Юрий Бондарев бесплатное чтение

* * *

Вместо предисловия
Неразгаданная скрытность

Юрий Бондарев – одна из вершин советской литературы. Он – зачинатель «лейтенантской прозы», его повесть «Батальоны просят огня» давно стала классикой. Романы «Горячий снег», «Тишина», «Берег», «Выбор» многократно переизданы и экранизированы. Много лет он входил в руководство Союза писателей России, а позже возглавлял его.

Но что известно о его жизни? Да почти ничего. Почитайте его включённые в пятый том автобиографий советских писателей (он вышел в 1988 году) записки. Пять страниц текста – но даже без перечисления этапов жизненного пути.

Чем было вызвано это желание писателя не касаться подробностей своей биографии? Может, Бондарев отличался излишней скромностью? Я бы так не сказал – он имел и тщеславие, и амбиции. Один только пример. Ещё в начале 80-х годов прошлого века он задумался о судьбе собственного архива и стал откладывать даже квитанции от почтовых переводов из журналов. И потом на протяжении многих лет к нему регулярно приезжали из Ленинграда сотрудники Пушкинского Дома – чтобы все накопленные квиточки, записочки, блокнотики вместе с рукописями переправить в Институт русской литературы, в архиве которого уже был создан фонд Бондарева.

К слову, очень долго ничего в печати не сообщал о себе и другой писатель военного поколения – Владимир Богомолов. Но он, правда, и не создавал в академических институтах свои фонды. Позже нашлось одно из объяснений многолетней скрытности Богомолова. Он ещё в 1944 году перешёл служить из системы Наркомата обороны в органы государственной безопасности, и, видимо, не все эпизоды, связанные с участием Богомолова в особых отделах армейских подразделений, подлежали рассекречиванию. Но Богомолов молчал не только о своей службе. Он никогда не рассказывал, почему до 1949 года носил фамилию Войтинский, что заставило его потом взять фамилию матери Богомолец и когда он стал подписываться Богомоловым. Какие-то вещи выяснились уже после его смерти (и то, подчеркну, не все).

А что было скрывать Бондареву? Почему он никогда не рассказывал о том, какой сложный и в чём-то трагический путь прошёл его отец? Кое-что можно было предположить только после чтения романа писателя «Тишина». Или другой вопрос: почему Бондарев, направленный незадолго до Победы в военное училище, не стал продолжать военную карьеру и демобилизовался? Как складывалась его творческая судьба, как родились его первые произведения? На эти вопросы, важные для любого писателя, ответов тоже нет.

Мне не раз приходилось встречаться с Юрием Бондаревым. Первый раз я беседовал с ним ещё в 1988 году, а последний – весной 2015 года. В каждую встречу я пытался задавать писателю вопросы биографического характера, но он почти всегда от них уклонялся. Ну не хотел Юрий Васильевич рассказывать о своём прошлом! И ничего поделать с ним было нельзя.

В какой-то момент я полез в архивы, а потом стал расспрашивать знакомых писателя. И мне многое открылось. Самое главное: Юрий Васильевич прожил очень долгую и интереснейшую жизнь, в которой было всё: война, любовь, предательство друзей, творческие взлёты и поражения, зависть коллег, травля идейных противников, – и ничто его не сломило. Такая судьба во многом поучительна. О ней не грех рассказать во всех подробностях.

А почему сам Бондарев очень многое о себе скрывал, остаётся только догадываться…

Родом из детства

Стало уже аксиомой: мы все родом из детства. Но что известно о детстве Юрия Бондарева? Очень и очень мало.

Сам Бондарев в разные годы опубликовал несколько автобиографичных текстов, но ни в одном из них никаких подробностей не привёл. «Родился в 1924 году на Урале, – написал он в горбачёвскую перестройку. – Детство провёл в Москве. После окончания средней школы ушёл на фронт» («Советские писатели. Автобиографии». Том V. М., 1988. С. 92). Кто были его родители и каким образом они попали в Москву, об этом писатель никогда особо не распространялся.

Биографы Бондарева – а их у него было немало, вспомним хотя бы Ивана Козлова, Юрия Идашкина и Владимира Коробова – тоже по поводу происхождения писателя и первых лет его жизни были не очень словоохотливы. То ли не имели на этот счёт подробной информации, то ли писатель сам когда-то запретил им углубляться в эту тему.

Помню, я как-то перешерстил все статьи критика Ивана Козлова, который сошёлся с Бондаревым ещё в конце 50-х годов прошлого века. В конце концов я наткнулся на его предисловие к двум повестям писателя, «Батальоны просят огня» и «Последние залпы», переизданным в Гослитиздате в начале 1966 года. Критик сообщил, что Бондарев родился 15 марта 1924 года на Южном Урале, в городе Орске, в семье народного следователя. Позже общавшийся много лет с Козловым другой критик, Борис Леонов, посоветовал мне поискать в архивах черновики этого предисловия. Но разве Козлов – классик, чтобы наброски к его статьям держать в главных архивохранилищах страны?

Как выяснилось, однако, Леонов знал, что рекомендовал. Козлов классиком не был, но многие материалы, которые он готовил в середине 60-х годов для однотомника Бондарева, сохранились в РГАЛИ в фонде издательства «Художественная литература». Так вот: когда критик написал заказанное ему предисловие, редактор содрогнулась – в нём была одна вода. Она потребовала, чтобы Козлов хотя бы немного рассказал о биографии своего героя. Тогда критик сделал несколько вставок к своему тексту. В частности, он сообщил, что Бондарев родился «в семье сотрудника ВЧК» (РГАЛИ. Ф. 613. Оп. 9. Д. 200. Л. 5). Однако это уточнение издательское начальство в текст предисловия так и не вставило.

Впоследствии чуть больше, чем Козлов, рассказал об отце Бондарева другой критик – Владимир Коробов. В 1984 году он в своей монографии о писателе сообщил, что по отцу у его героя корни были уральские, крестьянские. «Василий Васильевич Бондарев, отец будущего писателя, – утверждал Коробов, – только начал крестьянствовать, как был призван на войну, Первую мировую; в девятнадцатом году, во время Гражданской, вступил в партию большевиков, активно участвовал в становлении Советской власти на Урале. Работал народным следователем, а потом, получив юридическое образование, в коллегии адвокатов. Жизнь и работа складывались так, что все двадцатые и начало тридцатых годов прошли в постоянных разъездах и переездах. Уже с сыном на руках Бондаревы колесили по Оренбуржью, Южному Уралу, Средней Азии. Путь в Москву (в конце 1931 года) пролегал через Ташкент» (Коробов В. Юрий Бондарев. М., 1984. С. 21–22).

Но всё ли Коробов сообщил об отце Бондарева? Сдаётся, что он многое по каким-то причинам утаил. Что я могу добавить? Пока не очень многое. Прежде всего назову год рождения Василия Бондарева: 1896-й. И место: село Новомихайловка Оренбургской губернии.

А дальше-то что было? Все биографы Бондарева всегда подчёркивали только одно, что отец писателя работал (или всё-таки служил) народным следователем. Такие должности действительно одно время существовали. Впервые их ввели ещё в 1918 году, но положение о них было принято лишь осенью 1922 года. Каждый народный следователь закреплялся за конкретным следственным участком, имел при себе секретаря и рассыльного и при содействии милиции вёл предварительное следствие. Однако в 1928 году институт народных следователей упразднили, а все их полномочия отошли к органам прокуратуры.

Должен признаться, что мне пока ни в одном архиве не удалось выявить ни одного документа, в котором бы рассказывалось об отце Бондарева как народном следователе. Одно время я много общался с историком Олегом Капчинским, работающим на кафедре теории, истории государства и права в Академии труда и социальных отношений. Так вот, он давно занимается двумя темами: историей ВЧК и исследованием взаимоотношений спецслужб с отечественным кинематографом. И в одной из бесед Капчинский сказал мне, что ему не раз попадались документы, в которых Василий Бондарев фигурировал как сотрудник информотделения Орского отдела то ли ВЧК, то ли уже ОГПУ. Правда, он не мог вспомнить, в какие конкретно годы отец Бондарева работал в спецслужбах: до или после назначения его народным следователем. Остаются открытыми и другие вопросы: с какой должности Василий Бондарев в конце 1931 года отбыл из Ташкента в Москву и куда его в столице определили? Вряд ли ему предложили место рядового адвоката. Работавший одно время в аппарате Союза писателей России под началом Юрия Бондарева прозаик Борис Шереметьев как-то признался мне, что лично видел документы, в которых отец писателя значился как бывший военный прокурор.

Сам Бондарев ниаких воспоминаний о своём отце не оставил (во всяком случае, мне они не попадались). Есть только одна его небольшая миниатюра из цикла «Мгновения», которая так и называется: «Отец». Но это – чистая лирика. Бондарев рассказал, как весной 1936 года двенадцатилетним мальчишкой вдруг по-другому посмотрел на отца. «Мне бросилось в глаза: он оказался невысокого роста, короткий пиджак, некрасив, брюки, нелепо поднятые над щиколотками, подчёркивали величину довольно стоптанных старомодных ботинок, а новый галстук, с булавкой, выглядел словно бы ненужным украшением бедняка. Неужели это мой отец? Лицо его всегда выражало доброту, уверенную мужественность, а не усталое равнодушие, оно раньше никогда не было таким немолодым, таким негероически-безрадостным».

Но, заметьте, писатель не проронил в этой миниатюре ни слова о том, кем же был его отец.

Не очень много Бондарев и его первые биографы рассказали и о матери писателя. Её звали Клавдия Иосифовна, в девичестве она носила фамилию Гришаенко. Коробов выяснил лишь, что отец Клавдии Иосифовны родом был из Полтавы и какое-то время работал на железной дороге. А где и когда мать писателя встретила Василия Бондарева и вышла за него замуж, пока остаётся неизвестным.

Итак: 15 марта 1924 года в семье Бондаревых родился первенец. Уже на склоне лет писатель в беседе с нижегородским литературоведом Валерием Сдобняковым рассказал о том, что осталось в его памяти о проведённом в Орске на берегу Урала раннем детстве: «До сих пор ясно помню знойный полдень, июль, горячий песок обжигает пятки, Урал блещет, сверкает, как расплавленное серебро, он весь в фонтанах искр, в радужных брызгах купающихся, повсюду ликующий детский смех, радостные крики – воскресный день на сказочной реке, куда мама привезла меня порезвиться в прибрежном песке и, конечно, в воде. Помню несказанное наслаждение барахтаться и кувыркаться на мелководье, куда допускала меня мама, наблюдая за мной с берега. Я упирался ручонками в дно, бултыхал ногами, изображая плавание взрослых и, ожидая одобрения, смеясь, смотрел на маму, следившую за мной счастливыми, порой тревожными глазами. Это был детский рай…» («Литературная Россия». 2011. 22 октября).

Кое-что Бондарев успел перед смертью поведать о своих первых годах в Орске и журналисту из газеты «Правда» Виктору Кожемяко (журналист привёл слова писателя уже после его смерти). «Я, – рассказывал Бондарев журналисту, – родился на Урале, в городе Орске. Хорошо помню знойный день, залитую солнцем реку Урал и себя, барахтающегося в первозданно чистой воде, где над донной галькой мелькали тёмные спины пескарей. Мне было тогда года три. И хорошо помню дом с резными наличниками, стоявший на бугре у самого берега» («Правда». 2020. № 34. 15–18 мая).

Вскоре после смерти Бондарева Кожемяко вспомнил ещё один рассказ писателя из его детства. Приведу и его: «Мой отец был народным следователем, всю свою молодость ездил по южным уральским степям. С отцом ездили мать и я. Любовь к степи, жаркому запаху трав, безграничному простору синевы, к полыхающим в ночи звёздам, к утренней росе, печальным осенним закатам, к случайным дорожным встречам не остывает во мне до сих пор» («Правда». 2020. № 34).

В 1927 году Василий Бондарев был переведён в Ташкент. Но какую должность он занял на новом месте, пока выяснить не удалось. Точно известно, что почти сразу после переезда в Ташкент его жена родила второго ребёнка – дочь Элеонору.

В Центральной Азии Бондаревы провели почти четыре года. Но их сын это время почти не запомнил. Только в 2005 году поведал журналисту Владимиру Винникову: «И был жаркий, с арыками и карагачами, Ташкент, – где я прожил до шести лет» («Завтра». 2005. 1 ноября).

В 1931 году Василий Бондарев был вызван в Москву, но кто именно и для чего его позвали в столицу, до сих пор остаётся тайной. Пока неясно и то, какую ему в советской столице предложили работу (внучка писателя Вера не исключает, что её прадед имел отношение к спецслужбам). Жильё Бондаревым выделили в Замоскворечье, в Большом Спасоболвановском (ныне 1-м Новокузнецком) переулке, 4, в доме, который когда-то принадлежал конфетной фабрике. Они получили две комнаты в коммуналке, рассчитанной на шесть семей, с общим коридором и общей кухней. Все соседи оказались тоже приезжими – правда, они перебрались в Москву из близлежащих к столице губерний.

Добавлю: когда уже Бондаревы крепко осели в Замоскворечье, мать Юрия перевезла в Москву из Полтавы своего отца – деда Иосифа, как его звал маленький Юрий. Этому дедушке приспособили небольшой уголок в одной из комнат, который от других помещений был отделён шифоньером.

В ту пору самого Юрия более всего тянуло на Яузу пускать кораблики и в голубятню. История района его тогда не интересовала. Он не сильно задумывался о том, что по соседству с его домом в течение многих десятилетий находился храм Спаса Преображения, который власть закрыла прямо перед переводом отца в Москву (снова он открылся только в 1992 году). Вообще в семье Бондаревых тогда не были приняты разговоры о прошлом и о вере – все предпочитали грезить светлым будущим.

В 1936 году Клавдия Бондарева родила третьего ребёнка – сына Евгения. Проблем в доме, естественно, прибавилось. А она ведь ещё продолжала работать в детском саду. Поэтому часть забот легла на плечи старшего сына Юрия. Он стал отвечать за походы в булочную и молочную. На него также повесили переноску со двора в квартиру дров и доставку воды. Но стоило появиться свободной минутке, как парень сломя голову бежал на улицу или на Яузу.

Его увлечения в 1984 году подробно перечислил критик Владимир Коробов: «гимнастика в школьном зале до закрытия, футбол и волейбол на всех площадках и до полного обалдения, купание в Канаве, Яузе и Москве-реке до синих цыпок, велосипед (чаще всего чужой) до поры, когда уже и с зажжённой фарой ничего не видно; и страшные истории, рассказанные в сарае, и киношка (куда надо попасть без билета) про войну, и тайные папироски за липой на заднем двору, и поиск челюскинцев по репродуктору, и праздничные колонны демонстрантов (пристроиться и вместе с ними прошагать), и первая личная тайна – конопатая девчонка из соседнего двора» (Коробов В. Юрий Бондарев. М., 1984. С. 11).

Замоскворечье стало для Бондарева во второй половине тридцатых годов самым родным уголком. Позже герой его романа «Горячий снег» – командир огневого взвода Николай Кузнецов скажет: «…ни за что я своё Замоскворечье не променяю, сидишь зимним вечером, в комнате тепло, голландка топится, снег падает за окном, а ты читаешь под лампой, а мама на кухне что-то делает». В слова Кузнецова Бондарев вложил свои чувства конца 30-х годов.

Другим очень близким для него уголком перед войной стала деревенька Чемша на берегу реки Белая. Там жил его дядя Фёдор Гришаенко (мамин брат). У дяди подрастал свой сорванец – Сашка, который был на полтора года старше Юрия. С ним Бондарев во второй половине 1930-х годов проводил каждое лето: вместе рыбачили, бегали за местными девками, бузили.

А интересовала ли Бондарева тогда, в школьную пору, литература? Уже в 1979 году он в интервью критику Юрию Идашкину признался: «Но в 9-м классе литературу невзлюбил: то, что нас заставляли делать с образами классических героев, очень напоминало прозекторскую» (журнал «В мире книг». 1979. № 2. С. 61). Правда, это не помешало ему перед войной поучаствовать в выпуске школьного юмористического журнала.

Ещё несколько важных добавлений. В Москве Бондарев учился в школе № 516 (она располагалась на Лужниковской улице, которую впоследствии переименовали в улицу Бахрушина). Там его в сороковом году приняли в комсомол. После девятого класса он, по одной из версий, переехал в Ташкент. Одно время я был уверен в том, что Бондарев перебрался к отцу, который, видимо, вновь получил назначение в Центральную Азию. Но я ошибался. 3 апреля 1951 года Бондарев, впервые подав документы в Союз писателей, сообщил, что в Москве он окончил 9 классов. «Затем по состоянию здоровья я уехал к родственникам в Ташкент, там окончил 10-й класс». А занимался он, добавлю, в ташкентской школе № 157. Впрочем, по другой версии, в Ташкенте Бондарев учился первую военную осень.

Как бы то ни было, в июне 1941 года Юрий Бондарев вернулся в Москву. Но для чего: для летнего отдыха или для получения аттестата? Это до сих пор остаётся неясным.

Отдыха в любом случае не получилось – вскоре началась война.

«Всё сверкало, всё скрипело»

В конце июня 1941 года Бондарев и многие другие московские подростки были вызваны в райкомы комсомола. Ребятам предложили отправиться на рытьё окопов.

«Нас, – вспоминал Бондарев за три года до смерти, – послали под Смоленск и под Рославль. Всё было почти по-военному; всех разбили по взводам, расселили в крестьянских избах. Определили дневную норму: на каждого три кубометра земли» (Волгоградская правда. 2017. 14 марта). Уточню: местечко, где Бондарев рыл окопы, называлось Заячья Горка.

В самом конце июля немцы прорвали севернее Рославля нашу оборону. Занятые на рытье окопов московские подростки чуть не оказались в окружении. Начальство едва успело посадить ребятишек в последний поезд на Москву.

Вернувшись в столицу, Бондарев прямо с Киевского вокзала помчался к себе домой, в Замоскворечье. Но там он никого из родных не застал. Мать, бабушка, сестра и младший брат уехали в эвакуацию в Казахстан, в городок Мартук. Где в тот момент находился его отец, Юрий Васильевич в 2017 году журналистам не уточнил.

Ещё раньше, в 2009 году, писатель в беседе с публицистом Александром Арцибашевым рассказал, что отыскал уехавших из Москвы мать, сестру и брата в Мартуке: «Там были угольные шахты. Чтобы поддержать семью, летом устроился в местный колхоз. В аккурат уборка хлебов. Мужицких руков не хватало. Работал на лобогрейке, которую тянули две лошади. Меня поставили отгребать скошенную пшеницу. Ох, и тяжела работа! Вздохнуть свободно было некогда. На арбах возили скопы на зерноток, где их скирдовали, а потом молотили. По осени выдали четыре мешка пшеницы» («Наш современник». 2009. № 3. С. 245).

Но всё ли Бондарев рассказал в этих интервью? Ничего не запамятовал, ничего не перепутал? Он ведь так и не пояснил, когда и где закончил школу: в Москве в мае 1941 года или в первую военную зиму в Ташкенте. К тому же в беседе с Арцибашевым обнаружилась как минимум одна неточность. Писатель сообщил: «В марте 1942 года призвали на службу». Но по обнародованным Минобороны документам его призвали не в марте, а в августе 1942 года. Это сейчас несколько месяцев кажутся мелочью, но в войну был другой счёт. А до призыва Бондарев сначала работал на шахте в Казахстане, а потом в школе. К слову: на шахте тогда директорствовала его родная тётя, мамина сестра Мария Гришаенко.

Я нашёл в разных архивах несколько вариантов автобиографии Бондарева и собственноручно заполненные им листки по учёту кадров. В них свой первый военный год писатель осветил по-разному.

Сравним три документа. Первый – это автобиография, написанная Бондаревым 29 сентября 1955 года при поступлении на киносценарные курсы. Читаем: «В 1941 г. в июле месяце находился на оборонных работах на подступах к Москве, в Смоленской области. После окончания работ я поехал к семье, эвакуированной в Среднюю Азию. 10-ый класс заканчивал в Ташкенте» (РГАЛИ. Ф. 2372. Оп. 26. Д. 10. Л. 3).

Второй документ – это автобиография Бондарева, датированная уже 6 октября 1964 года. Она писалась для Комитета по Ленинским премиям. Писатель в ней также указал, что десятый класс заканчивал в эвакуации в Ташкенте (РГАЛИ Ф. 2916. Оп. 2. Д. 161. Л. 26).

Третий документ датирован осенью 1950 года. Собираясь принять участие во Втором всесоюзном совещании молодых писателей, Бондарев заполнил кучу разных анкет и, кроме того, написал новый вариант своей автобиографии. «В начале войны, – рассказал он о себе, – был на оборонных работах в Смоленской области. В период с октября 1941 г. по август 1942 г. работал в селе Вознесенском Чкаловской области. Работал в колхозе, учителем в средней школе, затем откатчиком и забойщиком на шахте „Мартук-уголь“. В августе 1942 г. призван в армию» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 35. Д. 140. Л. 2). Про окончание Бондаревым школы в Ташкенте в этом документе ничего не сказано.

После сравнения трёх автобиографических текстов возникает вопрос: так Бондарев сразу после возвращения с рытья окопов уехал к эвакуированной матери в Мартук и находился там до самого призыва в армию или всё же сначала вернулся в Ташкент, чтобы получить аттестат, и только после этого выехал в Мартук, откуда потом ушёл в армию?

Кое-какие ответы я нашёл в автобиографии, которую Бондарев собственноручно написал 3 апреля 1951 года для Союза советских писателей. «После окончания ‹оборонных› работ, – сообщил писатель, – я вернулся в Москву и поехал к семье, которая была эвакуирована в Казахстан, село Вознесенское. В Москве оставался отец. В селе Вознесенском Мартукского района Чкаловской области я работал в колхозе „Заветы Ильича“, на шахте „Мартукуголь“, затем – учителем в средней школе, преподавал военное дело и физкультуру».

Всё это Бондарев тогда же, в 1951-м, отразил и в личном листке по учёту кадров. Приведу фрагмент из заполненного им 21-го пункта «Выполняемая работа с начала трудовой деятельности»:

«август 1941 – октябрь 1941 – работал в колхозе „Заветы Ильича“, Чкаловская обл., Мартукский район, село Вознесенское.
октябрь 1941 г. – декабрь 1941 г. – откатчик и забойщик на шахте „Мартукуголь“, Чкаловская обл., Мартукский р-н.
декабрь 1941 г. – август 1942 г. – преподаватель физкультуры и военного дела, Вознесенская средняя школа».

Тут только одна неточность: Мартукский район на тот момент граничил с Чкаловской (позже Оренбургской) областью, но входил в состав Актюбинской. Но в этот листок по учёту кадров никак не вписалась учёба в ташкентской школе № 157. А эта учёба была – писатель сам это подтвердил в более позднее время. В годы, которые сейчас называют застойными, он несколько раз выдвигался на Государственные премии и в связи с этим регулярно заполнял листки по учёту кадров и заново писал автобиографию. И вот что он сообщил о себе 28 октября 1975 года: «Десятый ‹класс› заканчивал во время войны, эвакуированный вместе с семьёй в Среднюю Азию (Ташкент), затем – Казахстан (Мартук)» (РГАЛИ. Ф. 2916. Оп. 3. Д. 98. Л. 34). Спустя семь лет, 15 декабря 1982 года он в листке учёта кадров в графе «Трудовая деятельность» заполнил: «1941 – средняя школа № 157, учащийся, г. Ташкент» (РГАЛИ. Ф. 2916. Оп. 4. Д. 195. Л. 12 об.).

В августе 1942 года Мартукский райвоенкомат призвал Бондарева в армию и направил его во Второе Бердичевское пехотное училище. Что это было за учебное заведение? Его создали зимой 1940 года на Украине, в городе Славута, поэтому именовали сначала Славутским училищем. Через полгода с небольшим командование перевело его в Бердичев. Когда началась война, училище передислоцировали сначала в Тамбов, а затем в Чкалов, где тогда размещался также штаб Южно-Уральского военного округа. Но в Чкалове условия для жизни и занятий курсантов отсутствовали. Начальство вынуждено было разместить ребят в четырёх бараках, каждый из которых вмещал пятьсот человек. Спали курсанты на трёхъярусных нарах. В училище были страшные недокомплекты учебных винтовок, станковых и ручных пулемётов, миномётов. Поэтому летом 1942 года командование перевело его в Актюбинск, где остались пустыми казармы переброшенной на фронт 101-й стрелковой бригады.

Главной задачей пехотного училища было ускоренное обучение курсантов, подготовка из них младших командиров, и прежде всего командиров взводов для стрелковых полков. Но до сих пор неясно, в каком качестве Бондарев находился в военном училище: в качестве курсанта или солдата из роты обслуживания. Документы на этот счёт исследователям до сих пор недоступны. Бытует версия, что осенью 1942 года ситуация на фронте из-за немецкого наступления на Сталинград резко обострилась, нашим войскам стало остро не хватать живой силы, поэтому часть курсантов, учившихся в Актюбинске, командование оторвало от занятий и направило в военно-формировочные лагеря под Тамбов, откуда была только одна дорога – на фронт. Но, по другим данным, даже в конце труднейшего сорок второго года военное начальство курсантами не разбрасывалось. Да, оно всё больше сокращало сроки обучения ребят в училищах, но всех их отправляло на фронт уже как минимум младшими лейтенантами и командирами взводов. А Бондарев получил только сержантскую должность командира расчёта 82-миллиметровых миномётов, но не стрелкового отделения.

Сразу скажу: я не собираюсь из этого делать какие-то глобальные выводы и кого-то в чём-то подозревать. Я считаю, что в войну нужны были и солдаты-пехотинцы, и сержанты-артиллеристы, и курсанты, и лейтенанты – командиры взводов. Все несли свою службу. Всем приходилось несладко. И все как могли приближали Победу. Но точность всё-таки никогда не была лишней. И почему писатель избегал детализировать армейскую часть своей биографии, какие у него имелись мотивы, пока остаётся неясным.

После тамбовских лагерей Бондарев был направлен в 308-й стрелковый полк 98-й дивизии. Она была сформирована осенью 1941 года на Дальнем Востоке и первое время обороняла наши дальневосточные границы. Но в середине лета 1942 года, когда немцы начали новое наступление, её срочно перебросили на Дон. Самые тяжёлые бои тогда завязались в районе Клетской, там 98-я дивизия понесла большие потери, и её вывели в резерв под Тамбов. На тот момент соединением командовал полковник Иван Серёгин. Вновь на фронт дивизию направили в начале зимы 1942 года. 11 декабря она высадилась на перегоне Верхние Липки – Лог, далее последовал двухсоткилометровый марш, а уже 18 декабря доукомплектованная дивизия вступила в первый бой на южном фланге Сталинградской битвы.

Спустя годы Бондарев кратко изложил свой боевой путь в автобиографии, в том варианте, который он представил чиновникам, отбиравшим и утверждавшим участников Второго всесоюзного совещания молодых писателей. 30 сентября 1950 года он сообщил: «Воевал на Сталинградском фронте в составе 98 стрелковой дивизии 308 стрелкового полка. В декабре месяце контужен и получил обморожение. После госпиталя (Ст‹арая› Рачейка, Куйбышевской области) направлен в 23 Киевско-Житомирскую стр‹елковую› дивизию 89 стр‹елковый› полк. В ноябре 1943 г. ранен, пролежал в госпитале до января 1944 г. Затем в рядах 121 Рыльской-Киевской Краснознамённой дивизии участвовал в боях за освобождение Левобережной Украины, Польши, дошёл до границы с Чехословакией. В конце 1944 г. послан в Чкаловское училище зенитной артиллерии им. Орджоникидзе. После окончания училища в декабре 1945 года со званием „младший лейтенант“ уволен в запас по ранению.

Награждён 2-мя медалями „За отвагу“, медалями „За оборону Сталинграда“, „За победу над Германией“.

В члены ВКП(б) вступил в 1944 г. на фронте» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 35. Д. 140. Л. 2–2 об.).

Но вернусь к тому, как Бондарев в декабре 1942 года попал на фронт. Уже в 2011 году он рассказывал литератору из Нижнего Новгорода Валерию Сдобнякову, как сложился его первый день: «Мой первый день на фронте – это железный скрип снега под ногами, встречный ледяной ветер, ожигающий до колючей боли лицо, почти срывающий с головы ушанку, одеревеневшие пальцы в рукавицах, ошпаривающее свирепым холодом железо нашего орудия. И первая ночь – подобие сна на снегу, на ветру, под горящими в косматых кругах сталинградскими звёздами в чёрном небе. Тогда мы были молоды, полны надежды и веры, и нами владело неисчезающее чувство: скорее, скорее на передовую! И было потом первое утро войны, когда в кромешном аду перемешались небо и земля, орудия и танки, неузнаваемые лица солдат и пикирующие „Юнкерсы“» («Литературная Россия». 2011. 22 октября).

В одном из первых же боёв под Котельниковом Бондарева контузило. Правда, Владимир Коробов в своей монографии утверждал, что его героя тогда ранило осколком в левую ногу. Он, писал критик, «пролежит несколько чесов на тридцатиградусном морозе в ожидании санитаров, обмороженного, его отвезут в медсанбат, оттуда в полевой госпиталь для тяжелораненых в Старую Рачейку, станцию в Куйбышевской области» (Коробов В. Юрий Бондарев. С. 28).

Другой биограф писателя, Татьяна Синицкая, писала, будто в боях под Котельниковом Бондарев был «контужен, получил обморожение и лёгкое ранение в спину» (сеть «Дзен». Синицкая Т. «Мы научились согревать…». 2020. 1 апреля).

А что рассказывал сам писатель? Читаем его «Мгновения»: «Нет, я никогда не забуду жестокие холода под Сталинградом, когда всё сверкало, всё скрипело, всё металлически звенело от мороза: снег под валенками, под колёсами орудий, толсто заиндевевшие ремни и портупеи на шинелях. Мы своим дыханием пытались согреть примерзавшие к оружию руки, но это не помогало. Потом мы научились согревать руки о горячие стреляные гильзы. Мы стреляли по танкам и лишь согревались в бою и хотели боя, потому что лежать в снегу в мелком выдолбленном окопе возле накалённого холодом орудия было невыносимо».

Однако подробности первых боёв под Котельниковом Бондарев не сообщил. Только в 2009 году он кое-что согласился поведать публицисту Александру Арцибашеву. По его словам, стояли крепкие морозы: «Из наспех перевязанной ноги сочится кровь. Кругом степь – ни души. В азарте наступления все ушли вперёд, а меня подтащили к стоявшему в поле разбитому трактору и оставили одного, сказав, что скоро вернутся. Вот уже и сумерки – никого нет. На мне телогрейка и шинель. Озяб. Достал флажку со спиртом, подаренную наводчиком, сделал несколько глотков. Вроде согрелся. Не знал, что алкоголь только усиливает кровоток. Боли не чувствовал. Одна мысль в голове: „Не замёрзнуть бы“. На небе высыпали крупные оледеневшие звёзды. Стал впадать в забытьё, перед глазами поплыли круги, какие-то видения… Всю ночь пролежал на снегу. Обморозил лицо, руки. Впоследствии кожа сходила пластами» (Наш современник. 2009. № 3. С. 246).

Так что всё-таки произошло с Бондаревым в декабре 1942 года? Весной 2024 года Министерство обороны рассекретило несколько хранящихся в Центральном архиве ведомства документов о советских писателях и разместило на сайте в мультимедийном историко-познавательном разделе «Живые книги о главном. Правда войны в произведениях писателей-фронтовиков». Так вот, в этом разделе указано, что Бондарев получил контузию и обморожение пальцев обеих стоп и был госпитализирован. Минобороны даже привело на интернет-сайте подлинник карточки учёта раненых и больных. Из нее следует, что 28 декабря 1942 года Бондарев попал в эвакогоспиталь 3632, а 24 февраля 1943-го был переведён в эвакогоспиталь 3275, который располагался на станции Старая Рачейка в Куйбышевской области (под него власти отдали помещения Дома отдыха имени Чапаева и сельской больницы).

После лечения Бондарева сначала демобилизовали. Этот факт был зафиксирован в картотеке раненых, которая велась в эвакогоспитале 3275. Приказ вышел 18 июня 1943 года, но потом его отменили, и Бондарев отправился в 89-й стрелковый полк 23-й стрелковой дивизии Воронежского фронта, который уже в середине осени был преобразован в 1-й Украинский фронт. В полку его назначили командиром уже 76-миллиметрового противотанкового орудия. Из своего орудия он палил по фашистам близ Сум и за это был в первый раз представлен к медали «За отвагу».

Правда, награда нашла Бондарева лишь в конце осени 1943 года. 14 ноября вышел приказ по 89-му полку. В нём было сказано: наградить… Далее цитирую текст приказа:

«1. Командира орудия 76 м/м пушки гвардии сержанта Бондарева Юрия Васильевича за то, что он в боях в районе села Боромля, Сумской области с 13 по 17 августа 1943 года, следуя в боевых порядках нашей пехоты, метким огнём своего орудия уничтожил три огневых точки, одну автомашину, одну противотанковую пушку и 20 солдат и офицеров противника.
1924 года рождения, член ВЛКСМ с 1942 года, русский, призван в РККА Актюбинским городским Военным комиссариатом. Домашний адрес: город Москва, Большая Спасская улица, Болвановский переулок, дом 14, квартира № 2».

В этот приказ закрались несколько неточностей. Одна из них: Бондарева призвал в армию не Актюбинский горвоенкомат, а Мартукский. Вторая описка касалась номера дома, в котором семья Бондаревых жила до войны: 4, а не 14.

В сентябре 1943 года войска Воронежского фронта полностью освободили Сумщину и вышли к Днепру. Дальше предстояло форсирование Днепра. Но для успешного наступления необходимо было захватить и удержать хотя бы несколько клочков земли на правом берегу Днепра. Частям 23-й стрелковой дивизии было приказано создать плацдарм на Каневском участке.

Операция началась 26 сентября. По некоторым данным, расчёт орудия, которым командовал сержант Бондарев, высадился на правом берегу Днепра одним из первых. О том, с чем тогда столкнулись наши бойцы, отчасти можно представить по сохранившемуся в Центральном архиве Министерства обороны журналу боевых действий 23-й дивизии (ЦАМО. Ф. 1096. Оп. 1. Д. 5). Читаем:

«26.9.43.
Боевое распоряжение от 26.9.43
23 сд приказано форсировать р. Днепр с задачей захватить Селище и дальше наступать в направлении выс‹от› 175.9, 137.8, 2.32.8, 131.5 с ближайшей задачей овладеть рубежом: Бобрица (исх) Ситники.
27.28. 9.43. Части выполнили поставленную задачу.
29.9.43. Боевое распоряжение
23 сд с 1845, 1593 ИПТАП, дивизионом 83 ГМП при поддержке 334 ОГМД до ввода в бой 3 гв. стр. МК наступать в направлении Студенец, Куриловка, Казаровка с ближайшей задачей овладеть рубежом: Зай Скаты выс. 223, 8, Студенец
30.9.43 Боевое распоряжение
23 сд с прежними средствами удаления с утра 30.9.43 наступает в направлении Студенец.
Ближайшая задача овладеть: выс. 223, 8, Студенец и войти на рубеже: Зай Скаты выс. 223, 8, Студенец.
1.10.43 Боевое распоряжение
Составлено о проведённом наступлении 117 и 225 от 30.9.43, где отмечены существенные недостатки в ведении наступления.
2.10.43 Боевое распоряжение
Командир дивизии решил:
С наступлением темноты ввести в бой прибывшее пополнение и к исходу дня 2.10.43 выйти на рубеж Справа – горизонтально Южнее буквы „Д“ ‹нрзб› „дача“.
Слева – вост. часть оврага у моста – вост. окр. Демице.
Справа – 30 сд (стрелковая дивизия. – В. О.)».

Каневский плацдарм 23-я дивизия удерживала почти месяц. Её заменили другими частями лишь 22 октября. А потом началось новое наступление. В ноябре Бондарев со своим орудием попал возле Житомира в окружение. Его тогда ранило, но однополчане своего командира не бросили. Его смогли вытащить и отправить под Киев в посёлок Загальцы в госпиталь. Там в палате он и узнал, что за бои на Сумщине награждён медалью «За отвагу».

Вновь в строй Бондарев встал в январе 1944 года. Правда, в старую, ставшую уже родной часть его не вернули – он получил назначение в 297-й артиллерийский полк 121-й стрелковой дивизии. Начались бои за освобождение Западной Украины. Бондарев вступил в партию и вскоре снова отличился. 30 марта он отразил танковую контратаку фашистов, и его представили к очередной награде.

Приказ о вручении Бондареву второй медали «За отвагу» был подписан командиром полка 21 июня 1944 года. Наградить, говорилось в приказе:

«3. Командира орудия 4-й батареи – гвардии старшего сержанта БОНДАРЕВА Юрия Васильевича за то, что 30 марта 1944 года противник, стремясь вернуть г. Каменец-Подольск, перешёл в контратаку при поддержке танков. Тов. БОНДАРЕВ встретил немецкие танки и пехоту огнём своего орудия с открытой ОП. Один танк был подбит и пехота рассеяна. Контратака противника была отбита.
1920 года рождения, член ВКП(б), русский. Призван в РККА Актюбинским РВК Казахской ССР. Домашний адрес: г. Москва, Большой Спасо-Богатовский переулок, дом 4, кв. 2».

В спешке, правда, начальство спутало год рождения Бондарева: он появился на свет не в 1920-м, а в 1924-м году. Ошиблось оно и в домашнем адресе Бондарева – переулок, как уже говорилось, назывался Большой Спасо-Болвановский.

Со своим полком Бондарев вошёл в Польшу и почти дошёл до Чехословакии. Однако в ноябре 1944 года его отозвали в штаб и направили доучиваться в военное училище, но уже не в Актюбинск, а в Чкалов, и не на командира стрелкового взвода, а на офицера-артиллериста.

В Чкалове Бондарев узнал о Победе. Естественно, его радости не было предела. Он, как и все курсанты, ликовал. Но буквально через несколько дней ему сообщили, что уже после официальной капитуляции гитлеровских войск в Австрии погиб его двоюродный брат Александр Гришаенко, с которым он в детстве вместе рыбачил на реке Белая у маминой родни.

В Чкалове Бондарев проучился до декабря 1945 года. После окончания училища его собирались направить на Дальний Восток, но он распорядился своей судьбой по-другому и, сославшись на имевшееся ранение, демобилизовался в звании младшего лейтенанта. Военная карьера оказалась ему неинтересна.

Годы в литинституте

Бывший фронтовик вернулся к родителям в Москву и стал искать себе место в мирной жизни. Какими были эти поиски? Есть несколько версий. Одну из них в середине 60-х годов привёл критик Иван Козлов. Он тогда по заданию Гослитиздата писал вступительную статью к готовившемуся переизданию двух повестей Бондарева – «Батальоны просят огня» и «Последние залпы», – но перемудрил по части теории, и редакторы попросили его заменить неудавшиеся куски с анализом бондаревских текстов на простые и внятные рассказы о судьбе героя. Выполняя задание издателей, критик встретился с писателем, порасспросил его о прошлом и потом набросал следующую вставку к предисловию: «В 1945 году Бондарев думал о Горном институте ‹…› Гражданской специальности у Бондарева не было. Помышлял о Горном институте, об авиационно-технологическом и даже начал заниматься на подготовительном отделении последнего. Но душа влеклась не к технике, а к искусству, и он поступил в институт кинематографии, а оттуда в 1946 году ‹перевёлся› в Литературный институт им. Горького» (РГАЛИ. Ф. 613. Оп. 9. Д. 200. Л. 9).

Но всё ли Козлов изложил верно? Ничего ли не перепутал? Кстати, а что сам Бондарев рассказывал о своём послевоенном вхождении в мирную жизнь? Увы, развёрнутых описаний на эту тему писатель не оставил. Но кое-что он всё-таки поведал в конце 1967 года начинающей киносценаристке Рене Шейко, которая одно время крутилась в московских кинокругах. Бондарев признался ей:

«После фронта мне непреодолимо хотелось стать шофёром, может быть, потому, что всю войну служил в артиллерии на конной тяге и очень завидовал всяческим колёсам. Я поступил на шофёрские курсы. Но вскоре узнал, что есть в Москве институт ВГИК, который готовит людей, как мне казалось тогда, почти фантастических профессий – актёров, сценаристов, кинорежиссёров. И я попробовал рискнуть поступить туда. В это время один товарищ, прочитавший тетрадку моих военных рассказов, посоветовал мне подать заявление в Литературный институт имени Горького. И это решило мою судьбу. Так я попал в творческий семинар Константина Георгиевича Паустовского» («Литературная газета». 1967. 5 декабря).

Подведём предварительные итоги. Из черновиков критика Ивана Козлова к литературному портрету Бондарева и полузабытого интервью писателя следуют как минимум три вещи. Первое: бывший фронтовик после демобилизации поступил на шофёрские курсы. Второе: летом 1946 года он был принят во ВГИК. И третье: в том же году Бондарев, не дождавшись начала занятий во ВГИКе, перебрался в Литинститут.

Но что из перечисленного подтверждается документально? Только факт зачисления в 1946 году в Литинститут. Никаких материалов, которые указывали бы на поступление Бондарева на шофёрские курсы и во ВГИК, пока ни в одном архиве выявить не удалось. Возможно, он ни на курсы, ни во ВГИК никакие документы и не подавал, а только собирался. Правда, в нескольких листках по учёту кадров, заполнявшихся им в середине 60-х годов, я нашёл запись о пребывании его с января по лето 1946 года в Московском авиационно-технологическом институте. Бывший фронтовик занимался на подготовительном отделении, но почему его потом не зачислили на первый курс, выяснить не удалось (впрочем, нельзя исключать, что он сам бросил этот институт, предпочтя заняться литературным трудом).

Вернусь к интервью, которое Бондарев дал в 1967 году Рене Шейко. Из него следовало, что пробовать писать бывший фронтовик стал ещё в военном училище, и, когда демобилизовался, уже имел тетрадку с военными рассказами. Подчеркну: именно с военными. Бондарев сказал, что один товарищ посоветовал ему с этой тетрадкой отправиться в Литинститут.

Здесь всё верно, ничего не перепутано. (Жаль, правда, что Бондарев не упомянул фамилию и круг занятий своего товарища, указавшего ему дорогу в Литинститут.)

Чем это подтверждается? Косвенно – сохранившимися набросками Ивана Козлова к его вступительной статье. Он пишет, что до поступления в Литинститут у Бондарева уже имелись один рассказ и одна повесть. Героем рассказа был фронтовик, потерявший на войне обе ноги (с ним автор лежал в одном госпитале), но и в таком состоянии его не оставляло мужество. А в повести шла речь о солдате, который, придя с фронта домой, узнал об изменах любимой девушки.

Но есть и более убедительные доказательства того, что Бондарев пришёл летом 1946 года в приёмную комиссию Литинститута не с пустыми руками. В архивах сохранилась рецензия на первые его вещи (их, кстати, было не две, а три). Подготовил отзыв бывший эмигрант Александр Дроздов: он в то время был правой рукой у только что назначенного главным редактором журнала «Новый мир» Константина Симонова, но ещё подрабатывал и в Литинституте. И отзыв этот был вообще-то не в пользу Бондарева. Дроздова смутила не недостаточная выписанность бондаревских героев – ему не понравился уклон бывшего артиллериста в Леонида Андреева, творчество которого всегда вызывало у советских литначальников большие сомнения.

«Во всех рассказах Юрия Бондарева, – написал Дроздов 15 июня 1946 года в своём отзыве, – живёт чувство обречённости несчастью, мир его героев страшен и тяжёл, они не видят выхода из своих страданий. В первом рассказе боец, изуродованный войною, калека, лежит в госпитале и, по его ощущениям, нет ему возврата домой. Ни к матери, ни к любимой девушке. Кому он нужен? Его томят тяжёлые сны, и маниакальная идея владеет им: выброситься из окна. Довольно сильно описано, как этот калека забирается на подоконник. И ужас перед самоубийством.

Второй рассказ – о фронтовике, вернувшемся в опустошённый дом, где он никого не находит из семьи.

Третий – о девушке, которая любит другого, недостойного.

Смысл: страдание пришло в мир. Нагнетание страдальческих чувств в рассказах проведено назойливо, и самый отбор слов направлен к этой единственной цели. „Он ощущал себя невероятно опустошённым, с невыразимым чувством тоски и обиды, словно кто-то отнял у него святое чувство меры. Ему хотелось обнять руками фонарь, прислониться лбом к его холоду и заплакать“ („Он вернулся“). „Девушка поворачивает лицо к молодому человеку с обиженным внутренним огнём в больших глазах“ („Однажды вечером“).

Это уже что-то от леонид-андреевщины в её нарицательном смысле – что, впрочем, и отвечает намерениям молодого автора. Литературные способности у него несомненно есть, но они направлены в ложную сторону» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 130).

Этот отзыв чуть не поставил крест на дальнейшей творческой судьбе Бондарева. Ну кому в Литинституте нужен был человек с декадентским, скажем так, душком?! Тем более что преподавательский состав института хорошо помнил, из-за чего в вузе в 1944 году произошла чистка и директора Гавриила Федосеева заменили на автора «Цемента» Фёдора Гладкова. Напомню: в институте в разгар войны уличили в «антисоветской деятельности» ученика Виктора Шкловского Аркадия Белинкова, который проповедовал непонятные многим чиновникам теории ОПОЯЗа, и только заступничество Алексея Толстого спасло этого студента от смертной казни (расстрел ему заменили восемью годами лагеря).

Кто отстоял Бондарева и добился его зачисления в 1946 году в Литинститут, до сих пор неизвестно. Правда, уже в нулевые годы критик Бенедикт Сарнов сообщил, что в 1946 году в институт ещё до сдачи вступительных экзаменов, сразу после рассмотрения творческих работ приняли всего трёх человек – Бондарева, Тендрякова и его. Об этом он узнал от своего отца, которого попросил выяснить итоги творческого конкурса, поскольку боялся зайти в Литинститут.

Сам Бондарев много лет везде и всюду утверждал, что его приняли исключительно благодаря Константину Паустовскому. Даже в одном из последних интервью – весной 2014 года – писатель говорил о роли Паустовского в его зачислении в Литинститут. «Поступая в Литинститут, – рассказывал Бондарев киноведу Алексею Коленскому, – показал секретарю приёмной комиссии несколько стихов. Очень умная девица попалась: прочитала, сложила листочки пополам, порвала и бросила в корзину. Сказала: „Юра, забудьте про это!“ К счастью, на рассказы обратил внимание Паустовский, зачислил на свой семинар – без экзаменов» (Культура. 2014. 12 марта).

Но Бондарева то ли память подвела, то ли он по каким-то причинам не захотел сказать всей правды. На первом курсе его консультировал не Паустовский, а другой советский классик – Фёдор Гладков. К слову, в 1946 году этот писатель был не просто преподавателем, он занимал пост директора Литинститута, и порядки при нём там царили похлеще, чем в солдатской казарме.

«Человек совсем неплохой, но, увы, непомерных амбиций, пытавшийся тягаться с самим Горьким, – рассказывал о нём критик (и, кстати, одногодок Бондарева) Андрей Турков, – он завёл в Литинституте свои порядки, порой граничившие с самодурством (например, велел убрать портреты Маяковского и Шолохова). В частности, вместо того чтобы просто, как то надлежало, вновь зачислить в студенты вернувшихся с фронта, таких как я, стал тому препятствовать: дескать, ещё надо выяснить, достойны ли они учиться в „его“ институте, не новое ли это „потерянное поколение“, наподобие того, о котором много писала западноевропейская литература после Первой мировой войны!» (Воспоминания о Литинституте. Кн. 1. М., 2008. С. 515).

Осенью 1946 года, кроме упомянутых Бондарева, Тендрякова и Сарнова, в Литинститут были приняты также Эдуард Асадов, Владимир Бушин, Виктор Гончаров, Григорий Поженян, Владимир Солоухин, Григорий Фридман (потом он взял себе псевдоним Бакланов), Семён Шуртаков…

К слову, Фридман вскоре стал лучшим другом Бондарева. У них оказалось много общего. Оба воевали в артиллерии, оба неровно дышали к технике (Фридман перед войной учился в авиационном техникуме, а Бондарев, напомню, всю весну 1946 года провёл на подготовительных курсах авиационно-технического института). Что ещё интересно? Так совпало, что летом 1946 года Бондарев и Фридман по отдельности проходили через сито Дроздова. Но если в рассказах Бондарева Дроздов уловил душок «леонид-андреевщины», то главы из романа Фридмана «Три года» ему не понравились натурализмом (по его мнению, молодой автор «охотней обращался к пережиткам, чем жизни»). В общем, с первого захода Фридман творческий конкурс не прошёл. И только после вторичного рассмотрения и обсуждения его рукописи Дроздов сказал, что принять Фридмана можно только в том случае, «если останется свободная вакансия». Ну а потом Бондарев и Фридман оказались в семинаре Фёдора Гладкова.

Я уже приводил фрагмент воспоминаний критика Андрея Туркова с рассказом о том, как Гладков относился к бывшим фронтовикам. Он опасался их самостоятельности. Ведь многие бывшие солдаты и офицеры не собирались подчиняться институтской дисциплине, могли позволить себе и выпивки в самых неожиданных местах, и неблагозвучную лексику, и ругань начальства.

Особенно много хлопот дирекции Литинституа доставлял бывший диверсант Григорий Поженян. Его в войну представляли к званию Героя Советского Союза, но, как впоследствии рассказывал адмирал Ф. Октябрьский, военный совет флота вынужден был отозвать документы, поскольку в ходе Эльтигенского десанта Поженян выбросил за борт политработника. А уже в институте бывший диверсант, как выяснилось, хранил несданный боевой пистолет.

5 ноября 1946 года Гладков потребовал провести с первокурсниками собрание и осудить Поженяна и попавших под его влияние Солоухина, Бушина и Ларина. Я нашёл в архиве протокол того собрания, приведу фрагмент:

«Присутствовало 19 человек (студенты)
Ведёт собрание парторг т. Годенко
Слово предоставляется секретарю партийной организации института т. Соловкину
1. т. Соловкин говорит о случае нарушения студенческой дисциплины, о факте хулиганства, совершённом группой студентов института (Поженян – Фофанова Лариса и др.). Такая безответственность студентов может превратить ин‹ститу›т в „шарашкину фабрику“. т. Соловкин призывает коллектив к критическому обсуждению студенческой дисциплины. Вопрос посещения, особенно по основам марксизма-ленинизма, является серьёзным вопросом, отражающимся на общей успеваемости. Удивление вызывает т. Солоухин, который всегда считался положительным товарищем и его участие является, вероятно, простой случайностью. Руководством института факты нарушения дисциплины воспринимаются с большим беспокойством. т. Соловкин призывает осудить явления непосещения и недисциплинированности. У нас нет неполитического искусства, а тем наиболее в литературе. Активисты – прошу от вас и серьёзности.
2. Выступает директор института т. Гладков. Он говорит – это не случайность (вечеринка и каждое проявление определённых нравов и стремлений). Есть люди, которые уродливо проявляют свой „задор“, вплоть до хулиганств и грубости. т. Поженян своим отношением к учёбе обрёк себя на исключение. Мы поверили Поженяну при поступлении, а он не оправдал себя ни как орденоносец, ни как человек. Солоухин, как, попал случайно. Прежде всего необходимо держать честь института и студента на должной высоте…» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 886, лл.1–1 об).

Из студентов наибольшую активность на собрании проявили Михаил Годенко, Григорий Фридман (Бакланов) и Бенедикт Сарнов. Но каждый из них вёл свою линию. Скажем, Годенко негодовал по поводу своего однокурсника Владимира Бушина («Сегодняшнее поведение т. Бушина требует серьёзного обсуждения»). Фридман просил пересмотреть решение об исключении Ларина, призывая проявлять «больше внимания друг к другу». А Сарнов хотел, чтобы начальство заменило доцента Витошкина на другого, который лучше бы разбирался в литпроцессе.

Бондарев, судя по протоколам, предпочёл на собрании отмолчаться, и Поженян этого не забыл. Может, поэтому он впоследствии отзывался о писателе лишь в негативном ключе.

Поступая в Литинститут, Бондарев собирался продолжить военную тему. Но Гладков, давно уже ориентировавшийся исключительно на Агитпроп ЦК, знал, что эта тема вызывали у верхов весьма болезненную реакцию и за нее легко можно было оказаться в ряду неугодных авторов. Неслучайно он настраивал своих студентов писать о мирном времени. И Бондарев с Фридманом упорствовать не стали – они нашли новые темы.

В целом Гладков был доволен этими двумя своими учениками. Подводя итоги их первого года обучения, он обоим выдал положительные характеристики. У Бондарева старый мастер отметил наблюдательность, вдумчивость и склонность к обобщению. «Если он ещё недостаточно свободно владеет литературной техникой, а бедность словаря мешают ему быть экономным в слове, – отметил Гладков, – его хорошее знание жизни и людей, чтение и работа над собой дают основание полагать, что он добьётся больших успехов. Это политически зрелый человек и в своих рассказах и в выступлениях обнаруживает широкую осведомлённость во всех областях советской действительности и всегда требователен к идеологической ясности в своих рассказах и в произведениях товарищей. Это один из самых строгих и принципиальных критиков. Его последний рассказ „Ранней весной“ вполне литературен, хотя в некоторых местах и требует внимательной доработки. Он рекомендован для напечатания в альманахе» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 129).

Признал Гладков наличие таланта и у Фридмана. Но к нему он отнёсся более критически («Герои его рефлексируют и бредят ‹…› Ему нужно много работать и научиться находить нужные темы»).

Но вообще-то из всего курса тогдашнее литинститутское начальство более всего ценило Бондарева и Шуртакова. Давая в мае 1947 года информацию об итоговом заседании кафедры советской литературы и творчества (её тогда возглавлял критик Григорий Бровман), «Литературная газета» привела мнение преподавателей: «Хорошие рассказы о жизни современной колхозной деревни написали Бондарев и Шуртаков» («Литературная газета». 1947. Май).

К слову, вузовское руководство тогда ещё не предполагало, что часть первокурсников из числа бывших фронтовиков, объединившись с некоторыми студентами более старших курсов, выступят против Гладкова. В числе закопёрщиков оказался, в частности, Фридман-Бакланов. Он потом рассказывал: «Вообще Гладков имел виды на наш курс: фронтовики. И на отчётно-выборном партийном собрании он подходил к каждому из нас, дышал в ухо: надо избрать в партком представителя райкома. И указывал в президиум. Там уже сидели, привезена была на трон мужеподобная баба. И вот она станет секретарём парткома института. Нам это не понравилось, жив ещё был в нас вольный дух. Мы не избрали в партком ни её, ни его. Ректор – не член парткома, такого быть не могло. И Гладков подал в отставку. Шофёр передавал его слова: „Вместо адреса студенты поднесли мне пощёчину…“» (Бакланов Г. Жизнь, подаренная дважды. М., 1999. С. 100).

Правда, Бакланов умолчал о том, какое участие в тех событиях принял его тогдашний лучший друг Бондарев, с которым их позже развели идейные споры.

Но не надо думать, что вся учёба в Литинституте сводилась к обсуждению рукописей студентов на семинарах известных писателей и критиков. Программа вуза включала в себя и много других предметов, в частности таких, как история советской литературы и теория литературы. Какие-то курсы вёл ученик знаменитого Валерьяна Переверзева – Геннадий Поспелов. Он написал несколько учебников, в которых Бондарев мало что понял. Уже спустя годы он, работая в редакции «Литературной газеты», рассказывал коллегам на «летучке», как непросто ему было учиться что в школе, что в институте. Приведу фрагмент стенограммы редакционного совещания от 31 мая 1960 года:

«Преподавание литературы. У меня также возникла мысль об этом. Гоголя я, извините, до сих пор не понял и не особенно люблю, потому что в школе мне когда-то говорили: Манилов – продукт того-то, Чичиков – продукт того-то. Толстого я только в институте понял. Тургенева до сих пор переварить не могу. Был у нас такой учебник – Поспелова. Я, помню, пытался на уроке рассказать то, что прочитал в статье Писарева. „Садитесь, Бондарев, двойка. Нужно вот так – как в учебнике“» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2533. Л. 61).

Сразу после ухода Гладкова из Литинститута встал вопрос: кому передать его учеников. Семинары прозы тогда в этом вузе вели Николай Замошкин, Валентин Катаев, Владимир Лидин, Константин Паустовский, Константин Федин… До сих пор неизвестно, сами студенты, занимавшиеся у Гладкова, выбрали себе новых руководителей или за них всё решило начальство. Мы знаем лишь итог: Бондарев и Фридман оказались в семинаре Паустовского. К Паустовскому перешёл и другой ученик Гладкова – Семён Шуртаков, но он в круг Бондарева – Фридмана не вписался.

Впоследствии про семинары Паустовского были сложены легенды. Один из учеников мастера – Михаил Коршунов – рассказывал:

«Почти все наши были с ранениями, контузиями, много пережившие, убивавшие сами и посылавшие на смерть других. Володя Тендряков, Юра Бондарев, опалённые сталинградским огнём. У Юзека Дика не было кистей обеих рук… Боря Балтер, Лёва Кривенко, Оля Кожухова, Гриша Бакланов. Да, будущая „лейтенантская проза“… У всех биографии по-своему непростые. Константин Георгиевич это понимал. К себе в семинар он мог принять по одной-двум фразам. У меня, например, одна-единственная была фраза в рассказе „Живее“ ‹…› и Константин Георгиевич меня взял».

А за что Паустовский приветил Бондарева и Бакланова?

К сожалению, пока не удалось разыскать дневники семинарских занятий Паустовского. Не исключено, что они были уничтожены или сгнили в каких-нибудь сырых подвалах. Но кое-что донёс до нас Бондарев. В новелле «Мастер» он писал: «Слушая Паустовского на семинарах, мы впервые понимали, что творчество писателя, его путь – это не бетонированная дорога с удручающей и лёгкой прямизной, это не левады самодовольства, не честолюбивый литературный нимб, не эстрадные аплодисменты, не удовольствия жизни. А это – „сладкая каторга“ человека, судьбой и талантом каждодневно прикованного к столу. Это мужество и напряжение всех физических и душевных сил».

Прозанимавшись с Бондаревым год, Паустовский убедился, какой это яркий талант, но ещё требовавший, как любой другой бриллиант, серьёзной огранки. В конце второго курса он дал о своем ученике следующий отзыв: «Бондарев пишет непритязательно, неторопливо, простым языком. Хорошо пишет о детях. Бондарев – добрый писатель, как бы всегда приветливо улыбающийся своим любимым героям. Во всём, написанном Бондаревым, чувствуется мягкость, понимание человеческих радостей и страданий. Недостатком Бондарева является некоторая приглушённость, бескрасочность его прозы» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 128).

О другом своём ученике, Фридмане (Бакланове), Паустовский высказался более сдержанно. Он не отрицал, что Фридман по-своему интересен, но его смущало, что тот пытался в свои вещи вместить всё, что уже узнал – не утруждая себя отбором фактов и впечатлений. «Способный и думающий автор, – отметил мастер о Фридмане весной 1948 года, – старается включить в одну повесть чуть ли не весь свой жизненный материал. Это очень отягощает повесть и затягивает, а порой и совсем останавливает действие» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 2451. Л. 75).

По принятым в Литинституте правилам, все студенты после второго курса должны были пройти летнюю практику. Подразумевалось, что будущие литературные работники месяц-два должны провести в глубинке, окунуться в жизнь провинции и набрать материал если не для новых повестей, то как минимум для газетных очерков. Уже 31 мая 1948 года остававшийся за директора Литинститута Василий Сидорин направил в Союз писателей СССР список из девяти студентов, которых предполагалось направить в регионы на практику. Среди этих студентов был и однокурсник Бондарева – Владимир Солоухин. Сидорин и завкафедрой советской литературы и творчества Григорий Бровман выдали ему следующую характеристику: «В. Солоухин творчески одарённый человек. По отзыву В. А. Луговского и П. Г. Антокольского является способным поэтом. Печатается в „Комсомольской правде“ и альманахе „Молодая гвардия“» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 946. Л. 235).

Но Солоухин не хотел ехать на практику абы куда. 4 июня 1948 года он попросил Сидорина дать «творческую командировку в район г. Шуша – оз‹еро› Севан. Это мне необходимо для сбора материалов на поэму, которую я задумал и заготовки которой у меня уже частично имеются» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 946. Л. 239). Еще он попросил Сидорина помочь с финансированием поездки.

Бондарев определился со своими планами чуть позже. 19 июня 1948 года он сообщил дирекции Литинститута:

«Я работаю над повестью из жизни нефтяников. Начальные главы повести уже написаны. Для того, чтобы собрать дополнительный материал, чтоб узнать жизнь, быт и работу нефтяников глубже, я прошу направить меня на июль – август месяц в район 2-го Баку (Ишимбаево).
Я состою в семинаре К. Г. Паустовского. Там читал несколько рассказов из жизни шахтёров. Участники семинара и его руководитель дали положительную оценку» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 882. Л. 26).

Дальше всё пошло по общей схеме. Сидорин и Бровман тут же подписали Бондареву краткую положительную характеристику. А 2 июля 1948 года своё решение вынес и секретариат Союза писателей СССР: студенту Литинститута выделили на поездку из средств Литфонда тысячу рублей старыми деньгами. Кстати, одновременно писательское начальство оформило творческие командировки Поженяну в Севастополь и Льву Кривенко (он, как и Бондарев, занимался у Паустовского) в Курск. Кривенко заканчивал повесть из трёх частей: в первой рассказывал о фронте, во второй – о госпитале и в третьей – о послевоенной колхозной жизни в Курской области.

Вообще-то с летними практиками студентов Литинститута не всё обстояло гладко. Расскажу такой случай. Весной 1948 года политуправление военно-морского флота попросило отправить нескольких питомцев творческого вуза на военные корабли, но дирекция вуза эту просьбу проигнорировала. Адмиралы были удивлены. Сидорин с Бровманом в своей объяснительной заявили: «Мы не можем посылать студентов на практику вопреки их желанию» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 882. Л. 20). После этого Сидорина и Бровмана вызвали на ковёр – литначальство сделало им строгое внушение. Оно указало на «отсутствие должной политико-воспитательной работы среди студентов, в связи с чем дирекция оказалась на поводу отсталых настроений и ошибочных взглядов студентов на творческую работу» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 882. Л. 15). Не тогда ли критик Бровман попал на заметку соответствующим органам?

Что касается Бондарева, то он летом 1948 года не ограничился одной поездкой на бакинские нефтепромыслы. 20 сентября 1948 года он письменно доложил Бровману о результатах своей летней практики. «С 13 ‹июля› по 17 августа, – сообщил он, – я находился в Приуралье, в районе 2-го Баку, в рыболовецкой артели и в тайге. В течение этого времени приходилось встречаться с людьми самых разнообразных профессий – от рыбака до нефтяника – и был набран материал. На основе подобранного материала сейчас работаю над повестью о девушке-враче и над рассказом о рыбаке» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 133).

Повесть, однако, не получилась. Не во всём удался и рассказ.

Тем временем в институте стала сгущаться атмосфера. В вуз зачастили различные комиссии, началось деление на «чистых» и «нечистых». Одним из первых пострадал упомянутый завкафедрой советской литературы и творчества Григорий Бровман, обвиненный в ненужном эстетстве и в прививании студенчеству снобизма. Критик был уволен, а затем из института изгнали другого мастера, Павла Антокольского. Как раз тогда в разных сферах советской жизни разворачивалась борьба с «буржуазным космополитизмом», носителями которого обычно объявляли людей с еврейскими и вообще «подозрительными» фамилиями. Блюстители идейной чистоты подбирались уже и к Паустовскому. Страх тогда охватил многих студентов, но Бондарев был уверен, что лично его начавшиеся гонения не затронут. Он ведь состоял в партии, имел боевые медали, в декадентских настроениях не замечался, да и в своих рассказах не богемой восторгался, а писал про обыкновенных людей.

Старался не лезть в большую политику и наставник Бондарева Паустовский. Он большую часть времени на своих семинарах тратил на объяснение деталей и учил студентов оттачивать фразы. Много позже Бондарев вспоминал уроки учителя в своей новелле «Мастер»: «Слушая Паустовского на семинарах, мы впервые понимали, что творчество писателя, его путь – это не бетонированная дорога с удручающей и легкой прямизной, это не лавры самодовольства, не честолюбивый литературный нимб, не эстрадные аплодисменты, не удовольствия жизни. А это – „сладкая каторга“ человека, судьбой и талантом каждодневно прикованного к столу. Это нечастые находки и горчайшие сомнения, это труд и труд и вечная охота за неуловимым словом. Это мужество и напряжение всех физических и душевных сил. И мы понимали, что писатель – человек, который всей мощью своих усилий, опыта, ценой своих радостей и страданий должен совершить чудо – чудо, которое совершает женщина, рождая ребенка, – написать рассказ, повесть, роман, пьесу, то есть сотворить жизнь; родить героя с неповторимым лицом, характером, страстями – значит вложить в книгу самого себя без остатка, до опустошения».

К слову, рассказ «Река» Паустовский позже порекомендовал Фёдору Панфёрову, и он в феврале 1950 года был напечатан в журнале «Октябрь» (перед этим рассказ Бондарева «В пути» опубликовал журнал «Смена», что стало первой публикацией начинающего писателя).

После третьего курса Бондарев вновь отправился, как тогда говорилось, познавать жизнь. Отчитываясь перед кафедрой творчества за проведённые каникулы, он 21 сентября 1949 года сообщил: «В течение июля и августа месяца я был в творческой командировке в районе подмосковного бассейна, в Калуге, в Туле, на шахтах Саратовугля. В результате поездки был набран свежий материал для повести о шахтёрах, которую я пишу. Я изучал жизнь шахтёров от забоя до молодёжного общежития. Меня интересовала молодёжь шахт, комсомольская работа в забое, быт молодёжи. На новом материале я написал 2 главы повести и рассказ о молодых врубмашинистах» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 131).

Добавлю: в переработанном виде рассказ Бондарева о врубмашинистах (имелись в виду операторы механизмов, работавших на шахтах) «Свежий ветер» потом напечатал в журнале «Октябрь» Фёдор Панфёров. Правда, специалисты нашли в описаниях работы врубмашиниста много ошибок.

Вернувшись после каникул в институт, Бондарев обнаружил много перемен. В вузе появилась масса новых начальников. Так, инстанции прислали в институт нового заместителя директора – Василия Смирнова. А завкафедрой литературного мастерства вместо Бровмана стала Вера Смирнова. Нельзя сказать, что это были совсем неизвестные в писательских кругах люди. Смирнов жил в Ярославле и писал в основном о крестьянстве. Литературный генералитет ценил его за написанную перед войной повесть «Сыновья». А руководству Агитпропа ЦК ВКП(б) понравилась напечатанная в 1947 году в ленинградском журнале «Звезда» смирновская вещь «Открытие мира». Но Смирнов сам нуждался в хорошем образовании – университет он так и не окончил, хотя в конце 30-х годов кое-чего нахватался как заочник на первом курсе Литинститута. Однако для инстанций было важно другое: Смирнов всегда следовал партийным установкам.

Смирнов сам понимал свою уязвимость, но был согласен с тем, что Литинститут следовало реформировать. 1 сентября 1949 года он сообщил генсекретарю Союза советских писателей Александру Фадееву: «Я немного познакомился с Литературным институтом (программа, студенты, состав преподавателей) и только теперь понял всю важность, правильность и своевременность решения секретариата Союза по творческой кафедре. Что касается моей кандидатуры – то по-прежнему опасаюсь, что у меня маловато знаний» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 43. Д. 47. Л. 67).

К своим новым обязанностям Смирнов приступил 16 сентября. Первым делом он стал знакомиться со студентами: с кем-то лично, а с кем-то по представленным на кафедру литературного мастерства рукописям. Судя по всему, ему сразу приглянулись литературные опыты четверокурсника Бондарева. Похоже, Смирнов настолько впечатлился некоторыми вещами этого студента, что даже решил пробить их в печать. В тот момент он был связан лишь с редакцией ленинградского журнала «Звезда», которая напечатала его повесть «Сыновья века» – и послал туда рассказ Бондарева «Наступление».

Но в данном случае рекомендация Смирнова не сработала – ленинградцы присланную рукопись забраковали. 15 ноября 1949 года ответственный секретарь «Звезды» Дмитрий Левоневский и редактор отдела прозы журнала Анатолий Кучеров сообщили Смирнову: «Несколько слов о рассказе Вашего студента – Юрия Бондарева: рассказ свидетельствует о способностях автора, но мы не можем его опубликовать. Автор пытается передать чувства перед наступлениями двух своих героев и отчасти их передал. Но оба героя Бондарева изображены скорее зрителями событий. В рассказе нет поступков и дел. Он – лишь описание, далеко не всегда удачное» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 126).

Более милосердным к Бондареву оказался московский журнал «Смена». Как уже говорилось, там в 1949 году напечатали его рассказ «В пути» (о том, как два выпускника института едут по распределению на работу и в дороге между молодым парнем и девушкой возникает чувство любви).

А дальше одна трагедия наложилась на другую. Сначала погиб младший брат Бондарева Евгений: его сбила возле дома машина (мальчишке было всего тринадцать лет). Затем арестовали отца – а за что, никто из правоохранителей не объяснил. Напомним, Бондарев был членом партии. В партбюро хотели, чтобы студент отказался от отца, но Бондарев на это не пошёл. Райкомовцы стали грозить ему исключением из партии и института, но за молодого автора заступилась дирекция вуза. Новый замдиректора Смирнов, хоть и побаивался, как бы ему не влетело, разбрасываться талантами не желал. А Бондарев за последний год в творческом плане сильно вырос. Это признавал весь преподавательский состав института.

14 мая 1950 года Паустовский, разбирая новые вещи своего студента, подчеркнул: «Бондарев – один из интересных молодых писателей, лирик. Последняя его вещь несколько слабее прежних из-за того же „греха“, которому поддался Фридман – желание шить свою вещь к готовым литературным шаблонам» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1209. Л. 125).

Кстати, когда Паустовский узнал об аресте отца своего любимого ученика, он в отличие от других преподавателей Литинститута не стал сводить общение со студентом только к вопросам, касавшимся учёбы, а наоборот, ещё больше приблизил его к себе. Бондарев зачастил к своему наставнику домой. И сколько всего учитель и ученик тогда переговорили и обсудили!

Тот же Паустовский взял на себя миссию некоего посредника. Он понимал, что во всех редакциях Бондареву указали бы на дверь, зная об аресте его отца. Поэтому старый мастер сам позвонил в «Октябрь» Фёдору Панфёрову и убедил его, что Бондарев – это талант, нуждавшийся в поддержке. Почему Паустовский обратился именно к Панфёрову, а не, скажем, к Вадиму Кожевникову из «Знамени»? Он знал, что Кожевников, несмотря на свои связи в Агитпропе ЦК, был трусоват и из-за Бондарева вряд ли стал бы рисковать. Другое дело Панфёров – его в писательских кругах ругали за частые пьяные загулы и многое другое, но пьянки не сковывали советского классика в выборе авторов и тем для своего журнала. К тому же у него имелась надежная «крыша» – второй в стране человек Георгий Маленков, не раз выручавший писателя из разных переделок.

Когда подошло лето, перед Бондаревым, как и другими студентами Литинститута, вновь встал вопрос: куда отправиться на практику? Юлия Друнина попросила, чтобы ей выписали творческую командировку в Омскую область, Виктор Гончаров рвался на Кубань, Владимир Тендряков попросил денег на поездку в Киров.

А Бондарев? 2 июня 1950 года он написал в Комиссию по работе с молодыми авторами при Союзе советских писателей: «Прошу предоставить мне творческую командировку в город Подольск. Командировка мне необходима для завершения работы над повестью о молодёжи. Повесть будет закончена к зиме этого года. Командировка мне необходима с 15 июня» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 1170. Л. 32). Никто из писательского начальства возражать не стал, Бондареву даже выдали на поездку тысячу рублей.

Отчёт ученик Паустовского представил 14 сентября, доложив: «С 17 июля по 17 августа 1950 г. я был в творческой командировке в гор. Подольске. Мне необходимо было собрать дополнительный материал для повести о молодёжи „Шахта № 5“. Повесть запланирована в журнале „Октябрь“. В результате командировки я написал 2 главы – об училище, где действует и работает один из героев повести» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 1164. Л. 34).

Уточню: у Бондарева в то время действительно сложились очень хорошие отношения с редакцией журнала «Октябрь». Ему, безусловно, повезло: во-первых, его под свою опеку взял сам главный редактор этого издания Панфёров. Во-вторых, в журнале с его текстами стала работать один из лучших стилистов Ольга Румянцева.

Однако полностью подчинить себе «угольный» материал Бондарев не смог. Он потом попробовал вычленить из первого варианта повести рассказ «Свежий ветер», и Панфёров включил его в декабрьский номер журнала за 1950 год. Но включил не потому, что Бондарев создал сильную вещь. Он купился на актуальную тему: секретарь райкома партии поставил цель вывести отстающую шахту в передовики. Но рассказ оказался полон неточностей. Уже после того, как «Свежий ветер» появился в «Октябре», в редакцию «Литературной газеты» обратился лауреат Сталинской премии, кандидат технических наук И. Файбисович. «Как только в рассказе ‹Бондарева› речь идёт о технике, – сообщил он, – сейчас же начинается путаница» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 3. Д. 319. Л. 7). Файбисович утверждал, что автор так и не понял специфику работы машиниста врубовой машины и многое исказил.

Паустовский не знал о фактических неточностях в новых рассказах своего ученика. Но от него не укрылось другое: Бондарев толком ещё не расписался и потому пока нетвёрдо стоял на ногах. В конце 1950 года он сообщил: «Читал на семинаре два рассказа „Наступление“ и „Лена“. Рассказы хорошие, написаны Бондаревым с присущим ему (в меру его авторских сил) мастерством, но всё же не в полную силу. Бондарев умеет и может писать лучше. Сейчас Бондарев готовит книгу своих рассказов для печати. На семинарах Бондарев активен. Высказывания его всегда интересны» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1209. Л. 124).

Но доделывать оба рассказа времени уже не было. Кафедра требовала скорейшего предоставления рукописи диплома. До защиты оставалось чуть больше двух месяцев, за которые предстояло собрать кучу характеристик и отзывов. Какие-то документы досдавались в последние дни – буквально накануне защиты диплома. Скажем, Паустовский отзыв на работу своего ученика занёс на кафедру лишь 2 апреля 1951 года. Но какой это был отзыв! Читаем:

«В работах Юрия Бондарева, актуальных по теме, ценным качеством являются непосредственность и искренность автора, свежесть его ощущений и беспокойство мысли. Этим своим качествам Бондарев изменял очень редко, охотно признавал свои ошибки и к ним не возвращался.
Юрий Бондарев – безусловно одарённый молодой писатель. Пишет он много, но это не „легкописание“. Работы Бондарева являются плодами напряжённой работы мысли и пера.
Язык у Бондарева большей частью чистый и образный. Особенно хороши у Бондарева описания природы, которую он знает и любит.
Рассказы Бондарева психологичны, но без излишнего нажима. Бондарев знает и любит детей и подростков. Ранний его рассказ „Поздним вечером“, написанный о детях, сразу же обнаруживает в Бондареве непосредственного и эмоционального автора» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1209. Л. 1).

Скажем два слова о дипломниках Литинститута 1951 года. Всего на защиту тогда выходило 40 студентов – почти все они были из набора 1946 года. Понятно, что многие выпускники дрожали. Они знали, что в предыдущем, 1950-м году, из 29 студентов шесть человек так и не защитились, их работы были признаны слабыми, и им дали отсрочку на год для переписывания дипломов. Кстати, в 1950 году государственную экзаменационную комиссию возглавлял Константин Симонов, а он скидок никому не делал.

В 1951 году председателем госэкзаменационной комиссии (ГЭК) начальство вместо Симонова утвердило заместителя директора Литинститута по творческой части Василия Смирнова. Но студенты больше всего боялись не Смирнова, а двух других членов ГЭКа – нового директора историка-обществоведа Петра Фатеева и литературоведа Павла Новицкого, которые вполне могли прикопаться к любому студенту в идейном плане. В 1950 году Новицкий чуть не зарубил диплом поэта Владимира Корнилова, а Фатеев – поэта Константина Левина.

Первый день защиты дипломов был назначен на 6 апреля. В тот день через госкомиссию предстояло пройти шестерым выпускникам: Юрию Бондареву, Евгению Винокурову, Михаилу Годенко, Григорию Фридману и двум албанцам – Фатмиру Гьяте и Лазарю Силичи.

Первым на экзекуцию отправился Бондарев. Я нашёл в архиве протокол обсуждения его диплома. Этот документ начинается с описки: «1. Бондарев Юрий Васильевич – сборник стихов. Работа выполнена под руководством К. Г. Паустовского. При консультации В. А. Смирнова, В. В. Смирновой» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 28. Л. 51).

Секретарь комиссии явно ошибся: диплом Бондарев защищал не стихами, а прозой. Но описка символическая. Вспомним: Бондарев, когда в 1946 году поступал, принёс в приёмную комиссию свои поэтические опыты, но их сразу отвергли и приняли его в институт по рассказам.

Ещё меня заинтересовали две ссылки в протоколе: на Василия Смирнова и Веру Смирнову. Во-первых, раньше я никогда не слышал о том, что они консультировали Бондарева. И во-вторых: а что именно консультировали эти два писателя, в чём конкретно они помогли Бондареву? Я полез в архивы. Фонда Василия Смирнова нигде обнаружить не удалось, но в РГАЛИ оказался фонд Веры Смирновой, и в нём сохранились два письма Бондарева своей наставнице.

«Я всегда чувствовал с Вашей стороны, – писал Бондарев Вере Смирновой уже в январе 1964 года, – самое доброе и материнское внимание – помните наши разговоры о литературе, когда Вы редактировали первую мою студенческую книжку рассказов? Я запомнил и Ваши добрые слова на обсуждении военной прозы. Ваше отношение ко мне напоминает отношение К. Паустовского – я ощущаю искренность, любовь к литературе, к слову, к добру, без чего и я не могу жить» (РГАЛИ. Ф. 2847. Оп. 1. Д. 49. Л. 1).

И всё-таки: в чём именно выразилось консультирование Смирновых? Это пока неясно. Можно только предположить, что, скорее всего, они давали советы общего порядка. Напомню: Василий Смирнов на тот момент был заместителем директора Литинститута по творчеству, а Вера Смирнова заведовала кафедрой литературного мастерства.

Когда началась защита, Бондареву дали десять минут для того, чтобы представить госкомиссии свой диплом. Потом последовали вопросы, один из которых задал Паустовский. Мастера интересовало, почему Бондарев не включил в диплом рассказ «Наступление». Что на это ответил выпускник Литинститута, неизвестно: его ответ в протокол не попал. Скорее всего, Бондарев уклонился от честного объяснения. Ведь о чём было «Наступление»? О войне. А обращение недавних фронтовиков к военному материалу тогда, напомним, не приветствовалось.

Когда вопросы закончились, председательствовавший на защите Василий Смирнов попросил высказаться руководителя Бондарева Паустовского. Мастер был краток. Читаем протокол:

«На заседании ГЭК выступил руководитель по диплому К. Г. Паустовский, отметивший бесспорную одарённость Ю. Бондарева как писателя, его критическое отношение к себе. Характерным качеством Ю. Бондарева К. Г. Паустовский считает эмоциональность его рассказов, особенно детских. Ю. Бондареву свойственны беспокойство мысли, стремление к выразительности, чистота языка. Пишет он много, но напряжённо, рассказы его психологичны. Имеющиеся недостатки искупаются в целом достоинствами рассказов и относятся главным образом к языку и композиции» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 28. Л. 51 об.).

Мнение Паустовского разделяла и вся госкомиссия. Тем не менее замдиректора Литинститута счёл нужным поднять вопрос об идейности рассказов Бондарева. «В. А. Смирнов, – запротоколировала сотрудница вуза, – обратил внимание дипломанта на необходимость большей идейной насыщенности и глубины в его творчестве» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 28. Л. 51 об.). А стоило ли Смирнову делать подобное замечание? Разве Бондарев давал поводы для обвинений в безыдейности или в его студенческих работах хотя бы раз находилась идейная крамола? Нет. Просто Смирнов перестраховывался. Он знал, что у Бондарева посадили отца, и продолжал опасаться, как бы из-за этого руководство института не затаскали по инстанциям. К слову, годом ранее к институтскому начальству уже возникали претензии подобного рода. Правда, тогда цеплялись не к арестованным родственникам, а к самим студентам, заподозренным в нелояльности; в частности, ряд бдительных сотрудников требовали от дирекции не допускать к защите дипломов студентов Владимира Корнилова и Константина Левина. Обоих выпускников спас от исключения остававшийся в институте на хозяйстве Василий Сидорин, и в инстанциях ему это заступничество не простилось. Его так и не утвердили директором, а руководителем вуза был назначен историк-комиссар Пётр Фатеев, на дух не принимавший никакого свободомыслия.

Но, похоже, в госкомиссии все всё поняли и никто не стал развивать брошенный Смирновым упрёк Бондареву по поводу недостаточной идейной насыщенности рассказов. Диплом выпускника был оценён на «отлично», но госкомиссия этим не ограничилась. Она занесла в протокол дополнительный пункт: «3. Отметить, что Бондарев Ю. В. – бесспорно одарённый писатель, которому институт помог отточить своё мастерство» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 28. Л. 51 об.).

Такой же записи в протокол – об одарённости – в первый день защиты дипломов удостоился ещё поэт Евгений Винокуров, занимавшийся в семинаре Евгения Долматовского.

Добавлю, что из учеников Паустовского в тот день защищался с тремя рассказами ещё Григорий Фридман (Бакланов). Правда, у него оказались не два, как у Бондарева, консультанта, а три: уже известные нам Василий и Вера Смирновы и прозаик Владимир Лидин. Вся госкомиссия также оценила работу Фридмана на «отлично». Но третий пункт об особой одарённости выпускника она в протокол вносить не стала.

Позже о прошедшей защите рассказала одна из учениц Паустовского – Ольга Кожухова: «Под сводами, где читал свои стихи величайший поэт современности В. Маяковский, где в учёбе выросла целая плеяда советских поэтов, раздался спокойный голос первого из защищающих сегодня дипломы – прозаика Юрия Бондарева… Бондарев в качестве диплома представил рассказы из сборника.

– Юрий Бондарев – талантливый молодой писатель со своей темой и своеобразной манерой письма, – говорит его руководитель, писатель К. Г. Паустовский.

Высоко оценивает творчество Бондарева и писатель В. А. Смирнов.

– Если молодой прозаик будет упорно и настойчиво работать и дальше, он сможет стать одним из мастеров короткого рассказа, – говорит Смирнов» (Смена. 1951. № 10).

Защита дипломов продолжилась 13, 17 и 24 апреля и 28 июня 1951 года. Из учеников Паустовского обсуждались ещё два человека: Семён Шуртаков (он в качестве диплома представил свою повесть «Наступление продолжать») и Михаил Коршунов. Но если Шуртаков получил оценку «отлично», то Коршунов – «хорошо». Забегая вперёд, скажу, что в 1952 году на защиту диплома из учеников Паустовского вышел Борис Бедный, а в 1953 – Борис Балтер. Если же вспоминать прежние годы, то в 1951 году под руководством Паустовского свои дипломные работы выполнили Ольга Кожухова, очеркист Анатолий Злобин и рассказчица Лариса Левчик, тогда же вышедшая замуж за своего однокурсника – поэта Василия Фёдорова.

Из других выпускников 1951 года стоит отметить Инну Гофф, Владимира Солоухина, Владимира Тендрякова и Бенедикта Сарнова. Все они получили отличные оценки, а Солоухин и Тендряков ещё были выделены как наиболее талантливые литераторы. (Добавлю, что Гофф и Тендряков занимались в семинаре Валентина Катаева.)

Если кому из сокурсников Бондарева в 1951 году и не повезло, то в первую очередь молодому критику Владимиру Бушину. Он получил оценку «посредственно». Сам критик в своих мемуарах утверждал, что ему всё подпортил консультант по линии кафедры Андрей Турков, у которого якобы пошёл на поводу руководитель его диплома Александр Макаров. Турков, как утверждал Бушин, не мог простить коллеге его активного участия в общественной жизни института. Однако из сохранившегося протокола защиты диплома видно, что претензии к Бушину были не только у Макарова. Его сильно ругал и Иван Серёгин. «Для работы Бушина В., – отметил на защите Серёгин, – характерно смешение важного и наивного, излишняя дидактичность при отсутствии доказательности его положений» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 28. Л. 62 об.). К слову, Бушин потом долго мстил за эту тройку и Туркову с Макаровым, и всем своим однокурсникам, включая Бакланова, Бондарева, Солоухина и Тендрякова.

После защиты дипломов выпускникам Литинститута предстояло сдать ещё два госэкзамена. 4 июня 1951 года они продемонстрировали свои познания в области марксизма-ленинизма. Бондареву достался билет № 5. Он должен был рассказать о борьбе большевиков против ликвидаторов и отзовистов в годы столыпинской реакции (так тогда власть характеризовала период правления великого патриота России). Его ответ всех устроил и ему поставили «отлично». Меньше повезло друзьям Бондарева – Фридману (Бакланову) и Тендрякову. Фридман запнулся, когда его спросили, как Сталин разоблачал буржуазные аграрные теории, и поэтому получил на балл меньше. А Тендряков не смог во всех деталях живописать сотрудничество Ленина со Сталиным в начале двадцатого столетия, и тоже получил всего лишь «четвёрку».

Через три недели, 25 июня, выпускники Литинститута сдавали госэкзамен уже по русской и советской литературе. Бондарев вытащил билет № 13 с тремя темами: стихи Исаковского о родине и Сталине, «Герой нашего времени» Лермонтова и «„Задонщина“: товарищ Сталин о Дмитрии Донском». Он обо всём рассказал весьма внятно и без запинки. Фридману же и тут пришлось довольствоваться «четвёркой» (ему достались вопросы о Чехове, Горьком и сатирическом журнале Крылова).

Потом последовало нечто вроде бала с вручением дипломов. «Литгазета» это событие отметила «подвалом» Александра Макарова. «Из окончивших институт прозаиков, – писал этот критик в своей статье „Выпускники“, – наиболее сложившимся творчески нам кажется Юрий Бондарев. Он работает в жанре рассказа, и это особенно отрадно – молодые писатели мало жалуют эту форму, требующую терпения, труда, умения писать коротко. Некоторые из рассказов Бондарева печатались в журналах „Огонёк“, „Октябрь“. В них слышен очень свежий и чистый лирический голос» («Литературная газета». 1951. 12 июля).

Продолжение книги

Юрий Бондарев бесплатное чтение

Вместо предисловияНеразгаданная скрытность

Родом из детства

«Всё сверкало, всё скрипело»

Годы в литинституте

Вместо предисловия
Неразгаданная скрытность