Финиковая баня бесплатное чтение

– А пошли-ка мы все в финиковую баню, – мечтательно проговорил Манюня, комично интерпретируя заграничное слово «сауна».

– Заодно и помоемся, – добавил Шура старую, затёртую

мочалкой до дыр полудетскую шутку.

«Финиковая баня» – смешное название для следующего репортажа из харьковского общежития.

Александр Шишов. «Милиция плачет».

1. Долги наши

– На… Вот твой пирожок и бульон, – под нос пробубнил Вова Муров по прозвищу Мурчик и с шумом выставил передо мной на высоком мраморном столике проспоренные кулинарные «вкусняшки».

Вчерашнее пари я, как оказалось, выиграл. Поспорил с Мурчиком на волне безудержной наглости под влиянием невероятной победы, описанной в финальной части книги «Милиция плачет», а к вечеру о нашем споре забыл, как о предмете несущественном. Однако, утром ни свет ни заря, произошло небывалое событие. По большому счёту, мною и спровоцированное – нам выдали чистые комплекты спального белья. Вне очереди. Пораженный Мурчик сам вспомнил о споре и признал себя побеждённым. И вот приз на столе.

Слабый дневной свет нерешительно пробивался сквозь расписанные морозными узорами огромные стекла дорогого нашим сердцам и желудкам любимого кафе «Харків’янка». Даже не задумываясь над происхождением этого прозаического названия (аромат пирожков и неповторимый вкус бульона напрочь притупляли остроту мышления), понимаешь его шаблонную, советскую, почти пошлую несуразность. Это даже нам, скромным почитателям дешёвой и аппетитной еды, бросалось в глаза. А что подумают о нас иностранцы?

Так мы устроены, что нам непременно должно быть неловко перед иностранцами. Стыд за дурацкий выбор имени для такого уютного и полезного заведения лишний раз подтверждает развитую закомплексованность при виде жующих жвачку зарубежных туристов. Слава Богу, иноземцев мы в кафе ни разу не видели, да и в городе, где проходная танкового завода выходит чуть ли не на главный проспект, тоже.

А вот залётный пришелец из космоса, попав в кафе с таким названием, может решить после формального перевода на свой инопланетный язык, что особи женского пола, проживающие в Харькове, – это железные автоматы, за мизерную плату выдавливающие из себя жирный кипящий сок, который мужские особи с удовольствием неторопливо попивают мелкими глоточками, закусывая завернутыми в горячее тесто кусочками обжаренной рубленой плоти с мелко нарезанным слезоточивым крупноклеточным органическим растением с двусмысленным милитаристическим названием «лук».

Безусловно, советские клерки, утверждающие для этого кафе название «Харків’янка», руководствовались самыми благородными помыслами. Но рамки шаблонов и номенклатурный перечень разрешенных для названия названий (умышленная тавтология) сделали своё убогое дело.

В Харькове на несоответствие названия кафе его же целям, по-моему, никто и внимания не обращал, но это же Харьков, а не Одесса. Я даже не могу представить количество и уровень шуток, которые выплеснулись бы едким смешком, если бы в Одессе открыли кафе с рядом массивных автоматов по разливу бульона и назвали его «Одесситка». Или того интересней, если бы павильоны с автоматами по разливу пива назвали «Одессит», да ещё на украинский манер – «Одесит» [Одесы́т]. Так и вижу толпу болельщиков, спешащих на стадион со стороны конечной двадцать восьмого трамвая. На краю парка Шевченко приветливо шипит пенной струёй череда автоматов, за пятнадцать копеек наливающих в стаканы отмеренное количество пива. Павильон со всех сторон окружён обстоятельными людьми. Одни степенно толпятся за порцией слабоградусного, сильно разведённого алкоголя, другие задумчиво избавляются от его переработанных организмом переизбытков тут же, но с другой стороны, в кустках. Восходящие потоки ароматов, доносящиеся из-за павильона, за десятки метров зловонно и тёрпко, красноречивей чудного названия «Одесит» оповещают о том месте, где азартный любитель пива и солидарный с ним товарищ по вяленой таранке могут с лёгкостью совместить два свои заветных желания с третьим, естественным.

Приз за худшее название для подобного заведения может быть присуждён, извините за выражение, «Херсонцу». А на третье место, после «Одесит», я бы поставил «Криворожца», или «Криворожанина», что не на много ровнее.

В Харькове кафе-кулинарию, освобождающую, пусть и частично, женщину-труженицу от ига кухонного рабства, назвали именно в её, бабскую, честь – «Харків’янка». Возможно, это изощрённая ирония, а возможно, подспудное напоминание женщине о её месте в обществе. Смотри, дамочка, на казённый бульон-мульон и помни, есть и вторая половина городского населения – «Харків’яни», сильные, работящие и голодные. Так что, милочка, собой гордись, пишайся (укр.), читай своё имя на фасаде большими буквами, а борщ с пампушками «сготовь» и подай.

– Чего не ешь? – Мурчик грустно смотрит на угощение.

Я подчеркнуто внимательно рассматриваю поставленную передо мной тарелку с пирожком и, загибая пальцы, изображаю, что в уме что-то прикидываю.

– Мы поспорили на два пирожка и бульон, – сглотнув слюну и не притрагиваясь к манящему, источающему головокружительный запах, ещё теплому, хрустящему пирожку, ответил я и вызывающе нагло посмотрел Мурчику в глаза, – а тут один. Непорядочек.

Мурчик не мигал и взгляда не отводил. Зажатый в его руке мой второй пирожок согревал оба пальца и душу. Он пристально и тягостно, вглядываясь в меня, пытался найти благообразный повод для сохранения создавшегося на столе status quo – мне пирожок и ему пирожок.

По его флегматичному, замёрзшему выражению лица ничего понять было невозможно. В такую минуту он напоминал очень серьёзного юного Юрия Никулина в каком-нибудь комедийном образе, когда тот изображает непонимание и мучительное, сосредоточенное перемещение мыслей. Как правило, у Никулина всё выходит смешно, и его серьёзные мины взрывают смехом кинозалы и цирки не слабее, чем смешные гримасы и саркастические ухмылки. Мурчик не был комиком, но выходило у него очень уморительно, и я ждал, когда он, наконец-то, расколется, озарит всех своей обаятельной улыбкой и выдаст очередную смешную нестандартную шутку.

Но Мурчик, упорно молчал, пауза явно затягивалась.

– Два пирожка… – под пристальным взглядом Мурчика повторил я.

Мурчик, так ни разу и не моргнув, поднёс пирожок ко рту и медленно, широко разинув рот, аккуратно откусил четвертинку. Прожевал, стараясь не обжечься ещё дымящимся фаршем, затем внимательно посмотрел на зажатый в пальцах остаток, ненароком заглянул во внутрь, понюхал, вздохнул и сосредоточенно откусил ещё четвертинку.

Оставшуюся половинку он положил на мою тарелку рядом с полноразмерным собратом по кулинарному цеху и жующим ртом нечётко, но назидательно произнес:

– Согласен, постели нам поменяли, всем. Это так. А полотенца для ног?

– А что, у вас были полотенца для ног? – тут как тут поинтересовался Юра Любецкий, он же Профессор, и быстро добавил: – У нас не было.

– В том-то и дело, – серьёзно продолжил Мурчик, – их у нас тоже не было. Но поменять их должны.

– Как же можно поменять то, чего нет? – удивился Профессор.

– Потому что они должны были быть… Я прочитал в перечне на двери в комнате… Там так и написано – полотенце для лица один штук точка, полотенце для ног один штук точка. Теперь следите за мыслью. В списке два полотенца? Два. Полотенце для лица поменяли? Поменяли. Для ног поменяли? Нет! Сколько поменяли полотенец? Правильно. Одно из двух. Значит, и половины пирожка нет. Логично?

– Это какая-то логика имени Мурчика, – вставил Шура Токаев.

– Математическая логика, – веско поправил его Мурчик и поднял блестящий от жира указательный палец. – Наука. Почти что системный анализ, а это, считай, уже философия.

– Я тоже читал этот список, – оживился Манюня (двухметровый студент-баскетболист Сергей Коцюба), – там написано, что в комплект постели входит ещё и матрац, а его нам тоже не поменяли, хоть в реальности он и существует. Так что, с тебя целый пирожок. И это тоже логика, но не математическая, а железная.

С ловкостью иллюзиониста Манюня двумя пальцами подхватил с моей тарелки глянцевое, поблескивающее жирком на румяной корочке мясо-мучное нежное и беззащитное печёное изделие и, как двухочковый бросок сверху в корзину, резко отправил его в быстро разверзшийся и тут же захлопнувшийся огромный рот.

Мне показалось, что он даже не прожевал, но тем не менее его лицо умиротворенно констатировало, что результат умозаключения был безошибочен, а проглоченная компенсация вкусна и приятна.

– Да, с вами не соскучишься, – констатировал я и быстро забрал с тарелки оставшуюся половинку пирожка, к которой уже тянулся Шура, явно задумав очередную, на этот раз неформальную, логику на тему объедания моего честно выигранного пари.

Наконец, появился Мишка Костецкий, он же Миха, с подносом, на котором правильной горкой, похожей на микропирамиду Хеопса, высились свежие слоёные пирожочки. У подножия пирамиды мутными жрецами, охраняющими храмовые тайны, выстроились ряды граненых стаканов с дымящимся бульоном.

Поставив поднос на стол, Миха возмущенно, с утрированно приблатнённым присвистом сквозь зубы, процедил:

– Ну сколько можно, пацаны? Бросили меня в очереди, хоть бы кто-то помог. Зову их зову. А чего вы ржёте?

– Тут по-братски поделили выигрыш, – пояснил Профессор.

– А мне? – возмущенно спросил Миха. – Мне хоть что-то досталось?

– Не волнуйся, – успокоил его Профессор, – ни тебе, ни мне ничего не досталось, и, кстати, Шуре тоже.

– Вот тут ошибочка вышла, – сказал Шура, – не люблю ходить в обделённых. Ваше здоровье.

Подхватив стакан с моим бульоном, он сделал большой глоток. Лучше бы он этого не делал. Я физически почувствовал, как обжигающая жидкость, пройдясь когтями дикого кота по нежному нёбу, огненной лавой влилась в пищевод и, не дойдя до желудка, остановилась раскаленным сгустком на уровне груди. На Шуру было больно смотреть. Он хватал ртом воздух, глаза повылазили из орбит, а инстинктивное растирание груди и раздирание куртки не возымело никакого результата.

– Попей холодной водички, сынок, – спокойно посоветовал мужчина из-за соседнего столика, наблюдавший за нашими шалостями.

Через пять минут Шура вернулся из туалета мокрый, хмурый, но живой с широко раскрытым для лучшего теплообмена ртом, из которого доносилось тяжелое дыхание вперемежку с порыкиванием, посапыванием и похрипованием.

– Ты бульончик ещё будешь? – услужливо, с ехидной улыбочкой спросил Миха.

Шуру перекосило, он ненавидяще зыркнул на Миху, что-то попытался сказать, но утробный короткий рык был единственным членораздельным звуком, вырвавшимся из обожженной гортани.

– Понятно, он отказывается, – продолжал глумиться Миха, – он не будет… Ну, тогда я выпью его порцию, не возражаешь? Твое здоровье.

Миха протянул руку к дымящимся стаканам и двумя пальцами, как щипцами, обхватив за широкий ободок, выудил из них самый полный с плавающими на поверхности бульона золотистыми дрожащими овалами жира. Быстро поставив его перед собой на мрамор стола, он интенсивно подул на обожженные пальцы. Не почувствовав облегчения, он схватился ими за мочку уха как за самое холодное место человеческого тела. Немного остудив пальцы, а согласно законам термодинамики, нагрев ими одно ухо, он взялся за мочку второго.

Пока пальцы одной руки остужались, Миха, оттопырив локоть, обхватил стакан другой рукой и, выдохнув, как перед двухсотграммовой порцией водки, четырьмя большими глотками выпил раскаленный бульон.

Мы остолбенело уставились на Миху, ожидая услышать его ахи, охи, крики, увидеть выпученные глаза, размахивание рук, нервное подпрыгивание и прочие проявления обожженного изнутри организма.

Но не тут-то было. Миха спокойно поставил пустой стакан и укусил пирожок, явно наслаждаясь нашим пристальным вниманием к своей персоне. Оставшийся кусочек он спокойно положил себе в рот и так же медленно, задумчиво разжевал, проглатывая маленькими фрагментами. После чего, в полной тишине, неторопливо оторвал небольшую полоску от узкого рулона серой кассовой плотной бумаги, изображающей салфетки, тщательно вытер губы, затем каждый по отдельности палец. Их обнюхал и, посматривая на потрясённых зрителей сквозь прищур хитрых глаз, как бы в никуда, сам себе, произнес:

– Терпеть не могу остывший бульон.

– Факир не пил, и фокус удался, – констатировал Манюня.

– А как это у тебя получилось? – с непосредственностью обманутого ловким заезжим фокусником ребенка, спросил Профессор.

– Это секрет. Мне этот фокус дедушка по наследству перед смертью показал, – важно ответил Миха.

– Надеюсь, что, слава Богу, он умер не от этого фокуса, – попытался пошутить я.

В ответ Миха смерил меня уничижающим взглядом и ничего не ответил.

– Я понял, – воскликнул Мурчик, взяв Михин пустой стакан в руку. – Смотрите, стакан тёплый, а остальные все горячие. Значит и бульон был тёплый.

– А как он мог его так быстро охладить? – уже с профессиональной точки зрения будущего дипломированного холодильщика задал правильный вопрос Профессор.

– Мишка, колись, – подтолкнул я локтем спонтанного трюкача. – Ты знаешь хватку Профессора. Задета профессиональная честь… Он не успокоится, пока из тебя не вынет всю душу вместе с твоими фокусами.

Угроза была не беспочвенна. Очень скромный, интеллигентный, выдержанный и уравновешенный мальчик Юра Любецкий излучал доброжелательность и внимание ко всему, что его окружало. А вот почему он, совсем ещё молодой человек, получил почётное звание «Профессор», история умалчивает, но при общении с ним понимаешь, что прозвали его так не зря. Сказать, что он всё и обо всём знает, было бы не верно, но тем не менее его знания были намного обширней школьной и институтской программ. Мы все учились, так сказать, плечом к плечу, и прекрасно понимали, кто чего стоит. Считалось абсолютно нормальным делить дисциплины на приоритетные и сопутствующие. И отношение к предметам, согласно такой нехитрой градации, было соответствующее. Другое дело, что преподаватели второстепенных предметов с этим были категорически не согласны – зачётки портили, не моргнув глазом, при помощи всех доступных как де-факто, так и де-юре способов. Для Профессора все предметы были одинаково важны. Он внимательно слушал и записывал лекции, а когда ему было что-то не понятно, то, переборов свою природную скромность и застенчивость, мог поднять руку, прервать лектора и задать вопрос, хотя всем остальным было абсолютно всё равно. Подобные вопросы, если когда и возникают у стандартных студентов, то в ночь перед экзаменом, и мучают ровно до тех пор, пока не прочитают задание в своём экзаменационном билете. После лекций Профессор обязательно общался с лектором, спрашивал, уточняя детали в конспекте. Готовясь к семинарам, он тщательно конспектировал классиков марксизма-ленинизма. Даже решал все домашние задачи по химии, которые никогда не проверяли на занятиях. Он был один из немногих, на кого можно было положиться чуть ли не ежедневно, если, конечно, сам ходишь в институт каждый день и, естественно, без выполненных домашних заданий. Профессор выручит – даст списать, а если успеет, то и объяснит. Он один из тех, кто умел быстро и ловко считать на логарифмической линейке, заменяя собой всю группу, мающуюся в ожидании результата по величине очередного критерия. Естественно, он был отличником. Он и не мог быть другим по определению, не мог учиться иначе. Или так, или никак. При своей любознательности он всегда старался дойти до сути, выяснить основу, найти аналогии и обязательно сделать резюмирующие выводы. Ну, что сказать, одним словом – Профессор. И главное, он всё всегда помнит. Что не спросишь – есть ответ.

Так что угроза того, что Профессор не успокоится, пока не выяснит методологию скоростного охлаждения бульона в единичном гранёном стакане, была очевидна и реальна.

Миха обреченно вздохнул и, мелко смеясь, сдался:

– Ладно… Я же сказал, что терпеть не могу остывший бульон. Сказал? Так я вас обманул…

Возникла пауза, мы непонимающе смотрели на Миху, а он торжествующе на нас.

– Так в чём хохма? – первым не выдержал Манюня.

Миха, мстительно рассмеялся, радуясь, что ещё раз наколол нас:

– На самом деле я терпеть не могу горячий бульон. И это чистая правда – пояснил Миха. – Так я его себе и купил минут двадцать тому назад, перед тем как встать за пирожками. Пока я толкался в очереди, он остыл. А вам купил горячие бульоны и принес их все вместе на одном подносе, а остальное – ловкость рук и немного мошенничества. Я шо, дурной… кипяток глотать?

Михино признание окончательно всех развеселило, а долгожданная трапеза настроила на несколько другой умиротворенно-лирический лад с философским уклоном в сторону самосовершенствования.

Шура молча поедал пирожок за пирожком, запивая откуда-то появившимся яблочным соком. Неожиданно я вспомнил, что Шура ярый противник первых блюд, так что его порыв выпить полстакана горячего бульона для меня остался навсегда загадкой, и я отнёс его к разряду неудачных шуток с печальным концом.

– Вот, что я скажу, – неторопливо начал Мурчик, – мало у нас культурных мероприятий.

– Вот-вот, – подхватил Манюня, – культурно мы почти что не развиваемся.

– А кино? – тут же возразил Профессор, демонстрируя свою феноменальную память. – Два новых фильма мы посмотрели – «Как царь Петр арапа женил» и «Русалочку».

– Да, кстати, Шура, – вспомнил я. – Всё хотел тебя спросить. Тебя в детстве сказка про русалочку обошла стороной? Ты так растрогался к концу фильма, слезу пустил… Сюжет не знал, что ли?

Шура продолжал молча жевать. Мой некорректный вопрос застал его врасплох. Набрав в рот побольше яблочного сока и прополоскав им перед последним глотком зубы, он с достоинством ответил:

– Я сентиментален, как истинный злодей.

– А чего ты решил, что ты злодей? – рассмеялся я.

– Я не решил, – грустно ответил Шура, – я себя в зеркале каждый день вижу. Злодей, истинный злодей.

Демонстрируя очевидные с его точки зрения признаки лиходейства, Шура нахмурил лоб, плотно сжал зубы, выдвинул вперед нижнюю челюсть и выпучил глаза – получилось довольно-таки страшно и смешно, до нервного тика.

Я вспомнил, как первый раз увидел Шуру в институте. Это было на первом курсе. На второй или третий день после первого сентября 1972 года. Дело было в какой-то тесной аудитории, где все получали методички то ли по начерталке, то ли ещё по какому-то предмету, не важно. Помню, что было тесно, и, получив свой заветный экземпляр, я пробирался к выходу. В этот момент вошли два незнакомых парня, видимо, тоже студенты с нашего потока, но из другой группы. Один худенький, стройный, с жёлто-пшеничными волосами, яркими голубыми глазами и не сходящей ослепительной улыбкой, выставляющей напоказ великолепные красивые зубы. Второй выше его почти на голову, широкоплечий, мрачный, в клетчатой расстегнутой на три или четыре верхние пуговицы рубашке с высоко закатанными рукавами, из-под которых выпирали недюжинные мускулы. Коротко остриженные чёрные густые вьющиеся волосы, невысокий лоб, крепкая челюсть, брезгливо оттопыренная нижняя губа и сонные, томные, слегка прикрытые глаза делали его похожим на кого угодно, только не на студента, пришедшего за методичкой. Тогда я ещё подумал об ошибочности первого впечатления. Студент из них один – блондинчик, а второй, это его кореш, зашедший за ним в институт. Но тут произошло нечто странное. Или мне показалось, или в самом деле это случилось, но я явственно услышал, как блондинчик, указав на меня глазами, сказал своему товарищу:

– Вот этот.

В ответ мрачный громила молча кивнул и лениво, шумно втянув ноздрями воздух, повернул голову в моем направлении и, не задерживаясь на мне взглядом, но при этом как бы запомнив меня и сфотографировав, отвернулся. Мне стало не по себе. Я бочком тихонько покинул аудиторию и в полном недоумении поплелся на лекцию.

«Только начались занятия, – думал я, – никто никого ещё не знает, ни у кого нет никаких конфликтов. Чем я мог насолить этому блондинчику, если он специально привёл этого головореза, чтобы указать на меня?»

А то, что он привёл его по мою душу, а точнее, по мои нервы, пот, кровь и слёзы, я нисколько, почему-то, не сомневался.

Перед лекцией в большой химической аудитории, забравшись на предпоследний ряд амфитеатра, я сверху внимательно посматривал на входящих студентов, стараясь не пропустить блондина и проследить, с кем он сидит, с кем дружит, надеясь найти общих знакомых и выяснить, в чём же заключается внимание к моей скромной персоне. И вот появился вечно улыбающийся блондин. Сразу же за ним, раздвигая мощными плечами спешащих студентов, шествовал его мрачный товарищ с тетрадкой в руке.

«Этого ещё не хватало, – подумал, я. – Они что же, решили меня и на лекции пастѝ, чтоб не сбежал?».

Я поставил перед собой портфель, пригнулся и принялся из-за него настороженно следить за этой парочкой.

Вошёл преподаватель и по какой-то старинной институтской традиции – «пока вы сами друг друга не знаете, мы с вами познакомимся» – приступил к перекличке. Поток двести человек. Пока он неторопливо вызывал студентов с обязательным вставанием и выявлением отсутствующих, я извелся в ожидании фамилии этого наглого блондина. Но мое удивление было неподдельным, когда преподаватель невнятно кого-то назвал и из-за стола, парты (как угодно можно назвать эту неподвижную намертво прибитую к полу крашенную чёрной краской конструкцию) медленно, ссутулившись и слегка покачиваясь, встал известный мне громила и поправил преподавателя, неверно поставившего ударение. Преподаватель извинился, прочитал правильно фамилию, а Шура – это был именно он, удовлетворенно кивнул и с шумом сел на место. Скамья под ним жалобно скрипнула и задрожала, вибрируя волнами ужаса, разлетевшимися по амфитеатру, как круги на воде. Через пару человек назвали мою фамилию, а потом сразу же блондинчика.

Фамилия его мне показалась очень знакомой.

– Ты не знаешь этого жизнерадостного? – спросил я своего соседа и назвал фамилию.

– Кого, Шумку? – переспросил он.

– Ну, пусть будет Шумка? Он из какой группы?