Царь-инок бесплатное чтение

* * *

Виктор Александрович Иутин родился 29 июня 1992 года в украинском городке Казатине, куда его семья бежала из охваченного войной Приднестровья. Детство и юность будущего писателя прошли в городе Тирасполе.

Еще в школе Виктор увлекался историей, коллекционировал книги о русских царях, интересовался их генеалогией, а в девятом классе, под влиянием только что прочитанного «Тихого Дона» М. А. Шолохова, задумал написать свой первый роман – о Гражданской войне в Бессарабии. В нем должно было рассказываться о непростой судьбе этого края в 1918–1921 годах, когда Тирасполь, родной город Виктора, переходил из рук в руки – им поочередно владели немцы и большевики, румыны и петлюровцы, французы, поляки и белогвардейцы. Но в ходе работы над произведением Виктор понял, что не сможет в должной форме осветить эти события, и потому отложил написание книги на неопределенный срок.

В 2009 году Виктор поступил в Санкт-Петербургский политехнический университет на специальность «Издательское дело и редактирование». Уже тогда, совмещая учебу и игру в рок-группе, Виктор пробует написать повесть о самарском губернаторе Иване Львовиче Блоке, убитом революционерами в 1906 году. В планах Виктора эта повесть должна была стать частью романа о Гражданской войне в Бессарабии, но так и осталась лишь на страницах черновика. Сам роман за годы учебы в университете множество раз переписывался заново, но работа над ним откладывалась вновь. По состоянию на 2024 год роман так и остается незавершенным.

По окончании университета, под влиянием «Проклятых королей» М. Дрюона и «Государей московских» Д. М. Балашова, Виктор задумывает написать цикл произведений о Смутном времени, где главным персонажем хотел изобразить выдающегося полководца Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, который в возрасте двадцати с небольшим лет уже одерживал блистательные военные победы и спас целую страну. Согласно плану автора, повествование начиналось от времени правления Ивана Грозного, ставшего предтечей великой Смуты. Изначально Виктор не собирался писать об этой эпохе, и без того широко освещенной в литературе, но чем больше он погружался в изучение источников о Смуте, тем яснее понимал, что без изображения царствования Иоанна невозможно в полной мере объяснить поступки героев Смутного времени, от которых зависела судьба целого народа.

Зачастую Иван Грозный изображается в литературе довольно хрестоматийно, в духе А. К. Толстого и Н. М. Карамзина. Этого Виктор в своем романе пытался избежать, и потому основными источниками в работе стали исследования историков Р. Г. Скрынникова и Б. Н. Флори, в течение десятилетий изучавших эпоху Ивана Грозного и широко осветивших концепцию политических событий того времени.

Так началась длительная и кропотливая работа над романом «Кровавый скипетр», продлившаяся более трех лет. Параллельно уже создавалось продолжение романа – «Опричное царство». Несмотря на то что издательства отказывались принимать рукописи, а окружение Виктора зачастую убеждало его в бессмысленности этого труда, он продолжал заниматься творчеством, по возможности совмещая его с основной работой. Наконец, в 2017 году издательство «Вече» приняло черновую рукопись романа «Кровавый скипетр», и в 2019 году он был издан. Через полгода, в 2020 году, опубликован роман «Опричное царство», который к моменту издания первого произведения был уже написан. Работа над «Пеплом державы», где показан закат правления Ивана Грозного, началась еще до издания «Кровавого скипетра» и продолжалась два года. Роман «Царь-инок» является продолжением ранее изданных романов и рассказывает о правлении царя Феодора Иоанновича и событиях, происходивших в России на пороге Смуты. В планах Виктора продлить цикл произведений до эпохи царствования Михаила Федоровича Романова. Он желает, таким образом, провести своих героев, воспитанных в темную эпоху Ивана Грозного, через пучину Смуты, к временам, уже не столь отдаленным от России Петра Великого, измененной им навсегда и бесповоротно.

Помимо писательской деятельности, Виктор продолжает заниматься музыкой – он один из основателей и участников электронной группы NISTRIA (https: //vk.com/nistria).

Дорогим и любимым родителям
посвящаю эту книгу

Действующие лица

РЮРИКОВИЧИ

ФЕОДОР ИОАННОВИЧ – царь и великий князь всея Руси

ДМИТРИЙ ИОАННОВИЧ – царевич, угличский князь, младший брат Феодора

МАРИЯ ВЛАДИМИРОВНА – княгиня, дочь старицкого князя Владимира, вдова Магнуса

ЗАХАРЬИНЫ-РОМАНОВЫ

НИКИТА РОМАНОВИЧ ЗАХАРЬИН – боярин, воевода, дядя и соправитель царя

ФЕДОР НИКИТИЧ РОМАНОВ – боярин и воевода, сын Никиты Романовича

ГОДУНОВЫ

БОРИС ФЕДОРОВИЧ – боярин, конюший, шурин и соправитель царя

ИРИНА ФЕДОРОВНА – царица, сестра Бориса, жена царя Феодора

ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ – дядя Ирины и Бориса, один из глав клана Годуновых

МСТИСЛАВСКИЕ

ИВАН ФЕДОРОВИЧ – князь, боярин, воевода, глава Боярской думы

ФЕДОР ИВАНОВИЧ – сын Ивана Федоровича, занял его место

ШУЙСКИЕ

ИВАН ПЕТРОВИЧ – князь, боярин, воевода, глава клана Шуйских

АНДРЕЙ ИВАНОВИЧ – князь, боярин, воевода, родственник Ивана Петровича

ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ – князь, боярин, воевода, брат Андрея Ивановича

ПРИДВОРНЫЕ

БОГДАН ВЕЛЬСКИЙ – боярин, советник и приближенный покойного царя Иоанна

АНДРЕЙ ЩЕЛКАЛОВ – советник государя, глава Посольского приказа

ГРИГОРИЙ ЗАСЕКИН – воевода, основатель Самары, Царицына, Саратова

ДМИТРИЙ ХВОРОСТИНИН – князь, боярин, прославленный воевода

ФЕДОР ШЕРЕМЕТЕВ – придворный, сын боярина Ивана Шереметева Меньшого

ДИОНИСИЙ – митрополит, сторонник князей Шуйских

ИОВ – митрополит, позже – Московский патриарх, друг Бориса Годунова

ПРОЧИЕ

МАРИЯ НАГАЯ – вдова царя Иоанна, мать царевича Дмитрия

ФЕДОР КОНЬ – зодчий, строитель Белого города, Смоленского кремля

НИКИТА ЛОПУХИН – московский стрелец, позже – стрелецкий сотник

ЕРМАК ТИМОФЕЕВИЧ – атаман волжских казаков

ИВАН КОЛЬЦО – атаман волжских казаков

МАТВЕЙ МЕЩЕРЯК – есаул, соратник Ермака, позже – атаман

БОГДАН БАРБОША – атаман волжских казаков

КУЧУМ – сибирский хан

КАРАЧА – мурза, сторонник Кучума

МАМЕТКУЛ – сибирский царевич, полководец, служит царю Феодору

КАЗЫ-ГИРЕЙ – крымский хан

ИЕРЕМИЯ II – патриарх Константинопольский

ДЖЕРОМ ГОРСЕЙ – английский посол, доверенное лицо Бориса Годунова

1 глава

По всей Москве заполошно били колокола, будто сами церкви и соборы настоятельно призывали людей разойтись по домам. Но тщетно! Куда уж тут разойдешься, когда молвят страшное – слуга покойного царя Иоанна Васильевича, Богдашка Вельский, извел самого боярина Никиту Романовича Захарьина, а ныне хочет извести сына Иоанна, Феодора, коего вот-вот скоро должны были венчать на царство.

– Выдай Богдашку!

– Смерть изменнику!

Толпа кричит наперебой, растет, множится на глазах, идет к Кремлю, что уже виден неподалеку в сумерках. Беспощадно разгромлены торговые лавки, откуда-то взялось оружие. По вытоптанной до месива земле уже катят бочки с порохом. Всадники верхом, в бронях, тоже видны среди толпы, и горожан это еще более раззадоривает, коли воины на их стороне. Бряцая оружием, с пищалями на плечах, шагали стрельцы, чавкая грязью. И всюду огни, что освещают опьяненные вседозволенностью лица. Раздают топоры, вилы, ножи, многие уже пришли со своим оружием – собираются брать Кремль штурмом, хватать злодеев. А тут и там стоят голосистые говоруны, собирая вокруг себя целые столпотворения, и молвят страшное – вместо Феодора Богдашка хочет возвести на престол малолетнего царевича Дмитрия, последнего, незаконного сына Иоанна, и возродить опричнину, и это злило более всего.

С шумом, свистом, криками уже подошли к самой Спасской башне, трясли оружием. С кремлевской стены стрельцы, что были, видать, на стороне Вельского, просили людей разойтись по домам, в ответ летели камни, звучали проклятия. Где-то поодаль к толпе вышел сам дьяк Посольского приказа Андрей Щелкалов, который тщетно пытался перекричать рев тысяч глоток и ничего добиться не сумел – люди требовали показать живых царевича Феодора и боярина Никиту Романовича, а Щелкалова едва не забросали камнями и нечистотами – успела увести стража.

Всеобщим ликованием встречена была невесть откуда взявшаяся пушка, ее тащили всей гурьбой к Фроловским воротам, приговаривая:

– Ну, пощупаем сейчас кремлевские стены!

Не помогли и одиночные выстрелы с верхушек стен по толпе, что сначала отхлынула, но затем забурлила с новой силой. Поднимали с земли стонущих раненых, отводили их прочь. Двоих убитых понесли на руках над толпой, будто знамена. Стрельцы, что были на стороне народа, начали палить по верхушкам кремлевской стены и даже кого-то из дворцовых стрельцов смогли убить. Пролилась первая кровь…

Меж тем улицы стали наполняться и зеваками, что наблюдали за восстанием издали, и они, сбитые с толку различными слухами, уже совсем не понимали, кто и против кого ныне воюет там. Сетовали, что без царя Иоанна нет никакого порядка на Руси. Без малого месяц прошел, как он упокоился в Архангельском соборе, а теперь такое происходит! При нем невозможно было представить подобного, и многие, позабыв о его злодеяниях, плакались, мол, осиротели без сильного государя-батюшки! Кто ныне защитит от произвола? И одно озадачивало многих – где в те страшные часы был новый государь, Феодор Иоаннович?

Он же сидел в глубине царского дворца, в своих покоях, взаперти, отослав прочь слуг и вездесущую свиту. Впрочем, покои покидать ему было запрещено – у дверей денно и нощно стояла верная Захарьиным и Годуновым стража. Феодор молился о скором завершении кровопролития, ибо… ибо больше ничего не мог содеять. Супруга Феодора, Ирина, единственная была тогда подле него. И, оборотив к супруге залитое слезами лицо, искаженное страданиями, он бормотал тихо:

– Не хочу так… Не хочу в крови принимать сию тяжкую ношу… Господи, не хочу!

Ирина обнимала его, и Феодор рыдал у нее на плече, каждый раз вздрагивая, когда за окном раздавались очередные выстрелы. Ирине нечего было сказать ему, ибо Феодору никто и никогда не позволит отречься от царского венца: ни всесильный Никита Романович, ни ее брат Борис Годунов. А ведь Феодор не должен был править, не должен! Он другой, он не выдержит, не сумеет. Эта власть, ненужная, ненавистная Феодору, убьет его. Обнимая, Ирина гладила мужа по плешивой голове и лила вместе с ним слезы, жалея его.

А тот, кто мог одним лишь своим появлением окончить беспорядки на улицах Москвы, ждал подходящего часа. Никита Романович Захарьин, великий боярин, дядя Феодора и один из руководителей государства после смерти царя Иоанна, стоял в Благовещенском соборе Кремля, один, в полутьме, не молясь даже, склонив седовласую голову. Здесь было тихо и спокойно, несмотря на то что совсем недалеко, за стеной, уже едва ли не шли бои. И потому его тянуло сюда, в придворный собор, в тишину, коей ему так недоставало в последнее время.

Все же Богдашку Вельского нужно было прикончить сразу (во многом прав был Иоанн, охраняя свою власть!), а не дать подлецу время собрать верные ему силы для свершения переворота. На что надеялся Богдан, заперев Кремль и выставив стрелецкие сотни для его обороны (в то время как государь охранялся людьми Никиты Романовича)? Нагие, родичи последней жены Иоанна и воспитатели его младшего отпрыска, верно, решили, что Богдашка – их последняя надежда, раз уверовали, что смогут посадить малолетнего Дмитрия на престол вместо Феодора. Ну что же, они и не ожидали, как просто людям Никиты Романовича будет поднять весь город в его защиту!

Нешуточная борьба должна была начаться после смерти государя Иоанна! И мятеж Богдашки Вельского – лишь предтеча. Никита Романович был во главе могущественного клана, к коему, кроме князей Голицыных, Троекуровых, Елецких и Сицких, его стараниями примкнули и Годуновы. Борис же сумел переманить на свою сторону своих родичей – бояр Сабуровых, богатейшего князя Ивана Глинского (его супруга была сестрой жены Бориса), легендарного полководца Дмитрия Хворостинина, коему стараниями своими даровал, наконец, боярский титул, и боярина Федора Михайловича Трубецкого, с коим его связывала давняя дружба еще со времен службы в опричнине. Весомая сила! Но противники их были не менее могущественными…

Князь Иван Петрович Шуйский, остановивший под стенами Пскова самого Батория, и опытный царедворец, старый лис Иван Федорович Мстиславский, благодаря изворотливости своей и невероятному чутью уцелевший в страшные годы правления Иоанна, возглавляли другой клан, считавший, что лишь из-за своего княжеского происхождения они достойны вышней власти. На их стороне бояре Воротынский, Куракин, Шереметев, казначей Головин…

Слуга, неслышно подошедший сзади, доложил, что все готово – Вельский сдался. Никита Романович кивнул и, перекрестившись, покинул собор. Спокойным тяжелым шагом он миновал Соборную площадь, слыша издали шум толпы, крики, одиночные выстрелы. В темноте дворцовых переходов появился словно из ниоткуда Андрей Щелкалов, начал с придыханием говорить, что на площади его чуть не убили, когда вышел он туда успокоить людей. Никита Романович не отвечал и не сбавлял шага, Щелкалов едва поспевал за ним, говорил, что прибыл князь Иван Федорович Мстиславский, чудом прорвавшись в осажденный Кремль. Захарьин поморщился, словно дьяк был надоедливой мухой.

Вскоре Никите Романовичу подвели Вельского. Жаль было глядеть на этого смутьяна, еще недавно преисполненного властью и вседозволенностью. Сейчас он весь съежился перед боярином, боялся поднять глаза. Никита Романович, возвышавшийся над ним на целую голову, глядел на него тяжело и пристально, ничего не говоря. Борис Годунов, появившийся тут же, сообщил, что обо всем с Богдашкой договорился, от дальнейшей борьбы он отказался и просит одного – не выдавать его на растерзание толпе. Борис в ожидании взглянул на боярина, ожидая, что тот не переменит данное ранее слово.

– Государю решать твою судьбу. Под стражу его и глаз с него не спускать! – молвил, наконец, Никита Романович и удалился прочь, и в палате сразу стало пусто, будто силой своей боярин заполнял все существующее вокруг себя пространство. Вельский же обернулся к стоявшему позади него Борису и, взглянув на него с болью, проговорил тихо:

– Что же ты? Отчего не поддержал меня? Разве не родня мы? Разве не вместе службу начинали? Вместе бы мы их всех изничтожили…

Борис глядел на него и видел перед собой их молодые годы, службу в опричнине, видел Малюту покойного, что обнимал их обоих за застольем и завещал держаться друг друга, но ничего Богдану не ответил на это, бросив лишь стражникам:

– Уведите…

Тем временем на площади перед толпой на танцующем жеребце стоял князь Иван Мстиславский, весь в сверкающей броне, в серебристом островерхом шлеме. Он говорил о том, что бояре Захарьины и государь живы, что изменники схвачены и понесут наказание, но люд не верил, толпа бурлила и волновалась, потрясая дубьем и вилами. И разом все смолкли, когда из открытых ворот медленно вышел Никита Романович Захарьин. Опустилось оружие, прекратились выкрики и проклятия. Иван Мстиславский, заметив перемены в толпе, обернулся с недоумением и, увидев боярина Захарьина, разом все понял. Подъехал ближе к нему, гремя броней и звеня перевязями, наклонился с седла, молвил тихо:

– Отправляй по домам защитников своих. Иначе сейчас дам приказ, их из пушек разметают тотчас. На тебе кровь будет, Никита…

Даже не взглянув на него, Никита Романович начал говорить с толпой, поблагодарил люд московский за заступничество и просил разойтись, дабы крови более не было. И толпа тотчас послушно начала расходиться, унося с собой убитых и раненых. Вскоре опустела площадь перед Кремлем, словно и не было ничего. Лишь черные пятна крови на земле и ворохи мусора напоминали о прошедших тут беспорядках.

– Никогда распрей меж нами не было, – молвил князь Мстиславский, когда Никита Романович прошел мимо него, направляясь к своему возку. – Скажи ныне, с нами ты или же нет? И ежели да, доложи о том думе. Сам ведаешь, как придется власть делить…

– Надобно не власть делить, а державу из пепла возрождать, – раздраженно возразил Никита Романович, садясь в возок, – о том наперво думы мои! С вами, не с вами… Тьфу!

И когда возок его покатился в сторону Варварки, охраняемый стражей и даже некоторыми из толпы бунтовщиков, что решили сопроводить любимого боярина до дома, князь Мстиславский, с прищуром глядя ему вслед, проговорил себе в бороду:

– Ну, поглядим!

2 глава

Казалось, с каждым часом, неотвратимо приближавшим грядущее утро, буря над Москвой становилась все злее и злее. Ветер рвал кровлю с крыш, выкорчевывал деревья или ломал их пополам, валил наземь несчастных горожан, не успевших укрыться от стихии, и словно усиливал безжалостный поток воды, хлеставший с неба.

Утром же в Успенском соборе будет венчаться на царство наследник покойного государя Иоанна Васильевича – Феодор. Но сейчас…

Буря пугала. Люди, укрывшись в своих жилищах, с ужасом прислушивались к протяжному и грозному вою ветра, гадая: какую бурю пророчит стихия новому царствованию? Еще не оправились от бесконечной Ливонской войны, не успели хоть немного выдохнуть да голову приподнять от сыпавшихся еще недавно со всех сторон невзгод, а тут и государь Иоанн Васильевич скончался, «отец и заступник» своего народа. Конец его более чем полувекового правления многими воспринялся как конец света и предвестие скорого Страшного суда. Молвят, новый царь слаб здоровьем и всю власть готов отдать боярам. А старики прекрасно помнили произвол боярской власти, творившийся в малолетство покойного государя. Не приведи Господь снова…

И свежа в памяти народа пальба у осажденного вооруженными бунтовщиками Кремля, появившимися там, едва умершего Иоанна предали земле. Лилась кровь, каждый день гибли люди, к Кремлю тащили пушки – и это, и буря, все это казалось дурным знаком.

Так же думал и сам Феодор, и потому так страстно молился, силясь победить страх. Одного было не унять – уязвленного самолюбия. С его мнением советники не считались, хоть и совершали деяния свои именем государя. Ведь его именем сослан был в Нижний Новгород Богдашка Вельский. Позже, также без ведома и дозволения Феодора, удаление из столицы коснулось и Нагих, родичей малолетнего царевича Дмитрия. Главу их клана, Афанасия Федоровича, отправили в Новосиль; царица Мария со своими отцом, матерью и малолетним сыном Дмитрием должны были уехать в Углич, переданный младенцу согласно завещанию Иоанна. С выдворением опальных изрядно торопились – спешно подготавливалось венчание на царство Феодора, дабы соперникам отныне усложнить борьбу с законным правителем.

– Им не место при дворе, государь, – холодно говорил Феодору верный Борис Годунов. Тот самый Борис, что уже многие годы входил в свиту Феодора и покоривший когда-то юного царевича своим обаянием. Что же стало с тем самым Борисом, улыбчивым и веселым, увлекавшим его когда-то занимательными историями и разговорами о богословии? Откуда эта надменность и бесчувствие?

Судьба младшего брата волновала Феодора, хоть он никогда не был с ним близок. Но все же он брат, сын государя Иоанна, родная плоть и кровь. И Феодору было нестерпимо больно наблюдать из окон своих покоев, как груженные всяческим добром телеги покидали Кремль и как покорно шла к возку Мария Нагая, облаченная в траур, еще недавно супруга великого Иоанна, а теперь изгнанница, и как няньки несли на руках маленького Дмитрия, который еще ничего не понимал и не осознавал, но был уже весомым противником своего старшего брата. Их выгнали, словно псов со двора, и Феодор корил себя, что оказался бессилен противостоять этому. Да и уж лучше так, чем его, не дай Бог, извели бы. Этого Феодор бы себе не простил никогда.

Накануне венчания до Феодора отдаленно начали доноситься известия, что в приказах начались проверки и обыски, что многих служащих людей лишили их мест, некоторых даже за казнокрадство отправили в застенок. И Феодор понимал, что к управлению приказами «опекуны» его пустили своих людей. Борис же при встрече однажды объяснил, что государство в плачевном положении, нужны надежные и честные люди в управлении, и что все делается токмо ради благополучия державы. Феодор соглашался, но где-то в глубине души его грызли сомнения: почему все делается за его спиной, словно он – никто? Пустое место… На заседаниях думы он просто сидел на отцовом месте, молча озирая палату.

А что он мог содеять? Разве знал он, как защитить страну от вездесущих врагов? Как возродить могущество державы, подорванное долгой Ливонской войной? Вот пришли вести о том, что Татарская и Ногайская Орда едва ли не месяц разоряет селения вокруг Калуги, Смоленска, добравшись и до московских земель. В думе сидят опытные военачальники – Иван Федорович Мстиславский, Иван Петрович Шуйский, Никита Романович Захарьин, Федор Михайлович Трубецкой… Кто лучше их знает, как противостоять врагам? И Феодор предпочел им не мешать. А бояре тем временем собирали рать, поставили во главе ее воеводу Михаила Андреевича Безнина. Рать ушла, и Феодор денно и нощно стал молиться о благополучии похода, о русских ратниках, о тех несчастных, что жили на разоренных территориях и теперь попали в плен. Что еще он мог содеять, кроме как попросить у Бога заступы для его подданных? И вот уже в начале мая Безнин настиг орду при устье реки Высы, стремительной атакой уничтожил значительные силы врага и отбил десятки тысяч пленных…

А приходят все новые и новые страшные вести. О том, что вновь вспыхнуло восстание черемисов в Поволжье, что польский король Стефан Баторий, узнав о смерти Иоанна, заговорил о конце перемирия, желая вновь развязать войну за смоленские и псковские земли. В думе твердят, что России сейчас нельзя воевать, нужен мир любой ценой, дабы собрать силы после долгой Ливонской войны. И Феодор каждый день молил Господа уберечь обескровленную державу от недругов…

Он молился о спасении своей души, о спасении души отца, ибо понимал, что Россия и народ ее до сих пор расплачиваются за грехи Иоанна бесчисленными страданиями.

– Ежели, Господи, нужно так… Готов страдать я за народ свой, как Ты страдал за всех нас на кресте, Господи, – кланяясь в пол, шептал Феодор. – Ежели уготованы мне муки и погибель души моей, дабы простил Ты раба Твоего, Иоанна, дабы простил и уберег народ мой, да будет так! Я готов, Господи… Об одном молю… Да не оставь меня…

Этой ночью он так и не сомкнул глаз. Пав ниц у иконостаса, он слышал, как в покои кто-то несмело вошел. Это был духовник, держащий в руках массивный золотой крест. Феодор медленно поднялся на колени, духовник встал перед ним, прочитал молитву и осенил его крестом. Приняв благословение, Феодор приник к распятию губами, затем лбом. И услышал над собой то, что боялся услышать:

– Пора, государь…

И теперь, когда он уже шел из Благовещенской церкви в Успенский собор мимо заполнившей Кремль толпы, кою сдерживал стрелецкий полк, к нему наконец пришло осознание, что иного пути у него нет и не будет. Сие крест его, и восхождением на Голгофу был для него устланный бархатной дорожкой путь к вышней власти. Укрытый от глаз беснующейся толпы боярами, что окружали его со всех сторон, Феодор не видел ни плывущих над головами шествующих перед ним епископов хоругвей, крестов и икон, не слышал торжественных песен хора. Господи, дай сил! Видел лишь идущего впереди себя Бориса Годунова, что нес на алой подушке державу и скипетр (и с молчаливого согласия Феодора Борис получит в этот день титул конюшего[1]). А народ ликовал, славил Феодора, дивясь тому, что от ночной бури не осталось и следа – теперь солнце ярко отражалось в золоте куполов соборов на фоне чистейшего майского неба. Верно, доброе предзнаменование!

– Государь!

– Отец наш, Феодор Иоаннович!

У паперти Успенского собора Феодор поднял голову. Храм, знакомый ему и любимый им с самого детства, пугал сейчас своей громадностью. Златоглавый массивный исполин слепо и беспощадно, против воли Феодора, скоро дарует ему государев венец. И вот полумрак собора поглотил его, объяв тут же дыханием свечного и ладанного дыма. Исписанные фресками с изображениями святых стены отражали и множили торжественный рев хора, словно собор пел сотнями голосов «Многая лета!». Толпа духовенства и придворных, лица коих Феодор не мог различать, расступилась перед ним, открывая укрытый червленым сукном путь к «царскому чертогу» – стоявшим на возвышении двум тронам, уготованным ему, Феодору, и митрополиту. Подле чертога на обширном аналое, тускло сверкая золотом и жемчугом, покоились шесть государевых венцов – короны отца, кои ныне он, недостойный, должен принять. На мгновение Феодор даже замер, будто не решался сделать последний шаг, но увидел словно ниоткуда возникшее перед ним суровое лицо дяди, Никиты Романовича, и тот взглядом призывал Феодора идти дальше. И, повинуясь любимому родичу, он пошел…

У подножия царского места вновь остановились, и Феодор покорно дал боярам стянуть с себя просторную, небесного цвета, рубаху, в кою его облачили при выходе из дворца, и вот он уже ощущает тяжесть золотого государева наряда, такую, что подгибаются ноги, но его берут под руки Борис Годунов и Иван Мстиславский и ведут по ступеням к трону. Появляется митрополит Дионисий, необычайно величественный сейчас, осеняет его крестом. Хор замолкает, и в воцарившейся тишине, обернувшись к безликой толпе вельмож, Феодор произносит то, что должен произнести, стараясь придать голосу твердости:

– Отец наш, оставив земное царство, меня при себе еще и после себя благословил великим княжеством Владимирским и Московским и в духовной своей велел мне помазаться и венчаться, и именоваться в титуле царем – по древнему нашему чину.

– Господи, услышь молитву и веди от святого жилища Твоего благоверного раба Своего, царя и великого князя Феодора! – вторит ему Дионисий, и на шею Феодору ложится Животворящий крест, на плечи – бармы. Опустив голову, он отдаленно слушает наставления митрополита, покорно ждет того последнего и важного мгновения, которое должно завершить все это неприятное для него действо. И вот он ощущает прикосновение ко лбу и вискам соболиного меха, чувствует тяжесть главного венца – шапки Мономаха. Тяжесть власти…

И вновь грянул хор, и вновь ему кланяются в пояс, и вновь он выходит, осыпаемый золотыми монетами, из Успенского собора, слыша рев толпы и грохот пушек, и вновь, как и утром, он стоит у гробов отца и старшего брата в Архангельском соборе, но уже в венце и государевом наряде. И глядя на плиту, под которой покоится отец, Феодор, склонившись, вопрошает тихо:

– Почто, отче, обрек ты меня сим тяжким бременем? Не готов я был, не должен… Ты не хотел… и я не хочу…

* * *

Одним из первых самостоятельных решений государя Феодора Иоанновича было возрождение Зачатьевского монастыря в Москве. Основанный в XIV веке и уничтоженный пожаром 1547 года, он долгое время оставался скорее монашеской общиной, пока царь Феодор не выделил деньги из собственной казны для строительства нового собора монастыря, а это значило, что обитель получила возможность возродиться вновь. Покровительство государя монастырю, названному в честь Зачатия святой Анны, было не случайным – за десять лет брака Феодора и Ирины Господь так и не даровал им дитя. И потому на освящение обители митрополитом Дионисием они пришли оба, в сопровождении некоторых бояр и придворных.

Был здесь и Иван Петрович Шуйский, великий боярин и воевода, прославленный спаситель Пскова от польских войск, а ныне один из соправителей государя. Будучи псковским наместником, он далеко не сразу сумел прибыть в Москву и потому не застал смерти и похорон Иоанна, осады Кремля горожанами, выдворения Вельского.

И хоть родичи его получили в кормление новые города (Иван Петрович – Псков и Кинешму, а Василий Скопин-Шуйский – Каргополь, представители еще одной ветви Шуйских, братья Василий, Андрей и Дмитрий Ивановичи, удостоились получения обширных земель казненного в опричные годы родича, князя Горбатого-Шуйского) и сам он по роду своему был вторым в Боярской думе после князя Мстиславского, однако честь его была уязвлена тем, что власть захватили Захарьины и Годуновы. Ежели ещё с фигурой Никиты Романовича, коего князь сам безмерно уважал, он мог мириться, но с Годуновыми, коих при дворе тьма, целое засилье, – нет! Даже сейчас подле царя и Ирины (упорно не мог Иван Петрович заставить называть ее царицей!) родичей Бориса стояла целая толпа. Так же, как и в день венчания на царство Феодора, их было столько, что всех удостоили правом держать на руках государевы реликвии, в то время как из Шуйских лишь один, князь Василий Скопин-Шуйский, держал скипетр. Подачка, ничто иное, словно брошенная собаке кость! Ну нет, такого Иван Петрович простить не мог. Он стоял, опираясь на резной посох из рыбьего зуба, высокий, осанистый, дородный, весь в парче и бархате, в сапогах из цветной кожи – само олицетворение великой власти. Он был еще не стар, однако немного сдал в последние годы. Так на него повлияла смерть любимой супруги, что так и не смогла родить ему наследников.

Отчего-то нравился ему митрополит Дионисий, тоже еще далеко не старый муж, сановитый, величавый, знающий себе цену. Видимо, разглядел в нем князь родственную душу, уважал его за твердость духа, за начитанность и острый, великий ум, и уже сумел расположить его к себе дорогими подарками, до коих владыка был охоч. И теперь, когда служба была окончена и Дионисий благословил царскую семью, Иван Петрович двинулся с места, направляясь к митрополиту. Владыка благословил его, и они вместе, подле друг друга, пошли к ждущим их возкам – впереди был торжественный обед у государя. Князь любезно пригласил владыку в свой богатый возок, обитый изнутри бархатом и где подготовлено для путников было столь необходимое в жаркий летний день холодное питье.

Тронулись. Дионисий с наслаждением испил воды с малиной, утер бороду, поблагодарил князя. Шуйский с улыбкой кивал, говорил, что рад услужить владыке.

– Государь не теряет надежды завести наследника, раз решил возродить сию обитель, – сказал он вдруг, наливая Дионисию из серебряного жбана еще воды с ягодами. – Однако чудес не бывает.

– Это смотря во что верить, – отвечал Дионисий, внимательно глядя на собеседника.

– А во что веришь ты, владыка?

Дионисий нахмурился, не зная, что ответить.

– Чего бы ты хотел? Самое главное желание, – пояснил Иван Петрович.

– Может, и рано о том говорить, но мечтаю я, дабы здесь, на Москве, появился патриарший престол, – сказал Дионисий твердо и уставился в окно.

– Продолжай, отче. – Князь испытующе глядел на Дионисия, и тот, погодя, начал говорить:

– Нет более такого влияния у церкви нашей, как было ранее, и покойный государь сам виновен в том, жил в блуде с последней женой и зачал с ней сына! Глядя на государя, и весь народ наш живет в упадке. И надобно возрождать церковь. У нас новый государь, коего с Божьей помощью венчали на царство. Может, ныне будет лучше… Однако молитвы государя не помогут. И посему говорю – необходимо учредить патриаршество! Разве мы не достойны? Все остальные православные патриаршие столы находятся под влиянием мусульман, они лишены свободы, лишены своего слова, лишены могущества и силы! Ответь, князь, разве не достойна Москва стать главным оплотом веры православной?

Шуйский видел, как горели глаза митрополита, жившего этими мыслями, видимо, давно, и произнес:

– Твои слова верны, отче, и посему готов оказать тебе любую в том поддержку. И бояре поддержат, ежели нужно! Сподобим! И серебро грекам найдем, дабы умаслить. Но… можно ли мыслить о том, пока у власти Годуновы и Захарьины?

– Никита Романович, молвят, нездоров, – произнес Дионисий, – а Борис и Дмитрий Годуновы уж очень крепко на ногах стоят.

– Без Никиты Романовича не выдюжат! – заверил Иван Петрович. – И здесь одно поможет… Помнишь, владыка, судьбу двух жен царевича Ивана покойного? Государь Иоанн Васильевич за бесплодие их всех в монастырь упек. Отчего ж и Ирину не возможем?

– Далеко мыслишь, князь, – молвил Дионисий, – чай, Никита Романович еще жив. И царица может понести в любой миг…

– Это одному Богу известно, что и как будет. Мы умеем ждать. Ты будь с нами, владыка!

Дионисию и самому не нравились Годуновы, и занять сторону знати, кою представлял сейчас пред ним Иван Петрович Шуйский, было выгоднее всего, и князь довершил свой призыв обещанием Дионисию, от коего у него все затрепетало внутри:

– Отберем у них все, женим государя вновь, а там и патриарший престол тебе добудем! Чай, люди мы не бедные, серебра хватит, как мыслишь?

И подмигнул заговорщически, улыбаясь. Дионисий кивнул, глядя ему в глаза. Оба поняли тогда, что объединяет их меж собой – неистовая жажда власти. А значит, надобно быть заодно.

3 глава

Более всего боярин Никита Романович Захарьин боялся не успеть завершить то, что начал. Казалось бы, минуло совсем немного времени, как он сумел сосредоточить всю власть в своих руках, так начало подводить здоровье. Бывало, слабость и головокружение такие нахлынут, что на ногах стоять невмоготу, не то что заниматься державными делами. А бывало, и сердце нехорошо зайдет в груди, что от боли темнеет в глазах. И хорошо было бы хоть немного отдохнуть, восстановить здоровье, подорванное невиданным напряжением, кое Никита Романович пережил, защищая свое право на власть. Но некогда! Каждый день приказы, собрания думы, поездки, приемы.

И сделано было немало.

Первым делом, помазав на царство племянника, Никита Романович выдворил английского посла Боуса (угодил, наконец, дьяку Щелкалову, с ним нельзя враждовать, он нужен). Посол прибыл к царю Иоанну Васильевичу еще в минувшем году и требовал небывалых привилегий для английских купцов, и покойный Иоанн, ослепленный жаждой мести за проигранную войну, казалось, был готов ради военного союза с Англией на все, даже нанести небывалый ущерб русской торговле. Но, благо, не успел. И наглеца Боуса еще в день смерти государя посадили под замок. Благоволящий иностранцам Борис Годунов всячески пытался облегчить его участь, и Никита Романович однажды жестко его за это отчитал, сказав, что ныне этого делать не следует, что это внесет распри в думу, что Боус настроил против себя слишком многих бояр. Борис во всем слушался Никиту Романовича, перечить не стал и сейчас.

Наконец, едва прошло венчание на царство, Боус был вызволен из заточения, представлен новому государю (Феодор тогда не понимал, почему несчастного иностранца так мучали, Никите Романовичу еще долго потом пришлось объяснять племяннику, что к чему), после чего ему выдали подарки, грамоты с подтверждением прежних прав английских купцов на Русской земле и с тем отправили в Архангельск, где его ждал корабль. Обиженный и оскорбленный посол оставил все дары в России, вернулся в Англию и рассказал королеве о своих лишениях, многое приукрасив, однако, самое главное, он доложил, что после смерти Иоанна в России царит безвластие, на троне слабый царь, всем правят бояре (об этом тоже вскоре узнают при московском дворе). И во время этого «безвластия» руками Никиты Романовича и остальных бояр, что все же пока были едины в своих решениях, повторимся, содеяно было очень много.

Доставшаяся в наследство от Иоанна Черемисская война заставила думу пойти на решительные шаги по окончательному замирению Приволжья. И единственной возможностью закрепиться там и представлять грозную силу – строительство новых крепостей. На это бояре средств не жалели, со всех концов страны собирали и снабжали мастеров, отправляли стрельцов и служилых дворян к ним с помощью. Так, благодаря топору и великому труду русского мужика в безлюдной степи выросла целая степь острогов, будущих городов – Цивильск, Яранск, Малмыж, Уржум, Санчурск, на марийских землях появились Козьмодемьянск и Царево-Кокшайск[2]. Такая линия обороны показала тщетность борьбы черемисов за независимость. Уже в следующем году восставшие направят в Москву послов и поклянутся в вечной верности государю Феодору Иоанновичу…

Кроме того, держава пыталась закрепиться и на севере – правительство хотело защитить северные границы и ценные торговые пути в случае новой войны со шведами, и в том же году отправлены мастера на укрепление стен Соловецкого монастыря, а также строительство нового острога и пристани на Белом море. Так был основан будущий Архангельск, уже через несколько лет ставший центром внешней торговли и несметно обогативший казну…

А сколько всего еще обсуждалось, сколько предстояло содеять! На помощь казакам Ермака в Сибирь послан стрелецкий отряд под командованием князя Болховского с наказом привезти пленного царевича Маметкула и выплатить казакам и атаманам щедрое жалованье. Одновременно купцам Строгановым была направлена грамота в Сольвычегодск, дабы они дали Болховскому еще людей, снабдили лодками и всевозможными припасами. Стоит там только закрепиться, поставить острог, и тогда в Сибири родятся новые и новые города, и двинется Россия на восток, к новым землям, к несметным богатствам, что помогут возродиться стране и приумножить свои силы… Никита Романович грезил этим, восхищался полководческим талантом и удалью атамана Ермака…

Однако дума не была едина, и первые распри начались едва ли не сразу после венчания на царство Феодора – потомственный казначей Петр Головин затеял тяжбу с Борисом, когда тот ввел в думу своего родича, Ивана Годунова. Головин настаивал на том, что Годуновы по происхождению своему не имеют права находиться в думе и уж тем более даровать своим родичам боярские чины.

Никита Романович понимал, что Головин делает так, как ему велят Шуйские, забравшие в свое распоряжение едва ли не всю казну. Если бы Борис проиграл тяжбу, он бы утянул за собой весь клан, но Никита Романович помог ему устоять – он и верные ему бояре, Сицкие и Голицыны, настаивали на проведении ревизии казны. Головин уже тогда сразу как-то помрачнел, а Шуйские не могли думе отказать в том. Ревизия проходила долго и тщательно, и выявлены были большие хищения, за коими стояли, конечно, и Шуйские, и Мстиславские. Потому им было легче предать верного им казначея и согласиться на его суд, итогов коего боярин Захарьин уже не увидел…

Здоровье Никиты Романовича подорвала окончательно смерть боярина Василия Юрьевича Голицына, близкого товарища, родича, мужа любимой племянницы Варвары. На похороны его прибыл со всеми сыновьями, старшие, Федор и Александр, вели боярина под руки – уже тогда чувствовал слабость. У гроба покойного, кроме самой Варвары, стояли ее сыновья – Петр и Иван, рожденные от брака с опричником Федькой Басмановым, и сыновья от второго мужа, князя Голицына, – Василий, Иван и Андрей. Варвара, увидев Никиту Романовича, крепко обняла его, разрыдавшись на груди любимого дяди. Молвила, что нет мочи пережить сие горе. И ведь Василий Голицын был совсем не стар, внезапно скончался по пути в Смоленск, куда был назначен воеводой. Никита Романович пообещал племяннице, что, покуда жив, будет опекать ее сыновей.

Уже через несколько дней после похорон князя Голицына Никиту Романовича хватил удар, когда он направлялся в государев дворец на прием к царю.

О том, что отцу сделалось худо, Федор Никитич Захарьин узнал, когда того уже подвозили к дому. В домашнем кафтане бросился во двор, в промозглую ноябрьскую сырь. Варварка тонула в густом тумане, из коего вынырнул отцов возок. Холопы тащили на руках безжизненное массивное тело боярина в дом.

– Лекаря! Лекаря зови! – крикнул он появившемуся перед лицом брату Ивану, махнул рукой выглянувшей из окна супруге своей, мол, уйди, и все время, пока лекарь за закрытой дверью осматривал отца, Федор ходил взад и вперед возле его покоев. Лекарь вышел растерянный, пожимал плечами и говорил, что отец жив, но у него отказали правая рука и нога, а также вся правая часть лица.

– Уж не счаровали ли боярина, – боязливо произнес лекарь, и Федор в сердцах велел идти ему прочь, а сам, толкнув дверь, вступил в покои. По пути брату Михаилу велел мчать во дворец, предупредить государя…

Никита Романович лежал, утонув в лебяжьей перине, словно мертвый. Лишь слабо под покровом вздымалась грудь. Федор сел у его ложа, взял отца за руку. Одного он боялся: неужели это Божья кара за кровь, что отец пролил, добиваясь власти? Не он ли причастен к смерти государя Иоанна? Об этом они никогда не говорили, но все же…

Сидя у ложа отца, такого разом ослабевшего, Федор Никитич ощутил страшную пустоту и страх: сможет ли он удержать то, что начато было батюшкой? Любимый народом, всюду узнаваемый и почитаемый, великий отец. Федор опустился перед ложем на колени, поднес тяжелую безжизненную длань Никиты Романовича к своему лицу и всхлипнул, сдерживая рыдания…

…Федор Никитич понял, что отец пришел в себя, когда почувствовал на своей макушке его тяжелую руку. Федор поднял голову и увидел, что левый глаз отца глядит на него пристально, второй так и остался закрытым. Он промычал что-то невнятное, рот его кривился на левую сторону. Федор подскочил к нему, наклонился над самым лицом:

– Батюшка, говори громче, мне не разобрать…

– Шлите… государю…

– Я отправил к нему Михаила, отец!

Никита Романович о чем-то еще хотел спросить, но, обессиленный, вновь откинулся на подушки. Федор хотел уже выйти, но остановился в дверях, обернулся. Сейчас или никогда! И он решился задать давно мучивший его вопрос. Он снова бросился к ложу отца и, нагнувшись над ним, прошептал:

– Отец, молю, скажи… Ты причастен?.. Причастен к смерти государя Иоанна? Прошу, отец, ответь… Есть ли сей грех на нашем роду?

Никита Романович открыл левый глаз и взглянул на сына с недоумением, словно не понимал, о чем тот его спрашивает, и ответил с усилием:

– Нет… Нет на мне… того… греха…

Федор Никитич шумно выдохнул, закрестился неистово, словно избавился, наконец, от тяготевших его мыслей. Увидев, что отец еще что-то пытается сказать, Федор наклонился к нему. С трудом ворочая языком, Никита Романович проговорил:

– Бориса… Держись… Бориса…

И, произнеся это, вновь лишился чувств.

* * *

– Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою; благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших…

Склонив голову у киота, молился в одиночестве Борис Годунов. Ох, не вовремя подкосила болезнь всесильного Никиту Романовича! Без него положение Годуновых стало очень шатким. Ежели бы не Ирина и не ее брак с государем, страшно представить, как бы все сложилось сейчас. И Борис понимал, что его тяжба с казначеем Головиным – лишь первый удар от противников. Тогда помог выстоять Никита Романович, а теперь как быть?

И самое главное, Борис понимал, что не имел такого влияния на царя, как боярин Захарьин, с чьей железной волей Феодор никогда не спорил и во всем его слушался.

Даже ныне, когда выявились масштабные хищения в казне и Головина следовало бы за это казнить, Феодор заупрямился, мол, на это он никогда не пойдет и кровь проливать не желает. Но Борис понимал, что Головина надобно вывести на плаху, – пусть все недруги видят, чем все может для них окончиться! Пусть знают, что настали иные времена, что воровать, как раньше, им никто не даст. Хватит! И Борис, не выдержав, кричал на Феодора в его покоях, чуть не разорвав ворот на своем кафтане:

– Государь! Мне на самого себя – тьфу! Наплевать! За Россию пекусь, за тебя! Что ж, половина страны пеплом укрыта, басурмане грабят каждый год, поля обрабатывать некому. А они! Последнее! Так и будут воровать, пока не покажем им силу! На царство венчан ты с клятвой заботиться о своем народе! Так покуда обираем его, не будет любви к тебе.

– Ежели суд решит казнить, противиться не стану, – сдался наконец Феодор и отвел глаза.

А бывало, что Борис приходил к государю по иным делам, в коих Феодор вновь упрямился, и тогда Годунов падал пред ним на колени и молил освободить его от всех должностей:

– О тебе одном пекусь! Но ежели неугоден, ежели не надобен, отпусти, государь, из Москвы. Уеду с семьей! Не хочу видеть, как рушится все, что мы возводили с великим дядей твоим Никитой Романовичем!

Тогда Феодор не выдерживал, просил у Бориса прощения, задабривал порой подарками, и в итоге Борис все одно делал то, что было им задумано. А порой на помощь приходила Ирина, находившая способ донести до мужа, что надобно делать так, как сказал Борис, и государь, во всем ее слушавшийся, соглашался с супругой и здесь.

И все же было тяжко! Нет, Борис помнил противостояние с боярином Тулуповым, очередным любимцем Иоанна, и Годунов сумел его переиграть, Тулупов окончил жизнь на плахе. Но сейчас у Бориса были более могущественные противники. А надежды на выздоровление Никиты Романовича, с коим вместе он бы все выдержал, уже нет.

На днях Борис был призван им, и Годунов с болью и сожалением наблюдал, что произошло с одним из могущественнейших вельмож в державе. Теперь это был обросший седой бородой одноглазый старец с мертвыми недвижными губами, прикованный к постели. Вперив в лицо Бориса единственный свой зрячий глаз, боярин просил защищать и поддерживать всегда и во всем его большую семью. Борис, растроганный таким доверием, клялся исполнить волю Никиты Романовича, после чего при нем же обнялся с его сыновьями, как с родными братьями, подтверждая тем свою клятву. Хоть сыновья Никиты Романовича в большинстве своем были еще юнцами (кроме старшего, Федора, что был немногим младше Бориса), однако Захарьины и весь их могущественный клан волей Никиты Романовича остались на стороне Годуновых. Уже не в силах повлиять на что-либо, боярин Захарьин сохранил расстановку сил в Боярской думе…

И сейчас, стоя в одиночестве у икон, Борис подумал об Иове, верном друге своем и советнике, и затосковал еще пуще. Сейчас Иов находился в Коломне, будучи рукоположенным во епископа Коломенского и Каширского. Иов далеко, Никита Романович болен, и Борис во главе клана Годуновых стоял один против своих врагов…

И сейчас шальная мысль на мгновение озарила Бориса – ежели бы Иова можно было поставить митрополитом, это во многом облегчило бы положение дел! Да и к тому же знали Годуновы, что Дионисий с Шуйскими заодно. Что ж, всему время свое! Сейчас Дионисий прочно сидит на митрополичьем престоле. Ну ничего, ничего!

Окончив молитву, Борис поднялся с колен и перекрестился. Надлежало быть сильным, и он будет. Во имя семьи, во имя себя самого. Во имя державы.

4 глава

Карачин остров, окрестности Кашлыка.

Сибирское ханство

^Дальше идти не было никакого смысла. Вьюга, секущая лицо мелкими острыми льдинками, усиливалась, далее вытянутой руки ничего не видать. К тому же за последние дни выпало слишком много снега, едва ли не по пояс. Архип, облаченный в грубо сшитую из соболиных шкур шубу, остановился, оглянувшись по сторонам. Из пелены метущего снега доносились окрики – отряд решил возвращаться в поселение. Попытки найти зверя снова не увенчались успехом. Вскинув пищаль на плечо, Архип двинулся в назначенное заранее место сбора. Сейчас он уже пожалел, что рискнул выйти на охоту: неимоверная слабость валила с ног, перед глазами все куда-то плыло. А вчера начали шататься во рту зубы…

Отряд собирался на равнине неподалеку от лагеря. Есаул Асташка, с коим Архип год назад участвовал в походе на хантов, был старшим в отряде.

– Ничего? – спросил он казаков. Из-под мехового капюшона его был виден лишь беззубый кровоточащий рот. Хворь, охватившая селение, вырвала ему все зубы.

– Дальше не пройти никак, – говорил Гришка Ясырь. – Снега по пояс… Сгинем там…

– Волчьи следы повсюду, – добавил кто-то из казаков. Мрачное молчание. Каждый в глубине души сокрушался, что поесть вдоволь снова не удастся, и сколькие умрут еще этой ночью?

Асташка повел отряд обратно к лагерю. Откуда-то слева, сквозь ледяной ветер, донесся вой и тявканье. Казаки с опаской глядели туда, но из-за снега ничего не было видно, однако все понимали, что волчья стая носится где-то рядом. Голодные, они повадились приходить к поселку, а недавно загрызли двух казаков, что так же прочесывали окрестность в поисках дичи. Их обглоданные промороженные трупы нашли неподалеку…

Селение на Карачином острове, куда Ермак увел зимовать свое войско, состояло из сооруженных за минувшее лето и осень бревенчатых срубов. Сейчас они едва не тонули в снегу, на крышах их собрались целые сугробы. В тесных клетушках казаки и стрельцы переживали сию страшную зиму. Оттуда каждый день выносили мертвых и укладывали в общую яму, обнесенную, от волков, высокой оградой. Вот и сейчас, когда отряд вернулся с неудачной охоты, туда волокли три безжизненных тела…

В этих клетушках было холодно, темно и смрадно, люди, лежащие вповалку, кашляли, бормотали в бреду несвязное, тихо молились. Не сумев даже отряхнуться от снега, Архип ввалился в свою клетушку.

– Сегодня опять ничего? – спросил Мещеряк со своего места, глядя на Архипа ставшими огромными на исхудавшем лице глазами. Архип отрицательно мотнул головой и, бросив в угол пищаль, прислонился к стене и медленно сполз на пол, не сняв шубы. Кряхтя, Мещеряк переступил через лежавшего поперек больного казака, сел над Архипом.

– Совсем худо? – спросил Матвей. Изо рта его, лишившегося уже нескольких зубов, тянуло гнилостным смрадом.

– Кажется, я уже даже поесть не смогу никогда. Забыл, что это такое, – усмехнувшись краем губ, отвечал Архип. Мещеряк, нахмурившись, снял с него меховой капюшон, пальцами пошарил в его сальных жидких волосах.

– У тебя под космами все в крови…

– А, – закрыв глаза, махнул рукой Архип. Он взглянул в дальний угол клетушки, где лежал князь Семен Болховский, неудавшийся сибирский воевода, посланный государем и боярами принять здешние земли из рук Ермака. И отряд его, уже истребленный всеобщей хворью и голодом, и был причиной тяжкого положения казаков. Архип хорошо помнил день, когда пришла долгожданная подмога из Москвы и как радость быстро сменилась страшным разочарованием.

Осенью, истрепавшиеся, оборванные, злые и смертельно уставшие, пришли стрельцы во главе с Болховским в Кашлык. Сам князь, похожий больше на атамана разбойников, чем на московского воеводу, предстал перед Ермаком и Иваном Кольцо, стыдясь своего положения. Все должно было быть не так. Атаманы угрюмо молчали, узнав, что неимоверно тяжелые струги, коими отряд снабдили купцы Строгановы, пришлось бросить при переходе через Уральский камень. И так как затем отряд многие и многие версты вынужден был преодолевать пешком, припасы со снедью также были брошены. Поросший клокастой бородой, весь в изорванном кафтане и сбитых червленых сапогах, Болховский даже не пытался проявлять должное его происхождению высокомерие.

– Мы уже несколько суток не ели ничего. У нас есть больные. Велите накормить людей, – просил он слабым голосом, указав на стоявших позади него изможденных стрельцов.

– А нам самим, видать, духом святым питаться? – съязвил раздраженный Иван Кольцо. – Припасов на зиму нам не хватит, если еще твою ораву кормить!

Болховский опустил глаза. Княжеское достоинство его было уязвлено, но кто в том был виноват? На помощь ему, не умевшему о чем-либо кого-то просить, пришел его ближайший соратник, стрелецкий голова Ванька Киреев.

– Ну так и что? Велите нам обратно возвращаться? Тогда лучше сразу нас тут перебейте к чертям, ибо пути назад у нас нет, – высказал он, выступив из-за спины Болховского.

– Одежда теплая у вас есть? – вопросил мрачный Ермак.

– Все, что у нас есть, на нас, – Болховский вновь указал на свой отряд. Все они и сам воевода были облачены в кафтаны из грубого сукна. Такая одежда не спасет в зиму.

– Государь же знает о нашем бедственном положении! – возмутился казак Черкас Александров, возглавлявший посольство в Москву в прошлом году. – Как он допустил такое?

– Государь Иоанн Васильевич умер полгода назад, – отвечал Болховский. – А то, что происходит при государе Феодоре… там сам черт не разберет…

Казаки, ошарашенные такой вестью, поснимали с голов шапки, принялись креститься. Молчал, пораженный, и Архип, ощутивший в это мгновение смутное чувство облегчения, ибо не стало того, кого он в душе своей ненавидел всю жизнь, и чувство тревоги – а как же дальше? Кто заступится нынче за землю нашу? Что станет с народом в столь тяжкое время? Как же теперь там Анна, внуки?.. И отчего-то стало тоскливо и пусто внутри, будто часть души его вырвали и уничтожили…

– Вели накормить, – уходя, бросил Ермак Матвею Мещеряку, ставшему с недавнего времени его правой рукой.

И вот теперь Семен Болховский лежал в той же клетушке, где жили Архип и Матвей Мещеряк. Покрытый гноящейся сыпью, с коркой запекшейся крови на губах, князь уже даже не приходил в себя. Тихо отходил в углу под присмотром своего верного помощника Ваньки Киреева.

– Несчастный. Пришел на погибель свою, – произнес Архип, глядя на него пустыми глазами.

– Пришел и нас погубил. Сколько мужиков сгинуло от голода! – с презрением фыркнул Мещеряк.

– Да разве ж виноват он? Бояре отряд собирали. На смерть отправили всех. И нас погубили… Приказ… – отвечал Архип, и сознание его путалось. И вот он уже видит день, когда, согласно государеву приказу, отправляли в Москву царевича Маметкула. Архип наблюдал издалека, как царевич, высокий и крепкий, с гордой осанкой, прошел к ожидавшим его стругам. Напоследок Маметкул и Ермак крепко пожали друг другу руки. Они сблизились за время почетного плена царевича, относились друг к другу с глубоким уважением и теперь понимали, что больше никогда не увидятся. Ермак глядел вслед уходящим стругам до тех пор, пока они не скрылись из виду, одиноко стоя на берегу… А ведь он должен был ехать в Москву вместе с Маметкулом, дабы получить из рук государя должную награду и остаться при дворе в сытости и почете. Но он отказался, не желая бросать своих людей… Как там атаман? Мужики говаривали, что совсем плох… Как же мы без него?

И Архип спал в полузабытьи, уже не в силах переносить хворь на ногах, хлебал сквозь сон протянутый кем-то непонятный отвар. Однажды, очнувшись, услышал чье-то сдавленное хриплое рыдание.

– Что? Что произошло? – проговорил он, чувствуя, как шевелятся под языком зубы, словно чужие.

– Воевода Болховский преставился, – отвечал голос из темноты. – Ванька Киреев, как баба, ревет…

Промычав невнятное, Архип схватился за шатающийся зуб грязными пальцами и без усилия вынул его изо рта…

Иной раз ему казалось, что смерть уже стоит над ним, и было жаль одного – не удастся помочь детям: Аннушке, Михайле, внукам. Да и где они сейчас? Не удастся исполнить последнюю просьбу покойной супруги – найти Алексашку, сына, сгинувшего еще во время опричного погрома Новгорода, хотя на это он уже и не надеялся. И было горько, что придется так нелепо умереть на чужой, дикой земле…

Но смерть вновь обошла его, несчастного, стороной. Едва по весне начал сходить лед, Иван Кольцо отправил атамана Якова Михайлова к присягнувшим Ермаку племенам за ясаком, и вместе с пушниной он привез множество мяса и рыбы. И только это спасло пережившим зиму казакам жизнь. Отъевшись, они победили всеобщую хворь, и вскоре на созванный Ермаком круг вылезли из клетушек исхудалые и бледные, похожие на мертвецов, люди. Среди них, поддерживаемый Гришкой Ясырем и Черкасом Александровым, вышел Архип. Щурясь от весеннего солнца, он огляделся вокруг. Река несла по течению куски сломанного льда, сошедший снег обнажил молодую траву, кою жадно поедали отощавшие кони, чудом избежавшие гибели во время голода.

Ермак, ссохшийся, изрядно постаревший, сидел на установленном для него пне. Подле него стояли Матвей Мещеряк и Иван Кольцо, тоже истрепанные болезнью и голодом.

– А где Ванька Киреев? Неужто помер? – спросил тихо Архип.

– Не, – усмехнулся Ясырь, – едва лед ломаться начал, сел в струг с несколькими оставшимися стрельцами, да и сбежал. Сам видал. В дозоре стоял тогда. Как зайцы умотали.

– Живой, и то хорошо, – ответил Архип. – Он сию страшную долю не выбирал.

– Мы, что ли, выбирали? – вопросил похожий на старика Савва Болдырь, хворь будто выела у него почти все волосы на голове, а оставшиеся окрасила сединой. – Вон за лагерем яму зарыли сегодня. За зиму сколько погибло! Все там! Мертвецов не счесть! Сотни! Стрельцы все до одного вымерли. Чудо, что среди них нас нет. Мы не выбирали, однако мы здесь, подле атамана своего.

– А я бы им тоже не дал уйти, – отозвался Черкас. – Из пищали своей метко бью.

– Я, что ли, не метко? – возмутился Ясырь. – Не собрался, не ведал, что делать. Посмотрел бы я на тебя там в ночи… Когда каждый день кучу смертей видишь, отчего еще парочку своей рукой не уложить?

– А ну цыц, мужики! Атаман говорит! – шикнул кто-то на них. Дождавшись тишины, Ермак медленно поднялся со своего места. Мещеряк пытался подставить ему руку, но атаман отмахнулся.

– Слава Господу, что миловал, не дал умереть и вот предстал я перед вами – теми, кто сумел избежать гибели этой страшной холодной зимой. Однако многие погибли. Поредел наш отряд… И помощи ждать… Бог знает, когда придет эта самая помощь. И как Кучума с такими силами бить – не ведаю. Посему решили мы принять помощь мурзы Карачи. Давеча приходили ко мне его послы.

Казаки молчали, не ведая, что на это ответить. Да и нечего им было сказать – они всецело полагались на своего атамана, доверяя ему свои жизни. Ермак же продолжал:

– Карача уверяет меня, что Кучум – его враг и что поможет он в борьбе с ним! Но просит защитить его кочевья на реке Таре от казахских племен. Нам ныне каждый союзник надобен, иначе не устоим… А нам пока – стоять, ждать новой государевой помощи, дабы снова не отдать Кучуму все эти земли, что мы так щедро полили своей кровью.

Возражать из казаков никто не стал, и тем же вечером Иван Кольцо, коего Ермак отправил на подмогу мурзе Караче, стал собирать отряд, набрав в итоге сорок человек. Не теряя времени, утром они подлатали оставленные на зиму струги и отправились в путь.

– Прости, много продовольствия дать не смогу, надобно кормить казаков, но пороха и свинца бери сколь угодно.

– Справимся, – отозвался Иван Кольцо, наблюдая, как его соратник Савва Болдырь руководит погрузкой провианта в струги.

– Береги людей – это самое главное. У меня каждый на счету. И сам берегись, слышишь? – произнес Ермак и почуял, как нехорошо занялось сердце в груди. Ох, может, зря доверился этому мурзе? Но Иван Кольцо с улыбкой и хитрым прищуром глядел на него, мол, и не из такого выпутывались.

Уходили по реке струги, и в тишине провожал их казачий стан.

– Чует мое сердце неладное, – молвил Архип Ясырю и Черкасу и осекся – не дай Бог…

Иван Кольцо прибыл в лагерь Карачи к исходу дня. Причалив к отвесному берегу Тары, поросшему еще голым после зимы лесом, казаки поразились количеству войлочных шатров и шалашей из еловых веток, заполнивших собой, кажется, все видимое пространство.

– Гляньте, сколько их. И зачем им помощь нашей горстки понадобилась? – вопросил Болдырь, стоя в струге рядом с Иваном Кольцо.

– Готовьтесь, ежели что. Пищали зарядите, сабли держите под рукой, – приказал атаман и первым вскарабкался по пологому обрыву.

Их ждали. Сам Карача в окружении сыновей и ближайших советников вышел встречать казаков. Мурза был полноватым и низкорослым, с гладким безбородым лицом. Он улыбался во все зубы, щурил рысьи глаза, обнимая Ивана Кольцо за плечи, показывал уготованные для гостей угощения. В блюдах, уложенных на цветастых коврах, были жареные и вареные рыбины, на кострах доходили сочащиеся соком огромные куски конины и оленины. В драгоценные кувшины бухарской работы наливали кумыс и кобылье молоко.

– Как бы не потравили нас тута, – бормотали казаки, не шибко доверяя татарскому гостеприимству. Но их тянули к этим угощениям, и сам Карача приговаривал: «Кушай! Кушай! Гости!»

Он и его советники первыми отведали яства, как бы показывая, что они не отравлены. И казаки, изголодавшись за зиму, с жадностью принялись поглощать все, что было им уготовано. Морщились от кумыса, но настолько соскучились по браге, что с радостью хлебали и его, и, когда на лагерь опустилась тьма и зажглись костры, казаки окончательно охмелели. Не выдержал и Болдырь. Выпучив маслянистые глаза, он спорил о чем-то с сидящим подле него татарином, кажется, старшим сыном мурзы. Лишь Иван Кольцо был трезвым. Он с ужасом глядел на казаков, что так легко поддались пьянству и чревоугодию, позабыв о предостережении своего атамана. Кто-то уже повалился прямо на землю и уснул, кто-то принялся тянуть тоскливые песни о русской степи, кто-то принялся драться. А в темноте все сновали бесчисленные тени в меховых остроконечных шапках, и атаман впервые в жизни почувствовал себя настолько уязвимым. Ненароком появилась мысль сбежать в темноте, броситься в струг и уплыть обратно к Ермаку, но как можно оставить своих людей? В Кашлыке свои же предадут его смерти за трусость. Ранее он не ведал страха, но сейчас отчего-то тело сковывал противный озноб. И он уже не слушал толмача Карачи, передававшего слова мурзы о том, что тот восхищается мужеством казаков и Ермака, что хан Кучум сейчас слаб и вместе они его сокрушат, и что вернее союзника не будет и Карача готов покориться русскому государю. Карача держал свою крепкую руку на плече Ивана, и отсветы костра бросали на его плоское гладковыбритое лицо зловещие тени…

Только услышав какую-то возню и короткие вскрики со стороны, Кольцо тут же все понял. Обернувшись, он наблюдал с ужасом, как татарин режет спящего на земле казака, словно барана. Вот и хмельного Болдыря кто-то схватил сзади и полоснул ножом по горлу, он тут же захрипел и забулькал, заваливаясь на бок. Иван Кольцо успел только взяться за свою саблю, но сам Карача, выхватив из-за пояса кинжал, вонзил его в глотку атамана по самую рукоять. Страшно выпучив глаза и роняя с бороды струи хлынувшей изо рта крови, Кольцо потянулся рукой, намереваясь схватить мурзу, задушить мерзкого душегубца, но тот с некоторым страхом и брезгливостью отпрянул в сторону, а появившийся позади Ивана татарский воин разрубил саблей голову атамана надвое…

Очень скоро все было кончено, и казаки были убиты до единого, не сумев оказать сопротивления.

– Закопайте тела, чтобы их никто не нашел! – звонко крикнул Карача, обращаясь к своим воинам, что копьями добивали умирающих казаков. – А этого, – он пнул лежавшее у его ног бьющееся в слабых судорогах тело Ивана Кольцо, – этого бросьте на съедение зверям.

– Отец! Теперь мы сокрушим Ермака? – вопросил один из младших сыновей мурзы, еще совсем мальчик, но сегодня тоже покрывший русской кровью свой нож.

– Да, сын, – с гордостью и нескрываемым счастьем отвечал мурза. – Теперь мы пойдем на Кашлык, и, когда он снова будет наш, Кучум не сможет по-прежнему называть себя ханом. И мы будем править…

К ногам его медленно подступала густая кровавая лужа…

5 глава

Москва

Минувшая зима тяжело далась боярину Ивану Федоровичу Мстиславскому. И зачем он только пошел глядеть на казнь бывшего казначея, Петра Головина? Кутаясь в долгую шубу из седых бобров, боярин наблюдал, как под метущим снегом вывели беднягу полуголым на площадь перед Кремлем, как подвели осужденного к плахе, и вот зачитали приговор, и вскоре палач взял в руки свой тяжелый топор, но вот в последнюю минуту на разгоряченном коне примчался государев посланник и, остановив палача, объявил, что государь миловал Головина. Казнь заменили ему на пожизненную ссылку в Арзамасово городище. Головина, лишившегося чувств, потащили волоком обратно в тюремный возок. Понимая, кто стоит за этой игрой хищника с жертвой, Мстиславский криво усмехнулся. Да уж, Годуновым палец в рот не клади! А может, действительно сам государь воспротивился кровопролитию?

Петр Головин до Арзамаса не доехал, умер в дороге. И кто знает, не выдержало ли сердце у пережившего столько потрясений старика, или же Годуновы приказали умертвить его? Никто не ведает. Однако было наглядно показано – вот что бывает с теми, кто решил соперничать с Годуновыми!

Там, на продуваемой метелью площади, Иван Федорович тяжело заболел и от кашля и лихорадки отходил едва ли не всю зиму. Ныли старые раны, и князь чувствовал, как одряхлело его тело, истерзанное в бесчисленных боях, изношенное в бесконечных походах. Благо сын Федор уже успел многому научиться и во время болезни отца представлял их род на заседаниях думы. Младшая дочь, Аннушка, зазноба отцова, была все время подле боярина. Иной раз он просыпался, а она рядом, держит за руку и молвит:

– Мне подле тебя, батюшка, спокойнее…

Князь действительно гордился дочерью. Статная, чернобровая, с толстой темной косой до пояса, с шеей лебединой, руками белыми, нежными… Породистая красота! И кому достанется? Иван Федорович отчего-то медлил с ее замужеством, не в силах отпустить дочь от себя. Все остальные дочери давно покинули отчий дом, вышли замуж, кто-то уже успел и овдоветь… Аннушка же, самая младшая и любимая, всегда была подле отца, но понятно было всем – ненадолго!

В начале весны, когда Иван Федорович уже шел на поправку, его навестил сам боярин Иван Петрович Шуйский. Герой обороны Пскова после смерти супруги сильно постарел, окладистую бороду его обильно обнесло сединой, сам он раздобрел и в соболиной шубе своей казался тогда непривычно широким. Супруга Ивана Федоровича, княгиня Анастасия Владимировна, встретила гостя в сенях, угостила с подноса чаркой меда, троекратно расцеловалась с ним, и после того Шуйский прошел в просторную горницу, устланную бухарскими цветастыми коврами, где во множестве на стенах висели всевозможные кинжалы и сабли, украшенные драгоценными камнями. Выставлялась тут драгоценная и памятная посуда, даренная хозяину покойным государем за боевые заслуги. Перекрестившись у киота с многочисленными иконами в бесценных окладах, Шуйский сел за стол, уставленный различной закуской: тут и моченые яблоки, и мед, и различные грибы, и пироги, – а едва гость постелил себе на колени узорчатый рушник, слуги внесли запеченного осетра, поросенка на блюде в яблоках, уху в мисках из тонкого китайского стекла…

– Я, Иван Федорович, попрощаться пришел. Уезжаю на воеводство в Псков, – с ходу доложил Шуйский, неторопливо поедая уху.

– Это твой город. Отчего же тебе там не быть? – усмехнулся Мстиславский. Он сидел за столом в своем любимом длинном татарском платье, похудевший и выглядевший невозможно старым на фоне заматеревшего Шуйского.

– Вестимо, почему так. Боятся новой войны с поляками, Баторий все чаще грозится разорвать мир. До войны, думаю, не дойдет, так что сие не первая причина. Подальше от Москвы Годуновы отсылают. Дабы не мешал им всеми делами заправлять. Как бы и тебя, недужного, не отправили куда…

– Какие нынче новости в думе? – поспешил переменить разговор Мстиславский.

– Договорились наконец с поляками, дабы привезли мы в Москву княгиню Марию Владимировну Старицкую. После смерти мужа, герцога Магнуса, никому она не нужна, живет на скудные средства в Риге. Король Баторий и сам не рад, что вынужден содержать ее, потому договорились на этот счет легко.

– Любопытно, кому больше всех дела есть до дочери покойного старицкого князя, – протянул задумчиво Иван Федорович.

– Государь приказал, мол, желает сестру свою держать подле себя, на ее родине. Ну и сказал, мол, не желает, дабы она стала орудием в руках Батория, не раз озвучившего свои притязания на многие наши земли.

– Устами государя говорит Борис Годунов, давно известно. А Борис ничего не делает просто так. И зачем она ему?

– Того не ведаю пока. Мыслят отправить туда Горсея, английского посла.

– Горсей – доверенное лицо Годунова, я думаю, это тоже давно известно! – добавил Мстиславский. – Стало быть, Горсей едет за Марией Владимировной Старицкой, ты отправлен на воеводство в Псков… А как здоровье Никиты Романовича?

– Дюже плох, – отозвался Шуйский, вытирая рушником бороду.

– И кто там в думе остается?.. Салтыков, Татев, Сабуров, Шереметев, Глинский…

– Родичи мои, князь Скопин-Шуйский, князь Василий Иванович Шуйский… Скоро брата его Андрея в думу введут…

– Но пока Годуновы со своими сторонниками в думе главенствуют, вестимо так? – В глазах Мстиславского вспыхнули недобрые огоньки.

– Много их стало нынче…

Мстиславский замолчал, что-то обдумывая. Затем опасливо глянул на дверь и молвил тихо:

– Пока государь женат на Ирине Годуновой, нам их не свалить. Давно думал и говорил средь своих – славно было бы Батория возвести на престол!

Иван Петрович заметно помрачнел, откинулся на спинку резного кресла, исподлобья глядел на Мстиславского, слушал.

– Он и сам желает стать русским государем, об этом с польскими послами давно обговорено.

– Уверен, что многие поддержат тебя в думе, Иван Федорович. Но не я. Мой отец погиб от рук литвинов. Я Псков от поляков отстаивал. И сама мысль, что Баторий получит Россию без боя, за просто так, мне противна.

– А тебе, потомку суздальских князей, не противно в ногах государя валяться? В Польше знатные вельможи о таком раболепии и не ведают, ибо не видали такого никогда!

Хотел было Иван Петрович съязвить, что князь Мстиславский всю свою жизнь валялся в ногах покойного государя и не выказывал никакого недовольства по этому поводу, но, лишь усмехнувшись, промолчал.

– Придет время, и перед Годуновыми стоять на коленях будете, попомни мое слово, князь! – продолжал Иван Федорович, тряся кулаком. Шуйский поморщился, как от зубной боли.

– Ну, польскому королю возможно будет передать власть на Руси только после новой войны, кою Баторий всяко пытается вновь развязать, – ответил он. – Токмо и ты, и я, и прочие князья того не позволят, и народ не примет, тебе лучше меня это ведомо. Стало быть, ждать надобно смерти государя… А то когда будет? Ну или ежели дождаться того, кто решится измарать себя в крови этого безвредного дурака…

Он наклонился ближе к князю Мстиславскому, проговорил полушепотом:

– У нас с князем Воротынским иная мысль имеется…

Иван Федорович сразу все понял, и стало понятно, зачем к нему явился князь Шуйский. Явно не пирогов отведать! Дочь Ивана Федоровича, Аннушка, по матери – двоюродная племянница Воротынского. Стало быть… стало быть, знать решила выдать ее за государя! Иван Федорович ничего не успел ответить, как Шуйский продолжал:

– С митрополитом уже обговорено. Государя с Ириной развести – плевое дело. Ирину Годунову – в монастырь, дочь твою – в царицыны покои… Окроме нее кто еще достоин стать государыней?

И вскоре он ушел, посеяв смуту в душе старого боярина. Вечером Иван Федорович поведал о разговоре с Шуйским сыну Федору.

– Мы о том давно говорили с Андреем Шуйским, что большей чести нашему роду и быть не может! – пожав плечами, ответил Федор.

– Стало быть, за моей спиной, без моего дозволения… – начал вдруг закипать Иван Федорович. Небрежность, с коей Федор сидел перед отцом, откинувшись в кресле и закинув ноги в щегольских высоких сапогах – одна на другую, – пропала мигом. Он оробел, как-то съежился весь, но отвечал спокойно:

– Я не давал согласия. Просто говорили о том, когда ты хворал… Но неужели ты против, отец? Не желаешь, дабы дочь твоя стала царицей? Ближайшим советником при внуках своих станешь… А уж она детей государю точно нарожает, не то что эта… Поразмысли о том, батюшка!

Иван Федорович поостыл, опустил лобастую голову свою с седыми поредевшими волосами. Все так. И нет большей чести. Но… Мучаясь от своих мыслей, он отправился к дочери, что тут же отложила шитье покрова, увидев отца. И, глядя на нее, пышущую красотой, здоровьем и молодостью, не представлял, как возможет отдать ее обрюзгшему слабоумному царю-иноку, что уже намного старше нее! Но, кажется, ныне боярин Мстиславский ни на что не возможет повлиять. За него давно все решено – царя необходимо развести с Ириной и женить на дочери одного из самых знатных вельмож в Москве, приходящегося, помимо прочего, еще и родичем государю! И разве не достоин он, Иван Федорович Мстиславский, того после долгих лет тяжкой службы русскому престолу, разве не ради великой чести рода, что теперь еще более умножится, столько раз он унижался, терпел оскорбления и побои покойного государя, разве не для того проливал кровь в бесчисленных походах? Верно, достоин сей чести! Но… Но жертвовать любимой дочерью, согласиться на то, дабы противники Годунова содеяли ее лишь орудием в своих руках, – с этим он никак не мог смириться.

В апреле скончался так и не оправившийся от болезни Никита Романович Захарьин. В сопровождении сына Иван Федорович отправился на похороны.

Москва была переполнена людом, всюду стенания и плач – уж очень любили в народе покойного боярина. От терема Захарьиных на Варварке, где Никита Романович скончался, приняв перед смертью постриг под именем Нифонт, толпа тянулась к Новоспасскому монастырю, где была родовая усыпальница семьи покойника. И каждый хотел быть ближе к плывущему над толпой покрытому черным покровом гробу, но стрельцы плотно сторожили семью Никиты Романовича, что ступала следом. Среди родичей шел и сам государь, утирал слезы, жалея родного дядю. Неподалеку шагал и Иван Федорович Мстиславский, страдая одышкой. Его великолепные бухарские сапоги месили грязь на размытых талой водой дорогах. И над всем этим болотом, что вытаптывали кони, повозки и сотни пар ног, величественно сверкали золотом кресты и иконы, гордо смотрелись боярские шубы и шитая серебром парча в одеяниях вельмож и духовенства.

В усыпальнице, у вырытой могилы, гроб открыли в последний раз. Прощавшиеся с покойным принялись целовать его по очереди, после чего трижды ели из рук архиепископа кутью. Иван Федорович подошел ко гробу, вначале прикоснулся губами к холодному, покрытому писаным венчиком лбу покойного, затем взглянул на него в последний раз. Немного вздернутые вверх брови, заострившийся, словно восковой нос, аккуратно уложенная седая борода… Смерть и долгая болезнь не исказили его черты.

– Какой величавый, – молвил Иван Федорович своему сыну, отступая от гроба, и замолчал. Отчего-то горло перехватил подступивший ком…

Похороны Никиты Романовича оказали на князя очень гнетущее впечатление, даже неожиданно для него самого. Чуя, как ослабло здоровье, князь и сам понимал, что недалек и его последний день. И когда же возможно будет обеспокоиться о своей душе, если всю жизнь пришлось провести в борьбе, коварстве и лжи – во имя могущества рода?

Как-то раз в разговоре с супругой он вспомнил вдруг, как с отцом ее, князем Владимиром Ивановичем Воротынским, брал Казань, как спустя год защищал давно покойного малолетнего царевича Дмитрия в дни болезни государя Иоанна, как заставлял крамольных бояр отречься от князя Владимира Старицкого и целовать крест младенцу… Прошло более тридцати лет! Иван Федорович взглянул на свою супругу – тогда она была еще совсем юной, а сейчас это уже немолодая, дородная, округлившаяся в лице и теле женщина, мать взрослых детей, имеющая уже и внуков… И князь ощутил себя невозможно старым…

И той же ночью, засыпая, вспоминал он походы Ливонской войны, когда брал он Нарву и Дерпт бок о бок с Адашевыми, Курбским, вспоминал долгие беседы с великим книжником, митрополитом Макарием, вспоминал многих друзей и соратников, погибших в страшные годы опричнины, кои сам Иван Федорович чудом пережил, вновь и вновь доказывая собачью преданность Иоанну, столько раз обличавшему князя Мстиславского в изменах. Великие тени и имена… Они ушли, все до одного, и Иван Федорович понимал, что тоже теперь должен уйти, уступить власть и возможность управлять страной новым поколениям.

И после с каждым днем казалась такой ненужной борьба с Годуновыми, и неважными заседания думы, где обсуждались переговоры со шведами о продлении мира, и помощь атаману Ермаку, и грандиозное строительство новой городской стены, назначенное самим государем на следующий год. Сидя в думе на самом почетном месте, подле государева трона, покрыв крупными жилистыми руками и длинной седой бородой украшенное крупными каменьями навершие посоха из рыбьего зуба, князь Мстиславский все меньше участвовал в обсуждениях государственных дел, со всем соглашаясь. Он уже осознал, что судьба страны решается без него и управление ею идет своим чередом…

Уже вскоре он объявил семье о желании уйти в монастырь. Княгиня Анастасия Владимировна всплакнула, заявила тут же, что примет постриг вослед мужу, дочь Аннушка причитала, обнимая князя: «Как же я буду без тебя, батюшка?»

– У тебя еще вся жизнь впереди. Глядишь, царицей доведется когда-нибудь стать! Слушайся во всем брата, на него тебя оставляю…

Сыну, тяжело глядя в очи, молвил:

– Честь рода не урони… Ты и сам все ведаешь, столько лет подле меня учился всему.

– Я не подведу, – припав к руке родителя, отвечал Федор.

– Аннушку… – чуть дрогнувшим голосом добавил князь, – береги ее…

Объявив о своем решении семье, Иван Федорович явился к государю. Феодор Иоаннович в окружении Годуновых принял его в своих покоях, и князь Мстиславский, склонившись едва ли не до пола, говорил:

– Долго я служил России, служил твоему отцу, Иоанну Васильевичу, и тебе, государь, готов служить до самой смерти, но чую, что сил на то не осталось. Сын мой Федор будет не менее верным слугой тебе. Мне же пора обеспокоиться о своей душе. Благослови, государь, на путь в Кирилловскую обитель…

Годуновы молчали, безмолвно возвышаясь за креслом царя, а Феодор Иоаннович, улыбнувшись грустно, ответил:

– Россия не забудет твоих заслуг. Отправляйся служить Богу и ни о чем не беспокойся. Прими от меня последний подарок…

Он дал знак, и князю поднесли икону с изображением Иоанна Крестителя в бесценном, покрытом драгоценными каменьями серебряном окладе. Иван Федорович поцеловал икону в знак безмерной благодарности и перед уходом был допущен к руке государя. Напоследок взглянул в землистое, нездоровое лицо Феодора Иоанновича, и князю вдруг стало невообразимо жаль его, оказавшегося на престоле вопреки своей воле, и теперь одному Богу известно, сохранит ли он в ходе грядущей придворной борьбы, о коей говорил Шуйский, не только свою семью, но и саму жизнь…

Набрав бесчисленное множество скопленных за годы службы богатств, Иван Федорович на следующий день уехал, не устроив долгого прощания. Буде!

По дороге к Кирилло-Белозерскому монастырю возок князя, окруженный плотным кольцом вооруженных, закованных в броню всадников, заезжал в каждую обитель, что встречалась ему на пути, и щедро одаривал их, просил настоятелей и братию молиться о его душе. Надолго по обыкновению не задерживался, словно торопился оставить мирскую жизнь…

И вот показались вдали возвышающиеся над пустошью каменные стены и башни Кириллова монастыря, красочно, как в сказке, отражаемые в покрытой рябью глади Сиверского озера. Князь Мстиславский долго глядел на венчавшие стены купола церквей и собора, выглядывая из окошка возка, затем не выдержал, велел остановиться и, кряхтя, вылез наружу, пожелав идти пешком. Всадники шагом вели лошадей на почтительном расстоянии. Перед святыми воротами с надвратной церковью князь остановился. Вскинув голову, глядел на висевшую над аркой потемневшую икону, неторопливо, чинно перекрестился трижды, поклонился в пояс и вошел в ворота, из коих князю Мстиславскому уже не суждено будет выйти.

После вручения игумену сундуков с дарами князь отпустил стражу, старшого одарил шубой со своего плеча. Тот со слезами бросился кланяться, но князь воспретил и приказал уезжать. Когда стража и возок скрылись за воротами, князь наконец осознал, что отпустил от себя последнее, что как-то связывало его с прошлым. Ныне всё…

В тот же день он принял постриг с именем Иона и поселился в давно уготованной для него келье. И незаметно потекли дни, месяцы… Старец Иона целыми днями в свободное от служб время проводил у лучины за книгами, отдавшись одной из главных своих страстей целиком. Словно и не было Москвы, ее шумных улиц, великолепия боярских хором и просторных палат в царском дворце. Он отпустил прошлую жизнь. Нет более великого боярина Ивана Мстиславского… Есть поросший седой бородой инок, страдавший от стремительно надвигающейся немощности и слепоты…

И лишь однажды, бережно перелистывая одну из многих книг, коих монастырская братия несла в келью Ионы, он замер на мгновение и, закрыв лицо широкой ладонью своей, всхлипнул, дал волю слезам. Это был созданный еще при митрополите Макарии том «Апостола». И перед глазами старца возник давно несуществующий Печатный двор, в котором князь Мстиславский часто бывал с Сильвестром, Адашевыми и Курбским, возникли стены Казани и ведомое князем войско под стягами с ликом Спасителя, возник переполненный людом Успенский собор и склонившийся перед великим Макарием еще юный Иоанн Васильевич… И вновь сердце переполняется трепетом и радостью… Сколько еще впереди! Впереди вся жизнь…

Умер старец Иона спустя год после пострига, не ведая ни о происходивших тогда событиях в стране, ни о судьбе своей семьи. Тело его было перевезено в Москву и упокоилось в родовой усыпальнице[3], как того желал великий боярин, князь Иван Федорович Мстиславский.

6 глава

Окрестности Кашлыка, Сибирское ханство

Мурза Карача уже ощущал себя победителем, когда его войско подступало к Кашлыку. Всадники в остроконечных шапках носились под холмом, на коем стоял укрепленный казаками город, глядели, как лучше его окружить.

Карача и его сыновья, два крепких отрока, такие же безбородые, как отец, причалили на просторной лодке, устеленной цветастыми коврами. Вскинув головы, они глядели на столицу хана Кучума, потерянную два года назад. Теперь, если Карача займет ее, ему не будет равных по силе и могуществу. Тогда все отвернутся от Кучума и наверняка убьют его – слабым нет места на этой земле.

Облаченный в золотистый кафтан с длинным подолом, Карача, царственной походкой сойдя на берег, выслушал разведчиков, молча закивал и велел разбивать лагерь прямо под стенами.

– Дозволь уберечь тебя, господин, – вмешались советники, – казаки метко бьют из своих орудий. Размести лагерь дальше от города…

Карача хмыкнул, недовольный тем, что его заподозрили в страхе перед врагом, но велел ставить свой шатер в трех верстах от города. Своим сотникам, собравшимся вокруг него, приказал:

– Окружите город плотной стеной. Дабы никто из присягнувших казакам князьков не осмелился помочь им. Любого из них, кто будет замечен возле города, убивайте на месте… Они долго не просидят в осаде, рано или поздно они умрут от голода. Будем ждать…

С тем и отпустил своих военачальников. Те, почтительно кланяясь до земли, удалились. Довольный собой, Карача усмехнулся. Тем же коварством ему удалось перебить отряд Ивана Кольцо, чем он лишил Ермака значительной силы. Так же был перебит еще один отряд, посланный, видимо, на поиски убитых мурзой казаков. Отряд долго заманивали в окружение, прежде чем с многократно превосходящей силой татары набросились на них и тут же всех перебили. Атаману, коим оказался Яков Михайлов, давний соратник Ермака, сотники Карачи отрезали голову и преподнесли своему господину. Глядя на этот страшный, пахнущий тленом подарок с вываленным языком и страшными полуоткрытыми глазами, Карача улыбался. Теперь у Ермака не будет ни единого шанса…

Но текло время, весна сменилась летом, город все еще не сдался. Сыновья супились, сотники роптали – пора было начать штурм! Но Карача не соглашался на это – казацких пуль он боялся более всего…

С мыслями о том, что скорый штурм неизбежен, он и засыпал в своем шатре душной летней ночью, развалившись на кошмах. Но сон отгоняла тревога – а что, если он потеряет слишком много людей? С какими силами тогда противостоять хану Кучуму? Тот-то наверняка уже собрал значительные силы, притаившись в дальних степях…

Тревога спасла Караче жизнь той ночью. Никто и понять не успел, как казаки, миновав окружившее Кашлык татарское войско, под покровом темноты зашли в лагерь мурзы и, первым делом перебив стражу, принялись проникать в шатры и резать всех подряд… Однако все же поднялись крики, зажглись огни, заржали мгновенно оседланные кони. Сыновья мурзы, обнажив сабли, подняли всю уцелевшую стражу на защиту отца…

Пули безжалостно косили метавшихся по лагерю воинов, выбивали всадников из седел. Карача, притаившись в шатре, крепко вцепился в рукоять своего бухарского кинжала, коим не так давно убил Ивана Кольцо. И, вскрикнув, едва не бросился прочь, когда в шатер стремительно вступила чья-то тень.

– Вставай, господин, еще не поздно спастись… Лодка ждет тебя… Вся стража перебита или разбежалась…

Это был его старый слуга Ибрагим, видимо, тоже единственный оставшийся в живых из близких мурзе людей.

– Мое войско! Почему никто не пришел на помощь? – бледнея, ярился мурза.

– Скорее, господин! – торопил Ибрагим. Лицо его было невозмутимо, но глаза выдавали страх…

И, выскочив из шатра, они бежали, петляя между метавшимися стражниками, отчаянно бросавшимися на защиту своего господина. Одна из пуль мерзко прожужжала над самой головой, и Карача, вцепившись руками в затылок, еще быстрее побежал к берегу. Вдвоем с Ибрагимом они спустили на воду первую попавшуюся лодку, запрыгнули в нее и, отчаянно взмахивая веслами, уплыли прочь от разгромленного лагеря в темноту… Вскоре они пристали к поросшему тростником берегу, и только здесь, упав ничком на влажную землю, Карача успокоился, хотя нижняя челюсть тряслась еще долго и неудержимо. Покосился на Ибрагима, злясь на то, что старик стал свидетелем страха своего господина. Старый слуга, хмуря седые брови, чинил развалившийся во время бегства сапог. Карача даже подумал ненароком прирезать его, но заветный кинжал был потерян…

Когда забрезжил рассвет, их нашел посланный одним из сотников отряд. Продрогшему мурзе тут же накинули на плечи овчинный тулуп. На лодках Карачу отвезли к Кашлыку, где все еще стояло его войско. Там, пряча глаза и опуская головы, сотники доложили мурзе, что вся его стража перебита, убиты оба его сына, а отряд казаков, совершивший столь дерзкую вылазку в ночи, занял возвышенность, на которой стоял лагерь. Отряд уже окружен, но они никого и близко не подпускают – бьют из пищалей. Бледнея и трясясь от гнева, Карача принялся бить по щекам своих сотников за то, что проглядели врага и из-за этого теперь его сыновья мертвы.

– Приказываю вам, убейте! Убейте их немедленно! – срывая голос, визжал Карача, и сотники его побрели к своим отрядам – вести их на штурм захваченного казаками лагеря. Издалека мурза наблюдал, как по холму целой ватагой с дикими криками и визгом карабкаются его воины и как плотная пищальная стрельба нещадно косит их, устилая подножие возвышенности убитыми и ранеными. Тех, что еще живы, пытаются спасти, оттащить назад, но пули не дают сделать этого. Мрачнея, сотники посылали в бой все новые и новые отряды…

Матвей Мещеряк, возглавивший ночную атаку на лагерь Карачи, приникнув плечом к перевернутой телеге, служившей укреплением от густо летящих стрел, бьет из пищали неустанно, только успевает отдавать разряженное оружие и принимать готовое. Подле него, целясь, отстреливается Архип. Гришка Ясырь рядом – раненный в руку в ночном сражении – только и успевает заряжать пищали. Поодаль из кустов торчат стволы самопалов – казаки держат оборону на своих рубежах. Особенно яро сражается сегодня Тимоха, одноглазый рослый мужик с обширными залысинами и густой спутанной бородой – он с упоением мстит за младшего брата, тот погиб в отряде Ивана Кольцо. Но вот стрела, впившись в плечо, подкосила его. Не издав ни звука, он обломал стрелу пополам и, оскалившись, вернулся к прежнему месту.

– Долго не выстоим, атаман! Их – тьма! – взвыл Ясырь, насыпая порох в дуло пищали Архипа. Матвей, весь поглощенный боем, молчал, добела закусив губу…

…Карача не находил себе места, все ходил взад-вперед, изредка поглядывая на укрепления притихшего Кашлыка. Вокруг города оставалось все еще много воинов, а штурмующие лагерь силы значительно таяли…

– Пошлите еще людей! – кричал Карача на сотников, топая ногами.

– Тогда мы не сможем продолжать осаду! – возразил один из сотников, старик, служивший еще отцу своего господина.

– Еще слово – и я велю тебе самому пойти туда! – хватаясь за плеть, прошипел Карача, и в ту самую минуту со стен Кашлыка ударила пушка. Ядро, просвистев над головой мурзы, врезалось в столпотворение всадников, что издали также наблюдали за боем… Подняв испачканное землей лицо, Карача взглянул на разбросанные по сторонам тела убитых, на хрипящих, бьющихся на земле лошадей, а после с изумлением увидел, что из города, рассеивая толпу неприятелей пищальными выстрелами, выходит казацкое войско на помощь осажденным товарищам, и вел их – мурза не сомневался – сам атаман Ермак…

Еще один пушечный выстрел вырвал с места стоявших недалеко от мурзы воинов, и тогда он уже не помнил, как вскочил на коня, что тут же подвели ему, как отчаянно начал стегать скакуна плетью, уносясь прочь и оставив свое войско и верного слугу Ибрагима, что побежал было за господином, но пал, перерубленный казацкой саблей. Охваченные страхом, татары даже не бились – убегали, бросались в реку, пытались сдаться неприятелю, поднимая вверх руки, но казаки не брали пленных – сдававшихся рубили на месте.

Ермак, гвоздя саблей налево и направо, вел людей к отряду Мещеряка, и некоторые татарские сотники еще пытались организовать оборону, носясь из стороны в сторону на взмыленных лошадях, но было поздно – войско Карачи, охваченное беспорядочным бегством, и не думало сражаться. Старый татарский сотник сам начал рубить отступающих, что попадались ему, проклиная их за малодушие, пока пищальная пуля не снесла ему половину черепа… Архип, довольный своим столь метким выстрелом, не смог сдержать улыбки…

– Побежали, черти! Гляди, как драпают, ребята! А ну, за мной! – заревел Мещеряк, выхватывая саблю, и первым из своих бросился преследовать врага.

– За наших ребят все поплатитесь, стервы! – волоча за собой саблю в здоровой руке, грозился Ясырь…

Вскоре все было кончено. Подобрав свое оружие, унося на себе раненых, казаки вернулись в Кашлык. Там, кое-как перевязанные, изможденные минувшим сражением, они собрали круг, уже столь немногочисленный после множества потерь. Ермак, сильно поседевший за последние полгода, был угрюм и немногословен. Ожидая его слова, казаки жадно глядели на своего предводителя.

– Вам известно, что до осадного нашего сидения к нам прибыли бухарские купцы. Жаловались они на то, что хан Кучум не дает их торговым караванам пройти в Сибирскую землю. Так он пытается вновь обречь нас на голодную смерть. К тому же чем нам кормить московские полки, что придут нам на помощь?

– А где они, эти московские полки?

– Верно! Ни слуху ни духу от них!

– Погоди, мужики! Дайте Ермаку Тимофеевичу слово дале держать!

Ермак, тяжело глядя поверх голов собравшейся вокруг него толпы, ждал, пока ропот стихнет, и продолжил:

– Сие верно, мы не ведаем, как скоро прибудет московская помощь! Посему надобно спускать на воду наши струги и самим выходить в поход на Кучума! Ежели татары явятся вновь и возьмут нас в осаду, отбиться едва ли сможем – пороху почти не осталось.

После недолгого молчания на призыв Ермака отозвались голоса:

– Вели идти за тобой, атаман! Хоть в огонь, хоть в воду веди.

– Верно, все одно пропадать! – вторил чей-то голос позади всех.

– Щас как дам в зубы, «пропадать»! – обернувшись, погрозил кулаком Тимоха.

Наскоро законопатили и засмолили оставленные еще по прибытии в Кашлык струги и вскоре пустились в поход. Уместившись всего в семи лодках, казаки удрученно глядели на брошенные гнить у берега, похожие на домовины, тридцать судов, в коих уже не было никакой надобности…

Направив свой отряд в поход, Ермак и не ведал, что к Уральскому камню во весь опор уже шло войско воеводы Мансурова, отправленное Москвой на помощь атаману. Подождал бы Ермак еще две-три недели, и все, возможно, сложилось бы для него и других казаков иначе. Но сему было не суждено сбыться…

Не ведал Ермак и о том, что Карача, собрав жалкие остатки своего войска, уже пришел в Бегишево городище, где хан Кучум копил силы, и бросился ему в ноги, клялся в верности и желании совместными усилиями уничтожить казаков. Старый хан, облаченный в меха, рысьими глазами взирал на согнувшегося перед ним на ковре мятежного вельможу. И хорошо было бы преподать урок всем, велеть схватить этого пса и лишить головы. Но его люди нужны. Кучум медлил с прощением Карачи, позволив, однако, ему и его воинам остаться у себя в стане, но дальнейшие события вскоре все изменили.

Через неделю Кучум узнал, что казаки в поисках бухарских купцов спустились по Иртышу в южные земли ханства, покорили Каурдак и окрестные земли, подчинили князька Елыгая, что, по слухам, отдал Ермаку не только ясак, но и предлагал в жены свою дочь.

– Гляди, великий, он и с малым числом воинов скоро отберет у тебя всех подданных! – хищно сверкая глазами, говорил Карача, раболепно кланяясь хану. – Нужно ударить, пока не поздно!

Кучум молчал, медлил с решением, не желая рисковать теми силами, что успел собрать за столь долгое время. Изворотливый ум хана уже подсказал ему, что надобно заманить казаков в определенное место и там ударить всей мощью, находящейся под рукой.

А тем временем отряд казаков осадил Кулары, одну из самых мощных крепостей ханства. Туда и повел свои войска Кучум, крадучись, как тигр, выжидая нужного часа…

Под Куларами же был ад. Шел четвертый день осады, несколько штурмов не увенчались успехом, тела убитых казаков так и лежали под укрепленной землей и камнями деревянной стеной, было множество раненых. Архип, Тимоха и Ясырь, отступая к лагерю, тащили раненого Асташку. Тимоха нес его на спине, Ясырь, прикрывая голову, мчался во весь опор рядом, Архип ковылял с пищалью в руках, то и дело слыша посвист стрел по сторонам. Одна из стрел, пропев над головой Ясыря, впилась под левую лопатку раненого Асташки, и, судя по тому, как мгновенно рубаха оплыла кровавым пятном, тащить его не было уже никакого смысла. Но Тимоха, пыхтя и обливаясь потом, все же донес его, чтобы убедиться, что есаул уже мертв… На подходе к лагерю Архип увидел Ермака. Тот стоял, глядя на укрепления, и лицо его, уже почти стариковское, изменившееся от всех перенесенных невзгод, перекошенное злобой, было белым, как у мертвеца.

Вечером, когда схоронили мертвых, тех, кого удалось унести с поля боя, Ермак сказал, натянув улыбку:

– Надобно идти далее. Ничего, на обратном пути заберем непокорные Кулары!

И казаки ушли обратно, направляясь к Кашлыку, – Ермак был уверен, что помощь близка. Флотилия его свернула по Иртышу на реку Вагай, где долго боролась с течением. А вскоре началась страшная буря. Сама природа будто была недовольна незваными гостями – ветер хлестал в лицо дождем, небо жутко освещалось вспышками молний. Архип стер руки в кровь, силясь орудовать веслом. Но плыть дальше по взбушевавшейся реке было невозможно. И, когда флотилия прошла Вагай и вновь вошла в воды Иртыша, Ермак велел разбить лагерь.

Казаки разбрелись по берегу в поисках ветвей для сооружения шалашей. От шума дождя и ветра не было слышно ни голосов, ни любого другого шума. Архип, скинув свое имущество – связку пушнины, коей желал выручить судьбу Михайлы и Анны, – бросил в общий струг с прочей рухлядью. Здесь же оставил пищаль – даже в случае опасности в ней не было никакого толку, все отсырело. Он оглянулся. Видневшаяся вдали на холме кромка леса изредка зловеще освещалась молниями. Архип не мог понять того тягостного чувства, которое овладело им. То ли общее уныние в отряде передалось ему окончательно, то ли душа предчувствовала неладное. Широкой заскорузлой ладонью провел по лицу, стирая воду, и на мгновение остался стоять так, прикрыв глаза. В последнее время все чаще вспоминалась Белянка, их молодость в Новгороде, вспоминались и ужасы последних лет, отчасти заставившие его уйти на край света и вот уже который год находиться среди казаков. И он даже уже не представлял, как сможет вернуться к мирной жизни, к внукам, дочери, он забыл о том, какой была та мирная жизнь кузнеца, когда лишь изредка брался он за саблю, защищая родную землю. Неужели теперь суждено сгинуть здесь, без славы, без креста? А ежели нет, то когда сможет вновь увидеть дочь, внуков, перед коими испытывал смутную вину за то, что исчез из их жизни так надолго?

Очередная вспышка молний осветила холм, но теперь он был весь запружен людьми в островерхих меховых шапках. И сердце тут же упало… Неужто засада?

– Татары! Братцы! Татары! – раздался чей-то крик вдали, и земля разом наполнилась топотом тысяч ног. Архип, притаившись на месте, не знал, что содеять. Первой, самой жалкой и стыдной, была мысль тут же броситься в струг и бежать. Но через мгновение от нее не осталось и следа – нужно помочь своим отступить к лодкам, это было единственной возможностью спастись. Выхватив саблю, Архип ринулся в зловещую темноту, где уже начался неравный бой с врагом.

Не сговариваясь, наученные долгими годами походов, казаки сплотились и, отмахиваясь саблями, каждый на своем рубеже, пятились к реке. Татары наседали со всех сторон, но валились на землю, разрубленные казацкими саблями. Ермак сам был в первом ряду, Архип видел, как яростно атаман отбивался клинком и безжалостно косил врагов. Чье-то копье ткнуло его в живот. Оскалившись, чуть припадая на правую ногу, Ермак кричал:

– Держимся, ребята! Стоим!

Несколько казаков уже пали убитыми. Пал убитым Тимоха, рухнул прямо под ноги Ермака. Архип и сам порывался в первые ряды, пытаясь заменить павших, но Мещеряк был все время рядом и толкал его за свою спину, умудряясь еще при этом орудовать саблей…

Сил отбиваться больше не было, и порядок рухнул, когда струги оказались близко. Казаки бросились к лодкам, и Ясырь с Черкасом схватили Архипа едва ли не под руки, и он даже не понял, как стремительно они начали отплывать, только с берега все летели им вслед стрелы, но из-за бури они не могли нанести должного урона…

Буря закончилась только к утру, когда казаки уже успели отплыть на значительное расстояние от места ночного лагеря. И тогда осозналось самое страшное – Ермака среди них не было. Ошарашенные казаки глядели на жалкую горстку воинов – все, что осталось от целого войска. И самое страшное, в гибели Ермака никто уже не сомневался, кто-то из казаков даже начал говорить, что своими глазами видел, как пал атаман. Архип сокрушенно покачал головой, сам еще не веря в то, что произошло. Из всего имущества у него осталась лишь его сабля: пушнина, с помощью которой хотел он поправить положение семьи своей дочери, осталась там, в брошенном струге. Все зря! Все зря. И смерть атамана Ермака казалась чем-то страшным и невообразимым. Никто не знал, что делать дальше. Кто-то неудержимо рыдал, оплакивая павшего атамана.

Ослабевшие от переходов, ран, сражений, казаки взглянули на Мещеряка в ожидании, единогласно признав его своим новым атаманом, и Мещеряк, оглядев тянущуюся вдаль реку, покрытые соснами каменистые холмы, обернулся туда, где ночью произошло роковое сражение с Кучумом, стиснул зубы и сказал решительно:

– Еще вернемся сюда, ребята, поквитаемся за атамана, за всех наших казаков, что пали на этой земле. А ныне – плывем в Москву…

7 глава

В августе князь Андрей Иванович Шуйский по поручению думы спешно отправился на юг – в рязанских землях появились разъезды крымских татар. Надлежало возглавить стоявший на южных рубежах полк, выставить заслон и не дать орде пройти вглубь страны.

Август был знойным, степи, выжженные солнцем, стояли в мареве. Князь ехал в седле, пропитанный потом, серый от дорожной пыли. Алое корзно его спадало с плеч на круп княжеского коня, поводья свободно лежали в руках. Обернулся, оглядев тянущуюся за ним вереницу всадников – его боевых холопов, и улыбнулся, довольный тем, что ему поручено ратное дело – наконец он покинул осточертевшую ему Москву. Сейчас он не хотел и думать о той придворной борьбе, кою затеял родич, Иван Петрович Шуйский, и старший брат Андрея – Василий, о борьбе, в коей Андрею Ивановичу придется участвовать, пусть даже невольно, ибо честь рода превыше всего. Здесь, в степи, накануне возможного столкновения с татарами, он был счастлив и чуял, как стало легче дышать.

Рядом, бок о бок, ехал верный Алексашка. Андрей Иванович искоса поглядывал на своего слугу. Возмужал! Шире стал от постоянных упражнений с саблей и луком, раздался в плечах и груди – воин! Оброс бородой, как женился, – видать, молодой супруге так больше по нраву…

Ох и вспоминали до сих пор ту свадьбу, что устроил князь любимому Алексашке! А невеста какая красавица – еще девчонка совсем, юная, словно нераскрывшийся цветок… И не абы из какой семьи! Дочь одного из главных торговых людей на Москве – Афанасия Сытина. Тот, водивший давнюю дружбу с князем Шуйским, сидел ни жив ни мертв, когда Андрей Иванович со сватами и красным от смущения Алексашкой завалился к нему в дом, крича во всю глотку: «У вас товар, у нас купец! Платы не пожалеем!» Сытин, дородный, пунцовый от недовольства, все пыхтел, хватался пальцами за бороду. Младшую дочь, Татьяну, все же вывели показать сватам, и те разом обомлели от ее красоты. А князь Шуйский, не удержавшись, сам, на правах главного свата, жарко поцеловал будущую невесту в сжатые губы, отчего Сытин побагровел еще сильнее. Позже, когда сваты ушли, не получив окончательного ответа, купец сам поехал к князю, оскорбленный тем, что князь в женихи своего холопа предлагает. Андрей Иванович играючи тут же пожаловал Алексашке деревню под Москвой из своих владений, мол, какой же он нынче холоп? Дворянин! Когда Сытин чуть поостыл, князь припомнил ему, как однажды в трудные годы помог купцу деньгами и не дал тому разориться, и Сытин, повздыхав, все же дал согласие на брак.

Ох и гуляли тогда! Вино и мед рекою лились, князь Андрей Иванович сам плясал тогда под игру домрачеев будто в последний раз, все поглядывал на Алексашку, сидевшего подле невесты, словно истукан. Не выдержал, подошел к нему, сгреб в охапку, шепнул на ухо жарко:

– Ты там в опочивальне не оплошай! Уж скоро пора!

Алексашка глядел на него со светлой улыбкой, не осознавая еще происходящего и не понимая, отчего и зачем на него посыпалась от господина такая благодать. Князь потрепал его по голове и, припав к кубку, жадно и бесстыдно разглядывал сидевшую рядом невесту. Та заметила его взгляд, смущенно опустила раскрасневшееся лицо. Усмехнувшись, князь отошел, покачиваясь, к другой части стола…

Под утро, когда молодых уже разбудили, а гостям показали испачканные кровью невесты простыни, князь Шуйский, заметно погрустнев, засобирался в дом. Когда один из слуг спросил его о здоровье и не надо ли освежиться, Андрей Иванович махнул рукой, ответив: «Скучно».

Да и все эти сватовство и свадьба устроены были им от скуки, от переполнявшего князя ощущения, что он могущественен настолько, что может вершить чужие судьбы. Скука! Вот что ощущал он, сидя в Москве, присутствуя на бесконечных заседаниях думы и приемах. То же чувство одолевало его, когда старший брат Василий упрекал его в безбрачии – от разговоров о женитьбе Андреем Ивановичем овладевало неимоверное уныние. Любая красавица в Москве была доступна ему, и очень многие побывали в его опочивальне, и блуд ему вскоре наскучил.

– Отчего, Алексашка, я так мало похожу на своих братьев? – говорил он тем же вечером, когда наконец прибыл в полк и верный слуга стелил для него в шатре ложе.

– Мне сложно судить, княже. Я только Василия Ивановича часто вижу с тобой. Остальных уж и не припомню, когда видал…

– Василий… – давая Алексашке стянуть со своих ног пыльные, с высоким малиновым каблуком, сапоги, размышлял Андрей Иванович, – Василий – он хитрый. В хитрости его сила. Он самый мудрый, и ума его я и сам боюсь порой. Страшно представить, что творится в его голове! Он на многое способен… Но он трус. Никогда впереди своего полка не пойдет. Потому он и может только родичу нашему Ивану Петровичу молвить о своих мыслях, дабы тот осуществлял им задуманное. Или мне… Ты знаешь, я Василия люблю и на многое для него готов… Когда отец погиб в Ливонии, Вася заменил его нам… Но я боюсь, что он плохо кончит. Чуется мне…

– А Дмитрий? Мне казалось, вы были близки в детстве, – говорил Алексашка, подавая господину лохань с водой и чистые полотенца.

– Были… Но он дурак. Отец и не ведал, когда женил на нем эту… – удержавшись от оскорбления супруги брата, Андрей Иванович зачерпнул ладонями воду и обильно облил ею грязное лицо. – Она из него сделала безвольного пса. Что еще можно было ожидать от дочери Малюты? Задавила в нем мужицкий дух… Благо Бог миловал, и отец не женил ее на мне!

– Борис Годунов тоже женат на дочери Малюты, та, видать, поскромнее, – съязвил Алексашка, усмехнувшись.

– Да обе они стервы, – отозвался князь, вытирая лицо, – только Дмитрий Борису неровня. Иной раз думаю, точно ли он мой брат? То же скажу про другого брата, Сашку. Тот еще пуще Дмитрия, ничего ему не надо от жизни. Сидеть у себя в уделе, в потолок плевать. Вот это да, это его! Пустой, никчемный…

– А Иван?

– Ваня совсем молод еще. Только служить начал при дворе. Служит исправно, но той силы, что вижу в Василии, – нету ее в нем. Время покажет еще! Туши свечу, Алексашка! Будем спать… Устал я.

Свеча погасла, и, улегшись на покрытую попоной солому, князь Андрей, помолчав, молвил в темноту:

– Чую, будто чужой я… В семье, в думе… Уйти бы куда, да куда? Спишь, Алексашка?

Глубокий заливистый храп был ему ответом – сморенный тяжелой дорогой, Алексашка уснул тотчас. Князь не стал его будить, отвернулся, улегшись на бок…

А утром он уже был весь поглощен делом – рассылал следопытов искать татар, расставлял людей на различных рубежах, дабы перекрыть все возможные пути к Рязани, сам с основными силами двинулся по основной дороге, надеясь там встретить вражье войско.

Но битвы не было. Опасаясь столкновения с войсками Шуйского, татары спешно отступили обратно в степь, не успев нанести значительного урона. Князь Андрей Иванович победителем вернулся в Москву…

* * *

Осенью в Москву возвращалась Мария, бывшая королева Ливонии, единственная наследница удельных старицких князей и троюродная сестра государя Феодора. Сопровождал Марию английский посол Джером Горсей, доверенное лицо Бориса Годунова.

Покинув ненавистную Польшу, Мария радовалась до слез, что все – и несчастливый брак с Магнусом, и полуголодное существование в Риге, и надменность королевских стражей, охранявших ее, – все теперь в прошлом. В прошлом был и Иоанн, когда-то уничтоживший под корень всю ее семью и насильно выдавший юную Марию за герцога Магнуса, руками коего мечтал заполучить Ливонию. О, как она ненавидела их все эти годы, как рыдала, смеясь, не в силах скрыть своего счастья в день смерти нелюбимого мужа, промотавшего все состояние и открыто жившего с другими женщинами. Марию же он презирал и называл грязной свиньей. Ее, правнучку Ивана Великого! Так же неудержимо она радовалась смерти Иоанна, коего с детства ненавидела и боялась. Теперь она порой мечтала о возвращении в Россию, но не в Старицу – в опустевшем тереме отца она не смогла бы жить…

И когда из Москвы прибыл Горсей, у нее появилась надежда, что вскоре все изменится.

– Государь прослыл, в каком бедственном положении живет его сестра, и пожелал вернуть вас в Москву, – говорил посол с уважением и почтительностью, от коих Мария успела отвыкнуть. Горсей улыбался лучисто и искренне, обещал Марии блага и почет, место при дворе и брак со знатным вельможей, и Мария верила, ибо она помнила Феодора с детства, он не такой, как его отец, он хороший и добрый.

Решили выезжать немедленно. И каково было удивление Горсея, когда он спросил у Марии, где же ее вещи, она ответила, что вещей у нее нет…

Выезжали рано утром, еще в предрассветных сумерках, и возок летел так стремительно, словно за ними была погоня. Горсей, Мария и ее дочь, пятилетняя Евдокия (самое дорогое и прекрасное, что осталось у Марии после ее несчастливого брака), ехали в одном возке. Евдокия звонко смеялась, радуясь скачке, все лезла Горсею на колени, один раз даже схватила его за треугольную бородку. Посол умело скрывал раздражение, улыбался, мягко отстраняя от себя девочку – племянницу самого государя, пока Мария, наконец, не усмирила дочь и не усадила рядом с собой.

Всю дорогу Горсей невольно любовался Марией, необычайно стройной, в отличие от большинства русских женщин. На ней было зеленое платье с широкими рукавами, самое простое, без излишеств, которые Горсей видел в нарядах европейских женщин, талию подчеркивал узкий корсет, темные волосы были собраны под высоким чепцом. Пожалуй, она была хороша! И сейчас, спасая еще совсем молодую женщину из ее бедственного положения, Горсей был доволен собой! И позже в своих воспоминаниях он изобразит отъезд Марии из Риги как бегство, чуть ли не им самим организованное.

Все пути для возка Горсея были открыты, их нигде не посмели остановить – договоренность Посольского приказа с королем действовала. Мария и сама не заметила, как возок миновал города, к середине дня оказавшись на русско-литовской границе, где их встретил посланный Борисом конный отряд. Закованные в броню ратники с почтением склонились перед сидящей в возке Марией и, оседлав коней, попросили княгиню поторопиться…

После нескольких дней пути они достигли наконец Москвы. Глядя в окно возка, Мария осматривала город, значительно разросшийся с того дня, когда она была здесь в последний раз. Тогда он был наполовину разрушен после нашествия крымского хана, сейчас же среди покрытых желтой листвой садов грудились во множестве слободки, возвышались поодаль боярские терема, тускло блестели купола многочисленных церквей и соборов. Евдокия замерла у окна, привыкшая к каменным и серым европейским городам, а теперь пораженная незнакомыми дотоле ей видами, с восторгом спрашивала: «Мамо, а что это? А это что?» (Говорила девочка по-русски, Мария воспитывала ее вне латинского влияния.)

И вскоре уже предстали они перед государем. Подле Феодора в резном высоком кресле восседала Ирина, вся в атласе, жемчуге и серебре, и глядела она на Марию свысока, с неприязнью. Мария же сдержанно улыбалась: пусть на ней простое старое платье, залатанное не раз, но она была княгиней, правнучкой Ивана Великого. Иными словами, в ее жилах текла кровь великих князей и византийских императоров, а Ирина, безродная, была всего лишь женой Феодора (к тому же бездетной).

Братских объятий и поцелуев не было, Феодор истуканом сидел на троне и даже ничего не говорил – вместо него приветствовал Марию Дмитрий Годунов, дядя Ирины и Бориса, низкорослый лысеющий боярин, любивший роскошь, судя по его богатому одеянию. Марию с дочерью поселили во дворце, однако уже вскоре ей было объявлено, что жить она отправится на окраину Москвы, в свое имение, со слугами и стражей, и содержать ее будет сам государь из личной казны. Мария была этому рада – не любила она дворец, с коим были связаны страшные воспоминания: сюда ее привезли после гибели родных, отсюда она уезжала с Магнусом в Оберпален. Да и Ирина всячески продолжала проявлять неприязнь к Марии. Феодору царица едва ли не ежедневно говорила о том, что Мария презирает ее:

– Почто она так смотрит на меня? Чем я заслужила это? Нет, не любит она меня! Молю тебя, отошли ее. Я не вынесу более таких унижений!

– Примиритесь с Марией, – мягко отвечал Феодор, – мы семья одна. Простите друг друга и живите в мире…

– Не будет того! Не будет! – со злыми слезами отвечала Ирина. – Ежели ее хочешь оставить во дворце, так отошли меня в монастырь! Постриги! Я не вынесу…

И Феодор пошел на поводу Ирины, переселил Марию с ее дочерью в выделенное им имение, просил только Бориса, что отбирал княгине слуг, дабы Мария ни в чем не нуждалась. Вообще для Феодора это было тяжкое время, и он выдохнул с облегчением, когда раздор меж Ириной и Марией закончился.

Он потерял сон. Его одолевали мысли о покойном брате, чье место не по праву (как ему казалось) он занял. Вспоминал отца, несчастного отца, страдавшего всю жизнь и нещадно топившего себя в грехах. Господь, облегчи его душу…

Вот и сейчас Феодор тяжелыми шагами подступил к киоту.

– Батюшка, ты не такого государя желал после себя и мне не желал такой ноши, – шептал Феодор с болью, – я отдал власть тем, кто возможет ее выдержать. Кто ведает, куда вести царство наше… Как быть с врагами… Я не ведаю. И я вижу, отец, они презирают меня, будто хотят всецело этой власти, и лишь я стою у них на пути. Стою, не потому что желаю править… а потому что еще жив… Господи… Отче, прости слабость мою. Душе твоей тяжелее, чем моей… Не мне причитать…

Накануне Феодор пожаловал царской усыпальнице, Архангельскому собору, деревни и пустоши в Горетовском стане, что под Москвой, и писано было, что сей дар совершён по отцу, словно богатым пожертвованием этим Феодор надеялся облегчить свою вину перед батюшкой. Но легче не стало…

Назавтра он отправился на богомолье с супругой в Троице-Сергиев монастырь, узреть новую раку для мощей великого Сергия Радонежского, кою приказал сделать еще год назад. Радовал скорый отъезд из Москвы, в коей Феодор не мог находиться. Бодрила надежда, что, может, в этот раз, ежели они с Ириной помолятся преподобному Сергию, Господь наградит их долгожданным чадом. Ждать более было нельзя… Бояре ворчат и шепчутся по углам (о том докладывали доверенные люди), что не может быть крепкой власти, пока нет наследника… О том же осторожно молвил недавно митрополит Дионисий, пригласив государя к себе на обед. Феодор злился, ибо и сам все понимал не хуже прочих. Шло время… Борис обещал через посла Джерома Горсея прислать какую-то повитуху из Англии, дабы та осмотрела Ирину и исцелила ее хворь… Но Горсей не смог выполнить поручение Бориса, к тому же вновь по двору поползли мерзкие слухи о проклятии Ирины, так что теперь надежда была только лишь на милость Божью.

И вот, в окружении множества стражи, они отправились в монастырь. Государь и государыня долго молились, омачивая своими слезами новую раку преподобного Сергия, просили одного – дать им чадо…

С первым снегом Феодор и Ирина возвращались в Москву, и по дороге слабый здоровьем государь расхворался. Поначалу он и сам не придавал значения глубокому кашлю и жару, от коего Феодора порой бросало в пот, но на подъезде к столице царь стал совсем плох. Ирина все это время была с ним рядом, в возке, гладила его голову, молилась и плакала. А когда она ему сказала, что они, наконец, въезжают в городские ворота, Феодор, очнувшись, пробормотал что-то несвязное, и, к своему ужасу, Ирина поняла, что супруг не узнал ее. Во дворец хворого государя вносили на руках.

– Сейчас же лекарей сюда! Никому при дворе о болезни – ни слова! Срочно пошлите за Борисом! Сейчас же! – приказывала Ирина слугам, невольно срываясь на крик от волнения.

Вскоре Борис и Дмитрий Годуновы спешили в государев дворец.

– Пошли прочь! – выкрикнул на ходу в одном из переходов Дмитрий Иванович Годунов стражникам. Пунцовый от волнения, он был готов вцепиться в бороды стражников, ежели бы те попытались возразить, но те и не пытались, наоборот, спешно расступились в стороны, вытянувшись по струнке. Борис едва поспевал за дядей, мельком взглянул в лицо одного из стражников, и тот, весь подобравшись, вытянулся еще сильнее.

Ирина встретила родичей в неподобающем виде – простоволосая, опухшая от слез. Сенные девки опускали головы, страшась попасть под горячую руку метавшейся по покоям госпожи. Едва Борис и Дмитрий Иванович вошли, слуги торопливо покинули покои, и, когда Годуновы наконец остались одни, Ирина, рыдая, бросилась в объятия брата. Гладя сестру по голове, Борис осторожно спросил:

– Совсем плох?

– Совсем… Так лекарь сказал, – отвечала Ирина сквозь приступы плача. – Глаза закрываю и вижу, как он смотрит на меня, улыбаться пытается, а сам едва не в забытьи от жара… В дороге ему совсем худо стало… Что же это?

Борис и Дмитрий Иванович переглянулись.

– Дядя, вели никого не впускать, ни единой души, духовника, постельничих, лекарей – держать под присмотром, никуда не выпускать… Никто не должен прознать о том, что совсем плох, – тихо сказал Борис.

Дмитрий Иванович кивнул и тут же покинул покои, поспешив исполнить указание Бориса. Ирина была безутешна, едва не валилась с ног. Борис немного отстранил ее от себя, взял в ладони ее лицо, проговорил:

– Ты сама молчи о том, девкам своим слабины не показывай… Сильной надобно быть, слышишь? Нам нужна сейчас сила, иначе не выдюжим…

– А ежели он умрет? Ежели умрет? – роняя слезы, прошептала Ирина.

Борис вновь крепко сжал ее в объятиях и проговорил, глядя поверх ее головы куда-то в пустоту:

– Тогда не сносить нам всем головы… Но того не будет. Я тебя защищу. Обещаю.

8 глава

Подбоченившись в седле и постукивая рукоятью ногайки по колену, Михайло уныло глядел, как тощие, похожие на полутрупы мужики, кряхтя от натуги, грузили в возы мешки и бочки со снедью. Староста, прижимистый низкорослый мужик, стоял подле коня Михайлы и все причитал о вечной нужде, о плохом урожае и падеже скота, о грядущей зиме, которую невесть как пережить. Но Михайло не слушал. Сколько таких жалобщиков плакались ему, пока объезжал он владения своего господина, князя Андрея Ивановича Шуйского! Ратные люди, сопровождавшие возы, и княжеские счетоводы тоже помогали грузить, лишь бы быстрее убраться и не видеть злобных взглядов крестьян, волками глядевших со своих дворов. Михайло, не раз руководивший сбором снеди, уже не обращал на них никакого внимания. И без того на душе было тошно.

Михайло тяготился службой. Кабала уязвляла его дворянское достоинство, да и о сытой жизни, той давней, когда было у него собственное имение, он тосковал неимоверно. Росли двое сыновей, в начале года Анна родила ему еще и дочерь, Шурочку. Потому хотелось вдвое быстрее освободиться от позорного рабства, но князь Андрей Иванович, кажется, нарочно не жалел денег на содержание своих холопов – и фуражом, и броней, и конем, и землей не обделял, лишь бы служили ему люди. И как же можно окупить это, дабы вновь стать свободным? У Шуйских нынче денег более, чем в царской казне, что им?

Уходили к следующей деревне по занесенным глубокими снегами дорогам. И вновь вскоре придется толковать с очередным старостой о репах, ржи, рубленой говядине, сыре и масле в бочках. Просчитаться было нельзя – все это везлось на двор князя… А теперь еще и ударили морозы. Один из возов, доверху груженный мешками, увяз в снегу по самую ось. Кони вытянуть не смогли, пришлось вынимать мешки, вытягивать сани и после загружать все добро обратно. Вытряхивая после снег из сапог, Михайло матерился сквозь зубы.

Невольно досада ужалила в сердце. Шурин, Алексашка, хоть и слуга князя, однако ж не холоп! В атласе расхаживает, господину в рот заглядывает, поди, и трудностей таких не ведает, как Михайло! Разница велика и в отношении князя: Алексашку он любит безмерно, а на него, Михайлу, он глядит, как на пустое место – негоже, видать, с холопами знаться! Алексашке и жену нашел, и сосватал, и поженил. Великая, говорят, свадьба была! Михайло тогда был отослан по важному поручению князя, и жена его, Анна, на свадьбу приглашена не была. А ведь сестра Алексашки! Знайте, мол, свое место! За это на Алексашку Михайло затаил великую обиду. Неужто не мог настоять, дабы единственную родню князь Шуйский соизволил позвать посидеть за свадебным столом в столь важный день! Анна же обиды не показывала, относилась к этому с пониманием, все говорила: «Ну он с господами за одним столом сидит. Куда нам, холопам?..» И вновь досада неимоверно душила Михайлу. Недостойны!

Еще одним ударом для Михайлы было, когда князь уходил летом с походом на татар. Тогда он не взял Михайлу, опытного воина, с собой, предпочел, дабы тот унял одного непокорного старосту, что отказался выдавать корм со своей деревни. Всю злобу сорвал на несчастном старосте Михайло, сек его ногайкой, пока тот не затих в луже собственной крови. Корм деревня выдала, старосту, к счастью, выходили, а вот уязвленное самолюбие Михайлы было уже не исцелить. Он это запомнил.

…Спустя день Михайло привез возы с кормом в имение князя и у приказчика доложился о добытом продовольствии. У печи долго отогревал окоченевшие руки.

– Доложи князю, что я возвратился, – устало и раздраженно молвил Михайло приказчику. Его он тоже ненавидел всей душой за пренебрежение, с коим тот смел к нему обращаться.

– Доложу, не до тебя сейчас, – отмахнулся приказчик, отмечая что-то в своих записях.

Михайло и не сомневался, что не до него: во дворе князя он видел множество верхоконных и чей-то высокий возок, богатый и видный, словно прибыл какой-нибудь польский пан.

– Ты ступай в поварню со своими людьми. Велено накормить вас, – не отрываясь от записей, прогнусавил Михайле приказчик.

Но ко князю приехал, конечно, не польский пан, а брат Василий, ненадолго прибывший в Москву со своего воеводства в Смоленске.

– Пойми, Андрей, союз с Баторием – единственное, что спасет нас от новой войны с поляками. Иного не дано! Тебе и дяде нашему Ивану Петровичу нужно это понять! – Князь Василий Шуйский, полноватый, невысокий, в отличие от стройного и подтянутого младшего брата, мерил широкими шагами полутемную горницу, заложив руки за спину. Андрей Иванович молча сидел за столом, следя за Василием.

– И не может быть у нас иного союзника! Батория надобно убедить, что новая война бессмысленна, ежели бояре наши и без того хотят унии с Польшей. Вдумайся, брат! Никакой больше войны с поляками, единое существование, один государь, и безграничная наша власть. А после – разгром Крыма и турок – дело времени…

– Предположим, я согласен с тобой. Но как убедить Ивана Петровича?..

– Напиши ему в Псков! Тотчас напиши! Расскажи ему все то, о чем я тебе поведал.

Андрей ухмыльнулся в свои русые усы – брат, как всегда, не желал пачкаться, осторожничал. Будет говорить о том, что ему некогда и надобно скоро ехать. Ничего не меняется.

– Даже если с Баторием удастся заключить соглашение, – рассуждал Андрей, – как быть с Годуновыми? Даже смерть государя им не столь страшна, народ поддержит Ирину, супругу покойника.

Василий остановился и отчего-то рассмеялся в голос.

– Годунов уже и сам себе могилу роет! Знал бы ты, Андрей, сколько слухачей и доверенных лиц у меня при дворе! Я ведь не просто так приехал в Москву. Есть одно очень важное известие, которое уничтожит Ирину и всех ее родичей.

Андрей молчал, вопросительно, с легким недоверием слушал Василия.

– От надежных лиц стало известно мне, что Борис и Дмитрий Годуновы ведут тайные переговоры с австрийским двором… Хотят родича императора женить на Ирине в случае смерти Федора, и тогда союза с германцами не миновать. Опасную игру затеял Борис, она же его и погубит, – тихо проговорил Василий, сияющими глазами глядя на брата.

– И кто же есть твой доверенный человек? – спросил Андрей, улыбаясь. Он знал, что брат не врет. Но также и знал, что Василий ему ничего не расскажет.

– Государь при смерти. Времени у нас нет. Действовать нужно сейчас, – твердо отчеканил Василий, остановившись перед братом и заглянув ему в очи.

– Я напишу Ивану Петровичу, – с легкой ухмылкой кивнул Андрей, подняв глаза на Василия.

А тем временем тот, чьей смерти все так ждали, дабы осуществить свои планы, усиленно цеплялся за жизнь – государь все никак не желал умирать. Царица Ирина, опухшая от слез, протирала от пота вытянувшееся бледное лицо мужа и шептала тихо над его ложем:

– Родной мой… Бедненький…

И тогда же, не ведавший ничего из того, что происходило при дворе, что зачиналось в государстве, прибыл домой Михайло, уставший, голодный и злой. Сыновья с трепетом глядели на него из угла, боясь крутого отцовского нрава. Жена Анна, уложив новорожденную дочь спать, начала быстро накрывать на стол, жаловалась, что снова голодно, хлеба нет, благо с барского стола что-то получалось унести, дабы накормить детей. Михайло не отвечал, хлебал жидкое варево, сваренное на коровьих костях. Анна, сев напротив мужа, спросила нерешительно:

– Алексашку-то видал? Как он?

– Не видал, – раздраженно бросил Михайло, и Анна замолчала, отвернулась к окну, пряча выступившие на глазах слезы.

* * *

Узнав о положении в столице и о хвори государя, Иван Петрович Шуйский не мешкая выехал в Москву. Слишком многое изменилось с тех пор, как он отбыл в Псков. Ныне в могиле был Никита Романович Захарьин, в монастыре доживал свой век Иван Федорович Мстиславский, а это означало, что Годуновы, имея значительный перевес в думе, понемногу взяли власть в свои руки. Царь, мол, позволяет Борису и дяде его, Дмитрию Ивановичу, править вместо себя! Но смерть Феодора может разом все изменить…

1 Конюший – высокий средневековый чин на Руси, подразумевавший управление царскими конюшнями, давался лишь самым близким монарху людям.

2 Сейчас – город Йошкар-Ола.

3 Усыпальница князей Мстиславских находилась в московском Симоновом монастыре. Обитель была уничтожена при советской власти в 1930 году. Могила И. Ф. Мстиславского, в числе многих захоронений, утрачена.

Продолжение книги