Весна100 бесплатное чтение
Зима
Зима. Зима в Нéвишке это неопределённость. Слишком тепло, чтобы лужи замёрзли. Слишком холодно, чтобы растаяли сосульки и редкие пятна снега. Вокруг всё серое. Но даже серость казалась чем-то обманчивым, ведь серым всё было только днём, однако зимой световой день очень короткий. На самом деле, вокруг была лишь временно освещённая чёрность.
Умереть сейчас или дожить до весны? Этим вопросом я тогда активно задавался. Было стойкое ощущение, что я никогда не видел весну. Что весна – это лишь идея, которую я где-то когда-то услышал и взял на веру. Какая она – весна? Время, когда можно будет снять панцирь из верхней одежды? Тёплое солнце, прохладный ветер, пиво на лавочке? У меня не было чёткого образа. Весна – это просто абстрактное спасение. И чем больше я в это фанатично верил, тем сильнее укреплялся во мне страх грядущего разочарования. Лучше, чтобы весна вовсе не наступила, чем не такая, какой я её себе представлял.
Я гулял один по городу и слушал музыку. Можно ли сказать, что я любил гулять или слушать музыку? Вряд ли. Скорее, я не любил бывать дома с бухающими родителями, а потому мои скитания могли происходить в любое время суток. О чём я думал в такие моменты? Сложно сказать. Ком из идей, образов и цепочек мыслей обо всём подряд. Рассуждения о великом могли перетекать в бытовые планы и сменяться затем абстрактными концепциями. Но ком – это слишком громкое слово, которое может ввести в заблуждение. Точнее будет сказать, что это был комочек мыслей в необъятном вакууме пустоты. Я бы не назвал себя скудоумным, однако, в то время, зачастую, я ни о чём не думал вообще. Порой мне хотелось с кем-то о чём-то поговорить. Но я не понимал, с кем и о чём. Да и вообще, слово «хотеть» неуместно. Я ничего не хотел. Были лишь подсознательные потребности. Общение было одной из таких потребностей.
Отдельно стоит сказать, что у меня не было ненависти к миру или к самому себе. Но одна мысль плотно проникла в моё мировоззрение. Хотя проникла – это неправильное слово. Я эту мысль не подцепил, и мне её никто не навязывал. Она образовалась сама по себе и с каждым днём крепла всё больше и больше, как опухоль. Кратко эту мысль можно сформулировать так: «оно того не стоит».
Пошёл лёгкий снег. Я наблюдал за падением снежинок. Если снежинка падала на пятно снега, то становилась его частью. Если она падала на дорогу, то тут же таяла, неминуемо стекая в лужу. Почему-то эта картина откликалась в моей душе. Стать частью целого или раствориться? Есть ли вообще в этом разница? Раньше я бы отверг оба варианта. В прошлом мне бы хотелось, наверное, стать той снежинкой, которая сможет основать новый сугроб или новую лужу. Но в тот момент оба варианта мне были чужды, потому что мне и то и другое было одинаково безразлично. Я не хотел делать выбор, хоть и понимал, что вечно кружить в воздухе не получится. Но тогда, той зимой, я не хотел делать выбор.
Этот район города назывался: «Медные Лужи». Тут прошла вся моя жизнь. Учитывая, что медь в Невишке никогда не добывали, видится мне, что наши предки так ласково и завуалированно назвали всю ту грязь и говно, которое приходит с наступлением зимы.
Что же такое Медные Лужи? Район на северном склоне одного из холмов Невишка. Панельки разных размеров, несколько бетонных монументальных высоток, о каждой из которых я думал, как о потенциальном месте для суицида, и хитросплетение дворов и закоулков, застывших во времени. Тут царил вечный упадок.
Странное ощущение охватывало меня, когда я бродил по этим местам. Несмотря на их однотипность, каждый двор и закоулок демонстрировал свою неповторимую и уникальную убогость. И это, странным образом, вдохновляло. Мне было комфортно бродить по этим улицам, равно как и бродить в своей голове. Я чувствовал себя не просто растворённым в этой среде, я был самой настоящей её частью.
Раздался звонок. Я бы не сказал, что он нарушил тишину, поскольку откуда-то из-за домов постоянно доносился звук проезжающих машин, а вокруг вечно сновали воркующие голуби. В это мгновение я осознал, что музыка в наушниках уже давно не играла. Звонок заставил меня испытать лёгкую дрожь по телу. Меня вызывал мой друг Сёма. Я не успел взять трубку. Открыв телефон, я уже получил сообщение:
Переписка:
– Здаров, ты на медных?
– Да
– Посидим?
– Можно
– Го тогда у нас во дворе через 30 минут?
– Ок
Я договорился о встрече. Моё чувство единения со средой пропало. Ещё минуту назад я был рассеян по всем этим дворам, хаотично скитаясь. А теперь я будто материализовался в конкретной точке. Я сразу же вспомнил случайное видео о суперпозиции электронов. Вот электрон везде и нигде одновременно. Ему хорошо. Он свободен. Но эта идиллия продолжается до тех пор, пока какой-то злоебучий учёный не решит пронаблюдать несчастную частицу. Теперь у неё появилось конкретное положение в пространстве и конкретное направление движения. Мне было слишком комфортно, будучи частью общего неопределённого, чтобы от этого отказываться.
Спустя время мы пересеклись с Сёмой и молча пошли вверх по бульвару, который связывал самые ключевые места Медных Луж. Пройдя метров сто, я решил, что пора заговорить:
– Сём, ты ж вроде хотел у нас во дворе посидеть?
– Да я подумал, что в парке получше будет. Там, может, ещё ребята подсосутся, – Сёма, как всегда, заранее всё распланировал.
– А ты им звонил?
– Глеба не надо звать, он всегда готов. Егору звонил, тот пока занят, сказал, может, позже выйдет. Леонид сказал, что будет через час.
Я ничего не ответил. Действительно, Сёма опять заранее обо всём позаботился с присущей ему активностью.
– Пошли энергосов возьмём и в парк? – Сёма резко остановился и указал большим пальцем на магазин позади себя, – хочешь?
– Да, пожалуй. Можно и Глебу будет прихватить.
Сёма поднял брови:
– Вот, – это слово он наигранно протянул, – а говорил, что ничего не хочешь! – Сёма произнёс это в откровенно шутливой манере.
На самом деле, даже без интонации, я бы понимал, что он меня просто подкалывает. Я не раз ему и остальным друзьям говорил, как язык, с его устоявшимися конструкциями, не подходит для передачи сложных ментальных состояний. Не говорить же каждый раз: «Мне насрать на этот энергетик и выпью я его или нет, но я не против, потому что почему бы и нет». Проще сказать: «да, хочу».
В словах Сёмы я видел не шутку или издёвку, а факт того, что он знает о моём состоянии. Я это ценил по той причине, что с людьми, которые понимали мои особенности, я мог быть самим собой. Мне нравился этот комфорт непринуждённости.
– Иди нахуй, – с неумелой улыбкой на лице ответил я, зная, что Сёма подметит во всей фразе лишь факт моей улыбки.
Мы прошли через магазин, купив три энергетика, после чего быстро дошли до парка, заняв нашу любимую скамейку. В парке всё было залито грязным белым светом, который источался грязным белым небом. Само небо было однородным в своём оттенке и очень ярким, как и всегда в это время года. Позади нас высилось огромное бетонное здание, которое в народе прозвали: «Батрачник» – трое смежных бетонных гигантов, построенных задолго до нашего появления. Когда-то, в старую эпоху, тут был научный центр, но сейчас это лишь обычная офисная высотка.
Из ниоткуда показался Глеб. Наш друг довольно быстро приближался, пошмыгивая носом. Взяв энергетик, он тут же уселся рядом.
– Кому я должен? – открывая напиток, спросил Глеб.
– Забей, – не смотря в его сторону, ответил я, – Как там с твоим научным проектом?
Глеб что-то пробубнил себе под нос и сделал пару глотков. Мы с Сёмой не были особо сведущими людьми в физике, а потому переспрашивать не стали, потому что, итак, ничего бы не поняли.
– Так чё, Ира тебя отшила? – Сёма наконец задал тот самый вопрос, из-за которого мы негласно все и собрались.
Я перевёл взгляд в другую сторону. Глеб также смотрел на меня вопрошающе.
– Почему вы так решили? – безэмоционально спросил я.
– Чел, ты неделю назад заявил, что идёшь с ней гулять, а потом пропал. Явно не срослось, иначе, полагаю, ты бы чирканул, что всё заебись у вас там, – я не помню, кто из друзей это сказал.
– Разве уже неделя прошла?
– Прикинь, да, – Сёма быстро полез в карман за сигаретами, – будете?
Я взял одну. Глеб воздержался.
– Я думал, прошло дня три.
– Да мы поняли, ебанат, – ухмыльнувшись, сказал Глеб, – ты не томи, рассказывай уже, как всё прошло в тот день. Ты его хоть помнишь со своей деменцией?
– У меня деперсонализация, дебил, – спокойно, закуривая сигарету, сказал я, – конечно, помню.
Сделав пару тяг и отпив несколько глотков энергетика, я посмотрел пустым взглядом в сторону, готовый начать свой рассказ.
***
Шёл лёгкий снег. Смеркалось, но фонари ещё не зажглись. То было воскресение, а потому город не был шумным и тесным. Помню также, что была безветренная погода, которая сама предрасполагала к прогулке.
У меня не было никакого предвкушения или волнительного ожидания, но при этом я явно не был равнодушен к факту грядущей встречи. У Иры была приятная внешность, но меня цепляло другое. Она меня понимала и смотрела на мир похожим взглядом. Да, думаю, я именно что хотел с ней встретиться.
Я увидел её ещё издалека, как она быстрой походкой приближалась к месту встречи на перекрёстке. У неё была узнаваемая, тёмная, пушистая куртка, которая резко контрастировала с русо-серо-бело-крашенными волосами. Ира меня тоже заметила. Когда она подошла, я увидел, как на её лице появилась уставшая, но очень ласковая улыбка:
– Привет. Ты опять в своей дебильной ушанке? – пролепетала она, – на улице же не так холодно.
– Привет. Ну, во-первых, я подумал, что, когда буду домой возвращаться, станет попрохладнее, а, во-вторых, – я снял шапку и накинул её на голову Ире, – во-вторых, я знаю, что ты любишь её у меня брать.
Мы шли по бульвару. Здорово гулять в выходные, когда нет суматохи. Было очень спокойно. То был нетипичный зимний день для Невишка. В одном месте солнце прорвало однотонный белый заслон неба, залив изнутри всю эту гнетущую, сводящую с ума, штукатурку ярким, жёлтым, живым светом. И даже сейчас, на излёте дня, было очень приятно видеть выгоревшее жёлтое небо, которое понемногу пропитывалось розовым и оранжевым сиянием.
Я посмотрел на Иру. Помню, я ощутил некий трепет, обнаружив, что она любовалась небом вместе со мной. Мне почему-то очень понравился её вид в моей ушанке на фоне залитых светом витрин магазинов:
– Ты ведь сама говорила, что не так уж и холодно.
Ира посмотрела на меня с недоумением.
– Можешь снять ушанку, – продолжил я.
Ира поправила шапку, улыбнулась и резко, а оттого мило, ответила:
– Нет уж.
Я, ничего не спрашивая, взял её за руку. Я почувствовал, как она, в одно мгновение, отпустила мою руку, чтобы уже в следующее взяться за неё поудобнее. Это дало мне понять, что Ира не против.
Бульвар был длинный, а потому мы долго шли, держась за руки. Я помню её руку. Худая и тонкая, изящная. У неё были довольно вытянутые пальцы. Её рука всегда была очень холодной. Внезапно я почувствовал, как эта самая рука потянула меня к себе.
– Тебе нравится это место? – спросила Ира.
Я поднял голову. Мы были рядом со старой художественной галереей. Красивое одноэтажное здание в стиле брутализма, по периметру которого, на пьедесталах, стояли латунные статуи древнегреческих муз.
Ира, не дожидаясь моего ответа, продолжила:
– Мне вот очень нравится. Я нахожу его атмосферным. Единственное что, – Ира указала на пустой пьедестал, – жаль, что какой-то музы не хватает.
Я опустил глаза. На ум сразу стали приходить фотографии старого Невишка. Того самого – чистого, аккуратного и гордо смотрящего в будущее, – когда всё это только строилось в старую эпоху. Того самого Невишка, в котором ни я, ни кто-либо из моих сверстников никогда не жил.
– Мельпомены… – внезапно пробормотал я.
– Что?
Я перевёл свой взгляд на изумлённую Иру:
– Тут нет Мельпомены. Я слышал, что её украли во время развала, сдали на цветмет.
– Ого, ты так хорошо знаешь историю?
– Дело не в этом. Просто я всегда считал Мельпомену своей музой, – я посмотрел на пустой пьедестал, – и всегда хотел вживую увидеть эту статую, а не только на фотографиях.
– А Мельпомена, это муза чего? За что она отвечает?
– Это муза трагедии…
Я вновь посмотрел на Иру. Она глядела на меня с улыбкой, которая, наверное, выражала иронию:
– Да, мне стоило догадаться.
Взяв пива и чипсов, мы пошли в особое местечко, именуемое в народе: «Светлый Двор». Огромное треугольное пространство, укрытое по периметру грядой из высоких панелек. Сам по себе двор не был плоским, а представлял собой некий каскад уровней, сплетённых лабиринтом бетонных стен и лестниц. Всюду присутствовали ржавые и погнутые заборчики, а также детские площадки ещё более скверной сохранности. В Светлом Дворе было много деревьев, которые, ввиду своей многочисленности, летом создавали сплошную тень. Но и зимой они неплохо укрывали посетителей двора от посторонних глаз. Мы с Ирой устроились на скамейке в укромном углу одного из уровней.
– А ты не знаешь, почему этот двор называют светлым? – спросил я, доставая сигареты.
– Ещё до войны тут вроде располагалось поместье некой барыни Светланы Луческу, – Ира взяла сигарету из протянутой мною пачки.
– До какой войны? – попытался уточнить я, подпаливая ей сигарету.
– Я не знаю, мне бабушка что-то такое вскользь рассказывала.
Подпалив сигарету и себе, я сделал первую затяжку.
– Типа, говорящее имя? – подытожил я, выдыхая дым.
– Походу, – Ира затянулась и посмотрела на меня, – Возвращаясь к музам, я что хотела спросить, написал ли ты что-нибудь новое?
– Пару стишков. Могу потом показать.
– Да. Я очень этого хочу.
Мы разлили пиво по стаканчикам и неспешно смаковали каждый глоток. Я посмотрел вокруг. Было нечто неописуемо сказочное в Светлом Дворе на закате. Над нами было грязное розово-лиловое небо, с редкими прожилками бирюзового. Нежный свет неба заполонял собой всё пространство и, казалось, что теней не было вовсе. В некоторых местах двора стояли облезлые бетонные статуи старой эпохи, которые гармонично вписывались в окружение. В тот момент я действительно задумался о природе притягательности подобного окружения. Снобы высокомерно прозвали это: «эстетикой ебеней». С названием я полностью согласен, в конце концов, лучше и не скажешь, но я не нахожу его уничижающим. Любопытно другое, чем же эта эстетика так подкупает. Быть может, нечто подобное люди испытывают, посещая руины сгинувших цивилизаций и городов. Сама тень былого величия сияет, а мы как раз являемся частью этих обжитых руин. Или другой вариант: я просто не видел ничего другого в своей жизни и любуюсь родным болотом. Я сделал ещё один глоток пива и вновь осмотрел своё окружение, внезапно поняв, что оба варианта не противоречат друг другу.
– Эй, – до меня донёсся голос Иры, – ты меня вообще слышишь?
– Прости, я, видимо, задумался и опять залип. Нравятся мне эти «висячие сады». Ты что-то говорила?
– Я лишь спросила, как дома у тебя дела обстоят.
– А… – я сделал небольшую паузу, после чего, в обыкновенной для себя спокойной манере, ответил, – хуёво. А у тебя как?
Ира вытянула губы влево, плавно покачав головой в знак обоюдности. Посидев несколько секунд, она неспешно расстегнула куртку, продемонстрировав внутренний карман, в котором, как детёныш кенгуру в маминой сумке, скромно сидела бутылка початой водки, готовая в любой момент выскочить на скамейку.
– Вот почему ты настояла на стаканчиках, – сказал я, когда пазл сошёлся в моей голове, – помню, я ещё в магазине удивился, всегда ж пиво с горла пили, а тут как алкаши стаканчики взяли.
Ира хихикнула и достала бутылку из кармана:
– А ты что же, решил, небось, что я брезгую с тобой с одной бутылки пить?
– Вначале да, но потом я себя убедил, что стаканчики это просто часть твоего представления об этом вечере.
– Ты сам вообще понял, что сказал? – Ира опять посмеялась, – тогда уж бокалы бы вынесла…
Мы накатили по одной, и вернулись к пиву. Наш разговор продолжился. Мы обсуждали то дела в школе, то работу, то планы на будущее. Все наши темы были обёрнуты в шутки и сарказм, но было понятно, что все они сводились к тотальной беспросветности, безвыходности и безнадёге. Мы оба это особо остро ощутили в тот момент, когда темы исчерпали себя. Налёт юмора быстро спал, оголив истинное положение дел.
– На днях ты мне писал, – Ира деликатно прервала молчание, – что у тебя есть мысль, что оно того не стоит. Помнишь?
– Да.
– Что «оно»?
– Всё.
– А чего всё не стоит?
– Ничего…
Я заметил, как Ира, ничего не говоря, своей лёгкой рукой, вновь разлила водку по стаканчикам.
– Странное чувство, – взяв свой стаканчик в руки, сказала она, – не могу сказать, что я полностью понимаю эту мысль. Но точно могу сказать, что я с ней согласна.
– А я могу объяснить, – пиво с водкой немного дали о себе знать, пробудив во мне желание разговаривать.
Я заметил, что Ира удивилась моей внезапной инициативности. Мы выпили ещё по глотку водки, и я продолжил:
– Моя фраза, она о пресыщенности, – не отрываясь от разговора, я начал искать пачку сигарет по карманам, – многие думают, что отвращение к жизни, это удел лишь богатых людей. Мол… – я сделал паузу, закурив, после чего протянул пачку Ире, – Мол, жизнь претит только тем, кто уже получил от неё всё, и их уже ничто не способно ни удивить, ни порадовать.
Я перевёл свой взгляд на Иру, которая внимательно смотрела и слушала.
– Но штука в том, Ира, что наесться можно не только пряниками, но и говном.
Ира опустила голову. В её глазах виднелся процесс размышления. Я продолжил:
– Я знаю, что ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю. Ты прошла по схожему пути. Проблемы в семье, лишения в базовых вещах. Мы оба активно подрабатываем, однако, вынуждены покупать на эти деньги еду в дом или оплачивать счета за квартиру. Было бы славно делать это из альтруизма, но… – я сделал затяжку, после которой продолжил, – но мы делаем это из-за тупости и несостоятельности родителей. И получается забавная ситуация, где мы честным трудом заработали куда больше денег, чем подавляющее большинство наших сверстников, но при этом имеем меньше всех. Честно говоря, я никогда им не завидовал…
– А я да, – перебила меня Ира.
На её глазах проступили слёзы. Я взял её за руку.
– Я тебя не осуждаю.
– Думаю, ты бы тоже завидовал, если бы у тебя сохранились какие-то чувства, – Ира посмотрела на меня мокрыми глазами.
Она не плакала, слёз проступило у неё очень мало, но достаточно, чтобы я заметил.
– Не думаю. Я не завидовал даже, когда у меня были чувства.
– А когда их не стало? В плане, когда они пропали?
Я затянулся сигаретой ещё раз.
– После первой попытки. Тогда во мне что-то сломалось, – выдыхая, ответил я, – мне было лет четырнадцать. После этого мною овладело тотальное равнодушие. Я называл это тогда: «программой», – я сделал паузу, посмотрев на небо, – мне просто причиняла боль мысль о том, что родители из-за долгов продавали квартиру, отчего мы переезжали на съёмную. Я тогда забился в кладовке в старой квартире и пытался повеситься. Разумеется, это не единственный фактор. Было и много плохих, унижающих действий в мою сторону. Тогда я не мог за себя постоять.
Взгляд Иры был наполнен сочувствием и серьёзностью.
– Извини, – вытерев глаза, пробормотала Ира, – я тебя перебила.
– Ничего. Так вот, я никому не завидовал и понимал, что просто так вышло. Но это всё равно оказало на меня влияние. Работа, учёба, бытовуха – всё это труд, который годами ничего не приносил. А если и приносил, то какими-то крохами. Этот тлетворный эффект накапливался годами. Чтобы не сойти с ума окончательно, я перестал чего-либо ждать и надеяться. И эта позиция действительно помогла мне в своё время, но недавно я поймал себя на мысли, что я теперь вообще ничего не хочу. Это случилось, когда я впервые притронулся к плодам своего же труда. Когда у меня появились деньги, и я взял себе ноут и телефон. Помню, я их когда-то хотел, но сейчас, в моих же руках, они мне безразличны и не приносят никакой радости. И так будет с чем угодно. Я научился трудиться, но не радоваться. Я знаю, какой труд вложен во что угодно, и ничего из этого того не стоит.
Ещё на середине моего монолога я почувствовал, как водка с пивом оказали уже полноценный эффект. Язык немного заплетался, но я говорил значительно бодрее обычного. Закончив свою речь, я испытал странное облегчение от того, что наконец высказался. Помню, спонтанно на ум пришёл Сёма. Будь он здесь, то непременно бы пошутил, якобы я свой недельный норматив по словам выполнил за один присест.
Внезапно я ощутил, как Ира сжала мою руку крепче. Точно, я ведь держал её за руку всё это время. Я обратил свой взгляд на неё. Она положила свою вторую руку поверх на мою. Её запястья показались из рукавов, и я увидел множество зарубцевавшихся порезов на них. Я сначала подумал, что это ерунда, пока не увидел один, сделанный вдоль, который уходил вверх по руке и скрывался внутри куртки.
– Скажи, ты знаешь, как нам спастись? – не поднимая глаз, спросила Ира.
– Нет, – ответил я и сделал пару глотков пива.
Ира молчала. Я убрал стаканчик в сторону и придвинул её к себе, обняв. Уже давно было темно, и зажглись фонари, залив всё плотным жёлтым светом. Снег стал падать немного обильнее. Уютная и сказочная атмосфера вечера сменилась депрессивным реализмом.
– Я бы очень хотела, чтобы мы были нормальными… – она сказала это тихо, но очень спокойно, от чего стало даже как-то не по себе.
Мне захотелось сказать что-то обнадёживающее Ире, которая сидела, уткнувшись в меня лицом.
– Эй, – я постарался это произнести ласково, – похуй, прорвёмся.
Я даже скорчил некое подобие улыбки, произнося это, но в ответ получил лишь сдержанное:
– Угу…
Мы ещё немного посидели, пока не похолодало. После, выбросив весь мусор в раскуроченную урну, я повёл Иру домой. Одновременно с этим я в полной мере ощутил, что алкоголь полноценно ударил мне в голову.
Обратно мы шли, немного покачиваясь, тем же маршрутом. Я опять ни о чём не думал, но уже с какой-то едва уловимой тревогой. На душе было как-то гадко, но я не понимал, почему. Вот мы снова проходили возле галереи. Снова её рука была в моей. Такая же холодная и тонкая. И всё тот же уставший взгляд на её лице. Наконец я понял, что именно почувствовал. Мне нестерпимо захотелось порадовать свою подругу.
– А знаешь, – я почувствовал, как косноязычно выговариваю слова, но тем не менее продолжил, – всё не так уж и плохо, как мы себе рисуем.
Ира остановилась и посмотрела на меня с недоумением.
– Всякий раз, когда мы видимся, мне комфортно. Я чувствую себя понятым. Мне кажется, это взаимно, раз ты каждый раз выходишь со мной посидеть.
Ира приподняла край губы в нарочито печальной улыбке, и опустила глаза:
– Да, в том-то и дело, что только ты меня понимаешь…
– Ну хочешь, – я резко развёл руками, – я не знаю, я… Я могу… Бля…
Я огляделся по сторонам. Захотелось совершить какую-то влюблённую глупость, лишь бы отвлечь Иру от её печали. Мой взгляд зацепился за пустой постамент у стены галереи, который был метрах в семи от нас. Не говоря ни слова, я направился к нему. Подойдя вплотную, я, зачем-то, смахнул снег, который тонким слоем запорошил верхушку пьедестала, а затем начал на него неловко взбираться.
– Ты чего делаешь?! – Ира была в изумлении.
Встав на постамент, я, пошатываясь от выпитого ранее, обратился к Ире:
– Ты ведь хотела услышать мои стихи…
Взгляд Иры резко сменился. Он всё ещё не был радостным, но усталость в глазах сменилась чем-то вроде надежды.
– Есть стих, который я сочинил после одной из наших посиделок. Он о нашем взгляде на мир. Но в нём есть намёк на спасение…
Я достал телефон, намереваясь прочитать стихотворение, но он, сука, сел. Выбора у меня уже не было, а потому пришлось рассказывать по памяти:
Тысячи лиц и тысячи судеб,
Видны в жёлтых глазах,
Равнодушных домов.
Как в фасеточных, смутных,
Безфокусных линзах –
Сотни безвкусных проекций о том…
Как все жаждут жизни?
Ждут в ней успех,
Желают быть частью,
Но быть выше всех.
И крысиные возни,
Ссоры, сплетни и спех –
Лишь шаги к тому счастью?
На мой взгляд только смех…
Быть частью гонки за данность…
Пять минут собирать воздух в кулёк,
Чтобы перед смертью сделать сладостный вдох…
Победителем будет проигравший.
Не тот, кто терпел и, позже всех слёг,
Или – вдохнув полной грудью пакет рано – сдох,
Ведь сама игра – это глупость.
Я не боюсь смерти, я боюсь играть в жизнь.
Где товары: пот, слёзы и кровь бегунов,
Завёрнутые в упаковки.
Само участие в марафоне как высшая честь,
И валюта есть время по итогам кругов,
За вычетом любой остановки…
Потому выходные как сладостный приз,
А главная цель – это пенсия.
Дожить до жизни, вот так сюр-приз,
На котором кончается песня.
Оттого так хочу уверовать в Бога -
Иметь силу покорно терпеть этот свет.
Что жизнь будет там, а тут лишь дорога.
Уж сколько веков люди жрут этот бред?
Ведь страшно признать, что потом пустота,
И тот миг света, что жизнь нам дала,
Был потрачен на гонку за данностью.
Нет ничего более жалкого,
Чем вера в загробную жизнь.
Нет ничего более гадкого,
Слов время имущих: вертись…
Для жизни, состоящей из лишений –
Конкурсанта –
Нет ничего посредственней,
Таланта.
Нет ничего противнее
Труда,
Нет ничего угрюмее
Утра,
Нет ничего желаннее
Выходных,
Нет ничего страшнее
Остальных,
Нет ничего…
Помню, что рассказывал я стих с выражением и даже живыми эмоциями. Когда закончил, сразу подумал, что трезвым я бы его точно полностью не вспомнил. Я осмотрелся. Вокруг собралось несколько зевак и охранник галереи. Я заметил, как он бежал в мою сторону после второго куплета. Видать, через камеры обнаружил, как какой-то, явно пьяный, парень лезет на пьедестал, и уже мчался стянуть меня за уши, но, увидев, что я лишь читаю стихи, он невольно опешил и просто стал слушать вместе с остальными.
Я спрыгнул с постамента и подошёл к Ире.
– Они аплодируют тебе, – с улыбкой на лице сказала она.
– Это не важно, главное, что ты услышала.
– Красиво, правда. Но я ожидала что-то более… Жизнеутверждающее? Ты говорил про спасение…
– Так и есть. Мы с тобой не будем «конкурсантами».
Эти слова заставили Иру призадуматься немного, после чего она продолжила:
– А кем мы будем? Бомжами?
– Я же не говорю, что нужно отринуть всё и идти бродяжничать. Смысл в том, что мы можем стремиться к полному и единоличному контролю над собственными жизнями. Без давления от общества и времени. Спешить-то некуда, жизнь безумно длинная.
– И через что ты достигнешь подобного контроля?
– Через отрицание.
– И что ты собираешься отрицать? Стандартные человеческие цели?
– Ну да. Они один хуй не принесут мне никакой радости. А так хотя бы и негативных аспектов не будет.
– Ты правда считаешь, что это лучший вариант?
– Я думаю, что это единственное, что нам остаётся.
У Иры странным образом загорелись глаза, и она обняла меня, затем мы поцеловались. Удивительно, но я почему-то совсем не помню, каким он был, тот поцелуй. После него Ира уткнулась лицом мне в плечо. Я стоял неподвижно, обнимая её, и смотрел на фонарь, на фоне света которого сыпались снежинки. Помню, что я словно потерялся тогда, в том моменте. До меня лишь отголоском донеслись слова Иры:
– Спасибо, что рассказал мне это…
***
Мы с ребятами продолжали сидеть на лавочке, когда к нам подошёл наш с Глебом одноклассник Леонид. На нём была неизменная, опрятная, синяя рубашка, поверх которой была не застёгнутая чёрная куртка:
– Всем добрый день, – поздоровался он.
– Вы пришли раньше положенного, Леонид, – Сёма сказал это с крайне довольным выражением на лице, – Вы наконец проявили непунктуальность?
Леонид, не меняясь в лице, достал телефон из кармана и, не глядя, показал нам включённый экран со временем:
– Нет, Семён, я пришёл ровно через час после того, как получил Ваше сообщение.
Глеб ухмыльнулся и мерзко хихикнул, в то время как Сёма, с искренне доброй улыбкой, продолжал смотреть на Леонида:
– Блядь, Леонид, какой Вы затянутый… – наконец изрёк он.
По лицу Леонида было видно, что он счёл это за комплимент.
– Что вы тут обсуждаете?
– Да вот, – начал Глеб, – этот мудак никак не может вспомнить, как он погулял с девушкой.
– Да помню я… Просто немного залип, прокручивая тот день у себя в голове, – я сделал пару глотков энергетика и наклонил голову набок, – да нечего рассказывать. Погуляли, посидели в Светлом Дворе, попили пива. Я немного перебрал и начал рассказывать ей стихи. Потом мы поцеловались.
– Нихуя себе, так ты у нас, оказывается, романтик, – сказал Глеб и разразился хохотом.
– Так а чё ж ты тогда на неделю слился? – с недоумением спросил Сёма.
– Действительно, – поддержал вопрос Леонид.
– После той встречи мы стали меньше переписываться. Потом дела всякие, шёпот Вселенной снова начал слышать, навязчивые мысли.
– Да какие дела, – не унимался Глеб, – скитаться по городу?
– Глеб… – Леонид деликатно попытался притормозить друга.
– Не ну а что? Дела по дому не занимают столько времени. А на уроки он уже давно хуй забил.
– Зачем же Вы так, – Леонид осадил друга, – умению чела делать уроки в последний момент и при этом прилично учиться, можно только позавидовать.
– Так я и завидую, блядь! – выкрикнул Глеб и, заметив, как Леонид с Сёмой залились смехом, вспылил ещё больше, – Чё вы ржёте? Я, значит, как еблан, каждый день до середины ночи должен корпеть над уроками, чтобы утром в школе видеть, как этот конч на переменах быстро всё пишет?
– Это прокатывает со всем, кроме математики, – я поправил друга, – там понимать надо.
– Ты от силы делаешь три номера из двадцати…
– Да, но вдумчиво. Я решаю, пока не пойму принцип. А дальше уже не интересно…
– Ебать ты вундеркинд! – когда Глеб это выкрикнул, перебив меня, я, невольно, и сам рассмеялся вместе с ребятами, – Три номера он решил и понял математику, я хуею…
Я довольно часто смеялся и даже сам иногда шутил. Было очень трудно объяснить друзьям, что смех – это не эмоция, а непроизвольная реакция. И шутить можно, даже если тебе самому не смешно со сказанного. Главное, понимать принцип того, что веселит окружающих. На самом деле это правило распространяется не только на юмор. Во всех сферах коммуникации, когда нет чувств, важно понимать принцип и знать, что ожидают услышать. К этому привыкаешь, и общению это не мешает, единственное что, ощущение искусственности проникает во все разговоры, мешая наслаждаться ими.
– А хули вы Леониду энергос не взяли? – Глеб нашёл себе новую тему для недовольства.
– Мы написали ему, пока были в магазине, но он не смог определиться, какой взять. После и вовсе сообщил, что ему не надо, – ответил Сёма.
– Так взяли бы его любимый.
– У меня нет любимого энергетика, – вмешался Леонид.
Спустя час мы уже сидели в Светлом Дворе, где нашли удобное место. Там была скамейка, напротив которой располагалась искорёженная металлоконструкция, служившая в прошлом элементом детской площадки. Леонид с Глебом разместились на скамейке и обсуждали проект Глеба. Леонид, помимо того, что хорошо разбирался как в математике, так и в физике, был очень дотошным человеком, а потому задавал вопросы о каждой мелочи. Глеб с удовольствием отвечал. Было заметно, как он радовался толковому слушателю. Мы с Сёмой в это время сидели на перекладинах металлоконструкции, изредка вкидывая шутки в общую дискуссию.
– Всем привет! – к нам неожиданно подбежал Егор.
Он, как всегда, опоздал, но мы нисколько этому не смутились. И даже не потому, что Егор всегда опаздывал. У нас у всех было особое отношение к Егору. Было в нём нечто неописуемо светлое и позитивное настолько, что даже мне показалось, что мир вокруг стал живее, когда он появился.
– О, а вот и вторая творческая личность, – улыбнувшись, сказал Глеб, – твой мрачный коллега вчера, оказывается, выступление давал, – он кивнул в мою сторону.
– Ух ты! Серьёзно? – было видно, что Егор искренне поверил в сильно преувеличенные слова Глеба.
– Да, – продолжил Глеб, – нам это унылое уёбище не даёт стихи почитать, зато своей пассии читает их за милую душу.
Егор засмеялся после слов Глеба, хотя сам он никогда не матерился. Порой нам казалось, что Егор видит в нас просто забавных клоунов, а потому тусуется с нами. Разумеется, это было не так, ведь Егор действительно хороший человек. Но, даже если бы это оказалось правдой, мы всё равно были бы рады его обществу.
– Чел, это правда мило, – отойдя от смеха, сказал Егор.
Я улыбнулся Егору, после чего перевёл взгляд на Глеба:
– Слушай, ты б не пиздел про творческих личностей, сам ведь один из нас.
– Что? – сказанное мною ввело Глеба в ступор настолько, что он даже не смог огрызнуться в ответ.
– Ну да, ты ведь приводишь придуманное в реальность. Воплощаешь идею в жизнь. Учитывая, что твой проект – это не бытовая вещь и не обязаловка, то это смело можно назвать креативным процессом, а тебя, соответственно, творцом.
– Чёт ты распизделся, дружище, – Глеб нервно вытер нос, – не записывай меня в ваши круги.
Ребята быстро смекнули, к чему я клоню, а потому тоже стали доводить Глеба:
– Ну ты ведь изобретаешь, – Сёма в характерном ему саркастическом тоне обратился к Глебу, – что это, если не творчество?
– В самом деле, – подхватил Леонид, – Ваша деятельность – это тоже про созидание.
– Творчество – это стихи и рисунки, как у этих двоих, – Глеб показал на меня с Егором, – а я наукой занимаюсь…
– Глеб, я правда не вижу принципиальной разницы, и мне искренне нравится видеть, как ты творишь! – даже Егор ехидно нам подыграл.
Осмотрев наши довольные лица, Глеб медленно наклонил голову:
– Ну вы и суки…
Мы с ребятами захихикали. Редко подворачивалась возможность как-то задеть Глеба, а, учитывая его циничный нрав и бестактность, поводов Глеб давал предостаточно.
– А если серьёзно, почему Вы так принципиально разделяете науку и творчество? – поинтересовался Леонид.
– Потому что в науке я вижу некую точность, а в изобретениях – конкретный конечный результат, который приносит пользу. Есть лампочка. Лампочка светит. А чёрный квадрат – он нахуя?
– Разные творческие произведения несут в себе разную ценность… – начал я, но Глеб меня перебил.
– Да, но их ценность субъективна. А лампочками пользуются все. Вот толку, что ты рисовал какой-то пейзаж год, если человеку может понравиться не он, а чёрный квадрат?
– Главное, что искусство – это самовыражение, – Егор решил свести спор на нет, но вмешался Сёма.
– Главное – это посыл. Разве нет?
Мы ещё долго дискутировали. Помню, у меня в голове возник интересный вопрос для Егора, но, когда я его сформулировал, тема разговора уже сменилась, а потому я его быстро забыл.
В тот день мы до самой ночи просидели в светлом дворе и общались. Ребятам было весело, а мне комфортно в их обществе. Я закуривал уже последнюю сигарету из пачки, когда ко мне на перекладину залез Глеб. Когда я повернул к нему голову, то с удивлением обнаружил, что он очень встревоженно на меня смотрит, протягивая включённый телефон.
99
Моросило. Был лёгкий ветер. Мы стояли рядом с невысоким клёном на территории университета. Вход сюда был свободным, а потому это стало нашим укромным местом со множеством вариантов, чтобы посидеть: лестницы, бортики, скамейки. Всё это разнообразие было переплетено паутиной тропинок, мощённых потрескавшимися бетонными плитами, между которыми проросла трава.
Невишк, даже весной, это неопределённость. Было достаточно тепло и свежо, чтобы находиться на улице без куртки, но при этом деревья и кусты были абсолютно голыми. С приходом весны белое небо никуда не делось, продолжая давить одним лишь фактом своего существования. Казалось, оно в любой момент готово было рухнуть нам на головы, похоронив Невишк в непроницаемом тумане и окончательно раздавив волю его обитателей.
– Главный Герой, – Ира обратилась ко мне, – ты опять залип?
Вопрос заставил меня собраться с мыслями. Действительно, я бездумно глядел в одну точку, куда-то между скамейкой и стволом клёна. Понятия не имею, сколько времени я так простоял. Я перевёл свой взгляд на Иру. Она была в опрятной белой рубашке с коротким рукавом и строгой чёрной юбке до колен. У неё были однотонные, волнистые, русые волосы, которые спадали ей на плечи и спину. В какой-то момент она поправила свои волосы, и я увидел её тонкое и гладкое запястье. На нём больше не зияли порезы.
– Видимо, – я вновь отвёл глаза в сторону, – ты что-то говорила?
– В классе все считают тебя странным. И я беспокоюсь за тебя.
Я посмотрел на Иру. В её глазах читалась неуверенность и даже какая-то обида.
– Ты беспокоишься за меня или тебя беспокоит, что о тебе подумают другие, увидев нас вместе?
Ира на мгновение опустила голову, после чего вновь посмотрела на меня:
– Меня беспокоит и то и другое.
Я отвернулся. Её ответ меня не устроил. Мне было, конечно, всё равно, будет она за меня волноваться или нет, но я не принимал общественное мнение как сколь-либо значимый фактор:
– Поэтому твоё мнение о моих стихах изменилось? Потому что все сказали, что я долбоёб?
– Никто так не говорил…
– Ты понимаешь, что я имею в виду.
Ира повернулась на месте и стала смотреть куда-то вдаль, вместе со мной. Я всем телом ощутил её чужеродность в этом действии. Я не видел её взгляд, но чувствовал его. Он был точным, сфокусированным. Было понятно, что она не просто смотрит, а что-то видит.
– И да, и нет, – спокойно сказала она, – нет, потому что я вижу, что одноклассники не поняли, о чём они. Они не знают твоих переживаний и что ты вкладываешь в строки. А да, потому что… – Ира посмотрела на меня, – а да, потому что я понимаю, о чём они.
Я продолжил безмолвно стоять. Мне были безразличны её слова, но не от какого-то раздутого самомнения или упрямства, ибо подобных черт у меня не было. Мне просто было всё безразлично.