Яга Ягишна бесплатное чтение

Яга Ягишна.

– А правду бают люди, что в этих лесах старуха злая живёт? Баба-Яга? – наивным, детским голосочком спросила Василиса.

– Злая-то?

– Ага. С длинным носом… До самого потолка! Во! – широко расставив руки, показала девчушка, – Слепая и с костяной ногой! Она детей ест. На лопату сажает и в печке жарит.

– Сказки, – по-доброму усмехнулась де́вица, и, прихрамывая на левую ногу, взялась за ухват.

Избушка стояла глубоко в лесу. В ней топилась печь и из маленьких оконцев лился тёплый свет. Замшелая крыша ночью светилась гнилушками. А под кровом девица-хозяйка пригрела маленькую гостью, нежданно пришедшую к ней.

Внутри было тепло. Деревянный стол накрыт вышитой белой скатертью. На скамейке кот черный пригрелся. Успокаивающе пахли травы, под потолком развешанные. Да и сама хозяйка с виду добрая… Не выгнала девчушку, за стол усадила.

Вытащив из печи ухватом горшочек ароматного пшена, девушка щедро положила его маленькой гостье в деревянную миску.

– А можно ещё чуть-чуть для моей куколки? – попросила Василиса, – Это маменькин подарок.

– Занятная она у тебя, – улыбнулась хозяйка, откладывая пару ложек в другую миску. Уж она-то знала, о чём говорит, – Ты береги её.

– Уху, – с набитым ртом отозвалась девочка.

Василиса с восторгом уплетала кашу, лишь мелькала в воздухе расписная деревянная ложка.

Хозяйка села напротив и залюбовалась. Да… Пройдёт лет десять, и из босоногой девчушки она превратится в настоящую Василису Прекрасную.

– Да ты ешь, не торопись.

– Фкуфно, – девочка прожевала и чуть смутилась, – Вы простите. Дома у меня мачеха с сёстрами всё отбирают.

– Это они тебя за огнём послали?

– Угу. Я пряла, а свечка догорела… А мачеха и говорит – ступай к Бабе-Яге, огонька испросить. Вот я и пошла.

Девушка-хозяйка лишь улыбнулась. Наивное, доброе дитя. Пойти ночью в лес к ведьме, что детей ест, за огнём? И при этом верить в лучшее… Есть в этом своё очарование.

– А Вы в лесу живёте… Давно? – спросила девчушечка.

– Давненько, – кивнула хозяйка.

– Знаете что про Бабу-Ягу?

– Может и ведаю. Да тебе к чему это?

– Страсть как любопытно, – зарделась Василиса, – А нога у неё правда костяная?

– Правда.

И так хитро, так интригующе улыбнулась хозяйка, что маленькая гостья вперила в неё широко раскрытые глаза:

– Ой… Расскажите.

– Так уж и быть, – девица выглянула в тёмное окно избушки, – Далеко ещё до рассвета, так что слушай…

Давно это было. И старики уж не вспомнят, когда… А и вспомнят – не скажут.

Стоял у реки Смородины дом. Жила в нём девица-краса. Не ведьма, не дух, не нечисть… Душа была у неё живая, да плоть человеческая. Но плотно зналась она с Той Стороной. И звали её Яга Ягишна.

Держала Яга Ягишна табун звёздных кобылиц. Каждую ночь выгоняла она его на небо. Садилась на свою любимую Лунную кобылу, и гнала табун на небесный свод. Чтоб всю ноченьку звёзды-кобылы мерцали – путникам свет давали. А на утро, как позолотит солнце горизонт у самой земли, спускалась Яга Ягишна с табуном обратно на землю. Отпускала кобыл, чтоб паслись в наливных полях, сил набирались, да на следующую ноченьку ещё ярче сияли. Так и жила.

Захаживали в дом к Яге молодцы да царевичи. Кто за советом да за подмогой в беде какой. Украл ли Змей Горыныч суженную – вызволять надо. Сжёг ли царевич кожу лягушачью, да царевна его улетела – выручать надо. Всем помогала Яга Ягишна. Кому советом, кому клубочек заветный даст… Кому и кобылу верную подарит. А кого и припугнёт для острастки. Чтоб не совался, коли не готов ещё.

И был у Яги Ягишны цветочек заветный – подарочек давний. Красу её девичью хранил. Сколько бы лет ни минуло, оставалась девица всё такой же статной да пригожей, годков двадцати.

Хорошо жила Яга. Да всё ж неймётся сердцу молодому. Девица с неба ночью глядит, как гуляют парни да девки на праздниках… И так радостно, так хорошо на душе. А все молодцы да царевичи, что захаживали к ней, уже связали сердца да души с суженными своими.

Скучала Яга. Бродила по полям одна. Сидела на берегах огненной речки Смородины. Гадала по волнам… Да всё не выходило гадание. И пряжа путалась и печь не топилась.

Но вот однажды… Солнечным днём дело было. Когда золотятся поля, да блестят от света воды реки Смородины. А и лес тёмный, заповедный, тоже навродь не таким дремучим кажется. В такой день постучался в дом Яги Ягишны царевич.

– Здрав буди, хозяюшка, – отворилась дверь, да полился голос мужской креплёным мёдом.

– И тебе без хвори состариться, – отвечала хозяйка.

Обернулась – глядит… Стоит пред ней молодец статный. Волос точно смоль, да глаза угольками блестят. Красная рубаха на нём, золотом шитая, наборный пояс каменьями да бляхами драгоценными изукрашенный, да меч булатный. Словом, красавец.

А царевич лишь взглянул на хозяйку, так и застыл в изумлении. Красы подобной не видывал он в мире живых. Очи соколины, брови соболины, коса до пояса червлёная… Точно ночка безлунная. И как взглянет Яга… Так и свалишься наземь. Так по-тёмному хороша она была, так колдовски пригожа.

Глядит царевич… Хочет чего сказать девице, да в горле от восхищения пересохло.

– Добрая хозяюшка, – молвил он хрипло, – Позволь воды напиться.

Взяла Яга ковшик деревянный, резной, да зачерпнула по краешки водицы студёной из ушата.

Царевич пьёт воду колодезную, а сам всё на девицу любуется. Та уж щеками зарделась от смущения… А он всё глаз не оторвёт.

– Я царевич-Гордей, Еремея-царя сын, – испив, молвил пришедший, – Ищу тут царство Кощеево. Не подскажешь ли, красна девица, далеко до него?

Забрала девушка ковш резной. В руках треплет, да положить не решается.

– Не далече. Да почто оно тебе, царство его? Труден путь туда, а назад… Ещё труднее.

– Дело пытать хочу там, хозяюшка, – вздохнул молодец, – Батюшка мой уж сильно болеет. Хочу достать ему молодильных яблочек.

– Молодильные яблочки? – с восторгом вскричала Василиса, – Это те, что на Золотой яблоне в царстве Кощеевом растут?

– Они, – кивнула девица, – Только дело это дюже опасное. Невыполнимое. Так Яга гостю своему и сказала.

– И что ж царевич? – затаила дыханье девчушка, – Неужто назад повернул?

Девица встала из-за стола. Хромая, дошла она до лавки у окна, где стояла статная расписная прялка.

– Подсоби-ка мне, девонька.

Василиса с готовностью побежала. Да куколку со стола с собой прихватила. Села девчоночка на изукрашенное донце, а куколку рядом посадила.

Хозяйка положила на гребень кудель. И под пытливым взглядом лишь улыбнулась:

– Не поворотил. Гордей-царевич упёртый был…

Рассказала Яга Ягишна царевичу, что до молодильных яблочек тяжело добраться. Тут уж ни одна кобыла не домчит.

Путь в царство Кощеево лежит через Калинов мост, что над рекой Смородиной. Место дикое, страшное… На одной его стороне живой мир обретается, а на другой царство мёртвых да нечисти начинается. Переступившему через мост нет уже обратной дороги. Только если кто живой его назад вытянет. Да сила тут нужна не человеческая… А самая великая сила на свете.

Пригорюнился Гордей-царевич. А всё ж назад не поворотил. Остался он жить в доме Яги Ягишны. Девице помощь и отрада. Каждую ночь провожал он Ягу на небо, когда та угоняла звёздных кобылиц. И встречал её с табуном на каждом рассвете.

Встрепенулось сердце девичье. Запело, заиграло. По нраву пришелся ей Гордей-царевич. Да и молодцу девица приглянулась.

Гуляла Яга с Гордеем-царевичем по золотым полям, да вместе теперь сидели они на берегу реки Смородины. Девица плела молодцу венки из полевых цветов. А Гордей ей в косу мелкие беленькие цветочки втыкал. Навроде звёздочек. И красиво так… Что душа радовалась.

Но вот однажды… Вернулась Яга Ягишна на землю с рассветом, а Гордей не встречает её. Неспокойно на сердце стало. Распустила Яга кобыл, да вбежала в дом. А Гордей-царевич над письмом сидит, горючими слезами заливается.

– Что опечалило тебя, свет мой? – кинулась к нему Яга.

– Краса моя ненаглядная… Батюшка весточку прислал. Недолго уж ему осталось. Хворь дюже одолела. А без отца налетят на землю нашу люты вороги. Братья мои старшие всё под себя гребут, царство делить хотят. Снова пойдут по земле горя да напасти. Не могу я на месте сидеть! Должен я батюшку спасти!

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать, – убеждала его Яга.

Да только Гордей всё в свою сторону тянет. «Пойду» – говорит, и слушать ничего не желает. Так шибко любил он отца, да так пёкся о народе своём.

Поцеловал он Ягу Ягишну на прощание в щёчку розовую. Да вышел из дому.

Не удержалась Яга. Хоть знала, что нельзя… Что горько пожалеет она о своём решении. Да разве ж сердцу докажешь чего? Тянуло её к нему… За ним она и побежала.

Василиса зарделась смущением.

Хозяйка тем временем вручила девочке веретено, да шторку за спиной гостьи на окне задёрнула.

– И что же? – прядя из кудели начало нити, не унималась девчушка, – Догнала она суженного своего?

Поднял голову кот на лавке. Покосился глазами зелёными на людей, да дальше спать улёгся. Больно ему нужно сказки слушать… Тем боле, эту он уже знал.

Историей увлечённая, не заметила Василиса, что в шторке за спиной её была маленькая дырочка. И в неё лунный лучик проскакивал… Тоненький такой. Ухватила девица лунный лучик за кончик, да будто невзначай в кудель вставила.

– Догнала, как не догнать, – усмехнулась хозяйка… грустно усмехнулась.

Недалече ушел Гордей-царевич. Настигла его Яга. Да помощь сама свою предложила.

– Добраться до Золотой яблони не сложно. Как только мост переступишь, начнётся царство Кощеево. Там всё навродь как у нас, – сказывала Яга, пока они вдоль реки до моста шли, – Да только морок всё это. Ты кого повстречаешь там – не слушай. Даже если кто знакомый будет. Совета не проси, да помощи не спрашивай. Если кто помочь попросит – помоги, да благодарности не принимай. Еды никакой не ешь, да воды не пей. Знай – иди себе по тропинке и иди. Добредёшь до замка Кощеева. Ворота в нём завсегда открыты. Как дойдёшь, ночи не дожидайся, сразу в замок иди. Увидишь ты во дворе Золотую яблоню. Но к ней не ходи. Зайдёшь в палаты, царя Кощея кликни. Поклонись, с уважением с ним говори. Расскажи о своей беде. Одно всего яблочко проси. Всего одно! Да скажи, что я тебя послала. Не откажет тебе Кощей.

– А ты не пойдёшь ли со мной, душа моя? – спросил Гордей.

– Я на этой Стороне тебя ждать буду. Кощей потому и не откажет, что знает – не уйти тебе из его царства с яблоком. Тащить оно обратно будет.

– А как же тогда?.. – заволновался молодец.

– Я тебя назад вытяну, – твёрдо сказала Яга, – Потому и бери одно. Больше уж мне не осилить. Ты слушай… Сорвёшь яблоко, поблагодари обязательно, да в обратный путь направляйся. Как только назад ступишь – зашипит, заскрежещет нечисть. Всё стращать тебя будут. Не бойся. Иди себе и иди. Но знай. Остановишься – пожалеешь, оглянешься – окаменеешь.

Гордей-царевич с лица побелел. Но от затеи своей не отступил. Пуще прежнего зашагал.

Дошли до Калинова моста. Навроде мост, как мост. Деревянный, да чёрный. Перила неструганые на столбах стоят, а столбы те вверх уходят. Да не видать куда… Потому как туман серый над рекой вьётся. За ним ни воды, ни неба не доглядеться. Одна земля да трава приземистая, пожухлая.

Встали Яга с Гордеем у края. Стоят…

– Точно ли хочешь пойти, сокол мой ясный? – ласково спрашивает Яга, – Поворотил бы назад, пока не поздно.

– Нет, светик мой. Отца выручать надо.

Сказал царевич, да и шагнул на мост.

Ничего не поделаешь. Яга вздохнула, да за ним пошла.

Встал туман по обе стороны моста. Совсем ничего не видать стало. Лишь на сердце тревога, да печаль могильная.

Яга хоть многих с Той Стороны знавала, многое о том мире ведала, да в царство Кощеево никогда не ступала. Неча… Ведь живая она. Молодцев да суженных их любовь, сила самая великая, обратно к жизни вытянет. А Яга, коли одна, так пропадёт там. Назад не вернётся.

Скрипят черные брёвна. Колотятся два сердечка, да не в такт. Из тумана птицы мертвя́ные изредка кричат, беду кличут. И тихо… Что дрожь берёт. Близится конец моста.

Дошли Яга Ягишна с Гордеем-царевичем до края. Поцеловала его Яга на прощание. Улыбнулся он ей, да на Ту Сторону шагнул. Лишь только шаг сделал, помутнела невидимая стена, рябью подёрнулась, будто гладь озёрная.

– Какой бесстрашный Гордей-царевич! – воскликнула восторженная Василиса, – Ради отца своего себя не пожалел, пошел всё-таки.

Ловко сочилась лунная пряжа у девчушки между пальцами, на веретено наматываясь.

– Да-а, – горько протянула хозяйка и невзначай на куколку девочки посмотрела.

У той на глазки будто слезинки наворачиваются. А девчушка весёлая, на лавке ёрзает. Всё слушает, да дивится:

– А что случилось с царевичем в царстве Кощеевом?

– Про то мне не ведомо, – пожала плечами хозяйка, – Но не тяжко и угадать.

Осталась Яга ждать. День сидит на мосту… Не идёт её возлюбленный. Вот уж ночь настала. Затревожилась девица. Как бы не случилось чего?

Ей уж пора кобыл своих на небо выгонять. А она всё сидит на мосту, уйти не может. А ночь беззвёздная, тёмная лишь тоски нагоняет.

Так просидела она до самого рассвета. Тут глядь-поглядь… Идёт с той стороны её молодец! Да не идёт – бежит! За ним сила нечистая чёрной тучей по пятам гонится. Летит, клубится, вопит да шипит нещадно. А Гордей-царевич со страху бледен, глаза выпучил, да бежит… Бежит!

Переполошилась Яга. Вскочила. На самом краешке моста стоит, руки к Гордею тянет… Да ступить на Ту Сторону не смеет.

Добежал царевич до границы. Ладонями в руки Яги впился, пальцами запястья так и сжимает, кричит:

– Тяни меня, любимая! Тяни! Мочи нет терпеть силу нечистую!

Поднатужилась Яга. Тянет Гордея. Да Та Сторона его от себя не отпускает. Будто тысячи кораблей тянут возлюбленного назад. Не усилить девушке. Она и так, и эдак упрётся… Всю силушку приложит, да не получается.

А сила нечистая уж царевича догнала. Чёрным туманом объяла, смрадом дышит. Скрипит, скрежещет по ту сторону стены… В туче, что до небес тамошних взметнулась, всё будто поросячьи пятачки хрюкают, когти скребут, зубы клацают. Хватает нечистая сила Гордея-царевича… То за рукав, то за ногу… То пальцами, то клешнями, то копытом в спину ударит. Стоит царевич, терпит. Да Яга стерпеть не может.

И страшно ей, и тяжело. И отчаяние уж в сердечке гнёздышко свило. Неужто не так сильна она, любовь её? Неужто им так до смерти здесь оставаться? Вот руки любимые… Запястья аж до боли сжимают. Вот глаза родные с другой Стороны глядят. Помощи просят.

Взмолился царевич:

– Душенька моя, помоги. На тебя одну моя надежда! Не оставь меня тьме на растерзание, царство врагам на поругание. Не я один, вся Русь тебя молит, помоги!

Разомкнулись уста у Яги. И дышать тяжко. И сердечко из груди рвётся, точно птичка строптивая. Глядит она в глаза своему царевичу, да понимает… Не может она его оставить. Не может подвести. Хоть сама убьётся, а любимого спасёт.

И, вздохнув глубоко, шагнула Яга левой ножкой на Ту Сторону. Перехватился царевич, за плечи Ягу ухватил со всей силушки. А она обняла его покрепче, да в наборный пояс сзади вцепилась.

Ревёт нечисть. Окружила их… Хочет царевича от Яги оторвать, да держит она его крепко. И руки любимые навродь силы придают. Закрыла Яга глаза. А пред очами всё поля… Речка Смородина. И коса её, беленькими цветочками украшенная, будто звёздочками. Счастье девичье перед глазами. Поднатужилась Яга… Да и вытянула царевича со всей девичей силы!

Повалился царевич на мост. Яга с ним падать, да вдруг… Чует… Ножку левую Та Сторона зажала, не пущает.

«Как же? – думает девица, да не поймёт, – Ведь любовь Гордея должна и меня с Той Стороны вытащить».

Но царевич-то упал, откатившись от возлюбленной. А она так стоять и осталась на границе двух миров. Тревога тронула сердце девичье.

А как падал Гордей-царевич, так наборный пояс с каменьями с него-то и сорвался. Бухнулся на мост тяжёлый меч булатный, да мешок, что на поясе висел. А из мешка… Покатились золотые молодильные яблочки. Много. Не одно, не два… Весь мешок тащил с собой царевич.

Глядит Яга на яблоки во все глаза. Да верить отказывается. Как же это? Как? Друг сердечный…

А Гордей поднял на неё очи… И в глазах его всё девица прочитала. И страх, и стыд, и воровскую хитрость бесчестную.

Подскочил Гордей-царевич с брёвен, кинулся яблоки обратно в мешок собирать. Да опасливо так на Ягу косится… А та стоит в остолбенении. И верить – не верит, и глаз не оторвёт.

Не может такого быть… Не бывает. Чтоб её царевич, свет очей, любимый, родной и самый дорогой на всём свете… Простым вором оказался.

Ухватил Гордей последнее яблоко. В мешок запихал, мешок на плечо закинул… Да прочь с Калинова моста попятился. Медленно так сначала.

Хотела Яга к нему руку протянуть. Вдруг развеется морок окаянный? Вдруг привиделось ей всё? И возлюбленный сейчас потянет её за собой, спасёт. Но рука будто каменная, не поднять. И понимает Яга. С болью и горем понимает… Не вытянет её с Той Стороны Гордей-царевич. Чтоб кого-то оттуда вызволить, сильно да горячо любить надо. Она его любила. А он её… Даже если б попытался, не смог бы вытащить.

Смотрит она на него взглядом последним. А он шаг назад сделал… Второй… Третий… Развернулся и побежал прочь.

Веретено упало из маленьких рук. На глаза навернулись слёзки.

– Как же так? – шмыгая носом, воскликнула Василиса дрогнувшим голоском, – Он же… Она же… А как же… Поля? Цветочки в косе.

– Всё обман, – выдохнула девица.

Подняла она веретено с пола, да нить готовую от кудели отделила. Опал лунный лучик… За шторкой уж предрассветные сумерки играют.

– Прознал он, что любовь – и есть самая великая сила, о которой говорила ему Яга, – села хозяйка на лавку, нить с веретена в клубок мотать, – Для того и очаровывал Ягу, чтоб она в нужный момент помогла ему. А много ль надо сердцу ретивому, что само любить желает? Пара слов, да нежный взгляд. Вот всё по задумке Гордея и вышло. Яга его с Той Стороны вытащила. Сама, может, сгинет теперь. Не догонит, стало быть. Проблем меньше.

– Как он мог?! Она спасла его от гибели, а он… Бросил её умирать!

– И такое бывает.

– А что же Яга, – вскочила с прялки девочка, да в руку хозяйки вцепилась, – Выбралась? Ведь выбралась же? Да?

Всё стояла Яга Ягишна на мосту. Одной ногой жива, другой в могиле. Боль сердце разбитое слезами горючими да кровью кипящей поливала. А на глаза ни слезинки не выступило. Горько было… Да не от смертушки лютой, что в затылок девичий дышала, а от предательства. И жить уж не хотелось, да и Той Стороне отдаваться тоже.

Опомнилась девица вскоре. Глядит – сила нечистая её глубже затягивает. Ноженьку левую обхватила, да волочёт… Волочёт… Не выбраться девице, утащат её. И хохочут, хрюкают пятачки, гогочут морды чудовищ.

Не хотела Яга сдаваться. Вся боль, вся обида, вся злость в крови вскипели, забурлили. Под ногами меч Гордея-царевича валялся. Так и не забрал он его впопыхах. Схватила девица меч булатный, вытащила из ножен, занесла над головой… Да и отрубила себе ногу до самого верху.

Кровь захлестала. Упала Яга на мост, да не вскрикнула. Хоть всё тело огнём жгло. А на сердце во сто крат больнее.

И страшно ей, и больно, и горько… И минуты последние чуются. Но не сдаётся она. Поворотилась девица на живот, да руками толкнулась, что есть силы.

Ползёт Яга по мосту. А за ней кровавая дорога тянется. Птицы мертвя́ные из тумана кричат, над головой кружатся. Ждут-пождут, когда девица последний вздох испустит. А она ползёт… Хоть мутится всё перед глазами от боли, и света белого уж не разглядеть.

Рука с обрыва соскользнула. И поняла Яга… Что у самой кромки моста лежит. Ещё чуть-чуть и свалится в огненные воды реки Смородины. Никакие перила не удержат.

Вдруг чует… Содрогнулась земля. С диким гомоном птицы разлетелись. Повеяло могильным холодом, да чёрным пеплом. Сам царь Кощей из царства своего загробного на Калинов мост ступил.

Слышит девица… Стучат по брёвнам тяжёлые, как смерть, сапоги. Шуршит дымная ткань плаща, да латы звенят, как в последний раз.

Остановился Кощей над Ягой. А она и поворотиться к нему не может. Открыла глаза… А перед ними лишь туман, да блестят внизу огненные волны.

Молчал царь Кощей. Да чего тут скажешь? Хоть и сам за ней пришел, а всё ж таки дозволил последнее дожить… Самые сладкие вдохи додышать. Но Яге теперь и дышать не мило.

– Вором он… Оказался, – не то спросила, не то сказала она.

– Ночью ко мне пришел, – услышала девица Кощеев голос, – Всё, что мог, собрал и пустился бежать. А ты его в этот мир вернула. Знать сильно любила?

– Сильно, – выдохнула Яга.

Да думала больше уж не вдохнёт, ан нет… Взметнулась снова девичья грудь.

С края моста сочились алые капли в огненные воды. Горько было и жарко… Жгуче. Да прошептал Кощей слова заветные, и стало Яге… Никак. Унялась телесная боль. Пальцы кровь-силу почуяли. Уж и не смертушка то… А что-то меж колыбелью и гробом.

Поднялась на руках Яга. Едва на спину перекинулась, да присесть смогла. О столб черный спиной облокотилась, да очи на Кощея подняла. А встать уж не в силах.

И виделись ей до боли чётко синие глаза. Кожа белая, да волосы снежные Кощеевы. Сурово он смотрел на неё… Но без укора.

– Есть у тебя выбор, красна девица.

Обнажил царь Кощей меч зачарованный, да к отрубленной ноге приставил. В миг из-под платья другая нога выросла… Да не живая, а мёртвая. Костяная.

– Иль душу мне одну возврати, что из моего царства украла. Возлюбленного своего, Гордея. Иль оставайся навеки мне служить. Души на Ту Сторону провожать.

Не отрывая очей, смотрела Яга в синие глаза неволи своей. По всему видать, не судьба ей умереть. Не сегодня, никогда.

– Гляди, девица. Не вернёшь душу, так и останешься навеки меж двумя Сторонами. Ни жива, ни мертва. Здоровой ногой по миру живых ходить – костяной в мир мертвых ступать. Торопись же. Догоняй своего возлюбленного, – сказал Кощей и исчез.

Одна одинёшенька осталась Яга на Калиновом мосту. Ни птицы не кричат. Ни речка не шумит. И тихо так… Тихо.

Долго сидела девица на мосту. Уж и кровь подсохла, в брёвна впиталась. А всё ж таки, сиди не сиди, а идти надо.

Кое-как через силу встала она на обе ноги. Живую и мёртвую. Шаг всего сделала… Упала. Мёртвой ногой тяжело ходить.

Опять поднялась. На этот раз на перила оперлась и побрела, ковыляя. Так хромала она до своего дома.

Идёт… И чует, как тело её живое дряхлеть начинает. Краса девичья увядает. Руки сильные сморщились, пальцы скрючились. Черная коса поседела да поредела. Сарафан окровавленный в лохмотья превращается. И сил всё меньше и меньше.

Постарела девица на глазах. В старуху древнюю превратилась. Да сама понимает… Плата это за прикосновение Той Стороны. За ногу костяную. И всё уж ей едино. Старухой ли, девкой ли век доживать.

Хромает Яга. Едва идёт. На бедро заваливается, ногу подволакивает. А где ступает костяная стопа, там трава мрёт, и выжженная земля остаётся.

Добрела Яга до дома своего. Глядит… А табун её любимый разбежался. По всему стало быть, Гордей-царевич разогнал его. Чтоб, коли выберется девица, догнать его не могла.

Глянула Яга на коновязь, где уздечка её любимой Лунной кобылы висела. А нет её там… С собой вор её забрал. На ней уехал.

Кобылу ту сам ветер не догонит. Но и Гордею на ней долго не усидеть. Одна Яга с ней справиться умела. Да только… Коли сумел он в седло сесть, то ей и одного прыжка хватит, чтобы весь заповедный лес перелететь. Не догнать Яге их по земле.

Вошла старушка-девица в горницу к себе. А там всё, как давеча осталось. Всё так же лежит ковш резной, из которого Гордей-царевич воду колодезную пил. Письмо батюшки его развёрнуто, да перо рядом с ним. Да только цветочек её заветный зачах. В прах обратился.

Взглянула Яга в ушат с колодезной водой. Не узнала себя. Ничего от красы прежней не осталось. Ничего от жизни прошлой не сберегла. Ни табун, ни кобылицу верную, ни любовь… Такую желанную.

Лютая злоба взяла Ягу. Осерчала она, разгневалась. Схватила ковш резной, бросила его оземь. И превратился ковш в высокую ступу. Скрутила она письмецо, да на пол швырнула. Стало письмо пестом длинным. Попалось Яге под руку перо. Кинула она его на землю, и обернулось оно помелом.

– Так и полечу догонять Гордея-царевича, – молвила она, и в ступу залезла.

Вылетела из дома – пестом погоняет, помелом следы заметает. Летит, мчится, торопится… Злоба лютая в крови кипит. Зубы старые скрипят, глаза пламенем пышут. Уж думает Яга, как убьёт вора. Своими руками умертвит. В огненных водах изжарит, и душу под ноги Кощею бросит. Да не видать над заповедным лесом родимой серебряной гривы. Ни откуда свет не льётся.

Вот уж и день угасать стал. Солнце к земле клонится, Земле-матушке кланяется. Сосны могучие спать-почивать собираются. Неймётся Яге. Всё летает, по белому свету рыщет, Гордея-царевича ищет.

И вдруг… Слышит среди сосен будто плачет кто. Да такими горючими слезами. Полетела Яга на голос. Ступу спустила, сама кое-как на землю вылезла. Идёт, хромает.

И видит… Меж дерев два пня рубленных рядышком стоят. Корни могучие да гнилые когтями в землю впиваются. На пнях мальчик сидит, четырёх лет отроду, не боле. В красной шитой рубахе, да с волосёнками как смоль черными. Под его ногами мешок закрытый валяется, а рядом яблочко золотое, надкусанное… Всего чуть-чуть.

Горькими слезами обливается мальчик. Кричит, стонет, что на весь лес слыхать.

Поняла всё Яга. Подошла к дитю. А тот пуще прежнего заливается. Оторопела Яга. Да не ведает, что ж ей теперь делать. Тут уж и злоба вся из неё вышла.

– Не плачь… Не плачь, малыш, – скрюченными пальцами провела она ему по волосам, – Не то съем тебя!

Ребятёнок тут же умолк. Уставился на Ягу большими глазюками, и смотрит так… И страшно ему, и удивительно, и любопытно.

– Неужто ты, бабушка, детей ешь?

– А как же? – старушечьими губами усмехнулась она, – Ты чай не знал? Я же Баба-Яга – костяная нога. Дитяток малых на лопату сажаю, в печке жарю и на завтрак ем. На обед добрых молодцев жую, а на ужин девицами красными заедаю.

Пуще прежнего вытаращился на неё мальчишечка. А потом как вскочит, да как заголосит:

– Ой! Не ешь меня! Не ешь меня, Бабушка Яга! – и бегом за пень прятаться.

Рассмеялась девица-старуха. Да ласки голосу добавила:

– Так уж и быть. Не буду. Ну ты… Вылезай давай.

Из-за пня одни глазёнки и показались.

– Правда не съешь?

– Правда.

Мальчонка недолго подумал, да вылез из своего нехитрого укрытия. Снова на пень сел, ножками заболтал.

– А зовут тебя как, дитятко?

– Гордей, – заулыбался мальчик.

– Гордеюшка, стало быть. А живёшь где?

– Там, в деревне на опушке. Тятя мой – кузнец, – горделиво молвил мальчонка.

Глядит на него Яга… И всё понимает. Польстился, должно быть, взрослый Гордей на яблоки молодильные. Да придумал, как их достать. Украл рубаху, да меч, да пояс, и нарёк себя царевичем. Письмецо, пади, сам написал. Всё продумал. Да вот одного не рассчитал. Что соблазн уж чересчур велик. Откусил одно молодильное яблочко, и всё… Снова ему четыре годика. Ничего не помнит дитё малое, неразумное. И на что только ему эти яблоки сдались?

– Ну… Пойдём что ли, – выдохнула Яга, протягивая Гордею руку, – Провожу тебя.

Мальчик с пня соскочил, и маленькую ручонку в крючковатые пальцы зарыл. Идут они вдвоём, идут… А мальчику всё неймётся:

– Бабушка Яга, а Бабушка Яга. А Вы давно в лесу живёте?

– Давненько.

– Бабушка Яга, а знаете что о молодильных яблочках?

– А на что тебе они?

– Мне тятя рассказывал. Кто такое яблочко откусит, тот вечную жизнь и вечную молодость обретёт.

Вздохнула Яга:

– Сказки всё это. Ты в них не верь. Не дают яблоки вечной жизни. Её никто дать не может.

– Так что же, все умрут? И я умру? – наивно спросил Гордей, подняв на Ягу грустный взгляд, – А я не хочу!

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Не понял мальчик слов старушечьих. Но ему пока и рано… Шли они. Всё шли через лес. И всё ж Гордей опомнился:

– Бабушка, а куда ты меня ведёшь?

Помедлила Яга. И так ему ответила:

– В деревню. К людям… Там тебе самое место.

За окошком светало. Юное солнце лишь только вступало в силу. Закончила девица-хозяйка сматывать клубочек из лунной пряжи. Да кот её уж сонно потягивался на лавке.

– А дальше что было? – не унималась Василиса.

– Ох ты ж мне, дальше ей надо, – беззлобно пробурчала хозяйка, – Не хватит с тебя и этого?

– Интересно же! Получается, так и не отдала Яга Ягишна Гордея-предателя Кощею?

– Не отдала. Ребёнок за взрослого не в ответе. А там кто знает, что из него вырастет на этот раз. Яга его до деревни проводила. Там уж люди пригреют. Да напоследок сказала, что, коли он воровством промышлять будет, она его точно съест. На лопату посадит и в печке зажарит.

– Может, хоть это его отворотит, – рассмеялась девчушка, да опомнилась, – А куда ж табун подевался?

– А ты ночами звёздочки да Луну на небе видишь? – хитро сощурилась хозяйка.

– Вижу.

– Так вот там и есть табун Яги Ягишны. Думаю, убежала от Гордея Лунная кобыла. И к своим на небо ночное поскакала. Теперь сама ими верховодит. Да только как спуститься не знает. Вот больше и не пасутся звёздные кобылы на земле.

– Жалко, – вздохнула Василиса.

Забрала с прялки свою куколку, села на лавку и обнялась с ней.

– А что ж потом с Ягой Ягишной случилось? Пошла она служить Кощею?

– Пришлось, – пожала плечами девица, – Она свой выбор сделала. Вот и провожает к Кощею души взамен единственной, которую увела. И яблоки она ему вернула. Все до единого.

– А живёт она правда в избушке на курьих ножках?

Улыбнулась хозяйка:

– Помнишь, я тебе про пни говорила? К ним и вернулась в ту ночь Яга Ягишна. Поглядела… Место как для домовины. А она ж теперь наполовину покойница. Свой гроб, стало быть, нужен. Вот и решила она там остаться. Пестом стукнула, помелом махнула, и собралась ей избушка. А пни возьми, да и ногами обернись. Вот избушка повернётся к лесу передом – значит в мир мёртвых смотрит, на Ту Сторону. А поворотится лицом к добру молодцу, значит в мир живых открылась. Так-то.

– Всё одно грустно, – вздохнула девочка, – Ягу ведь обманули. Она любила всем сердцем… А в итоге старухой стала, ноги лишилась, табун потеряла.

Хозяйка пожала плечами:

– Судьба, видать, такая.

Девица выглянула в окно избушки. Солнечные лучи крались меж стволов высоких сосен. Серебрилась роса. Запевали первые птицы. Сонный лес пробуждался, сбрасывая оковы дремоты.

– Рассвело. Пора тебе, девонька.

Хозяйка отломила щепу и зажгла её от тлеющих в печке угольков. Василиса уж стояла на пороге, обнимая свою куколку двумя руками.

Девица повязала девчушке тёплый платок на плечи. Куколку в него же подвязала. И отдала Василисе горящую щепу вместе с клубком лунной пряжи.

– Держи, деточка, огонёк. Он тебя в любую напасть согреет. И клубочек свой тоже возьми. Клубочек не простой – путеводный. Как бы ни было вокруг темно и страшно, он завсегда свет прольёт и дорогу укажет. Сейчас пойдёшь – брось его на землю. Куда он покатится, за ним и иди. Да береги себя.

– Спасибо Вам, хозяюшка, – до земли поклонилась Василиса девице, – За теплоту, за ласку. Век доброты Вашей не забуду.

Девчоночка уж скрылась далеко меж соснами, а хозяйка всё стояла на пороге. Смотрела, как солнце поднимается, да как трава блестит.

– Ну что, избушка? – улыбнулась она, наконец, – Давай, поворотись. Встань по-старому, как я поставила. К живым задом, к мертвым передом.

Избушка нехотя зашевелилась. Крыльцо дрогнуло и заходило ходуном, но девица как стояла, опершись об косяк, так и стояла. Скрипели старые брёвна и половицы, дребезжала посуда, шуршали пучки трав. Избушка разогнула куриные ноги, и медленно поворачивалась в другую сторону. С каждым её переступом лес вокруг менялся. Его наполняли духи и чудь.

Повернулась избушка. На поляне у входа возникли ступа с пестом и помелом, скрытые от глаз человеческих.

Девица ещё чуть полюбовалась на лес, и пошла в дом. Кот переместился с лавки на печку, и по второму кругу продирал сонные зелёные глаза.

А Яга… Прошла к маленькой закрытой полочке, что над столом висела. Достала из неё ларец, открыла… И загляделась на золотой свет молодильного яблочка. С маленьким отрезанным кусочком.

Давненько она тех лет не поминала. Да вот сегодня вспомнилось. Так бы и остаться ей старухой навеки вечные, да однажды на пороге её избушки это яблочко появилось. Может, Кощеюшка сжалился. Может, Гордей повзрослел, вспомнил всё, опять за яблоками подался, да так прощения просить хотел. Про то ей неведомо было.

Яга шумно вдохнула воздух носом. И вместе с ним в ноздри влетел аромат яблока… Да черного пепла и могильного холода. Девица обернулась резко к двери. На пороге её снова ждал гость.

Царевна-лягушка.

– Лягушка, лягушка, отдай мою стрелу, – молвил Иван-царевич.

А сам про себя думу ведёт: «Эка батюшка подсобил. Где на болоте невесту искать? Одни жабы, да пиявки».

А лягушка смотрит на молодца взглядом хитрым, человеческим, и отвечает:

– Возьмёшь меня замуж – отдам.

Оторопел Иван, удивился:

– Тебя? Да как же я возьму, раз ты лягушка?

– Знать судьба твоя такая.

Рассмеялся царевич, да недобро:

– Врёшь, не купишь. Хоть ты и говорящая, да много ль проку с такой невесты? Не пошить, не состряпать, не спать уложить.

Пригорюнилась лягушка, спросила:

– А какой же жены тебе надобно?

Опустился Иван-царевич на кочку, замечтался:

– Мне в жены девица-краса нужна. Такая, чтоб братьевым невестам всем фору дала! Чтоб отец дивился да приговаривал: «Ах, как мила, как пригожа моя младшая сношенька». Словом, чтоб от красы её девичьей у всех головы кружились, а у меня б от любви сердце заходилось. Вот на такой я женюсь.

– Стало быть, тебе умница-прелестница нужна? А веришь ли, Иван-царевич, что я красавица и есть. Ты только взгляни на меня… Не оком человеческим, а сердцем пылким.

Не взглянул на неё царевич. И смотреть не захотел:

– Чего я в лягушках не видывал? Ох, говорили мне братья старшие – не будь честным дураком. Пусти стрелу, уж якобы случайно, на двор миленькой своей. Так нет же. Мне вздумалось батюшкин наказ исполнить. А впрочем…

Поглядел царевич на «невестушку», на стрелу… Да и смахнул лягушку рукавом в болото. А стрелу забрал.

– Ты уж не серчай, – слышалось над мутной водой, – Не по купцу товар, лягушенька. Не по купцу.

***

– …так и говорит мне, Ягушенька, не по купцу товар-мол, – горючими слезами заливалась на коленях у Яги Василиса Прекрасная.

– Не плачь, моя горлица, не плачь, соколинка, – приговаривала да приголубливала её Яга, – Не у тебя первой, не у тебя последней царевич не чист помыслами оказался.

На полу сидела Василиса, рыдая да обнимая Яговы колени. Девица-хозяйка гладила её пальцами холодными по головушке.

Уж минуло лет сверх десятка с тех пор, как девчушкой босоногой пришла Василиса к Яге Ягишне за огоньком. Нынче стала Василиса девицей статной, пригожей, да уж такой красивой… Не рассказать. Золочёные тугие косы аж до колен спадали. А глаза, что вся болотная марь, зелёные, да блестявые. И стан берёзовый, и личико, что зорька ранняя. Одна беда – уж больно добрая да отзывчивая девка. Вот в сети и угодила.

Варилась каша в печке. Сухие травы роняли густой аромат. Да верный черный кот навроде спал, а всё ж таки ухо оттопырил, слушает… Про царевен-лягушек-то он много сказок знавал, а этой ещё не слыхивал.

– Он и глядеть на меня не стал, – выла Василиса в шитый Ягов сарафан, – А царь Кощей говорил: «Кто сердцем горяч, тот красоту и в лягушке разглядит». Неужто не полюбит меня царевич? Неужто судьба моя такая, до смерти лягушкой и оставаться?

– Ох ти ж мне, как же тебя в Кощеево царство занесло, дитятко?

Горько вздохнула девица:

– Сестрица сводная, Велена, в речку платочек любимый уронила – батюшкин подарок. Уж вроде и повинить некого, а всё ж досадно. Она меня как-то в лес по ягоды позвала. Долго мы с ней шли, дошли до речки. И Велена невзначай платочек выронила, а его ветер подхватил, да волна понесла. Говорит мне: «Спасай, сестрица. Я большой воды боюсь, плавать не обучена». И то правда, она с детства воды сторонилась. Стала я спускаться к реке. А обрыв там крутой. Оступилась пади…

– Или толкнул кто, – невзначай бросила Яга.

– В общем, упала я в воду. Забылась… А как очнулась, вокруг туман. И вода несёт меня куда-то. Гляжу, впереди мост. Уцепилась я за него, а там уж мне руку подали… А то сам царь Кощей был.

– Эхе-хе, девонька, – горько вздохнула Яга, – Хоть в добре и сила великая, а иной раз доброта хуже воровства. Довела тебя сестрица до берегов реки Смородины. И сама тебя в воды её толкнула. Погубить хотела.

Глядит Василиса на Ягу во все глаза… А у самой губки дрожат. Вот-вот новым рыданием разразится. Подняла хозяйка девицу с пола, на лавку усадила, отвара целебного заварила. Василиса обняла глиняную чашку руками, отпила, обогрелась, и только тогда продолжать смогла.

– А как поняла я, где очутилась, взмолилась… Чтоб выпустил меня царь Кощей. А тот и говорит: «Отпущу, только ты мне за то самое дорогое, что есть у тебя, отдай». Отдала я ему свою куколку. Уж так горько мне было расставаться с ней, но делать нечего. Тогда сказал царь Кощей, что я, когда выйду из его царства, буду, навроде, между жизнью и смертью. И обретаться только в одном месте смогу, на болоте.

– В междумирье, – кивнула Яга, – Меж живыми и мёртвыми.

– И быть мне снова живой, если проношу я в кожу лягушачью три года. А за то время женится на мне царевич. Завтра, как солнышко встанет, три последних денёчка начнутся. А дальше что? Одному Богу известно. Но чувствую, отправлюсь я обратно в царство Кощеево, да сгину там навсегда.

Василиса в отчаянии на Ягу взглянула.

– Но не то печалит меня, душа моя. Не смерти страшусь, не жизни лягушачьей. Я… Я ж люблю его!

Как сказала, так вновь разрыдалась навзрыд.

– Ох ты ж мне, – всплеснула руками хозяйка, – Да когда ж ты влюбиться успела, дитятко моё неразумное?

Василиса всхлипнула, слёзки утёрла:

– А он с братьями через нашу деревню проезжал. Как взглянул на меня с коня своего, так я чуть не обмерла. А он… Сорвал ветку яблони, цветами усыпанную, наклонился, и мне её подарил. В аккурат перед тем, как мы с Веленой по ягоды пошли.

Вздохнула хозяйка, да задумалась. Чёрный кот на коленки ей прилез, и мурлычет, и гладится. А Яга треплет его ласково за ушком, да в окошко на закат поглядывает. Три дня… Три дня – целая жизнь, да только прожить её надобно по уму, правильно.

Долго молчала Яга. Наконец, сказала:

– Не печалься, душа моя. Горю твоему поможем. Мы царевичу твому испытание устроим, да такое, что вернее других будет.

***

Царь недолго собирался. В тот же вечер поженил троих сыновей. Как только солнышко закатилось, сыграли три свадьбы. Старший женился на боярской дочери, Злате. Средний на купеческой девице, Любаве. А Иван-царевич на простой крестьянской девушке. Но уж право слово, невеста младшая хороша была. И красой, и умом, и всем взяла. А что до гордости и своенравия, так их под подвенечным платьем не видать. Попытались, было, старшие сношеньки учинить насмешку над простой крестьянской дочкой, так та на них взглянула глазом черным, холодным, у тех языки-то и отнялись. Не осмелились они о ней злословить. А уж царь-то всё любовался. И говорил, что имя у сношеньки больно красивое, царское… Велена.

Вот уж торжества отгремели. Молодые по домам новым разъехались, в опочивальнях улеглись. А на утро собирает царь-отец сыновей к себе.

– Хочу узнать, – говорит, – Которая из невест лучшая рукодельница. Пускай сошьют для меня к завтрему каждая по рубашке.

Возвратился Иван-царевич домой. Весёлый, радостный. Забегает в горницу, кличет жену. Та к нему выходит – вся в жемчугах, каменьях самоцветных, да нарядах парчовых.

– Велел мой батюшка тебе для него рубашку вышить к завтрему, – говорит Иван-царевич.

Заволновалась жена. Улыбка с милого личика спала:

– На что она ему, свет мой? Разве ж рубашек у него мало.

– Хочет знать, какая его сношенька лучше рукодельничает, – целует Иван-царевич руки жёнушки своей, целует перстни тяжёлые да блестящие, – Но тебе же не составит этот труда, зорька моя ясная? Взгляни, как ручки у тебя красивы. Такими руками самые чудесные рубашки вышивать. Ты легко фору дашь невестам братьев моих.

Вот уж стемнело. На небо звёзды мелкие высыпали. Отправился Иван-царевич спать. А Велена одна-одинёшенька в горнице осталась. Уж не в радость ей дорогие украшения, да парчовые наряды. Ходит, мечется она по горнице, тяжкую думу думает, на ручки свои глядючи. Верно сказал муженёк – ручки у неё и впрямь будто сахарные. Как можно такими руками работу выполнять? Оттого своими ручками, пригожими да хорошими, Велена отродясь ничего не шила и не вышивала. У них в доме Василиска всегда была и на пряже, и на шитье. Но не может же Велена допустить, чтоб потешались все над ней! Так тяжко достался ей царевич, что не выпустит она его из рук уже.

Вот уж луна взошла… Да в окошко горницы прокралася. Никак не придумает Велена, как ей с бедою совладать.

Вдруг слышит… На широкий подоконник прыгнул кто-то. Глядит, а это лягушка. Девица чуть не заголосила, да сдержалась. Уж хотела согнать мерзкую гостью, а та человеческим голосом молвила:

– Постой, Велена, погоди. Знаю я про горюшко твоё, и помочь могу.

– Чем же ты мне поможешь, квакша болотная? – с презрением фыркнула красавица.

– Сама рубашку вышью. К утру будет она готова. А ты спать ложись. Утро вечера мудренее.

Послушалась Велена. Все заботы из головушки прекрасной повыбрасывала и под бочок мужу улеглась.

Глядит лягушка – спят все. Она – прыг в горницу. Сбросила с себя лягушачью кожу, да обернулась Василисой Прекрасной. И стала делать всё, как научила её Яга.

– Я от лунного света возьму лоскуток,

Я от ярких цветочков возьму лепесток,

Вышью ниткою звёздной поля и леса,

Чтоб рубашка была – неземная краса, – напевает девица за работой.

Ухватила Василиса квадратик лунного света, что на полу расстилался, за кончики, и в воздух подбросила. Насучила нитей из звёзд на небе, да принялась вышивать. Не рубашка получалась – целая картина. Поля, за полями леса, за лесами моря, а над водами солнышко раннее встаёт.

Поднялась на утро Велена ни свет ни заря. Вбегает в горницу – глядит. Не рубашка – чудо настоящее на подоконнике лежит. И лягушка рядом с ней.

Подхватила Велена рубашку. Любуется, да от счастья по горнице кружится.

– Ах красота! Ах загляденье!

А сама всё думает: «Как жаба вышить такое сумела? Не кроется ли тут какой тайны?».

– Хочу у тебя просить за неё… В благодарность, – начала лягушка.

А девица на неё таким злым взглядом посмотрела, что впору испугаться.

– Ну? И чего же ты хочешь? – вздёрнув носик, спросила она.

Не дрогнула лягушка, говорит:

– За рубашку отдай мне стрелу Ивана-царевича.

– Ах ты мерзкая пиявка! – взбранилась красавица, – Да как ты смеешь?! Пошла прочь!

И смахнула лягушку рукавом с подоконника. Та – прыг – и пропала в кустах.

Как проснулся, повёз Иван-царевич сказочную рубашку отцу. И сам всё дивился да восхищался:

– Ай да рубашка. Ай да жёнушка у меня, краса! Нечета остальным.

А втихомолку думал: «Хорошо, что я Велене стрелу свою тайком отдал. Иначе был бы женат на лягушке. Какое ж тут счастье?»

Рубашка жены Ивана-царевича больше других царю понравилась. Полюбовался он и говорит:

– Теперь хочу узнать, какая из невест лучше всех стряпает. Пусть испекут мне к завтрему хлеб.

Воротился Иван-царевич к женушке, да слово в слово всё пересказал. И похвалы, и восторги, и злую зависть чёрную в глазах старших сношенек. И про хлеб не забыл.

– Да что ж это царь-отец удумал? – возмутилась красавица, – Чай не на кухарке он сына женил.

– Ну что ты, золотце моё, – снова подхватил Иван-царевич пальцы Велены, и целует, и ласкает, – Взгляни на ручки свои пригожие. Как хороши они, как тонки да изящны. Такими ручками лучший на свете хлеб печь. Ты легко с делом управишься.

До ночи краса-Велена, запершись, на кухне просидела. Никого туда не впускала. Глядит на мешок муки, на квашню пустую, на водицу ключевую… А всё ж ручки свои пречудные марать не хочется. Да и перстней с самоцветами жалко.

Вот уж луна поднялась. В саду тени ночные зашуршали. И соловушка далёкий запел сладко-сладко. Сидит Велена, пригорюнившись, да работу начать и не думает. Вдруг глядит – в окошко открытое лягушка запрыгнула.

– Опять ты?! – вскочила девица, и прогнать незваную гостью хотела.

А та всё одно:

– Знаю твоё горе. Помочь хочу. Испеку хлеб, да такой, какого царь ещё не едал.

– Взамен опять стрелу Ивана-царевича попросишь?

Лягушка кивнула.

Велена уж навострила руку, чтоб выгнать жабу, да вдруг… Решила схитрить.

– Хорошо, – молвила девица голосом сладким, приторным, – Отдам я тебе стрелу Ивана-царевича. Да прежде хлеб мне испеки.

– Слово даёшь, царевна?

– Даю.

– Смотри же, – прыгнула лягушка на пустую квашню, – Ты слово дала.

Отправилась Велена спать. А Василиса, как только шаги стихли, скинула с себя лягушачью кожу, и прекрасной девой обернулась. Засучила рукава шелкового платья, да за работу принялась:

– Как муку девица просевала,

Просевала ситом звёздным, напевала:

«Как мука небесная струится,

Так и хлеб волшебным должен получиться».

Замесила девица тесто. Всё в него добавила, и рыхлость теней ночных, и сладость пения соловьиного. Украсила Василиса хлеб, да в печь запекаться поставила.

А пока работала, того не заметила, как Велена к кухне спустилась. Да в щёлочку подглядывает. Уж больно интересно красавице стало, как лягушка такие чудеса сотворять умудряется?

Глядит Велена… И узнают сестру свою сводную, которую давно погибшей считала.

– Ба… Так вот зачем лягушке стрела Ивана-царевича, – про себя шепчет девица, – Василисушка, удумала ты мужа у меня отобрать. Как явишься во всей красе своей, да со стрелой, так он и признает тебя? Не надейся. Я глаза ему надёжно застила. Ох сестрица-сестрица, столкнула я тебя в воды реки Смородины, да видно простой смерти ты не ищешь. Погоди же, я тебя по-другому погублю.

На утро вбежала в кухню Велена ни свет ни заря. Глядит… На столе не хлеб стоит, а целый терем. Маковки у него мягкие, подрумяненные, так от маслица и блестят. Башенок да бойниц множество, а уж как украшен, какие цветы на нём вырезаны. А рядом лягушка сидит, награду ждёт.

Подбежала Велена, восхитилась:

– Ах какое диво! Ах какая красота! – а потом, на лягушку глядючи, посуровела, – Стрелу тебе?

– Ты слово дала, царевна.

– Я дала – я и обратно взяла. Я – хозяйка своего слова! – прикрикнула девица.

Схватила Велена полотенце, ловко обернула лягушку, да в глубокое ведро с водою вытрясла. Воды в ведре до серединки – и до дна не достать, и не выплыть, не выскочить, не выбраться никак.

– Может, ты хоть на второй раз утонешь, сестрица? – усмехнулась девица, да ведро сверху крышкой закрыла.

***

Тропа чёрная сквозь густой лес тянется. Вьётся меж деревьев, извивается… В том лесу нечистая сила хоронится, ждёт-пождёт добычи своей. Скалится, зубы да когти точит. А по той тропе девица красная идёт, на левую ножку прихрамывая.

Яга, хоть теперь свободный ход на Ту Сторону имела, всё ж часто в царство Кощеево не наведывалась. До границы души провожала. Но теперь уж сама пошла. Обещалась помочь, делать нечего. Идёт Яга… А от неё сила нечистая шугается, по щелям расползается.

Вот и лес расступился. Открылся взгляду мрачный замок Кощея Бессмертного. Белый, как кости, серый, как пепел. Да ворота навечно открытые. Заходи путник, не страшися.

Ступила Яга на холодные камни. Во двор прошла. А во дворе Золотая яблоня тёплым, земным светом сияет. И хорошо так на душе, радостно становится, на неё глядючи. Будто лучик солнышка в самый скверный день сквозь тучки пробился. Да то для живых. А мёртвым на неё смотреть – тоска неминучая. Вот глядит на неё Яга, и живая сторона её радуется, а мёртвая плачет.

У яблони сам царь Кощей стоит, на листву глядит.

– Почто пришла? – спросил он, как только дохромала до него Яга.

– Помощи просить, – девица встала рядом, да тоже на яблоньку взгляд подняла.

Яблочки на ней так и светятся, так и переливаются. И листья, даром что золотые, а по-живому блестят.

– Мёртвой водицы мне надобно.

– Небось какую шалость опять удумала.

– Что ты, царь Кощей. Какие шалости? – улыбнулась та, – Помочь обещалась девице одной. Рано она на Ту Сторону попала. Не судьба это её.

– Судьба… Про то одной Макоши ведомо, – поворотился Кощей на гостью свою, – Не пойму я тебя, Яга. Столько дурного с тобой приключилось. Столько ты настрадалась от злобы человеческой. Ты должна людей за версту от себя гнать. Души их помелом в моё царство заметать. А ты вон как… Добрая. Помогаешь.

Девица плечами тонкими пожала:

– Так пади легко доброй-то быть, когда у самой на сердце радость да покой. А ты попробуй доброй остаться, когда в спину тебе нож воткнуть некуда. Но я… Я ещё помню наказ батюшкин.

Вздохнул царь Кощей, усмехнулся угрюмо:

– Будь по-твоему, Яга. Будет тебе мёртвая вода. Да только и ты для меня одно дело справь. Не в службу, а в дружбу.

***

Сидит Василиса в темноте на дне ведра. Усталая. Обессилевшая. Отчаявшаяся. Вода над головой сомкнулась, лапки огнём горят. Целый день она выбраться старалась. Барахталась, дышать пыталась, да без толку. Всё одно – оставили её силушки. Видать, и правда смерть пришла. Да как пришла-то! Лягушкой в ведре утонуть! А и такое бывает. И лягушка утопнуть может.

Смотрит Василиса на крышку закрытую, да всё думает… Неужто права была Яга? Неужто нарочно толкнула её сестрица сводная, а теперь второй раз утопить пытается? Ах, Велена, Веленушка, столько лет вместе жили, а ей всё никак не смириться, что первой красавицей Василису считали, а сестрица завсегда опосля неё была.

И не знает девица, что ж делать теперь. Третий день уж пошёл. Сегодня, как солнышко сядет, если не женится на ней Иван-царевич, истечёт срок. А может оно и к лучшему? Всё одно без любимого жизнь не мила. А коль Иван-царевич и правда Велену полюбил, то что ж ей, лягушке, остаётся?

– Подожди меня, любимая. Я только воды напьюсь, – заслышала Василиса голос за стенкой.

Поднялась крышка, и ковш деревянный в ведро опустился. Прыгнула на него лягушка, да как вцепится. А спасителем её Иван-царевич оказался.

– Ба, – достал он ковш, глядит, удивляется, – Это кто ж лягушку в нашу воду бросил?

А Василиса всё смотрит на него взглядом жалостливым. Ну погляди на меня… Ну признай счастье своё, Иван-царевич! Да вдруг видит девица-лягушка, у царевича глаза будто поволокой затянуло, мутью заволокло. Словно не своими глазами смотрит он.

– Поторапливайся, родимый, – донёсся из сеней крик Велены, – На пир к твоему батюшке опоздаем.

– Ох, да, – сказал Иван-царевич, и выплеснул ковш с лягушкой в окно, – Беги, маленькая. На болото к себе возвращайся.

Василиса в сад и выпрыгнула. Глядит… Велена с Иваном-царевичем в расшитых нарядах в повозку садятся, тройкой коней запряжённую. А солнце уж на закат идёт.

Василиса кинулась за ними. Хотела она в карету запрыгнуть, да незаметно поехать. Уж торопится, старается, с клумбы на клумбу перескакивает. Да разве ж угнаться лягушке за лошадьми? Как кучер кнутом взмахнул, так повозки и след простыл. Пыль одна столбом по улице стоит. Не успела Василиса. А своим ходом до заката к царскому терему ни за что не добраться. Ни лапками, ни ножками.

Сидит Василиса в траве, да горькими слезами заливается. Солнышко всё ниже и ниже клонится, погибель сулит. Уж и похолодало по-мёртвенному.

– И чего ревёшь? – строго сказал кто-то.

Обернулась Василиса, глядит… А то не холод могильный, то Яга над ней стоит.

– Слезами дел не поправишь, голубушка. Можешь сколь угодно реветь да стонать, но на пути к царевичу своему. Снимай кожу, живо!

Сбросила Василиса с себя кожу лягушачью, да Яге её отдала. Стоит, глазками хлопает, носом хлюпает.

– А что ж делать-то мне, Ягушенька?

– Шестёрку коней колдовских запрягать, и за царевичем вслед ехать.

Свистнула Яга, да так лихо, что трава к земле прижалась. Сбежали с вечернего неба шесть кобыл. Да не простых… Белых-белых. И так сияют, так переливаются, точно звёздочки на ночном небе.

Взмахнула рукой Яга, и из деревьев садовых повозка сколотилась. Да так хороша, что и иной мастер не повторит.

– Возьми, – говорит она, протягивая девице флягу кожаную, – Тут мёртвая вода. Она колдовские болезни лечит, любые чары рушит. Как приедешь на пир, плесни её в глаза царевичу своему. Он сразу прозреет. Да смотри, торопись. Солнце уж заходит.

– Спасибо тебе, Ягушенька. Спасибо! – горячо обняла Василиса Ягу.

Взяла флягу, прыгнула в повозку, и помчали её зачарованные кобылы в царский терем.

Яга девицу взглядом до поворота провожала. И всё ж на сердце не спокойно было, тревожно:

– Ох, как бы доброта её снова не подвела.

***

А в царском тереме пир шел на весь мир. Все там были – бояре, дворяне, гости заморские. Челядь да крестьяне на улицах столичных пляшут. Всем царь праздник объявил, веселиться велел.

Стоит в палатах шум, гам, кутёж без умолку. Скоморохи пляшут, гусляры, дудочники да балалаечники на разные лады заливаются. По столам разговоры идут пустые да весёлые. И все гости красотой трёх сношенек царских любуются. Особливо младшей.

Сидят царевичи с женами своими рядом с царём. Беседы ведут весёлые, а самим им не радостно. Было велено каждой невестушке принести на пир такую диковинку, чудо-чудное, чтобы удивить царя-батюшку. Чьему чуду он больше других подивится, та и станет царицей. Тот сын и будет на престоле сидеть.

Вот настало время чудесами хвастаться. Встала из-за стола старшая сношенька, Злата, и говорит:

– Подивись, царь-батюшка. Драгоценное деревце. Ствол у него серебряный, листья золотые, цветочки самоцветные.

Споро вынесли слуги в самый центр тронной залы дерево дочери боярской. И впрямь красота… С человека ростом дерево. Серебро да золото на свету отливает, огоньки свечей в каменьях самоцветных блестят. Дивятся гости такой красоте… А царь лишь головой качает:

– Неужто ты думаешь, сношенька, что царя богатством удивить можно?

Опустила Злата головушку в золотом венце. А муж её, сын старший, поглядел на жену со злобой лютой. Понял он – не быть ему царём.

Вышла в центр залы сношенька средняя, Любава. Розовощёкая, крепкая. Говорит:

– Гляди, царь-батюшка, каких птиц диковинных мы тебе в заморских странах раздобыли. Выкупили, выменяли, да тебе привезли.

Выносят слуги клетку большую. Прутья витые, кованные. А в клетке птицы сидят, точь-в-точь райские. Большие, сами яркие, голубые, и хвосты у них длинные-длинные. А на головке хохолок, будто корона царская. Вот ходят птицы дивные по клетке. Да вдруг как развернут свои хвосты… Те огромным веером встали, и блестят, и разными цветами переливаются. А на каждом пере длинном, на кончике, будто озерцо маленькое синие-синие.

Дивятся гости чуду заморскому, восхищаются… А царь сидит, да головой качает.

– Зря ты думаешь, сношенька средняя, что я птиц диковинных не видывал. Мне друзья с юга таких подарков привозили, что тебе и не снилися.

Опустила голову Любава. На мужа не взглянет. А тот на неё с яростью таращится, понимает – не быть ему царём.

Тут вышла в центр залы сношенька младшая. Встала, улыбается… Говорит с гордостью.

– Погляди, царь-батюшка. И ты, люд придворный. На огненную воду, что всё на свете сжигает.

Достала Велена флягу из кармашка. Открыла… Да и плеснула на драгоценное дерево. Все так дух и затаили. А как только капли на златые листья упали, вспыхнула вода. Голубым огнём зашлась, а потом уж в алый перекрасилась.

Сидят гости в остолбенении… Как возможно такое? Чудо настоящее! Горит золото. Плавятся листики, течёт серебро. Бояре да дворяне хлопают, а и царь удивляется:

– Да… Вот диковинка, ну право. Вот чудо настоящее. Ну порадовала, Веленушка, ну угодила!

Смотрит Велена на царя, на мужа, на других снох, зубами скрипящих от зависти, и понимает… Быть ей царицей! Быть! Превзошла она Василиску, наконец! Та пади уж в ведре утопла, а Велена теперь настоящей царицей станет. Как кстати набрала она тогда флягу огненных вод реки Смородины. Теперь настоящее счастье – власть да богатство её ждут.

Замечталась красавица, не заметила… Как расплавленное злато-серебро по полу потекло. И огонь вместе с ним. Забились в клетке диковинные птицы, заволновались гости. Велена от огня-то отпрыгнула, и кричит:

– Воды! Воды!

Прибежали слуги, воды нанесли вёдрами. И тушат, и заливают… Глядь, а пламя только пуще разгорается! Вбирает огненная вода в себя воду колодезную, да всё дальше, дальше разрастается.

Вопит красавица:

– Земли! Песка!

Тут уж все не на шутку перепугались. Гости с мест повскакивали, и давай бежать. Царь встал, кричит грозно:

– Да ты что?! Вознамерилась терем мой спалить, негодная!

Обомлела Велена… И бежит, и к мужу жмётся. А Иван-царевич смекнул:

– Вода же это. Давай коврами её тушить, братцы!

Выскочили царевичи из-за стола. Ковры с пола похватали, занавеси тяжелые сдёрнули, и давай бить огненную воду. Вроде и сбивают они пламя, да уж больно медленно. Растекается оно быстрее, чем они тушить успевают.

Вдруг… Вбегает в залы девица. В зелёном шелковом сарафане, красоты неописуемой. Глядит она… На огонь, на гостей, что бежать пытаются, на отчаяние в глазах царевича. Поглядела, и горько-горько вздохнула. Открыла флягу, что в руках держала, да плеснула всю воду на колдовской огонь. Одна лишь капелька случайно на лоб Ивану-царевичу попала.

Потух пожар. Под дивной водой унялось пламя, погасло… Будто умерло.

Стоит Иван-царевич в остолбенении. Взмокший, разгорячённый. На незнакомку глядит, да не поймёт ничего.

Подбежала к нему девица, за руки его взяла и говорит:

– Иван-царевич, это же я… Суженная твоя – Василиса. Ты прости меня. Должна была я тебя той водой окропить, чтобы с глаз твоих пелена спала. Да видно не судьба. Теперь уж не увидишь меня боле…

Взглянула девица в окно, а там солнце почти закатилось. И такая тоска взяла Ивана-царевича, так сердце сжалось. Будто чувствовал он, как что-то самое дорогое, самое ценное и любимое теряет.

Отпрянула девица.

– Постой! – кинулся было за ней царевич, да поздно.

– Прощай, – молвила она, – Видно, судьба моя в царстве Кощеевом сгинуть.

Ударилась девица оземь, обернулась серой кукушкой. Взвилась птица под своды, пожаром опалённые, да с криком рухнула, вылетая в окошко. В ту секунду последняя капля мёртвой водицы стекла по лбу Ивана-царевича прямо в глаз. И рассеялся морок… Спала пелена.

– Василиса-а-а! – завопил он в отчаянии.

Вспомнил Иван-царевич болотную лягушку. Как говорил с ней не своим голосом, да словами чужими. Как красота очи ему застила, не мог он ничего вокруг себя видеть, одной только ей пленился. Да вспомнил… Как девице крестьянской ветку яблони цветущей подарил. А сестрица её днём позже солёной воды ему в глаза плеснула, уж будто случайно.

Обернулся Иван-царевич в ярости на жену свою… А Велены уж след простыл. Пустилась стража искать беглянку, но поздно.

Разобрали пожар. Воротился Иван-царевич домой. Сидит… Горькая дума на челе отчаянием рисует. Не знает, как же быть ему теперь. Затужил он. Повиниться бы, да не перед кем. А где искать Василисушку?

Вдруг на глаза стрела заветная попалась. И всплыли в памяти слова лягушки: «Знать судьба твоя такая». Судьба… А коли судьба, так она сызнова дорогу укажет, да к любимой приведёт.

Взял Иван-царевич стрелу, вышел в чисто поле. Поднял лук, натянул тетиву, да выстрелил. Полетела стрела далеко в заповедный лес. За ней Иван-царевич и отправился.

***

Темны дорожки заповедного леса. Много в нём тайн находится, много чуди да нечисти обретается. А не всякому стоит искать-то её. А уж кто нашел, али повстречался, тому уж нет обратной дороженьки.

Шла Велена по лесу. Сердилась, ярилась. Клубочек путеводный, что она у сестрицы украла, дорогу ей указывал.

«Ох уж эта Василиска! – гневом кипела красавица, – И тут умудрилась влезть! Уж дважды я её топила! На третий раз сжечь надо!».

Сызмальства ненавидела Велена сестру свою сводную. Как только матушка их замуж за её батюшку вышла, так и начались у маленькой Велены беды да неурядицы. Мать её, даром что падчерицу не любила пуще других, а всё ж твердила постоянно – Василиска то, Василиска это!

– Эх, Веленушка, что ж волос у тебя такой тонкий, да тёмный. И в кого? У Василиски вон… Коса уж до пояса вымахала, сколько за неё не таскай, – говаривала матушка, расчёсывая дочку.