Брат мой Авель бесплатное чтение

Глава первая. Невроз благополучия

Саша и Настя расположились на пляже, на чистейшем песке. В этот пасмурный, ленивый день надвигающегося предзимья и прибой обленился, набегал еле-еле, чтобы бесследно раствориться в песке. Морской бриз тоже уснул, и на пустынном пляже в этот послеобеденный час было тихо-тихо. Никто не мельтешил, заслоняя морской горизонт. Никто не требовал платы за лежаки. Саша и Настя приехали на пляж на велосипедах (к каждому приторочено специальное сидение для перевозки маленьких детишек). Саша вёз старшего мальчика. Настя младшую девочку. Теперь их дети совершенно безопасно играли в ленивом прибое. Для русских детей температура воды в 19^°С – совсем не холодно. На кромке прибоя Саша и Настя возвели для них огромную крепость с отвесными стенами и башенками. Оба малыша со своими ведёрками и совками отлично помещались в крепостном дворе. Языки воды просачивались под арку крепостных ворот, и маленькие воители пресекали их поползновения проникнуть в замок. Саша наблюдал, как одна из стен их замка проседает под натиском воды, но подновить её мешала лень.

Вся обстановка, стиль жизни израильского городишки Ашдод располагали именно к лени. В Москве Саша мечтал о свершениях, карьере, серьёзных и значимых занятиях, метался между лингвистикой восточных языков, веб-дизайном и попытками монетизировать свои разнообразные дарования. Саша, отлично учившийся и в школе, и в университете, считал свои дарования в гуманитарной сфере весьма значительными. Не единожды он принимал решение жить как-то самостоятельно. Но решения эти приводили его либо в штат курьеров сетевого магазина здоровой пищи, либо в юридический отдел какой-нибудь бог весть чем занимающейся фирмы (одно из трёх высших образований Саши являлось как раз юридическим). Таким образом, имея жену и двух подрастающих детей, Саша всё ещё зависел от своей шестидесятилетней матери, бизнес которой по счастью процветал. Настя мечтала о карьере художника-иллюстратора, изрисовывала один скетчбук за другим. Учила рисовать сына. Ну а толку-то?

Саша привык иметь достаточно свободного времени. Не привык быть стеснённым в деньгах и не желал социализироваться в каком-либо трудовом коллективе, состоящем, как правило, из малообразованных подловатых идиотов. Саша не хотел, чтобы им помыкало государство. Настя боялась войны и, как следствие, разлуки с мужем. В начале марта 2022 года все эти обстоятельства в совокупности привели супругов Сидоровых в Ашдод, где Сашина мать арендовала для них комфортабельный домик на проспекте Ирушалайм с прислугой и няней.

От их нового дома до аэропорта Бен-Гурион меньше часа езды на автомобиле. У обоих супругов выправлено израильское гражданство. Таким образом, препятствий для поездок в «загнивающую Европу» никаких. Пользуясь временным бездельем (они пережидают войну, поэтому о поисках каких-либо постоянных занятий речи не идёт) и добросовестностью нанятой в Ашдоде русскоязычной няни, Саша и Надя смогли предаться своему любимому развлечению – скалолазанию. Несколько недель они проведи в Альпах. Потом отправились на охоту в финские леса, где жили друзья Аси Сидоровой – Сашиной мамы. Второй их тур был посвящён в основном Португалии, но кроме этого они посетили и Андорру, и княжество Монако. А напоследок прокатились по Лазурному Берегу.

Домик на проспекте Ирушалайм обладал множеством достоинств, к числу которых помимо трёх уютных спален, огромной кухни, гостиной и садика относилось и расположенное неподалёку бомбоубежище. Однако это последнее достоинство Саша и Настя смогли оценить лишь в октябре 2023 года. Они находились в Гамбурге, когда Израиль начали бомбить, и испытали сильный дискомфорт от своей безопасности, в то время как няня с их детьми едва ли не каждую ночь проводили в бомбоубежище.

Зато теперь всё не так уж плохо. ЦАХАЛ штурмует Газу. У Израиля сильная, способная победить любого врага армия. Израиль – не Россия, цивилизованная страна. Здесь не может случиться такой упоротой кровавой долгой резни…

Саша детской лопаткой чертил на песке геометрические фигуры и размышлял. Голос Насти сливался с шелестом прибоя. О чём это она говорит?

– Иероним – художник, рисующий портреты всех желающих на пляже. Манана утверждает, что он гипнотизёр. Смешно. Гипнотизёр – это бред какой-то. Манана суеверна. Верит в цыганский сглаз. Но ведь в Израиле, кажется, нет цыган…

– Цыгане есть везде…

– Посмотри, вот он, Иероним…

Саша поднял голову и увидел на кромке прибоя высокого человека. Светлая балахонистая, заляпанная краской рубаха, коротковатые и узкие штаны не закрывают широченные, как у гиппопотама, и волосатые щиколотки. Босые ступни огромны. Наверное, следы таких ног способны ввести в заблуждение любого следопыта. Крылья арафатки раздувает ветерок. Лицо продолговатое, смуглое и в то же время бледное. Над верхней губой узкая полоска усов. За плечами в рюкзаке мольберт. На плече раскладной стульчик с брезентовым сидением. В руках нелепый огромный полупустой пакет и грабли. А это зачем? Мольберт и стульчик – это романтично. Пакет для мусора и грабли – глупо, грубо, убого.

В целом, фигура художника показалась Саше мужественной и красивой. Или по меньшей мере живописной. В плечах его и осанке чувствовалась недюжинная физическая сила. Такому скакать на верблюде с автоматом Калашникова наперевес, а не собирать мусор на пляже. Саше показалась, что где-то под его балахонистым одеянием, возможно, припрятан и АКМ, и парочка РГД-5. Кто этот человек? Неужели бедуин? Откуда в Ашдоде взяться бедуину? Впрочем, в Ашдоде кого только нет. Отправляясь утром на пляж, они видели афишу, анонсировавшую выступления какого-то харьковского рэпера. Настя загорелась, и вечером они отправятся в местный бар на рэп-концерт. В Ашдоде принято на такие мероприятия ходить с детьми, даже если дети совсем малыши. Саша не любит рэп, но будничная жизнь Ашдода иных развлечений не предлагает.

– Это Иероним. Он художник, – повторяет Настя. – Манана рассказывала о нём. Он из Ливана. Православный. Он наших детей уже рисовал. Помнишь тот рисунок?.. Пригласим его? Он говорит по-русски…

– Помню. Хороший рисунок. Детки в панамках на фоне моря. Рисунок монохромный, но… Пусть рисует опять. На пляж теперь мало кто ходит. Надо дать ему возможность заработать.

Художник, прислушивавшийся к диалогу, приблизился, и Саша заметил, что пальцы его ног совершенно черны и невероятно мохнаты. Некоторое время Саша наблюдал, как художник готовится к работе, а потом расположился у него за спиной, попросив разрешения снимать процесс создания рисунка на видео. Настя присоединилась к играющим детям. Она хотела позировать художнику.

– Ты ведь не еврей… – проговорил художник через короткое время. – Ну, может быть, на четверть. А дети твои совсем не евреи.

– Так и есть.

– Тогда зачем вы здесь?

Саша молчал, разглядывая художника, и удивился: как человек может быть одновременно и смугл, и бледен? Однако доискиваться ответов на трудные вопросы в данный момент ему не хотелось.

– Бежали от войны? – спросил художник.

– Примерно так, – нехотя ответил Саша.

Саша наблюдал, как художник пачкает угольком белоснежный лист. Лицо Тихона уже ожило. Глазёнки мальчика улыбались. Лиза же всё ещё была едва прорисована.

– Какие милые малыши, – проговорил художник. – Тиша – совсем русское имя. Он совсем не говорит. Только гулит, как годовалая сестрёнка…

– Лизе скоро два…

– А мальчику сколько? Четыре? Пять?

– Тише шесть лет, – Саша отвечает нехотя, ощущая растущее раздражение от неуместной участливости чужих людей. – Он смышлёный. Всё понимает. Но говорить… Порой мне кажется, что он из вредности просто не желает разговаривать с нами…

Несколько минут художник молчал, сосредоточившись на рисунке. Саша наблюдал за быстрыми и уверенными движениями руки художника, веки его отяжелели, ему пригрезился Тиша, разговаривающий почему-то на арабском языке. Кругом руины, и немытый-нечёсаный Тиша рассказывает ему о том, как он голодал и прятался от обстрелов. Саша тряхнул головой, отгоняя морок. Потёр глаза. Нет, всё нормально. Да иначе и быть не может! Вот ленивый прибой, вот Тиша и Лиза играют, беседуя друг с другом на своеобразном птичьем наречье. Вот Настя, подставила лицо и грудь солнышку.

– Вы бежали от войны не в ту сторону, – внезапно произнёс художник. – Израиль обречён. Вокруг Израиля миллиард мусульман, каждый из которых считает десять миллионов израильтян самозванцами… Что такое десять миллионов против миллиарда?

Саша в растерянности уставился на лазурную с белопенной каймой ленивую полосу прибоя.

– Но ведь это не прям так сразу случится… И… мне кажется, мусульман только пятьсот миллионов.

– Израиль обречён, – повторил художник.

– Мусульмане… дикие орды… как-то не верится…

Саша вздохнул. Внезапно выплывшее из пасмурной хмари солнце припекало. Хотелось вздремнуть, он улёгся рядом с художником, накрыв лицо футболкой.

– Я поясню относительно орд мусульман, – проговорил Иероним. – У Будды не было детей. Если в бурной молодости от него кто-то и родился… Нет, он об этом никогда не говорил. Учение Будды, как вам наверное известно, отрицает мирскую суету. Будда звал к отказу от желаний, потому что желания – источник страданий. Он не стремился к организации царства на земле. Смысл его учения был в отрицании смысла любых царств. У Иисуса Христа тоже не было детей. Родственники его мало интересовали первых отцов церкви.

– Религия, возвещённая Христом, была религией угнетённых, но теперь, когда угнетения нет… – проговорил Саша из-под майки.

Ему почему-то хотелось казаться просвещённым перед этим странным человеком.

– Да, религия, возвещённая Христом, была религией угнетённых. Христос был великим утешителем. Он показывал путь спасения личности, но не общества. Учения Будды и Христа впоследствии стали идеологиями воинственных царств, приземлённых и хищных. Но эти последствия никак нельзя связывать с самими пророками. Они к этому не стремились и не призывали. Мухамед был пророком иным. Имена родственников пророка Мухамеда нам известны. Его неофиты не были угнетёнными. Религиозная система, разработанная им, отлично приспособлена для создания земного, сплочённого и агрессивного государства. То, что сделали последователи Будды и Иисуса после смерти пророков, Мухамед сделал сам. Он был воинственным суровым вождём. Его армии уходили в походы при жизни пророка. Будда и Христос оставляли ученикам слова, надежды и сомнения. Мухамед учил не сомневаться. Нищие апостолы, тайком проповедующие учение, – это не ислам. Ислам – это молодая феодальная империя. Учение Мухамеда было обращено к полководцам и купцам, которые спешили мечом утвердить молодую религию и утвердить торговые монополии. Если б у Будды был сын, он стал бы таким же бездомным мудрецом, как отец. Был бы сын у Христа, стал бы мучеником и погиб, как многие из ранних христиан. Родственники Мухамеда – это феодалы, знать духовной империи.

– А вы хорошо говорите по-русски. Не хуже любого лектора в московском гуманитарном вузе… – Саше хотелось казаться внезапным и остроумным, но Иероним отреагировал на его эскападу обидным спокойствием.

– Всё объясняется просто, – проговорил он, улыбаясь. – Я учился в России. Причём именно в гуманитарном вузе. А рисунок… Это так. Забыл русское выражение…

– Для поддержания штанов в трудное время, – проговорил Саша.

– Именно так!

– В Израиле траур, – продолжал художник. – Погибло много людей. И люди продолжают гибнуть…

– Траур? Это не наш траур. Мы с женой нынче пойдём на концерт… этот супермодный рэпер из Харькова. Как его?.. Жена знает…

– Его зовут Авель. Библейское имя, но кормится он от сатанинских дел…

– ???

– Разве вам не известна биография этого Авеля?

– Я не интересуюсь биографиями комиков.

– Авель вовсе не комик. Наоборот. Скорее трагическая фигура. Его отец… он… – художник умолк, подыскивая нужное слово.

– Денежный мешок? Олигарх? Постоянно живёт в Лондоне? А сынок скачет по израильским пляжам, потому что в Британии русский рэп никому не интересен?

Саша усмехнулся, иронизируя, но Иероним оставался трагически серьёзен.

– Смешной вы человек! – проговорил Саша. – У таких вот рэперов папы-мамы всегда денежные мешки. Кем же ещё может стать дитя олигарха? Им одна дорога – в шоубиз.

Иероним покачал головой.

– Авель художник, как и я, – проронил он. – Но мои родители бедны.

– По-вашему выходит, этот Авель – настоящий поэт?

Художник молчал. Скорбь на его лице была непонятна Саше и пугала его.

– Что-то не так с его отцом?

– Про Святослава Гречишникова мало что известно. Всего несколько статей. «The New York Times» тоже писала о нём…

– Что же она писала?

– Поставки оружия. После развала СССР на территории Украины осталось много военных складов. Кто-то хорошо нагрел руки на торговле советским оружием.

– Гречишников?!

– Чем, вы думаете, вооружены ребята из сектора Газа?

– Я не разбираюсь в оружии… не интересуюсь…

– В ближайшие десятилетия в этом мире выживет и даст потомство лишь тот, кто разбирается и интересуется оружием, – назидательно произнёс художник, и Саша ещё раз подумал, что под длинным балахоном бедуина может прятаться и несколько РГД, и АКМ, а может быть, где-то поблизости среди лежаков и пляжных зонтов припрятано и нечто покрупнее.

Насте не нравятся ни слова, ни назидательные интонации художника. Она забирает детей, вытряхивает из их одежды песок, любуется рисунком. Саша расплачивается с художником. Тот принимает шекели с поклоном. Саше приятно чувствовать себя щедрым.

– Будет дождь, – говорит художник, собирая свои пожитки.

Он снимает с мольберта рисунок, покрывает его листом тонкого пергамента, сворачивает в трубочку, перевязывает лентой и торжественно вручает Насте.

Рисунок получился удачным. Монохромный, но очень живописный. Настя выглядит счастливой и спокойной, но Саша привык к перепадам её настроения.

Саша с Настей стряхивают с босых ног песок и поднимаются на набережную Ашдода. Детей несут на руках. Саша оборачивается, чтобы ещё раз посмотреть на удаляющуюся фигуру пляжного художника. Его светлые одежды полощутся на ветру. Где же он прячет свой автомат?

– Послушай! – тихо говорит Настя, и Саша покорно склоняет ухо к её губам.

Настя чрезвычайно нервна. Расстояние от полного и безоблачного счастья до гневной истерики порой исчисляется минутами. Настя любит внимание и заботу, при отсутствии которых становится вспыльчивой. Саша старается заботиться, старается быть внимательным.

– Послушай! – тихо повторяет Настя. – Тиша заговорил!

– Как так? Тебе не послышалось? Что он сказал? Папа или мама? Прости, как я мог сомневаться. Конечно, мама!

– Он сказал «чайка». Только почему-то на иврите.

Набережная Ашдода. Какие-то цветущие кусты. Пальмы, между которыми снуют прохожие. В нижних этажах домов первой линии магазины и магазинчики. Чуть правее – отдельно стоящее приземистое здание под неоновой вывеской – знаменитый на всё побережье бар, где выступают знаменитости. Нынче на щите возле входа в бар объявление. В чёрно-белой цветовой гамме изображена всеми местными узнаваемая Кремлёвская стена со Спасской башней. На этом графическом фоне кроваво-красным выведены латинские буквы A'vel и чуть ниже чёрными буквами по-русски: «Советские песни в новом украинском прочтении».

На набережной многолюдно. Люди гуляют. Бабули выгуливают друг друга. Дедули выгуливают собак. Гуляющие обмениваются короткими репликами. Обсуждают болезни, неудачи и радости, детей и внуков. Барышни и тётки катают коляски с детьми. Эти тоже переговариваются. Большинство из них не мамаши, а няньки. Среди нянек встречаются очень симпатичные, совсем молоденькие. Но есть и настоящие дуэньи. И повсюду русская речь. И повсюду мусор.

В мини-маркете продавец на кассе демонстративно курит. Так и выпускает струю дыма прямо в лицо покупателю. Женщина с двумя детьми шарахается от струи дыма. Её мужик рядом с ней, но он инертен. Слишком погружён в собственные мысли.

– В Москве такого беспредела нет, – бормочет она. – Чисто и никто не курит, где попало.

Пара с детьми становятся в хвост небольшой очереди сразу за A'vel. В их корзине бутылки с питьевой водой, пиво, чипсы, мороженое. Женщина конечно же обратила внимание на его дрэды и блестящие леггинсы, уделив особое внимание желтоватому бриллианту в его правом ухе. Лицо A'vel узнаваемо. Он выглядит в точности так, как на афишах, которым обклеены все столбы в Ашдоде.

Мамаша приблизилась к A'vel, и тот сразу смекнул, что перед ним русская. Причём русская из недавно приехавших, а не местная. Да и не еврейка она, а именно русская. Совсем русская, без местных изысков, связанных с частичным или полным объевреиванием. Однако женщина заговорила с ним на иврите.

– Мне очень понравился здешний пляж. Delila Beach, – проворковала она. – Сначала меня смущало, что за пляжем присматривает ливанская семья, но чуть позже разобралась, что они сильно отличаются от арабов. Современно одетые, темнокожая красивая девушка в футболке с красной звездой и странном, совсем не похожем на хиджаб, тюрбане, её отец, а может быть и дед, судя по повадкам, главный на этом пляже. Порадовало, что они заботятся о пляжных котиках, покупая им корм. Мужчина показал нам большой пакет корма в своей машине. Пляж чистый, так как мусор, ракушки и водоросли регулярно убираются. Море чистое, рыбаки ловят рыбу. До пляжа можно добраться на велосипеде. Мы живём в коттедже на улице Ирушалайм. До пляжа на велосипеде десять минут. Дороги в округе хорошие. А раньше я ездила на велосипеде чуть дальше, до Zikim Beach. Дорога тоже хорошая. Лес, птички поют. На поле пшеница зреет. Дорога ведёт к ближайшему кибуцу, а потому машин на ней немного. Да, я действительно ездила от Ашдода на велосипеде. Тут если по прямой, то километров восемь, ну а дорогами, конечно, дольше. И муж со мной ездил. – Её речь пресеклась. На глаза навернулись слёзы. – После седьмого октября я на этих пляжах не чувствую себя в безопасности, – быстро проговорила она.

Дети увивались возле её ног. Двойняшки или погодки – не разберёшь. Пол тоже не ясен. Оба в бесформенных одёжках радужной расцветки. A'vel ещё раз посмотрел на девушку. Белая, без гейских ужимок, без тату на лице, подтянутая, не жирная, задницей не тверкует. Лицо совсем русское, красивое, на безымянном пальце левой руки обручальное колечко с розовым ценным бриллиантом, однако мужик её на богача не похож. Просто какой-то Ваня, позабывший дома очки. Наверное, они из Новосиба или из Тюмени. До войны A'vel успел побывать и в Новосибирске, и в Тюмени, а потом…

– Мы недавно прилетели из Гамбурга, – угадав его мысли, проговорила девушка. – Пережили настоящий ад. Мы в Гамбурге, дети здесь. С няней бегают в бомбоубежище. Билетов до Тель-Авива нет… Ужас! Ужас!!!

При последнем восклицании муж красивой русской обернулся. A'vel заметил озабоченность и тревогу на его лице. Всё ясно. Жена истеричка – и он её боится. Только истерики сейчас не хватало! A'vel не выносил женских истерик.

– Какие милые детки! Близнецы? – быстро проговорил он.

– Нет.

– Погодки?

– Нет!..

– Всё равно, какие милые девочки! Какие платьица! Радужные оттенки сейчас в моде.

A'vel ожидал, что красивая мамаша растрогается. Как же! Известный рэпер A'vel заинтересовался её детьми. A'vel – звезда ночных клубов Тель-Авива, разумеется, только тех, где гужуется русскоязычная публика. Но всё-таки настоящая звезда. За билеты на вечер с его участием берут не менее €500. А это значит, что A'vel обскакал ренегата-Галкина. A'vel не любит ренегатов, потому что сам ренегат. A'vel не любит русских, но вынужден их терпеть, потому что они платят по €500 за вход в грязную прокуренную забегаловку, чтобы послушать, как A'vel читает рэп, периодически сбиваясь на мову. Ведь A'vel – коренной харьковчанин, а это важно. Родной его Харьков пострадал от обстрелов, и из-за этого A'vel, ненавидящий русских, снисходит до них. Но это лишь на время, до тех пор, пока война не закончится полной и окончательной победой Украины. И тогда русские будут болтаться на фонарях во всех городах мира, в том числе и здесь, в Ашдоде. Тогда перевешают всех, даже ренегатов, даже эту красивую бабу и её детишек, но пока ещё не время. A'vel улыбнулся детишкам, пытаясь польстить их красивой мамаше. Но не тут-то было. Красотка повернула рыло в сторону моря и нахмурилась.

– С чего вы взяли, что это платья? – проговорила она. – Эй, Сашка! Возьми детей на руки. Здесь слишком много народу.

Ах, вот оно что! Не Ваня, а Саша! Русский хрен вместо русской же редьки. Рот A'vel наполнился слюной, а мужчина тем временем послушно принял детей. Одного посадил на плечи, а того, что помладше, на сгиб правой руки. Их мать стояла рядом, роясь в своём рюкзаке, откуда она вскоре извлекла новенький блокнот и хорошую паркеровскую ручку. Благосостояние проявляется в мелочах: обручальное кольцо с ценным камнем, «паркер» с золотым пером – мелочи, казалось бы, однако при таких обстоятельствах любому станет понятно, что эти русские не из простых и бежали сюда не от нищеты, а скорее наоборот.

– Прошу вас! Автограф! – женщина протянула ему ручку и блокнот. – Мы с мужем восхищаемся вами. В такие непростые времена мы, pacificus, должны держаться вместе. Не правда ли?

A'vel, скрывая неприязнь, нарисовал на клетчатом листе мчащийся «ягуар» и вернул блокнот женщине. Та просияла. A'vel двинулся к выходу. Супруги переместились следом за ним из кондиционированного и прокуренного воздуха минимаркета в свежесть средиземноморского вечера, под моросящий дождичек. Вокруг A'vel тут же образовалась небольшая толпа. Саша, его жена и дети также оказались в плотном кольце фанатов украинского рэпа. Их снимали на телефон. К ним тянулись руки с просьбой об автографе. Улыбающиеся лица, восхищённые взгляды. Через минуту A'vel забыл своё раздражение. Ему нравилась популярность. Она единственная вдохновляла его. Не секс, не деньги. Только восхищённые взгляды. Как можно больше восхищённых взглядов!

Толпа подхватила их и повлекла к дверям ночного клуба, где горящая яркими огнями вывеска отбрасывала на мокрый асфальт багровые блики. Женщина прикрыла своего мужа и детей прозрачным плащом. Старший ребёнок на плечах Саши восторженно хохотал. Меньшой лукаво щурясь выглядывал из-за полы плаща. На пороге клуба опытные security отсекли восторженных, оставив рядом с A'vel почему-то только Сашу, его жену и детей.

Многодетный Саня оставался серьёзен и выглядел скорее настороженным, чем восхищённым. Ночная жизнь Ашдода явно не нравилась ему. Он предпочёл бы спокойный вечерок где-нибудь под кондиционером, и чтобы за окном орошаемая лужайка, и пение птичек, и какой-нибудь старый фильм поставить. По-настоящему старый, из советских.

– Вы любите советское кино? – спросил A'vel, переходя с иврита на английский.

– Говори по-русски, – ответил Саша. – Мы оба русские. К чему эти…

– Шо?! Я по-русски?

– А по-каковски? Ты же Авель Гречишников. Так?

– Ну!

– Баранки гну. Вот и говори по-русски.

Что это покорный Саша так надулся? Жену к A'vel ревнует? Или… Нет, не стоит с этим москалём бодаться. A'vel любит всех своих поклонников, вне зависимости от места их постоянной прописки и вероисповедания.

– Девчата у тебя что надо, – A'vel протянул руку, прикоснулся к краю радужной юбочки старшей из девочек, сидящей на плечах Саши. – А сам ты чёрт… От мобилизации скрываешься? Одобряю! Война – это зло.

– Послушайте, Авель! – воскликнула красивая мамаша (похоже, от этой ведьмы воистину нет спасения!). – Во-первых, не стоит называть наших детей девочками. Они ещё слишком малы и не определились со своим полом. Во-вторых, говорите уж лучше на иврите. Благородный язык израильтян не подразумевает посконного хамства носителей суржика.

– Шо?! Носителей чего?

– Моя жена называет тебя грязным хохлом, – прорычал Саша, на всякий случай отступая.

Симпатичное существо на его плечах весело расхохоталось.

– Ишь ты! С виду херувимчик, а на самом деле такой же чёрт, как папаша…

– Не трогайте моего сына! – взвизгнула мамаша.

– А-а! Так всё-таки значит сын? С парубка педика растите? – фыркнул A'vel.

A'vel брезгливо сплюнул и направился вглубь бара. Из пропахшего табаком полумрака доносились нестройные аккорды. Кто-то пытался воспроизвести на органоле первые такты второго фортепьянного концерта Рахманинова. На десятом примерно такте сбивался и начинал всё сызнова.

– Авель, водки хочешь? – крикнули ему.

– Я перед концертом не пью. Та и какая тут у вас водка… Это не водка, а дерьмо!

– Как какая? Русская, конечно. Не дерьмо. Попробуй!

A'vel оттолкнул протянутую руку с полной до краёв стопкой. Прозрачная жидкость расплескалась. Запахло алкоголем. A'vel матерно выругался и кинулся к небольшому, декорированному в стиле техно подиуму. Голоса у него за спиной пытались спрятать в многословии обиду, как мачту ретранслятора в стоге сена.

– Зря ты называешь мою водку дерьмом. Через Киргизию возят. Дорого выходит, зато настоящая… – проговорил первый голос.

– Отстань от него. У нашего Авеля корона на голове. Слышишь, как по потолку шкрябает? – ответил ему другой.

– Эй, Авель, ты чего такой злюка? – примирительно проговорил третий.

Что это за шваль у органолы? A'vel вышибает ногой табурет из-под чьей-то задницы.

– Тут всё моё! Этот чёртов бар мой! Музыканты – мои! Весь этот жидовский Ашдод мой! – вопит он. – Я весь этот хреновый Ашдод куплю, продам и снова куплю.

Ему досадно, что красивая мамаша озлилась из-за того, что он назвал её мужа трусом. От любви до ненависти один шаг – так, кажется, говорят русские? Но A'vel не русский. A'vel не какой-нибудь соевый из Москвы. A'vel похоронит русских и сыграет по ним реквием. Нет! Не реквием. Моцарт слишком изыскан для русских. Так! Теперь надо успокоиться. Дай Господь памяти.

A'vel играет первые такты. Мрачная и величественная, апокалиптическая музыка. Слишком русская для приморского шалмана в каком-то там Ашкелоне. Вот сейчас он им задаст! Сейчас он вжарит им вместо второго концерта Рахманинова «Фортецию Бахмут»! Чёртовы москали! В какой город ни приедешь – всюду их толпа. Кто в трёхцветный флаг оборачивается и патриота из себя корчит, кто, наоборот, к педрилам примкнул. Чёрт их разберёт, этих хитрых москалей. Сколько их давили, а они, как тараканы, опять лезут и всем своё навязывают. Вот и сейчас он хочет сыграть «Фортецию Бахмут», а на ум идёт второй концерт Рахманинова. Жесть!

– Авель! Авель!!! Тебе надо успокоиться. Билеты проданы все. Через полчаса будем пускать в зал. Авель, опомнись!

– Кто это у нас тут такой нервный?..

– Нервный, говорите? Да он просто псих. Он меня ни за что на пол уронил.

– Да, Авель бешеный, но музыкант от Бога. Слышите, второй концерт Рахманинова играет по памяти.

– Второй концерт очень подходит к нашей нынешней обстановке. Как фон для сирен ракетной тревоги. В самый раз.

A'vel всматривается в полумрак бара. На входе уже проверяют билеты. Светятся дисплеи дорогих смартфонов. Публика одета с подкупающей простотой. На запястьях некоторых дам не выходящие из моды теннисные браслеты. Скромное обаяние материальной состоятельности делает их обладательниц ещё более привлекательными. Грани бриллиантов ловят свет редких ламп. Светлячки, светлячки, светлячки… Блики бриллиантовых брызг скачут по стенам. Мужчины выглядят уверенно, солидно. Многодетный отец со своей женой приткнулся в углу. Младший ребёнок угомонился в объятиях матери. Спит, как херувим, несмотря на то что в баре довольно шумно и дымно. Светотехник включает свою установку. Разноцветные зайчики начинают свой разбег. Они роятся в полумраке зала, отражаются в гранях бриллиантов, множатся. Старший ребёнок русских смеётся. Сейчас загорится подсветка подиума. Тогда A'vel уже не сможет различить лиц, находящихся в зале.

Он замечает Мириам в последний миг. Мириам – девушка с иконописным ликом, слишком эфемерная, слишком возвышенная для взвинченной обстановки бара. Какими судьбами она оказалась здесь? €500 за вход – немалая цена для девушки, которая зарабатывает на жизнь, убирая пляж. Зачем она заплатила столько? A'vel готов читать ей рэп с вечера до утра на любом из пляжей Ашдода бесплатно, стоит только ей захотеть. А если не рэп, то он будет петь у неё под окном «Луч солнца золотого». Эх, отыскать бы только то окно!

В последний момент A'vel заметил в руках у Мириам объёмистую коробку, полную тюльпанов. Жёлтые, сиреневые, розовые и даже голубые. Откуда взялись тюльпаны в ноябре? A'vel почувствовал болезненное трепетание, словно сердце сбилось с ритма и хочет пробить грудную клетку. Так всегда бывает, когда A'vel чувствует опасность. Ему от роду 27. Ему рано умирать. Да и зачем умирать, если тюльпаны так прекрасны?

Мириам двигается к подиуму, лавируя между столиками. Почти все места уже заняты. Посетители бара расположились, удобно вытянув ноги, и Мириам перешагивает через них. А сердце A'vel бьёт тревогу, алармирует, предупреждая его о неведомой опасности. Опасность исходит от Мириам… Нет, этого не может быть!..

А Мириам уже совсем близко. Она склоняется, чтобы поставить коробку у его ног. Смотрит на него снизу вверх. Её восхищённый взгляд приправлен лукавством, но совсем чуточку. Какая же она всё-таки удивительная, странная, чудесная. Её кожа на ощупь – китайский шёлк. Её глаза – плоды шелковицы. Её движения – изысканный танец, непостижимый, как русский классический балет. Что же может означать её появление в баре с этими тюльпанами? A'vel замечает приколотую к картону бумажку. Половинка писчего листа и на ней по-русски написано всего два слова: «Для тебя».

Всё хорошо. Всё просто отлично. Поставив у подиума коробку, девушка пятится ко входу в бар. Наверное, она стесняется оставаться у ярко освещённого подиума, предпочитая спрятаться в тени.

Нет, это невозможно!

В ушах у A'vel звучит голос звукооператора. A'vel срывает наушники и тут же натыкается на изумлённый взгляд ударника. Клавишник и оба гитариста уже на местах. Звукооператор и мастер по свету за пультом на противоположном конце зала, у входа. Оба смотрят на него с недоумением. Нет, A'vel не принимает наркотики, не страдает психическими расстройствами. Немного обычного для сколько-нибудь популярных артистов нарциссизма. В остальном A'vel – нормальный парень, спортсмен, почти поэт, и он не хочет умирать, а поэтому он должен выбросить дар Мириам из бара. Ах, нет! Он не должен, нет, не должен, ни при каких обстоятельствах не должен прикасаться к коробке с тюльпанами. Разум A'vel мечется в поисках выхода. Сердце его бесится в панике, понимая, что выхода нет. Наверное, так чувствует себя человек, оказавшись в аду…

A'vel оглядывает бар. Взгляд его натыкается на беззаботные лица. Софиты над подиумом пока не зажжены, и зрители видят лишь его замершую тень, просто очертания тела без лица. Зато он отлично видит их лица. Катастрофически беззаботные лица. Несчастные грешники! И траур, объявленный в Израиле, им нипочём. Взгляд A'vel то и дело натыкается на красивую русскую мамашу. Она с каким-то обречённым видом прижимает к себе дитя в ярких радужных одёжках. Так же сидели под трибунами Колизея первомученики раннего христианства, не ведая о том, к чему их готовят, зачем поведут на арену. И была среди них матрона с детишками, которых свирепый легат кинул в пасть львам.

Сначала A'vel услышал хлопок – не слишком громкий, но резкий звук, подобный издаёт обычная новогодняя хлопушка. Через мгновение он перестал видеть зал. Зрение застило густым молочным дымом, и несколько долгих мгновений он не видел ничего, кроме этого едкого дыма. А потом, ощутив резь в глазах, он перестал видеть и его. Горло сдавил спазм. Он начал кашлять. Слёзы брызнули из глаз. На некоторое время им овладела паника. Он понимал, что мечется и вопит. Понимал, что так делать нельзя, но не мог с собой совладать. Он слышал крики и трескотню – кто-то поливал из автомата. Кто-то протяжно и истошно выл. A'vel успел повоевать и знал, как воет и стенает раненый, смертельно перепуганный человек. Совладав с собой, он попытался как-то на ощупь отыскать дорогу в туалет. Накат паники не отшиб до конца память: в туалете для работников бара есть небольшое оконце. В хаосе происходящего A'vel быстро встал на верный путь, и ему удалось выбраться из помещения бара в служебный коридор, куда слезоточивый газ пока не просочился. Туалет он не нашёл, но каким-то образом всё же оказался на кухне, где нашлась и огромная оцинкованная мойка и кран с водой. A'vel промывал глаза, когда его прихватили. Железная хватка. Болевой приём – и вот он беспомощный висит в воздухе, едва касаясь пола подошвами ботинок. Он воспринял своё положение хладнокровно, несмотря на боль в плечевых суставах и общее беспомощное положение. Он, конечно, способен сопротивляться, но сейчас для этого не самый подходящий момент. Он дождётся своего часа и тогда им задаст. А пока он даже не в состоянии рассмотреть своих мучителей.

– Господи, помоги мне вытерпеть всё, что ты отпустил мне… – пробормотал A'vel едва слышно.

– Что он говорит? – спросил один из мучителей.

– Этот парень – русский. Читает русский рэп, – ответил другой.

– Ничего подобно. Не рэп. Это хард-рок…

– Ерунда, у русских нет рока…

Некоторое время двое пререкались относительно музыкальных стилей. Превозмогая ноющую боль в плечах, A'vel всё-таки осознавал, что они говорят по-английски. Причём для одного из них английский являлся как бы родным языком. Другой же слова чудовищно коверкал – и «hard rock», и даже «rap», но этот второй всё же был не русским. A'vel слышал и иные голоса. Откуда-то из-за пределов его боли и смятения доносились вопли, которые, впрочем, не удивляли его. Ведь люди всегда кричат, когда им больно или страшно.

– Посмотри, какая у него татуировка… – проговорил второй голос на ломаном английском.

– Фашист. Такого добра по всей Европе хватает. А ну-ка…

И A'vel почувствовал под ногами твёрдый пол. Боль в плечах ослабела. Теперь он мог видеть каменный пол и твёрдо стоящие на нём ноги своих мучителей. Пнуть ногой в колено одного, а другого…

– Наденьте ему на голову мешок. Не так! Сначала связать ноги. Да не переусердствуйте. Это сын русского олигарха Grechishnikov. За него нам положен большой хабар.

Ба! Да вот и третий. Командир.

Его крепко держали за шею, не давая поднять голову и увидеть лица. Ему замотали ноги скотчем и обмотали голову тряпкой, оставив открытыми лишь нос и рот. Его не убьют, но потащат в Газу. Похоже, он крупно влип. A'vel застонал. «Я не фашист!» – захотелось крикнуть ему, но челюсти свело судорогой, и он мог лишь стонать и рычать, как и полагалось при данных обстоятельствах. В утешение ему поднесли горлышко пластиковой бутылки, и он напился.

Вода оказалась газированной и тёплой – такая же дрянь, как и его дела.

– Мне жарко! Протрите лицо! – проговорил A'vel тоном капризного ребёнка.

Надо же узнать, какова будет реакция на его каприз. Ведь он Grechishnikov, а не какой-нибудь там Ицхак Менахем. И тут, наконец, его мучители допустили ошибку. С его глаз сдёрнули ткань. И пока чья-то резкая рука отирала с его лба и щёк засыхающий пот, он успел рассмотреть всех троих, а рассмотрев перестал бояться. Разношёрстая компания: англичанин, турок, еврей (это он говорил по-английски с ужасающим русским акцентом). В придачу к трём горе-головорезам подросток араб с перекошенными сколиозом плечами и ангельски кротким лицом. Это он отёр с лица A'vel пот. Это он смотрит на A'vel с досадным старческим состраданием. Всё понятно! Этим людям нужны деньги его отца, а не его жизнь.

У Мананы Габриадзе в Израиле родных никого, зато есть хорошая работа в хорошей семье. Родители молодые и не слишком притязательные, без этих новомодных штучек, разнополые, одного возраста, с высшим образованием, хорошим достатком и очень аккуратные в быту. Старший ребёнок уже почти школьник, странный немтырь, но уже разбирает буквы. Младшая девочка очень спокойная, с хорошим аппетитом. Ест всё, что ни подашь. Спокойно спит по ночам. Манана Георгиевна занималась с детьми рисованием, лепкой и разными развивающими играми. В этом деле ей очень помогал двадцатилетний педагогический опыт. В родном Цхалтубо она наработалась учителем младших классов за нищенское вознаграждение. День проводишь в школе, где в классе 35 горлопанов, а вечером ухаживаешь за курами и продаёшь на базаре домашнее вино – иначе не выжить. Зато здесь, в Ашдоде, за такую-то лёгкую работу Манана Георгиевна получала еженедельно и без задержек вполне приличную плату, часть которой отправлялась в Цхалтубо. А кроме платы ей полагался ещё и стол, и крыша над головой. Жила она со своими работодателями дружно. Питалась с ними за одним столом самой лучшей в Ашдоде пищей. И это в то время, когда в интернете и по ITON-TV каждый день писали и говорили об экономическом кризисе и общем падении доходов.

Манана проработала у русских москвичей около полугода, когда в конце сентября 2023 года молодые супруги отправились в кратковременную экскурсию в Европу. 7 октября застигло их на теплоходе, совершающем гастрономический тур по Рейну. В те первые, самые страшные недели, Манана заваливала своих нанимателей паническими сообщениями в WhatsApp: «Два часа перед рассветом провели в бомбоубежище», «Тиша плачет по ночам. Мне кажется, он хочет к маме», «Сегодня ракетная опасность длилась пять часов» и тому подобное. Молодые родители рвались к своим детям всей душой, но авиакомпании отказывались менять их обратные билеты, купленные на 21 октября на более ранние даты, а потом Lufthansa, Ita Airways и Wizz Air Malta до бесконечности откладывали и откладывали вылет. В итоге Саша и Настя, находясь уже на грани нервного срыва, прибыли на свою виллу на проспекте Ирушалайм только 28 октября.

Человек ко всему привыкает. К хорошему – быстро и легко. К плохому – подольше и с негодованием, но приспосабливается как-то. Вот и их маленький мирок, вращающийся вокруг забот о двух детях, снова вошёл в какую-то колею. Изюминкой этого их нового образа жизни являлись почти ежедневно повторяющиеся сигналы ракетной опасности, к которым они тоже привыкли, но которыми не пренебрегали.

Шаткое благополучие Мананы Георгиевны рухнуло в тот вечер, когда её работодатели исчезли в одночасье вместе с обоими своими детьми. К утру, не находя себе места от беспокойства, в одном из ашдодских чатов русского Телеграмма, Манана нашла сообщение об очередной террористической атаке, совершённой на пляжный бар в Ашдоде. Целью атаки являлся сынок какого-то русско-украинского олигарха, которого якобы похитили предположительно боевики ХАМАС с целью получения выкупа. Однако под горячую руку террористов попали и обычные граждане. Кто-то пострадал и был госпитализирован, а кто-то бесследно исчез.

Дождавшись утра, Манана Георгиевна отправилась в упомянутому бару, который конечно же оказался оцеплен полицией. Вокруг оцепления собралась довольно плотная и, по израильскому обыкновению, весьма говорливая толпа, состоящая в основном из женщин.

Среди полицейских-мужчин оказалась одна женщина. Женщина-полицейский и женщины-зеваки оживлённо переговаривались друг с другом. Прислушиваясь к их разговорам, Манана Георгиевна воспряла духом. Раз они общаются на русском языке, значит, и думают на русском, значит, хоть немного да русские. А у русских говорят так: на миру и смерть красна. Эта поговорка о коллективизме, о том, что бремя беды, переживаемой вместе (миром), легче. А радость, переживаемая вместе, радостней, ярче что ли.

Полицейская униформа очень идёт блондинкам. Особенно если из-под шлема вот так вот живописно выбегает светлая коса, придавая облику полицейского офицера специфическую женскую воинственность. Вокруг офицера (или офицерки, как выражаются некоторые феминистки) собрались зеваки, в основном перепуганные старухи, ищущие своих более молодых родственников, но попадались и молодые с причёсками неоновых оттенков, затянутые в кожу, с пирсингом. Наверное, так должны выглядеть поклонницы похищенного рэпера. Манана Георгиевна глазела на толпу.

Манана Георгиевна смотрела на полицейского-женщину, не отрывая глаз. Разинув в сосредоточенности рот, она буквально впитывала каждое её слово, иногда переспрашивая и уточняя что-то у женщин из толпы. Так, через несколько минут ей удалось более или менее восстановить хронологию событий того ужасного вечера.

1. В тот вечер в баре выступал русскоязычный рэпер. Манана Георгиевна слышала, как её хозяйка Настя покупала билеты, договаривалась по телефону. Оплачивала через интернет.

2. В тот вечер, уходя из дома, они упоминали о концерте русскоязычного рэпера, начало которого планировалось на 19 часов, и предупредили Манану, что вернутся позже обычного.

3. Событие, называемое женщиной-офицером «террористической атакой» произошло за несколько минут до начала концерта с подрыва гранаты со слезоточивым газом. Террористы не стреляли по посетителям бара до тех пор, пока из помещения не были вынесены какие-то свёртки. Судя по тому, что полтора десятка людей бесследно пропали, это были завёрнутые в чёрные пакеты тела заложников, которые как попало складировали на небольшой яхте. Последнее утверждение неточно, потому что вечер был дождливый, ветерок поднял на море неприятную рябь, прогнав всех с пляжа и пирса.

4. В настоящий момент известны имена и фамилии всех пропавших, потому что билеты на мероприятие, в том числе и из соображений безопасности, продавались только через интернет. Со списком можно ознакомиться на сайте…

Наименование сайта женщина-полицейский демонстрировала людям, поднимая над головой свой смартфон. С расстояния трёх – пяти метров непросто что-то разглядеть на экране смартфона, но люди передавали друг другу название сайта из уст в уста. Кто-то помог Манане Георгиевне зайти на нужный сайт с её гаджета. Кто-то нашёл в опубликованном там списке нужные ей фамилии. Полученная информация, с одной стороны, её успокоила, а с другой – ещё больше взволновала.

Так Манана Георгиевна стояла одна среди бубнящей толпы, оцепеневшая и с совершенно пустой головой. От безысходности она прислушивалась к разговорам, присматривалась к лицам. Все эти люди являлись в большей степени либо русскими, либо ашкенази и чувствовали себя одной семьёй, с общими представлениями о добре и зле, с общими целями, а теперь и с общей бедой. Действительно, в то утро перед кафе собрался некий параллельный Израиль, чуждый обычной склочности семитов, далёкий от ортодоксальной религиозности, свой, советский. Действительно, в тех местах, откуда они все родом или откуда родом их родители, и ашкенази, и грузины, и езиды, и ассирийцы, национальность – явление относительное. Советский человек – это особый человек. Зачем мелочиться, зацикливаясь на национальности? Свои так свои. Уж точно не чужие.

– Какая беспечность! – проговорила одна женщина из толпы, по виду совсем русская. – Куда смотрят ЦАХАЛ и МАГАВ? Террористы пристают к пирсу Ашдода и похищают людей среди белого дня! Куда смотрят военно-морские силы?

– Было около семи часов вечера, – возразила первой вторая кумушка, по виду совсем ашкенази. – Семь часов вечера – это вам не день, Сара Израилевна. В семь часов вечера некоторые уже ложатся спать…

– Вам бы только спорить, Сонечка…

– …в государстве Израиль траур, а они веселились. Припёрлись на посиделки с детьми. Танцы-шманцы. Коктейли. Рэпер этот малохольный…

– А мне он нравится. Советские песни на стихи еврейского поэта Льва Ошанина…

– Не только Ошанина…

– В СССР все поэты были евреи. Высоцкий – еврей.

– Евтушенко не еврей.

– Откуда вам знать, Лиза. На улице Арие Бен Элизер живёт Саплюженко. И он, и его жена – чистые ашкенази. Их дедушка пострадал от Сталина…

На это месте в разговор старух вклинилась относительно молодая девушка с пирсингом в ноздрях.

– На стихи Евтушенко Авель тоже читает. «Любимая, спи, мою душу не мучай. Уже засыпают и горы, и степь…»

– А ещё он читал: «Я был, словно ветер над морем, ничей. Ничей! Ничей, как бегущий по скалам ручей. Ничей. Но тот, кто ничей, пропадёт без следа…»[1] Там ещё припев есть. Под припев мы танцевали… – проговорила девица в дредах и коротенькой кожаной юбке. Левая её нога была сплошь покрыта цветной тату, хорошо просматривавшуюся через ажурное плетение колготок.

– Вот и дотанцевались…

– Не стоит их упрекать, Сара Израилевна.

– Вообще-то я Любовь Тимофеевна, и вы, Сонечка, это прекрасно знаете…

– Я шучу, Любочка.

– Ну и шуточки у вас!!! А у этой вот… танцорки с кольцом в носу ни стыда, ни совести. В государстве Израиль траур, а она танцует!

– А мне сложно осуждать танцующую во время траура молодежь, – парировала Сонечка. – Они просто берут пример с властей. И степень их вины в происходящем кратно меньше. Всё, кто врал и принимал ошибочные решения, прекрасно отдыхают на саммитах и форумах, улыбаются и шутят, когда по причине их решений каждый день гибнут люди. Высокопоставленных лгунов критиковать нельзя. А молодежь – можно, потому что эта война имеет все признаки феодальной: чем ниже ты находишься в социальной иерархии, тем больше должен ощущать войну.

– Ты, Соня, слишком образованная. Таких учить – только портить.

– Да, я закончила московский физтех…

– Советский физтех!..

Их спор прервало появление мужчины в полицейской форме. Смуглый, валоокий, этот говорил только на идиш. Мелкий и редкий дождик брызнул на испещрённые мелким текстом листки в его руках. Он принялся зачитывать имена пропавших без вести во время вчерашнего инцидента. Манана вздрогнула, услышав фамилию Сидоровых.

Глава вторая. Ночной разговор

Смартфон брякнул и вздрогнул, оповещая о поступлении нового сообщения. Ася разблокировала гаджет. Так и есть. Сообщение в WhatsApp. Номер начинается с символов +3. Бог знает какая это страна. Где-то в Европе, очевидно. Может быть, Италия? Ася хотела удалить сообщение не читая, но поразмыслив всё-таки открыла. Может быть, кто-то готов ей помочь? Может статься, это та самая соломинка, ухватившись за которую она выползет из этой бездны?

Сообщение с неизвестного номера содержало короткий клип из TikTok. Ася запустила ролик для начала без звука. Ролик короткий, всего на пару минут. Ничего, она потерпит. Крепкий парень в дредах с ног до головы в чёрном под монохромным светом софитов просто стоит на сцене и читает рэп. За его спиной ещё несколько ребят. Группа. Их фигуры скрывает полутень. Через несколько секунд камера показывает лицо солиста крупным планом. Лицо русское. Хорошее лицо. Знакомые черты из позапрошлой жизни, из полузабытого, утратившего значимость небытия. Ася хотела уже закрыть клип, когда заметила бегущую строку. «Рэпер A'vel (Авель Гречишников) на гастролях в Израиле исполняет песни советских композиторов». Ася включила звук.

– «Зимний город уснул уже, в синем сумраке лишь одно на двенадцатом этаже не погасло твоё окно. Я вхожу в автомат ночной, этот свет как тревожный взгляд, набираю номер я твой, и сигналы к тебе летят»[2].

Странно. Знакомые слова очень старой и основательно забытой песни в такой необычной аранжировке. Слова смешные немного. Такая забавная сентиментальность. Пожалуй, впервые за эти две страшные недели Ася улыбается. В этот момент приходит второе сообщение: «Это мой сын. Как тебе?» Ася в растерянности таращится на экран. Рэпер A'vel! Ах вот на кого он так похож! «Свят, это ты?» – печатает Ася. Три слова даются ей с необычайным трудом, но виртуальный помощник не дремлет, и она отправляет сообщение без орфографических ошибок. В ответ прилетает ещё меньше букв, чем она отправила: «Да, это я».

«Откуда у тебя мой номер?»

«Не составило труда. Дали на фирме. Я сослался на твоего Сидорова. Сказал, что его друг. Да это ведь и правда. Не так ли?»

Ася смотрела на расплывающиеся буквы. Только этого ещё не хватало. Сколько лет она ничего не слышала о Гречишникове – и вот он является в такой момент.

«Молчишь? Не хочешь поговорить?»

«Ты в Италии?»

«Нет. В Хорватии. Не имеет значения. Я хотел слышать твой голос».

«Не сейчас. У меня горе».

«???»

«Сын пропал».

«Твой сын тоже Сидоров?»

«Сережа, не сейчас. Пойми, я едва жива. Он пропал в Израиле. Бежал от войны и вот угодил, как кур в ощип».

«А я затем тебя и искал, что наш сын пропал».

Ася таращилась на последнее сообщение не помня себя. Что такое Гречишников имеет в виду? Она хотела нажать на значок в правом верхнем углу экрана – маленькую зелёную архаичную телефонную трубочку, но пальцы дрожали. Она боялась промахнуться. Тем временем прилетело ещё одно сообщение.

«Я позвоню?»

«Нет».

Только на это «нет» Ася и была способна. Отбросив смартфон, она повернулась на бок. Теперь уж точно не уснуть. А может быть, он действительно хочет помочь, и во имя сына, и во имя внуков ей следовало бы принять его помощь? Она обязана использовать любую возможность. Она пойдёт на преступление. Смешно! Один разговор с Гречишниковым по телефону – это уже преступление. Переписка с ним – преступление, за которое могут осудить, как пособницу врага.

Ася схватила смартфон, запустила браузер, ввела поисковый запрос. На одном из информационных ресурсов нашлась более или менее внятная заметка, написанная, впрочем, совсем безграмотно. Ася прочла.

«Многим печально известный харьковский бизнесмен Святослав Гречишников родился в 1967 году в Харькове. В 1980-е годы закончил биофак московского университета. Служил в армии и остался на сверхсрочную службу в войсках биологической защиты. Закончил почему-то ХАИ, впоследствии переименованный в Национальный аэрокосмический университет имени Н. Е. Жуковского. Этот же вуз в 2015 году закончил его сын Авель. Казалось бы, мужчина собирался делать военную карьеру, потому что в 1991 году он уже имел звание капитана Советской армии и два высших образования. Однако судьба Александра Гречишникова, сделав крутой поворот, встала на дыбы. Точнее сказать, дальнейшая биография Гречишникова темна. Однако известно, что свои миллиарды в долларах США офицер Советской армии Святослав Гречишников нажил на развале Красной армии…»

Красная армия! Сколько десятилетий минуло, а они всё толкуют о ней. То, что сейчас бьется в кровь с украинской смердяковщиной – это тоже Красная армия? Не найдя в душе ответа, Ася вернулась к чтению интернет-заметки.

Далее следовали пространные и косноязычные рассуждения о событиях в израильском Ашдоде. Автор заметки увязывал похищение единственного сына Гречишникова с бесследным исчезновением около двух десятков людей, большинство из которых были выходцами из России и Украины. Ещё бы! Только выходцы из России и Украины отправятся на концерт русскоязычного рэпера, исполняющего к тому же, тексты советских поэтов.

– Нажил свои миллиарды в долларах США…

Ася пробовала на вкус фразу из заметки, вертела её на языке так и эдак, и ничего у неё с этой фразой не получалась. Святослав Гречишников оставался горькой оскоминой, сожалением о попусту растраченной в суете молодости.

Она не без труда поднялась с постели, приблизилась к окну, подняла жалюзи. Не выпуская смартфона из руки, она смотрела на просыпающуюся Москву. Жизнь, конечно, иногда бывает поганой, но при этом в ней почти всегда остаётся и что-то хорошее. У неё, у Аси Сидоровой, остался ещё вот этот вид из окна её огромного пентхауса: огнистая река Ленинградского проспекта, бегущая прямиком к кремлёвским звёздам, а на самом горизонте стальная лента реки и Замоскворечье. Там она когда-то жила. Давно. В те времена в Москве ещё не строили пентхаусов, а террористы в земле обетованной не похищали людей.

Ася разблокировала смартфон и ткнула пальцем в архаичную телефонную трубку в правом верхнем углу сервиса WhatsApp. Гречишников ответил сразу.

– А ты помнишь нашу квартиру в Замоскворечье?

– Как же не помнить. Я стучал в раму, когда приходил, и твоя бабушка отпирала мне дверь.

– Да, жили мы на пятнадцати квадратах в коммуналке с мамой и бабушкой. Бедность жуткая, но ты не брезговал, как многие…

– А помнишь мой катушечный магнитофон?..

– «Маяк»…

– Да, «Маяк». «Воскресенье», «Машина времени»…

– Помню, Алла Пугачёва пела «Я несу свою беду по весеннему по льду»… но мне больше нравилась «Птицы белые мои» группы «Воскресенье»…

– Мой сын исполняет эту песню. Своеобразная, на мой взгляд, аранжировка. Слишком своеобразная. Но многим почему-то нравится.

– У тебя требуют деньги за него?.. Сколько?

Вот и она ступила на неверный весенний лёд. И идёт по нему. Куда?

– Деньги – мусор, – был ответ. – Дело не в деньгах. Надо вытаскивать их оттуда. Я буду действовать по своим каналам, а ты действуй по своим.

– Но я… у меня… Какие у меня каналы?! У меня всего лишь фармфирма. Конечно, оборот неплохой. И служба безопасности есть, но я далеко не олигарх. Я подключила все связи. Ночей не сплю, думаю о том, кому ещё в ноги броситься…

Ася говорила что-то ещё. Фурункул её боли прорвался бурной тирадой. Она самым постыдным образом расписалась в жалости к себе. А ведь раньше она не жаловалась. Ни с кем не обсуждала свои семейные дела, понимая, что многие считают её единственного ребёнка неудачным, а её самоё сумасшедшей еврейской мамашей. Но тут её почему-то прорвало.

– В ноги никому бросаться не надо… – проговорил Гречишников. – Ты веришь в Бога? У нас, христиан, с вами, евреями, есть общее – Ветхий Завет. Мы с тобой оба принадлежим к так называемым авраамическим конфессиям…

– А помнишь, во времена молодой Пугачёвой и «Воскресенья» мы о религиях не говорили. Для тебя не имело значения, что мои мама и бабушка обе еврейки или ашкенази, как сейчас говорят. Просто мы с тобой оба были русскими…

– Тем более!

– И мой Сидоров был русский…

Гречишников где-то в Хорватии усмехнулся.

– Сидоров-то да, тоже русский. Но твою интеллигентную маму, помнится, раздражал мой суржик. Поэтому она решила, что мой сын будет сыном Сидорова.

– Тише! Перестань!!!

Гречишников снова рассмеялся.

– Честно? Я тогда не придал этому значения. Я был молод, и ребёнок для меня являлся чем-то абстрактным. В отличие от тебя. Твоя мама вершила наши судьбы: твою, мою, нашего сына, Сидорова…

– Мамы не стало десять лет назад…

– От суржика я избавился ещё раньше. Слышишь? Я говорю по-русски чисто, как какой-нибудь москвич.

– Свят, послушай…

– Я к тому, что Бог не случайно свёл наших детей вместе в такой непростой передряге. Они братья. Голос крови даст о себе знать. Внукам твоим скорее всего хана…

Ася всхлипнула.

– …но у взрослого мужика – а твой сын взрослый мужик – есть шанс выбраться живым, а это означает, что у него ещё могут быть другие дети. Ну, ты понимаешь, о чём я. Я дам тебе контакт одного американца. Он помоложе нас с тобой, но тоже рождён в СССР. Этот амер бывалый человек. Израиль, Палестина, Йемен – это его стихия. Тебе его услуги по средствам. Найми его. От него будет польза.

– Но почему ты сам…

– С таким как я он не станет иметь дела по идейным соображениям. Пойми, он идейный американский еврей. То есть чем-то сродни тебе…

Ася фыркнула. Он снова усмехнулся и продиктовал контакты: номер телефона, мейл, имя – Иннок Табачник.

Глава третья. Человек по имени Иннок

Восьмое ноября. Ася с сомнением смотрит на собеседника в шортах и рубахе тропической расцветки. Иннок Табачник. Тучный мужчина 45+. Русская речь с типичными американскими интонациями. Фамилия обычная, еврейская. Но имя… Иннок – это буквально значит то, о чём она подумала? Ой-вэй! Какую-то чушь он там несёт о политике. Асе сейчас не до политики. Ася вся на нервах, а обстановка в аэропорту Бен Гурион не располагает к расслаблению: снующая толпа, гомон, грязь, восточные лица, много арабов, много женщин в хиджабах и военной форме. Лица военнослужащих евреек слишком строги. Не к лицу женщине такая строгость. И Ася лишний раз порадовалась тому, что её невестка, хоть и бестолковая, и ленивая, но стопроцентно русская. У русских женщин не бывает таких жёстких лиц.

– …смотрите на канале «Живой гвоздь», – говорит тем временем Иннок Табачник. – Три галактических бородача: Бунтман, Венедиктов и Явлинский. Это же иконостас синей мечты! Три богатыря…

Иннок рассмеялся с каким-то непонятным Асе злорадством. А тут ещё эта татуировка на его волосатом предплечье. Четыре синие буквы: СССР. Они не очень-то заметны за седеющими волосами. Однако Ася хорошо знает, что они означают.

– А ваш ютюб-канал? – осторожно интересуется она.

– «Право и порядок»? Вау! Я его раскручиваю, как могу. Последний прямой эфир собрал восемьдесят тысяч просмотров. Но политика для меня всего лишь хобби. Я детектив. Розыски пропавших людей – моё основное занятие.

– Вот и давайте сконцентрируемся на этом. На вашем основном занятии…

– Простите, мадам. Я увлёкся. Понимаю, вы нервничаете. Ваш сын… ваши внуки… это такая драма…

– Бен Гурион ужасен. Такая толпа… эти лица… всё чужое. Мусор под ногами. В туалет не войдёшь – грязь. То ли дело у нас в Шереметьево. Чисто, и люди как-то равномерно распределены. Толпы нет…

– Понимаю, мэм…

Иннок Табачник сочувственно склонил голову.

– У меня в Москве бизнес…

– Да-да. Вы мне говорили. Фармацевтика или что-то в этом роде.

– Поэтому мне необходимо срочно вернуться. Я не могу задерживаться здесь…

– Понимаю!

– В этот приезд я надеялась забрать с собой внуков, но их нет…

Глаза Аси внезапно увлажнились. Ком в горле стеснил дыхание. Она закашлялась, и несколько предательских слезинок скатились по её щекам.

– Я понимаю ваше горе, мадам, и готов всячески содействовать его разрешению…

Иннок сочувственно прикоснулся к её руке. Ася отёрла слёзы и продолжила:

– Я плачу наличными, как договаривались. Аванс плюс необходимые расходы. Вот только…

Тучный человек по имени Иннок выжидательно уставился на неё. Лицо приятное, узкое, без свойственных толстым людям подбородков. Этому лицу очень идёт небольшая, ухоженная борода. Ну а в остальном… Зачем эта рубашка цветов американского флага, эти белые и уже запятнанные какой-то едой бриджи, этот перстень красного золота с блестящим камнем, огромный и словно вплавленный в чугунную кисть своего обладателя? Всё это как-то слишком вычурно и бросается в глаза в то время, как детектив должен же быть незаметным. Разве не так?

– Вас рекомендовали с самой лучшей стороны. Рекомендовали люди надёжные, но…

– Не сомневайтесь, мадам. Всё будет сделано в лучшем виде. Если только ваш сын жив…

Ася всхлипнула.

– …если он жив, я доставлю его сюда, в Бен Гурион, и передам вам с рук на руки, ну а внуки…

– Что внуки?

– Со внуками может быть всё не так просто. Не хочу попросту обнадёживать вас, мадам. Но ваш сын молодой, сильный и здоровый мужчина…

– …у него аллергия на глютен!

– Аллергия – это мелочь. В то время, как дети… Шесть лет и два года – это очень маленькие дети…

– Да-да! Маленькие! Старший с особенностями – никак не разговорится. А девочка, младшая…

– …обстановка в Газе, сами понимаете… ну не способствует она выживанию детей. К тому же дети – это товар. Понимаете, мадам? В том смысле, что они являются источником органов…

– …перестаньте, прошу вас!!! Они не в Газе! Они где-то здесь, в Израиле!..

– …относительно детей никаких гарантий дать не могу… И ещё: мне недостаёт информации. Каков род занятий вашего сына и его жены? Может быть, их исчезновение связано с их профессиональными занятиями?

– Ах нет! Что вы! Какие там занятия! Я, конечно, сумасшедшая еврейская мамаша. Слишком сильно любила единственного сына. Мой муж был русский, поэтому я Сидорова. Но он умер, когда Саше было всего пятнадцать. Фирма осталась целиком на моих плечах. Сын, мама, фирма: вот вся моя жизнь за последние десять лет. Кстати, девичья фамилия моей матери – Мосейчук. А моя фамилия по отцу – Меламед. Так что мой сын только на четверть еврей – и мне это его объевреивание не по сердцу. Правда, не по сердцу. Но я его не виню, потому что воспитывали мы его по-еврейски: тряслись над ним, баловали. Сначала спецшкола, потом престижный вуз, женитьба, занятия самоусовершенствованием…

– Чем???

– Саша полиглот. Учит языки. Разные языки. Но как это можно применить?.. Я так думаю: были бы знания, а уж применение им можно найти. Так что их с женой занятия можно охарактеризовать одним словом: домоседы. Иногда небольшие туристические поездки. Последняя обошлась мне недёшево…

– ???

– Седьмое октября Саша и его жена Настя встретили в Германии. Плавали на теплоходе по Рейну. Гастрономический тур. А детей с нянькой оставили в Тель-Авиве.

– Нянька?

– Да. Русскоязычная женщина из Цхалтубо. Манана. Она-то и бегала каждый день с детьми в бомбоубежище. Ах, такая хорошая. Так многим мы ей обязаны. Я, разумеется, отблагодарила и её.

– Она тоже пропала?

– Нет. Она отвечает на мои смс-ки в ватсап. Возможно, она сейчас в Тель-Авиве. Ах, я же и с вами должна расплатиться. Я привезла аванс и необходимую сумму на расходы, как договаривались, в шекелях.

Ася нашарила под собой сумку. Они устроились за крошечным столиком в кафе, на самом проходе. Со всех сторон обтекаемые разноликой вороватой толпой, оба беспокоились не только о сохранении конфиденциальности их неординарной беседы, но и о сохранности крупной суммы в наличных шекелях (таково было условие Иннока), находившейся во вместительной сумке Аси.

Сумка у Аси действительно большая. Такую очень неудобно держать на коленях. Наверное, поэтому Ася продела в ручки сумки свою пухлую лодыжку и сунула сумку под стул, на котором сидела. Так ей казалось и надёжней, и безопасней. Однако теперь, когда деньги уже пора вытащить из сумки и передать Инноку, она запуталась в этих ручках, ножках, замках. Широкие, удобные туфли соскочили с её ног. Живот мешал толком нагнуться. Не становиться же на карачки, право слово. Да и прикасаться ладонями к загаженному полу ей тоже не хотелось. Ася тяжело дышала. Теперь уже не слёзы, а пот залил её лицо. Иннок пришёл ей на помощь. С изяществом и ловкостью, странными для человека его комплекции, он извлёк из-под Аси её сумку и освободил от ручек Асину лодыжку. Затем, опустившись на одно колено, он вернул на место Асины туфли со словами:

– Вот, мадам, извольте. Ваши туфли и ваш саквояж.

Саквояж! Действительно, саквояж! Запертый на замок саквояж. Такой замок не просто отпереть, если руки трясутся. А пот уже течёт между лопаток. Асе хочется назад, в московскую позднюю осень. Пусть темно, пусть ледяной дождь и автомобиль нужно каждое утро отчищать ото льда. Зато не жарко и среди своих. Среди Маш, Тань и Вань. Действительно, что это за имечко такое, Иннок?

– Иннок – это производное от Иннокентий. По советскому паспорту я был Иннокентий Игоревич Табачник. Да-да, мэм. Прежде чем эмигрировать в штат Флорида, США, я успел-таки получить советский паспорт, потому что в тот момент мне было ровно семнадцать лет. А моя мать такая же русская, как любая Наташа из какой-нибудь Твери. Таким образом, мы с вами оба ашкенази лишь наполовину и вам не о чем волноваться. Ваши большие траты не пропадут впустую.

С этими словами он сгрёб со стола объёмистый свёрток с деньгами и поднялся. А вернее было бы сказать, воздвигся над Асей, высокий, широкий, тяжёлый, яркий и странно ловкий для таких впечатляющих габаритов.

– Вам бы стоило переодеться, – пробормотала Ася. – Вы… вы… слишком заметный.

– Это ничего! – Иннок улыбнулся. – Поверьте мне, мэм. Вы имеете дело с мастером маскировки. Итак, остаюсь на связи!

Отсалютовав ей рукой, он слился с яркой, многоязыкой толпой, затерялся в ней и быстро исчез. Из ватной растерянности, в которой Ася провела несколько минут, её вывел звонкий голос, объявивший на трёх языках посадку на её рейс до Стамбула.

Незнакомец не звонил в дверь. Он каким-то образом проник во внутренний дворик. Отпер отмычкой калитку? Перевалился через двухметровую стену или прошёл сквозь неё? Материализовался из воздуха? Манана узрела его широкую и высокую фигуру среди зелени внутреннего дворика, когда он склонился над фонтанчиком с питьевой водой. Вода намочила его короткую бороду, затекла в вырез яркой рубахи, намочила и её, и светлые штаны. Незнакомец одет по-летнему, словно израильский ноябрь для него слишком жарок, словно он не желает признавать существования зимы. Улыбка его широка, словно нет в Израиле траура. Он не похож ни на араба, ни на иранца. Скорее, ашкенази, а может быть и американец, если судить по расцветке рубахи и ковбойским сапогам. На вора тоже не похож. Воры незаметно шныряют, а этот не таится. Наоборот. Огромный. В яркой рубахе, он скорее желает быть заметным. Бандитом он вполне мог бы быть, но такие неудобные туфли и весь его вид… Манана рассматривала огромную фигуру, пытаясь обнаружить какие-нибудь признаки оружия. Патрульные полицейские в Ашдоде носят на поясе кобуру. Что там в этой кобуре – другой вопрос. Но у этого и кобуры-то нет. А под такой рубахой автомат не спрячешь. Зато в голенище ковбойского сапога вполне можно засунуть нож.

– Сегодня ночью сигнала ракетной тревоги не было, и все мы отлично выспались! – проговорил он, заметив Манану, и заулыбался ещё шире.

Манана молчала, тиская в руках мобильный телефон. Вызвать полицию прямо сейчас или лучше сначала спрятаться где-нибудь в доме?

– Я от Аси Сидоровой. Иннок Табачник, Майами, штат Флорида, детектив.

Манана с облегчением выдохнула. Ах, детектив, американец! Ну, конечно! Ася Андреевна такая предприимчивая дама! Для поиска своих детей она конечно же наняла американского детектива. А кого же ещё ей нанимать? Не самой же искать? Пару минут Манана убеждала себя в том, что всё нормально, но червячок сомнения всё же не умирал. Всё возился где-то под ложечкой.

– Я ждала Асю Андреевну, но она прислала мне только вот это… – Манана протянула тучному незнакомцу разблокированный смартфон.

Тот без интереса пробежал короткое сообщение Аси Сидоровой: «Деньги под расчёт вам передаст Иннок Табачник».

– Иннок Табачник – это я!

И тучный незнакомец помахал перед носом Мананы своим раскрытым паспортом. Манана быстро прочла: Innoc Tabashnic, United States of America, 04 Jun, 1974, Russia.

– Ах! Вы тоже из наших!

– Из каких-таких ваших?

Тучный мужчина в рубашке цветов американского флага уставился на неё.

– Я имела в виду – рождённый в СССР.

– Где родители родили, там и родился. Я не выбирал и не ностальгирую.

– А я скучаю. Училась в Москве, в пединституте. Неплохая была жизнь, пока всё не рухнуло.

– Ничего не рухнуло! Мы же с вами вот стоим, разговариваем…

– Кстати, не хотите ли присесть? Чай? Кофе? Кола?

– И чай, и кофе, и кола – всё у вас есть. Почему же вы утверждаете, что всё рухнуло? Не всё, раз мы с вами остались и говорим в этом прекрасном саду по-русски…

Даже в ноябре средиземноморское солнышко заметно припекало. В садике становилось жарковато, и они проследовали друг за другом по широкой лестнице в дом, на прохладную кухню. Манана Георгиевна для Иннока чашку побольше, сварила кофе, порезала сыр, помидоры и лепёшку. Поставила всё это на широкий семейный стол. Сама присела напротив него. Иннок Табачник был огромен и ярок, и Манане показалось, что за столом у неё сидит большая дружественная компания. Сначала они поедят, а потом и запоют. Вот только в доме у Сидоровых не держат вина…

Иннок расспрашивал её о чём-то. Задавал незначительные, казалось бы, вопросы об обыденных привычках Саши и Насти, об их занятиях, о детях. Манана добросовестно отвечала. Ведь от точности её ответов зависит их судьба. Ведь если она что-то упустит или забудет, поиски Саши, Насти и детей затянутся, их страдания продлятся, а это недопустимо. Манана Георгиевна верила, что Сидоровы обязательно найдутся, а она будет этому всячески содействовать.

– Мы жили дружно. Как одна семья. Ребята бежали от войны, но война настигла их… – проговорила Манана. – Я привыкла бояться. А теперь стала привыкать и к одиночеству. Но когда вы так неожиданно появились, я словно обрела почву под ногами. Словно в родную семью вернулась.

Иннок Табачник смотрел на неё с каким-то непонятным пока сомнением.

– Резюмируем ваш рассказ, – проговорил он. – Саша Сидоров с женой и детьми жили в Израиле тихо и на средства Сашиной матери, потому что никаких особо значимых занятий не имели, дорогу никому не перебежали и, как говорится, на обувь не плевали.

– Почему же! Почему вы сделали из моих слов такой вывод?!! Саша занимался изучением языков программирования. Совершенствовался в IT. Он занимался самоусовершенствованием. Настя тоже… Она художница. Очень хорошо рисует. Я покажу вам её скетч-бук. Думаю, она не возражала бы, если б была здесь…

– Вот я и говорю: вполне мирные бездельники. Городские хипстеры.

– Вовсе нет! Вы не так поняли! Какие же они хипстеры при двух-то детях? Старший мальчик инвалид…

– Инвалид?

Лицо Иннока Табачника сделалось мрачным. Он полез в задний карман брюк, достал оттуда крошечный блокнот и шариковую ручку, раскрыл его, принялся листать.

– Не знал, что старший ребёнок инвалид, а это важная подробность.

– Извините, но инвалидность Тимоши в медицинском смысле не подтверждена. У мальчика всё в порядке с ногами, руками и внутренними органами. Он прекрасно слышит. Есть только одна особенность: в шесть лет он не говорит. Вообще не говорит.

– Вас понял, – Иннок Табачник что-то быстро писал в свой блокнот. – Психиатрия. Разрыв шаблонов. Обычное дело в наше время.

– Как-как, простите?

– У меня есть информация, что мать мальчика, видимо от безделья, слишком увлекалась новомодными течениями. Например, она полагала, что Тимоша не мальчик и не девочка, потому что пока не решил, кто он.

– Ну, это ерунда! К такому нельзя относиться всерьёз…

– Тем не менее эта ерунда очень беспокоит бабушку детей. Впрочем, эта особенность Насти Сидоровой не могла бы стать причиной их похищения.

– Но вы же их найдёте? – срывающимся голосом спросила Манана Георгиевна.

– Их самих или тела обязательно найду. Ну что вы на меня так смотрите? Они скорей всего в Газе, а Газу каждый день обстреливают. Будем надеяться на ловкость их похитителей. Они хотят получить за свой товар живые деньги, поэтому должны представить товар непопорченным.

– Вы отправитесь в Газу?

Манана Георгиевна смотрела на Иннока широко распахнутыми глазами. С таким глубочайшим почтением на мужчину могут смотреть только восточные женщины.

– В Газу, как домой, – важно ответил Иннок. – Вы же сами говорили, что мы, рождённые в СССР, везде чувствуем себя как дома, потому что везде находим своих.

– Но Газа – гнездо терроризма! Вы себе не представляете, каковы эти палестинцы…

– И в Газе тоже есть люди. Наши люди. Я там буду как дома, в СССР. Не волнуйтесь.

Иннок Табачник широко улыбнулся, продемонстрировав Манане два ряда белых крепких хищных зубов.

Глава четвёртая. Встреча в кальянной № 1

Кобальт рассчитывал застать товарища Генерала за его любимым занятием в кальянной на одной из тихих улочек Красной Пресни. Заведение принадлежало новоиспечённому гражданину России Фаруху Закирову, седому и грузному шестидесятилетнему выпускнику Высшего командного ордена Октябрьской революции краснознамённого училища Комитета государственной безопасности СССР имени Ф. Э. Дзержинского. В этот ранний час на стеклянной двери заведения висело лаконичное объявление «закрыто». Кобальт присмотрелся. За стеклянной дверью в полумраке шевелились какие-то смутные тени. Кобальт толкнул дверь, которая оказалась незапертой. Товарищ Генерал обнаружился в самом дальнем углу пустой кальянной и в не самом лучшем настроении. Выглядел он как обычно: среднего роста, нормального телосложения, неопределённого возраста. Черты лица правильные, но красавцем его не назовёшь. Неприметный человек в обычной, но добротной одежде пригласил Кобальта присесть рядом с ним на диван. Фарух тут же поставил перед ними чайник, две пиалы и небольшое блюдо с пахлавой.

– Как обстоят дела у Хоббита? – быстро спросил товарищ Генерал.

– Сейчас он в Израиле.

– В ноябре там хорошая погода. Температура воды двадцать два по Цельсию. Воздух плюс двадцать пять. Прекрасно! Он хорошо проводит время.

– Хоббит – трудолюбивый человек, товарищ генерал. Он в Израиле именно трудится. Работы много. В Израиле сейчас много русских. Из них немало таких, кого возможно рекрутировать для наших целей. Хоббит этим и занят.

– Надо, чтобы Штемп присоединился к нему под каким-нибудь благовидным предлогом. Вы задумались? Нужен предлог? Его должен изобрести я? Всё приходится делать самому!..

– За предлогом дело не станет. Из тех русских, что оказались в Израиле, много пострадавших. Люди в беде, ищут своих родственников. Много личных трагедий.

Кобальт разлил чай по пиалам. Товарищ Генерал затянулся, выпустил из носа струю пахнущего свежим яблоком дыма. Его невыразительное, в общем-то, лицо выражало глубокую печаль.

– Сейчас мир, как сжатая пружина. В каком направлении и когда сработает закон Гука? Кого ударит распрямившаяся пружина? – проговорил Кобальт.

– Философствуешь, товарищ подполковник… – отозвался товарищ Генерал.

– Я к тому, что в Израиле сейчас много наших ренегатов и у них могут быть проблемы. Вот вам и предлог.

– Проблемы – это хорошо. А ренегаты такой продукт, который тоже надо пускать в дело. Как думаешь?

Кобальт пожал плечами.

– Можно. Не пропадать же им даром.

– Тогда подсовывай свой предлог Штемпу и держи меня в курсе. А Хоббиту передай, что нам надо укреплять позиции в Йемене. Йемен – наше приоритетное направление. Надо готовить людей. Надо их мотивировать. Надо смотреть на вещи шире. Понимаешь? Русский человек – лучший воин ойкумены. Согласен?

Кобальт кивал, прихлёбывая чай.

– В этом смысле у России нет границ. Мы должны привлекать всех, до кого сможем дотянуться. И я тебе ещё раз повторяю: людей надо воспитывать. Мужество приходит в бою. Наша цель – сетевая структура. Мы обязаны обрить баки и МИ-6 и МОССАДУ. И мы сделаем это!

Глава пятая. Долгий путь к Мириам

Отец говорил ему: ищи мужские занятия.

И Авель, помимо учёбы в Национальном аэрокосмическом университете имени Жуковского, исправно посещал секцию самбо.

Ещё отец говорил: не подчиняйся женщинам. Женщины хотят рулить, но мужчина принимает решения сам.

И Авель сторонился женщин, считая близость с какой-либо из них делом пустым и обременительным. В этом вопросе он всецело полагался на опыт отца, который, как Авелю казалось, не любил ни его мать, ни обеих любовниц. Действительно, алчность и ограниченность, жёсткость и расчётливость плохо сочетаются с образом нежной фемины, верной подруги, которая пойдёт за любимым в огонь и в воду, полетит на Луну, если потребуется. Иногда Авелю казалось, что он влюблён в Алейду Марч[3] – нежную девушку в хаки, чёрном берете и с винтовкой в руках. Женщины же отца походили больше на богато тюнингованные «жигули» с форсированным движком и логотипом Bentley на капоте – хромированные части блестят, выхлоп ревёт, расход на топливо непомерный, а в остальном совсем не Bentley…

Авель вздохнул, припомнив оставленный в Харькове серебристый «ягуар». Ему нравился запах кожаного салона. Ему нравилось уходить со светофора первым и гонять по пятницам до Одессы, где первоклассный тусич, а ночью можно окунуться на Ланжероне.

Жизнь рухнула в один день. 22 февраля 2022 года Авель поехал с товарищем по секции самбо в гости к его отцу. Тот жил как раз в Кудиевке. В 11.00 «ягуар» Авеля встретился на трассе М-20 с русским танком. Несколько долгих мгновений Авель зачарованно смотрел в чёрный зрак пушечного дула. Вот это была встреча! Вот это экстрим! Русский мехвод рвал гусеницами асфальт, пытаясь догнать «ягуар». Да куда там! Авелю удалось ускользнуть, не намочив штанов. Они ворвались в Харьков сами не свои. Как же! Событие! Вторжение!

Вторжение…

Отец принимал решения быстро, и 23 февраля 2022 года мать Авеля и его сестра улетели в Милан, рейсом Pegasus Airlines через Стамбул. Через пару дней Авель узнал, что любовница отца, некая Влада, отбыла обживать их семейное гнездо в Канаде. Третья женщина Святослава Гречишникова оставалась пока в Харькове, исполняя обязанности при высокой должности в мэрии города.

Отец всё решил за своих женщин. Третья необходима была для каких-то нужд бизнеса в Харькове, потому она и осталась. Авель знал, что эта женщина ещё более русская, чем они с отцом, имеет гражданство эрэфии и хитрые связи в каких-то близких к высоким кругах. Поэтому и нужна.

Авелю отец советовал убираться от Харькова подальше, желательно в ту же Канаду. Отец сказал, дескать, мать будет очень переживать, ведь Харьков обстреливают, в домах перебои со светом и отоплением, но дело не только в этом.

Отец говорил много, пространно.

Зима закончится, наступит весна. Это объективный процесс, он от нас не зависит – мы ему либо соответствуем, либо нет.

С началом войны меняются правила жизни, а через это идеология и политика. Правила жизни – это парадигмы, принятые добровольно большинством. Правила жизни неотвратимы, как смена времён года.

Идеология «деньги как цель» закончила своё существование. На смену ей придёт что-то другое. Что же? Искусство выживания любой ценой?

В ближайшем будущем богатство общества определяется количеством свободного времени, которого будет становиться всё больше и больше, так как идёт вытеснение человека из технических систем. Это свободное время человек обязан тратить на саморазвитие. Но это после войны, а сейчас и на ближайшие десять лет главное – война.

Деньги как цель уходят. В центр становится человек – воин, который доказал, что любит эту страну, готов отдать за неё жизнь, переступая через свой инстинкт самосохранения.

На войне рождаются новые правила жизни. Новая идеология. Новый человек. Новое сознание.

Украинский фашизм – это плохо, но это временная реакция общества на тяжкие испытания, как сыпь при заболевании ветрянкой. Печально, противно, тем более ввязываться в это не стоит. Лучше делать вид, будто никакого фашизма нет.

Отец говорил, меря свой огромный кабинет шагами. Тридцать шагов к двери. Тридцать шагов обратно к столу. На его пути лежала шкура медведя, на которую он почему-то избегал наступать. Авель полулежал на широком и длинном оббитом ароматной кожей диване. Его запах так походил на запах салона «ягуара». Расслабленная поза Авеля не являла неуважения к старшему родственнику, к главе клана. Наоборот. Из всего американского, перенятого русскоязычными людьми за последние тридцать лет, Святослав Гречишников более всего ценил эту расслабленную демократичность манер, без обычной нашей торжественной зажатости, без восточного архаичного нарочитого почитания. Но суть отношений сына и отца от этого не менялась.

Иначе говоря, Авель позу мог принять любую, но принимать решения относительно его действий – это право Святослав Гречишников, следуя патриархальной традиции, оставлял за собой. Авель чувствовал, что и на этот раз отец всё уже решил относительно своего единственного сына. Авель знал и о переносе бизнеса с украинских площадок в Канаду. Неужели отец думает, будто Авель станет проводить время своей жизни в кабинете, в амплуа топ-менеджера, опричника собственного отца?

– Я представляю себя совсем в другом амплуа, – тихо проговорил Авель, когда отец взял короткую паузу.

– Амплуа? – отец усмехнулся. – Я наслышан о твоём увлечении рэпом. Американщина, Голливуд, их поп-культура буквально заполонила всё. Вы, ваше поколение уже безвозвратно скроены по их лекалам. Впрочем, это хобби, которое не должно мешать бизнесу. Ты займёшься…

Когда дело касалось бизнеса, отец умел чётко ставить задачи. Учёба в аэрокосмическом университете имени Жуковского тоже была его установкой. Отец всегда рассуждал здраво, но он упустил из вида главное: Авель – мужчина. А мужчина принимает решения сам, без оглядки на родственников и женщин, просто без оглядки на кого-либо. 1 марта 2022 года Авель Гречишников вступил в батальон «Кракен»[4] именно потому, что его отец утверждал: фашизм – это плохо. В этом глупом, в общем-то, деле помощь ему оказали кореша из секции самбо, которую Авель посещал в течение последних восьми лет.

В «Кракене» командиры приняли Авеля с распростёртыми объятиями. Ещё бы! Сын известного человека, предпринимателя, олигарха, инвестора, стартапера, благотворителя и прочая, и тому подобная! Такая замечательная новость тут же оказалась в лентах новостей Facebook, Twitter и Instagram[5]. Тогда по социальным сетям разбежался короткий ролик: Авель, одетый с ног до головы в пиксель с шевроном «Кракена» на рукаве, в шлем Ops Core, с защитой шеи и плеч, в плитнике, в комплекте баллистики (грудь, спина, бока), защите паха «АРС», с абдоминальным модулем защиты, анатомическим поясом, пятиточечником раскладным, подгранатником, подсумком, аптечкой поясной, сбросом для магазинов и огромным ножом за голенищем берца. Масса всего обвеса составила не менее 15 килограмм, но Авель вполне узнаваем и он читает рэп: «Работа у нас такая, забота наша простая: жила бы страна родная и нету других забот»[6]. Ролик собрал тысячи дизлайков со стороны патриотов и десятки тысяч лайков со стороны противника.

Командир сказал Авелю коротко и веско:

– Это не твоя ошибка, брат. Ролик надо удалить.

До отца новость дошла через двое суток, когда Авель уже отправился на первое боевое задание. Отец мог бы предпринять соответствующие меры незамедлительно, но он выжидал полтора месяца, прежде чем вмешаться.

Впрочем, по порядку, но коротко.

В казнях русских пленных Авелю поучаствовать не довелось. Господь не попустил, а действовал Он руками давнишнего отцова вороватого клеврета, который какими-то мутными путями занял в «Кракене» должность эквивалентную должности завхоза. Этот клеврет пытался оберегать сынка знаменитого человека и собственного благодетеля. Он не столько ограждал от опасностей, сопряженных с участием в боевых действиях, сколько, действуя с прозорливостью взрослого и бывалого в разных передрягах человека, оберегал именно от участия в расправах. В самый решительный момент он выдавал Авелю глупейшие на первый взгляд и трудновыполнимые поручения, которые тот, повинуясь армейской дисциплине, вынужден был исполнять.

Бестолковая суета, связанная с исполнением различных глупых поручений, никакого отношения не имеющая к настоящей боевой работе, Авеля раздражала. Он не понимал, что это и есть везение. Однако везение рано или поздно заканчивается, и ровно через месяц после приёма в «Кракен» Авель, как говорится, наступил на мину.

Вернувшись из очередного «поиска» – искали «спящие ячейки», или, иными словами, выявляли среди деревенских сочувствующих русским оккупантам, – они с отцовским клевретом застали сослуживцев за «разборками с москалями». «Москалями» именовались молодые ребята, скорее всего, с соседней брянщины, из тех, что по мелочи приторговывали, наваривая на разнице цен на топливо, алкоголь, табак и прочую бакалею. Продавали парням, мужикам, бабам, идентичным по уровню достатка, точно таким же, как сами. И называйте их как хотите, хоть хохлами, хоть москалями, сути их идентичности это не изменит. По дурости или по пьяни эти «москали», зарулившие в расположение «Кракена» на пикапе, ради куража ли или просто играючи, нарисовали на кузове автомобиля ненавидимую в Украине большую латинскую букву Z. За это их теперь и казнили. Руководил казнью британский инструктор, человек неопределённых лет, смуглый, как индус, испитой и искуренный, как питерский бомж. Казнили их медленно, мучительно. Инструктор, имени которого Авель не пожелал запоминать, привлёк к процессу мучительства всех, кто попался на глаза. В момент появления Авеля все три «москаля» валялись под ногами у своих палачей в луже крови, но были ещё живы. Они не просили пощады. Только смотрели по-звериному. Страшная в своей средневековой жестокости сцена разыгралась возле гаража, под широким навесом, где хранились канистры с дизелем и всевозможные механические приспособления, необходимые для ремонта колёсной техники. Площадка освещалась двумя прожекторами, и утечь с неё незамеченным не представлялось возможным. Испитой взор англичанина был по соколиному остёр, подмечал все нюансы. Такой спуску не даст.

Верный наперсник Авеля тут же вынул из его рук и разрядил оружие.

– Тебе не надо принимать в этом участия, – прошептал он. – Англичанин хочет повязать всех преступлением, потому что казнь русских – это преступление, которое никогда не простится. К тому же они, как мне кажется, и не военные.

Авель сомкнул веки, пытаясь отгородиться от ада. Он затянул тихо, себе под нос песню. Кажется, то была «Дивлюсь я на небо – та й думку гадаю». Ему хотелось слышать только собственный голос и слова Михаила Петренко, а не вопли истязаемых «москалей». Авель чувствовал и присутствие своего опекуна. Тот стоял совсем рядом, навалившись на Авеля плечом.

Через несколько минут Авель не услышал, но почувствовал, что вопли пленных затихли. Тогда он осторожно приоткрыл один глаз, затем второй. Его взгляд уперся в складчатое и смуглое лицо английского инструктора. Тот смотрел на Авеля внимательно. Примерно с тем же выражением посетители в музее рассматривают живописные полотна малопонятных им постмодерновых художников.

Да, англичанин рассматривал Авеля, как неодушевлённый предмет, и это обстоятельство заставило его вспомнить об огромном тесаке за голенищем. Но способен ли он, сможет ли воткнуть лезвие в глотку англичанина?

Пленники лежали в свете прожекторов неподвижно. Авелю уже доводилось видеть мертвецов. Он уже научился отличать неподвижность спящего или впавшего в беспамятство человека от мёртвой неподвижности тела, разлучённого с душой. Всего их было пятеро, но один отличался от четверых своих товарищей. Прерывисто, неровно он всё ещё дышал.

Англичанин проследил направление взгляда Авеля и произнёс:

– One москаль жив. Сожгите его.

И он указал дулом автомата на канистры, выставленные в ряд у стены гаража.

– Какой в этом смысл? – проговорил опекун Авеля. – Остальные мертвы. Истязать их страхом не получится. А этот… Он без сознания. Какой смысл его жечь?

– Humanism? – усмехнулся англичанин.

– Здравый смысл, – возразили ему. – Соляра – необходимый на войне ресурс. Зачем тратить его попусту?

Говоря так, опекун крепко удерживал Авеля за запястье. Он был прав, потому что намерения его подопечного поменялись. Авель более не намеревался отгораживаться от этой ужасной ситуации. Левой рукой он выхватил из-за голенища нож, правую вывернул из клешни своего непрошеного благодетеля.

Авель сделал шаг вперёд, когда кто-то уже выхватил из ряда полную канистру. Самый ретивый или самый свирепый? Англичанин отскочил в сторону, когда Авель налёг грудью на ствол его автомата. Оглушительно щёлкнул предохранитель. Авель подался вправо. Кувырок, оглушительный запах свежей крови. Он смог побороть дурноту. Он сумел одним ударом в шею добить пленного. Прежде, чем потерять сознание, он убедился, что «москаль» мёртв.

Они говорили по-английски, не подозревая, что Авель понимает каждое слово.

– Кто этот дурачок? Он тоже русак? Ах, у вас тут всё так перепутано. Не поймёшь, где русский, где украинец.

– Это сын богатого человека. Говорят, его отец торгует оружием и имеет фабрику по производству снарядов в Канаде.

– Ну, тогда он точно украинец, но только сумасшедший. Впрочем, все богатые сынки одной национальности. Космополиты! А что такое космополит? Космополит – это слюнтяй и псих в одном лице. Он не выдержал вида крови… ах-ах-ах!!! Он не пожелал видеть настоящего допроса! Бррр…

И англичанин расхохотался.

– Я думаю, Гречишников оботрётся. Это пройдёт у него, – проговорил собеседник англичанина.

– Нет. От него надо избавляться. Отослать к папочке в Канаду.

– Папочка его в Харькове, и это человек с большими связами…

– В Украине все коррумпированы. Продаётся и покупается всё.

– При СССР отец Святослава Евгеньевича Гречишникова занимал высокое место в цеховой иерархии. Джем. Не слышали? Цеховики в то время являлись своеобразной элитой преступного мира. Джем слыл человеком с большими связями в самых высоких кругах. Способность завязывать связи с самыми различными людьми Святослав Гречишников унаследовал от своего отца.

– Украина – очень коррумпированная страна, – повторил англичанин.

– Мы живём по своим понятиям, – возразили ему.

– А надо жить по закону!

– Понятия – это и есть закон. Ссориться со Святославом Гречишниковым тут никто не будет. В Харькове, в конце бывшей улицы Карла Маркса, ранее Момрарской, а нынче улицы академика Ефремова, есть заведение с психиатрическим уклоном. Там за плату можно получить отдельную палату…

– Да ты дока в таких делах!..

– Станешь тут докой! Там уже обретаются двое наших. Пусть сынок Гречишникова к ним присоединится.

Авель смотрит в окно. Сквозь посеченные кроны тополей проступает остов полуразрушенного дома – обычная, тривиальная двенадцатиподъездная девятиэтажка превращенная ночным прилётом в символ этой войны: два подъезда обвалились, выбитые окна, как распахнутые в крике ужаса рты. Над завалами железобетонных конструкций муравьишками копошатся люди в светоотражающих жилетах.

Авель слышит голоса в соседних помещениях. Это медицинский персонал обсуждает подробности ночных событий. Говорят о том, что этой ночью Харьков сильно пострадал. На все завалы не хватает рук, разбирают медленно, а под завалами всё ещё могут находиться люди.

Тогда Авель решился. Он шёл по широким коридорам больницы, интуитивно определяя дорогу к выходу. Вдоль стен на скамьях сидели мужчины разных возрастов с перевёрнутыми, искажёнными болезнью лицами. Некоторые беспорядочно бродили, как броуновские частицы, из конца в конец коридора, от запертых дверей в палаты к окнам и обратно. Авель понял, что в дневное время пациентам психиатрической клиники находиться в палатах запрещено и только для него, сына Святослава Гречишникова, было сделано исключение. Однако никакие праздные догадки и умозаключения не собьют человека, у которого есть цель. А целью Авеля Гречишникова являлась девятиэтажка за больничным забором и погребённые под завалами люди.

Авель беспрепятственно вышел из больничного корпуса, но на КПП пришлось объясняться. Охранник отнёсся к его намерениям с сочувствием. Он лишь позвонил кому-то, прежде чем выпустить Авеля наружу.

Начальник спасателей, обладавший звонким командирским баритоном, оценив крепость его мышц, выдал ему светоотражающий жилет, каску и респиратор, указал место приложения усилий.

Спасатели работали слаженно, переговариваясь только по мере необходимости. Через несколько минут Авель уже знал всех по именам. Время от времени кто-то из них присаживался передохнуть, закуривал, жадно пил воду из пластиковой бутылки. Авель замечал на лицах новообретённых товарищей смертельную усталость на грани полной опустошённости. Лишь немного передохнув, они снова принимались за дело, словно двужильные карабкались по горе осколков, где вручную, где инструментом гнули арматуру, цепляли крючья лебёдки, ворочали тяжёлые железобетонные глыбы. Время от времени командирский баритон объявлял минуту тишины, и тогда всё затихало, превращаясь в слух. В такие минуты Авелю становилось страшно. Он желал погребённым под завалами мученикам мгновенной смерти, без осознания своей страшной доли, без последних мук сдавленного, израненного металлом арматуры тела.

За тяжёлой работой позабылись злоключения последних недель. Да какие там злоключения? Ну, стрессанул немного. Но руки-ноги-то целы, а остальное как-нибудь забудется. К злодейству он непричастен. Нет, не причастен!

От долгой работы его руки покрылись ссадинами, под ногтями запеклась кровь. За что бы он ни ухватился, на всём оставались его кровавые отпечатки. Но это всё не страшно. Это искупление. Впрочем, несколько фальшивое искупление, ведь больше всего он боится обнаружить тело человека, мертвеца, принявшего мученическую смерть. А превыше этого он боится наткнуться на живого ещё человека. Увидеть страдание снова? Нет, такой доли для себя он не желает, но и уйти с завала он не может, ведь другие спасатели уже привыкли надеяться на крепость его тела. Он, Авель Гречишников, большое подспорье на такой тяжелой работе.

Авель попытался молиться, но с непривычки молитва не шла на ум. Запеть? Но что же? Надо что-то оптимистическое. «Луч солнца золотого»? Пожалуй, нет.

– «И пусть под ноги одни ухабы судьба, как прежде, бросает мне. Ей благодарен за то хотя бы, что я летаю ещё во сне…»[7] Голос Авеля хрипел, дыхание сбилось, когда он, напрягая жилы, сдвигал в сторону тяжёлый обломок.

– Что же ты замолчал, сынок? Там был ещё припев, – проговорил кто-то совсем неподалёку. – Песня из фильма «Земля Санникова»?

– «И солнце всходило, и радуга цвела, всё было, всё было, и любовь была…»

Голос хрипел, срывался, не слушался, но кто-то рядом уже подпевал. Авель возвысил голос.

– Пылали закаты, и ливень бил в стекло. Всё было когда-то, было да прошло…

Сердце билось в рёбра. Он по-собачьи, ногтями отбрасывал обломки. Чьи-то проворные руки помогали ему. Чьи-то голоса подпевали довольно стройно. Кто-то уже пожимал и гладил выглянувшую из-под цементного крошева серую руку. В ответ она пошевелила пальцами. Они удесятирили усилия. Кто-то ломиком отвалил кусок старого железобетона, и они увидели лицо страдальца. Оно было так же серо, как и всё на этих скорбных руинах. Кто-то дал страдальцу напиться. Кто-то суетился и грёб, как такса в охотничьем кураже.

– Парнишка, ты пой, – прошептали серые губы. – Если б ты не пел, я уж и помер бы наверное.

Что же петь? Авель раздумывал недолго.

– «Счастье вдруг в тишине постучалось в двери. Неужель ты ко мне? Верю и не верю. Падал снег, плыл рассвет, осень моросила. Столько лет, столько лет где тебя носило?»[8]

Кто-то хрипел и ругался. Кто-то крошил ломиком осколок плиты на более мелкие фрагменты. Вот из каменного крошева показались плечи страдальца. Вот выпросталась наружу вторая окровавленная рука.

– Тяни его!..

– Носилки! Где врач?!!

– «Столько лет я спорил с судьбой ради этой встречи с тобой! Мёрз я где-то, плыл за моря. Знаю – это было не зря…»

Страдальца унесли. Авель повалился сначала на живот, потом перевернулся на бок, а потом и на спину. В поясницу впился твёрдый осколок. Глаза уставились в зияющее бесстыдно голубое небе. Губы предательски дрожали. Щёки увлажнились.

– Не напрасно. Не напрасно было… – бормотал Авель.

– Поднимайся. Я помогу тебе, сынок…

Авель обернулся на знакомый голос. Отец! Как он оказался тут?

– Работать голыми руками опасно, – проговорил Святослав Гречишников, потягивая ему брезентовые рукавицы.

Какое-то время они работали плечом к плечу, переговариваясь только по мере необходимости. Наконец командирский баритон снова объявил минуту тишины. Они стояли, склонив головы. Слушали. Минуты текли в полной тишине. Потом старшие решили продолжать разбор с помощью экскаватора, а отец и сын отправились восвояси.

Они вернулись в палату. Авель обмыл окровавленные руки. Кто-то в белом халате протянул ему склянку с перекисью водорода, и он обработал ссадины.

– Ты ранен? – спросил отец.

Авель кивнул.

– Рана болит?

Надо что-то ответить отцу. Сказать правду? Он поднял голову, желая встретиться с отцом взглядом, и понял, что тот осматривает его, выискивая следы ранений.

– Тебе наложили повязки… Я так понимаю, рана оказалась легкой… – В тоне отца слышалась приятная Авелю озабоченность.

– В физическом смысле ран нет, – проговорил Авель. – Я дал согласие отправиться сюда, потому что… потому что… это безумие…

Отец выдохнул, тяжело опустился на постель рядом с ним и проговорил:

– Да, я знаю. Тут двое ваших из «Кракена». Один всё время молчит, а другой… Это страшная война случилась с нами. Страшная.

Они очень похожи, отец и сын Гречишниковы. Оба среднего роста, но коренастые, с широким и тяжёлым костяком, с обильными светло-русыми шевелюрами на головах. Их похожесть не ограничивается внешним сходством. Авель чуть более хрупкий, ранимый, чувствительный, но такой же решительный, твёрдый. Мужик.

– Наше поколение шестидесятников пережило многое. Как там поёт этот татарин на лицо, но с фамилией хохляцкой? «Раньше был ты хозяином империи, а теперь сирота»? Так вот, мы – поколение сирот – хотели, чтобы у наших детей, бумеров, жизнь была посчастливей нашей, и перестарались…

Авель пожал плечами:

– Разве можно быть слишком счастливым? – проговорил он. – Счастье либо есть, либо его нет. Разве можно быть слишком счастливым?

– А ты помнишь, как говорила твоя бабушка? Всё есть, а счастья нет – так говорила она. Счастье – это нажраться хорошей еды, если ты голоден, а не лопать деликатесы каждый день. Счастье – это как следует отдохнуть после плодотворного труда, а не нежиться весь день напролёт семь дней в неделю. Когда нечего хотеть, разве это счастье? От такой жизни человек становится вялым, инфантильным, тупеет. Это с одной стороны. С другой – он боится утратить привычный комфорт, а потому… Крысы в таких условиях перестают размножаться. Я в двадцать пять лет первый раз стал отцом, и это не рано. Тебе тридцать, и мне бы хотелось узнать: где твоя женщина?

Авель вспыхнул. С одной стороны, он был счастлив тем, что через столько лет его суперзанятой отец вдруг заговорил с ним по-человечески. С другой…

– У мужчины должна быть постоянная женщина, – проговорил отец. – Хотя бы одна…

Отец прервал сам себя на полуслове, задумался о чём-то. Кожа на его лице собралась складками, губы сложились в забавную гримасу, и Авель вдруг понял, что очень-очень, больше чем кого-либо на свете, любит этого человека.

– Ты сказал «хозяин империи»…

– Да…

– Мне не совсем понятно, какую империю ты имел в виду.

Лицо отца разгладилось, снова сделавшись обычным – замкнутым, непроницаемым.

– Ту самую, которую имел в виду Юрий Шевчук. Удивлён? Все шестидесятники, да и семидесятники тоже – о стариках я уж и не говорю! – дети совка. Все мы, от Алексея Николаевича Косыгина до самого распоследнего вора, в прошлом – хозяева империи.

– А мы?

– Бумеры? Мозги промыты, но в остальном…

Отец уставился на Авеля. Его лицо ровным счётом ничего не выражало, но голубые глаза-буравчики сверлили голову Авеля, как две бормашины.

– Вы не креативны, – проговорил отец после короткого молчания. – Одурманены, но небезнадежны. Сегодня я наблюдал, как ты вытаскивал этого страдальца… Такая самоотверженность: руки изранены, смертельно устал, но не отступил. А ещё ты пел.

– Ну да! И что?

– Меня удивил не только репертуар, но и аранжировка.

– Ничего удивительного. Репертуар с твоей флэшки, которую ты оставил в моём «ягуаре», ну а аранжировка… Ты знаешь, я не Муслим Магомаев. Не те вокальные данные, вот и приходится выкручиваться…

Отец присел на койку. Архаичная металлическая сетка, на которой лежал тощий ватный матрас, заскрипела. Авель хотел бы сказать отцу, как любит его, но тот, казалось, был где-то далеко, не дотянешься.

– Ты намерен остаться здесь ещё на одну ночь? – быстро спросил отец, думая о чём-то своём.

Нынче он удостоверился в том, что его сын, как ему казалось, в надёжном месте, в удовлетворительном состоянии. В таком случае он, Святослав Гречишников, может заняться другими, белее важными делами.

– Не знаю… – пробормотал Авель, не надеясь более вернуть себе внимание отца.

– Ты мог бы отправиться в аэропорт отсюда. Вещи твои я пришлю…

– Рейс до Торонто? – усмехнулся Авель.

Ну вот! Всё вернулось на круги своя, и отец опять стал прежним, непререкаемым, непробиваемым.

Авель повалился на койку, демонстративно повернулся лицом к стене.

– Инфантильность, – буркнул отец. – Против родителей бунтуют в четырнадцать, а тебе уже тридцать.

Архаичная металлическая сетка дрогнула и заскрипела. Авель понял: время свидания исчерпано, и Святослав Гречишников намерен отправиться по своим делам.

– Прохлаждаться в психиатричке – это в духе времени. Мода! – воскликнул Святослав Гречишников, прежде чем энергичным твёрдым шагом выйти за дверь.

Авель обернулся. На тумбочке возле кровати лежал билет на рейс Харьков – Торонто, как и следовало ожидать, через Стамбул. Какая пошлость! Авель скривился. Всё по старинке. Всё на бумаге. Он достал из кармана айфон. Защёл в почту, чтобы ещё раз проверить дату и время вылета. Всё в порядке. Рейс на Тель-Авив отправляется послезавтра днём. Отцу он напишет из самолёта. Извинится, объяснится и так далее. А пока он ещё полтора суток будет, как выразился отец, «прохлаждаться в психиатричке». По крайней мере, здесь с него никакого спроса. Здесь поступай, как знаешь. Впрочем, вокруг много ещё целых жилых домов, а у противника много бомб и ракет…

Авель улетел в Тель-Авив с четырьмя своими товарищами (ударник, гитара, клавишник и звукооператор). Пришлось всем оплачивать перелёт и подъёмные. Транспортировка аппаратуры также влетела в копеечку. Авеля поддержала мать, выразившая полную солидарность с таким решением сына.

Отцу Авель написал уже из Тель-Авива.

«Напрасно, – ответил тот. – Торонто лучше. На Ближнем Востоке скоро разразится такая война, что столкновение русских друг с другом покажется миру сущей ерундой. Так что берегись».

Этим заявлением участие отца в делах сына не ограничилось. За сообщением последовала значительная сумма денег, а ещё позднее в аэропорт имени Бен-Гуриона приземлился так называемый «директор». Очередной клеврет и спасатель. Безымянный, никогда не выходящий из тени человек, оказался талантливым администратором и скоро дела артиста A'vel и его труппы пошли в гору. Оригинальное исполнение советских песен на русском языке чрезвычайно понравилось жителям крошечного Израиля. A'vel – теперь он даже мысленно именовал себя таким образом – разъезжал с юга на север и обратно вдоль средиземноморского побережья. Он завёл блокнотик с листами в клетку, на которых вместо автографа или контрамарки рисовал брошенный в Харькове «ягуар». Эти его автографы пользовались таким же успехом, как песни Соловьёва-Седого, Фрадкина и Пахмутовой в его исполнении. Сборы группы становились всё богаче, а отели, где они останавливались всё комфортабельней. A'vel уже подумывал о покупке собственно жилья. Только с локацией никак не мог определиться. Север Израиля с его пустоватыми городами его не устраивал. «С Хезболлой не шутят», «Хезболла – серьёзные ребята» – так говорили израильтяне. Эти слова и безлюдье городов на севере Израиля – вот всё, что напоминало о словах отца, пророчивших войну на Ближнем Востоке. Тель-Авив раздражал Авеля своей мусорностью. Яффо – город для очень богатых, а Авелю не хотелось одалживаться у отца. Он остановился бы на Ашдоде, но жильё в первой прибрежной полосе так же дорого, как в Яффо, а иные варианты душу не радовали. Шагая по бесконечному пляжу, вдыхая средиземноморский бриз, Авель с замиранием сердца вспоминал дачу бабушки под Харьковом, густую тень в зарослях акации, цветущий жасмин, сирень, яблочный и медовый Спасы, купание в зеленоватой воде лесного озера. В детстве лето под Харьковом казалось ему порой слишком жарким, но что такое северное лето по сравнению с пышущей зноем Святой землёй?

В Израиле лето длится восемь-девять месяцев. Остальное время царит весна. Зимняя одежда не нужна. Жизнь под раскалённым небом однообразна: либо тепло, либо жарко. Население Израиля, вне зависимости от того, арабы это или евреи, одинаково воинственно и меркантильно. И арабы, и евреи – все на одно лицо, как цыплята из одного выводка. Если уж строить собственную, отдельную от отца жизнь, то где-нибудь на среднерусской равнине, между Харьковом и Белгородом, среди яблонь и акаций, под пение соловьёв, без суеты. И чтобы дом с окнами в поле, а за полем сизая полоска леса. И лес и после всегда разные: зима, весна, лето, осень – всё разные настроения, разная пища, иной образ жизни. Но как же быть ему, Авелю, если именно сейчас в его родных местах злые люди раскочегарили такую кровавую баню, каких давно не бывало? Да и где взять подходящую женщину? Ведь без женщины дом с окнами в поле так же пуст, как вечно жаркий Израиль.

И в Тель-Авиве, и в Ашдоде Авель видел множество красивых женщин – и ни одна из них не выглядела одинокой, каждую сопровождал статный красавец или носатый карачун, патлатый и с огненным взором. Ему вспоминался восторг юной рыженькой русачки. Девчушка лет шестнадцати как-то раз попросила у него автограф. Она протягивала какой-то буклет, но Авель поступил по-своему. Вырвал из блокнота листок в клетку, чтобы явить миру очередной свой «ягуар». Девчонка поначалу онемела от счастья. Глаза её сделались глубоки, как озёра, веснушчатое личико порозовело. А потом Авель украдкой подсмотрел, как она записывает и отправляет кому-то сэлфи.

– Это мой любимый артист, – лепетала она на камеру смартфона. – Я никогда не была так счастлива… никогда…

Он сделал на несколько минут – а может быть и дней, и недель – счастливой юную русскую девушку, влюбленную не в него, но в созданный им спонтанно, по странному наитию, образ. Да, она влюблена в этот искусственный образ, но кто-то же должен полюбить и самого Авеля. Полюбить таким, каков он есть.

Мириам он встретил случайно.

Как любой истосковавшийся по морю северянин, прибыв в Ашдод весной, когда купальный сезон ещё не открыт, он первым делом бросился к морю. Пусть температура воды 17 градусов по Цельсию. Пусть свежий ветерок задувает под полотенце, разгоняя по спине рои мурашек. Разве северянина это остановит? Едва обсохнув, Авель снова и снова кидался в голубую рябь. Отплёвывался и фыркал, наслаждаясь горько-солёным вкусом средиземноморской воды. Его азарт подстёгивали нестройные, но искренние возгласы случайных, но благожелательных зрителей. Его азарт одобряли, и это являлось предвестием большого успеха.

Поначалу Авель не обращал на них внимания. Право слово, экая деревенщина. Шли по пляжу своей дорогой, но вот остановились и глазеют, и смеются, и хлопают в ладоши, будто не Авели узрели, а тридцать трёх богатырей с Черномором во главе. И весь их Израиль не страна, а крошечное еврейское местечко, неопрятное, замусоренное, обычное, как рваная застиранная юбка. В Украине таких местечек сотни. Всё-всё у них в Израиле обычное, не заграничное: и товары в магазинчиках, и толпа на улице говорит с кременчугским акцентом, и запах в общепите, как в какой-нибудь студенческой столовке, а туалеты в супермаркетах грязней, чем где бы то ни было.

Вот только море…

Нигде между Харьковом и Ужгородом вы не найдёте такого моря, такого неба, такой горько-солёной свежести, такого песка и таких камешков под ногами. Чёрное море и Азовское не в счёт – это совсем другие моря.

Авель выскочил из воды в пятый раз. Тело приятно горело. Он смеялся. Он пел. Не голосом пел, но душой:

– «Если бы парни всей земли вместе собраться однажды смогли – вот было б весело в компании такой, и до грядущего подать рукой…»[9] Подхватывая полотенце и не переставая петь, он подмигнул смуглой, поразительно красивой и очень юной девушке. На такую стыдно глазеть, и Авель отвёл глаза.

– «Парни, парни, это в наших силах – землю от пожара уберечь. Мы за мир, за дружбу…»

Она хлопала в ладоши и подпевала, не всегда попадая в такт. Девушка чудовищно коверкала слова русского языка, но произносила их осознанно, будто действительно понимала смысл каждого слова:

– «…за улыбки милых, за сердечность встреч», – выговорила она.

Ей вторил старик. Высокий и улыбчивый, в волосах больше перца, в бороде – соли, очень смуглый и очень морщинистый, он притоптывал в такт огромными ногами, больше похожими на лапы хоббита, чем на ступни обычного человека. В руках он держал грабли и огромный полупустой пакет для мусора. За плечами его болтался объёмистый, весь в пятнах масляной краски рюкзак, в котором пометился небольшой мольберт. Снаружи болталась пёстрая палитра. Из кармана рюкзака торчал пучок кистей. Белая рубаха стрика была заляпана красками. Кисти его огромных рук также были раскрашены во все цвета солнечного спектра. На тыльной стороне его левой ладони он заметил вытатуированный портрет: знакомое лицо вполоборота, густые усы, крупный нос, волосы со лба зачёсаны назад. Портрет похож на Сталина… Нет. Это не может быть старик Виссарионыч. Это какой-то курдский или ливанский деятель. Нет, не может быть. Да и не похож.

– Меня зовут Мириам, – проговорила девушка, когда Авель натянул на себя шорты и рубашку. – В доме моей бабушки висел ваш портрет.

– Мой портрет? – переспросил Авель. – Но я не знаком с вашей бабушкой.

После того как она сама первая заговорила с ним, он мог рассматривать её невозбранно. Из-под чудовищной клетчатой чалмы на лоб выбежал крутой иссиня-чёрный локон. Глаза и зубы блещут, как чёрные и белые опалы. Смуглые щёки ослепляют гладкой матовостью. Овал лица… Что там говорили поэты про овал? Нежный, правильный, идеальной лепки? Как сформулировать, как описать такую красоту, которую не портит даже ужасная одежда. Вместе с тем между девушкой и её заросшим до глаз чалой бородой спутником наблюдалось очевидное родственное сходство. Эти резиновые тапки, эти бесформенные шальвары, оставляющие отрытыми узкие, унизанные звонкими браслетами лодыжки. Эта растянутая майка цветов рабочей партии Курдистана. Странный наряд для Ашдодского пляжа. Впрочем, отчего же странный? В руке девушка сжимала древко остроги, на которую накалывала найденный на пляже мусор. Оба, и дедушка, и его внучка, работали на пляже чернорабочими. Авель поморщился. Такая красавица – и чернорабочая, сборщица мусора. Кармен, по крайней мере, работала на табачной фабрике, скатывала на своём смуглом бедре сигары, в то время как эта красивей Кармен. На порядок красивей!

Авель сглотнул, ощутив неприятное в своей чувственности любопытство. Она же когда-то, в свободное от сбора мусора время, купается в море. В такие моменты она надевает купальник, как все девушки, или…

Нет, она не может быть, как все. Эта девушка, как Кармен, – эпический персонаж, достойная быть воспетой…

Авель перебирал известные ему мотивы, выбирая наиболее подходящий к случаю и проклиная себя за бездарность – он совсем-совсем не умел сочинять стихов. Из Авеля Гречишникова бард, как…

– Мая мама – курд, – проговорила девушка. – Но она вышла замуж за парня из православной семьи – моего отца. Но мама моей мамы была бойцом Рабочей партии Курдистана и в её комнате висел ваш портрет. Вот такой!..

Лучезарно улыбаясь, она развела руки в стороны. Выходило, что на бабушкином портрете Авель был изображён почти в натуральную величину.

Дедушка поддержал свою внучку.

– В доме моей сватьи было много советских плакатов… – Он немного помедлил, подбирая нужное слово, и, наконец, нашел: – Коллекция, – чётко артикулируя, выговорил он. – Там был и портрет генсека Сталина.