Журнал «Парус» №75, 2019 г. бесплатное чтение

Андрей ГАЛАМАГА. Мы ещё, пожалуй, поживем

***

Рифма, как проклятие,

Помыкает нами;

Грешное занятие —

Говорить стихами.

Со строки не спросите

Подлинного дива.

Надоело до смерти

Говорить красиво;

Гладко – да не искренне,

Ладно – да не право.

Мыслимо ль об истине

Говорить лукаво?

Пени наши, жалобы —

Что свеча на стуже;

Время не бежало бы,

Было б только хуже, —

Не понять до старости

Самого простого:

Благ – кому достало сил

Не сказать ни слова,

Благ – кто, проникая вглубь

Смысла, а не слога,

Мог, не размыкая губ,

Говорить для Бога.

ВЕТЕР

Зябкая поземка змейкой юркой

Вьется так, что спрятаться нельзя.

В крохотном Каретном переулке

Суматошный снег слепит глаза.

Вышедшие из дому некстати —

Задирают вверх воротники;

Школьницы, спешащие с занятий,

Наглухо укутаны в платки.

Будто бы неслыханная сила

Светопреставлению виной;

Кажется, всю землю застелило

Плотной полотняной пеленой.

Но чуть-чуть ладонью заслониться,

Бросить взгляд в полуденную высь,

Сквозь заиндевевшие ресницы —

Солнца луч откуда ни возьмись.

И, не веря своему везенью,

Молча, очарованный стоишь, —

Не пурга похоронила землю,

Просто ветер снег сдувает с крыш.

МОЯ ВЯТКА

Русь склонить под рукою владычней

Порешил патриарший престол.

Мои предки, чтя древний обычай,

В те поры уклонились в раскол.

Непокорные старообрядцы

От гонений скрывались в скитах

И осели по землям по вятским,

Не продав свою совесть за страх.

Не сломили их беды и бури,

Жизнь вилась над избою дымком;

Ведь не зря мой прапрадед Меркурий

Основательным слыл мужиком.

Век бы жить им, молясь да не хмурясь,

Обустраивать дом свой ладком.

Только видишь, как все обернулось,

Когда грянул нечаемый гром.

Не спасла моих прадедов Вятка,

Тут уж поздно – крестись не крестись;

Те, кого не смело без остатка,

Кто куда по Руси разбрелись.

Жить по чести, случалось, непросто, —

Хоть умри, а душой не криви, —

Но всегда выручало упорство,

Что у каждого было в крови.

Хотя я не бунтарь бесшабашный, —

Не буяню, интриг не плету,

Не усердствую в спорах, – однажды

Мне становится невмоготу.

Не по вере – по жизни раскольник,

Не терплю самозваную знать;

Что поделаешь, вятские корни

Всё – нет-нет, а дают себя знать.

Хоть с сумою – да что-нибудь стою;

Предкам-старообрядцам под стать —

Я всегда шел дорогой прямою,

А упрямства мне не занимать.

Жизнь качала, трясла и кружила,

Но дорога казалась гладка,

И текла в переполненных жилах

Заповедная Вятка-река.

ТИШИНА

Дождь неуклюже накрапывает,

Воздух пронзительно тих;

Редкое небо проглядывает

Меж облаков кучевых.

Роща скромна, словно девственница,

Галок и тех не слыхать;

Молча березы советуются,

Как бы им день скоротать.

За ежевичною изгородью

К шелковой ели прильну.

Лишнего слова не выговорю,

Чтоб не спугнуть тишину.

Русь-недотрога – награда моя,

Вдруг невзначай в тишине

Тайна твоя неразгаданная

Чуть приоткроется мне.

СВЯЗЬ

Удел связиста – это ли не рай?

Удачливей на фронте не найдете.

Наладил связь – сиди и ожидай,

Тебе не лезть под пули, как пехоте…

Я, устранив на линии обрыв,

Ползком открытым полем пробирался.

Со всех сторон гремел за взрывом взрыв,

А немец будто бы с цепи сорвался.

Земля вздымалась, дым стоял стеной.

Мгновение – и лопнут перепонки;

Когда меня ударною волной

Отбросило на дно большой воронки.

Там трое пацанов, как я, солдат,

Дрожали побелевшими губами

И, на меня направив автомат,

Велели мне валить к такой-то маме.

Я до сих пор не смею их судить;

Такие есть везде – один на тыщу.

Я благодарен, что остался жить,

Короткий выстрел – и концов не сыщешь.

Я цел и невредим дошел назад.

Не то чтоб думал, ждут меня объятья;

Но лейтенант лишь бросил беглый взгляд:

«Опять обрыв. Давай, ползи обратно».

Я было возразил: не мой черед,

Теперь тебе пора идти настала.

Но он сквозь зубы процедил: «Вперед!

Что смотришь? Не боишься трибунала?!»

И я пополз второй раз в этот ад.

Фашист сплошным ковром по полю стелет,

И каждый пролетающий снаряд,

Казалось, прямо на меня нацелен.

Не буду врать, я страха не скрывал,

Но чувствовал нутром, что не погибну;

И только непрерывно повторял

Рассказанную бабкою молитву.

Уже сквозь гарь окоп был виден наш,

Уже готов в него был прыгнуть с ходу…

Прямое попадание в блиндаж,

И кровь с огнем взметнулись к небосводу.

Мне не избавиться от этих снов.

Но кто однажды видел смерть так близко,

Тот навсегда постиг значенье слов:

На фронте не бывает атеистов.

***

Нечаянно родившись заново,

Я снова начал этим летом

Читать Георгия Иванова

И спать с невыключенным светом.

Таилась в оболочке будничной

Непредсказуемого завязь,

По сретенским невзрачным улочкам

Мы шли, ладонями касаясь.

Там, где случайного прохожего

В урочный час не чаешь встретить,

Лучей причудливое крошево

На нас раскидывало сети.

Жара под крыши горожан гнала;

Но ты, без преувеличенья,

И в зной казалась краше ангела,

Увиденного Боттичелли.

И облака – благие вестники —

Струились высью голубою

От Сухаревки до Рождественки,

Благословляя нас с тобою.

***

Тень не напускаю на плетень я, —

Дни постылы, сны давно пусты.

Безнадежный пленник вдохновенья

И заложник женской красоты.

Сотни раз встречал ее во сне я,

Тысячу ночей провел без сна;

Точно чувствовал, что встреча с нею

Вечностью предопределена.

Лето начинало с подмалевка,

Нанося неброские штрихи.

Как река, Большая Пироговка

Не спеша втекала в Лужники.

Образ той, что снилась мне ночами,

Я переносил на чистый лист,

И, когда мы встретились случайно,

Различил ее средь тысяч лиц.

Только был – предупрежденьем свыше —

Странный сон, как окрик, – берегись!

Будто с нею мы стоим на крыше

И она соскальзывает вниз.

Знал бы я, чем сон мой обернется,

Бросил ли я вызов небесам?

Кто умен, – всегда остережется;

Только я был молод и упрям.

Верил, что бы ни случилось с нею,

Все напасти я перелистну.

И любил ее стократ сильнее,

Вопреки приснившемуся сну.

Но судьбу не провести с наскока,

Обух плетью не перешибешь…

Осень надвигается до срока,

К вечеру пойдет, возможно, дождь.

Я один. Один за все в ответе,

Сплю я или грежу наяву.

По Хамовникам гуляет ветер,

Разгоняя стылую листву.

ОДЕССА

Но поздно. Тихо спит Одесса…

А.С. Пушкин

…Но поздно. Тихо спит Одесса.

Погас закат. Затих прибой.

Пора бы, наконец, домой;

Расслабиться, переодеться.

Зеркальная луна, как ртуть,

Переливается у мола.

Тревожный скрежет богомола

Мне снова не дает уснуть.

И вдруг я выбреду спонтанно,

Словно в арт-хаусном кино,

Туда, где жил давным-давно —

На Пятой станции Фонтана.

Все тот же дом. Все тот же век.

Гляжу сквозь сомкнутые кроны —

Где в верхнем этаже, не тронут,

Ждет неухоженный ночлег;

Где, словно от тоски лекарство,

Светильник тусклый над столом

И Пушкина старинный том —

Издания Адольфа Маркса.

***

Василию Власенко

Все умрут, ученые и неучи;

Горевать о том – напрасный труд.

Может, вовсе жить на свете незачем,

Если все когда-нибудь умрут.

Все уйдут тропой неотвратимою,

Ветхие дома пойдут на слом.

Но пока на свете есть любимые,

Мы еще, пожалуй, поживем.

Зря кружит прожорливая стражница;

До тех пор, покуда есть друзья,

Может сколько влезет смерть куражиться,

Скорым приближением грозя.

Спрячемся под солнечными бликами,

Чтоб не отыскала нас нигде;

Как когда-то длинною Неглинкою

Побредем к Мещанской слободе.

В сутолоке дня не будет тесно нам,

Будто день подарен нам одним.

С верными подружками прелестными

Мы пока прощаться погодим.

Жизнь свою не называем горькою;

И стоим незыблемо на том

Со старинной доброй поговоркою:

Живы будем – значит, не помрем.

Владимир КРИТСКИЙ. Про Дуняшу

Стихотворения из одноименной книги

От автора. Эта книжка написана исключительно для дедушек, у которых одна любимая внучка; в виде исключения её могут читать дедушки, у которых один любимый внук или несколько внучек и внуков, а также бабушки; и только в виде особого исключения – все остальные.

ПЕРВОЕ ВСТУПЛЕНИЕ

В том углу, где стол мой письменный,

Где диван мой обитал,

Без забот и сует, мысленный

Мой счастливый дух витал.

О еде забыв, о зелии,

Дверь задвинув на засов,

Я провёл немало в келии

Чистой радости часов.

Никому я зла не делывал;

Пусть неважны, пусть плохи,

Знай себе, весь день отделывал

Да заканчивал стихи.

В них пытался я пошучивать,

А концы их, пусть грешно,

Так старался я закручивать,

Чтобы было всем смешно.

Лёгким слогом, без мучения,

Рисовал я всё подряд

Наши с Дуней приключения;

Перед вами – результат.

***

Душа моя тоненько-тонко

Волнуется, голос мой нем:

Доверие, дружба ребёнка

Не могут сравниться ни с чем!

В глаза ему солнышко светит,

Приветствуют травы, звеня,

И как этот мир его встретит —

Зависит сейчас от меня.

Я сам оглушён этим звоном,

В руках моих чудо, я сам

Считаю себя Симеоном,

Вносящим дитя в Божий храм.

Столь важный момент понимая,

Мне в чувствах сфальшивить нельзя,

Иначе нас ждёт не прямая,

А очень кривая стезя.

ПОРОГ

(Дуняше девять месяцев)

Мама в кухне хлопотала;

О, там был волшебный край!

Сил у Дуни не хватало

Перебраться в этот рай.

То мясной оттоль, то сладкий

Источался запашок,

Толстый, глиняный и гладкий

На плите стоял горшок.

Ешь его, толстей и пухни —

Пёкся с яйцами пирог.

Между комнатой и кухней

Сделан маленький порог.

А за маленьким порогом —

Суета и благодать,

Что-то видно, а о многом

Можно думать и гадать.

Чайник – тоненькое пенье —

Уж его-то знает всяк;

Чьё-то бульканье, шипенье,

Стук каких-то железяк.

Манит звук и запах манит,

Сил не жалко и труда —

Просто мочи нет, как тянет,

Тянет выползти туда!

Ножку кверху задирала,

Ведь порог – такой пустяк!

Ручка преодолевала,

А вот ножка-то никак!

Чтоб, вступив в единоборство,

Победить такой порог,

Надо волю и упорство,

И усилья рук и ног.

И конечно, всё случилось,

И в один прекрасный миг —

Получилось, получилось! —

В кухню ползатель проник.

От восторга на пол рухни

И в ладоши хлопай, но —

Много всяческого в кухне,

И опасностей полно!

Рай открыт перед ползуньей,

Но другое маму ждёт —

Каждый миг следить за Дуней

Ей прибавилось забот.

***

(Дуняше один год)

Когда успешно, братие,

Идёт ребёнок в рост,

Любимое занятие —

Таскать кота за хвост.

Вот то оно и плохо-то:

Трясётся, ходит дом,

Дитя от визга, хохота

На небе на седьмом!

Понятны стоны папины:

Уже в который раз

На Дунечке царапины,

И возле самых глаз!

Схватить котишку, вроде бы,

Да дать ему отлуп!

Котишка-то молоденький,

Он сам, как Дуня, глуп!

Замечу я для ясности:

Мы все за игры, за,

Но ведь в большой опасности

Дуняшкины глаза!

ОСЕННЯЯ ПАСТОРАЛЬ

(Дуняше два года)

Ветер проделывал штучки —

Ворох им листьев надут…

К дедушке влезла на ручки,

«Ножки, – сказав, – не идут».

В позе удобной и ловкой

Сидя на крепкой руке,

Мило прильнула головкой

К дединой жёсткой щеке.

Видимо, скучно ей было;

Зная, что всё я стерплю:

«Дедя, – она заявила, —

Я ведь тебя не люблю!»

Но показалось ей мало

В этих словах куражу:

«Дедя, – подумав, сказала, —

Я ведь с тобой не дружу!»

Осени грустной истома,

Поздние астры цвели…

Так мы, воркуя, до дома

Благополучно дошли.

ХОХОТ. РАДУЙСЯ, ДИТЯ МАЛОЕ!

(Дуняше три года)

Рано утром сделав топку,

Сделав по дому дела,

Приготовив нам похлёбку,

Книжек взяв с собою стопку,

В службу бабушка ушла.

Мы поели тем же часом,

За столом, не на ходу,

Не какую-то бурду,

Не пустую тюрю с квасом —

Щи со свёклою и с мясом,

Полноценную еду.

Миг – и мы на воле были,

Мы наелись, были в силе,

Да и день отличный был;

Хохотали, голосили,

Кувыркались, колесили,

Все сугробы измесили

И упали в них без сил.

Раскраснелись наши лица,

Мы пришли домой сушиться —

И продолжились дела:

Будто вовсе не устала,

Дуня прыгала, скакала,

До упаду хохотала,

Вон из рук себя вела!

«Дуня, хватит, остановка!» —

Но дитя проворно, ловко

Разыгралось не шутя;

Вдруг легла её головка;

Нет, не шутка, не уловка —

Крепко спит моё дитя!

БАНЬКА

(Дуняше три года)

День морозен и тих,

Льётся в комнатку свет,

Из игрушек своих

Мы собрали совет,

Чтоб решить сообща,

Что кому поручить:

Тигре – варку борща,

Лёве – Дунечку мыть.

Вторник, день неплохой,

Банный час наступил,

На диване ольхой

Лёва печь растопил.

Время зря не веди,

В печь поленья мечи,

Да получше следи,

Чтобы угли в печи

Не покрылись золой,

В ней остался бы жар,

Но из бани долой

Чтобы вышел угар!

Лёва – банщик лихой,

Он разводит пары,

Чтобы Дуне в парной

Разомлеть от жары.

Он на каменку льёт

Хлебный квас из ковша,

Чтобы Дунечку – в пот,

Чтоб омылась душа.

Громко камни шипят,

Хлебный дух, аромат

По парилке идёт;

Пронял Дунечку пот!

Лёва, мыло бери,

Гуще пену взбодри,

Осторожненько три,

Не царапай, смотри!

И чистюль, и нерях

Пены радует вид,

Пена вся в пузырях,

Лопнуть вся норовит!

Пена очень нежна;

Хоть объект невелик,

А мочалка пышна,

Вся из липовых лык!

Лёва, Дуню ты мыл,

Не жалея себя,

А теперь, сбавив пыл,

Лёва, нежно любя,

Ей головку намыль,

Дуня, глазки зажмурь,

Чтобы смылась вся пыль

С той головки, и дурь.

Наконец-то труды

Нам вздохнуть разрешат:

Лёва, тёплой воды

Наливай-ка ушат,

И с головки её,

Да и с Дуни самой,

Завершая мытьё,

Мыло дочиста смой.

Скажем радостно: «Ух!»,

Полотенце возьмём,

Наш родной Винни-Пух

Нарисован на нём.

Пот в него собирай,

Кутай Дуню в Пуха,

Вытирай, вытирай,

Досуха, досуха!

В расписанье как раз

Новый движется час,

И из кухни для нас

Поступает приказ.

Нам и запах тот люб,

И божественный вид —

Там дымящийся суп

По тарелкам разлит!

Там румяный пирог

Посерёдке стола!

Голос бабушки строг,

Нас она позвала:

«Хватит в баньку играть,

Час еды подошёл,

Начал суп остывать,

Руки мыть – и за стол!»

ГОРКА

(Дуняше четыре года)

Перед домом у ворот

Собирается народ:

Для детей готова горка,

Будет пробоваться лёд.

Воскресенье, выходной;

Дети с улицы родной,

Даже маленький Егорка,

Вышли к горке ледяной.

Папа снегу набивал,

Горку брызгал, поливал,

Постепенно, а не сразу,

Соблюдая интервал.

Горка в меру велика,

И круты её бока,

Вышла горка, видно глазу,

И крепка, и высока.

Хоть подъём высок и крут,

Но чтоб легче взять редут —

Три удобные ступени

От подножья вверх ведут.

Даша с Юлей тут как тут,

Вот и мамы их идут:

Ногти, губы, брови, тени —

Внешний вид они блюдут.

Наша Дуня – просто «Ах!» —

В пёстрых радужных тонах:

В ярко-розовой фуфайке

И в лазоревых штанах.

Всех цветов на Дуне – шесть,

Ярко-жёлтый тоже есть,

Дуне первой, как хозяйке,

Достаётся съехать честь.

Для широких детских масс

Изготовлен из пластмасс

Некий род тарелки супной

Или, может, плоский таз.

Дуня съехала. «Ура!» —

Закричала детвора,

И теперь для всех доступной

Стала скользкая гора.

С бесенятами в глазах,

На пластмассовых тазах,

Утопая в крике, гаме,

Мчатся с горки впопыхах;

С дисциплиной не знаком,

Тут возник из деток ком —

Кто-то едет вверх ногами,

Кто-то вовсе кувырком.

Но тут все поражены

Ярким блеском новизны:

Нет, не санки, просто чудо —

Мамой приобретены!

Хороши, ни взять ни дать,

И готова оседлать

Их уже детишек груда,

Горку бросившая рать.

Но вот тут и вышел срам,

Голос Дуни был упрям:

«Хватит, завтра приходите,

Санки новые, не дам!»

Справедлива Дуня, тень

Не наводит на плетень:

«Завтра сколько захотите —

И катайтесь, хоть весь день!»

И на следующий день

Я на санках, мне не лень,

Всех катал, кому охота,

Хоть из ближних деревень!

Всех, кто жил от Дуни близ:

Стёп и Ваней, Кать и Лиз!

Эй, садись на них, пехота,

Да цепляйся, не свались!

***

(Дуне пять лет)

Завыла белугой, заныла трубой:

«Не буду я дома, поеду с тобой!

Мам, я не останусь, не буду я тут!»

«Ну ладно, возьму я тебя в институт».

И вот аргументы, чтоб вой этот стих:

«Там будут студенты, посмотришь на них».

Ходили, бродили туда и сюда,

Не видно тудентов нигде, вот так да!

«А где же туденты?» – «Так вот же они!»

«Так это же люди!» – «Ну да, извини!»

ВОИНСТВЕННЫЕ ЛЮДИ

(Дуняше шесть лет)

Мы с Дуняшей дружим шибко

С дня рожденья посейчас,

Но у нас при встречах сшибка

С ней случается подчас.

Мы не страстными стихами

И не клятвой на крови —

Обменявшись тумаками,

Объясняемся в любви.

Говорит, что люди братья,

Жест протянутой руки;

Но верней рукопожатья —

Озорные тумаки!

Душит смех нас, а не злоба;

Чем сильнее каждый бит,

Тем довольней с ней мы оба,

Расстаёмся без обид.

И при следующей встрече

Мы рычим, как львы рычат,

И воинственные речи

Устрашающе звучат.

И она не бьёт баклуши —

Треплет дедин внешний вид:

За нос, бороду и уши

Ухватиться норовит!

Да и я ем хлеб недаром,

Твёрдо знаю роль свою —

Надувным воздушным шаром

Я Дуняшу крепко бью!

Наши мягкие игрушки

Уж, конечно, тут как тут,

И пушистые подушки

Непременно в ход идут.

Мы с Дуняшей так и будем

Как собака с кошкой жить

И на зависть мирным людям

Дружка дружку колотить!

ЗНОЙ

(Дуняше семь лет)

Он какого, братцы, цвета?

Лишь мечтаем мы о нём!

Нам упорно дарит лето

Дождь и холод день за днём!

Всё у нас почти готово,

Не хватает одного:

Зноя, лета золотого,

Эх, побольше бы его!

Если будет зной в июне,

Есть бассейн у нас в саду —

Мы в него залезем с Дуней,

Я спасенье в нём найду.

Пусть жара печёт как в печке —

Не страшит нас духота,

Скажем, выкупаться в речке

Жарким летом – лепота!

Не досадуя, не ноя —

Чтобы зной к спине не лип,

Мы укроемся от зноя

Под шатром из свежих лип.

Сладко жить в листве зелёной,

И сквозной, и вырезной,

Изумрудной, благовонной —

Нет жары, не парит зной!

Взяв с собой поесть да влаги,

В нашем парке городском

На поваленной коряге

Мы устроим летний дом.

Не заезженных – готовых —

Мы пойдём своим путём —

Мы с Дуняшей свежих-новых

Двадцать игр изобретём!

***

(Дуняше восемь лет)

Плакали мы, плакали

(Впрочем, может, зря),

На её каракули

С жалостью смотря!

Охали мы, охали

Над её письмом —

Хорошо ли, плохо ли —

Сами не поймём!

Есть ведь, были случаи —

Лучшими в уме

Делались не лучшие

В правильном письме.

Вот покажет завтра нам —

Дуня будет кем?

Или станет автором

Пушкинских поэм,

Или в массе скроется,

Бог её прости —

Дворником устроится

Улицу мести?

ХУДОЖНИК-ПОРТРЕТИСТ

(Дуне девять лет)

Вот из Греции, из Рима

К ней явился Аполлон,

Вижу я – реально, зримо

Над Дуняшей вьётся он.

Ходит Дуня, лоб нахмуря,

Потерявши аппетит,

Ждёт она, когда, как буря,

Вдохновенье налетит.

Пять минут – и всё, и точка,

И автограф ставит свой,

И с бумажного листочка

Смотрит дедя, как живой!

И увы, с её портрета

Я сегодня в первый раз

(Больно мне и горько это)

Вижу правду без прикрас.

Длинный нос, кривые ножки,

И все прочие красы,

И вдобавок, как у кошки,

Очень редкие усы.

ДУНЯША РАССКАЗЫВАЕТ О ДЕДЕ

(Ей десять лет, учится в четвертом классе)

Он задач решит хоть двести,

Очень любит устный счёт,

И могу сказать без лести —

В математике «сечёт»!

Но у деди профиль узкий —

Дедя наш – хотите знать —

Слова грамотно по-русски

Не умеет написать!

Ладно был бы просто средний;

Посмотрите в дневнике —

Страшный двоечник последний

Дедя в «русском языке»!

Если взять диктант вчерашний,

Что мы с дедей провели —

Я-то что, вот Юля с Дашей

В настоящий шок пришли!

Было нам не до улыбки —

Мы, за дедю огорчась,

Все втроём его ошибки

Разбирали целый час.

Что имеем, то имеем;

Что ж теперь нам, волком выть?

Очень сильным грамотеем

Деде, видимо, не быть.

Хоть и мы её, заразу,

Допускаем иногда —

Но ошибок столько сразу

Не видали никогда!

Юля с Дашей так сказали:

«Мал ошибкам дедин лист —

Друг на дружку налезали

И друг с дружкой подрались!»

Нет совсем у деди знанья,

Полный в грамоте «отпад» —

Все он знаки препинанья

Расставляет невпопад.

Невпопад тире и точки;

Это прям-таки вопрос —

Как на маленьком листочке

Их так много убралось?

Он неграмотен безмерно,

Хоть ты кол ему теши:

Он неправильно, неверно

Пишет даже «жи» и «ши»!

Дедя честно, без улыбок,

Может быть собою горд —

По количеству ошибок

Установлен им рекорд.

Я по «скайпу» буду рада

Это Гиннессу сказать,

Потому что это надо

В книгу Гиннесса вписать!

Но вообще-то мы решили:

Это, в общем, как смотря!

Может, мы и поспешили

Так про дедю; может, зря

Мы о деде судим строго —

Не такой уж он тупой,

Просто деде нужно много

Поработать над собой!

Зузанна КУХАРИКОВА. Прости моему сердцу…

Верлибры из сборника «Следы в росе» (Поважска-Бистрица, 1998, 142 с.)

Перевод со словацкого Ирины Калус

Дагмар Мариа Анока

Для чего мне глаза,

Когда они на других должны смотреть?

Для чего мне руки,

Если тебя не могу обнять?

Для чего вообще существую,

Если не могу прильнуть к тебе?

Ответь!

Во всём лишь грустью горю.

(«Книга разлук»)

ВЛЮБЛЕНА

Опьянена любовью,

Напрасно тебя ищу во всех лицах.

Слова запираю,

Мысли плутают по твоим берегам.

Ты – солнце моё

И голубое небо.

Сон мой единственный,

Я – нежным чувством к тебе пылаю.

На душе у меня грустный дождь,

Задумчивая бываю.

Не дойду к звездам,

Очень далека от их яркого света.

Прости моему сердцу

Его смелые крылья.

Оно только в облаках

Иногда летает.

ВДОХНОВЕНИЕ

Завидую небесам —

Цвету твоих глаз,

Вот следы твоих ног —

Завидую каплям ранней росы.

Завидую горящим искренним желанием словам,

Которые шепчут твои губы.

Завидую радости ветерка,

Когда тебе волосы ворошит.

Завидую и траве —

Ложишься в её лоно.

И приязни к собачке,

Что льнёт к твоим ногам.

Неразлучности тени

От души завидую тоже.

Шее твоего коня,

Которую ты обвиваешь.

Завидую и ночи —

Ходит смотреть сны с тобой.

Завидую любви мгновениям,

Когда оплываешь негою.

И утру завидую —

Ключ от снов ты ему дал.

И дню —тёплый солнца луч,

Который ласкает твоё лицо.

МОНОЛОГ

Тебе, король моих снов,

Вылью своё сердце в длинном монологе.

Вдаль посылаю своё послание сегодня.

Так сильно воспылала любовью я к тебе,

Ты моя звезда звёзд.

Ослепленный красотой цвета и волшебства,

У источника Музы ты близко стоял.

Она сыпала пригоршнями.

Получил ты охапку драгоценного дара,

Мне же она погладила ладонь.

В красоту острова погружённый,

Пишешь портреты.

Я, мастер мой, обожаю именно твой.

Рисую его, нежно поглаживаю.

Твой образ вписан в моё сердце,

Врезан в память.

Полный неги настраиваешь лиру Орфея.

Вернёт ли Эвридику твой волшебный голос?

Нет, ничего не говори,

Только песню пой.

И не переставай никогда.

Искренним теплом гладишь моё сердце.

С радостью тебе его оставляю – ты заслужил.

КАРТИНА

Послал ты мне пару словечек

Вместо букета роз.

Впала я в грёзы —

Ум ветер выдул.

Что ты для меня – всё,

Страстно признаться тебе жажду.

Нарисую картину,

На ней увековечу твой образ.

Любовь цвета настроит.

«Король и его дурак» —

Портрету название дам.

Ты будешь этим королём,

Помешанным от славы,

Я – наивный дурак.

Смеюсь и печалюсь.

Глупостей творю достаточно.

(Горькую правду признаю.)

Так же, как и в сказке,

Или как собака,

Сяду к твоим ногам.

И своим признанием

Буду скулить о милости.

БАЛЛАДА ДЛЯ ТЕБЯ

Тысячу и одну ночь

Воскрешала дева любовь повелителя.

Мораль сказок уже была близка —

Жизнь её висела на волоске.

И эти слова для тебя —

Нить Ариадны,

Которая приведёт ко мне.

Давно тебя жду,

Прошу тебя, приди.

Обнови меня любовью.

Сердце моё сковали высокие скалы.

Согрей его дыханием и прижми нежно,

Оно тебе вообще не сопротивляется.

Моё сердце – как скрипка.

Кто будет на ней играть?

Ноты уже раздул ветер,

Музыкант – глух.

Ты шёл рядом, мою историю знаешь,

Да и ответ, как мне кажется.

Будь же тогда судьёй и правильно рассуди,

Было ли мудрым

Предложить сердце на ладони?

МЕЧТАНИЯ

Пленим лазурь

Твоих двух звёзд,

В полуприкрытых веках

Скроем их ясный свет.

Искренне обнимая тебя,

Бужу спящую любовь.

Аккорда манящего

Слышу звучание из глубин.

В артериях ускорены тамтамы сердца.

Их ритмы считаешь прикосновением губ.

Мелодия становится слаще.

В отзвуке пьянящем тихо трепещу.

Аллегро счастья знакомый тон

Снова выколдовывают ласками

Тонкие пальцы…

Как мечтательный Шопен играешь.

В теле, в душе музыка – спокойное анданте.

Симфония нежности

Тихонько рождается в нас.

Мучительным тремоло

Плачет наше желание.

Крещендо любви звучит

Наичистейшим тоном.

ПРИЗНАНИЕ

В мгновения правды убегаю к тебе.

Покорённую гордость сегодня

Кладу к твоим ногам.

Покаянно

Преклоняю колени на порог твоего сердца

И обманы признаю.

Не верь моим словам,

Не верь, что не больно мне,

Когда этикетные фразы

Пишу тебе в письме

И чувства тысячу раз

Запру против воли.

Не верь словам,

Что меня не ранит,

Когда на концерт счастья

Вашего дуэта зовёшь.

Шансонетке завидую.

Несколько отчаянных слезинок

Спрячу в ладонь.

Не верь словам,

Что от любви отказываюсь.

Обманываю саму себя.

Обнажённую душу

Сохраню потоками лжи.

Тоскую по глубинам.

Я – без воды река.

ЖДУ ТЕБЯ

Угрюмый вечер на город падает.

Улицей пустой иду

Бесцельно.

Молчаливый, ты идёшь рядом со мной

В моих представлениях,

В нежной мороси

Чувствую твоё прикосновенье.

Маленькая кофейня

Манит ароматом кофе.

В её матовом свете

Две робкие улыбки

Кладут между нами

Вопрос ожидания.

Согреваешь меня огоньком доверительным.

В поздней осени

Постоянно живу тобой,

Мой близкий далёкий.

МОЙ ДОЖДЬ

Я – высохшая земля,

Выжидаю твоего дождя.

Ороси меня нежностью.

Живая вода любви

Пропитает меня целиком.

Только звёздное небо

Надо мной склоняется,

Когда теряюсь в тебе.

Целиком меня захватишь

В сладком томлении.

НОЧИ ЗА ОКНОМ

(перифраз из Германа Гессе)

За подаренные сны

Ставлю тебе памятник

Любви бессмертной

В таинственном саду

Своих хрупких стихов…

Когда во сне светит

Твой милый образ,

Тогда,

Любовь моя, просыпаюсь.

Глубокой ночью

Тихонько тебя зову.

Мучает меня воображение —

Мечтаю о твоей нежности,

Горячих ладонях.

Во снах – шум,

Желание болезненное,

Учащённое дыхание…

Давно ты ушёл.

Немое эхо шагов

Туда – и обратно.

Во тьме эхо светит тихо.

Со мной остались

Ночи за окном,

Наполненные печалью.

Майрудин БАБАХАНОВ. Черешня и слеза

Перевел с лезгинского Евгений Чеканов

***

Пути змеи всегда замысловаты.

– Скажи, змея, откуда яд взяла ты?

– Из той сумы с несметными дарами,

Когда Творец открыл ее пред нами.

– Но почему, отвергнув всё подряд,

Не блага ты взяла себе, а яд?

– Боялась я, дар выбирая тот,

Что человек себе его возьмет…

ЧЕРЕШНЯ И СЛЕЗА

1

У нас в саду черешня покраснела.

И мать выходит в сад, вослед за мной:

«Как вовремя приехал ты, родной,

У нас в саду черешня покраснела.

Ты помнишь, мы в те дни ее сажали,

Когда ты уезжал… Щедра плодами,

Но вкуса их не знаешь ты. Годами

Живешь вдали, сынок, в далекой дали,

Но вот приехал в добрый час земной.

Плоды на днях поспеют… Мы так ждали!»

2

«Родная, огорчать тебя не смею,

Но как тут умолчать: я уезжаю.

Горит работа! Что мне делать с нею?»

Прильнув ко мне, мать возражает: «Знаю,

Ты, как и я, не можешь жить без дела,

И все-таки останься – умоляю!

Смотри: в саду черешня покраснела…»

И я смотрю… Но всё же уезжаю.

3

Посылка из села передо мною,

Черешней красной доверху полна.

Сижу один, о чем-то вспоминая…

А на черешне той – письмо от мамы,

А на письме – слеза моя ночная.

1985 ГОД

Хороним дедушку. Несем

На кладбище родное.

Подобно камню, давит груз,

Плечо и сердце ноют.

А сзади вьется в тишине

Толпа-сороконожка…

Но вот приходим к месту мы,

Кончается дорожка.

Возносит деда моего

Поток речей похвальных.

От колыбели славят – до

Носилок погребальных.

Но жаль: не вспомнил ни один

О ране незажившей,

О пуле, ровно сорок лет

В боку у деда нывшей.

В могилу дедушку кладут,

Несут к могиле камни.

Земли лопату бросить вниз,

Как всякому, пора мне.

Но две лопаты брошу я

На траурное ложе:

Не только деда хороню —

И пулю его тоже…

***

Прежде мало кто мгновенно бы сказал,

Сколько стран на свете, – сто или сто две.

Но соседа обсудить он был бы рад:

Всех цыплят его держал он в голове.

Нынче каждый тебе скажет обо всем —

Сколько стран вокруг, и кто кому под стать…

«А детей-то у соседа сколько, брат?» —

И в ответ он будет голову чесать.

НОЧНАЯ ФАНТАЗИЯ

То не курицы

летят на зерно —

светят звездочки

вкруг новой луны,

и не белые летят

облака,

а любимая

снимает фату.

Ветер хочет

одеянье забрать —

и бросаюсь я к окну,

к небесам,

и хочу отнять у ветра

фату,

но любимая мне шепчет:

«Оставь,

пусть уносит,

забирает себе —

мне невестой уж не быть

никогда…»

***

Шагает горец,

Статью он не вышел.

Обочь – жена, она в два раза выше!

Идут, болтают, веселы их лица…

Аллах свидетель: коль мужчина – горец,

То и в любви он к высоте стремится.

ВСТРЕЧА

Он в Кандагаре был… Но я

Не знал про те заданья.

Когда он в бой ходил – мы все

Ходили на свиданья.

А нынче он давным-давно

Забыл чужие горы:

На ким1 идет, в кругу друзей

Девичьи ловит взоры.

Не грустен взгляд. Не дерзок вид

И не отмечен лоском.

Не стар, не сед… И нет наград

На пиджаке неброском.

Но всё же именно пред ним

Открыл я двери класса.

Как долго шел он к тем дверям,

Как долго сомневался!

И вот представил гостя я

Мальчишкам и девчатам:

Пчелиным роем класс гудел

И взгляд летел за взглядом.

С опаской глянув на меня,

Гость сделал шаг к ребятам

И тихо начал свой рассказ

Баском шероховатым.

Утихли шепоты-смешки,

Закончились остроты.

«…В далекий край из мест родных

Несли нас самолеты.

Выходим – фронт! Палящий зной.

Как уголь – каждый камень.

– Вот этот мост отдать нельзя!

Держитесь! Хоть зубами!

И мы держались… Враг стрелял,

Град пуль летел со свистом.

И кровь рекою там текла

По склонам каменистым.

У незнакомого моста

Вжимаясь в пыль и камни,

Лежал и думал я о том,

Что припасла судьба мне.

Нельзя подняться было нам,

Встань – попадешь под пули.

Они свистели над землей

И нас к земле пригнули.

До ближней части – две горы,

Что ни гора – то круча.

Нас – тридцать два бойца всего,

А моджахедов – туча.

Всё ближе враг, тесней кольцо, —

Тут дрогнул гостя голос, —

Разрыв!.. И друга голова

На части раскололась…»

Промолвив это, задрожал,

Затрясся гость всем телом

И вдруг зашелся, как дитя,

В рыданье неумелом.

Руками он закрыл лицо

И всё рыдал и трясся,

Пока не вывели его

Два мальчика из класса.

Напрасно ждали гостя мы

С тоской необычайной…

Для нас судьба того моста

Навек осталась тайной.

***

Кто мудр под небом – старики иль дети?

В проблеме этой – впрямь неразбериха:

У одного – всё впереди на свете,

Другой уже хватил с лихвою лиха.

Один шумит – и машет кулачками,

Другой всё отдает – и безобиден…

И кто же мудр из них? Решайте сами.

И там и здесь зуб мудрости не виден.

Леонид ДОНСКОВ. Ёси

Непридуманная история про козочку, найденную в лесу в возрасте трех дней

Посвящается моей сестренке,

Жанне Танановой

Как мало нам дано, чтобы творить добро!

Спасти и защитить всегда ли в нашей власти?

А вот для зла довольно безучастья:

Смолчал, отвел глаза, и совершилось зло…

В. Донскова

1

История эта произошла в Цимлянских песках, на маленькой степной речке Аксенец.

Была осень, конец сентября, днем ярко светило солнце и было даже жарко, если, конечно, не дул северный ветер. Но по ночам становилось всё холоднее, и звезды, которые были хорошо видны с земли, как серебристые мальки в солнечный день на мелководье, утром видели, как на земле клубился молочный туман. А вы бывали свидетелями этого чуда? С первыми лучами солнца туман начинает сползать с возвышенностей в долины, в низины, к ручью и речке. Он клубами катится, как перекати-поле, вьется в спирали, струится, как вода.

Хорошо смотреть на это с холма или, как здесь говорят, с «кучугуры». Сначала показываются верхушки деревьев. Они загадочно-темны на белом полотне тумана, они встают, как неведомые великаны, потягиваясь своими могучими ветвями-руками.

Потом начинается день: еще нет солнца, но становится всё светлее и светлее, звезды тускнеют и начинают постепенно исчезать. Появляются первые лучи солнца, и вот на небе остается одна, самая яркая – «Пастушья» звезда, а точнее – планета Венера. И, конечно, Луна!

Луна… Ее бывает видно чуть ли не до обеда. Всеми покинутая, она уже не светит, становится похожей на маленькое облачко, которое неуловимо тает. А туман в низинах редеет, превращаясь в легкую невесомую дымку, которая исчезает совсем незаметно: вроде была – и вот ее нет. Странно ведь, правда?

Под утро бывают заморозки, и тогда солнцу приходится отогревать землю. Там, где коснутся земли солнечные лучи, на траве блестят капли росы – это растаявший иней, а может быть, слезы слабого заморозка, которому не терпится стать сильным и крепким морозом. Но у него еще всё впереди, целая зима.

2

Итак, в конце сентября у одной молоденькой козочки родилась дочка – маленькая, симпатичная и смешная.

Все козы были страшно возмущены: «Как?! Осенью, на зиму глядя? Никого не послушалась! Не могла подождать до весны, когда принято приносить домой маленьких козлят!»

Но молодая мама никогда прежде не имела детей, а ей этого очень хотелось, и она не стала ждать до весны. Козочка-мама была очень довольна своей дочкой, а молодой папа был горд и счастлив. Они все были счастливы: мама, папа и дочка.

Как назвали дочь родители, мы не знаем. Позже, когда она жила у нас, мы дали ей имя Ёси, Ёси-казёси. Так и будем считать, что она была с рождения – Ёси.

Утром Ёсин папа уходил со стадом, а мама и Ёси паслись возле дома. Ёси тогда еще не была настолько крепка, чтобы шагать со всеми вместе на дальние пастбища, куда двигалось стадо в поисках сочной и вкусной травы. Она сосала молочко, веселым бесенком бегала вокруг мамы, когда та паслась, и спала, привалившись к маминому боку.

И так прошли два дня, два бесконечных и счастливых дня в ее жизни. А потом начались те самые невероятные приключения маленькой Ёси, благодаря которым мы и познакомились с ней.

3

Кроме мамы и папы, у Ёси был еще и хозяин – большой человек с огромной лошадью, такой огромной, что и смотреть было страшно. Лошадь говорила «Иго-го!» и так била копытами, что земля дрожала, а маленькая Ёси пряталась за маму и крепко прижималась к ней. У хозяина были собаки-помощники, гораздо меньше ростом, чем лошадь, но страшнее их, вместе взятых, – и лошади, и хозяина с кнутом. Что такое кнут, Ёси плохо представляла, но хозяин им так «стрелял», что даже Ёсин папа боялся. А Ёси падала и притворялась мертвой. Это она сама придумала: щелкнет хозяин кнутом – она упадет, и никто ее не трогает.

На самом деле хозяин и не думал обижать маленькую Ёси. Просто коз и баранов было много, а он один. И когда он говорил им что-то, не все его слушались. А с кнутом проще: щелкнет – и всем сразу всё становится понятно, и никаких вопросов: «Ме-е – зачем? Бе-е – куда?»

Ох, уж эти собаки! Ёси их очень боялась – они были страшные, да и странные: хвост длинный, уши маленькие, а копыт и рогов вообще нет. Это Ёси знала точно: вечером собаки спали, и Ёси отважилась к ним подойти. Ноги ее подгибались, мелко дрожали, и всё время хотели убежать, спрятать Ёси за маму. Но Ёси упрямо заставляла свои ножки идти к собакам… Тогда-то и увидела: рогов и копыт не было…

Но самое удивительное было другое: собаки не ели траву! Все ели траву – мама, папа, другие козы и даже глупые бараны, которые ходили, опустив носы в землю, и говорили густым басом: «Бе-е…». Все ели траву, и Ёси, когда вырастет, тоже будет есть траву, – так Ёсина мама говорила, а она, как и все другие мамы, никогда не врет, ведь верно? Даже большая лошадь, которая ходила на копытах, тоже ела траву. Ёси не знала, есть ли у нее рога: она была такая высокая, что Ёси не могла как следует это разглядеть, а у мамы всё забывала спросить. Хозяин, и тот жевал травинку – Ёси это видела сама. Правда, сорвал он эту травинку руками… Ну и что ж, может, ему так нравится. И все-таки он ел траву и ходил на двух копытах, которые называл сапогами, а вот собаки…. собаки были совсем без копыт и не ели траву!

Но и это было не самое главное. Все кругом пили воду. Правда, сама Ёси сосала молоко, она, – как уверяла мама, – потом будет пить воду. А собаки высовывали длинные красные языки и лакали (да-да, вы не поверите – лакали!) воду. Ёси трясла головой, чтобы избавиться от такого наваждения, но нет: они именно ЛА-КА-ЛИ, глупо хлопая языками по воде!

«До чего же они странные, – думала маленькая Ёси. – И как много в мире неизвестного, нового и непонятного! И как интересно, оказывается, в нем жить… а я и не догадывалась».

Так маленькая козочка начинала открывать для себя мир, о котором еще вчера ничего не знала. А может, и знала, кто скажет. Я не берусь тут ничего утверждать.

4

Утро третьего дня выдалось холодным и туманным. Ёси долго не хотела просыпаться, сквозь сон тихонечко бормотала, отвечая маме, которая осторожно толкала носом свою крошечную дочку, чтобы та просыпалась: «Потом – ме, еще чуть-чуть – ме, сейчас еще рано…» Но мама не отставала от маленькой сони. И сказала ей твердо: «Ёси, пойдем, проводим папу».

Ёси, конечно, встала проводить папу. Она поднялась, потянулась на своих маленьких копытцах и первым делом занялась сосанием молока. Оно было вкусным, теплым и наполняло Ёси свежестью и силой. Сразу и утренний холод исчез, и настроение у Ёси стало отличным, так и захотелось с кем-нибудь поиграть, пободаться. Но, увы, она была единственным маленьким козленком на всё большое стадо, и бодаться ей было не с кем.

Хозяин с собаками отделил баранов и козу с козленком от стада и перегнал их на другой баз. Когда хозяин гнал их, Ёси не отставала от мамы и всем своим видом показывала: не боится она этих ужасных псов, – хотя, по правде говоря, ей очень хотелось вжаться в маму и не глядеть на эти страшные и свирепые пасти-морды. Лишь когда за мамой и дочкой закрылась дверь база, Ёси, наконец, легко и свободно вздохнула. Затем гордо посмотрела на баранов: «Вы большие, а трусливые, бежали впереди, а мы с мамой зашли на баз последними».

Она оттопырила верхнюю губу, как это делают взрослые козы, когда им что-то не нравится, изобразила на своей мордочке презрение и высокомерие, копнула копытцем песок и отвернулась от баранов.

Ёси было невдомек, что в ее поступке бараны не увидели даже тени подвига. Для них это было привычно – слушаться и повиноваться хозяину, а на воображалу-козочку бараны не обращали внимания: эка невидаль, все они маленькие зазнайки и воображалы. «Бе-едовая», – только и сказал один баран другому. Но тот был занят жвачкой, сладко щурился, шумно жевал и ничего не расслышал.

Стадо ушло. Впереди, гордо подняв голову с широкими и мощными рогами, шел Ёсин папа, сбоку шествовала лошадь, отмахиваясь хвостом от назойливых комаров и мух. Хозяин, конечно, восседал на лошади. В одной руке он держал поводья, а в другой – свой длинный кнут. Позади стада трусили хозяйские собаки, подгоняя отставших или зазевавшихся в кустах коз и баранов: «Не отставать – тяв, потеряетесь – гав».

Ёсина мама долго смотрела вслед стаду и о чем-то думала, жуя свою жвачку.

«Она, наверное, видит папу. Ведь наша мама вон какая высокая», – думала Ёси, стараясь подпрыгнуть повыше и посмотреть на своего отца. Но видела лишь пыль над дорогой да слышала: «Мее – бе…», «Мее – бе…» – и шорох песка под копытами.

5

Кто открыл дверь, когда пришла пора идти на выпас, Ёси не видела; просто бараны вдруг потянулись к выходу, а за ними – и Ёси с мамой.

Ёси прыгала, бегала, старалась взгромоздиться на маму и каждый раз, когда съезжала в песок, исхитрялась приземляться на свои тоненькие пружинистые ножки. Но иногда все-таки просто падала под ноги маме, утыкаясь носом в песок. Но мама на Ёси не обижалась, она сама была недавно такой же забиякой и прыгала на свою маму точно так же.

Бараны и Ёсина мама медленно шли и пощипывали травку, а вокруг носился, поднимая пыль, маленький черненький чертенок. Этим чертенком была, конечно же, наша Ёси. Нет, она не ела траву. «Успею», – думала она и неслась за желтым листиком. Или пыталась достать жучка из-под коряги – не носом, так копытцем.

Бараны и мама медленно шли по низинам, лазили по песчаным склонам, объедали кусты, которые росли на кучугурах, чесали рога о старые ветки дерезы и собирали ее вкусные зрелые плоды. Ёси их тоже пробовала, но они показались ей невкусными. Ей нравилось только молоко, хотя мама и говорила: «Ёси, ты потом поймешь, как это вкусно. Первые плоды чуть сладковатые и вяжут во рту, а потом они становятся пышными и слегка сочными. Но самые вкусные – вот эти, чуть тронутые заморозком, водянистые, полупрозрачные…». Ёси слушала маму внимательно, но думала: «Может, это и вкусно, но молоко вкуснее». И она была по-своему права.

Если на пути встречался песчаный обрыв, для Ёси начиналась потеха. Она взбиралась наверх и начинала скакать по самому краю обрыва, взбрыкивая и кувыркаясь, очень гордая и счастливая от своей смелости и ловкости. «Ничего, что иногда я падаю и скатываюсь по песку, мне это очень нравится. Пускай бараны сердито говорят: “Бе-е-столочь…” Они слишком старые и глупые, чтобы понять, как это здорово и весело – быть маленькой и счастливой. А вот мама меня понимает – и тоже, взобравшись на самый верх кучугуры, взбрыкивает и прыгает оттуда. Как красиво она это делает! Я этого пока не умею, но когда вырасту, то непременно научусь так прыгать». А умная Ёсина мама, глядя на дочку, думала: «Глупышка ты, Ёси, разве я могу прыгать так, как ты? Я это могла очень-очень давно, когда мне тоже было всего три дня…»

Ёси очень любила свою маму, и ей нравилось играть вдвоем, особенно – забираться маме на спину. Но Ёси не всегда это удавалось. И когда не получалось, она вскакивала с песка, куда только что скатилась, слегка отряхивалась и, сделав несколько прыжков в сторону, чтобы сбить маму с толку, снова вихрем неслась на нее. И снова впрыгивала маме на спину, редко-редко удерживаясь там хотя бы минуту.

Но когда мама ложилась жевать свою жвачку, тут у Ёси всё получалось! Ох, что она вытворяла тогда на маминой спине: и прыгала, и скакала, вертясь на одном копытце, и соскальзывала с мягкого маминого живота, и бодалась, и залезала маме на шею и голову, и покусывала мамины уши! В общем, в Ёси вселялся бесенок непослушания и хулиганства!

Бараны говорили между собой: «Бее-с, а не ребе-е-енок, бе-е-дная мама, бе-е-да, что за дети теперь пошли, бее-е».

Но Ёсина мама знала, что дочка у нее умненькая и добрая. А что балуется – это так и должно быть: мама сама тоже была недавно маленькой козой-дерезой. И вообще, не стоит обращать внимания на болтовню тупых баранов.

6

Солнце поднималось всё выше и выше. Вот оно уже и остановилось. Дошло до одного, только ему известного места – и замерло в раздумье: ведь уже осень, и стоит ли подниматься выше? Еще чуть-чуть, и надо будет спускаться…

Наступало время обеда, а для наших путешественников – время идти на водопой. Туда, где можно будет не только напиться, но и вздремнуть, и заняться жвачкой, как это положено всем козам и баранам.

Но бараны были глупы и не знали, куда нужно идти, чтобы выйти к водопою. Знала дорогу только Ёсина мама, и именно она-то и должна была вывести всех к воде и к дому. Но тут Ёси, которая уже наскакалась и напрыгалась вдосталь, пососала маму и вдруг сказала: «Я устала! Спать хочу!» – и тут же прилегла на песочек, склонила головку на свой бочок и сладко засопела. Коза, как хорошая добрая мама, умилившись видом спящей дочурки, вздохнула и прилегла рядышком: пора было вздремнуть и пожевать жвачку. Бараны посопели возмущенно, побе-е-седовали между собой и тоже завалились спать.

7

Ёси проснулась раньше всех. Хорошо отдохнувшая, бодрая и готовая к новым подвигам и проказам.

Рядом начинался лес, он манил Ёси шумом листвы, своими тайнами и загадками, таинственными шорохами и птичьим пением, неизвестными запахами и звуками. Шелестом своих ветвей лес как будто звал: «Ёси, иди ко мне играть, нам будет весело и интересно! Иди, Ёси!..»

И Ёси решила сходить в лес – ведь ей было так любопытно. «Пока все спят, я туда и обратно. Только взгляну, что там, и назад – к маме». Тихонечко отойдя от спящих сладким сном баранов и мамы, она припустила в лес, наперегонки со своею тенью. Ёси так хотелось обогнать свою тень, что она обо всем позабыла. Ведь она еще не знала, что, даже если бежать на солнце, тень не отстанет, ее нельзя обогнать.

И вдруг Ёси увидела перед собой красивый яркий цветок! Резко остановившись, в сильном волнении и удивлении, почти не дыша, она подошла поближе… вот уже почти коснулась носом удивительного цветка, а тот неожиданно взмахнул лепестками и полетел. Конечно, это была бабочка, о чем Ёси тоже не знала.

Обрадованная своим открытием (цветок, а летает!), Ёси начала подпрыгивать, пытаясь достать мордочкой до летающего цветка. Но не тут-то было: бабочка взмахнула крылышками и взлетела повыше. Так началась игра. Кто за кем гонялся, было непонятно: то ли Ёси за бабочкой, то ли бабочка за Ёси. И так они долго и весело играли, пока, совершенно неожиданно, летающий цветок не исчез, не улетел куда-то высоко-высоко.

Ёси проводила его взглядом: «Прощай, летающий цветок! Прилетай еще!»

«Как все-таки это странно, – еще раз подумала Ёси, – цветок, а летает. Вот чудо! Расскажу этим соням, маме и баранам – не поверят». Она не знала, что маме и баранам эти летающие цветы давно известны.

Ёси вбежала в лес. Что за благодать была здесь! Какие красивые листья – желтые, красные… А какая трава – высокая и, наверное, вкусная… «Вот бы маму сюда позвать, когда проснется! А это что на толстой ножке? Толстая шляпка, и как странно пахнет… А вот еще и еще…». Ёси не знала, что нашла грибы, и что назывались они подосиновиками, а деревья с красными листьями – были осины: цвет их листьев такой же, как и у грибных шляпок. А вот такие же грибы, но с желтыми шляпками, и растут они под березами – называются подберезовиками.

А это что? Красная шляпка с белыми точками… Какая же она красивая! Ёси в восторге замерла, а потом подошла поближе – и отпрянула: «Фу! Какой неприятный запах!» И тут же испугалась: ведь никого не было рядом – ни мамы, ни глупых баранов, вообще никого. Ёси была одна в страшном и темном лесу, который ей так нравился еще минуту назад. Вот что делает страх: белое становится черным, неизвестное не манит, а страшит.

Бедная маленькая Ёси кидалась из стороны в сторону, натыкаясь на ветки и кусты, и в ужасе кричала: «Ме-е – мама! Ме-е – бараны! Где-е вы?..» Но в ответ ей только гудел в ветвях неизвестно откуда налетевший северный ветер, разбрасывая по сторонам беснующиеся страшные тени, – те самые, которые еще минуту назад сулили маленькой козочке загадочные тайны и приятные приключения. Лес наполнился ужасным гулом, шорохами, дикими криками, невнятным шуршанием; тревожно шумела листва, звучали испуганные голоса птиц. Казалось, лес проснулся, разбуженный Ёсиным страхом, и сейчас, рассерженный, решил наказать Ёси!

Бедное Ёсино сердце выпрыгивало из маленькой груди, глаза не могли ни на чем остановиться и выбрать дорогу. Все голоса, шорохи, стоны, крики птиц, которые она слышала, превратились вдруг в страшные и непонятные звуки, таящие опасность, которая с каждым мгновением становилась всё ужасней. Страх наполнял всю Ёси – от копытцев до кончика хвоста, и, позабыв про всё на свете, она кинулась бежать, бежать, куда глаза глядят. А смотрели Ёсины глаза, увы, совсем не туда, откуда она пришла.

Ветки кустарников больно хлестали Ёси по бокам, длинная трава путалась под маленькими ножками, деревья подставляли под копытца корни и сучки. Липкая паутина загораживала дорогу, колючие репьи вцеплялись в мягкую шерстку и старались удержать Ёси в своих объятьях… Лес как будто рассердился за что-то на маленькую козочку!

8

Ёсина мама проснулась, будто ее подбросила неведомая сила. В голове тревожно мелькнуло: «Где Ёси?!» Дочки не было рядом. Маму обдало жаром и холодом.

«Ёси! Ёси!» – кричала она, взлетев на вершину кучугуры. Проснувшиеся бараны мгновенно сгрудились, голова к голове, и заговорили разом: «Бе-е-да, бе-е-да!». Они были хоть и глупые, но добрые – и очень испугались за маленькую проказницу.

Дунул ветер, и со стороны леса донесся сквозь шум листвы далекий, дрожащий от страха, тоненький голосочек Ёси: «Ме-е – мама – ме-е!..»

Ёсина мама кинулась мимо сгрудившихся в кучу баранов к лесу – спасать свою малышку. В голове у мамы стучало: «Ёси… Ёси… Ёси попала в беду!» Испуганное воображение рисовало ей страшные картины, одна ужаснее другой. А вдруг на Ёси напали хищники? А вдруг она свалилась куда-то и сломала ножку? А может, ее ужалила гадюка, может, ее клюют черные вороны… Несчастная Ёсина мама испытывала в этот момент то, что ощущают, наверное, все мамы на свете, когда их дети попадают в беду.

И вот теперь представьте себе весь тот переполох, что сотворился сразу со всеми. Сквозь деревья, кусты и лесные травы, путаясь в осенней липкой паутине, спотыкаясь о корни, неслась, не зная куда, бедняжка Ёси. За нею, невидимой за деревьями и кустами, на довольно приличном расстоянии мчалась и истошно мекекекала ее мама-коза. Еще дальше, опустив низко, почти до земли, головы, молча, сгорбившись, бежали бараны. Только иногда кто-нибудь из них чихал от поднятой ими же пыли, да слышалось громкое и тяжелое сопение…

Расстояние между Ёси и мамой с баранами то увеличивалось, то сокращалось. Казалось, еще чуть-чуть – и они встретятся. Но лесное эхо забавлялось этой погоней и, вместо того, чтобы преодолеть какие-то полсотни метров навстречу друг другу, все бегущие вдруг разворачивались и снова мчались в разные стороны. Иногда, казалось, они были уже близко друг от друга, совсем рядом, и у мамы-козы радостно стучало сердце: вот сейчас, за теми кустиками, она увидит наконец свою дочку. Но эхо Ёсиного испуганного «Ме-е…» снова становилось всё слабее и слабее, и ужас опять охватывал несчастную маму! А затем голос Ёси вновь звучал совсем близко, и вновь загорался в маминой душе огонек надежды. А эхо знай потешалось над ними! Теперь уже Ёси гонялась за мамой, а бараны, отставшие от козы, – за Ёси, и только за ними самими никто не гнался… Если ко всему этому переполоху добавить стрекотню сорок и гвалт ворон, то можно себе представить, какие дикие, несуразные звуки раздавались тогда в лесу.

Одно было понятно: теперь заблудились все; и Ёси, и бараны, и мама. И самое печальное, что все они в эти минуты, бестолково бегая то вперед, то назад, то по кругу, удалялись мало-помалу в сторону, противоположенную дому, углублялись всё дальше в лес, в котором Ёси могло ожидать самое непредвиденное.

Если бы кто-нибудь увидел Ёси такой, какой она была во время этой погони, я уверен, он бы расхохотался или испугался. Почему? Представьте себе маленькую козочку на тоненьких ножках, в колечках мягкой черной шерстки, облепленную всю, с ног до головы, паутиной. Добавьте несколько листьев, прилепленных паутиной к бокам и спине, маленькую веточку дерезы, запутавшуюся в шерстке своими колючками, и множество репьев, больших и маленьких, которые прицепились там и сям. Вот такою и была Ёси в тот миг. Остается еще добавить, что глаза ее были выпучены от страха и блестели, и что она кричала «Ме-е!» истошным голоском, который – усиленный и искаженный эхом – всего сильнее пугал саму обладательницу этого голоса. И что она мчалась, спотыкаясь и падая, временами взбрыкивая от страха своими маленькими ножками. Кстати, подобное же неприглядное зрелище представляли собой и Ёсина мама с баранами.

И вот, наконец, Ёси появилась возле высокого тополя, что стоял в окружении молоденьких осинок. Следом выскочила мама. Ёси думала, что за нею гонится неведомое и свирепое животное, под которым так страшно трещат сучья, – но оглянулась и остановилась, как вкопанная: это была ее мама, самая лучшая на свете! О, что это была за встреча! Сколько тут было радости, восторга, взаимной нежности и ласки! Ёси тыкалась маме в ноги, в мордочку, тихонечко мекекекала, а мама говорила: «Угугу-угу-гу» и прижималась губами и носом к своей дочке, проверяя: всё ли здесь, всё ли цело?

Ёси была цела и невредима, только очень и очень измучена этой безумной погоней. Маленькие ножки козочки дрожали и подгибались от неимоверной усталости. Чтобы подкрепиться, Ёси пососала маму, тотчас подогнула ножки, легла на травку – и в ту же минуту уснула в изнеможении…

Бедная Ёсина мама! Она в этот момент услышала треск сухих сучьев, шумное дыхание и сопение: кто-то яростно продирался к ним сквозь кусты. Нужно было бежать, но сколько мама ни толкала Ёси носом, – та спала, спала сном уставшего счастливого ребенка. А дикое и страшное животное всё приближалось, вот оно уже за близкими кустами, трещит и сопит, вот-вот доберется сюда, чтобы растерзать бедненькую Ёси…

Молодая мама в этот страшный миг не думала о себе. Для нее важнее всего на свете был ее ребенок, ее малышка Ёси. У мамы даже мысли такой не возникло – оставить Ёси и убежать!

Козочка-мама с решительным видом встала, загородила собой дочку, нагнула голову с острыми рожками в сторону неведомого врага и стала ждать…

9

Лес преобразился. Солнце не проникало под его крону и скользило своими золотыми лучами по верхушкам деревьев, вместе с ветром играя желтыми и красными листьями. На небе уже появилась луна. Осенью она становится смелее и выходит на небосвод очень рано, когда солнце еще не ушло, а только склонилось к земле – там, далеко-далеко на западе.

Птицы торопятся в такое время найти место, где можно провести ночь в безопасности. Ежик спешит к дому, неся на спине гриб-боровичок, который ему посчастливилось найти среди подберезовиков и подосиновиков. Ящерицы ныряют в свои убежища, вырытые в земле под корнями трав, чтобы не попасть, на ночь глядя, на ужин юркой скопчихе. Лось чешет свои огромные рога о ветвистую дерезину и грозно трубит, вызывая на бой своих соперников, готовых посягнуть на его телочку-невесту, пасущуюся рядом и иногда гордо вскидывающую голову, любующуюся своим женихом-великаном: такой в обиду не даст!

Из терновых кустов, где находится волчье логово, нетерпеливо и озорно сверкают глазами подросшие волчата. Когда стемнеет, мать с отцом, матерым волком, поведут их на охоту и будут учить: как подкрадываться незаметно, как идти по тропе, бесшумно ступая след в след, как запутывать следы, где искать и как «брать» добычу… Сегодня их первая охота! Ах, как не терпится волчатам показать родителям, какие они смелые и ловкие!

Зашевелились филины и совы – выспались. Но в лесу еще не темно, можно немножко подремать. А уж потом – берегитесь, полевки и ящерки, не зевайте, маленькие птички и зайчики: за день ваши стремительные и бесшумные враги проголодались!

Ночной лес – это охота сильных и ловких, ночной лес – это «мой дом – моя крепость» для слабых. Ночной лес живет по своим законам и эти законы жестоко и безраздельно правят им! Но еще не ночь в лесу, хоть и не проникают сюда больше лучи солнца.

Так чего же так испугалась Ёсина мама, кого ждет она, выставив свои острые рожки, с кем она готова сразиться насмерть ради своей малышки?

10

Треск сучьев и шумное дыхание всё ближе и ближе. Уже видно, как верхушки краснотала закачались, сначала в одну сторону, потом в другую. Ёсина мама в последний раз оглянулась на спящую Ёси, встала поудобнее, напряглась…

Что это там забелело, среди кустов? Опустив низко головы, тесной кучей, яростно сопя и громко стуча копытами, в густых клубах пыли выскочили на Ёсину маму из кустов хвороста – бараны. Да, это были они!

Увидев козочку-маму и спящую под тополем Ёси, бараны остановились. Остановились точно так же, как и бежали, – тесно прижимаясь друг к другу, как бы боясь отстать и потеряться. И замолчали. Слов в этот миг не было ни у баранов, ни у Ёсиной мамы.

Бараны окружили спящую Ёси, отдышались и начали ее чистить: убирать паутину и репьи из ее шерстки. Через минуту Ёси был вычищена и вылизана. Ни слова в упрек бараны не сказали ни спящей Ёси, ни ее маме. А говорят, они глупые… Нет, просто они не такие, как все.

Ёсиной маме было очень неудобно перед ними: не за то, что случилось, а за то, что она про них подумала плохо. И чтобы как-то загладить свою вину, она лизнула каждого барана в мордочку.

Всем очень хотелось пить, и давно было пора искать дорогу домой. Но где она, та дорога, что ведет к дому, в какой стороне, за какой рощей или кучугурой она начинается?

Бараны и мама кое-как растолкали Ёси и пошли, куда глаза глядят. Шли кучно, касаясь боками друг друга, чтобы опять не потеряться. Впереди шла Ёсина мама, а за нею теснились бараны. У Ёси от усталости болело всё, что только могло болеть. Ножки подгибались и ступали не туда, куда им нужно было ступать. Глазки слипались и хотели спать, но Ёси упрямо заставляла их открыто смотреть на мир. Чтобы опять не остаться одной, она всё время старалась прижаться к маминым ногам: так надежнее.

Бараны шли, как всегда, низко опустив головы и дружно посапывая носами. Но шли они, если внимательно присмотреться, не совсем обычно: всё время поглядывали на Ёси – здесь ли она, не отстала ли, не потерялась ли? Они чувствовали себя в ответе за маленькую козочку…

11

Начало смеркаться, совсем исчезли тени дня и появились странные тени ночи. Луна стала наполняться серебристым светом, постепенно всё сильнее и сильнее делясь этим живым подвижным серебром с потерявшей цвета, потемневшей землей, освещая верхушки деревьев и кустов, кучугуры и поляны, отбрасывая загадочные, четкие, сказочные тени.

Лес начал редеть, всё больше вокруг было полян и чистых лугов. Теперь наши путешественники шли быстрее, обходя кустарники и рощи, шли так быстро, как только могла идти маленькая Ёси. Она окончательно проснулась, и ей от усталости хотелось прилечь, поплакать, но нужно было идти. Своей хандрой Ёси только расстроила бы маму и баранов, а она ведь и так доставила всем много неприятностей…

Впереди опять шла Ёсина мама, ведь ночью близорукие бараны вообще плохо видят. Она чувствовала, что где-то впереди есть вода: ветерок иногда доносил до нее запах свежести, ила, кваканье лягушек и шорох тростника и куги. Правда, запах был немного не таким, как у той воды, где обычно пили козы. Да и шороха камыша не было слышно, а он ведь шумит громче и его слышно дальше, чем кугу и тростник. Значит, это не речка, значит, это и не дом, и очень может быть, что всем им не придется сегодня ночевать на своем базу. Но лучше, – рассуждала Ёсина мама, – напиться воды и ночевать в лесу, чем спать в том же самом лесу, но без воды. Нужно напиться и выспаться, а утром искать дорогу домой. Как говорится, утро вечера мудреней.

О том, что впереди вода, Ёсина мама никому не сказала: а вдруг она ошибается, и тогда все только еще сильнее расстроятся и захотят пить еще больше. Запах воды то исчезал, то появлялся снова, а шум тростника всё время нарастал, усиливался. Значит, впереди все-таки вода!

Бараны вдруг остановились, зачихали и заблеяли: «Бе-е-ода, бе-е-ода!»

Ёси очень испугалась: какая еще «бе-е-ода», мало ли сегодня было бед. Но мама мекекекнула на ушко Ёсе: «Это они так говорят: «вода – бе-е-ода». И Ёси обрадовалась тому, что скоро все смогут всласть напиться.

Через небольшой перевал они прошли, не заметив крутого подъема: так спешили к желанной воде. В низине увидели небольшой чиганак, маленькое озеро с темной в ночи водой, в которой плавала луна в окружении своих маленьких пажей – сотен лучиков далеких звезд.

Ёсина мама и бараны забрели в воду и долго с жадностью пили, временами поднимая головы и отдыхая, потом снова пили, но уже неторопливо, наслаждаясь каждым глотком вкусной и прохладной влаги.

Когда они напились и, довольные, вылезли на берег, Ёсина мама повела всех к трем большим деревьям, росшим поблизости. Там было хорошее место для ночлега. Под деревьями можно было спокойно переждать осенний дождь и ветер; мощные стволы и ветви могли защитить путешественников от глаз голодных хищников, для которых не существует темноты…

12

Ночь… Какая она была в последний день сентября? Светила луна, ярко мерцали в чистом небе звезды. Они собирались вместе и как будто играли в каком-то удивительном спектакле: одни изображали Льва, другие Медведицу с Медвежонком, бредущих по звездной дороге с названьем Млечный путь. Стрелец мчался на Кентавре, целясь в голову звездного Дракона из лука, сделанного тоже из звезд. Водолей лил сверху вниз звездную воду, но на землю она не падала. Только временами какая-то неосторожная звезда отрывалась от потока и, чиркнув по небосводу светящейся полоской, падала вниз, быстро сгорая в полете.

Ночь, полная тайн и загадок, опустилась на лес, на луга и поля…

13

Но ничего этого наши путешественники не видели. Они спали тяжелым от всего пережитого, беспокойным сном.

Ёси, привалившись к маминому боку, тихонечко посапывала. Иногда во сне она жалобно мекекекала. Ей снилось, что она опять потерялась и ищет маму. Бараны во сне сопели и вздрагивали, им тоже снился прошедший день. Временами кто-нибудь из них говорил: «Бе-е!..» и начинал молотить по песку ногами: ведь ноги всё еще бежали по этому бесконечному лесу.

Только Ёсиной маме ничего не снилось. Она не спала, а лишь дремала, часто проверяя, здесь ли ее любимая дочка. Убедившись, что Ёси рядом, снова начинала чутко подремывать, прикрыв Ёси своей головой. Только под утро маму все-таки сморил глубокий сон. Она наконец-то тоже забылась, измученная бессонной ночью и полным приключений днем.

14

Когда хозяин пригнал свою отару домой, он не обратил внимания, что в стаде нет баранов и козы с козленком – они всегда приходят позже, ближе к ночи. Но когда стемнело, всерьез забеспокоился: где же они? Оседлал коня, свистнул собак и поскакал искать пропавших баранов и козу.

Но тех нигде не было: ни в кустах, что росли стеной на западе, ни у речки на водопое. Не было их и в соседней березовой роще. Хозяин был сильно зол, он так устал за день. Ему хотелось наконец-то отдохнуть. Но бараны будто провалились сквозь землю!

Пастух развернул коня к лесу. Ночью бараны в лесу – это очень плохо, волки любят их, ох, как любят. Это хозяин хорошо знал.

Он приказал собакам: «Искать!», свистнул – и те молча кинулись выполнять приказ. Оставив всадника далеко позади себя, они понеслись, заглядывая за каждую кучугуру, рощу и куст. Они привыкли так поступать, это было частью их жизни: пасти стадо, подгонять отставших, защищать отару от волков, искать пропавших… И еще многое другое умели делать пастушьи собаки-овчарки.

Всю долгую осеннюю ночь они без устали искали пропажу, а их хозяин, не переставая, свистел и щелкал кнутом, надеясь привлечь внимание непутевых животных. Только под утро собаки нашли след потерявшихся – и молча, по-деловому, понеслись по нему. Усталый всадник еле-еле поспевал за ними, он был рад, что наконец-то найдет баранов и козу. Про маленькую Ёси, тяжело и невольно вздыхая, он старался не вспоминать. Еще вчера вечером, не найдя часть своего гурта рядом с хутором, он решил, что козленок отстал и пропал. Хозяин окончательно выкинул Ёси из головы и не думал о ней.

15

Ёси снился страшный сон: на нее напали волки, а мама с баранами защищала ее. Ёси никогда не видела волков, но мама говорила, что они такие же, как овчарки, только серые и еще страшнее. Но как это – еще страшнее? Ёси не могла себе этого представить, и волки в ее сне были такие же, как собаки, только совсем серые. Бараны и мама били их своими рожками, топтали копытами, сбивали с ног и гнали прочь. Волки жалобно скулили, выли, взвизгивали и, поджав хвосты, удирали в темноту, в ночь. Тут появился хозяин на лошади, со своими собаками и кнутом, собаки громко лаяли и рвали волков так, что только клочья летели. А хозяин страшно кричал и стегал «серых» кнутом…

Чем закончилось это сражение, маленькая Ёси не узнала, потому что сон вдруг кончился.

Ёси было очень холодно. Вокруг был сплошной иней: на ветках дерезы, на траве, на опавших листьях… Это был утренний заморозок, но Ёси об этом еще ничего не знала; просто ей было холодно, очень холодно, вот и всё.

Самое главное, что она заметила, проснувшись, – то, что рядом не было ни мамы, ни баранов – никого! Ёси была одна.

Она вспомнила свой сон и не смогла понять, был ли это сон или явь. Но вот то, что она теперь совсем одна посреди холодного леса, было точно не сном. Ёси испуганно вскочила и закричала так громко, как только могла: «Ме-е-е!» Ответа не было. Только сова, что сидела в густых ветвях, открыла сонные глаза и сказала испугано: «Угу-угу».

Ёси кричала и бегала вокруг деревьев, пока не упала в изнеможении от усталости, голода, холода и горя: «Одна-одна-одна…» В который уже раз она попыталась припомнить, что же случилось ночью: ведь были же и волки, и бараны, и мама, и хозяин на лошади, и собаки. Были! Но где теперь они все? Куда подевались?!

Одно приходило ей на ум: она теперь совсем одна, брошенная и позабытая, и ей нужно идти искать маму. Но куда же идти, в какую сторону?

«Нет, я лучше подожду здесь, мама обязательно за мной придет. Она же у меня одна, и я у нее одна». И с этой мыслью Ёси опять провалилась в забытье…

16

Пока Ёси спит, я попытаюсь рассказать, что же произошло на самом деле, куда подевались бараны и Ёсина мама, были ли тут волки и собаки с хозяином; словом, что же случилось на самом деле ночью и почему Ёси в итоге осталась одна.

Вышло так: с небольшой возвышенности человек и собаки увидели три дерева, под которыми смутно белели спящие бараны. Хозяин вполголоса прошипел понятную всем пастушьим собакам команду: «По-шел!», щелкнул кнутом и яростно свистнул. Собаки с азартом сорвались с места и понеслись, низко распластавшись над землей, повизгивая от нетерпения и негодуя на наших несчастных путешественников.

Бараны и Ёсина мама в испуге вскочили. Ничего не понимая, еще не очнувшись от тяжелого сна, они, напуганные собаками, криками и кнутом хозяина, кинулись бежать – бежать от собак, от криков, от деревьев и от спящей непробудным сном Ёси. Спросонья никто из них ничего не успел понять: в глазах у них стояли одни лишь страшные, оскаленные собачьи морды да злющее лицо хозяина с его кнутом.

Не будем осуждать ни хозяина, ни собак: они ведь всю ночь не спали и, конечно же, были очень сердиты. Откуда они могли знать, что виновата во всем была маленькая козочка, на которую и сердиться-то нельзя?

Когда Ёсина мама и бараны опомнились, даже и тех деревьев, что приютили их на ночь, уже не было видно. Мама кричала: «Ме-е, – проснись, Ёси! Ме-е!». Бараны блеяли: «Бе-е-да! Ёси, проснись! Хозяин, там Ёси! Собаки, там осталась маленькая Ёси!».

Но хозяин не понимал их. И собаки тоже не понимали, почему коза, выставив острые рожки, кидается на них, а бараны рвутся назад. Пастух, испугавшись, наотмашь хлестал кнутом, думая: уж не взбесились ли его бараны и коза? Может, сошли с ума от страха, а может, без воды ополоумели? Он спешил домой! Стояло уже утро, и пора было гнать стадо на выпас, а до дома пастуху предстояло еще идти и идти. С досады он плюнул, слез с коня и стал помогать собакам, подгоняя козу и баранов.

Ёси сквозь сон слышала всё это – и лай собак, и ругань хозяина, и щелканье кнута. Вот поэтому-то ей и приснился тот странный сон-явь.

17

Солнце поднималось всё выше и выше. Там, куда доставали его лучи, иней таял, превращаясь в росу. Роса, отражая солнечный свет, сверкала на деревьях и траве. От тепла она испарялась, и над землей стоял легкий туман, который быстро уносило ветерком. Причем уносило так быстро, что и заметить это было невозможно: только чуть-чуть дрожал воздух. А в ложбинах и под деревьями еще долго лежал иней, лежал до тех пор, пока разогретый воздух не добрался и туда.

Ёси проснулась, как будто ее что-то подбросило, вскочила на ножки и прислушалась. До нее доносилось «Ме-е – ме-е» и шум копыт: шло стадо, слышался свист пастуха. Но нет, хозяин так не свистел, это был кто-то другой. Взбежав на бугорок, она увидела большую отару, собаку и пастуха. Но это явно был не хозяин! – рядом с этим человеком не было лошади, и у него была всего одна собака, да еще и совсем не такая, как у хозяина Ёси.

Но всё же, может быть, ее мама там, в этой отаре? Ёси хотела было побежать и поискать маму или хотя бы что-то узнать о ней. Может, хоть кто-нибудь что-то про маму знает? Она уже приготовилась бежать, но вдруг подумала, что мама обязательно за ней придет, вернется, – и остановилась. Подумав минутку, маленькая козочка принялась кричать: «Ме-е, ме-е, мама, ме-е!..». Но стадо было далеко и шло совсем не к Ёси, а гораздо западнее, через гряду больших кучугур, на юг. И никто не слышал слабого Ёсиного голоска…

И все-таки Ёси была услышана. И услышал ее я – да, тот самый пастух с собакой, так не похожей на хозяйских овчарок.

Мне показалось, что из-под дерезы ветер иногда доносит слабое, еле слышное мекекеканье. Я быстро огляделся, но, сколько ни всматривался, ничего не увидел: Ёси была еще малышкой, да и расстояние между нами было большое, и деревья с лежащими под ними большими сучьями мешали что-либо разглядеть.

Ветер изменил направление, и я больше ничего не слышал. И мы с Лайчиком – так звали мою собаку – отправились догонять своих коз, уходящих за песчаный перевал.

А Ёси, уставшая, голодная и замерзшая, провожала тоскливым взглядом последних коз, уходивших за большую кучугуру:

«И эти ушли. Я самая одинокая, всеми забытая, несчастливая маленькая козочка Ёси…».

Как ей было тоскливо и одиноко, я не берусь описать. А вы, если сможете, представьте сами ее тогдашнее состояние…

18

Прошел день, солнце начало склоняться к западу, и я развернул своих коз к дому, направляя их так, чтобы они шли мимо водопоя. Козы подходили к чиганаку, пили воду и шли пастись дальше. Но что это? Дойдя до перевала, за которым виднелись верхушки трех деревьев, откуда я утром слышал подозрительное «Ме-е», мои козы остановились, сгрудились и, глядя под деревья, удивленно навострили уши. А до меня донеслось то же самое: «Ме-е!» Тот же самый, дрожащий козлёночий голосок.

Когда мы с Лайчиком подошли поближе, то были удивлены и озадачены: откуда взялся этот маленький, несколько дней отроду, козлёнок? Кто его мама и куда она подевалась? Но ломать голову над этой загадкой не было времени и, положив козленка в сумку и накрыв его плащом, я погнал стадо домой.

А Ёси в сумке сразу согрелась, затихла и заснула. И спокойно спала до самого дома.

19

Глядя на сумку, в которой спала Ёси, бежавший рядом со мной Лайчик думал: «Глупышка ты, Ёси. Откуда, на зиму глядя, ты взялась? Где твоя мать и как ты очутилась здесь, в лесу? Тебя же могли съесть волки! Вот если бы мы с хозяином тебя не нашли, что бы ты делала?».

О чем думал я, возвращаясь тогда домой, честно сказать, не помню. Во всяком случае, про Ёси думал мало: за весну и лето я многих таких малышей перетаскал домой. И про этого козленка думал: найдется его мама-коза, и хозяева не сегодня, так завтра придут и заберут его. И всё – прощай!

Но вышло совсем не так. Маленькая Ёси осталась у нас. Морозную зиму она провела в теплом нашем доме: сосала молочко из бутылочки, ела в маленьких ясельках люцерну и суданку. Ждала вечера, а вечером, когда мы включали телевизор, запрыгивала на диван, предварительно покопав его копытцем (так делают все козы, чтобы убрать веточки и колючки, прогнать змей, пауков и жалящих насекомых), ложилась, прижимаясь ко мне – смотрела телевизор и жевала жвачку. Живет она у нас и сейчас. Живет совсем неплохо, ведь мы относимся к ней по-особому – как к маленькому умному существу, не похожему на нас внешне, но по духу очень близкому нам всем.

И Ёси, как мне кажется, очень довольна своим положением. Только временами упрямая детская память возвращает в ее головку какие-то обрывки, видения, запахи и ощущения другой жизни: какая-то коза, почему-то называющая Ёси своей дочкой, и угрюмые, все в паутине, в листьях и репьях, бараны, у которых из открытых ртов высунуты языки. И ей слышится до хрипоты шумное: «Уф-уф-уф…».

Николай СМИРНОВ. Судовой журнал «Паруса». Запись десятая: «Зрячее слово»

Однажды об этом я уже писал нашему капитану. Люблю русский живой язык, тайно поклоняюсь Алексею Михайловичу Ремизову, которого (и справедливо) порой так матил за этот язык сам Иван Алексеевич Бунин. Увы, «…богат русский язык, а в руки не даётся», заметил однажды даже Александр Сергеевич Пушкин… Ведь Слово живое может уйти из-под руки: скинуться, то есть стать образом: церковкой, дорогой, житницей, «купарис-деревом», а то и просто котёнком.

Житницы

На околице деревеньки лесной Погорелки примечтался тайным чувством мне сказочный Ваня-дурачок; одет уже по-нонешнему, вроде механизатора, кепка низко нахлобучена, в штанах простых, спецовочных, в кирзачах. (У меня эти брюки и были так оттянуты на коленях, только есть что пятен не было никаких…) Но по глазам я сразу понял – Ваня настоящий, сказочный. Потому что стоял он у теремка удивительного, каких я никогда еще не видел, только в сказках читал.

Будто подошли и встали два гриба-боровика кондовые и заглядывают с луговинки в Погорелки, и луговинка от этого стала значительной, словно и она тоже тайно чувствует: здесь сам Ваня-дурачок!

Крыша высокая, покатая: ночью на конёк луна садится. Дверь с лесенкой-щеглой – низенькая, квадратная, и скаты крыши тесовые, с припуском чуть не до земли. И такие ладные, будто это человек теремком обернулся. А бревнышки сруба серебрятся, как слова сказки из дальности-старины… Тайночувствие такое… Утро же бабьего лета, золотисто ясное, вокруг на отаве зеленеет околицы: свежо после мелкого дождичка. Картошку в колхозе начали копать…

И сказал Ваня обрывчато, из дальности, как посыльщик:

– Утром придешь на полосу – от ржи запах какой!.. Там – поют, тут – поют… Пели – веселые, дружные… Одна, без песни, не сидит – залезет на печку и с печки поёт… Дружно жили… Теперь так не споют… И песни все забыли…

И этот, тайно чувствуемый посыльщик Ваня, сам спел – и, как у крыши теремка, у низко нахлобученной кепки – еще ниже нахлобучил козырёк, чтобы не выдать чуть повыгоревшую синь своих очей, а то сквозь слова выдадут такое, чего тебе ещё рано знать…

И слова его всё серебрились – из дальности, из тайности – с синими проступами, прогалами тайными, как разобранные уже венцы старого сруба… Слова серебрились, разорванные провалами из дальности, как разобранные венцы этого теремка, промшенные, проконопаченные синью вечности – и как будто слух у меня ослеп – и я, дивясь, глазами слушаю их. Мне же тогда было всего семнадцать лет! Мы приехали с Колымы, там не росло ни ржи, ни пшеницы… В Погорелки меня послали копать в колхозе картошку…

– А что это за теремки? – спросил я у остролицего деда, гоношившегося у крайней избы.

– А это житницы старые, до колхозов в них зерно хранили, – разогнулся он. – А потом упряжь конскую, инвентарь всякий… А теперь – пустые…

– А сколько же им лет?

– А кто знает? – поднял и опустил серые, дымчатые глаза дед, словно сверил век жизни своей с веком этих двух житниц… – Я еще парнишком бегал, а они уже стояли… А ты – к старине охотишься?..

И еще ниже, ниже ещё нахлобучил козырёк посыльщик мысленный Ваня-дурачок, певший и игравший моей душе, будто не хотел выдавать чуть повыгоревшую с виду синь своих очей, и она осела во мне, утихла, улеглась, очеловечив навсегда закраину неба, к которому я потом шел и шел столько лет по сельским дорогам, по русской земле. А два теремка сказочных на околице всё выгорали серебром, серели в оголевшем поле, где в пургу не продохнуть, и пропали в снежной невиди – будто обратно возвратились эти житницы со словесным семенем в чуть выгоревшую с виду синь русского неба, в сказку и песню: к своему хозяину.

Куда девалась и деревня Погорелки с просторным картофельником!.. Лишь просыпавшимся словесным семенем зыбко отметила её след одна въедливая частушка из тех лет. Не шуми, машинка, в поле, не расстраивай меня! Ты сама, машинка в поле, как чужая сторона!..

Котёнок

Идём с матерью домой проулком. В руках у меня маленький котёнок: на ладони умещается, с понятливой, ласковой мордочкой. Вдруг набежали собаки, котёнок забеспокоился. А мать говорит: «Смотри!»

Тут сворот на нашу улицу, к дому, а у дома Адовой, угольного, поперек дороги глубокая траншея с глинистой водой. Мать оступилась, сползла в траншею. Я не могу её вытащить – котёнок в руках.

Стоит на той стороне машина с подъемным краном. Водитель – длинный, чернявый, злой. Вытаскивает мать. Она по пояс была в воде, завязла, пальто осталось в траншее. Он пьяный: просит у матери денег. Она не даёт. Минуя траншею, проходим к нашему дому, задами, огородами соседей Адовой и Клушиных. Тогда пьяный водитель садится в машину, подъезжает к нашему дому и стрелой начинает срывать железо с крыши. Выбегают из дому, с нижнего этажа, несколько человек молодых, черных, и все с ножами; и в луже лежат ножи; и около пьяного уже собралось трое заступников. И у меня нож.

Я встал против пьяного, и страх, и злоба; и боюсь резаться… Посмотрел, а в руке у меня котёнок-то – мёртвый: одна тушка плоская. Задушил нечаянно, пока по-боевому против пьяного стоял. Я дую котёнку в нос и рот – плачу… «Ты виноват! – кричу пьяному. – От тебя исходят тёмные лучи!..»

– Я, что ли, задушил? Я? – кричит злобно он…

– Все виноваты… и я виноват, – говорю я. Трусливо уже, лживо.

Вокруг все с ножами, резня так ещё и не началась. Я в слезах: вспоминаю мордочку котёнка, понятливую, ласковую… Отец почему же из дома не выбежал?..

Да ведь он умер!..

…Это только во сне я забыл, перестал знать про смерть отца, и только во снах бывает такая траншея, и крыша, и случай с котёнком, но разве это (пробуждение) объясняет, что такое смерть и что такое сон? и почему сон – смерти свой или брат, как говорит пословица…

Дорога

Дороженька дальняя, дальняя, раскатистая, раскаты широкие, ухабы глубокие. Если бы встала, до неба достала, если бы был язык – всё бы рассказала…

На опушке сосняка – плотная в супеси выбитая тропка, выбеленная солнышком, по бокам кудрявится матово лебеда, а рядом та самая дорога, уходящая в подлесок, с заезженной на колеях, хилой травой, вызывает, подымая со дна души, какую-то тайну, недоступное воспоминание. Так и хочется похлопать ладонью примятую колею эту с сосновыми иголками и натрушившейся корой; похлопать по горбу, как спину, которая перенесла столько загадочных, пропавших, будто их и не было, людей – шорохов, слов, колесных скрипов… Почему? Почему всё здесь, как Слово – объемное, предметно-живое – и что-то таит, как закрытый ларец – но запретный. О таком в сказках говорится: не открывай его, или – если откроешь, унесет твоего милого друга за тридевять земель…

Но мы открываем… этот ларец памяти. И оказываемся сами в ином царстве, не своём, мгновенно унесенные куда-то на дно души, в тайну; сиротствует тут у заезженной скучной колеи наша половина… Оторвали от нас еще одного милого друга… Так теряем мы самих себя… Или переселяемся малоприметно туда – в недоступное, в невыразимое?.. Так размышлял, мечтал я в Ильин день, когда Илья-пророк взят был, унесен на небо.

Загадка, сказка, песня

Каждый прожитой год – как город туманно-белокаменный маревеет в провалище земном, туда скатывается глинистая колея; по стенам – двенадцать башенок; по четыре в каждой башенке окна, да из каждого окна – семь пушек бьют: бомбы свищут, разрываясь. Застилает город дымная невидь серебрящаяся…

Вы заточены там, отец и мать, все близкие тени – за башенками огненными, и не знаете, о чем я плачу перед высокими вашими окнами. Мне ведь осталось только в будущее отступление – ослепление страха смертного перед необоримой стеной времени; через темный дремучий лес предстоит большая мне дорога, смерть в конце её стережет, как хитрая лиса.

Ах, одна мне помога – колобком обернуться, бессмертным колобком русской сказки!..

Ты лисе прехитрой прямо в пасть, колобок мой, клубочек красный теплой крови – вкатись. За зубами – вновь дорога; за лесами дорога встала до неба, вознеслась в пышный терем, где зажегся, засветился над окошком дух нетленным солнца колобком – на наличнике небесном.

И сидят под окошком, как девка с парнем, молодые моя бабка и мой дед, а лавочка стала такой длинной, а терем таким большим, что тут уместился весь мир-народ крестьянский, все светлорусье…

А что осталось на земле, внизу?

А в тереме есть такое оконышко световое – откуда всё видать.

Глянул – внизу, в провалище земном: вместо города с огненным пушечным боем расцвел там, как из песни, зелен сад, а в саду – три деревца.

Кипарисово деревце – родной батюшка мой,

зелена груша – родна матушка,

сладка яблонька – молода жена.

Где батюшка плачет – там река течёт; где матушка плачет – там ключи быстрые бегут; где жена плачет – туман с дождем…

Жалко мне саду, жалко мне сквозь туман-слезы горячие три деревца: в песне же всё – правда!

Да вот они сами уже, все трое… стоят теперь со мной у светового окошечка и сквозь смертную невидь показывают вниз, в зеленый сад, выросший из песни; и: да, говорят, в этой песне – всё правда!

Евгений ЧЕКАНОВ. Горящий хворост (фрагменты)

ЗАПРЕТНЫЕ ТЕМЫ

Закрыты и заперты двери,

Сижу за столом без огня.

Запретные темы, как звери,

Во тьме обступили меня.

Горят их недобрые очи,

Оскалены злобно клыки…

И каждая, каждая хочет

Меня разорвать на куски!

«Непроходимый для цензуры эпитет “запретные” смягчите на хотя бы “опасные”», – посоветовал мне Юрий Кузнецов, прочитав в середине 80-х годов это стихотворение. Я последовал совету, но до последних судорог коммунистического режима эти восемь строк так и не смогли появиться в печати. Нельзя-с. Нет у нас в стране ничего запретного, ничего опасного.

Сегодня я, однако, ничуть не жалею о такой участи этого восьмистишия. Более того, даже рад, что оно как следует «вылежалось». Именно теперь, когда ушла в небытие непосредственная причина, побудившая меня написать эти строки, и пришло время объективно оценить их художественную значимость.

Продолжает ли воздействовать на психику читателя мое стихотворение? Слышит ли он злобное рычание этих порождений моего воображения, видит ли он их кроваво-фосфорические глаза, горящие в темноте? Если видит и слышит, то образ удался, произведение будет жить. Если нет – нет.

Так сужу я свое творчество, и те же мерки прикладываю к чужому. Поскольку глубоко убежден, что подлинно художественное произведение должно не называть эмоцию, а рождать ее в душе читателя. Всякий раз, при каждом новом прочтении, через века – рождать заново! Только в этом случае дойдет до читательского сознания авторская мысль, слившаяся с эмоцией. В противном случае мысль скользнет мимо, уйдет в никуда.

Конечно, автор должен позаботиться о том, чтобы мысль его была не сиюминутной, а объемной, учитывала возможное развитие событий, даже самое невероятное. Я – позаботился. И говорю спустя тридцать с лишним лет после создания этих строк: да, сегодня в моем отечестве предварительной цензуры нет, но совершенно не факт, что она не появится тут завтра. И тогда нас, поэтов, вновь будут осаждать по ночам запретные темы, готовые рвать наши сердца на куски.

А если государственная цензура и не появится – кто сказал, что только она одна обладает властью накладывать табу? Да кто угодно может попытаться запретить поэту писать на те или иные темы – даже сам поэт! Сплошь и рядом так и бывает. И тогда сочинитель оказывается в темной пещере собственного «я», переполненной опасными хищниками…

ПОВЕСТКА

О, штатская тишь! О, гражданская гладь!

Напившись супруге в отместку,

Выходишь в подъезд, чтобы почту забрать, –

И вдруг получаешь повестку.

«Явиться, как штык… За неявку – статья…»

И вмиг исчезают полмира.

Зажата и скомкана воля твоя

Косматой рукой командира.

А кто командир и куда повезут,

Об этом не спрашивай даже.

Быть вечным штыком для верховных причуд –

Не в том ли призвание наше?

И вмиг отсекаешь ты душу свою

От штатской прилипчивой скуки…

О, серые буквы в едином строю!

О, белое поле разлуки!

Полутора лет, проведенных на службе в «Советской Армии», хватило мне на всю жизнь – никогда потом, ни при каких обстоятельствах я не верил никакой пропаганде, из чьих бы уст она ни исходила, какой бы доказательной ни казалась. «Датчик истины», начавший формироваться в моем сознании еще в детские и подростковые годы, был неоднократно поверен в жестких армейских условиях – и именно в ту пору я начал осознавать правоту социобиологического взгляда на жизнь людей, на человеческую историю.

Со временем, правда, я ввел серьезную поправку в свои тогдашние, условно говоря, социал-дарвинистские воззрения. Божья воля, как я понял, владычит и в мире человечьих джунглей – в противном случае как бы я спасся? Я понял, что не спасся, а был спасен – и постижение этой истины примирило меня с земной действительностью. Мир людей – полузвериный мир, но над нами есть Бог, а значит, не всё потеряно, ничего не потеряно. Нам, людям, есть куда идти и есть на кого равняться в пути, мы не оставлены Богом, каждый из нас в любое мгновение своего бытия находится в поле зрения Его всевидящего ока.

И тогда я сказал себе: никакие «повестки» не должны ввергать тебя в состояние тоски. Они ничего окончательно не решают, эти бумажки с «пропагандой». Твоя личная воля зажата и скомкана чужой рукой только до той поры, пока ты разрешаешь этой руке действовать. Возможно, эта рука в какой-то конкретный момент даже и права – но это ты должен решить сам. Только ты сам! Перед тем, как стать серой беспрекословной буквой в единый строй, ты должен осознать одну простую вещь: благодаря Богу ты полностью свободен на этой Земле. Поэтому в каждый миг своего бытия ты можешь поступать так, как ты – лично ты! – считаешь правильным.

Я вспомнил об этом, перечитывая свое стихотворение, написанное в середине 80-х и опубликованное впервые лишь в 2005 году.

ХОЛОД

День – как глыба прозрачного льда,

И видны неожиданно резко

Голубая лесная гряда,

Фиолетовый дым перелеска.

Словно в линзе огромной стою,

Мир еще предо мной не расколот…

Всё застыло в родимом краю,

Всё сковал неожиданный холод.

Огромная ледяная линза осеннего дня прозрачна, но тверда. Из нее нельзя выбраться, в ее толще нельзя шевельнуться без того, чтобы линза не треснула, – такова была созданная мной в начале 80-х годов символическая метафора тогдашнего состояния советского общества. Мне, конечно, в ту пору и в голову не приходило излагать свои мысли столь однозначно, но смутное ощущение, переполнявшее меня и заставлявшее писать подобные стихи, было именно таким.

Сегодняшний я сказал бы: поздняя осень политического режима, духовный анабиоз поколения. Но тогда я не формулировал, а только чувствовал, только ощущал.

Лишь через десять лет ледяная линза треснула, стала таять – и всё кругом разом запахло, зацвело, застрекотало…

У ВСПАХАННЫХ МОГИЛ

У вспаханных могил

Стою, угрюм и тих…

Кто меж собой стравил

Сородичей моих?

Кто сгреб их с отчих мест,

Чтобы сгноить в аду?

Кто сбросил древний крест?

Кто водрузил звезду?

Распаханная тишь,

Стареющая боль…

Догадываюсь лишь,

А ведать – суждено ль?

Сквозь белое костье,

Шипя, ползет змея…

О, кладбище мое!

О, родина моя!

Николай Федоров полагал, что земное человечество только тогда достигнет полноты своего космического бытия, когда воскресит всех своих усопших отцов, легших в землю во всех минувших веках. Важным духовным шагом к такому воскрешению обязано стать, по мысли Федорова, родовое кладбище, где каждый из нас должен вспоминать своих близких, – вспоминать и плакать о них.

Но помнят ли, плачут ли о своих предках русские люди, за спиной у которых маячит чудовищное двадцатое столетие? Кто из нас вспоминает своих пращуров, интересуется их судьбами, знает о них что-то достоверное? Только редкие энтузиасты. Большинство, занятое лишь своими собственными жизнями, до сих пор пребывает в неведении. Да и то сказать: где узнать правду о дедах и прадедах? Похоже, она наглухо замурована в памяти тех, кто сумел выжить в мясорубке минувшего века.

Что там, на огромном кладбище родины? Православный крест, веками осенявший великую Россию, сброшен, вместо него над нами горит кровавая звезда Соломона. А чтобы мы не знали и не помнили ничего о своем прошлом, отечественная история перепахана бодрым коммунистическим трактором.

Так думал я, так чувствовал в 1987 году, когда писал это стихотворение. А по кинозалам моей державы как раз в это время валом катился прославляемый прессой на все лады фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние», где сын выкапывал из могилы своего отца и, размахнувшись, бросал в пропасть…

СТАРУХА С РЮКЗАКОМ

Мы мчимся вдаль!..

Так верить мы хотим,

Когда в тепле, без копоти и пыли,

По вымытым проспектам городским

В стремительном летим автомобиле.

От свиста шин, от визга тормозов

Захватывает дух в земном полете,

А за окошком – грохот поездов,

Гул самолетов…

Но на повороте

Вдруг видим мы идущую пешком

Иссохшую старуху лет под двести,

Придавленную тяжким рюкзаком, –

И понимаем:

мы стоим на месте!..

Это стихотворение я сочинил в середине 80-х, и моя старуха олицетворяла деревенскую Россию – обобранную советской империей, без дорог, без продуктов, без молодежи, крепко пьющую. Я видел ее вблизи и хорошо рассмотрел, поскольку детство и отрочество провел в ярославской глубинке. А затем еще работал корреспондентом в сельхозотделе ярославской областной газеты – и объездил по редакционным заданиям всю губернию. То, что я там видел, разительно отличалось от парадных реляций.

До сих пор помню, как приехал летом 1982 года в одну отдаленную деревню, по письму читательницы. Московская дачница написала в газету, что ей жалко смотреть на ближайшую колхозную ферму: коров там якобы совсем не кормят. Автобусы в эту деревню не ходили вообще, я еле смог добраться на попутном лесовозе до какого-то села, затем километра два шел пешком. В деревне нашел вдребезги пьяного скотника, который напрочь отверг все обвинения и вызвался немедля показать мне и ферму, и сытых, благоденствующих коров. И даже поклялся накормить их еще раз, прямо при мне, поскольку кормов-то ведь навалом. С собой он зачем-то прихватил лопату и тачку.

Июльское щедрое солнце сияло над нами, мы шли по тропинке среди духмяного разнотравья. Скотник пошатывался, но упрямо шел вперед, катя перед собой тачку. Наконец мы вышли к длинной высокой гряде то ли темной сухой земли, то ли засохшего дерьма. Я сообразил: это был прошлогодний силосный бурт.

– Вот, – гордо провозгласил скотник, – это корма и есть! И щас мы их…

Он с размаху вонзил лопату в темную землю, чуть не упал, но все-таки удержался. Накопав полтачки темной земли, бросил лопату – и неверной походкой двинулся по тропинке меж высокой благоухающей травы. Через пару минут мы вышли на цветущую зеленую поляну, посредине которой стояло длинное серое деревянное сооружение, крытое толем. Дверей у коровника не было, вместо них на фасаде зияла широкая черная дыра входа.

– Щас я вас, – обрадовался скотник, увидев коровник, – щас я вам…

Зачем-то подхватив с земли здоровенную хворостину, он припустился чуть ли не бегом. Темная сухая земля подпрыгивала в тачке и разлеталась по сторонам.

Мы приблизились к серому сооружению – и вдруг в черной дыре я увидел яркие зеленые звезды. Точнее, зеленые звездочки, – их было много и они перемещались. Из дыры послышалось душераздирающее мычание – и я понял, что это не звезды, а глаза голодных коров…

Затем я нашел председателя, рассказал ему об увиденном. Тот быстренько куда-то смотался и вернулся с двумя бутылками красного вина. Мы пили прямо в правлении, в председательском кабинете, окна которого были распахнуты настежь в июльскую благодать. Мимо окна прошел странный человек, глаза его косили в разные стороны. Он мычал песню, отбивая такт чем-то вроде деревянной погремушки.

– У меня таких – половина колхоза, – со значением заметил председатель. – Ну, давай, корреспондент, за всё хорошее! Как хоть ты добрался-то до нас? А потому, что сухо – в дождливую погоду мы отрезаны от мира! К нам даже сам Лощенков не смог приехать, хотя и грозился. Лощенкова-то знаешь?

– Видел на совещании, – сказал я. – Ну, ты тоже сравнил! Он первый секретарь обкома, а я всего лишь корреспондент… Давай, будем здоровы! Но критику я все-таки на тебя напишу!

– Пиши-пиши, – кивнул председатель. – Тебе ответ из райкома дадут, как положено. Мол, меры приняты. Тебе ведь ответ надо?

– Ага, – сказал я. – А то какая же будет действенность у советской прессы? Без ответа никуда…

Критическую статью я написал. И ее даже опубликовали. И на редакционной летучке меня за эту статью похвалили. А через месяц из сельского райкома партии пришел ответ, что меры приняты. Правда, теперь уже не помню, какие именно.

ВЕРИГИ ЗНАНЬЯ

Вериги знанья, тяжкие вериги

Всю жизнь висят на избранных умах,

Что знают всё… Таинственные книги

Открыли им врага во временах.

Пусть сожжены таинственные книги

И вечный враг крадется к нам впотьмах,

Пусть дремлем мы… Но вдруг звенят вериги –

И будят знанье в избранных умах.

Звон тяжких цепей означает, что носящий их перестает быть неподвижным. Что-то начинает тревожить его; чьи-то тайные шаги издалека, сквозь расстояния и времена, вдруг доходят до его чуткого слуха. Никто не слышит этих шагов подкрадывающегося врага – только носящий вериги.

Он и сам-то порой не знает, что носит на себе и в себе эти незримые оковы, железы, цепи, – он просто живет так, как живет. Но вдруг сквозь свою и всеобщую дремоту слышит, как что-то совсем рядом с ним – на нем, в нем! – начинает тихо звенеть, тихо, но явственно. И одновременно что-то еще начинает происходить с ним: он чувствует, что для него пришла пора как-то отозваться, среагировать на далекую пока, но с каждым мгновением приближающуюся угрозу.

Какую угрозу? Он не знает.

И в самом ли деле кто-то крадется к нему, к его народу, к телам или душам родных ему людей? И этого он не знает.

Но не реагировать не может. Он не находит в себе сил, чтобы долее оставаться безмятежным.

С удивлением осознает он, что давно уже и начал потихоньку отзываться на неведомую опасность: ведь он уже привстал, повернулся, прислушался – а казалось бы, совершенно не о чем было беспокоиться, кругом царила тишина. Да она и царила – пока он не пошевелился, пока не зазвенели на нем его цепи…

Он начинает напрягать слух, всматриваться, вдумываться. Нет, не зря читал он когда-то таинственные книги – неблагонамеренные, запретные, гибельные, со смертельно опасными мыслями… оказывается, эти книги говорили правду. Они, эти сожженные по наущению врага книги, рассказывали о враге, о его повадках и слабых местах. И, значит, несли подлинное знание.

Но почему именно он, один он вдруг встревожился и задумался? Или это не так – и где-то рядом есть еще и другие избранники?

Он напряженно вслушивается – и вскоре различает где-то неподалеку такой же негромкий, но явно железный звон чужих цепей. И, встав в полный рост, идет впотьмах, сквозь расстояния и времена, навстречу незримому собрату.

Сейчас они вместе решат, как будут держать оборону.

КАРА

От кары Господней никто не уйдет,

Пусть поздно, но будет расплата.

Ответят однажды и град, и народ

За грех, совершенный когда-то.

Ответят за всё… Но поймут ли они,

Что им посылается кара,

Что смысла полны и блокадные дни,

И стоны из Бабьего Яра?

В этом стихотворении, написанном в конце 80-х, я развивал излюбленную свою тему – тему возмездия. Каждому однажды Бог воздаст по заслугам, и кара Господня настигнет не только каждого отдельного человека, но и каждый отдельный народ, и даже отдельный город. Ленинградская блокада с ее людоедскими ужасами (кстати говоря, именно там в те жуткие годы погибла сестра моей бабушки Лизы, тетя Шура) – это наказание Питеру-Петрограду за большевистский переворот, совершенный в этом городе. А кошмар Бабьего Яра – это Божье возмездие «избранному народу» за его изуверство по отношению к русскому народу в период так называемых «русских революций».

Только вот сестра-то моей бабушки в чем была виновата? Или Господь посылает великие кары не всегда прицельно и многие из нас просто «попадают под раздачу»?

ЗОНА ЗАКОНА

На зоне закона буза и бедлам:

Восстала людская орава –

И слуги закона по бритым башкам

Молотят дубинами права.

Швыряя проклятия в Бога и мать,

Бегут арестанты… А с вышек

Глядят правоведы – до них не достать

Ни криком, ни правдой из книжек.

Молчит правота, получившая в лоб

Тяжелым плакатом «Мы – братья!»

И роет в соседнюю зону подкоп,

Где правят пахан и понятья.

Мой знакомый, чекист на пенсии, однажды рассказал мне, как он и его коллеги боролись в «лихие 90-е» с криминальным беспределом в родной губернии.

– Видим, что ничего не можем сделать, не справляемся. Ну, тут и возникла идея: а давайте временно выпустим на волю главного беспредельщика, пускай порядок наведет. Сняли пахана со шконки, привели в нашу контору и говорим: братки твои ну совсем распоясались. Выпускаем тебя под честное слово – разберись, угомони! И он, в общем-то, действительно разобрался, угомонил. Правда, потом и сам под пулю попал…

Этот рассказ ничего особенно нового для меня не открыл: я всегда знал, что «правовое государство» в России бессильно против реальной силы. Сегодня, когда «контора» по факту является единственной настоящей силой в моей стране, беспредела на губернском уровне уже нет – и это радует. Но это же и убеждает в том, что словеса о «демократии», «народном волеизъявлении», «разделении властей», «независимом суде» и «торжестве закона» у нас ныне малосодержательны, мягко говоря. Что, как ни парадоксально, меня тоже, в общем-то, радует, ибо является, на мой взгляд, предвестьем грядущего отказа независимой России от духовного рабства – от штудий, опирающихся на фантазии Локка и Монтескье. Увы или ура, но на наших евразийских просторах попытки практического воплощения этих фантазий в жизнь обречены, как выяснилось в очередной раз, на неудачу.

«Падая в бездну, постсоветское общество уцепилось за чекистский крюк – и повисло на нем», – сформулировал не так давно другой чекист, гораздо более известный, чем мой ярославский знакомый. Образ верный и даже замечательный, но я хотел бы кое-что уточнить. Во-первых, мы не повисли, а падаем вместе с крюком. По крайней мере, в эту историческую минуту. Во-вторых, надо назвать имя бездны: средневековье. Да, технологически мы, может быть, и начинаем шагать в ногу с прогрессом, но что касается человеческих отношений в нашем социуме, то мы на всех парах летим сейчас именно в средневековье: в мир церквей и государей, «кормлений» и «индульгенций», «сеньоров» и «вассалов».

Я говорю это вовсе не для того, чтобы как-то унизить свою страну. Более того, я подозреваю, что это падение в средние века, совершающееся на моих глазах, является для нас почти неизбежным. Ведь Россия, по сути, так и не прожила свое Новое, буржуазное время: после катастрофы 1917 года мы были вынуждены целый век только выбираться из духовной трясины «марксизма-ленинизма». А теперь нам, вполне вероятно, предстоит прожить еще лет 100-200 в собственных «средних веках», медленно накапливая культурный гумус.

Но что же нас ждет не через век-два, а прямо завтра? Ведь вечно на чекистском крюке висеть нельзя… Что придет ему на смену? И какие еще метаморфозы нам предстоит пережить?

Рассматривая в своем стихотворении насильственный, а потому и нежелательный для меня вариант развития событий, я попытался предугадать логику движения главной идеи моего народа – великой идеи правды-истины, справедливости. Я задал сам себе вопрос: куда метнется правота из зоны закона, спасаясь от «дубин права»? И ответил так: не иначе, как к родному пахану. Тот, по крайней мере, не будет забивать людям головы выдумками Локка и Монтескье…

ПРИМИРИТЕЛЬНАЯ

Гнутся ветки за окном – это ветер.

Ты смеешься и поёшь – это утро.

Ты молчишь и не глядишь – это вечер,

Это грубо я сказал и не мудро.

Невоздержан на язык? Это правда,

Но и ты ведь заводить мастерица.

Я влюблюсь в тебя опять только завтра,

А сегодня я хочу помириться.

Брось ты чашки протирать и стаканы,

Ведь и так они блестят – от природы.

Мы ведь старые с тобой стариканы,

Мы ведь вечные с тобой сумасброды.

Так зачем же нам играть в эти штуки?

Ну, стреляй в меня – стою, как мишень, я.

На плечах твоих лежат мои руки.

Это взгляда я прошу – и прощенья.

Супружеские ссоры, обвинения, примирения… это всё, по большей части, русские варианты. Тот, кто видел, как решается эта проблема на окраинах нашей империи, знает: внутренний климат в семье может быть принципиально иным. Я, знакомый с домашним бытом Армении, Узбекистана, Дагестана, могу это засвидетельствовать. Мужчина в сугубом большинстве тамошних семей – царь и бог, последнее слово всегда за ним. И если он сказал или сделал что-то не так (с точки зрения женщины) – значит, так было нужно.

И что замечательно: тамошняя женщина – совсем не раба мужчины, она не лишена права голоса. Просто она с детства четко знает, где ее место в семье, кто она в семье и зачем. И не посягает на большее.

Сыновей своих тамошняя женщина растит в этой же традиции. Поэтому, когда современные жительницы центральных губерний России упрекают мужчину с имперских окраин в «мужском шовинизме», он может с гордостью ответить: таким меня воспитала моя мать!

Не потому ли столь крепки армянские, узбекские, дагестанские семьи? Не потому ли дети из этих семей свято чтят своих родителей?

Конечно, миллионы современных русских женщин выльют на мою голову ушат нечистот за то, что я ставлю им в пример женщин другой национальности, одобряю семейные порядки, сохраняющиеся на окраинах нашего государства. Но это только лишний раз подтвердит вышесказанное.

Русские, впрочем, тоже не всегда были такими, какими стали сейчас, в мои времена. Моя покойная мама рассказывала мне, что в годы ее детства в их большой семье голос отца тоже всегда был решающим. Мать ее, моя бабушка Елизавета Ивановна, никогда не перечила мужу и любила повторять вполне устраивающую ее формулу семейного счастья: «Его святая воля». А воля деда моего была устремлена к труду на благо семьи, к созиданию добра и тепла. Ни разу в жизни он не ударил свою жену, а дети не слышали от него грубого слова. Правда, один раз, разгневавшись на какие-то слова супруги, дед опрокинул обеденный стол – но это случилось только однажды за шестьдесят с лишним лет их семейной жизни.

И я догадываюсь, почему это было так, а не иначе. Мои дед и бабка, родившиеся в конце XIX века и жившие в подмонастырской слободе, были воспитаны аурой того уклада русской жизни, который царил в нашей стране до 1917 года. Октябрьский переворот уничтожил этот уклад, взбаламутил гендерный ил, поселил в женских умах фантом равноправия. Еще лет тридцать-сорок «дооктябрьская» аура сдерживала развал, а потом, когда стали вымирать ее носители, русская семья полетела под откос…

ОЗАРЕНИЕ

Воют взахлеб голоса за бугром.

Видимо, близок решительный гром.

Но перед яростным гласом небес

Жду: всё должно озариться окрест.

Родина! Всю – от звезды до слезы –

Дай тебя видеть при свете грозы!

Может, постигну я тайну твою,

Может, правдивую песню спою…

В памяти каждого, кого хоть раз заставала гроза в чистом поле, навсегда запечатлен долгий безмолвный миг между мертвенно-белым разрядом, вдруг соединяющим небо и землю, и чудовищным грохотом в небесах. Что-то странное открывается взору в это нескончаемое немое мгновение: словно ты очутился внутри гигантской выцветшей фотографии, где всё бросает обочь себя резкие тени, становясь объемным и видимым на десятки километров вокруг.

Твой разум продолжает мыслить даже в этот странный миг и ты успеваешь задать себе мгновенный вопрос: а что, если эта фотография и есть настоящая, подлинная картина мира – а пропавшие куда-то цвет, звук и запах лишь украшали ее, мешая понять главное? Если так, то именно сейчас и нужно всматриваться до рези в глазах в то, что открылось тебе в это редкое мгновение озарения…

Начало 90-х годов ХХ столетия стало для меня именно таким «долгим мигом». Прежде я лишь подозревал, что цвет и звук мешают видеть смысл, но слепящий свет этого отрезка исторического времени заставил выцвести последние иллюзии, еще гнездившиеся в моей душе.

Может быть, я до конца и не понял, что именно было провозглашено небесами сразу после вспышки обесцвеченной немоты. Но зато всё увидел воочию. Я никогда не забуду родину, увиденную при свете грозы.

Диана КАН. Свет Пушкина сияет над Россией

В селе Большое Болдино прошёл 53-й Всероссийский Пушкинский праздник поэзии

В Пушкинские дни знаменитое нижегородское село Болдино обретает статус одной из литературных и культурных столиц России. Ведь для всего читающего человечества светлое имя Пушкина является олицетворением не только поэзии, но и русского духа. А Болдино является одним из центров русского притяжения, потому что именно тут Поэт пережил то таинственное состояние творческого взлёта, которое ныне известно как Болдинская осень. Полтора столетия унеслись в прошлое, но ныне Болдинское созвездие музеев активно и постоянно востребовано гостями. Существует такая примета, что ежели ты хотя бы раз побывал в российской столице вдохновения, то обязательно сюда вернёшься и, возможно, не раз. Отрадно видеть, что болдинские музейные экспозиции постоянно обновляются, прирастая новыми зданиями, экспонатами, выставками, проектами…

В этот раз поэтические дни совпали с фестивалем музейщиков, и все желающие могли увидеть множество креативных музейных площадок из самых разных уголков России; парад литературных героев; пушкинский бал; блиц-постановки пушкинских сказок – а также поучаствовать в мастер-классах по прикладным видам искусства… Несомненно, очень украсило в плане музыкальном участие в поэтическом празднике камерного хора «Преображение» (Казань) и Государственного ансамбля песни и танца «Казачья застава» (Пенза). Событием праздника стало открытие юбилейной выставки нижегородского художника-акварелиста, члена Союза художников России Валерия Хазова, человека во многом пушкинской темы.

Но какие бы новшества каждый раз не преподносили болдинцы гостям в честь Александра Сергеевича, неизменными константами Пушкинских праздников являются торжественный вечер в день открытия праздника. Ныне он проходит в прекрасном новом здании Научно-культурного центра. На этот концерт традиционно приезжают из Нижнего Новгорода первые лица региона, а в этот раз церемонию открытия посетил сам президент Российской академии наук! Завершила выступление поэтов России концертная программа Нижегородского камерного театра им. В. Степанова.

Традицией праздника высокой поэзии в селе Болдино является посещение прекрасного храма семьи Пушкиных, что был построен бабушкой поэта. Конечно же, непременная церемония каждого праздника – возложение цветов к памятнику гения на территории музея-усадьбы Пушкиных, под реликтовой лиственницей, привезённой самим поэтом из его далёкого путешествия в Оренбургский край к местам Пугачёвского бунта. В этом году музей-усадьба открыт для посетителей в новом, тщательно отреставрированном формате. На территории усадьбы появилась воссозданная по старинным картинам и проектам конюшня пушкинского времени. Вскорости она огласится ржанием лошадей… Неизменной составляющей праздника является и выступление поэтов, гостей из самых разных регионов России, в знаменитой пушкинской роще Лучинник, под открытым небом. Обычно концерт там проходит после поездки в расположенный недалеко от Болдино в старинном селе Львовка музей литературных героев «Повестей Белкина».

Делегация писателей, которую на этот раз возглавлял председатель правления Союза писателей России Николай Иванов, была представлена самыми разными регионами России. Назову лишь некоторых, максимально сократив перечень регалий, ибо, как известно, заслуги писателя – в его имени. Поэт Николай Алешков (Татарстан), главный редактор всероссийского литературного журнала «Аргамак». Пушкиновед Валерия Белоногова (Нижний Новгород) – кандидат филологических наук, автор многих книг о Пушкине. Славист Ольга Блюмина (Донецкая республика, Горловка) – кандидат филологических наук, докторант кафедры русского языка Донецкого национального университета. Автор-исполнитель Николай Ерёмин (Санкт-Петербург) – лауреат многих поэтических конкурсов и фестивалей авторской песни. Поэтесса Людмила Калинина (Нижний Новгород). Прозаик Юрий Козлов (Москва) – главный редактор «Роман-газеты» и «Детской роман-газеты». Писатель и публицист Валерий Сдобняков (Нижний Новгород) – главный редактор журнала «Вертикаль XXI век», председатель Нижегородской отделения Союза писателей России. Народный поэт Чувашии Валерий Тургай (Чувашия) – заслуженный работник культуры Чувашской Республики. Поэтесса Маргарина Шувалова (Нижний Новгород), представлявшая Центр писателей Нижегородского края. И так далее. Вёл литературные вечера поэт-болдинец Александр Сергеевич Чеснов – вёл с той доверительной непосредственностью, которая невольно заставляет вспомнить пушкинские слова «Друзья, прекрасен наш союз!».

Приятной неожиданностью праздника для многих на сей раз стал день рождения директора Болдинского музея-заповедника Нины Анатольевны Жирковой. Она не только уникально разносторонний человек, но и очень скромный при этом! Есть нечто символическое в том, что даже день рождения этой неотразимой женщины, посвятившей всю жизнь служению пушкинскому наследию, практически совпадает с пушкинским днём появления на свет и потому традиционно остаётся в тени Поэта. В этот раз дата дня рождения Нины Анатольевны открылась совершенно случайно, и как ни пыталась именинница «уйти в пушкинскую тень», ей этого не позволили сделать. Первые лица административного управления Болдино и присоединившиеся к ним писатели торжественно поздравили Нину Анатольевну. Хотя и тут не обошлось без пушкинского вмешательства: практически все цветы в Болдино накануне возложения к памятнику поэту оказались раскуплены читателями и почитателями его таланта. Впрочем, я почему-то уверена: будь Пушкин среди нас, он не преминул бы все свои цветы отдать этой уникальной женщине… За неимением возможности купить цветы я решила: а почему бы мне не подарить Нине Анатольевне своё новенькое стихотворение о Болдино, которое так кстати написалось у меня по пути на пушкинский праздник. Тем более что оно не только о Пушкине, но и о тех замечательных женщинах, верных его светлому имени:

НИНЕ АНАТОЛЬЕВНЕ ЖИРКОВОЙ

Когда бы про столичность ни спросили,

Я вспоминаю вовсе не Москву!

Столицей вдохновения России

Я пушкинское Болдино зову.

В каком бы веке, возрасте и чине

Сюда я ни приехала опять,

Я босиком по рощице Лучинник

Люблю, подобно Пушкину, гулять.

В той роще, как поэт непредсказуем,

К моим устам таинственно приник,

Меня сжигая страстным поцелуем,

Кипящий, как Кастальский ключ, родник.

Нет-нет, не надо пафоса о вечном!

О вечном, право, лучше помолчать…

Но здесь я в каждом встречном-поперечном

Всегда готова Пушкина узнать.

Ведь разве равнодушным мог остаться

К девчатам здешним, коих краше нет,

Дававший фору записным красавцам

Любвеобильный солнечный поэт?

Здесь, в Болдино, такие царь-девицы

На улицах встречаются порой,

Что разом забываешь про столицы,

И все столицы кажутся – дырой!

Фото Дмитрия Кашканова

Алексей КОТОВ. Журнал «Парус» открывает новую рубрику «Сотворение легенды», посвященную 75-летию победы в Великой Отечественной войне

«Мы – люди. Пусть и не видевшие войны, но знающие о ней…»

(Беседа главного редактора журнала «Парус» Ирины Калус

и писателя, редактора рубрики «Сотворение легенды» Алексея Котова)

И.В. Здравствуйте, Алексей Николаевич! Итак, как же мы будем творить легенды?

А.Н. Здравствуйте, Ирина Владимировна! Знаете, тут, на мой взгляд, важнее понять, почему все-таки возникла эта идея и в чем ее внутренний «движитель»…

И.В. Минуточку… Вы уже как-то раз говорили о своей нелюбви к слову «патриотизм», а сейчас… простите, пожалуйста, но сейчас Вы выстроили свою фразу так, словно вообще не хотите говорить о любви к Родине.

А.Н. Наверное, да… Пока да.

И.В. Вы меня удивляете. Предложили журналу рубрику «Сотворение легенды», посвященную самой страшной войне в истории человечества, но о чем мы будем говорить, если не о любви?.. Улыбнусь: неужели о Вас?

А. Н. Почему нет?.. Если я не понимаю смысла своего желания, оно может легко превратиться в элементарную «хотелку». А например, тщеславие, как правило, лежит рядом с этой «хотелкой». Человеку не стоит быть слепым…

И.В. Да-да… Примерно так Вы и пишете: стараетесь раздразнить читателя неожиданным ходом в, казалось бы, элементарной ситуации, а потом пиратски захватываете читательское внимание и втискиваете его в свой «поток сознания»…

А.Н. Извините, теперь я перебью. Скорее, не в «поток сознания», а в «поток веры». Писатель должен быть сильным. Но моя вера – уже не совсем я сам и поэтому меня не стоит обвинять в эгоизме.

И.В. Возможно. Мне сразу вспомнилось эссе Юрия Павловича Казакова «О мужестве писателя» – там есть похожие слова: «Писатель должен быть мужествен»… Итак, Алексей Николаевич, что подтолкнуло Вас предложить нам рубрику «Сотворение легенды»?

А.Н. Знаете, Ирина Владимировна, человек – существо довольно ленивое, и очень часто его может побудить к действию только чувство дискомфорта. Иногда таких причин бывает несколько. В данном случае одна из них – чувство бессилия.

В 1943 году моей маме было всего пятнадцать лет. Немцы заняли разбитый до основания Воронеж. Бабушка с детьми уехала к родственникам в деревню. Такие беженцы не получали карточек и, чтобы не умереть от голода, бабушка и мама (она была старшей) побирались по деревням. Россия – просторная страна, попробуйте представить себе среднюю полосу России зимой и две одинокие фигурки в этом безмерном, заснеженном пространстве. Они так и ходили от деревни к деревне… Иногда ссорились. Например, когда над ними пролетали немецкие самолеты, бабушка (тогда ей не было сорока лет) очень сильно боялась, а мама сердилась и кричала ей, что немцам «они не нужны». Потом они забывали о немцах, но продолжали ссорится… Наверное, уже не потому, что сердились друг на друга, а потому что очень сильно хотели есть, было холодно, а дороге не было видно конца. Иногда они ссорились, едва войдя в деревню. Например, мама всегда старалась выбрать дома победнее, в них, как правило, жили пожилые люди и девочке было не так стыдно просить милостыню. Однажды ей не повезло, и она вошла в хату, в которой собрались ее ровесники… Скорее всего, это были деревенские посиделки. Моя мама – юная «комсомолка, спортсменка и просто красавица» – перекрестила лоб и сказала: «Подайте Христа ради!» Рассказывая мне свою историю, мама всегда подчеркивала, что «никто даже не улыбнулся». А ведь почти наверняка среди этих ребят тоже были «комсомольцы, спортсмены и красавицы». Не так давно они ходили на комсомольские собрания и слушали атеистические лекции. Но маму никто ни в чем не упрекнул. Ей дали хлеба, а отдать его, едва ли не последний, можно было действительно только «Христа ради». Маме не предложили остаться, и она ушла…

И.В. Подождите, давайте остановимся на минутку: почему ей не предложили остаться, ведь стояла зима и было холодно…

А.Н. Потому что мама не могла остаться даже ради теплой печки в компании своих ровесников как нищенка. Невозможно было есть хлеб, который тебе только что дали, на глазах молодых парней. Все понимали это и мою маму щадили. А кроме того, ее и бабушку ждало безмерное, заснеженное пространство… Война не отпускает просто так.

И.В. Алексей Николаевич, Вы говорили о чувстве бессилия, и я подумала, что…

А.Н. Тут мое бессилие состоит в том, что я не могу написать «рассказ по рассказу» моей матери. А когда Вы прислали мне первый авторский материал для рубрики «Сотворение легенды», ко мне вдруг снова вернулось то же чувство… Потому что автор этого материала, судя по всему, испытывал те же проблемы, что и я: слишком много пространства, слишком маленькие фигурки внизу, слишком жестокая война и слишком холодные слова. Например, чтобы описать страшную русскую зиму 1943 года нужно что-то большее, чем просто слова. В общем, не я один такой… Если любой более или менее вменяемый человек вдруг захочет написать рассказ о той Великой Войне, у него ничего не получится. Тут дело даже не в том, что эти рассказы фактически будут пересказами того, что они слышали от тех, кто был на той Войне, а… не знаю… простите за тавтологию, в огромности пространства, что ли?

И.В. Кажется, я начинаю Вас понимать… Но если нельзя написать рассказ, то невысказанное можно попытаться передать в легенде?

А.Н. Да. Тут, правда, стоит подумать о том, имеем ли мы право на это.

И.В. Право на некое домысливание?

А.Н. Здесь мы подошли ко второй причине дискомфорта, о котором было сказано чуть выше. Для меня она – в нелюбви… Точнее, в ощущении нелюбви к тому, что если не любил раньше, то хотя бы искренне уважал.

И.В. Извините, снова перебью. Я немножко знаю Вас и уверена, что Вы сейчас очень широко замахнетесь…

А.Н. Еще как широко. Например, я не люблю патриотическую повесть Бориса Васильева «А зори здесь тихие…»

И.В. Алексей Николаевич, я просто вынуждена напомнить о том, что Вы отлично знаете и без меня: эта повесть нравится очень многим людям…

А.Н. Она и мне до сих пор нравится. Но я ее не люблю, а последнее, согласитесь, более глубокое чувство.

И.В. Вы довели меня до улыбки. Как же это так – «нравится, но не люблю»?..

А.Н. Примерно так: вы смотрите на человека, он вам нравится, но вы отлично понимаете, что никогда не сможете полюбить его. И причина в том, что он – чужой для вас.

И.В. Минуточку, дайте подумать… Чуть выше мы говорили о некоем праве на домысливание. Вам, наверное, не нравится то, что (извините!) «домыслил» Борис Васильев в повести «А зори здесь тихие…»?

А.Н. Ирина Владимировна, иногда мне кажется, что Вы не просто умны, Вы значительно умнее меня. Вы умеете делать правильные выводы из минимума материала…

И.В. В Вашем ответе легко угадываются по-кошачьему мягкие и слегка подхалимские нотки. Когда Вы затрудняетесь с ответом, то начинаете улыбаться и пытаетесь «улыбнуть» меня… Но вернемся к главному: Вам не кажется, уважаемый Алексей Николаевич, что делая подобное заявление относительно повести Бориса Васильева, Вы вторгаетесь, так сказать, на чужую территорию? Писатель не имеет права судить другого писателя за меру свободы, которую тот избрал.

А.Н. Речь идет не о писательской свободе… Давайте возьмем небольшой фрагмент текста из повести, когда старшина Васков звонит командованию. Вот он:

«…– “Сосна”! “Сосна”!.. Ах ты, мать честная!.. Либо спят, либо поломка… “Сосна”!.. “Сосна”!..

– “Сосна” слушает.

– Семнадцатый говорит. Давай Третьего. Срочно давай, чепе!..

– Даю, не ори. Чепе у него…

В трубке что-то долго сипело, хрюкало, потом далекий голос спросил:

– Ты, Васков? Что там у вас?

– Так точно, товарищ Третий. Немцы в лесу возле расположения. Обнаружены сегодня в количестве двух…

– Кем обнаружены?

– Младшим сержантом Осяниной…

Кирьянова вошла, без пилотки, между прочим. Кивнула, как на вечерке.

– Я тревогу объявил, товарищ Третий. Думаю, лес прочесать…

– Погоди чесать, Васков. Тут подумать надо: объект без прикрытия оставим – тоже по голове не погладят. Как они выглядят, немцы твои?

– Говорит, в маскхалатах, с автоматами. Разведка…

– Разведка? А что ей там, у вас, разведывать? Как ты с хозяйкой в обнимку спишь?

Вот всегда так, всегда Васков виноват. Все на Васкове отыгрываются.

– Чего молчишь, Васков? О чем думаешь?

– Думаю, надо ловить, товарищ Третий. Пока далеко не ушли.

– Правильно думаешь. Бери пять человек из команды и дуй, пока след не остыл. Кирьянова там?

– Тут, товарищ…

– Дай ей трубку…»

И.В. Тааак… Давайте разберём. Что Вам тут не нравится, Алексей Николаевич?

А.Н. Как Вы изволили выразиться, Ирина Владимировна, начну «по-кошачьему» мягко. Мне не нравится, как докладывает старшина Васков. Он сказал, что немцы обнаружены, а они были только замечены Осяниной. Понимаете разницу?..

И.В. Отчасти, да… Если противник обнаружен, это значит, что с большей или меньшей степенью вероятности установлена его примерная численность. Например, около десяти или около тридцати. Если же противник только замечен, то почти ничего нельзя сказать о его численности…

А.Н. Но на войне цифры 2, 10 или 30 очень сильно влияют на то, с какими силами нужно идти в бой на врага. Кроме того, Васкову делали правильное замечание, говоря, что в его квадрате немцам разведывать нечего. Значит, речь может идти только о диверсантах. А с другой стороны, очень трудно представить себе диверсионную группу из двух человек для подрыва железной дороги.

Далее. Я не понимаю, как пять женщин с винтовками могут задержать хорошо обученных диверсантов с автоматами, пусть даже если рядом с ними находится старшина с наганом, который, кстати говоря, почему-то потерял запалы для гранат…

И.В. Алексей Николаевич, Вы – воевали?

А.Н. Нет, я не эксперт в подобном деле. Но я почему-то думаю, что для того чтобы прицелиться во врага даже лежа в кустах, нужно иметь железные нервы. Ведь не из каждого мужчины получается хороший солдат, годный для ближнего боя, не говоря о женщинах.