Вишневая бесплатное чтение

Пролог

– Ты крупно влипла, Вишневецкая.

Есеня безразлично хмыкнула. Будто она сама этого не осознавала.

Не успел стартовать сентябрь, как деканат вывесил список счастья с должниками, которым грозило распрощаться с университетом в том случае, если те не закроют долги до октября. Угроза была реальной, но мало ощутимой. Казалось, что это не про нее, не про Есеню: не может человек с такой хорошей успеваемостью вылететь со второго курса из-за какой-то незначительной физры. Да и зачем физра в институте, ведь люди кругом вроде бы взрослые и осознанные, и сами вполне могут отвечать за свое здоровье.

Дамоклов меч, опасливо зависший над головой, скорее озадачивал, нежели хоть в малой степени беспокоил. Куда больше Есеню волновал вопрос, как на это отреагирует мать. Озабоченная престижем и успеваемостью дочери, она скорее сожрет ее без соли и перца, чем позволит вылететь так глупо и бездарно.

– Я слышала, Георгич ушел на пенсию. Может, с новым преподом попробуешь договориться?

Ира Исаева, отрада всего факультета, а по совместительству и староста их группы, ткнула Вишневецкую в бок. Есеня с сомнением поджала губы в ответ.

Старик перед уходом на заслуженный отдых серьезно поднасрал всем отстающим своими вечными больничными, из-за которых у должников просто не оставалось шанса всунуть ему в руки хвостовку и слезно умолять о зачете. Не то чтобы Есеня активно пыталась это сделать, и не то чтобы ее это сильно волновало. На благодатной почве из вечных оправданий и на поблажках со стороны деканата выросло огромным сорняком чувство безнаказанности. Однако ультимативное объявление об отчислении острым секатором это чувство сегодня в ней успешно срезало.

– А могла бы просто ходить на пары, как все, – нравоучительно заявила Ира.

– Ой, да не начинай.

Весь путь до манежа Есеня репетировала речь для нового преподавателя: выстраивала логическую цепь из оправданий, замешивала в один котел мольбы и жалость, пыталась хотя бы примерно накидать сценарий их возможного диалога. В сентябрьской прохладе мысли складывались в стройный ряд и неоправданно вселяли уверенность в этом предприятии. Надежды, конечно, было мало, но лучше так, чем совсем ничего.

Запах прелой травы и сырости наполнял легкие и вырывался обратно сквозь сложенные в трубочку губы. Отчего-то с каждым шагом сердце все сильнее заходилось в истерике, громким барабанным ритмом отдаваясь в ушах. Ира всю дорогу беспечно щебетала о чем-то своем и, казалось, просто не замечала напряженности Есени. Та же в свою очередь даже не пыталась вслушиваться в болтовню одногруппницы, целиком поглощенная задуманным планом по вызволению своей бедовой задницы из долгов.

– Есеня, ты оглохла?

Она и правда не заметила, когда Ирина успела подвести свой монолог к логическому завершению и ждала теперь хоть какой-то реакции со стороны Вишневецкой.

– А?

– Про препода нового слышала?

– А что с ним?

За размышлениями она совсем потеряла нить разговора. Такое с ней случалось частенько, что вызывало в людях раздражение. Иру эта особенность скорее веселила, и к отстраненности Есени она всегда относилась флегматично, проявляя немереное терпение.

– Ты чем слушала? – со смехом отозвалась она, – молодой, говорят, красивый.

– Какая разница? – без доли интереса сухо проворчала Есеня, – Будь он старым и уродливым, долги бы никуда не делись.

Молодость и красота не давали никаких гарантий, что человек будет готов пойти на диалог. Отчего-то казалось, что возраст нового преподавателя сыграет против нее и щедро отсыплет еще больше проблем в багаж Вишневецкой. Если бы только в тот момент сама Есеня осознавала, насколько была близка к правде.

Манеж размеренно гудел, словно пчелиный улей. На дорожках осваивались первокурсники, едва перебирая ногами по резиновому покрытию. В центре зала синхронно отрабатывали упражнения разношерстные группы. Свистели свистки, клацали тренажеры, голоса гулким эхо уносились под купол. Последняя попытка проникнуть сюда для Есени закончилась полным провалом: Станислав Георгиевич отчалил в очередной бесконечный больничный, а ей оставалось только бестолково носиться по залу в поисках преподавателя, сжимая в руках проклятую хвостовку. В тот момент она надеялась отделаться рефератом и сдачей каких-нибудь прыжков в длину. И надежда эта теплилась в ней до тех пор, пока Есеня не решилась представиться новому преподавателю.

Ира, пожелав удачи, удалилась в раздевалку, Вишневецкая же задалась целью познакомиться до начала занятий, чтобы успеть описать свою ситуацию и вывалить на преподавательский стол весь длинный список из причин и оправданий. Весьма опрометчиво. Или крайне предусмотрительно.

Первой она умудрилась разглядеть его широкую спину и затылок с ежиком темных волос. Пока он сидел, казался совсем безобидным, но стоило только встать и повернуться, как у Есени перехватило дыхание.

– Вишневая? Вот ведь неожиданность.

Знакомый голос, знакомое лицо, знакомые насмешки и до боли осточертевшая кличка, которую она не слышала без малого лет пять. Тело в ответ на реплику конвульсивно дернулось, а глаза медленно проследили путь от искривленных в хищной улыбке губ к прищуренным по-лисьи глазам. У Вишневецкой язык прирос к верхнему ряду зубов, упрямо отказываясь шевелиться.

Миронов Даниил Александрович. Есеня его помнила еще с той пыльной давности, когда посещала спортивную школу и подавала слабые надежды однажды стать мастером спорта по спортивной гимнастике. Когда к имени Дани еще не приставляли в уважении отчество, а сам он без проблем мог оседлать брусья, Миронов называл еще зеленую Сеньку вкусным «Вишневая» и не упускал при этом ни одной возможности напомнить о том, какое она на самом деле неповоротливое бревно. Стоит ли говорить о том, что они никогда не ладили, и конфликты их ни на миг не утихали, пока однажды он внезапно не перестал посещать тренировки, да и сама Есеня не забила на гимнастику большой и толстый болт.

Ну ведь не будет же она умолять его поставить ей зачет? Все это просто дурное стечение обстоятельств. Это наказание. Да, точно. Ее личное наказание за лень и безалаберность. Иначе как объяснить, отчего из всех раздражающих Есеню людей судьба послала самого раздражающего:

– Ну ты и мудак, Миронов.

Сердце заторможено пропустило удар, чтобы затем с удвоенной силой начать проламывать ребра. Сене такой откровенной бывать доводилось редко, особенно с теми, кто был старше ее, даже если по факту те и правда заслуживали сказанного.

– Поосторожнее со словечками, Вишневая, я теперь твой преподаватель, – а он отчего-то на сказанное даже не обиделся, только ухмыльнулся в ответ.

– Ну вы и мудак, Даниил Александрович.

Выпалив это, Есеня трусливо сбежала. Не просто сбежала – вылетела из зала пулей, высокомерно вздернув подбородок. И сделала она это так поспешно, что мысль о произошедшем настигла ее лишь на улице. Схватившись за голову, Вишневецкая обреченно осела на ближайшую скамейку.

«Я точно вылечу из универа», с отчаянием крутилось в голове.

Глава 1

От начала сентября прошла неделя. На зеленых листьях деревьев в парках уже расползлась коррозия осени, трава под ногами потеряла цвет и уныло раскисла от часто идущих дождей. Сегодня, кажется, было первое утро за семь прошедших дней, которое началось не с традиционной угнетающей мороси. Еще по-летнему теплые лучи солнца сладкой патокой сочились сквозь легкий тюль занавесок в комнату, наполняли темные углы сливочным светом восхода и стирали уцелевшие клочки прошедшей ночи.

Есеня утро не любила, ее ранний подъем вводил в непонятное уныние. Хотя кого бы не вводил? Необходимость шесть дней в неделю вставать в семь утра и со сверкающей голливудской улыбкой переться на пары едва ли у кого-то вызывала сладкий экстаз. И даже если такие придурки на самом деле существовали, примыкать к ним она не спешила.

– А почему ты перестала ходить на гимнастику? – пока рот насильно набивался манкой и комом застревал где-то в горле, мама Сени, по обыкновению начинавшая утро с вопросов про успеваемость, именно сегодня решилась сменить тему и переключиться на нечто поинтереснее.

Вишневецкая по-партизански молчала, пробуя языком размалывать осточертевшие до рвотных позывов комочки каши. Манка все же с третьей попытки проскользнула по пищеводу вниз, а у Есени к тому моменту мозг уже сплел сплести целую сеть сопутствующих диалогу с матерью вопросов.

– Ты это к чему? – заискивающе начала она издалека, громко позвякивая ложкой по молочно-белому фаянсу тарелки.

– Да просто интересно, – Елена Владимировна отмахнулась от дочери полотенцем и вернулась к тщательной полировке посуды. – Ты уже лет пять никуда не ходишь.

– Я хожу на занятия, – аргумент был не самым убедительным, но других у Есени не было.

– Это другое, – последовал новый взмах полотенцем, – а про спорт ты совсем забыла. Глянь на себя, сидишь как знак вопроса, ссутулилась вся, бледная, как моль.

Вмиг захотелось закатить глаза в раздражении. Есеня, однако, сдержалась. У матери было не так много тем для диалога: успеваемость, учеба, институт, красный диплом. Когда скудный запас иссякал, она подключала дополнительный канал, отвечающий за придирки с пустого места. Заходил он в беседу, как правило, под соусом «у совершенства нет пределов».

– У меня есть пары по ОФП, – в этот довод Есеня верила еще меньше, чем в предыдущий.

Следовало бы прикусить язык и лишний раз болезненной темы не касаться вовсе, ведь время неумолимо утекало, а вопрос с ее долгами так и остался висеть на гвозде под названием «мудак». Один космос ведал, на какие ухищрения ей теперь придется пойти, чтобы оправдаться перед Мироновым.

Есеня, уверенная, что не произносила его фамилию вслух, на следующей фразе матери задумалась, не открылись ли в ней способности к чтению мыслей:

– А ты почему, кстати, не сказала, что пары у тебя теперь ведет Миронов?

– Не знала, что для тебя это важно, – удивленно ответила она.

– Конечно, важно! Я ж его с пеленок знала. Мама у него замечательная была, помнишь ее?

Его маму она не помнила, да и про самого Миронова вспоминать не хотела бы, особенно за пределами университета. Давняя и малопонятная дружба между родителями ни на сантиметр не сокращала ту пропасть, что царила в их отношениях почти с момента знакомства. Даня был старше и общение с Есеней в приоритетах не держал. Да и весь разговор с матерью сейчас скатывался в сплошную патетику, которая ни на йоту не проясняла, с чего мать так прицепилась к ее физподготовке. Неужели узнала о пропусках?

– Так к чему ты вообще затеяла этот диалог?

– Когда ты собиралась рассказать о том, что тебя отчисляют?

Комок манки застрял где-то в горле и упорно отказывался соскальзывать дальше вниз. Театрально откашлявшись, сама того не желая, Есеня потянулась за стаканом воды и мучительно медленно начала цедить по глотку, пока на стеклянном дне не осталось капель.

– Откуда ты узнала?

– А какая разница? Лучше ты мне ответь, почему не ходила на пары!

Предыдущий год для всей семьи выдался непростым, в особенности для родителей Есени, чем она не преминула воспользоваться в самых корыстных целях, пуская учебу на самотек. Выведывать, как именно мать прознала о долгах, и правда не имело смысла. Важны были только факты. И факт в том, что Вишневецкая застряла в глубокой заднице.

– Мы с отцом впахиваем как ненормальные, чтобы оплачивать тебе учебу, а ты имеешь наглости брать и не ходить! Тебе диплом нужен, Еся, остальное – вещи второстепенной важности.

Если бы внезапно в квартире начался пожар или потоп, или какой другой катаклизм, первым, что схватила бы мать после папки с документами и паспортов был бы Есенин аттестат. Мама ее образование ставила в одну линию с базовыми человеческими потребностями, будто без диплома Вишневецкой грозила незамедлительная остановка дыхания и сердечного ритма. Сама Есеня к этому вопросу подходила с доброй долей скептицизма и мало верила, что отсутствие корочки непременно довело бы ее до паперти и протянутой руки.

– Я могла бы заняться репетиторством, если вас так прижимают финансы.

– Да при чем тут деньги? Я же про другое, – всплеснула руками Елена Владимировна. – У нас ведь был уговор, помнишь? Пока учишься, мы с папой тебе материально помогаем как можем, работать не надо, только учись хорошо. Разве мы о многом просим?

Упрекать, не упрекая – вот, что мать умела лучшего всего. Словно мастер по акупунктуре она с точностью знала, на какие точки следует давить и куда лучше всаживать тонкие иглы, чтобы заставить человека нервничать. Разумеется, Есеня сама была виновником своего положения и наживать долги ее никто не заставлял, но этот порицающий тон матери, словно она опозорила всю семью, вызывал внутри подспудное чувство тревоги и раздражения.

– Да я решу я этот вопрос, мам. Делов-то.

Как ни старалась Есеня выглядеть спокойно, пожимание плечами вышло скорее нервным, чем расслабленным. Мать ее показушность, само собой, не убедила.

– Знаю я, как ты дела решаешь, поэтому я сама поговорила с Даниилом Александровичем…

Оставшаяся часть фразы утонула в нарастающем шуме в ушах, в громкой пульсации крови, в частых и гулких ударах сердца.

– …И он попросил тебя подойти к нему сегодня после пар.

– Зачем ты это сделала, мам!?

Прозвучало это куда истеричнее, чем ей хотелось бы и куда громче, чем она ожидала. От волнения Есеня даже с места подскочила, больно ударив колено о столешницу. На ее неосторожность с не меньшим возмущением звякнула и посуда. Еще бы в девятнадцать лет ее проблемы с учебой решала мама, названивая преподавателям. Не просто преподавателям, Миронову, который раньше дышал и жил одними лишь издевками в отношении Вишневецкой.

– Ну, а что такого? Ты его знаешь, он тебя тоже. И он согласился тебе помочь, – без особой застенчивости пожала плечами мать. – Я все ему объяснила.

– Да я бы и сама могла, я бы… могла… зачем все это? – проглатывая воздух вместе с раздражением, Есеня начала захлебываться гневом. – Ну вот зачем, мам?

Уши и щеки запылали так, что стало жарко. Взрывная волна негодования разошлась по комнате и неосторожно задела Елену Владимировну. Не той реакции она ждала от дочери и не такие слова хотела бы услышать в ответ на протянутую руку. Есеня прекрасно понимала, что она ждала благодарностей, но выдавить из себя то, чего в ее запасах не было, она не могла. Ей будто объявили интервенцию и ждали за это искреннего и чистосердечного «спасибо».

– Ну что ты сама? Что сама? – внутри матери с тихим рокотом словно заводился старый мотор. – Не стала бы ты сама ничего делать. Досидела бы до отчисления. Я что же совсем тебя не знаю, по-твоему?

Мотор кряхтел, пыхтел и злобно побрякивал и, если бы Есеня позволила себе продолжить препирательства, непременно не выдержал бы и взорвался. Так всегда происходило, стоило попытаться вставить хоть слово поперек матери. Потому Есеня приняла мудрое решение поднять белый флаг и отступиться. Она с тихим вдохом уселась обратно за стол и подперла голову козырьком сложенных рук, чтобы мама не видела, как в раздражении закатываются ее глаза.

– Хорошо, – примирительно сквозь зубы процедила она, – схожу я к твоему Миронову.

– Сегодня же, – в довесок отсыпала мать.

Губы стянуло в плотную нить. Если от ядовитой смеси стыда, раздражения и гнева можно было расплавиться, то на месте Есени давно осталось бы дурно пахнущее, злобно побулькивающее пятно. С доводами матери спорить было бесполезно. На все Есенины «нет» всегда находилось свое каверзное «да». Быть может характером она и пошла в мать, но переспорить женщину, умудренную опытом куда более богатым, чем был у нее, приравнивалось к попытке пересечь Марс пешком и без скафандра.

Стрелка настенных часов медленно поползла к половине восьмого, за окном растекался медленно и лениво рассвет, играя бликами на сырых капотах машин, отмирающих желтых листьях и пораженных ржавчиной качелях во дворе. Через полтора часа начинались первые пары. Отсчет до встречи с Мироновым был запущен.

***

Четверг по всем законам жанра тянулся мучительно медленно и монотонно. Сонная и меланхоличная атмосфера на парах заставляла беспрестанно зевать и терять концентрацию внимания на каждой паузе лектора. В ответ на вопросы руки никто не тянул, диалоги особо не развивались, а атмосфера в коллективе сохранялась тоскливая и подавленная вплоть до начала последней пары.

Есения стратегически выжидала до победного конца: медленно собирала с парты вещи, медленно покидала аудиторию, еще медленнее плелась по улице в сторону манежа. Делалось это из банального страха, что Миронов в разговоре с матерью просто проявлял любезность, но слово свое держать не собирался.

– Спасибо, что почтила своим присутствием наш скромный зал, Вишневецкая, – Даня обратился к ней из-за плеча, намеренно не поворачивая голову, – аж второй раз за неделю.

– Мать рассказала о вашем разговоре, – спрятав взгляд себе под ноги, лишь бы не смотреть ему прямо в лицо, неловко промямлила она.

Кишки медленно связывались морским узлом. Мозг словно не желал осознавать того факта, что ей придется упрашивать Миронова позаниматься с ней, ведь в противном случае мать дома разразится такой бурей, что лучше бы ей не возвращаться в квартиру вовсе. По закрытым трассам вен растекалась жгучая смесь стыда, злобы и бессилия.

Воспринимать адекватно и с уважением человека, которого до этого косвенно знала не один год, у нее получалось с трудом. Она на подсознательном уровне помнила, что Миронов всегда был оторвой с завышенной самооценкой, который умел когда-то садиться на поперечный шпагат, клеить без зазрения совести всех носителей лифчика и делать ковач с тройным винтом. Изменился ли он за последние годы?

Есеня своей фразой смогла привлечь его внимание. Он обернул к ней профиль, медленно покосился на ссутуленные плечи, а затем, сподобившись, продемонстрировал и анфас. Она тщетно старалась не стушеваться под изучающим взором его глаз, нервно перебирая в руках уголок клетчатой рубашки. Слова с трудом сползали с языка:

– Как я могу закрыть хвосты за год?

Лицо предательски зацвело бурным румянцем. Своим блеянием она смогла вызывать только легкую усмешку на его губах. Проклятье! Не хватало только стать посмешищем в его глазах. Более униженной и уязвленной, чем сейчас, Есеня не ощущала себя давненько. И чем дольше тянулась минорная нота, тем отчетливее зудело на подкорке желание просто развернуться и уйти. Опять.

– Ну надо же! Умница Вишневецкая и с хвостом по физре. Два семестра и не вылетела? Удивительное дело!

Разумеется, издевки и сарказм. Кажется, по другому сценарию их общение никогда и не работало. В ее положении стоило бы посыпать голову пеплом и покорно молчать, хоть высказаться хотелось о многом. Гордость ее ахиллесова пята и проглатывать ее рядом с Мироновым становилось чрезвычайно трудно.

– Так как я могу закрыть хвосты, – с нажимом повторила Есеня, выдавив с ядом, – Даниил Александрович?

– Если б я знал… Тебе столько нужно наверстать, а отчисление уже в октябре.

По его лицу расползлась гадкая улыбка, которая так и просилась, чтобы ее стерли кулаком. Еще одна горькая порция гордости была проглочена. Есеня терпеливо ждала, когда он сполна насытится своей новоприобретенной властью и сподобится дать ей внятный ответ. Миронов, словно понимая это, отвлекся на группку студентов, притаившуюся у стены, заставил тех выполнять отжимания, раздал ценные комментарии по поводу техники, да и в целом делал все возможное, чтобы продлить мучительное ожидание. Когда мысли Вишневецкой начали медленно формироваться в план по стратегическому отступлению из зала, Даня, наконец, снисходительно выдал:

– В начале октября пройдут соревнования по легкой атлетике между университетами. Займешь хотя бы подиум и я, так уж и быть, поставлю зачет.

Соревнования? Подиум? Легче было откупиться, чем выполнить эти условия. Есеня с сомнением покосилась на него:

– Может, лучше деньгами?

– Ты за кого меня держишь, Вишневая?

– Разве сборную на соревнования готовит не Владимир Семенович Зубков?

– Тебя буду готовить я. Вопросы?

Он закапывал ее без лопаты и земли. Знал ведь, что она в жизни не подберется к призовым местам, да и бег никогда не был ее сильной стороной. Длинноногие подопечные Зубкова были на голову выше Сени во всех смыслах. Едва ли тот придет в экстаз от новости, что Вишневецкая собирается пополнить состав его драгоценной команды. Этот мерзкий старикан всем и каждому четко давал понять, что лишь его бестолочи имеют хоть какой-то вес в спортивной жизни университета. Остальные так, грязь под ногтями. От перспективы обречь себя еще и на вечное недовольство со стороны Владимира Семеновича под кожей прошелся озноб. Не в ее положении стоило бы торговаться, но вся эта сделка отчаянно воняла керосином.

– Допустим, я соглашусь, – размышляла Есеня, заложив руки за спину, – но ведь мне нужно время на подготовку.

– Можешь заняться утренними пробежками для начала.

– Пары начинаются в девять, – резонно заметила она.

– Успеешь, если начнешь с шести. А я ради чистоты выполнения задачи буду следить, чтобы ты не отлынивала. Назовем это отработкой.

Есеня пораженно выдохнула:

– Это не отработка, а наглость!

– Мудацкий поступок, правда?

Какое же хрупкое у него эго, если до сих пор он так и не переступил через ее неосторожные слова. Все это ради мести, ради банальной, глупой мести. Как же иначе? Задать стандарты, до которых Есеня очевидно не дотянет, кажется самым верным планом действий. В ответ на это она прямо сейчас могла бы развернуться и отправиться в деканат с просьбой перевестись к другому преподавателю. Вот только ей могли попросту отказать без объяснения причин, а рисковать ей вовсе не хотелось. Она задумалась: месяц утренних пробежек в компании Миронова. Звучало не так уж и страшно. Нужно было всего-то перетерпеть и уповать на то, что в конечном счете Даня над ней сжалится.

В безвыходном положении вариантов в запасе было до смешного мало. Сдавшись, Есеня нехотя выдохнула:

– Ладно, по рукам.

Сделку скрепили рукопожатием. Миронов, казалось, изнутри засиял от удовольствия, крепко сдавливая ее ладонь своей. Рука у него была крепкой, мозолистой – напоминание о прошлом на брусьях и перекладине, – Есеня пожала ее осторожно и недоверчиво, будто ожидая подвоха, но тот только крепче стиснул костяшки ее пальцев и быстро отпустил.

– Кстати, зачетные дисциплины никто не отменял. Можешь начать с отжиманий.

Есеня скрипнула зубами в раздражении.

– Хочешь мне что-то сказать?

О, она еще как хотела! И сказала бы, если бы ничем при этом не рисковала. Она прекрасно понимала, что ее покорное молчание развязывает ему руки, и просто так Миронов ее в покое не оставит. Всем своим видом он обещал ей, что расплачиваться придется долго и мучительно. Есеня с содроганием ожидала скорых проблем, сопутствующих этой сделке с дьяволом.

Глава 2

– Правда, что Миронов закроет пропуски, если ты победишь в соревнованиях?

Пока Игорь Иванович – преподаватель по логике – монотонно объяснял, как стоило решить уравнение, заданное на дом, и не тратил внимание на тихие перешептывания за партами, Ира воспользовалась моментом и ткнула Есеню в бок. Ее раздражающая привычка работать локтями и вечно заряжать ими между ребер собеседников, чтобы привлечь внимание, до последней жилы изводила всех в группе. В ответ напрашивалась грубость, но Вишневецкая только неодобрительно цокнула и, не отрываясь от записей в тетрадке, буркнула:

– Тебе какое дело?

– Просто интересно.

Перед глазами расплывались все эти дурацкие «если\то» и длинные вереницы букв, от сухого бубнежа Игоря Ивановича хотелось растянуться на парте и заснуть. Есеня, подавив зевок, тихо ответила Ире:

– Закроет, если займу призовое место. Про победу речи не было.

А может и было… Затерялось где-то между строк, чтобы в неудачный момент всплыть дополнительным пунктом контракта. Кто разберет, что на уме у Миронова, и насколько основательно его желание извести ее своими требованиями.

– Это будет трудно, ты же понимаешь?

– Да ну? – с сухим скепсисом проронила Есеня.

О том, что будет легко, речи и не шло. Спортивное прошлое и былые победы оставались всего лишь пыльным воспоминанием, но никакой реальной пользы не приносили. Физическая подготовка Вишневецкой оставляла желать лучшего. Свое плачевное положение в полной мере удалось осознать при попытке сдать отжимания. Есеня выдохлась еще на половине и капитулировала без боя, упираясь взмокшим лбом в жесткие маты. Больше чем Миронова, она разочаровала только саму себя.

– Слушай, а правда, что он победил в Олимпийских играх? – заискивающе поинтересовалась Ира.

– Правда, – нехотя прошептала Есеня, – но с оговорками.

Все, кто хоть в малой степени касался темы спортивной гимнастики, это знали. В распоряжении остальных был интернет с бесконечным количеством восторженных статей и видео на тему. Вопросом времени оставалось, когда прошлое Миронова станет достоянием всего института. Только отчего-то неудобному факту о том, что золото он взял за командные соревнования, а в индивидуалке удостоился лишь бронзы, значения старались не придавать.

Есеня досадливо поджала губы. Казалось, те моменты прошлого, от которых она старательно пыталась сбежать, нашли способ до нее дотянуться. Незримая исполинская тень мироновсокго величия вновь накрывала ее, делая невидимой для остального мира. Есеню словно бы отбросило на пять лет назад в ту самую пору, о которой ей меньше всего хотелось бы вспоминать.

– И что он в нашем универе забыл с такими достижениями? – Ира задумчиво грызла колпачок от ручки.

– Самой бы хотелось это знать.

– Я вас не отвлекаю, юные леди?

Голос Игоря Ивановича заставил встрепенуться и пристыженно умолкнуть. Его влажные старческие глаза пристально изучали аудиторию в поисках жертвы, которой суждено было пойти на заклание к доске и решить самостоятельно все те примеры, о которых он больше часа старательно распинался. Есене свезло чуть больше: повелительный преподавательский перст указал на Исаеву. Та, промямлив что-то про неподготовленность, удостоилась неодобрительного взгляда и громкого цоканья. Впрочем, от дальнейших перешептываний прилюдное порицание ее никак не остановило.

– Слушай, тут ребята организовали книжный клуб. Сегодня после пар пойдем в кафе на первую встречу. Хочешь с нами?

Есеня знала, что Ирина предлагает из чистой вежливости. Она не вписывалась в компанию и вряд ли ее присутствие вызвало бы у кого-то восторг. Да и сама Вишневецкая не испытывала истовой страсти к тем жанрам, которые они собрались обсуждать. Романтическая проза девятнадцатого века навевала скуку и быстро убивала в ней всякий интерес к происходящему. Перед глазами так и стояла картина, как компания снобов за кружкой английского чая обсуждает сложные отношения Хитклиффа и Кэтрин, надменно оттопырив мизинцы.

– Нет, не хочу.

– Дело твое, – просто пожала она плечами.

Медленно тянулась пятница. Череду теплых будней остудила холодная, мерзкая морось. Даже самых воодушевленных и заряженных на пары людей в такие дни разбивала меланхолия. Едва вернувшись домой, Есеня плотно укуталась в теплый плед и засела за ноутбуком, мыслями погружаясь в завтрашнее утро. К несчастью для Вишневецкой субботу, которую та могла бы с пользой дела потратить на здоровый сон, она вынуждена была в угоду больным желаниям Миронова отдавать под утренние пробежки. Уговор есть уговор.

– Занята? – в дверном проеме показалась голова мамы.

– Нет, заходи.

– Что смотришь?

– Да так, неважно.

– С Мироновым поговорила?

Новости о том, как именно Есеня планировала закрывать хвосты, мать восприняла с потрясающим хладнокровием и лаконичным «Еся, надо». Сама Вишневецкая, безрассудно посчитавшая, что потянет ежедневное пробуждение в шесть утра, готова была взвыть от собственной глупости. Вернуться бы на несколько дней назад и надавать самой себе по щекам за самонадеянность.

– Тебе будет полезно, а то дома совсем засиделась.

Мама в своих суждениях была непреклонна и спорить с ней она не видела никакого смысла. По итогу сама же, как всегда, оказалась бы неправа.

– Ой, а это что, ты на экране?

От умилительного тона матери щеки запылали болезненным румянцем, словно ее застали за чем-то постыдным. На стоп-кадре Есеня пятилетней давности во всей своей неидеальной, нескладной красе, с по-детски круглым лицом и покатыми плечами готовилась покорять бревно. На жилистом, натренированном теле нелепо сидел розовый купальник, длинные волосы были намертво зацементированы толстым слоем лака. Эхом из прошлого внутри аукнулось то волнение, что топило ее перед каждым выступлением.

– Ну какая ты была умница, – проворковала мама, приобняв ее за плечи, – смотри как могла! Зря ты, Еся, ушла из гимнастики, сейчас бы таких высот добилась… Сидишь вместо этого и бока наедаешь. С таким-то прошлым умудрилась по физре хвосты заработать. По физре!

Машина по производству упреков вновь заводилась где-то внутри нее, гулкий стук шестерней и тихое гудение так и прорывались наружу. Прежде чем она успела раскочегариться на полную силу, Есеня раздраженно вставила:

– Ты что-то еще хотела узнать, ма?

– Я? Да нет, только про Миронова зашла спросить, – опомнившись, она отпрянула, словно редкий момент близости с дочерью стал открытием даже для нее, – все, ухожу-ухожу.

Едва дверь за Еленой Владимировной притворилась, она вернулась к открытому ноутбуку и клацнула по клавише пробела. На экране возобновилось видео. Другая Есеня легко и грациозно продолжила вальсировать на узкой полоске бревна: маховое сальто вперед на одну ногу, фляк назад, поворот на 360 градусов, сиссон, соскок-рондат, сальто назад в группировке. Безупречное выступление, громкие аплодисменты, справедливо высокие оценки жюри. Сейчас Есеня едва повторила бы это и на плоских матах.

От заветного золота ее отделял один опорный прыжок. Сердце затрепетало вместе с сердцем другой Есени, мысли нырнули в тот самый день, в то мгновение и, как и тогда, под кожей в нервном треморе задрожали органы, мышцы, связки и сухожилия. Выходя на старт, она не думала о тренере и его наставлениях, о родителях у экрана телевизора, о публике. Как ни старалась она сосредоточиться только на прыжке, мысли снова и снова возвращались к тому, кто не попал в объективы камер, не сидел на одной скамейке с другими участниками, к тому, кто пристально смотрел на нее с трибун и ожидал провала.

Есеня взяла разбег, оттолкнулась от трамплина и закрутилась в прыжке. Соскок. Приземление. Левая нога опасно подвернулась и ушла в сторону. Закусив губу от боли, она умудрилась сохранить равновесие и завершить выступление. Итог ее ошибки – второе место и растяжение.

Казалось, будто все это было в другой жизни, не с ней, с другой девчонкой, которая точно знала, что делает и какого результата хочет добиться. С тяжелым вздохом она закрыла ноутбук. Где-то глубоко внутри горячей лавой бурлила ненависть к самой себе.

***

Первое, с чего началось пробуждение Есени – назойливая вибрация подушки, под которой был стратегически припасен телефон с будильником. Ватный кокон одеяла вынудил извиваться на скомканных простынях и бездумно шарить рукой в поисках кнопки блокировки.

За окном гуталиновое небо без звезд, одинокий маяк уличного фонаря и безжизненная коробка соседнего дома. Глаза в темноте ориентировались плохо и ловили только косые, бледные отсветы луны на стенах, разрубающие пространство на неровные треугольники.

– Да будь ты проклят, – сонно прорычала Есеня телефону, щурясь от яркого сенсорного экрана.

На часах было четыре минуты шестого, в такую рань даже петухи стеснялись кукарекать. Есеня утро ненавидела всеми фибрами души. Типичные для этого промежутка времени вопросы «почему я?» и «за что мне все это?» то и дело кислили на языке, пока она нехотя перемещала безвольный мешок тела на пол и медленно волокла его в ванну.

Увеличенное в бесконечную перспективу пространство квартиры, тонущее в беспросветной темени, Сеню отчего-то необъяснимо пугало. За стеной безмятежно сопел брат, в противоположном конце коридора в обнимку наслаждались сном родители, и только она такая особенная ради физрука-жаворонка, спотыкалась в темноте, неловко натягивая на себя форму и проклиная Миронова всем своим богатым словарным запасом.

К счастью или же нет до стадиона, на котором они условились встретиться, было рукой подать. Часа на неторопливые сборы и медленную прогулку по пустынным улицам хватало с лихвой.

Вишневецкая темноту не любила, а особенно в этой темноте бродить: у нее была слишком воспаленная фантазия, чтобы спокойно реагировать на корявые скелеты деревьев и шарканье сухих листьев по асфальту за своей спиной. Хрупкое девичье сердце птахой неспокойно билось о клетку ребер и позвоночника и все никак не хотело успокаиваться. Мнительность не позволяла спокойно жить.

– А я думала, не придешь, – Есеня не скрывала разочарования в голосе, кивая в приветствии Дане, шествующему ей навстречу широкими шагами.

– Аналогично, Вишневая.

Миронов, кажется, был всегда великолепен, не зависимо от времени суток. Щеки у него были гладко выбриты, улыбка сияла в темноте голливудским блеском, а в глазах задорно плескался целый океан. Хоть сейчас фотографируй и засовывай на обложку журнала. Не мудрено, отчего при нем плотно сжимали коленки студентки и как-то кокетливо и смущенно отпускали улыбки преподавательницы.

Поводов для истерики сама Есеня, однако, не видела. Может все от того, что она знала Миронова еще нескладным, жилистым сопляком, и это воспоминание с годами не меркло. А может дело было во флере мудачества, скрывающего его истинное лицо. Как бы то ни было, для Вишневецкой он в первую очередь был самым неприятным человеком на земле, а во вторую – ее преподавателем.

– Ты так и будешь глаза об меня мозолить или начнешь разминаться?

– Залюбовалась, – едва слышно буркнула Есеня, задумчиво шаркая носком кроссовка по сырому асфальту. – Да и как бегать, здесь света нет.

– Ты же не в шахматы собралась играть, свет для этого не нужен.

Легко ему было говорить, сам он составлять ей компанию на дорожке, как видно, не собирался. Ни один чертов фонарь на стадионе не пытался расщедриться хоть на один проклятый люмен света. Ржавые, уродливые столбы бесполезной конструкцией только уродовали общий вид, и это чертовски злило Есеню.

– Но, если все же с тобой что-нибудь случится… Хоть что-то… Клянусь, – Даня выдержал драматическую паузу, положив руку на сердце, – я ужасно опечалюсь.

Она его, кажется, другим никогда и не знала – серьезным, прямолинейным, собранным – нет, это что-то за гранью фантастики. Даниил Александрович, которому, правда, отчество совсем не шло, всегда отличался поразительной беспечностью, имея обыкновение всему придавать оттенок абсурда и иронии.

Поджав губы в тонкую нить, Есеня нехотя поплелась на разминочный круг. На языке змеями вились проклятия в сторону Миронова и его пренебрежения элементарной техникой безопасности. Разумеется, вне университетских стен он не нес никакой ответственности за ее здоровье и, если уж, Есеня покалечится, то исключительно по собственной вине. Возможно, потому он и настоял на этих тренировках ни свет ни заря. Гад проклятый.

Утро выдалось душным и влажным, упорное лето до последнего сражалось с осенью, не желая уступать. Черную гладь неба разрезала фиолетовая полоска рассвета на горизонте, медленно просачиваясь сквозь непроглядную темень в теплое утро. Пока город еще не наполнился жужжащими звуками моторов машин, пока по тротуарам робкими тенями не заскользили редкие прохожие, по воздуху растекалось неимоверно успокаивающее щебетание птиц. По дороге рассыпалась утренняя морось, в кроссовках хлюпал целый океан.

Есеня и до того подозревала, что за два года без тренировок мышцы так или иначе атрофируются, а легкие попросту разучатся заглатывать кислород большими порциями, успевая насыщать кровь. Но чтобы все было настолько плачевно, она и подумать не могла. В гортани больно жгло от сухости, кислород раздирал связки и лез ершистыми комками в мешки легких, чтобы и те разорвать на клочки. Ей казалось, что еще немного и сердце лопнет, как пузырь из жвачки, а ноги попросту откажут и одеревенеют. Она и пробежала-то всего ничего, когда легкие начали судорожно сокращаться и пылать адским огнем. Связки в коленях подгибались и велели спешиться в районе трибун.

– Я сдаюсь, – без сил прохрипела она, выравниваясь с бега на неторопливый шаг.

– Ты всего два круга пробежала, если это вообще можно назвать бегом.

– А как это еще назвать? – раздраженная гортань производила лишь дребезжащий от усталости и злости шепот.

– Без слез не взглянешь, – сухо констатировал Миронов.

Первые краски рассвета медленно, но верно начали растворяться с неба. Незаметно подкравшаяся тяжелая туча укрыла серым налетом беговые дорожки, перекладины и бассейн с песком. Воздух становился плотнее, гуще – по всем признакам вот-вот грозился брызнуть дождь. Нечто похожее на стон сорвалось с губ, когда все тело в ответ на перспективу продолжения беговой пытки свело болезненным спазмом. Будто на зло с неба нитями начали виться капли дождя, кусать кожу на щеках и предплечьях и обильно впитываться в ткань штанов и майки. Миронову на погоду, кажется, было глубоко и с прикладом положить: он лишь натянул на голову капюшон толстовки, не испытывая по поводу влаги никаких переживаний.

– Отбор в начале октября, – напомнил он едва живой Вишневецкой, – с такой подготовкой ты не потянешь, да и вообще…

В горле встал предательский ком, сворачиваясь и оседая где-то в желудке кусочком льда. Она охотно верила, что, если Даня вцепился в это сраное тренерство по непонятным для нее причинам, он из этого выжмет все до последнего, включая жизненные соки самой Вишневецкой. От злости и усталости хотелось то ли зарычать, то ли паскудно заскулить. Есеня выбрала третий вариант – пойти на новый круг, оставляя мироновское нудение за спиной.

– Продолжай, – сдавшись, он только махнул рукой.

Когда-то все было иначе, когда-то она вообще не знала, что такое одышка, и уставала лишь спустя часы изнурительных тренировок, а не два проклятых круга. Когда-то мышцы Есени были податливыми и растянутыми, руки спокойно удерживали вес тела, а ноги не подгибались на каждом шаге. Когда-то все ее проблемы сводились только к предвзятому отношению тренера и наличию Миронова в зале. Однажды эти две проблемы даже успели вылиться в одну:

Ей тогда было четырнадцать, даже до Вишневой еще не доросла, так только до ростка с корешками. Личного мнения не было, жизненного опыта тоже, зато вот длинный нос уже имелся.

Зал тогда был пустой, покинутый, брусья и перекладины были выпачканы магнезией, а от матов воняло хлоркой. Есеню ранние занятия привлекали мало, но мать настаивала, давила не только на нее, но и на тренера, что впоследствии и привело к предвзятому отношению. Вот и назначали ей чисто из принципа субботние тренировки часов этак в семь в частном порядке без присутствия посторонних.

С таким положением дел Есеня свыклась быстро, приняла факт, как должное и подчинилась. А позже это попросту вошло в привычку – приходить ни свет, ни заря и фривольно барахтаться на матах в ожидании тренера. Последняя пунктуальностью не отличалась никогда, да и вообще не особо жаловала правила, поэтому, наверное, до статуса золотой медалистки так и не дотянула, променяв карьеру гимнастки на обыкновенного тренера.

Вишневецкая в тот день явилась привычно заблаговременно, чтобы успеть как следует растянуться и просто пострадать ерундой на тренажерах. И как видно очень зря. Смирившись с постоянной тишиной в зале, посторонние звуки уши уловили сразу, как только босые ноги коснулись матов. Есеня плохо верила в то, что ее далеко не пунктуальная тренерша набралась смелости прийти заранее и все подготовить. Но факты опровергал навязчивый шум из-за запертых дверей.

Уже тогда стоило смириться с этим и плюнуть, но воспаленное любопытство огнем проезжалось по сжатым мышцам и руководило телом вопреки вопящему голосу разума. Вспотевшие подошвы ступней непосильно громко отрывались от матов, но упорно шествовали в сторону тренерской. Поглощенная интересом Есеня жадно припала глазами к широкой щели замка.

Шуршание одежды, тихие, томные вздохи, влажные шлепки горячих тел друг о друга. Есеня пораженно вздохнула, отпрянув прочь. Попытки стереть из глаз вставшую картину не увенчались успехом. Казалось, она навсегда отпечаталась на обратной стороне век.

Дане тогда было девятнадцать, ее тренеру без малого за тридцать. Разница в возрасте не останавливала от громких стонов и мерзких хлюпающих хлопков, забивающихся в уши вместе с навязчивыми мольбами распластанной под Мироновым гимнастки. Отдавая должное великолепной растяжке, та лежала почти на идеальном поперечном шпагате, а между ее ног так уютно и с комфортом располагался Даня, с воодушевлением вдалбливаясь в податливое тело тренерши.

Милая родинка на правом полукружии его задницы далеко не последняя тайна, в которую была посвящена с тех пор Есеня, но одна из тех, которую она по сей день не могла забыть. Как, впрочем, не могла забыть и расхристанного под Мироновым тела с острыми коленками и высоким, срывающимся голосом.

Стыдливые мысли о том, что у Дани на самом деле офигенная задница для Вишневецкой едва не оказались убийственными. Вцепившись в картинку из прошлого, глаза перестали различать дорогу. Обессиленные ноги уносили все дальше вперед, пока Есеня, оступившись, грациозным лебедем не порхнула прямиком в свежую лужу. Свалившись навзничь, какое-то время она слышала только гулкий, протяжный звон. В подобной ситуации было важно не потерять лицо, даже если его половина была разукрашена расквашенной землей, и Вишневецкая не нашла ничего лучше, чем просто перевернуться на спину и тихо заявить:

– Все, я здесь полежу – отдохну.

Издали послышалось хлюпанье чужих кроссовок, холодные шлепки дождевой воды стирали со лба излишки грязи и пота, а Есеня словила себя на мысли, что так бы и осталась охлаждаться прямо тут, в луже.

– Плохие новости, Вишневая, ты родилась с двумя левыми, – прикусив губу, констатировал Даня, – горе луковое, а не человек.

Он ей в дружеском жесте протянул руку помощи, а она в ответ только покачала головой:

– А я говорила, что нужен свет.

– А я говорил, что ты неуклюжая. Выходит, мы оба правы.

Он лукаво улыбнулся и все же помог встать на ноги, рывком выдернув ее из грязи. Без особого изящества стерев с лица потеки тыльной стороной руки, Есеня внезапно спросила:

– Скажи честно, ты мне так мстишь?

– Я? – удивление на лице Дани почти можно было назвать искренним. – За что мне тебе мстить?

– Откуда я знаю? Ты всю спортивную школу мне продыху не давал.

Послышался тяжелый вздох. Даже в темноте за стеной мелкой мороси Есеня увидела, как в раздражении закатываются глаза Миронова.

– А ты все не можешь расстаться с прошлым.

– Ну, пускай так, – сложив руки на груди, сказала Вишневецкая, – не могу.

– Слушай, я знаю, что не был образцом для подражания в те годы.

– Не был? Да я тебя ненавидела.

– За что, интересно? За прозвище или шутки про твою неуклюжесть?

– За то, что трахнул моего тренера по гимнастике, которая, кстати, потом ушла в декрет.

На это крыть ему было нечем. Одной лишь волей Есени тот случай в зале не породил ненужные слухи среди учеников и тренерского состава. Поступок Миронова был грязным и отвратительным, но вины он, разумеется, не чувствовал, и вел себя так, словно ничего не было. Знал ли он о том, что Вишневецкая изобличила адюльтер тренера в то утро, или нет, не играло роли. Важно лишь то, что это было правдой.

– Мы предохранялись. Ребенок не мой, – Даня занял оборонительную позицию, на что Есеня только хмыкнула.

– Да, но поступок-то все равно свинский.

Он мог бы попытаться найти оправдания, выдумать что-то, но отчего-то не стал. К удивлению Есени, Миронов стряхнул с рукава спортивной куртки грязь, поднял на нее северный ледовитый океан в глазах и примирительно протянул ладонь:

– Раз уж так вышло, что видеться мы теперь будем часто, я думаю, лучше будет просто начать заново, согласна?

– Контрибуции с меня за «мудака» требовать перестанешь? – с прищуром поинтересовалась Есеня.

– Зависит от тебя.

Глупо было лелеять свои прошлые обиды, словно маленькое дитя. Она все еще злилась на него, злилась на себя, на эту чертову погоду, на грязь, приставшую к одежде, и, кажется, на весь остальной мир. Но дальше так продолжаться не могло, иначе ненависть выела бы ее изнутри. Миронов и правда не был образцом для подражания, но и она не носила над головой нимба. Чтобы вылезти из той ямы, в которую Есеня себя закопала, приходилось признаваться во всем этом и нехотя, через силу жать протянутую руку, негласно давая обещания больше в прошлое не лезть.

– Свобода, Вишневая, – одарил ее ухмылкой Даня, – на сегодня.

– А можно меня так не называть? Дурацкая кличка.

– Обойдешься, – мягко улыбнулся Миронов.

Глава 3

Месяц медленно подходил к концу, а Есеню по эмоциональному истощению можно было сравнить с пакетиком чая, который заваривали до победного, пока в кружке вода не станет черной от заварки. Пары сменялись тренировками, тренировки – делами по дому, дела по дому чередовались с занятиями. Если мозг и правда умел пухнуть, именно этим он у Вишневецкой и занимался.

Казалось, со дня на день череп не выдержит и лопнет, разрываемый напором серого вещества. Информационный поток, равносильный Ниагарскому водопаду, разбивал дамбу шаткой психики, намереваясь довести Есеню до нервного срыва.

Маман, по обыкновению, на ее перегрузки было глубоко наплеват, она все аргументировала тем, что летом Есеня ни хрена не делала и попросту отвыкла быть вечно занятой. Отцу в малодушии тоже было трудно отказать, того больше своя работа интересовала. Ну, а брат был слишком мал, чтобы проникнуться ее проблемами. От семьи поддержки ожидать не стоило, и с этим приходилось мириться.

Хоть она сама старательно пыталась убедить себя, что легкая атлетика разгружает мозг, все было тщетно. Так или иначе хаотичный рой мыслей круглосуточно стучал кровью в ушах, не важно была ли она занята тренировками или занятиями. Времени для тишины у нее не было, Есеня, словно возбужденный хомячок, раскручивала колесо жизни, не в силах остановиться. В конце концов, долг никуда не делся и продолжал угрожающе висеть над ее головой тяжелым булыжником, ежедневно напоминая о последствиях неправильного выбора.

Сталось так, что отрабатывать зачетные единицы приходилось после основных пар в зале и отработки эти выпадали на часы тренировок сборной Зубкова. И, если Даня не тратил на них ни грамма драгоценного внимания, любопытство Вишневецкой нет-нет да уговаривало ее кидать осторожные взгляды на другой конец зала. Длинноногие, подтянутые и самоуверенные, они вызывали подспудное чувство зависти и страха столкнуться с ними на соревнованиях.

В одни из дней Есеня уже делала заминку после изнурительной сдачи приседаний, когда на территорию их тренировок покусилась одна из подопечных Владимира Семеновича. Миронов как последний садист и на сей раз не ограничивал свою фантазию, вынуждая Есеню приседать от скамейки. Всякий раз стоило колену неосторожно коснуться пола, счет обнулялся и начинался заново. В какой-то момент она перестала отслеживать количество подходов, сосредоточившись на пожирающем мышцы пламени. Каждое сухожилие, каждый мускул от бедер до пяток горел и стенал в мольбах о пощаде. Сжалился Миронов лишь тогда, когда колени Есени начали подгибаться как бы сами собой, окончательно выходя из-под контроля. После такой нагрузки требовалось минимум полчаса растяжки, чтобы минимизировать риск развития крепатуры.

Дождавшись, когда Зубков отлучится в тренерскую и оставит группу на попечение самим себе, одна из приблудышей откололась от основной массы и тихо прошелестела к Миронову. Длинные русые волосы, заплетенные в тугую косу, стегали спину девчонки на каждом неосторожном шагу. Есеня, растягивая приводящие мышцы, затаилась у шведской стенки. Диалога она не слышала, только видела, как беззвучно открывался Данин рот в ответ на реплики, и то и дело его губ касалась вежливая улыбка.

– Зачем она приходила? – бестактно встряла Есеня, едва девчонка, по виду довольная результатом переговоров, прибилась обратно к своей группе и начала возбужденно рассказывать что-то своим товарищам.

– Заинтригована? – усмехнулся Миронов, складывая руки на груди.

– Ни сколько.

– Ну как скажешь.

Конечно, она была заинтригована, что за идиотский вопрос! Группа Зубкова бесила ее одним фактом своего существования. Она слышала в редкие моменты, пробегая мимо на разминках, как те обсуждали ее, видела эти оценивающие взгляды, чувствовала осуждение кожей. Ей важно было знать, какого черта понадобилось девчонке Зубкова от Миронова. Поджав губы в раздражении и чуть склонив голову на бок, Есеня нетерпеливо ждала, когда Даня наиграется в издевки и сподобится ответить. Так оно и произошло:

– Хотела по-тихому перевестись ко мне на занятия.

Наружу едва не вырвался издевательский смех:

– Что, Зубков настолько невыносим?

Даня пожал плечами. Ему было все равно.

– Ты же отказал?

– Я обещал подумать.

Подумать – это не категорический отказ, но и не полноценное согласие. Пятьдесят на пятьдесят. Раздражение от этих слов с нее не спало, но хотя бы на короткий миг поутихло. Она с тихим вздохом осела на скамейку и спрятала лицо в ладонях. Вновь накатывала усталость. В последнее время она стала синдромом, лекарства от которого не было. Тело пронизывали насквозь невидимые нити обязательств, натягивая ручки и ножки тряпичной куклы Есени, чтобы каждый мог за них подергать. Вишневецкая оправданно чувствовала, что близка к своему апогею: протерпит днем больше, взорвется и улетит на собственном топливе на околоземную орбиту.

Еще ближе к состоянию предполетной подготовки ее подтолкнул Даня, выдыхая внезапно:

– Придется убрать сладкое из рациона. Лишний вес снижает скорость.

Есеня чувствовала себя ни в чем не повинной мухой, мирно потирающей лапки, которую неслабо приложили мухобойкой. Один отточенный удар и от нее не осталось ничего кроме мокрого пятна и пары крылышек.

– Да как ты смеешь, я не толстая! – она готова была броситься на него в ярости, если Миронов не прекратит издеваться.

– Я и не говорил, что ты толстая, я сказал, что ты медленная, – беззаботно отвесил Даня, не поднимая на нее глаз.

В зале своим чередом шли занятия, храм высотой в два этажа с неизменным запахом резины и старой краски радушно размещал под высокими сводами всех, кто желал приобщиться к здоровому образу жизни. Неудобный факт для Есени – в пустом зале убийство совершить было бы проще.

– Тебя на замерах уделала первокурсница из стана Зубкова, – он это констатировал без эмоций в голосе, напрасно строя вид, что этим до глубины души озадачен. – Это никуда не годится.

Владимир Семенович едва не светился ярче прожектора на тех замерах, словно самолично обогнал Есеню на финише. От него она тогда не удостоилась даже оскорблений, хватило только надменного взгляда и раздражающего до последней фибры души цоканья. В унисон с ним зацокала и его беговая свора, тихо переговариваясь за спиной Вишневецкой.

– Ну. может она пусть тебе подиум и завоевывает?

Она удостоилась мимолетного взора Миронова, в котором красноречиво читался отрицательный ответ. Он и сам был не в восторге от команды и, в частности, от самого Зубкова, но вслух этот никак не комментировал. Есеня не знала, откуда в нем столько рвения доказывать кому-то, что в ней есть потенциал и его вполне реально из нее выжать. Разумеется, романтизировать это Вишневецкая не собиралась, ведь прекрасно осознавала, что больше Даня пытается что-то упорно доказать самому себе, а она лишь удобная возможность для достижения личных целей.

Не то чтобы ее это хоть в малой степени ранило или надрывало душу, но ощущать себя вещью пригодной для использования удовольствия было мало. Она и до этого не питала иллюзий по поводу их совместных тренировок, но теперь все стало казаться чуть более простым для понимания.

– Ох, как же ты бесишься, когда не можешь в чем-то преуспеть.

Его слова ножом прилетели в спину, прорывая сквозь ребра путь к живым тканям. Есеня, ошеломленная, замерла на месте, не зная, как ответить на такое идиотское утверждение.

– А ты сам с чего завелся-то? – разводя руки в сторону, поинтересовалась Есеня.

Ее одолело то самое чувство, когда сердце проваливается в пятки и стучит там громко и требовательно, тщетно стараясь отвлечь от раздражителя внимание. С лица Есени медленно сползла краска, когда Даня в три размашистых шага сократил между ними расстояние и навис над ней всем своим немаленьким существом, выдыхая приторно-спокойное:

– У нас соревнования в эти выходные, а я не уверен, что ты даже круг потянешь.

– Боишься себе репутацию испортить? – прозвучало это резче, чем она рассчитывала. Видимо, десятки часов, проведенных в зале с ним наедине, развязали язык.

– При чем тут я? – не сбавляя тона, перехватил Миронов. – Ты же сама себя подставляешь. Я свое в соревнованиях уже отучаствовал.

Весь месяц каждый божий день они виделись с Даней на пробежках в шесть утра, а затем встречались после пар для полноценной тренировки, и такая блажь как отдых была недоступна Есене даже по выходным. А теперь по мере приближения соревнований он намеревался вмешаться еще и в ее рацион, лишая последних радостей в жизни – булок и шоколада. Эта сатанинская потребность выжимать из нее максимум на Есене сказалась только животной усталостью и желанием подвесить себя в один прекрасный день на канате.

– Так что избавляйся уже от своих запасов в рюкзаке, – пригрозил Даня, – и маме своей передай, чтобы не подкармливала.

Последней фразой он поставил жирную точку в их диалоге, не желая разводить полемику на пустом месте. Миронов вообще во всех своих приказах был непреклонен и никаких компромиссов не терпел – либо, как он сказал, либо никак. Есене же, в которой матерью природой стальной стержень был заложен ржавый и тонкий, оставалось только безропотно ему подчиняться, изредка находя в себе смелости выдать что-нибудь эдакое в ответ.

– Помру с голоду до твоих драных соревнований, сам виноват будешь.

Его лица тенью коснулась насмешливая улыбка, которую он скрыл, намеренно оборачиваясь к ней спиной. Мироновские манерные жесты заставляли чайник внутри Есени кипеть с такой силой, что крышка с бряканьем подпрыгивала.

– Вишневецкая, я тебе последний раз повторяю: еще раз увижу с булочкой, ты у меня бег будешь до морковкина заговенья сдавать.

Она со злостью схватилась за первое, что подвернулось под руку и послала вслед Дане, не надеясь попасть. Кто бы знал, что пальцы выхватят из сумки именно злосчастный пирожок, а природное отсутствие точности именно сейчас трахнет логику и позволит руке зарядить точно в цель.

В их части зала эффектом взорвавшейся бомбы повисла гробовая тишина. Благо до оравы Зубкова эта сцена так и не долетела. Ошметки тушеной капусты соплями свисли с лица и плеч Миронова, застывшего на месте, точно статуя Давида. Где-то в глубине сознания больно кольнула мысль о неминуемости наказания за такую дерзость. Вместо оправданий, однако, Есеня на свет произвела потрясенный задушенный вздох, прикрывая губы ладонями.

Совсем невовремя ее настигла паскудная привычка несдержанно ржать над любой неловкой ситуацией. Наружу сквозь стыд и страх напористо прорвался смех, поджимая пресс и сводя щеки.

– Я не… п-про… прости… – Вишневецкая, будто в эпилептическом припадке, задрожала и заметалась по залу, давясь смехом, пока воздух в легких окончательно не иссяк, а с губ не начали срываться только частые вздохи вперемешку с чем-то отдаленно напоминающим уханье больной совы. – Я не… не…, – она упала на колени, хватаясь за живот, – я не хотела.

Даня со спокойствием, доводящим до истерики, стряхнул с себя остатки капусты, особо прилипчивый кусок выковыривая из волос. Есене вдруг показалось, что живот ее неминуемо разорвет от смеха, если он сейчас же не остановится.

– Про зачет по канату помнишь? – нарочито бесстрастным голосом поинтересовался Миронов, утаивая за зубами металл раздражения и гнева.

Сердце в груди встрепенувшейся птахой влетело громко в ребра, да так и застыло на одном месте. Удушающий щуп смеха ослаб, сменившись нервной дрожью голосовых связок.

– Помню, – покорно ответила Есеня.

Он сделал предупредительный шаг в ее сторону, играя желваками на побелевших щеках.

– Залезай, Вишневая, – сквозь зубы велел Даня тоном непреклонного альфы.

Есеня, не помня себя от страха, в считанные секунды взлетела крепким хватом вверх. Миронов нарочито медленно начал прохаживаться под канатом, словно лев, выжидающий, когда жертва ослабнет и свалится сама. В какой-то момент ей и вовсе начало казаться, что он сейчас одним рывком дернет за веревку, и она полетит в объятия матов и пола со скоростью тяжелого снаряда

– Лучше б ты так бегала, как лазаешь, – выдохнул он недовольное под нос, вытаскивая из кармана увесистый такой шарик для тенниса.

Не успела она опомниться, как снаряд взлетел перпендикулярно вверх, ударяя точно по ее мягкому и нежному седалищу. Есеня заверещала что есть силы от охватившей паники, крепче вцепляясь в канат. Защитная функция организма ответила на это очередной порцией истеричного смеха сквозь слезы и боль.

– Ну, прости, я все поняла, – тщетно пыталась заверить Даню Вишневецкая, беспомощно раскачиваясь на канате, – пирожки – зло. Все, отпусти меня.

– Я и не держу, – безразлично пожал плечами Миронов, примирительно отступая на шаг.

В биологии Есеня никогда не была сильна и лишь одному Богу было известно, каким образом она умудрялась получать пятерки. Но в теме генетики она разбиралась неплохо. И если можно было поразмышлять с точки зрения закоренелого скептика, то выводы были неутешительными: в их отношениях Даня – абсолютный доминант, а она – полный рецессия, и природа это сложившееся положение дел изменить была не способна.

Когда она нехотя сползла с каната, с глазами трусливой антилопы выслеживая малейшие перемены в настроении Миронова, он поставил перед внезапным фактом:

– Я заеду за тобой завтра часов в девять.

– Зачем? – Есеня же с искренним недоумением вытаращилась на него, нервно сглатывая слюну.

– Бестолочь, – промурлыкал Даня, разминая на губах усмешку, – завтра пятница, подготовительный день перед стартами. А нам с тобой пилить не меньше четырех часов на машине на эту гребанную спортбазу.

– А мы разве не должны ехать туда вместе с остальными во главе с Зубковым и его сборной?

Он в ответ только хмыкнул что-то нечленораздельное, будто насмехаясь над ее ответом.

– Ну, если тебе так хочется тащиться туда на поезде, я не настаиваю.

Перспектива провести с ним в узком, запертом пространстве не меньше четырех часов внезапно начала угнетать. Есеня осознавала, что из двух зол стоит выбрать то, у которого есть машина, но от этого принять подобные вести на чуть более позитивной ноте не получалось. Кажется, этой новостью Даня был обрадован еще меньше, чем она, но выбора у них обоих, если так посмотреть, не было. А посему она просто вынуждена была ответить ему покорным кивком, упуская из виду самодовольную улыбку, поплывшую по лицу.

– Хоть бы зачет по канату поставил, – пробубнила она неслышное под нос, на что послышалось незамедлительное, коронное:

– Обойдешься.

– Жмот, – не скрывая разочарования, огрызнулась Вишневецкая, с горя надувая щеки в знак глубокого оскорбления.

– А за это можно и в багажнике на соревнование поехать или хуже – с Зубковым в плацкарте.

Миронов нарочито серьезным тоном процедил фразу сквозь зубы, выстреливая в сторону Есени остатками капустных запасов с плеча. Последнее, что слышала она перед тем, как хлопнула дверь раздевалки, обещание Дани устроить ей на базе веселую жизнь.

Глава 4

Яркое золото осени медленно, но верно сменилось прогнивающей серостью. Лужи на дорогах уже не просыхали, курточку дома забыть не позволял холод, а зонтик всегда находил место на дне рюкзаков и сумок особо прагматичных людей.

Дане нравилась осень, нравилась сырость и дождь, и пускай все на это крутили пальцем у виска, своего мнения он менять не собирался. Миронов вообще любил ломать систему, иначе жизнь попросту становилась скучной и до зубного скрежета однообразной. Он, наверное, и в учителя от скуки подался, потому что не видел себя в строгом костюме посреди кабинета, насиживающим геморрой среди бумаг и папок. Другое дело посвятить себя тому, в чем был силен еще с того момента, как научился ходить. Он ведь спортом дышал и жил всю свою жизнь, да у него и отношения самые долгие были только с тренажерами в залах, другие его принципиально не устраивали или быстро надоедали. Даня знал, что его непостоянство рано или поздно доведет до крайностей, но менять эту неотъемлемую часть самого себя Миронов в ближайшей перспективе не планировал.

– Ты ведь всю эту хрень с соревнованиями не ради премии затеял.

Голос Вишневецкой вывел из размышлений. С ней не соскучишься, всегда найдет брешь в его броне, в которую с готовностью засунет иголку. Такая уж она от природы, до всего ей необходимо докопаться, чтобы найти суть. Вот если бы ему года три назад сказали, что придется тренировать именно ее, Даня бы непременно заржал в голос, оценивая мастерство шутки. Три года назад он бы ни за какие деньги на это не согласился.

– Почему ты так думаешь? – беззлобно отозвался он, сильнее вжимая педаль газа в пол.

– Человеку с BMW вряд ли скрасит жизнь надбавка к зарплате университетского препода.

С ней четыре часа в машине, словно музыка, словно Рамштайн на полной громкости – вроде приятно, а звук поубавить хочется. Впрочем, Даня к этому даже привык, больших неудобств она ему не доставляла. Есеня вообще была довольно удобной: неприхотливая, покладистая и готовая впитывать все его подколы, пока не начинало тошнить. Потребность доводить до точки кипения в нем была неискоренима. Но нельзя же быть во всем идеальным, верно?

С генофондом ему бесспорно повезло, а вот с характером не особо, хотя Дане порой казалось, что все дело в воспитании. Вот Вишневецкая, к примеру, была забита авторитарным мнением родителей, на мир его глазами смотреть не умела, потому у нее все было двухцветным и плоским, как старое, немое кино.

– Сама бы могла иметь такой, если бы участвовала в соревнованиях.

– И за какие такие соревнования дарят машину? Я на свой выигрыш могла себе позволить только игрушечную.

– За международные, – оскалился в улыбке Миронов. – Жалко, что ты до них так и не добралась.

В перспективе у нее брезжило еще много медалей, возможно даже олимпийских. Но по непонятным причинам она соскочила с этого поезда и больше к занятиям не возвращалась. Для Дани это так и осталось загадкой, а спросить ее отчего-то он до сих пор не решился. Елозило под кожей чувство, будто он лезет не в свое дело. Сам-то он тоже без надобности о своем уходе из профессионального спорта разговаривать не любил. Было в этом что-то до интимного личное.

– А на что потратили твои призовые? – сменил он тему, пока тишина между ними не стала неловкой.

– На ремонт балкона.

На лицо Дани настойчиво запросилась улыбка, которую тот вежливо старался сдержать. Это звучало настолько абсурдно и нелепо, что невольно напрашивалась жалость.

– Прости, – виновато протянул он.

Есеня пожала плечами и ответила:

– Да нет, это и правда смешно.

– Я грустнее истории в жизни не слышал.

Периферийное зрение уловило в размытых красках за окном нужный указатель, а чуть позже об этом объявил и GPS, а это значило, что долгое путешествие подходило к концу. Широкие колеса кроссовера съехали с ровного полотна дороги на ухабистую просеку, заставляя грубо ударяться подвеской о ямы и сдерживать за зубами мат. Детали его глубоко обожаемой BMW стоили дороже работ по прокладыванию колеи в разжиженной грязи, и сей факт неимоверно раздражал Миронова.

Шатал, если честно, Даня эти сборы и эту спортбазу у черта на рогах. Будто где-нибудь поближе съезд устроить было нельзя. Чем был плох университетский стадион или любой другой в черте города, оставалось загадкой. Единственная мысль, успокаивающая его натянутые струной нервы, – они сюда добрались раньше многострадального Зубкова с его оравой длинноногих атлетов крепких по телосложению, но кроме того бесповоротно тупых.

О том, что между ними еще с первого сентября отношения не сложились, знали только скромные единицы. О том, что Даня его люто ненавидел, знал только сам Владимир Семенович. Причины на то были и веские: этот пятидесятилетний, прокуренный буйвол искренне верил, что молодняку вроде Миронова делать в университете нечего, мол, не пресытился он еще жизнью для такой сложной профессии, его уровень – общеобразовательная школа или частные секции. Даня же все его притязания на место тренера сборной расценивал не выше чудачеств старого импотента, а потому не мог относиться серьезно к его претензиям.

– Здравствуйте-здравствуйте, а вы откуда к нам пожаловали? – к ним скорым шагом неслась навстречу молодая практикантка со звучным именем Мария, указанном на бейдже, и прижимала к тяжелой, подтянутой груди новенький планшет.

Даня на долгие приветствия не расшаркивался, только послал в сторону девушки широкую улыбку и отметился в ее длинном списке под аккомпанемент ее щебетания и едва проскальзывающих комплиментов. Вишневая, оставленная без права выбора, только обреченно тащилась вслед за ним сквозь хитрые переплетения спортивных комплексов и по-партизански молчала.

Мария, которая уже через минуту знакомства с румянцем на щеках попросила называть ее просто Маша, тропической птицей порхала сквозь местные джунгли, попутно объясняя, что и где тут расположено. Даня словил себя на мысли, что ему нравится следить за ее изящной артикуляцией и сочной грудью, подпрыгивающей на каждый шаг.

– У нас тут ремонт капитальный недавно был, так что все новое, тренажеры новые и покрытие у беговых дорожек тоже, – гордо заявила Маша, оборачиваясь к нему в пол корпуса. Он в ответ сделал вид, что ему до одури интересны ее истории, а не глубокое декольте.

Небо над спортбазой было закутано толстым слоем свинцовых облаков, из которых брызгал иной раз торопливый дождь, орошая и без того влажную землю еще старательнее. Погода сегодня полная дрянь, и угнетенность ощущалась в каждом прибывшем, кроме самого Миронова с его противоестественной любовью к сырости и темноте.

– А вот здесь вы будете жить, – указала она на невзрачное трехэтажное здание, запрятанное где-то в самых глубоких дебрях базы среди елей и берез. – Если будут еще вопросы, меня сможете найти в центральном корпусе.

– Спасибо, – из вежливости кивнул ей Даня, крепче перехватывая в руке дорожную сумку.

Уходила Маша неторопливо, словно нехотя, беспрестанно оборачиваясь в сторону Миронова с легкой улыбкой на губах. Стоило только павлину внутри него с важностью расправить хвост, как по гордыне прилетел ощутимый удар со стороны Вишневой:

– Подбери слюни, тебе ничего не светит.

– С чего такая уверенность?

Вишневецкая пожала плечами и предпочла сдержать мысли при себе. Впрочем, можно было и догадаться, что она собиралась выдать в ответ. Она обогнула Миронова по глубокой дуге и неспеша поплелась в сторону выделенной комнаты.

– Далеко собралась? – окликнул он со спины, принуждая Есеню тормозиться у нужной двери.

В его сторону она не поворачивалась, только тяжело тянула воздух через нос, прежде чем кинула в ответ злобное:

– Отсыпаться, как все нормальные люди.

Как же ему нравилось рушить ее ванильные мечты, демонстрируя свое превосходство всеми доступными способами. Да, быть может, Даня и был законченным козлом, но разницу между «надо» и «можно» знал хорошо. И правда была в том, что спать Вишневецкой днем было можно, а тратить это же время на тренировки надо.

– Размечталась, – оскалился Миронов, складывая руки на груди, – мы не на курорт приехали. Переоделась и бодрым шагом на стадион!

– Вот же деспот, – прошипела она под нос.

Зубков мог сколько угодно делать поблажки своим питомцам, а Даня вот не собирался проигрывать, и, если весь корень проблем заключался в излишней ленивости Вишневой, из нее это дерьмо нужно было изгонять. Как дьявола из истинно верующего.

А пока она, наскоро переодевшись, с пузырящейся ненавистью и негодованием разрезала пространство длинного коридора резкими шагами, выдавая себя за один сплошной комок нервов и раздражения, Даня с чувством удовлетворения швырнул в свою комнату сумку и громко запнулся об порог, когда услышал за спиной:

– Миронов, твою мать, да ладно? Какими судьбами в нашу глухомань занесло?

Фраза долетела до него через весь коридор и заставила врасти ногами в пол от неожиданности.

Алексей Дмитриевич Краев, а для друзей просто Леха, детина под два метра ростом с широченной акульей улыбкой и крепким медвежьим телосложением был последним в этом захолустье человеком, на которого рассчитывал наткнуться Даня. Они после окончания универа не виделись без малого полтора года, разведенные судьбой по разные полюса так далеко друг от друга, что вся их крепкая дружба потеряла внезапно всякий смысл.

– А тебя-то как сюда попасть угораздило? – с удивлением спросил Миронов, до хруста сжимая его пальцы в рукопожатии.

Он не скрывал, что рад видеть близкого кореша, потирая распухшие костяшки, смятые тяжелой рукой Лехи до характерных покраснений. Как был малахольным и неповоротливым, так и остался.

– Ну, я тут типа на побегушках, – оправдывался Краев, проходя пятерней по волосам, – с работой пока нелады, вот и напросился. Да ладно, забей, в принципе, это мои проблемы.

Леха всегда отличался потрясающей способностью все свои проблемы обращать временными неудобствами на грани мелких неувязочек, которые по щелчку пальцев можно разрешить. И пусть у него жизнь сахаром никогда не была, он умудрялся сохранять в себе эту черту до последнего.

– Слушай, мне тут присмотреть кое за кем надо, лучше на стадионе продолжим разговор, – предложил Даня, выталкивая друга из здания.

***

Темнело тут на удивление быстро, наступающий вечер придавливал столбик термометра ближе к нулю. Изо рта полупрозрачными облачками валил пар, на плечи оседала морось и пробирал до костей по-настоящему осенний холод. Вопреки ожиданиями на улицу вывалила большая часть прибывших, разминая коченеющие конечности на мокром полотнище беговых дорожек.

Даня на все это великолепие взирал гордым соколом с высоты трибун, не отрывая взгляда от единственной фигуры в толпе. Есеня, наплевав на общую разминку, заткнула чужие голоса наушниками и ушла рысцой на большой круг. Ему, собственно, было глубоко наплевать, на ее отношение ко всему этому цирку, ведь по большей части ее взгляды он разделял. Лишь бы эта своенравная завтра не подвела.

– Я смотрю, ты теперь молодняк натаскиваешь, – Леха криво усмехнулся в сторону нарезающей круги Вишневецкой, вызвав на губах Дани непрошеную улыбку.

– Приходится, – нехотя ответил он, усаживаясь на трибуны. – На добровольных началах вызвался помочь.

Он ведь буквально ощущал волны ненависти, исходящие от нее, словно эхо-локация военной подлодки. Но сколько бы не бесилась она по поводу этих соревнований, факта того, что она уже принимает в них участие, это не отменяло.

– Слушай, а она похожа на ту мелочь, с которой ты занимался. Кажись, я ее на соревнованиях видел.

Мышцы пресса против воли напряглись. Однако память на лица у Краева была отменная.

– Это она и есть.

– Ну нихрена себе новости, оказывается Земля круглая! – с искренним удивлением выдал Леха. – Хотя, чему удивляться, ее предки дружили с твоими. И как, не бесит?

– Одну тренировать проще, чем всю команду, так что я не жалуюсь.

– Она, надеюсь, не в курсе, что ты с ее тренершей…

Даня в ответ только поджал губы и поднял на друга красноречивый взгляд. Не то чтобы ему было хоть в малой степени за это стыдно, но на людях можно было и комедию поломать. А Леха в ответ только рассмеялся в голос и принялся искать по карманам зажигалку.

– Зашибись тебе, наверное, – чуть успокоившись, выдавил он, – и с тренером успел, и с подопечной.

Под ребром что-то противно защемило.

– Это ты сейчас к чему?

– А что? – вопросом на вопрос ответил Леха, – норм же вариант – бывшая гимнастка, вроде не тупая, растяжка класс, да и вообще в самом соку.

– Пошел ты, понял? Я не по малолеткам.

Миронов это бросил больше шуткой, чем всерьез, хоть и придерживался мнения, что Краеву стоило бы научиться фильтровать базар. Когда между мозгом и языком отсутствует перегородка, общение с людьми становится внезапно не таким легким занятием. Особенно с незнакомыми.

– Не такая уж и малолетка. Сколько ей? Лет двадцать? Говорю же – самый сок.

– Рот свой завали, Краев, – беззлобно бросил Даня, – без тебя разберусь.

– Ну, а отец твой как? – поинтересовался он, прикуривая сигарету. На предложение последовать по его примеру Даня отрицательно покачал головой. Накурился уже, хватит.

– Все успокоиться не может, – хмыкнул Миронов, – думает, что я так свой максимализм демонстрирую. Ждет, когда я наиграюсь в учителя и пойду на второе высшее.

– А ты пойдешь?

– А хрен его знает, – Даня безразлично пожал плечами, – может и пойду, правда пока такого желания не возникает.

– Ну, хоть в средствах он тебя не ограничил.

– Он, конечно, моих взглядов не поддерживает, но свято убежден в том, что от меня отворачиваться нельзя. Продал мне эти вшивые акции за бесценок, лишь бы было на что жить. Это в нем так чувство вины воет, ну знаешь, воспаленный отцовский инстинкт.

– Все еще думает, что ты после травмы не отошел?

– Нет, это в нем и до нее было, – отмахнулся Даня, – просто не так явно выделялось.

Поднимать эту тему снова ему совсем не хотелось, не срослись еще некоторые раны на душе. А о проблемах его так и вовсе знали лишь скромные единицы, и Леха был среди них. К сожалению или к счастью, только этот медведь с душой нараспашку умудрился не гиперболизировать ситуацию Дани до масштаба катастрофы и просто отнесся к этому с пониманием.

– Курить-то хоть давно бросил? – перевел Краев тему разговора, за что Миронов был ему бесконечно благодарен.

– Полгода уже ни одной в рот не брал, – самодовольно кивнул он в ответ, – даже попыток не делал.

– Вот это я уважаю. Сказал – сделал. Настоящий мужик!

Между ними воцарилась уютная тишина, нарушаемая лишь бестолковым жужжанием толпы на стадионе. Вишневая уже по традиции выдохлась на пятом круге и перешла на неторопливый шаг, стирая со лба проступившую от усердия испарину. Чего в ней было не отнять, так это стремления выжимать из себя все по максимуму, пока совсем плохо не станет. И хоть Даня подобного не одобрял и выступал за умеренность в любом деле, сегодня останавливать ее он не собирался.

– Слушай, тут мы по-тихому притаранили пару бутылок, – шепнул Леха заговорщицким тоном, – приезд отметить. Ты как, с нами?

Даня в ответ натянуто улыбнулся, потирая кулаки.

– Рад бы, но завтра старты в десять.

– Ой, это мне говорит человек, который перед чемпионатом "Джека" с текилой мешал. Да ладно, брось, там же хорошая компания собирается, никаких тебе старперов со свистками.

Наверное, каждого такая ситуация подводила к короткому диалогу со своими шизофреничными вторыми Я, одно из которых подбивало согласиться, а второе – яростно доказать, что ты выше этого и способен избежать соблазна. В спорах обычно верх брала та из сторон, которая толковых аргументов не приводила и советовала только послать все к чертям и забить на последствия.

***

Есеня по природе своей была заядлым домоседом, который отрицал любое другое место для ночлега кроме собственной кровати со знакомым запахом порошка и продавленной подушкой. Организм, не привыкший к смене декораций, мог только инстинктивно выталкивать ее прочь из сна и заставлять безжизненной уставшей куклой с ватными конечностями смотреть стеклянными глазами в потолок.

Даня сегодня тренировку завершил на удивление быстро, объясняясь с ней весьма пространственно, а после и вовсе куда-то свалил, оставляя ее на попечение самой себе. Миронов поступил стратегически верно: бежать ей с этой базы все равно было некуда, она и пытаться бы не стала, не настолько смелая.

И если поначалу мысль о полной свободе действий приводила ее в немой восторг, когда же она осталась абсолютно одна среди толпы незнакомцев, единственный вариант для нее был – вернуться в комнату, обнять тетрадь с конспектами и усердно учить, пока глаза от усталости не начали слипаться.

Но организм, как оказалось, та еще сука, и просто взять и забыться глубоким сном отказывался. Мышцы действовали против воли, напрягаясь всякий раз, стоило ей только закрыть глаза. Дошло почти до абсурда: когда в комнате погас свет, из длинных кружевных теней, отбрасываемых на стены березами за окном, начали складываться совсем уж психоделические образы, отбивающие всякое желание засыпать. Так она и замерла в оцепенении в кровати, закусив от досады губу. Мнительность Вишневецкой не знала границ, одной оставаться ей было строго противопоказано.

Пустая коробка комнаты с бледными стенами и жесткой кроватью неимоверно угнетала ее, напоминая больше карцер, чем комфортабельный номер только что после ремонта. Маше следовало бы с меньшим энтузиазмом нахваливать эту дыру, чтобы ненароком не забросать пыль в глаза несведущих посетителей.

Сердце у Вишневецкой заходилось в страстной чечетке всякий раз, когда в коридоре раздавались чьи-то шаги или шепот опьяненных свободой (или не только свободой) студентов, точно таких же прогульщиков-спортсменов как и она.

Есеня просто не умела радоваться отсутствию занятий и обязательств, не умела заводить без проблем друзей и вообще она была слишком правильной для того, чтобы в два часа ночи шататься по корпусу и ехидно хихикать в темных углах с новоприобретенными знакомыми. А ведь как эти суки достали елозить где-то рядом за стенкой, мешая спокойно (не)спать. Но финальный аккорд в игре на натянутых струнах нервов поставила короткая дробь чьих-то пальцев по ее двери, заставившая в страхе сорваться с места и врубить свет.

Открывшаяся взору картина, заставила Вишневецкую раскрыть от удивления рот и вцепится в дверной косяк, чтобы устоять на месте от прошибающего запаха алкоголя.

– Твою мать, – коротко констатировала Есеня, – да ты в дрова.

Миронов стоял под дверью на одном честном слове, пошатываясь, словно маятник напольных часов – медленно, монотонно и раздражающе. На нем была смятая футболка и, кажется, следы чьей-то помады, но это было совсем не важно. Важно было лишь то, что ему хватило нетрезвого ума припереться именно к ней – к личной панацее от всех проблем.

– Отнюдь, – отмахнулся Даня, активно мотая головой, – половину себя я контролирую.

В опровержение собственных слов он сделал героический шаг вперед и всей своей немалой массой навалился на плечо Сени, утыкаясь носом в шею.

– Ты вишней пахнешь, Вишневая, – его тихий шепот прошелся по верхнему слою кожи, вызывая непрошенные мурашки.

Ничего возбуждающего в этом, однако, не было. Да и думать приходилось о вещах более приземленных, например, о том, как устоять теперь на ногах. Ей невольно пришлось обхватить Даню руками и навалить его тело на стену. Дверь не с первой попытки удалось закрывать только ногой, удерживая Миронова, а заодно и себя от падения.

– А от тебя разит как от ликеро-водочного завода, – бесцеремонно разрушила всю романтику момента Есеня.

Кажется, не зря организм не желал засыпать. Где-то на подсознательном таилось предчувствие, что что-то непременно пойдет не по плану. Теперь ей и подавно сон не грозил, ведь для Вишневецкой ночь обещала быть бурной.

Глава 5

Пока Даня бессовестно проматывал ночь и утро, уткнувшись носом в подушку, Есеня обдумывала мысль, что она ему ничем не обязана и помогать вообще-то не должна. И будь проклято ее чертово воспитание, которое не позволило просто захлопнуть перед его носом дверь. а ночь, проведенную скрючившись на стуле, разъяренная часть Вишневецкой жаждала вырваться наружу и устроить скандал. Благо, что верх пока удавалось взять той части, что была слишком измотана для конфликта.

Да и что бы она ему сказала, если бы набралась смелости? Что он пьяное недоразумение, которое не умеет вовремя останавливаться? Что тренер из него так себе? Что пора бы повзрослеть? Она догадывалась, что Даня косвенно все это знал, и удивлять его будет уже нечем.

На часах было девять минут девятого, за окном на мокрых ветках напевали песни птицы, а Есеню так некстати атаковало резкое желание закрыть глаза и провалиться в объятия Морфея. Лечь рядом с перебравшим тренером не позволяла совесть, а еще некая доля стыдливости по отношению к его оголенному торсу.

Нет, она его не раздевала. Справился своими силами.

Честно говоря, она совсем не ожидала подобного от Дани. Конечно, он не являл собой прообраз святого трезвенника, но Есеня до сего момента искренне верила, что совести у него хватит, чтобы не поддаваться искушению хотя бы на соревнованиях. С другой стороны, понять его тоже можно было: будь в ней чуть больше смелости и навыков общения с живыми людьми, сама бы себе давно подыскала компанию с бутылкой. Но опыта у Вишневецкой не было, да и вкус алкоголя ее не особо вдохновлял. А по сему ей просто приходилось теперь пасти этого полуживого буйвола, удостоверяясь, что он по-прежнему дышит.

– Ты бы лучше глаза открыл, Миронов, – посетовала Есеня, потирая переносицу, – у нас соревнования через час.

Инфузория на ее кровати только промычала что-то нечленораздельное в подушку и отвернулась к стене.

Вишневецкую атаковало внезапное желание раздобыть во что бы то ни стало таз с ледяной водой и пожертвовать своими простынями во имя трезвого и бодрого Миронова. Вот только совесть диктовала ее действия и не позволяла вот так просто нарушить чужой сон. Ей и за тот случай с пирожком по сей день было стыдно. От бессилия заскрипели зубы.

– Да твою мать! – нервы порванными струнами сыграли последний аккорд, – сделай волевое усилие и проснись!

– Зачем так орать, и без тебя плохо, – послышалось полуживое с кровати вместе с отчетливым стоном Миронова.

– Зачем столько пить, и без этого весело, – в тон ему отвесила Есеня.

Данин труп перекатился на бок, поджимая в тонкую линию сухие губы, чтобы ненароком не попрощаться с содержимым своего желудка.

– Алкаш бессовестный.

Он бы, наверное, волевым усилием послал ее с такими оскорблениями, если бы в качестве извинения перед носом она не поставила стакан с прохладной водой и целый блистер аспирина. Благодарить Есеню за такое трепетное участие сил у него уже не осталось, все ушло на чемпионский рывок к столу и разрывание несчастной пачки со спасительными колесами.

– А что ты делаешь в моей комнате? – утолив первостепенную жажду, поинтересовался Даня.

– Я тебе тот же вопрос задать хочу, – Вишневецкая в ответ только губы от раздражения надула, – что Ты делаешь в Моей комнате?

Тишину разорвал протяжный стон полный негодования и стыда, сопровождаемый красноречивым фейспалмом Миронова. Лицо его с похмела болотно-зеленое на какой-то миг приобрело розоватый оттенок то ли от освежающей таблетки, то ли от переполняющих чувств.

– Леха, скотина пьющая, – донесся до Есени болезненный шепот. Кто такой загадочный Леха, она не имела ни малейшего понятия, да и не в нем сейчас была проблема.

Вишневецкая все не могла разрешить дилемму: ей Миронова пожалеть или обсмеять до боли в диафрагме. Выглядел он, мягко говоря, как после встречи с катком – помятым, бледным и раскатанным бессильным блином по ее кровати. Блаженное неведение о последствиях долгих пьянок не позволяли ей до конца прочувствовать всю силу и мощь бронебойного похмелья.

Еще ощутимее лицо Миронова покрылось налетом красных пятен, когда глаза локаторами прошлись по комнате и обнаружили футболку отдельно от своего тела. Есеня в ответ только покачала головой и лишила его необходимости задавать лишние вопросы.

– Время сколько? – после продолжительной паузы бросил Даня.

– Половина девятого.

Миронов с не выведенным окончательно алкогольным коктейлем из хер пойми каких погребов свалился обратно на кровать. Он долго всматривался в пустое полотно потолка, пока зрение окончательно не сфокусировалось на кривой трещине в известке и по роговице перестал так беспощадно резать дневной свет.

– Мне нужны темные очки, холодный душ и пробежка, – в конечном счете заключил Миронов, – и еще аспирин.

– Посодействовать могу только с последним, – отозвалась Есеня, – и вообще, выметался бы ты из моей комнаты, а то тебя могут неправильно понять.

– Будешь много думать о чужом мнении, совсем самооценку потеряешь, – назидательным тоном парировал Даня.

– Повторишь это, если тебя застукают на выходе.

Тряпичной куклой Миронов со второго… третьего подхода все же заставил себя подняться на ватные ноги и грузной тушей осесть обратно, потирая пульсирующие виски. Есеня пришла к выводу, что жалости он заслуживает больше, чем смеха, даже с учетом того, что он самолично довел себя до такого состояния.

Она не помогала ему подняться, не хотела ранить и без того потасканную гордость, а, впрочем, Даня и не просил к себе жалости, покачивающимся маятником отправляясь прямиком к двери.

– Миронов, – успела окликнуть его Есеня, прежде чем тот дернул за ручку.

Футболка смятым комом отлетела в его лицо. Без этой части гардероба его появление в коридоре наверняка вызвало бы ненужные вопросы. Он молча натянул на себя одежду, что-то едва слышно буркнул под нос и сделал шаг прочь из комнаты, бросая напоследок:

– Через пятнадцать, – мотнул головой, – через тридцать минут жду у лесной тропы. На стадион я в таком виде точно не попрусь.

***

«Как бы не сдохнуть» стало для Дани девизом нового дня. В голове вертелась мысль, что первому марафонцу бежать было куда легче, чем ему сейчас идти. По преданию тот бедняга все же донес благие вести в Афин и помер, вот и у Миронова сложилось впечатление, будто он так же под конец своей дистанции упадет и обратно уже не поднимется.

В голове бултыхающийся аквариум с рыбками, который он боялся расплескать – вода в нем была мутная и подозрительно воняла стариной Джеком. Даня тщетно старался не растрясти эту хрупкую сферу, прорываясь всеми доступными методами к родной кровати этой чертовой спортбазы.

Ну, хоть фортуна была сегодня на его стороне: по пути до комнаты Миронову не попалось ни одного знакомого лица, да и незнакомые были слишком заняты чем-то личным, чтобы тратить на него хоть крупицу внимания. Более прочих Даню радовал факт того, что ему не подвернулся Зубков. Он уж наверняка не преминул бы настучать на него кому положено и добиться отстранения от должности. Старый мудак.

Когда перед ним, наконец, со скрипом нехотя распахнулась дверь знакомых казематов, от счастья с губ сорвался облегченный стон. Комната у него была немногим больше Вишневой, да и кровать чуть шире и мягче, но ему на это было глубочайшим образом наплевать, лишь бы было куда пристроить тяжелую башку и ватное тело.

– Наконец-то, – в искреннем порыве прошептал Даня подушке, зарываясь носом в свежую наволочку.

В запасе у него было полчаса: целых тридцать минут чтобы досмотреть сон, вытащить себя из одежды и прогнать прочь похмельного ублюдка внутри холодной проточной водой. В кармане истерично зазвонил телефон, требуя к себе внимания. Некто на другом конце провода требовал распахнуть глаза и невидящим взором испепелять экран в попытках вычитать имя входящего.

– Твою ж, одной тебя не хватало, – выдохнул Миронов, сбрасывая звонок. Если достанет ума, перезванивать она не будет.

У него оставалось двадцать девять минут на то, чтобы взять себя в руки, пройтись пощечинами по щекам и вытолкнуть себя навстречу новому дню. Двадцать девять минут на то, чтобы закрыть глаза и провалиться в глубокий сон без сновидений. Рыбки в аквариуме внезапно перестали бултыхаться и спокойно, наевшись гальки, улеглись на самое дно, не подавая признаков жизни.

Когда он нашел в себе силы, чтобы поднять потяжелевшие распухшие веки, картина перед его глазами не изменилась – стол, кровать, раскрытая дорожная сумка и сливочный диск солнца, плывущий медленно по голубой глади неба над изумрудными макушками леса.

Звон в башке стих, виски уже не отдавали той пульсацией, раздирающей голову по частям, будто в череп кто-то засунул гранату. Ощущал себя Миронов много лучше, почти чувствовал бодрость, будто и не дремал каких-то несчастных пару минут.

Наверное, потому что он и не дремал.

На часах без пятнадцати десять. С громким матом Даня свалился с кровати и ринулся в душ вымывать остатки похмелья, сонливости и головной боли.

Утро сегодня было с особой прелестью солнечное, яркое, выкрученное на максимум насыщенностью цветов. Трава под ногами золотая, хвоя елей в богатом малахите, даже небо было присыпано лазурью, ослепляя драгоценной роскошью. Такое для октября не редкость, ведь отчего-то именно его выбирало каждый год Бабье Лето, чтобы полноправно отыграться на нем за то, что не успело случиться за три месяца.

Люди сегодня, разморенные осенней духотой, делали все с особой приятной ленцой, переключая внутри батарейку на экономный режим. Одни только студенты перед стартами не знали покоя, впустую пытаясь сбросить напряжение и нервозность тренировками.

У Дани дуреть от великолепия сегодняшнего дня не осталось проклятого времени, он спрятал по-зимнему серые глаза за темными стеклами очков и принялся выискивать в толпе знакомое лицо, путешествуя взглядом по собравшимся.

– О! Мертвые восстали! – по спине прилетела чья-то тяжелая рука, выбывая из легких кислород. Леха, как всегда, не рассчитал сил. – Ты вообще как, а?

– Сука ты, Краев, – прорычал сквозь зубы Даня, отталкивая друга подальше от тебя, – я же просил мне много не наливать.

– А я чего? – в искреннем изумлении удивился он. – Я ж не спаивал, ты и без меня набраться успел.

– Да пошел ты.

Леха по природе своей человек простодушный и необидчивый прокряхтел что-то ему в ответ, усмехнулся и завел свою шарманку снова, будто вокруг не сновали туда-сюда люди, грея уши о любую сплетню:

– А ночевал-то ты хоть не под соснами, я надеюсь? А то я твою комнату проверял, там пусто было.

– Нет, у Виш… – Даня осекся на последнем слове, словив себя на мысли, что выдавать свою несчастную палочку-выручалочку не хочет, и закончил фразу пространным, – не важно.

Краев за спиной отсеялся будто бы сам собой, не привлекая ненужного внимания, а Миронов остался на попечение самому себе, потерянный в гудящей роем пчел толпе. Чувства вины за свое поведение он не испытывал, оно в нем отмерло за ненадобностью еще в раннем детстве, что, впрочем, никак не мешало ему желать хоть как-то оправдаться за свой косяк перед Вишневой.

Среди разгоряченной толпы спортсменов удалось выловить чью-то знакомую руку и потянуть на себя. Одна из студенток, имени которой Даня упорно не помнил, но точно знал, что пары у нее проводил, наивно хлопала своими телячьими карими глазами, расплываясь в стеснительной улыбке в его присутствии.

– Где мой птенец ошивается, до старта пять минут, – не размениваясь на любезности, просто спросил Миронов.

– Вишневецкая-то? – уточнила девчонка, нервно передергивая плечами, – не знаю. Последний раз видела, когда она в корпус бежала. Переволновалась, видимо, решила не участвовать.

На этих словах интерес к ней был исчерпан. Даня, подгоняемый временем, рванул сквозь обступающие волны людей на свободу к главному корпусу. Не хватало еще обнулить все его старания каким-то дурацким волнением.

***

На Миронова за его опоздание Есеня зла не держала, в конце концов, в воскрешение после сильнейшего похмелья всего за тридцать минут она не верила. Разминалась сама, сама оформлялась перед стартами, сама напяливала на себя номер и покорно ждала начала.

А потом что-то пошло не так, что-то треснуло в голове и растеклось ядовитыми мыслями о том, что ей на самом деле до чертиков страшно. Кругом незнакомые люди орали, визжали, шептались, били по неустойчивой психике сонмом сотни голосов. Она отвыкла. Когда-то она трусливо сбежала из гимнастики, чтобы не повторять этот опыт вновь.

Достаточно было признаться в абсурдном страхе проиграть или опозориться, чтобы кишки внутри обвили позвоночник, а язык присох к нёбу. Это необъяснимое чувство, не поддающееся логике, похожее на рак, который сидит в клетках до поры до времени, а потом в самый неподходящий момент решает воспалиться. Вот только у ужаса ремиссии нет и лекарствами его из себя не вытравишь.

Внезапной паники хватило для трусливого бегства с поля. И вот она как есть: капитулировав с поля боя, сидела, забившись в угол в какой-то открытой подсобке, не зная куда спрятать дрожь.

– Вишневая, ну кто ж так прячется?

Даню она здесь увидеть совсем не ожидала, а потому едва ли могла скрыть удивление, поднимая на него глаза. Выглядел он куда лучше, чем полтора часа назад, завернутый в свежую футболку и тонкий аромат одеколона.

– Я думала, ты все пропустишь, – честно созналась она, шмыгая носом.

Она неудобно устроилась на каком-то давно списанном столе, опасливо покачивающимся на каждое ее неосторожное движение.

– Пропущу, – согласно кивнул Даня, – если ты сейчас отсюда не выйдешь.

– Я боюсь.

Смысла лгать ему и приправлять все это заумными оправданиями она не видела, зачем скрывать очевидное? Ее мелко трясло от нервной дрожи, кожа по бледности сровнялась с известкой на потолке. Какой толк оправдываться перед ним за то, что и без того не вооруженным взглядом было заметно?

– Участвовать или проиграть? – с интересом спросил Даня, присаживаясь рядом на угол стола. Откуда эта внезапная участливость в нем взялась, Есеня, признаться честно, не понимала.

Она неопределенно пожала плечами в ответ.

– Знаешь, на самом деле проигрывать не страшно.

– Откуда тебе знать? – беззлобно усмехнулась Вишневецкая. – Ты-то всегда везде первый был, не соревновался даже толком.

– Ну, да, – в тон ей парировал Миронов, – всего-то в Олимпийских играх участвовал.

Есеня пропустила сквозь зубы скорбный смешок, устало потирая переносицу. Сверкать самооценкой Даня никогда до этого не гнушался, а сегодня почему-то заговорил о своих успехах, как о досадном пустяке.

– После них на тебя все тренера молились.

Миронов ее, впрочем, за предвзятое отношение не осуждал, может потому, что привык к подобному отношению, а может и потому что ему на чужое мнение было с прикладом забить. В любом случае такому буддийскому спокойствию по жизни Есеня безмерно завидовала.

– Не в этом смысл, Вишневая. Все чувствуют себя одаренными и особенными, но правда в том, что победитель всегда один, – рука его внезапно сжала ее пальцы, будто стараясь подбодрить, – проблема в том, что ты слишком много думаешь о том, что другие подумают о тебе. Надо жить проще. Если не победишь, Земля не остановится, и окружающие другого мнения о тебе не станут. Только первое место вынуждает людей складывать неправильное впечатление. Хуже, что потом тебя еще и обязывают свой статус поддерживать. Тебе ли это не знать?

Его словам опровержения не было, ведь он был прав и неоспорим как аксиома. И все же ободряющей речи оказалось недостаточно, чтобы Есеня смогла так просто отпустить себя, развязать узелки кишок, чтобы страх перестал скручивать живот. Ни дружески подставленное плечо Дани, ни поддержка своих плодов не приносили.

Есеня тщетно пыталась наполнить грудь спертым воздухом подсобки и не могла, хотела перестать бояться и не в силах была это остановить.

– Я ни на чем сосредоточиться не могу, – созналась она, отпуская руку Миронова, – думаю только об этих гребанных соревнованиях! Будто меня обратно швырнуло в спортшколу.

Поток мыслей внезапно заткнули губы Дани, мягко касаясь ее собственных. В животе что-то с трепетом сжалось до терпкой боли и разрядами тока ударило куда-то в позвоночник. Все, что было до этого момента важным, стало в одночасье неважным. Поцелуй вышел целомудренным, едва ощутимым, всего лишь соприкосновением губ на короткий миг. И так же внезапно он вдруг отстранился, сжимая ее пылающее пунцовым румянцем лицо в руках.