Мифология машины. История механизмов, которые нас пугают и очаровывают бесплатное чтение

Daniel Strassberg

Spektakuläre Maschinen. Eine Affektgeschichte der Technik

© MSB Matthes & Seitz Berlin Verlagsgesellschaft mbH, Berlin, 2022

© Д. С. Дамте, перевод на русский язык, 2023

© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2025

Введение

Здесь объясняется, что книга посвящена коллективным аффектам и бессознательным установкам, возникающим под влиянием техники.

В мае 1997 года компьютер Deep Blue компании IBM выиграл очередной матч из шести партий у действующего чемпиона мира по шахматам Гарри Каспарова. Каспаров отказался от матча-реванша, поскольку был возмущен тем, что техники IBM настраивали машину между партиями. Это было разрешено правилами, но Каспаров чувствовал себя обманутым, ведь он не получил ответа на вопрос, который его интересовал: превосходит ли искусственный интеллект естественный? Сегодня Deep Blue уже нельзя было бы считать искусственным интеллектом, поскольку он не мог учиться на прошлых поражениях. Однако в то время газеты пестрели заголовками: «Изобретена машина-мозг», «Человечество переживает переломный момент!»

Эйфория быстро сменилась тревогой. Череда книг и конгрессов, научных и популярных статей, направленных против искусственного интеллекта (ИИ) и в то же время, как ни странно, желающих представить его как мистификацию, не прекращается до сих пор. Опасения всегда примерно одни и те же: современные технологии могут вскоре превратить людей в бездушные машины, человек может потерять свою человечность и в конечном счете уничтожит сам себя.

Спустя годы Каспаров почувствовал себя обязанным опубликовать книгу в защиту искусственного интеллекта, поскольку его поражение способствовало разжиганию этих страхов. Оглядываясь назад, он признавался, что у него тоже были такие опасения, но с тех пор он понял, что ИИ, как правило, делает людей более человечными. Он убирает все задачи, которые можно автоматизировать, и тем самым освобождает пространство для творчества[2].

В Японии подобные предубеждения едва ли возможны. Например, использование роботов для ухода за пожилыми людьми в целом приветствуется, если они справляются со своими обязанностями[3]. Поскольку роботы вносят свой вклад в благосостояние населения, они даже могут получить японское гражданство, и зачастую – легче, чем корейские мигранты. Вопрос о том, не страшно ли, когда за тобой ухаживает робот, и не нарушает ли это человеческое достоинство, если неодушевленная машина – единственная связь с миром, оставшаяся для стариков, японцам совершенно не понятен. В конце концов, она же работает!

Очевидно, различие между живыми людьми и безжизненными машинами теряет смысл без индивидуальной души, ограниченной человеческим существом, как в японском синтоизме и буддизме. Напротив, если на Западе душа представляет собой человека par excellence[4], вопрос о том, является ли машина одушевленной, имеет огромное значение.

Некоторые категории, с которыми нам предстоит работать, на первый взгляд кажутся знакомыми и понятными, однако чем дольше мы будем ими пользоваться, тем больше будут проявляться их неясность и противоречивость. Поэтому попробуем прояснить их, насколько это возможно.

Понятие «коллективные эмоции» поначалу кажется противоречивым, поскольку, хотя разговоры о коллективной травме сейчас чрезвычайно популярны, мы обычно связываем эмоцию с психическим состоянием отдельного человека. У коллектива нет ни души, ни сознания, ни тем более бессознательного.

В рамках функционализма и биологизма эмоции понимаются как сигналы, побуждающие субъекта к осмысленным действиям. Возьмем в качестве примера страх. Страх перед рычащим тигром, несомненно, является вегетативной, подкорковой реакцией на реальную опасность. Уровень адреналина и артериальное давление повышаются, пульс учащается, периферические сосуды закрываются («он побледнел от испуга»), волосы шевелятся («у него волосы встали дыбом»), а иногда даже отказывает анальный сфинктер («он обделался»). Эти физиологические изменения не поддаются контролю и не зависят от того, что человек знает о тиграх и как он относится к правам животных. Страх перед тигром, независимо от того, усвоен он эмпирически или закреплен генетически, никак не связан с культурой.

Однако многие люди реагируют на крыс и пауков так, как будто это тигры. При этом их вегетативная нервная система переходит в режим «бей или беги», хотя умом они хорошо понимают, что крысы и пауки на самом деле не опасны. Конечно, существуют ядовитые пауки, но они почти не встречаются в Западной Европе. Наш жизненный опыт подтверждает, что пауки бывают безобидными, в то время как безобидных тигров не существует. Совсем недавно из зоопарка в Тбилиси сбежал тигр, и мы, наверное, не стали бы рекомендовать всем тем, кто не решился в это время выйти из дома, срочно обращаться к психоаналитикам.

Беспричинные реакции страха – фобии – понимаются бихевиористски ориентированной психотерапией как обструктивные пережитки детства. Фобические объекты, крыса и паук, когда-то действительно были опасны для человека, и во взрослом возрасте его мозг по-прежнему запрограммирован на то, что они представляют угрозу. Поэтому для когнитивно-поведенческой терапии нет принципиальной разницы между страхом перед тигром и страхом перед мышью: и тот и другой являются выученными.

Психоанализ, напротив, понимает фобические объекты как реальную опасность. Однако он предполагает не внешнюю, а внутреннюю опасность, например запретное влечение. По Фрейду, нужно различать не реальные и воображаемые опасности, не рациональные и иррациональные страхи, а только внутренние и внешние источники страха, что в целом совпадает с различием между бессознательными и сознательными страхами. Но внутренние и внешние угрозы реальны и в некотором смысле рациональны.

Случай человека-крысы – одна из пяти знаменитых историй болезни Фрейда, в которой основатель психоанализа представил клиническую основу для развития своих идей и благодаря которой он заслужил репутацию одного из величайших стилистов научной прозы. Пациент – молодой человек, мучимый чувством вины. Однажды он потребовал от Фрейда – как ранее требовал этого от своего друга, – чтобы тот заверил его в необоснованности его чувства вины. Но Фрейд говорит: «Нет, аффект оправдан, сознание вины нельзя дальше критиковать, но оно относится к другому содержанию, которое неизвестно (бессознательно) и которое сначала требуется отыскать. Известное содержание представления попало сюда лишь благодаря ошибочному соединению»[5].

Чувство вины реально и, кроме того, рационально, полагает Фрейд, только оно происходит не из внешней реальности, как ошибочно считает человек-крыса. Невротики проецируют свои чувства вины или страха на внешний мир, потому что с внешними обстоятельствами справиться легче, чем с внутренними конфликтами. В конце концов, от внешних обстоятельств можно убежать. Для этого проекции нужна точка соприкосновения, «ложная связка»: крыса должна иметь определенное бессознательное значение, чтобы она могла стать объектом фобии. Эта точка, как правило, открывает путь к исследованию внутреннего конфликта.

Страх перед крысой может быть связан с сознательным представлением о заразных болезнях или, как в случае с человеком-крысой, с бессознательной фантазией о гомосексуальном изнасиловании. Точка зрения психоанализа заключается в том, что страх перед инфекционными заболеваниями приобретает свою «величину аффекта» от бессознательной фантазии[6]. «За этим стоит что-то другое», – думаем мы, когда кто-то при виде крысы впадает в панику, боясь заразиться чумой.

За исключением непосредственных реакций испуга, между чувством и внешней реальностью стоит представление. Посредствующая фантазия несет на себе отпечаток собственной биографии; кроме того, любая культура предоставляет арсенал идей, которые люди могут использовать для выражения своих конфликтов, желаний и влечений. Это можно описать как городской склад реквизита, который все местные театры могут использовать для своих постановок.

Промежуточные коллективные представления, которые каждый человек формирует сам для себя, являются конституирующими элементами культуры. Например, убеждение в том, что существует фундаментальное, категориальное различие между людьми и машинами, является самоочевидным в нашей культуре; в Японии оно, кажется, гораздо менее влиятельно.

Таким образом, коллектив – это не просто некое количество людей; коллектив – это группа, для которой определенные общие идеи-посредники являются само собой разумеющимися. Мишель Фуко называет эти самоочевидные понятия epistème, показывая их место в промежуточной области «между уже кодифицированным взглядом на вещи и рефлексивным познанием»[7]. Эпистема – это своего рода культурный фильтр, который служит посредником между восприятием и рефлексией и через который должно пройти каждое восприятие. В конце XVIII века философ Иммануил Кант ввел понятие «схема» для обозначения этого фильтра на переходе от восприятия к пониманию. По Канту, схема служит посредником между множеством отдельных воспринимаемых нами вещей и понятием, обобщающим эти восприятия, например между отдельными деревьями и общим понятием «дерево». Если воображение (в терминологии Канта – Einbildungskraft[8]) не предоставит общий образ, схему дерева, то разум не сможет сформировать понятие дерева. Для Канта, однако, эти схемы не являются культурно обусловленными, они укоренены в человеческом разуме.

Даже Фрейд был вынужден признать, что между восприятием и индивидуальной переработкой воспринятого, которая, правда, рассматривается им как генетически обусловленная, должна быть коллективная схема. В конце другой известной истории болезни – человека-волка – мы читаем следующие строки:

Теперь я закончил то, что хотел сказать об этом случае болезни. Только две из многочисленных проблем, поднятых в нем, кажутся мне достойными особого внимания. Первая касается филогенетических схем, которые, подобно философским «категориям», обеспечивают размещение жизненных впечатлений. Я хотел бы утверждать, что они являются следствием истории человеческой культуры[9].

Но в каком смысле эти коллективные понятия на стыке нашей субъективности с миром являются бессознательными? Непросто понять, что означает концепция бессознательного применительно к индивиду; в отношении коллектива она кажется совершенно лишенной смысла: кто в этом случае должен быть носителем этого бессознательного? К тому же широко распространен страх, что машины возьмут людей под контроль.

В повседневном языке бессознательное понимается либо как совокупность того, что не доступно человеку в познавательном плане, либо как глубоко спрятанный, темный пласт человеческой души. Но ни несознательное, ни подсознательное не совпадают с фрейдовским бессознательным. В статье 1915 года Фрейд нащупывает свой путь к концепции бессознательного. По его мнению, возможны два описания:

Если какой-нибудь психический акт […] испытывает превращение из системы Ubw в систему Bw (Vbw[10]), то следует ли нам предполагать, что вместе с этим превращением связана новая фиксация, как бы вторичная запись означенного представления, которая, следовательно, может иметь место в новой психической локальности, и первоначальная бессознательная запись сохраняется наряду с этой новой? Или нам следует полагать, что это превращение состоит в изменении состояния, которое совершается над тем же материалом и над той же локальностью[11]?

Вторичная запись в новом месте или изменение состояния в том же самом месте? Фрейд не может определиться, он колеблется между бессознательным как местом, где представлены желания, и бессознательным как производственной машиной. В конце концов он, кажется, отдает предпочтение второй модели, в рамках которой бессознательное – это «изменение состояния, которое совершается над тем же материалом». Бессознательное порождает фантазии, это своего рода невидимая фабрика, о существовании которой мы можем судить только по ее причудливой продукции, такой как ночные сны, ошибки и невротические симптомы.

О коллективном бессознательном можно говорить в обоих смыслах. Безусловно, существуют машины, которые в общем служат проекционными поверхностями для снов и желаний. Но красная Ferrari соседа – настолько тривиальная проекция, что вряд ли имеет отношение к нашему исследованию. Намного важнее бессознательное, в котором рождаются мифы.

Все, что пугает людей, перерабатывается и укрощается с помощью слова – а миф означает не что иное, как рассказ[12]. Возьмем, к примеру, грозу. Вероятно, она пугала людей во все времена. Но страх перед грозой в каждом случае разный в зависимости от того, что, по мнению людей, означает гроза. Если миф говорит, что это знак божественного гнева на непокорных людей, то потенциальный ущерб носит психологический характер, и люди спешат в храм, чтобы помолиться; если наука говорит нам, что гроза – это просто электрический разряд в атмосфере, то ущерб только физический: люди устанавливают громоотводы или как можно быстрее изобретают клетку Фарадея[13].

Отчасти страх перед машинами схож со страхом перед грозой, ведь он тоже формирует мифы, которые приводят к конкретным действиям, в том числе технического характера. В эпоху сетевых компьютеров страх оказаться под контролем техники выражается в виде опасений, что персональные данные будут контролировать другие лица. Этот страх породил целую индустрию, занимающуюся безопасностью данных, – с каким успехом, еще предстоит выяснить. (Мифы не обязательно ложны!) Во-вторых, нарративы о технике трансформируются со временем, и не в последнюю очередь – по мере того, как техника меняется, что также приводит к появлению новых нарративов. Группа из Гарвардского университета под руководством Шейлы Джасанофф показала, что этот конфликт может быть движущей силой технологического развития: машины порождают мифы, которые, в свою очередь, вдохновляют на создание новых технологий – поэтому исследовательская группа Джасанофф называется Co-Production[14].

С другой стороны, страх перед тем, что машины возьмут на себя управление, отличается от страха перед грозой: он не имеет «естественной» причины и не заложен в нас генетически. Подобно тому, как арахнофобия является выражением внутреннего конфликта, который привязывается к внешнему объекту, страх перед машинами – это выражение культурного конфликта, связанного с объектом.

Тот факт, что машины – это не естественные вещи, а артефакты, имеет серьезные последствия. За исключением ярых конструктивистов или панпсихистов, все согласны с тем, что грозе совершенно безразличны мифы, которые о ней рассказывают. Иначе обстоит дело с техникой: то, как ее рассматривают, оказывает влияние на нее. Наше восприятие технической продукции и представления, с которыми мы ее ассоциируем, изменяются с течением времени. Когда в ходе маркетинговых исследований выяснилось, что жены чаще, чем их партнеры, принимают решение о покупке автомобиля, дизайнеры создали большие круглые фары, которые придали автомобилю «лицо», напоминающее образ ребенка. Компьютерная клавиатура была оснащена звуками щелчков, когда стало ясно, что полностью бесшумные клавиатуры не будут приняты покупателями. Очевидно, при использовании и восприятии таких клавиатур действовали остаточные воспоминания о печатных машинках, из-за чего бесшумный набор текста казался странным.

Итак, эта книга в первую очередь посвящена аффектам, а не машинам. Немецкое Affekt происходит от affizieren, что, согласно словарю Duden, означает «двигать, раздражать; производить впечатление на кого-то» или «атаковать, ненормально изменять»[15]. Таким образом, аффекты – это не просто чувства, а созвездия – выражение, которое использует Вальтер Беньямин во введении к своей книге «Происхождение немецкой барочной драмы», сравнивая идею с созвездием. Знать созвездие по-настоящему означает знать не только его название, но и то, где оно находится на небосводе, из скольких звезд состоит, как звезды соотносятся друг с другом и как меняется их положение в течение года[16].

В этом смысле Барух Спиноза (1632–1677) также понимал аффекты как созвездия: то, что кто-то, скажем, Адам, испытывает к кому-то другому, например к Еве, связано не только с тем, какова Ева, но и с тем, как она влияет на Адама, каковы представления Адама о Еве, что он знает о ней, даже с тем, как Ева воспринимает Адама. Мысли и чувства Адама выражают и Еву, и самого Адама, они являются выражением сложных отношений внешних и внутренних обстоятельств и воздействий.

В частности, страх – это «непостоянное неудовольствие, […] возникшее из образа сомнительной вещи»[17]. Помимо чувства недовольства, аффект страха перед машинами включает в себя и объект – машину, порождающую недовольство, и знания, которые мы приобрели о машинах, и фантазии, которые о них распространяются, и особенности культуры, с которой сталкивается машина, и, конечно, представления людей о самих себе.

Поэтому недостаточно описать чувства, которые машины вызывают у людей конкретной эпохи, например страх, стыд или удивление, необходимо определить все элементы, из которых складывается конкретный аффект: чувства, коллективные фантазии, технические знания и политические условия, которые отражаются в этих знаниях. К тому же аффекты меняются. Тем не менее чувства, которые вызывает машина, и мифы, которые порождают машины, тесно связаны: фантазии, так сказать, несут в себе чувства. Например, фантазия о том, что человек соревнуется с Богом, создавая автоматы, несет в себе страх наказания.

Трансформации аффективных созвездий не всегда являются результатом внешних воздействий. Обычно они уже присущи созвездию. Жиль Делез придумал для этого неологизм «детерриториализация»: каждое созвездие уже содержит в себе направление своего изменения, из которого нельзя вывести строгие законы развития, разве что тенденцию – подобно тому, как конструкция рогатки предопределяет направление полета камня[18]. Изобретение прядильной машины, первого автоматического ткацкого станка, в середине XVIII века привело к появлению фабрик, поскольку эта машина работала слаженно и эффективно только как часть комплекса, вместе с другими машинами, с обученными людьми и при наличии доступных источников энергии. Это, в свою очередь, создало у рабочих новое представление о самих себе – отныне они были не ремесленниками, а профессионалами, которым требовались новые навыки и способности, а затем это вновь сформированное понимание себя привело их к мысли о том, что машины являются их конкурентами[19].

Поэтому в дальнейшем подход Шейлы Джасанофф будет расширен: мы рассмотрим не только связь между техникой и фантазиями о технике, но и сложные взаимодействия между реальным объектом – машиной, бессознательными фантазиями об этом объекте, техническим и метафизическим знанием и отношением к самому себе.

Психоанализ, по сути, может интерпретировать сочетания аффектов и бессознательные фантазии только на двух уровнях. С одной стороны, он понимает их биографически, как результат индивидуальной истории, с другой – антропологически, как выражение якобы неизменной человеческой природы. Между этими двумя уровнями существует внутреннее соответствие, так что они стабилизируют друг друга: если у кого-то постоянные проблемы с начальником, то в этом виноват его отец, которого он воспринимал как авторитарного и холодного. Однако напряженные отношения с начальником и отцом – это выражение универсального паттерна, Эдипова комплекса. Закономерность подтверждает индивидуальный случай, а индивидуальный случай подтверждает закономерность.

В этой книге предпринимается попытка выявить средний исторический уровень между биографической и антропологической интерпретациями фантазий и мифов – коллективный, но не антропологически универсальный.

Я хорошо помню то утро понедельника, когда вся семья сидела перед телевизором, напряженно ожидая, когда человек сделает первые шаги по Луне. Комментатор швейцарского телевидения Бруно Станек объявил со всем пафосом, на который был способен: «Сегодня сбывается многовековая мечта человечества». Все кивнули в знак согласия. Никого не беспокоил тот факт, что на катапультирование металлического цилиндра с тремя людьми было потрачено 30 миллиардов долларов США. Даже астронавты не знали, для чего все это: «Я посмотрел вниз на свои следы и понял, что больше сюда не вернусь. Зачем мы были здесь? Что это значило?»[20] Впоследствии разработка тефлонового покрытия теплозащитного экрана капсулы «Аполлона» несколько уклончиво упоминалась как техническое достижение, пригодное для использования в повседневной жизни, которое стало реальным благодаря космической программе. Но, положа руку на сердце, это можно было бы сделать более дешевым способом.

Отнюдь не практическая польза, а символическое значение оправдывало гигантские расходы. Высадив людей на Луну, Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства Соединенных Штатов Америки (НАСА) хотело послать всем людям на Земле недвусмысленное сообщение: они достаточно сильны, чтобы дотянуться до звезд. Экспедиция на Луну – это лучшая иллюстрация тезиса Маршалла Маклюэна о том, что средство передачи сообщения само есть сообщение[21].

Ровно за 365 лет до «Аполлона-2», в 1609 году, молодой Иоганн Кеплер из Вайль-дер-Штадта, неподалеку от Штутгарта, написал научно-фантастический роман под названием «Сон, или Лунная астрономия». В нем юноше снится, что он попал в страну Леванию к знаменитому датскому астроному Тихо Браге[22]. Предполагается, что Кеплер выбрал форму романа, чтобы скрыть свои знания о планетарной системе от церковной цензуры. В самом деле, научный аппарат, с помощью которого математически объясняются отдельные явления, более обширен, чем само повествование.

Маловероятно, что специалисты НАСА читали Кеплера. Возможно, они знали книгу Жюля Верна «С Земли на Луну»[23], но вряд ли почерпнули из нее много технического вдохновения. Более вероятно, что инженерами двигали те же фантазии о всемогуществе, что и писателями до них. Том Вулф в своей работе скрупулезно задокументировал фантазии о всемогуществе и властные интересы лунной миссии[24].

Пример с высадкой на Луну объясняет, почему фантастические машины так же важны, как и реальные технические достижения. Литературные машины редко служат образцами для реальных, но зачастую именно подобные фантазии, желания и страхи приводят к изобретениям и научно-фантастическим романам. Вместе с тем роман или фильм дают более точную и полную информацию о предыстории и освещают теневую сторону технического развития. В фильме «Козерог один» (Capricorn One, США, 1978) рассматривается распространенная в то время теория заговора, согласно которой высадка на Луну была инсценирована НАСА только для того, чтобы сохранить финансирование. Высадка на Луну служит фантазиям о всемогуществе, и фильм показывает опасности такого всевластия. Он рассказывает о всемогущем государстве, которое постоянно обманывает бессильных людей.

Подобно тому, как психоанализ выводит бессознательные фантазии из снов и симптомов пациента, мы пытаемся вывести коллективные фантазии в смысле общих схем интерпретации из мифа, науки, религии, литературы, театра, кино, а иногда – даже музыки. Техника, таким образом, является не только объектом коллективных фантазий, но и местом производства коллективных иллюзий. Не только Голливуд, но и НАСА, Apple, Mercedes и Samsung являются мощными фабриками грез. Все эти компании содержат огромные PR-отделы, единственной задачей которых является производство мечты.

Бесчисленные правые и левые критики потребительского капитализма утверждают, что энтузиазм в отношении технологий – это всего лишь выражение ложных потребностей. Ложные потребности, убеждены они, создаются рекламой, чтобы, с одной стороны, стимулировать потребление, а с другой – лишить субъекта самостоятельности. Герберт Маркузе, один из лидеров движения 1968 года, писал:

Право на окончательный ответ в вопросе, какие потребности истинны и какие ложны, принадлежит самим индивидам – но только на окончательный, т. е. в том случае и тогда, когда они свободны настолько, чтобы дать собственный ответ. До тех пор, пока они лишены автономии, до тех пор, пока их сознание – объект внушения и манипулирования (вплоть до глубинных инстинктов), их ответ нельзя считать принадлежащим им самим[25].

Индивид, по мнению Маркузе, находится под властью индустрии культуры вплоть до глубинных слоев психики, так что он не знает даже своих собственных мечтаний; его желания внушены ему капиталистическими рекламными агентствами. С этой точки зрения, увлечение техникой может быть только ложной потребностью. Свобода и энтузиазм в сфере техники исключают друг друга, потому что техника делает человека зависимым.

Нам сложно принять эту позицию. Любой эксперт подтвердит, что реклама не может создавать потребности – в лучшем случае она использует существующие мечты. Рекламе всегда нужно за что-то зацепиться, и очарование техники играет ей на руку: притягательность объекта, который самостоятельно передвигается или выполняет другие действия, кажется столь же элементарной, как и очарование огня. Долгое время машины создавались только для этого: не потому, что они были полезны и облегчали труд, и не потому, что их разработка была экономически выгодна, а исключительно потому, что они предлагали – и продолжают предлагать сегодня – захватывающее зрелище. Напрашивается предположение, что наше сложное и амбивалентное отношение к технике имеет что-то общее с этим элементарным очарованием.

У этого явления могут быть разные причины, но функциональное удовольствие – выражение психолога и лингвиста Карла Бюлера (1879–1963), – похоже, стоит на первом месте. Даже маленькие дети с воодушевлением хлопают в ладоши, когда что-то движется само по себе, и этот же восторг наблюдается, когда несколько десятилетий спустя они включают новейшую кухонную машину, которая самостоятельно готовит лапшу из ингредиентов, брошенных в чашу. Нет никакой необходимости искусственно вызывать у людей энтузиазм по поводу этого чуда техники; максимум, на что может повлиять реклама, так это на то, предпочтут они Ankarsrum или KitchenAid.

Тот факт, что малыш может запускать движения машины одним нажатием кнопки, дает ему прекрасное чувство контроля над ней – и над всем миром. Удивительно, но это опьянение властью возникает и тогда, когда ребенок является лишь зрителем и ему не нужно нажимать на кнопку. В этом случае он отождествляет себя с машиной, он видит себя и свои будущие двигательные навыки и возможности уже реализованными в ней. Он радуется не настоящему, а воображаемому будущему всемогуществу.

Часто, вслед за Мишелем Фуко, владение собственным телом рассматривают только с точки зрения репрессивного дисциплинирования[26]. Тем самым упускают из виду, что оно дарит малышу чувство триумфа. Увлечение техникой является следствием этого младенческого триумфа – возможности контролировать мир и собственное тело. Позднее ребенок узнает, что у этой власти есть пределы; пока же его пронизывает ощущение абсолютной власти. Именно здесь в игру вступает религия. Она не терпит никакого другого всемогущества, кроме Божественного, и требует смирения и покорности Всевышнему. Человек, претендующий на то, чтобы властвовать над природой подобно Богу, будет наказан за это, о чем рассказывается, например, в мифе о Прометее.

По сути, вездесущий страх перед техникой – это страх наказания за стремление к всемогуществу, что означает уничтожение человечества. Конечно, в нем есть и своя рациональная сторона. Однако без связи с иррациональным страхом перед неминуемой ответственностью за высокомерие острота противостояния между технофилами и техноскептиками непонятна.

Таким образом, кажется, что страх оказаться под властью машин или даже быть уничтоженным ими и притягательность техники связаны друг с другом, они являются двумя сторонами одного и того же сочетания аффектов. Но в общественном восприятии они разделены. В технической рубрике газеты можно найти восторженное сообщение о новой программе распознавания лиц, а в разделе «Искусство» той же газеты – резкую критику возможных злоупотреблений этой технологией. Только когда эти две стороны нашего отношения к технологии разошлись, дебаты о технологии стали столь же громкими, сколь и поверхностными.

Критика – это искусство не быть столь управляемыми, писал Фуко 30 лет назад, и действительно, перспектива быть управляемым алгоритмами заслуживает жесткой критики[27]. Но люди боятся машин не с момента появления искусственного интеллекта; еще Гёте в балладе «Ученик чародея» (1897) писал об этом:

Возражения Платона против техники письма и сегодняшние возражения против гугления, просмотра видео на YouTube вместо чтения, использования искусственного интеллекта в процессе рассуждения и принятия решений – все они следуют основному технологическому мифу Запада: дух повреждается техникой, знания утрачиваются, человечество глупеет, и в конце концов человек теряет свою человечность.

Так, у Платона мы читаем:

В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых[29].

Через 25 веков после Платона нейробиолог из Ульма Манфред Шпитцер в газете Wochenblatt (18 августа 2012 года) заявил:

Цифровые медиа делают за нас умственную работу и освобождают нас от размышлений, подобно тому, как автомобиль освобождает нас от физической работы. Как нейробиолог, я знаю, что это совершенно точно не проходит бесследно для мозга. Подобно тому, как из-за пассивного образа жизни наше тело теперь зависит от пробежек и фитнес-центров, мозг как динамичный орган также разрушается при отсутствии нагрузки.

Google заставляет нас поверить, что в нем мы можем найти любую информацию. Но исследования показывают, что у человека, ищущего информацию с помощью Google, она сохраняется в мозгу с меньшей вероятностью, чем у того, кто ищет ее другими способами. Или, например, в случае с ориентацией на местности: мы перепоручаем ее навигатору в автомобиле – не стоит удивляться, что сами мы ориентируемся все хуже и хуже. То же самое касается дней рождения, телефонных номеров, ментальной арифметики или правописания. Если в мозгу происходит меньше событий, мы меньше учимся и мозговые извилины формируются хуже[30].

Платон и Шпитцер имеют схожие представления о влиянии техники: машина создается или техника изобретается, чтобы служить человеку и облегчить его труд. Но вскоре они оборачиваются против своего изобретателя. Они отбирают у своего создателя одну способность за другой, пока он не оказывается полностью подчинен им или даже уничтожен. Машина становится субъектом истории, а человек, в свою очередь, превращается в бездумную машину.

История об ученике чародея – это своего рода теория протеза наоборот[31]. Если в теории протеза инструмент и машина понимаются как заменители частей тела и телесных функций, облегчающие работу, то, согласно перевернутой теории протеза, техника отбирает у человека его способности до тех пор, пока машина не заменит ему мозг. Тогда он уже перестает быть человеком.

Базовая идея «Ученика чародея» сохранилась, несмотря на бесчисленные варианты, возникшие со времен Платона, однако она не отражает сущность человека, как если бы обращение с технологиями было генетически обусловлено. Этому противоречит, во-первых, тот факт, что этот миф специфичен для Запада, во-вторых, то, что варианты столь же важны, как и основной миф, для понимания наших эмоций от техники, и, в-третьих, то, что аффективные установки в любом случае реагируют как носители знания: в быстро развивающихся культурах они всегда отстают от процесса познания, иногда на столетия. Вот почему бессознательные страхи прошлой эпохи могут привязываться к текущим ситуациям. В случае с отдельным человеком это называется неврозом; если речь идет о коллективе, то, насколько я знаю, названия у этого явления нет, хотя оно известно и широко распространено. Например, идея антипрививочников о том, что дети должны подвергаться воздействию вирусов, потому что природа хочет укрепить их – детей, а не вирусы, разумеется, – навеяна устаревшим, но по-прежнему эмоционально значимым представлением о доброй природе. Следуя той же логике, можно было бы отдавать детей тигру. В конце концов, бегство может сделать их ноги сильными.

Почти во всех историях техники создание машин связывается с их полезностью. Первоначально автоматы облегчали труд, позднее некоторые из них использовались для других целей, особенно в сфере развлечений, театре и религиозной пропаганде.

На самом деле полезные машины – рычаги, шкивы и архимедовы винты – использовались уже в древности, прежде всего в сельском хозяйстве, строительстве и на войне. Без грузоподъемных кранов, вероятно, не удалось бы построить пирамиды. Эти древние технические приспособления предназначались исключительно для облегчения труда и не имели особенной развлекательной ценности. Однако с тех пор, как люди начали создавать машины, они также поставляли в индустрию развлечений устройства, по понятным причинам в основном автоматические, которые служили единственной цели – вызвать у зрителей определенные аффекты. Поэтому мы не должны слишком поспешно поддаваться популярному мифу о происхождении машины, согласно которому «настоящая» и «первоначальная» машина была аппаратом пользы, из которого затем развился аппарат впечатления.

Возможность получать эмоции возникает из диалектики детского чувства всемогущества и религиозного требования абсолютного подчинения божеству. Поскольку всегда существует опасность, что люди станут слишком изобретательными и тем самым поставят под угрозу отношение подчинения, необходимо снова и снова рассказывать историю о «рабах», которые впали в высокомерие по отношению к «хозяину» и были наказаны за это.

Когда говорят о диалектике, ожидают синтеза, снятия противоречий. На самом деле, казалось бы, безнадежный антагонизм превосходства и подчинения породил еще один, третий, вариант отношения к машинам: машины могут не только развлекать, но и стимулировать мысль, и даже порождать новый взгляд на мир. Без изобретения механических часов механистическое мировоззрение было бы немыслимо, равно как и колебания между ощущением конца времен и оптимизмом в XIX веке были бы невозможны без паровых машин.

Вся техника состоит из архимедовых машин

Поэтому генеалогия эмоций в сфере техники может быть особенно хорошо проиллюстрирована на примере развлекательных машин. «Генеалогия – это повествование, которое пытается объяснить культурное явление, описывая, как оно появилось, как оно могло появиться или как можно представить себе его возникновение»[32], – пишет Бернард Уильямс (1929–2003). В этом смысле речь идет об эмоциональной предрасположенности, с которой принимаются технические изобретения и которая, в свою очередь, стимулирует развитие определенных технологий, включая колебания между алармизмом и эйфорией, сопровождающие почти каждую новую разработку.

Очевидно, что такую эмоциональную историю нельзя разделить на четко определенные периоды или описать как последовательность эпох. Американский искусствовед Джордж Кюблер (1912–1996) предложил другой способ описания истории[33]. Он сравнил ее с пучком волокон: отдельные мотивы, созвездия или нарративы возникают, как нити в старой плетеной вручную веревке, тянутся сквозь время, а затем снова исчезают, чтобы, возможно, появиться вновь; при этом они объединяются, образуя новые нарративы, снова обрываются или просто меняются сторонами. История состоит из бесчисленного количества таких нитей, которые объединяются в постепенно меняющиеся формы. Такая историография не только не допускает строгой периодизации и ложной телеологии, но и позволяет объяснить временны́е несоответствия, например то, что ярость, которой отчасти сопровождаются современные дебаты о технологиях, по сути, относится к более ранним эпохам.

Полезные и развлекательные машины

Глава, в которой обсуждается, как люди воспринимают технологии, а также опровергается предубеждение, что эстетика не имеет отношения к технологиям, и объясняется, почему нам необходимо взаимодействовать с развлекательными машинами, если мы хотим понять сегодняшние технологические дебаты.

Локомотив появляется из ниоткуда. Он мчится к зрителю, который, кажется, стоит рядом с железнодорожной насыпью. Пейзаж выглядит аморфным и расплывчатым и в то же время компактным и непрозрачным. Холмы и мосты лишь намекают на него. Граница между небом и землей размыта. Последние вагоны исчезают под дождем, конца поезда не видно. Четко прописаны только труба локомотива и край откоса: они придают картине Уильяма Тёрнера «Дождь, пар и скорость» (1844) ноту агрессии. Картина навязывает себя зрителю. Изображая локомотив, Тёрнер мастерски добивается сжатого представления того, что означала индустриализация для него и, возможно, не только для него: надежда на прогресс вместе со страхом попасть под колеса. В буквальном смысле. Это произведение искусства завораживает, вероятно, всех посетителей Национальной галереи в Лондоне, и каждый из них неизбежно остается под впечатлением от него.

Напротив, тот, кто стоит перед локомотивом несколькими станциями метро дальше на юг, в Музее науки, хочет узнать что-то новое. Он пытается понять, как работает паровоз, какой груз тянет, какой уклон преодолевает и сколько угля потребляет. Кроме этого, он узнает об экономическом значении паровых технологий в начале XIX века. Посетители Национальной галереи получают эстетический опыт, посетители Музея науки – когнитивный, хотя и те и другие рассматривают технические артефакты. Бесчисленные посетители cybathlon (кибатлона) – соревнований для спортсменов с ограниченными возможностями при поддержке роботизированных вспомогательных технологий, которые Швейцарский федеральный технологический институт Цюриха впервые проводил в 2016 году, – также хотели получить определенный эстетический опыт, например сыграть в футбол с машиной, пожать руку роботу, поговорить с ним о погоде или стать свидетелями соревнований по бегу парализованных людей с экзоскелетом. Возможно, некоторым из них это напомнило людей, которых показывали публике в клетках на ярмарках в XIX веке. Но большинство наверняка хорошо провели время и восхитились возможностями техники.

Тот, кто сегодня очарован машинами, как будто бы нуждается в оправдании. Он/она интересуется искусством или техникой либо он/она взял(-а) с собой ребенка. Взрослых, которые развлекаются автоматическими игрушками или бессмысленными гаджетами, играют в компьютерные игры, проводят много времени в смартфоне или в интернете, воодушевляются при виде быстрых автомобилей и самолетов-невидимок, легко заподозрить в поверхностности, в том, что они отдают дань обществу развлечений, поддались влиянию индустрии культуры или, что еще хуже, не распознают знаков времени.

Марко Морозини, советник Беппе Грилло и профессор Цюрихского технологического института, организатора соревнований по кибатлону, в интервью цюрихской газете Tages-Anzeiger утверждает:

Интернет наносит неисчислимый ущерб во многих областях. Больше всего от него страдает мозг миллиардов людей, особенно молодежи. Фотографии, которые даже десятилетние дети могут найти в любое время, – это возмутительно. И то, что мы, взрослые, допускаем это, совершенно безответственно. В ситуации глобальной эйфории от цифровизации мы слишком часто упускаем из виду косвенный ущерб, наносимый интернетом[34].

Машины не всегда вызывали всеобщее подозрение. Напротив, в Античности и в эпоху Возрождения техника для развлечений служила назидательным и образовательным целям. Театральные машины Герона Александрийского; архангел Гавриил Брунеллески; машина, которая могла ходить по Сене и благодаря которой у Лейбница родилась мечта о собственном кабинете редкостей; флейтист Вокансона, к которому стекался весь Париж; Venus electrificata, также называемая «Поцелуй из Лейпцига», – дама, заряженная лейденской банкой, которая целовала кавалера и одновременно наносила ему электрический удар: все они не имели непосредственного применения, их единственная цель заключалась в том, чтобы дать возможность получить определенный опыт и обеспечить увлекательное зрелище. Это противоречит каноническому определению машины, которое принадлежит римскому теоретику архитектуры Витрувию (ок. 80–15 гг. до н. э.): «Машина есть сочетание соединенных вместе деревянных частей, обладающее огромными силами для передвижения тяжестей. Действует она посредством круговращения, основанного на искусстве, что по-гречески называется κυκλική κινησις»[35].

Одного эстетического опыта Витрувию недостаточно: машина должна приносить пользу. С его точки зрения, необходима подвижная конструкция, сочетающая четыре простые (архимедовы) машины – веревку, рычаг, шкив и наклонную плоскость (клин), – для повышения эффективности естественной силы, например мускульной силы человека. При этом, подчеркивает Витрувий, круговая сила обычно преобразуется в линейную, и наоборот. У развлекательных машин нет таких характеристик, но это не значит, что они не могут приносить пользу. В этом контексте мы будем говорить о функции. Как правило, функция эстетического удовольствия состоит в передаче некоторого сообщения.

В своей книге об остроумии Фрейд размышляет о механизмах, вызывающих смех. По его мнению, острота доставляет слушателю удовольствие, потому что, с одной стороны, она передает запретную агрессивную или сексуальную мысль, а с другой – делает возможным запретное для взрослых людей удовольствие от бессмыслицы. Оба вида удовольствия находятся друг с другом в «запутанных соотношениях освобождения»: приподнятое настроение, связанное с удовольствием от бессмыслицы, позволяет запретной мысли получить доступ к сознанию, что еще больше поднимает настроение и санкционирует удовольствие от бессмыслицы. Удовольствие, согласно Фрейду, – это та заманчивая премия, которую допускает мышление[36].

Аналогичным образом мы можем представить себе задачу развлекательных машин: настроение, возвышенное эстетическим переживанием, позволяет даже непристойным и возмутительным идеям получить доступ к сознанию. Здесь послание – это, так сказать, спутник удовольствия.

Другой античный автор берет опыт в качестве отправной точки для своего определения машины: «Поскольку круг сразу же движется двумя противоположными движениями и поскольку один конец диаметра, Α, движется вперед, а другой конец, Β, движется назад, некоторые люди считают, что в одном движении многие круги сразу же движутся противоположно, как колеса из меди и железа, применяемые в священнодействиях. Пусть имеется круг ΑΒ и другой касающийся его круг ΓΔ; тогда если диаметр ΑΒ движется вперед, то диаметр ΓΔ движется назад, поскольку диаметр движется вокруг одного [центра]. И опять, касаясь ΕΖ, по той же причине он будет двигать его вперед. Это же будет происходить и в случае многих кругов, когда один из них приведен в движение. Создатели устройств скрыли это начало, присущее кругу по его природе, так что в механизмах видно только нечто удивительное, а причина неясна»[37]. Мы цитируем один из немногих трудов по механике, сохранившихся от Античности. Долгое время его ошибочно приписывали Аристотелю.

В отличие от труда Витрувия, «Механические проблемы» (Quaestiones mechanicae[38]) посвящены не работе, а удивительному в технике. Описанные здесь устройства также состоят из четырех архимедовых машин, но для того, чтобы они были развлекательными, должно выполняться еще одно условие: их механизм и двигатель должны быть либо невидимыми, либо видимыми, но непонятными.

В 1774 году отец и сын Жаке-Дро из швейцарского города Невшатель впервые представили трех автоматонов, которые могли писать, рисовать и играть на органе. Первоначально эти три фигурки планировались как часть рекламной кампании часов мануфактуры Жаке-Дро, но они настолько понравились публике, что вскоре стали основным источником дохода предприятия. Их показывали по всей Европе за немалую плату. В наши дни в первое воскресенье каждого месяца в Музее искусства и истории в Невшателе можно посмотреть на эти автоматические фигуры в действии. Как объяснил директор музея, их демонстрация проводится так редко, потому что цепь, приводящая в движение механизм, очень сложна и ее невозможно заменить.

Механика трех фигур очевидна, тем не менее она настолько сложна, что очевидность лишь усиливает удивление. Человек видит, но не понимает. Кажется, что фигуры изображают настоящих детей – один мальчик пишет, другой рисует, а девочка играет на клавесине. Художественные достоинства композиции довольно скромны, непонятно даже, кто перед нами, дети или взрослые. Однако, когда механизмы приходят в движение, вся аудитория, независимо от возраста, потрясена: то, как пальцы девочки скользят по клавишам, как один мальчик рисует собаку карандашом, а другой пишет письмо настоящей ручкой – все это чистая магия.

Тот, кто рассмотрит автоматон со «спины» и обнаружит чрезвычайно сложный автоматический роликовый механизм с цепным приводом, где каждый элемент издает звук, восхитится мастерством часовщиков того времени и поймет, чем эстетическое переживание технологии отличается от эстетического переживания искусства: зрителя трогает не прекрасное, а чудесное. Или, говоря иначе, искусство доставляет наслаждение, техника – опыт.

В «Критике способности суждения» Кант также различает две формы эстетического опыта: механический и эстетический в более узком смысле, причем последний подразделяется на опыт приятного и изящного. Под механическим искусством подразумевается ремесло, которое достигает совершенства только благодаря усердию и практике[39]. Хорошая столярная работа (обеденный стол), конечно, может приносить удовлетворение, но это лишь побочный эффект ее полезности. Искусство в более узком смысле, напротив, не имеет другой цели, кроме как доставлять удовольствие. В случае с приятным искусством удовольствие – это все, что нужно; для того чтобы оно стало изящным, необходимо выполнить еще два условия: во-первых, оно должно быть свободным от интереса, то есть зритель не должен ожидать от него никакой пользы, и, во-вторых, суждение, определяющее объект как прекрасный, в известном смысле должно быть всеобщим. Наблюдатель может предположить, что все остальные люди придут к одному и тому же суждению, поскольку незаинтересованное удовольствие от прекрасного пробуждается объективной целесообразностью предмета. Под целесообразностью Кант, однако, понимает не внешнюю цель, а лишь внутреннюю согласованность отдельных элементов. В искусстве, согласно Канту, мы имеем дело с целесообразностью без цели[40].

Гармоничная согласованность теперь относится не только к объекту созерцания, но и к субъекту, точнее, к его внутренним способностям: наблюдатель воспринимает зрелище как прекрасное, когда то, что он видит (Anschauung), согласуется с тем, что он понимает (Verstand).

Какому из кантовских критериев соответствует автоматический тигр, которым сегодня можно полюбоваться в лондонском Музее Виктории и Альберта? Это двухметровое животное с деревянным расписанным корпусом производит сильное впечатление даже на современных посетителей, избалованных техникой: тигр терзает английского солдата, который едва успевает поднять руку, прежде чем в конце концов испустит последний вздох. Все это сопровождается соответствующими жуткими звуками.

Типу Султан, правитель Майсура на юге Индии, построил эту машину в XVIII веке, чтобы произвести впечатление на своих английских гостей за ужином и, возможно, немного напугать их. Машина-хищник должна была не только вызвать восхищение своими художественными и механическими достоинствами, но и побудить колониальных офицеров задуматься о якобы установленном свыше превосходстве англичан и тем самым внушить им немного больше сдержанности.

Несомненно, тигр – это машина, несомненно и то, что он не выполняет механическую работу, чтобы заменить мускульную силу человека. К какой же категории эстетического опыта он относится? Это изящное, приятное искусство или просто доброе ремесло? Тот факт, что он находится в Музее Виктории и Альберта, который рекламирует себя как ведущий в мире музей искусства, дизайна и перформанса, не облегчает ситуацию: относится ли он к категории искусства, дизайна или перформанса?

Давайте рассмотрим возможные варианты. Тигр не имеет непосредственного применения, как стол, потому это не механическое искусство. Он, несомненно, доставляет удовольствие, но не лишен интереса. Политические мотивы султана были сразу понятны каждому гостю. Остается категория приятного. Но можно ли назвать тигра, загрызающего насмерть солдата, приятным? Мы бы не назвали фильм «Кошмар на улице Вязов» приятным, хотя он, конечно, может доставлять удовольствие. Кроме того, согласно Канту, удовольствие возникает, с одной стороны, из единства «воображения с рассудком»[41], а с другой – из целесообразности природы, то есть из понимания действия природы. Другими словами, мы испытываем удовольствие от прекрасного, когда понимаем то, что видим. Но машина султана впечатляет именно потому, что принцип ее работы скрыт. Согласно Quaestiones mechanicae, ощущение чудесности машины возникает только тогда, когда мы ее не понимаем.

Чтобы оценить это переживание, нам нужно еще немного углубиться в «Критику способности суждения». Начиная с параграфа 23 Кант описывает эстетический опыт возвышенного. С возвышенным мы встречаемся в «хаосе или в […] самом диком и лишенном всяких правил беспорядке или опустошении, если только видны величие и мощь», например во «взбушевавшемся океане»[42]. Здесь уже нет речи ни о гармонии, ни о целесообразности, и все же такое зрелище может быть приятным. Однако «удовлетворение от возвышенного содержит в себе не столько положительное удовольствие, сколько почитание или уважение» и, продолжает Кант, по праву может быть названо негативным удовольствием[43].

Что представляет собой это особенное негативное удовольствие? Оно возникает при встрече с чем-то безграничным и бесформенным, «несоразмерным с нашей способностью изображения и как бы насильственно навязанным воображению»[44]. Встреча с «лишенным всякого порядка опустошением» пугает, потому что его нельзя ни вообразить, ни понять, ни тем более адекватно представить. Оно превосходит все наши возможности. Но – и именно отсюда происходит негативное удовольствие – разум в рефлексивном движении может открыть, что здесь нечто нас превосходит. В этом негативном озарении разум торжествует над страхом и непониманием. В определенном смысле машина превосходит возвышенное Канта: то, что превосходит человека, в данном случае создано самим человеком, это не Божественное творение, как ревущий океан. К этому сводится тревожный базовый опыт, связанный с техникой: человеческий разум создает нечто, превосходящее себя. Конечно, инженер понимал свою конструкцию; напряжение возникает из-за того, что зрители не понимают ее и при этом знают, что она была создана человеческим разумом.

В настоящее время это своеобразное противоречие выходит на первый план: инженеры, программирующие самообучающиеся алгоритмы, фактически перестают понимать, что они делают. Вместе с тем возникла отдельная отрасль компьютерной науки, которая занимается только тем, что пытается понять алгоритмы. Не правда ли, это настолько же увлекательно, насколько и странно?

До XVIII века существовала четкая граница между развлекательными и полезными машинами, и негативное удовольствие – эта своеобразная смесь страха и победы над страхом – явно относилось к сфере развлекательных машин.

Только после того, как английский ткач Джеймс Харгривс около 1765 года изобрел первую прядильную машину «Дженни», границы начали размываться. Для развлекательных машин нашли полезные цели, а полезные машины стали развлекательными. Жак де Вокансон создавал прядильные машины с использованием технологии, которую он разработал для своего автоматического флейтиста, а графические карты для компьютерных игр используются сегодня в сложных компьютерных архитектурах. Кроме того, почти все машины предлагались в уменьшенном виде в качестве игрушек. Сегодня только по контексту можно решить, к чему относится та или иная машина. В музее дорожного движения автомобиль – это зрелищная развлекательная машина, точно так же для некоторых гонки на автостраде – удовольствие и развлечение; на свалке – это склад запчастей, на Нюрбургринге – спортивный инвентарь, а в утренней пробке в час пик – (более или менее) полезный рабочий инструмент. Таким образом, не устройство определяет принадлежность машины к сфере полезности, игры или зрелища, искусства, дизайна или перформанса, а контекст.

Размывание границ привело к тому, что аффекты развлекательных машин распространились и на полезные.

Становится все более очевидным, что вопрос о том, что такое машина, не может быть решен окончательно. Определение Витрувия исключает развлекательные машины, поскольку они не выполняют никакой работы за человека. Дать исчерпывающее определение машины сложно не только из-за различных функций и контекстов, но и потому, что сам термин оказался чрезвычайно изменчивым и адаптируемым к условиям времени. Для дорического мастера-строителя слово machina означало нечто иное, чем machine для французских аристократов эпохи барокко; точно так же промышленный рабочий в Манчестере XIX века понимал machine иначе, чем геймер из Узедома или Мумбаи. Кроме того, такие термины, как «машина», «автомат», «аппарат», «устройство», особенно английское device, и даже «инструмент» зачастую взаимозаменяемы.

Даже наличие материальной структуры не является обязательным для определения машины. Символические машины – это формализованные мыслительные процессы (пример – компьютерная программа), а машины желания, согласно Жилю Делезу, – это психические констелляции, в которых формируются желания, надежды и другие внутренние состояния, связанные с ожиданиями[45].

Итак, использование термина ориентировано на соответствующие контексты, а значит, пара очков также может быть названа машиной. Тем не менее мы contre coeur[46] сделаем смелую попытку вывести определение, справедливое для всех случаев: машина – это нечто созданное человеком, что делает нечто (etwas Menschengemachtes, das etwas macht). Пауки тоже что-то делают, но они не созданы человеком, а искусство рукотворно, но оно само ничего не делает: оно выражает нечто.

Делать нечто и делать это правильным образом – таково значение греческого слова technè[47]. Ars[48] – его латинский перевод. Это не случайность, а скорее указание на общий корень искусства и техники в магии со свойственной ей особой эстетикой.

Исследователи в основном согласны с тем, что магия – это техника управления природой с помощью мысли. Около 20–40 веков назад, когда люди еще были бессильны перед силами природы, они нашли себе убежище в мысли о том, что способны влиять на реальность силой мысли. Желания сбудутся, если высказать их, а злые мысли могут причинить реальный вред. Фрейд предполагает, что каждый человек проходит через фазу магического мышления: здесь онтогенез также следует за филогенезом[49].

Мифы сопровождают магию, встраивая ее в соответствующую модель объяснения мира. Для того чтобы магия имела смысл, необходимо представление о космическом и земном порядке с его иерархиями и нормами, в который может вмешиваться человек.

Но одного этого недостаточно. Магические мысли становятся действенными только тогда, когда они приведены к представлению – только внушительные и эстетически превосходные представления могут произвести неизгладимое впечатление на высшие силы. Именно поэтому магические практики и ритуалы, которые должны были благотворно влиять на богов, часто поручались коллективом определенным людям, например шаманам, так сказать, для гарантии качества.

Так, люди верхнего палеолита рисовали животных на стенах своих пещер, чтобы искупить вину за смерть убитых ими животных, или исполняли танец дождя, чтобы обеспечить себе пропитание. Очевидно, охотники-собиратели каменного века были убеждены, что красота может благоприятно влиять не только на настроение людей, но и на капризный нрав богов. Она производит впечатление на богов и тем самым располагает их к себе.

Магические корни техники и искусства выражаются в их общей эстетической функции: они призваны волновать, впечатлять и влиять на богов и людей[50].

Но когда техника слилась с наукой, произошло разделение. Искусство и техника перестали нуждаться друг в друге и с этого момента пошли разными путями; отныне искусство обещало эстетическое наслаждение без пользы, а техника – исключительно экономическую выгоду без красоты. Во всяком случае, именно так описал отношения между искусством и техникой основатель неокантианской философии культуры Эрнст Кассирер в 1930 году[51]. Искусство уже давно не имеет никакого отношения к господству над природой, считает Кассирер, в то же время овладение природой посредством техники намного превосходит магию, поскольку опирается на объективные законы и не зависит от силы мысли. Кассирер исходит из того, что техника давно утратила свою эстетическую функцию; при этом она все еще играет второстепенную роль в дизайне. Единственной задачей машин, по его мнению, является усиление действующих сил, с тем чтобы облегчить труд.

Если бы Кассирер был прав, то история развлекательных машин, будучи весьма занятной, представляла бы интерес только для историков техники. Действительно, самостоятельная история развлекательных машин закончилась с ростом автоматизации промышленности в начале XIX века. Однако старые аффекты, очарование и страхи, бессознательные конфликты и фантазии пережили цензуру благодаря объединению полезных и развлекательных машин и привязались к новой, полезной технике. Чтобы понять сегодняшние, иногда довольно сильные аффекты, вызываемые техникой, необходимо отправиться туда, где они когда-то возникли.

Действительно ли между концом XVIII и началом XIX века произошел столь решающий поворот? А как же Леонардо да Винчи? Не сошлись ли уже в нем линии зрелищных и полезных автоматов, когда он в XV веке конструировал фантастические машины, обладавшие экономической полезностью? Давайте вспомним разработанные им планы парового двигателя, летательного аппарата, швейной машины, станков и военных машин. Почти за три века до Харгривса он сконструировал прядильную машину.

Леонардо действительно сыграл заметную роль в объединении полезных и развлекательных машин. Его почти неисчерпаемое воображение было занято уже не единорогами, магнитами и морскими чудовищами, а вполне практическими проблемами: как транспортировать воду против силы тяжести? Как автоматизировать производство шурупов для дерева? Однако практически ни один из его визионерских проектов не стал прототипом, и ни один из них не был запущен в массовое производство. Леонардо был полезен как военный, горный и водный инженер. Фактически инженеры эпохи Возрождения жили «в мире, который не был наполнен прагматичным техническим мышлением, где связь с повседневными, промышленно применимыми технологиями была сравнительно мала»[52].

Когда Леонардо и другие инженеры эпохи Возрождения задумывали машины, они в первую очередь думали не об их реальной практической пользе, а лишь о возможности применения знаний. Французский историк техники Бертран Жиль убежден, что технические прозрения эпохи Возрождения предназначались не для практического использования, а лишь для изучения технических возможностей[53].

Не будем забывать, что Леонардо был в основном художником и живопись была единственным делом, которому он действительно научился. Он был приглашен к Сфорца в Милан в качестве художника (ему поручили сделать статую Франческо Сфорца I), и ему стоило немалых усилий занять пост инженера при дворе, что, очевидно, нравилось ему больше, чем живопись. Позже, когда он уже зарекомендовал себя как художник, к нему неоднократно обращались, если нужно было придать особенную пышность королевским торжествам с помощью чудо-машин. Так, Джорджо Вазари сообщает, что в октябре 1517 года по случаю вступления короля Франциска I в Милан Леонардо «сделал льва, который мог пройти несколько шагов, а затем у него разверзалась грудь и он оказывался весь полон лилий»[54].

Для Леонардо, и не только для него, конструирование машин было продолжением живописи другими средствами, то есть прежде всего искусством. Леон Баттиста Альберти (1404–1472), uomo universale[55] эпохи Возрождения – писатель, математик, теоретик искусства и архитектуры, архитектор, медальер, средний живописец и церковнослужитель в одном лице, – в 1435/1436 году опубликовал свой труд «Три книги о живописи», посвященный Филиппо Брунеллески, который подчинил живописное искусство математике. Хотя в самом начале Альберти уверяет нас, что пишет не как математик, а как художник, большая часть текста объясняет правила живописи с помощью геометрии. По мнению Альберти, в живописи, особенно в центральной перспективе, чистый дух встречается с природой, геометрия – с миром. Леонардо подхватывает эти идеи в своем «Трактате о живописи» (1498). Живопись – это наука, утверждает он в начале работы, потому что она использует геометрию для точного воспроизведения действительности. Это ставит ее выше поэзии, которая полностью зависит от воображения; поэзия берет начало в человеке, а живопись – в природе.

Функция математики, таким образом, заключается в укрощении воображения. Все, что можно вообразить, можно облечь в стихи, но не все, что можно вообразить, можно построить. Законы геометрии устанавливают пределы для способности воображения. Даже Бог подчиняется законам геометрии, и это справедливо для художника и тем более для инженера. Поэтому для великого искусства недостаточно живого воображения и хорошей наблюдательности, необходимо также хорошее знание геометрии. Нет лучшего контролера для воображения, чем машина. Если расчеты неверны, она не будет работать. Поэтому Леонардо называет механической любую науку, которая подчиняется этому контролю. В его глазах машина представляет собой идеальное сочетание науки и искусства, она будто бы доказывает платоновское единство истины и красоты.

Изображение лебедки с двумя свободными колесами. Леонардо да Винчи (1452–1519)

Французский инженер и физик Саломон де Косс (1576–1626) также стремился к объединению фантазии и логики при создании машин, правда, не столько ради истины, сколько ради саморекламы. Де Косс прославился прежде всего как архитектор садов, в частности Hortus Palatinus (в Гейдельбергском замке), сооруженного в разгар Тридцатилетней войны, который современники считали восьмым чудом света. Поскольку гроты с автоматами были частью любого барочного сада, де Косс соорудил в Гейдельберге театр водяных кукол, в котором рассказывалась история нимфы Галатеи, а орган, работавший на энергии ветра, играл неземные мелодии.

В 1615 году де Косс опубликовал книгу «Причины движущих сил»[56]. Попытки воспроизвести его машины показали, что де Косс, вероятно, был не столь изобретателен, как считал он сам. Его работа – это скорее не руководство по строительству, а произведение искусства.

Как показывают примеры гения Леонардо да Винчи и хвастуна Саломона де Косса, машины не имели экономического значения даже тогда, когда инженеры уже давно умели строить полезные машины. Они служили более высоким целям, чем мамона, и должны были воплощать платоновское единство истины и красоты, искусства и математики.

Хотя в XIX веке еще существовали развлекательные машины, их послание изменилось: польза зрелища в том, чтобы его комментировать. На Всемирных ярмарках, которые регулярно проводились в столицах Западной Европы начиная с 1851 года (Лондон), демонстрировались уже не автоматические флейтисты и утки, а паровые машины и локомотивы: они были призваны прославлять прогресс и силу разума в покорении природы.

Парижская Всемирная выставка 1889 года неслучайно пришлась на столетнюю годовщину Французской революции. Она оставила нам не только Эйфелеву башню: на ней широкой публике было впервые представлено множество технических разработок, например фонограф Эдисона или двигатель Готлиба Даймлера (1834–1900). Галерею машин на Марсовом поле длиной 420 метров и шириной 110 метров писатель Жорис-Карл Гюисманс назвал собором прогресса. Действительно, вся выставка была устроена как служба во славу прогресса и жизни при электрическом освещении, ведь электрический ток, как мы увидим, воплощает в себе поток жизни.

«Оммаж Нью-Йорку» – машина швейцарского художника Жана Тэнгли (1925–1991), которая самоуничтожилась в 1960 году в Музее современного искусства в Нью-Йорке, – также задумывалась не как критика техники, а как праздник жизни. Жан Тэнгли на несколько своеобразном английском языке объяснил, что причиной саморазрушения стала интенсивная жизнь этой машины[57]. Саморазрушающаяся машина здесь становится религиозным жертвенным ритуалом в духе философа-сюрреалиста Жоржа Батая, который почти в одно время с Тэнгли возвысил человеческое жертвоприношение до праздника жизни (он даже хотел совершить его над самим собой, обезглавив себя).

Титульный лист первого номера журнала Жоржа Батая «Ацефал» (1936)

Все это чуждо нам. Машина как квазирелигиозная репрезентация прогресса и интенсивной жизни кажется совсем безобидной на фоне огромных проблем, которые создает технический прогресс. Сегодня не только современное искусство комментирует технический прогресс (в основном критически), но и философия, особенно та, что рассчитана на широкую публику. Так, пессимистический диагноз времени корейско-немецкого философа и ученика Слотердайка Бён-Чхоль Хана гласит, что современный человек больше не играет, а только производит[58]. Это простое противопоставление упускает важный момент: даже в самом эффективном производственном процессе, самой полезной машине, в высшей степени критических инсталляциях Жана Тэнгли или Бернхарда Лугинбюля, Ребекки Хорн или Олафура Элиассона и даже в самом жутком фильме все еще видны отблески очарования игрой, чудесным и интенсивной жизнью машин.

Чудо-машины

Глава, в которой автоматы сравниваются с чудом, а также исследуются политический интерес к чудесам и машинам и связанные с этим обвинения в высокомерии.

Сэр Джон Мандевиль вернулся из своего путешествия по Востоку растерянным. Хан Хубилай принял его в зале, отделанном шкурой пантеры и пересеченном сетью труб, по которым любимый напиток каждого посетителя подавался прямо в его бокал, едва только он высказывал пожелание. Другие источники уточняют детали механизма: главный виночерпий Великого хана приказывал ангелу, держащему трубу с выдвижной частью, заказать желаемый напиток. От трубы невидимый шланг вел в подземную комнату, где спрятанный человек, услышав приказ, дул в шланг, после чего заказанный напиток, подготовленный слугами в подвале, поступал прямо к гостям. В более поздних версиях эта трубопроводная система была дополнительно оснащена танцующими павлинами и плавающими чашами.

Мандевиль, наверное, думал, что находится в стране молока и меда, но он не был до конца уверен является ли эта система действительно чудом, копией чудесной сотворенной Богом природы с ее реками и морями, настоящим speculum naturae, зеркалом природы, или это работа дьявола? Исполняет ли он желания только для того, чтобы потом взять за них свою дань – душу? Как бы то ни было, сэр Джон Мандевиль столкнулся с чудом и поэтому был преисполнен admiratio[59].

Admiratio – это аффект чуда. В средневековой литературе, когда происходит чудо, нечто удивительное или же просто необычное, присутствующие, как правило, реагируют на это admiratio. Это латинское слово происходит от mirare – «восхищаться», «удивляться чему-либо» – и связано с miraculum, «чудом». В испанском языке оно превратилось в mirar – обычный глагол, означающий «смотреть». В немецком языке Wunder и bewundern[60] также имеют один и тот же корень. Итак, чудо – это нечто, чему дивятся, чем восхищаются и чего в то же время при непосредственном наблюдении немного опасаются.

«Путешествия сэра Джона Мандевиля» переносят читателя XIV века на Восток, в излюбленное место фантазий о чудесах. Другие путешественники на Восток также сообщали о чудесных машинах: около 1250 года Вильгельм из Рубрука рассказывал, как он при дворе Великого хана наблюдал серебряное дерево, украшенное львами и змеями, из пасти которых лились кобылье молоко, вино, рисовое пиво и напиток из меда.

Легенды о машинах в Европе – это скорее исключение, чем правило; если они и возникают, то обычно отсылают к Античности. В «Романе о Трое», написанном между 1160 и 1170 годами, Бенуа де Сент-Мор рассказывает о зале троянского героя Гектора, в котором на колоннах из драгоценных материалов стоят четыре механические статуи людей в натуральную величину, сделанные из золота и серебра. Одна из них держит зеркало, чтобы люди могли увидеть свое отражение и поправить одежду; другая играет на всевозможных музыкальных инструментах и через определенные промежутки времени разбрасывает по комнате цветы (которые затем собирает механический орел); у третьей в руках кадильница из топаза, наполненная лечебными и сладко пахнущими маслами; четвертая – девушка-акробатка – «весь день напролет развлекает, танцует, выделывает кабриоли и подпрыгивает на своей колонне так высоко, что даже удивительно, как она не падает»[61].

Временна́я и пространственная дистанция допускала такие идеализации, ведь только в фантастических местах желания исполняются немедленно. Не нужно беспокоиться о противоречиях, если происходящее удалено от нас.

Фантазии, в которых желания удовлетворяются немедленно и без собственных усилий, Фрейд называет галлюцинаторным исполнением желаний: в них, как в галлюцинации, сне или фильме, возможно все.

Именно это делает возможными чудо-машины, если они находятся далеко в прошлом или на Востоке: с приближением они теряют свою невинность, и проявляется их пугающая сторона. Более поздние автоматы зачастую представляли собой жуткие боевые машины. В XII веке сэру Ланселоту, рыцарю Круглого стола короля Артура, сначала пришлось победить трех медных рыцарей, чтобы избавить замок Радостной Стражи от злого рыцаря Брандина Островного. Первый из них, «высокий и могучий, в полном вооружении, с огромным топором в руке», упал с ворот и разбился вдребезги, едва только Ланселот заметил его. Двое других стражей с тяжелыми мечами автоматически наносили удары по любому, кто приближался к ним. Но их автоматизм сделал их настолько предсказуемыми, что благородному рыцарю не составило труда перехитрить их[62]. Другая легенда гласит, что церковный ученый Альберт Великий (ок. 1200–1280) соорудил себе говорящую голову, которая, как вышибала, должна была выгонять нежелательных посетителей. Когда его ученик, святой Фома Аквинский (1225–1274), посетил его в Кёльне, он был так возмущен дерзостью своего учителя, что разбил говорящую голову на месте.

Итак, существовали автоматы, которые по своей сути были литературными, поскольку они рассказывали истории, вместо того чтобы брать на себя человеческий труд. Возможно, поэты-путешественники вдохновлялись реальными автоматами и благодаря им создавали свои истории, но, скорее, все было наоборот: автоматы появились позднее, чем литературные герои. Так, в 1950-х годах по эскизам Леонардо да Винчи были созданы автоматические рыцари, подобные героям саги о Ланселоте. Реплики этих роботов, которые могли двигать руками, сидеть и поворачивать голову, были представлены на различных выставках 2019 года, приуроченных к пятисотлетию со дня смерти Леонардо.

Первыми настоящими автоматами, вероятно, были произведения ювелиров с гидравлическим или пневматическими приводами, найденные в придворных коллекциях, позднее названных кабинетами редкостей (кунсткамерами). После изобретения механических часов (ок. 1280 года) автоматы использовались для украшения фасадов церквей. К середине XIV века в Центральной Европе уже почти не осталось крупной церкви или собора, где не было бы такой чудо-вещи, которая двигалась сама по себе. Первые астрономические часы, установленные в Страсбургском соборе в 1353 году, имели календарь и показывали орбиты планет. Кроме того, волхвы каждый час кланялись Деве Марии под звуки курантов. Человек-крендель с длинными волосами и редкой бородой хмуро смотрел на зрителей, открывал и закрывал рот, бурно жестикулировал правой рукой, а на Пятидесятницу распевал гнусные песенки и отпускал неприличные шутки. Петушка, который каждый час хлопает крыльями, можно увидеть и сегодня. На часовой башне на площади Святого Марка в Венеции два черных робота удивительно реалистичными движениями бьют в колокола, а на Мариенплац в Мюнхене мальчики в восточных костюмах танцуют вокруг арлекина.

Странность оставалась основной чертой автоматов, и княжеские кабинеты редкостей постепенно наполнялись всевозможными необычными механическими игрушками. Каждый уважающий себя князь, который мог себе это позволить, начиная с XIII века содержал кабинет с редкими и ценными предметами. Основу этих коллекций обычно составляли святые реликвии и богослужебная утварь, вокруг которых выставлялись экзотические редкости: страусиные яйца, резьба по слоновой кости, когти грифона, рог бизона, рог единорога (на самом деле зубы нарвала), редкие бериллы, кокосы, кораллы, зубы акулы, языки змей и магнитные камни.

Среди этой природной экзотики встречались и рукотворные чудеса: астролябии, армиллярные сферы и самодвижущиеся кареты. Все эти редкие и жутко красивые предметы имели только одну цель – явить всемогущество Бога. Подобные диковинные вещи может создать Господь в своем безграничном могуществе – таково было послание кабинета редкостей. Для этого послания безразлично, создал ли Бог эти удивительные вещи непосредственно в природе или оставил их на сообразительность людей, имевшую своим источником Божественное вдохновение. Конечно, великий Альберт смог создать говорящую голову только потому, что благодаря своей набожности и эрудиции он смог прикоснуться к Божественному всемогуществу и всеведению. Нет нужды говорить, что все, кто владел такими чудесами, могли чувствовать себя воплощениями Божественной власти на земле – и представляться таковыми.

Экспонаты не только демонстрировали власть, но и осуществляли ее. Так, ни один кабинет редкостей не обходился без магнитного камня, зачастую он даже был центральным экспонатом. На этом примере можно лучше всего проиллюстрировать работу ранних машин.

Магнит – это настоящее чудо. Как и машина, магнит заключает в себе таинственные, невидимые силы, действие которых мы наблюдаем. На самом деле магнит обладает магической силой притягивать железосодержащие материалы на расстоянии. Под его воздействием кусок железа движется сам по себе, а то, что движется само по себе, является живым – это знал еще Аристотель. Магнит оживляет железо, следовательно, оно само должно обладать живой силой. Но жизнь может дать только Бог, поэтому сам Всевышний должен был вложить эту силу в камень, как бы вдохнув в него жизнь. Стало быть, магнит является одухотворенным камнем – Всевышний дал ему жизнь.

Добрый герцог Эрнст в одноименном романе XII века вынужден бежать из Баварии из-за происков своего заклятого врага. Он отправляется в крестовый поход, который приводит его в Гриппию, где у него крадут дорожную провизию: это расценивается как грабеж, то есть как случайный грех. Напротив, то, что Эрнст возвращается в город из чистого любопытства (curiositas), чтобы восхититься богатством и техническими достижениями, считается его гордыней (superbia). Во время дальнейшего путешествия на Восток и в Аримаспу кораблю угрожает крушение у магнитной горы Магнес. Однако Бог слышит горячие молитвы людей на корабле и спасает их[63].

Кабинет редкостей Ферранте Императо (1599)

Богатство, техника и вмешательство Бога названы в тексте wünder не только потому, что они необычны и необъяснимы, но и потому, что им присуща великая сила искушения – как во благо, так и во зло. К тому же с конца XII века было известно, что магнит может не только притягивать металлические предметы, но и выравнивать железные опилки. Давать жизнь на расстоянии и одновременно создавать порядок – возможен ли более подходящий образ для силы Бога и князя? Известно, что южноитальянские поэты воспевали Фридриха II как императора, который правит и поддерживает порядок в своей империи, подобно магниту.

В начале XIII века этот же император из династии Гогенштауфенов приказал отстроить разрушенный византийцами город Лучера и переселить в него 20 тысяч сарацин, живших на Сицилии. Лучера находится в современной Апулии, недалеко от Фоджи, а в то время – на границе папской сферы влияния. Фридрих надеялся использовать превосходные знания арабов для победы над своим заклятым врагом, папой Иннокентием IV. Остальной христианский мир не мог этого допустить. Войско под руководством Карла I Анжуйского двинулось в южную Италию, осадило Лучеру и отвоевало ее в 1269 году. В 1300 году его сын приказал уничтожить тысячи оставшихся мусульман, а перед тем обобрал их до нитки.

В лагере осаждавших был необычный молодой человек, которого все называли только Petrus Peregrinus – Петр Пилигрим. Вместо того чтобы с нетерпением ждать осады, Петр удалился в свою палатку и написал длинное послание своему другу, рыцарю Сигеру де Фукокуру. На основе экспериментов, писал он, можно заключить, что небесная сфера – это не что иное, как гигантский магнитный камень. Между малым и большим магнитом существуют аналогия и соответствие: каждый магнитный камень – это как бы маленький небесный свод; в то же время космос передает свою силу магнитным камням, что проявляется в том, что полюса магнита совпадают с полюсами небесных тел[64].

Тем самым Перегрин представил миру идею с непредсказуемыми последствиями, которая была подхвачена Иоганном Кеплером и Уильямом Гильбертом и воплощена в современной форме Джеймсом Клерком Максвеллом в общей теории поля: космос – это не что иное, как огромное (магнитное) силовое поле, пересекаемое воображаемыми линиями, выровненными по полюсам. Отсюда следует, что на самом деле существуют силы дальнего действия (хотя, вообще говоря, это немыслимо), силы, которые не передаются при непосредственном контакте двух тел. Если бы это удалось подтвердить, то это не только стало бы поворотным моментом в физике, но и имело бы огромную политическую, теологическую и философскую взрывную силу. Это означало бы, что весь космос одушевлен. Ведь только души, как считалось, могут воздействовать на объекты без прямого контакта. Поскольку магнетизм невидим, то даже Кеплер видел в нем силу космической души. Кеплер предполагал, что планеты вращаются вокруг Солнца под действием магнитных сил, как в карусели. А поскольку магнитные силы имеют духовную природу, само собой разумеется, что они могут оказывать и психическое воздействие. Влюбленным известно, какие огромные силы притяжения может высвобождать душа. Поэтому магнит стал подходящим образом для любви. У Пьетро делла Винья мы читаем:

Космос – это гигантская машина, созданная Богом и приводимая в движение невидимой магнитно-эротической силой. Живая и одушевленная machina mundi[66] содержит в себе ту же силу, которая влечет влюбленных друг к другу, а иногда – к погибели. Тесная связь между магнетизмом и Эросом сохраняется на протяжении веков. Ее разрабатывал философ-платоник эпохи Возрождения Марсилио Фичино; в конце XVIII века она вновь обнаруживается в месмеризме, а затем – в натурфилософии Шеллинга[67].

Не только магниты, но и автоматы являются одновременно репрезентациями и действиями божественной силы. Автоматы представляют мировую машину и в то же время «питаются» от нее: они являются моделями machina mundi и вместе с тем черпают из нее свою силу. Аналогичным образом можно описать отношения между Богом и монархом: благодаря обладанию вещами, дающими жизнь, монарх становится подобием Бога, как бы его уменьшенной копией, и в то же время существом, которое Бог наделяет жизненной силой – так же, как магнит оживляет железо.

Чудеса, магниты и автоматы вызывают у наблюдателя admiratio – смесь изумления и страха. Суть чуда и admiratio, которое оно вызывает, становится более понятной: в чуде Бог проявляет себя через невидимую и животворящую силу. Admiratio – это аффективная реакция на него, правда, лишь при условии, что чудесное событие является редким, необычным и непонятным, как бы исключением из законов природы. Несомненно, в Средние века автоматы соответствовали всем критериям чуда.

Однако в XIII веке Фома Аквинский ввел различие внеестественных и сверхъестественных чудес. Внеестественные чудеса редки и непонятны, но в основном они соответствуют законам природы; сверхъестественные чудеса, напротив, противоречат законам природы. Однако, поскольку наши знания о законах природы крайне ограничены, эти две категории трудно различить; в итоге наблюдатель не знает, противоречит ли событие закону природы или этот закон ему не известен. Таким образом, даже для святого Фомы критерием оставалось лишь воздействие на наблюдателя. Без admiratio чудес не бывает. Они всегда – божественное зрелище, неважно, идет ли речь о магните, автомате, грозе или слепом, вновь обретшем зрение[68].

У Бога есть веские причины время от времени демонстрировать свою силу. Как мы знаем, люди склонны забывать Его, и Ему нужно иногда напоминать о себе, поэтому маленькое чудо бывает весьма кстати. Позже к чуду добавилось послание: оно призывает грешников к покаянию и обращению на путь истинный. Тем самым христианское чудо получило свое завершение: это редкое и экстраординарное событие, которое вызывает удивление и страх и побуждает к исправлению. В XV веке критерий редкости был отменен. Отныне, чтобы побудить к покаянию, было достаточно даже обыкновенных явлений природы, весьма впечатляющих и пугающих. Так, обычная гроза считалась божественным знамением (одной из так называемых продигий[69]), которое предвещало будущие бедствия или привлекало внимание к человеческим проступкам[70].

Но может ли машина быть чудом, если чудо – это божественный знак для людей, послание с небес? Разве люди подают себе знаки и отправляют послания? Этим вопросом задался Джамбаттиста Вико в начале XVIII века. Вико жил в Неаполе и был утренним профессором риторики в университете. Эта участь огорчала его вдвойне: утренний профессор зарабатывал меньше, чем дневной, потому что он учил более бедных студентов, тех, у кого не было денег на ночные кутежи. Более того, он предпочел бы стать преподавателем юриспруденции, и не только потому, что это позволило бы зарабатывать больше: он видел себя ученым-правоведом. Темой его жизни была связь между историей права и историей культуры. В книге «Основания новой науки об общей природе наций» он изложил всеобъемлющую историю культуры, в рамках которой представил законы развития в истории. Больше всего его интересовало развитие права и политических институтов; поскольку вмешательство Бога также является проблемой теории права – а именно, имеют ли чудеса силу закона, – он пишет и о чуде[71].

Согласно поэтической естественной истории Вико, после Потопа атмосфера долгое время была настолько сухой, что дождь не мог выпасть. Потребовалось два столетия, чтобы в облаках снова скопилось достаточно воды и разразилась гроза. Это так напугало первобытных людей, бесцельно блуждавших по лесам, что они стали подражать раскатам грома, считая это знаком божественного повеления. Звук грома напоминал Ious, от которого образовались слова «закон» (лат. ius) и «Юпитер». В итоге Юпитер повелел им остепениться и создать семью[72].

Они же, вследствие своего полного неведения, делали это под влиянием привязанного к телу воображения, а раз оно было связано с телом, то они делали это с такой поражающей возвышенностью, что она крайне потрясала самих воображающих и творящих, почему последние и были названы Поэтами, что по-гречески значит то же, что и «творцы»[73].

Если перевести по-барочному сложный и богатый образами текст Вико на более прозаичный язык, то из этого чуда следует ни много ни мало теория происхождения культуры: только наступление травматических событий вынуждает людей придать смысл своему однородно-аморфному окружению. Ханс Блюменберг, ссылаясь на Вико, описывает это так: «Миф – это форма выражения того факта, что мир и действующие в нем силы неподвластны чистому произволу»[74].

Таким образом, смысл есть не что иное, как интерпретация гнетущей бессмысленности, а культура – сумма таких интерпретаций, совокупность мифов, ритуалов и институтов, способных усмирить страх перед подавляющей реальностью. Они организуют людей и удерживают их на земле:

Авторитет первоначально был Божественным; посредством него Божество присвоило себе немногих Гигантов, о которых мы говорили выше, в настоящем смысле ниспровергнув их на землю и скрыв их в пещерах на горных высотах: это – железные кольца, которые страхом перед небом и Юпитером приковали Гигантов к земле, где они к моменту первой молнии были рассеяны по вершинам гор[75].

Парадокс чуда «машины» заключается в том, что подавляющая реальность техники порождена самим человеком, что она одновременно является пугающим событием и упреждающим знаком. Пугает то, что человек создал нечто, что он не может ни контролировать, ни понять, нечто, превосходящее его. Поэтому человек усматривает в машине знак грядущей катастрофы. В аниме «Принцесса Мононоке» (1997) японского режиссера Хаяо Миядзаки, как и во многих других фильмах, используется этот топос: гигантские лесозаготовительные машины предвещают надвигающуюся гибель.

Вопреки своей религиозной миссии Церковь с глубоким недоверием относилась к чудесам. Тот факт, что Бог обращался к людям напрямую, без церковного посредничества, совсем не устраивал духовенство, ведь это подрывало его авторитет. Церковь предпочла бы вообще отказаться от чудес, но народную веру невозможно полностью взять под контроль. Необычные вещи случаются, и никто не может помешать суеверным и падким на сенсации людям интерпретировать их по своему усмотрению. Церковь упорно пыталась сохранить за собой хотя бы приоритет толкования: дьявол имитирует Божественные чудеса обманчиво похожим образом, предупреждала она, чтобы хитростью соблазнить и привлечь верующих на сторону зла! Только Церковь может отличить Божественное чудо от дьявольского обмана, поэтому чудо не должно приводиться как доказательство истины[76].

То, что темная сторона, дьявол, демоны и последователи черной магии также способны творить чудеса, не было изобретением Средневековья. Магические соревнования в Хогвартсе имеют предшественников в Ветхом Завете. Моисей победил в состязании с волхвами при дворе фараона – не потому, что он был на стороне добра, а потому, что технически он был сильнее. Придворные чародеи не смогли остановить нашествие мошек (Исх. 8). Когда Иисус исцелил слепого и немого одержимого, его противники, фарисеи, не сомневались в том, что он совершил чудо, они обвинили его в сговоре с дьяволом (Мф. 12:22–30).

Откуда происходит это амбивалентное отношение к чуду, которое столь полно переносится на технику? То, что народная вера не подчиняется контролю Церкви, является лишь поверхностным выражением более глубокой неопределенности: чудеса, как и автоматы, – это прежде всего зрелище, призванное эмоционально встряхнуть зрителя и передать ему знание. Представление о том, что эмоциональное потрясение иногда необходимо для познания, берет свое начало в греческой трагедии, которая изобрела для этого понятие «ка́тарсис» (kátharsis).

Дьявол в виде женщины; машина. Венеция (1420–1430)

Античная трагедия является предшественницей религиозных зрелищ Средневековья и очарования машинами, поэтому мы совершим небольшую экскурсию по афинскому театру Диониса. Здесь, почти за 20 веков до христианского Высокого Средневековья, мы видим бога, парящего на сцене на подъемном кране со шкивом и вызволяющего героя из безнадежной ситуации, – deus ex machina[77]. Мы являемся свидетелями чуда в двойном смысле. Машина – это чудо, которое порождает чудо: возвращает запутавшуюся историю в нужное русло. Но зритель поражен не только поворотом сюжета, не меньшее изумление у него вызывает летающий бог; он содрогается, он не может объяснить то, что видит своими глазами.

Он пытается понять.

Поскольку аффект изумления пробуждает мысль, он ведет к философии. «Ибо как раз философу свойственно испытывать… изумление (thaumazein). Оно и есть начало философии»[78], – говорит Платон. В то же время admiratio является латинским переводом thaumazein. Аристотель видит это сходным образом: «Ибо все [науки] начинаются, как я уже сказал, с удивления (to thaumazein), что вещи таковы, каковы они есть»[79]. Стало быть, тот, кто достаточно восприимчив, может воспринимать все как чудо. Какие примеры приводит Аристотель?

Как мы говорили, все начинают с удивления, обстоит ли дело таким именно образом, как удивляются, например, загадочным самодвижущимся игрушкам, или солнцеворотам, или несоизмеримости диагонали, ибо всем, кто еще не усмотрел причину, кажется удивительным, если что-то нельзя измерить самой малой мерой[80].

Все, как мы и предполагали: наряду с явлениями природы и логико-математическими проблемами автоматы вызывают thaumazein.

Переводить thaumazein как «изумление» и «восхищение» – слишком просто. Я могу восхищаться желтым Lamborghini, который недавно припарковался на моей улице, и любоваться подтянутым управляющим, который садится за руль автомобиля, но это едва ли будет заметным вкладом в философию. Я не испытываю от этого эмоционального потрясения. Напротив, thaumazein подразумевает именно эмоциональное потрясение перед лицом неожиданного и необъяснимого – переживание, которое не вписывается в прежние познавательные схемы. Мир становится непостижимым, он, так сказать, расходится по швам. «Повседневная свойскость подрывается»[81], – так описывает этот аффект великий философ Мартин Хайдеггер. Однако он видит в этом только страх и отчаяние, а не потенциальное удовольствие от понимания и изменения. Чтобы интегрировать тревожную встречу, человек, возможно, осознает необходимость разработать новые когнитивные или моральные стратегии, новые интерпретации, усвоить новые знания или модель поведения. Такое освобождение от дезориентации может быть приятным.

Однако для того, чтобы трагедия достигла столь глубокого катарсического эффекта, недостаточно хорошего сюжета; это также требует определенных драматургических приемов, которые описывает Аристотель в «Поэтике», своей теории трагедии. Первое условие: пьеса должна воспроизводить реальное действие (mimesis). Но простое копирование реальности вряд ли привлечет кого-либо в театр и совершенно точно не достигнет желаемого эмоционального эффекта. Пьеса, в которой показан лишь фрагмент реальности, например, как человек завтракает, а затем отправляется на работу, будет либо явно авангардной, либо смертельно скучной, а возможно, и то и другое. Трагедии должны превосходить реальность, они должны быть более реальными, чем реальность. Для этого, согласно Аристотелю, помимо хорошей истории (mythos), единства места, времени и действия, требуются поэтический язык, интенсивная игра и глубина сценической постановки:

Трагедия есть воспроизведение действия серьезного и законченного, имеющего определенный объем, речью украшенной, различными ее видами отдельно в различных частях, – воспроизведение действием, а не рассказом, совершающее посредством сострадания и страха очищение подобных чувств[82].

Эта разрядка сдерживаемого напряжения приводит к очищению души, kátharsis. Вызвать у зрителя плач и содрогание, чтобы очистить его душу, – вот задача трагедии. Совпадает ли эта реакция со средневековым admiratio перед автоматами и чудесами? Или, иначе говоря, какова связь между admiratio и kátharsis?

Прежде всего, как мы уже показали, и то и другое – эстетические переживания. Автоматы и чудеса достигают некоторого эффекта. На самом деле философская эстетика всегда была связана с двумя проблемными областями: во-первых, что такое красота, а во-вторых, какое влияние она имеет. Однако на нас воздействуют не только прекрасные вещи, но и уродливые, страшные или пугающие. Общим во всех случаях является эмоциональное потрясение.

Александр Готлиб Баумгартен (1714–1762), считающийся основоположником эстетики как самостоятельной философской дисциплины, был убежден, что эмоциональное потрясение, наряду с логическим дедуктивным анализом, представляет собой путь к познанию и что часто именно смятение пробуждает разум[83]. Когда в конце трагедии Софокла царь Эдип ослепляет себя, осознавая свою вину, это потрясает зрителей в Цюрихе или Берлине даже спустя 25 веков после первого представления в Афинах. Возможно, они начнут размышлять о судьбе и вине, а также о своей собственной виновности. Но это потрясение нельзя сравнить с эмоциональной реакцией, вызванной появлением бога или дверью, которая открывается сама по себе. В первом случае зритель внезапно понимает то, что раньше подавлял, и начинает исследовать себя. Он сталкивается со злом, которое есть в каждом из нас, поэтому плач и содрогание – подходящие реакции. Во втором случае он вдруг перестает понимать то, что, как ему казалось, он понимал раньше, например, что дверь не открывается сама собой, и после первого испуга начинает исследовать мир. Любопытство, стремление к познанию и удивление – это отнюдь не депрессивные эмоции. Наоборот, бог, парящий над сценой, поднимает настроение и тем самым усиливает интерес к исследованию. Фрейд в работе «Остроумие и его отношение к бессознательному» называет этот механизм «запутанными соотношениями освобождения»[84].

Подведем итоги. В эстетическом опыте за эмоциональным потрясением следует admiratio перед чем-то, что выходит за рамки понимания, – испуг (ekplexis) и в то же время удовольствие от желания и способности понять. Кант считает это удовольствие негативным, поскольку речь идет о пограничном опыте человека, тем не менее, по крайней мере для античных философов, это великая вещь, поскольку с него начинается всякое познание[85]. Кант, правда, не говорит об этой связи, потому что для него немыслимо, чтобы основанием философии был аффект.

Даже смех фракиянки-служанки над философом Фалесом, который упал в яму, засмотревшись на небо, вместо того чтобы следить за дорогой[86], не обесценивает удивление; это скорее насмешливое снисхождение по отношению к рассеянному профессору, который промочил ноги в поисках истины. Таким образом, для античной философии удивление абсолютно необходимо, поскольку иначе невозможен новый взгляд на мир, а значит и познание, что в конечном счете является условием счастливой и полной жизни. Самопознание и видение мира, kátharsis и thaumazein, не противоречат, а дополняют друг друга: без самопознания невозможно познание доброго, прекрасного и истинного, а без познания доброго, прекрасного и истинного невозможно самопознание. Благодаря машинам античная трагедия предлагает и то и другое.

Автоматы – это чудеса, потому что они имеют одинаковый или, по меньшей мере, схожий эмоциональный эффект – admiratio. Последний всегда использовался и до сих пор используется сильными мира сего для демонстрации своего могущества (достаточно взглянуть на военный парад в Северной Корее). Но этот потрясающий эффект может также проложить путь к новым знаниям, и в античном театре он использовался для этой цели.

В Средние века на это смотрели с большим скептицизмом – именно потому, что связь между знанием и счастливой жизнью была разорвана и превратилась в свою противоположность: слишком много знаний вредит счастью. Как религиозный опыт, когда Бог открывается людям в mirabilia[87], изумление все еще допускается. Белощекие гуси, растущие на деревьях, черные львы, люди с собачьими головами, называемые циноцефалами, пигмеи, циклопы, огнедышащая Этна или люди с хвостами (встречаются только в Англии) свидетельствуют о всемогуществе Бога, а когда Он заставляет солнце светить в полночь на мифическом острове Туле, Он доказывает, что способен даже приостановить действие естественных законов. Бог, как мы видели, время от времени делает неожиданные вещи, чтобы удостовериться в admiratio верующих. Иногда Он использует машины, созданные человеческим воображением, иногда – ingenium[88] природы. При этом действует механизм, который Тертуллиан, отец Церкви III века из североафриканского Карфагена, описал формулой credo quia absurdum – «верую, ибо абсурдно»[89]. Кто знает, тому не нужно верить, следовательно, незнание укрепляет веру.

Однако незнание часто имеет прямо противоположный эффект: оно может посеять сомнение. Христу не нужно admiratio, сдержанно объясняет Фома Аквинский, потому что admiratio – следствие незнания или встречи с чем-то новым, а и то и другое немыслимо для Христа[90]. Вряд ли это в интересах Церкви, добавляет он, потому что любая неожиданность может поставить под сомнение старые истины, и тогда это становится игрой ва-банк. Поэтому доброму христианину лучше придерживаться sancta simplicitas, святой простоты, ибо она гарантирует счастье.

Верующему лучше не удивляться, ибо это ведет лишь к curiositas, любопытству, которое относится к порокам с тех пор, как святой Августин включил его в соответствующий каталог и добавил к нечестивой гордости (impia superbia). Оно без нужды приводит сердце верующего в смятение и разжигает в нем жажду знания. В «Исповеди» Августин описывает, как он разоблачил бредовое учение манихеев, обратившись к философии, или, как сказали бы мы сегодня, к естественным наукам[91]. То, что утверждали философы, отнюдь не было бессмысленным; напротив, у них «хватило разумения исследовать временный мир»[92]. «Многое нашли они и предсказали за много лет вперед солнечные и лунные затмения, их день, их час и каковы они будут. Вычисления не обманули их: все происходит так, как они предсказали»[93]. Но именно эта способность к прогнозированию и является проблемой. Поскольку эффективность знания проверяется по его прогнозам (отличительная черта естественных наук), легко представить себе восхищенное изумление людей, когда звезда появляется на небе именно в том месте и в то время, которые предсказала наука. Однако восхищение вызвал не Бог, создавший звезды, а астрономы, которые смогли предсказать их появление. Поэтому искусство гадания является мерзостью пред Господом (Втор. 18:10–12). Кроме того, научный взгляд на будущее также подрывает веру в Бога, потому что он подчиняет будущее не Его неизъяснимому решению, а человеческой изобретательности. Если люди действительно могут предсказывать будущее, то вскоре они сами будут планировать его и заберут его из рук Божественного провидения.

Ученые люди, как правило, хвастаются своими знаниями и умениями, а невежественные приписывают им сверхчеловеческие способности. Но «они задолго предвидят будущее затмение солнца и не видят собственного в настоящем»[94]. Тот, кто смотрит в будущее, перестает заглядывать в себя. Знание – семя гордыни, ибо, продолжает Августин, оно превращает восхищение Богом (admiratio) в восхищение собой (лат. superbia, греч. hybris)[95].

Более того – и это, пожалуй, самое важное возражение против научного знания – оно может препятствовать самопознанию. Те, кто слишком увлечен небесными вещами, слишком мало размышляют о самих себе и своих грехах и тем самым рискуют лишиться Царства Небесного, например потому, что самонадеянно считают себя непорочными. Любопытство также всегда сопряжено с волнением, а это противоречит высокому идеалу внутреннего покоя.

Очевидно, эрудиция, знания и способности считаются признаками высокомерия отнюдь не со времен Трампа и его антиэлитарной риторики. То, что машины и автоматы стали символами высокомерия в Средние века (и остаются таковыми до сих пор), связано с социально-экономическим развитием в XII, XIII и XIV веках. В то время Европа переживала беспрецедентный экономический подъем. Технический прогресс в сельском хозяйстве повысил продовольственную безопасность сельского населения, и теперь поля давали столько урожая, что его излишки можно было привозить в города и продавать там. Крестьяне, которые до этого времени были самодостаточными, теперь могли покупать на полученную прибыль продукцию, которая производилась профессионалами. В растущих городах сформировалась новая группа свободных людей – ремесленники. Ремесленничество обозначало не только профессиональную деятельность, но и социальный статус.

Образ свободного ремесленника знаменовал собой решающий поворот в эмоциональной истории техники: он стал ядром постепенно формирующейся городской буржуазии. Хотя политически ремесленник оставался лишенным влияния вплоть до основания гильдий, тем не менее он был как минимум свободен и творчески активен. В глазах Церкви свобода и творческая деятельность были, конечно, исключительно Божественными атрибутами.

В это время Бог фактически превратился из крупного землевладельца с крепостными, которые обрабатывали Его землю, в ремесленника, точнее, в строителя, до того, как в XVII веке Он стал часовщиком[96]. Уже в «Послании к Евреям» мы читаем: «Ибо он ожидал города, имеющего основание, которого художник и строитель Бог» (Евр. 11:10). Не только в христианской, но и в древнеегипетской и индуистской мифологиях божество отождествляется со строителем, архитектором или основателем городов. В мифологии инков бог солнца посылает на землю своих детей-близнецов с золотым жезлом. Они вбивают жезл в центр земли, и на этом месте появляется город Куско. Сегодня эта метафора лежит в основе масонства: Творец – Великий Архитектор всех миров. В конечном счете, Он построил machina mundi.

На то, что человек создает Бога по своему образу, обращает внимание в том числе Людвиг Фейербах[97]. При этом он и другие сторонники теории проекции упускают из виду, что тот, кто переносит свои внутренние импульсы на высшую инстанцию, запрещает их самому себе. Во всяком случае, христианский Бог не терпит рядом с собой других свободных и творческих существ, таких как ремесленники, потому что иначе ему пришлось бы делить с ними восхищение. Так, для английского ученого конца XII века Александра Некама все ремесла были под подозрением, поскольку они соперничают с природой и присваивают себе восхищение, которого достоин Бог: «О, тщеславие! О, тщеславное любопытство! О, любопытное тщеславие! Человек, страдающий от недуга непостоянства, разрушает, строит, делает квадратное круглым»[98].

Средневековая демонизация машин берет свое начало в подозрительном отношении Церкви к свободному ремесленнику и к свободе вообще, ведь ремесленник олицетворяет свободу. Невозможно, чтобы рядом с традиционной иерархией развивалось независимое государство свободных и творческих субъектов. Создается дьявольское параллельное общество! Творцом может быть только Бог. И, конечно, дьявол. «Дьявол – удивительный мастер (mirbalilis artifex), ибо с помощью определенного искусства он может творить естественные вещи, о которых мы ничего не знаем»,[99] – пишет Меланхтон. Дьявол-ремесленник создает не только подделки и иллюзии, но и подлинно естественные вещи.

Хотя нельзя было быть уверенным в том, что автоматы не имеют дьявольского происхождения, Церковь не хотела отказываться от них так же, как и от чудес, поскольку отчаянно нуждалась в зрелищах. Научно-техническая революция XIII века и сопутствующее ей усиление городов бросили вызов Церкви. Чтобы эффективно противостоять растущей власти светских князей и городов, она должна была крепче привязать к себе свою паству, лучше всего – с помощью хороших историй[100].

Немногие умели читать, и, чтобы узнать о страданиях Иисуса или жизни святых, большинству людей приходилось полагаться на изображения, которые, как правило, были драматичными, с большим количеством сцен насилия и жестокости, приправленных чудесами. Позднее они даже приобрели трехмерный вид, благодаря чему, конечно, стали особенно запоминающимися. В монастыре Сакро-Монте вблизи города Варезе на севере Италии расположены 14 капелл с изображениями жизни Христа и святых в натуральную величину. С особой любовью показаны нарывы, вывихи, увечья и пытки. Такое долго не забудешь!

Изобретателями наглядной пропаганды для Церкви выступили появившиеся в то время нищенствующие ордена доминиканцев и францисканцев. Хотя их обет бедности был бельмом на глазу у Церкви, она позволила орденам принять его, потому что их услуги были необходимы ей в политических целях. Они придумали сложные визуальные методы пропаганды, в том числе, например, перспективу. В сценах из жизни святого Франциска, которыми Джотто украсил верхнюю церковь Сан-Франческо в Ассизи, благодетельные деяния и чудеса, совершенные святым, показаны на переднем плане, а город, городские стены, виллы и горожане – на заднем. Сама перспектива дает понять посетителю церкви, кто здесь главный или, по крайней мере, кто, по мнению Церкви, должен обладать властью.

Духовенство хорошо понимало, что ни одно живописное изображение, как бы хорошо оно ни было написано, не может конкурировать с эмоциональным воздействием движущегося образа. Именно поэтому Церкви понадобились запрещенные машины. В самом деле, спустя всего полвека после изобретения часового механизма на фасадах почти всех значимых церквей и соборов Центральной Европы появились движущиеся куранты с назидательными и предостерегающими сценами или сложные астрономические часы. В Страсбургском соборе апостолы по очереди склоняются перед Христом, а на нижнем ярусе смерть бьет в колокол. Memento mori, помни о смерти! Это предостерегает верующих от самонадеянного желания перестать поклоняться Христу, сбросить иго Церкви и, подобно Богу, создавать живые миры. Ирония в том, что для того, чтобы предостеречь от высокомерия, Церковь опиралась на воплощение гордыни – городских ремесленников и их машины. Понимание техники как опасного проявления человеческой гордыни не является открытием христианства. Обвинение в гордыне тяготело над техникой со времен Античности. Предание об Икаре рассказывает о человеке, который хотел взлететь слишком высоко с помощью технологий, но упал и погиб. Неслучайно его отец Дедал считался самым талантливым инженером Греции.

По сей день машины являются зримым свидетельством самомнения и недостатка смирения. В интервью, которое американский медиа-теоретик Дуглас Рашкофф дал цюрихской газете SonntagsZeitung, можно найти все элементы мифа об Икаре: разумеется, технологии хороши и полезны, но человек хочет слишком многого и больше не использует их для того, для чего они изначально предназначались. Поэтому это лишь вопрос времени, когда технология обернется против человека и накажет его за высокомерие:

Технологические звезды из Кремниевой долины […] считают, что человек – это проблема. А техника – это решение. С этой точки зрения, мы должны приспособиться к технике. Силиконовая долина очарована так называемым трансгуманизмом: эта идеология утверждает, что техника придет на смену человечеству и люди должны преодолеть самих себя[101].

Гордость предшествует падению: со времен Икара и Дедала мало что изменилось.

Миф о Прометее также рассказывает о человеке, который был жестоко наказан за свою гордыню, за то, что он украл у богов техническое ноу-хау – огонь. Прометей был прикован Зевсом к одной из кавказских вершин, и орел каждый день выклевывал его печень. Эта история знакома всем со школы, но мало кто помнит, что на самом деле во всех бедах виноват его брат Эпиметей.

Эпиметей получил задание распределить способности между только что созданными живыми существами. Он наделил пантеру скоростью, лису – хитростью и так далее. К несчастью, когда дело дошло до человека, запас даров уже был исчерпан – он забыл оставить что-то для него. В отчаянии он обратился к своему брату Прометею, который, чтобы выручить его и не оставить человека беспомощным в этом мире, похитил у богов огонь. Остальное известно.

В принципе, наказание Прометея остается непонятным. Ведь он обеспечил выживание человечества. Человеку нужно подспорье, потому что он ничего не умеет, – таков смысл мифа. Учитывая этот недостаток человека, Прометей должен был украсть огонь, он не мог удовлетвориться теми средствами защиты, которыми боги наделили человека. Что же такого кощунственного в поступке Прометея? Чем оправданы столь жестокие пытки?

Прометей означает «думающий прежде», «предвидящий» (тогда как Эпиметей – «думающий после», «крепкий задним умом»). Прометей – это планировщик, тот, кто продумывает и создает свое будущее. Его предназначение – техническое улучшение условий, и именно это ему запрещают боги. Ведь планирование – это суть прометеевского проступка, потому что он встает на пути божественных намерений, вместе с тем планирование – это также суть человеческой гордыни и технического отношения к миру[102].

Связанный Прометей с орлом, слева – его брат Атлас с глобусом

В исследованиях французского палеоантрополога Андре Леруа-Гурана (1911–1986) показано, что первые полезные орудия труда, ручные топоры, рубящие и режущие инструменты зинджантропа, которого сегодня называют парантропом Бойса[103], могли появиться только благодаря точно спланированной последовательности ударов и хорошему знанию правильных точек удара. Чтобы перейти от необтесанного камня к ручному топору, необходимо планирование, то есть просчет действий на несколько шагов вперед. Благодаря технике будущее вдруг перестало быть просто судьбой, а оказалось в руках человека. Таким образом, для Леруа-Гурана предвидение и планирование стоят в начале человечества[104].

Техника забирает власть над будущим из рук Бога, и в этом кроется суть гордыни. Это гордость за то, что Бог лишен сил. По сути, зрители в античном театре или посетители соревнований по кибатлону восхищаются не всемогуществом Бога или чудесами природы, говорится в обвинении, они восхищаются самими собой – тем, как дьявольски хорошо они подражают Богу, а многое делают даже лучше, чем Он. Когда мы читаем, что 41 % немцев считают искусственный интеллект угрозой выживанию человечества, кажется, что с XIV века в странной смеси гордыни и страха быть наказанными за нее почти ничего не изменилось[105].

Наряду с техникой, служащей стремлению человека не оставлять будущее на волю богов и не быть марионеткой во власти внешних событий, существует еще одна форма сомнительного предвосхищения: способность планирования также необходима для производства технических устройств.

Способность действовать на опережение связана с лобной долей мозга и в философии называется продуктивным воображением, а в повседневном языке – фантазией. Воображение – это способность представлять отсутствующие вещи, а продуктивное воображение – способность представлять вещи, которые не существуют или еще не существуют.

Хотя ни одна машина не была построена без предварительного участия фантазии, сегодня технология и воображение кажутся врагами, или, по крайней мере, между ними не самые хорошие отношения. Говорят, что технические игрушки убивают фантазию ребенка: ботаник, как следствие такого пресыщения, стал олицетворением лишенного воображения технаря. Выражение «технически это сделано хорошо, но без всякого воображения» в художественной критике означает максимальное порицание. С другой стороны, учащийся, в котором руководитель замечает слишком много воображения, вероятно, не имеет особенных технических способностей. Наш повседневный язык придерживается этого антагонизма, хотя он давно устарел – с тех пор, как машины взяли на себя задачу продуктивного воображения. Компьютерное моделирование – это не что иное, как машинные фантазии о возможном будущем.

Философия в основном смотрела на фантазию с большим подозрением. Говорили, что она вводит в заблуждение, превращает X в Y, потому что слишком легко поддается страстям. Мы видим только то, что хотим видеть, а не то, что есть на самом деле. Вот почему рационалисты и эмпирики сходились как минимум в том, что необходимо сдерживать воображение. Рене Декарт представил соответствующие ограничения в виде строгих правил, regulae ad directionem ingenii, правил для направления воображения, и назначил себе средство от разыгравшегося воображения (подобно тому как Одиссей приказал привязать себя к мачте, чтобы не поддаться соблазну сирен): «А теперь я закрою глаза, заткну уши, отвлекусь от всех своих чувств и либо полностью изгоню из моего мышления образы всех телесных вещей, либо, поскольку этого едва ли можно достичь, буду считать их пустыми и ложными, лишенными какого бы то ни было значения»[106].

Его оппонент, Фрэнсис Бэкон, английский политик, столь же влиятельный, сколь и сомнительный, основоположник эмпирического естествознания, также предостерегал от смешения наблюдения и воображения[107].

Те, кто считает обвинение в гордыне и демонизацию фантазии не более чем нелепым, антипрогрессивным пережитком давно ушедшего мира, возможно, слишком упрощают картину. Согласно Августину, гордыня – это безбожие, которое отрицает зависимость человека; это обвинение касается проблемы неуправляемости жизни даже вне религиозного контекста. Мое любимое определение реальности принадлежит канадскому философу Чарльзу Тейлору (род. 1931): «Реальность – это то, с чем нам приходится иметь дело»[108], – пишет он. Популярную версию трактовки термина можно встретить в песне Джона Леннона Beautiful Boy (Darling Boy): «Жизнь – это то, что происходит с тобой, пока ты строишь другие планы»[109]. Оба определения дополняют друг друга: жизнь так или иначе происходит, и нам приходится иметь с ней дело. В том числе с чем-то незапланированным.

Прежде всего наше тело накладывает на нас ограничения. Нам приходится преодолевать расстояния, а для этого нужно время, которого не хватает в конце жизни; гравитация приковывает нас к земле, наши руки могут переносить лишь ничтожно малые грузы, наш мозг быстро устает, глаза постепенно отказывают, мы постоянно зависим от воздуха, пищи, воды и тепла. Мы рождаемся с заданным геномом в некоторой социальной среде – вместе они в основном определяют то, что с нами происходит и как мы с этим справляемся. В конце концов нам на голову падает кирпич, и мы безвременно умираем, несмотря на все меры предосторожности. Нам приходится иметь дело со всем этим и многим другим.

Именно здесь на помощь приходит техника с ее великим обещанием устранить все ограничения, то есть саму реальность, путем тщательного планирования: Интернет преодолевает пространство и время, самолеты бросают вызов гравитации, краны заменяют руки, компьютеры – мозг; по желанию могут производиться воздух и пища, а также транспортировка тепла. Новейшие методы генной инженерии, такие как CRISPR-Cas, должны сделать возможным создание человека по индивидуальному плану, а в некоторых обществах существует право выбора пола. Тело в значительной степени перестало быть обузой, жизнь стала управляемой, и моральные апелляции к природе человека ничего не изменят, потому что стремление подчинить себе течение жизни – такая же часть человеческой природы, как и тот факт, что несмотря ни на что она все же остается неподконтрольной.

Нет, эта проблема не моральная, а техническая. В технических и биологических системах необходим точно выверенный внутренний баланс движущей и тормозящей сил, чтобы они могли функционировать, а также равновесие с окружающей средой, частью которой они являются. Из теории электричества мы знаем, что ток без сопротивления вызывает короткое замыкание, а физиология учит, что каждый шаг затормаживается еще во время движения, иначе нога не сможет плавно коснуться земли и мы будем слишком перегружены. Каждый, кто когда-либо пытался бегать по скользкому льду на кожаных подошвах, знает, в чем проблема: мы падаем буквально на каждом шагу. Болезнь Паркинсона – это не что иное, как чрезмерное торможение из-за недостатка дофамина в базальных ганглиях, зоне головного мозга, отвечающей за координацию движений.

Технический прогресс нарушает этот баланс. Поскольку цель прогресса – сделать механизм или систему больше, быстрее, сильнее и универсальнее, «тормозящая» сторона легко забывается, и в результате устройство разрушает само себя. Усовершенствование парового двигателя Джеймсом Уаттом, которое нам еще представится возможность изучить более подробно, увеличило его эффективность во много раз. Но внутренняя стенка цилиндра, особенно сварные швы, уже не выдерживали тех огромных сил, которые теперь давили на них. Цилиндры периодически взрывались, и операторы были вынуждены эксплуатировать дорогостоящие машины лишь на половину мощности. На создание методов сварки и материалов, способных выдерживать новые силы, ушло больше времени, чем на изобретение самого парового двигателя.

Реальность не облегчает задачу технике, ее нельзя просто убрать с дороги. Это как игра в микадо: каждое прикосновение с одной стороны приводит к дестабилизации с другой. Ни одно ограничение нельзя преодолеть без того, чтобы в другом месте не возникло новое ограничение. Инженер, не обращающий на это внимания, добьется того, что его машина взорвется у него на глазах или разрушит среду, в которой она существует. Представление о гордыне, которое преследует технику на протяжении всей ее истории, можно понять как предупреждающий знак: какими бы замечательными ни были ваши идеи, не забывайте о реальности!

Тем не менее остается открытым вопрос о том, почему в европейской истории техника всегда так сильно сближалась с грехом. Почему вместе с техникой люди создавали также богов, отвергающих ее? Разве существование технически подкованных (technikaffine) богов не было бы более оправданным в культуре, которая в значительной мере основана на технике?

Попробуем ответить на этот вопрос. Как мы показали ранее, автоматы – это рукотворные чудеса, и по своей природе они являются нарушением границ: с их помощью человек преступает границы, установленные реальностью, природой или Богом, и тем самым ставит себя на один уровень с богами, которых он изобрел, за что потом получает упреки в высокомерии и самонадеянности.

Даже если диалектика подчинения и нарушения не является антропологической константой, как полагал Вико, она как минимум накладывает отпечаток на нашу культуру. По мнению Вико, люди придумали богов, чтобы подчиняться им. На поэтическом языке «Новой науки» это звучит так: сначала была только равнина, «первое Небо находилось не выше горных высот, где Гиганты первыми молниями Юпитера были остановлены в своем зверином блуждании: это – то самое Небо, которое царствовало на земле»[110]. Впоследствии «первые народы записывали на небе Историю своих Богов и своих Героев»[111]. Небо богов отделилось от земли людей; человек был зафиксирован на земле, именование которой terra связывалось с охраной границ и устрашением (terrere). В переводе это означает: люди придумали богов, чтобы держать себя в узде. В отличие от теории жрецов-обманщиков (от Толанда до Ницше), Вико говорит не об угнетении одного класса другим с помощью богов, но, скорее, видит цель в создании системы ориентации и контроля.

Благодаря богам человек стал воспринимать себя как неполноценное существо, поэтому их изобретение было средством усмирения и контроля и в то же время стимулом к самосовершенствованию. С тех пор как европейский человек начал размышлять о себе, он находится в своеобразном напряжении. С одной стороны, к нему постоянно обращено требование совершенствоваться, стремиться к чему-то более высокому, перерасти самого себя. Прежде всего авраамические религии требуют, чтобы мы подражали Богу. Imitatio Dei[112] или imitatio Christi[113] – это руководящие принципы христианской жизни.

Но если христианин принимает их, он тут же сталкивается с обвинением в гордыне. Божественный голос словно взывает к нему: ты присваиваешь себе то, что принадлежит только Мне. Можно утверждать, что требование совершенствования относится исключительно к морали, а обвинение в высокомерии – только к технике. Но так ли очевидно это различие? Разве медитация не является общепризнанной техникой нравственного самосовершенствования? Разве можно обвинить инженера, который конструирует протез руки, в гордыне? Разве нельзя похвалить его за социальную активность? С другой стороны, разве отшельник, который постится 40 дней, чтобы стать лучше, не должен быть готов к упрекам, что это не его заслуга как человека? Как насчет глубокой стимуляции мозга для лечения болезни Паркинсона? Это все еще морально оправданная попытка помочь больным людям или уже самонадеянная игра в Бога? Очевидно, что провести различие между технической гордыней и моральным совершенствованием непросто. Похоже, техника определяется именно через обвинение в гордыне. Ибо гордыня – это, очевидно, та точка, в которой admiratio, восхищение Богом, превращается в самолюбование, а смирение – в самомнение.

Конфликт между свойственным человеку или культуре высокомерием и необходимым наказанием за него раскрыл еще блаженный Августин в IV веке:

Есть, однако, и другая порода нечестивцев: «зная Бога, они не восхвалили Его, как Бога, и не воздали Ему благодарности». И я попал в их среду, и «десница Твоя подхватила меня», и вынесла оттуда. Ты поставил меня там, где я смог выздороветь, ибо Ты сказал человеку: «Благочестие есть мудрость» и «не желай казаться мудрым», ибо «объявившие себя мудрыми оказались глупцами»[114].

Само собой разумеется, что однажды мы будем наказаны за такую самонадеянность. Но в наше время наказывает уже не Бог, а природа. Повсеместно слышится старое теологическое возражение против машин: техника нарушает естественное равновесие, и сама природа однажды отомстит человеку за вмешательство в ее порядок.

Магия и машины

Глава, в которой развивается мысль о машине как рукотворном чуде, а техника сравнивается с магией и связывается со страхом смерти.

Когда герцог Эрнст во время своего путешествия на Восток столкнулся с неизмеримым богатством, он счел это чудом. Когда он восхищался техническими достижениями города Гриппия, он тоже говорил о чуде. И когда Бог спас его от смертельной опасности, он поблагодарил Его за чудо. То, что он пережил, вероятно, было достаточно поразительным, чтобы считаться чудом; как именно это происходило и кто был автором чуда, имело второстепенное значение[115].

Чудеса могут развлекать, убеждать, исцелять, запугивать, демонстрировать силу и даже оживлять мертвых. Поэтому очевидно, что люди во все времена не хотели оставлять богам возможность влиять на ход событий. Они хотели сами творить чудеса. Для этого они создали определенные методы, которые они объединили под общим названием «магия».

Создание машин долгое время было одним из направлений магии. Еще в XVII веке название книги английского теолога и естествоиспытателя Джона Уилкинса о машинах звучало так: «Математическая магия, или чудеса, которые могут быть достигнуты средствами механической геометрии» (Mathematical Magick: or, The Wonders That May Be Performed by Mechanichal Geometry).

Работа была впервые опубликована в Лондоне в 1648 году. В первом томе рассматриваются простые архимедовы машины, такие как весы, рычаги, колеса, шкивы, клинья и винты, во втором – боевые машины и автоматы. Уилкинс был особенно увлечен летающими машинами.

Автоматы принадлежали к сфере магии, потому что, во-первых, они вмешивались в природу, а следовательно, были рукотворными чудесами, во-вторых, требовали эффектной инсценировки и, в-третьих, вдыхали жизнь в мертвые вещи.

С течением веков мнение на этот счет изменилось. Магия и машины были отделены друг от друга: вмешательство в природу считалось магическим, только если оно основывалось на всемогуществе мысли и силе языка, тогда как механика должна была опираться на математику, геометрию и законы природы. Более того, в эпоху Просвещения эти две области были иерархизированы: наука и техника теперь рассматривались как прогресс по сравнению с магией. Позднее, уже на третьем этапе, в немецком идеализме и романтизме, этот прогресс был интерпретирован как отчуждение от природы: магию отождествили с жизнью, а машину – со смертью.

Зигмунд Фрейд (1856–1939) и Эрнст Кассирер (1874–1945) – представители ассимилированной еврейской буржуазии, глубоко приверженные идеалам Просвещения, которому они были обязаны тем, что вообще могли участвовать в немецкой интеллектуальной жизни, рано поняли, что мифический иррационализм национал-социализма грозит уничтожить достижения Просвещения. Поэтому то, что они представляли научное преодоление магии как прогресс, было не просто философской позицией, а экзистенциальной необходимостью. Так, Кассирер однозначно оценивает переход от магии к технологии как прогресс:

Если сопоставить мировоззрение культурных и первобытных народов, то глубокий контраст, существующий между ними, пожалуй, ни в каком другом отношении не проявляется так отчетливо и так ясно, как в том направлении, которое принимает человеческая воля, чтобы стать хозяйкой природы и постепенно овладеть ею. Тип технического желания и свершения противопоставляется типу магического желания и свершения. Из этого первоначального противопоставления пытались вывести всю совокупность различий, существующих между миром культурных народов и миром первобытных народов. Человек ранних времен и человек на более поздней ступени отличаются друг от друга так же, как магия отличается от техники: первого можно назвать homo divinans, второго – homo faber[116]. Весь ход развития человечества предстает как процесс, протекающий в бесчисленных промежуточных формах, благодаря которым человек переходит от начальной стадии homo divinans к homo faber[117].

Через два года после Кассирера, в 1932-м, Фрейд писал:

Общая непреложность этого господства разума окажется самой сильной объединяющей связью между людьми и проложит путь к дальнейшим объединениям. То, что противоречит такому развитию, подобно запрету на мышление со стороны религии, представляет собой опасность для будущего человечества[118].

Это больше напоминает заклинание, чем анализ.

Если Кассирер предполагал и, вероятно, надеялся, что старое, магическое мышление навсегда осталось в прошлом и ему на смену пришел научный образ мыслей, то Фрейд считал, что наука и техника лишь наложились на магическое мышление: последнее продолжает жить в бессознательном и вновь вырывается на поверхность в неврозе навязчивых состояний. В «Тотеме и табу», своей псевдоэтнологической фантазии о происхождении человечества, Фрейд посвящает отдельную главу анимизму, магии и всемогуществу мысли[119]. Согласно Фрейду, магия – это первый принцип социальной организации, который берет свое начало в идее о том, что природа одушевлена. Этот анимизм, в свою очередь, является реакцией на проблему смерти. Идея души, отдельной от тела, связана с обнадеживающей идеей бессмертия. Поскольку и природа, и человек причастны бессмертной космической душе, возможно влияние души-мысли на природу.

Макс Вебер, проницательный аналитик буржуазного капитализма, также считает объективизацию и эмоциональную нейтрализацию мира посредством науки явным прогрессом, и все же в его словах о «расколдовывании мира» звучит тихое сожаление[120]. Для Фрейда, Кассирера и Вебера, наследников эпохи Просвещения, техника и магия стали антагонистами, а существование машин – доказательством победы техники над магией.

Сегодня победа разума и прогресс техники уже не приветствуются безоговорочно: слишком велик вред и одного, и другого. Убеждение, что техническое и научное мировоззрения представляют собой улучшение по сравнению с магическим, все больше подвергается сомнению.

Скептицизм в отношении просвещенного разума существовал и раньше как непосредственная реакция на абсолютизацию рационализма у Канта. Согласно широко распространенному в начале XIX века мнению, благодаря способности познавать и контролировать природу человечество дистанцировалось от нее и заняло позицию вне ее или даже над ней. Гордыня – выражение из домодерной эпохи; отделение или отчуждение от природы – ключевые слова немецкого идеализма. Одновременно с осознанием раскола возникло стремление преодолеть отчуждение и вернуться к единству с природой. Великое стремление к единению с природой обосновывается тем, что состояние единства, спроецированное в прошлое, рассматривается как изначальное. Этого возвращения к истоку можно достичь в мистическом опыте, с помощью магии, искусства или отчужденного мышления (как у Гегеля).

Интерес к истокам сегодня, после того как Ницше радикально развенчал его, переживает удивительное возрождение. Магия понимается не как примитивная форма мышления, а скорее как более близкая к началу форма жизни, как способ существования человека до разделения на субъект и объект[121]. Первоначальное единство описывает нечто, что, по-видимому, было нами утрачено, а именно восприятие себя как части природы. Этот опыт, который может быть вызван наркотиками, сексом, эзотерикой, экстремальными видами спорта или другими формами интенсивного опыта, считается не только более естественным, чем опыт современного человека, но и (мы еще встретимся с этим) более живым. Жильбер Симондон характеризует эту дотехническую эпоху так:

Магическая вселенная черпает свою структуру из первичного и наиболее точного из всех типов организации – сетчатого ветвления мира […] В такой сети ключевых точек существует изначальная нераздельность человеческой реальности и реальности объективного мира. Эти ключевые точки реальны и объективны, но они являются местами, в которых человек непосредственно связан с миром, где он одновременно испытывает его влияние и воздействует на него[122].

На заре истории человек жил в единстве с природой. В то время еще не было второго уровня, с которого человек мог бы смотреть вниз на природу, с которого дух мог бы смотреть вниз на материю. Существовала лишь сеть взаимосвязанных точек, между которыми текли силы. Весь мир был одушевлен, в каждой точке сети возникали движения, токи или вибрации, которые оживляли всю сеть. Поскольку дух и материя еще не были разделены, мысли или ритуальные действия могли приводить в движение силы, влиявшие на ход событий. Маг мог войти в этот мир тайных сил и тем самым вмешаться в природу. Конечно, ученые и техники тоже хотят влиять на природу, но они двигаются в противоположном направлении. Они дистанцируются от природы, наблюдают ее извне, как бы с возвышенности, чтобы познать ее законы и использовать их. Ученый исключает себя из процесса познания, за что платит высокую цену: он больше не участвует в жизни. Для некоторых мыслителей XX века техника представляет собой самое крайнее проявление отчуждения: Хайдеггер говорит о поставе (Gestell), заслоняющем бытие, Адорно и Хоркхаймер – об инструментальном разуме, ориентированном только на максимальную полезность[123]. Магия воплощает жизнь, машина – смерть, как гласит миф постмодерна.

Таким образом, машина, высшее выражение технической формы жизни, возможно, также является точкой, где старое мифическое мышление вновь прорывается наружу.

Шел 1657 год. Две команды, каждая по восемь лошадей, пытаются расколоть железный шар на рыночной площади в Магдебурге. Тщетно. Но вот в дело вмешивается маленькая девочка и поворачивает кран, прикрепленный к шару. Шар тут же распадается на две полусферы, которые держались вместе только благодаря силе вакуума. То, что было не под силу 16 лошадям, удалось сделать ребенку. Зрители убеждены, что стали свидетелями чистой магии.

Этот же эффект используется в фонтане, который стоит на берегу Цюрихского озера с 1984 года. Гладко отполированная гранитная сфера помещена в углубление в камне, покрытом тонким слоем воды. Толчок маленького ребенка может заставить вращаться сферу весом несколько тонн. Даже те, кто знаком с законами гидростатики и трения, не могут оторваться от волшебства этой сцены. Камень словно оживает и, подобно гигантскому моллюску, стремится выбраться из заточения.

На самом деле создание жизни и преодоление смерти – цель многих магических практик, а исцеление больных – самая распространенная их форма. В доме моих родителей действовали строгие меры предосторожности против смерти: никому не разрешалось ходить босиком по квартире, потому что обувь снимают только в доме мертвых, не разрешалось стричь ногти по очереди, потому что так стригут ногти только у трупов. Если я перелезал через сестру, когда она лежала на полу, я должен был перелезть обратно таким же образом, потому что на полу лежат только трупы. Никому не разрешалось произносить имя еще не родившегося ребенка, потому что иначе он попадет в руки злых духов и умрет. Мы посмеивались над суевериями матери, но никто не осмеливался нарушать правила, какое-то особое благоговение удерживало нас от этого. Возможно, это было восхищение. В любом случае всем было ясно, что речь идет о жизни и смерти, о том, чтобы перехитрить смерть и вырвать у нее живое.

Магдебургские полушария, выразительно продемонстрировавшие эффект вакуума

Когда самый известный чародей немецкого языка, доктор Фаустус, обращается к магии, чтобы постичь «Вселенной внутреннюю связь»[124], его интересует не накопление знаний, а вечная молодость, то есть бессмертие. Только ради этого он вступает в договор с дьяволом. Один из возможных исторических прототипов Фауста, Георгий из Гейдельберга, – известный прорицатель, целитель и маг, гастролировавший по ярмаркам Европы около 1530 года. В Эрфурте он воскресил гомеровских героев Приама, Гектора, Ахилла, Аякса и Агамемнона на глазах у изумленной публики[125]. Магия всегда связана с жизнью и смертью: предсказание времени смерти, оживление мертвых с помощью некромантии или исцеление больных – вот лишь несколько примеров.

Магия театральна, это зрелищная постановка перед аудиторией, которая всегда следует одной и той же драматургии: незначительная причина производит большой эффект. Толчок ребенка заставляет вращаться гранитный шар, слово оживляет кусок глины, танец меняет погоду, порошок вызывает призраков. Ввиду несоответствия между причиной и следствием необходимо предположить наличие дополнительной невидимой силы, которую до XIX века называли жизненной силой, vis viva.

Жизненная сила – это сила, которая оживляет мир и создает эту таинственную разницу между жизнью и смертью, между трупом и живым человеком, между камнем и птицей. Благодаря своему знанию секретов жизни, а также очищению своей души маг может прикоснуться к этой силе и использовать ее мощь, обычно для исцеления больных, а иногда и для оживления мертвых или даже для создания искусственных людей.

Одна из самых известных историй об искусственном человеке, оживленном с помощью магии, – это еврейская легенда о Големе, имя которого происходит от корня G-L-M, и обозначает неоформленную глину. Миф уходит корнями в «Сефер Йецира» («Книгу творения»), каббалистическо-магическое произведение[126]. Согласно «Сефер Йецира», Бог создал человека из глины и вдохнул в него душу с помощью определенной комбинации букв. В комментариях к трактату распространялись рецепты и сообщения о том, как человек мог бы создать жизнь из глины с помощью букв. По сути, человек подражает действиям Бога, только на несколько более низком уровне. Поначалу никому не приходило в голову, что он совершает святотатство или даже заключает договор с дьяволом; самое большее – высказывались опасения, что создание искусственных людей может противоречить библейскому запрету на изображения, ведь человек – это образ Божий.

Позднее из этой легенды возникли два прототипических сюжета – о Големе из Хелма (XVI век) и из Праги (XIX век). Из письма к историку и иудаисту Иоганну Кристофу Вагензейлю (1633–1705) мы узнаем, как рабби Элияху Баал Шем (ум. 1583) из Хелма вылепил человека из глины:

Они делают форму человека из глины или клея после произнесения определенных молитв и соблюдения постов, и, когда они произносят над ним Шемхамефораш [явное имя Бога, то есть Яхве], фигура оживает. И хотя она сама не может говорить, она понимает, что ей говорят и приказывают. У польских евреев голем даже выполняет разную домашнюю работу, но ему запрещено выходить из дома. На лбу фигуры пишут EMETH, то есть «истина». Однако голем растет с каждым днем, и если сначала он был совсем маленьким, то в конце концов он перерастает всех членов семьи. Чтобы лишить его силы, которой в итоге начинают бояться все в доме, они быстро стирают первую букву (алеф) в слове EMETH на лбу, так что остается только слово METH, то есть «мертвый». Там, где это происходит, голем падает замертво и превращается в мертвую глину или клей… Рассказывают, что некий Баал Шем в Польше, по имени рабби Элияху, сделал голема, который достиг таких размеров, что раввин уже не мог дотянуться до его лба и стереть букву Е. Тогда он придумал такой выход. Голем, как слуга, должен был снимать сапоги, значит, когда он наклонится, можно стереть букву со лба, и так и сделал. Но когда голем снова превратился в клейкую массу, то всей своей тяжестью обрушился на раввина, сидевшего на скамье, и раздавил его[127].

В более известной пражской версии рабби Лёв (1512–1609), знаменитый раввин и ученый, которого связывали с Тихо Браге и императором Рудольфом II, создал голема, чтобы защитить гетто евреев от нападок христиан. Он сделал из глины человеческую фигуру, которую оживил, вложив ей в уста пергамент с именем Бога (шемхамефораш, шем)[128].

Как и всякое творение, голем должен был отдыхать в Шаббат. Для этого рабби Лёв каждую пятницу вечером вынимал имя Бога из уст своего слуги. Но однажды рабби Лёв забыл сделать это. Голем начал бесконтрольно расти, он становился все более агрессивным и крушил все на своем пути. В последний момент раввину удалось наброситься на него и вырвать шем из уст разбушевавшегося чудовища. Оставшийся от него комок глины рабби спрятал под крышей Староновой синагоги в Праге.

Мотив голема неоднократно воспроизводился в романтизме, который явно ассоциировал его с машиной. Но в отличие от саги о пражском големе, где искусственное существо стало самостоятельным и обратилось против людей, поскольку оно было одушевлено (хотя и несовершенно), в романтизме машины идут против людей, поскольку они механически совершенны, но бездушны[129]. Иными словами, рабби Лёв сотворил голема, потому что проник в тайны священного языка и, следовательно, души; Жак де Вокансон смог создать автоматического флейтиста, потому что он овладел механикой движения – и тем самым доказал, что для этого вовсе не нужна душа.

Спустя столетия, в 1940-х годах, Норберт Винер изобрел новую науку – кибернетику. Очевидно, он имел в виду магическую традицию, когда издал свои лекции под названием God & Golem, Inc[130]. Еще через год это название вдохновило Институт Вейцмана в Реховоте на то, чтобы дать имя «Голем» новому суперкомпьютеру, что, учитывая трагический конец легенды, кажется несколько странным: именование как будто выдает бессознательный страх перед чудовищем, которое здесь создается. Примечательно и то, что речь на торжественной церемонии произнес Гершом Шолем, лучший в мире знаток еврейской магии.

Винер, тучный и близорукий математик из Бостона, застрял на проблеме неэффективности зенитного огня: наводчику требуется около 10 секунд, чтобы настроить орудие на вражеский самолет, и еще 20 секунд, чтобы снаряд попал (или не попал) в цель. Таким образом, зенитчик должен знать за полминуты, где будет находиться целевой объект. Однако, поскольку пилот может уклоняться, делать крюк и менять траекторию по своему усмотрению, он всегда на шаг впереди солдата у зенитного орудия. Чтобы поразить вражеский самолет, зенитчику нужна информация о том, что пилот собирается сделать в ближайшие несколько секунд.

Как солдат получает эту информацию? На всех фотографиях действующих зенитных орудий времен Первой мировой войны рядом с наводчиком стоит еще один солдат с биноклем. Его задача заключалась в том, чтобы сообщать о текущем поведении пилота своему товарищу, который должен был корректировать направление орудия. Математик Норберт Винер и инженер Джулиан Бигелоу решили, что эту задачу может взять на себя компьютер. Они запрограммировали компьютер так, чтобы он «воспринимал» изменения в траектории полета самолета в реальном времени, сравнивал их со старыми данными и сразу же пересчитывал ориентацию пушки. Путем сопоставления ожиданий с реальными решениями был найден машинный алгоритм, который мог рассчитать, как поступит пилот – возможно, даже раньше, чем он сам об этом узнает.

Воодушевленный успехом своей идеи, Винер выдвинул гипотезу о том, что все системы, будь то искусственные машины, живые организмы или социальные организации, регулируются управляющими контурами и механизмами обратной связи. В этих управляющих контурах, которые объединяются в целые сети, течет уже не энергия, как в электрической сети, а информация. Информация становится как бы новой мировой валютой.

Теперь мы понимаем, что связывает Винера с пражским големом, а кибернетику – с магией: в обоих случаях мы имеем дело с претензией на то, чтобы разгадать тайну жизни и, более того, – создать искусственную жизнь и преодолеть смерть. Мечта об искусственной жизни уже давно покинула гетто магии, эзотерики или готической литературы и перешла в сферу науки, биотехнологий и исследований ИИ – потомков кибернетики. Марвин Мински, пионер искусственного интеллекта, был убежден, что в недалеком будущем человек сможет жить вечно, загрузив свое сознание на носитель информации (mind-uploading[131]), а Рэй Курцвейл, глава отдела разработок Google, считает, что компьютер победит смерть, когда оцифрованный разум заменит тело (body-swapping[132])[133]. К тому же информация гораздо ближе к главному инструменту магии, языку, чем к физической силе.

88-мм зенитная пушка FlaK, изготовленная на заводе Круппа в Эссене

Другими словами, информационная эпоха смягчила, если не полностью устранила, резкое различие между неодушевленными, мертвыми машинами и живыми организмами.

Однажды, в начале XIX века, антагонизм жизни и машины уже удалось преодолеть. Как раз в то время, когда машина стала синонимом бездуховности, Генрих фон Клейст в рассказе «О театре марионеток» поднимает вопрос о том, одушевлены ли машины. Рассказ, опубликованный в 1810 году, начинается с того, что рассказчик от первого лица выражает удивление по поводу воодушевления известного танцора театром марионеток:

Он уверил меня, что движения этих кукол доставляют ему большое удовольствие, и ясно дал понять, что танцовщик, который хочет усовершенствоваться, может многому от них научиться. […] У каждого движения, сказал он, есть свой центр тяжести; достаточно управлять этим центром, находящимся внутри фигурки; члены же ее – не что иное, как маятники, они повинуются сами собой, механически, их дергать не нужно[134].

Удивительным образом источником радости оказывается механическое движение. Оно более грациозно, чем волевое, потому что происходит без усилия – само по себе, kat auto:

Линия, которую должен описывать центр тяжести, спору нет, очень проста и, как он полагает, в большинстве случаев пряма. […] Однако, с другой стороны, эта линия есть нечто очень таинственное, ибо она является не чем иным, как путем души танцовщика, и он сомневается, что ее можно найти каким-либо способом, кроме одного: машинист должен мысленно перенестись в центр тяжести марионетки, то есть, другими словами, танцевать[135].

Автоматическое движение, совершающееся само по себе, – это путь души. Без сознательных намерений марионетки следуют физике, как если бы они были связаны с магическими силовыми линиями природы. Именно поэтому они кажутся нам живыми и одушевленными – даже более живыми и одушевленными, чем мы сами, управляющие собой сознательно, с усилием. Таким образом, люди могут научиться у автоматов отбрасывать субъективные намерения, чтобы приобщиться к космической душе. В чем же преимущество марионетки перед живыми танцорами, спрашивает скептически настроенный рассказчик.

Преимущество? Прежде всего негативное, любезный друг, а именно то, что она никогда не жеманилась бы… Ибо жеманство, как вы знаете, появляется тогда, когда душа (vis motrix) находится не в центре тяжести движения, а в какой-либо иной точке[136].

Жеманство, сознательный контроль субъекта, стоит на пути самодеятельности души; отождествляясь с бессознательным совершенством самостоятельного движения автоматов, мы встречаемся с мировой душой. В этом и заключается его магический эффект:

Мы видим, что чем туманнее и слабее рассудок в органическом мире, тем блистательнее и победительнее выступает в нем грация… Но как две линии, пересекающиеся по одну сторону от какой-либо точки, пройдя через бесконечность, пересекаются вдруг по другую сторону от нее или как изображение в вогнутом зеркале, удалившись в бесконечность, оказывается вдруг снова вплотную перед нами, так возвращается и грация, когда познание словно бы пройдет через бесконечность; таким образом, в наиболее чистом виде она одновременно обнаруживается в том человеческом телосложении, которое либо вовсе не обладает, либо обладает бесконечным сознанием, то есть в марионетке или в Боге[137].

Механический панпсихизм Клейста идет рука об руку с парадоксальным понятием субъективности: отождествление себя с бессознательной машиной, чтобы стать причастным к бесконечному, – это результат сознательной психической работы, намеренного отказа от сознания, субъективного растворения субъекта. Отныне действовать механически, как автомат, – без усилия – это признак уже не разочарованного человека или расколдованного мира, а самой жизни. «Деревянные гномы, играя, словно берут на себя нашу жизнь. Они становятся более реальными, чем мы, и наступают мгновения настоящего волшебства: мы в буквальном смысле слова оказываемся вне себя»[138], – такую запись оставил Макс Фриш в своем дневнике после посещения кукольного театра, спустя почти 150 лет с момента публикации рассказа Клейста.

Клейст переворачивает отношения между магией и механикой с ног на голову. Они больше не антагонисты: механика становится высшей формой магии. Это было время, когда каждый отправлялся на поиски абсолюта и видел условием этого снятие границ. Шеллинг нашел абсолют в искусстве, Фихте – в «Я», Гегель – в процессе самосознания, Гёльдерлин – в поэзии, Новалис – в природе, а Клейст – в механике. Согласно тезису Клейста, подчинение механическому повторению облегчает отказ от сознательного контроля. Уже Фрейд писал об удовольствии от снятия границ с помощью механического повторения и ритмических движений; аналогичные примеры есть и в музыке (ирландская народная музыка и техно), в некоторых восточных молитвенных практиках или древних психологических техниках, которые основаны на механическом повторении[139].

Маг достигает этого растворения границ с помощью особых техник, которые состоят в том числе из повторения заклинаний и ритуалов, а в значительной мере – из языковых практик, таких как описание амулетов и талисманов или чтение заклинаний. Кроме того, он обладает более глубоким знанием природы и ее целительных сил, которое выражается в смешивании магических растворов. Даже если отдельные формулы или снадобья могут показаться нам сегодня устаревшими и нелепыми, идеи, лежащие в их основе, следует воспринимать вполне серьезно: маг отказывается от самоконтроля, чтобы получить доступ к мировой душе. Он теряет себя, чтобы погрузиться в космические силы и затем воздействовать на них. По словам известного швейцарского алхимика и натуропата Теофраста Бомбаста фон Гогенгейма, известного как Парацельс (1493–1541), он ставит себя на службу жизненной силе и становится посредником между макрокосмосом и микрокосмосом, посредником между силами космоса и индивидуумом[140]