Полет скворца бесплатное чтение

© Нуртазин С.В., 2024

© ООО «Издательство „Вече“», оформление, 2024

Составитель серии В.И. Пищенко

От автора

Война сделала из многих бывших преступников солдат, она же бросала солдат-победителей в лихую годину и в наступившее мирное время на преступный путь. Из историй жизни таких людей, как Александр Матросов, Дмитрий Вонлярский, Андрей Щеблаков, Иван Сержантов, Владимир Подгорбунский, Владимир Бреусов, Виктор Еронько, Василий Мурзич, Иван Чернец, родился собирательный образ Вячеслава Скворцовского.

Оставшись без родителей, он попадает в детский дом и встает на преступный путь, встреча с работником милиции Арсением Матошиным, другом и сослуживцем отца, погибшего в Гражданскую войну, меняет его судьбу. Оказавшись на свободе, Вячеслав идет на фронт вместе с Матошиным. Матошин погибает, а старшему лейтенанту, командиру разведывательной роты Скворцовскому, воевавшему за город Сталинград, освобождавшему Донбасс, Мелитополь, Крым и Прибалтику, суждено встретить победу в госпитале, откуда он выходит в мирную жизнь, но случай и обостренное чувство справедливости приводят его в ГУЛАГ, где идет «сучья» война. В невероятно тяжелых условиях, в противостоянии пожелавшим взять власть в лагере в свои руки «бандеровцам» ему удается выжить, не сломаться, остаться собой и выйти на свободу, чтобы начать новую жизнь.

Пролог

И убивали, и ранили

пули, что были в нас посланы.

Были мы в юности ранними,

стали от этого поздними.

Юрий Левитанский

Свежий апрельский ветер, смешанный с ароматом разогретой весенним солнцем земли и прошлогодней прелой листвы, гулял между бараками исправительно-трудового лагеря, трепал красное полотнище на здании администрации, качал колючую проволоку, срывал пепел с раскуренной самокрутки стоящего у пропускного пункта молодого мужчины в черной телогрейке. Он жадно и часто затягивался, вдыхая вместе с табачным дымом воздух свободы, время от времени бросал взгляды на высокий забор, сторожевые вышки и деревянные ворота, над которыми красовались алая пятиконечная звезда и надпись белыми буквами на фанерном крашенном черной краской щите: «Труд в СССР – является делом чести, делом славы, делом доблести и геройства» (И. Сталин). Перед ним на миг возник образ автора изречения, о смерти которого сообщили два дня назад. Мужчина докурил самокрутку, бросил окурок под ноги, с силой вдавил в грязь каблуком кирзового сапога, будто втаптывал в забытье отрезок времени, проведенный за этими воротами. Облегченно выдохнув, он снял поношенную серую солдатскую ушанку, подставляя коротко стриженную голову теплым лучам, прищурился, радостно посмотрел на голубое безоблачное небо. Оглушительный птичий гомон заставил перевести взгляд на стоящее неподалеку дерево, облепленное черными комочками. Шумливые скворцы суетились, пищали и щебетали на все лады, то и дело перемещались то вверх, то вниз, срывались с веток, взлетали и снова садились на дерево. Один из них пролетел над головой. Мужчина проследил за его полетом, улыбнулся. Так же, как улыбался юрким птицам много лет назад…

Глава первая

Окрик: «Скворец! Славка!» – заставил его оторвать взгляд от неугомонных и неумолчных чернопёрых птах и оглянуться. Чернявый, востроглазый с резковатыми движениями Вячеслав и сам чем-то напоминал скворца, но прозвище он получил не за похожесть, а за полученную от отца фамилию Скворцовский. Фамилия была звучная, поэтому некоторые считали, что он является выходцем из аристократического рода, возможно, польского. Другие полагали, что он из холопов, поскольку в царской России были известны дворяне Скворцовы, а стало быть, и холопы их в прежние времена назывались скворцовскими, как у дворян Колычевых – колычевские, у Салтыковых – салтыковские, а у Демидовых – демидовские. Так что холопья скворцовские со временем вполне могли обрести фамилию Скворцовский. Третьи думали, что фамилия у Вячеслава еврейская. Узнать правду он мог от родителей, но, к великому сожалению, его отец, Степан Скворцовский, был убит белогвардейцами во время Гражданской войны в 1920 году, незадолго до рождения единственного чада – сына Вячеслава, а матушка, в девичестве Ефросинья Смирнова, скончалась в двадцать третьем от сыпного тифа. Её сердобольная подружка и соседка Галина Авдейкина ребеночка пожалела и, с соизволения мужа Тимофея, взяла осиротевшего мальчика в свою семью, в которой и без того имелось двое детей и ещё ожидалось пополнение. Затем пришел голодный тридцать второй, и опекуны с тяжелым сердцем вынуждены были отдать Славика в детский дом. Потом было безрадостное интернатское детство. Голод достал его и здесь. Скудная пайка черного хлеба и жидкой каши не могла утолить потребности растущего организма, а глаза жадно смотрели на продаваемые в магазинах и на рынках вкусности. К постоянному чувству голода добавилось чувство обиды и несправедливости, после того как он однажды случайно увидел в окно одного из ресторанов, что едят мордастые мужчины и холёные дамы. Эти чувства привели его вместе с другими воспитанниками к воровству, а со временем и в шайку малолетних преступников. В семнадцатилетнем возрасте за совершенные «геройства» Вячеслава определили в трудовую колонию, где он закончил семилетку и обрел профессию токаря, а по окончании двухлетнего срока койку в общежитии и работу на заводе в родном городе. Здесь он вкалывал, как проклятый, ожидая скорого призыва в славную Рабоче-крестьянскую Красную армию, а мордастые дядьки и холёные тетки, как и прежде, продолжали веселиться и поглощать изысканные кушанья, обильно запивая их алкогольными напитками в том же ресторане. Там же, неподалеку от входа в увеселительное заведение, в один из осенних вечеров он случайно встретился с пятерыми дружками из банды, в которой прежде состоял. Среди них оказались Мишка Муха и Гришка Пономарь, так же как и он, бывшие воспитанники интерната. Муха появился в интернате ранней осенью тридцать седьмого по причине того, что его родители были признаны врагами народа и репрессированы. Детей врагов народа особо не жаловали ни воспитуемые, ни воспитатели, а их в заведение в тот тяжёлый год поступило предостаточно. О них говорили, что яблоки от яблони падают недалеко. За это «яблочкам» доставалось сполна и унижений, и оскорблений, и частых побоев. Михаилу Авдейкину, получившему в интернате прозвище Муха, повезло больше других. Малорослого, щуплого, с большими светло-карими глазами, обритого наголо тринадцатилетнего мальчишку, одетого в драные холщовые штаны и побитый молью шерстяной свитер, сразу приметил и взял под своё покровительство пользовавшийся среди воспитанников авторитетом шестнадцатилетний Вячеслав Скворцовский. Взял не зря, поскольку признал в нем младшего сына бывших соседей-опекунов. Миша родился вскоре после того, как они его приютили, а потому малыш рос на глазах Вячеслава, и ему не раз приходилось с ним нянчиться. Со временем, будучи воспитанником детского дома, Вячеслав стал всё реже посещать семью, где его приняли добрые люди, поэтому для него стало полной неожиданностью появление Михаила в интернате. От него он узнал, что Алексей, брат Мишки, который был немногим старше Вячеслава, летом утонул в реке. Однако беды для семьи Авдейкиных на этом не закончились. Осенью арестовали отца и мать, объявив их врагами народа, сестру Валентину увезли в неизвестном направлении, а Мишу отправили в интернат. Теперь Вячеслав считал своим долгом позаботиться о мальчишке, как когда-то его родители позаботились о нем, к тому же их матери были подругами. Заботился недолго, поскольку вскоре угодил в трудовую колонию, а Мишка Муха в преступную группу, которую возглавлял Григорий Дорофеев по кличке Пономарь. Прозвище Пономарь он получил неслучайно, поскольку был в его биографии такой факт, когда ему в юном возрасте приходилось вместе с родным батюшкой бить в колокола в одном из православных храмов города. Когда родителя не стало, Григорий попал в детский дом, но ни почивший в бозе верующий отец, ни воспитатели так и не смогли привить мальчику основ добродетели, что привело Гришу в болото преступности. В это же болото он старательно тянул после первой отсидки и воспитанников интерната, время от времени появляясь неподалеку от него с гостинцами: папиросами, спичками, а еще с конфетами, булками и другими вкусностями и сладостями. Подолгу рассказывал обо всех прелестях воровской жизни и предлагал при этом свое покровительство. С его помощью и попали в это болото Мишка Муха и Славка Скворец. Он же, Пономарь, при встрече со Скворцовским у ресторана рассказал, что они безуспешно пытались проникнуть в элитное заведение через парадный вход, чтобы вкусить малую толику прелестей иной, сытой и обеспеченной жизни. Этому помешал злобный здоровяк-швейцар в синей униформе. Презрительно посмотрев на их внешний вид, он распушил седые бакенбарды и, преграждая вход в ресторан, посоветовал им поискать для посещения другое заведение. Тут-то и произошла их встреча с Вячеславом. Потолковать отошли за угол.

– Мы тут на дело ходили, форс поимели, хотели в кабаке погужеваться, а этот амбал не пустил. Небось со времен царского режима у парадки стоит, пес воротный. – Пономарь достал из-за пазухи затертого черного пальто бутылку водки и предложил выпить за встречу на заднем дворе дома, в котором расположился ресторан. Пили из горлышка. Ударившее в голову спиртное питие заставило Скворцовского излить душу перед знакомцами. В сердцах Вячеслав посетовал на отсутствие справедливости. Пономарь с ним согласился и предложил её восстановить посредством ограбления одного из посетителей ресторана. Подвыпивший Вячеслав сначала отказался, сказал, что завязал с воровскими делами, но выпив ещё, согласился. Пономарь уговаривать умел.

Ждать пришлось недолго. Притаившись в соседнем проулке, они вскоре увидели, как из заведения вышел мужчина в зеленых галифе, начищенных до блеска черных яловых сапогах и однобортном коверкотовом пальто темно-серого цвета с каракулевым воротником. Надев на лысоватую голову зеленоватый картуз, он оглянулся по сторонам, прикурил папиросу.

– Я почувствовал кураж, этот дядя будет наш, – тихо произнес Пономарь, но он ошибся. Спустя минуту к входу ресторана подъехал черный легковой автомобиль ГАЗ-М1, прозванный в народе «эмкой». Мужчина, отбросив папиросу, сел в машину. Автомобиль зарычал и помчался по дороге прочь от ресторана, из которого уже выходила шумная компания из двух девушек и четырех молодых людей, но это было не то, что им нужно. Пришлось подождать еще. Через четверть часа швейцар услужливо открыл двери. Из ресторана вышла белокурая дама лет тридцати пяти в темно-зеленом габардиновом пальто и черном берете. Оглянувшись на швейцара, она быстро зашагала по тротуару. За ней из дверей вывалился дородный мужчина в длиннополом бежевом плаще и добротном сером костюме. Пошатываясь и спотыкаясь, он тяжелой поступью последовал за женщиной, но затем остановился и, размахивая коричневой фетровой шляпой, басовито, слегка заплетающимся языком крикнул:

– Зосечка! Зося! Куда же вы?! Погодите!

Женщина, не обращая внимания на его крики, завернула за угол.

– Все-таки ушла. Шлюха! Тварь неблагодарная! – досадливо изрек мужчина и, натянув на голову шляпу, покачиваясь, побрел в противоположную сторону. Проходя мимо швейцара, повторил:

– Шлюха! Тварь неблагодарная!

Швейцар согласно кивнул головой, провожая угодливым взглядом идущего прочь от ресторана посетителя.

Пономарь, надвинув на кустистые брови светло-коричневую кепку-восьмиклинку, тихо скомандовал:

– Муха! Косой! Зайдите поперед его и встаньте в подворотне в конце улицы, спросите у него закурить и придержите, покуда мы не подкатим.

– Может, лучше было бы кралю стопорить? – спросил Муха.

Пономарь сердито зыркнул на Мишку:

– Не тарахти, малохольный. Чтобы биксу догнать, мимо фраера в шляпе и Алешки, что у дверей стоит, грести придется. Они нас срисовать могут, а оно нам надо? Так что потопали, покуда карась не уплыл.

Швейцар подозрительно посмотрел на компанию молодых парней, в сумраке вынырнувших из проулка. Они стайкой последовали за недавним посетителем ресторана, и что-то ему подсказывало, что отнюдь не с благими намерениями, но это было не его дело…

Муха и рослый парень по кличке Косой, как и было задумано, обогнали мужчину в шляпе и нырнули в подворотню. Когда мужчина проходил мимо арки, они встали на его пути. Муха жалостливо спросил:

– Гражданин хороший, будьте добреньки, угостите папироской.

– Не курю, – недовольно буркнул мужчина и попытался пройти мимо, но Муха ухватил его за рукав.

– Погоди дядя, разговор сурьезный к тебе имеется.

Обладатель фетровой шляпы возмущенно вырвал руку и оттолкнул стоящего у него на пути Косого, но компания молодых крепких парней затолкала его под арку, прижала к сырой кирпичной стене. Пономарь вытащил из внутреннего кармана шерстяного пальто нож, приставил к шее мужчины.

– Тихо, дядя, не шуми, а то я перышком так твой сытый портрет распишу, что мать родная не узнает.

Мужчина испуганно и недоуменно произнес:

– Что вы от меня хотите?

– Железо гони.

– Какое железо?

Григорий вскипел:

– Балабаны, овес, бабки, лаве, понятно?!

– Извините, но я не понимаю, о чем вы?

– Ты мне Ваньку не валяй, рыло поросячье! Деньги выкладывай!

– Забирайте все, что у меня есть, только отпустите, – подрагивающим, враз протрезвевшим голосом произнес обладатель фетровой шляпы.

Пономарь повернул голову в сторону Вячеслава:

– Чего лупетки вытаращил, глянь, где он голье затырил.

Это оказалось ошибкой. Воспользовавшись тем, что Пономарь на секунду отвернулся, а его подручные ослабили хватку, мужчина неожиданно вырвал правую руку, ловко выбил у главаря нож и с громоподобным, срывающимся на фальцет криком «Помогите!» рванулся из-под арки в сторону улицы. Первым опомнился Муха. Мишка прыгнул под ноги беглецу, тот повалился на землю и тут же попытался встать, но Пономарь такой возможности ему не дал. Три удара ножом заставили его снова упасть на землю. Мужчина протяжно застонал. Пономарь ощерился, сверкнув золотой фиксой во рту, хладнокровно обтер лезвие ножа об полу бежевого плаща жертвы ограбления и, бросив: «Скворец, забери у него бугая, потом вместе уходить будем. Остальные в разбег. Собираемся на хазе у Тоньки», – спешно вышел из-под арки. Следом за ним потянулись остальные. Вячеслав перевернул умирающего человека на спину, осторожно, стараясь не испачкаться в крови, вынул из внутреннего кармана плаща пухлый кошелек. Скворцовский старался не смотреть в лицо потерпевшему, но все равно почувствовал на себе его взгляд, полный боли и укора…

Через час Пономарь и Скворец молча шагали по темной улице на окраине города. Пономарь кинул на Скворцовского внимательный взгляд, спросил:

– Скворец, ты чего такой унылый? Радоваться надо, справедливость, как ты хотел, мы восстановили, гроши у нас, фраерок икрянный оказался, шмеля ты жирного вытащил, так что гуляй – не хочу!

Вячеслав продолжал молчать.

– Понимаю, – Пономарь плюнул сквозь зубы через правое плечо и снова вперился цепким взглядом в Скворцовского. – Мордастого претендателя тебе жалко? Может, зря я его пописал? Ты думаешь, что мне хотелось мокрое дело вершить? Может, надо было его не трогать, пусть бежал бы этот штымп и орал, как Шаляпин, на всю округу, что его грабят. Он бы такой кипиш поднял, что мама не горюй, а оно нам, я тебе скажу, совсем ни к чему. К тому же этот фраерок наши карточки мог и в потемках срисовать. А если бы из-за него кого-нибудь из наших легавые взяли под белы рученьки, в воронок усадили, да и в уголовку сволокли?

– Может, и не взяли бы, – буркнул в ответ Вячеслав.

Пономарь осклабился:

– Может да кабы, на болоте жабы. Может быть, и не взяли бы, но зато, корешок, мы теперь с тобой одной кровушкой замазаны.

Теперь Скворцовский понял, почему Пономарь вопреки своим привычкам пошел на дело выпившим и навязчиво предлагал выпить ему. Не случайным было и то, что он приказал вытащить кошелек из кармана жертвы именно ему. Гришка был прав – совершенное преступление связывало их крепче веревки. Вячеслав думал, что сказать в ответ, но в это время они подошли к «малине». Это был небольшой одноэтажный, но добротный деревянный дом с застекленной верандой, искусно украшенный кружевными деревянными причелинами с полотенцами. Узковатые окна жилища обрамляли резные наличники. Резьба была и на карнизе над входом. Дом принадлежал Антонине Спиридоновне Левашовой по кличке Тонька Песня. Песней ее прозвали за нескончаемое желание петь, особенно частушки. За звонкий голос, веселый нрав и ладную фигуру выбрал ее в жены и привел в свой дом искусный тридцатилетний плотник Сергей Левашов, но, как оказалось, Тонькины достоинства на умении петь и заканчивались, поскольку хозяйкой она оказалась никудышной и женой неверной, за что Господь обделил ее возможностью рожать детей. Левашов немало страдал от этого, но все же крепко надеялся на появление потомства. Так и не дождался. Через три года после свадьбы его зарезали в пьяной драке. Дом и хозяйство перешли к Тоньке, которая недолго горевала по усопшему супругу и вскоре стала вести разгульную жизнь, впала в распутство и пошла, как разменная монета, по похотливым мужским рукам. Она почти никому не отказывала в гостеприимстве и интимной близости, поэтому-то члены преступной группы, возглавляемой Гришкой Пономарем, напропалую пользовались ее доступностью и добротой. Зачастую не безвозмездно, немало перепадало ей от воровского прибытка и щедрости то продуктами, то одеждой, а порой и украшениями. Помогала она и со сбытом краденого. Относила добытое бандой добро барыжнице тете Клаве.

Аккуратные наружные ставни на окнах были плотно закрыты, но между створками пробивался тусклый свет. Значит, хозяйка находилась дома. Пономарь три раза с короткими промежутками постучал в одну из ставен и направился к воротной калитке, отворив ее, прошел мимо сарая к дверям. Скворцовский следовал за ним.

Гостей разбитная двадцативосьмилетняя бабенка с густыми распущенными светло-русыми волосами и плутовскими зеленоватыми глазами встретила навеселе и с частушкой:

Скворцовскому на пьяную Тоньку смотреть было неприятно, а ведь когда-то она стала первой женщиной, с которой он переспал. До Левашовой у него была только детдомовская Машка, с которой дальше поцелуев дело не дошло. Пономарь, приплясывая, ответил Тоньке словами песни из недавно показанного во всех кинотеатрах страны фильма «Трактористы»:

Отбив чечетку подошвами «прохорей» – сапог, сжатых «в гармошку» особым способом, Гришка подался в сторону, открывая Песне вид на стоящего за его спиной Скворцовского. Тонька поправила накинутую на покатые плечи вязаную темно-серую шаль, удивленно посмотрела на Вячеслава, всплеснула руками:

– Ой, Скворушка! Какими судьбами! А я тебя сразу и не признала. Возмужал. Вона какой красавец стал. Я бы с таким сразу в постель легла. Небось теперь краснеть не будешь, когда меня раздетую увидишь. – Тонька медленно приподняла подол цветастого ситцевого платья, оголяя правую ногу чуть выше колена, хабалисто засмеялась, спросила: – Каким ветром тебя, милок, к нам занесло? Говорят, что ты на завод работать устроился, в стахановцы метишь. – Подмигнув Пономарю, задорно запела:

Лукаво поглядывая на Вячеслава, продолжала:

Пономарь положил руку на плечо Скворцовского.

– Вот и я ему толкую, что лучше воровать и быть здоровым, чем день и ночь вкалывать по-стахановски и быть горбатым. Вор ворует, остальные вкалывают. С нами ты поболе будешь иметь, чем на своем заводе.

– И то верно, Гришенька. Пусть трактор пашет, он железный, – подлезла к Вячеславу Песня.

Пономарь отодвинул Тоньку.

– Хватит его поучать. У него и свой котелок неплохо варит. Пойдем к пеньку, надо за дело фартовое выпить, за свиданьице и за упокой души порешенного мной фраера. Мечи, Антонина, быстренько на скатерть хрястанье с канкой, гужеваться будем!

Из прихожей мимо мастерской и кухоньки с печкой прошли в гостиную. Обстановка Вячеславу была знакома. Все тот же громоздкий шкаф, круглый стол, табуреты с резными ножками, зеркало в ажурной рамке, у окна широкая лавка, в двух спаленках по железной кровати и по оббитому железными полосами сундуку. Все сделано руками покойного мужа Антонины. Сергей был мастер на все руки. Старательно, с любовью обустраивал он их семейное гнездышко, не думал, что оно по вине его супружницы превратится в воровской притон.

Здесь уже находились Муха, Володька Косой и еще двое членов банды, имевших клички Гуня и Чугун. Конопатого, высокого Гуню Вячеслав знал прежде, а коренастый, в цветастой тюбетейке на большой лобастой голове Чугун появился в банде, пока он находился в трудовой колонии. Пономарь и Скворцовский сели за стол, на котором вскоре появились глубокие белые фарфоровые тарелки с красно-золотистой каемкой, приобретенные благодаря последней квартирной краже, стеклянные стаканы, вилки с ложками, ломти черного хлеба, отварная картошка, селедка, квашеная капуста, соленые огурцы и литровая бутылка самогона. Пономарь глянул на Мишку.

– Муха, наливай! Выпьем за то, чтобы нам всегда фартило и беда нас обходила!

Выпили, поговорили за жизнь, налили еще. После третьей изрядно захмелевшая Тонька уперла локти в стол и, обхватив голову ладонями, протяжно запела:

Пономарь оборвал Тонькино пение:

– Хватит нищего по мосту тащить. Давайте за то, что кореш наш снова встал на правильный воровской путь. За то, что Скворец снова с нами!

Вячеслав понял, что невидимая веревочная петля, которую на него накинул Пономарь, все теснее связывает его с бандой. Понял, что снова погружается в болото преступности, из которого недавно выбрался.

Глава вторая

Вячеслав опять оказался в банде и теперь стоял неподалеку от заводского общежития, глядя на гомонящих на дереве скворцов, которые в скором времени должны были улететь на юг. Взирая на птиц, думал, правильно ли сделал, что вернулся на путь преступности. Птахи на дереве радовались теплому осеннему дню, в отличие от них радости в душе Вячеслава Скворцовского было мало. За короткое время его пребывания в шайке она совершила несколько ограблений и разбойных нападений, а также три квартирных кражи. Пока им фартило, больше из-за того, что с преступными делами не частили, умели на время затаиваться, действовали осторожно, все тщательно продумывали, но Скворцовский знал, что все когда-то кончается. Сколько веревочке ни виться, а конец будет. Сам он участвовал не во всех преступных действиях банды, поскольку пока еще продолжал работать, хоть и не так рьяно, как прежде, и изредка прогуливая. Последняя кража Вячеславу запомнилась особо. На квартиру их навела Тонька Песня. Будучи в гостях у подруги Лидки Шепиловой по прозвищу Шепилиха и выпив с ней по третьей рюмашке вина, она во весь голос запела, надеясь услышать частый стук в стену, который в таких случаях производила старуха, жившая в том же многоквартирном доме по соседству. Краснокирпичный двухэтажный особняк с балконом и обширным двором раньше был собственностью знатного купеческого семейства, членом которого являлась старуха, и принадлежал оной по наследству, однако судьба распорядилась иначе. После революции советская власть оставила представительнице зажиточного класса на проживание только лишь одну комнатенку, в которой она по сей день влачила свое безрадостное одинокое существование. Лидка говорила, что ходят слухи, будто бабка прячет в своей комнате немалые ценности, нажитые купеческим семейством в царское время. Так ли это, выведать у бабки было невозможно, поскольку она была неразговорчивая и порою очень сварливая. Особенно ее возмущало Тонькино пение. Шепилиха говорила, что это из-за часто мучавших ворчливую бабку приступов мигрени. Не услышав стука в стену, Тонька удивленно спросила у Лидии, почему старая карга не каркает, на что Шепилова ответила, что накануне старухе стало плохо, и она упала навзничь прямо во дворе дома, откуда сострадательные соседи отправили ее в больницу, где болезная и пребывает по сию пору. Тут-то Тонька и вспомнила рассказ Шепилихи про возможно спрятанное в комнате бывшей купчихи богатство. Сейчас было самое время проверить, так ли это. Посоветовав Лидке помалкивать, если та услышит в одну из ночей какие-либо подозрительные звуки в соседской квартире, Песня поспешила домой. Знала, что, памятуя о том, с кем она имеет дела и страха перед ее дружками, товарка будет молчать. В своем жилище она застала Гришку Пономаря, который в то время отсыпался после ночных похождений. Разбудив его, Левашова поведала о своих преступных замыслах. Новость, принесенная Тонькой, отогнала от Пономаря остатки сна. Немного подумав, он решил: «Хаверу будем брать завтра». Следующей ночью все шестеро членов банды, а также двенадцатилетний воспитанник интерната по прозвищу Чижик были на набережной рядом с нужным им домом.

Комнатенка старухи была угловой и находилась на первом этаже, имея по соседству только квартиру Лидии Шепиловой. Поскольку взламывать дверь с внутренней стороны из общего коридора было опасно, так как соседи могли увидеть или услышать их и поднять шум, а свидетели им были не нужны, решили воспользоваться единственным окном комнаты, которое выходило на набережную. К счастью, старуха, уходя из дома, оставила форточку приоткрытой. Этим и воспользовались воры, но так как пролезть в нее они не могли по вине своих физических данных, к делу был приобщен малорослый и щуплый подросток Витька Парфенов по прозвищу Чижик, начинающий, но удачливый и способный форточник. Он-то и проник первым в заветную квартиру с помощью Славки Скворца и Володьки Косого. Их помощь ему понадобилась, поскольку особняк был с полуподвалом и подоконник приходился рослому Вячеславу почти под подбородок, поэтому, пока остальные члены преступной группы были на стреме, ему и Косому пришлось приподымать Чижика на руках. Когда Витька с кошачьей ловкостью влез в форточку и открыл створки изнутри, воры оказались в жилище старухи. Едва они собрались приступить к делу, как во дворе особняка заливисто залаяла собака, вынуждая их оставаться на месте в течение минуты, пока грубый мужской голос не заставил ее замолчать.

Свет мог их выдать, поэтому ценное искали в полной темноте. Едва они зашарили руками во мраке комнаты, как протяжный свист Пономаря предупредил их об опасности. Преступники затаили дыхание, замерли, подобно изваяниям. Вскоре послышалось глухое рычание двигателя, по набережной ехал легковой автомобиль. Луч света от фар проник в комнату, осветил угол. Вячеслав вздрогнул. На него осуждающе смотрели проницательные темно-карие глаза. Строгий лик с иконы Христа Спасителя с укором взирал на вора. Мурашки поползли по телу Скворцовского. Луч пробежал по стенам комнаты и выскользнул на улицу, автомобиль проехал мимо, тревога оказалась напрасной. Темнота скрыла от Вячеслава лик Вседержителя. На плечо легла ладонь. Вячеслав дернулся от неожиданности, едва не опрокинув стоящий рядом стул с высокой спинкой. Голос Косого прошептал:

– Тихо, Скворец. Не дергайся. Чего остолбенел? Дело вершить надо.

Руки Скворцовского снова зашарили во тьме и вскоре наткнулись на спрятанную под шкафом шкатулку…

Много времени, чтобы обчистить комнатку старухи, не понадобилось. Первыми покинули квартиру Скворец и Косой. Последним был Витька. Чиж сработал аккуратно, закрыл окно изнутри, вылез через форточку и направился к сотоварищам по воровскому делу, тихо напевая под нос:

Тайника в квартире купчихи обнаружено не было, да и больших драгоценностей, к немалому разочарованию преступников, в шкатулке не оказалось. Ее, затаив дыхание в надежде увидеть спрятанные внутри богатства, открыли в доме Тоньки Песни, сорвав маленький навесной замочек. Содержимым небольшого резного ящичка из красного дерева оказались: паспорт, выданный на имя Плотниковой Евдокии Пантелеевны, несколько справок, пожелтевшие от времени письма, фотографии, серебряный нательный крестик, кисет, золотое обручальное кольцо, небольшая сумма денег в пятьсот пять советских рублей и колода старинных гадальных карт. Суеверная Тонька, увидев карты, испуганно произнесла:

– Не к добру это. Слышала я, что среди воров говорят, будто украденные карты к неудаче.

Пономарь оборвал:

– Еще среди воров говорят: «Не верь, не бойся, не проси!» Так что не каркай, ворона, а колотушки сожги в печи. Вот и вся недолга.

Кроме деревянной шкатулки из квартиры были похищены полуведерный медный тульский самовар-репка с медальонами, бронзовый подсвечник и старомодная соломенная шляпка, украшенная фазаньими перьями в круглой картонной коробке. Эти вещи вместе с крестиком и золотым кольцом продали скупщице краденого тете Клаве. Тонька хотела оставить шляпку себе, но примерив, со словами: «Это не мой фасон», отказалась. Пятьсот пять рублей разделили между собой, а документы, письма и фотографии Пономарь велел вместе с колодой карт сжечь в печке. За дело взялся Вячеслав. Перед тем как отправить бумаги в огонь, Скворцовский успел их посмотреть в том порядке, в каком они лежали в шкатулке.

Первой была потускневшая семейная фотография, как гласила надпись внизу, сделанная в городе Астрахани в 1910 году. За столиком с гнутыми резными ножками, на котором стояла белая античная ваза с цветами, сидел лысоватый бородатый мужчина лет около пятидесяти, в черном костюме и жилете. Длиннополый пиджак отца семейства украшала медаль «За усердие», а жилет – цепочка от карманных часов. С другой стороны стола сидела красивая тридцатилетняя женщина в пышном белом платье и шляпке. Шляпку Скворцовский признал. Это была та самая шляпка, которую Володька Косой вынес из квартиры старухи. На руках женщины сидела миловидная девочка лет восьми в нарядном кружевном платьице и бантом в курчавых льняных волосах. Позади стола, между мужчиной и женщиной, стояли худой гимназист с редкой бородкой и юношескими усиками и светловолосый мальчик лет тринадцати в белой матроске. На следующей фотографии этот мальчик, повзрослевший, был одет в пехотную форму унтер-офицера царской армии. За фотографией следовало пожелтевшее от времени письмо. Вячеслав раскрыл послание, стал читать.

«Любезная моя и незабвенная матушка, шлю горячий сыновий привет, поздравляю Вас с наступающим Великим постом и от искреннего сердца желаю многие годы здравствовать на радость всему нашему семейству! Отправляю Вам сие письмо по случаю со своим сослуживцем и хорошим моим товарищем подпоручиком Анатолием Городовиковым, который отправляется в отпуск за геройские дела и по причине ранения. Он при встрече Вам все расскажет, а посему писать о делах военных много не буду. Только спешу уведомить, что не далее как позавчера Ваш любезный сын Евгений Плотников был представлен к получению Георгиевского креста. Также сообщаю, что здоровье мое вполне нормальное. Однако по большей части меня интересует Ваше состояние. Мучают ли Вас, как и прежде, мигрени? Как брат мой Алеша? Справляется ли с делами покойного батюшки? Идет ли торговля? Как поживает моя любимая сестричка Машенька? Очень по Вам всем скучаю. Надеялся на скорое с Вами свидание, но сдается мне, что эта порядком осточертевшая война затягивается, и когда суждено нам свидеться, известно только Господу, на милость коего уповаю и возлагаю надежду на помощь Его. Засим прощаюсь. Молитесь за меня, посылаю Вам свой низкий поклон. Любящий Вас сын Евгений».

Ком подступил к горлу. Подумалось о своей матушке, которую он по причине малолетства не помнил. Ему писать нежных писем матери не довелось…

Вячеслав вздохнул, взял следующую бумажку. Это было похоронное удостоверение, в котором сообщалось о том, что прапорщик Плотников Евгений Елизарович убит в бою с германцами пятого июня тысяча девятьсот шестнадцатого года, что было подтверждено личной подписью командира полка и приложением казенной печати. Вячеслав подумал, что надежде Евгения на скорое свидание так и не удалось сбыться.

Следующая фотография тоже была семейной, на ней возмужавший бывший гимназист, отпустивший густую окладистую бороду, снялся с красавицей женой и дочкой. К фотокарточке канцелярской скрепкой было прикреплено письмо от 13 ноября 1920 года, в котором старший сын Алексей сообщал, что ввиду проникновения большевиков в Крым он с супругой Надеждой и дочерью Аксиньей намеревался спешно покинуть Россию на пароходе, который должен отправиться из Феодосии в турецкий порт Константинополь. Сообщал и о том, что письмо он отправляет с земляком, верным человеком, который пожелал остаться на Родине, невзирая на грозящую опасность от новой власти, и который за данное ему солидное вознаграждение согласился доставить его по адресу.

Последней была фотография симпатичной девушки с ямочками на щеках и выразительными большими глазами, рядом с которой стоял статный усатый мужчина в форме кавалерийского командира Красной армии. К ней также было прикреплено письмо, датированное июлем 1938 года, в котором было написано:

«Мамочка! Я во Владивостоке. Погода хорошая. После долгого тюремного заключения взаперти почти весь день провожу на воздухе. Чувствую себя хорошо, только мысли об Иване не дают покоя. Не знаю, куда его сослали, а нас, говорят, в скором времени отправят на Колыму. Береги себя. Целую, твоя дочь Мария».

Больше писем не было…

Что-то больно царапнуло его сердце. Мысль о том, что они принесли вред и огорчение одинокой, несчастной и истерзанной бедами старухе, заставила его сунуть письма и фотографии за пазуху. Вячеслав намеревался подкинуть их во двор дома, где она жила. Делать этого не пришлось. Через день Тонька Песня сообщила, что, со слов Лидки Шепиловой, бабка померла в больнице, так что претензий по поводу пропажи вещей из квартиры к ним никто иметь не будет. И вроде бы все уладилось, как надо, да вот только что-то в нем надломилось после этого случая. Мучительное сомнение в правильности того, что он делает и как живет последнее время, змеей заползло в душу…

От нерадостных мыслей его отвлек Мишка Муха. Авдейкин подошел, поздоровался, глянул на облепленное скворцами дерево.

– Ты чего? Я тебя зову, а ты нос воротишь. Скворцов считаешь что ли? Я от Тоньки притопал. Пономарь велел тебе передать, чтобы ты на зорьке на хазу обязательно приходил, Угрюмый обещался явиться. Говорит, дело у него серьезное для нас есть.

Немного подумав, Вячеслав с неохотой произнес:

– Скажи, что буду.

Глава третья

Вечером вся банда была в сборе. Сидели за накрытым столом, ждали Угрюмого. Скворцовский заметил, что Гришка Пономарь не в духе. Он не догадывался, что причиной его недовольства был он сам. Точнее, Тонькино к нему внимание. Пономарь со временем прикипел к бесшабашной бабенке, а Тонька Песня отвечала ему взаимностью, последние полгода стала меньше пить и пускала в свою кровать только его. Теперь Григорий почитал ее своей марухой и делить ни с кем не хотел, а Песня порой любила пощекотать ему нервы. Особенно она оживлялась, когда в дом приходил Скворец. Пономарю не нравилось, когда Антонина называла его Скворушкой и шутливо с ним заигрывала, и, несмотря на то что Вячеслав не обращал на нее внимания, испытывал некое подобие ревности, которая рождала в нем раздражение. Раздражение выплеснулось на Муху. Оголодавший за день Мишка потянулся было за кусочком колбасы, нарезанной на тарелке кругляшами, но Пономарь, зло зыркнув на парня, прошипел:

– Ты куда, гнида, грабки тянешь поперед всех?

Муха испуганно выпучил глаза на главаря, хотел что-то сказать в оправдание, но Пономарь вскочил и, выбив из-под него ногой табурет, схватил за волосы.

За Муху попыталась вступиться Тонька:

– Гриша, да оставь ты сопляка, у него голова, как барабан пустая, потому и не знает, что делает.

– Сейчас узнает, – Пономарь занес кулак для удара.

Голос Скворцовского его остановил. Встав у Пономаря за спиной, он твердо бросил:

– Не тронь его! Он мне как братишка, а за братишку я…

Пономарь отпихнул Мишку, резко обернулся, скривил в ухмылке тонкие губы.

– Что ты собрался мне сделать за этого сопляка?! Ты на кого чирикаешь, Скворец! Может, ты на мое место метишь?! Да я тебе! – Он схватил со стола нож, пошел на Вячеслава. Скворцовский выставил руки перед собой, собираясь защищаться. С лавки у окна привстал готовый прийти главарю на помощь Володька Косой. Он уже достал из кармана кастет, но Пономарь бросил на него короткий взгляд: «Не надо, сам справлюсь». К Григорию бросилась Тонька:

– Вы чего это удумали! В моем доме поножовщину устраивать!

Пономарь, не спуская глаз с Вячеслава, ударил Песню локтем в грудь.

– Уйди, курва!

Она ойкнула, запнулась об резную ножку табурета, упала рядом со шкафом, затихла, испуганно наблюдая за происходящим.

Пономарь идти на мировую не думал, сделал обманное движение ножом, показывая, что собирается бить в лицо, а сам ударил ногой в живот. Вячеслава отбросило назад. Секунда, и Пономарь прижал его к стене, приставив лезвие ножа к горлу, как делал это, когда грабили мордастого посетителя ресторана, но это стало его ошибкой. Скворцовский не зря имел авторитет среди обитателей интерната, Вячеслав добыл его не только непреклонным характером, трудолюбием и справедливым отношением к другим, но и умением постоять за себя и за друзей, что часто подтверждал кулаками, а поскольку он имел тягу к изучению приемам борьбы и бокса, это ему удавалось очень даже неплохо. Кое-чему он научился в частых уличных драках и во время пребывания в исправительной колонии…

Резким движением он ухватил вооруженную ножом руку Пономаря и вывернул ее, заводя за спину, заставляя противника согнуться и выронить нож.

– Ах ты сучонок! Не иначе у легавых научился руки заламывать! Ты у меня своей юшкой весь пол зальешь! – прохрипел главарь.

– Лишка двигаешь, Пономарь. Я с легавыми в своре не бегал, а они за мной побегали немало, покуда в колонию не упекли.

– Отпусти, сучий потрох, я тебя на лоскутья порву! – взвыл в ярости Пономарь.

В отличие от Григория Вячеслав говорил спокойно, сохраняя самообладание:

– Отпущу, когда успокоишься. Я на твое место не мечу, но и Муху в обиду не дам. Он мне как родной, я его защищать поклялся и от клятвы своей не отступлюсь. – Скворцовский носком ботинка отбросил нож в сторону шкафа, где сидела испуганная Тонька, отпустил руку противника, отошел на безопасное расстояние.

Пономарь понял, что теперь его авторитет в банде пошатнулся, надо было немедля и во что бы то ни стало восстанавливать уважение, а оборзевшего Скворца сажать на перо. Он выхватил из кармана перочинный ножик и, перекидывая его из руки в руку, снова пошел на Вячеслава. Обутая в сапог нога Гришки пнула табурет, который отлетел и с грохотом ударился об ножку стола. Скворцовский взгляда от противника не оторвал, он прекрасно знал приемы хулиганской драки, знал, как отвлечь внимание противника и неожиданно ударить, поэтому на уловку Гришки Пономаря не поддался. Он учился быстро и воспользовался приемом, примененным перед этим Пономарем. Теперь он сам сделал обманное движение рукой и ударил ногой в живот напирающего на него Гришку, а затем схватил опрокинутый Тонькой Песней табурет за ножку, собираясь обрушить его на голову противника. Пономарь увернулся, отскочил в сторону. Это дало Вячеславу возможность подобрать выроненный прежде Гришкой нож. Отбросив табурет, Скворцовский встал в боевую стойку. То же сделал и Пономарь. Оба готовы были снова броситься друг на друга, но хриплый крик Угрюмого предотвратил схватку нож на нож:

– А ну ша, желтуха!

Все застыли на месте. Ослушаться Угрюмого никто не решался, поскольку он пользовался авторитетом не только у Пономаря, но и в воровской среде города, и, по сути, являлся настоящим главарем банды. Пономарь слушал его указания и советы, коим внимал еще во время отбывания первого тюремного срока, будучи под его рукой. Под его рукой он оставался и сейчас, и эту твердую и жестокую руку он чувствовал постоянно, несмотря на то что Угрюмый посещал их «малину» не часто.

Никто не видел, как и когда Угрюмый вошел, и он был не один. Рядом с ним стоял крепкий мужчина среднего роста и среднего возраста в черной каракулевой кубанке и потертой коричневой кожаной тужурке. Его кошачий разрез глаз и скуластое лицо было Вячеславу знакомо. Знал он и то, что кличут гостя Калмыком. Он уже приходил однажды в дом к Тоньке вместе с Угрюмым, когда там был Скворцовский. Угрюмый снял мышастого цвета кепку с коротким козырьком, пригладил седоватый ежик волос, перекрестился на иконы в красном углу. Окинув вех присутствующих недобрым взглядом из-под нахмуренных густых бровей, грозно сказал:

– Убрать перья, бакланы!

Поединщики подчинились. Угрюмый сдернул с шеи светло-серый вязаный шарф, под которым скрывался ворот белой косоворотки, бешено вращая зрачками, произнес:

– Вы что же это, стервецы-поганцы, удумали? Нам завтра на дело идти, а вы бузу затеяли! Поведайте мне, Пономарь, и ты, Скворец, как на исповеди, из-за чего заваруха в шобле?

Выслушав обоих, Угрюмый выдержал паузу, затем изрек:

– Срисуйте все до гробовой доски, что у нас есть закон и порядок. Наш воровской. На том и стоим. Кто его нарушит, тот будет наказан. Тебе, Пономарь, за то, что не сумел этот порядок у себя в хороводе удержать, есть что предъявить. Получается, мил человек, забыл ты, что из-за порезанного тобой у кабака фраера ненужный кипиш случился, и двух воров из-за твоего гоп-стопа замели при шмоне. Ты знаешь, что бы с тобой было, если бы не я. – Пытливый взгляд бывалого вора упал на Вячеслава. – И тебя, Скворец, за то, что ты по своей щенячьей глупости супротив вожака пошел, надо бы к ответу всей хеврой привлечь, но на первый раз будет тебе прощение. Живи, желторотый. Думаю, что из тебя толк получится. Помню, как ты, будучи лощенком, ловко бабки, бимберы и карточки у честных советских граждан из карманов выуживал. Таких щипачей, как ты, поискать надо. Грабки у тебя золотые. Такой талант не каждому дается. И раз уж ты сызнова на воровской путь встал, надо тебе щипачом, как и прежде, оставаться, тогда можешь подняться высоко. Запомни – каков вор, таков ему и почет. Скокарям и домушникам порысачить надо, выпасти верную хату, чтобы не спалиться, а ты щипать каждый божий день можешь. Я ведь и сам в прошлом ширмачил. А вот то, что устроился ишачить на заводе, это неправильно, но если это нужно для дела и чтобы легавых запутать, тогда пока вкалывай, к тому же у меня на заводе интерес имеется. Можем мы вскоре там одно дельце провернуть. И мне приходилось малый срок изображать работягу, когда это надо было. Вон Калмык тоже баранку не просто так крутит, от него мне стало известно, что в магазин на Советской улице завезли товар, за то с вами потолковать пришел. Садитесь, молодцы-удальцы, ночные дельцы, покумекаем малость, как ладно дело обстряпать, на которое вас фаловать хочу.

Пономарь и Скворец расступились, давая Угрюмому и Калмыку пройти к столу, на котором стояла выпивка и закуска. Угрюмый повернулся к Тоньке.

– Убери эту красоту, чтобы тумакать нам не мешала. Гакуру бусать, хавать и быков гонять после будем.

Когда Песня убрала со стола, Угрюмый неспешно сел на табурет, положил на стол кепку и шарф, поправив штанину брюк, заправленную с легким напуском в хромовый сапог, медленно достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок бумаги и карандаш. Окружив стол, все смотрели, как Угрюмый старательно рисует два квадрата и соединяет их длинным прямоугольником. Указав карандашом на один из квадратов, сказал:

– Это бывший дом купца Галактионова, кирпичный в два этажа. – Ткнув во второй квадрат, продолжил: – Этот тоже в два этажа, деревянный. Между ними одноэтажный магазин, бывшие галактионовские склады. Главный вход в него со стороны Советской, но можно зайти и с другой стороны. Сзади магазухи подсобка – склады, конторка и двор, огороженный кирпичным забором с воротами. Со стороны соседних домов стены глухие, и это нам на руку. Со двора через черный вход мимо конторки можно пройти на склады и изнутри открыть ворота, через которые товар сгружают. Из подсобки есть вход к прилавкам, но нам оно без надобности. Нам то, что в складах лежит, надо взять. Калмык все разузнал, он же и на грузовике подкатит, в который мы добытое положим. Пока товар не распродали и не развезли по другим местам, надо его брать. И делать это мы будем завтра ночью. Я так мыслю, лавку эту вы все знаете.

– Конечно, знаем, – подал голос Скворцовский, – мы с Мухой жили рядом, через два дома. Все вокруг облазали.

– Вот и ладушки. Тогда разгадай ты мне, Скворец, вот такую загадку. Забор высокий, из кирпича, не проломишь. Ворота дощатые толстые, да еще железом оббитые, изнутри, со двора, на пудовый засов закрытые. Во дворе колокольчик бегает зубастый, в подсобке шмирник с винтарем сидит, двери складские стережет, на которых сережки пудовые висят. Так вот, чтобы нам эти сережки снять и взять то, что нам полагается, надо смикитить, как до них добраться.

– Может, со стороны Советской вильду брать, – предложил Пономарь.

– Серый ты, Пономарь, хоть и давно в воровском деле. На Советской мы сразу засыпемся. Забыл, что лягавка от магазина недалеко находится, да и улица эта со светляками одна из главных в городе, а значит, срисовать нас могут добропорядочные граждане и ментам стукануть. С другой стороны, сзади вильды улица тихая, стало быть, оттуда и надо магазин брать. Если Калмык свою колымагу к баркасу подгонит, то мы быстро из кузова на ту сторону перемахнем. Гармошку хвостатую я на себя возьму, у меня псира долго гавкать не будет. Остальные ворота открывают, чтобы Калмык во двор заехал, а вот дальше борода. Дубак в конторке за закрытой дверью кипиш подымит, из винтаря шмалять начнет, а там жди лягавых с волынами. Дырка из конторки во двор смотрит, мы у него как на ладони будем. Вот она, главная загадка, как от дубана по-тихому избавиться?

Косой почесал затылок.

– Подождать, покуда штырь по нужде пойдет, и дать ему по кумполу.

– Ты че буровишь, дурень, такой расклад не покатит. Про псиру забыл, она постоянно на цинке, сунешься во двор – она такой тарарам поднимет, что всю Советскую разбудит, а дубана-то и подавно.

Скворцовский отодвинул плечом Володьку Косого, ткнул пальцем в один из нарисованных Угрюмым на листе бумаги квадратов.

– Этот деревянный дом будет ниже галактионовского кирпичного, и крыша у него не такая крутая. Если дадите мне веревку, мешок и Муху в помощники, то мы с нее на крышу магазина тишком спустимся. Когда стрелок из подсобки выйдет, мы его с пути-дороги уберем. Только надо его прежде оттуда выманить. Если вы снаружи в ворота постучите, псира лай подымет, тогда дубан и выйдет во двор. Тут-то мы с Мухой с крыши спрыгнем, мешок ему на голову оденем и свяжем, а вы в это время сделаете, как задумали. Тогда склад на раз возьмем.

Угрюмый одобрительно кивнул:

– В натуре, молодец наш Скворец, отгадал загадку. Не зря арбуз на плечах таскает. Пономарь, найди ему, как просит, к завтрему выдру и трифона. Еще припаси фомки и карандаши – серьги рвать. Если возражений не имеется, значит, так и сделаем. На дело кодлой пойдем. Скворец с Мухой заберутся на крышу и нам маяк дадут, что на месте. Калмык подгонит свой ЗИС к забору, Гуня постучишь в ворота и будешь на стреме. Когда дубан выйдет из подсобки и Скворец с Мухой его спеленают, – глянув на Вячеслава, бросил: – Возьмите перья, если что, придется дубана заленить. Мы из кузова через зубы перелезем, Чугун и Косой откроют ворота, я разберусь с псярой, потом загоним тыхтуна во двор. Гуня закроет ворота, чтобы ничьи зенки нас не срисовали. Ты, Пономарь, сразу рви к Скворцу и Мухе, снимайте серьги, открывайте складские ворота – и сразу начинаем грузить. Как только кузов загрузим, срываемся. Мы с Калмыком на машине, остальные врассыпную. Главное, не обхезаться, делаем дело не мешкая, как задумано. И еще, – Угрюмый обратился к Пономарю: – Завтра поставь у магазина Чижа, пусть до нашего появления покрутится рядом, поглядит, что и как, на всякий случай. Береженого бог бережет, как любил говаривать мой покойный папенька. После того как дело сделаем, встретимся на хазе, через неделю. Тогда, если бог даст, и дуванить будем и гужеваться, а пока только рисковать, поскольку без риска нет жизни, а без веры нет фарта. И советую всем звякало не разнуздывать, если об этом деле кто пронюхает, я этого трезвона сам порешу, а умирать он у меня будет долго и мучительно. А покуда, Антонина, дай нам чего-нибудь пошамать, только сумасшедшую не ставь, на дело рискованное надо идти со светлой головой.

Глава четвертая

Со светлыми головами следующей ночью Скворец и Мишка Муха забрались на крышу двухэтажного дома по соседству с магазином. Безветренная осенняя ночь, как и их головы, была светлой. Таинственный серебристый лунный свет, пробиваясь сквозь плывущий в бездонном небе редкий табун дымчатых облаков, разлился по улицам города, мешая грабителям вершить свое темное дело. Свет луны – помеха вору, однако отменять задуманное было нельзя. Не зря на воровском жаргоне грабеж называют луной, а грабителей лунатиками. Скворцовский привязал один конец веревки, на которой через каждые полметра были завязаны узлы, за печную трубу, другой опустил вниз и заскользил по скату. Крыша магазина вплотную примыкала к стенам соседних домов, поэтому спуститься на нее для Вячеслава не составило труда. Через минуту он стоял на односкатной жестяной крыше магазина. Следом спустился Мишка Муха. Во дворе утробно зарычала собака. Почуяв неладное, похожий на лайку крупный рыжий пес задрал голову. Его чуткий влажный нос уловил чужой запах, запах незваных гостей. Он собрался залаять, но в это время Вячеслав на секунду зажег спичку, и Гуня по команде Пономаря заколотил в ворота. Спустя минуту к забору подъехал автомобиль. Собака, заливаясь злобным лаем, бросилась к воротам. Одновременно звякнул запор на двери подсобки, и из нее вышел пожилой сторож в фуфайке и черной флотской фуражке, с берданкой в руках. Ворчливым скрипучим голосом он крикнул:

– Чего стучите, мать вашу так? А ну отчаливай от ворот! Вот сейчас пальну из ружья, якорь вам в дышло!

Сторож не сделал и трех шагов в сторону ворот, как с крыши позади него спрыгнули Скворцовский и Муха. Не успел он повернуть голову, как на нее надели мешок, а его самого повалили на землю и вырвали из рук винтовку. Связывая сторожа по рукам и ногам, Вячеслав тихо сказал:

– Если хочешь жить, отец, лежи тихо, не шевелись.

Сторож счел за благо последовать совету грабителя. Подобный мертвецу лежал он и слушал, как через забор прыгали люди, как неистово лаял Полкан, пока нож Угрюмого не вспорол ему брюхо. Слышал, как открылись ворота и во двор въехала машина.

Грабители действовали сноровисто, как и задумали. Гуня быстро закрыл створки ворот, прикрывая двор от любопытных глаз. Пономарь, Скворец и Муха, работая привезенными в грузовике ломами и ломиками с загибом и гвоздодером на конце, быстро взломали навесные замки складов, открыли разгрузочные с полукруглым сводом деревянные ворота с коваными петлями-полосами и вместе с Косым и Чугуном начали погрузку товара на грузовик. Однако осуществить задуманное в полной мере не удалось.

Машина не была загружена и наполовину, когда крик распахивающего ворота Гуни «Атас! Шухер! Менты!» заставил их спешно бросить работу. Калмык из-за руля не вылезал, поэтому трехтонка рванула с места, как только в кабину запрыгнул Угрюмый. Чугун попытался на ходу запрыгнуть в кузов, но ему это не удалось. Он ухватился за борт руками, но подтянуться не смог. Не смог он и удержаться, не проехав пяти метров, разжал ладони и рухнул на землю. Гуня оказался ловчее, когда автомобиль выехал за ворота, он успел запрыгнуть в кузов и спрятаться за сворованные из склада ящики и мешки. Он хорошо видел, как к воротам подбегают похожие в ночи на черные призрачные тени работники милиции, видел свет фар милицейской машины и отрывистые вспышки выстрелов. Ему повезло, ни одна из пуль, летящих им вдогон, его не задела. Калмыку повезло меньше. Когда они проезжали мимо подворотни в двадцати метрах от складского двора, из нее выбежали еще две «тени» и открыли по грузовику огонь. Угрюмый выстрелил в ответ из револьвера. Одна из «теней» упала, но милиционеры смогли смертельно ранить водителя. Калмык еще смог проехать некоторое время и загнать грузовик в переулок. Когда туда подъехала машина с милиционерами, то они нашли в ней только мертвого водителя, у ног которого валялась окровавленная черная каракулевая кубанка. Угрюмого и Гуни в ней не было, они смогли уйти от погони. Ушли от преследования и Скворец, Пономарь, Муха, Володька Косой. Им пришлось тяжелее. Скворец, Пономарь и Косой были на складе, когда туда с криком «Мильтоны! Уходим!» вбежал Муха, но они и без того смекнули, что во дворе творится что-то неладное. Когда грабители выбежали, грузовик уже выезжал со двора магазина, а в воротном проеме мелькнули силуэты трех милиционеров. Скворцовский дернул Пономаря за рукав:

– Давайте на крышу!

Пономарь уперся руками в стену, подставляя спину тем, кто полезет наверх. С его помощью Косой, Скворец и Муха оказались на крыше, они же втащили его на нее. Вячеслав огляделся. Во двор уже забегали милиционеры, были они и со стороны Советской улицы. Путь для спасения оставался только один. Скворцовский бросился к свисающей веревке, по которой они с Мухой спускались на крышу магазина. За ним последовали остальные. Один за другим они стали подниматься на крышу соседнего дома. Уйти по-тихому не удалось. Грохот жестяной кровли выдал грабителей. Предупреждающий крик: «Стой! Буду стрелять!» – отчаянных преступников не остановил. Трое из них уже были на крыше двухэтажного дома, а Пономарь поднимался, когда раздался выстрел. Гришка дернулся, замер.

– Тащите! – Скворцовский схватил веревку, потянул на себя. Когда Пономаря подняли на крышу, Вячеслав спросил:

– Ты как?

– Как в реке рак! Уходим! Веди! – бросил Пономарь, прижимая правую руку к левому боку. Скворцовский побежал по крыше.

– Давайте за мной!

Добежав до противоположного края, он спрыгнул вниз на сарай, а с него на землю. То же сделали остальные. Пробежав с десяток шагов, они уперлись в деревянный забор. Вячеслав отодвинул одну из досок, нырнул в образовавшуюся щель. Остальные последовали за ним. Едва доска встала на прежнее место, во дворе появились милиционеры. Пользуясь тем, что преследователи не заметили, куда делись грабители, Скворцовский побежал дальше, уводя за собой товарищей. Бежали недолго. Пономарь стал заметно отставать. Вячеслав оглянулся, остановился, дождался главаря. Гришка подбежал, тяжело дыша, прижался к дощатой стене уборной, рядом с которой они остановились. Его побледневшее лицо в тусклом свете луны казалось белым. Сняв с головы кепку, он хрипло выдавил:

– Лети, Скворец, дальше, мне, похоже, амба.

– Скворец корешей в беде не бросает, – Скворцовский посмотрел на Муху. – Мишка, берите его и бегите к нашему дому. Через подвал выйдите к Пашкиному сараю и через дыру в задней стене в проулок, а дальше сам знаешь.

Муха вопросительно глянул на Вячеслава.

– А ты?

– Я их отвлеку! Бегите!

Муха и Косой подхватили Пономаря и скрылись в сером сумраке ночи. Скворцовский выждал пару минут, сунул пальцы в рот, пронзительно свистнул. Словно этого ожидая, из-за забора выглянула голова в милицейской фуражке с лакированным козырьком. Вячеслав побежал, стараясь увести преследователей от убегавших товарищей по воровскому делу. Вскоре преследователь остался один, двое его коллег отстали. Милиционер оказался опытным бегуном. Вячеслав чувствовал за спиной его прерывистое дыхание. Сил бежать больше не было.

«Все, Славик, отбегался», – подумал Скворцовский, остановился, сел на корточки у стены деревянного дома. Топота ног позади себя он не услышал и повернул голову в сторону преследователя. К своему удивлению, в пяти метрах от себя он увидел запыхавшегося милиционера и даже успел рассмотреть на правой щеке шрам. Силы оставили и его. Он стоял, прислонившись к стене, сжимая в правой руке револьвер системы «наган». Сглотнув слюну, милиционер выдавил:

– Сиди на месте. Не дергайся.

Вячеслав не шевелился. Милиционер, тяжело ступая, подошел, направив на него ствол, приказал:

– Вставай.

Скворцовский кивнул, сделал вид, что встает, а сам неожиданно бросился милиционеру в ноги. Отреагировать на бросок тот вовремя не успел. Попытка отскочить оказалась запоздалой. Вячеслав захватил руками нижнюю часть его бедер, потянул ноги на себя, одновременно толкая противника плечом в живот. Милиционер упал на спину, Скворцовский навалился на него сверху, ударил кулаком в лицо. Милиционер успел увернуться, удар пришелся вскользь, однако второй удар отправил его в короткий нокдаун. Скворцовский выхватил из ослабшей руки преследователя револьвер, отбросил в сторону. Неподалеку послышался топот ног, отставшие от своего товарища блюстители закона спешили ему на помощь. Вячеслав встал, тяжело дыша, побежал прочь от лежащего милиционера и опасности.

В доме у Тоньки Песни он оказался ближе к утру. Ему бы податься в общежитие и через окно на втором этаже пробраться тайком в свою комнату, чтобы избавить себя от подозрений, но он решил по-другому…

На «малине» Скворцовский застал, кроме хозяйки, Володьку Косого, Мишку Муху и Гуню. Пономарь тоже был здесь. Гришка лежал на железной кровати в одной из спален, с обнаженным торсом и перетянутым куском белой простыни животом. С левого бока на простыне проступило большое кровавое пятно. Вымученная улыбка скользнула на его бледном лице.

– А-а, Скворец… Фартовый ты, ушел, значит, от ментов, а мне не повезло, воробей меня в бок клюнул, а пока бежал, еще и ногу подвернул. Если бы не ты, то быть мне сейчас на пчельнике. Вот оно как получается, я на тебя с пером, а ты из-за меня на риск пошел. Гадом буду, не забуду этого по гроб жизни.

– Да чего там. А где Угрюмый, Калмык и Чугун?

– Гуня ботает, похоже, что Калмыка фараоны или попятнали, или шлепнули, а Угрюмого он срисовал, когда тот из кабины вылез и переулком драпанул. Что с Чугуном стало, пока неизвестно. Если кого-то менты взяли, то нам поостеречься надобно. Вы за улицей поглядывайте. Из мастерской можно по приставной лестнице подняться на чердак, оттуда хорошо видно… – Пономарь поморщился от боли. – Добытое прежде, шпалер мой с маслинами и Тоньке подаренное из дома вынести и во дворе затырить необходимо, чтобы мусорам поганым, если сюда нагрянут и шмонать начнут, зацепиться не за что было, да и мне, похоже, в другом месте схорониться надо бы. Я, пожалуй, до завтрашнего вечера здесь отлежусь, а потом к корешу на улицу Тургенева переберусь. Там пока перекантуюсь.

Задуманному случиться было не суждено. Через два часа, перед рассветом, с чердака, громыхая сапогами по деревянным ступенькам, быстро спустился Володька Косой, его взволнованный голос разбудил банду:

– Все, хана нам! Менты на улице! Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Надо когти рвать, пока хазу не обложили.

Из спальни подал голос Пономарь:

– Уходите через чердак, там лаз есть на крышу. По крыше спуститесь на сарай, который на соседнем дворе стоит, и через двор драпайте. Там лаек нет, поэтому, если масть ляжет, смотаетесь по-тихому.

Вячеслав отодвинул занавеску, заглянул в спальню:

– Ты как же?

Гришка слабо махнул рукой.

– Нарезай винт, Скворец, пока время есть. Мне все равно не уйти. Менты на меня отвлекутся, значит, у вас время больше будет, чтобы простыть.

По совету главаря время терять не стали, через чердак вылезли на крышу дома и спрыгнули на сарай. Дальше был пустой соседский двор и дорога к продолжению свободной воровской жизни, но на этой дороге их ждала засада. Едва они забежали за угол соседского дома, как наткнулись на двух людей в гражданской одежде и милиционера. Первым, то и дело спотыкаясь, бежал Володька Косой. Первым его и схватили. Милиционер и работник угрозыска в гражданской одежде сбили Косого с ног, ловко заломили руки за спину. Бежавший следом Скворцовский хотел было проскочить мимо третьего представителя правопорядка, но на этот раз ему не повезло, этот оказался крепким орешком. Широкоплечий мужчина в серых широких штанах, в чесучовой рубахе, поверх которой был одет черный суконный пиджак, бросился ему наперерез. Вячеслав заметил, что у него в правой руке револьвер. Он подумал, что оружие помешает милиционеру его схватить, но вышло иначе. Мужчина метнулся к нему, успел крепко ухватить его за ворот пиджака и неуловимым движением, подсекая ноги, бросил на землю. Скворцовский вскочил и попытался ударить противника кулаком в лицо, однако и вторая попытка вырваться оказалась безуспешной. Сильная мужская ладонь перехватила запястье, в следующую секунду локоть врезался в его челюсть лишая равновесия, а умелая подсечка заставила снова оказаться на земле. Глуховатый спокойный голос произнес:

– Не шали, паренек, от меня все равно не уйдешь, а если попытаешься, то буду стрелять. Только советую учесть, что я не промахиваюсь.

Скворцовский понял, что на этот раз ему не вырваться. Уйти удалось только Мишке Мухе. Он бежал последним и, воспользовавшись тем, что милиционеры были заняты его товарищами, быстрой тенью шмыгнул за поленницу, прячась за развешенным во дворе бельем и за кустами смородины, пробрался на соседний двор. Дворами и ушел от поимки.

Глава пятая

С поймавшим его сотрудником правоохранительных органов Вячеслав встретился на следующий день в одном из кабинетов уголовного розыска. Сорокалетний мужчина с зачесанными назад русыми волосами, желтоватыми от курения густыми усами и широко посаженными темно-карими глазами предложил сесть и представился:

– Старший лейтенант милиции, оперуполномоченный уголовного розыска Арсений Валерьянович Матошин.

На этот раз он был одет в новенькую темно-синюю милицейскую форму. На суконной гимнастерке старшего лейтенанта красовались знак «За отличную рубку», орден Красного Знамени и орден Красной Звезды. Когда Вячеслав сел на табурет рядом с покрытым зеленым сукном столом, милиционер произнес:

– Слушаю вас, подозреваемый Вячеслав Степанович Скворцовский по кличке Скворец, тысяча девятьсот двадцатого года рождения.

– Все-то вы знаете, гражданин начальник, только чего меня слушать, я вам песен петь не буду, не умею.

Матошин медленно вытащил папиросу из пачки с надписью «Беломорканал», лежавшей на столе рядом с гипсовым бюстиком вождя мировой революции, чиркнул спичкой, прикурил.

– А мне песен петь не надо, мы не в театре, а в уголовном розыске. Ты мне лучше расскажи, когда и как оказался в банде, какие преступления вы совершали? Куда добытое нечестным путем добро спрятали? Еще о своих сотоварищах расскажи, а в особенности о Вениамине Афанасьевиче Беззубове по кличке Угрюмый и Григории Агафоновиче Дорофееве по кличке Пономарь.

Вячеслав насупился.

– Стучать на своих корешей не приучен, а в хазе первый раз оказался, случайно зашел к Тоньке, тут менты объявились, я сдрейфил, решил сорваться. Мне недавно пришлось на нарах париться, снова неохота. Вместе со всеми на соседний двор метнулся, тут вы меня и повязали. Больше мне калякать не о чем, так что исповедоваться я перед вами не собираюсь.

– Я не поп в храме, чтобы исповеди выслушивать, а если говорить не хочешь, тогда я тебе кое-что расскажу. Отец твой отдал свою жизнь в борьбе с белогвардейцами, мать умерла от тифа. После ее смерти ты воспитывался у соседей, а потом тебя отдали в интернат, откуда ты, отнюдь не за хорошее поведение, попал в исправительно-трудовую колонию.

– Не грешен тот, кто не родился.

– Может, и так, только в этом заведении тебя, похоже, перевоспитали, поскольку после колонии ты стал работать на заводе, пока не связался с Пономарем и не был вовлечен в банду, в составе которой совершал преступления. В том числе и в ограблении магазина.

– Какого магазина? Не знаю я ни о каком магазине. Зря дело шьешь, начальник. Не выйдет.

– Выйдет, парень. Тебя узнал наш сотрудник, младший лейтенант милиции Александр Осипович. Ты оказал ему сопротивление, повалил на землю, выбил из рук пистолет, ударил в лицо.

Скворцовский нервно рассмеялся.

– Ошибся ваш, как его, Осипович. Я мушку метелке не смазывал и пушку не отнимал.

– Понимаю. Молчишь ты, Скворцовский, потому что боишься дружков своих, которые тебя в банду затащили. Возможно, что с помощью уговоров или угроз, как это произошло с Андреем Бражниковым по кличке Чугун.

Вячеслав ухмыльнулся.

– Теперь понятно, кто хазу сдал. Наверное, и про магазин он вам стуканул.

Сказал в сердцах и с досадой понял, что проговорился. Перехитрил-таки его оперуполномоченный, а старший лейтенант продолжал:

– Что же ты так на товарища?

– Какой он мне товарищ, этому стукачу легавые товарищи. Ничего, за стукачом топор гуляет.

– Про магазин Чугун не стучал. Бдительные советские граждане увидели вас на крыше из окна дома напротив магазина и сообщили нам, а поскольку отделение милиции недалеко, то мы быстро оказались на месте. Кстати, тот же Чугун сообщил, что ты в банде недавно и в преступных действиях участвовал не часто. Это же подтверждает Антонина Спиридоновна Левашова по кличке Тонька Песня. Еще на заводе тебя шибко хвалят, говорят, мол, руки у тебя золотые, специалист хороший, трудолюбивый, добрый, отзывчивый. Тебя ведь в комсомол собирались принимать. Между прочим, все эти свидетельства могут значительно смягчить наказание, и если ты дашь нужные нам показания…

Вячеслав хмыкнул.

– Я же сказал, что ничего говорить не буду.

Матошин улыбнулся, внимательно, как показалось Скворцовскому, по-доброму, посмотрел на него.

– Такой же характерный, как и твой отец.

Вячеслав встрепенулся.

– Какой отец?! Откуда вы знаете про моего отца? На понт берешь, начальник?

Матошин затушил папиросу в стеклянной пепельнице.

– Эта встреча, парень, у нас не первая.

– Ясное дело, что вторая. Я тебя, гражданин начальник, запомнил. Ловко ты тогда меня повязал рядом с малиной.

– Нет, Вячеслав, и эта встреча у нас была не первой. Приходилось мне тебя маленького на руках держать.

В темно-карих глазах Скворцовского появилось неподдельное удивление.

– Как это?

– А так. Сразу говорить тебе не стал, хотел посмотреть, что ты за человек и стоит ли затевать с тобой душевный разговор. Теперь думаю, что стоит. Были мы с твоим отцом, Степаном Скворцовским, хорошими товарищами. Он немногим старше меня. В одном городе с ним росли, в детстве и юности знались, вместе воевать за советскую власть пошли. Почитай, всю Гражданскую вместе прошли, вместе у командарма Семена Михайловича Буденного в Первой конной армии служили. С бароном Врангелем и генералом Деникиным воевали, а летом двадцатого года случилось в наступление на белополяков идти. Поначалу все шло ладно, а потом у Замостья нашу Первую конную армию окружили. Многих тогда наших буденовцев полегло, но из окружения мы пробиться смогли. Во время прорыва меня ранили, я едва в плен не попал, но батя твой меня в беде не оставил, под пулями, рискуя своей жизнью, вытащил меня из окружения. – Матошин вытащил из пачки еще одну папиросу. Воспоминания заставили его волноваться. Вячеслав заметил, что пальцы старшего лейтенанта подрагивают. – Нам повезло, а вот два наших со Степаном друга угодили полякам в лапы. С одним из них мне довелось случайно в двадцать четвертом году встретиться. Он тогда сказал, что лучше бы в ад попал, чем в плен. Муки они там приняли немалые. Их поначалу под чистым небом содержали, потом, когда холода нагрянули, в неотапливаемые бараки с дырявой крышей перевели. Издевались, как могли. Кормили отбросами, вместо лошадей заставляли тяжести таскать, многие тогда умерли от холода, голода и болезней разных. Непокорных пленных жестоко избивали, топили в отхожих местах, расстреливали. Расстреляли поляки за непокорство и одного из наших товарищей. – Старший лейтенант взял стоящий на столе графин, налил в стеклянный стакан воды, жадно выпил. Минуту помолчав, продолжил рассказ: – Получается, что Степан меня от всех этих мук избавил. Помнить это буду, покуда сердце мое бьется.

– Как же второй ваш товарищ из плена выбрался? Убежал?

– Нет. В двадцать первом их обменяли на польских пленных, а нас с твоим отцом в двадцатом году в конце сентября в составе Первой конной армии перебросили на ликвидацию остатков войск генерала Врангеля. Я к тому времени от ранения оправился. В конце октября мы уже вели бои с белогвардейцами под Каховкой, в Таврии, а в первых числах ноября твой отец узнал, что у него родился сын. Сколько радости тогда было. – Матошин мотнул головой, улыбнулся, бросил взгляд на Вячеслава. – Потом был Перекоп и прорыв в Крым. Симферополь взяли без особого труда и Севастополь. Когда в город въехали, из окна одного из домов выстрелы раздались, Степан первый ехал… С коня упал, я к нему, гляжу, дышит. Думал, что выживет. Однако не сдюжил наш комэск, через неделю скончался. Белогвардейского офицера, который в твоего батю стрелял, наши ребята нашли там же, у окна. Он сначала в твоего отца стрелял, а потом себе пулю в висок пустил.

В кабинете повисла тягостная тишина. Через минуту старший лейтенант заговорил снова.

– В двадцать шестом нашу кавалерийскую дивизию переправили в Туркестан – бороться с басмачами. Там я и остался. Сначала на пограничной службе, потом перешел по заданию партии в милицию. Там же и женился… Жену мою бандиты убили. После того как я нашел и наказал этих гадов, решил вернуться на родину. Здесь мне и предложили продолжить работу в милиции. Я согласился. Выходит, что не зря. В ином случае, может быть, и не встретил бы тебя.

– Интересная у нас встреча получается…

– Интересная. Первая наша встреча в двадцать первом произошла, когда я пришел сообщить твоей матери о смерти мужа. Тогда-то и пришлось мне тебя на руках подержать. Потом я уехал на службу, оттуда писал ей письма. В двадцать третьем ответы на мои письма приходить перестали. Я подумал, что, может быть, Фрося переехала, а может, нашла себе нового мужа и поэтому не хочет переписываться. Позже мне стало известно, что она умерла. Была у меня мысль усыновить тебя, но я узнал, что тебя взяли на воспитание соседи и что они хорошие люди. – Матошин вздохнул. – А мне вот с детьми не повезло. Первенец умер, когда ему и года не было, а больше бог нам с женой детей не дал. Вот и живу бобылем, ни жены, ни детей. В тридцать восьмом, когда вернулся сюда в родной город из Средней Азии, до меня дошли сведения, что соседи ваши, взявшие тебя на воспитание, были арестованы, как враги народа, и что ты находишься в колонии. К сожалению, я не знал, что ты снова появился в городе. Если бы мы встретились раньше, то, возможно, не произошло того, что случилось.

– От судьбы не уйдешь…

Уперев гладковыбритый подбородок с едва заметной ямочкой в увесистый кулачище, оперуполномоченный задумчиво смотрел на Вячеслава, после полуминутного молчания произнес:

– Мы с твоим отцом часто вели душевные разговоры. Степан мечтал о том, чтобы подержать тебя на руках, воспитать тебя хорошим человеком, и чтобы обрел ты мирную профессию.

– Я не от хорошей жизни воровать пошел. Если бы всего в достатке было, то и воровать бы не пришлось. Или это правильно, что одни досыта едят, а другие голодают?

– Мы с твоим отцом за это и воевали, чтобы жизнь справедливей стала. Ты думаешь, в царское время простые люди лучше жили? Я в рабочей семье родился, знаю, что такое жить в бараках, в тесноте, в грязи и работать по двенадцать часов без выходных и праздников. И все это за копеечный заработок. В деревнях бывало еще хуже, поэтому и в города перебирались, а баре жировали.

Скворцовский ухмыльнулся.

– А сейчас не так?

– Не так. Школы строят, дома, заводы. Театры, музеи для посещения простых людей свободны. И детей беспризорных, между прочим, на улице не бросают, а пытаются к жизни приобщить. Согласен, не все у нас ладно, а ты как хотел? Чтобы все было, как в сказке! И это все после кровопролитной империалистической войны, революций, Гражданской войны, после разрухи и голода!

Мало того, мешают нам эту жизнь налаживать разные зарубежные капиталисты, а еще бежавшие за границу белогвардейцы, саботажники, контрреволюционеры и всяческие враги народа. В том числе и твои дружки воры. Ты вот Угрюмого с Пономарем покрываешь, но того не знаешь, что если Пономарь не от хорошей жизни воровать начал, то с Угрюмым дело обстоит иначе. Его отец, Афанасий Беззубов, был сыном рыбопромышленника, а после революции воевал против советской власти, в том числе и в составе Белой армии барона Врангеля в Крыму. Получается, что против меня и твоего отца, а вот его сынок Вениамин Беззубов по кличке Угрюмый решил мстить советской власти за своего родителя посредством преступных действий. Это значит, что он не просто вор, а классовый враг. Ты думаешь правильно, когда домушник у многодетной вдовы все ценное из квартиры выносит, а она вешается с горя, оставляя сиротами детей, которых потом, как и тебя, в детдом отправляют? Правильно, что стопщик рабочего грабит, отнимая у него зарплату, за которую тот целый месяц горбатился, или щипач карточки вытаскивает у голодного старика? Если вы магазин ограбили бы, полагаешь, что людям от этого лучше жить стало? Карманники, домушники, скокари и форточники берут и у богатого, и у бедного. Это правильно?!

Матошин смотрел Скворцовскому прямо в глаза. Вячеславу показалось, что сейчас его строгий с укоризной взгляд был похож на взгляд Христа Спасителя с иконы в обворованной квартире покойной одинокой старухи. Вспомнились письма и фотографии из украденной шкатулки и угрызения совести, вспомнились вынутые в юном возрасте из карманов женщин и стариков продуктовые карточки. Вячеслав опустил глаза не в силах выдержать сурового и пронзительного взгляда оперуполномоченного, а произносимые им слова словно гвозди вбивались в его голову.

– Сегодня ты магазин грабишь, а завтра из-за наживы человека убьешь. Тебе в армию пора, а не в тюрьму на нары. Наш командир эскадрона Степан Скворцовский мечтал, что будет гордиться своим сыном, но думаю, еще не поздно все исправить. Можешь ничего не говорить, но об одном хочу тебя просить – встань на правильный путь, на который ты уже вставал и с которого сошел. Ради памяти своего друга, твоего отца, прошу, а я сделаю все, что от меня зависит, чтобы ты получил малый срок. Твой отец мечтал сделать этот мир лучше, давай будем делать это вместе. Верю, что ты это понимаешь, и большинство других поймут, огрехов со временем станет меньше.

– Вор да мор до веку не переведутся…

– Полностью мы, конечно, всякую нечисть не изведем, пороки всегда будут блуждать меж людей, и пакостники будут, и приспособленцы всякие, коим при любой власти вольготно живется, но все же думаю, что людей добрых и честных станет больше и жить станет лучше. В общем, ты крепко подумай, может, из заключения другим человеком выйдешь, а я тебе помогу всем, чем могу, хотя, конечно, из тебя там постараются выковать своего. И еще. Чтобы ты не думал, что я все сочинил, чтобы тебя сагитировать, взгляни вот на это. – Старший лейтенант достал из выдвижного ящика стола две фотографии и несколько писем. – Это ответы твоей матери на мои письма и фотокарточки. На одной твоя мама, на другой я с твоим отцом.

Вячеслав бережно взял фотографии в руки. С одной ему улыбалась миловидная светловолосая девушка с ямочками на щеках, на другой он увидел двух красноармейцев в шинелях и буденовках с шашками в руках. Скворцовский перевернул вторую фотографию. На задней стороне убористым подчерком было написано: «На память дорогому другу Арсению Матошину от Степана Скворцовского. Ростов. 10 января 1920 года».

– Другая такая же фотокарточка, только с надписью на память от меня твоему отцу, должна была храниться у твоей матери.

Вячеслав положил фотографии на стол.

– Она вместе с письмами и еще какими-то бумагами, после смерти мамы, хранилась у соседей. После их ареста они исчезли.

– Ничего, я тебе обещаю, что ты получишь эти, когда снова выйдешь на свободу. Теперь можешь идти и еще раз хорошенько подумай над моими словами.

Вячеслав встал, подошел к двери, за которой его ждал конвойный, и, бросив на Матошина доверительный взгляд, произнес:

– Я подумаю.

Глава шестая

Думать пришлось около двух с половиной лет, вместо светивших ему четырех, а при худшем раскладе и десяти годков заключения. Помогло то, что не все преступления, в которых он участвовал, были раскрыты. Молчание единственного свидетеля и связанного с криминальным миром швейцара скрыло смерть мордастого посетителя ресторана, а скорая смерть старухи – квартирную кражу. Не найденные милицией ворованные вещи, умело спрятанные членами банды во дворе Тоньки Песни, тоже в некоторой степени посодействовали получению им малого срока. Немало помогли и смягчающие его вину обстоятельства, упомянутые во время первого допроса в кабинете оперуполномоченного Матошина. Однако и сам старший лейтенант тоже подсуетился, как и обещал, сделал все, чтобы скостить Вячеславу срок. Кроме того, на свой страх и риск написал он письмо своему бывшему командарму, маршалу Семену Михайловичу Буденному, с просьбой помочь сыну Степана Ильича Скворцовского, который прежде являлся командиром эскадрона Первой конной армии и геройски пал от рук белогвардейцев. Дошло ли письмо и повлияло ли оно на судьбу Вячеслава, неизвестно, но сейчас он был на свободе. Вернувшись в родной город, Скворцовский, не раздумывая, направился домой к Арсению Матошину. Адрес был ему известен, поскольку весь срок пребывания в местах не столь отдаленных вел с ним частую доверительную переписку, благодаря которой больше узнал старшего лейтенанта и, никогда не знавший настоящей отцовской ласки и внимания, потянулся душой к этому одинокому, как и он, человеку.

Позднему гостю Матошин обрадовался, обнял как родного.

– Проходи, я только со службы. Работы невпроворот.

Скворцовский заметил, что у него уставшее худое лицо и темные круги под глазами, похоже, что работать ему действительно приходилось много. Сам он, впрочем, выглядел не лучше хозяина квартиры – и тому немало способствовали условия лагерного содержания.

– Извини, харч у меня скромный, угостить могу только хлебом и чаем без сахара. Война, сам понимаешь, с продовольствием не густо. Если бы знал, что ты придешь, то что-нибудь придумал бы. Давай, проходи, садись за стол. Хоромы у меня небольшие, комната и кухонька, но нам с тобой места хватит, а если захочешь, то на завод тебя устроим, где ты прежде работал, место в общежитии получишь. Коли понравится, то оставайся, живи со мной. Все мне, вдовцу бездетному, веселее будет, да и за тебя спокойнее. Правда, я и бываю-то дома нечасто.

– Я вас долго не стесню. Хочу на фронт проситься.

– Решение правильное, но не торопись. Поработай покуда на заводе, а там посмотрим. Рук сейчас рабочих не хватает. Мужики на войну ушли, а вместо них женщины и детишки встали за станки. Теперь такие специалисты, как ты, дороже золота. Фронту оружие нужно, боеприпасы, без них много не навоюешь. Я и сам на фронт прошусь, не отпускают, говорят, мол, здесь дерьмо разгребать надо. К прежним уголовным делам диверсанты, дезертиры, паникеры прибавились, да и еще прочая нечисть. И вооружена эта нечисть теперь гораздо лучше. Поэтому и сижу в тылу, пока другие с врагом бьются. А у меня ведь опыт, я с семнадцати лет воевать пошел. В армии служил, в милиции. Ну да ладно, посмотрим, что дальше будет. Положение весьма тяжелое. Немцы наших от Харькова отбросили, к Ростову-на-Дону рвутся. В лихую годину ты освободился, Вячеслав.

– Как срок вышел, так и освободился. Я ведь еще в лагере загорелся желанием немецкую сволочь бить. Когда в сорок первом году до нас дошло сообщение, что немцы напали, думал, что скоро этих фраеров вышибут, а не тут-то было. До самой Москвы доконали, паразиты. Когда под Белокаменной им по сопатке дали, решил все, теперь до границы погонят немчуру, только опять борода выросла. В конце зимы этого года у нас в лагере объявили, что те из заключенных, кто взамен тюремного срока добровольно согласится искупить свою вину перед Родиной, будут отправлены на фронт. Правда, тем, кто сидел по пятьдесят восьмой политической статье, и тем, кто чалится за тяжкие преступления, такой возможности не дали, это больше касалось тех, кто первый раз в лагерь попал и у кого срок малый. Некоторые согласились, потому что в лагере подыхать не хотели. Я бы тоже вызвался, да только срок мой, в отличие от них, второй был, да к тому же к концу подходил, поэтому решил на фронт свободным человеком идти, чтобы, значит, жизнь свою непутевую за Родину отдать. Я ведь ее, родимую, в лагере и с кулаками, и с ножом в руках оберегал, а теперь не жалко…

– Молодец, Слава, правильно думаешь. Главное, чтобы дружки твои бывшие тебя с пути истинного не сбили.

– Теперь не собьют, я на этот путь крепко встал.

– Ну, вот и ладненько. Значит, будем действовать, как задумали.

На фронт Арсений Матошин и Вячеслав Скворцовский пошли вместе. Это случилось через два месяца после их встречи. Все это время Вячеслав жил у Матошина и работал на заводе, пока в один из дней середины сентября Арсений не встретил его после работы с серьезным видом и словами:

– Настал, Вячеслав, видимо, и наш час с фашистами силой помериться. Мы стремились на фронт, а он сам приблизился к нам. Все-таки дошли эти сволочи до Волги. Сегодня пришло сообщение, что немцы ворвались в центр Сталинграда. Такие дела. Если так будет продолжаться, то они и к нам скоро нагрянут, а чтобы этого не произошло, в нашем городе решено сформировать полк, который, по моим сведениям, вскоре будет отправлен на оборону Сталинграда. Хочу тебе сообщить, что моя просьба по отправке на фронт наконец-то была удовлетворена, и меня назначили в формируемый полк помощником начальника штаба по разведке. Наверное, учли мой опыт и то, что мне присвоили капитанское звание. Взводом пешей разведки, под моим началом, будет командовать хорошо известный тебе, ныне уже в звании лейтенанта, Осипович Александр Савельевич.

– Тот меченый, со шрамом, которого я на землю уложил и без пушки оставил, когда от магазина когти рвал.

– Он самый. Александр у нас парень боевой. Как и я, служил в войсках пограничной охраны. На службе в милиции себя проявил, на преступника вооруженного ножом без оружия ходил.

– Видать, он ему отметину пером на портрете и оставил.

– Так и есть, только вот бандита он тогда все-таки задержал. Но сейчас не о нем речь. Вот что сказать хочу. В квартиру я тебя прописал и твои права на нее оформил, так что, если вдруг со мной что случится, она твоя. Так получилось, что родственников у меня больше нет, сам знаешь, без семьи живу, так что…

Вячеслав фыркнул.

– Да ты что, дядя Арсений, помирать раньше времени собрался?

– На войну собираюсь, не на прогулку, но это не все. Знаю, что твои руки нужны здесь, на заводе, но понимаю и то, что удерживать тебя в тылу бесполезно, а поэтому предлагаю воевать в одном полку. Но прежде подумай…

Скворцовский договорить не дал:

– Я согласен. Вместе, в разведке.

– Раз согласен, значит, завтра же поговорю о тебе в военкомате.

– Это хорошо, только… – Вячеслав запнулся.

– Говори, чего мнешься, или передумал?

– Не передумал. Хочу за кореша слово замолвить. Он свой срок отмотал, сейчас на воле гуляет. Михаилом Авдейкиным зовут.

Матошин усмехнулся.

– Знаю такого, Мухой кличут. Думается мне, что это он, когда мы малину вашу накрыли, скрыться смог.

– Какая теперь разница. Его родители после смерти матери меня к себе взяли, вы их знаете, и в интернате он после их ареста вместе со мной воспитывался. Недавно встретил его, покумекали мы по-свойски. Дотямал я, что он за прежнее ремесло собирается взяться. Я ему толкую, мол, твои ровесники идут против немцев, а ты их мамаш ошманываешь. Сказал, что на фронт собираюсь, тогда он вместе со мной подвязался идти. Говорит, куда ты, туда и я. Я его бросить не могу, он мне как братишка.

Матошин согласно кивнул.

– Что ж, если ты за него поручаешься, то так и быть, замолвлю за него слово.

Арсений слово за Михаила замолвил. Через неделю Авдейкина и Скворцовского зачислили в полк. Вскоре им выдали обмундирование и оружие. Их, как они и хотели, взял к себе в разведку капитан Матошин. Друзей определили во взвод к лейтенанту Александру Осиповичу, чему он был не очень рад, впрочем, как и они. Лейтенант в разговоре с Матошиным не утерпел, посетовал на их присутствие в полку:

– Это как же так, Арсений Валерьянович, урки и милиция в одном ряду.

– Война, лейтенант, всех уравняла, да и разве это плохо? Плохо, что они на правильный путь встали и пошли Родину защищать? Или лучше бы было, если бы эти ребята воровали, грабили и убивали? А если в них еще от прошлой жизни дерьмо осталось, так ты, как командир, их перевоспитаешь.

– Я не урок перевоспитывать, я воевать иду.

Матошин нахмурил брови, строго изрек:

– Не забывай, Александр, что ты комсомолец и кандидат в партию, а главная цель партии – это создание коммунистического общества, в котором не должно быть преступников. Так что перевоспитывать тебе их все-таки придется.

– Не всякого перевоспитаешь. Кто знает, какое у них нутро, вдруг они решили к немцам податься. Нет у меня к ним доверия. В атаку пойдешь, а они, припоминая былые обиды, тебе в спину выстрелят. У Авдейкина родители враги народа, а у Скворцовского два срока.

– И еще отец красный командир, погибший от рук белогвардейцев во время Гражданской войны.

– Это ничего не значит. Вам известно, что даже известные красные командиры, такие как Блюхер, Егоров, Тухачевский, Якир, становились врагами народа, что уж говорить о сыновьях. Товарищ Сталин еще в тридцать пятом году сказал, что сын за отца не отвечает, а я так думаю, что и отец за сына тоже.

Матошин укоризненно посмотрел на собеседника.

– Эх, Александр, хороший, правильный ты парень и работник прекрасный, только недобрый.

– Вы что же это, со словами товарища Сталина не согласны? Ведь совершенно же понятно, что обходиться по-доброму с преступниками и с врагами народа нельзя.

– Со словами Иосифа Виссарионовича я, Саша, вполне согласен, только припоминаются мне и другие слова, сказанные нашим вождем: «У самого последнего подлеца есть человеческие черты, он кого-то любит, кого-то уважает, ради кого-то хочет жертвовать». Раз так, то я полагаю, что в таком случае есть возможность исправить такого человека. Впрочем, хватит философии, сейчас у нас главный враг – это немцы и их союзники, и наша задача их победить, а для этого нам нужны бойцы. Есть приказ правительства брать осужденных из лагерей, желающих искупить вину перед Родиной, в специальные штрафные части. Так что, как ни крути, а придется тебе, товарищ Осипович, познавать воинскую науку вместе с бойцами Скворцовским и Авдейкиным.

Воинскую науку познавали в ускоренном темпе, с утра и до ночи. За тактическими учениями следовали марш-броски, за ними метание гранат и боевые стрельбы, за стрельбами обучение штыковому и рукопашному бою. Рукопашному бою и азам разведки их обучал капитан Матошин, нередко приправляя занятия пословицами и поговорками: «Если хороша разведка, то и пушка бьет метко», «Пошел в разведку – бери все на заметку», «Без разведки – бой вслепую». Бойцы внимали сказанному, запоминали, знали, что опыта у него в достатке. Его Арсений Валерьянович Матошин получил во время империалистической и Гражданской войн, а также в стычках с басмаческими бандами. Знания боевых искусств почерпнул он в Средней Азии у местных борцов, а также у казака-пластуна и китайца, воевавших вместе с ним за советскую власть, взял на вооружение и приемы, которым обучали в Красной армии, пограничных войсках и милиции. Теперь он передавал свои умения молодым бойцам.

Немало времени командование уделяло и изучению опыта боев под Москвой и в Сталинграде. Рассказать о боях в городе на Волге и поделиться боевым опытом к разведчикам приставили старшего сержанта Николая Новикова – высокого светловолосого парня с курносым в конопушках носом, волевым подбородком и задорными светло-серыми глазами.

Старший сержант начал обучение со знакомства и рассказал о себе:

– Опыт боев у меня небольшой, но иной раз и одного боя достаточно, чтобы многое понять. Сам я североморец. Воевать начал с лета сорок первого года, в батальоне морской пехоты. Мурманск обороняли, а когда к середине сорок второго года на Кольском полуострове фашисты поутихли, батальон под Москву перебросили. Там нас с братишками из Балтийского флота объединили в морскую стрелковую бригаду. Времени на отдых и обучение особо не было, поскольку тогда же, в начале сентября, нас бросили к Сталинграду. Четыре дня в вагонах вялились, как вобла на вешалах, а потом нас на станции недалеко от города высадили. Оттуда всю ночь топали до левого берега Волги. Утром глянули, а город на том берегу весь в дыму и огне. Вот в этот дым и огонь нас кинули. Мы с переправы сразу вместе с полундрой на немцев и поперли.

– С кем, с кем? – спросил молодой лопоухий боец-татарин по имени Мансур.

– С полундрой.

– С какой такой полундрой? – Мансур с глуповатым видом почесал оттопыренное ухо.

– Эх, деревня! Полундра по-морскому значит «берегись», у нас, у моряков, это боевой клич. Мы, когда в атаку идем, вместо «Ура!» «Полундра!» кричим.

Мансур хотел еще что-то спросить, но Авдейкин его одернул:

– Хватит знахопырить, дай человеку ботать.

Новиков, выдержав паузу, продолжил:

– Немцы тогда сдрейфили, попятились. Побаиваются они, мать их, моряков, потому и называют или черной смертью, или черными дьяволами. Потеснили мы их от Волги, но и наших полегло уйма. Я после боя глянул, а вокруг все телами мертвыми в черных бушлатах, бескозырках и тельняшках устлано. Смотреть больно… Меня тоже слегка зацепило. В атаку ведь шли не таясь, лихо, грудь нараспашку, ленту в зубы – и вперед. Потому и потери, что пехотному бою многие мало обучены были. Опять же, в черной форме тебя за три версты видно, а одень пехотное обмундирование и каску на голову, уже менее уязвим будешь для противника. Многие из наших братишек лопатами пользоваться дюже не хотели, окапываться, маскироваться, перебежками по полю боя передвигаться. Меня бои под Мурманском этому научили, может, потому и живой остался тогда. Потому и вам свой опыт передавать буду, чтобы меньше вас потом погибало.

Рыжеволосый, круглолицый, со шрамом над правой бровью сержант Андрей Мордвинов усмехнулся:

– Однако от ранения тебя твой опыт не уберег.

– Не убережет ни от смерти, ни от ранения, только вот если его вовсе не иметь, то еще быстрее на тот свет отправишься. А серьезно ранили меня на следующий день. Мы тогда элеватор обороняли. Немцы на нас перли, только про нас, про моряков, не зря говорят: «Скала в обороне, ураган в нападении». Мы в тот день девять атак отбили в аду кромешном. Пшеница горит, дым глаза застит, дышать нечем, воды нет, а немец из артиллерии долбит. Вот в меня осколок и влетел. Ночью на левый берег переправили, затем в вашем городе в госпитале оказался, а когда подлечился, то в полк определили, с добавлением, понимаешь, звания. Был я старшиной первой статьи, а стал бы главным старшиной, только вот в пехотной части придется мне носить звание старшего сержанта. Потому на правах старшего сержанта предлагаю вам приступить к занятиям.

Занимались около двух месяцев, а по истечении этого срока все вместе отправились в военном эшелоне в сторону Сталинграда.

Глава седьмая

Воинский эшелон длинной змеей быстро полз по припорошенной первым снегом вечерней степи, оглашая ее вековую дремотную тишину размеренным стуком колес и периодическим ревом паровоза. В одном из вагонов-«теплушек» обустроился взвод разведчиков лейтенанта Осиповича. Время коротали кто как мог. Кто-то пытался в потемках писать письмо родным, кто-то, похрапывая, дремал, кто-то смотрел в кургузое заиндевелое оконце, созерцая ровную, как стол, бескрайнюю степь, стараясь хоть за что-то зацепиться взглядом, но большая часть обитателей вагона собралась на деревянных нарах рядом с пышущей жаром железной печкой. Все слушали Мишку Авдейкина, а Муха один за другим выдавал байки и анекдоты, артистично изображая их героев.

– Приезжает, значит, один пацаненок в город поступать на животновода, его дядя спрашивает: «А скажите мне, молодой человек, что дает гусь?» Парниша отвечает: «Сало дает, мясо». – «А еще что дает?» Паренек руками развел: «Не знаю». Тогда этот профессор говорит: «А на чем вы, молодой человек, спите?» – «Дык я на сундуке сплю». Профессор ему: «А чем вы укрываетесь?» – «Дык тулупом овчинным». – «А что под голову кладете?» – «Дык подушку кладу». – «А когда ты ее трясешь, что из нее вылетает?» – «Дык – вши и клопы».

Дружный смех бойцов наполнил вагон. Осипович, дремавший на нарах, раздраженно повернулся на другой бок, а Авдейкин продолжал:

– До войны уехал, значит, муж в командировку к Черному морю, ну и потратил там все свои гроши на одну кралю. Деваться ему некуда, и пишет он своей марухе условным текстом одно слово с названием папирос: «Казбек». Супружница евоная, значит, послание перевела так: «Командировку Акончил, Загнал Брюки, Еду в Кальсонах». Она ему в ответ шлет телеграмму с названием других папирос: «Норд». Мужик получил телеграмму и переводит: «Надо Осторожно Расходовать Деньги».

Следующий анекдот Авдейкин рассказать не успел, так как его перебил старший сержант Новиков.

– Давайте я вам морской анекдот расскажу. Сидит капитан в каюте, вдруг буфетчица растрепанная прибегает и кричит: «Боцман мне сказал, что шторм начинается!» Капитан ей отвечает: «Ну, и что из того?» – «Так я ж, дуреха, этому паразиту себя к мачте привязать дала».

Рыжеволосый сержант Мордвинов схватился за живот и, закатываясь от смеха, выдавил:

– Это надо же.

Татарин Мансур Алабердыев, вытирая кулаками выступившие от смеха слезы, попросил:

– Товарищ старший сержант, расскажите еще.

Николай сдвинул шапку на лоб, почесал затылок.

– Лежит, значит, муж с женкой своей в постели. Муж ей и говорит: «Роза, подвинься, а то я с кровати упаду». Роза ему и отвечает: «А ты, милый, к моей спине крепче прижмись». – «И чего? Можно подумать, что тогда я на пол не упаду». – «Сема, но ты же бывший моряк». – «Так и что из того?» – «Значит, швартуйся и бросай якорь!»

После очередной волны смеха Осипович вскочил с нар. Его крик разбудил всех спящих:

– Отставить! Сейчас же прекратить травить анекдоты! Вы, Новиков, старший сержант, а все туда же.

Николай развел руками.

– Так я же, так сказать, для поднятия боевого духа, товарищ командир. Чтобы думы тяжкие в голову не лезли.

Старшего сержанта поддержал Авдейкин:

– Это что же получается? Святцы вы у нас отобрали, теперь и разговаривать нельзя!

Напоминание Мишки об игральных картах еще больше разозлило Осиповича. Еще в начале их пути он отобрал колоду у играющих бойцов, но на следующий день она пропала у него из вещмешка, а разведчики продолжали резаться в карты в то время, когда он погружался в сон. Стоило ему проснуться и подойти к тому месту, где происходила игра, колода тут же исчезала. Выяснить, кто похитил карты, ему не удалось, так же как и обнаружить, куда исчезает колода, но он знал, что это дело рук бывших заключенных Скворцовского и Авдейкина. Тогда он предпринял более решительные действия. Во время следующей остановки по его приказу все бойцы вышли из вагона и построились рядом. С помощью своего товарища, командира комендантского взвода лейтенанта Терешкина, и пятерых бойцов отделения охраны он обыскал вагон, но ничего не обнаружил и принялся за бойцов. Их обыскивали по одному, после чего они вставали напротив своих товарищей. Однако обыск разведчиков, к немалой досаде Осиповича, оказался безрезультатным. С обидой в голосе Скворцовский укорил Александра: