Трещина в «Пятничном слоне» бесплатное чтение

«Большинство людей полагают, будто реальность – это нечто однозначное, существующее само по себе. Они думают, что мир, который они видят, и есть реальность. Но это не совсем так. То, что мы видим, – всего лишь часть реальности. Мы сами выбираем себе мир, в котором живем».

– Харуки Мураками, «1Q84»

«Возможно, прошлого и нет. Есть только вечно длящееся настоящее, которое создает иллюзию прошлого».

– Стивен Кинг, «11/22/63»

Глава 1: Слон в Комнате Памяти

Часть 1.1: Геометрия Ожидания

Бар назывался «Пятничный Слон». Почему именно так – никто уже не помнил, да и, честно говоря, вряд ли кто-то всерьез задумывался. Названия в этом городе вообще имели свойство отслаиваться от вещей, как старая краска, оставляя после себя лишь смутное ощущение когда-то существовавшего смысла. Сам бар ютился в переулке, который даже на самых подробных картах обозначался пунктиром, словно город сам не был уверен в его существовании. Солнечный свет сюда если и заглядывал, то как-то неохотно, бочком, будто извиняясь за свою яркость, и быстро ретировался, оставляя власть вечным сумеркам, пахнущим пылью, пролитым пивом и чем-то еще – неуловимым, как воспоминание о сне.

Я сидел за стойкой, на своем обычном месте – третьем стуле слева, том, что слегка поскрипывал, если неосторожно качнуться. Передо мной стоял стакан с виски. Лед уже почти растаял, превратившись в мутноватую воду, разбавляющую янтарную крепость напитка. Я наблюдал за тем, как капли конденсата медленно ползут по стеклу, сливаясь в одну большую, неправильной формы слезу, готовую вот-вот сорваться вниз. Это было частью моего ритуала, такой же неотъемлемой, как само виски или молчаливое присутствие бармена, человека по имени Судзуки-сан, хотя я не был уверен, что это его настоящее имя. Он никогда много не говорил, лишь протирал стойку идеально белой тряпкой, двигаясь с размеренностью метронома, и его лицо, испещренное сеткой морщин, напоминало старую карту местности, где все маршруты давно стерлись.

Время в «Пятничном Слоне» текло иначе. Не то чтобы оно останавливалось – нет, скорее, оно сгущалось, становилось вязким, как патока. Секунды растягивались, минуты превращались в маленькие вечности. Здесь легко было потерять счет дням, неделям. Иногда мне казалось, что бар – это своего рода аквариум, существующий вне основного потока городской жизни, а мы, его редкие обитатели, – рыбы, забывшие, что за стеклом есть океан. Я приходил сюда почти каждый вечер последние… сколько? Год? Два? Точно не помнил. Память тоже становилась вязкой в этих стенах. Я приходил, садился на этот стул, заказывал виски со льдом и ждал. Сам не зная чего. Или, может, зная, но боясь себе в этом признаться. Ждал, что что-то изменится, что однажды дверь откроется и войдет… он. Октав. Но он не входил. Дверь открывалась редко, впуская случайных прохожих, заблудившихся в лабиринтах переулков, или таких же завсегдатаев тишины, как я сам. Они выпивали свой стаканчик, обменивались парой незначительных фраз с Судзуки-саном и снова растворялись в городской ночи, унося с собой свои невысказанные истории. А я оставался.

Скрипучий стул, тающий лед, молчаливый бармен и ожидание, ставшее плотным, почти осязаемым, как пыль на бутылках за стойкой. Эта пыль, кстати, была особенной. Она не выглядела неопрятно. Скорее, казалась частью интерьера, свидетельством того, что время здесь не просто течет, а оседает, накапливается слоями. Иногда, в редких лучах света, пробивавшихся сквозь мутное окно, пылинки кружились в медленном танце, похожем на забытый ритуал. Судзуки-сан никогда не смахивал пыль с дальних полок. Возможно, он считал, что у каждой вещи должно быть свое прошлое, даже у бутылки давно забытого ликера.

Тишина в баре тоже была особенной. Не пустой, а наполненной – отзвуками прошлых разговоров, невысказанными мыслями, музыкой, которая когда-то играла, но давно смолкла. Иногда мне казалось, что если прислушаться очень внимательно, можно разобрать отдельные фрагменты – смех Октава, тихий голос Кори, споры о квантовой физике и смысле жизни, которые мы вели здесь до глубокой ночи. Но это были лишь фантомы звука, эхо, застрявшее между стенами. Настоящей музыки сейчас не было. Проигрыватель в углу молчал, покрытый тонким слоем той самой особенной пыли. Я смотрел на свой стакан. Виски осталось на дне. Лед исчез полностью. Капля конденсата наконец сорвалась и упала на темное дерево стойки, оставив мокрый след, похожий на вопросительный знак. Я поднял глаза на Судзуки-сана. Он понял без слов, кивнул и потянулся за бутылкой. Ритуал продолжался. Геометрия ожидания оставалась неизменной. Но что-то неуловимо менялось в самом воздухе. Какая-то новая нота просачивалась в привычную тишину. Предчувствие. Или просто усталость. Я сделал глоток. Виски был холодным и обжигающим одновременно. Как воспоминание.

Часть 1.2: Запах Моря и Тревоги

Дверь распахнулась неожиданно резко, нарушив дремотную геометрию бара. Колокольчик над входом звякнул не мелодично, как обычно, а как-то надтреснуто, тревожно. Я вздрогнул и обернулся.

На пороге стояла она. Кори. Ветер играл ее рыжими волосами, разметав их по лицу огненным ореолом. Плащ был мокрым от дождя, который, видимо, начался снаружи, пока я сидел в своем аквариуме, и с него на потертый коврик у входа стекали капли, образуя темные пятна. Она вошла, и вместе с ней в бар ворвался запах – резкий, соленый запах моря и озона, запах шторма, который перебил привычные ароматы пыли и виски.

Атмосфера мгновенно изменилась. Вязкая тишина лопнула, как мыльный пузырь, заменившись звенящим напряжением. Судзуки-сан замер с бутылкой в руке, его обычно непроницаемое лицо на миг отразило что-то похожее на удивление, но тут же снова стало маской. Кори огляделась, ее глаза – зеленые, как морская вода перед бурей – скользнули по пустым столикам, по мне, по бармену. Она не была здесь… давно. Очень давно. С тех самых пор, как исчез Октав. Ее возвращение было таким же внезапным и необъяснимым, как его уход.

Она подошла к стойке и села рядом со мной, на стул, который всегда занимал Октав. Скрипа не было – этот стул был крепким. Она стянула мокрые перчатки, бросила их на стойку. Руки у нее были бледные, пальцы тонкие, нервные. На одном – старое серебряное кольцо в виде змеи, кусающей себя за хвост. Уроборос. Символ вечности или замкнутого круга, из которого нет выхода.

– Виски, – сказала она Судзуки-сану. Голос у нее был хриплым, будто она долго кричала или долго молчала. – Без льда. Двойной.

Судзуки-сан молча кивнул и налил ей. Она взяла стакан, сразу отпила большой глоток. Я смотрел на ее профиль – резкий, точеный, но сейчас в нем было что-то новое. Усталость. И еще что-то, похожее на загнанность. Словно она бежала очень долго и наконец позволила себе остановиться, но знала, что передышка будет недолгой.

– Давно не виделись, – произнес я банальную фразу, просто чтобы нарушить молчание, которое становилось невыносимым.

Она повернула голову, посмотрела на меня. В ее глазах мелькнуло узнавание, но без тепла. Скорее, как узнают старую вещь, найденную на чердаке.

– Давно, – согласилась она. – Ничего не изменилось. Тот же стул, тот же виски. Та же пыль.

Она провела пальцем по стойке, оставляя темную полосу на светлом слое пыли.

– Только слона в комнате стало больше.

Я понял, что она имела в виду. Октав. Его отсутствие было настолько оглушительным, настолько материальным, что действительно походило на огромного невидимого слона, занимавшего все пространство бара, мешавшего дышать.

– Ты… где ты была? – спросил я, хотя чувствовал, что ответ мне не понравится.

Она усмехнулась, но смех получился коротким и горьким.

– Там, где заканчиваются карты. Искала его.

– Нашла?

Она снова отпила виски, осушив стакан почти до дна.

– Нашла следы. Много следов. Они ведут в никуда. Или во все стороны сразу. – Она помолчала, глядя на янтарные остатки напитка. – А ты? Все так же ждешь здесь? Думаешь, он вернется за своим забытым шарфом?

В ее голосе прозвучала насмешка, но под ней скрывалась боль. Я знал эту боль. Мы оба ее знали.

– Я не жду, – солгал я. – Просто… привык.

– Привычка – опасная штука, – сказала она тихо. – Она усыпляет. А потом просыпаешься и понимаешь, что проспал что-то важное. Или кого-то.

Она подняла глаза на Судзуки-сана.

– Еще.

Бармен налил. Тишина снова окутала нас, но теперь она была другой – колючей, наэлектризованной ее присутствием, ее запахом моря и тревоги. Я чувствовал, что ее появление – это не просто возвращение. Это начало чего-то. Или конец. Что-то сдвинулось с мертвой точки, что-то нарушило равновесие моего пыльного аквариума. И это «что-то» пахло солью и бедой.

Я посмотрел на ее руки, сжимавшие стакан. Костяшки пальцев побелели. Под ногтями виднелись темные частички – песок? Земля? Или что-то похуже? Что она видела там, где заканчиваются карты? И что принесла с собой сюда, в «Пятничный Слон», кроме запаха моря? Тревога, до этого бывшая лишь фоном, теперь обрела форму и вес. Она сидела рядом со мной, пила виски без льда и смотрела в пустоту глазами цвета штормового моря.

Часть 1.3: Октав как Трещина

– Он был здесь в тот день, – внезапно сказала Кори, нарушив затянувшееся молчание. Ее голос звучал ровно, почти бесцветно, словно она читала сводку погоды, а не говорила о дне, который расколол нашу общую реальность. – Сидел вот на этом самом стуле. Пил кофе. Много кофе.

Я кивнул. Я помнил тот день. Вернее, я помнил его так, как помнишь внезапный удар молнии – вспышка, грохот, а потом – оглушающая тишина и запах озона. Октав. Его имя повисло в воздухе между нами, тяжелое, как надгробный камень. Мы редко произносили его вслух. Не потому что боялись, а потому что само имя стало… чем-то иным. Не просто обозначением человека. Оно стало символом разрыва, трещины, прошедшей по ткани нашей жизни. Октав был не просто отсутствующим другом. Он был дырой в реальности, в которую утекало наше прошлое и, возможно, наше будущее.

– Он говорил о своих экспериментах, – продолжала Кори, не глядя на меня, ее взгляд был прикован к рядам бутылок за стойкой, к их пыльным этикеткам, обещавшим забвение в разных градусах. – Про гравитацию как мелодию. Про то, что реальность – это консенсус, договор, который можно переписать. Бредил, как обычно.

Я помнил. Октав всегда был одержим идеями на грани науки и мистики. Физик по образованию, поэт по призванию, безумец по сути. Он жонглировал теориями струн, квантовой запутанностью, древними мифами и структуралистской философией с легкостью уличного фокусника. Для него не было границ между научным знанием и эзотерическим бредом. Он искал общие паттерны, универсальные законы, связывающие всё со всем. И в последнее время перед исчезновением он всё чаще говорил о «трещинах». Трещинах в парадигме, трещинах в пространстве-времени, трещинах в нашем восприятии. Он утверждал, что реальность не монолитна, а соткана из множества слоев, и между этими слоями существуют разломы, точки сингулярности, через которые можно… что? Он никогда не договаривал. Лишь загадочно улыбался своей кривоватой улыбкой и заказывал еще кофе.

Вспышка памяти. Тот день. «Пятничный Слон» залит неярким дневным светом, пробивающимся сквозь пыльное окно. Октав сидит напротив меня, его глаза лихорадочно блестят. Он жестикулирует, едва не опрокидывая чашку с недопитым кофе. Вокруг него – аура нервной энергии, почти видимая.

– Понимаешь, – говорит он, понизив голос до шепота, хотя в баре кроме нас только Судзуки-сан, неподвижный, как статуя Будды за стойкой, – мы воспринимаем мир через фильтры. Язык, культура, наука – всё это линзы, искажающие истинную картину. Но что, если можно снять эти линзы? Заглянуть в… щель?

– В щель? – переспрашиваю я скептически. – Звучит не очень научно.

– К черту науку! – он почти кричит, потом снова понижает голос. – Наука сама – лишь один из мифов. Удобный, работающий в определенных границах, но миф. Как сказка про Зубную Фею. Есть вещи, которые не описываются формулами. Вещи, которые чувствуются. Трещины.

Он наклоняется ко мне еще ближе. От него пахнет кофе, сигаретами и чем-то еще – странным, металлическим запахом, похожим на озон.

– Я нашел одну. Трещину. Здесь, недалеко. Она… зовет.

– Октав, ты переутомился, – пытаюсь я образумить его. – Твои эксперименты с реальностью до добра не доведут.

Он откидывается на спинку стула, смотрит на меня долгим, странным взглядом. В его глазах – смесь азарта и… страха?

– Возможно, – говорит он тихо. – Но разве не любопытно заглянуть за занавес? Увидеть, что там, за декорациями?

Потом он резко встает, бросает на стойку несколько мятых купюр.

– Мне пора.

– Куда?

Он не отвечает. Просто идет к двери. У самого выхода оборачивается, его силуэт темнеет на фоне света из переулка.

– Если я не вернусь… не ищите меня. Просто знайте: я нашел свою щель.

И он выходит. Колокольчик над дверью издает тихий, печальный звон. Это был последний раз, когда я его видел.

– Он не бредил, – сказала Кори, возвращая меня в настоящее. Ее голос был твердым. – Я видела его записи. Его расчеты. Это не было безумием. Это было… чем-то другим. Он действительно нашел что-то. Или оно нашло его.

Она допила второй стакан виски. Ее руки слегка дрожали.

– И что бы это ни было, оно все еще здесь. Я чувствую. Оно просачивается сквозь ту трещину, которую он оставил.

Она посмотрела на меня, и в ее глазах я увидел не только усталость и боль, но и настоящий, глубинный страх. Тот же страх, который, возможно, был в глазах Октава в тот последний день. Страх перед неизвестным, которое оказалось слишком реальным. Октав был не просто трещиной в нашей памяти. Он был трещиной, через которую в наш мир начало заглядывать что-то чужое. И Кори, кажется, только что вернулась с самого края этой трещины.

Часть 1.4: Вивальди Между Тактами

Судзуки-сан, словно уловив сгустившееся напряжение или просто решив, что тишина стала слишком тяжелой, подошел к старому проигрывателю в углу. Он смахнул пыль с крышки своей неизменной белой тряпкой, выбрал пластинку из небольшой стопки рядом и аккуратно поставил ее на диск. Раздался тихий шорох, щелчок, и полилась музыка. Вивальди. «Времена года». Кажется, «Зима». Быстрые, колкие пассажи скрипок заполнили пространство бара, создавая странный контрапункт нашему молчанию и тревоге. Музыка была знакомой, почти заезженной, но сейчас, в этой обстановке, она звучала иначе. Тревожнее. Словно ледяные иглы вонзались в самую душу. Октав любил Вивальди. Он говорил, что в этой музыке есть математическая точность и одновременно – хаос стихии. Структура и свобода. То, что он сам пытался совместить в своих теориях. Кори поморщилась, когда первые такты достигли ее слуха.

– Только не это, – пробормотала она. – Он всегда ставил это, когда… когда ему было плохо.

Я помнил. Пластинка Вивальди крутилась в его комнате почти постоянно в последние недели. Иногда он слушал ее часами, сидя неподвижно и глядя в стену. Словно пытался найти в этих звуках ответ на какой-то мучивший его вопрос. Или, наоборот, заглушить ими что-то, рвущееся изнутри. Музыка лилась, заполняя бар, но не разряжая атмосферу, а наоборот, подчеркивая ее неестественность. Скрипки взлетали и падали, рисовали звуком морозные узоры на невидимом стекле. И вдруг… игла перескочила. Заела на одной фразе, на резком, повторяющемся аккорде. Скрип-скрип-скрип… Звук стал механическим, лишенным жизни, назойливым, как неотвязная мысль. Он впивался в уши, царапал нервы. Судзуки-сан не спешил подходить и поправлять иглу. Он стоял за стойкой, протирая стакан, и его лицо было непроницаемым. Возможно, он считал, что и этот сбой – часть общей партитуры момента. Кори закрыла глаза, потерла виски. Повторяющийся аккорд действовал угнетающе. Он был похож на сигнал тревоги, на тиканье бомбы с часовым механизмом. Или на звук трескающегося льда под ногами.

– Выключи, – сказала она тихо, но в голосе была сталь.

Судзуки-сан посмотрел на нее, потом на меня, медленно кивнул и пошел к проигрывателю. Он поднял тонарм. Музыка оборвалась на полуслове. И тишина, вернувшаяся в бар, показалась еще более оглушительной, чем прежде. Но это была уже другая тишина. Не та вязкая, дремотная тишина ожидания, что царила здесь до прихода Кори. Это была напряженная, звенящая тишина, полная недосказанности, страха и… чего-то еще. Чего-то, что осталось висеть в воздухе после оборвавшейся музыки.

– Тишина – это не просто отсутствие звука, – сказал я, сам удивляясь своим словам. Они пришли откуда-то из глубины, возможно, из тех долгих часов, что я провел здесь, слушая молчание бара. – Это пространство между тактами. Иногда оно важнее самой мелодии.

Кори открыла глаза, посмотрела на меня странно.

– Октав так говорил.

– Да? Не помню.

– Он говорил, что настоящая реальность скрывается не в событиях, а в паузах между ними. В том, что не сказано, не сделано, не услышано. В тишине. – Она усмехнулась безрадостно. – Может, он сам ушел в такую паузу? Растворился в тишине между тактами Вивальди?

Эта мысль была странной, абсурдной, но в то же время пугающе логичной в контексте всего, что было связано с Октавом. Уйти не в другое место, а в другое состояние – в отсутствие, в тишину, в ту самую трещину между битами реальности. Я посмотрел на молчащий проигрыватель. Пластинка Вивальди лежала на диске, черная, блестящая, с концентрическими кругами дорожек, похожих на годовые кольца на спиле гигантского дерева. Дерева времени? Или дерева безумия? Заевший аккорд все еще звучал у меня в ушах. Скрип-скрип-скрип… Как будто что-то пыталось прорваться сквозь завесу тишины. Что-то, чему музыка мешала, а тишина, наоборот, давала дорогу. Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. Атмосфера в баре неуловимо менялась, становилась плотнее, враждебнее. Словно само пространство начало реагировать на наше присутствие, на наши разговоры, на наше общее прошлое, связанное с Октавом. Тишина больше не была просто отсутствием звука. Она стала присутствием чего-то иного.

Часть 1.5: Голос из Статики

Именно в этот момент, когда тишина стала почти осязаемой, завибрировала, как натянутая струна, зазвонил телефон. Старый черный аппарат с дисковым номеронабирателем, стоявший на дальнем конце стойки, под тусклой лампой с зеленым абажуром. Он звонил так редко, что я поначалу даже не понял, что это за звук. Резкий, дребезжащий трезвон ворвался в напряженную тишину, заставив нас обоих вздрогнуть. Судзуки-сан, казалось, был единственным, кого звонок не удивил. Он медленно положил протираемый стакан, обошел стойку и снял тяжелую бакелитовую трубку.

– «Пятничный Слон», – произнес он в микрофон своим ровным, лишенным эмоций голосом.

Он слушал несколько секунд, его лицо оставалось непроницаемым. Потом он покачал головой.

– Вы ошиблись номером. – И положил трубку на рычаг.

Звонок оборвался так же резко, как и начался. Тишина вернулась, но теперь в ней ощущался новый оттенок – недоумения.

– Кто это был? – спросила Кори.

Судзуки-сан пожал плечами.

– Не знаю. Молчали. Только помехи.

Он вернулся к своим стаканам, словно ничего не произошло. Но я видел, как его пальцы на мгновение замерли, прежде чем снова взяться за тряпку. Что-то было не так. Телефон в «Пятничном Слоне» был почти декорацией. Я не помнил, чтобы он звонил за последние месяцы, может быть, даже год. И уж точно никто не звонил сюда по ошибке – переулок был слишком глухим, бар слишком незаметным. Я посмотрел на Кори. Она тоже хмурилась, глядя на черный аппарат, снова погрузившийся в свое пыльное безмолвие.

– Странно, – пробормотала она.

И тут телефон зазвонил снова. Так же резко, так же настойчиво. Судзуки-сан вздохнул, снова подошел и снял трубку.

– Алло? – сказал он чуть громче. – Вас не слышно. Помехи… Да… Нет, Октава здесь нет… Кто спрашивает?.. Алло?

Он подержал трубку у уха еще несколько секунд, потом с силой бросил ее на рычаг.

– Опять то же самое, – сказал он, возвращаясь за стойку. На его лбу залегла глубокая морщина. – Кто-то спрашивал Октава. Голос искаженный, как через воду. И шум… как белый шум.

Октава. Кто-то спрашивал Октава. По этому номеру. Сейчас. Холодная волна пробежала у меня по спине. Это уже не было случайностью.

– Может, попробовать определить номер? – предложил я, хотя понимал всю абсурдность идеи со старым дисковым аппаратом.

Судзуки-сан покачал головой.

– Бесполезно.

Телефон зазвонил в третий раз. Теперь уже никто не спешил отвечать. Мы все смотрели на черный аппарат, который дребезжал и вибрировал на стойке, словно одержимый. Звук казался зловещим, неестественным.

– Да ответьте же кто-нибудь! – не выдержала Кори.

Я встал, подошел к телефону и поднял трубку. Прижал ее к уху. Первое, что я услышал – это шум. Густой, плотный белый шум, похожий на рев водопада или на звук ненастроенного радиоприемника. Статика. Но сквозь эту статику, где-то на самой границе слышимости, пробивалось что-то еще. Не голос. Скорее… шепот. Множество шепчущих голосов, сливающихся в один неразборчивый гул. Они говорили быстро, накладываясь друг на друга, словно толпа призраков пыталась что-то сообщить одновременно. Я не мог разобрать ни слова, но само звучание этого шепота вызывало первобытный ужас. Было в нем что-то нечеловеческое, неправильное.

– Алло? – сказал я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Кто это?

Шепот на мгновение стих, сменившись резким треском, похожим на разряд электричества. А потом… я услышал слово. Одно слово, произнесенное искаженным, булькающим голосом, тем самым, что слышал Судзуки-сан. Оно прозвучало прямо у меня в ухе, ледяное и острое:

– Трещина…

И связь оборвалась. В трубке остался только ровный, короткий гудок отбоя. Я медленно положил трубку на место. Рука дрожала.

– Что там было? – спросила Кори. Ее лицо было бледным.

– Шум. Шепот. И… – я замялся, не зная, как объяснить. – Голос сказал одно слово. «Трещина».

Кори резко выдохнула. Судзуки-сан замер с тряпкой в руке, глядя на меня расширившимися глазами. Слово повисло в воздухе бара, тяжелое и зловещее. То самое слово, которое так часто повторял Октав. Слово, которое теперь вернулось к нам из статики, из белого шума, из голоса, которого не должно было существовать. Телефон молчал. Но тишина, воцарившаяся после звонка, была хуже любого шума. Она была насыщена тем, что мы услышали. Присутствием чего-то, что говорило о трещинах из места, откуда не должны звонить телефоны. Я посмотрел на свои руки. Они были ледяными, как будто я держал не телефонную трубку, а кусок льда. Или прикасался к чему-то мертвому.

Часть 1.6: Пыль и Лицо на Стойке

После третьего звонка атмосфера в «Пятничном Слоне» изменилась окончательно. Это было уже не просто напряжение или тревога. Это был страх. Липкий, иррациональный страх, который просачивался сквозь половицы, сочился из стен, оседал на поверхностях вместе с пылью. И сама пыль… я вдруг посмотрел на нее по-другому.

Раньше она казалась мне лишь свидетельством времени, частью меланхоличного очарования этого места. Теперь же она выглядела зловеще. В тусклом свете лампы над стойкой пылинки, кружащиеся в воздухе, больше не напоминали медленный танец. Они казались живыми, какими-то… наблюдающими. Словно мириады крошечных глаз следили за нами из полумрака.

Я тряхнул головой, пытаясь отогнать нелепое ощущение. Паранойя. Просто нервы расшатались после звонка. Но взгляд упал на стойку, на то место, куда пролилось немного виски из моего первого стакана и где капля конденсата оставила мокрый след. Пятно подсохло, но контуры его остались. И сейчас, при определенном угле зрения, под этим специфическим освещением, оно… оно напоминало лицо. Искаженное, перекошенное гримасой боли или ужаса. Глазницы – два темных провала, рот – кривая линия. Я моргнул. Наваждение. Просто игра света и тени на темном дереве. Но когда я посмотрел снова, лицо никуда не делось. Оно смотрело на меня со стойки, безмолвное и жуткое. Я незаметно провел по пятну рукавом. Изображение смазалось, но не исчезло совсем, словно въелось в саму структуру дерева. Я почувствовал, как по шее скользнул холодок. И это был не просто нервный озноб. Это был реальный холод.

Я посмотрел на Кори, на Судзуки-сана. Они, казалось, ничего не заметили. Кори курила, глубоко затягиваясь, ее взгляд был устремлен на телефон. Судзуки-сан методично расставлял бутылки на полке. Но воздух вокруг меня ощутимо похолодел. Словно кто-то открыл невидимую дверь в ледник. Дыхание вырвалось изо рта легким облачком пара. В баре не было сквозняков. Окна были плотно закрыты, дверь тоже. Откуда этот холод? Он был локальным, ощущался только здесь, вокруг моего стула. Я потер руки, пытаясь согреться. Ощущение было крайне неприятным, неестественным. Словно само пространство вокруг меня теряло тепло, высасываемое чем-то невидимым.

И тут я услышал звук. Тихий скрип сверху. Как будто кто-то прошелся по полу на втором этаже. Но в «Пятничном Слоне» не было второго этажа. Над баром была старая, заброшенная квартира, куда никто не поднимался уже много лет. Лестница туда была заколочена. Я посмотрел на потолок. Темные балки, паутина в углах. Ничего необычного. Но скрип повторился. Более отчетливо. Шаги. Медленные, тяжелые шаги над головой. Мое сердце заколотилось.

– Вы слышали? – прошептал я, поворачиваясь к Кори.

Она прислушалась, нахмурившись.

– Что?

– Шаги. Наверху.

Она покачала головой.

– Там никого нет. Потолок скрипит от старости. Или крысы.

Но это не было похоже на скрип старого дерева или возню грызунов. Это были именно шаги. Чьи-то шаги. Там, где никого не могло быть. Я снова посмотрел на потолок. И мне показалось, что тень в углу, там, где балка соединялась со стеной, шевельнулась. Сгустилась, приняла на мгновение очертания чего-то высокого и сутулого. Потом снова стала просто тенью. Я заставил себя отвести взгляд. Мое воображение разыгралось. Пыль, лицо на стойке, холод, шаги, тени… Все это было слишком похоже на дешевый фильм ужасов. Но страх был настоящим. Первобытный ужас перед необъяснимым, перед тем, что нарушает привычный порядок вещей. Бар «Пятничный Слон» всегда был моим убежищем, местом, где время текло медленно и ничего не происходило. Теперь же он превращался в нечто иное. В ловушку? В сцену для разыгрывающегося кошмара?

Я посмотрел на Судзуки-сана. Он стоял неподвижно, глядя куда-то в пространство перед собой. Выражение его лица было странным – не испуганным, но… настороженным. Словно он тоже чувствовал это изменение, это вторжение чего-то чуждого. Словно он знал больше, чем показывал. Я снова почувствовал ледяное дыхание на своей шее. Обернулся. Никого. Только пустые стулья и тени, которые казались гуще, чем обычно. Что-то было здесь. В этом баре. Что-то невидимое, холодное и наблюдающее. И оно было связано с Октавом. С его исчезновением. С трещиной, о которой он говорил. И оно начало проявлять себя.

Часть 1.7: Бегство к Морю, Бегство от Себя

– Пойдем отсюда, – внезапно сказала Кори, резко затушив сигарету в пепельнице. Ее голос был твердым, решительным. – Я не могу здесь больше находиться. Воздух… он душит.

Я был согласен. Атмосфера в баре стала невыносимой. Страх, холод, необъяснимые звуки, ощущение чьего-то невидимого присутствия – все это давило, сжимало грудь. «Пятничный Слон» перестал быть убежищем. Он стал эпицентром чего-то неправильного, зловещего.

Мы встали. Судзуки-сан молча наблюдал за нами. Я бросил на стойку несколько купюр – больше, чем обычно. Не хотелось задерживаться ни на секунду. Бармен кивнул, не пересчитывая. В его глазах я на миг уловил что-то похожее на… сочувствие? Или предостережение? Мы вышли из бара, толкнув тяжелую дубовую дверь. Колокольчик звякнул на прощание, на этот раз как-то глухо, словно нехотя отпуская нас. Переулок встретил нас сырой прохладой и запахом мокрого асфальта. Дождь прекратился, но небо было затянуто низкими, свинцовыми тучами. Мы пошли не в сторону оживленных улиц, а в противоположном направлении – туда, где город сходил на нет, уступая место порту и морю. Мы шли молча, погруженные каждый в свои мысли, но объединенные общим чувством – желанием уйти как можно дальше от бара, от той гнетущей атмосферы, что воцарилась в нем. Шаги гулко отдавались в пустом переулке. Фонари отбрасывали на мокрый асфальт размытые желтые пятна света, в которых плясали тени. Мне казалось, что эти тени следуют за нами, вытягиваются, пытаются схватить за пятки. Я оглянулся. Никого. Только пустая улица и темные окна домов. Но ощущение преследования не проходило.

Мы вышли на набережную. Ветер с моря ударил в лицо, резкий и соленый. Он принес с собой шум прибоя – могучий, ровный гул, который перекрывал все остальные звуки. Море было темным, почти черным, лишь у берега волны взрывались белой пеной, разбиваясь о гранитные плиты. Воздух здесь был другим – чистым, свежим, но в то же время диким и необузданным. Он смывал липкий страх, принесенный из бара, но заменял его другим чувством – ощущением собственной незначительности перед лицом стихии. Мы подошли к самой кромке воды, туда, где заканчивались плиты и начинались скользкие камни, покрытые водорослями. Волны шипели у наших ног, откатываясь назад, чтобы снова набежать с новой силой.

– Мы должны бежать, – сказала Кори, перекрикивая шум волн. Ее рыжие волосы метались на ветру.

– Бежать? Куда? – спросил я.

– Подальше отсюда. От этого города. От всего, что связано с… ним. С тем, что началось после его ухода.

– Ты думаешь, это поможет? Думаешь, можно убежать от… этого? От того, что звонило по телефону? От того, что было в баре?

Она посмотрела на темную воду, на бесконечный горизонт, где небо сливалось с морем в одну непроглядную массу.

– Не знаю, – призналась она. Голос ее звучал устало. – Но оставаться здесь – значит ждать, пока оно нас поглотит. Точно так же, как оно поглотило Октава. Мы должны двигаться. Искать ответы. Или хотя бы безопасное место.

– А если безопасных мест больше нет? – спросил я тихо, почти про себя. – Если та «трещина», о которой он говорил, проходит не где-то там, а прямо сквозь нас? Если то, от чего мы пытаемся убежать, находится внутри?

Кори обернулась ко мне. Ветер трепал ее плащ. В свете далекого портового фонаря ее лицо казалось бледным и измученным.

– Возможно, – сказала она. – Возможно, мы бежим от самих себя. От той части нас, которая помнит Октава, которая была с ним связана. От той части, к которой теперь тянется оно. Но даже если так, стоять на месте – худший вариант. Это как ждать прилива, стоя по колено в воде.

Она была права. Стоять на месте, ждать в пыльном баре, пока страх окончательно не парализует, было нельзя. Даже если бегство – это иллюзия. Даже если мы несем свой кошмар с собой, как улитка свой домик. Движение давало хотя бы видимость контроля, надежду на изменение. Мы помолчали, слушая рев моря. Волны накатывали и отступали, смывая следы на песке, если бы он здесь был. Море было вечным движением, вечным изменением, и одновременно – вечным постоянством. Оно было равнодушно к нашим страхам, к нашим поискам, к нашим потерям. Оно просто было.

– Хорошо, – сказал я наконец. – Уедем. Куда?

– У Октава были записи… координаты… какой-то заброшенной лаборатории, где он работал когда-то. Может, там? Может, там мы найдем что-то, что поможет понять? Или хотя бы спрятаться?Заброшенная лаборатория Октава. Звучало не слишком обнадеживающе. Скорее, как еще один шаг вглубь кроличьей норы. Но это был хоть какой-то план. Направление. Вектор движения прочь от парализующего ужаса «Пятничного Слона».

– Ладно, – кивнул я. – Поехали туда.

Мы повернулись и пошли обратно, прочь от моря, навстречу темным улицам города. Ветер дул нам в спину, подталкивая вперед. Но ощущение того, что мы бежим не только от чего-то, но и к чему-то, возможно, еще более страшному, не покидало меня.

Часть 1.8: Отсутствие как Присутствие

Пока мы шли обратно по пустынным улицам, направляясь к вокзалу, чтобы сесть на первый же ночной поезд, идущий в сторону тех координат, что были у Кори, мысли об Октаве снова наполнили голову. Но теперь это были не просто воспоминания или сожаления. Это было нечто иное, более сложное и тревожное. Его отсутствие – физическое, неоспоримое – ощущалось не как пустота, а как активное, давящее присутствие. Словно вакуум, который не просто пуст, а обладает силой всасывания, искажая пространство вокруг себя. Кори, шагавшая рядом, видимо, думала о том же.

– Странно, правда? – сказала она тихо, нарушив долгое молчание, нарушаемое лишь нашими шагами и отдаленным гулом ночного города. – Когда он был здесь, он часто казался… далеким. Вечно погруженный в свои теории, в свои миры. Иногда я смотрела на него и думала: он вообще здесь, со мной, или витает где-то в своих мультивселенных? А теперь, когда его нет… он повсюду. В каждом скрипе половицы, в каждой тени, в каждом телефонном звонке.

Я понимал, о чем она. Это было похоже на фантомную боль – конечности нет, но она болит, напоминает о себе постоянно. Октав исчез, но его «след», как выразился бы какой-нибудь философ-постструктуралист, отпечатался на всем, к чему он прикасался, на всех, кого он знал. И этот след был не просто пассивным отпечатком. Он был активен. Он вибрировал. Он притягивал… что-то. То, что говорило о трещинах из телефонной трубки.

– Это как в тех его теориях… – пробормотал я, пытаясь ухватить ускользающую мысль. – Он читал какого-то француза… Деррида? Что-то про то, что смысл рождается не из присутствия, а из отсутствия, из различия. Что слово «собака» означает «собаку» только потому, что оно не «кошка» и не «стол».

Кори кивнула.

– Да, он постоянно цитировал его. Говорил, что реальность – это текст, полный стираний и отсылок к тому, чего нет. Что «присутствие» – это иллюзия, создаваемая игрой отсутствий. – Она усмехнулась горько. – Кажется, он сам решил стать таким вот «отсутствием», чтобы доказать свою теорию. Стер себя из текста нашей жизни.

– Но стирание оставило дыру, – добавил я. – И теперь через эту дыру лезет что-то еще. Что-то, что использует его отсутствие как… портал? Как точку входа?

Эта мысль была пугающей. Что если Октав, пытаясь деконструировать реальность, сам стал инструментом для чего-то, что хотело войти в наш мир? Что если его исчезновение было не просто уходом, а… открытием двери? И теперь эта дверь осталась незапертой, и сквозь нее просачивается холод, статика и шепот из ниоткуда. Мы шли мимо темных витрин магазинов. В одной из них, в отражении стекла, я на мгновение увидел три фигуры вместо двух. Третья – высокая, неясная тень – шла чуть позади нас. Я резко обернулся. Улица была пуста. Лишь ветер гонял по тротуару опавшие листья и обрывки бумаги. Наваждение. Снова. Или нет? Может быть, тень Октава – его активное отсутствие – действительно следовала за нами? Не как призрак, а как… поле? Искажение реальности, которое мы несем с собой?

– Он всегда хотел быть больше, чем просто человеком, – сказала Кори, словно прочитав мои мысли. – Хотел стать идеей. Мифом. Может, у него получилось? Только цена оказалась слишком высокой. И платить приходится нам.

Мы подошли к вокзалу. Старое здание из темного кирпича, гулкое и пустынное в этот поздний час. Несколько сонных фигур дремали на скамейках. Расписание поездов на большом табло светилось неясными названиями станций, похожих на заклинания. Мы купили билеты на ближайший поезд, идущий примерно в нужном нам направлении. Куда именно приведут координаты Октава, мы не знали. Но это было уже не важно. Главное – уехать из этого города, от бара, от телефона, от ощущения присутствия того, кого нет. Хотя я все больше подозревал, что от этого нельзя уехать. Что отсутствие Октава теперь – часть нас. Часть мира. И оно будет преследовать нас, куда бы мы ни отправились. Оно стало тем самым слоном в комнате, который не просто занимает место, а ломает мебель и стены. И мы только что решили поехать прямо в его клетку – в заброшенную лабораторию, где он, возможно, и открыл свою трещину. Гениальный план.

Часть 1.9: Камень под Половицей

Прежде чем отправиться на вокзал, мы решили заскочить обратно в бар – не для того, чтобы выпить на дорожку, боже упаси, а чтобы забрать кое-какие вещи. У Кори там осталась сумка с записями Октава, теми самыми, с координатами. У меня – пара книг, которые я читал, да и просто хотелось убедиться, что мы ничего важного не оставляем в этом месте, которое внезапно стало враждебным. Возвращаться было жутко. Переулок казался еще темнее, а дверь «Пятничного Слона» – похожей на пасть какого-то доисторического существа. Мы толкнули ее с опаской. Колокольчик звякнул тихо, почти виновато. Внутри было пусто. Судзуки-сан исчез. Бар был погружен в полумрак и тишину, но тишина эта была тяжелой, давящей, как перед грозой. Лампа над стойкой тускло горела, освещая ряды бутылок и тот самый телефонный аппарат, который теперь казался зловещим артефактом. Пятно на стойке, похожее на лицо, никуда не делось. Холод, кажется, рассеялся, но ощущение чужого присутствия осталось. Словно кто-то затаился в тенях, наблюдая за нами. Мы быстро собрали свои вещи. Кори нашла свою сумку под стойкой. Я сунул в карман плаща томик Кафки. Мы уже собирались уходить, как вдруг Кори споткнулась. Ее каблук зацепился за что-то на полу у стойки.

– Черт! – выругалась она, едва не упав.

Я посмотрел вниз. Одна из половиц у самого ее основания была чуть приподнята, образуя небольшой порожек. Странно, я никогда раньше этого не замечал. И Кори, кажется, тоже.

– Осторожнее, – сказал я. – Пол совсем старый.

Кори наклонилась, чтобы поправить половицу. И вдруг замерла.

– Погоди… – прошептала она. – Она… шатается.

Она осторожно потянула край половицы вверх. Та легко поддалась, открывая темный прямоугольник подполья. Оттуда пахнуло сыростью, землей и еще чем-то – слабым, едва уловимым запахом, похожим на озон или статическое электричество.

– Что там? – спросил я, тоже наклоняясь.

Внутри было темно, но что-то… блеснуло? Нет, не блеснуло. Скорее, поглотило свет. Прямо под отверстием лежал предмет. Небольшой, округлый, абсолютно черный. Он казался неестественно темным, словно дыра в пространстве, поглощающая падающий на нее свет. Кори протянула руку, но тут же отдернула ее.

– Холодный, – прошептала она. – Ледяной.

Я набрался смелости и осторожно коснулся предмета кончиками пальцев. Холод был мгновенным и пронизывающим, гораздо сильнее, чем тот, что я ощущал ранее в баре. Он прошел сквозь кожу, добрался до костей. Предмет был гладким, идеально гладким, без единой шероховатости, словно отполированный миллионами лет в морских глубинах. Но это был не камень. Вернее, не обычный камень. Он был тяжелым для своего размера, и от него исходила… вибрация? Едва ощутимая, низкочастотная дрожь, которая отдавалась в кончиках пальцев. И еще было ощущение. Странное, иррациональное чувство притягивающей пустоты. Словно этот черный объект был якорем, удерживающим что-то невидимое. Или, наоборот, точкой утечки, через которую из нашего мира уходит тепло и свет.

– Что это? – спросил я шепотом, не решаясь взять его в руки.

– Не знаю, – ответила Кори так же тихо. – Но… это не просто камень. Я чувствую. Он… живой? Нет, не живой. Но и не мертвый. Что-то другое.

Мы смотрели на черный объект, лежащий в темном подполье, как завороженные. Откуда он здесь? Кто его сюда положил? Октав? Судзуки-сан? Или он появился сам по себе, как материализация того ужаса, что начал просачиваться в бар? Этот гладкий, холодный, вибрирующий кусок абсолютной черноты казался ключом ко всему происходящему. Физическим воплощением той «трещины», о которой говорил Октав и шептал голос из телефона. И он лежал здесь, под половицей бара, словно мина замедленного действия. Или как приманка. Что делать? Оставить его здесь? Забрать с собой? Оба варианта казались одинаково опасными. Оставить – значит позволить ему и дальше излучать свой холод и притягивать неизвестно что. Забрать – значит взять этот источник опасности с собой, нести его, как проклятие. Кори посмотрела на меня. В ее глазах был тот же вопрос.

– Мы не можем его здесь оставить, – сказала она наконец. – Если это связано с Октавом, с тем, что происходит… мы должны его забрать. Может, это поможет понять. Или защититься.Она достала из сумки платок, осторожно обернула им черный предмет и подняла его. Даже сквозь ткань я чувствовал исходящий от него холод. Кори положила сверток в сумку, туда, где лежали записи Октава. Черный камень рядом с координатами. Символично. И страшно. Мы быстро поставили половицу на место. Она встала ровно, скрыв темную пустоту подполья. Но мы оба знали, что там теперь пусто. Холодный, вибрирующий артефакт был с нами. Мы уходили из «Пятничного Слона» уже не просто спасаясь бегством. Мы уносили с собой часть его тайны, его ужаса. И эта часть была тяжелой и ледяной.

Часть 1.10: Билет в Один Конец из Тишины

Мы стояли на перроне ночного вокзала. Холодный ветер гулял под высоким сводчатым потолком, шевелил обрывки объявлений на стенах, пахнущих угольной пылью и креозотом. Наш поезд – длинная темная змея с тускло светящимися окнами – стоял у платформы, тихо шипя паром, словно усталое мифическое чудовище, готовое унести нас в неизвестность. Людей было мало. Несколько сонных пассажиров с чемоданами, проводница в строгой форме у входа в наш вагон, пара бездомных, греющихся у вентиляционной решетки. Атмосфера была гнетущей, полной предчувствий и невысказанных прощаний. Мы молчали. После находки черного камня слова казались ненужными, бессильными. Ощущение реальности происходящего пошатнулось окончательно. Бар, телефонные звонки, холод, шаги наверху, камень под половицей – все это сплеталось в тугой узел иррационального кошмара, из которого мы теперь пытались вырваться, сев в этот ночной поезд. Но было ли это бегством? Или лишь сменой декораций в том же самом спектакле ужасов? Я посмотрел на Кори. Она стояла, крепко прижимая к себе сумку, в которой лежали записи Октава и холодный черный артефакт. Ее лицо было напряженным, взгляд устремлен куда-то вдаль, сквозь рельсы и огни семафоров. Она тоже чувствовала это – мы не просто уезжали. Мы пересекали границу. Переходили из мира привычной, хоть и тоскливой, рутины в мир, где действуют другие законы. Мир Октава. Мир трещин и говорящей статики. И обратной дороги могло не быть.

Решение уехать созрело стремительно, под давлением страха и необъяснимых событий в баре. «Пятничный Слон», бывший тихой гаванью, внезапно обнажил свою темную сторону, стал источником угрозы. Оставаться там было равносильно самоубийству – медленному растворению в той вязкой, холодной тишине, что сгущалась вокруг отсутствия Октава. Мы бежали не столько за Октавом, сколько от того, что пришло на его место. От того, что копошилось в трещине, которую он либо нашел, либо создал. Записи с координатами, заброшенная лаборатория – это был лишь предлог, случайный вектор, указывающий направление прочь от эпицентра. Куда он приведет нас на самом деле, мы не знали. Возможно, прямо в пасть чудовищу. Но стояние на месте было невыносимо. Поезд дернулся, издал протяжный гудок, который эхом отразился от сводов вокзала. Проводница махнула рукой, приглашая войти. Мы поднялись по ступенькам в вагон. Внутри пахло пылью, старым деревом и чем-то неуловимо тревожным. Тусклый свет ламп освещал узкий коридор с дверьми купе. Мы нашли свое, вошли и закрыли за собой дверь. Сели напротив друг друга у окна. За стеклом медленно поплыли огни вокзала, перрон, редкие фигуры людей. Поезд набирал ход, унося нас из города, из привычной жизни, из той точки, где реальность дала трещину. Я посмотрел на Кори. Она достала из сумки черный камень, завернутый в платок. Даже на расстоянии я ощущал его холод. Она держала его в руках, словно пытаясь понять его природу, его тайну.

– Как думаешь, что это? – спросил я шепотом.

Она покачала головой.

– Не знаю. Но оно… важное. И опасное. Словно компас, который указывает не на север, а в бездну.

Поезд вырвался из города и помчался сквозь ночную тьму. За окном мелькали неясные пейзажи, деревья-призраки, редкие огоньки далеких домов. Стук колес отбивал монотонный ритм, убаюкивающий и одновременно тревожный. Я откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза. Образ «Пятничного Слона» стоял перед глазами – пыльный, тихий, с лицом на стойке и телефоном, из которого шепчет статика. Мы уехали оттуда. Но уехали ли мы от этого? Или мы просто везем это с собой, как черный камень в сумке Кори? Я чувствовал, что это путешествие – не просто поездка в другой город. Это спуск. Спуск в ту самую трещину, которую так настойчиво искал Октав. И билет у нас был только в один конец. Обратно, в тишину и пыль бара, дороги уже не было. Стук колес отбивал новый ритм. Тре-щи-на. Тре-щи-на. Тре-щи-на…

Глава 2: Дорога Сквозь Статику

Часть 2.1: Поезд в Ночь

Поезд несся сквозь непроглядную темень, разрезая ночь своим монотонным железным ритмом. Стук колес о стыки рельсов превратился в гипнотическую мантру: та-там, та-там, та-там… Звук проникал сквозь стены вагона, сквозь тонкую перегородку нашего купе, впитывался в самую плоть, становился частью внутреннего пульса. Мы сидели друг напротив друга в тусклом свете лампочки над столиком, похожей на усталый глаз циклопа. За окном не было видно ничего, кроме нашего собственного отражения, наложенного на летящую мимо тьму. Иногда мрак прорезали далекие огни – одинокий фонарь у переезда, свет в окне далекого дома, – но они лишь подчеркивали безбрежность окружающей пустоты. Вагон слегка покачивало, он скрипел и постанывал на поворотах, словно старый корабль, плывущий по невидимому морю. Воздух был спертым, пахло пылью, чем-то металлическим и неуловимым ароматом чужих путешествий, чужих надежд и разочарований, впитавшимся в потертую обивку сидений. Было ощущение замкнутости, почти клаустрофобии. Купе казалось тесной коробкой, капсулой, несущейся сквозь враждебное ничто. Или гробом на колесах. Эта мысль была неприятной, и я постарался отогнать ее, но она возвращалась, цепляясь за тревожный стук колес.

Кори дремала, откинув голову на спинку сиденья. Ее лицо в тусклом свете выглядело бледным и беззащитным. Рыжие волосы разметались по плечам. Сумка с записями Октава и черным камнем лежала у нее на коленях, она прижимала ее к себе даже во сне, словно боясь, что ее украдут. Или что содержимое сумки само решит сбежать. Я смотрел на нее и думал о том, как сильно она изменилась. Та беззаботная, немного сумасбродная девушка, которую я знал до исчезновения Октава, исчезла. На ее месте была эта – напряженная, колючая, с вечной тенью страха в глубине глаз. Что она видела там, «где заканчиваются карты»? Какие следы Октава она нашла, и почему они вели «в никуда или во все стороны сразу»? Она не рассказывала подробностей, а я не решался спрашивать. Между нами выросла стена – не вражды, нет, скорее, стена из невысказанных кошмаров, из опыта, который невозможно разделить. И сейчас, в этой тесной коробке поезда, несущегося сквозь ночь, эта стена ощущалась особенно остро. Мы были вместе, но бесконечно одиноки, каждый заперт в своем собственном вагоне страха.

Стук колес. Та-там, та-там… Ритм убаюкивал, но не успокаивал. Он ввинчивался в мозг, подчеркивая ощущение движения в пустоте. Куда мы едем? Координаты Октава – что это за место? Заброшенная лаборатория… Звучит как начало плохого фильма ужасов. Или как декорация для одного из его безумных экспериментов. Что если это ловушка? Что если Октав, или то, что им стало, или то, что пришло через оставленную им трещину, ждет нас там? Эта мысль заставила меня поежиться. Я потер ладони. Они были влажными и холодными. Я достал из кармана пачку сигарет, но тут же убрал ее обратно. Курить в купе было нельзя, а выходить в тамбур, в этот узкий, продуваемый сквозняками коридор, где тени кажутся гуще, а звуки поезда – громче, не хотелось. Я чувствовал себя запертым. Не только в этом купе, но и в самой ситуации. Мы сделали шаг – уехали из бара, сели в поезд. Но было ли это шагом вперед? Или мы просто глубже увязли в той же трясине? Стук колес казался теперь издевательским. Та-там… Ты-там… Ты-там… Словно поезд напоминал мне о моем присутствии в этом кошмаре наяву.

Я посмотрел на сумку Кори. Черный камень. Что это за вещь? Гладкий, холодный, вибрирующий кусок черноты. Артефакт из другого мира? Или просто странный геологический образец? Но его холод, его… неправильность… были слишком реальны. Я вспомнил ощущение ледяного ожога на кончиках пальцев. И ту едва уловимую вибрацию, словно внутри камня билось черное, медленное сердце. Может быть, это и есть та самая «трещина», о которой говорил Октав? Не метафора, а физический объект? Или якорь, удерживающий эту трещину открытой? И мы везем его с собой, к предполагаемому источнику – лаборатории Октава. Идея казалась безумной. Но что в нашей ситуации не было безумным? Сам Октав был безумен. Его идеи были безумны. И мир, который начал просачиваться сквозь оставленные им щели, подчинялся не логике, а кошмару. Возможно, чтобы выжить в этом мире, нужно было принять его правила. Принять абсурд. Принять черный камень как часть новой, искаженной реальности. Я снова посмотрел в окно. Тьма. Абсолютная, непроницаемая тьма. Лишь наше бледное отражение скользило по стеклу. Мне вдруг показалось, что поезд не движется вперед. Что он просто висит в этой темноте, а стук колес – лишь имитация движения, звуковая галлюцинация. Что мы застряли в лимбе, в переходном пространстве между мирами, и эта ночь никогда не кончится. Стало трудно дышать. Я расстегнул воротник рубашки. Воздух в купе казался тяжелым, лишенным кислорода. Кори что-то пробормотала во сне, повернулась, плотнее прижимая к себе сумку. Ее дыхание было ровным, но лоб слегка нахмурен. Какие сны видит она сейчас, в этом поезде, несущемся сквозь статичную тьму? Похожи ли они на мои? Или у каждого из нас свой собственный ад, спроецированный на внутренний экран под монотонный аккомпанемент колес? Та-там, та-там… Ритм бесконечности. Или ритм падения.

Часть 2.2: Коллайдер Снов

Веки сами собой отяжелели. Монотонный стук колес, спертый воздух, нервное напряжение последних часов – все это слилось в вязкую усталость, которая тянула на дно, в сон. Я не сопротивлялся. Реальность была слишком неприятной, слишком пугающей. Возможно, во сне удастся найти временное убежище. Но я ошибся. Сон не принес покоя. Он стал продолжением кошмара, только в иных, более гротескных формах. Я оказался… нигде. В пустоте. Не в той черной пустоте за окном поезда, а в другой – серой, безграничной, лишенной ориентиров. Не было ни верха, ни низа, ни стен, ни горизонта. Только эта бесконечная серость, похожая на пыль, заполнившую вселенную. И тишина. Абсолютная, давящая тишина, от которой закладывало уши. А потом из этой тишины родился звук. Низкий, вибрирующий гул, который нарастал, заполняя собой все пространство, проникая под кожу, заставляя вибрировать кости. И вместе со звуком из серой мглы начали проступать очертания. Гигантские, неправдоподобные конструкции из ржавого металла, спутанных кабелей, стеклянных трубок, по которым текло что-то темное и вязкое. Это было похоже на… коллайдер. Ускоритель частиц. Но не тот чистый, хайтековый образ из научных журналов. Этот коллайдер был монструозным порождением безумного инженера. Он был собран из обломков разных эпох и технологий: паровые котлы соседствовали с квантовыми датчиками, вакуумные лампы – с оптоволокном. И все это было покрыто слоем той же серой пыли, что заполняла пространство.

Я стоял в центре этого чудовищного кольца. Или, вернее, я не стоял, а плыл, невесомый, в этой серой пустоте. Коллайдер гудел все громче, вибрация становилась почти невыносимой. И я увидел его. Октав. Он сидел не за пультом управления – пульта не было. Он сидел верхом на одной из ржавых магнитных катушек, как на троне. Но это был не совсем Октав. Его черты были искажены, словно отраженные в кривом зеркале. Глаза горели лихорадочным, нездоровым огнем. На нем был лабораторный халат, но грязный, рваный, забрызганный чем-то темным. В руках он держал… не приборы. Он держал дирижерскую палочку и самозабвенно дирижировал невидимым оркестром, который исполнял чудовищную какофонию гула, скрежета и воя, исходящего от коллайдера.

– Пора! – крикнул он, и его голос эхом отразился от несуществующих стен. – Начинаем столкновение!

И коллайдер взревел. По стеклянным трубкам с невероятной скоростью понеслись… не частицы. Это были обрывки воспоминаний. Моих. Кори. Октава. Я видел их – яркие, искаженные фрагменты прошлого, летящие навстречу друг другу. Вот Кори смеется на пляже, ее волосы горят на солнце. Вот Октав чертит формулы на запотевшем стекле в «Пятничном Слоне». Вот мое отражение в стакане с виски. Вот темная лужа крови на траве в лагере хиппи. Вот лицо Судзуки-сана, непроницаемое, как маска Но. Вот черный камень, пульсирующий холодом. Эти фрагменты неслись, ускоряясь, искажаясь, растягиваясь, как фигуры на картинах Дали. И они столкнулись. В центре кольца произошел взрыв. Не огненный, нет. Взрыв смысла. Или бессмыслицы. Столкнувшиеся воспоминания породили химер. Уродливые, абсурдные образы, сотканные из несовместимых кусков реальности. Смеющаяся Кори с глазами Судзуки-сана. Октав, чье лицо распадалось на формулы и пятна крови. Черный камень, из которого росло дерево с листьями-окурками. Эти кошмарные порождения столкновения закружились в диком танце внутри коллайдера, а Октав дирижировал этим безумием, хохоча во все горло. Его смех был таким же искаженным и неправильным, как и все вокруг.

– Смотри! – кричал он мне. – Смотри, как рождается новая реальность! Из обломков старой! Из мусора памяти! Мы переписываем текст! Деконструируем бытие!

Но я видел не рождение, а распад. Распад смысла, распад личности, распад самой ткани реальности. Коллайдер был не инструментом созидания, а машиной уничтожения. Он перемалывал прошлое, превращая его в пыль, в хаос, в абсурд. И этот хаос грозил вырваться наружу, за пределы кошмарного кольца. Я почувствовал, как меня затягивает в этот вихрь химер. Серая пустота вокруг начала искажаться, трескаться. Сквозь трещины проглядывала… статика. Тот самый белый шум, что я слышал по телефону. Он нарастал, смешиваясь с гулом коллайдера и безумным смехом Октава. Я закричал. Или попытался закричать. Но звука не было. Только вибрация и нарастающий хаос. Химеры тянули ко мне свои уродливые руки, их беззвучные рты искажались в гримасах. Октав дирижировал все яростнее, его глаза пылали триумфом и безумием. Мир сна рушился, коллайдер распадался на части, статика затапливала все…

Я резко проснулся. Сел на сиденье, тяжело дыша. Сердце колотилось где-то в горле. Рубашка прилипла к спине. Стук колес – та-там, та-там – звучал оглушительно громко. Кори спала напротив, все так же прижимая сумку. Тьма за окном была прежней. Это был всего лишь сон. Кошмар. Но он казался таким реальным. Гул коллайдера все еще отдавался в ушах, а образы химер стояли перед глазами. И ощущение распада, хаоса, вторжения статики… оно осталось. Словно сон был не просто игрой воображения, а… заглядыванием в ту самую трещину? В то место, где Октав проводил свои эксперименты с реальностью и памятью? Я посмотрел на свои руки. Они дрожали. Сон оставил после себя не только страх, но и липкое чувство причастности. Словно я сам был одной из тех частиц, что столкнулись в коллайдере безумия. И что-то во мне треснуло.

Часть 2.3: Лицо как Палимпсест

Поезд продолжал свой монотонный бег сквозь ночь. После кошмара о коллайдере уснуть я больше не мог. Я сидел, вглядываясь в темноту за окном, пытаясь унять дрожь и привести мысли в порядок. Стук колес отбивал свой неизменный ритм, но теперь он казался мне зловещим метрономом, отсчитывающим время до чего-то неотвратимого. Кори по-прежнему спала, но ее сон был беспокойным: она ворочалась, хмурилась, что-то неразборчиво бормотала. Возможно, ей тоже снились кошмары, порожденные общей тревогой и близостью к черному камню в ее сумке. Внезапно поезд начал замедлять ход. Скрип тормозов нарушил гипнотический ритм колес. За окном замелькали редкие огни – не городские, а тусклые, одинокие лампы на столбах. Станция? Но какая? Я не помнил, чтобы на нашем маршруте были остановки посреди ночи в такой глуши. Кори проснулась от смены ритма, села, протирая глаза.

– Где мы? – спросила она сонно.

– Не знаю. Какая-то станция, – ответил я, вглядываясь в темноту. Поезд почти остановился.

И тут дверь нашего купе плавно, без стука, открылась. На пороге стоял человек. Высокий, закутанный в длинный темный плащ, несмотря на относительное тепло в вагоне. На голове – широкополая шляпа, похожая на те, что носят фермеры где-нибудь в Азии, сплетенная из бамбука или соломы. Она низко сидела на голове, почти полностью скрывая верхнюю часть лица в тени. Из-под полей шляпы виднелся только подбородок – острый, решительный – и губы, плотно сжатые в тонкую линию. От него исходило ощущение… странности. Не угрозы, скорее, какой-то потусторонней неправильности. Словно он был здесь и не здесь одновременно. Словно он прошел сквозь стену вагона, а не открыл дверь. Воздух вокруг него казался чуть более разреженным, цвета – чуть более блеклыми.

– Доброй ночи, – произнес он. Голос был тихим, ровным, почти без интонаций. Как будто говорил механизм, имитирующий человеческую речь. – Не помешаю?

Он не стал дожидаться ответа и шагнул внутрь купе. Движения его были плавными, почти кошачьими. Он сел на свободное место рядом со мной, положив на колени руки в темных перчатках. Плащ его зашуршал, как сухие листья. Я почувствовал слабый, едва уловимый запах – не пыли или пота, а чего-то другого. Озона? Или старой бумаги?

– Кто вы? – спросила Кори напряженно, инстинктивно придвигая сумку ближе к себе.

Незнакомец чуть повернул голову в ее сторону. И вот тут началось самое странное. Его лицо. Та часть, что была видна под шляпой, – скулы, нос, область вокруг рта – она… менялась. Это не было резким изменением, скорее, постоянным, едва заметным мерцанием, флуктуацией. Словно смотришь на поверхность воды, по которой идет рябь. Черты плыли, перетекали одна в другую. На мгновение мне показалось, что у него светлые волосы и приплюснутый нос, как у боксера. Но тут же это видение сменилось другим: темные волосы, резкие скулы, нос с горбинкой. Потом снова что-то иное – морщины вокруг глаз, шрам на щеке, тонкие, аристократические черты. Лицо было похоже на палимпсест – старый пергамент, с которого стерли один текст и написали другой, но следы предыдущих слоев все равно проступают. Оно было одновременно ничьим и принадлежащим всем.

– Он… – начала Кори и осеклась, посмотрев на меня с недоумением. – Светловолосый… нос…

– Нет, – возразил я, чувствуя, как по спине ползет холодок. – Темный. С горбинкой.

Мы смотрели друг на друга, потом на незнакомца. Его лицо продолжало мерцать, подстраиваясь или, наоборот, сопротивляясь нашему восприятию. Словно оно не имело собственной стабильной формы, а было лишь отражением наших ожиданий, наших воспоминаний, наших страхов.

– Вы видите то, что хотите видеть, – сказал незнакомец все тем же ровным, механическим голосом. – Или то, что вам позволяют видеть. Лицо – это лишь маска. Набор знаков, который мы привыкли считывать определенным образом. Но что, если знаки лгут? Что, если означающее оторвалось от означаемого?

Его слова были странными, философскими, но в контексте мерцающего лица они звучали зловеще. Он говорил о нестабильности идентичности, о деконструкции самого понятия «лицо», «личность». И он сам был живым воплощением этой деконструкции.

– Кто вы такой? – повторил я, стараясь придать голосу твердость.

Он чуть наклонил голову, поля шляпы скрыли его лицо почти полностью. Осталась видна лишь тонкая линия губ, которая изогнулась в подобии улыбки. Но улыбка эта была лишена тепла, она была такой же мерцающей и нестабильной, как и его черты.

– Я? – переспросил он. – Можно сказать, я наблюдатель. Или пассажир. Просто пассажир этого поезда, как и вы. – Он сделал паузу, и в тишине снова стал слышен слабый запах озона. – А можно сказать, что я – эхо. Эхо того, что случилось. Или того, что еще случится. Зависит от точки зрения. А точки зрения, как известно, весьма ненадежная штука. Особенно в этом поезде. На этом маршруте.

Его слова повисли в воздухе, тяжелые, как неразорвавшийся снаряд. Он говорил загадками, но в этих загадках чувствовалась скрытая угроза. И знание. Он знал что-то о нас, о нашем путешествии, о том, что нас ждет. Этот безликий, мерцающий наблюдатель в бамбуковой шляпе был не случайным попутчиком. Он был частью того кошмара, в который мы погружались. Предвестником? Проводником? Или самим ужасом, принявшим человекоподобную форму? Я посмотрел на Кори. Она сидела неподвижно, сжав кулаки, ее глаза были прикованы к лицу незнакомца, которое продолжало свою тихую, жуткую трансформацию. Страх смешивался с недоумением и каким-то болезненным любопытством. Кто он? И что ему нужно от нас?

Часть 2.4: Квантовая Неопределенность Личности

Тишина в купе стала плотной, почти осязаемой. Стук колес снаружи казался далеким и нереальным. Все внимание было сосредоточено на фигуре в бамбуковой шляпе, на его мерцающем лице и тихом, ровном голосе, который продолжал звучать в напряженной тишине.

– Вы говорили о частицах, – сказал он, поворачивая голову то ко мне, то к Кори, и каждый раз его черты неуловимо менялись, подстраиваясь под наш взгляд или бросая ему вызов. – О квантовой неопределенности. О том, что частица может быть в нескольких местах одновременно, пока ее не измерили. Забавная концепция. Применимая не только к микромиру.

– Что вы имеете в виду? – спросила Кори. Ее голос дрожал, но она старалась держаться твердо.

– Личность, – ответил Наблюдатель. – Разве она не похожа на квантовую частицу? Набор потенциальных состояний, воспоминаний, желаний, страхов. Кем вы были вчера? Кем будете завтра? Вы уверены, что это один и тот же «вы»? А если множество? Множество версий вас самих, существующих одновременно в поле возможностей, пока какой-то внешний наблюдатель – или внутренний цензор – не произведет «измерение», не зафиксирует вас в одном конкретном состоянии?

Его слова звучали как лекция по популярной физике, смешанной с экзистенциальной философией, но в его исполнении они приобретали зловещий оттенок. Он говорил о нестабильности «я», о текучести идентичности, и его собственное лицо было тому наглядным подтверждением.

– Вы сводите все к физике? К уравнениям? – спросил я. Мне вспомнились теории Октава, его попытки описать реальность формулами.

Наблюдатель издал тихий звук, похожий на смешок, но лишенный веселья.

– Уравнения – это тоже знаки. Язык. Удобный для описания определенных аспектов реальности. Но не сама реальность. Реальность… она всегда ускользает от описания. Она – как мое лицо. Мерцает. Сопротивляется фиксации. Октав это понимал. Или думал, что понимал.

При упоминании имени Октава мы с Кори напряглись. Значит, он действительно знал.

– Вы знали Октава? – спросил я прямо.

– Знал ли я его? – Наблюдатель чуть наклонил голову, словно взвешивая слово «знал». – Смотря что вы вкладываете в это понятие. Я наблюдал за ним. За его… экспериментами. За его попытками прорваться сквозь ткань. Он был… амбициозен. И неосторожен. Он задавал правильные вопросы, но искал ответы не там. Или не так.

– Где он сейчас? – голос Кори сорвался.

– Сейчас? – Наблюдатель снова усмехнулся своей безрадостной усмешкой. – «Сейчас» – тоже очень относительное понятие. Особенно для Октава. Он хотел выйти за пределы линейного времени. Хотел объять все возможности сразу. Стать тем самым квантовым наблюдателем для самого себя. Боюсь, он… немного увлекся. Растворился в суперпозиции состояний.

– Что это значит? Он жив? Мертв? – настаивала Кори.

– Жив? Мертв? – передразнил Наблюдатель. – Слишком… бинарно. Слишком просто. Октав пытался преодолеть эти оппозиции. Он искал «третье состояние». То самое, что находится между. В трещине. Возможно, он его нашел. Но трещина имеет свойство затягивать. Она не любит, когда в нее заглядывают. Она предпочитает сама смотреть на тебя.

Его слова были туманными, метафоричными, но от них веяло холодом. Он не давал прямых ответов, но рисовал картину чего-то ужасного. Октав не просто исчез. Он попал в ловушку собственных теорий, растворился в том хаосе, который пытался понять или контролировать. И теперь он застрял где-то «между», в «трещине», в состоянии, которое хуже смерти.

– Но вы… вы можете помочь? Вы знаете, как его найти? Как его вернуть? – спросил я, хотя надежды почти не было.

Наблюдатель медленно покачал головой. Поля шляпы качнулись, скрывая и открывая новые вариации его лица.

– Вернуть? Зачем? То, что ушло в трещину, уже не будет прежним. Возвращаются только… эхо. Искаженные отражения. Фрагменты. Как те химеры из вашего сна, – добавил он, посмотрев прямо на меня.

Я вздрогнул. Он знал о моем сне? Как? Он читает мысли? Или сон был не просто сном, а чем-то большим – проекцией, посланием из той реальности, где обитает Наблюдатель?

– Я не могу его «вернуть», – продолжал он ровным голосом. – Я могу лишь указать направление. Но путь придется пройти вам самим. И цена может оказаться высокой. Вы готовы заплатить? Готовы столкнуться не с Октавом, которого вы помните, а с тем, чем он стал? С эхом из трещины?

Он смотрел на нас – вернее, его мерцающее лицо было обращено к нам. Вопрос повис в воздухе купе, тяжелый, как черный камень в сумке Кори. Готовы ли мы? К чему? К встрече с чудовищем, в которое превратился наш друг? К погружению в безумие, которое его поглотило? К тому, чтобы самим стать частью этого кошмара? Я не знал ответа. Я посмотрел на Кори. Ее лицо было бледным, но в глазах горела решимость. Она уже прошла через свой ад, и, кажется, была готова идти дальше. Но я? Был ли я готов? Наблюдатель ждал. Время в купе снова сгустилось, стало вязким. Стук колес отошел на задний план. Остались только мы трое и невысказанный ответ, который мог изменить все.

Часть 2.5: Октав в Отражении

Я сидел, парализованный вопросом Наблюдателя и тем ужасом, который сквозил в его словах и мерцал в его несуществующем лице. Готов ли я? Готов ли столкнуться с тем, во что превратился Октав? Готов ли заплатить цену, о которой говорил этот безликий посланник из трещины? Мысли метались в голове, как испуганные птицы. Часть меня хотела крикнуть «нет», выбежать из этого купе, из этого поезда, попытаться вернуться к прежней жизни, какой бы серой и бессмысленной она ни была. Но другая часть – та, что была связана с Октавом, с Кори, та, что уже заглянула в бездну в баре и во сне – понимала, что пути назад нет. Трещина уже прошла сквозь нас. Мы были отмечены. Игнорировать это было невозможно. Я перевел взгляд на окно, на темное стекло, отражавшее тусклый свет лампы и наши силуэты. И замер. Мое собственное отражение смотрело на меня испуганными глазами. Отражение Кори было напряженным и бледным. А вот отражение Наблюдателя… оно было другим. В стекле я видел не мерцающее, неопределенное лицо под бамбуковой шляпой. Я видел… Октава. Не того Октава, которым он стал, по словам Наблюдателя, – не эхо из трещины. А того Октава, которого я помнил. Молодого, с горящими глазами, с его обычной кривоватой улыбкой. Он сидел на месте Наблюдателя, в его плаще и шляпе, и смотрел прямо на меня из зазеркалья. И в его взгляде была… мольба? Предупреждение? Я резко обернулся к Наблюдателю. Его лицо все так же мерцало, скрытое тенью от шляпы. Ничего похожего на Октава. Я снова посмотрел в окно. Отражение Октава все еще было там. Он медленно покачал головой, словно говоря «не верь», «не иди туда». А потом его изображение исказилось, пошло рябью, как будто поверхность стекла стала водой. Улыбка сползла с лица, глаза наполнились ужасом. Черты начали таять, смешиваться, превращаясь в ту самую гримасу боли, что я видел на пятне на стойке бара. А затем отражение снова стабилизировалось, и на месте Октава опять был лишь смутный силуэт Наблюдателя под шляпой.

Мое сердце бешено колотилось. Что это было? Галлюцинация? Игра света и моего воспаленного воображения? Или… окно было не просто стеклом, а еще одним зеркалом, еще одной поверхностью, отражающей не физическую реальность, а что-то иное – желания, страхи, фантомы прошлого? Может быть, Октав действительно пытался связаться со мной, предупредить? Или это была очередная ловушка Наблюдателя, еще одна иллюзия, призванная сбить нас с толку, запутать? «Вы видите то, что хотите видеть. Или то, что вам позволяют видеть», – сказал он. Что мне «позволили» увидеть сейчас? Образ старого друга, взывающего о помощи? Или образ жертвы, предупреждающей об опасности? Голова шла кругом. Реальность расслаивалась, множилась, отражаясь в кривых зеркалах сознания. Где правда, а где ложь? Кому верить? Безликому Наблюдателю с мерцающим лицом? Или призрачному отражению в оконном стекле?

– Что вы видели? – тихий голос Наблюдателя вернул меня в купе. Он смотрел на меня, и мне показалось, что в его меняющихся чертах на миг промелькнуло что-то похожее на любопытство. Или насмешку.

– Ничего, – солгал я. – Просто… отражение.

Но он знал. Я был уверен, что он знал, что я видел. Он был наблюдателем не только за Октавом, но и за нами. Он видел наши страхи, наши сомнения, наши тайные надежды. И он играл на них.

– Отражения могут быть обманчивы, – сказал он медленно. – Особенно здесь. На границе. Стекло иногда становится тонким. И сквозь него можно увидеть… не то, что ожидаешь. Иногда – прошлое. Иногда – возможное будущее. А иногда – просто пустоту, которая смотрит в ответ. – Он сделал паузу. – Октав любил зеркала. Он считал их порталами. Но он забыл, что порталы работают в обе стороны.

Еще одна загадка. Еще одно предостережение. Или еще одна манипуляция? Я чувствовал себя пешкой в чужой игре, правила которой мне были неизвестны. Игроком был этот Наблюдатель. Или Октав. Или сама трещина. А мы с Кори были лишь фигурами, которые двигали по доске, приближая к неизбежному мату. Я посмотрел на Кори. Она тоже выглядела растерянной, словно почувствовала мое смятение или увидела что-то свое в этом проклятом окне.

– Так что? – голос Наблюдателя стал настойчивее. – Ваш ответ? Вы готовы идти дальше? Готовы заглянуть в зеркало Октава?

Я глубоко вздохнул. Выбора не было. Или был, но он означал сдаться, позволить страху победить, остаться в этом лимбе навсегда. Отражение Октава, каким бы оно ни было – предупреждением или иллюзией, – напомнило мне о том, с чего все началось. О дружбе, о поиске, о той искре безумного любопытства, что горела в Октаве и которая, возможно, тлела и во мне.

– Да, – сказал я твердо, глядя прямо в мерцающую тень под шляпой Наблюдателя. – Мы готовы.

Кори кивнула, подтверждая мои слова. На ее лице отразилась мрачная решимость. Наблюдатель молчал несколько секунд. Затем он медленно кивнул, словно принимая наше решение.

– Хорошо, – сказал он. – Тогда слушайте…

Часть 2.6: Станция «Нигде»

Не успел Наблюдатель начать свой рассказ, как поезд снова дернулся и с резким скрежетом окончательно остановился. Мы замерли, прислушиваясь. За окном была все та же непроглядная тьма, но теперь ее нарушал тусклый свет нескольких фонарей на высоченных, ржавых столбах. Станция. Но какая-то странная, мертвая. Не было видно ни здания вокзала, ни других построек, ни людей. Только голая, пустая платформа из потрескавшегося бетона, уходящая в темноту в обе стороны. И тишина. Гнетущая, неестественная тишина после долгого стука колес. Словно мы прибыли на край света. Или за край.

– Это ваша остановка, – сказал Наблюдатель все тем же ровным голосом.

– Здесь? – удивилась Кори. – Но… что это за место? Его нет на карте.

– Карты лгут, – ответил он. – Особенно те, что описывают привычный мир. Есть места, которые существуют между линиями, между станциями. Узлы. Перекрестки. Места силы. Или места слабости. Зависит от того, кто смотрит. Октав бывал здесь. Он искал… точки входа.

Он встал, его длинный плащ зашуршал. Он подошел к двери купе и открыл ее. Из коридора пахнуло холодом и чем-то еще. Странным, неприятным запахом. Смесью гари, сырости и чего-то сладковатого, тошнотворного, как запах гниения.

– Вам сюда, – сказал он, указывая на выход из вагона.

– Но… куда идти? Здесь ничего нет, – запротестовал я. Мысль о том, чтобы выйти из относительной безопасности поезда на эту пустынную, зловещую платформу посреди ночи, вызывала дрожь.

– Идите по платформе, – Наблюдатель указал в темноту рукой в перчатке. – До конца. Там найдете то, что вам нужно. Или то, что нужно ему.

– А вы? Вы не пойдете с нами? – спросила Кори.

Наблюдатель покачал головой. В полумраке коридора его лицо казалось еще более нереальным, почти прозрачным.

– Мой путь лежит дальше. Я лишь провожатый. Наблюдатель. Я не вмешиваюсь. Только указываю направление. Иногда. – Он помолчал. – Но будьте осторожны. Это место… оно помнит. И оно не любит чужаков. Особенно тех, кто ищет трещины.

С этими словами он шагнул из купе в коридор и почти мгновенно растворился в тенях. Словно его и не было. Остался только слабый запах озона и тот, другой, тошнотворный запах, идущий снаружи. Мы с Кори переглянулись. Страх боролся с необходимостью действовать. Наблюдатель исчез, оставив нас одних перед лицом неизвестности. Но его указания были ясными. Выйти здесь. Идти до конца платформы. Что нас ждет там? Ответов не было. Только этот мерзкий запах и гнетущая тишина снаружи.

– Идти надо, – сказала Кори решительно, поднимаясь и беря свою сумку. – Другого пути нет.

Я кивнул, собрал остатки мужества и пошел за ней. Мы вышли из купе в пустой коридор. Запах гари и гниения стал сильнее. Мы дошли до тамбура. Проводницы нигде не было видно. Весь вагон казался вымершим. Мы открыли тяжелую дверь и спустились по ступенькам на платформу. Холодный, сырой воздух ударил в лицо. Запах был почти невыносимым. Платформа была действительно пустой. Потрескавшийся бетон под ногами, редкие ржавые фонари, отбрасывающие слабые круги света, и бесконечная тьма вокруг. Поезд стоял неподвижно, как мертвый кит, выброшенный на берег. Ни звука, ни движения.

– Пошли, – сказала Кори, и мы двинулись вдоль платформы в ту сторону, куда указал Наблюдатель.

Мы шли по этому бесконечному бетонному языку, окруженные тьмой и тишиной, нарушаемой лишь нашими шагами и завываниями ветра где-то наверху, у фонарных столбов. Запах гари и гниения становился все сильнее, словно мы приближались к его источнику. Что здесь произошло? Пожар? Или что-то похуже? Платформа казалась бесконечной. Фонари становились все реже, свет – все тусклее. Мы шли уже минут десять, а конца все не было видно. Возникло иррациональное чувство, что мы идем по кругу или по ленте Мебиуса, обреченные вечно шагать по этой пустынной станции «Нигде».

– Ты что-нибудь видишь? – спросил я, вглядываясь в темноту впереди.

– Нет, – ответила Кори. – Только… погоди. Кажется, там что-то есть. Впереди.

Я прищурился. Действительно, далеко впереди, на самой границе видимости, угадывалось какое-то строение. Небольшое, темное, приземистое. Похожее на старый пакгауз или заброшенную диспетчерскую будку. Именно оттуда, казалось, исходил этот тошнотворный запах. Мы ускорили шаг. Сердце колотилось от дурного предчувствия. Что ждет нас в этом строении? Ответы? Опасность? Или просто еще одна загадка в этом бесконечном лабиринте? Мы приближались. Строение выглядело заброшенным и зловещим. Окна были заколочены или выбиты. Штукатурка облупилась, обнажая темные кирпичи. Дверь висела на одной петле. И запах… он был теперь удушающим. Запах старой гари, плесени, разложения и еще чего-то – металлического, химического. Мы подошли к самой двери. Заглянули внутрь. Темнота. И тишина. Мертвая, абсолютная тишина.

– Здесь? – прошептал я.

– Наверное, – ответила Кори. – Наблюдатель сказал идти до конца. Это конец платформы.

Она достала из кармана маленький фонарик, включила его. Луч света выхватил из темноты кусок внутреннего пространства. Голые стены, покрытые плесенью и странными символами, нацарапанными чем-то острым. Мусор на полу. И… что-то еще. В дальнем углу. Луч фонарика скользнул туда. Мы оба замерли, чувствуя, как кровь стынет в жилах. В углу, скорчившись у стены, сидела фигура. Неподвижная. Темная. Похожая на человека. Но что-то в ее очертаниях было неправильным, искаженным. Мы медленно подошли ближе. Запах гниения стал невыносимым. Луч фонарика осветил фигуру полностью. Это был… манекен. Старый, обгоревший манекен, какие используют в витринах магазинов. Но он был изуродован. Руки и ноги были вывернуты под неестественными углами. Голова оплавилась, превратившись в бесформенный ком. На груди у него было что-то приколото. Записка? Кори направила луч фонарика на записку. Это был обрывок пожелтевшей бумаги, исписанный знакомым угловатым почерком. Почерком Октава. На записке было всего два слова: «Не туда».

Часть 2.7: Диссонанс Колес и Ветра

«Не туда». Два слова, написанные рукой Октава на обрывке бумаги, приколотом к груди обгоревшего, изуродованного манекена в заброшенной будке на станции «Нигде». Что это значило? Предупреждение? Насмешка? Очередная ложная тропа в этом лабиринте? Мы стояли перед манекеном, освещая его дрожащим лучом фонарика Кори, и пытались осмыслить увиденное. Запах гари и разложения смешивался с запахом старой бумаги и чернил. Тишина давила на уши. А потом мы услышали звук. Сначала тихий, едва различимый, он шел откуда-то снаружи. Не стук колес – поезд по-прежнему стоял мертвой глыбой на платформе. Не ветер – хотя он и завывал где-то наверху. Это был другой звук. Музыка? Нет, не музыка. Скорее, ее искаженное, больное эхо. Диссонирующие аккорды, сыгранные на расстроенном пианино или скрипке со сбитым строем. Мелодия была рваной, прерывистой, она то затихала, то снова возникала, накладываясь сама на себя, создавая ощущение хаоса и распада. Звук шел со стороны поезда. Мы выскочили из будки обратно на платформу. Звук стал громче. Он действительно доносился из нашего поезда. Но не из динамиков. Он шел… отовсюду и ниоткуда. Словно сам металл вагонов вибрировал, издавая эту кошмарную музыку. Или словно она звучала в самой структуре воздуха вокруг поезда. Мелодия была неуловимо знакомой. В ее основе угадывались… фрагменты Вивальди? Той самой «Зимы», что играла в «Пятничном Слоне»? Но они были так искажены, переломаны, смешаны с какими-то скрежещущими, воющими звуками, что узнать оригинал было почти невозможно. Это был Вивальди, пропущенный через мясорубку безумия. Вивальди из трещины.

Эта музыка была не просто неприятной. Она была физически мучительной. Она вызывала тошноту, головную боль, чувство иррациональной паники. Она воздействовала непосредственно на нервную систему, в обход слуха. Словно звуковые волны несли в себе не просто колебания воздуха, а… информацию. Негативную, разрушительную информацию. Код распада.

– Что это? – прокричала Кори, зажимая уши. Но это не помогало. Звук проникал сквозь ладони, сквозь кости черепа.

– Не знаю! – крикнул я в ответ. – Похоже на… Вивальди. Но…

Я не мог подобрать слов. Музыка становилась громче, хаотичнее. К диссонирующим аккордам добавился ритм – неправильный, хромающий, похожий на стук сердца умирающего. Та-там… та-да-дам… та-там… Этот ритм резонировал с вибрацией черного камня, который Кори все еще держала в сумке. Я чувствовал это. Камень и музыка были связаны. Возможно, камень был резонатором? Или источником? Эта мысль была ужасной. Мы сами принесли эту заразу сюда? Или она следовала за нами, как тень? Мы стояли на пустой платформе, оглушенные этой звуковой атакой, не зная, что делать. Бежать? Но куда? Вокруг была только тьма и эта станция «Нигде». Вернуться в поезд? Но музыка шла оттуда. Она превращала вагон в камеру пыток. И тут я заметил кое-что еще. Ветер. Он не просто завывал наверху. Он дул здесь, на платформе. Но дул странно. Неровными порывами, которые словно подчинялись рваному ритму музыки. И он нес с собой… пыль. Ту самую серую, мелкую пыль, что я видел во сне про коллайдер. Она вихрилась в свете фонарей, танцевала свой безумный танец под аккомпанемент искаженного Вивальди. Пыль оседала на одежде, на лице, скрипела на зубах. Она пахла так же, как воздух во сне – ничем. Пустотой.

– Это… это как во сне, – пробормотал я, отряхиваясь от пыли. – Коллайдер… пыль…

Кори посмотрела на меня расширившимися глазами.

– Какой сон?

– Потом расскажу! Надо убираться отсюда! От поезда!

Музыка достигла крещендо. Диссонанс стал почти невыносимым. Ритм сбивался, захлебывался. Казалось, сам поезд вот-вот развалится на части под напором этого звукового безумия. И вместе с музыкой усилился ветер. Он стал почти ураганным, сбивал с ног. Пыльный вихрь закрутился вокруг нас, ослепляя, не давая дышать. Мы инстинктивно пригнулись, закрывая лица руками. И в этот момент музыка резко оборвалась. Так же внезапно, как и началась. Наступила оглушающая тишина. Ветер стих. Пыль начала медленно оседать. Мы выпрямились, оглушенные, дезориентированные. Поезд стоял все так же неподвижно. Но теперь он казался… другим. Более старым, более ржавым. Словно за те несколько минут, пока играла музыка, он постарел на десятилетия. Или словно он побывал в другом измерении и вернулся оттуда изрядно потрепанным. Мы посмотрели друг на друга. Лица были бледными, покрытыми слоем серой пыли. В глазах стоял ужас. Что это было? Звуковая галлюцинация? Психическая атака? Или реальное проявление той силы, что обитала в трещине? И какое отношение к этому имел Вивальди? Музыка, которую любил Октав. Музыка, под которую он, возможно, открыл свою трещину. Теперь эта музыка стала оружием. Или симптомом распада. Я посмотрел на будку, где мы нашли манекен с запиской. «Не туда». Может быть, это относилось не к направлению, а к самому поезду? Может, нам не следовало на нем ехать? Может, он и был ловушкой? Транспортом, который везет не к цели, а к распаду, под аккомпанемент безумной музыки? Вопросов было больше, чем ответов. А тишина, пришедшая на смену какофонии, была не менее зловещей. Она была тяжелой, беременной новым ужасом. Мы стояли на платформе станции «Нигде», покрытые пылью из чужого сна, и не знали, куда идти и что делать дальше.

Часть 2.8: Язык как Дом с Призраками

Мы все еще стояли на платформе, пытаясь прийти в себя после звуковой атаки и внезапно наступившей тишины. Серая пыль медленно оседала, покрывая все вокруг тонким, мертвенным слоем. Поезд молчал, застывший и постаревший. Будка с манекеном зияла темным провалом неподалеку. Ощущение ирреальности происходящего было настолько сильным, что казалось, мы попали в картину сюрреалиста или на страницы абсурдистской пьесы.

– Он говорил… – начала Кори, ее голос звучал хрипло, – Наблюдатель… он говорил, что укажет направление. Но потом исчез. А эта записка… «Не туда». Это ловушка? Он играет с нами?

Я не знал, что ответить. Фигура Наблюдателя была такой же туманной и ненадежной, как и все остальное в этом кошмаре. Его слова о помощи, о направлении могли быть чистой манипуляцией. Его мерцающее лицо, его философские рассуждения о квантовой неопределенности личности – все это могло быть лишь маской, скрывающей истинные намерения. Или не скрывающей ничего, кроме пустоты. Я вспомнил его фразу: «Язык – это дом бытия, но он всегда не достроен и полон призраков». Эта фраза, брошенная как бы невзначай, теперь приобретала новый, зловещий смысл. Мы пытались найти смысл в происходящем, опираясь на слова – слова Октава, слова Наблюдателя, слова на записке. Но что, если сами слова были ловушкой? Что, если язык, который мы использовали для ориентации, был ненадежен, как старая карта с белыми пятнами и вымышленными чудовищами?

«Дом бытия, полный призраков». Призраки – это отсутствующие значения, те смыслы, которые ускользают, откладываются, мерцают, как лицо Наблюдателя. Слово «Октав» – что оно означает теперь? Друга? Ученого? Безумца? Монстра из трещины? Эхо? Все это сразу и ничего конкретного? Значение расплывалось, деконструировалось. Слово «трещина» – это метафора? Физический разлом? Психическое состояние? Или сам язык, который трещит по швам, не в силах удержать реальность? «Не туда». Куда «не туда»? Не в будку? Не на эту станцию? Не по этому пути? Записка указывала на ложность направления, но не давала верного. Она лишь усиливала ощущение потерянности, блуждания в лабиринте знаков без выхода. Мы находились в доме языка, построенном Октавом и Наблюдателем, но дом этот был заброшен, населен призраками старых смыслов и сквозняками из трещин, ведущих в ничто. Каждое слово, каждая фраза могли быть как ключом, так и ловушкой. Наблюдатель сказал: «Реальность… она всегда ускользает от описания». Он сам был воплощением этого ускользания. Его речь была полна метафор, намеков, философских отсылок, но она не давала твердой опоры. Она лишь подчеркивала нестабильность, текучесть, невозможность окончательного понимания. Он говорил как постструктуралистский текст – полный игры знаков, отсылок, но лишенный центра, гаранта истины.

Возможно, Октав, увлекшись идеями деконструкции, сам стал жертвой этой игры? Пытаясь разобрать реальность на составляющие знаки, он потерял связь с референтом, с тем, что эти знаки должны были обозначать. Он заблудился в лабиринте языка, в доме с призраками, и сам стал одним из них – эхом, следом, отсутствующим присутствием. А Наблюдатель? Был ли он порождением этого процесса? Сущностью, возникшей из распада смысла? Или он был внешним агентом, использующим эту нестабильность в своих целях? Был ли он «автором» этого кошмарного текста, в который мы попали, или просто еще одним «читателем», наблюдающим за распадом со стороны? Его слова о том, что он «не вмешивается», казались лживыми. Его появление, его указания, сама его манера говорить – все это было вмешательством, активным формированием нашей реальности, нашего восприятия. Он подталкивал нас, направлял, но куда? К выходу из лабиринта? Или глубже, к самому его сердцу, где ждет не Минотавр, а окончательный распад смысла, встреча с абсолютной пустотой?

«Язык – дом бытия…» Я посмотрел на Кори. Она стояла, опустив голову, и смотрела на свои руки, покрытые серой пылью. О чем она думала? Ощущала ли она так же остро эту ловушку языка, эту невозможность доверять словам, знакам, самой реальности? Или она просто чувствовала страх и отчаяние?

– Что будем делать? – спросил я тихо. – Верить записке? Искать другой путь? Но какой?

Кори подняла голову. В ее глазах была странная смесь усталости и упрямства.

– Я не знаю, чему верить, – сказала она. – Словам Наблюдателя? Записке Октава? Этой проклятой музыке? Все это может быть ложью. Игрой. Но… – она посмотрела на сумку, где лежал черный камень. – Вот это… это реально. Холод. Вибрация. Оно настоящее. Может быть, надо идти за ним? Использовать его как компас?

Использовать черный камень как компас? Камень, который, возможно, был источником или резонатором кошмарной музыки? Камень, который излучал холод и пустоту? Идея казалась безумной. Но в этом доме с призраками, где слова лгали, а реальность мерцала, возможно, только такой безумный компас и мог указать путь. Или окончательно завести в тупик. Мы снова стояли перед выбором, но теперь выбор был еще более странным, еще более иррациональным. Довериться не словам, а ощущению. Пойти за вещью, которая сама по себе была воплощением «трещины». Это был прыжок веры в бездну абсурда.

Часть 2.9: Осколок Невозможного

Пока мы стояли в нерешительности на пустынной платформе, взвешивая безумную идею Кори использовать черный камень как компас, мое внимание привлекло что-то на бетоне у края платформы, почти у самых рельсов. Что-то маленькое, поблескивающее в слабом свете фонаря сквозь слой серой пыли. Любопытство пересилило страх, и я подошел ближе, наклонился. Это был не просто блеск. Это был… осколок. Осколок чего-то прозрачного, как стекло или кристалл, но с неправильными, рваными краями, словно его выломали из чего-то большего. Он был небольшим, размером с ноготь большого пальца. Я осторожно поднял его. Он был холодным, но не тем ледяным, мертвым холодом черного камня. Скорее, это был холод чистой воды или горного воздуха. И он не вибрировал. Но было в нем что-то странное. Когда я повертел его в пальцах, свет фонаря преломился в нем не так, как в обычном стекле. Он не просто прошел насквозь или отразился. Он… запутался внутри. Свет создавал внутри осколка сложную, постоянно меняющуюся игру бликов, радужных переливов, похожих на микроскопическую вселенную в момент рождения или гибели. Казалось, осколок содержит в себе бесконечное множество отражений, множество пространств, свернутых в этом крошечном объеме. Я поднес его ближе к глазам. Изображение мира сквозь него искажалось невероятным образом. Прямые линии изгибались, цвета менялись местами, перспектива нарушалась. Смотреть сквозь него было все равно что смотреть глазами сумасшедшего художника или существа из другого измерения.

– Что это? – спросила Кори, подойдя ко мне.

Я протянул ей осколок. Она взяла его, повертела в руках, посмотрела сквозь него.

– Странный… Красивый. И… неправильный. Откуда он?

Я посмотрел на то место, где его нашел. Рядом не было никаких следов разбитого стекла или чего-то еще, от чего он мог отколоться. Он лежал один, сияя своей невозможной внутренней игрой света на сером бетоне. И тут меня осенило. Наблюдатель. Он стоял примерно здесь, когда давал нам последние инструкции, прежде чем раствориться в тенях. Мог ли он обронить это? Или… оставить намеренно? Этот осколок был так же странен и неоднозначен, как и сам Наблюдатель. Он не был зловещим, как черный камень. Он был… другим. Он не поглощал свет, а играл с ним, преломлял, искажал, создавал новые, невозможные реальности внутри себя. Если черный камень был воплощением трещины как пустоты, как распада, то этот осколок был воплощением трещины как… множественности? Как бесконечной игры отражений и возможностей?

Кори все еще рассматривала осколок, поворачивая его так и этак.

– Знаешь, на что это похоже? – сказала она задумчиво. – На калейдоскоп. Только вместо цветных стеклышек внутри – сама реальность, разбитая на тысячи фрагментов и перемешанная.

Калейдоскоп реальности. Хорошее сравнение. Но что нам делать с этим артефактом? Был ли он ключом? Или еще одной обманкой? Противовесом черному камню? Или его дополнением? Я вспомнил слова Наблюдателя: «Я могу лишь указать направление». Может быть, этот осколок и был его способом указать? Не словами, которые лгут, а вещью, которая показывает мир искаженным, но, возможно, более правдиво? Показывает его множественность, его нестабильность?

– Попробуй посмотреть сквозь него на камень, – предложил я.

Кори достала из сумки черный камень, все еще завернутый в платок. Она осторожно развернула его. Камень лежал на ее ладони, поглощая свет, излучая холод. Она поднесла к глазу осколок и посмотрела сквозь него на камень.

– Что ты видишь? – спросил я с замиранием сердца.

Она молчала несколько секунд, потом тихо выдохнула.

– Ничего. То есть… камень остается таким же черным. Непроницаемым. Но… вокруг него… свет. Тонкие, вибрирующие нити света, исходящие из камня и уходящие… – она повела рукой, словно прослеживая невидимые линии, – Туда.

Она указывала не вдоль платформы, не назад к поезду, а в сторону, в темноту, перпендикулярно рельсам. Туда, где, казалось, не было ничего, кроме непроглядной ночи и, возможно, обрыва.

– Ты уверена? – переспросил я.

– Да. Я вижу их четко. Через осколок. Как будто… как будто камень – это узел, а от него тянутся невидимые струны реальности. И они ведут туда.

Это было невероятно. Осколок, оставленный Наблюдателем, работал как своего рода детектор, показывающий невидимые силовые линии, исходящие от черного камня Октава. И эти линии вели не по очевидному пути, а в сторону, в неизвестность. Может быть, это и был тот «другой путь», о котором намекала записка «Не туда»? Путь, который не виден невооруженным глазом, но который можно разглядеть сквозь призму этого странного, искажающего реальность осколка? Риск был огромен. Сойти с платформы, пойти в темноту, руководствуясь лишь невидимыми линиями, видимыми сквозь артефакт сомнительного происхождения… Но альтернативы были не лучше. Вернуться в поезд-призрак? Блуждать по бесконечной платформе? Пытаться расшифровать лживые слова? Решение пришло само собой. Мы пойдем за линиями. Мы доверимся этому калейдоскопу реальности. Кори крепче сжала осколок в одной руке и черный камень в другой.

– Пошли, – сказала она.

И мы шагнули с края платформы во тьму, навстречу невидимым струнам, вибрирующим в холодной ночи станции «Нигде».

Часть 2.10: Семена Паранойи

Мы шли по неровной, каменистой земле, отойдя от мертвой платформы станции «Нигде». Кори шла впереди, держа перед собой руку с черным камнем, а другой рукой прижимая к глазу осколок-калейдоскоп, который ловил слабый свет далеких фонарей и луны, проглянувшей сквозь тучи, превращая его в путеводные нити. Я шел за ней, светя под ноги ее фонариком, стараясь не отставать и не споткнуться в темноте. Тишина была почти абсолютной, нарушаемая лишь хрустом камней под ногами и нашим собственным прерывистым дыханием. Позади остался поезд-призрак и станция из кошмара. Впереди была неизвестность, путь, начертанный невидимыми силовыми линиями, исходящими от артефакта Октава и видимыми лишь сквозь артефакт Наблюдателя. Ситуация была абсурдной и пугающей до дрожи. Мы полностью зависели от двух странных предметов и от способности Кори интерпретировать то, что она видит сквозь искажающий осколок. А можно ли ей доверять? Не в смысле предательства, нет. А в смысле ее восприятия? Что, если осколок показывает ей не реальные силовые линии, а галлюцинации, порожденные ее собственным страхом или влиянием черного камня? Что, если мы идем не к выходу, а в еще более страшную ловушку? Эти мысли, как ядовитые семена, начали прорастать в моем сознании. Паранойя. Она всегда ходит рядом со страхом и неопределенностью. И сейчас, в этой абсолютной темноте, следуя за невидимыми нитями, она расцветала пышным цветом. Я начал сомневаться во всем. В Кори. В себе. В реальности этого пути.

Мне вспомнилось мерцающее лицо Наблюдателя. Как мы с Кори видели его по-разному. Она – светловолосым, я – темным. Что это доказывало? Ненадежность его облика? Или ненадежность нашего восприятия? Может быть, мы оба видели галлюцинации, проекции собственных воспоминаний? Может, никакого Наблюдателя и не было, а был лишь коллективный психоз, вызванный стрессом и атмосферой бара? А телефонные звонки? А музыка в поезде? А манекен с запиской? Что из этого было «реальным», а что – порождением нашего воспаленного сознания, подпитываемого страхом и историями Октава? Границы стирались. Я посмотрел на спину Кори, на ее напряженную фигуру, освещенную слабым светом луны. Кто она сейчас? Та Кори, которую я знал? Или та, что вернулась «с края карты», изменившаяся, несущая в себе отголоски чужих кошмаров? Можно ли доверять ее решимости, ее видениям? А себе? Можно ли доверять себе? Мой собственный сон про коллайдер – был ли он просто сном? Или вторжением? Мое видение Октава в отражении – было ли оно предупреждением? Или симптомом начинающегося безумия? Паранойя росла, обвивая мысли, как ядовитый плющ.

Я начал прислушиваться к тишине по-новому. Не просто как к отсутствию звука, а как к затаенному присутствию. Мне казалось, что в темноте за нами кто-то наблюдает. Не Наблюдатель – его присутствие было другим, холодным и отстраненным. Это было что-то иное. Тяжелое, враждебное. Я слышал тихий шорох справа, треск ветки слева. Хотя какие тут могли быть ветки? Мы шли по голой каменистой пустоши. Тени в углах зрения казались гуще, они двигались, принимали неясные очертания. Я резко оборачивался, но видел только темноту. Фонарик выхватывал лишь камни и редкие пучки сухой травы. Но ощущение слежки не проходило. Мне казалось, что сама тьма дышит нам в спину.

– Ты что-нибудь слышишь? – спросил я шепотом у Кори.

Она обернулась, на мгновение оторвав осколок от глаза. Ее лицо было бледным, глаза широко раскрыты.

– Нет. Только ветер. А что?

– Мне кажется… за нами кто-то идет.

Она прислушалась, вгляделась в темноту позади нас.

– Никого нет. Тебе кажется. Нервы.

Возможно, она была права. Нервы. Паранойя. Но семена сомнения уже были посеяны. Сомнения в реальности, в себе, в ней. Я посмотрел на черный камень в ее руке. Он казался средоточием этой паранойи, источником холода и иррациональности, которые проникали в нас. Что, если этот камень не просто артефакт, а… паразит? Ментальный паразит, питающийся страхом, искажающий восприятие, сеющий недоверие? Что, если он медленно подчиняет нас своей воле, ведя не к лаборатории Октава, а к чему-то совершенно другому? К источнику своего происхождения? К самой трещине? Мы продолжали идти сквозь ночь, следуя за невидимыми нитями. Но теперь наше путешествие омрачалось не только внешними угрозами, но и внутренним ядом – паранойей и недоверием. Тени копошились не только в окружающей темноте, но и в углах нашего сознания. И я чувствовал, что это только начало. Что дорога сквозь статику ведет нас не просто к заброшенной лаборатории, а к самому сердцу распада – распада реальности и распада наших собственных «я». И стук колес поезда, хоть и смолкший, продолжал отбивать свой зловещий ритм где-то глубоко внутри: Тре-щи-на… Тре-щи-на…

Глава 3: Дом на Краю Карты

Часть 3.1: Архитектура Отсутствия

Путь к дому Октава оказался не столько дорогой, сколько исчезновением самой концепции дороги. Следуя за невидимыми нитями, видимыми Кори сквозь осколок Наблюдателя, мы сошли с каменистой пустоши и углубились в лес, который выглядел так, словно его забыли нарисовать на карте. Деревья стояли слишком близко друг к другу, их ветви переплетались над головой, создавая плотный, почти непроницаемый для лунного света полог. Тропы не было – мы продирались сквозь колючие кустарники, цепляясь за скользкие корни, ориентируясь лишь на указания Кори, которая вела нас с той мрачной сосредоточенностью, какая бывает у людей, идущих по минному полю. Воздух стал другим – плотным, влажным, пахнущим прелой листвой, грибами и хвоей. И тишина здесь была иной – не мертвой, как на станции, а живой, наполненной шорохами, скрипами, далеким уханьем невидимой птицы. Но эта живая тишина не успокаивала, а наоборот, усиливала напряжение – казалось, сам лес наблюдает за нами, дышит, ждет. Наконец, после нескольких часов блуждания по этому первобытному лабиринту, Кори остановилась.

– Мы пришли, – сказала она тихо, опуская руку с осколком. – Линии… они заканчиваются здесь.

Мы стояли на небольшой поляне, окруженной стеной гигантских, замшелых сосен. А перед нами, на самом краю обрыва, за которым расстилалась лишь чернильная пустота ночного неба, стоял дом. Дом Октава. Он выглядел так, словно вырос из самой скалы, на которой стоял. Приземистый, одноэтажный, построенный из темного, почти черного дерева, он сливался с окружающим лесом и тьмой. Крыша была покрыта мхом, а немногочисленные окна напоминали слепые глаза, устремленные в бездну. От дома веяло запустением и… чем-то еще. Ощущением неправильности. Словно его геометрия была слегка нарушена, углы не совсем прямые, линии крыши едва заметно искажены, подчиняясь не законам архитектуры, а какой-то иной, чуждой логике. Это было неуловимо, на грани восприятия, но вызывало подсознательное беспокойство, как вид лица с асимметричными чертами. Мы подошли ближе. К дому вела узкая тропинка, заросшая сорняками. Дверь – тяжелая, сколоченная из неотесанных досок – была не заперта. Она поддалась с тихим, жалобным скрипом, открывая доступ во внутреннюю темноту. Из дома пахнуло… знакомо. Затхлая пыль, холодный пепел в камине, но сквозь них пробивался тот самый запах, который мы чувствовали у Октава в последний день – запах кофе, сигарет, ладана (он действительно его жег, повсюду стояли маленькие курильницы) и тот странный, едва уловимый металлический оттенок озона или химии. Запах его присутствия. Или, вернее, запах его отсутствия, которое было настолько плотным, что казалось присутствием.

Мы вошли внутрь, оставив дверь приоткрытой, чтобы хоть немного света проникало с поляны. Луч фонарика Кори выхватил из мрака обстановку. Большая комната, служившая, видимо, и гостиной, и кабинетом. Огромный камин у одной стены, заваленный остывшей золой. Несколько кресел неопределенной формы, покрытых пыльными чехлами, похожими на саваны. И книги. Книги были повсюду. Они громоздились на полках, доходящих до самого потолка, лежали стопками на полу, на столе, на подоконниках. Научные трактаты соседствовали с поэтическими сборниками, фолианты по квантовой физике – с древними гримуарами, философские эссе – с потрепанными детективными романами. Это был хаос, но хаос упорядоченный, отражающий эклектичный и беспокойный ум Октава. Но даже сквозь пыль и запустение чувствовалось, что дом не совсем мертв. Было ощущение, словно хозяин вышел на минуту и вот-вот вернется. Словно его мысли, его идеи, его безумие все еще витали здесь, пропитывая воздух, оседая на страницах книг, отражаясь в пыльных стеклах окон. Я провел пальцем по обложке одной из книг – «Критика чистого разума» Канта. Под пальцами остался толстый слой пыли, но под ним ощущалось… тепло? Легкая вибрация? Я отдернул руку. Паранойя. Или дом действительно был… заряжен? Наполнен остаточной энергией экспериментов Октава?

– Он был здесь до последнего, – прошептала Кори, обводя лучом фонарика комнату. Ее голос звучал глухо в тишине дома. – Работал. Думал. Сходил с ума. Я чувствую это.

Она подошла к большому письменному столу, заваленному бумагами, чертежами, пустыми кофейными чашками и переполненными пепельницами. Все было покрыто тем же слоем пыли, но под ним угадывался недавний беспорядок. Следы лихорадочной деятельности. Следы борьбы. С чем? С реальностью? С самим собой? С тем, что лезло из трещины? Я подошел к окну. Оно выходило на обрыв. Стекло было грязным, но сквозь него виднелась бездонная чернота. Стоять здесь, в этом доме на краю пропасти, было все равно что стоять на палубе корабля, затерянного в космосе. Ощущение изоляции, оторванности от мира было почти абсолютным. Идеальное место для того, чтобы сойти с ума. Или для того, чтобы попытаться прорваться в другое измерение. Октав выбрал это место не случайно. Это была его обсерватория. Его лаборатория. Его алтарь на краю карты. И мы пришли сюда, ведомые невидимыми нитями, чтобы найти ответы. Но что, если дом не хотел отвечать? Что, если он хотел задавать свои собственные вопросы? Я почувствовал, как по спине снова пробежал холодок, не связанный с температурой в помещении. Дом наблюдал за нами. Архитектура отсутствия Октава была живой.

Часть 3.2: Письма из Другой Памяти

Пока я осматривал главную комнату, борясь с нарастающим чувством тревоги и ощущением невидимого присутствия, Кори методично исследовала остальные помещения дома. Их было немного: крошечная спальня с узкой кроватью, застеленной пыльным одеялом, ванная комната с ржавыми подтеками на раковине и кухня, которая, казалось, не использовалась по прямому назначению уже очень давно. Плита была холодной, в раковине не было посуды, лишь несколько пустых консервных банок стояли на полке. Октав, видимо, питался чем-то иным – идеями, кофе и никотином. Именно на кухне, в одном из настенных шкафчиков, заставленном банками с давно засохшими специями и пакетиками с плесневелым чаем, Кори и нашла их. Письма. Вернее, не совсем письма. Это была толстая пачка листов, вырванных из блокнота, исписанных мелким, убористым почерком Октава и перевязанных выцветшей бечевкой. Они были спрятаны за банкой с окаменевшим растворимым кофе, словно Октав хотел их скрыть, но не уничтожить. Кори принесла пачку в главную комнату, положила на заваленный бумагами стол. Пыль взметнулась от ее движения. Бечевка была завязана сложным узлом, похожим на те, что используют моряки. Или на символ бесконечности. Кори посмотрела на пачку с каким-то странным выражением. Не просто любопытство или ожидание. В ее взгляде была смесь страха и… предвкушения боли? Словно она знала или догадывалась, что содержится в этих листах, и боялась прикоснуться к старой ране.

– Это… это, наверное, его дневник, – сказала она тихо. – О том времени. Когда мы были… там.

«Там». Западное побережье. Лето любви, наркотиков и свободы, обернувшееся кровавым кошмаром. Я помнил ее редкие, обрывочные рассказы. И помнил, как эта тема всегда была для нее болезненной, запретной. Октав, видимо, решил записать это. Зачем? Чтобы разобраться? Чтобы исповедаться? Или для чего-то еще? Кори дрожащими пальцами развязала узел. Бечевка соскользнула, и верхний лист открылся. Дата. Почти десять лет назад. И первые строки, написанные знакомым угловатым почерком: «Солнце здесь другое. Оно не греет, а выжигает. Выжигает память, выжигает стыд. Мы едем на юг, в старом фольксвагене, который пахнет травой и несбывшимися мечтами. Кори спит рядом, ее волосы как пламя на фоне синего океана. Она улыбается во сне. Интересно, что ей снится? Не тот же кошмар, что преследует меня?»

Мы начали читать. Сначала по очереди, потом просто молча передавая друг другу исписанные листы. Это действительно был дневник того путешествия. Описания были яркими, почти галлюциногенными. Октав писал о жаре, о музыке, о психоделических трипах на пляже под звездами, о спорах о Кастанеде и Тимоти Лири у костра, о случайных связях, о чувстве безграничной свободы и одновременно – о предчувствии беды, которое сквозило даже в самых идиллических описаниях. Он писал о Кори – с нежностью, страстью, но и с какой-то отстраненностью, словно наблюдая за ней со стороны, анализируя ее, как экзотическое насекомое. Он писал о себе – о своих метаниях, о поиске «истинной реальности» за пеленой обыденности, о попытках соединить физику и мистику. И по мере чтения становилось ясно, что это путешествие было для него не просто молодежным бунтом или поиском удовольствий. Это был осознанный эксперимент. Эксперимент над собой, над Кори, над самой реальностью. Он искал «трещины» уже тогда. Искал способы расширить сознание, выйти за пределы консенсусной галлюцинации, которую мы называем миром.

Но было в этих записях что-то странное. Что-то неуловимо неправильное. Сначала я не мог понять, что именно. Просто общее ощущение… фальши? Нет, не фальши. Скорее, сдвига. Словно читаешь знакомый текст, в котором кто-то поменял несколько ключевых слов или переставил абзацы местами. Некоторые детали не сходились с тем, что я смутно помнил из рассказов Кори. Имена людей, которых они встречали, последовательность событий, даже описания мест – все было как будто слегка смазано, искажено. Например, Октав описывал долгий разговор с неким «седовласым пророком по имени Иона» на пляже в Биг-Суре, который предсказал им трагедию. Но Кори никогда не упоминала такого человека. Или он писал о том, что они потеряли свой фольксваген не потому, что он сломался, а потому, что он «растворился в утреннем тумане», оставив после себя лишь запах озона.

– Это… странно, – пробормотал я, передавая Кори очередной лист. – Я не помню, чтобы ты рассказывала про Иону. Или про исчезнувший фургон.

Кори нахмурилась, перечитывая строки.

– Я тоже не помню… Может, я забыла? Столько всего было… Или… – она запнулась, – Или он это выдумал? Добавил позже?

Но почерк был ровным, тем же самым на всех страницах. Не было похоже на позднейшие вставки. Словно Октав изначально записывал другую версию событий. Не ту, которая произошла. Или ту, которая произошла в другой реальности? Эта мысль была дикой, но после всего, что случилось, она уже не казалась невозможной. Что, если Октав уже тогда экспериментировал не только с наркотиками, но и с самой памятью, с самим текстом реальности? Что, если эти записи – не просто дневник, а… протокол одного из его ранних экспериментов? Попытка переписать прошлое? Деконструировать собственную память? Мы продолжали читать, и ощущение неправильности нарастало. Факты смешивались с явным вымыслом, реалистичные описания перетекали в сюрреалистические видения. Текст мерцал, как лицо Наблюдателя, ускользал от однозначной интерпретации. Это была не просто исповедь или воспоминание. Это был документ из другой памяти. Памяти, которая уже тогда была повреждена. Или сознательно искажена. И мы держали этот документ в руках, в заброшенном доме на краю карты, чувствуя, как наше собственное восприятие прошлого начинает колебаться и трескаться под его влиянием.

Часть 3.3: Рана Памяти (Хиппи и Тень Мэнсона)

Чем глубже мы погружались в записи Октава, тем мрачнее становился тон повествования. Идиллические картины лета сменялись тревожными предзнаменованиями, философские рассуждения – описаниями все более странных и пугающих событий. И наконец, мы добрались до той части, которой оба подсознательно боялись. Трагедия. Резня в лагере хиппи. Октав описывал это… не так, как я ожидал. Не с ужасом или раскаянием очевидца. А с какой-то холодной, отстраненной детализацией, словно препарировал лягушку или решал математическую задачу. Но при этом сами детали были… чудовищными. Гораздо более жестокими и гротескными, чем те обрывки информации, которые я знал от Кори. Он писал не о «нескольких убитых парах», как она говорила. Он писал о бойне. О десятках тел, изуродованных до неузнаваемости. О ритуальных символах, начертанных кровью на стенах палаток. О криках, которые не стихали несколько часов. О запахе крови и пороха, смешанном с ароматом благовоний. Его описания были натуралистичными до тошноты. Он описывал раны, выражения застывших лиц, разбросанные вещи, мух, кружащих над телами, с той же скрупулезностью, с какой раньше описывал кварки или фракталы. Но и здесь проскальзывала та же странность, тот же сдвиг реальности, что и в предыдущих записях. Имена жертв были перепутаны или заменены на символические прозвища («Лунная Дева», «Человек-Мотылек»). Место действия описывалось то как обычный палаточный лагерь, то как некое «святилище», расположенное в «точке силы». И самое странное – мотив убийства. Октав не писал о безумных фанатиках или наркотических разборках. Он писал о… тени. О некой «Тени с ножом», которая пришла из пустыни. Он упоминал Мэнсона, но не как конкретного человека, а как… архетип? Как воплощение той самой тени, темного двойника эпохи любви и мира.

«Тень двигалась между палатками бесшумно, как пантера,» – писал Октав своим ровным, почти каллиграфическим почерком. «В руке у нее был нож, но не обычный, а обсидиановый, ритуальный. Он не резал, а… стирал. Стирал людей из текста реальности. Я видел, как Лунная Дева пыталась убежать, но Тень настигла ее, и она просто… исчезла. Растворилась в воздухе, оставив после себя лишь горстку серой пыли и запах озона. Мэнсон бы одобрил. Он понимал природу стирания. Он сам был инструментом стирания.»

Серая пыль. Запах озона. Те же самые явления, что сопровождали наш кошмар на станции «Нигде». Связь была очевидной и пугающей. Что, если та резня была не просто человеческой жестокостью, а чем-то большим? Проявлением той же силы, что преследует нас сейчас? Прорывом «трещины» уже тогда? Кори читала эти строки с мертвенно-бледным лицом. Ее руки дрожали так сильно, что листы шелестели. Я видел, как старая травма оживает в ней, но смешивается с этим новым, искаженным описанием, порождая чудовищный гибрид памяти и кошмара.

– Это… это не так было, – прошептала она, отбрасывая лист, словно он обжигал ей пальцы. – Была кровь. Много крови. И крики. Обычные, человеческие крики. Не было никакой… тени. Никакого стирания. Просто… безумие. Люди убивали людей. Жестоко. Бессмысленно.

Она закрыла лицо руками. Ее плечи сотрясались. Я хотел подойти, обнять ее, утешить, но чувствовал свою беспомощность. Что я мог сказать? Что записи Октава – бред сумасшедшего? Но как тогда объяснить серую пыль и запах озона? Что ее собственная память ее обманывает? Но ее ужас был слишком реален.

– Он все переиначил, – продолжала она сквозь всхлипы. – Зачем? Зачем он превратил эту грязь, эту тупую бойню… в какой-то мистический ритуал? Зачем он обесценил их смерть?

Может быть, затем, чтобы справиться с собственным ужасом? Чтобы придать смысл бессмысленному? Или… чтобы скрыть что-то? Свою причастность? Свой страх? Или он действительно видел именно это? Что, если его сознание, уже тогда настроенное на поиск «трещин», воспринимало реальность иначе? Что, если он видел не просто убийц, а Тень? Не кровь, а серую пыль? Эта мысль была еще страшнее. Получалось, что либо Октав был безумцем, переписывающим прошлое, либо он был свидетелем чего-то нечеловеческого, а память Кори – это защитный механизм, скрывающий истинный ужас произошедшего. Оба варианта были ужасны. Чтение этих записей было похоже на вскрытие старой раны ржавым ножом.

Травма прошлого не просто оживала – она мутировала под воздействием искаженного текста Октава, смешивалась с настоящим кошмаром, порождая новую, еще более глубокую боль и растерянность. Мы сидели в тишине заброшенного дома, окруженные книгами безумца, и чувствовали, как трещины проходят не только по стенам этого дома, но и по нашим собственным душам, по самой ткани нашей памяти. И Тень с ножом, описанная Октавом, казалось, притаилась где-то рядом, в темных углах комнаты, ожидая своего часа, чтобы продолжить свое дело стирания.

Часть 3.4: Дом Вздыхает

После того, как Кори отбросила листы с описанием резни, в доме воцарилась тяжелая, гнетущая тишина, нарушаемая лишь ее тихими всхлипами. Я сидел рядом, не зная, что сказать или сделать. Воздух казался плотным, наэлектризованным болью и страхом, которые словно просочились со страниц дневника Октава и заполнили комнату. И именно в этот момент дом начал… реагировать. Сначала это был тихий скрип половицы где-то в углу.

Я не обратил бы на него внимания, списав на старость здания, если бы не то, что произошло дальше. Скрип повторился. И еще раз. Словно кто-то невидимый медленно переступал с ноги на ногу в темном углу. Потом раздался другой звук – шорох со стороны книжных полок. Как будто кто-то провел рукой по корешкам книг. Или как будто сами книги зашевелились, перешептываясь между собой на своем пыльном языке. Кори подняла голову, прислушиваясь. Ее плач прекратился, сменившись напряженным ожиданием.

– Ты слышишь? – прошептала она.

Я кивнул. Звуки были тихими, почти неуловимыми, но они были. И они были… неправильными. Не естественными звуками старого дома. В них было что-то осмысленное. Намеренное. Затем по стене за камином что-то проскреблось. Звук был похож на то, как если бы кто-то царапал штукатурку ногтями. Длинными, острыми ногтями. Я вскочил, направил луч фонарика на стену. Ничего. Голая, потрескавшаяся стена. Но ощущение того, что за ней, внутри нее, что-то есть, было почти невыносимым. Дом оживал. Или, вернее, оживали его призраки. Призраки Октава? Призраки его безумных идей? Или призраки той трагедии, о которой мы только что читали? Может быть, чтение записей потревожило что-то, дремавшее в этих стенах? Разбудило эхо прошлого? Я вспомнил холод, который ощущал в «Пятничном Слоне». И здесь тоже похолодало. Не так резко, как в баре, но ощутимо. Температура в комнате упала на несколько градусов. Дыхание снова стало видимым. И этот холод, казалось, исходил от самих стен, от пола, от потолка. Словно дом выдыхал ледяной воздух.

Я достал из кармана черный камень, который Кори отдала мне после того, как мы пришли. Он был по-прежнему холодным, но теперь его вибрация стала сильнее, ощутимее. Он словно резонировал с тем, что происходило в доме. Был ли он причиной этих явлений? Или просто реагировал на них, как сейсмограф на землетрясение? Я поднес к камню осколок Наблюдателя. Взглянул сквозь него. Камень оставался черной дырой, но исходящие от него нити света, которые видела Кори на станции, теперь были ярче, интенсивнее. И они не уходили в одну сторону. Они тянулись во все стороны, пронизывая комнату, уходя в стены, в пол, в потолок, словно паутина. И в точках пересечения этих нитей свет сгущался, пульсировал. Одна такая точка была как раз в том углу, где скрипели половицы. Другая – у книжных полок, откуда доносился шорох. Третья – за стеной у камина, где кто-то царапался. Камень и осколок показывали нам карту паранормальной активности в доме. Или карту трещин в реальности, которые здесь, в этом месте, были особенно многочисленны и активны. И эти трещины реагировали на наши эмоции, на прочитанные слова, на само наше присутствие. Дом был не просто домом. Это был узел. Точка пересечения миров или состояний реальности. Место, где завеса истончилась. И теперь, когда мы потревожили его своей болью и своими вопросами, что-то начало просачиваться сквозь эту завесу.