Любовь Айсылу бесплатное чтение

1.

В ущелье Уральского Камня эхо разносит глухие удары топора. Молодой башкир уверенными размашистыми движениями срубил на жердь толщиною с руку ольху, растущую на склоне горы, заросшем урманом (лесом). Крупная щепа с красными окровавленными краями отлетела и, упав в пронзительные воды Шиде, поплыла, увлекаемая бегущей речкой из ущелья в расцветшую яркими цветами весны долину. Щепа, оплывая в стремительном потоке горной речки перекаты и сваленные деревья и кружась в водоворотах, образовавшихся на поворотах, вместе с бурлящей водой выплыла на равнину. Усмиряя свой бег в раздавшихся в стороны затравеневших берегах Шиде уже не была такой бурной, как в узком ущелье. Потому-то щепка запуталась между веток и мусора, собравшегося среди подтопленных весенним половодьем кустов ив.

По берегам Шиде стоят вековые осины-усактар, свесив ветки с набухшими пушистыми семенами – серёжками. Светло-зелёные листочки, ещё в маслянистой клейкости, только-только покрыли пробуждающиеся от зимнего сна деревья. Толстые, в три обхвата, стволы, покрытые испещрёнными глубокими трещинами, как морщинами, сбросив сонливость, приободрившись, задышали ещё одной, выпавшей на их долгий век, весной. Деревья размашистыми ветками-ручищами пытались обхватить бескрайнюю красоту, расположившуюся ниже по течению, тихо шелестя молодой листвой.

Через несколько месяцев резкий ветер-бродяга, вырвавшийся из ущелья на просторы долины, встряхнул ветки-руки осин, увлекая за собой падающие несмышлёные коробочки, в которых превратились сестрёнки-серёжки, и умчался на перегонки со своими лихими братьями навстречу позеленевшим просторам.

Одна из сестёр, оглядываясь на прощальный взмах веткой и дрожащие платочки-листочки материнского дерева, неуверенно взлетая и паря под порывы гуляки-ветра, парашютиком опускалась к воде. Сколько сестриц оказывались в брюхе голодных рыб, хватающих без разбору всё, падающее в речку? Не сосчитать! Неужели и ей суждено закончить своё короткое мгновение жизни, как и им? Вот уже совсем близка помутневшая от дождей в горах, обычно прозрачная, громкая на камнях вода… Ещё совсем немного до равнодушной быстрины в надежде на дружественный порыв ветра… Последний в предсмертной агонии прыжок вверх… Вдруг откуда ни возьмись, поборовшая в стремительных водах течение и не утопшая в водоворотах, вырвавшаяся на волю из ивового плена краснощёкая ольховая щепа в последний момент, как плотик, подхватывает потерявшую всякую надежду коробочку осины.

Щепу, уносимую потоком, вновь закружило и завертело.

Но вот небольшая заводь, куда занесло путешественниц. Ольховый плотик после нескольких кружений в заливчике прибило к каменистому берегу. Ещё несколько раз недовольные волны пытались скинуть плотик в воду. Потом река потеряла интерес к спасённым. Через дня два вода и вовсе спала.

Коробочка, наслаждаясь теплу и солнцу, просохла. Лёгкий ветерок подхватил её и, перекатывая, поднял выше по берегу. В одном таком качении семечко забилось в ямку в земле, которая образовалась после сдвига почвы, промытой снизу водой. В этой пещерке было тепло, и влаги от утренних туманов хватало, чтобы осинка, с удовольствием выпустила мельчайшие корешки в чёрную плодородную землю.

В это время на берегу реки, делавшей крутой поворот, сидел юноша, опустив свой взгляд на прозрачнейшую очистившуюся воду маленькой заводи. Малыши-мальки стайкой тыкались в камешки, кружась в ней, шарахаясь от любой тени или движения на берегу. Печальный джигит бессмысленно следил за беспечным танцем мальков. Ещё совсем недавно его глаза горели безудержным светом любви к черноволосой красавице с миндалевидными очами, сверкающими из-под длинных ресниц. Но девушку, которую не смущали более светлые, чем смуглая кожа, пятна на лице и руках Фархата, сосватал у родителей сын богатого бая. Опечаленный юноша ничего не мог противопоставить дорогому калыму. И потому, сбежав с родных краёв, долго блуждал по Степи, ища успокоения. Не найдя ответа в чужих долинах, вернулся туда, где был счастлив – на тот берег, где повстречались влюблённые.

Рядом с поникшим Фархатом на поляне пасся его гнедой жеребец с белой звездой во лбу. С Утом (Огнём) они проскакали не одну сотню вёрст по ковыльно-седым и алло-маковым степям, и не одну тёмную ночь скоротали у костра под звёздным небом. Замерзали в снежных метелях и переплывали, держась друг за друга, через широкие реки. Казалось, что Ут понимал друга с полуслова, полувзгляда и готов был в любую секунду умчать Фархата, не щадя себя, соревнуясь только с ветром.

В тени нависшего земляного грота, повисшего над рекой и державшегося корнями деревьев, чутко дремал огромный лохматый серый полупёс-полуволк. Локман (Защитник), приоткрывая левый глаз, спрятавшийся под кустистой бровью, поглядывал на хозяина.

Этот пёс прибился к людям, спасая маленького Фархата от своих собратьев, внезапно появившихся стаей на тропинке в лесу, по которой мальчик с отцом спускались после проверки силков, расставленных на Аркеялане (Верхней поляне). В охотничьих угодьях, расположенных на поляне, растянувшейся по одной из Уральских гряд, богато водился пушной зверь и разнообразная дичь. Отец немного отстал от сына, резво спускающегося после удачного дня в аул, когда с десяток серых волков, рыча, выскочили из заснеженного ельника.

Старый вожак в седеющей шкуре, потянув носом морозный воздух и не почуяв взрослого человека, приблизился к мальчугану. Фархатик, онемевший от страха и неожиданности, не мог ни шевельнутся, ни крикнуть. Неожиданно, лая на старшего, из леса выскочил молодой лохматый пёс. Встав между мальчиком и вожаком, он склонил, грозно рыча, оскалившуюся морду. Вставший дыбом загривок не оставлял ни малейшего повода усомниться в решимости пса отстоять маленького человечка. Старый волк остановился ошеломлённый поступком молодого собрата. Но положение в стае и голод выгнавший их из дремучего леса поближе к аулам, пахнущим дымом, в поисках пропитания, требовали от него разодрать мальчишку.

Глухой звук выстрела и эхо, разносимое его по склону охладили звериный азарт волков. Стая, поджав хвосты, врассыпную бросилась под спасительную защиту урмана. И только огромный лохматый полупёс-полуволк, предавший своих братьев по крови, остался стоять на тропинке. Настало время заступиться за нового друга перед подбежавшим, тяжело дыша, отцом, Фархату. Он, закрыв собой пса, закрыл ладонью дуло берданки: «Атай (отец), он спас меня от стаи, – вскричал мальчик. – Не стреляй!»…

Вот и сейчас Локман вполглаза следил через маленький залив, разделяющий их, за сидящем напротив на травке хозяином, и незаметный в тени, прислушивался к окружающему миру.

Из зашуршавших кустов на берег вышел, опираясь на посох, старик в тяжёлом рубище. Длинная седая борода и волосы до плеч, пронизывающие серые глаза оборванца, весь его вид сильно отличался от богатого посоха из красного дерева с набалдашником в виде оскалившейся головы какой-то неизвестной Фархату кошки.

– Всё печалишься? – мягкий бархатный голос незнакомца, обратившегося к юноше как к старому приятелю, ещё больше отличался от нищенского вида и холодного взгляда, вышедшего из леса.

Локман выскочил из-под берега и, неистово лая, удивляясь, что не почуял приближение старика с орлиным носом, ощетинился, принял враждебную позу: опустил голову, расставил лапы и был готов для прыжка.

Вышедший, не испугавшись внезапному появлению пса и не обращая на него внимания, подошёл к его хозяину.

Пёс впервые в своей жизни почуявший испуг и смятение, переходил то от лая в вой, то от визга в рычание. Но не смея подойти, как будто бы упираясь в невидимую стену страха, бегал по берегу. Видно было, что долг и дружба требуют подойти ближе к хозяину, но животный ужас отбрасывал его.

– Присяду? – расстелив своё длиннополое с длинными рукавами рубище на траву возле юноши, старик, не дожидаясь ответа сел. Под верхним халатом у незнакомца была такая же рубаха с порывами и большим вырезом, в которые виднелось худое, давно не мытое тело с выпирающими рёбрами. Тяжёлый гниющий смрад доносился от подсевшего. И только большой перстень в виде змеи с глазками из зелёных самоцветов, обвивающих огромный рубиновый камень, стал отчётливо виден. Перстень был такой красоты и величины, что невольно завораживал взгляд. Старец, потирая колени вздохнул. – Ох, ноги мои, ноги.

– Хаумыхыгыд (здравствуйте), – Фархат опешив, наблюдал за подошедшим. – Бабай (дядя), откуда тебе известно о моей печали?

– Давно живу, – ушёл от прямого ответа седой собеседник. – Если молодой джигит сидит, склонив голову, не скачет, радуясь погожему дню, значит, горько ему. Значит, грусть-печаль закралась в его сердце. И вопросы кружат в буйной головушке? О справедливости мира и безнаказанности смертных, возомнивших себя богами на земле.

– Бабай, – в недоумении оглядываясь на не находящего себе места пса, юноша, которому пошла девятнадцатая весна, спросил у сидящего чуть ниже по склону берега старца, – ты долго прожил, но откуда тебе знать про всю справедливость на свете? Или ты всё уже познал? И поэтому можешь поучать первого попавшегося тебе на пути?

– Не всё. Но поболее твоего. Это уж точно. Но поговорив, мы с тобой, может, найдём, то что ты ищешь? – под прерывающийся осторожный вой Локмана, таинственный незнакомец взглянул исподлобья, повернув голову к Фархату.

– О нет. Я не нуждаюсь в проповедях. С рождения муллалар (муллы) вдалбливали в меня послушание и кротость к происходящему. «Всё по воле Аллаха», – говорили они. И что нам надо принять свою судьбу. А я год пытался смириться, но так и не смог. Так что не надо…

– А я и не говорю тебе – смирись. Выкради свою любимую.

– Как это? А никах (обручение), который был прочитан? А стыд и неуважение, которые падут на меня, её и наших родителей? А дитя, рождённое от сына бая?

– Эх… Не любишь ты свою черноокую… Не рассуждал бы… – незнакомец прищурил глаза и будто бы прожог до самого сердца.

Мурашки пробежали по спине юноши. Отпрянув назад, Фархат оглянулся на лающего, бегающего по камням, обнажившимся после отхода воды в своё русло, друга Локмана.

– Да кто ты такой, чтобы учить меня, не зная, что сердце у меня обрывается, когда я вспоминаю её, и кулаки сжимаются в бессилии на байского сына?

– Я-то? – улыбка поползла по сморщенному забронзовевшему от загара лицу прохожего. – Я тот, кто поможет тебе разобраться в твоих страстях. Ведь ты за год познал муки и несправедливость, окружающую честных людей, и алчность с беззаконием мулл, баев и их семей. Мир же поддерживает только сильных, безжалостных и наглых. Вот вспомни, как повела себя медведица три весны ранее, которую ты увидел на опушке леса? Ведь не было у неё жалости даже к своему детёнышу? Так почему ты думаешь, что твоя суженная будет горевать о своём ребёнке, рождённом от нелюбимого? Это отца его забота теперь перед всеми, кем он станет и как проживет свою жизнь, а не матери…

Фархат вспомнил, как, пробираясь три года назад по лесу в поисках дичи, наткнулся на полянку в лесу, заросшую душистой травой. Два маленьких медвежонка вылезли на солнечную лужайку. Охотник, понимая, что рядом обязательно есть их мать, притаился за деревьями с подветренной стороны.

Один из медвежат резвился на полянке, а второй, более крупный, никак не мог понять куда он вышел и, сделав два шага качающейся походкой, возвращался. Повернувшись в другую сторону, где пыхтел его братишка, он, опять сделав несколько неуверенных шагов, пятился назад.

Вскоре появилась их мать. Понаблюдав за малышами, она перешла полянку и, встав на её краю, тихонько призывно позвала детишек. Маленький шустрый медвежонок, вприпрыжку, вытянув голову, понёсся за матерью. А второй, жалобно скуля, пошатываясь, дёргался то в одну, то в другую сторону. Медведица ещё несколько раз позвала сына, но не дождавшись увела первого медвежонка за собой в лес. Сколько бы не пищал оставшийся малыш, мать, не оглядываясь, ушла.

Подождав ещё немного, Фархат вышел на поляну. Только приблизившись к медвежонку понял, что тот был слеп. Глаза его покрыты были белой пеленой. И понимая, что сын будет обузой, спасая второго медвежонка, мать оставила его на верную смерть.

Сжалившись, юноша забрал с собой слепыша в аул. Позже отец выменял на него на оренбургской ярмарке у цыган вороного жеребёнка. Но тот случай с бессердечной медведицей надолго сохранилось в памяти Фархата.

– Постой, – вдруг встрепенулся джигит, как будто просыпаясь ото сна. – А ты, бабай, откуда знаешь про тот случай?

– Как же не знать, – поправляя бороду, скиталец крякнул и, кивнув на виднеющиеся крыши изб, ответил: – В твоём ауле все об этом знают. Вот и рассказывают. Ты говоришь стыд и неуважение постигнут твою семью. А ведь ты и только ты отвечаешь за свою жизнь. Кто ещё?

– Всё происходит по воле Аллаха.

– Всё-ё-ё? И твои горести? А может, самому попробовать решать? Вот что ты всегда хотел, но не мог?

– Хочу жить беззаботно. Хочу в городе пожить. Говорят, там дома каменные, дороги мощённые, по ним ездят в колясках важные баи с кучером. Хочу жить в большом городе со своей любимой и ни о чём не тревожиться. Хочу за морем побывать. Путешествовать…

– Так кто тебе мешает? Пошли в город. Поживешь там, а следом и жену к себе выкрадешь.

– Но как?

2.

Бархатное бабье лето баловало жителей башкирской столицы. Отведя младшую дочь на репетицию, Рамиль с женой спустились по Софьюшкиной аллеи к беседке, где по легенде любила мечтать сосланная в провинциальный городок будущая жена главного российского материалиста. Это позже идеи Ульянова (Ленина) перевернут историю. А пока молодая Крупская наблюдала за уверенной статью реки Агидель (Белой).

Это было более ста лет назад. Но до сих пор вид с высоты крутого обрыва прекрасен. По реке снуют катера и спортсмены на сапах. На противоположном, пологом берегу, люди хозяйствуют в своих домах, спорят с соседями, мирятся под звон стаканов, рожают и умирают. Всё как везде. Жизнь, не замечая суеты, плывет под щедрым осенним солнцем и тёплым, пропахшим дымом сжигаемой старой травы ветром.

Рамиль, делая вид, что слушает жену, задумался о будущем детей и неисполненных своих детских мечтаниях. «Вот бы выиграть в лотерею. Купить квартиры для детей. Пусть либо сдают, либо своё дело начинают. Старшая после универа могла бы свой салон открыть. Средний, отучившись, к ней бы пошёл. Всё же вдвоём легче. Да и мы могли сдавать. К будущей пенсии помощь хоть какая-то. Работу бросать нельзя. Каждодневные ранние пробуждения – дисциплинируют. Не дают расхлябанности войти в сознание и быт. Да и поездить по миру хотелось бы».

Кроме них с женой в беседке отдыхал, любуясь видом на реку, бывший военный – майор на пенсии. Он проходил курс лечения в госпитале ветеранов и любил в погожий день между процедурами пройтись по зелёным улицам города. Из-за характера, говоривший начальству всё напрямую майор не дослужился до подполковника, и был отправлен на пенсию в свой Башкортостан. Купив маленький домик в родовой деревне, у подножия Уральских гор, доживал свой век со своей, как он говорил «старухой» (хотя ей, фельдшеру по образованию, не было и пятидесяти). Дети выросли, отучились и разлетелись кто куда. Но отец их подкармливал свежим мясом и выращенной в огороде картошкой. Жена, работающая в сельском ФАПе (фельдшерско-акушерский пункт), все хлопоты по хозяйству возложила на плечи майора. Даже корову он ежедневно доил сам. Осенью, забив с соседскими мужиками годовалого бычка и десятка три гусей, развешивал мясо в сенях бани, дожидаясь, пока оно схватится на морозе. Потом радостно, разделив поровну между детьми, загружал угощения в багажники машин приехавших погостить у родителей «горожан».

– Вот младшая отучится и с нами будет жить, Алла бирса (если Бог даст), – жена делилась своими задумками на будущее. Рамиль давно заметил, что за четверть века совместной жизни, их с женой мысли частенько вторили друг другу. Как будто колебания их волн выровнялись и с годами стали одной длины и частоты. А иногда и вовсе звучали в унисон. Вот и сейчас жена – тёзка его бабушки, от рассказа о буднях на работе, перешла к детям, к их будущему.

– Как Вы правы, – майор повернулся к Айсылу, – младшие должны жить с родителями. Это же традиция, веками сложившаяся. Они посмотрят за стариками. Дедушка с бабушкой помогут с внуками, передадут свой опыт. Потом родительский дом перейдёт к ним.

– А он им нужен? – подошедший в элегантном тёмно-синем, длинном френче с золотыми узорами на полах, лацканах и воротнике собачник опёрся на длинную трость с набалдашником в виде раскрытой пасти леопарда.

– Дом? – озадачено взглянул майор на подошедшего «франта».

– Опыт, – мужчина с ухоженной благородной шевелюрой и аккуратно постриженной бородкой подтянул поводком к себе поближе большую худую собаку непонятного серо-седого окраса и с печальным взглядом. – Знания, традиции непонятно кем и когда введённые. Их же никто не спрашивал, когда производил на этот смертный свет. Зачем им тогда эти старые маразматики со своими мыслями и знаниями?

– Но это испокон веков так заведено. Ещё в Библии прописано: «Плодитесь и размножайтесь», – майор всем телом развернулся к всё больше неприятному ему человеку.

– Мои познания о выигрыше в лотерею никого не заинтересовали. Вот и тратим с Локманом деньги сами, – мужчина с бородкой кивнул на лежащего возле его ног пса с пустыми глазами, бессмысленно уставившегося в одну точку.

При этих словах Рамиль с интересом взглянул на подошедшего к беседке и вступившего в диалог седого человека.

– А Вы выиграли в лотерею? – поинтересовался он.

– Не выиграл, надеясь на слепой случай, а рассчитал и поставил именно на те цифры, которые выпали. Я – математик. И расчёт – мой хлеб и призвание.

– Всё это чушь, – майор махнул рукой, отворачиваясь. – Даже не нужно двух глаз, чтобы понять, посмотрев до какого истощения довёл своего пса, что он мошенник и хвастун.

– Каждый сам в праве выбирать, – потирая огромный красный камень, обвитый змейкой на перстне, мужчина, сведя брови, сверкнул взглядом холодных серых глаз, заставившим всех встрепенутся от мурашек, и ухмыльнулся. – Тем более, что аркан надо хранить подальше от сырости и не хвалится его надёжностью.

– Какой аркан? – майор с недоверием оглядел с ног до головы «математика». – Вы – ненормальный?

– Понятие «нормальности» придумали посредственности, чтобы оправдать своё слабоумие и уберечь себя от отличающихся от толпы уникумов. А думающий поступит так, как ему подскажет его разум. Первично сознание… Чувства, вера, любовь – это всё управляемо. Только человек рождённый разумным может сам направить свою судьбу в нужное ему русло, пойти по пути выбранном его опытом, знаниями и желаниями. Человек с его умом – главный в мире. Всё остальное, проповедуемое алчными святошами в храмах господних – вторично…

– Вы точно сумасшедший, – майор, ещё что-то невнятное буркнув себе под нос, вышел из беседки и недовольно пошёл прочь.

– Рамиль, уйдём отсюда, – тихонько попросила Айсылу, потянув за рукав мужа.

– Вы ещё успеете уйти, – тяжёлый взгляд собеседника, пронзил её. – Ничто не удержит. Такова потребительская сущность женская. Редкая жена потерпит опустившегося и бедного. Он же ей даже не родной по крови. А в «плоть от плоти» своих детей она ещё надеется и оберегает от бед.

– Пойдём, пойдём, – жена тревожно затеребила мужа, шепнув ему в ухо, – мне страшно. Он действительно – сумасшедший.

– Рамиль, возьмите мою визитку. Вы мне кажитесь разумным человеком. И мне хотелось бы с Вами беседовать и делится своими умозаключениями и знаниями, – незнакомец протянул чёрный пластиковый прямоугольник. – Телефон на обратной стороне. Если заинтересуют мои математические наблюдения, то обращайтесь…

Отходя от беседки, Рамиль, которого жена тащила за руку, ещё пару раз оглянулся. Загадочный незнакомец, опершись на трость, не двигаясь, пристально смотрел за Белую.

Желтеющие листья, кружа, опадали навстречу возбуждённой паре. Особый мягкий осенний аромат постепенно успокоил жену Рамиля. Она опять начала делится с молчавшим больше, чем обычно, мужем междоусобицей, творившейся, как всегда это бывает в женском коллективе, на её работе.

Рамиль, забрав дочь с репетиции, молча поужинав, ворочался полночи. «А математик вполне мог вычислить формулу. Сейчас компьютеры способны просчитывать вероятность. Просто надо знать основы, – мысли вращались вокруг слов незнакомца и не давали уснуть. – Ещё эта реклама про лотерею заполонила весь эфир».

Мучительных сорок дней прошло после той встречи в беседке. Рамиля не покидала навязчивая мысль позвонить «удачливому математику». Но ощущение беспокойства и «неправильности» получить знания, которые не имеют «законности» с земной, человеческой точки зрения, останавливали его. С одной стороны, после увиденной в телевизоре рекламы, и прочитанных в интернете статей про многомиллионные выигрыши земляков, мужчина тянулся в потаённый карман пиджака, где «жгла» сознание пластиковая визитка. С другой, участь пушкинского Германна остужала голову. Он из-за переживаний похудел и осунулся. Тёмные мешки под глазами свидетельствовали о постоянной бессоннице. «В конце концов. За спрос никто по губам не ударит. Лучше переживать за то, что сделал, чем всю оставшуюся жизнь, что не позвонил или хотя бы не попробовал, – уговаривал он сам себя, при этом останавливая. – Но здесь попахивает «бесовщиной». Не этому меня учили в детстве».

– Атай (отец), меня мысль про открытие косметического салона не оставляет, – старшая дочь за обедом украдкой взглянула на Рамиля.

– Хорошая мысль. Можно пока кредит взять, – вздохнул отец, не желающий «бить по рукам начинаний» дочери.

– Да? А как же ипотека на дом? Потянем? – мать испуганно забросала вопросами мужа.