Девочки. Повести, рассказ бесплатное чтение

* * *

Изюм

Маме

Танечка валялась, закинув ноги на железную спинку кровати, и на всю веранду распевала:

– Всё случииилось шито-крыто, стал вождём Хрущёв Никита, Сталин гна-а-ал нас на войну, а Хрущё-ёв на целину…

– Танька, я т-те щас язык оторву! Ты чё такое поёшь, а? Хочешь, чтоб меня посадили? – услышала она голос отца, Василия Николаевича.

– Ой! – Танечка вздрогнула, соскочила было с кровати, но зацепилась за неё платьем и чуть не упала, оглянулась посмотреть, что там такое ей мешает. – Я пап… я думала, нет никого.

– Думала она!

– Д-да. – Она снова пыталась выпутаться.

– Чё замолкла?

– Д-да… зацепиилась!

– Опять не ладно! Ну-ка, покажи. – Отец подошел, стал помогать.

Оказывается, платье запуталось в сетке кровати. «Хоть бы не порвать, хоть бы не порвать!» – думала Таня. Она притихла и целиком доверила это дело отцу. Редко бывало, чтобы он сам, вот так вдруг, подошёл и помог. Она не смела шелохнуться. Отец в несколько секунд справился. Но пока он стоял рядом, Танечке казалось, что прошло много времени. Он: высокий, большой и грозный, брови вразлёт, взгляд суровый. Всё-таки красивый у неё папка и смелый, недаром в партизанском отряде командиром у разведчиков был.

Мама говорила, что его ранили много раз, и даже осколки в нём остались, и плечо болит. А недавно, по весне, Танечка слышала, что папка всю ночь стонал. И правая нога у него теперь немного короче левой, поэтому он хромает. А ещё мама рассказывала, что ему в плену фашисты по руке палкой били, когда он за хлебом потянулся. Потом сбежал он от них. Герой у неё папка, что говорить.

– Ну, всё! Делов-то. – Отец отцепил платье и провел рукой по голове дочери.

Вроде как погладил. Что это сегодня с ним? Вечно строгий ходит, лишний раз не обнимет, слова доброго не скажет. Танечка всегда держалась с ним по стойке «смирно» и ежилась от одного только взгляда.

Однажды, когда друзья её в гости приходили, он им рассказывал, что после войны, когда ещё они на Украине жили, он в милиции работал, «биндеравцав» ловил, они его там боялись. Но тогда пришлось быстро уехать, потому что папку могли убить.

Ой, вот и сейчас он вдруг опять так посмотрел, аж страшно стало, ну и взгляд! Почти всегда, как только он заходил домой, надо было ждать неприятностей. Начинал докапываться до всякой мелочи: то пол не так вымыла, то ничего-то она не знает, то оценки ему вынь да положь. А то вдруг только спросит, что у неё сегодня по пению, и если «пять», то всё ей прощает, достает из кармана конфету и говорит, что она «молоток». Пение для отца было почему-то важнее всего. Танюшка и старалась, приносила ему эти «музыкальные» пятерки.

Ещё отец очень гордился, что у дочери его – длиннющая коса. Не велел её стричь ни в коем случае. Танечка сама любила свои длинные волосы. Тут они с отцом сходились.

Шло лето шестьдесят второго года. Танечка только что окончила начальную школу и теперь могла отдыхать. Хотя дома у них особенно не расслабишься. Отец зорко следил, чтобы дети Таня и младше её на два года Колька, всегда были при деле и чтобы в доме было чисто.

– Пап, так чего, нельзя эту частушку петь? Я подумала… – продолжила Таня, довольная, что платье осталось целым и папка сегодня добрый.

– А соседи думать не будут, сразу побегут и сообщат кому следует. Ты прекращай мне это, про Хрущёва.

– А другие можно?

– Какие это ещё?

– Ну вот. – Танечка замолчала ненадолго и выдала: – К коммунизму мы идём, птицефермы строятся, а колхозник видит яйца, когда в бане моется.

– Танька! Я т-те дам в бане моется! Тебе кто это всё сказал?

– В школе у нас поют.

– Ещё чё выдумай?

– Ну, на переменах.

– Не ври мне давай!

– Я не вру.

– Нечива за другими дурь-то повторять, ты хоть понимаешь, про что ты поешь?

– А чё, смешно же, пап!

– Чё смешного? Не доросла ещё до этого.

– А что тогда петь?

– Пой што-нить, но неполитическое.

– Как это?

– Ну, про Сталина, про партию – не пой! Зарубила себе на носу?!

– Зарубила, – промямлила Таня, до конца не понимая, почему про баню и яйца петь нельзя.

– И про Хрущёва тоже?!

– Тоже. Т-те на следующий год в пионеры, а ты…

– Так я же…

– Выучила клятву? – прервал её отец.

– Назубок, пап! Во! – похвасталась Таня и начала тараторить, проглатывая буквы: – Я, вступая в ряды всьюзнай пионерск организаци имни владимльча леньна, прелицом свых тварищей, тржеснбещаю грячо льбить свуродьну, жить, читься и бротся, как заищал вликлень, как… как, – она запнулась, – забы-ы-ыла, пап!

– Ну, вот и назубок! Тетеря! Иди учи!

– Я знала, я знала, – начала канючить Танечка.

– Слышал уже как знала! Две строчки запомнить не можешь.

– Не две!

– Не спорь с отцом! И с выражением хоть рассказывай, учить т-тя ещё буду, штоль, пионерка. – Батя захромал во двор к своему плотницкому станку.

* * *

На следующий день, как только родители ушли на работу, Танечка проснулась и, ещё не успев опомниться ото сна, первое, что решила сделать, это натаскать воды с Иртыша́. Мама всегда хотела, чтобы дома было много воды. Она придёт с работы и удивится. Работала мама на пилораме, и Танечке было её очень жалко. То ли от того, что слово «пилорама» какое-то неприятное, не девичье, то ли она вспоминала, как слышала однажды, что мама жаловалась соседке, тете Марфе Разбойниковой, что устала таскать эти бревна. Как мама носит бревна, которые в лесу ещё стоят, такие здоровенные? Непонятно. Мама – и эти дылды огроменные!

Худенькая, красивая, темноволосая её мама Лиза, с большой толстой косой, обмотанной вокруг головы, невысокого росточка, «пашет, как лошадь». И ещё домашним хозяйством успевает заправлять. Они держали корову Зорьку, двух свиней, телёнка и кроликов с десяток. «Ничего, – мама говорила, – зато всегда молока и мяса полно».

Мама доила Зорьку два раза в день, часть молока тут же выпивали, из остального же она делала сливки, творог да сметану. Танечка помогала взбивать из этой самой сметаны масло. Мама один раз показала ей, и Танечка сразу запомнила. Она смекалистая, и всё у неё в руках «горело», как мама говорила. А когда Танечка взбивала масло в большой деревянной маслобойке, она выдумывала разные истории.

Ей казалось, что она не просто наливает сметану и толчет-толчет её, пока та не станет густой, а будто убегает она от злых пиратов и гребет веслами по реке, всё быстрее и быстрее. Особенно она любила, когда взбивание подходила к концу. И тогда она поднимала ложку, и сметана не падала вниз. Всегда это удивляло её.

* * *

Никитины жили в достатке. Отец частенько твердил матери, да и дочери: «Уж чё-чё, а на столе – чтоб всегда было!» По осени, иногда зимой, когда свиньи становились здоровенными, отец резал их. Когда с соседом, когда один. Детям это не показывали никогда. Когда они просыпались, то у входа, в прихожей и на столе в кухне уже стояли тазики с кусками мяса и сала, а по двору и по свежему снегу, было много красных капель. Отец всегда спокойно отвечал на вопрос детей, что это за капли: «Кровь это, а вы что хотели? Есть-то небось будете? Да ещё в два горла!»

– А как это – в два горла? – спрашивал Колька, ища у себя это самое второе горло.

– Много, значит, сынок, – ответила мать.

– А почему в два горла?

– Ой, отстань, не дури мне головы! – отмахивалась от него мать.

Потом отец солил сало, мама делала колбасу и всякие вкусности. Таня любила наблюдать, как они все вместе возились на кухне. Такого сальтисо́на – колбасы маминой домашней, ни у кого не было. Соседи частенько, особенно тетя Марина Солнышкина, приходили к ним угоститься. Мать никогда не отказывала, жалела их – четверо детей, а она одна с ними. Мужья-то все разные: кто, где по свету бродит, кто в тюрьме сидит. Не помогали они ей.

– Лиза, а можешь молочка нам налить, чуток? – частенько, как бы невзначай, появлялась в их доме тетя Марина.

Лиза ей целую авоську наберёт: свежего молока бутыль, булок, только испеченных, творогу, рыбы, картошки. Всё, что под рукой найдет.

– Я помогу, Лизочка, если чё надо. Белить там могу или… – всегда приговаривала тетя Марина, когда брала авоську с едой, но никогда не приходила и не помогала.

Да мать и не ждала. Только потом ей рассказывали бабы, что Маринка, выходя от неё, разносила по всей деревне, что у Лизы: и колбаса несвежая, и творог чем-то отдает, да и дома не шибко чисто. А про Василия Николаевича говорила, что «никакой он, на хер, не раненый».

Отец, видимо, чувствовал «врага» издалека, не зря опером в НКВД работал, старый коммунист, к тому же и сейчас он начальник в леспромхозе, а заодно и председатель народного контроля. Это накладывало особые обязательства и особую народную «любовь». Потому что гонял он всех за любые ошибки и промахи.

А когда приходил домой, работа у него не заканчивалась. Со своих был особый спрос. А когда мать заговаривала про тетю Марину, он ругался:

– Она валяется, кобыла, на кровати! Ни работать, ничего не хочет, а ты корми её давай, простипо́му! Чтоб не видел этой суки у порога!

Лиза только кивала. Ленку Солнышкину, Маринину дочку, Танину одногодку, он тоже недолюбливал. Вечно она ходила с соплями до нижней губы и жаловалась на всякие пустяки своей мамке. Хитрая она была какая-то, несколько раз обманывала Таню и навязывалась со своей дружбой. Поначалу Таня её приветила, они бегали везде вместе, то в лес, то к речке Глухи́нке. Там брусники, морошки много росло. Насобирают, налопаются, идут, довольные, домой.

В прошлом же году, когда они пошли купаться, а Танечка любила плавать, Ванька Разбойников предложил им прокатиться на плоту. Маленький такой плотик, но прочный. Они с ребятами ещё летом его соорудили. Плывут себе, плывут, речка небольшая, но «с головой» будет. Заплыли на середину, а Ленка взяла и ни с того ни с сего столкнула Таню в воду. Та перепугалась, начала барахтаться, в панике воды наглоталась и уже начала было идти ко дну, но, наудачу, на берегу оказался старшеклассник Юрка Швецов. Он и вытащил её на берег.

С тех пор дружба с Ленкой окончательно разладилась, и Танечка стала бояться заходить в реку, когда кто-то рядом плавает или просто барахтается. И дружила она всегда с пацанами – они надёжнее как-то, решила она про себя, и «не нюни». Так и носились вместе: Ванька Разбойников, её спаситель Юрка Швецов и ещё парочка своих в до́ску пацанов.

* * *

Этим летом у них гостила мамина новая знакомая, молодая светловолосая, маленького роста девушка Зоя. Приехала она на курсы продавцов из небольшого соседнего посёлка. В торговлю решила пойти, потому что от других услышала, что будет всегда при деньгах и сможет помогать матери, ну и оденется получше.

Сейчас-то Зоя чаще всего ходила в своей старой полосатой нейлоновой кофточке и темной юбке-солнце чуть ниже колен. Слышала она о мини-юбках, но сама на такое пока не решалась, боялась, что засмеют. Да и денег пока на обновы не было. Зато она делала по моде большой начес на голове и подводила черным карандашом яркие стрелочки на глазах.

День начинался как обычно, родители уже ушли, Зоя собиралась последней, около восьми. Она чмокнула просыпающуюся Танечку в макушку и тоже убежала. Колька спал, Таня отчего-то вскочила, спать не хотелось. Она умылась, прибрала немного в доме, натаскала воды и, выпив стакан молока, решила снова сходить на речку, но уже совсем по другому поводу.

Вообще Танечка много чего любила: и песни пела в сельском клубе, и в сценках разных играла, и на лыжах погонять ей нравилось. Но на дворе начало лета, в клубе реже собираются, а она ещё в этом году ни разу не искупалась. Решила сходить на Ува́тку, маленькую речку рядом с домом. Надо попробовать окунуться. Что с ней случится? Там мелко, даже если захочешь, не утонешь.

Она свернула к реке по тропинке, прошла чуть дальше, чтобы никто не видел и не мешал. Огляделась – никого. До другого берега было метров пятнадцать, плавать Танечка умела, тогда, на плоту, испугалась, запаниковала от неожиданности. Она сняла одежду и быстро зашла в воду. Знала, лучше сразу зайти, а то не решишься никогда.

Шаг, ещё один, окунулась, уфф, прохладная водичка! Танечка поплыла, не оглядываясь, ни о чем не думая, только бы доплыть. Через несколько минут очутилась на другом берегу, встала на ноги, снова оглянулась. Никого. У неё получилось! Получилось! Столько счастья было в этот момент, сердечко колотилось.

Она походила немного по берегу и сразу решилась плыть обратно. Проплыв почти половину, она вдруг решила пощупать дно. Все говорят, что мелко, но она-то не пробовала. Недолго думая она встала и поняла, что стоит на земле. Волна страха, которая сначала нахлынула, исчезла. Танечка улыбнулась. Вода была ей всего лишь по плечи. Эх, ну и вруны эти соседские кирсара́йские мальчишки, пугали её. Увидит, обязательно выскажет им. Она вышла из воды.

Раскрасневшаяся, счастливая и довольная Танечка неслась с речки. Она больше не боялась. Это было самое главное её сегодняшнее счастье. Галопом она пронеслась к дому. Заскочив в комнату, упала на кровать. Дома никого, только кошка прыгнула к ней и устроилась рядом.

«А вот если бы проплыть Иртыш, – размечталась она, – тогда бы точно никто не говорил, что она мелюзга. Подумаешь, цацы какие, эти шестиклассники, вечно подначивают. Вот как примут меня в пионеры весной, тогда посмотрим, кто салага!»

Повалявшись немного, Танечка решила, что надо бы уже перекусить, и пошла на кухню.

– Хэть отседа, – шуганула она кошку, которая путалась под ногами.

Мама ещё с вечера приготовила её любимую гречку и оставила на печке, которая была ещё теплая. Танечка с удовольствием открыла крышку кастрюли, перемешала кашу, предвкушая, как будет есть. Начала было лопать прямо из кастрюли, но потом передумала и выложила кашу на тарелку. Доела, облизала ложку и тарелку. Кошка вертелась рядом. Таня налила ей и себе молока.

Как у мамы всегда вкусно получается! «Я вырасту и тоже буду так же готовить», – она выпила молоко залпом, налила в тазик теплой воды из кастрюли, которая стояла на печке, и начала мыть посуду. «Засохнет иначе, и придется отскребать», – подумала она. Словом, если сейчас не вымыть, мама будет мыть, ворчать и стыдить её. Не-е, лучше сейчас. Маме угодишь, она и на репетицию, и в секцию и гулять отпустит.

Мама у неё добрая, просто жилось ей тяжело. Танечка вспомнила, как мама рассказывала тете Марфе, что, когда Танечке было два года, они переехали сюда, в Сибирь, в Ува́тский район. Мама до сих пор боится, что будет война, кого-то убьют и что будет голод. «Глупости, какая ещё война, чего бояться, – размышляла Таня, раскладывая чистую посуду на полотенце, – папка нас защитит!»

Домыв посуду, она захотела поиграть. У неё была любимая тряпичная кукла Маня, и иногда Танечка, пока никто не видит, доставала её и фантазировала, как они заживут, какую одежду будут носить, какое пирожное кушать, как они будут гулять где-нибудь у моря и, может быть, даже по Москве!

Она заглянула под кровать, там лежали два чемодана: в одном – их с братом игрушки, а в другом – Зоины вещи. Танечка вытащила чемодан с игрушками, взяла куклу и только решила затолкнуть его обратно, как увидела валяющуюся рядом смятую бумажку, похожую на деньги. Взяла её. Это и вправду были деньги – двадцать пять рублей новыми. Она хорошенько разгладила её руками, а потом аккуратно сложила и сжала в кулачке.

«Ух ты, вот это да! – Сердце забилось сильнее. – Что же делать? Такие деньжищи! Надо купить что-то? Куклу? Глобус, ручки новые, шариковые? Не». Танечка задумалась ненадолго и через минуту она уже знала, что делать, и выбежала на улицу. Скорей, скорей в магазин!

* * *

– Здрасте, теть Валь! Мне изюму, два кило! – сказала она, гордо выкладывая деньги на прилавок.

– Здоровей видали! Ишь ты, Таньша, это хто ж таби послал? Пируйте, что ль?

– Пируем, – улыбаясь во весь рот, проговорила Танечка и тряхнула длиннющей косой.

Продавщица взяла упаковочную бумагу, свернула кулек и большим алюминиевым совком начала накладывать изюм. Танечка смотрела, как завороженная. От радости у неё дыхание перехватывало.

– На, держи! – Продавщица протягивала ей кулек с изюмом. – Ишо чахо?

– А… можно? – осторожно спросила Таня, раскрыв глаза от удивления, бережно взяла кулек и стала придумывать, что бы взять.

– Чёж нельзя-та, денях-та хватить?! – улыбнулась тетя Валя, сверкнув золотыми зубами.

– Хватит. – Таня открыла кулак и показала деньги.

– Тю, та ты баха́чка! – Таня разулыбалась, она так гордилась собой, что уже и не думала больше ни о чем.

– А что можно папке, к примеру, купить? – спросила Таня.

– Та вон брытву возьми! Ляктрычяска. Ха́рькоу.

– А это нужное?

– Та ты шо? Эта ж для мужэка перва вешь! Бэри! Тока учёра завэзли.

– Давайте! Ой, что ещё-то? – замешкалась Таня. – Вон ту гребёнку на волосы, маме или, нет, дайте ещё одну – теть Зое. – Танечку переполняло счастье.

– Никак у латаре́ю выхрала, Та́ньша? – подкалывала тетя Валя.

– И… пряников кило Кольке. – Танечка улыбалась, но так и не стала рассказывать, откуда у неё деньги.

– Та чё там пряникоу, давай бэры вон мяч фусбольный. Учёра завэзли.

– А можно?

– Вона мэни щче спрашивае? Бэри, пока дають! – Она протянула мяч.

Танечка раскрыла авоську и начала складывать туда покупки. Мячик никак не входил, но тетя Валя помогла его втолкнуть.

– Пряникоу-то класть?

– Давайте. – Она махнула рукой.

– Свэжие, учёра завэзли.

– Спасибо, теть Валь. – Танечка протянула двадцатипятирублевку, продавщица рассмотрела её на свету и спрятала в карман фартука.

– Они чистые, – ответила Таня, думая, что той что-то не нравится, и немножко напряглась.

– Та я выжу, – ответила продавец, отсчитывая сдачу.

«Маме отдам на хозяйство, чтобы не жаловалась, что денег нет», – подумала Танечка, взяв оставшиеся десять рублей, а вслух спросила:

– Ой, а у вас есть качелька такая?

– Кака така качелька?

– Ну, маленькая, в неё кукол сажают, вам привозили тогда, зимой, – Таня показала руками размер качели.

– Чахо упомнила. Дауно уж нету.

– Ммм… – грустно промычала Танечка.

Она вспомнила, как просила у отца эту качельку, какая была в магазине огромная очередь и как они не купили её. Сколько слёз тогда она пролила.

– Ступай, детка, с бохам, нэ пирживай, вон у таби скольки добра!

– Аха, спасибо. – Танечка посмотрела на свою авоську, улыбнулась, достала оттуда кулек с изюмом, открыла его, зачерпнула горсть, положила в карманы и начала есть прямо по дороге.

Кто бы знал, как она любила изюм! Вот уж чего-чего, а изюм мама совсем редко покупает, только в стряпню или в кисель, или компот. А вот так, чтобы поесть горстями – такое ни в жизнь. По дороге она делилась изюмом со всеми, кто попадался. Прямо у дома она вдруг решила отдать оставшиеся десять рублей тетё Марфе. Мама говорила, что они бедные.

Танечка зашла и отдала деньги сопротивляющейся тете Марфе. Домой она пришла совсем довольная. Выгрузила покупки на стол. Маленький теперь уже кулечек с изюмом решила схоронить у себя под подушкой. Только спрятала, как появился смешной и взъерошенный Колька.

– Ну и чё ты, Матхёна, там пхятала? – начал он своим картавым голосом.

– Я не прятала, а тебе, Сопля, пряники, между прочим, купила!

– Кто это Сопля, я Сопля? – начал задираться младший брат.

– Ты – Сопля! Я же Матрёна?

– Пехвая задихаеся!

– Я не задираюсь, я сказала, что пряников тебе купила и мяч вон!

– Де?! Пока-а-ажь!

Таня показала в сторону авоськи. Колька сразу подскочил и живо вытащил мячик.

– Ух ты, футбольный! – Брату явно нравился подарок.

– Понравился?

– Угу.

– Дай хоть поглядеть! – попросила сестра.

– Чё глядеть. – Он начал подкидывать мяч руками и пинать.

– Вот шальной, ну и ладно. Только не в доме!

– И так пошел. – Его светловолосая голова уже скрылась за дверью.

– А спасибо?

– Спасиба, – пробурчал брат, вернулся, схватив со стола пряник и, не глядя на Танечку, довольный, пошел играть во дворе.

Хоть Колька и задирал её частенько, но всегда вертелся рядом, и чувствовалось, что он любит сестру, хотя никогда вида не показывал.

Танечка тоже пошла во двор, но только за дровами. Принесла, положила у печки. Мама придёт, а дрова уже тут. И вода тоже, и посуда помыта. Эх, сколько сегодня радости: речку переплыла, изюму поела, подарки всем накупила! И всё она сама! Одна.

* * *

Чуть позже появилась мама.

– Таня, дрова… – начала было она уставшим голосом, но дочка выпалила:

– Уже, мамочка! Можно я разожгу? – Она потянулась к печке.

– Не надо, отец ругается, ты ж знаешь. Ой, спина сёдня чисто отстала.

– Ну, я тогда с тобой побуду. Ой, подожжи. – Танечка озорно улыбнулась и убежала в комнату.

– Светишься вся! Случилось чё?

– Вот. – Танечка уже стояла около матери и протягивала ей новую гребёнку с ажурным узором.

– Ух ты! Откуда такое добро? Ой, а пряники кто купил? – спросила мать, увидев их на столе.

– Я.

– А где денег-то взяла, Тань? – В голосе матери появилась тревога.

– Нашла, мам, не поверишь!

– Обожди, как нашла?

– Да у себя под кроватью.

– Как они там очутились?

Не успела Танечка ответить, как в дверь постучали и зашла, не дожидаясь ответа, тетя Марфа.

– Заходи, заходи, Марфуша. Знатьё бы, что придешь, кака́вы бы наварила.

– Да ладно, Лиз, я ненадолго.

– Ну ничё, сейчас молока попьем с пряниками вон. Танюха купила. Не абы как?! Чего ты такая запыханная-то?

– Я, Лиз, вот чё сказать-то хочу. – Она с опаской посмотрела на Таню, та стояла и, понимая, что сейчас теть Марфа, возможно, будет её хвалить и никуда не уходила.

– Чего там у тебя, Марфуш? Присядь.

– Лиза. – Она всё никак не могла начать, тянула. – Вот тут Таня десять рублей нам давечь принесла.

– Каких ещё десять рублей? – Мать посмотрела на дочь.

– Да вот этих. – Тетя Марфа выложила на стол скомканную красную «десятку» с портретом вождя.

– Да откуда они у неё? Ты что-то путаешь, Марфа.

– Да нет, Лиз, ничё не путаю.

– Мама, я от нас, от всех! Я помочь, – бойко вступила в разговор Таня.

– Ты где их взяла?! Живо говори, пока отец не пришел, он нас прибьет, ей-бох! – Она подошла к дочери вплотную.

– Так я же говорю, я… я под кроватью нашла. – Таня в недоумении смотрела на мать.

– Как они там очутились, дочь? У нас с роду запасов не было. – Мать растерянно смотрела на Марфу и Таню.

Тут пришла с работы Зоя.

– А меня через месяц на Галиму́ отправляют. Чего это вы? Случилось чё? – Она остановилась у дверей.

– Да так, ничево, ты занимайся, Зой, мы тут кое-что выясняем. Сейчас будем есть, обожди маненька.

– Ага. Танюшка, што ль, чёт натворила? – Зоя, озираясь, собралась было пойти в комнату, но приостановилась.

– Ничё я не натворила, я всем подарки купила, а меня ещё и ругают.

– Нет, Лиз, и вправду, мож, всё хорошо, а мы на девку напустились, – стала защищать Таню тетя Марфа.

– Разберёмся. – Мать махнула рукой в сторону Зои.

– Ну, смотрите! – Зоя хотела заступиться за Таню, но, поняв, что не нужно, ушла к себе.

– Так я и пришла вот сказать, думаю, кабы Василь Николаич не прознал, кабы чё не вышло.

– Да ничего тут такого, мама! Я и теть Зое купила подарок, – обиженно проговорила Танечка и хотела было пойти за подарком, но мама сурово посмотрела на неё.

– Мне? Вот спасибо-то, не ожидала. Ну, ладно, потом отдашь, – выглянула Зоя из комнаты, но, увидев суровый взгляд Лизы, снова скрылась.

– Зоя, мы сами. Таня, присядь-ка. – Голос матери был суровым.

– И папе, и Кольке купила. – Она говорила это, ожидая защиты от матери, будто бросая последние аргументы на суде.

– Таня, скажи честно, где ты их взяла? – Мать была расстроена как никогда.

– Мама, говорю же, под кроватью. Я сегодня проснулась, натаскала воды, начала играть с Манькой и увидела деньги под кроватью. – Она была готова зареветь.

– Какие деньги?

– Двадцать пять рублей, сиреневая бумажка такая! Ленин вон тоже на ней! – обиженно и гордо заявила Таня.

– Ты нашла двадцать пять рублей?! – Мать не знала, что ей делать, то ли радоваться, то ли огорчаться.

– Ну… да! – Танечка снова воспряла духом.

– Ой, Таня, ну ты даешь, девка, ну ты даешь! – запричитала соседка.

– Да что ж ты сразу не сказала? – спросила мать.

– Я говорю, а вы меня не слушаете! – начала Таня оправдываться, но голос уже был радостней.

– Лиза! У меня деньги пропали! – выскочила из комнаты Зоя.

Марфа с Лизой переглянулись.

– Сколько? – спросила Лиза.

– Двадцать пять рублей… они вот там, в чемодане, лежали, со всей заначкой. А теперь их нету, – сказала Зоя расстроенным голосом. – Ума не приложу, чё и думать?

Лиза немного замешкалась.

– Танька, ты зачем деньги взяла? – снова, с напором, спросила она дочь.

– Я не брала! – вскрикнула Танечка жалостно.

– Как не брала? Вот же двадцать пять рублей у человека пропали, а ты нашла. У нас тут что, миллионеры живут, денег куры не клюют?!

– Да я не знаю! – Таня начала всхлипывать.

– Говори. Щас отец придёт, всем всыпет! – Мать подошла ближе.

– Мам, я не брала, они там валялись. – Танечка говорила уже сквозь слезы, голос дрожал и прерывался. – Я… поду-у-умала… что мо-о-ожно… подарки вам купила, угостить всех хотела… тете Марфе вон дала.

Соседка была готова уже сама расплакаться. Зоя же стояла и пыталась понять, что происходит.

– А голова у тебя на что, Танька? Откуда деньжища у нас такие, не подумала? Здоровая ж девка!

– Постойте, не ругайте её, она не специально же, да, Танюша? – начала Зоя.

– Не-ет. – Танечка ревела.

– Таня, у тебя остались деньги?

Танечка мотала головой.

– Да какой остались, она же простоды́рая! Поди последние десять рублей Марфе отдала. Жалостливая! Вот бери. – Лиза протянула Зое десятку, которая лежала на столе.

– Так, Лиза, девка-то не со зла. – Тете Марфе было жаль Таню.

– И то верно, вон, десять рублей уж есть. Что ты, Лиза, придумаем что-нибудь, хотя, кончено, ума не приложу, что делать? – Зоя успокаивала всех и заодно себя, беря деньги со стола.

– Вот и я не приложу… – глубоко выдохнула Лиза.

– Мам, я не нарочно! – Таня продолжала всхлипывать.

Зашел Колька.

– Матхена, мячик здо́хавский! Ой, – он увидел, что сестра плачет, – мам, а чё Матхена плачет? Ага, натвохила чёта?

– Коля, прекрати свое ехидство! – сурово сказала мать.

– А чё она хевёт?

– Ничё. Откуда у тебя мяч?

– Матхёна подахи́ла.

– Оспади, бож ты мой, ещё наказание! Ну, что тут сказать?!

– Я-то чё, я в мячик игхал!

– Ой, уйдите с глаз моих, и чтобы отцу пока ни слова! Ясно?!

– Ясно, – в голос ответили Таня с Колей и пошли в детскую.

– Сама буду говорить с ним! Умойся хоть, Коль, и припрячь мяч пока.

– Угу, – буркнул сын.

– Ох, знатьё бы, что так всё будет, я бы остановила её. Да что терь говорить? – продолжала сокрушаться мать.

– Ладно, Лиза, пойду я! Вам и без меня забот хватает. – Тетя Марфа встала со стула и направилась к двери.

– Ну, давай, Марфуша, не обессудь. Спасибо, что пришла. Сама видишь, как оно всё обернулось, теперь расхлебывать буду. Как Васе это всё говорить?!

– Да уж, Лиза, давай как-нить с ним осторожней там. Он ведь у тебя кремень.

– Да-а… Как получится уж. – Она вздохнула, предвкушая разговор с мужем.

Марфа ушла.

– Мам! – позвала её Таня.

– Чего ещё?

– А с папиным подарком что делать?

– Каким ещё подарком? Что ты ещё выкинула? Уж не знаю, веселиться или плакать?

Таня протянула маме новенькую бумажную коробочку с надписью «Электрическая бритва «Харкiв». Она аккуратно взяла, осторожно приоткрыла её, но сразу запечатала снова.

– Давай пока припрячем, Таня. Дорогая вещь, ещё расколотит. Не сейчас, ладно?

– Ладно. – Таня вздохнула и пошла в комнату.

– Ещё о пятнадцати рублях ему надо сказать, и вообще всё это как-то надо ему… Иди, Таня, – печально заметила мать и продолжила топить печь и готовить ужин.

Танечка побрела в детскую.

– Придумаем что-нить, Лиза. Я тоже хороша, положила деньги так, что даже дети нашли. Помочь что-нить? – подошла к ней Зоя.

– Не надо, я сама. Отдыхай.

Зоя ушла.

* * *

Часа через полтора на пороге дома появился Василий Николаевич. Лиза уже встретила Зорьку из стада, подои́ла её, дала молока теленку, свиньям налила похлебку да травы кроликам кинула. Увидев, что муж пришел без настроения, поняла, что туго ей сегодня придется, и решила не торопить события.

– Есть не буду! – рубанул муж и пошел в комнату. – Налей кали́новой, принеси мне! – Он во всей одежде, в какой пришёл, завалился на кровать.

– Что, Васенька, плохо? Мож, фельшера позвать? – подскочила жена.

– Ничё, потерплю, неси уже!

– Аха, я мигом. – Лиза налила настойки в его любимую рюмочку-мензурку из толстого стекла.

Настойку эту он каждую осень исправно делал сам из ягод калины, что росла у них в палисаднике, перед окнами. Чтобы не испортился напиток, да и всё скоропортящееся, в том числе и молоко, хранили в погребе, во дворе. Она сходила, принесла мужу небольшую бутылочку кали́новки, тот лежал, не шелохнувшись, и постанывал.

– Вась, что, нога? – Она протянула напиток.

– Ой, Лиза. – Он, привстал, взял его, выпил. – Не спрашивай, налей лучше ещё.

Она хотела было возразить, но вспомнила, какой разговор предстоит, и покорилась – может, добрее будет. И правда, лучше не спорить сегодня. Да и давненько он не приходил в таком настроении. Видно, опять мучает его проклятая нога.

– Лежи, Вася, лежи! – сказала она и протянула вторую порцию настойки. – Потом поговорим.

– Да, потом… ужинайте без меня!

– Конечно, Васенька. – Она забрала рюмку. – Чё это я. Ты лежи. – Лиза ушла на кухню.

Через некоторое время до неё донеслось:

– Почты не было сегодня?

– Не, завтра вродь должна, – ответила она мужу. Мысль о предстоящем разговоре не давала покоя: «О-хо-хо, знатьё бы, что так всё будет, подготовила бы его. А теперь как оно пройдет? Да чего уж, семь бед один ответ».

Она зашла в детскую, Колька возился с машинкой, Танечка слушала Зою, которая сидела рядом и читала ей книгу. Мать сказала, что отцу плохо и чтобы они были потише, а она, мол, пошла накрывать на стол и скоро всех позовёт.

Чуть позже почти в тишине они и поужинали. Лиза переживала, что отец услышит, и всё время просила всех говорить меньше. Впрочем, они итак вели себя тихо, кроме Кольки, который сегодня много кривлялся. Танечка сидела виновато, ела медленно, без аппетита. Брат всё задирался: то в тарелку ложкой залезет, то от её хлеба отщипнет кусочек.

– Коля, отстань от сестры!

– А чё она молчит?

– Я ж тебе сказала, что отец болеет, нет же, ты за своё. Таня вон не шумит и ты давай угомонись!

– Да она тока сёдня молчит.

– Цыть! Всё он, чи́сто, знает.

– Мам, я не хочу больше. – Таня отодвинула тарелку с гречкой, не съев и половины.

– Оставь. Пряники будешь с молоком или с кака́вой?

– Не, мам, я пойду.

– Иди уж! – Мать махнула рукой.

– Матхёна не ест, я тоже не буду! – заканючил Колька.

– Сядь и доедай!

– Спасибо, Лиз, давай, я посуду помою. – Зоя закончила ужин и вызвалась помочь.

– Да не надо, я сама. Ещё сви́ньям заодно на утро наведу́.

– Ладно, но в следующий раз – я!

– Успеешь ещё наро́биться, Зой.

– Пойду тоже лягу пораньше, устала сегодня чё-то.

– Иди, иди. Мне ещё с Васей говорить.

– Может, и я с тобой?

– Не, вы там сидите, не высовывайтесь. Мы сами тут. Кричать будет, так уж помолчите. Посмотри за ними там.

– Знамо дело, выученные уже.

Все разошлись. Лиза принялась мыть посуду, и только разложила тарелки по местам, присела с полотенцем в руках, зашел муж.

– Положи чё-нить. – Он грузно сел на свое любимое место у окна, на большой коричневый табурет.

– Я мигом, Васенька. – Она снова вскочила, несмотря на навалившуюся вдруг усталость, и начала выставлять на стол еду.

– Чё сказать-то хотела? – начал он.

– Да ты поешь, потом уж поговорим. Устал поди? – Лиза заговорила быстро, было слышно, что она волнуется.

– Говорить – не работать, торопиться не надо. Чё там стряслось-то опять?

– Да тут такая история. – Она, сбиваясь от волнения, рассказала всё, что знала про находку дочери.

Отец слушал не перебивая, только хмурил брови, выдвигал челюсть вперед да ходил желваками. Это не предвещало ничего хорошего.

– Всё?! – спросил он, когда она закончила.

– Всё, Вася, ну ты уж её… – Она не договорила, он уже кричал.

– Танька! Иди сюда!

Наступила тишина. Никто не шёл.

– Я кому говорю? Подь сюда! Быстро! – повторил Василий Николаевич ещё с большей злостью в голосе.

На крик из комнаты выбежали трое: Таня, Колька и Зоя.

– А вас чё принесло?! – сурово спросил он.

– Сказала же, в комнате сидеть! – Лиза цыкнула.

– Я объясню, Василь Николаич, вы не ругайтесь! – начала было защищать Танечку Зоя.

– Па, – заканючил Колька, но мать сделала умоляющее лицо, показала пальцем на губы, мол, тихо, и замахала в сторону комнаты, чтобы не высовывались.

– Ладно, пойдем, Коль, я те сказки почитаю, – смирилась Зоя.

Защитники ушли, Зоя ворчала себе под нос. Танечка осталась одна. Дрожа от страха, со слезами на глазах, она стояла напротив отца, замерев в ожидании. Это было самое ужасное, что только могло случиться. «Только бы не бил, только бы не бил!» – думала она.

– Без сопливых скользко! Разберёмся. – Он отпил молока из кружки. – Садись. – Он показал Танечке на табурет, который стоял рядом.

– Я постою, пап! – Она боялась подходить к нему близко.

– Будешь ещё брать чужое?!

– Нет, папочка. – Голос её дрожал, и всё тело тряслось.

– Точно?

– Клянусь, чем хочешь клянусь! Чеснае пионерскае!

– Пионе-е-ерское? – передразнил её отец. – Ещё не стала пионеркой-то, а туда же! Мать, неси горох!

Лиза медленно и нехотя достала из шкафчика мешочек с засушенным горохом. Отец взял его, прошёл в коридор и высыпал весь в углу.

– Вставай на колени!

Танечка на мгновение перестала плакать, она вдруг поняла, что бить её не будут, а это было сейчас радостнее всего. Она продолжала смотреть на отца со страхом, недоумением и какой-то рабской благодарностью. «Раньше он всыпал бы ремня, а теперь пожалел. Повезло».

– Чё пялишься, вставай давай живо! До утра будешь стоять, пока дурь из тебя не выйдет.

– Да, папочка!

Танечка, как была, в одних носочках и легком платьице, опустилась на колени. Твердые горошины больно впивались в тело, и куда бы она ни перемещала ножки, везде был горох. Мать умоляюще посмотрела на мужа, потом на дочь. Она будто встала теперь в этот угол сама, рядом с дочерью, на колени. «Сама же вынесла этот проклятый горох! Пропади он пропадом!» Она украдкой вытерла подступающие слёзы.

– Матхёна в углу? – из комнаты, несмотря на запрет, выглянул ничего не понимающий Колька.

– Повыступай ещё – и рядом встанешь! – Отец зыркнул на сына и вышел из дома.

– Коля, пойдём, давай укладываться. – Зоя подошла, взяла его за руку и повела обратно.

– А… Танька там будет?

– Будет, Коля, ничего не поделаешь, пошли, пока и тебе не попало.

Они ушли и начали готовиться ко сну. Зоя продолжила читать Коле, а сама вспоминала, как в детстве так же кричал сосед, когда пьяный приходил с работы. «Этот хоть не напивается, и то хорошо», – подумала она. Потом к ним снова заглянула Лиза, наклонилась над сыном, погладила его и сказала:

– Так надо, Коля, ты потерпи. Вон какую сказку Зоя читает. Нравится тебе?

– Нравится.

– Ну и ладно, спокойной ночи, давайте.

Потом, в коридоре, она наклонилась к дочери, шепнула:

– Танечка, такой вот он у нас! Подожди немного, мож, смягчится и отпустит. Я попрошу ещё!

– Не надо, мам, я постою. – Она, тихонько всхлипывая и вытянувшись по струнке, не опуская голову, смиренно продолжала стоять.

– Я и сама его уже боюсь, – тяжело вздохнула мать, погладила дочку по макушке.

Но делать ничего не оставалось, и она, не зло, потому что не умела, матерну́лась про себя и ушла в спальню. Немного погодя с улицы зашел отец, тоже глянул в сторону дочери. Та стояла, как велел. Ничего не сказав, он прошел мимо. В спальне переоделся в пижаму и, покряхтывая, завалился на кровать.

* * *

Шел десятый час ночи. Танечка стояла в углу час. Ноги затекли, горох она уже не ощущала, слёзы, какие были, выплакала. Всё это время она прислушивалась к шорохам в родительской спальне. Было тихо. Танечка решила, что отец спит и что она может тихонько встать или наклониться к стене. Не было уже сил стоять солдатиком. Она попробовала и случайно задела стоящее рядом ведро. Оно упало.

– Танька, стоишь?! – услышала она крик отца, вздрогнула и, собрав силы, встала, как раньше. – Всю ночь буду за тобой следить, не вздумай даже прилечь!

От этих слов Танечке отчего-то опять стало себя жалко, и она снова начала тихо всхлипывать.

«Неужели и вправду придется всю ночь так стоять?»

– Встала?

– Встала, – промямлила Таня.

– Не смей садиться! Сколько скажу, столько и будешь стоять!

Ей бы догадаться, что отец не видит её. Но она была так напугана, что когда слышала его командный голос, то тяжело было думать. Мать понимала, что, скажи она хоть слово в защиту дочери, и ей влетит, и дочери будет хуже. Она лежала и молилась про себя, как мама в детстве учила. Не дай бог, Вася услышит её молитвы, да и вообще хоть кто-нибудь услышит, несдобровать ей.

Прошло ещё полчаса, Танечка снова, уже от бессилия, что ли, завалилась на стену, опять что-то задела, отец снова прикрикнул. До детской, хотя и сквозь сон, тоже всё это доносилось. Зоечкина кровать поскрипывала, было понятно, что она не может уснуть, переворачивается с боку на бок.

– Если я встану, Танька, ты ляжешь! Имей в виду! – гаркнул злой отец.

– Папочка, родненький, – жалобно, от всей своей детской души запричитала Танечка, – я больше не буду ничего брать без спроса! Папочка, выпусти меня! – Она опять ревела.

– Не реви мне тут белугой, не поможет! Сказал, будешь стоять до утра, значит, до утра!

– Вася, так она поняла уже всё, – попыталась всё же заступиться за дочь мать.

– Цыть, мне тут! Раскудахтались! – прикрикнул он и перевернулся на другой бок.

Танечка выревелась, ещё немного повсхлипывала и успокоилась. Она же знала, какой он. И тогда, у прилавка, когда он не купил ей качельку, она тоже поняла, что всегда и всё будет как он сказал.

«Он сейчас спать хочет. И все легли. Нет никому дела до меня. Вот вырасту, никогда к нему не приеду, никогда не буду покупать ему никаких подарков! И по пению захочу и двойку получу! И в пионеры меня примут! Правильно тетя Марина говорила, что ты, старый дурак. Дурак, дурак, дурак! Ненавижу тебя!» – бубнила про себя Танечка и тихо разгоняла горошинки по полу.

Потом она поняла, что может все их убрать из-под коленок, и ей стало легче. Она немного поиграла с горохом, пересыпая его из руки в руку, делая из него на полу то квадраты, то треугольники, то круги.

Прошло немного времени, из комнаты донесся отцов храп. Таня поняла, что теперь у неё точно получится тихонько сесть. Она сделала это. Отец не услышал. Она порадовалась своей маленькой победе. Её сердечко так заколотилось, что и сон прошёл. Танечка начала придумывать, как она будет говорить на линейке клятву, как Толя Захаров подойдет и повяжет ей красный галстук. Как же нравился ей Толя! А потом она пойдет по посёлку, пальто нараспашку, и все увидят, что она пионерка.

Танечка не заметила, как задремала.

– Ну-ка, не спать там! – Голос отца был сонный и уже совсем негрозный. Но говорил он громко, и Танечке опять пришлось встать. Но теперь она уже не очень боялась, может быть, от того, что устала. Она вдруг поняла, что сильно хочет в туалет.

– Папа, я сикать хочу!

– Иди, ведро на кухне. И быстро обратно!

Эх, с каким удовольствием она сейчас бы сгоняла в туалет на улицу! Никогда ещё она так не хотела выйти из дома. Но надо делать как сказано. Она еле-еле встала, ноги затекли, и в них как будто мурашки прыгали. Она начала сгибать-разгибать колени, поприседала немного.

– Чё ты там возишься?

– Ноги щипит.

– Не выдумывай давай! Быстро на горшок, и обратно!

– Я схожу к ней. – Лиза поднялась в кровати.

– Лежи, сама справится, немаленькая.

– Ща-ас. – Танечка потрогала ноги, посгибала их, поприседала снова и поковыляла в кухню.

Когда сходила в туалет, снова пришлось становиться в ненавистный угол.

Так и прошла ночь: отец храпел, она стояла, не выдерживала, кемарила, заваливалась на бок, он просыпался, вскрикивал, она снова вставала.

* * *

Утром первой проснулась мать, посмотрела на спящего рядом мужа, тихонько встала, прошла в прихожую, увидела дочь, так и уснувшую в углу. Она опять чуть не разревелась, но, поджав губы и сглотнув слёзы, вернулась обратно к их постели. Решила, будь, что будет, но она должна разбудить мужа и попросить, чтобы он отпустил дочь.

– Вася, Ва-ась. – Она потрогала его за плечо.

– А?! Что случилось? Стой, я сказал! – спросонья крикнул тот, чуть приоткрыв глаза.

Танечка проснулась, услышав его голос, но встать не смогла, не было сил. Так и сидела в углу.

– Вась, это я. Пусть Таня пойдет к себе, уже утро. Ты сказал, что утром отпустишь.

– Утро? – Он ответил не сразу.

– Да, ты сам сказал, что отпустишь утром! – Жена умоляюще глядела на мужа.

– Пусь выходит, – сжалился он и заснул.

Мать соскочила и пошла к дочери.

– Танечка, отец разрешил выйти, доченька. Пойдем, маковка, в кровать. – Она помогла ей встать.

– Мама. – Дочь попыталась встать, но у неё снова не получилась, ноги не слушались, затекли за ночь. – Мне больно, мама, я не чувствую ноги. И щипит опять.

– Ты обопрись на меня, до́нечка, я тебя донесу!

– Аха.

– Давай ручку. – И она потащила дочь до кровати.

Мать, уложив Танечку в постель, сходила за мазью и начала растирать ей ноги.

– Ой, мама, щипит всё, и щекотно как-та.

– Ничего, до́нечка! Мы с тобой си-и-ильные, мы всё смо-о-ожем. Проснешься, пряников поедим. – Мать посмотрела на дочь и заставила себя улыбнуться.

– Поедим, мама. – Таня улыбнулась в ответ.

– И деньги отдадим. Я вон в пекарню скоро пойду работать. Обещали подсоби́ть. Тогда и во́все хорошо будет.

– Да, мама.

– Зоя тебя на Галиму́ с собой возьмёт, побегаешь там, наотдыхаешься.

– Угу. Ой, щипит опять!

– Потерпи, до́ня, потерпи, – приговаривала мать и, когда закончила растирание, спросила: – Чувствуешь теперь ноги-то?

– Да-да, теперь хорошо, мама.

– Лежи, маковка, я пойду Зорьку подою́ и молочка тебе тёпленького принесу.

Она укрыла Танечку одеялом, наклонилась и поцеловала её. Оглядела комнату. Колька спал, одеяло у него почти сползло на пол, она поправила. Проснулась Зоя, приоткрыла глаза и виновато посмотрела на Таню. Они переглянулись с Лизой, и та вышла. Из отцовской спальни доносился зычный храп.

Танечка отвернулась к стенке и тоже начала засыпать. Рука её привычным движением скользнула под подушку, и уже сквозь сон она нащупала там маленький бумажный кулёчек и рассыпанные ягоды изюма.

Ничья жена

– Слышали, Хомяк-то убился! – начала разговор одна из баб, собравшихся у лавочки возле каменной трёхэтажки.

Таких домов в Кошкино всего два. Нет, ещё есть две деревянных двухэтажки, в народе их называют «бамовскими», но каменных два и они стоят поодаль. Построили их для тех, кто работает на нефтеперекачке (нефтеперекачивающей станции, НПС, «энпээски»), она расположилась за пару километров от посёлка.

Скоро десять лет, как появились эти картонные деревяшки и, кажется, что простоят они ещё столько же. Каменные же высятся, как крепости, и жить в них считается престижно. По соседству с этими «блатными башнями» приютились обычные сельские домики.

Нефтяники и колхозники всегда спорят между собой, делят, кто лучше. Попасть на работу на станцию – большая удача. Даже из других областей к ним приезжают и из соседних посёлков. Здесь и платят больше и льготы разные, не то что в совхозе, который начал потихоньку разваливаться.

– Он же здоровый мужик, гонял, только шуба заворачивалась?! – подхватила другая, отмахиваясь березовой веточкой от назойливых комаров.

– Тык на мацацикле и убился.

– Ой, ты, поди, а! Так как?

– На Молодежке вон дорогу делали, щебня навалили целу гору, он, видать, поддатый был, на всем газу летел, не заметил, что ль?

– Ой, ой, ой, и чё, насмерть?

– Тык пынятно, насмерть, чё спрашивашь-то.

– Жалко мужика, сколько ему было-то?

– Лет песят уж, умный дылжон быть.

– Умный-то умный, а ежли черти крутят, никуда не денеся.

– Да какие черти, чё несешь-то?

– А-то ты не знашь какие!

– Заговорили его? Ей-богу, чё попало мелете! – немного дразнясь, ответила одна из баб.

– Да кому он нужен, хлипенький какой-то мужичишка-то?

– Ясно кому. Сучка эта, Надька, постаралась, она же тоже с им таскалась.

– Кака Надькя? Баринова, што ль?

– А кто у нас ещё такое может?

– Ды хвытает погани-то.

– Не-не, это она, у иё и мать колдует.

– Ой, ну прям убила она его?

– А чё, у них это легко делатса. Приворожила, хвостом повертела перед им, сделал чё хотела, пошептала на воду, вот он и сотворил с собой.

– Ой, ну прямо пошептала на воду – и всё, убила!

– Девки, ну чё вы, не знаете, что ль? Полно таких по деревням. И килу нашлют и чирей. Порчу сделают, как с добрым утром. Вон нашу бабу Глашу взять.

– Ну да, я свою Аленку на днях к бабе Нине водила. Извел девку чиряк под мышкой, всё там расторабанило. Она поговорила чё-то, на воду поплевала, поводила руками, мази дала. Два раза к ей ездили, всё сошло, а до этого две недели девка маялась.

– Так сделали на её и на Хомяка тоже! Только вот кто, надо покумекать.

– А чё тут кумекать, Надька и сделала, надоел, видать.

– Так она давечь вон путалась с им, видели их.

– Дак чё?! Лёшка, мужик-то её, тоже уж догадывался, на весь подъезд тогда орал.

– Чё орал?

– Я ття перееду, грит, тварь, когда-нить! Про Хомяка-то. Может, и переехал?

– Да чё ты несешь-то, у него машинешка – газ шесят шесь. На ней щебень не возят.

– Ну, ты прям всё знаш, кака машина, чё кто возит?! На ей чё, человека переехать нельзя?

– Ак, я с ими работала ж, чё не знать-то.

– При чем здесь щебень, запутали меня совсем.

– При том, что там щебень был навален.

– Так одно другому не мешат.

– Ой, чё спорите, не мог Лёха это сделать, он поорет-поорет да отходит.

– Да уж! Это на его не похоже, бесхарактерный он. Скока ему говорили: «Сучка не захочет, кобель не вскочит», так нет, всё верит своей потаскушке.

– Ну да, было б на чё смотреть! Рожа у её страшная, вечно недовольная, на голове чё попало, химка эта, не пришей к манде рукав.

– Так чё ей тебе улыбаться-то, ты же не мужик?

– Да они чё-то и без улыбаний к ней липнут.

– Ну и не завидуй! У тебя свой есть, тебе-то что?

– Ой, не говори, она мне вообще кобылу напоминат, лошадинна така харя!

– Не, ну правда, чё они в ей находят?

– Видать, шибко хорошо одно дело делает!

– Видать… – наступило небольшое затишье.

– Жалко Хомяка-то! Как его звали хоть?

– Ликсандр вроде?

– Точно! Сашка… Хороший был мужик!

– У неё таких хороших – пруд пруди, а тут семья без кормильца.

– Не говори.

– Так это когда случилось-то?

– Да два дня назад. Завтра уж хоронить будут.

– Надо сходить на похороны.

– Пойдем, конечно.

Они опять затихли.

– Ладно, девки, пошли домой, поздно уж, да и чё-то исти хочется.

– Исти, спасти, срасти. Колхозники, блин! – сказала одна из них, видать, из нефтяников.

– А чё такого-то? Баушка говорили исти, мама говорит исти, а я чё?

– Ой, чё т-те объяснять! – махнула рукой «нефтяница».

– Ладно, девки, каво спорите, тёмно уж на дворе.

– И правда, надо закругляться, да и на ночь-то о покойнике, приснится теперь.

– Ты не знала его толком-то, мы вот соседями были, всё время разговаривали, отзывчивый такой мужик. Да ну, не могу говорить даже!

Бабы опять утихли.

– И то верно, хватит трещать, пышли, Макарна! – одна из баб встала со скамейки.

– Тут остановки не будет, пока сам не уйдешь, я уж знаю. Давайте, покедова, – ещё одна тоже направилась к дому.

– Прощевайте.

И они разошлись.

* * *

Чуть позже, после бабьей сходки, почти новая девятка подъехала к каменному дому. Надежда Баринова в шикарном бордовом костюме, покачивая бедрами, вышла из машины и плавной походкой продефилировала к своему подъезду. Из окна соседской квартиры доносились строчки песни «Странник мой, дорогой, где же ты, что с тобой? И в какой неведомой стране».

Молодой любовник Димка, который сидел за рулём, с нежностью в голосе протянул:

– Пока, Наденька-а-а!

– Чить! – обернулась она, шикнула и, оглядевшись по сторонам, зашла домой.

Тихо, на цыпочках, прошла по подъезду и только собралась достать ключ и открыть дверь квартиры, как та открылась сама. Надя вздрогнула. В дверях стоял муж, высокий и широкоплечий Алексей, он был настроен агрессивно, но Надя, зная его натуру, ласково и решительно втолкнула супруга обратно в квартиру, приговаривая:

– Тихо, не хватало соседям нас ещё слушать.

Муж как-то быстро подчинился. Баринову вообще тяжело было чем-то напугать, закалка у неё была с детства. Папа всегда говорил: «Пусть люди будут все, как люди, а ты крутись, как чёрт на блюде!», вот она и крутилась.

– Лёшенька, ну, поздно же, люди спят, – мягко и спокойно продолжила она.

Сняла обувь и спокойно, будто не замечая его гнева, пошла на кухню и включила светильник. Он шел за ней.

– Вот именно, что спят, а ты шляешься опять, – наступал муж.

– Так я же с работы, Лёш. – Она не сдавалась.

– Время – десять сорок пять, Надь! Какая работа?!

– Так отчёт писала, Лёшенька. Конец месяца же. А сегодня ж ещё… ты не представляешь. – Она замолчала, выдерживая паузу.

– Что там ещё? – Он нервно постукивал ногой.

Надя наморщила лоб, между бровей образовалось две чёткие вертикальные складки. Лицо её выражало недовольство и обиду.

– Да зачем тебе это всё? Там… – она продолжила, чуть всхлипывая и наигранно, и замолчала.

– Хватит нервы мотать, начала – говори.

– Да, Сафонов гад, так орал на меня, Лёш!

– Чё орал?

– Да я же неспециально, я же для них стараюсь. Ну, приписала ему цифры в путевом листе. Сами потом за соляркой придут.

– Ну!

– А где я им найду лишнюю? А тут хоть немного можно списать. Никто потрудиться не хочет. Для них же стараюсь!

– Ну, так чё было-то?

– Он сказал, расскажет начальству о моих махинациях, что я сука конченая и что все узнают о моих фокусах!

– Ни хрена се! Да он оборзел в конец! А чё ты мне сразу-то не сказала? Я перетру с ним завтра.

– Да не надо, Лёш, завтра выходные, да и я уже…

– Ты чё, после этого ещё говорила с ним?

– Шоферня же, чё сдуру ни скажет… На всё обращать внимание?

– Как это – на всё? Он тебя сукой назвал!

– Ну, назвал и назвал, что делать? Поревела посидела. Два часа не могла прийти в себя, потом ещё и отчёт переделывала, вот и задержалась поэтому.

– Да по щам ему надо надавать! Обычный водила, а гонору! Чистюля нашелся.

– По щам, по щам! – Надежда потянулась к мужу, обвилась вокруг него всем телом, начала обнимать и целовать его.

– Защитник мой любимый. Ой, дети спят? – спросила, оторвавшись ненадолго от мужа.

– Засыпали вроде, – нехотя ответил тот и прильнул к её телу.

Можно было подумать, что это какой-то дешёвый спектакль. Если бы кто-то мог посмотреть со стороны, он бы сразу раскусил её хитрости, но никто не мог и муж тоже. Он слушал её, сладкозвучную сирену, он был слаб перед её уловками, защищался как мог, ерепенился, но всё равно всегда сдавался.

Жена знала, чем погасить скандал. Надя любила секс. Она как-то давно догадалась, что он ей может помочь в жизни. Её тянуло к мужикам, с ними было всё как-то понятней. Она и думала, как они, и часто была резка в высказываниях и в делах. В кругу мужчин её всегда принимали за свою. Почти все мужики уступали ей. Даже чужие, если сразу не шли на контакт, то потом она всё равно переводила тех, кто был ей нужен, в разряд друзей.

Живя замужем, она делала, что хотела. Хотя в последнее время Лёшка стал подозрительнее, она всегда находила способы погасить его нытьё. Показалось ей, что муж узнал про Димку. Но она прогнала эти мысли.

После кухни они пошли в спальню, Алексей попытался пристать к ней ещё раз, но Надя отказала. «Хватит мне сегодня!» – подумала она.

* * *

На следующий день их дети Серёга и Олежка проснулись около девяти и уже готовили завтрак. Надя приучила их к самостоятельности давно. Помнилось бабушкино: «Дитятко, что тесто: как замесил, то и выросло», вот и учила парней всему, что пригодится. Обо всем приходилось думать и всё просчитывать, по возможности потому что дома её не было частенько, да и мало ли что в жизни случится. Вот такая была её материнская любовь, и чувствовала она, что делает верно. Иногда прикрикнет, иногда промолчит, не орала, когда долго не приходили домой или являлись грязные по локоть, пацаны же.

Самой ей никогда не давали набегаться вдоволь. Отца рано не стало, «с сердцем у него что-то не так», как мать сказала, «враз умер». Был он сильным, коренастым мужчиной, не красавец, но и не урод. Мама тоже была небольшого роста, не особо видная с лица, обычная деревенская женщина, но характер у обоих был, как камень. Уж если за что брались, доводили до конца. И дети их, Надя и Егорка, младшенький, пошли в них. Вообще, мать наградила дочку крупным носом и скулами, как у монгольского воина, выступающими вперед, а заодно и твердым характером, слабиночки ей не давала, не жалела, всё больше приговаривала: «Ничё, Надька, сдюжишь!» или «Смотри, Надюха, спуску никому не давай!».

Жили они в далеком маленьком посёлке, свое хозяйство держали. Всё у них было: корова, теленок, свиньи, куры, даже кроликов разводили. Любила Надя родные места, хоть и приходилось в школу за восемь километров ходить. Но когда отца не стало, им пришлось переехать в соседнее Кошкино, снабжение там было получше, совхоз процветал, да и не находишься в школу за тридевять земель, ещё и мамке помочь надо по хозяйству. Наде тогда исполнилось двенадцать, а Егорке – восемь.

Она как-то сразу стала главной в семье, за отца. Договаривалась с мужиками, чтобы поле вспахали, прибивала гвозди, если была нужда, во дворе что-то ремонтировала, грядки вскапывала, ведра тяжелые таскала. Ничего не боялась делать: где мать подскажет, где своим умом доходила. И корову могла подоить и свиней накормить, и еду частенько готовила, а когда приходила очередь пасти скот, они с братом вдвоем уходили в поле на целый день. А там огромное стадо, коров тридцать – пятьдесят, когда сколько выпускали, бегай за ними весь день, и всех надо было привести обратно, ни одну не упустить. Ответственность большая, но Надя ничего не боялась, да и некогда думать, кто ещё, кроме неё, будет делать, мамка-то в совхозе.

В школе, если кто-то решал посмеяться над ней или, не дай бог, обидеть, она могла так взглянуть своими «карими брызгами» – желание подходить к ней пропадало. Стоит бывало, брови вразлет, зубы стиснуты, смотрит, как волк. Такая злоба от неё исходила – жуть.

Однажды какой-то пацан из класса постарше отпинал Егорку, шутя так, выпендриваясь перед одноклассниками да ещё приговаривая, чтобы тот валил туда, откуда приехал. Брат рассказал сестре, та недолго думая подкараулила этого старшеклассника за школой, с поленом в руках. Шла на него в упор, как в атаку, обзывая какими-то едкими своими словечками, даже матом. В конце концов припечатала его поленом по спине и грозно приказала, чтобы он не смел подходить к ней и брату. Парень струхнул, решил, что она сумасшедшая, но с тех пор никто к ним не приставал.

Деревня-то слухами живет. Побаиваться её стали. Вот так и жила Надя, помнила мамкино «спуску не давай», надеялась только на себя, крутилась как могла. Потом подросла, черты лица изменились, стала красивее, или, скорее, обаятельнее, с тем же магнетизмом в глазах, только теперь ещё к нему добавилась женская чертовщинка. Бывало, просто посмотрит на человека, а он делает, что она хочет. Губы пухленькие, глаза большие, вот только нос остался великоват, но он её не портил. При взгляде на неё представлялась красавица Шахерезада из восточных сказок. Такая же темноволосая, привлекательная и хитроумная. А этот Егоркин школьный обидчик, Валерка, ещё и начал ухаживать за ней, караулил у подъезда, чтобы только постоять с ней рядом хоть минутку.

Надя уже в свои пятнадцать лет знала себе цену, крутила парнями как могла и углядела среди прочих спокойного и надёжного Алёшку, который только что пришел из армии. Они встречались в клубе на танцах, потом она позвала его пару раз проводить её до дома, а буквально через неделю знакомства затащила его в койку, пока матери дома не было.

И, как она это частенько делала, пропала. Парень долго не мог понять, что случилось, искал встречи, но Надя избегала его, а однажды, будто случайно, увидев, рассказала о том, что встречаться им больше не надо, что она беременна и будет убирать ребёнка, потому что стыда теперь не оберешься. Но Лёша ни о ком другом, кроме Нади, и думать не мог и тут же позвал её замуж, она согласилась.

Конечно, пока взяли справку у врача, пока принесли в сельсовет, насмотрелись и наслушались всего. Долго ещё скандальные разговоры школьных учителей и слухи по деревне не умолкали. Мол, куда такая молодая, позор, жизнь себе портит, и ребёнок явно не Алёшкин, приворожила его ведьма эта, Надькина мать, и в таком духе. Мать дома, конечно, дала дочери взбучку, но при всех встала на её сторону, успокоила, «поговорят и отстанут, каждой новости – три дня».

Но свадьбу всё же сыграли честь по чести. И как только у Нади на руках оказался официальный документ о том, что она теперь замужем, она решила: «Так, на эту жизнь у меня свои планы. Никогда я ничьей не была и не буду, я – вольная птица».

Много вокруг Нади крутилось ухажеров. Валерка даже хотел усыновить её ребёнка, обещал пылинки с неё сдувать, но Надя отказала, а чуть позже стала с ним тайно встречаться. Он с удовольствием исполнял её прихоти, всегда давал ей деньги, соглашался во всем и радовался, как ребёнок, каждой встрече. Позже, когда он перебрался в соседний посёлок городского типа Посьва, они стали встречаться реже, но, когда бы она ни позвонила, он бросал всё и гнал к своей принцессе.

* * *

Своего первенца, Сережу, Надя родила в шестнадцать, второго, Олежку, в двадцать два. Сразу отдала детей в ясли, которые были близко к дому матери. Та взялась ей помогать, забирала парнишек к себе, потому что Наде подвернулась оказия, знакомая устроила её на работу в святая святых, на ту самую нефтеперекачку, на которой можно было такие деньжищи получать, никакому колхознику не снилось. Лёшку она потом тоже пристроила туда же. Вечерами, а иногда только по субботам они забирали детей домой. Уже позже Надя перевела детей в «энэпээсовский» садик.

Начала Надя с уборщицы, мыла полы в производственных помещениях, наводила порядок. А потом как-то само пошло, то один заболеет, то другой, и она послушно подменяла всех, кто просил. Получалось у неё ловко: то за секретаря, то за кладовщика, то за заправщика, то за коменданта, а то и за диспетчера по вертолетам. И так со временем Надежда выбилась в заместители начальника автотранспортного цеха и председатели профкома. Работа, как и власть, шла к ней в руки сама, да и от мужиков отбоя не было.

Муж трудился в цехе связи водителем. Поначалу с работы домой они ездили вместе, но всё чаще супруга задерживалась. Скоро они начали видеться только поздно вечером и в выходные. Слухи о том, что жена его не обделена мужским вниманием, до него не доходили, Надя грамотно бл…вала, как говорили в деревне, комар носа не подточит. Благо были на станции оборудованные вагончики для вахтовиков и других командировочных. Если ей не хватало авантюр, она отправлялась в командировку, «заливала мужу сироп в уши», а он и верил.

Но душой Надя ни с кем не была близка, откровенничала всё больше для вида. Хотя подружка верная у неё была – Любаня, местный фельдшер. Ей, как и Наде, было тридцать один, но выглядела она моложе. Бывало, соберутся на квартире у Любы, та жила одна, и после-рюмочки другой разговорятся, заведут песни. Напьются, напоются, и давай Надька звонить кавалерам. Люба только соглашалась с ней, да ещё и по просьбе подружки звонила Надиному мужу и говорила, что та выпила и уснула у неё, и чтобы он не волновался, а если не верит, пусть придёт и посмотрит.

Они даже пару раз изображали целый спектакль: Люба в разговоре с Лёшей давала ему понять, что она пытается будить Надю, а та не встает и мычит чё-то в ответ. Однажды Алексея это достало, и он пришел посмотреть, что там происходит и, хотя подружки сначала струхнули, когда услышали стук в двери и его голос, но достойно отыграли сцену до конца. Лёша увидел, что Надюха действительно пьянущая, и оставил её у подруги. А той того и надо, она поправила макияж, прическу и уехала с Валеркой, машина которого уже стояла за домом, а утром он привёз её обратно.

Обычно такие «загулы» случались перед выходными. Всё бы ничего, но Люба ужас как не любила врать и вечно ворчала на подругу, когда та приходила с бутылочкой и бралась за свое. Надя каждый раз её задабривала, лезла обниматься, говорила: «Ты одна у меня такая, только ты меня понимаешь и не осуждаешь, куда я без тебя».

Но однажды, когда Надя поехала на какой-то пикник и Люба попросилась с ней, та ей, сама того не замечая, нахамила:

– Люб, ну какой из тебя компаньон на рыбалке? Ты же пить не любишь, целоваться ни с кем не будешь, а просто на природу пялится… Так вон она, природа, выйди за деревню и дыши!

– Я же никому не помешаю, просто посижу.

– Вот именно, а если мальчики захотят ещё чего-нибудь, как я им объясню?

– А может, я тоже захочу? – неуверенно заметила Люба.

– Не смеши меня, кому ты там. – Она осеклась и продолжила: – Чё докажешь, напьются, полезут, да ещё и силой могут взять. Тебе это надо?

– Да нет, – неуверенно ответила Люба, но поняла, что будет мешать подружке.

– Подожди немного, поедем скоро с Лёхой на шашлыки, тебя возьмем обязательно. Там и природа и, может, я кого приглашу, – заговорщицки подмигнула Надя, чмокнула подругу в щёку и убежала.

Она и не заметила, как обидела преданную, тихую, безотказную и свою в доску Любу. Время шло, на шашлыки они сходили, и Надя действительно позвала с «энпээски» какого-то приезжего вахтовика. Но теперь уже, хотя внешне отношения у подруг были хорошие, Люба старалась находить дела по пятницам, и совместные их посиделки почти прекратились. Да и вахтовик оказался мужик не промах, начал ходить к Любе, как только приезжал на вахту. И хотя Надя подтрунивала над подружкой, мол, несерьезно всё это, не верь ему, у него таких – вагон, и жена вроде есть, те продолжали встречаться, и вахтовик приезжал всё чаще и уже не только по работе.

Люба стала менее откровенной с Надей и больше не делилась своими секретами, как раньше. Та же не могла без неё жить, подружка была ей нужна позарез, как дому удобный шкафчик. Можно туда что-то спрятать и самой за него спрятаться, если что.

Но нет-нет да и закрадывались в душу Алексея подозрения, и мужики в цеху болтали уже открыто, что жена ему рога наставляет. И он захотел поговорить, но язык не поворачивался. Однажды ночью, в постели, разговор всё же состоялся:

– Надь, я чё сказать-то хотел. – Слова шли трудно.

– Ну?

– Мужики говорят, что… – Он замолчал.

– Что?

– Ну, что я… – Он опять застыл.

– До утра так будем? Говори, если начал!

– Ну, что рогоносец, мол, Баринов.

– Ага? – Надя повернулась к нему, приподняла левую бровь. – И ты им веришь?

– Да нет, Надь, ну, как можно.

– Что можно?

– Да верить им. Но… я бы хотел от тебя услышать, в общем, ну…

– Что ты у меня один?

– Ну да. – Алексей лежал рядом, словно провинившийся пятиклассник.

– Лёш, они же просто завидуют нам. Не слушай ты никого. – Она обняла его и придвинулась ближе. – Я люблю тебя одного, где я ещё такого найду?! – Она снова обняла его и так жарко поцеловала, что ему ничего не оставалось, как обнять и поцеловать в ответ.

– Гады завистливые, я знал, Надюша, что ты так скажешь, – Лёша повторял это, как в бреду, и уже был в полной её власти.

– Не думай о них, я же рядом. – И они продолжили целоваться.

Надя опять победила, обвела его вокруг пальца. Она знала, что всё будет так, как она захочет. Уверенность в себе, как большой твердый стержень, всегда была у неё внутри. В деревне её называли «кремень», мужики между собой называли «бойбаба».

Лёша теперь уже давал отпор мужикам, когда те наседали с разговорами о жене, а Надежда смекнула, что надо быть поосторожней, и когда случилась оказия, подошла к самому говорливому и обаятельному электрику из цеха мужа:

– Ген, видела в профкоме твое заявление на материальную помощь.

– Писал, было дело.

– Вот думаю, что с ним делать?

– А чё делать, имею право, как все! – вздернул нос кверху Генка.

– Конечно, имеешь, но только у тебя не хватает стажа немного.

– Да? Денег очень надо!

– Если ты готов ждать, то и мы можем подождать, но если…

– А чё сделать, чтоб не ждать? – смекнул Гена.

Надя подошла к нему почти вплотную и спокойно, глядя в глаза чуть струхнувшему электрику, сказала:

– Заткнуться и перестать трепать обо мне на каждом шагу, особенно моему мужу!

– П-пы-понял, Надежда Петровна, понял, – промямлил Гена, как побитый щенок, посмотрев на ту, что была младше его лет на десять и ниже ростом.

– Ну, смотри, я тебе верю, – сказала она начальственным голосом.

Потом резко отошла от него и, не оборачиваясь, пошла прочь. С тех пор слухи прекратились. Точнее, до мужа они не доходили.

* * *

В это утро Алексей ещё спал, она же, как всегда, проснулась рано. Потянулась, как любила, всем телом, вальяжно, как львица. В этот момент в комнату заглянул их младшенький:

– Они не спят! – крикнул он Сереже, который уже заканчивал приготовление завтрака на кухне, и улыбнулся любимой маме.

Мама же, ничуть не смущаясь, что она в легком ночном пеньюаре, поднялась с подушки ему на встречу, Олежка подбежал и уткнулся ей в грудь.

– Папа ещё отдыхает, потише. Что у нас на завтрак?

– Яичница с колбасой! – бойко ответил младший.

– Чё разгалделись-то с утра?! В выходные поспать нельзя! – Алексей заворчал и продолжал кемарить.

– Всё-всё, спи. – Она поднялась с постели, надела на пеньюар халатик, взяла в охапку Олежку, и они почапали на кухню.

– А Серёга ещё салат сварганил, – рассказывал ей по дороге счастливый сын.

Он так любил дни, когда вся семья была вместе.

– Помощнички мои! – Надя приобняла их, чмокнула Серёгу в щёку, он увернулся.

– А меня?! – завопил Олежка.

– И тебя. – Она поцеловала и младшего.

– Та-ак, что там у нас вкусненького, или сожгли опять чё-то?

– Да почему сразу «сожгли-то»? Было один раз, теперь всю жизнь помнить будут! – Серёжа ершился.

– Не, мы новый рецепт испытывали, теть Люба дала, – заискивающе затараторил Олежка, он всегда старался всех помирить.

– Ладно, дайте попробовать.

– Не догадаешься, чё там! – Сережа перемешал салат и дал матери ложку.

– Сладкое что-то. Может, ананас? – сказала она, съев половину, и хитро улыбнулась.

– Не-ет! – закричали в голос парни.

– Где тут ананас-то найти, мам, ты чё? – возмутился Сергей.

– Ну, тогда… яблоки.

– Яблоки, яблоки! – обрадовался Олежка.

– Так нечестно, ты знала? – сопротивлялся Сережа.

– Да не знала я.

– Ага, сразу так отгадала? – не сдавался старший.

– Просто я же женщина и готовлю… иногда.

– Блин! А ты поняла, что там ещё макароны?

– Оспади, в салате?

– А, во как я придумал!

– Ну вот, видишь, ты не угадала! Но мама бы потом догадалась, да, мама? – влез в их разговор младшенький.

– Ладно, миротворец, – погладила она его по голове и обратилась к старшему: – Сынок, может, ты и правда поваром будешь, вон как у тебя всё получается! Вкуснятина какая, тока майонеза бы побольше, а так ничего. Папе точно понравится.

– Мам, где побольше-то возьмешь, последнее соскребли, – ответил Сергей.

– Как последнее, я недавно вот заказывала пять банок «Палне»! Съели, что ли? Чё молчим?

– Да… мам, я… это… – Он замялся.

– Та-ак! – Голос матери стал строже.

– Я баночку дал… Маринке Кузнецовой. У них вообще негде это всё достать.

– Негде достать? А меня это волнует?! – Надежда сурово свела брови у переносицы, и две большие морщины, которые ничего не предвещали хорошего, появились на лбу.

Было ясно, что мать недовольна и сейчас начнет ругаться.

– Я заказываю, прошу, за сотни километров, мне везут на перекладных, люди мучаются, а тут, оказывается, сын свою лавочку открыл?! Прекрасно!

– Да мам, я же помочь хотел!

– Помочь?! А ты думаешь, что мне это всё легко дается? Мне что, всю деревню теперь кормить?

– Да я не думал, мам. Просто…

– Вот именно, не думал!

– Ты же сама говорила, что надо помогать, – встрял Олежка.

– Так, помолчи-ка, защитник! Нет, ты мне скажи, сын, ты думаешь, что мне это всё легко достается?

Сережа молчал и дулся.

– Да он в неё втюрился, в Маринку! – хихикая, выпалил младший.

– Ты чё, блин, а! – прикрикнул Сережа, показывая брату кулак.

– Так, понятно, я и забыла, что тебе уже пятнадцать. Ладно, проехали, но чтобы больше без меня никому ничего не давали. Только перестали жить по талонам! И вообще, готовите, так хоть спросите у меня, какие продукты брать.

– Так тебя вечно дома нет, – попытался вставить слово Сережка, – а у отца мы спрашиваем, если что-то надо. Он и про майонез Маринкин знал.

– Ах, знал! Ну, получит ещё свое! С отцом они советуются, отец им опять хороший, а мать – дура!

– Да, мам, я не то хотел сказать, – начал защищаться Сергей.

– И вообще, неча мне тут указывать! Я чё, железная, везде должна успеть? Я вам не уборщица, не прачка и не кухарка! Всё достань, за всем уследи! Конечно, отец им ближе. – Надежда опять сморщила лоб.

– Мамочка, мы же тебя любим! – Олежка подошел и обнял её.

– Конечно, мам, ну чё ты! – Сергей встал рядом. – Я не буду больше никому ничего давать без твоего спроса и макароны в салат крошить не буду, если хочешь.

– Нет уж, ты давай кроши, чё хочешь. – Надя засмеялась и обняла Олежку. – Хоть шнурки!

– Хм, шнурки несъедобные. Вот если бутерброды из колбасы и варенья попробовать?! – повеселел Сережка.

– Что?!

– Ну, я серьезно, французская кухня же!

– О да, нам как раз французской кухни не хватало. В следующее воскресенье у папы день рождения, устроим пир с шашлыками и вареньем. Серёга – за главного! – объявила она.

– Ура! Шашлыки! – завопил Олежка и запрыгал по кухне.

– О, клево, из куриных окорочков? – уточнил Сережа.

– Может, и из куриных, а может, и из… – она замешкалась, – из Олежкиных или Сережкиных.

– Или из папиных, или из маминых, – продолжил дразниться Олежка.

– О да, из мамы уже пора. – Надя захватила у себя за животе складочку. – Вон сколько сала-то. – И они засмеялись.

– Ладно, всё, хватит, я пошла, мне как раз по поводу воскресенья надо с тетей Любой пошептаться.

Надежда зашла в ванную, потом повертелась у трюмо в прихожей и через некоторое время, уже принарядившись, с подкрашенным лицом, появилась в спальне. Муж ворочался, никак не мог заснуть снова.

– Чё вы там орете?

– Да повар наш делился секретами. Лёш, я к Любаньке на часик, надо поболтать, давно не виделись.

– Давно не виделись! – Муж был недоволен. – А скока время-то?

– Десять доходит.

– Чё соскочила? Думал, поваляемся ещё, – игриво начал Алексей.

– Да не знаю, неохота. Любка позвонила, чё-то у неё там случилось, – откровенно врала Надя.

– Чё-то я не слышал звонка. И в выходные нет покоя. Какая же она зануда, а?! Чё у неё может случиться? Взрослая баба вроде! Не может придумать, чё в борщ ло́жить?

– Ло́жить?! – передразнила Надя мужа. – Да ладно, чё с тобой говорить. При чем тут борщ? Завелся с утра! Не, а чё мне уже и к подруге нельзя в выходные? Ты вон на заговенье идёшь?

– Понятно, иду! Это уж традиция, это железно каждый год. Это не трожь! День всех святых.

– Ой, святые, не могу, а вы ещё пьёте, как лошади, в этот праздник, святые?

– Надя, иди ты!

– Я и пошла. – Она отправила воздушный поцелуй и направилась к выходу.

Уже от дверей крикнула:

– Не забудь, сегодня идём к Ворошиловым на проводины.

– Какие ещё проводины?!

– Ты чё, забыл, Тольку в армию забирают. Тоже мне родственничек?! – продолжала она кричать у дверей, уже надевая обувь.

– Да какой родственник, седьмая вода на киселе.

– Неважно, проводить надо парня по-человечески. – Она, уже в обуви, прошла обратно в спальню. – Не хочешь, не пойдем?

– Пойдем, чё делать-то! Ты скоро явишься?

– Да через часик-другой. – Надя была уже у выхода.

– Мам, я только пропылесосил, ну чё в обуви-то! – возмутился Серёжа, увидев, как мать вышла в туфлях из комнаты.

– Ну-ка, цыц! – Она скрылась за дверью.

– Давай недолго там! – громко, чтобы она услышала, гаркнул Алексей.

* * *

Идти Наде нужно было совсем в другую сторону, но надо усыпить бдительность мужа, который опять стал следить за ней. Старший сын однажды рассказал ей, что видел, как отец стоял и высматривал кого-то в окно подъезда. По тому, как только что из дома вышла мама, он смекнул, что не зря. У них-то окна выходили в лес и на задворки деревни, на Молодежную улицу, а что творится в центре, не углядишь. Вот и приходилось отцу выходить с сигаретой в подъезд, вроде как покурить, а сам он тайком смотрел, пошла ли его жена туда, куда сказала.

Не зря Надя сделала этот маневр, потому что, только она ушла, Алексей тут же выскочил в подъезд и проследил за ней. Ничего особенного не увидев, пошел восвояси.

– Любаня, ау! – Она зашла к подруге, как всегда, не постучавшись.

– Я здесь, Надь, вижу уже, что ты пылишь. – Люба выходила из ванной.

– Я хотела до похорон пробежать.

– Ну да, вон собираются уже у домов.

Надя направилась к телефону.

– Здравствуйте, а можно Посьву, пятнадцать-сорок восемь. Добрый день, вы могли бы Валеру из пятьдесят шестой позвать? – На другом конце провода ответили. – Спасибо большое.

Она стала ждать.

– Надь, смотри, что вычитала. Сейчас идёт русальная неделя, – Люба подошла с журналом.

– Обожди, Люб, потом, – закрывая трубку рукой, – слушай, скажешь, что я у тя была?

– Валерик, – Надя уже говорила не с ней, – давай дуй скорей ко мне, я через двадцать минут буду на своротке, на Николаевку, там меня подхватишь. Да бегом: у нас час. – Она положила трубку.

– Опять сбежала? – Люба недовольно отложила журнал и пошла на кухню включать чайник.

– Да ладно тебе, Люб, я супружеский долг вовремя отдаю, Лёхе хватает.

Они сели за стол, Люба разлила чай по чашкам.

– Ну, попробуй вот хоть шарлотку, какую-то новую испекла.

– Да я объелась с утра, Любань! С собой, может, дай немного, на обратной дороге возьму, угощу мальчишек.

– Конечно, дам. – Она начала заворачивать пирог. – Ой, Надь, как ты не боишься, а?! Я бы вся истряслась.

– Да боюсь, Люб, но я ж без адреналина не могу!

– Адреналина ей не хватает, займись спортом, пошли со мной на лыжах. Знаешь, какие спуски есть, дух захватывает!

– Ну, ходила я с тобой – и чё, ползешь, как дурак по пустыне, а потом эти маленькие горочки.

– Так они разные бывают, можно ещё в походы ходить.

– Ну, здрасте, тетя медик! Ладно, чё ты там читала? – переключила разговор Надя. – Может, я русалкой была в прошлой жизни? – Она усмехнулась.

– Ты и сейчас, как русалка. – Она принесла из комнаты журнал. – Вот смотри, идёт русальная неделя, – продолжала Люба.

– Так заговенье же, какая русальная неделя? Завтра мужики пойдут по бутылкам стрелять.

– Оспади, Надь, это разные вещи. Короче, в воскресенье День всех святых, ничего делать нельзя, а то будет плохо, а тут…

– Аа-а, у меня есть один святой дома, как раз об этом щас говорили. – Надежда прервала её.

– Вот слушай: «Особую силу имеют любовные заговоры». – Люба уже зачитывала из журнала.

– Чё-чё там написано? – Надя взяла журнал из рук Любы, снова прочитала про заговоры и продолжила: – «Лихие люди» могут замышлять зло на своего ближнего. По древним поверьям в эту неделю русалки выходят из воды – купаться в полдень и в полночь запрещается, иначе они могут утащить в свое царство. Также нельзя ходить в лес одному.

Надя закрыла журнал.

– Лихие люди, гришь? Ну, про меня же.

– Ну, ты же у нас не такая лихая?

– А какая? Да ладно, чё ты, меня же ведьмой за глаза называют, я знаю.

– Мало ли чё говорят. Я вон хожу по деревне, людей лечу, бегаю на каждый вызов, как оглашенная, и всё равно жалуются. А один дед даже шаманкой назвал. Всем не угодишь. Так что…

– Как баушка говорила: «На каждый роток не накинешь платок».

– Ну и я про то же. Всё равно будут трепать по деревне, даже если не делаешь.

– Да я не слушаю никого, это так, на ум чё-то пришло.

– Ну и вот. А чё расстроенная такая?

Наступила пауза. Надя вздохнула.

– Просто подумала шас, что вечно прячусь, скрываюсь. Я что, преступница? – начала она.

– Нет конечно, но…

– Да ладно, Люб, я всё понимаю. Нельзя. От живого мужа вроде как бегаю. Не положено. А мне чуть больше тридцати всего, Люб, я не хочу вечно докладывать этому дундуку, куда я пошла и на сколько. Я же не последний человек на работе, мне все в рот смотрят, советуются. Ты же сама видишь! А я должна бояться сделать шаг.

– Надь, так ты вроде не боишься никого, и с Лёшей у вас всё хорошо вроде?

– Вот именно вроде! Дети меня не видят, тебе приходится врать, с Димкой не могу побыть вдоволь. Вот Ирка с Аликом так же, как мы, начали встречаться, а уже дело к свадьбе идёт! А почему, думаешь, я к Валерке езжу? Да назло! Чтобы показать Лёхе, что всё равно, всё по-моему будет.

– Зачем? Может, развестись, в конце концов, если так тошно?

– Не знаю, зачем, Люб, не мучай ты меня, не могу жить по-другому! О разводе было намекнула ему, но он и не понял, про кого я ему говорю.

– Так ты не намекай, а говори напрямую.

– Да что-то пока нет повода, да я и не представляю, как мать это всё воспримет. Хотя куда она денется. Ой, не собираюсь я всех слушать! Надо будет, захочу и разведусь!

– А дети без отца, Надь? Парни всё же!

– Люба, ты только что говорила, разводись. Значит, будет у них другой отец! – Надя почти крикнула, но осеклась, вспомнив, что больно тонкие перегородки в «бамовских» домах.

– Ну да, ну да, – поддакнула подруга, – а чё делать-то, Надь?

– Не знаю, жить, как живется, а там посмотрим! Ну, люблю я мужиков, что теперь?! – Так прикроешь? – продолжила Надя, как ни в чем не бывало. – Скажешь, если будет звонить, что я у тебя была, только вышла.

– Ой, не нравится мне это! – Люба вздохнула.

– Ну, вот опять заставляю тебя врать.

– Да ладно, скажу, скажу.

– Спасибо, Люб, хотя, может, и не надо будет ничего, может, и не позвонит. Ты дома будешь? Я к тебе потом заскочу помыться и пирог возьму.

– Да куда я денусь? Если вызовут только, так ключ сама знаешь где.

– Ну, я пойду, этот подъедет уже скоро.

– Вот, блин, партизаны, а! Ладно, – отправила ей вослед Люба.

– Всё, чао-какао. – Надя ушла.

В подъезде шмыгнула в открытое окно, благо был первый этаж, и быстрым шагом пошла к месту встречи с Валеркой.

* * *

– Ма, а ты новые кроссовки куда положила? – кричал Димка.

– Димушка, да вон же они, на крылечке!

– Ой, прости, родная, вечно не замечаю.

– Да уже вижу, сын, что витаешь где-то, осмотрелся бы, прежде чем кричать, – ровным, но усталым тоном ответила Екатерина Андреевна.

Она работала учительницей химии и биологии в местной школе и всегда не спеша, с толком, а главное, увлекательно, объясняла детям, что и где находится и что из чего состоит. Её очень любили за это и вообще за то, что она так захватывающе рассказывала о своем предмете, будто детектив читаешь. Всё становилось понятно и хотелось повторить. Вот и сейчас она не завелась, как обычно это делали местные мамаши, а спокойно объясняла взрослому уже сыну простые вещи.

– Ой, прости, не заметил, а ты чего вздыхаешь, мам?

– Да вспомнила о твоей новой пассии.

– Что такое?

– Димуль, я никогда же тебе ничего не говорила такого. – Мать начала издалека, смущаясь и выдерживая паузы. – Ты всегда сам принимаешь решения, и я приму любое твое. Я же у тебя быстро «врубаюсь» в эти ваши «приколы».

– Ха, мам, ну ты даешь. У вас чё, в учительской теперь так говорят?

– От учеников набралась, не уходи от темы.

– Мам, да чё такое?

– Вот кто из вас чаще ищет встречи? Разговариваете вы, делитесь тем, что в душе накипело? Или у вас только физиология? Как у самца и самки.

– Ну, ты скажешь, мам, это же тебе не урок биологии. Я не думал об этом. Мне хорошо с ней – и всё, а там увидим.

– Димка, вот думаю, неужели это действительно любовь? Я не говорю о разнице в возрасте, я понимаю, что это ничего не значит.

– Хорошо, что хоть ты это понимаешь, а то устал уже объяснять всем. Я не знаю, мам, я просто не могу без неё жить!

– Ну, примерно так я и думала. Видимо, надо перетерпеть, – сказала она, скорее для самой себя.

– Да не надо терпеть, живи – и всё, чё случилось-то?

– Как скажешь, сынок, только… отец переживает очень, он же у нас не такой демократичный, как я, всё норовит пойти поговорить с ней, я всё время останавливаю.

– Да не надо с ней говорить!

– Не кипятись, вот и он такой же, просто смотри, чтобы нашу фамилию не склоняли на каждом углу.

– Вот блин, я что уже позорю фамилию?

– Сын, ты – нет, но о ней очень уж много плохого говорят.

– Началось. Что, например?

– Говорят, будто у неё много мужчин и что она занимается всякими приворотами. Даже бабка её была колдунья.

– Ой, мам, и ты туда же! Ты же атеист и анатомию преподаешь.

– Да я не верю, Димуль, но рассказывают, что все, кто связывается с такими людьми, болеют и даже умирают.

– И чё, я заболел?

– Ну, нет, но. Может, у вас всё и не так, но, как подумаю, что ты, как привязанный, к ней ходишь, то начинаю верить.

– Мам, я контролирую ситуацию. Всё нормально. Говорят те, кому самому хочется этого, ты же знаешь. Мне пофигу, кто у неё там есть, я бы прям сейчас её замуж взял.

– Замуж? – Она задумалась. – Да, серьезно у вас всё. Так чего ждать, бери.

– И возьму!

– Возьмешь-возьмешь, сын, всему свое время. Может, она и хороший человек, кто знает. Я тебе тут не указ.

– Лан, мам, понял я. – Сын вышел во двор.

– Ничего ты не понял, сынок. – Екатерина Андреевна взяла веселку и пошла подминать подходившее уже второй раз тесто.

* * *

Надежда свернула к Николаевке и встала там, куда должен был подъехать Валерка. Стояла минут десять, вдалеке показалась похоронная процессия её бывшего ухажера Сашки по кличке Хомяк, она занервничала. Уйти было нельзя, она бы столкнулась с людьми нос к носу, а тут, за деревьями, её не видно. Хотела уже плюнуть на всё и пойти домой окольной дорогой, но Валеркина машина показалась на горизонте.

– Спасай меня! – протараторила она, прыгая на сиденье.

– Чё случилось? – Валерка тут же потянулся целовать её и лапать.

– Да подожди ты, дай хоть сесть!

– Садись-садись. Не, ну чё такое-то?

– Да соседа моего хоронят.

– Во блин, я же не знал!

– Поехали отсюда нафиг! – прошипела Надя.

– С удовольствием! – продолжал улыбаться Валерик. – Давай тихонько проедем мимо них и свернем к старому крольчатнику, там спрячемся.

– Ты чё, вообще, что ли?! Не поедем мы туда! Можно другой дорогой проехать, вон к тому леску.

– Как скажешь, моя принцесса!

* * *

Вечером, во дворе дома, где шли проводины в армию, стояли накрытые обильно едой и выпивкой столы. И, как это всегда делалось в деревне, их сколачивали накануне, из неструганых досок, на скорую руку и покрывали клеенкой. Народу было полно, гулянье шло на всю катушку. Толька Ворошилов, сын двоюродного брата Нади, уходил служить.

Мать его ходила с заплаканными глазами и только успевала подносить еду к столу. Девушка Маша не отходила от призывника ни на шаг, смотрела в рот и ловила каждое его слово. Гармонист уже раз двадцать за вечер сыграл «Как родная меня мать провожала», парни подтягивались на турнике, мерялись силой на кулаках. Съедено и выпито уже достаточно.

В Кошкино, когда провожали солдата, всегда гуляли до самого утра, а потом всей толпой шли к шестичасовому поезду и сажали призывника под песни, слезы и напутствия родных в вагон, который вез его в районный военкомат.

– Толян, я тоже пойду в армию, сразу за тобой, чё ты в натуре! – Младший брат Колька говорил старшему чуть заплетающимся голосом.

– Да ты школу закончи сначала, сопля! – дразнил тот брата.

– Я сопля, да? Ты думаешь, я худой? Да я легко могу подтянуться двадцать раз.

– Подожди, ты только что висел, как мешок с говном! – в разговор вмешался Толькин друг Никита.

– Я, может, волновался, тоси-боси, собрались тут все, глазеют.

– А в армии ты тоже скажешь: отойдите, мол, пацаны, тоси-боси, я стесняюсь! – не унимался Никита.

– У меня ещё два года есть, натренируюсь!

– Ну, давай! А то, может, сейчас? Мы всех разгоним, скажем, извините, гости дорогие, у нас тут Колян смущается, тоси-боси, – продолжал подтрунивать друг.

– Да чё ты, блин! Я могу! Ща теть Света допоет.

– Ладно, пацаны, хорош базарить, мне батя коньяк заначил на проводины. Кто хочет, за мной!

Все загалдели и пошли за дом. Надин Сережка тоже был тут.

– Я тоже хочу, я ни разу не пробовал! – заныл Колян.

– Хватит тебе, салага ещё, и так уже назюзюкался! – прикрикнул на него старший брат, потом посмотрел с жалостью и добавил: – Ладно, пошли, тоси-боси. – И обращаясь уже к своей девушке: – Машк, ты побудь пока здесь, ага, мож, матери чё понадобится. Мы скоро!

– Ага, – промямлила Маша и нехотя пошла в сторону Толиной мамы.

Парни ушли. Остальные гости продолжали петь. На улице стояла ночь, но было светло – летние ночи, белые на Северном Урале, и фонари в ограде Ворошиловых горели ярко. И хотя все уже были под хмельком, друг друга могли видеть хорошо. Тут же был Егор, который оставил дома жену с детьми, и Надя с Алексеем. На другом конце стола, который стоял буквой «П», сидел и Димка. Он пришел в своем дембельском кителе и был сегодня особенно хорош, они часто встречались взглядами с Надей.

Впрочем, не с ним одним она переглядывалась. Явился на праздник приезжий, новенький в деревне, Надя томно улыбалась, делая ему какие-то непонятные, ничего не значащие и в то же время знакомые женские намеки-сигналы к тому, что она бы не прочь с ним закрутить. Она и собиралась это осуществить в ближайшее время. Узнала уже, что он приехал погостить на пару месяцев. Надя всегда любила короткие романы. Запотёмилось ей! Как захочет кого, хоть тресни, надо заполучить его себе, и всё тут. А потом все они ходили за ней, как телята, но ей были уже не нужны.

– Давайте музыку, что ли, включим, чё одна гармошка играет? – предложила Надя, кокетливо улыбаясь новенькому.

– Давайте, никто вродь не против, – ответил хозяин дома, двоюродный брат Нади, уже раскрасневшийся, Гришка. – Толькя, давай врубай свою шарманку!

– Тише ты, раздухырился, всё-тки сына в армию прывыжашь, гулянье тут устроил! – одернула его жена.

– А чё, имею право, чем сильне гулям, тем легче служба!

– Чё-то не вижу связи! Ой, да чё щас с тобой говорить. – Она пошла в дом.

– Я могу включить, я знаю, где, – нашлась Толина подружка Маша.

– О, мылодец, доченька, давай выручай! Невеста растет! Видали? Родня моя будет!

– Да ладно вам, дядь Гриша. – Маша засмущалась, включила музыку и убежала.

На весь двор раздалось «Твоя вишневая девятка меня совсем с ума свела». И почти все, кто сидел за столом, повскакивали и затанцевали, даже старики. Алексей остался, он вообще весь вечер был какой-то хмурый. Идти сюда не горел желанием, хотел дома побыть, программу «Время» посмотреть, вон по радио передавали, в Анголе война началась, да мало ли чё, неохота сегодня ни веселиться, ни пить. Устал, что ли, и на душе как-то не по себе. В следующее воскресенье тридцать пять стукнет, а всё как пацан. Надо бы остепениться.

«Точно сказали, что за Надькой ухлестывает сын учительши. Вон как трётся около неё! Пойти вмазать ему, что ли? Тоже неохота, обожду пока», – размышлял Алексей, пока другие плясали.

– Слышь, а Надька-то опять в загул пошла? – донеслось до него с соседних мест.

– Мужику похер, чё ей не гулять!

– Ну да, слушала она его! Уже и при нём наяриват, он-то щас напьется, вишь, сидит, как сыч, она и сбежит. Точно говорят, ведьма!

– Так и семья страдат.

Алексей насторожился, искоса посмотрел на баб, которые шептались.

– А вы чё тут расселись, вроде нестарые, чё не танцуете? – Алексей заговорил с ними.

– Ой, да кому мы нужны! – заулыбались те и смутились.

– Вот именно! И неча чужому счастью завидовать. – Он налил целый стакан водки, выпил и пошел танцевать с подвернувшейся рядом бабенкой.

Надя тем временем всё ближе прижималась к Димке, но заметила, что муж танцует с молодой библиотекаршей Веркой, оттолкнула Димку и резко пошла к мужу.

– Разрешите. – Она бесцеремонно схватила мужа и начала с ним танцевать.

Верка, не успев понять, что происходит, так и встала столбом в центре круга, но тут Димка сообразил, подхватил её и, переглянувшись с Надей, мол, вот тебе, продолжил танец. Взгляд у Нади был нехороший, и Димка увел свою партнершу от греха подальше на другой конец площадки.

Потом ещё горланили песни под гармошку, тосты, танцы, кто-то прикладывался спать. Время шло к рассвету. Мать собрала призывнику в дорогу рюкзак с едой и теплыми вещами, подъехал автобус, и все, кто остался, человек двадцать, потихоньку загружались, чтобы ехать к поезду.

* * *

Бариновы, Егор, Димка и ещё человек пять, решили не ездить, стояли у автобуса, пили на посошок и вместе со всеми тянули в сорок пятый юбилейный раз: «Как родная меня мать провожала». Будущему солдату снова говорили напутственные речи. Тот стоял бодрый, но будто слегка ошарашенный. Вчера вечером, дома, всё происходящее казалось веселым, а теперь, под утро, когда стали прощаться, Толька всем нутром ощутил скорую разлуку с родным домом, с близкими, но виду не показывал. Маша его стояла рядом. Потом началась какая-то непонятная дорожная суета.

Один из родственников, уже сильно пьяненький, хилый такой с виду, в чём только дух держался, не выговаривал букву «л» и всё время повторял: «А ты свужи, как я свужив!» Над ним смеялись, кто-то поддразнивал, кто-то слушал рассказ, как же он всё-таки «свужив». Наконец будущий солдат с родителями, подружкой и всеми, кто решил проводить его до конца, а кто просто сел в автобус по пьяни, уселись, более-менее угомонились, гармонь заиграла ещё жалостливей, и автобус, подпрыгивая на кочках, покатил к железнодорожной станции. Провожающие махали вслед, кто-то плакал, кто-то твердил что-то вроде «два года быстро пролетят», какая-то собака побежала за автобусом, и, как только они скрылись из вида, оставшиеся гости пошли кто куда.

Новенький, с которым Надежде хотелось завести шашни, испарился. Она посмотрела, не нашла его, и их компания: она, муж, брат и Димка, и ещё какой-то мужичок, пошли в сторону дома. Через несколько домов мужичок свернул в проулок.

– Ну, бывай! – крикнул ему Егорка, и они остались вчетвером.

– А чё, сегодня ж заговенье, постреляем, што ль? – предложила Надя, когда они подошли к перекрестку.

– Надь, да уже утро, ты чё? – ответил муж.

– Лёш, ну пожалуйста. – Она наклонилась к нему и, пока никто не видит, чмокнула его за ухом.

– Не, я тоже домой! – почти простонал Егорка.

– Егора, да ты что, ты же любишь стрелять! – не унималась она.

– Ты откуда знаешь? Не, щас Оксанка у меня заведется, явно не спит ещё. Или уже.

– Ну, мы недолго, скажешь, что ездил к поезду. Егорушка! Ну, мужики, ну, пойдемте!

– Ой, ты мертвого уговоришь, пошли!

– Лёш, ну чё? Пойдем? – Она посмотрела ещё раз на мужа, как ребёнок, который просит конфету. – Я же никогда не стреляла, ну, Лёш, да мы уже почти дошли до берега.

– Ничёсе дошли, ещё полкилометра кондыбать, – вставил Егор.

– Ты чё, а! – Она зыркнула на брата.

– Ой, хочется тебе? Всю ночь не спали, чё мы там настреляем поддатые?

– Так мы немного!

– Чё немного, а ружье где?!

– Я могу сбегать за своим! – нашелся Димка, который всё время молчал, слушал и просто шел рядом.

– Лё-ёшик! – опять заканючила Надя.

– Надь, ну правда, чё ты, устали все уже. – Егор решил, что всё ещё может измениться и стоит принять Лёшину сторону, особо идти ему не хотелось, да и домой рановато.

– Тебе чё, больно охота домой, к пеленкам? Я вас когда-нибудь вот так просила?! Ну, чё, никому неохота пострелять? – не унималась Надя и снова обратилась к мужу.

– Ой, ладно, пошли, не отвяжется же! Как чё втемяшит в голову, не выбьешь. – Алексей решил подчиниться.

– Это точно, чё делать, сдаюсь. – Брат поднял руки вверх, будто капитулировал.

– Дим, давай беги за ружьем. – Она нарочно при муже говорила с ним, как с ребёнком. – Мы будем за интернатом, увидишь нас.

И, заметив, что муж не видит, она движением губ показала, что целует его. Димка рванул ещё быстрее. Как только он скрылся из вида, она поцеловала мужа, и они, идя к реке, уже подбирали по дороге валяющиеся банки и бутылки.

* * *

В интернате, куда они шли, во время учёбы жили детишки из дальних сёл и полустанков. Каждый день в школу не наездишься, вот и куковали они тут всю учебную неделю, а в субботу и на каникулы разъезжались по домам. Летом здесь у школьников была оздоровительная площадка. А вообще место за интернатом было популярным: сюда приходили позагорать и искупаться, пожечь костер, порыбачить, посидеть полюбоваться на природу.

Она тут раскрывалась как-то по-особому. Может, ещё оттого, что здесь сливались вместе две реки – Мигла и Посьва и по их берегам тянулись вереницею дома, а может, оттого, что уже поднималось солнце и на другой стороне, метров за триста, его лучами освещалась Николаевка, восточная часть села. И от того эта близкая и таинственная красота была вдвойне хороша.

– Давайте вот тут поставим бутылки? И видно и удобно стрелять, – предложила Надежда.

– Больно ты понимаешь, откуда удобно, – прервал её муж.

Он злился, опять он уступил, и получилось всё, как она хотела, да ещё и компания подобралась, хрен знает какая: брата её он всегда недолюбливал, и этого хера с горы, который увивался за женой, тоже не особо хотел видеть. Несильно ли жирно им будет, два горошка на ложку – и жена тут, и его любимая забава – стрельба по бутылкам в заговенье.

Он этого ждал каждый год, но как-то всё по-другому было: придут, бывало, с мужиками, своими дружбанами, выпьют, костер разведут, мясо пожарят, печенок напекут, посидят и стреляют потом до одури. Почему сейчас он должен всё это делить с какими-то мудаками? Опять он, дурень, повелся на её нюни!

– Ну, чёт такой смурной, Лёш?! – окликнула его жена.

Алексей промолчал.

– Егорка, а у тебя же значок есть какой-то? – Не обращая внимания на невеселого мужа, она болтала с братом.

– Какой-то?! Лучший стрелок, вообще-то!

– Ну вот! Ты – матерый волк, значит!

– Угу, волк, а кто служил в армии и не стрелял, интересно? – Алексей продолжал ворчать и пошёл сооружать место, куда можно поставить бутылки.

Егор взялся ему помогать.

– Мужики, а там какие-то коробки деревянные бесхозные во дворе, может, надо? – крикнула Надя, показывая на интернат.

Лёха почесал затылок, покумекал и велел Егору взять их. Тот принес парочку. На них в метрах двадцати от того места, откуда собрались стрелять, и поставили банки-склянки. Лёха поправлял сооружение, когда подошел Димка с ружьём, Егор тут же направился к нему.

– Какой калибр? – спросил Егор, важно поглядывая на двустволку и патронтаж в руках Димки.

– Шестнадцатый. – Дима держал ружье дулом вверх, как положено.

– А оно заряжено, патроны есть? – Надя потянулась было к ружью, но тот не дал.

– Подожди, сейчас заряжу. – Дима достал патроны, переломив ружье пополам, зарядил оба ствола и закрыл.

– Дробь? – снова поинтересовался Егор.

– Почему? Пули!

– Класс!

– Ну что, кто первый? – спросил Дима.

– Я! – без всякого сомнения бойко ответила Надя и взялась за приклад.

– Ну, ты даешь! – Дима не отпускал ружье из рук.

– Ещё как даю, – улыбнулась она во весь рот, и вмиг ружье было уже у неё.

– Надь, осторожней, не наводи ни на кого!

– Чё я, больная, што ль?! – полупьяным голосом ответила она.

– А ты стреляла когда-нибудь?

– У отца было ружье, давал подержать.

– Давал подержать! Да ты чё? Давай, хоть покажу, куда нажимать.

– Да я знаю! – Надежда вскинула ружье и приставила его к плечу.

– Приклад надо ближе к плечу держать, а то отдача может долбануть, – продолжал советовать Дима.

– Да я знаю, поучи ученого!

Лёха стоял всё это время на пригорке, чуть в стороне от баночного тира, и только посматривал в их сторону, ничего, мол, справятся. Достал сигареты, закурил, смотрел на реку, на лес, на деревню. Хорошо как-то сделалось на душе! То ли пришло второе дыхание, так бывает после того, когда долго не спал, то ли водка дошла куда надо, то ли, наоборот, выходить стала – по всему телу разлилось такое тепло. Так стоял бы и парил.

Егор же держался чуть в сторонке и посмеивался над разговором сестры с Димкой.

– Целься лучше, – не успел договорить Дима, как услышал голос.

– Мама! Там папа! – прозвучало сзади, и Надя дернулась на голос, но уже нажала оба курка.

– Ты чё! – только и успел крикнуть Дима, увидев, как ружье падает у неё из рук.

Она не успела понять, как раздался выстрел, какой больной была отдача в плечо, как упал Алексей, она на мгновение оцепенела и, повернувшись в сторону, где стоял сын, увидела, что тот побежал прочь.

– Сынок, куда ты? – прохрипела она.

Потом увидела, что Дима с братом бегут туда, где стоял муж. Она пошла туда же, увидела, что Лёша, весь в крови, лежит на земле. Наклонилась к нему, начала трогать его:

– Лёша! Лёша, что с тобой?

– На… дя, за…чем? – протянул он и затих.

Дима потрогал пульс.

– Всё, – сказал он, – не дышит.

– Как не дышит? – спросил она, не понимая.

– Так, не дышит, понимаешь!

– Нет! – закричала она и хотела поднять мужа, но Димка перехватил её руки. – Не может быть… не может этого быть!

– Ничего, Надя, ничего, успокойся! Егор, вода есть?

– Нету! – Егор стоял, как вкопанный.

– А что есть?

– Водка.

– Давай сюда, быстро. Надя, на, выпей! – Димка поднес к её губам переданную Егором стопку, она выпила.

Они сидели какое-то время и молчали.

– Я побегу за Серёгой? – спросил Егор.

– Не надо, потом, – ответил Дима, – налей ещё одну.

– Господи, что же делать? Что же делать? – запричитал Егор, но налил и снова дал сестре, та выпила и как-то обмякла.

– Надо звонить в милицию! – пробормотала она.

– Не надо ничего, берём его, понесли к ракитнику! – скомандовал Дима. – Надя, будь тут, приходи в себя! Приходи в себя, Надя! – Последнюю фразу он сказал громко и с нажимом.

Мужики поволокли тело к зарослям ракитника, который был метрах в пятидесяти от места, где они стояли. Поднеся ближе, они раскачали тело и кинули в кусты. Когда вернулись на место стрельбы, нашли Надю сидевшей на бревнышке и смотревшей в одну точку.

Она не понимала, что случилось. Точнее начинала понимать, но не верила. Димка прикрикнул на неё, она не ответила, потом он подошел, похлестал её по щекам, она пришла в себя, уставилась на него и повторяла: «Я не хотела, я не хотела, я не хотела!»

– Надя, включайся, надо разобрать это всё. – Дима говорил отрывисто и уверенно.

Егор стал раскидывать по разным сторонам бутылки, что-то кидал в реку, что-то к интернату. Она встала, подошла к реке, умылась.

– Не ходите по крови! – крикнул Дима, наклонился, взял ружье, осмотрелся. – Ну, вот и всё.

– Зябко так. – Надя съежилась.

– На мой пинжак. – Егорка снял его и протянул сестре.

* * *

– Давайте договоримся. Ну, если кто спросит, чё будем говорить? – голос Егора дрожал.

– Я подумала тут. – Надя начала говорить сухо и даже сурово. – Мы расстались после проводин, вы пошли домой, Алёша ушел с кем-то пить, я его не видела. Завтра ещё подожду, а послезавтра заявлю в милицию. Сидите и не дергайтесь! С сыном я поговорю!

Они посмотрели на неё с удивлением. Когда она успела так быстро сообразить?

– Надя, а если найдут? – не унимался брат.

– Если найдут, другой разговор.

– Но у меня семья, дети…

– Вспомнил, едрит твою мать. – Надя стала наезжать на него: – а чё приперся без Оксанки на проводины, чё девок щупал? Чё-то вчера ни про какую семью я не слыхала! Маленький он вечно! Всё Надя должна думать!

– Ну, Надь, прости, – залепетал брат.

– Но вообще Егор прав, а если что-то пойдет не так, это тоже надо продумать, – высказал свое мнение Дмитрий.

– На себя всё возьму, скажу всё как было, – ответила Надежда, не думая.

– И что вы пошли вдвоем с Лёхой и так просто стреляли на берегу?

– Ну да, скажу…

– А ружьё где взяли? – не унимался Дмитрий.

– Господи, и правда, а если. – Она задумалась.

– Надя, это надо всё просчитать.

– Не могу я думать сейчас, давайте до завтра. Мне ещё с сыном говорить!

– Надя, а если нам больше никогда не дадут поговорить? Надо сейчас. – Дима настаивал и посмотрел на неё, словно это и был последний раз.

До Нади вдруг дошел весь ужас сложившейся ситуации: она может сесть в тюрьму, будет спать в бараке, есть баланду, ходить по команде, жить среди уголовников. За что? Она же случайно! А как же дети?

Тем временем они прошли большую часть улицы и встали рядом с большим яблоневым садом, где смело можно было спрятаться от людских глаз. Они зашли в рощу. Надя остановилась, умоляюще посмотрела на Диму, из глаз сами собой полились слезы. Она была в тот момент такой искренней и настоящей, как никогда. Здесь, спрятавшись за листвой и зная, что её никто не увидит, она начала жалобно просить:

– Димочка, умоляю тебя, только ты мне можешь помочь! Я… я выйду за тебя замуж, буду тебя ждать, мы всегда будем вместе. Возьми всё на себя! Прошу тебя! Я не переживу тюрьмы! Я… – она уже начала сползать к его коленям.

– Надюша, встань, ты что?! Не плачь, родная, я и так взял бы всё на себя. – Он держал её за руки.

Егорка стоял рядом и смотрел в землю, будто не на них, но он всё слышал и видел.

– Да? Ты возьмешь, да, любимый?

– Конечно, Надя. – Дмитрий глубоко вздохнул. – Скажу, что стрелял я и что мы были втроем. Водка в голову ударила, пошли на берег.

– Димочка, спасибо, спасибо тебе, милый. Я, я же, я буду… тебя ждать, я обещаю тебе.

– Хорошо, что будешь. – Он неумело улыбнулся, и они пошли дальше.

– Я правда буду ждать. Спасибо, спасибо тебе, милый, – лепетала она.

– Ну, ладно-ладно, я понял, хватит. Тебе ещё надо с Сережкой переговорить.

– Я сейчас, даже и не думай, это я устрою!

Сад закончился, и им надо было расходиться.

– Если что-то новое появится, то, может, Егорка к тебе придёт или ты к нему, да? – спросила она Диму.

– Да-да, я приду! – Егор кивнул.

– Хорошо, – буркнул Дима, – на том и порешим.

* * *

Надежда зашла в квартиру, Олежка спал в своей кровати, она посмотрела везде по комнатам, на балконе – Серёжки не было. «Господи, где его носит, не удумал бы чего!» – Она уже начала волноваться, как дверь открылась и он зашел, хмурый и бледный.

– Мама, ты что его убить хотела?!

– Сыночка, прости меня, хочешь, я встану на колени?!

– Так что, ты убила папу?

– Сынок, я неспециально.

– Не надо, мама, Олега спит, пойдем на кухню.

– Я сама, сынок, не понимаю, как это могло случиться?

– Так он… так ты?.. – Серёжа посмотрел на мать, словно молил её не говорить то, что она всё равно скажет.

– Да, сынок. – И она заревела ещё сильнее.

– Мама, не надо, не плачь! Я ведь не знал, что всё так, что папа, – он никак не мог выговорить эти проклятые слова.

– Мам, зачем ты вообще стреляла в папу?

– Сынок, я не в него! Ты думаешь, я нарочно? – Он молчал. – Ты можешь меня выслушать как взрослый?

– Могу.

– Мы пошли на берег, пострелять, заговенье же. Я взяла ружье, прицелилась, а тут ты кричишь, я с испугу и нажала крючок.

– Курок.

– Ну да, курок.

– Но ты же видела, что там папа ходит, как ты могла?

– Сына, я сама не думала, так получилось. Это несчастный случай, понимаешь! Я не хотела, чтобы он умер, я не хотела. – И она заревела.

– Мама, так это из-за меня? Если бы я не спугнул тебя, ты бы…

– Не надо, сынок, не вини себя, тут много чего, – тихо проговорила она.

– Не, мам, если бы я тя не позвал, папа был бы жив.

– Сын, прекрати! Все виноваты. Надо было идти домой спать, придурки! Так что ты не приплетай тут.

– Что делать-то теперь? – Он задумался. – Мам, давай, я скажу, что это я сделал! Мне мало лет, меня отпустят, мам!

– Господи, сыночек мой милый, не надо.

– Ну почему, что такого-то?

– Нет, начнут спрашивать, покажи, расскажи. Что ты покажешь? Где ружье взял? Ты не сможешь соврать, сын, я тебя знаю.

– Мам, ради тебя смогу.

Они посмотрели друг на друга, Надя снова заплакала.

– Нет, сына, нет. Там ещё Димка был, который ружье принес, помнишь его?

– Конечно.

– Он сказал, что всё возьмёт на себя.

– Да? – Он удивился. – Ничего себе, да он… да он. Блин, мам, да он же!

– Знаю. Только надо, чтобы ты всем говорил, что ты дома был.

– Кому всем?

– Кто спросит.

– Как это?

– Ну, так надо. Если тебя спросят, ты спал дома, никуда не ходил этой ночью! После того как проводили Толика, сразу пошел домой. А то тебя затаскают по милициям, не дай бог, всё откроется, я не выдержу, сынок!

– Я скажу, мам, за нефиг делать, скажу! Не плачь!

Они обнялись.

– А где папа сейчас?

– Спрятали в кустах. Я завтра позвоню в милицию, скажу, что потеряла мужа, что не пришел ночевать. Ну и, наверное, надо у всех спрашивать ходить, искать его!

– Кого искать, папу?

– Так, время уже утро, а он ночевать не пришел. – Надя как-то быстро переключилась на игру, которую сама же себе и придумала.

– Так ты же его… – Он посмотрел на маму, как на сумасшедшую.

– Сынок, ты что такое говоришь, иди спи давай. – Она будто не слышала его слов. – Не видел, говоришь, папку?

– Не видел. – До сына слабо, но доходили мамины слова.

– Ну всё, запил где-то! Буду сейчас ходить по деревне искать!

– Да, мам. – Серёжа говорил уже медленнее и содрогнулся от холода, который начал его пронизывать.

– Не понимаю, где он мог быть, с проводин вроде вместе шли?

– Может, он к этим зарулил, которые вчера дядю Сашу Хомяка хоронили? Они допоздна гуляли, – пытался он подсказывать матери «ответ».

– Мог, но я туда не пойду. – Они оба поежились то ли от слова «хоронили», то ли ещё от чего. – Ты чуть позже, сынок, сходишь?

– Схожу, конечно!

– А я дождусь часов девяти хоть и начну звонить, искать. Иди поспи, сынок! Я сейчас нам валерьяночки наведу.

– Да.

Надя прошла на кухню и встала, закрыв глаза руками. Слезы катились сами. Страшно, как же страшно всё, что случилось! Как она теперь будет жить?! Нет, к этому она была не готова. Сколько ещё нужно будет пережить, на сколько вопросов ответить. Ой-ой, а деревня! Съест её деревня, с говном смешает. Уезжать надо, всё равно не поверят. Не поверят люди. И Димка? Он же сядет в тюрьму, а как она? Как же она всё это переживет?! Ой, как плохо, как плохо и тяжело! Давит так, сердце и мысли путаются.

Нет, нельзя раскисать, мало ли что люди будут говорить. Правду никто не знает, а кто знает, будет молчать. Да и какая правда? Она убила своего мужа? Но она не хотела. Так могло с каждым случиться. Долбаный крючок, курок, как там его, сорвался! Сын, да-да, это крик сына сбил её, она дернулась, она не хотела, но дернулась, потому что была пьяной. А пошла бы она трезвая стрелять? Всё, хватит, надо подумать, что делать дальше. Нельзя сделать лишнего.

Так, что она хотела? Валерьянку выпить и сыну дать! Господи, а ему-то вот ещё за что это? Сколько там осталось? Часа два-три? Пойду прилягу, надо отдохнуть, дел ещё впереди – вагон.

* * *

Проснулась от тревожного сна. Ей снилось, что её душат большие коричневые змеи. Она резко вскочила и тут же вскрикнула от дикой головной боли, глянула на будильник, было без пятнадцати девять, она посмотрела на подушку мужа, стало ещё хуже. Вставать всё равно надо. Тихо прошла в ванную, заглянула в комнату мальчишек. Они спали, Олежка ворочался во сне. «Тоже, может, что-то снится», – подумала она.

Подошла к зеркалу, посмотрела на лицо, опухшее от слез и выпивки, умылась и прямо из-под крана напилась воды, умыла лицо снова, вытерла полотенцем, намазала какой-то крем и, накинув халат, туго перевязала голову платком.

– Ну и ладно, – тихо сказала она и пошла готовить завтрак.

Как только закончила варить кашу, на кухне появился Олежка:

– Мам, ты смешная!

– Почему? – сурово спросила она.

– Ну, с платком этим, как пират.

– Я и есть пират.

– Смешно, мама – пират! А папа спит?

– Тоже хотела бы знать, где он шляется.

– Да вы все вчера долго не приходили, и Сережка. Я ждал-ждал.

– Ну, иди проверь, где он спит.

– Там нет никого, – вернулся он из комнаты, заглянув на всякий случай в ванную и туалет, – только Серёга спит, разбудить его?

– Слышь, детектив, садись есть кашу! Твоя любимая, пшенная. Серёжа пусть спит, не трогай его, разберёмся.

Она нарезала хлеб, достала масла, сыра и наделала много бутербродов по привычке. Пока ели, а в основном на еду налегал Олежка, вскипел чайник. Завтрак подходил к концу, когда зашел весь взъерошенный Серёжка.

– Доброе утро, сынок, садись поешь!

– Да щас, пойду умоюсь.

– Сереж, а ты папу не видел? – спросил его вдогонку мелкий.

– А чё ты спрашиваешь? – Серёжка переглянулся с матерью.

– Да мы его потеряли, смотрим, не ночевал, что ли, батя дома? – быстро встряла в разговор мать.

– Я не видел, только на проводинах были, может, ушёл куда-то уже? – как на допросе, грубо отчеканил старший сын.

– Серёж, да ладно, мы тебе верим, ты чё такой?

– Мам, я же просто спросил, – оправдывался Олежка. – А как там, на этих привидинах, было?

– Привидинах? Да, ничё особенного, – улыбнулась, но скорее скривила лицо в улыбке мать, – ели да пили и песни орали. Ладно, сынок, доедай, я пойду папу искать. – Она поцеловала сына в макушку и пошла к телефону.

– Я с тобой, – отозвался тот, но она прикрикнула: – Сиди ешь давай, я тут рядом, звоню по телефону! – И она ушла к себе, перекидывая длинный телефонный шнур из прихожей.

Сережа вышел из ванной, тревожно посмотрел ей вслед и пошел завтракать.

– Але, здрасте, это Надя Баринова, соедините меня с Ворошиловыми. Здравствуйте, а можете пригласить соседей? Очень надо. Спасибо.

Наступила тишина, видимо, на том конце пошли звать. Это в деревне нормальное явление. Телефоны-то не у всех стоят, только у тех, кому сильно нужно по работе. Сначала на коммутатор попадаешь, а потом телефонистка соединяет с абонентом. Обещают скоро провести современную автоматическую телефонную станцию, но когда ещё это случится. У Нади соединение через нефтянку, это тоже такая отдельная связь, но она может связываться и с другими обычными коммутаторами.

– Оля, привет. Не легли ещё? Проводили Толю? Всё нормально? Ну ладно. А ты моего не видела, он к вам не вернулся случайно? Не ночевал дома. Не знаю чё и думать! Да знаю, что не случится. Ну, звони, если что. – Она положила трубку.

Потом позвонила ещё одним знакомым.

– Рита, привет, это Надя, твой дома? А моего там нет у вас? Они вроде за столом рядом сидели. Нет? А то не ночевал. Не знаю. Ага, увидишь, скажи, чтоб домой шел, гад!

Надя звонила недолго, знала, что звонить в пустоту, но это тоже надо было сделать. Парни не мешали, только слушали, потом подошли, и Серёжа сказал:

– Мам, может, мы пойдем по деревне поищем?

– Да не надо, я сама.

– Мам, я знаю, где он может быть, искать всё равно надо! – и, пока брат не видел, они с матерью обменялись жестами, прикладывая большой палец к губам, мол, «тихо там, и не тревожить брата».

– Ладно, идите! – Она пожала плечами и набрала номер подруги.

– Люба! – Слезы снова подкатывали сами собой. – Ты дома?

– Дома.

– Я сейчас приду к тебе.

– Надя, что случилось? Сиди дома, я сама приду!

– Давай, – жалобно пискнула Надя.

* * *

Люба появилась в квартире Бариновых через минут семь после разговора. Ей-богу, скорая помощь. В доме пахло валерианкой. Хозяйка встречала её у двери и, когда подруга зашла, закрыла дверь на ключ.

– Что случилось, Надь?

– Лёшка дома не ночевал. Его нигде нет, я всю деревню обзвонила!

– Блин, я думала, что-то серьезное.

– Люба, что ты говоришь!

– Ну, вообще это на него не похоже.

– Люб, вот именно, он всегда дома ночует.

– Ну, может, напился, не пошёл.

– Да он не мог так сделать! – Надежда повысила голос.

– Надь, ну, может, где с мужиками? А вы не ругались накануне?

– В том-то и дело, что нет, проводили Тольку, всё сели в автобус, мы не поехали, я сказала, что устала, пойду домой, он сказал, что ещё с мужиками посидит немного и придёт. Там ещё кто-то не поехал тоже, – рассказала Надя.

– Так он напился да заснул там поди?

– Я звонила туда, нету его.

Она, рассказывая всё это, будто проверяла на подруге, пройдет – не пройдет её ложь. И, хотя врать ей не вновь, тут дело было серьезное и нельзя проколоться ни в чем. Вроде как получалось складно. А с какими мужиками он пил? А если спросят кого из них, а там остались раз-два – и обчелся. А если найдется кто-то, кто видел, как они вместе пошли? Но ведь правда, что дальше мужики пошли в дом пить, кто их сосчитает, все родственники уехали к поезду, а потом приехали, он мог уже и уйти. Пойди угляди там и найди, кто куда пошел. Вроде всё сходилось.

– Слушай, а сегодня же они же по бутылкам стреляют на берегу. Ты туда ходила?

Надя обмерла от страха.

– Надь, ты чё? Чё с тобой? Ну, постреляют, и явится. Я вон слышала утром, стреляли вроде.

– Ничё, ничё, сердце чё-то.

– Да не накручивай ты, придёт он!

– Люба, понимаешь, это я могла так надолго загулять, а на Лёшку это не похоже. Он бы пришел поспать, помыться, поесть, а потом пошел бы. Не любит он нигде спать, кроме дома.

– Ну да, ну да.

– Нехорошо мне чё-то, Люба, предчувствие какое-то.

– Надь, да что в нашей деревне может случиться?

– Помнишь, ты читала мне в журнале?

– Это-то ты к чему щас?

– Люб, а, мож, мне кто-то решил отомстить через него?

– Долго думала, а?

– А чё, вон Хомяка вчера схоронили. Может, чё удумали?

– Надь, ты в уме? Хомяка уже нет.

– Родня-то осталась, может, вчера, после похорон? Там брат у него есть.

– Надь, ну, ты навертела уже.

– Слушай, сейчас всякое может случиться. Бандюков развелось сколько, уралмашевские приезжали недавно. Чё им надо у нас, а ведь искали кого-то! Ой нет, Люб, страшно жить! Даже себе нельзя верить. – Тут она осеклась.

Ещё вчера она и не знала, что сможет убить. Ведь только трепалась, что устала от его подозрений и слежки, а как теперь? Что говорить, держал Лёшка её жизнь на крепком канате, а теперь осталась тоненькая ниточка и надо всё наращивать заново.

– Надь, чё-то ты мне не нравишься. Давай, давление померяю, я принесла с собой.

– Давай.

– Люба, если что-то пойдет не так, если начнут трепать про меня по деревне всякое говно, ты же меня защитишь? – Голос у неё стал тревожный.

– Надь, это что новости? Этого добра у нас каждый день хватает. Ты давай сиди тихо. – Она надела ей рукав тонометра и начала сжимать грушу.

– Так, посмотрим. – Она замолчала, считая удары сердца. – Ну, так я и знала, высокое давление, сто пятьдесят на девяносто.

– И что теперь?

– Ничего, щас корвалол накапаю и пустырника, да валидол под язык. – И она принялась рыться в своей сумочке.

Потом сходила на кухню и принесла воды.

– Любаня, так ты со мной? – Надя всё же решалась, сказать или не сказать подруге правду.

– Надь, да чё опять случилось, выкладывай!

– Да ничё не случилось, просто после Хомяка могут пойти разговоры. Да и вчера на проводинах я там опять мужичка одного кадрила. – Надя вдруг поняла, что не скажет ничего, проговорится подруга или начнет причитать, а этого ей совсем не хотелось.

– Так вот Лёха и психанул поди?

– Да ничё не психанул, он и не видел.

– Ну, не знаю, подождем немного, да к вечеру пойдем искать.

– Я уже ищу, и мальчишки бегают у всех спрашивают, а позже буду в милицию звонить.

– Так уж и в милицию?

– Если не объявится, чё делать? Ещё скажут, что я его убила и скрываю. – Последнее она проговорила быстро.

– Надь, ну ты скажешь!

– Меня и так недолюбливают, везде буду виновата, только успевай поворачиваться, начнут поливать со всех сторон! Я уже боюсь этих всех разговоров.

– Так сиди спокойно, и вообще, когда это ты их боялась-то?

– Ой, Люб, кабы чего не вышло.

– Да ладно, будет тебе, не боись, прорвемся.

Зазвенел звонок, в дверь заколотили.

– Ой, я же дверь закрыла, а там парни.

Она подскочила, но подруга показала ей жестом, что она сама, и пошла открывать.

– Мам-мам, здрасте, теть Люб, чё хотим сказать! Мы у всех спросили, никто папку не видел! – Младшенький трещал не умолкая, следом шел старший, он был мрачный, но всё же пробурчал:

– Здрасте.

– Здрасте, мама, вон в комнате, на диване.

– А чё случилось? – Они прошли.

– Ничё не случилось, чё орать на всю квартиру. Олежка, иди руки мой, – сказала Надя, посмотрев на них и почувствовав Серёжино настроение.

– Ну, вот и хорошо, что пришли. Найдется ваш папка. Надь, я пойду, звони, если что, я поспрошаю, кого увижу. Ты поспокойнее тут!

– Хорошо, Любань! Парни, закройте за теть Любой. – Олежка подошел, хотел повернуть ключ, но Сережа остановил его: «Погоди закрывать, тебе вообще руки мыть сказали!»

– Мам, ну чё он!

– Олежа, вымой и приходи, не канючь.

Сын согласился.

– Мам, там Валет хотел тебе что-то сказать, ой, дядь Валя, – быстро начал Сережа.

– Ему что надо? – Она не хотела разговаривать ни с кем, особенно с соседями.

– Он был на речке утром и видел. – Он пожал плечами.

Надя насупилась, посмотрела пристально на сына.

– Вы где ходили, около дома, что ли?

– Мам, мы много прошли! Всех, кого видели, спрашивали – никто не знает, а щас вот в подъезд начали заходить, к нам дядь Валя подошел.

– Мам, я помыл, – выскочил из ванной довольный Олежка.

– Принеси мне… чаю, сын, вот что мне принеси. – Она долго не могла придумать, что сказать, чтобы отправить младшего из комнаты.

– Щас, Олежка убежал.

– Ну, чё там?!

– Ну, Валет подозвал меня, – сын начал говорить тихо, почти на ухо матери, – и сказал, что утром, когда шел с рыбалки, видел, как тащили кого-то и бросили в кусты. Один, грит, был в кителе армейском.

– Так, и что? – Она не могла сообразить, что делать.

– Он тебе это хочет рассказать, мам.

– Господи, что же делать?

– Надо с ним поговорить, иначе он подумает.

– Да, может. Ой, давай зови! – Она вздохнула и покорилась напору сына, удивившись его смелости.

Серёжка открыл дверь и крикнул соседа, тот начал шутить с порога:

– Наше вам, с кисточкой!

– И вам не хворать, Валь, не до смеха, проходи! – Надя вышла навстречу.

Они прошли на кухню.

– Олежа, чё ты тут вертишься, иди в комнату, не мешай!

– Так ты же сказала, чаю тебе налить?

– Какого чаю? Ничё не надо, иди.

– Ты же сама сказала!

– Иди к брату! – резко глянула она на сына, тот пожал плечами, покорился и вышел.

Валет, с эканьем-бэканьем и понятными только ему шутками, рассказал о том, что видел сегодня утром, когда возвращался с рыбалки. Надя слушала внимательно.

– Мне, кажется, это был Димон, учительшин сын. Тебе к ыму бы надо, – заметил он.

– Точно Димон?

– Всем похож!

– А почему ты думаешь, что именно Лёшу тащили?

– Так дети твои говорят, что папка пропал, я и смекнул.

– Смекнул?! Ну, ты даешь! Ладно, Валь, спасибо, но я подожду ещё немного, явится он. Если нет, буду в милицию звонить.

– Так оно, конечно, пусть бы не он! Я и сам не хочу, такой паря был!

– Валя, ты чё его хоронишь?!

– Надёк, прости-прости, это сдуру ляпнул! А знашь ишо чё, по-моему, одна с ими вроде как женщина была, в стороне сидела. Может, и показалось? Вообще, подельник-то Димкин небольшого такого роста.

– Так скока их было?

– Трое, Надёк, вроде. Щас уже и запамятовал, выпил маненько с устатку, да там и не видно, мы далеко шли, и не высовывался я больно, засекли бы ещё.

– Засекли бы его. Ладно, Валь, поняла я, спасибо! – Она настойчиво провожала его к дверям.

– Я скажу в милиции, если чё надо! – говорил сосед уже у выхода.

– Тихо ты, чё орешь-то! Я сама тебя найду, не трепи там. – Она хотела открыть дверь, чтобы выпустить соседа, но тот произнес: – Надь, я же могу показать, куда бросили, я приметил.

– Да?! – До неё дошло, что сосед знает место.

– Подожди, Валя, я даже думать пока боюсь! Ты иди, я тебя найду! – Надя закрыла дверь и прокрутила ключ в замке.

«Картина Репина, приплыли, – подумала она. – Он видел. Надо бежать к Егору и говорить, чтобы он сознавался, что тоже был там. И Димке сообщить, пока не поздно».

– Мальчишки, сидите дома, никому не открывайте, к телефону не подходите! Я скоро буду!

– А если будет кто звонить и скажет про отца? – спросил Сережа.

– Ой, да на телефон отвечайте, но двери без меня всё равно никому… Пусть ждут или потом приходят.

– Мам, а чё с папкой? – спросил жалобно Олежка.

– Ничего, не выдумывай давай, включите телик, я скоро! Закрою вас для верности!

* * *

Выйдя из подъезда, она прямиком направилась к брату, но резко повернулась и пошла к дому подруги. Боялась, что муж смотрит, Егора он не любил. Господи, она сошла с ума, Лёхи-то уже нет! Замешкалась, от этих метаний стало не по себе, решимость будто спала, да её и не было, особой-то. Но надо поговорить с братом, пока никто ничего не знает, пока есть время. Надо успеть! Надо успеть! Резко повернулась и снова пошла первым маршрутом.

У Егора в маленькой трехкомнатке было, как всегда, шумно и многолюдно. Его четверо детишек носились, ползали, играли, плакали. Братец её в свои двадцать семь лет какой-то «домовитой» был, как говорила бабушка, хотя и гулять тоже успевал. Слава богу, она не дожила и не видела его гулянок!

В жены он взял неприглядную, даже страшненькую немного соседскую девушку Оксанку, на год младше него. Она во всем ему потакала, хотя при случае могла и «пилить», но этого никто не слышал, кроме него самого и близких соседей. Оксана всё же была учителем начальных классов и старалась решать вопросы мирным путем. Вообще, жена Егору досталась героическая, всё успевала: и педучилище окончила, и преподавала в перерыве между рождениями детей, вкуснецки готовила, ну и, само собой, гладила, шила и вязала на семью.

Самому старшему, Петрухе, шесть лет, а младшей, Алёнушке, полтора годика. Они планировали рожать много, хотя бы семерых.

– Здорово, Егор дома? – с порога начала Надя, увидев Оксану с дочкой на руках.

– Здрасте, вон дрыхнет, пришел ни свет ни заря, пинжак куда-то посеял!

– Да у меня его пиджак, успокойся, давал, я замерзла. Братец, вставай, дело есть! – Надя подошла к их кровати и начала трясти брата за плечи.

– Да идите вы!

– Егор, это серьезно, у меня Алексей пропал, дома не ночевал.

– Так явится ещё, – встряла Оксана, стоявшая рядом.

– Это не про него сказка, – ответила Надя и продолжала будить брата, – Егорка-а! Слышь, говорю, Лёху ищу! Говорят, его видели сегодня.

– Как видели, он же… – брат открыл глаза.

– Что он же? – Надя резко прервала его, зыркнула, как волчица, и продолжала говорить с напором: – Вставай, давай, пошли на кухню, поговорить надо! А вы чё дома-то сидите, на улице, теплынь такая стоит!

– П-понял, с-стрёнка. – Брат аж стал заикаться и тут же сказал жене виновато. – И правда, Ксюш, собрала бы ребят, пусть погуляют. – Ему не терпелось услышать новости.

– Здрасте, я постираться хотела, и Алёнка куксится, спать надо укладывать, – ответила недовольно жена, собирая грязное белье.

– Так на улице и поспала бы, укладывай. А, этих-то чё не отпустить, поели небось? Давайте дуйте! – Отец обращался к сыновьям, которые играли в соседней комнате.

– Ура, можно на улицу! – наперебой закричали и запрыгали пацаны.

– Егор, я хотела, чтобы они в комнате прибрали!

– Придут, приберут, ну чё ты, Ксюш, лето же на дворе?! Надь, пойдем на кухню. – И, наклоняясь к жене, сказал: – Мы недолго, потом я помогу по дому, ага?

– Хорошо, – вздохнула жена и пошла командовать своей оравой.

Надежда присела на табурет и выложила Егору всё, что узнала от Валета.

– Надя. – Брат с каждым её словом всё больше напрягался и, выслушав, сказал: – Надо подумать, что говорить, если возьмут за жабры!

– Надо! Для начала, я позвоню, скажу, что муж пропал, а пока они ищут, пока что…

– А если тут Валет залезет? Скажет, видел, покажет, пойдут смотреть, к Димке пристанут. Не, если утаивать, то ещё хуже будет.

– Ты думаешь, надо сразу заявлять? А на кой хрен я обзванивала всех, искала его?

– Надя, ты поторопилась!

– Поторопилась? Умник нашелся!

– Ну, обожди-обожди, я ж не к тому. Это ничего, что звонила, кому какое дело, кто это вспомнит? Может, ты его вчера искала?

– Ой, Егора, чё ты говоришь. Блин, так запутанно всё. А может, пусть бы его нашли, не будем сознаваться, и всё тут? Господи, на кой хрен этот рыжий чёрт потащился на рыбалку?

– Да, не стыкуется много чего. Ты давай иди домой, а я к Димке схожу, покумекаем с ним.

– Егор, скоро все на ушах будут, давай мухой. Я лучше тебя тут подожду, мне к тебе лишний раз ходить – светиться ни к чему.

– Давай! Как некстати всё, и Ксюшка опять беременная, – запричитал он, собираясь уходить.

– О, будет, за что бороться. Иди давай быстрее, ворчит ещё!

Егор убежал, попросив жену, без особой надобности к сестре не приставать.

– Я щас приду!

* * *

Он зашел в калитку дома, где жили Прудины. Залаяла собака, на крыльцо вышел отец Димы, высокий и грузный Петр Иваныч, дядька лет пятидесяти.

– Здрасте! – чуть извиняясь, начал Егор.

– Здоровей видали! – недружелюбно ответил отец.

– Мне бы Димку. – Он нервничал.

– Зачем тебе? – Отец стоял, как крепость.

– Поговорить. Ну, надо… по делу, срочно!

– Спит он, – не спеша отвечал Петр Иваныч.

– Понимаю, но надо мне его, позарез.

– Позарез. Вон на веранде, только под утро пришел. Поди вместе шлялись? – Отец достал папиросы и закурил.

– Да что вы, я не по этому поводу.

– А я ничё и не сказал, просто смотрю. Вроде не якшаетесь, а тут принесла тебя нелегкая.

– Да я, мне… можно к нему? Разбужу, так разбужу!

– Иди, раз пришел! – Петр Иваныч пошел по двору, к бане.

Егор быстро заскочил на веранду. Димка не спал, выглядел уставшим и озабоченным.

– Не спишь?

– Уснешь тут! Это я для родителей, чтобы отстали.

– Понятно.

– Димон, ситуация ваще атас, надо договориться. Надька щас на кухне у меня, ждет, чё решим.

– Говори.

Мужики совещались недолго. Когда Егор вернулся домой, Надя пила чай в одиночестве, дома было тихо.

– Надь, мы вот чё сообразили. – Он в деталях стал рассказывать ей разговор с Димкой.

Она молча кивала, соглашалась, потом поднялась с места:

– Ладно, пусть будет, как будет, даже если будет наоборот!

– Надя, да чё ты, прорвемся, – подмигнул он, но это вышло как-то неумело и скорей обреченно, чем ободряюще.

– Знаешь, я как подумаю, что Лёша сейчас лежит там, на каком-то берегу, в ракитнике. Надо было сразу ничего не скрывать!

– Надя-Надя, ты это брось, это уже делу не поможет, решили, и всё.

– Дура я, Егор, и вас втянула в это, дважды дура.

– Теперь уже поздно, Надь. А помнишь, Пальма умерла?

– Помню, ты к чему это?

– Да к тому, что хоть и собака, но какая умная была, смотрела всегда, как ребёнок. Игрались с ней и не кусала же она, как ни дразнили?

– К чему вспомнил?

– Да то, что мы же тогда хоть и маленькие были, но пережили. А помнишь, как плакали и как плохо было?

– Егор, ну и дебил же ты, а! Лёша – не собака!

– Надь, ну чё ты сразу? Для меня вот это было горе.

– Надо было тогда всё же не останавливать Валерку, набил бы тебе харю, может быть, ты умней стал, а?

– Надя, не злись, уже ничё не изменишь.

– Ой, ладно, ещё один доктор! Да и так херово, ты тут ещё про собаку завел.

– Ну, я отвлечь тебя хотел, а ты сразу.

– Отвлёк, спасибо.

– Ладно, сестренка, я тя чё-то не узнаю, ты же у меня кремень!

– Да, да, кремень, в жопе пельмень! Как там Димка?

– Ничего, бодрый.

– Чё-то я не верю, ладно, пошла.

– Давай отправляй парней ко мне, если что.

– Ага, тебе как раз ещё парочки не хватает, чтобы Оксанка с ума сошла, – констатировала Надя.

– Пусть привыкает.

Пока Надя шла, несколько человек, которые попались навстречу, спросили, чё она такая невеселая, она только отмахнулась. Пусть видят, что она не ходит с радостным лицом, что у неё есть чем озаботиться.

У подъезда встретила жену Валета.

– Надь, чё, нет нигде?

– Нет. – Надя пригвоздила соседку своим фирменным взглядом, а перед тем как зайти к себе, заглянула к соседу.

– Валь, скажи жене, чтобы не трепала нигде, и так тошно.

– А чё, она уже понесла по деревне, курва старая! Я ей щас!

– Спасибо, Валь!

– Надь, может, сходить туда, посмотреть, он – не он?

– Не-ет! – Она так вскрикнула, что сама от себя не ожидала. – Это не он. – И, пытаясь оправдать свой крик, сказала тише: – Подождем ещё.

– Понял-понял, Надёк, не переживай. Я же с понятиями, – кивнул он и пошёл орать жене в форточку, чтобы шла домой.

* * *

В квартире было тихо. Парни смотрели телик.

– Ребята, вы голодные?

– Нет, мам, а ты? Хочешь, мы сготовим? – Они вышли навстречу.

– Ну, может, яичницу с колбасой?

– Я могу ещё помидорки покрошить? – предложил младший.

– Мы мигом, мам. – Сережка поддержал брата, и они уже копошились у плиты.

– Олежа, ты накрывай на стол, а Серега пока мне поможет в комнате со шкафа документы достать. – Она кивнула старшему сыну.

Олежка согласился и начал хозяйничать на кухне.

– Сынок, я буду быстро говорить, а ты запоминай. Мы с тобой пришли сегодня с проводин домой, каждый своей дорогой, около шести утра. Увидели, что папки нет, подумали, что он остался у кого-то в гостях, и легли. Потом я проснулась где-то около девяти, ну, не знаю, чё проснулась, в туалет захотела, смотрю, отца нет, я тебя разбудила и попросила пойти его искать по деревне. Тут и Олежка соскочил, вы с ним и пошли, а я начала звонить знакомым. Запомнил?

– Запомнил, мам, не переживай! Тут ничё сложного?

– А кто там ещё оставался на проводинах, не помним, не заметили.

– Понял.

– Не были мы с тобой ни на каком берегу, уяснил!

– Уяснил, мам, не были! – Сын кивал.

– Идите, у меня уже всё, – крикнул младший.

– Ну и ладно. – Они пошли обедать.

Ели молча, Надя почти ни к чему, кроме чая, не притронулась. Когда вышли из-за стола, она притянула Олежку к себе, обняла и опять на глаза навернулись слезы. Только дети у неё и остались. Так жалко опять стало себя, горько и неприятно одновременно. Но, пожалуй, горечи было больше.

– Мам, не плачь, найдется папка! – успокаивал её Олежка.

– Найдется, конечно, – без энтузиазма, на автопилоте, зачем-то повторил за ним Сережка.

Он-то точно знал, что не найдется. Он тоже давил в себе слезы. Так они стояли в тишине, пока не раздался телефонный звонок. Отвечать не хотелось, так стоять бы рядом посреди комнаты и ни о чем ни думать, но телефон не унимался, и она пошла отвечать.

– Але? – выдохнув, ответила она.

– Надя, не нашелся? – Это была Люба.

– Нет.

– Как ты?

– Нормально, – тихо ответила Надя.

– Ты прими ещё валерьяночки, только не увлекайся, а хочешь, я укол приду сделаю?

– Нет, Любань, не надо, я, может, отдохну немного, полежу.

– Правильно, отдохни. Перестаешь думать, и всё встанет на свои места.

– Даже не знаю, встанет ли?

– Да что ты, найдется Лёшка, в следующее воскресенье будем день рождения справлять?

– Ой, Люба, твои бы речи Богу навстречу, – сказала она и подумала, что до воскресенья, вероятно, они его похоронят.

– Надь, ты чё молчишь?

– Да думаю, что часов в пять, наверное, буду звонить. Тянуть уже некуда, и сосед вон видел. – Она опять замолчала.

– Куда звонить? Что видел, Надь, не молчи!

– Да чё говорить, Люб, неясно ещё всё, да и не по телефону. Давай, я маленько приду в себя, заходи через часик. – Надя услышала Любино «ага» и пошла прилечь, но в спальню зайти не захотела, легла в зале, на тахте.

– Мам, телик не будет мешать?

– Не, мне ничё не будет мешать, я просто полежу.

Она закрыла глаза, и в голове стало проноситься всё, что случилось. Крик сына, кровь, Егор с Димкой, которые тащат Лёшу. Господи, это всё видел Валет?! А вдруг ещё кто? Как звонить в милицию? Вроде всё проговорили, но кто его знает? Димку посадят, это точно. А если смертную казнь дадут? Её ещё никто не отменял. Она открыла глаза. Господи, как же так, его убьют за то, что он не делал? Ещё одна смерть. Ради чего? Она присела.

– Мам, ты что?

– Да сон плохой увидела.

– Может, тебе водички?

– Да, Сереж, принеси!

Как же тяжело на душе! И где-то у сердца ноет так и тянет. Не знала она, что будет так плохо. Это только в кино люди трепятся, что, мол, убью и всё такое. Попробовали бы они это сделать? А кто меня может сейчас защитить, кто мне поверит? Да ещё с такой репутацией! Я же роковая женщина, сука, я же всё могу! А вот и не всё, как выясняется.

– Мам, может, позвать тетю Любу, пусть она укол поставит? – Сережа прервал её мысли.

– Зови, сына, чё-то плохо мне, – тихо проговорила она и застыла в сидячем положении.

Где-то у сердца снова затянуло, и она не могла выдохнуть. Вдохнуть могла, а выдыхать было трудно. Боль отдавала в спину. И была то тянучая, что, казалось, что её «прострелило» насквозь, то отпускало, то снова начинало тянуть, и немного припекало. Спина будто попала в тиски. Она вспомнила детство, как пришла с улицы, а дома мама и она маленькая, снимает одежду, садится у печки, греется. «Лёшка вроде без мучений умер», – подумала она.

– Мамочка, мамочка!

– Тихо ты, мелкий, не трогай маму, щас теть Люба придёт.

– Всё хорошо, не волнуйтесь, только дышать не могу. – Она сидела, как истукан.

– Мам, щас теть Люба прибежит, потерпи. – Они сели рядом, но, боясь что-то делать, только тихо гладили мамины руки.

* * *

– Надя, что, схватило опять? Как раньше?

Надя кивнула.

– Сильнее?

Она замотала головой: мол, нет. Люба, смерив давление, быстрыми и ловкими движениями набирала лекарство в шприц.

– Давление вроде ничего, но невралгия обострилась. Тебе нельзя волноваться! Ты ся так угробишь! Парней напугала вон. – Двигать она Надю не стала, только чуть повернула и поставила укол в бедро.

– Да, – промямлила Надя.

– Я тебе анальгин с димедролом поставила, ещё но-шпу на, выпей. Поспишь пару часиков – и будешь, как новенькая.

– Мальчишки, вы тут потише.

– Да мы…

– Они мне не мешают, пусть будут, – укладываясь с Любиной помощью на подушку, проговорила она.

– Она пока будет спать, потом я зайду на обратной дороге, у меня ещё два вызова. Если что, я сначала в Трунино буду, у баб Гали Ворошиловой, а потом у Шубиных, на Молодежке.

– Хорошо, теть Люб!

– Вы поели?

– Да.

– Сереж, а что там говорят, видел вроде кто-то отца?

– Видели, – начал тот, но осекся, – но вы у мамы спросите, она лучше расскажет.

– Потом. – Люба догадалась, что Сережка что-то скрывает, но пытать некогда. – Не оставляйте её одну, ага.

– Да не, что вы. Олежка, может, погулять сходит, а я тут.

– Ничё я не схожу, я с мамой буду!

Люба ушла, а они присели рядом с матерью и тихо слушали телевизор, хотя ничего путного по ящику не показывали. Потом Сережа переключил на другой канал, там шел какой-то детский фильм.

Примерно через пару часов Люба вернулась.

– Не вставала она?

– Люб, я проснулась только, – донеслось с тахты.

– Не говори ничего, лежи, давай, я тебе чайку заварю.

Надя всё же присела, осмотрелась. Мальчишки тут же окружили её.

– Мама, ты же не умрешь? – спросил Олежка и сел рядом.

– Ты чё, ишак?! – замахнулся на него старший брат.

– Не ссорьтесь. Не умру, сынок.

Она встала и пошла в туалет. Спину не тянуло и было уже не так больно, как накануне, но выдыхать по-прежнему тяжело.

– Надя, ты чего, я бы принесла.

– Ничё, на горшок ты тоже за меня пойдешь?

– Ну вот, ты уже и шутишь.

Когда она вернулась, Люба снова померила ей давление.

– Надя, а давление-то низковато теперь и пульс слабый. Давай, я тебе радиолы розовой накапаю, и чаек зеленый заварим?

– Любаня, ты в меня весь свой чемодан впихнуть хочешь?

– Это травы всё, Надь, не вредничай.

– Давай, в конце концов, ты же доктор.

– Вот именно! Перепугала сегодня всех. Видела бы ты Серёгу! Я зашла, на нем лица не было!

– Ой, Люб, да я же не просто так, не на ровном месте.

– Ну?! – Они присели к столу, Надя пила лекарство, Люба заваривала чай.

– Валет пришел, сказал, что видел сегодня, какого-то мужика бросили в ракитник.

– Господи!

– Вот и я про то.

Они замолчали. Люба начала робко:

– А если и правда это он?

– Люб, да ты что, да кому он нужен, убивать его!

– Почему ты решила, что убивать? Может он живой, Надя, звони в милицию, побежали туда. Чё ещё раздумывала-то? И вообще, человек же.

– Это не наше дело!

– Вот ничего себе.

В дверь колотили изо всех сил, мальчишки выбежали из зала.

– Да что за день-то сегодня?! – Надя пошла открывать. – Кто там? Идите в зал, быстро! – прикрикнула она на детей.

Она открыла дверь, там опять оказался Валет. «Повадился, придурок, ещё дубасит так!» – успела подумать она прежде, чем тот выпалил.

– Это Лёха, я туда сходил, не утерпел. Я ничё не трогал, тока пульс. Зажмурился он. – Сосед тяжело дышал.

– Т-ты уверен?

– Железяка! – Валет показал жест «рукой по горлу». – Лежит раскоряченный такой!

– Ладно, не уточняй, пройди. – Она показала на кухню.

Она прошла в зал, посмотрела на старшего сына, потом прикрыла глаза, выдохнула и взялась за сердце. Опять начинало тянуть.

– Мам, а что значит зажмурился? – спросил Олежка.

– Так, Сергей, – она открыла глаза, – идите к бабушке. Скажи, что я приду или позвоню соседям, пусть Олежка у неё побудет. Никуда там, слышь!

– Мам, к бабушке? А где папа?

– Хватит ныть, идите давайте, потом всё расскажу. Можешь ты подождать? – Она злилась.

– Могу, – согласился младший.

– Да я разберусь с ним, мам, давай пошли, мелочь!

– Я не мелочь, мам, скажи ему!

– Парни, давайте дуйте, – вмешалась Люба и закрыла за мальчишками дверь, – Валь, ты кому говорил об этом? – спросила Надя.

– Нет.

– Ясно. И не говори! Вообще никому! – Она усилила голос.

– Да понял, понял я! Могила!

– Будь дома, я в милицию буду звонить.

– Усёк. – Сосед отчалил.

– Люба, дай телефон, – тихо попросила она подругу.

– Надь, а ты сейчас сможешь?

– Не хочу тянуть, надоело. Дай телефон и уйди! В зал, что ли? Нет, останься.

– Надь, может, чаю?

– Нет, давай телефон!

Люба принесла аппарат.

– Алё, Посьву, милицию пожалста. Здравствуйте, это из Кошкино беспокоят. Вы можете приехать к нам? Кажется… моего мужа нашли у реки… мертвого… Сосед пришел, рассказал. Баринова. – Она отвечала на вопросы, которые ей задавали, говорила спокойно и даже немного отстраненно.

На том конце что-то спрашивали, она отвечала, потом положила трубку.

– Надь, давай, он уже остыл. – Подруга всё же протянула ей чашку с чаем.

Надя отхлебнула, поставила кружку на стол и набрала ещё один номер, по нефтянской связи.

– Ир, привет! Ничего не спрашивай, потом расскажу, срочно надо! Позови Егора к телефону, пожалуйста! Вопрос жизни и смерти!

– Понял, бегу! – только и успела проговорить она.

Ирка была для Нади лучшая кандидатура для гулянок и пьянок налево. Она частенько выручала её в разных амурных делах, выпивала и загуливала так же азартно и с такой же бешеной страстью, как Надя. Но в последнее время очень изменилась, образумилась, что ли, общались они меньше, да и Ирка собиралась замуж за Диминого одноклассника, который тоже недавно пришел из армии.

Они начали встречаться вместе – Надя с Димкой, а Ирка с Эльдаром. У них, похоже, была большая любовь, и Ирка, хотя и у неё тоже были дети – две девочки, девяти и двенадцати лет, честно выложила это мужу и подала на развод. Как-то по-людски всё у неё решилось. А Надежда продолжала прятаться, сводить мужиков с ума и гулять за спиной у мужа.

Пока Ирка бегала, пока Егорка дошёл с третьего этажа, прошло время, и Надя успокоилась. То ли смирилась, то ли устала переживать, то ли все лекарства, которыми её сегодня пичкала Люба, подействовали. Егор взял трубку.

– Братик, сейчас ко мне милиция приедет. Говорят, Лёшку нашли у реки. Сосед мой, Валет ходил туда ещё раз, он и обнаружил.

– Ну, понял, чё делать-то?

– Ничё не делать, говорю, чтобы ты в курсе был. Сам знаешь, что делать. – На последнюю фразу она сделала особый акцент.

– А, ясно! – Он отвечал, как истукан, но видно было, что на последней фразе врубился.

– Не могу больше говорить! – Она положила трубку и закрыла лицо рукой.

Началось в колхозе утро. Ну, ничего, сейчас надо собраться. Её там не было, что переживать. Жалко Лёшу, нет сил, как жалко, но сейчас надо смириться с этим. Всего день с этим живет, а будто всю жизнь. Ладно, значит так теперь, ну что же, посмотрим.

– Люб, щас они будут, ты поедешь со мной туда?

– Конечно! Приляг пока.

– Да ты что, какое там.

Вернулся Сережка, прошел в зал.

– Баушка ничё не спрашивала? – крикнула ему Надя.

– Не, грит, чтоб ты пришла.

– Ясно. – Она выпила холодный чай залпом.

* * *

Через час двое милиционеров переступили порог квартиры Бариновых.

– Капитан Иванейко! Вы звонили по поводу мужа? – представился невысокий, худощавый и со щербинами на лице мужчина и резво прошел в комнату прямо в обуви.

– Я. – Надя встала навстречу.

– Ясно. Сержант, составляй протокол.

Сержант был полной противоположностью капитана, светловолосый, высокий и круглолицый, «кровь с молоком».

– Серёжа, принеси табурет и посиди пока на кухне, – попросила Надя.

– Фамилия? – начал сержант.

– Баринова.

– Имя, отчество? – продолжал сержант.

– Надежда Петровна.

Сержант начал спрашивать обо всем, начиная со вчерашнего вечера. Надя спокойно отвечала.

– Говорите, его кто-то нашел?

– Да, Валет, ой, В… Валентин Котов, сосед, – чуть сбиваясь, ответила она.

Валет, увидевший милицейский «бобик» из окна, уже был в квартире:

– Я показать могу, – втиснулся он в разговор, даже не слышав, о чем шла речь.

– Так, вы кто? Подождите пока на кухне, – оборвал его капитан.

– Так я сосед, который видел.

– Мы вас пригласим, – настойчиво и убедительно повторил Иванейко.

– Как долго супруг отсутствует? – Капитан продолжал спрашивать и недоверчиво посмотрел на Надежду.

– Да вот сегодня утром, на проводинах, расстались с ним, я же только что говорила. Пошла домой, а он с мужиками захотел посидеть. – Надежда немного заволновалась.

– Во сколько утром? – продолжил капитан.

– Часов пять.

– Так, давайте детали на месте, поехали.

– А там ещё сосед, – осторожно заметила Надежда.

– А, да, сосед, – громко повторил сержант, – где тут он?

– Здесь я, гражданин начальник! – Валет соскочил с кухонного табурета и мигом очутился в зале.

– Ладно, Дерябин, запиши показания, и поехали, – сказал капитан сержанту, показывая на соседа и Надежду. – А, подождите, где тут у вас телефон?

Они прошли на кухню.

– Виктор Палыч, приветствую. – Капитан звонил местному участковому. – Капитан Иванейко, узнал? Мы тут у тебя в Кошкино гостим, ты подмогни нам, подъезжай давай. Куда? Щас узнаю. Куда ему подъехать? – бойко спросил он у всех, кто был в квартире.

– Говорят, за интернатом нашли, – ответила Надя.

– На берег, за интернат пущай едет! – кричал Валет из зала, успевая ещё отвечать и на вопросы сержанта.

Капитан повторил.

– На берег, да, он поймет, – бубнил про себя Валет.

– Ну, вы закончили там? – спросил капитан.

– Всё, идём, – ответил сержант.

– Мам, я с вами! – попросил Сережка.

– Не надо, жди тут, вдруг что понадобится или кто позвонит? Может, это ещё и не отец!

– Хорошо, мам, – кивнул сын.

– Тарщ капитан, а можно с вами? Я – местный фельдшер, – спросила Люба.

– Хорошо, но там места мало. Придумаем чё-нить. – И он повернулся к хозяйке квартиры, которая, как и он, уходила последней, и попросил, игриво глядя ей в глаза: – Не будет водички, хозяюшка, а то жарко, сил нет?

– Да, конечно. – Надя сначала опешила, он только что был грозный, а тут сменил гнев на милость, да ещё вроде как клеится. Она улыбнулась, когда подавала воду, и немного смягчила взгляд, но, увидев, что Сережа стоит тут же и смотрит, отвела взгляд от капитана.

* * *

Валет довольно восседал на переднем сиденье милицейского «бобика», сержант – в «бардачке для задержанных», Люба, Надя и капитан тесно прижавшись друг к другу, сидели сзади. Так они и катили к берегу. Валет с удовольствием комментировал всю дорогу, когда ему ещё позволят быть главным в ментовской машине.

– Костян, позови-ка понятых! – увидел капитан двух парней, стоявших перед поворотом к берегу, у соседнего дома.

Водитель притормозил машину.

– Есть! – Сержант вылез из своей «кутузки», подошел к парням, и через минуту они сидели вместе, в «обезьяннике».

Чем ближе подъезжали к берегу, тем сильнее у Надежды колотилось сердце, она сжала Любину руку, капитан взглянул на обеих женщин, хотел что-то сказать, но тут Валет крикнул:

– Приехали, вылазим!

– Ладно, глуши мотор! Будьте пока тут, я позову. – Он обратился к Наде и жестом показал водителю, мол, поглядывай за ними.

– Хорошо, – пролепетала она.

– Доктор, а вы пойдемте.

Валет лихо и бодро, как победитель, выскочил из «бобика» и почти бежал в сторону ракитника. За ним, приглядываясь к траве, шли сержант, капитан с доктором и двумя понятыми. Надя наблюдала всё это из окна: «Господи, один из них друг Тольки, вчера на проводинах вместе были!».

– Сильно не топчите там! – крикнул сержант.

– Товарищ капитан, человека два было, если так, по следам.

– Может быть, может быть…

Валет раздвинул кусты. Тело лежало как-то неестественно, немного выгнувшись, словно в мостике, лицо и грудь были в крови. Сержант и Валет осторожно повернули его, Люба вскрикнула: «Лёша!» Валет негодовал: «Мать его итти! Как же его так раскорячило-то?!» Люба рванула было к телу, но капитан рявкнул:

– Нельзя! Сержант, фотай давай и несите сюда, только осторожно! – Последнее он говорил скорее для вездесущего соседа.

Сержант сфотографировал, и они с соседом понесли Алексея, положили на траву, потом сержант начал что-то осматривать на теле, снова фотографировать, Люба машинально щупала пульс, хотя видела, и так всё понятно.

– Тарщ капитан, тут, похоже, пулевое, – ляпнул сержант.

– Вижу! Позовите жену!

Надя наблюдала за происшедшим около машины и, когда ей махнули, тихо пошла.

– Падлы какие-то, так бросить.

– Свидетель, вы пока свои эмоции держите при себе. – И показал, что приближается супруга убитого.

– Вы узнаете тело?

Надя кивнула.

– Кем он вам приходится?

– Мужем. – Слова будто застревали в горле.

– Ясно. Теперь понятые распишитесь в протоколе, что подтверждаете всё, что видели, и можете быть свободными. Только язык за зубами держать, ясно!

Парни кивали и наперебой доказывали, что они никому ничего не скажут. Толькин друг как-то особенно смотрел на Надю и кивал сильнее, чем его приятель.

– Сержант, возьми показания, – кивнул он в сторону Валета, – потом пройдем тут, может, кто что слышал? – сказал, подойдя к своему подчиненному ближе.

– А этот чё, тут, что ли, будет? – буркнул сержант, показывая на труп.

– Так я-то здесь, Дерябин! Щас Палыч подъедет, покараулит, а мы пока найдем телефон, вызовем машину. Иди, Дерябин, некогда долго рассусоливать.

– А, точно!

– Вы расписались в протоколе? – спросил он подруг.

– Да.

– Ну, всё, можете быть свободны, спасибо.

– И Надюше можно идти?

– Надюше-то, а чё нельзя, идите, – игриво протянул он.

Надя ещё постояла, смотрела в сторону, где лежал муж, не знала, что делать, капитан пошел к машине, но потом остановился, повернулся к ней и строго заметил:

– И никуда не уезжайте, у вас подписка о невыезде.

– Да, конечно. А когда можно забрать… мужа?

– Позвоните в понедельник, спросите Иванейко.

– А как вас зовут?

– Максим, – сказал он и прибавил с ухмылочкой: – Василич.

– Хорошо.

– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего! Где вот ваш участковый шлындает?! – Капитан злился.

– Понятно, где: преступность уменьшает, – ответил Валет, который закончил давать показания и опять невольно подслушал конец фразы.

– Че-его?

– Ну, он же как появился у нас, преступность уменьшилась, это все знают.

– Ты, слушай, давай за всеми подряд не повторяй всякую чушь, за это и привлечь можно.

– Я чё, это он сам говорит.

– Появится, спросим. Надежда, а откуда можно в Посьву позвонить?

– Так звоните от меня.

– Хм, поближе ничё нет?

– Есть, – вмешался Валет, – вот в сельпо телефон. – Он показал на избушку рядом. – Но тока там закрыто седня. Но, мож, сторож есть?

Надя зыркнула на Валета, но потом вспомнила, что он вроде как помогает ей, осеклась, постояла ещё немного, снова глянула в сторону Лёши, ничего не поделаешь, надо идти домой, и они пошли. Валет остался с милицией, но стоял поодаль.

– Ладно, Костян. – Капитан обратился к сержанту: – Давай быстренько сходи в сельпо, вызывай сюда «санитаров» и обратно ко мне. Надо забирать этого, в кителе. Как там его?

– Дмитрия Прудина. – Сержант глянул в протокол. – А опрос населения?

– Потом сходим, его надо брать, пока в бега не подался.

– Понял.

– Если он уже не сбежал. – Капитан нервничал, окидывая взглядом местность.

Из-за поворота появился мотоцикл «Урал» и притормозил рядом с ними.

– Твою мать, Виктор Палыч, не прошло и полгода! Ты чё, за море срать ходил, гроза местных преступников?

– Да не заводился, с-собака! Свечи надо менять, – ответил старлей.

– Ладно, похрен, потом расскажешь, заодно и про рост преступности в посёлке. Будь здесь, охраняй, никого не подпускай, мы скоро! – он показал на траву, где лежал труп.

– Да какой там рост!

– Ясно, какой, было ноль убийств, теперь одно, – подначивал сержант.

– Так это же… – Участковый подошел ближе. – Лёшка Баринов.

– Ну вот, все в курсе. Закинь его чем-нить, есть брезент-то?

– Да какой там брезент?!

– Ладно, короче, закрой хоть ветками. Лесу-то те хватит?

– Я могу помочь, Лёха мне как братан, – вмешался Валет.

– Товарищ, шли бы вы домой! – Капитан запрыгивал в машину. – Мы как-нить сами.

– Так пусть поможет веток-то наломать! – Палычу явно не хотелось самому тащиться в лес.

– Ладно, разберётесь! Палыч, как к дому Прудиных проехать?

– Тут по прямой, в ста метрах, в конце улицы, он справа от вас будет, рядом со школой. Там один такой.

– Всё, погнали наши городских!

Как только они отъехали от берега, у своротки на главную дорогу им замахал какой-то маленький, щуплый мужичок, они притормозили, сержант высунулся в окно, спросил:

– Чего тебе?

– Товарищ минцанер, случилось чё?

– Ты чё, мужик, охерел, милицейскую машину как такси ловишь? – наехал он на деда.

– А ты какого хрена остановился? – перешел сержант уже на водителя.

– Подожди, не ори, – вступился капитан, выглядывая из окна, – деда, а ты, случайно, ничё тут утром не видел, не слышал?

– Как не слышал, слышал. Стреляли, а потом ещё шлындали.

– Кто шлындал?

– Один, в кителе таком, учительшин сын вродь.

– Так, дед, ясно, ты где живешь? – прервал его Иванейко.

Старик показал на соседний дом.

– Будь дома. Мы щас вернемся, расскажешь подробно.

* * *

Надя подходила к квартире, когда милицейская машина свернула к дому Прудиных. Она не видела, как в неё посадили её любовника в наручниках, как конфисковали ружье, как плакала мать Димки и как они с отцом стояли у ворот. Соседи повыглядывали из окон, а бабка Нюра, случайно проходившая мимо, начала креститься и испуганно смотреть по сторонам. Такого в её жизни, да ещё в их тихом околотке, не бывало никогда. И с кем, с добрым безотказным парнем Димкой Прудиным! На глазах ведь рос, всегда поздоровается, поможет купить чего в городе, если надо.

– Иваныч! Это чёй-то они? Это же Димка твой?! Он же комара не обидит! – запричитала бабка, подходя ближе к воротам дома.

– Иди, Нюра, от греха, сам не знаю! Начнешь щас трепать всем подряд! Чё говорить, уже язык, сморю, чешется! Эти вон выпялились! Пошли, мать.

– Ой, да я чё, я не такая, ты ведь меня знашь! – Но ей никто не отвечал, ворота захлопнулись. – Ой, чё делатса! Ну, ты подумай, средь бела дня берут ни про то, ни про что хорошего человека! Ну, ты подумай, а! – причитала бабка Нюра, пока шла к себе.

* * *

– Бабусь, где тут у вас позвонить можно? – спросил сержант из окна машины у старухи, которая пылила по центральной улице.

– Тык на поште, милый, ехай дальше, вон белый сельсывет-от, сбоку пошта.

– Спасибо, бабусь.

Флаг над сельсоветом, как и само здание, трудно было не заметить. Милицейская машина остановилась рядом, капитан прикурил сигарету, вышел, сержант поплелся на почту. Теперь в «обезьяннике» покорно сидел Димка.

– Небось договорились с бабой грохнуть мужика, а? Мешал он вам любовь-то крутить? – начал Иванейко разговор через решетку машины.

Дима молчал.

– Чё молчишь? Хороша бабенка-то, я бы ей тоже вдул! Ну ничё, вот ты сядешь, я этим и займусь!

Дима напрягся, желваки заиграли. Было видно, что он с удовольствием дал бы сейчас капитану по морде, но не может, да и не стоит поддаваться на провокацию.

– Не один же ты его уложил, а, паря? Или один?

Дима продолжал молчать и даже отвернулся от решетки.

– Ну, чё ты молчишь, щас закрою по девяносто первой – и разговор закончили, а там вышка тебе светит. Молчи, всё равно найдем концы. Это же деревня.

Вернулся сержант.

– Ну, всё, приедут скоро!

– Ага, скоро! Труповозка-то? Чё-то не помню такого случая в истории. Хах, ещё час тележится будут.

– Обещали.

– Давай быстрей, жрать охота!

И они покатили к дому сторожа, тот уже поджидал на лавочке, курил. От деда пахло водкой. Капитан и сержант присели рядом, учуяли запах, улыбнулись.

– Ну что, рассказывайте, чё видели? – Иванейко показал сержанту на протокол, мол, давай фиксируй.

– Да знаем, немаленькие! – заныл сержант.

– Разговорчики.

– Пишу, тащ капитан.

– Давайте по порядку, как зовут, кто такой? – продолжил капитан.

– Ну, значса, сторожу я магазин, вон, промышный, – показал рукой в сторону дед, – теперь же его в хозяйсный переделали. Так, а чё переделали, всё то же самое.

– Дедушка, давайте по порядку, зовут вас как? – перебил сержант.

– Семен Иваныч зовут, значиса… Скурихин.

– Так-так, продолжайте, – его настойчиво торопил капитан.

– Ну, так вот, коров-то ещё не выгнали в стадо, их малеха позже выгоняют. А седня Сенниковы пасут, так и вовсе не дождесся.

– А во сколько их обычно выгоняют? – Сержант направлял деда в свою сторону.

– У нас тут, на повороте, полседьмого где-то. Но стреляли-то шести ещё не было, я приметил.

– И что дальше?

– Ну что? Я тока прилечь хотел на часик, смену-то в восемь сдаю, устал чё-то. Слышу, стреляют.

– Ну-ну, дедушка, вы не отвлекайтесь, – мягко осадил его капитан.

– Тык это всё пы делу, чтоб деталь-то не забыть.

– Детали забывать не надо, это верно, продолжайте.

– Тык во-от, я, значса, подумал, что надо сходить глянуть, не каждый день под окнами палят. Обошел вокруг, ничё не приметил, слышу, парнишка какой-то бежит по проулку. Шибко так бежит, будто за им гонятся.

– А что за парнишка, узнать можете?

– Он прошквозил как! – Дед чиркнул рукой по воздуху. – Кто ж его узнает, да ещё со спины.

– А одет во что?

– Кака-та темна одежда-то, ну, серенька така.

– Уф. – Сержант вздохнул. – А сколько лет ему?

Старик задумался:

– Ну, мош шишнацать? Кто его знат? Спину, грю, тока видел.

– А потом что? – продолжал настаивать капитан.

– Потом я сел на приступок, подумал маненько, закурил, жду, мало ли чё стреляли и энтот вон, как оглашенный, прошквозил. Думаю, мож, ещё чё. Охоту не объявляли, чё палят?

– Ну, ну!

– Так чё, потом вспомнил, что заговенье где-то должно быть, мож, мужики стрельбу начали? Но рано как-то и один раз всего стреляли-то. Бывало, как начнут в обед, так до вечера.

– Что за заговенье?

– Да у нас в июне всю жись так! Собираются кто у реки, кто в ограде прям, кто где, наставят бутылок и айда палить! Да сёдня уже стреляли много раз. Подожди чуток, услышишь. Ну, это как по старинке, перед Петровым постом народ гулеванит. Не нами заведено, не нам отменять.

Сержант с капитаном переглянулись.

– Ну-ну и что? – насторожился капитан.

– Значса, подождал ещё маненько.

– Скока маненько? – Сержант уже злился на деда.

– Ну, мож, с полчасика, мож, меньше.

– И что? Дед, не тяни кота за хвост, сил нет всякую тряхомудию слушать! – Сержант взорвался.

– Чиво?! – возмутился дед, но капитан успокоил его:

– Деда, молодой он ещё, не понимает, всё верно говоришь, давай продолжай. – Иванейко строго посмотрел на подчиненного и постучал указательным пальцем по лбу, мол, соображать надо.

– Ну и вот. – Дед говорил немного с обидой. – Смотрю, идут трое.

– Точно трое?

– Да бес их теперь знает, вроде трое.

– Дедушка, вы подумайте хорошо, – влез опять сержант.

– Да, трое. Вроде. Далеко они шли, задами.

– Ладно, пиши трое.

– Узнали кого?

– Один этот был, говорю вам, учительшин сын, тут живет недалеко, я его знаю, Димка, што ль. Он, как из армии пришел, частенько в кителе наяриват. Чё, верно делат, гордиться надо, что служил! Я вон в двитнаць на фронт ушел, лупили фрицев, тока шум стоял. В Уральский танковый добровольцем записался, как маблизацию-то объявили.

– Хорошо-хорошо, Семен Иваныч, мы потом с вами про мобилизацию, ладно? Нам же тоже некогда, мы вот, пока с вами говорим, преступник может уйти. Вы скажите лучше, с Димкой кто был, может, вы так же хорошо углядели? – Капитан приободрял деда как мог.

– Да, сынок, больно далековато было. Димка ближе всех был, ружжо нёс. Ну, молодые все вроде. Один коренастый такой, невысокий, и ещё кто-то с ими был вдалеке совсем, маленького роста, пинжак на ём черный.

– Так, понятно. А прошли они как, может, что говорили?

– Да вроде тихо шли.

– Ага, и больше подозрительного ничего не видели?

– Нет, сынок, не видел, потом уже коров погнали, мне не до их стало, и смена моя кончилась.

– Ладно, спасибо, дед, помог. – Капитан жал ему руку. – Ну, если что вспомните, звоните в милицию, в Посьву, капитану Иванейко.

– Так точно, Служу Советскому Союзу, – ответил старик и приложил к кепке руку, словно «отдавал честь».

– Костян, давай пройдем тут немного – и валим в контору.

– Вроде как баба с ими была, – проговорил дед.

– Так-так, а почему так решили, дедушка? – подскочили к нему милиционеры.

– Ну, она эта… жо… бёдрами виляла будто. – Старик показал руками, будто описывал что-то большое. – И вроде платье на ей было или нет. Ой, не вспомню я, робяты.

– Ладно, дед, звони, если что.

– Ну, бывайте!

– Бёдра он запомнил. Пить надо меньше! – буркнул сержант, отойдя от деда.

– Дерябин, чья бы корова мычала. – Капитан посмотрел на сержанта, – напоминая, что вчера после работы они тоже погудели на славу. – Иди пройдись тут немного и к нам подгребай. Я на берег, к Палычу.

– Понял! – сержант вздохнул.

– Да не ходи долго, неча тут! – Он прыгнул в машину. – Поехали к старлею!

* * *

В дверь Егоровой квартиры стучали. Да так, что, если бы он ещё немного не открыл, дверь сорвалась бы с петель.

– Кто? – спросил Егор напуганным голосом.

– Открывай, спрашивает он ещё! – Стук прекратился.

Он подождал чуть-чуть, стучать продолжали, и он понял, что придется подчиниться, уж больно напорист был гость. Открыл и отбежал, на пороге стоял отец Димки. Егор был готов провалиться сквозь землю. «Угораздило наткнулся на него утром», – подумал он.

– Зачем к сыну приходил?

– Я… я по делу, – зазаикался Егор.

– По какому делу? Чё-то я тебя не видел с ним никогда. Она послала?!

– Да нет. – Он пытался вспомнить, как зовут Димкиного отца, но никак не мог. – Что вы, мне надо было, я на охоту собирался, хотел с ним сходить, говорят, он места знает. – Егор говорил неуверенно и сбивчиво.

– Чё ты врешь? Какие места в воскресенье утром! Прискакал, весь трясётся! Я т-тя быстро раскусил.

– Так чё раскусывать, я же говорю, посоветоваться хотел.

– Ну, ты и гнида! Мужик с пацаном советоваться решил? – Петр Иваныч подошел к Егору ближе.

– Да вы чё! Налетели, кричите тут, аж страшно делается!

– Вот и бойся, сученыш! Говори, что случилось? – Иваныч схватил Егора за грудки.

– Я же сказал!

– Егор, чё вы орете-то?! Только Алёнку уложила, – выбежала на крик Оксана и обомлела, увидев, как старший Прудин держит её мужа.

– А… а… что вы делаете? – спросила она, подойдя ближе.

Иваныч ослабил хватку, Егор вырвался и отскочил к жене, прикрывая её рукой.

– Ксюша, иди к себе, я потом те расскажу.

– Егор, я никуда не уйду! Я сейчас милицию вызову!

– Не кричи! Не надо никого вызывать! – успокаивал её муж.

– Да вызывай, я не боюсь! А твой муженёк пусть расскажет, чё он приходил к моему сыну и почему после него Димку в милицию забрали?

– Ничё не понимаю.

– В милицию? Я не знал, – опешил Егор.

– Давай расскажи жене, семьянин, ёпть!

– Да что вы оскорбляете-то меня? – он попытался защититься.

– Егор, что происходит?

– Ксюня, иди к себе, потом поговорим!

– Я-то уйду, но я хочу знать!

– Говорю же, потом! – гаркнул Егор на неё.

Жена отошла в комнату, но спряталась за дверями и слушала.

– Ишь ты, голос у него командный! Срать я хотел на твой голос и на тебя! Не знаю, что вы удумали, но я не дам моего сына в обиду!

– Так кто его? Так вы думаете, что это из-за меня всё? – продолжал запинаться Егор.

– А чё бы я к тебе приперся? Нужен ты мне, вошь на гребешке!

– Опять за свое! Говорю вам, понятия не имею, почему Димка в милиции.

– Да хера ли с тобой говорить, говнюк! От тебя, как от козла молока! Эта дрянь уже поработала! Ну и сучья же у вас порода! Толдычил ему, не связываться, нет же!

– Да, мы не делали ничего, – лепетал Егор.

– Молчи, гаденыш! Но запомни. – Иваныч снова близко подошёл к Егору. – Если Димка в тюрьму сядет, я твоему бл… семейству жизни не дам! – Он ушел, громко хлопнув дверью.

С полки свалился ботинок.

– Егор, что случилось? – Оксана подбежала к мужу.

– Ксюш! Не сейчас.

Он подошел к холодильнику, налил стакан водки и выпил залпом. Рассказать жене о том, что случилось на берегу, пришлось, но он упустил участие сестры и племянника в этом, как они и договорились утром с Димкой. Вышло складно, и он решил придерживаться этой версии, если что.

* * *

Вечером на лавочке около второго каменного дома собрались бабы. Пуще всех орала главная подъездная сплетница и заводила – темноволосая высокая и дородная Люська. Среди них была и соседка бабы Нюры, которая видела, как забирали Димку.

– Говорят вам, его в наручниках вывели и ружжо потом несли, – гордо делилась она новостями.

– Лёху-то в ракитнике нашли, за интернатом. Валялся, как собака, – добавила другая соседка.

– Девки, это всё Надька, помяните мое слово, она, стерва, виновата, – вставила своё Люська.

– Валет грит, что она переживат сильно, с им на берегу была, когда милиция-то приехала.

– Ой, так она ещё та актриса. – Люська махнула рукой.

– Дак за что Лёху-то? Мужик такой, – сказал кто-то из собравшихся.

– Точно, веселый парнишка был. Помню, едем с ним с рыботы. Грю: «Лёха, у тебя тут земли под ныгами пылно, хоть кыртошку сыди». Хохочет!

– Ой, да и безотказный такой, всегда подвезет.

– Вот такой мужик и мешал этой сучке под кобелей ложиться, – Люська злилась.

– Да уж, этого не отнять у ей.

– Девки, может, не она это?

– Так как не она, ясно же, что сговор был! Ещё, поди, и братик помог.

– Господи, это-то откуда?

– Да все они там одной веревочкой вязаны.

– Димкин отец к нему сёдня приходил. – Люська показала на подъезд, у которого они сидели. – Орал, до Николаевки было слышно.

– Да ты что? Иваныч? Это что же такое должно случиться, чтобы он к какому-то Егорке пошел?

– Как что? Сын в милиции, посадят щас!

– У-уй, я бы привязала эту суку за ноги к грузовикам, и пусть её разорвут на части! – со слюной у рта заливалась Люська.

– Да что ты уж так-то?

– А она как?! Жизь мужикам загубила! Лёхи нету! Димка – пацан совсем, пропадёт! А как расстреляют его, что тогда? Всё, нету у матери сына и у детей отца! Тут ещё знашь, скока слёз будет!

– Ой, бабы, страшно!

– Да эта тварь всегда по лезвию ножа ходила, доходилась, – не сдавалась Люська.

– И мужики около неё вечно крутятся. Мой вот тоже заглядывал ей под юбку!

– На чё смытреть-то было бы?! На гылове химка задрюченна кака-то, роста мелкого, морда – во, ни сиськи, ни письки! – Люська показала фигу.

– Ну, уж с последней-то ты промахнулась, тут как раз всё в порядке. – Они засмеялись.

– Ой, девки, ну вас, о чем заговорили!

– Что естественно, то небезобразно.

– А я вот всё думаю, не верится, средь бела дня мужика убили.

– Да не говори!

– А милиция, говорят, её вычислила, приехали и повезли на узнавание, – ляпнула одна из баб.

– Чё ты мелешь?! Она сама их вызвала.

– Ты откуда знашь?

– Валет проболтался.

– И он чё, сам слыхал?

– Так всё-то не говорит, подписал, документ же. Врёт поди.

– Может, и врёт, но дыма без огня не быват.

– Вон смотри, докторша побежала от своей подружки.

– Ага, тоже небось принимала участие?

– Да ладно вам, Любаня-то тут при чём? Да и Надька её не больно жалует последнее время, рассказывала она.

– Может, плохо ей было, Надьке-то?

– Да пусть бы сдохла, тварь! – Люська всё кипятилась.

– Ладно тебе, дети ведь там.

– А она о них думала, когда такое делала?

– Да она о себе тока думает.

– Я не удивлюсь, если завтра её в наручниках увезут, – ухмыльнулась Люська.

– Ой, да не, Люсь, чё ты!

– Ещё одни похороны будут, девки, вот помяните моё слово, три дня не прошло, новый покойник.

– Ну, всё, запричитали опять.

– Ладно, бабы, я пошла.

– Да подождите, только начали! – Люське ещё хотелось «помыть косточки».

– Да поздно уже.

– Чё без толку трепать, то да потому. У меня шурин в милиции работает, может, завтра чё разузнаю.

– Ну, чё, по домам, так по домам.

Народ потихоньку расходился.

* * *

Егор несколько раз выглянул в окно, выждал, пока бабы закончат трёп, и пошел к сестре. В подъезде, на лестнице, столкнулся с Валетом, они посмотрели друг на друга сурово, поздоровались. «Неужели узнал? – подумал Егор. – Не, не может быть, мерещится уже». Постучал в дверь и не успел опомниться, как Надежда втянула его в квартиру и закрыла дверь.

– Ты чё?

– Ничё. Лишние глаза ни к чему.

– Понял. Парни спят?

– Сережка телик смотрит, Олежка у матери, пошли на кухню.

– Слушай, а Валет-то чё трется в подъезде? Столкнулись щас, рублём одарил.

– Да пошел он, замучил, ходит и ходит, всю душу мне вымотал, выпить, поди, хочет. Сниться мне сегодня будет.

– Знаешь про Димку? – сказал Егор.

– Люба была.

– Понял. А ко мне отец его приходил, я такого натерпелся.

– Оспади, когда?

– Да вот недавно, матерился, угрожал!

Егор подробно рассказал о приходе Иваныча и о том, что вся деревня уже гудит.

– Надя, чё делать будем, а вдруг тебя кто видел?

– Ну, договорились же, Егора, чё ты опять начинаешь!

– Ну да, но всякое может случиться.

– Стоим на своем. Проводили Тольку, вы пошли на берег, выпили, решили пострелять, Димка сходил за ружьем, выстрелил первым, случайно попал в Лёху, вы перепугались, спрятали тело в кусты, пошли домой. Хотели позвонить в милицию, но было поздно. Ещё раз повторить?

– Ну… так оно, но…

– Всё, я вообще ничего не знаю и тем более Сережка. Его не приплетай.

– Да я чё, я ничё.

– А чё мандражиться, с Димкой так договорились?

– Ну, так.

– И всё! Обратного пути нет, он решился сам, и всё уже закрутилось, братик, соберись. – Надя достала припрятанную в шкафчике водку. – Давай помянем Лёшку.

– Давай.

Они выпили.

– Хорошо, что Димка всё взял на себя, дай ему бог здоровья. Молиться за него буду. Не знаю, что бы сейчас делала?

– Да, Надь, это точно.

– Когда тебя вызовут, – она покрутила стопку, а Егор испуганно посмотрел на сестру, – не пугайся, ты ничего не сделал!

– Да я и не сделал.

– Ну вот! И помни об этом! – Она нажимала на брата.

– А если я проговорюсь?

– Никаких «если», Егор! Иначе придется тебе моих детей кормить? Хочешь?

– Да я чё, я не против!

– Чё ты мелешь?! Ещё не хватало, чтобы Олежка узнал. – Она осеклась.

– Надь-Надь, да я сделаю, – раздухарился после водки Егор и разлил ещё по рюмочке, – как договорились, так и скажу. В армейке ещё не то врал ротному.

– Егора, а может, вот что? – Она задумалась и выдала: – Давай-ка ты завтра езжай в ментовку сам, чтобы наверняка было.

– Ой, Надь, может, подождать ещё?

– Егора, это будет только на руку, типа раскаиваешься и всё такое.

– Да?

– Надо, Егора, надо. Ты не думай, я не спряталась за ваши спины, я тоже кумекаю кое-что. Они тебя ищут, а ты: вот он я, ничего не боюсь, ничего не скрываю, пришел сам. Отношение к тебе соответственное.

– Может, и верно, Надь. Ты зря не скажешь, я т-те верю.

– Я тебе говорю, это тебе на руку.

– Ну да.

– Вот и договорились.

– Ну, еду тогда, завтра всё равно не в смену.

– Ещё Лёшу надо из морга забирать, – проронила она.

– Н-да… делов гора.

– Давай ещё по одной – и хорош, а то завтра тяжелый день.

– Да уж. Надь, а сплетни пойдут?

– Да насрать мне на сплетни! Каждое хайло не собираюсь слушать. Я больше думаю о том, как всё в милиции пройдет. Да и Димка там как? Суд небось ещё будет, похороны эти… ума не приложу.

– Ну да, ну да. – Они выпили ещё.

– Даже думать об этом пока не хочу!

– Ладно, сестренка, не дрейфь! – Егор был навеселе, так и пошел домой.

Только она закрыла, в дверь постучали.

– Валет, иди домой! – сказала она, не открывая двери.

– Надь, я его признал.

– Кого опять? – Она, не удивляясь, снова открыла дверь и всё же впустила его в прихожую.

– Ну, братана твоего признал.

– И чё?

– У реки-то один из мужиков, Егорка твой, был, – весело проговорил сосед.

Надя замешкалась на секунду, но собралась.

– Валет, как ты меня задолбал! Жизни от тебя нет!

– Так я чё, Надь, я же помочь хочу. – Он глянул на кухонный стол.

– Ну, признал и признал. Теперь-то чё? Он завтра едет в милицию, – нашлась она и неожиданно поняла, что говорить ей это легко, – приходил рассказать, совесть заела. Там случайно всё вышло. – Она взяла начатую бутылку водки и протянула соседу.

– Усёк. – Он взял бутылку. – А Димку менты, значит, повязали.

– Повязали, значит.

– Ага. А теперь Егора за свидетеля, канает? А чё они тогда Лёху в кусты-то бросили, черти, тихушники?!

– Ох. – Надя вздохнула глубоко. – Испугались, вот и бросили. А ты бы дак сразу всё сообразил?

– Да просто не по-братски это, гадом буду, Лёха всё-таки свой.

– Слышь, ты давай свой базар фильтруй! Сам-то по какой статье сидел? Чё ты меня тут совестишь?

– Да я по малолетке, за хулиганство, Надь, чё салагой-то не сделаешь!

– Ну и хорош мне тут суд устраивать.

– Да я ж не тебе, Надь…

– Всё, Валь, не мучай меня, иди, а!

– Понял, Надь, понял, пошёл.

«Забодал! А может, оно и лучше, этот сейчас разнесёт по деревне, пусть думают», – решила она.

* * *

На следующий день всё закрутилось так быстро, что Надя не успевала понять, что делает, когда и зачем. Будто само всё складывалось: на работе отпуск дали без разговоров, Валерка взял отгулы и мотался с ней, куда скажет, брат съездил в милицию, отвечал, как договорились, на вопросы следователя – придраться было не к чему.

Тяжелее стало, когда забирала Алексея. Это было в среду, в день похорон. Она зашла в морг, увидела его лежащим на каталке, замерла. В обморок не упала, но будто оцепенела. Санитару пришлось дважды её окрикнуть и дать понюхать нашатырь. «Как же быстро всё, как же быстро…», – думала она.

– Гроб забивать гвоздями, дамочка?

– А! Что?

– Гроб, говорю, забивать или так пока оставим?

– Не надо, ещё же прощаться будут.

– Кто вас знает. – И санитар со своим помощником и мужиками, сослуживцами Алексея, которые взялись помогать, загрузили гроб в ЗИЛ.

Подъехали к дому где-то в час дня. Народу много, очередь растянулась почти на два дома. Гроб сняли с машины, поставили на табуретки, которые кто-то заботливо вынес на улицу. Надя, опустив глаза вниз, быстро зашла в подъезд, поднялась в квартиру, она оказалась открыта, не увидев никого, села на кровать, на половину Алексея, посидела немного, переоделась в черное и вышла, встала рядом с детьми и с Любой. Лицо у неё было серым, осунулось, щёки впали, глаза будто стали ещё больше. К ней никто не подходил, только дети, мать, жена брата и Валет. Младшего сначала не хотели брать, Надина мать не пускала, говорила «рыбенок ишо», но в последний момент Надежда решила, что врать больше не будет и «пусть парень видит жизнь».

Здесь же был местный участковый Виктор Палыч. Надя настойчиво попросила его прийти, боялась: вдруг что. Много злости слышала вослед, когда шла по деревне. Может, из-за этих же пересудов она позвала из ближайшей воинской части небольшой оркестр. Чтобы не говорили, что она поскупилась на похороны и не любила мужа.

Сейчас, когда цветы и венки окружали мужа, она совсем не могла на него смотреть. Чувство стыда, жалости и страха не проходило. Уже ничего не поделаешь, но так изводило её то, что можно было всё изменить, не пойти туда на берег, не брать ружье, не стрелять. Сколько этих «если бы» крутило душу. Почему именно ей так не везет? Почему с ней такое?

Когда закрыли гроб и начали ставить на машину, взяли и понесли как-то не так, головой вперед, что ли. Все загалдели, мол, неправильно заносят, надо ногами вперед. Заспорили, закричали, потом всё-таки начали его поворачивать прямо на руках, в воздухе, «как следоват» и чуть не уронили. Одна из соседок заорала во всё горло: «Чё делаете-то, только и успевам друг друга до кладбища донести – один за другим, мрут, а всё делят!» Тут заиграл оркестр и спорщики утихли. Гроб поставили на машину, там уже были лавки и накиданы пихтовые ветки. Процессия тронулась, ветки полетели на дорогу. Первая шла Надя с родней, чуть поодаль остальные. Дошли до своротки на Николаевку и, как повелось, пересели на машину, рядом с гробом. Кто не вошел, а народу было уйма, поехали в автобусе и в вахтовой машине, которые выделили с «энпээски».

Приехали на кладбище, уже спокойней, без ругани спустили гроб с машины, заколотили его и стали опускать в землю. Снова заиграл похоронный марш, бабы заголосили, мужики стояли, склонив головы. В какой-то момент музыканты так высоко увели мелодию, что стало особенно тоскливо на душе, и кто-то из толпы выдал: «Лёшенька, милый, как же ты, такой молодой!» И тут же до Нади долетело: «Угробила мужика, сука! Чтоб ты сдохла, тварь!» Она дернулась на крик, но мать остановила: «Пущай подавятся своей желчью, не лезь!»

Надя вспомнила сон со змеями, который снился накануне, очень похожее чувство она испытала и сейчас. «Вот они, змеи, заползали, ждут, когда бы укусить побольнее. Хорошо ещё, что у Лёшки родни нет, съели бы меня тут скопом».

Надя поискала глазами участкового, не нашла, стук земли о крышку гроба её отвлек. Она кинула свою горсть, плакала и смотрела на падающую землю, как над могилкой возвышается холмик и на него ставят железный памятник со звездой, сваренный мужиками с нефтянки наскоро, но добротно. Рядом с ней стояли те, кто ненавидел её и любил его. Она вдруг четко поняла эту разницу и то, что теперь трудно будет жить как прежде и придется ещё долго отмаливать прощение.

– Лю-юб, – успела она подать подруге знак, и та уже протягивала ей ватку с нашатырем, припасенным заранее.

– Мамочка… – Олежка встал ближе.

Дети вообще старались не задавать лишних вопросов, не беспокоить её всё это время до похорон, повзрослели. Были рядом и по-своему, тихо, переносили горе. Олежка стоял и всхлипывал.

– Ничего, сынок. – Она присела на какой-то ящик.

– Ага, конечно, так я ей и поверила. – Люська, не скрывая ненависти, хорохорилась перед собравшимися.

– Поминки в школьной столовой. Надо помянуть по-человечески, – отрезала сухо мать Нади, когда всё закончилось. Люба и Оксана стали звать всех, кто был рядом и кто уходил.

Некоторые ещё глазели, чего-то ждали, но, так ничего особенного и не увидев, пошли садиться в автобус. Надя, когда осталась с детьми и парочкой особо любопытствующих, наклонилась к могилке, поцеловала её, прошептала: «Прости меня!» – и пошла к машине, Сережа и Олежка побрели следом.

На поминки пришло немного. Все, тактично и не договариваясь, обходили тему убийства, говорили, какой молодой был Лёха, вспоминали его заслуги и свои истории, связанные с ним. Надя посидела немного, выпила со всеми рюмочку, извинилась и пошла домой, сказав, что ей нехорошо. Мальчишки и Люба собрались с ней.

– Через три дня у Лёши день рождения, вы помяните, – попросила Надя.

– Иди, иди, помянем! – убедила её мать.

Видя, как Егор тоже тяготится сидеть за общим столом, Оксана отправила его домой, к детям.

Они со свекровью остались хозяйничать.

* * *

На следующей неделе Надю вызвали в милицию. Брат предупредил, что её могут спросить о стороже, который вроде как видел тех, кто шел с берега. У Егора получилось стоять на своем, и она решила делать так же.

Допрос прошел ровно. Разве что, когда Иванейко спросил, не её ли сына видел сторож и нет ли у неё близких отношений с обвиняемым, она не готова была отвечать, но её природная хватка и смекалка победили, и Надя, не поколебавшись, заверила, что сыновья были дома, а с Дмитрием Прудиным они просто дружили.

Она опять флиртовала с капитаном. Да и Максим Василич смотрел на неё так призывно, что и стараться долго не пришлось, он сам напросился к ней в гости. После этого Надя почувствовала, что дело сойдет на тормозах, и глубоко внутри порадовалась, но вида не подала. Понимание, какой ценой далась эта радость, сделало её угрюмой. Не случись всё это, не надо было бы и радости такой. В мозгу стучало: «Ничего, это с каждым может случиться», с этим мыслями и села к Валерке в машину, не проронив ни слова до самого дома.

* * *

Через некоторое время её снова вызвали к следователю. Появились новые обстоятельства. Кто-то позвонил в милицию и рассказал, что видел, как после проводин они: Надя с мужем, Дима и Егор пошли куда-то вместе. Но она настаивала на своем – никуда ни с кем не ходила, тут же пошла домой спать, дети были дома. К тому же свидетель не захотел открыть имя и дать показания. И в милицию, проверив алиби, её больше не вызывали.

Первое время пришлось очень трудно. Самое тягостное было пройти по посёлку и ехать в рабочем автобусе. Все будто объявили ей бойкот. Если кто-то и разговаривал, то сухо или один на один, без свидетелей. Да ещё Гришка, двоюродный брат, у которого гуляли на проводинах, жена его и те, кто был не в курсе, приезжие, командировочные, да семья Кузиных, которые тоже были неместные и смотрели на всё происшедшее не так, как другие.

Степан Андреич, глава семьи, встретившись как-то на работе, подбодрил её: «Держись, Надежда, всякое бывает в жизни! Алексея не вернешь, а жить надо!» Она посмотрела на него, как на отца или как на кого-то очень близкого. Хотя родной-то отец вломил бы ей за это, мало не покажется, а этот поддержал. Так захотелось прижаться к нему, стать маленькой, рассказать, что она не хотела ничего такого, что она обязательно исправится, но она только пробубнила: «Спасибо, Степан Андреич!» – и пошла по делам.

Третьи похороны и правда были. Умерла старушка на окраине Николаевки, ей уже было почти девяносто, говорят, по старости и умерла, легла спать и не проснулась.

* * *

Прошло почти два месяца. Наде пришла повестка в суд. Не отвертеться, надо ехать, снова вспоминать это проклятое июньское утро, видеть всех, кто знает и не знает, смотреть в глаза. Вот этого она не хотела больше всего. Да что они понимают? Как им объяснить, что она пережила? Сколько укоров сама себе послала, решила всё же, что уедет из села, потом вспомнила о работе, подумала, где она ещё такое место найдет, да и не уедешь от себя никуда. И она осталась.

Нет, не с каждым это может случиться, а только с ней. Она не такая, как все! Бесшабашная, сумасбродная, дурная. Не может она жить по-другому, не интересно ей по-другому, без куража. Хотя всё время до суда маршрут у неё был один – работа, дом. И совсем не до куража было. Иногда заезжал Валерка, распивали бутылочку, он оставался на ночь. Ей даже нравилось, что не надо прятаться и никто не следит, и дети гостили у родных, под Свердловском.

Но поехать пришлось, Валерка привез её и исправно ждал у здания суда. Пока Надя стояла в коридоре, ожидая своей очереди, мимо проходило много народу, но она, словно не видела никого, собралась вся в комок и ни на кого не обращала внимания.

Суд шел своим чередом. В зал привели бледного и заросшего щетиной Диму. Свидетелей вызывали одного за другим, пригласили и Надю. Она зашла в зал заседаний с высоко поднятой головой, хотелось хоть как-то защититься от едких взглядов и язвительных фразочек односельчан. Да ещё Люська приперлась. Ух, как дала бы ей Надя сейчас по харе!

Смотреть на Диму не могла, и туда, где сидели его родители, голова тоже не поворачивалась. Ещё дома они с Егором на все вопросы судьи договорились отвечать то же, что и в отделении. Казалось, что всё шло спокойно и обычно, но держалась она из последних сил.

Нельзя показать, что ей плохо и невозможно быть спокойной. Мужа нет, Димка – за решеткой, а сын навсегда запомнит тот выстрел. Она стояла посреди серого, пропахшего ненавистью зала и тупо повторяла одни и те же фразы. Опрос свидетелей закончился, адвокат и прокурор сказали свои речи. Осужденному дали последнее слово. Он молчал несколько секунд, потом проговорил:

– Надя, замуж не выходи, приду, поженимся! – Вот такой зачитал ей Димка приговор. – Мам, не переживайте, я вернусь! – Он посмотрел в сторону родителей, улыбнулся своей обычной улыбкой и больше ничего не сказал.

Судьи удалились на совещание. Это ожидание было особенно тягостным. Но оказалось, что самое страшное, это когда зачитали приговор. Девять лет! Диме дали девять лет! В зале ахнули, кто-то заплакал, кто-то вскрикнул.

– Суд окончен. Все свободны, – раздался голос секретаря суда.

Пошло движение, люди поднимались с мест, кто-то так и не садился со времени объявления приговора, родители сидели.

– Я дождусь тебя, Димочка, слышишь! – сама от себя не ожидая, крикнула Надя.

– Слышу, – тихо ответил он в ответ.

– Не положено, – ткнул его в спину конвоир.

– Сука блудливая, довела парня! – вдруг заорал отец Димы и пошел прямо на Надю.

Она испугалась, кинулась в сторону, потом, сообразив, подбежала к милиционерам, которые стояли поблизости. Дима что-то кричал отцу, но его уже уводили из помещения. Люба и Егор подбежали к Наде, два милиционера встали между ней и отцом, говорили тому, чтобы он успокоился. Один из милиционеров, быстро подскочивший к ней, показал выход на улицу. Надя, уходя, ещё кричала вдогонку, пыталась что-то объяснить отцу, но милиционер силой вытолкнул её из помещения.

– Бегом отсюда, уже вон толпа собралась! – только и успел крикнуть он.

Она, ничего не соображая, выбежала из здания.

– Заводи машину, погнали! – рявкнул Егор, подбежавший вперед, и они с Любой прыгнули на заднее сиденье. Валера же, уже увидев, что они бегут к машине и без того, включал зажигание и нажал на газ.

Надя заскочила в легковушку почти на ходу, и они рванули. Всю дорогу она проревела. Её не останавливали. Хорошо было уже то, что она не видела, как смотрели вслед машине выбежавшие зеваки, не слышала, как матерился на чем свет стоит отец Димы.

* * *

Вечером, через неделю после суда, к ней зашла Ирка, хотела поддержать, расспросить у подружки, чё да почему. Они посидели, выпили полбутылки красного, разговор не клеился – не хотела Надежда ничего говорить, забыть хотелось, а тут опять, снова да ладом. К тому же она не хотела слушать о том, какая подруга счастливая от того, что снова выходит замуж и как у них всё классно с Эликом, так она его ласково называла, какой он в постели, как он любит её детей, какие кольца они хотят купить. Не было сил радоваться. Так и ушла Ирка ни с чем.

Потом до неё дошли слухи, будто Ирка решила, что Надька ей завидует и сама не прочь переспать с Эликом. Она, конечно, не поверила, но, когда её не позвали на свадьбу, психанула, решила, что сильно жирно им будет её присутствие. И если до этого они с Иркой ещё худо-бедно трещали по телефону, то теперь, встретившись, даже не здоровались.

Ещё через несколько дней, пока дети ещё гостили у родни, к Надежде в гости приехал капитан Иванейко, но это был уже неофициальный визит.

– Слыхала, чё в Москве творится? Революция! Наш Ельцин – главный! – начал он с порога, ставя бутылку коньяка на стол.

– Не знаю, что и думать, говорят, танки у Белого дома, – сухо ответила Надя, запахивая халат.

– Ну, ну, не расстраивайся, твоя милиция тебя бережет. – Он снял ботинки и полез целоваться.

«Прямо как Лёша», – подумала она.

05.09.2014 г.

Эпилог

Когда Димка сидел в тюрьме, умер отец его, Петр Иваныч. Он сильно заболел тогда, после суда, ещё годик продержался, потом слег и больше не вставал. На воле Димку-бедолагу ждало ещё одно печальное известие. Ему хоть и писали, но он не верил: Надя вышла замуж за Иванейко. Капитан стал майором, частенько поколачивал жену.

В деревне сначала радовались, мол, «вот тебе, погань, за всё», но потом, когда всё чаще видели её с фингалами под глазами и синяками на руках, стали жалеть, сменили гнев на милость, «приняли в свои ряды» и даже советовали уйти от этого урода. Развода новый муж не давал, грозил, что поднимет дело, найдет к чему прикопаться и посадит её, запретил видеться с Димкой, да и сама Надя избегала встреч.

Первое время, чаще ночью, когда не спалось и никто не видел, Димка прогуливался около её дома, приходил под окна, чтобы хоть так побыть рядом. Часто слышал её голос и как она подпевала магнитофону вместе с любимой Аллегровой. Только теперь песня была новая, но ему она нравилась: «Я тебя отвоюю у всех других, у той одной, ты не будешь ничей жених, я ничьей женой…» Он даже купил себе такую же кассету.

Долго он ждал, что любимая женщина одумается, позовет его, что они будут вместе и всё будет как прежде. Однажды, на каком-то общем сельском празднике, они столкнулись лицом к лицу, он поздоровался от неожиданности, а она вскрикнула, потом резко притворилась, что подвернула ногу, вокруг собрались люди, и ему пришлось быстро уйти.

Больше встречи «с любимой» он не искал. Понял он, о чём говорила мать про Надежду и про то, о чем он грезил в тюрьме, не произойдет никогда и ждать больше нечего. Успокоился, зажил своей жизнью, располнел, как отец, и всё чаще стал ходить на охоту и рыбалку. Потом нашел женщину, спокойную работящую, внешне немного напоминавшую Надю. Женился, у них родилась дочь, они переехали в новый дом, в другом районе деревни, взяли с собой мать, Екатерину Андреевну, не по годам постаревшую и ушедшую из школы.

Через пять лет после того, как Дима вернулся, Надежда разошлась и с майором, но так и продолжала шарахаться от Димки, как чёрт от ладана. А вся её бешеная авантюрная «карусель» с мужчинами, выпивкой и гулянками снова завертелась с той же скоростью, что и прежде, только она уже «пела песни» новому молодому мужу, который, как в деревне говорили, был «вылитый Лёшка Баринов».

Сыновья Сергей и Олежка выросли, переехали в Посьву, у них уже у самих были дети, но в гости к матери они никогда не спешили. И хотя «бабушка Надя» щедро дарила подарки и хвасталась налево-направо внуком и внучкой, виделись они всё равно редко.

Егору дали большой коттедж в соседнем городке, где тоже была нефтеперекачивающая станция. Они семьей, как и мечтали, переехали туда и позвали с собой мать. Та никак не хотела уезжать, говорила: «Как же Надя тут одна?» – но на семейном собрании постановили, что дочь справится, а матери будет кем заняться: у Егора к тому времени было уже семеро детей. Мать с тяжелым сердцем, но всё же уехала к Егору.

Люба родила дочку, умницу и красавицу, перешла на более спокойную работу, в медпункт на нефтеперекачке, продолжала дружить с Надей, замуж так и не вышла. Спустя ещё какое-то время, майор Иванейко умер от рака легких. Надя на похороны не ездила, они с новым «Лёхой Бариновым» отдыхали в это время в Турции.

Девочки

…Когда я скользила и падала вниз,
Мой ангел-хранитель семечки грыз…
Е. Горбовская

Аня приехала в Свердловск на один день. Однокурсники, с которыми училась в культпросветучилище, на отделении театральной режиссуры, решили делать бизнес. Долго и настырно они объясняли, как важно «по-бы́рому срубить капусты». Дело было известным: решили проводить праздники, в Свердловске и пригороде. Брали только своих, семь человек, и ещё на светомузыку иногда хотели приглашать знакомого. «Короче, веселу́ха и в перестройку нужна», – с пафосом рассуждал бывший староста курса Вадик Богдачёв.

Правда, начинали незаконно: не было документов. С кем-то договаривались, кого-то ждали, кому-то надо было дать денег, и этот кто-то обещал «железно помочь». «Пизнесмэны мы, конечно, те ещё, но начало есть, конец – будет», – шутил староста. Он долго говорил разные слова, махал руками, уверял, что прорвутся, что «желание и талант важнее всяких бумажек», в общем, был в своём репертуаре. Хотелось ему верить, но что-то смущало Аню, особенно настораживала стремительность и неофициальность: без записи в трудовой всё какое-то неопределенное, неточное.

– Нет, концерты в Доме офицеров, спектакли, проводы Русской зимы всяческие там… слёт Европы и Азии – это пожалуйста, а у тёти Пэ́си на кухне сба́цать – нам слабо́? – налегал на однокурсников Вадик, который явно был в ударе, все галдели.

– В Доме офицеров! Европы! Азии… понесло. Дом офицеров был один раз, а слёт туристов этот, блин, у столба, с границей Европы с Азией постояли и что?! Тоже мне, престиж?! Между прочим, нас туда просили приехать. Всё в тему было. А тут… Тётя Пэ́ся?! Блин, как скажешь, Богдачёв, – парировала Аня.

– Не, а кто нам помешает? Давай сейчас всех бояться?! Кто не рискует, тот не пьёт шампанское и вообще не пьёт, – продолжал выделываться Вадик. – Ку́зина, ты чё, забыла, как мы с тобой… на настоящих собачьих упряжках въезжали?! На плац огромный. Туристы со всех стран! Да, все прихре́нели, вспомни?! Ты чё, Зимушка-Зима?! – Вадик продолжал заливаться соловьём, вспоминал, как подрабатывали на международном туристическом слёте, на знаменитой местной турбазе «Хрустальная», недалеко от Свердловска, где Аня играла Зиму, а он Деда Мороза.

– Помню, «дедушка», всё, помню. Туристы эти подозрительные, хотя туристы они и есть туристы, но откуда они понаехали – неясно. Стояли, как прибитые, смотрели на нас. Но ещё я помню, что слова забыла, вообще-то. Никогда не забуду! Да, ещё в самом начале! Все смотрят, у меня заты́к, чуть весь праздник коту под хвост не пошёл. – Аня вспомнила о позоре на слёте, она стояла перед огромной толпой народа, Вадик сказал свой текст, а она не могла вымолвить ни слова, все ждут, а она молчит.

– Да ладно, коту под хвост… кто старое помянет… Дедушка добрый, он же выкрутился. И ты, между прочим, подхватилась сразу, – приобнял её Вадик, но она убрала руку.

– Короче, споку́ха! Не будет тут сразу такого масштаба. Запричитали! Всё получится, чего вы все, Ань, это выгодное дело, по себе вижу, – подхватил слова Вадика Илья, его друг детства, с которым они учились год, пока он не женился и не ушёл, но работу Илья не бросил, что-то сочинял, подрабатывал ведущим на юбилеях.

– Надо подумать. Дайте время, – попросила Аня.

– Немного дадим, – важно ответил Илья.

– Да ладно, думай, сколько надо, Ань. Но поскорей, конечно. – Он перехватил немного наигранный и грозный взгляд Ильи. – Сама понимаешь, сейчас махина закрутится, можно не успеть. Бизнес – дело такое, – хитро подмигнул Вадик, слова эти из его уст звучали скомканно и вяло, отчего Аня посмотрела на него ещё более растерянно и хмуро.

Проговорили часа три, решили, что начнут без неё, и, если надумает, даст знать. Вадик настойчиво шептал на ухо, что всё устроит, пусть она только приезжает. Ане очень хотелось зарабатывать нормальные деньги, хотелось изменений, ей надоел неродной для неё городок Амози́тск, в котором она сейчас жила. И хотя находился он в ста километрах от Свердловска, не наездишься на её зарплату, да и что делать в большом городе без денег. Уезжала она от однокурсников в непонятных чувствах, по дороге заскочила на главпочтамт, решила позвонить домой, посоветоваться. Пока ждала, когда дадут Ко́шкино, нервно ходила по переговорному пункту. Говорить расхотелось, она пожалела, что поддалась сиюминутному настроению, но заказ отменять не стала. Через полчаса диктор-телефонистка громко объявила на весь переговорный пункт номер её кабинки, и Аня зашла в неё и взяла трубку телефона-автомата.

– Привет. Как дела? – осторожно спросила она мать, которая ответила на том конце провода.

– Здоро́во. Да чё нам сделается. – Голос был, как всегда, недовольный и усталый. – Талоны отменили вроде.

– О! Поня-я-ятно, хорошо-о-о, – протянула Аня, она чувствовала настроение матери и никак не знала, с чего начать. – Как папа?

– Чё ему сделается? На рыбалку пошёл. Отгул у него, видите ли, сегодня. Домово́й же нас не любит?! – ворчала мать.

– Пусть сходит. Жалко, что ли? – Аня сказала с улыбкой, ей не нравилось, что мать злилась на отца, да ещё за такое невинное занятие, это была его отдушина, Аня знала это, к тому же она любила отца по-особенному.

– Да ну его! Будто дома дел нет! Вообще не понимаю его последнее время. – Мать заводилась, начиная свою постоянную песню.

– Вернётся, сделает. Как в деревне? – Аня сменила тему.

– Да кого́ им тут сделается? Живы, ходят, попёрдывают. Григорьна на лавочке вечно, тоже мне… будто дел дома нет. Зимой и летом огород в сорняках – она на лавочке.

– Зимой-то какие сорняки? – Аня пыталась защитить соседку, милую старушку Григорьевну.

– Да пусть делают чё хотят! Хоть перебьются все на хрен, мне-то что?! – Мать продолжала злиться.

– Кто это там бьётся? – Ане хотелось, чтобы мать дольше не спрашивала её о делах.

– Да, Ба́ринова, кто… как Иване́йкой стала, ещё пуще башку задрала. Пральна мент-то её подмола́живает каждую неделю. Так и надо этой стерве – такого парня в тюрьму посадила. Ой, отец-то у Димки умер же, – разоткровенничалась мать.

– Ничего себе. – Ане действительно было жаль соседского парня Димку Прудина, которого посадили в тюрьму ни за что, а теперь он ещё и отца не увидит никогда.

Она вспомнила, когда Димка пришёл из армии, ухаживал за ней, но она не отвечала взаимностью, и он начал крутить роман с замужней женщиной Надеждой Бариновой. Аня хорошо помнила эту историю, которая случилась в Ко́шкино прошлым летом. Она задумалась, а что, если бы она ответила Димке взаимностью, может, был бы жив муж этой Бариновой, которого она случайно застрелила из ружья после гулянки, после проводов в армию их родственника? Это знали все, кроме милиции, поговаривали, что и там догадывались, но Димка как настоящий мужик сразу взял вину на себя. Его посадили на девять лет, а она пообещала ждать, но вскоре вышла замуж за майора милиции Иване́йко, который помог ей замять дело с убийством.

«Сволочна́я, конечно, натура, эта Баринова. За дело получает от нового мужа, а Димку жалко, хороший парень», – промелькнули мысли в Аниной голове, и их прервал голос матери.

– Верка, библиотекарша, за товаром нады́сь поехала. Фифа! В городские выбивается. Всё Ко́шкино в её шампунях. Пользуется тем, что в магазине шаром покати. А толку-то с этой перестройки?! Перестроились! И чё построили?!

– М-да, да у нас тоже бардак, – промычала Аня, но быстро спохватилась, что не стоило говорить матери о плохом, она уцепится и начнёт расспрашивать, но мать не заметила и продолжала:

– Приватизация долбаная! Надо тебе, дочь, подумать, куда ва́учер продать. Получше бы пристроить и побыстрей, пока берут. Бабы говорят, за один ваучер две «Волги» можно купить, а то и квартиру. Но это, поди, в Москве. Там всё сбудется.

– Подумаю, мам, – пробубнила дочь.

– Ой, никто ничё не понимает. В Абхазии стреляют вон, ой, да чё говорить… Может, война начнётся или ещё чё? Наши вон, опять соли и спичек напокупали… до морковкина заговенья. – Мать хотя и ворчала, но была рада, что дочь позвонила, оттого и говорила всё, что приходило на ум. – Как Брежнев умер, понеслась свистопляска. Сиди теперь, куку́й! Ладно, завелась чё-то?! Ты-то как? Чё молчишь? – Мать всё же переключилась на дочь.

– Я не молчу, я тебя слушаю. Нормально у меня всё. Работаю, – Аня вздохнула. – Ничего нового. Школа хорошая, коллектив нормальный. Город вот только… никак мне не по душе. Жить можно, но… как-то… ну, девчонки рядом, главное, и хорошо. Мне тут обещали… – Она никак не решалась сказать о работе в Свердловске, и сейчас тоже споткнулась, замолчала.

– Чего затихла? Говори, давай! – скомандовала тут же мать.

– Да, пока непонятно, если честно. В Свердловске обещали работу… вроде. – Аня занервничала, заговорила неуверенней.

– Какую?! – настороженно и сурово продолжила мать. – Ой, Анька, сидела бы в Амози́тске этом. Уж прибилась к одному берегу, пусть бы и была там.

– Да ладно, мам, ты же не знаешь, какая работа, сразу говоришь… – начала оправдываться и злиться Аня.

– Ну, говори, какая, – продолжала мать недоверчиво.

– Праздники вести. Нормальная работа, – стараясь не обижаться, говорила Аня. – Платят, зато сразу, но… там не точно всё пока. Думаю я, короче. Не решила, – резко закончила дочь, окончательно недовольная тем, что позвонила.

– Смотри сама… чтоб нормально всё было. Смотри. Бандитов сейчас развелось. Приезжали тут недавно, с Уралмаша, что ли.

– К кому? – серьезно, но без удивления и с любопытством, спросила Аня.

– К Женьке соседу, к кому ещё? Говорят, стреляли аж. Не дома, на улице. В машину его запихнули и увезли. Видели люди из окошка, я не успела подбежать. – Мать замолчала, осеклась.

– Да у вас там круче городских разборки, – заметила Аня и представила, как увозили соседа Женьку.

– Вот именно что. Не уходила бы ты, дочь, из школы! Государственное предприятие надёжней всё же. Мало ль чего? Разузнай получше про Свердловск.

– Разузнаю, мам, разузнаю, не переживай. Но вообще… столько платят в школе, что еле на еду и жильё хватает. – Аня опять занервничала от того, что мать вечно нагоняла страхов и не поддерживала её.

– Зато при деле, дочь, и стабильность. А потом, может, что изменится, лучше станет. Ты начальство слушай, дочь, делай всё как надо.

– Делаю, мам, делаю, – ответила неохотно Аня, старалась голосом не выдать расстройство.

– Ой, пусть уже всё наладится у тебя там. К одному берегу бы, дочь. В деревне совсем нечего делать, – запричитала мать.

– Хорошо-хорошо, поняла я. Позвоню ещё. Надо заканчивать, мам, время уже, – быстро проговорила Аня, и они распрощались.

Выйдя с почтамта, поехала на двадцать первом автобусе на железнодорожный вокзал, а оттуда на электричке в Амози́тск. Всю дорогу ругала себя за то, что позвонила домой, ей хотелось поговорить по душам, а разговора не получилось. В вагоне сидела и смотрела в окно, мысли перескакивали с одной на другую: «Двадцать два года, а всё отчитываюсь перед матерью. Скоро зима, одежды пу́тней нет, подошва на черных сапогах отклеивается. Интересно, можно самой приклеить? С работой то же самое. Разваливается всё. Может, получится в Свердловске? Вроде все свои, Вадик поддержит, если что. Ответить надо на следующей неделе. За комнату платить скоро…»

Аня снимала в Амози́тске маленькую комнатку в панельном двухэтажном доме, строили его ещё пленные немцы после войны. Всегда, когда она подходила к дому, зачем-то представляла, как немцы тут ходили, говорили, думали, и тоже хотели уехать. Ей всегда их было почему-то жалко. Дом был построен на совесть, в старой холостяцкой комнате она создала уют, соседи по квартире в душу не лезли, жили мирно. Только на этаже, в квартире напротив, почти каждую ночь проходили гулянки. В той семье, как ей рассказали, работала только бабушка, по ночам сторожила соседний детский сад, а внуки кутили в её отсутствие. «Могут себе люди позволить. Надо будет спросить, может, у них бизнес тайный есть? На что каждый день пьют?»

Сегодняшней ночью не шумели, но Аня долго ворочалась и опять размышляла о том, как лучше сделать, с чего начать и получится ли. Права была мать, никак не прибьёт её к одному берегу, мотает и мотает, но в Ко́шкино она не вернётся. Ни за что! Для Ани это было самым страшным ужасом – вернуться в Ко́шкино! Да и Свердловск не был её городом, даже когда училась. Не любила она его: вечно холодный, серый, одни работяги вокруг.

Но вдруг в этот раз получится, но теперь как оставить школу? Таких хороших ребят набрала в театральную студию, первый раз в жизни… Слишком быстро всё разворачивалось: не успела окончить училище, понять, на что жить, где работать, чтобы денег хватило на всё. Не могла она решиться и сейчас: Илья стал резко деловой, Вадик за ним повторял, жаргон этот у них: «частники», «крыша», «рынок», «башля́ть», «капуста», «зелёные», «бабло́». Весь этот бизнес напрягал её, голова шла кругом.

* * *

Амози́тск – небольшой городок в Свердловской области, здесь добывают и перерабатывают амози́т, канцероген первый категории, который попадает в легкие и через некоторое время вызывает рак, но ещё, как ей объяснили, лучше него ничего так не держит тепло и он очень важный минерал в строительном деле. Аня не особо ощущала на себе всё это, она просто приехала сюда к подруге Машке Макаровой и работала в местной средней школе третий месяц, с августа девяносто второго года. Работа была новая, но она соответствовала тому, что было написано в её дипломе – «руководитель самодеятельного драматического коллектива». Вела Аня два драматических кружка: со школьниками младших классов и старших, по два раза в неделю. Дети сразу её полюбили, звали с уважением Анна Степановна, а между собой Анечка. Она никак не могла привыкнуть к обращению по имени-отчеству и с первого раза не отзывалась.

Помимо работы в драмкружках, она должна была проводить праздничные «дурацкие», как она их называла, мероприятия: линейки, День учителя, Осенний бал, прочее веселье для детей и педагогов, словом была массовиком-затейником. Для неё это была унизительная культпросветработа, а не великая театральная режиссура, которой она училась. Педагоги внушали, что они служители Мельпомены, высокого и элитного вида искусства, а не какие-то клубные работники, «клу́бники», которые занимались праздниками для всех подряд. Театралы презрительно отзывались об этих своих будущих коллегах, которые учились на параллельном отделении, в соседних аудиториях, они их даже негласно считали вторым сортом.

В училище их выпуск отделения театральной режиссуры был у всех на устах, курс ставили в пример, и новоиспёчённые режиссеры ходили, высоко задрав голову. Потом Аня выяснила, известными они были в узких кругах своего училища, а местный театральный институт тоже не ставил их «кулёк» (культпросветучилище) ни в какое сравнение. Но это было потом, а пока они важничали напропалую, хотя Аня не замечала за собой ничего героического, а после одного случая и вовсе скрылась в тени своих известных однокурсников.

Это случилось, когда она неожиданно, на третьем курсе, получила главную роль – леди Анны, в отрывке из шекспировского «Ричарда III». Это было такое счастье, что она забыла про всё на свете. Роль короля Ричарда дали старосте Вадику Богдачёву. Играл он великолепно, и казалось, был рожден для этого, но вот Аня никак не могла раскрыться и выложиться на полную катушку, зажималась в самый важный момент и ничего не могла с собой поделать. Репетировали они везде, подолгу и допоздна: в училище после занятий, в коридорах, на улице, когда шли с занятий, в общаге, в курилке, везде, где встречались.

В общежитии, в комнате Вадика, а также в репетиционном зале, когда были один на один, она ещё ловила нужное состояние и открывалась, ей было легко играть. Она даже поняла, как это – жить ролью, но как только нужно было повторить всё на сцене, перед зрителями, перед своими же однокурсниками, у неё появлялся огромный зажим. Вдобавок Вадик и мастер их курса, педагог по режиссуре, придумали ненужный, как Аня считала, но важный, по их мнению, сексуальный подтекст сцены: будто Ричард дико хочет овладеть Анной, вертится вокруг неё, соблазняет. А она, вместо того чтобы скорбеть о муже, которого этот засранец Ричард убил и у гроба которого она встречается с ним, должна отдаться убийце во время похоронной процессии.

Это якобы должно было состояться в момент, когда леди Анна говорит Ричарду: «Вложи свой меч в ножны…», типа она напрямую просит этого мерзавца «вставить ей, сама знаешь, что, сама знаешь куда», – настойчиво заключала педагог, пристально и хитро поглядывая на Аню. Вадик, радуясь этой находке, накручивал около Ани круги, как кот у сметаны, ещё быстрее и основательнее сбивая настрой Ани своим похотливым дыханием и явным реальным вожделением. Ей это казалось неестественным для её героини, она закрывалась ещё больше, рассуждала про себя, что леди Анна не такая слабая и глупая, чтобы в такой тяжелый момент отдаться какому-то малознакомому уроду.

Педагог вместо поддержки и объяснения громко яростно кричала, рубила руками воздух и заявляла, что либо она сейчас же переступает через своё «не могу» и рожает то, что им нужно, либо может катиться к чертям из профессии. Их мастер по режиссуре была железной женщиной, одна из студенток дала определение её методу – «действует по принципу спичечного коробка: что не влезет – обломать». Это было действительно так.

Такие люди часто встречались Ане. Мать была властной женщиной, вдобавок постоянно говорила дочери, что та ничего не умеет, нормального человека из неё не получится, тем более актрисы. Она даже специально заранее съездила в Свердловский театральный институт и узнала, что нужно для того, чтобы стать артисткой. Ей ответили, что нужен сильный характер, хладнокровие и хорошие физические данные, как они подчеркнули – фактура, и тщеславие. А у Ани, как мать тут же подробно объяснила, ничего из этого не было, поэтому делать ей в артистках нечего.

Аня не понимала, что такое тщеславие, но мечтать стать артисткой продолжила и всё равно готовилась к поступлению: подобрала репертуар, выучила, как просили в условиях поступления: басню, стихи, прозу, танец, песню и поехала. Дошла до третьего тура. Не верила своему счастью, но на третьем туре словно очнулась и, когда зашла в зал, увидела много людей, не смогла сказать толком ни слова, пробарабанила весь текст на автопилоте и, конечно, провалилась. Она очень расстроилась, плакала, но потом, в коридорах института ей рассказали, что дело было не только в её зажатости и скованности, а в том, что она неместная, а общежития у института нет, и старались набирать местных. К тому же она девочка, а девочек и так много, больше нужно мальчиков.

Это огорчило её ещё больше всего, ей казалось, что критерии будут другие, но ничего не поделать. Она ехала обратно из института, вспоминала, как читал стихи один высокий красивый парень, который только что пришёл из армии: ни выражения, ни обаяния, вялый какой-то, всё время сбивался, делал нелепые движения, в такт не попадал, забывал слова. Но он прошел, а её и ещё двух девчонок, по её мнению, очень одаренных, не взяли. Корила себя Аня долго, вспоминала мать с её предсказаниями, злилась, но решила, что будет поступать в следующем году.

На другой день после её первого провала мать позвонила в Свердловск и нашла новый вариант учёбы для дочери, чтобы не терять время: она уговорила её подать документы в областное культпросветучилище. Аня сначала сопротивлялась, ей не нравилось название, как ПТУ, но то, что там оказалось отделение театральной режиссуры, её успокоило. Она легко, без страха прошла все вступительные испытания. У неё даже появилась злость на то, что она тогда растерялась в институте, не смогла постоять за себя, а тут, на творческих конкурсах, педагоги хвалили её, и она была собой довольна: с удовольствием прихлопывала и притопывала, лихо распевала знаменитого «Чёрного кота». «Видела бы мама», – мечтала она, когда стояла на маленькой сцене в одной из дальних аудиторий училища.

Позже, когда уже училась и у неё стало получаться всё лучше и лучше, ей пророчили успех Татьяны Дорониной, на которую она была похожа, это тоже окрыляло её, но всё закончилось в один миг, когда её сняли с роли леди Анны. Она стала играть в эпизодах, злилась на жёсткого педагога, которая не поговорила по-человечески, не объяснила, как ей казалось. Ведь со своими любимцами она оставалась и разговаривала, а с ней – нет. Подойти к мастеру и поговорить она не посчитала нужным и злилась уже на себя за то, что не поборолась до конца, позволила себя сломить.

Когда на премьере Аня увидела, как по-мультяшному играет леди Анну маленькая толстоватая Тоня Сомова, похожая лицом и жестами скорей на лягушку, чем на королеву, ей стало смешно, а потом даже и жалко бедную девочку. Всё превратилось в фарс. И какие уж там сексуальные подтексты, когда Тонькина леди Анна физически не могла поднять меч и устоять на ногах, когда замахивалась на Ричарда?! Но говорила она громко, чётко и без всякого заты́ка. Однокурсники, которые стояли на генеральной репетиции за сценой и сидели рядом с Аней в зале, откровенно хохотали, а мастер кричала на весь зал: «Смотри, Ку́зина, как ты испохабила Шекспира! Но я поставлю этот кусок в дипломный спектакль. Будет вам всем урок. – Она грозила пальцем присутствующим и продолжала, обращаясь к новоиспеченной леди Анне: – Молодец, Сомова, мы с тобой ещё на гастроли поедем!»

Тонька потом долго извинялась перед Аней за то, что роль досталась ей, говорила, что она не виновата, но в Ане что-то надломилось, и больше актрисой она быть не хотела. А Тонька всё же поехала с отрывком на гастроли в Оренбург и так замахнулась мечом на Ричарда, что свалилась со сцены, сломала ногу и долго лежала в больнице. Аня, которая сначала решила, что так ей и надо, всё же окончательно простила и пожалела конкурентку-неудачницу. Но после этого случая твёрдо решила, что хотя она не победила, но осталась честной по отношению к себе.

Когда учёба закончилась, началось распределение на производственную практику, о которой все должны были позаботиться заранее: кто, где будет трудиться дальше. Кто это не сделал, тот пошёл туда, куда выпал жребий, то есть куда его отправила специальная комиссия. У Ани получилось именно так. Приехал начальник районного отделения культуры, в которое входило Ко́шкино, никто её не спросил, поставили перед фактом и забрали в своё ведомство. Аня понимала – это было дело рук матери: она решила помочь, сделать доброе дело, но Аня негодовала, она поступала без всякого направления и помощи, ей не нужно нигде отрабатывать, она могла выбрать место будущей практики. Плохо, что она не позаботилась об этом заранее, и начальник, приехавший за ней, решил, что берёт её под крыло, на шикарную должность художественного руководителя Дома культуры в Ко́шкино, он вёл себя как барин.

«Это же такое место! Радоваться надо», – заметил он, ехидно и мерзко улыбаясь. Аня возненавидела его сразу и навсегда. Радовалась только мать – дочь была под присмотром, но для Ани мир рухнул. Когда она вышла из актового зала, где шло распределение, от отчаяния со всего маху стукнула что есть мочи кулаками по стене. Она понимала, что ужасное случилось и она возвращается в проклятое Ко́шкино. Теперь ей даже жильё не дадут, которое положено по закону молодому специалисту, потому что едет она работать по месту жительства.

Как же она негодовала?! Закончить театральную режиссуру и снова вернуться в этот колхоз. Аня не ожидала такой подножки и удара исподтишка. Однокурсники разъехались по распределениям, устраивались как могли на новых местах, она же возвращалась туда, откуда приехала. Погоревала она немного, решила не сдаваться, а поехать искать работу в другом месте. Отец, Степан Андреевич Кузин, работал на местной нефтеперекачивающей станции (НПС) слесарем. Станция кормила весь район, считалось большой удачей работать на «нефтеперека́чке», или «энпээ́ске», как её называли в народе.

Был в селе и совхоз, доживал последние дни: фермы разваливались, денег не хватало, совхозники искали другую работу, мечтали попасть на «нефтеперека́чку» или уезжали из села. Степан Андреевич договорился на работе, чтобы Аня полетела на вертолёте в соседний северный Юра́й, городок нефтяников и газовиков. По удачному стечению обстоятельств там жил её парень Вовка Качи́нский.

Познакомились они летом тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, когда было им по шестнадцать лет, они только что перешли в десятый класс и поехали в летний оздоровительный лагерь, в Одессу, по путевкам, которые родителям давали на работе каждый год. Вовка ехал из Юра́я, Аня из Ко́шкино. Поехала она вместе с братом и двумя подружками-одноклассницами, чему была очень рада, потому что она была на море один раз, семь лет назад: маленькой девочкой, так же случайно по путевке от работы удалось попасть в летний пионерлагерь в Алахадзы, в Абхазии. Море всегда для неё было сказочным местом, где было удивительно и прекрасно. А в этот раз она уже была взрослой девушкой и по-другому ощущала всё, что происходило в поездке.

Вовка начал ухаживать за ней не сразу. Сначала он просто заходил к ним в комнату с кем-то за компанию, она жила там с новой подружкой Алёнкой. Рассказывали, что он был непростой, пробивной парнишка, что у него всегда можно было достать какие угодно вещи, но для неё он был простой добрый и милый Вовка. Он смеялся, расспрашивал, угощал конфетами, потом стал приходить один, а позже решился пригласить её на прогулку и они, держась за руки, бродили по летнему городу до отбоя.

На экскурсии в автобусе они садились вместе, потом убегали от всех и гуляли по тихим укромным местам. Вовка уверенно показывал ей окрестности, будто знал всё заранее. Ане нравилось быть с ним рядом, а всякий раз, когда кто-то шутил над ней или над ними, получал от Вовки порцию нужных словечек, да таких, что насмешник сразу замолкал, при этом Аня этих слов не слышала, он всегда отходил от неё подальше и объяснялся с парнями один на один. Ей было непривычно и приятно, что он считает её своей девушкой и защищает.

Она влюбилась в Одессу сразу. За прогулки с Вовкой и за то, что никогда и нигде она не ощущала себя такой свободной: люди здесь были своими, друзьями, беззаботными, весёлыми и лёгкими. Она потом так и не смогла почувствовать это же нигде и никогда. Это был не Урал, с ворчащими бабушками на лавочках, серыми нависающими домами и угрюмыми лицами прохожих. В Одессе всё было не привычно для уральской деревенской девчонки: порт, иностранцы, Чёрное море, пляжи, красивая архитектура, Потёмкинская лестница, необычный рынок Привоз, добрая, сумасшедшая и чудесная улица Дерибасовская.

В Одессе всегда светило солнце, было много деревьев, не известных ей раньше, здесь можно было пройти в широченных брюках, с орнаментом из огромных ромашек, с большим начёсом-ирокезом на волосах, и никто не показывал на тебя пальцем, не крутил у виска и не смеялся, а если смеялся, то вместе с тобой и совсем по другому поводу. На любой улице любой прохожий мог запросто остановиться, что-то спросить, поговорить о жизни, рассказать о том, что он думает, или придумать историю, от которой можно ухохотаться или призадуматься. Одесса была открытой и помогала любить.

Однажды их с Вовкой сфотографировали на улице, тут же подошёл приятный мужчина с фотоаппаратом, доброжелательно протянул визитную карточку, рассказал, что он фотограф, что здесь его телефон и адрес, он любит фотографировать людей, которые живут своей жизнью. Добавил, что будет рад отдать фото бесплатно. Этим Одесса удивляла ещё больше, Аня не встречала такого, чтобы кто-то сделал её снимок, будто она знаменитость, а ещё важнее было то, что у них есть общее фото на память. Она тогда посмотрела мельком на Вовку и заметила, что он тоже был доволен и немного смущён. Они пообещали фотографу, что зайдут, но перед отъездом забыли, о чём Аня потом долго жалела.

Она вообще тогда о многом забыла, с головой нырнула в своё тёплое девичье счастье, лишь иногда всплывали слова бабушки Лиды про «много смеёшься – плакать будешь», но она отгоняла их, тем более что её подруга Алёна думала и говорила так, что бабушке и не снилось. Алёнка была из Вовкиного города Юра́я. Они сразу сдружились очень тесно. Ане нравилось в Алёнке всё, особенно то, как та общалась с парнями: смело говорила им, что хотела, легко грубила, вела себя уверенно и дерзко, и, несмотря на это, почти все пацаны увивались за ней и не обижались на её тон.

Аня решила, что даётся Алёнке это легко потому, что она была городская и приехала отдыхать с мамой, которая была у них воспитателем в группе, но Алёнка выделялась из всех не только поэтому, она действительно была самостоятельней и взрослей, хотя ей тоже было шестнадцать. Это вызывало у Ани лёгкую зависть. Алёнкины родители были в разводе, отец проживал в другом городе, они – вдвоём с мамой, которая работала врачом скорой помощи, как потом выяснилось. Частенько ночами Алёнка была предоставлена самой себе. По её рассказам, ходила она на дискотеки каждые выходные до утра и водилась только со взрослыми компаниями.

А что было уж совсем необычным – Алёнка курила. С двенадцати лет, как она утверждала, и в Юра́е её ждал друг, которому было двадцать четыре года, у него был свой бизнес. Аня будто попала на другую планету: Алёнка лихо и запросто рассказывала про свою жизнь, ей невозможно было не поверить. Как-то невзначай она обронила, что давно спит со своим парнем, он зовёт её замуж, но она ещё не решила, так как на примете есть варианты получше. Всё это ещё больше завораживало и притягивало Аню к подруге. Аня только и делала, что удивлялась её рассказам, поддакивала, безоговорочно верила всему, что говорила Алёнка.

Несмотря на свою бесшабашность и ощущение, что ей никто не нужен и что она всё знает, Алёнка была с Аней мягкой и тянулась к ней, ценила её открытость, доверчивость и искренность. Аня проникалась Алёниным доверием, ей даже показалось, что до этого настоящих подруг у неё не было никогда, и деревенские подружки, с которыми она приехала в Одессу, были ей совсем неинтересны.

С Алёной она открыла для себя новый мир, они вместе ходили на концерт группы «Ария», яростно выкрикивали «хэ́виме́талл» и дерзко делали руками знак козы, веселились, танцевали и пели на концерте любимой Аниной певицы Жанны Агузаровой и группы «Браво», которые приехали с выступлением в открытый одесский летний парк. Вечерами в комнате они слушали на Алёнином магнитофоне блатные песни входившего в моду Александра Розенбаума. Аня никогда раньше не увлекалась таким, а тут они, развалившись на кровати, от души подпевали в голос автору и друг другу хулиганские песенки, типа: «Сёма, у вас в башке солома», «Гоп-стоп» и «Заходите к нам на огонёк».

Продолжение книги