Большие дикари. 100 рассказов о дикой жизни бесплатное чтение
© Алтайчи Бирюев, 2025
ISBN 978-5-0065-9825-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
На горах Большой Равнины,
На вершине Красных Камней,
Там стоял Владыка Жизни,
Гитчи Манито могучий,
И с вершины Красных Камней
Созывал к себе народы,
Созывал людей отвсюду.
От следов его струилась,
Трепетала в блеске утра
Речка, в пропасти срываясь,
Ишкудой, огнём, сверкая.
И перстом Владыка Жизни
Начертал ей по долине
Путь излучистый, сказавши:
«Вот твой Путь отныне будет!»
(Генри Лонгфелло «Песнь о Гайавате», 1855 г.)
Великая Папуасия
Меня всегда удивляла одинаковая реакция совершенно разных людей на слово «индеец». Все, как один, начинали высокомерно так улыбаться и хлопать ладонью по губам, издавая псевдо-индейские кличи: «Улюлю!»
Раньше обычно это как-то даже меня раздражало. Сейчас думаю, что людям этим, наверное, виднее – потому, что они сами как индейцы.
Не те, несущиеся в галопе по вольным прериям раскрашенные свободолюбивые конные воины, а, скорее, индейцы как обманутые наивные аборигены.
Лишённые своих прав на землю, живущие в материально-угловатых городских резервациях. Дикари по своей природе, обёрнутые в расписное целлофановое одеяло прогресса. Теряющие истинную веру и цель в жизни из-за призрачного сиюминутного блеска. Выменивающие на бисер моды и бусы мейнстрима свою персональную индивидуальность. Забывающие свои традиции, язык и родственные отношения в поисках чего-то сакрально-иноземного. Скачущие вокруг мизантропического костра всеобщей ненависти, разбрызгивая токсичную слюну зависти и злобы.
Божок этих вымирающих дикарей – это зеркало эгоизма, ему и поклоняются отныне.
Живи и процветай, Великая Папуасия!
Восходящее солнце
Родился я в далёком 1968 году в Ростове-на-Дону, в славной и великой стране СССР.
Ростов моего детства был небольшим зелённым городом, который только начинал расстраиваться и расти на высоком правом берегу, вальяжно текущего через бескрайние степи, Батюшки Дона. Моё детство как раз и проходило в недавно построенном западном жилом массиве, который впоследствии стал для нас Диким Западным. Наша пятиэтажка была предпоследняя, эдакий форпост, граничащий с промзоной, обширным садоводством и совхозом «Нива».
В детстве любая живность, проживающая в степях, была нам известна.
После дождя, неведомо откуда, лужи заполнялись головастиками, лягушками и земляными червями. Ласки, змеи, жабы, ящерицы, ёжики и суслики тоже встречались. В небе реяли различные виды стрекоз («иголочки», «пожарники», «богатыри»), шмели, пчёлы и несметные облака бабочек. Выше обитали любимые ростовчанами ручные голуби и дикие, стрижи, ласточки, совы, сычи, а также ястребы, орлы и копчики.
Жители молодого Западного высаживали возле домов абрикосы, вишни, грецкий орех, крыжовник, смородину и малину, чем потом лакомилась вся детвора на летних каникулах. Ряды балконов на пятиэтажках заплетали виноградные лозы, из-за которых порой и дом казался зелёным холмом.
Много было вокруг строящихся домов, где ребятня скакала и прыгала, играя в прятки и лова, частенько ломая кости конечностей при плохо расчитаном прыжке или неудачном падении. В целом окружающее весьма способствовало появлению детских индейских дворовых племён, как грибы проросших после выхода на большие экраны кинотеатров Советского Союза вестернов киностудии «ДЕФА» и фильмов про Виннету.
Детвора тогда вообще была восприимчива ко всему впечатляющему, что скрашивало их уличную полудикую жизнь. Телевизор имел тогда лишь два канала и те в основном носили информационную тематику. Были конечно мультики, «Клуб кинопутешественников», «В мире животных» иногда проскакивали хорошие приключенческие фильмы, но этого не хватало, поэтому вестерны сразу стали очень популярны, и не только среди детей.
Книги тоже занимали достойное место у ребятни и взрослых, правда, хорошие было сложно достать и вообще книги были в большом деффиците. Многие записывались в библиотеки, некоторые менялись, а уж у счастливчиков были свои небольшие домашние библиотеки, собранные родителями, и они считались зажиточными, богатыми людьми.
Моё «знакомство» с индейцами произошло, наверное, как и у всех через великое чудо синематографа. Общество было очень коллективно, ни быт, ни должности, ни гаджеты не разделяли особо народ. И любая мода или увлечение были «заразны» и охватывали большие слои населения. Когда на тебя с обложек журнала «Советский экран» или афиш кинотеатров зорко взирает мужественное лицо Гойко Митича, то трудно не поддаться всеобщей истерии вокруг индейцев. Официальные советские власти тоже их поддерживали, считая колонизацию Америки примером кровавейшего геноцида целой расы и использовали печальные страницы этой истории для политической борьбы. В общем, ещё до моего глубокого погружения в мир краснокожих, индейцы были вокруг и всюду, в кино, книгах, журналах, политических передачах и газетах, особенно после восстания 1973 г. активистов «Движения Американских Индейцев» в резервации Пайн-Ридж, в самом сердце лоснящегося от достатка и комфорта капиталистического мира.
Летом школьники были предоставлены сами себе, и если не были у бабушек в деревне или в пионерлагерях, то оккупировали улицы с утра и до самой темноты. Кормились тут же дарами природы, иначе, если проявил слабость или малодушие и повёлся на кусок ливерухи, то можно было уже не выйти обратно. Там-то и играли в разные игры. Белых и красных, казаков-разбойников, фрицев и наших, индейцев и ковбоев. У нас тоже было своё дворовое племя, мы делали налобные повязки с кусочками меха и перьями, строили вигвамы из картона летом и из выброшенных новогодних ёлок зимой, имели имена.
Не могу точно сказать дату, когда я полностью погрузился в индейство, но помню, что после прочтения книги из школьной библиотеки «Таинственные следы» Сат-Ока мир разделился на до и после. Эта детская и во многом наивная книга (нынешний взгляд, конечно же) что-то перешёлкнула во мне, какой-то выключатель-кнопку, которую так безуспешно искал Урри у Электроника. Будто открылся занавес, а за ним чарующий, красивый, неведанный мир, полный настоящих приключений, истинных чувств, искренних взаимоотношений и волшебства дикой природы. И всё это вписалось в одно слово «индеец», которое далее производило на меня странное чарующе-магнетическое притяжение, пока ещё неизученное современным легионом всяческих новомодных доморощенных психологов.
Вся последующия жизнь была выстроенна (хотел я или нет) от того самого магического момента. Все личностные отношения, мои действия и значимые шаги так или иначе были связанны с тем детским перевоплощением и пропущены через призму индейского восприятия. Отмечу сразу, что больше всего меня манило их мировосприятие, их обустройство мира и взаимоотношений, ну и конечно же свободная жизнь на лоне природы, трудная и суровая, но полная захватывающих дух городского мальчишки приключений.
Однако формирование моей индейской вселенной произошло не сразу, а по мере поглощения информации, связанной с их культурой, бытом и историей. Романтический образ «благородного дикаря», взращённый кем-то однажды в литературе и публицистике, был умело подхвачен и практично использован в последующих художественных книгах и фильмах. Сейчас понятно, что это именно «образ», но в жизни все, так или иначе, идут за каким-то образом, стремятся к какому-то идеалу и тот образ ничем не отличался от других. Помимо пионер-героев и ударников коммунистического труда мне, наверное, нужен был и такой вот идеально-романтический свой собственный.
Меня вообще с детства угнетали просчитанные кем-то мои заведомо однообразно-серые (как у всех) жизненные этапы: ясли, детсад, школа, институт-техникум, семья, работа, пенсия, смерть. Типа, смирись и будь как все, за тебя уже просуетились, живи- поживай да добра наживай. А где, собственно, жизнь-то, где познание безграничного и неоднозначного мира личностью? Ничего страшнее такой размеренной унылой скуки для меня не было. Другое дело мир красочных фантазий и грёз, куда уносили меня прочитанные книги.
До класса шестого моё увлечение индейцами воспринималось нормально и родичами и ровесниками, но повзрослев, многие сверстники уже стали считать меня чудаком, задержавшимся в детстве. Уличная компания – довольно жестокая среда и мне приходилось выслушивать кучу обидных дразнилок-прозвищь и отстаивать своё мировосприятие в многочисленных потасовках и драках.
Вскоре я стал скрывать своё увлечение индейцами и про него знали лишь немногие дворовые и школьные друзья. В тот период я стал всё больше любить одиночество, спокойно погружаясь в упоительные приключения из книг.
За нужными книгами у меня была настоящая облавная охота. Я раз в две недели обходил все книжные и букинистические магазины города, а по выходным ездил на книжную толкучку. Там на сэкономленные деньги, которые мне давала мать на школьные обеды, покупал у спекулянтов искомые экземпляры и потом надолго погружался в описанный там сказочно-захватывающий мир. Я брал в библиотеках, выменивал у друзей нужные книги, выдуривал у девчонок одноклассниц, обольщая и охаживая их месяцами. Первые книги, появившиеся у меня, были не про индейцев, а о ребятне, играющей в индейцев (А. Анисимова «Рюма в стране ирокезов» и Стевана Булайича «Ребята с Вербной реки»), только ещё больше разогревшие мой «аппетит» к индейцам.
И понеслось, и поехало, это было сродни навязчивой маниакальной идее.
До сих пор не могу забыть, как в одном захудалом книжном отделе букинистики нашел книгу по особенностям фонетики языка индейцев мускогов-криков, сугубо научный труд каких-то советских учёных-лингвистов. Тогда у меня не хватило денег, а когда поднакопил и приехал позже, книги уже не было. Невероятно горькое разочарование.
Кстати, десятилетия спустя, уже общаясь с первыми индеанистами Советского Союза, я ни разу от них не слышал о такой книге. Я мог бы стать её единственным гордым владельцем, но не срослось, не срослось.
Благодаря моим походам по магазинам и книжным толчкам города личная библиотека росла и знания структуировались, выкристаллизовывая суть индейского (книжного) мировосприятия.
Мастерил я также мокасины, томагавки, луки и прочие неизменные атрибуты любого индейца. Так, приобретя на книжном рынке книгу «Песнь о Гайавате» Генри Лонгфелло с иллюстрациями Ремингтона, я сделал свою первую курительную трубку-калюмет. С Серёгой Лютовым (Крыло Орла) мы вырвали тростник-эпоква в Рябининой балке за областной больницей и я, обмотав его смоченными в клее разноцветными нитками, сделал из него длинный чубук. А потом из красной глины, в которую я подмешал собственной крови для пущей магичности, мы сделали чашечку, укрепив её на огне. Я до сих пор помню, как мы зимой пошли в далёкую лесопасадку в заснеженном поле возле бывшего совхоза «Нива», разожгли костёр и раскурили нашу настоящую Трубку Мира.
Мой индеский мир тогда базировался на вычитанной (высмотренной) доступной информации и общении с парой друзей из «вымершего» уже дворового племени. По мере взросления вообще стал считать, что больше таких вот, как я, «помешанных» на индейцах и нет больше. До самой армии я больше не светился своим индеанизмом перед уличной компанией, тщательно храня внутри всё таинственное волшебство мира индейцев.
Те книги были подобны кирпичикам, выстроившим стену, отгораживающую мой альтернативный взгляд на мир от общепринятой крепкой, но весьма пресно-блёклой действительности.
Мне до сих пор с завидным постоянством снится сон, словно остаточное наследие того маниакального периода книжных изысканий. Будто я в том или ином магазине (всегда разные) нахожу неведанную доселе книгу или старый потрёпанный фолиант (тоже всегда разные) с кучей картинок, иллюстраций и новой информацией. Во сне ощущаю небывалую радость и неописуемый восторг, с которыми, крепко прижимая желанную находку к груди, я и просыпаюсь.
Вот так взошло индейское Солнце, указавшее, осветившее и согревающее весь дальнейший мой жизненый путь.
Типи