонн с правой стороны зала. Она потянулась и прикоснулась к длинному персидскому ковру, висевшему на стене; его безумное богатство мерцало позади нее; прислонившись, она гладила ковер своими тонкими руками, будто это придавало ей уверенности.

– Вы направлялись в квартиру мистера Холмса на вечеринку, – повторил я. – А разве ваш жених не собирался пойти с вами?

В воздухе повисла тишина, и мне нужно было как-то выкрутиться.

– Вы помолвлены с мистером Грегори Маннерингом, я правильно понимаю?

– Что ж… да, вроде как. Неофициально.

Она не стала на этом останавливаться, будто это было вовсе не важно; а ее глаза при этом вновь устремились к мертвецу, и взгляд у нее был испуганный.

– Грег! То есть… какое отношение к этому имеет Грег? Он и не видел… не видел же?

– Полагаю, что видел… Послушайте, мисс Уэйд, я не пытаюсь давить на вас и выпытывать какие-то сокровенные тайны.

Это было недальновидно, но я рассказал ей обо всем, что произошло той ночью. Она, казалось, остервенело копалась в своих мыслях, будто женщина, шарящая в поисках чего-то в шкафу, и я готов поклясться, что слышал, как она произнесла: «Подвальное окно». Но я продолжил:

– Вот в чем дело. Я озвучил некоторые необъяснимые факты насчет исчезнувшего человека в накладных бакенбардах… и ваш жених тотчас упал в обморок. Вам это о чем-то говорит?

Но ей, казалось, это было даже неинтересно.

– Полицейский, – произнесла она тогда, – ваш полицейский увидел человека в белых… Ну, знаете, почему это слово «бакенбарды» звучит до жути смешно? Человека в белых бакенбардах, который обвинил его в убийстве? – Ее голос затих; она сделалась куда спокойнее, чем прежде, и мысленно вернулась к моему вопросу. – В обморок? А, вот оно что! Вы не понимаете. Грег упал в обморок, потому что… если б вы только знали его, то поняли бы, насколько это смешно! Грег служил в Гражданской гвардии Испании, его определили в Иностранный легион, чтобы шпионить за арабами там и сям, когда у них что-то затевалось, и это были славные деньки… Но видите ли, его сердце… он принимает дигиталин. Потому-то ему и пришлось оставить службу. В случае перенапряжения или волнения… вы говорили, он повздорил с полицейским, так?.. Может случиться всякое. Только вот на прошлой неделе он пытался на своей спине занести наверх сундук, потому что Рональд Холмс поклялся, что никому не хватит силы сделать это в одиночку, и тогда у Грега случился приступ. Он ужасно силен; пронес этот короб целых два пролета, прежде чем оступился и не удержал его. Только вот сундук оказался доверху набит какой-то старинной керамикой, и отец был просто в бешенстве. Грег упал в обморок из-за того, что ему кто-то что-то там сказал! Абсурд. Понимаете вы или нет?

– Но как так вышло, что он чего-то недопонял про сегодняшний вечер? Он стоял тут и молотил в дверь, знаете ли, настаивая на том, что тут, в музее, должна была состояться какая-то встреча…

Она заглянула мне в глаза:

– Он не получил мое сообщение, вот и все. Я позвонила ему домой в начале вечера; его там не оказалось, но меня заверили, что он будет с минуты на минуту, и пообещали все ему передать. Я сказала, что встреча отменяется и что вместо этого ему нужно идти к Рональду на Пэлл-Мэлл-плейс…

– Кто должен был присутствовать на той встрече?

– Только мой отец… видите ли, я хотела, чтобы он познакомился с Грегом в приятной обстановке; они лично еще не знакомы; Грег даже моего брата не знает… – В отчаянии она выдала целую тираду, но я позволил ей говорить, поскольку надеялся, что в этом словесном потоке обнаружится что-нибудь важное. – Так о чем я там говорила? Ах да. Только мой отец, и Грег, и Рональд, и доктор Иллингворт. Это шотландский проповедник, он ужасно благочестив, но при этом его очень интересует «Тысяча и одна ночь».

– «Тысяча и одна ночь»?

– Да. Слышали про Али-Бабу, Аладдина и всех прочих? И знаете, что меня бесит больше всего? Судя по тому, что говорит мой отец, они ему интересны не просто как сказки. Он даже не знает, что это сказки; он пытается проследить их исторические корни или что-то вроде того. Помню, читала его статью в «Джорнал Азиатика» про одну сказку из «Арабских ночей», в которой люди превратились в рыб – белых, синих, желтых и красных, ну, знаете, в соответствии с их верой: мусульмане, христиане, иудеи или маги. Доктор Иллингворт в своей статье рассуждал о том, что эти цвета связаны с цветом тюрбанов, которые Мохаммед Какой-то Там Египетский приказал носить мусульманам, христианам и евреям в тысяча триста первом году. Уж не знаю, о чем все это было, но одно знаю точно – это какая-то ученая скукота.

Она сцепила пальцы, изо всех сил пытаясь принять непринужденный вид и отвести меня при этом от какой-то темы. От какой именно?

– Ну и что же, – сказал я, – они собирались изучать сегодня, прежде чем вашему отцу пришлось уехать?

– Изучать?

– Да. Насколько я понял, речь шла не об обыкновенном светском рауте. На самом деле мистер Маннеринг сказал: «Мы намеревались расхитить могилу» – и спросил, верю ли я в призраков.

Кто-то замолотил в огромные бронзовые двери, и громогласное эхо заставило ее подскочить на месте. Теперь я увидел страх в ее глазах, когда глухой стук эхом разнесся по музею; и это был последний вопрос, который мне удалось ей задать.

Глава четвертая

Непременно нужен труп

Я поспешил вниз и отодвинул засовы на бронзовых входных дверях. Хоскинс ворвался внутрь так, будто ожидал обнаружить труп прямо на пороге, его усы топорщились во все стороны. Вместе с Хоскинсом прибыли полицейский врач доктор Марсден, дактилоскопист Кросби, фотограф Роджерс и двое констеблей. Предупредив их о следах угольной пыли и приказав Роджерсу сфотографировать эти следы, я дал всем обычные инструкции. Констебль Мартин остался у дверей, а констебль Коллинз отправился на, вероятнее всего, бесполезный осмотр помещения. Роджерс и Кросби незамедлительно обступили труп, и мне не удалось даже осмотреть содержимое карманов жертвы, пока рутинная работа не была завершена.

Хоскинс отвел меня в сторону.

– У меня там его светлость… ну то есть мистер Маннеринг… сидит снаружи в машине, – таинственно пробормотал он. – Сказать Джеймсону, чтобы привел его сюда?

– Погодите-ка. Он сказал что-нибудь, когда очнулся?

Сержант выглядел растерянным.

– Сказал, что у него сердце слабое, и продемонстрировал пузырек с таблетками. А что до испуга, сэр… его как подменили после этого. Когда я ему рассказал про старика с накладными белыми бакенбардами и про то, что он со мной сделал…

– Вы ему про это рассказали?

– Да, сэр! А как иначе я мог объяснить, почему его задержали… Вы думаете, сэр, это его расстроило? Ни капли! Он рассмеялся. Он смеялся и смеялся не прекращая. – Хоскинс нахмурился. – Как будто он, пребывая в обмороке, совершенно поменял свое мнение. А потом, когда вы сообщили по телефону об убийстве и о том типе с черными бакенбардами, он так обрадовался, так заинтересовался, и в нем не было ни капли страха, в отличие от меня. Он беспрестанно болтал, рассказывая нам об убийстве какого-то иранского или еще какого бандита и о том, как он помогал полиции расследовать преступление, – сообщил Хоскинс и заговорщицки подмигнул. – Между нами говоря, думаю, он тот еще сказочник. Видите ли, сэр, мы вывели его на чистую воду насчет той записочки… Мне сказать Джеймсону, чтоб он вел его сюда?

– Вначале нам нужно кое-что выяснить. Идемте со мной, скажете, этот ли человек пытался задушить вас во дворе музея.

Хоскинс грузно и нетерпеливо последовал за мной. Сержант присвистнул, завидев Мириам Уэйд, которая все так же стояла, прислонившись к ковру, и которой я кивнул, чтобы ее подбодрить. Я рассказал ему, кто эта девушка, и он неодобрительно нахмурился. Затем он взглянул на тело.

– Нет, сэр, – прищурившись, объявил он, – это не тот.

– Уверены в этом?

– Совершенно точно, сэр! Поглядите-ка! У этого субчика круглая физиономия и, так сказать, еврейский нос. Старик, который соскочил на меня со стены…

– Слушайте, вы уверены, что это был старик?

Хоскинс надул щеки.

– Поклясться в этом я бы не мог, сэр. Я уже думал об этом, и вот теперь еще вы спрашиваете. Но одно я знаю точно. У него было вытянутое тощее лицо, прямо как лошадиная морда, и приплюснутый нос. Совсем не как у этого типа. Вот вам крест, это другой человек. – Он вдруг приободрился. – Что прикажете, сэр? Я, конечно, не при исполнении, но раз уж я участвую в этом деле…

Что ж, это многое проясняло. По территории музея шатались двое мужчин, нацепивших накладные бакенбарды. Вот только я не знал, упрощало это дело или усложняло; думаю, все-таки усложняло. Это известие будило мрачные фантазии о том, как под покровом ночи при свете одной лишь луны в музее восточной культуры собиралось общество любителей фальшивых усов и бород. Такого бы не…

– А дайте-ка мне взглянуть на ту записку, – сказал ему я.

Хоскинс достал ее с почти нежной осторожностью. Это был квадратный листок самой обыкновенной писчей бумаги, сложенный вдвое, одна сторона которого была невероятно грязной. Я развернул ее. Текст заурядной записки, отпечатанной на машинке, под будничным заголовком «Среда» оказался весьма необычным.

Дорогой Г.,

непременно нужен труп – настоящий труп. Причины и обстоятельства смерти не имеют значения, но труп должен быть непременно. Я организую убийство, тот ханджар с ручкой из слоновой кости прекрасно подойдет, ну или пусть будет удушение, если это покажется лучше… (Далее следовали несколько перечеркнутых слов, и на этом записка заканчивалась.)

Я попытался уложить это у себя в голове. Сержант Хоскинс прочел мои мысли.

– Вот простофиля, а, сэр? – спросил он. – Убийство, пф-ф-ф!.. «Встретимся там-то и сям-то за чашечкой чая» – черным по белому?

– Черт возьми, Хоскинс, – сказал я, – здесь что-то не то. Когда вы в последний раз читали подобную записку от убийцы, изнывающего от жажды крови?

Хоскинс задумался.

– Ну, сэр, я, вообще-то, не знаю, что именно пишут изнывающие от жажды крови убийцы. Вроде как к делу он подошел серьезно. Но должен сказать, по мне, звучит омерзительно.

– Где вы нашли записку?

– Она выпала из кармана пальто мистера Маннеринга, когда я поднимал и опускал его руки, пытаясь привести в чувство. Я ему про нее ничего не рассказывал, решил оставить это вам. Но все-таки что это за ханджар такой с ручкой из слоновой кости?

«Непременно нужен труп – настоящий труп». Как бы то ни было, эта строчка и впрямь была отвратительной. Вместе с Хоскинсом, который следовал за мной, я прошелся вдоль ряда стеклянных витрин, установленных посреди зала, ища, из какой именно вытащили кинжал. Обнаружить ее было легко. В третьем стеклянном шкафу, обозначенном как «Современная Персия», на синем бархате имелось углубление в форме кинжала около десяти дюймов в длину. Витрина была закрыта, и на первый взгляд на ней не было и намека на какую-нибудь защелку или замок; прогуливаясь по музеям, я частенько задавался вопросом, как же открываются эти стеклянные шкафчики. Я надел перчатки и внимательно осмотрел ее. В деревянной ножке с одной стороны находился крошечный замок без ключа. Очевидно, целая боковина открывалась, словно дверь, но в тот момент она была заперта. Стало быть, человек, забравший кинжал, кто бы это ни был, имел при себе ключ, что, в свою очередь, вело к Уэйдам или тем, кто был с ними связан. «Непременно нужен труп – настоящий труп». То есть убийство было лишь крошечной частью какого-то немыслимого плана?

Разумеется, первым, на кого падало подозрение, был старик Пруэн. В этом-то и заключалась сложность. Я в это не верил, и сиди я в суде на скамье присяжных, тоже не поверил бы, что Пруэн хоть что-нибудь знал об убийстве.

– Пора приниматься за работу, – сказал я Хоскинсу. – Пообщайтесь-ка с этим своим Пруэном, сторожем, про которого вы мне рассказывали; он сидит в кабинете хранителя. Уведите его оттуда куда-нибудь… мне понадобится этот кабинет для других свидетелей… вытрясите из него хоть что-то насчет произошедшего этой ночью. Спросите про кинжал: когда он узнал, что тот пропал, – и обо всем, что имеет к этому отношение. Видите вон тот ящик? Узнайте, чего это Пруэн вытанцовывал вокруг него посреди ночи и что он имел в виду под «женушкой Гарун аль-Рашида».

Хоскинс имел все основания поинтересоваться, кто такой Гарун аль-Рашид и при чем тут его женушка. Насколько я мог смутно вспомнить, Гарун был багдадским халифом примерно в восьмом веке, знаменитым персонажем «Тысячи и одной ночи», который любил выходить на поиски приключений, переодевшись. Кто-то мне однажды сказал, что Гарун аль-Рашид переводится как «Аарон Правоверный», и это казалось мне не особенно многообещающим. Как вы уже могли догадаться, у него была жена: по крайней мере, тут имелась очевидная зацепка. Маннеринг говорил о некоем открытии, о тайном деле, мол, они намеревались расхитить могилу. Возможно ли, что Джеффри Уэйд (который, по словам Пруэна, «откапывал халифский дворец») нашел или полагал, что нашел, гробницу жены Гарун аль-Рашида? Добавьте к этому заверение развеселившегося Пруэна в том, что ящик был пуст. А теперь представьте, как это все сочеталось с трупом в накладных бакенбардах и поваренной книгой в руке…

Я сообщил об этой новой догадке Хоскинсу, который неотрывно глядел на ящик.

– Уж не имеете ли вы в виду, сэр, – спросил он, понизив голос, – как ее там… мумию? Как те, которые в кино восстают из мертвых и ходят туда-сюда?

Я указал на то, что халифская чета исповедовала ислам, так что они были похоронены самым обычным образом, что немного успокоило Хоскинса. Он с подозрением относился к мумиям; в общем и целом его точка зрения была примерно как в песенке, которую исполняют в мюзик-холле, дескать, они мертвы, но не сдадутся.

– Раз уж речь не о мумиях, – сказал Хоскинс, – что требуется от меня, сэр? Вскрыть ящик… не уверен, это подходящее слово?

– Да, если Пруэн не заговорит. В кабинете хранителя есть топорик. Если от Пруэна не удастся ничего добиться, вскройте, но только осторожно. Кто нам нужен, так это специалист, который знает все об этом месте…

– Что ж, сэр, даже если старик Уэйд в отъезде, должен же быть здесь кто-нибудь за главного. Нельзя ли позвонить ему?

Таким человеком был Рональд Холмс. Но звонить ему я не собирался, у меня появилась идея получше. Рональд Холмс, по словам Мириам Уэйд, в тот момент устраивал у себя дома вечеринку, на которой должны были присутствовать все, кто связан с этим музеем. И жил он не далее чем в пяти минутах ходьбы отсюда, на Пэлл-Мэлл-плейс. Если я отлучусь минут на десять и доберусь туда прежде, чем они узнают новость, из этого может что-нибудь выйти.

– Вы за главного, – сказал я Хоскинсу. – Я отлучусь ненадолго и приведу Холмса с собой. Если у нас и найдутся еще свидетели, это здание достаточно велико, чтобы держать их в разных помещениях. Тем временем поместим девушку в кабинет хранителя под ответственность Мартина. Нельзя допустить, чтобы она с кем-нибудь общалась; держите Маннеринга подальше от нее, даже если он закатит скандал. Между тем…

– А где девушка? – вдруг спросил Хоскинс.

Мы оба обернулись. Рядом с персидскими коврами, развешенными на стене, никого не было; я вдруг почувствовал себя так, будто сидел за рулем машины, потерявшей управление. Мириам никак не могла добежать до входа, у бронзовых дверей недвижно стоял констебль Мартин. Я помчался по залу к кабинету хранителя. Дверь была закрыта, однако из-за нее доносился чей-то тихий голос, говоривший нечто нечленораздельное. Это говорили с Пруэном? Через обшитую сталью дверь невозможно было расслышать слова, но прямо над моей головой виднелась вентиляционная решетка шахты лифта, находящегося по другую сторону стены.

Я мигом толкнул дверь, она открылась как раз вовремя, и я успел уловить с полдюжины слов.

Однако дело выглядело все таким же странным и необъяснимым. Мириам Уэйд сидела за столом красного дерева, склонившись над телефоном. Мне удалось разобрать: «Уайтхолл, два ноля, две шестерки. Я хочу связаться с Харриет Кирктон». И при этом она закрыла микрофон телефонной трубки носовым платком, очевидно, чтобы изменить голос, поскольку говорила дрожащим глубоким контральто, что разительно отличалось от ее обычной тональности. Увидев меня, она швырнула трубку и поднялась с места, ее лицо горело огнем.

– Вы-ы! – завопила она, задыхаясь. – Вы… мерзкий… поганый… у-у-у! Шпион! Шпи…

– Тише, тише, – сказал я. Мне хотелось и дальше нашептывать «тише-тише» этой пышущей праведным гневом всесильной императрице Мессалине, но все портила ее манера изъясняться. – Вы кому-то звонили? Так чего же трубку бросили?

– Не вашего ума дело.

– Обстоятельства требуют от меня спросить, кому вы звонили.

– Вы всё слышали, не так ли? Я звонила Харриет. Моей лучшей подруге. Она вместе со мной прибыла домой на корабле. Она…

– И как часто вы пытаетесь изменить голос, когда звоните подругам? Послушайте, мисс Уэйд, вы выбрали неподходящее время для шуток.

Я уж было подумал, она сейчас схватит бронзовую пепельницу и как зарядит ею мне по голове. Напротив, она подавила в себе этот импульс, прижав обе руки к своему пышному бюсту, и тоном холодным и презрительным сказала, куда мне пойти и чем там заняться.

– Уайтхолл, два ноля, две шестерки, – повторил я. – Чей это номер? Я мог бы и сам узнать по своим каналам, как вы понимаете.

– Это номер квартиры Рональда Холмса. Вы что, не верите мне?

Я взял в руки телефонный справочник.

– Конечно не верите. Но все обстоит в точности так, как я говорю. – Тут на ее глаза навернулись слезы. – Вам абсолютно обязательно держать меня здесь? Думаете, мне приятно тут сидеть в двух шагах от того… мертвеца и в окружении всего этого? Можно я уйду или хотя бы позвоню кому-нибудь? Можно мне хотя бы брату позвонить?

– А где ваш брат?

– У Рональда дома.

Вопрос о том, почему она не попросила к телефону своего брата вместо какой-то там Харриет Кирктон, если хотела поговорить с ним, был настолько очевиден, что я даже не стал его задавать. Однако насчет номера она не солгала: Рональд Холмс, живший на Пэлл-Мэлл-плейс, Принц-Риджент-корт, значился в справочнике под номером «Уайтхолл 0066». Положив книгу, я вдруг осознал, что Пруэна не было в кабинете; но тут она не потеряла хладнокровия.

– Он в уборной, – объяснила мисс Уэйд. – Я попросила его подождать там, пока я звоню по телефону. Ладно, Раффлс, старый ты пес! Теперь можешь выйти.

Угрюмый и при этом пристыженный, Пруэн открыл дверь и нерешительно прошел в кабинет. По одному тому, как он глядел на эту девушку, было ясно, что он относился к ней чуть ли не с обожанием, притом что он, казалось, искал любого повода накинуться на всякого, с кем разговаривал. Я подозвал к себе Хоскинса и констебля Мартина, топтавшихся в дверях.

– Под вашу ответственность, Мартин, стойте здесь и присматривайте за мисс Уэйд, пока я не вернусь. Никаких звонков, понятно? – Девушка мрачно опустилась в красное кожаное кресло, и я повернулся к ней. – Если не возражаете, посидите тут тихонько пару минут. С вашим братом уже беседуют, мы доставим его сюда, и все будет хорошо. Я скоро вернусь.

Выходя, я слышал, как она ругается такими словами, что и у моих тетушки с дядюшкой из Белфаста завяли бы уши. По пути к выходу я остановился возле повозки, где кипела работа. Роджерс уже закончил фотографировать труп, Кросби все еще снимал отпечатки пальцев, а доктор Марсден проводил осмотр тела. Кинжал к тому моменту уже вынули из раны. Кросби держал его на платке: зловеще изогнутый клинок примерно десяти дюймов длиной, заточенный до бритвенной остроты с обеих сторон. Лезвие обтерли.

– На ней уйма отпечатков, сэр, – доложил Кросби, указывая на рукоятку из слоновой кости. – Правда, они смазаны и наслаиваются друг на друга, как будто к ней прикасались несколько человек. Попробую увеличить и посмотреть, может, из этого что-нибудь и выйдет. В повозке есть несколько четких отпечатков… Вот кое-что еще. Парня, кажется, звали Рэймонд Пендерел. Из кармана его жилета торчат две визитки, и на шляпе отпечатано это же имя.

Он вытащил две окровавленные карточки, имя Рэймонд Пендерел на них было набрано машинописью, такие карточки печатают на каждом углу, пока клиент стоит рядом и ждет. Я взглянул на молчаливого доктора Марсдена, тот хмыкнул.

– Мне особо нечего вам рассказать, – произнес он. – Причина смерти – этот нож, клинок вошел прямо в сердце, мгновенная смерть. – Он резко поднялся. – Время смерти… хм… Когда вы его обнаружили? В двенадцать двадцать пять. Так вот. Сейчас у нас четверть второго. Я бы сказал, он умер где-то между половиной одиннадцатого и половиной двенадцатого, ну, с некоторой погрешностью, конечно. – Тут он замялся. – Послушайте-ка, Каррутерс, это, конечно, не мое дело, но дам вам совет. Посмотрите на форму этого клинка. Мало кто, не обладая медицинскими познаниями, способен рассчитать, куда именно вонзить его, чтобы достичь сердца. Тут либо чертовски удачная случайность, либо же убийца знал, куда ему бить.

Я опустился на колени и обшарил карманы убитого. Они были пусты, если не считать семи пенсов медными монетами, пачки из десяти сигарет и истлевшей газетной вырезки. Вырезка была из какой-то колонки сплетен и слухов, из верхней части страницы, где сохранилась дата – «Авг. 11», чуть более месяца назад. Написано в ней было следующее:

Мисс МИРИАМ УЭЙД, молодая, экстравагантная, красивая, вернулась сегодня в Англию из-под палящего иракского солнца. По слухам, за восемнадцать месяцев до отъезда она была помолвлена с «СЭМОМ» БАКСТЕРОМ, сыном лорда Аббсли, некогда известным кутилой, а ныне восходящей звездой британской миссии в Каире. На следующей неделе с нетерпением ожидаем ее отца, ДЖЕФФРИ УЭЙДА, ученого и коллекционера, чьи усы давно примелькались на собраниях ученых мужей. Считается, что следы халифского дворца в Багдаде могут быть…

В газетной вырезке, которую я свернул и вложил в свой блокнот рядом с мерзкой запиской из кармана Маннеринга, не уточнялось, кто именно был известным кутилой, лорд Аббсли или же его сын; но предположим, что последний. Еще одна ниточка. Но о том, кто был такой этот Рэймонд Пендерел и где он жил, по его одежде нельзя было сказать совершенно ничего. Костюм пах камфорой, как будто его надолго убрали пылиться среди шариков от моли, а на его внутреннем кармане обнаружилась бирка с надписью: «Годьен, английский портной, бульвар Малишерб, 27, Париж». Вот и все.

Дав Роджерсу и Кросби указания поискать улики в том разоре, который творился в кабинете хранителя рядом с лифтом, я отправился к Рональду Холмсу. Снаружи, сидя в полицейской машине, Грегори Маннеринг неистово скандалил с констеблем Джеймсоном; я промчался мимо, не имея никакой охоты вступать в их спор, и направился на восток по Пэлл-Мэлл. Весь город, казалось, опустел, тротуары одиноко мерцали в свете фонарей, а гудок автомобиля, промчавшегося где-то вдалеке, звучал так, будто был совсем рядом. Пэлл-Мэлл-плейс – это небольшой дворик в конце переулка, в который ведет длинная подворотня. Я прошел под аркой и обнаружил за ней сутолоку темных домов, среди которых было и высокое многоквартирное здание, светящееся неоновой вывеской «Принц-Риджент-корт». Внутри узкий холл вел к клетке автоматического лифта. Нигде не было видно швейцара, зато сидел какой-то позевывающий над телефонным коммутатором парнишка в форме, готовящийся закончить свою смену. Пока не время было заявлять о себе.

– У мистера Холмса, – сказал я, – все еще продолжается вечеринка?

– Так точно, сэр, – отозвался парнишка, сделав слабую попытку изобразить военную выправку. Он потянулся за проводом, чтобы воткнуть его. – Ваше имя?

Я эффектно достал из кармана монетку.

– Погоди-ка. Не объявляй обо мне. Я собираюсь сперва поколотить ему в дверь, мол, я офицер полиции. Квартира Д, правильно?

Тот послушно ухмыльнулся и сказал, что мне нужна квартира Е и что звуки точно не дадут мне ошибиться. Войдя в лифт, я остановился и обернулся, как бы между прочим:

– Как долго они там уже?

– Весь вечер, – ответил дежурный. – С девяти часов или около того. Осторожно, там ступенька, сэр.

Когда скрипучий лифт поднялся наверх и замер, я все услышал. Я попал в мрачный коридорчик, выкрашенный в зеленый, места в котором хватало лишь для того, чтоб развернуться. Из-за двери в дальнем его конце доносились приглушенные, но душевные звуки губной гармошки, сопровождавшиеся хором голосов, тянувшим тягучую песню в этом словно бы церковном полумраке. Хор торжественно пел:

И тут я что есть сил забарабанил в дверь; настолько громко, что засевшие в квартире певцы, должно быть, подумали, что кто-то пришел распекать их за шум, поскольку пение прекратилось, будто всем разом закрыли рты. Послышалось шуршание, звук закрывающейся двери, а затем шаги. Дверь открыл худощавый мужчина, держащий в руке бокал.

– Я ищу, – начал я, – мистера Рональда Холмса…

– Это я, – ответил тот. – Что случилось?

Он стоял немного боком, так что свет из квартиры проникал в коридор. На Холмсе были большие очки в роговой оправе.

Глава пятая

Ключ от витрины, где был кинжал

Он двинулся назад, и я проследовал за ним в комнату. Внутри было чисто, но при этом тесно и пусто, концерт явно проходил не здесь. Из-за закрытой двери с противоположной стороны доносился смех и пробные ноты, взятые на губной гармошке. Единственным источником света здесь служила большая лампа под желтым абажуром, которая отражалась в полированной столешнице и подсвечивала профиль хозяина квартиры.

От легкого любопытства его брови слегка поднялись вверх, но не более того. Роста он был среднего, худощавый, немного сутулый. Жесткие желтоватые короткие волосы вились. Из-под очков на меня глядели бледно-голубые глаза; на его худом длинном лице с острыми чертами будто бы застыло извиняющееся выражение. Одет хозяин был в темный деловой костюм, стоячий воротничок рубашки охватывал мятый темный галстук. На вид Холмсу было около тридцати с небольшим; однако, когда он повернул голову к свету, я заметил на его лбу тонкие морщинки, поблескивающие от пота. Хотя он и не был сильно пьян, но и трезвым его нельзя было назвать. Прочистив горло, он покачнулся, бросил взгляд на бокал в своих длинных пальцах, встряхнул его и вновь поднял взгляд. В его учтивом голосе звучала странная нотка, что-то среднее между извинением и решимостью.

– Слушаю вас? – произнес он. – Что-то случилось? А мы, случайно, не знакомы? Кажется, мы встречались…

Из-за двери раздался женский голос. Вполне обыкновенный вначале, он вдруг возвысился, наконец сорвавшись на радостный визг.

– Это ты, Ринки? – вопросил голос. – Ринки, ослина ты этакая! Это ты-ы-ы? – за этим последовала энергичная дробь женских каблучков по гулкому паркету.

– Тише там! – неожиданно проревел Холмс, мотнув головой. – Это не Ринки. – Затем он обернулся ко мне с вопросительным выражением. – О чем это я? Так вот, ваше лицо кажется мне знакомым, однако…

– Не думаю, что мы раньше встречались, мистер Холмс. Я детектив-инспектор Каррутерс, и я пришел, чтобы узнать, что происходило в Музее Уэйда этой ночью.

Возникла пауза, во время которой, наверное, можно было спокойно сосчитать до десяти. Холмс замер, обрамленный светом лампы.

– Прошу прощения, я на секундочку, – обронил он.

Все произошло настолько быстро, что я и рта раскрыть не успел, как он уже поставил свой бокал, просочился к двери в глубине квартиры, открыл ее и исчез. Я краем глаза увидел затянутую табачным дымом комнату и длинные женские ноги на тахте. Он что-то проговорил там, не более полудюжины слов, и затем вышел, прикрыв за собой дверь.

– Они так расшумелись, – виновато объяснил Холмс, – что собственных мыслей не слышно. Что ж, инспектор. Не думаю, что понимаю вас. Вы пришли сюда, чтобы узнать у меня… – Тут он остановился. – Боже ты мой, что там? Неужто ограбление?

– Нет. Все на месте.

– Или… пожар?

– Нет.

Холмс вынул из нагрудного кармана носовой платок и аккуратно промокнул им лицо. Эти его спокойные глаза, казалось, вдоль и поперек изучали меня из-под платка и сквозь него. Затем он улыбнулся.

– Что ж, это, конечно, как гора с плеч, – произнес он, – правда я все еще ничего не понимаю. Мм… выпьете виски с содовой, инспектор?

– Благодарю, сэр, – ответил я. Порция виски была мне просто необходима.

Не прекращая болтать, Холмс донес свой бокал до серванта, вынул оттуда второй бокал и наполнил их виски на щедрые три пальца.

– Похоже, мы все еще ходим вокруг да около, – продолжил он, откашлявшись. – Насколько мне известно, ничего такого в музее не происходило сегодня, если только мистер Уэйд вдруг не вернулся. Меня там не было. Я… ну не томите же, в конце-то концов. Что случилось?

– Убийство, – сказал я.

Он нажал на ручку сифона с содовой и промахнулся. Содовая зашипела и полилась рекой на дубовый сервант; Холмс немедленно выхватил свой платок и с остервенением принялся вытирать ее, затем он обернулся. И тут у него на виске забилась от напряжения тонкая жилка.

– Растяпа, – пробормотал он. – Это невозмо… Вы шутите, пытаетесь… Слушайте, кого убили? Что за чертовщина такая?

– Человека по имени Рэймонд Пендерел. Сегодня ночью его закололи кинжалом с ручкой из слоновой кости, который вытащили из музейной витрины. Я обнаружил его тело в большой закрытой повозке посреди зала.

Холмс вздохнул, содрогнувшись, и затем взял себя в руки. Его взгляд был по-прежнему спокойным, однако в нем читалось недоумение. Именно тогда я и заметил фотографию в рамке, висевшую на стене прямо над сервантом. На ней был изображен мужчина, одетый в халат, на фоне лесного пейзажа; и у этого мужчины были чрезвычайно замысловатые седые бакенбарды. Куда ни плюнь в этом деле – повсюду бакенбарды; для меня они стали кошмаром на грани одержимости.

– Пендерел, – повторял и повторял Холмс с – могу поклясться – искренним недоумением. – Рэймонд Пендерел! Мне это имя ни о чем не говорит. Как, черт возьми, это произошло? В любом случае – что он там делал? И кто убил его? Или вы этого не знаете?

– У нас нет ответов ни на один из ваших вопросов, мистер Холмс. Но вы, вероятно, можете нам помочь. Насчет кинжала, которым убили того человека…

При упоминании кинжала спокойное выражение глаз Холмса впервые чуть изменилось.

– У него изогнутое лезвие и рукоять из слоновой кости, по словам Пруэна, он называется «ханджар»…

– Пруэн! – воскликнул Холмс, будто забыл о чем-то. – Мм… да, конечно. А при чем здесь Пруэн? Что он сказал?

– Он отрицает, что кто-либо, кроме него самого, был в эту ночь в музее. Так что, разумеется, для него ситуация складывается плачевная. – Я дал этой мысли как следует уложиться в его голове. – Так вот, насчет кинжала. У кого хранится ключ от тех витрин, что в главном зале?

– У меня. Но если его украли…

– У кого-нибудь еще есть ключи?

– Ну, у мистера Уэйда, конечно же. Но…

– Кинжал не был украден. Его взял из витрины тот, у кого был ключ, затем он запер витрину.

Голос Холмса звучал очень тихо. Он автоматически подхватил два бокала с серванта. На этот раз я жестом отказался от напитка, ведь нельзя же пить с человеком, которого ты огорошил таким вот обвинением; однако он рассудительно отрезал:

– Не глупите! – и продолжил все тем же тихим голосом: – Значит, у него был дубликат. Все, что я вам могу сказать, – это был не я, и я никогда в жизни не слышал ни о каком Рэймонде Пендереле. Я был здесь со своими друзьями весь вечер…

– Кстати говоря, кто еще здесь с вами?

– Джерри Уэйд, сын мистера Уэйда; наш друг Бакстер и мисс Кирктон. Не думаю, что вы с ними знакомы. Мы ждали еще мисс Уэйд с ее другом, его зовут Маннеринг.

– Кто-нибудь еще здесь есть?

– Пока нет. Были, но они уже ушли. Слушайте, давайте я позову Джерри Уэйда сюда?

Я глянул на закрытую дверь, ведущую в другую комнату. Внутри стало подозрительно тихо после того, как Холмс совершил этот свой краткий вояж. В какой-то момент женский голос попытался было затянуть «Моряка Билла Барнакла», но с первой же ноты в ответ послышалось злобное шиканье.

– Прошу меня простить, – сказал я Холмсу. Затем прошел к двери, постучался и открыл ее.

Напряженная тишина внутри комнаты сменилась великим разнообразием звуков, словно я вошел в вольер с попугаями. Комнатка была столь же маленькой, как и предыдущая, с похожим освещением и казалась сизой от табачного дыма. На тахте напротив двери сидела стройная длинноногая блондинка, весело подмигивая, она держала коктейльный бокал, опираясь рукой на подлокотник тахты. У нее было такое одухотворенное сентиментальное лицо, какое можно встретить на картинах прерафаэлитов: розово-белое, с фарфорово-голубыми глазами, – к тому же у нее была привычка вдруг ни с того ни с сего наклоняться вперед, будто это дьявол толкал ее в спину.

За батареей бутылок, высившейся на столе, стоял полноватый молодой человек с огненно-рыжими волосами, одетый в безукоризненный вечерний костюм. В углу его рта торчала сигарета, он щурился от дыма, норовящего попасть ему в глаз, и рассматривал при этом липкий коктейльный шейкер, который держал в руке. Он обернулся, как только я вошел, уставился на меня и попытался натянуть маску непоколебимого достоинства, с которой, впрочем, контрастировала длинная красная лента, снятая с коробки шоколадных конфет и булавками пришпиленная ему через плечо, словно перевязь. К тому же он был напуган.

Третий гость сидел в низком кресле, начищая губную гармошку. Проще всего описать его как молодого человека с лицом старика. Хотя ему было не больше тридцати, его лицо было испещрено морщинами, которые можно заработать, когда в равном количестве смеешься и корпишь над книгами; если не брать в расчет нашего дорогого доктора Фелла, это было, вероятно, самое добродушное лицо, какое я только видел в жизни. Он был настолько возбужден, что казалось, будто он жестикулировал, даже не шевеля руками. Невысокий, в старом твидовом костюме и с черными волосами, подстриженными по немецкой моде, он откатился назад в своем кресле и дружелюбно помахал рукой.

Тишина. Затем вольер с попугаями ожил. Харриет Кирктон довольно запрокинула голову с вдохновенным выражением лица, раскрыла рот до того широко, что можно было разглядеть прерафаэлитово-розовые гланды, и затянула песню. От этого, казалось, даже крыша подскочила на доме.

Рыжеволосый молодой человек вытянулся и заговорил пропитым баритоном:

– Я вам так скажу: вламываться сюда совершенно недопустимо…

Молодой старик бесстрастно и мрачно простер свою руку, будто собирался меня загипнотизировать.

– «Меня не можешь в смерти ты винить, – произнес он грудным низким голосом, – зачем киваешь головой кровавой?»[1] «И Юджин Арам кандалами бряцал, и два стражника шли по бокам»[2]. «О Сэмми, Сэмми, почему же не было у тебя алиби!»[3] – За этим причитанием последовал одухотворенный залп губной гармошки, молодой старик ухмыльнулся и прибавил уже в своей обыкновенной манере: – Добрый вечер, дружище. Присаживайтесь. Коктейль? Как там поживают эти ваши накладные бакенбарды в Скотленд-Ярде?

Его журчащую болтовню прервал тихий, несколько даже надрывный голос Холмса. Он сказал:

– Господи, да прекратите же этот цирк.

Это возымело такое же отрезвляющее действие, как ведро ледяной воды, выплеснутое на голову; никогда прежде я не видел, чтобы люди так молниеносно замолкали. Молодой старик тихонько положил свою губную гармошку куда-то возле кресла и поднял взгляд.

– Ух-х, – после недолгого молчания произнес он. – В чем дело, Рон? Кажется, ты вот-вот взорвешься.

– Прошу прощения, что вот так вломился к вам, – сказал я, – но это действительно важно. Кто-нибудь из вас знает человека по имени Рэймонд Пендерел?

Рыжеволосый побледнел как мел. Другой раскрыл рот, а затем, сообразив что-то, закрыл его, хотя не было похоже, чтоб он мог что-то прояснить. Однако Харриет Кирктон узнала это имя, уж в этом я уверен. Веселье ее улетучилось. Хотя она все так же неподвижно сидела, свесив руку с подлокотника тахты, в свете лампы, стоящей рядом с ней, я разглядел, как побелели ногти на пальцах, сжимавших ножку бокала. Но я решил, что еще не пришло время раскрывать карты.

– Никто не знает? – переспросил я.

Ни один из них не заговорил, у меня возникло странное ощущение, будто в этой тишине, повисшей в комнате, сгорали последние мосты. Нарушил ее сделавшийся безжизненным голос Холмса:

– Инспектор Каррутерс рассказал мне, что этот человек, Пендерел, был убит. Не перебивайте. Его зарезали сегодня вечером в музее… поправьте меня, если я ошибаюсь, инспектор… ножом с ручкой из слоновой кости, одним из тех, что лежали в витринах. – Холмс тщательно подбирал слова. – Я сказал инспектору, что все мы этим вечером, с девяти часов, были здесь, но он, кажется, считает…

– Убийство… – повторил Рыжий, утирая лицо дрожащей рукой.

Он был пьян, но это известие, кажется, встряхнуло его, словно машина, вылетевшая из-за угла и подбросившая его на капот. Его руки как-то странно потянулись к щекам, будто бы он пытался что-то с них стереть. Черты его загорелого лица были заурядными, но приятными. Его блестящие карие глаза смотрели теперь испытующе.

– Убийство! Боже, какой ужас, боже! То есть его убили прямо в музее? Когда? Когда это произошло?

Он стал стучать костяшками сжатых кулаков по столу. Однако Холмс ровным голосом продолжил предложение с того же места, на котором остановился.

– …инспектор, кажется, считает, что мы в этом замешаны. Ах да, позвольте-ка. Мисс Кирктон, это инспектор Каррутерс. Мистер Бакстер. – Он кивнул в сторону Рыжего, бормотавшего что-то о ножах из слоновой кости. – И мистер Уэйд… младший. – Мужчина с юно-старческим лицом поклонился с выражением дружелюбной иронии, и Холмс продолжил: – Так что постарайтесь отнестись к допросу со всей серьезностью, а иначе мы попадем в неприятности, несмотря на то что у нас, кажется, есть то, что называют «групповым алиби».

– Естественно, оно у нас есть, – произнесла Харриет Кирктон и нервно хихикнула. – И что, черт возьми, нам с этим делать?

Уэйд-младший взмахнул рукой, требуя тишины. Вокруг его глаз собрались морщинки, что делало его похожим на домового.

– Кое-что пришло в мою трухлявую голову, – объявил он, медленно и с трудом выговаривая слова, что совершенно не вязалось с его возбужденной жестикуляцией, – непреодолимое желание разгадать загадку, которая не имеет абсолютно никакого смысла. Заткнитесь, черт возьми! – подобрав губную гармошку, он как следует дунул в нее в подтверждение своим словам. Взглянув на Сэма Бакстера, он вновь повернулся ко мне. – Ну а теперь… Первый вопрос.

– Да, но послушай, Старикан, – вмешался Бакстер, – я задал вопрос, и инспектор уже собирался ответить на него. Когда произошло убийство?

– Он был убит, – медленно проговорил я, – между десятью тридцатью и одиннадцатью тридцатью.

– Ночи? – спросил Бакстер с какой-то дьявольской надеждой.

– Да, ночи.

Повисла тишина. Бакстер сел. Я не торопился засыпать их вопросами, поскольку то, что они рассказывали без всякого принуждения, говорило мне куда больше. Молодой Джерри Уэйд, которого они звали Стариканом, кажется, осознавал это; и за ширмой дружелюбия и непринужденности он скрывал, что был встревожен даже сильнее, чем Холмс. Он определенно начинал о чем-то догадываться; пока он мягко водил гармошкой туда-сюда по своим губам, я ясно видел, что эта догадка начинает мерцать и расти у него перед глазами.

– Инспектор, – вдруг проговорил он, – кто такой этот Пендерел и как он выглядел?

– Мы не знаем, кто он такой. При нем не было никаких документов или чего-либо такого, что помогло бы нам установить его личность, кроме нескольких визитных карточек. В его карманах была лишь газетная вырезка, в которой речь шла о Мириам Уэйд…

– Черт!.. – воскликнула мисс Кирктон.

Бакстер поднял свой остекленевший взгляд.

– Так вот откуда ветер дует? – спросил он своим пропитым баритоном в мягкой, можно даже сказать дипломатичной, манере. Все это гротескно контрастировало с ленточкой от коробки шоколадных конфет, пришпиленной наискось к его костюму. – Прошу прощения, инспектор. Продолжайте.

– Что касается его описания, рост около шести футов, округлое лицо, нос с горбинкой, смуглая кожа, темные волосы и усы. Кому-нибудь это кого-нибудь напоминает?

Троим мужчинам, совершенно очевидно, это описание ни о чем не говорило, ну или по крайней мере мне так показалось. Свечение во взгляде Уэйда потухло, он моргнул. Однако следующая моя ремарка привела к куда более значимым результатам.

– В последний раз, когда я видел его с кинжалом, торчащим из груди, – продолжал я, – на нем была пара черных накладных бакенбардов…

Уэйд подскочил на месте.

– Черные бакенбарды! – воскликнул он. – Вы сказали «черные бакенбарды»?

– Да. Просто чтобы уточнить, – проговорил я, – не ожидали ли вы, случайно, что они будут седые?

Тот спохватился.

– Инспектор, дорогой мой, – ответил он со снисходительной ухмылкой старого аксакала, – торжественно вам заявляю, что ни по усам, ни по бакенбардам у меня пиво не текло. И в рот не попадало. Я даже и не думал об этих бакенбардах. Но вы с таким выражением произнесли слово «черные», что я уже прямо-таки увидел, как мы все дружно идем на виселицу из-за какого-то зловещего значения, которое за ним скрывается. – (Воображение у этого крошки-домового было куда богаче, чем у всех остальных, и, как я тогда подумал, если бы он того захотел, то в совершенстве освоил бы искусство лжи и обмана.) – Труп в накладных бакенбардах! Что там еще было?

– Пока что остановимся на бакенбардах, – предложил я. Вот теперь настало время для атаки. – Это дело очень запутанно, просто кошмар какой-то, и нам, вероятно, стоит отыскать в нем какой-то смысл… Вот, скажем… Мистер Холмс, у вас там в передней, прямо над сервантом… висит фотография, на которой изображен некто в халате и с белыми бакенбардами. Похоже, снимок из какого-то театрального кружка или что-то вроде того. Чья это фотография?

Холмс раскрыл было рот, замешкался, обвел взглядом комнату. Вместо него ответил Джерри Уэйд.

– Ах это? – небрежно бросил он. – Это я.

Глава шестая

Неразлучники

– Что ж, тут вы правы, – продолжал Уэйд. – Это фотография из Оксфордского студенческого театра, и вы имеете честь видеть меня в блистательной роли короля Лира. Удивлены? Если вы будете так любезны и как следует всмотритесь в мою увядшую физиономию, то перестанете удивляться. Мне часто говорят, что с каждым днем я только молодею… А что вас так заинтересовало на этом снимке? Вы же не преследуете все бакенбарды подряд?

– Как раз этим я и занимаюсь. Давайте начистоту. Я вам расскажу, что нам уже удалось узнать, а вы окажете мне все возможное содействие. – Я обвел взглядом собравшихся; при упоминании черных бакенбардов Харриет Кирктон побледнела не меньше остальных в этой комнате. Даже с лица Холмса сползло вежливое выражение, и он просто-таки уставился на меня. Я продолжил: – Вся эта история настолько дикая и запутанная, что кто-то непременно должен располагать вразумительным объяснением, пусть даже и самым невинным.

Примерно в одиннадцать вечера старший сержант с Уайн-стрит проходил мимо Музея Уэйда. Высокий мужчина в сюртуке, очках в роговой оправе и с белыми бакенбардами, приклеенными к его щекам, с криком перелез через стену. Он бросил сержанту в лицо: «Это ты его убил, и тебя за это повесят, милый мой самозванец. Я видел тебя в повозке», а потом как сумасшедший налетел на сержанта и попытался его задушить. Сержанту пришлось утихомирить его ударом. А когда сержант отправился за подмогой, этот человек, лежавший посреди пустынной улицы, очевидно, без сознания, каким-то образом исчез.

Среди собравшихся воцарилась напряженная атмосфера. Харриет Кирктон стала истерически смеяться, прижимая руки ко рту и не сводя с меня своих фарфорово-голубых глаз.

– Никогда прежде не слышал, чтоб в Сент-Джеймсе водились эльфы-похитители, – глубокомысленно заключил Уэйд-младший. – Но может, я чего-то не знаю. Продолжайте.

– Несколько минут спустя подоспел важного вида молодой человек и стал колотить в двери пустого музея, он закатил такой скандал, что его забрали в участок. Он представился Грегори Маннерингом и рассказал, что помолвлен с мисс Мириам Уэйд. – (На Бакстера в этот момент уже было жалко смотреть, однако Холмс лишь кивнул, а Уэйд сохранял скорбно-серьезное выражение.) – Он также сообщил, что той ночью его пригласили в музей на некую закрытую экскурсию, которую мистер Джеффри Уэйд устроил для некоего доктора Иллингворта из Эдинбурга…

– Так вот почему Маннеринг тут не появился, – заключил Холмс. – В участок забрали, говорите? – Он устремил свой взгляд в потолок с видом мечтательного удовлетворения. – Что ж, инспектор, причина, по которой там никого не было, предельно проста. Маннерингу оставили сообщение. Видите ли…

– Так, – сказал я, – объяснение нам уже известно. Как я понял, мистеру Уэйду неожиданно пришлось уехать…

Бакстер распрямился.

– Откуда вы это знаете? – воскликнул он. – Это вам Маннеринг так сказал?

– Минуточку! Это верно, мистер Холмс?

– Вполне, хотя его отъезд нельзя назвать совсем неожиданным. Вот как все было. Мистер Уэйд только-только вернулся из Ирака. Он два года провел там, на просторах к западу от Тигра, неподалеку от Багдада, занимаясь исследовательской работой с Морелом Лионским. Видите ли, на том месте когда-то был старый халифский город; нынешний Багдад находится восточнее. К сожалению, некоторые руины утрачены, и бо`льшая часть места отведена под кладбища, так что возникли кое-какие сложности с местными властями насчет раскопок. В течение этих двух лет он обнаружил множество артефактов, бо`льшая часть которых была доставлена сюда, ко мне. Предполагалось, что один из этих предметов будет доставлен вслед за мистером Уэйдом на корабле, и к началу этой недели он уже должен был прибыть сюда. Это довольно крупный экспонат, фрагмент сарацинской кирпичной кладки с башни; очень и очень похоже, что это Баб-эль-Тилсим, там содержатся письмена, которые… Ну да ладно, не стану вас всем этим отвлекать…

– Вы не отвлекаете меня. Продолжайте.

Холмс посмотрел на меня с любопытством. В его спокойном взгляде появлялся некий фанатизм, когда он говорил о кирпичах, в особенности если кирпичи были персидскими. Он помялся, откашлялся и продолжил свой рассказ:

– Что ж, вот и все. Посылка, как я уже говорил, должна была прибыть в Англию во вторник. И вот мы получили сообщение, что рейс отложили и артефакт будет здесь не раньше субботы. Мы узнали, что корабль пришвартуется сегодня днем. Так что мистеру Уэйду ничего не оставалось, кроме как лично отправиться в Саутгемптон, чтобы проследить за тем, как ящик спустят на берег, – там есть изразцы, видите ли, они довольно хрупкие, – а потом лично же привезти его в Лондон. Он сказал, что встречу, запланированную на вечер, можно запросто перенести на субботу или воскресенье.

– Ясно. А теперь пара личных подробностей. Когда мистер Уэйд вернулся в Англию?

– Около трех недель назад. Полагаю, это было двадцатого мая.

– А мисс Мириам Уэйд прибыла неделей раньше, приблизительно одиннадцатого числа?

Бакстер снова подскочил. Он неуклюже потянулся за бутылкой виски, плеснул себе щедрую порцию в коктейльный бокал и указал им на меня.

– В чем соль? – спросил он. – Чертовски гадостная у вас полицейская процедура, если хотите знать. При чем тут вообще Мириам? Она весь сегодняшний вечер сидела дома. Какая может быть связь между Мириам и голодранцем в накладных бакенбардах, о котором никто из нас и не слышал никогда?

Все они уставились на меня, и тогда я несколько сбавил обороты.

– Речь не столько о мисс Уэйд, – сказал я, – сколько о мистере Маннеринге. – Тут дело требовало аккуратности, поскольку я пока что не хотел вмешивать ее. – Так вот, мистер Маннеринг помолвлен с ней; однако, как я могу судить, он до сих пор не успел познакомиться ни с ее отцом, ни с ее братом. Как же так вышло?

Старикан Уэйд неотрывно глядел на меня своими блестящими цепкими глазами, прикрыв рот губной гармошкой. Тут он заговорил с некоторой бравадой:

– Ага! Дедукция! Раскусил. Вы считаете, что злобные, гадкие папаша и братец собрались расстроить этот мерзопакостный союз, который цвел и пах под сенью садовой изгороди. «Идите вы к черту, сэр, никогда ваша низкая кровь не смешается с солидной плазмой старика Джеффа Уэйда!» Бред, инспектор. Повторяю: бред сивой кобылы. Вы, пожалуй, не в ту сторону копаете. – Морщины поползли по его лбу. – Истина состоит в том, что если кто из нас и голубых кровей, так это Маннеринг. Мой старик как-то беседовал с человеком, который был знаком с его семьей. Судя по тому, что я знаю о Маннеринге, может, он и величайший враль, но среди его предков были крестоносцы. Я с готовностью в это верю, потому что теперь ясно, от кого пошло это фанфаронство про то, как, бывало, ворвешься на коне в самую гущу битвы да как перебьешь триста тысяч сарацин одним взмахом меча. Почерк Маннеринга за версту виден, так что, думаю, старик скорее был бы рад такому союзу, да и я, бог свидетель, ничего против не имею…

Бакстер булькнул себе под нос.

– Спокойно, Сэм, – тихо произнес Джерри Уэйд. – Я на твоей стороне, сынок, но она вправе сама решать, с кем ей быть. Продолжая мою мысль, инспектор, то, что старик до сих пор с ним не знаком, лишь чистая случайность.

– А ты помолчи, гном-переросток! – вдруг воскликнула Харриет Кирктон.

Уэйд слегка покраснел; насколько я мог понять, это замечание глубоко и сильно ранило его. Повисла тишина, в это время Уэйд уселся на место, девушка замешкалась, тоже краснея.

– Прости, Старикан, – заговорила она. – Я не хотела… но ты же без конца треплешься! – Тут она повернулась ко мне. – Мириам познакомилась с ним на корабле, когда возвращалась домой; я была вместе с ней. Насчет него ничего конкретного сказать не могу, правда. Потом, по возвращении в Англию, Мириам отправили погостить у тетушки в Норфолке недели на две…

– Отправили? – переспросил я, может быть, слишком резко.

– Ну, иногда люди навещают своих тетушек, – резонно заметил Джерри Уэйд. (Он был затычкой в каждой бочке.) Уэйд едко ухмыльнулся. – Понимаю, чем не мотив для детективной истории, но ничего не поделаешь.

– Минуточку, сэр… В каком смысле «отправили», мисс Кирктон?

– Я ничего такого не имела в виду! Самое обыкновенное слово, правда же? Боже ты мой, какой смысл я могла в него вложить? Ее отец решил, что, пока он не вернется, ей лучше пожить с тетей… Видите ли, ее мать умерла… к тому же тетка и так уже ждала ее на причале, так что деваться было некуда. И я поехала с ней. – Ее горделиво-невинное лицо приняло такое выражение, что самому Бёрн-Джонсу было бы впору взять ее в натурщицы. – Но вы же спрашивали про Грега Маннеринга, разве нет? Что ж, он приехал туда, чтоб увидеться с Мириам. А потом, когда она вернулась спустя две недели, Грег собрался нанести старику визит, как полагается, к Мириам домой, на Гайд-Парк-Гарденс… только он туда явился днем, слишком рано. Так вот, он выделывался, жонглируя ящиком, полным старой глиняной посуды или чего-то в этом роде, а тот соскользнул, и все разбилось вдребезги. – Ее лицо словно озарилось дьявольским восторгом; она широко открыла глаза и просияла. – Ой, то есть там такая суматоха поднялась! И мы решили, что лучше бы ему убраться из дому и не возвращаться, пока старик не остынет. После Мириам позвонила ему – сказать, что…

Тут девушка замолчала, потерла лоб и кое-что еще вспомнила. Выражение ее лица вновь переменилось, на этот раз на нем читался страх.

– Где Мириам? – вдруг спросила она сдавленным голосом. Я не отвечал; она выставила палец и ткнула им в меня. – Где Мириам? Слушайте-ка, ребята. Помните… какое-то время назад… Рональд говорил, что меня звала к телефону женщина… и она пыталась изменить голос… а потом вдруг бросила трубку? Кто это был? Что случилось с Мириам? Зачем вы задаете все эти вопросы?

Я взглянул на них и рассмеялся.

– Похоже, вы любую тему пытаетесь свести к мисс Уэйд, – сказал им я, – в то время как я пытаюсь получить информацию о Маннеринге. Слушайте! Нет смысла отрицать, у нас есть свидетельства, подтверждающие, что он замешан в том, что произошло сегодня ночью.

Тут они замерли. Настала тишина, которая, по моим ощущениям (и это было скверно), выражала растерянность и недоверие. Рональд Холмс медленно прошагал в комнату через дверь за моей спиной, у него был такой вид, будто он собирался взять ситуацию в свои руки. Он уселся на подлокотник кресла, качая в руке бокал и глядя на носок своей дергающейся туфли.

– Свидетельства, – произнес он, скорее утверждая, нежели спрашивая. – Какие такие свидетельства?

– Я отвечу на этот вопрос после того, как узнаю, что это была за приватная экскурсия, которую вы отменили. Вы собирались вскрыть саркофаг жены Гарун аль-Рашида, не так ли?

– Боже ты мой!.. – заревел Бакстер, и Холмс оборвал его. Холмса это, кажется, застало врасплох, но тем не менее он говорил спокойно и тихо.

– Нет, не верно. Откуда, позвольте спросить, вы, черт возьми, это взяли? Это Маннеринг вам наплел?

– Отчасти. Во всяком случае, он сказал, что вы собирались «расхитить могилу».

– Тише, Старикан… – Холмс устремил взгляд в потолок. – Ну почему? Почему он сказал вам это? Нет, это не вопрос, это абстрактная проблема, которая меня интересует. Саркофаг жены Гарун аль-Рашида!

– Пусть так. Обратимся ненадолго к абстрактной проблеме. Вы говорите, что это неправда. Подумайте хорошенько, мистер Холмс.

Он обернулся, и на его лице была блеклая улыбка, в которой читался такой скепсис, что казалось, будто он строит мне рожи.

– Давайте вместе хорошенько над этим подумаем, – предложил он. – Скажите, вы хоть что-нибудь знаете о Багдаде?

– Ничего.

– Гробница Зубейды, любимой жены Гарун аль-Рашида, полагаю, речь идет именно о ней, входит в погребальный комплекс Старого города, и находится она неподалеку от гробницы шейха Маруфа. Она является одним из главных исторических памятников Багдада; ее возвели более тысячи лет тому назад, и ее ревностно охраняет уже не первый мусульманский правитель. Никто и в глаза не видел саркофага Зубейды. У мусульман мало на что дозволено просто так смотреть; взять хоть гробницу Мухаммеда в Медине: ее приходится разглядывать через узорное заграждение, и все ради того, чтобы увидеть гробницу пророка хотя бы снаружи. О Зубейде известно лишь то, что вначале ее положили в свинцовый гроб, а затем в золотой. И сама мысль о том, что кто-то мог бы взять и… Нет, нет и еще раз нет! – Он еще более энергично помотал головой. – Представьте себе, что кто-то выкрал бы гроб Нельсона из собора Святого Павла или любой другой гроб какой-нибудь известной персоны прямо из исторического памятника. Это, конечно, было бы весьма и весьма жутко, но все равно ни в какое сравнение не шло бы с осквернением – боже! – мусульманской святыни! Это, знаете ли, никакого отношения не имеет к Древнему Египту; это же живая религия. Плюс ко всему такую гробницу совершенно невозможно разграбить… – Он развел руками и пожал плечами. Хотя его глаза за стеклами очков так и сверкали, мне показалось, что он слегка переигрывает, тут он глянул на остальных и добавил: – Это, разумеется, абсурд. Мне вот что интересно: откуда Маннеринг взял эту чушь?

– Ах, если бы это было так, – с мрачным наслаждением заключил Бакстер. Последняя порция виски преобразила его. Он откинулся на спинку, засунув руки в карманы и поглядывая на бутылку. – Если хотите знать, тогда все стало бы только интереснее. Помню я эту гробницу; кирпичная такая штуковина с конусом наверху. Старик мне лично ее показывал, когда я прилетел из Каира. Все лучше, чем дурачиться с…

– С чем? – спросил я. – Если это был не саркофаг, то что вы там собирались изучать?

Холмс вопросительно поглядел на остальных.

– Инспектор, имя Антуан Галлан вам что-нибудь говорит?

– Нет.

– И тем не менее весь мир хотя бы слышал о плодах его трудов. Он перевел «Тысячу и одну ночь» с арабского на французский в период с тысяча семьсот четвертого по тысяча семьсот двенадцатый, а французские переводы дошли до нас. Мистер Уэйд в особенности интересуется «Арабскими ночами», поскольку разделяет точку зрения, что их источником является «Хезар Афсане», или «Тысяча сказаний», хотя они и претерпели арабское влияние. Так вот, как только ему представилась возможность купить первые две сотни страниц рукописей галлановского перевода вместе с примечаниями и вставками…

– Минуточку, – сказал я, – так вы имеете в виду, что всю эту вечеринку собирались устроить ради того, чтобы смотреть на какие-то там рукописи?

С сожалением вынужден признать, что в тот момент я, всегда считавший себя разумным и рассудительным человеком, откровенно наслаждался тем безумием, которое творилось вокруг, и что объяснение Холмса меня разочаровало. Холмс огляделся, он казался удивленным.

– Конечно. Именно поэтому там должен был присутствовать доктор Иллингворт. С примечаниями и вставками, понимаете?

– И это все?

Джерри Уэйд, который все это время рассматривал меня с неподдельным интересом, воскликнул:

– Дайте я пожму вам руку, инспектор! Я испытываю похожие чувства. Под синим полицейским мундиром у вас бьется сердце (с позволения сказать) ребенка, читавшего «Остров сокровищ». Я искренне вам сочувствую, клянусь, вас только что вырвали из мира мечтаний со всеми этими гробницами; если бы у этого губителя прекрасного было чувство…

– По крайней мере, у меня есть чувство приличия, – ответил Холмс. Холодность его тона вернула меня в реальность. – Не забывайтесь, произошло убийство, причем самое настоящее. – Он обернулся ко мне с взволнованным выражением лица. – «Это все?» – так вы сказали? Что ж вы никак не поймете… Манускрипты Галлана! – Он распростер руки в таком жесте, будто я спрашивал его, что` есть цивилизация или еще о чем-нибудь таком, что пришлось бы слишком долго объяснять. – Да целый водопад света пролился бы на историю…

– Водопад может и потерпеть, – заметил Джерри Уэйд. – Я ни капли не огорчусь. «Произошло убийство». Ладно. Но почему инспектор Каррутерс должен подозревать нас только из-за того, что мы не расстроились и не зарыдали от известия о смерти человека, о котором никогда в жизни не слышали? Я выскажу откровенно человеческую точку зрения: да, это занимательно, прямо сказка, сошедшая со страниц «Тысячи и одной ночи». Ваша беда состоит в том, что вы совершенно равнодушны к литературе. Сногсшибательные истории о том, как султан погубил шесть своих жен, вас интересуют только потому, что они проливают водопады света на брачные обычаи в Басре при каком-то там Хасане в тысяча четыреста первом году. А теперь вы да старик нарассказывали такого, что мне есть чем поделиться с Ринки Батлером, уж он напишет об этом детектив! Однако вполне сознаю, что все мои познания о Востоке ограничиваются неким общим представлением о том, что там носят забавные наряды, говорят про какого-то Аллаха и гоняются с ножами за людьми, которые притрагиваются к их священным реликвиям. И того довольно. Я под страхом смерти не отличил бы на глаз мусульманина-перса от индийского язычника. Но пусть меня заберут гоблины, если я перестану допытываться, в чем же заключается секрет восхитительно-интересной жизни.

– Спокойно, мистер Уэйд, – вмешался я, когда тот начал нервно ерзать и тыкать пальцем в сторону Холмса. – Значит ли это, что вы никак не… не связаны с музеем?

Холмс заулыбался:

– Именно это и значит. Все, чем обычно занимается наш Старикан, – это чтение; книжка за книжкой, И – К – Л – М – Ни о чем конкретном. Это и объясняет его поведение… как сказал бы психолог, защитный механизм. Ему нравится воображать себе мир, в котором все обыденное заражено капелькой безумия: викарии там карабкаются по водостокам своих церквей, лорд-мэр Лондона вдруг отказывается пропустить королевскую процессию через Темпл-Бар[4]. Чушь! Сто раз говорил ему, что вещи не обязательно становятся занимательнее оттого, что ты переворачиваешь их вверх ногами. А правда жизни в том, Старикан, что в реальном мире такого не бывает.

– Разве? – ответил я. – Я склонен согласиться с мистером Уэйдом.

Помолчав, Харриет Кирктон нервно и раздраженно повернулась ко мне.

– О боже ты мой, когда вы уже скажете, чего хотите от нас? – спросила она. – Что вы все ходите вокруг да около и… и… Не знаю, что-то здесь не то. И почему вообще?

На что я ей ответил:

– Потому что, мисс, возможно, один из вас лжет. А что касается всякого рода странностей, викарий, карабкающийся по водостоку церкви, не так уж сильно отличается от музейного служащего, который выплясывает вокруг ящика, распевая про женушку Гарун аль-Рашида. Или от трупа с поваренной книгой в руке. Уверены, что вам нечего мне сообщить?

– Нечего!

Я кратко изложил факты. Бакстер что-то пробормотал и несколько раз хлопнул по столешнице. Однако казалось, что более всего их впечатлило и вывело из равновесия упоминание поваренной книги. Все еще настороженный и сдержанный, Холмс повернулся к Джерри Уэйду с выражением исступленной ярости на восковом лице.

– Если б я не знал… – произнес он и сглотнул. – Это так на тебя похоже. Поваренная книга! Я почти верю в то, что ты каким-то образом замешан в этом.

– Тише, Рон, – неожиданно покровительственным тоном произнес Бакстер. Вытянув шею, он огляделся. – Послушай, Старикан. Я хочу сказать… ты же не… не ты же? Все-таки…

– Хочешь верь, хочешь нет, я ничего об этом не знаю, – спокойно ответил Джерри Уэйд. Тем не менее вид у него был нервный. – Поваренная книга недостаточно колоритна для моего стиля. Боже, помоги нам, грешным!.. Что-то надо с этим делать. Отвяжитесь от меня, пока я пытаюсь думать, ладно? Полагаю, бедолага-испашка не был каким-нибудь шеф-поваром?

– А если б и был, – пробурчал Бакстер, – вряд ли таскал бы с собой книжку про домашнюю кухню, написанную неизвестно кем. Хочу сказать, он вряд ли почерпнул бы оттуда знания, как готовить Soufle a la Carmagnole или еще какие-нибудь блюда, которые полагается готовить шефам. Разве что это какая-нибудь мафиозная криптограмма, шифр или что-нибудь этакое. Как, знаете, «бифштекс и лук» – «уноси ноги, все открылось». Просто отличный способ…

Холмс вскочил:

– Вы что, совсем пьяны? – Побледневший, он старался сохранять спокойствие. – Вы всегда ведете себя как дети или, может, вам не приходило в голову, что речь идет о серьезных вещах?

– Нам чертовски страшно, – ответил Джерри Уэйд столь же спокойно, – если хочешь знать. Ну что, инспектор, остались ли какие-нибудь карты в вашем рукаве? Если мы, конечно, не покончили еще со священниками, карабкающимися по водостоку, и…

Он умолк, уставившись на дверь, и остальные последовали его примеру. Я стоял сбоку, и новоприбывший никак не мог меня видеть. В дверном проеме появился шлем полицейского, и его обладатель двинулся в комнату.

Это был крупный констебль с белыми повязками постового, он оглядел всех собравшихся в комнате.

– Ни у кого не найдется три шиллинга и шесть пенсов? – спросил он. – Мне бы с таксистом рассчитаться. Ну и ночка! Э, да с вами каши не сваришь, хватит таращиться на меня, пошарьте-ка лучше по карманам: три шиллинга и шесть пенсов нужно наскрести.

Глава седьмая

Полицейский, пнувший свой шлем

Прежде чем он заметил меня и прежде чем я мог что-нибудь предпринять, новоприбывший с самым серьезным видом снял свой шлем, выставил его, как футбольный мяч, и пнул через всю комнату. Едва не задев лампу, шлем ударился о стену и откатился к моим ногам. Харриет Кирктон поднялась на ноги.

– Убирайся отсюда, идиот! – воскликнула она. – Тут же настоящий…

Новоприбывший развернулся. Я увидел номера на его воротничке и сразу все понял. Крепкий малый с приятным лицом, на котором от волнения выступила испарина. Несмотря на длинные пряди черных волос, спускающихся на лоб, было заметно, что он начинает лысеть. Рукой в белой повязке он то и дело утирал лицо; в уголках его глаз собрались тревожные морщинки, светло-серые глаза утратили обычную сонливость, краешки широкого рта были опущены. При всей его ленивой расслабленности, от него словно исходила некая опасность. Но я обрадовался его появлению, поскольку оно позволяло сложить одну из частей той кошмарной головоломки, с которой я столкнулся, и теперь мне стало ясно, с какой стороны подойти к ее наиболее затруднительным фрагментам. Увидев меня, он замешкался, быстро огляделся и выпрямился, явно попытавшись придать своему лицу нужное выражение.

Затем он вытянул шею и, задрав подбородок, насмешливо мне поклонился. Если бы он захотел продолжить в том же духе, ему оставалось засунуть большие пальцы в проймы воображаемого жилета.

– Так вот! – хмуро начал он, сменив тон. – Так вот…

– Плохо дело, – сказал я. – Я с Уайн-стрит, кстати. А вы откуда?

Он стоял неподвижно, тяжело дыша.

– Да, – вдруг ответил он, кажется, на другой вопрос. – Да, конечно. Видите ли…

– Нет такого знака отличия, ZX105. Кто вы, где вы взяли эту форму и почему расхаживаете в ней, как на маскараде?

– Кто-нибудь, дайте сигарету, – попросил он через плечо, вяло махнув рукой. – Что-то не так, офицер? Это всего лишь шутка. Батлер, меня зовут Ричард Батлер. Я весьма и весьма почтенный гражданин, своего рода. – Он попытался натянуть улыбку, довольно неловко. – К чему весь этот шум? Костюмированная вечеринка еще никому не повредила.

– И где эта костюмированная вечеринка?

– Ради бога, Ринки, будь осторожен, – пробормотала Харриет Кирктон, ерзая на диване и не зная, на что решиться. – Он нам тут рассказывает об убийстве, которое, как предполагается, произошло в музее; а мы ему говорим, что ничего не знаем ни о каких убийствах и близко к музею не подходили, но он все еще считает, что…

– Ой, – проговорил Батлер, так и не сводя глаз с моего плеча.

– Так что за костюмированная вечеринка?

– А? О, ну, просто парочка друзей… – Он вновь замялся, и его лицо помрачнело. – Эй, вы чего так на меня смотрите, как будто это я кого-то убил? С чего накидываться на меня прямо с порога?

– Я вам сейчас расскажу, если составите мне компанию. Я уже собирался уходить, и если вы пройдете со мной в Музей Уэйда на пару минут…

– Ой, – повторил Батлер все тем же глубоким голосом. Его плечи медленно заходили под мундиром. – Предположим, я откажусь, что тогда?

– Ты не должен никуда ходить, – хладнокровно вмешался Холмс. – Если я позвоню адвокату мистера Уэйда…

– Что ж, сэр, мистер Батлер, конечно, довольно большой, – сказал я, – но, думаю, прихватить его с собой можно, и не беда, что придется иметь дело с этим вашим адвокатом. К тому же, – я взглянул на Холмса и Джерри Уэйда, – джентльмены, я хочу, чтобы и вы прошли с нами. – (Вольер с попугаями вновь защебетал.) – Так, слушайте внимательно, молодые дурни! Помолчите хоть минуту и послушайте. Я вас всех взять с собой и доставить туда не могу, зачем поднимать весь этот бессмысленный вой? Обыкновенное любопытство должно заставить вас сделать все возможное, чтобы помочь, а иначе властям придется действовать жестко, не говоря уже о том, что скажет старший мистер Уэйд.

Упоминание старика Уэйда пришлось к месту. Холмс замолчал, пробежался рукой по волосам и мрачно кивнул. Джерри Уэйд, погрузившись в невеселую задумчивость, сыграл на губной гармошке несколько тактов песенки «Потому что он очень хороший парень». А Батлер, все еще растирая лоб рукавом, громогласно рассмеялся; им будто бы овладело какое-то лихорадочное веселье, за которым, судя по тому, как забегал его взгляд, скрывалась ментальная гимнастика истинного дуэлянта. Его светло-серые проницательные глаза, казалось, жили собственной жизнью, держался он вполне дружелюбно.

– Ладно, ладно, старина, – наконец согласился Батлер. – Понятия не имею, что там у вас за убийство и с чего вдруг я так важен для следствия. Я пойду, но при одном условии – кто-нибудь, дайте мне три шиллинга и шесть пенсов: надо расплатиться с таксистом. Там водитель до сих пор внизу стоит, а консьержа уже нет на месте, так что заплатить некому.

– Ринки! – воскликнула девушка. – Ты что, не понимаешь, что он и водителя станет допрашивать? Разве не ясно, зачем он хочет выманить тебя на улицу?

– И всего-то? – спросил Батлер, широко взмахнув руками. – Ну и пускай допрашивает водителя; может, он еще вместо меня и расплатится с ним. Давайте наскребите мне монет, и я пошел.

– Мы все пойдем, – вдохновенно заявил Бакстер, как будто кто-то кинул клич собираться на вечеринку. – Мы все пойдем и выступим единым фронтом.

Я с трудом все это пресек; мне не хотелось видеть там ни Бакстера, ни девушку, меня уже начинала разбирать злость. Батлер водрузил шлем себе на голову, выпил порцию чего-то крепкого, и троица моих подопечных наконец выдвинулась. В тишине мы спустились по лестнице, поглядывая друг на друга с тем пустым любопытством, какое охватывает людей, толпой набившихся в лифт. Таксист, сутулый, красноносый и бледный, как труп, за неимением других вариантов ждал в холле на первом этаже. Пока Уэйд рассчитывался с ним, я принялся за дело:

– Где это вы такого красавца-пассажира раздобыли?

– А, так он не полицейский, – сказал водитель с гордостью оттого, что его догадка нашла подтверждение, – а вы вот – другое дело. Так и знал, хе-хе. На Кенсингтон-Хай-стрит, в отеле «Оркни».

– И как давно?

– Где-то минут двадцать тому.

– Он вышел из отеля?

– Нет. Подошел со стороны тротуара. А что, собственно, такое?

Я взглянул на Батлера, на его лице читалось лишь довольное выражение кристальной невинности.

– Да, меня в отеле не было, – сказал он. – Видишь ли, дружище, тут сэр Роберт Пиль[5] не верит, что я был на костюмированной вечеринке. Не просветишь его?

Водитель принял почтительный вид.

– Отчего бы нет, сэр Роберт? – сказал он мне. – Домах в двух-трех оттуда проходил костюмированный бал, на Пеннингтон-стрит, правда он закончился пораньше. Какое-то там общество плетенщиков корзин или что-то типа…

Все это шло вразрез с той теорией, которая у меня начала складываться, и тем не менее я все явственнее ощущал, что эта теория должна быть верной. Я еще немного порасспрашивал водителя, ничего толкового из этого не вышло, и я отпустил его, записав имя и номер. Наше шествие возобновилось, Уэйд и Холмс отошли на несколько шагов, чтобы я мог допросить Батлера.

Пэлл-Мэлл-стрит на своем веку видела и более странные процессии. Все трое нервничали, и выражалось это самым неуместным образом. В какой-то степени это могло подтверждать сказанное Батлером; но я склонен считать, что дело было в том, что они впервые в жизни должны были приблизиться к настоящему трупу – зрелищу малопривлекательному, с настоящей, пролитой не на книжных страницах кровью, а не со сценическими чернилами, – так что шок спровоцировал нервозную веселость. При Джерри Уэйде все еще была его губная гармошка, на которой он исполнил куплеты «Каждой твари по паре», и в какой-то момент я обнаружил, что мы идем в ногу, как солдаты под аккомпанемент боевого барабана. Благоразумный Холмс, конечно, не отпускал шуточек, которые не соответствовали бы его черному галстуку и лощеному котелку, но он охотно посмеивался над остротами товарищей. При свете заходящей луны по мрачной серо-коричневой улице разливалось гротескное веселье, поскольку в конце пути всех ожидало созерцание смерти; все это уже перешло границы забавного, и тут Батлер вдруг наклонился и крикнул: «Бу!» – прямо в ухо солидному пожилому господину, только-только шагнувшему за порог клуба.

– Веселитесь? – спросил я, когда мне наконец удалось пресечь вопли. – Ну веселитесь, пока можете. Вроде вы говорили, что были на балу общества корзинщиков. Зачем?

– Ну был. Там была одна хорошенькая блондинка-корзинщица… – Батлер заметил мое выражение и замолк. На его лице вновь отразилась какая-то неуловимая проницательность; он готовился к дуэли, отчаянно готовился. – Послушайте, инспектор, для сыщика вы человек неплохой, так что скажу вам как на духу. Да, я ходил на костюмированный бал… его устраивала автомобильная компания… и по чистой случайности там действительно была хорошенькая блондинка, она сказала, что была бы не прочь встретиться где-нибудь завтра. Но это был лишь предлог.

– Предлог?

– Именно. Все дело вот в чем: я пишу приключенческие рассказы, ну, знаете, такие, чтобы нервы пощекотать, для американских газет… литературных газет, иногда совместно с младшим Уэйдом. Этот их музей – бесценный источник материала про всякие там проклятия богини Кали и тому подобное. Но я вот что хотел испытать: действительно ли на улицах царит оживление и буйство красок. Сами подумайте, чтобы заглянуть прямо в сверкающие глаза опасности, нет лучше способа, чем надеть полицейскую форму и отправиться так гулять…