Ты обещала вернуться бесплатное чтение

Пролог

Тишина после смерти не является просто отсутствием звуков. Это гул, наполняющий каждую щель: пространство между ребрами, несделанные ремонты на полу, даже пустоту под ногтями – я ковыряю их три дня, пока не начинает выступать кровь.

Я сижу на кухне, укрыв голову в плечах, словно ожидаю удара. В раковине лежит её чашка. На эмали видна трещина, которую она попыталась скрыть узором. Провожу пальцем по сколу, и под кожей вспыхивает маленькая звезда боли. Это нормально.

Мое тело:

Гортань будто сжата проволокой – глотать невозможно, слюна скапливается комком.

Веки как наждачная бумага – я забываю моргать, пока не начинает жечь.

Ступни холодные, даже в мамином шерстяном носке (я украла их из корзины для благотворительности).

За окном чужой мир. Девушка с коляской смеется в телефон. У соседа шипит кофеварка. Где-то хлопает дверь подъезда – звук, из-за которого мама всегда недовольствовалась: "Опять эти хамы сквозняк устраивают".

Я прижимаю ладони к животу. Там – пульсирующий комок, словно кто-то завязал мой кишечник узлом. Врачи назвали бы это "психосоматикой". Но я знаю правду: это горе стало частью меня. Оно живет в меня, питаясь моими эмоциями, как та паразитическая оса, о которой мы смотрели документальный фильм.

Запахи:

Плесень под раковиной (она собирала всё починить)

Застоявшийся чай в её любимой кружке-кошке

Её шампунь на моих волосах (вчера вылила полфлакона на голову)

Я падаю на пол – рёбра стукаются о линолеум, и звук отзывается моем грудной клетке. Здесь, у ножки стула, осталась царапина от её каблука. Я прижимаюсь щекой к этому месту. Холод проникает сквозь кожу, достигая челюстной кости.

И вдруг – вспышка памяти: её рука на моем лбу в семь лет, когда я была больна. "Ты вся горишь," – шептала она, и её пальцы излучали прохладу, как от мокрого полотенца.

Сейчас всё наоборот. Я – лёд. А мир вокруг – раскалённая сковорода.

Голос в голове (мой? её?):

– Вдохни. Выдохни. Раз. Два. Три.

Но лёгкие не подчиняются. Воздух застревает в трахее, как мячик в трубе. Пальцы сжимаются в борьбе за край маминого фартука (висит на гвозде, пахнет жареной рыбой).

И тогда – чудо:

Скрип половиц в коридоре – точно такой, как у неё.

Я замираю.

Сердце колотится так, что больно. Но это уже не боль от утраты. Это – надежда.

(Где-то далеко звонит её будильник. Тот самый, с мелодией из "Крёстного отца". Но батарейка должна была сесть ещё месяц назад…)

Я лежу на полу, и время теряет свою линейную протяженность. Оно пульсирует – то растягиваясь, то сжимаясь в болезненное колющее ощущение.

Губы потрескались. Я провожу по ним языком и ощущаю соленый вкус крови – когда я успела их прикусить? Веки тяжелеют, будто к ним привязали свинцовые грузики. Я не хочу открывать глаза. Потому что, если открою —

– Скрип

– снова.

Чёткий и ясный, не старый дом, не игра воображения.

Я вцепляюсь пальцами в линолеум. Под ногтями застревают крошки грязи – мама всегда мыла пол по субботам.

Тело не слушается. Оно как будто придавлено невидимой плитой. Но я заставляю себя поднять голову.

Кухня пуста.

Но.

На столе – капля воды. Свежая, блестящая. Она стекает по ножке маминой любимой вазы.

Я знаю эту вазу. Она пустая. Она должна быть пустой.

Потому что вчера я вылила из неё воду. Осторожно, как если бы это была святая вода. Потом вытерла насухо.

А сейчас – капля.

Я ползу к столу. Колени печут, локти ноют. Дыхание сбивается, превращается в хрип.

Пальцы тянутся к вазе.

Касаюсь.

Стекло – ледяное.

И тут – звонок в дверь.

Резкий, не терпящий отказа.

Я вскакиваю. Сердце колотится где-то в горле.

– Кто… – голос срывается.

Тишина.

Потом – ещё один звонок.

Я бросаюсь к двери.

Руки трясутся, и я не могу схватить ручку.

Наконец – щелчок.

Дверь открывается.

На пороге – никого.

Только осенний ветер и жёлтый лист, прилипший к порогу.

Я опускаю взгляд.

На коврике – конверт.

Белый. Чистый.

Без адреса. Без марки.

Только моё имя.

Написанное её почерком.

Конверт обжёг пальцы. Я разорвала его – резко, не дыша.

Внутри:

Пропуск с печатью "Центральный городской архив"

Дата – сегодняшнее число

Время – 18:30 (через 47 минут)

Имя – моё, написанное её округлым почерком

И фотография.

Чёрно-белая. Мама стоит у незнакомого здания, обернувшись через плечо. Улыбается по-добродушному, как не улыбалась в последние годы – лёгкой, почти девичьей улыбкой. На обороте:

"Найди меня здесь. 09.2003"

2003 год. Мне семь. Она никогда не говорила об этом месте.

18:17

Я мчусь через город, сжимая пропуск в кулаке. Таксист косо глядит в зеркало:

– Там же закрыто после шести…

– Поворачивайте.

Мои ногти впиваются в ладонь. Боль – якорь в этом изменённом мире.

18:29

Архив – сталинская громада с колоннами. Двери закованы.

Я бью кулаком в стекло – смежная тень вздрагивает.

– У нас нет вечерних… – голос за дверью обрывается, когда я прижимаю пропуск к стеклу.

Щелчок.

18:33

Холодный коридор. Пахнет пылью и яблоками (как в её сумке осенью).

– Вас ждали, – бормочет сторож, не глядя мне в глаза.

Он ведёт меня в подвал.

18:41

Комната без номера. На столе – единственный файл.

"Личное дело №347-К"

Я открываю.

Первая страница:

"Анкета на уничтожение. Причина: пересмотр квоты. 15.09.2003"

Подпись – её.

Но.

Дата – через неделю после фото.

И.

Штамп: "Исполнено".

18:47

Последний лист.

Фото.

Ребёнок.

Девочка.

Не я.

Но.

Её глаза.

Мои глаза.

На обороте:

"Выбор сделан. Спасибо"

18:49

Где-то глухо падает металл.

Сторож исчез.

В углу – тень.

Знакомая.

Её профиль.

Я протягиваю руку…

Темнота.

Голос (её? мой?):

"Ты же всегда хотела знать правду".

ГЛАВА 1

«Пустота»

В первые дни после похорон я ощущала себя как в аквариуме без воды: мир вокруг меня продолжал жить – шевелился, звучал и пах, но все это проходило сквозь толстое стекло. Звонки родственников:

– Держись, она теперь в лучшем мире.

Голоса звучали как будто из другой реальности, где смерть – это просто новая ступень жизни. Я кивала, прикусывая внутреннюю сторону щеки до чувства металла.

Холодильник был переполнен незнакомыми пирогами – с капустой и с повидлом. Они гниют на полках, покрываясь плесенью. Я отламывала куски и запихивала в рот, не ощущая вкуса. Крошки прилипали к губам и осыпались на мамин фартук, который я не снимала три дня.

Розовые тапочки лежали у двери, стоптанные на левую пятку. Я ставила рядом свои ботинки, словно складывая абсурдный пазл: вот – ее следы, а вот – мои. Она только что вышла. Я только что пришла. Мы разминулись на пять минут – не больше.

Странное чувство: я не плакала.

Слёзы evaporировались, оставив за грудиной пустыню. Я касалась лица – оно было сухим. Чувствовала пульс – ровный. Врач, пришедший выписать снотворное, раздраженно заметил:

– Вы в шоке.

Но это был не шок.

Это была тишина после взрыва.

Как в детском эксперименте: после гремящего звука петарды остается звенящая пустота, и ты катаешь язык во рту, не веря, что звук может просто исчезнуть.

Третий день. Четыре утра. Стоя перед открытой дверцей стиральной машины, я увидела ее ночную рубашку – фиолетовую, с выцветшими ромашками. Я прижала ее к лицу.

Пахло ничем.

Только пластиком и порошком.

Что-то во мне надломилось.

Я забралась в машинку целиком, втиснув колени в узкое пространство и прижимаясь щекой к мокрому барабану.

Ждала.

Смеялась.

Рыдала.

Но звука по-прежнему не было.

Только глухая, техногенная вибрация шла от стенок машинки в мои ребра. Я проснулась в ванной, прижавшись спиной к холодному кафельному полу. Стиральная машина тихо гудела, завершая цикл полоскания. Сквозь полупрозрачный люк виднелось фиолетовое пятно – ее рубашка крутилась в водовороте, словно призрачная медуза.

6:17 утра.

Я вытащила влажную ткань. Капли стекали по моим рукам, смывая:

Следы туши под глазами (когда я успела накраситься?)

Кровь от прокусанной губы.

Ржавчину с внутренней поверхности барабана.

Я повесила рубашку сушиться на то же место, где обычно висел мамин фартук. Капли падали на раскаленную конфорку, шипя, как ее голос, когда она ругала меня за разлитый компот.

7:02.

Чайник закипел слишком быстро. Я насыпала в чашку ее любимый ройбуш с корицей, но когда поднесла к губам, вкус оказался плоским, как будто кто-то вырезал важную ноту из мелодии.

7:35.

В дверь постучали. На пороге стояла соседка Алла Сергеевна с контейнером:

"Пирожки с вишней, ты же их любишь…"

Ее взгляд скользнул по моему лицу, по мокрому пятну на фартуке, по двум чашкам на столе.

Я не исправила ее. Я действительно любила вишневые пирожки. Но мама их не любила. Вторая чашка была для нее – Алла Сергеевна поняла это без слов.

8:17.

Я обнаружила себя стоящей посреди комнаты с маминой расческой в руках. Между зубцами застряли несколько волос – седых с рыжеватым отливом. Я аккуратно вынула их, свернула в колечко и спрятала в медальон, который она никогда не носила.

12:43.

Телевизор бубнил о погоде. Я сидела на полу, перебирая коробку с ее косметикой:

Помада "Увядшая роза" (почти новая).

Тушь с пересохшим стержнем.

Пудра с треснувшим зеркальцем.

На дне – пробник духов. Когда я сняла крышку, воздух наполнился ароматом:

Груша.

Фиалка.

Что-то горьковатое.

И тогда, впервые за эти дни, я поняла – я не смогу выбросить ни одну из этих вещей. Они живые. Каждый раз, когда я закрываю глаза, я чувствую, как ее пальцы берут эту помаду, как она наклоняется к зеркалу…

16:08.

Я нашла ее списки:

"Купить хлеб"

"Позвонить Вере"

"Отнести пальто в чистку"

Последняя строчка:

"Не забыть…"

Не забыть что? Бумага порвалась в том месте, где ручка сильно нажала. Я перевернула лист – на обратной стороне был детский рисунок: наш дом, я с желтыми косичками, она в синем платье. Солнце с человеческим лицом.

19:40.

Я лежала в ее кровати, вдыхая запах подушки. Где-то в квартире скрипнула доска – как будто она шла на кухню за водой ночью. Я замедлила дыхание, прислушиваясь к другим звукам:

Шорох тапочек.

Звон стакана.

Вздох.

Но было слишком тихо.

23:51.

Я включила ее телефон. На экране появилось несколько уведомлений:

"Напоминание: таблетки"

"Марина, перезвони"

"Акция в аптеке"

И последнее:

"Не забыть про…"

Снова это. Я кликнула – напоминание не имело даты, зависло в воздухе, как недописанная мысль.

Я прижала телефон к груди и закрыла глаза. В темноте мелькали цифры:

03:00 – время ее смерти.

24 – дня без нее.

1 – сообщение, которое я не успела отправить.

А за окном шел первый снег – тихий, бесшумный, как мои слезы, которые наконец-то нашли путь наружу.

ГЛАВА 2

«Ритуалы»

Я стала вести себя странно. Нет, это не совсем так. Я начала притворяться, что живу. Бульон. Я нарезаю свеклу слишком крупно, напоминая ей, и пересаливаю, хотя она всегда говорила, что мне стоит добавлять больше соли. Кастрюля шипит, но запах не такой, как раньше.

"Почему ты не ругаешься, когда я капаю на плиту?" – спрашиваю я пустую кухню. В ответ слышен треск лаврового листа.

Я понимаю, что это безумие, но когда закрываю глаза и вдыхаю пар, то почти ощущаю, как её локти упираются в стол рядом со мной, как её мизинец стучит по чашке.

Сериалы. Я смотрю её любимую мелодраму, ту, где все страдают красиво и никогда не сморкаются. "Как же это глупо", – бормочу я, ковыряя диван (где сидела она). Но выключать не собираюсь. В 21:15 по сюжету начинается перерыв на чай. Я наливаю в две чашки – свою с совенком и её с ромашками. Её чашка остаётся нетронутой, и я добавляю кипяток.

"Пей, а то простудишься", – говорю её голосом. Мой смех напоминает треск сломанного будильника.

Фотография. Она в чёрной рамке на тумбочке. Порой я поворачиваю её к стене, наказываю за молчание. "Мам, где мой синий шарф?" – тишина. "Ты всегда знаешь, где мои вещи. Всегда".

Утро. Шарф висит на вешалке – синий, мой. Я трогаю его – шерсть колется, как прежде. "Спасибо", – тихо говорю. Но затем рвусь его понюхать – вдруг пахнет её духами? Увы, только пыль и зимний холод.