Звезды под твоим окном бесплатное чтение

– Я этим сукам «Разинским» дышу в спину уже целый год! Только, старшина, не спрашивай, как я поймал двоих ублюдков на прошлой неделе… Все равно толком ничего нового не выудил из них мать его ети! На новый год хотел уже расслабиться, со своими посидеть, как никак теперь праздник всесоюзный, да на след вышел вдруг ночью. Помог мне бригадмиловец этот… как его? Лёнька. Паренек такой, вчера из яслей комсомольских вылез буквально, все ко мне просился в отдел. «Порядок блюсти» – говорит. Ну, я его иногда и с собой, шоб на ус наматывал, беру. Говорит, он этих блядей случайно нашел, пока движение регулировал. На карете мимо проплыли тихонько, а он, Ленька-то и узнал одного по змейке на руке нарисованной. В свисток на всю улицу дунул, ближайшая бригада услыхала и в погоню на мотоциклах. А падлы давай отстреливаться, наганы подоставали. Плечо человеку прошило… Я, как всегда, к шапошному разбору приехал уже. Ленька стоит ручьями обливается, воздух глотает. Ко мне в кабину его беру, и едем мы по свежему следу. Оказалось, «Разинские» автомобиль-то бросили посреди улицы уже на выезде из города и видимо в бега бросились, сколько их там человек-то было: Может четыре-пять. Думаю, без колес они далеко не уйдут. Понадеялся, что на главаря выведут. А парнишку-то жалко было под пули подставлять. Ты бы видел у него лицо еще как у ребятенка моего, может, чутка постраше выглядит, и не скажешь, что лоб двадцатилетний перед тобой стоит, румяный весь такой. Короче потеряли мы их. Поначалу… Я еще закурю одну? Ага, спасибо. Так вот, за городом уже темным-темно, не видно ни-хе-ра. Пристрелят нас там, и ищи-свищи… из машины выходить страшно и фонарь не взял, придурь царя небесного! Кручу баранку, вдруг рюмочная вырисовавыется небольшая, от нее свет исходит такой, так и манит треснуть «Жигулевского» нового, а то все расхваливают, а я же трезвенник куда там, Зинка мозги делает… Останавливаемся, значит, там. Внутри рабоче-крестьянская масса развлекается сидит самогоном из под полы. «Плохо мы работаем, раз самогон барыжат уже в открытую почти!» – приметил я, но не до этого было. Уже на входе я унюхал в воздухе помимо спирта и махорки этот запах: Напряженные все какие-то, продавец на нас глаза вылупил. Я думал, они у него вылезут. Разговорчики вокруг столиков сразу стихли как-то. Смотрю, продавец шурудить начинает под прилавком своим. А я наган сразу нащупал, наготове медленно подхожу к прилавку, парня оставляю у входа. Он в руке в качестве дубинки палку полосатую свою взял. Посмеялся, конечно, с этого, но позже. Мне продавец говорит: «Случилось чего? Испугали всех своим резким приходом так поздно…» А я ему, мол мы ж милиция, чего боятся-то, если с законом в ладах. (Уж глаза прикрыл на бражку ихнюю) А про себя думаю, что бежать-то некуда больше было «Разинским», сюда пойди и заскочили, отсиживаются где-нибудь в сортире, поэтому я быстренько спросил, где уборная у них. Продавец мне мигом отрезал, что там занято, а у самого аж брови зашевелились. Взглядом даю указ Лёньке, мол следи за всеми тут, и иду в дальний угол, где дверь была крашенная красная с табличкой «Туалет». Ручку кручу – действительно закрыто. На ладонь свою смотрю, а там кровь! Так у меня усы поседели к херам! Допер, конечно, что ручка дверная кровью заляпана. Походу ранили паскуд этих. Кричу, не отходя от двери, продавцу: «Товарищ продавец, ты мне лучше честно скажи, у тебя здесь преступный элемент укрывается?! Содействие милиции поощрается!» Продавец отвечает, что подрались недавно, и там у Петьки какого-то кровь носом пошла, и он ручку заляпал, закрывшись. А я и слышу, вода из крана течет за дверью. Но я-то тертый калач, меня не проведешь так просто! Слушаю все эти сказки про белого бычка последний раз и влетаю в сортир. Ну, а дальше вы уже знаете…Чего вы там делали-то в крови весь?

– Гос.тайна, Вячеслав Викторович… – ответил товарищ капитан государственной безопасности Сухов, довлея грозной фигурой над уже подуставшим дядей Славой.

– А отпустите-то меня скоро? – потянулся он, потирая атрофировавшиеся ноги. Венский стул за время допроса практически прирос к онемевшему заднему проходу.

– Придется подождать до окончательного выяснения обстоятельств. – Сухов быстро оглядел наручные часы и вышел из душной комнаты.

Сделав пару шагов в коридоре, зашел в соседний кабинет.

– Ну, что, товарищ капитан? – двое сержантов докуривали папироски. Алюминиевая пепельница на дубовом лакированном столе пышно цвела мятыми козьими ножками. Кабинет затянулся сигаретной дымкой и казался более душным, чем допросная.

– Не раскололся пока… – Сухов поджал нижнюю губу так, что гладко выбритый подбородок чуть выпирал, – Придется вам с ним поработать, вы знаете что делать…

– А вы уверены, что его можно заподозрить в контре? Милиционер все-таки.

– Тем более надежное у него прикрытие. С кулацким элементом в рюмочной замечен был в составе вооруженной преступной группы.

– Так пускай милиция и потеет с ним, зачем на нас вешать такую мелочь? – досадовал один из сержантов, поправляя ворот френча.

– В отделении также может быть множество укрывателей и кулацких пособников. Сами понимаете какая у нас в стране ситуация сейчас, вора за вором ловят каждый день. Они все повязаны там, поэтому я взял инициативу на себя, – Капитан пытался оглядеть кабинет сквозь дым и, не обнаружив никого кроме сержантов, строго спросил – А где пацан?

– Обухов-то? Так он же не главный подозреваемый, тем более бригадмиловец… Мы его и отпустили.

– То есть вы, товарищи идиоты, хотите сказать, что отпустили свидетеля, который к тому же хорошо знал преступника? – лицо Сухова окрасилось под цвет звезды на фуражке.

Помню, в детстве я долго рассматривал батю в медалях красивых. Мундир сиял с иголочки. А потом он ушел зарабатывать еще медали и не вернулся. Неужели медали оказались такими красивыми, что он променял на них нас с мамой? Потом, когда я увидел выжженные поля и горы трупов, на некоторых из них медальки были эти. Там, где-то в этой братской могиле и остался лежать отец. Сейчас-то понимаю, что он хотел защитить нас. Да только мать все равно померла через время от брюшного тифа, кажется. Последний год совсем плоха была, пыталась заглушать водкой боль, не знаю, получалось ли… А как происходило смертоубийство отца, я не видел, только выстрелы и слышал, да топот конницы, уносящейся вдаль. На этом мой боевой опыт заканчивается, но в отделе дядя Слава сказал, что помощь в борьбе с преступностью считается за стаж, так что с года на год меня могут принять в милицию. Хотя там еще физические данные нужны. Примерно как статуя часового должен выглядеть… Впервые увидел ее в прошлом году и действительно – за таким как за каменной стеной, длинным штыком должен достать самую хитрую гадину из любого угла. Славе, конечно, до такого как до коммунизма нам, но я моложе, есть время поучиться. Зачем мне далась эта работа? Друзья постоянно меня об этом спрашивают, да и сам я иногда выхожу на улицу и страшно во тьме этой шариться одному… Но после войны и революции тоже разруха была та еще, и нашлись же люди, которые навели порядок, и чем больше таких, тем легче «упорядочить хаос», как говаривал мой преподаватель по историческому материализму. Коммунизм конечно в любом случае наступит, согласно Марксу. Просто наша задача – ускорить процесс, так сказать. Чтобы это произошло без лишних жертв.

– Обухов! Алексей! Сколько я еще дней я буду под окнами стоять? – возник звонкий голос из-за окна.

Неудобно получилось… Я же обещал ей сходить в кино!

Выглядываю в окно и вижу ее, обвязанную в синий платок, чуть спрятанный под серый шарф, черное пальто на ней сидит, как на манекене – идеально. Не то чтобы я в этом шибко разбираюсь… Но Таня-то должна знать в этом толк.

– Ein moment! – говорю и натягиваю теплую синюю кофту до горла, чтоб не замерзнуть в коротенькой кожанке. В зеркале перед выходом на меня испуганно смотрит худощавое лицо: Длинный тонкий нос, закругленный на конце, темная кудрявая челка свисает на лоб как не зачесывай назад, никогда не любил этого парня… Он агрессивно пялится на меня сейчас. Накинув восьмиуголку, выхожу к ней. Мы позавчера договорились сходить в кино, которое теперь «важнейшее из искусств». На самом деле я слегка взволнован, иду же первый раз в такие места, да еще и живое кино!

– Ну, привет… – видно, она принахмурилась, наверное, и сама не замечает.

– Извини, пожалуйста, что так получилось, я просто учебу совмещаю… –Старался посмотреть в ее глаза из под козырька кепки. Осуждение оказалось не таким уж сильным, она скорее удивилась.

– С чем совмещаешь? – рассматривал ее валенки. С завода видимо… Девушка с биофака не может себе позволить большее, к сожалению. Ничего, устроюсь в милицию – сразу порадую девчонку.

– Помогаю милиции в поимке преступников! – хотел придать этой фразе гордый вид, но вышло, словно я оправдываюсь. На учебе мне часто говорят, что нужно работать над голосом, улучшать ораторские навыки бла-бла, но только выйдешь прямо перед человеком, да еще и перед женщиной и ссышь в сапоги, а сапоги-то дырявые!

– Лешь, что же ты сразу не сказал! – Таня чуть зарумянилась в щеках, а маленький нос остался белым. От мороза, наверное, так что двигаться пора. «Движение – это жизнь!» – Как говорил Слава.

Я ступил два шага, похрустывая снегом, и Таня двинулась следом. Я не мог больше ждать, пока она поведет меня, как это было в университете средь студенческого столпотворения, когда мы и познакомились: Среди десятков других девушек она чем-то сразу выделилась, чем-то напомнила мне маму со старых фотографий. Уж не знаю, специально ли она ждет мой первый шаг или просто от пурги потерялась, но в этом году какая-то особенно сильная пурга, все глаза застилает и задувает в рот, слова сказать не дает. Поговорим с Таней внутри, благо театр поблизости.

Внутри нас встретили красные полотна, флаги, шторы, повязки парторганизаций на руках у обилечивающих. Когда мы с мамой перебрались в город, я впервые увидел парад комсомольцев такой пышный, эпичный и завораживающий своим размахом, фанфары возносили меня выше второго этажа… И уверенный взгляд Ленина, а затем и Сталина обнадеживал, что разрухе и голоду конец. С тех пора красный цвет не покидал и меня. На историческом я узнал, что этот цвет олицетворяет бурную человеческую энергию, преобразующую все на своем пути. Правда от лозунгов на каждом шагу начинает уже подташнивать, ведь я их почти наизусть знаю, да и дело же не в словах, а в поступках. Скорее бы уже поступки!

– Ты была уже в таких местах? – спрашиваю Таню, пока она избавляет себя от пальто, точно селедка от газеты. Знаю, странное сравнение, но селедку я еще не пробовал, так и в общении я всегда хотел опробовать себя с кем-то кроме друзей.

– В кинотеатрах? Была в кинопередвижках, но опыт совсем не тот, что и в таком кинотеатре готова поспорить! Я рада, что ты пригласил меня сюда! – Застенчиво улыбнувшись, Таня наклонилась снять валенки, и малиновое платье на секунду отлипло от тела, слегка обнажив участок груди. К сожалению, ничего кроме черного лифчика я не углядел, в деревне с этим было проще, хотя… черный тоже манит, контрастируя с белизной тела… Надеюсь, пауперизация моего кошелька будет стоить того…

– Ну а сам-то был хоть раз? – Теперь на Тане красовались белые туфельки.

– Я много слышал от друзей, что такого они еще никогда не видели, будто живые люди сходят прямо с полотна – немного помешкав, ответил я, приготовившись стыдиться собственной необразованности, ведь по Тане сразу видно, что она куда культурнее неотесанного меня. Стыд не сходил с моего лица, как не скрывай.

– О! Да тебе еще предстоит узреть кинематограф воочию! Как же я тебе завидую, дружок! – она взяла меня за руку и повела в кинозал. Там виднелись головы самые разные: от сапожника до пролеткультовца. Я заметил даже несколько работников НКВД. Эти ребята опустили свои фуражки на колени, но звезды продолжали сиять уже с золотых пуговиц френчей. У некоторых пуговицы, конечно, подзатерлись, но это все лоск, опять же, дела – вот что выдает в них ту самую энергию, исторгаемую красным цветом. Мы пробежали мимо них и заняли места. Сеанс должен начаться через несколько минут.

– А что ты испытала при первом просмотре? – решил я узнать, чтобы хоть как-то подготовиться к вхождению в мир кино.

– Словами этого не передать! – прошептала Таня, наклонившись ко мне поближе. Я увидел две темные дыры вместо ее зрачков, что подзадорило меня перед просмотром – Мой первый фильм «Чапаев». Я уж не особо смыслю в этих политических делах, честно скажу, и Чапаева представляла только по описанию в книге, но когда начался фильм… Все, ни слова больше! Сам увидишь…

Камера вдруг завела катушку и через свою оптику выводила на полотно картинки. Сначала название: «Аэлита». Затем… затем Стравинский и Скрябин отсекли мои уши от остального мира фортепианной лесенкой. Все выше и выше взбирался я по ней, пока передо мной не предстал профессор Лось. Чуть после за ним следом вышел и товарищ Гусев прямо с фронта. Казалось, гражданка закончилась порядком двадцать лет, а солдаты по сей день возвращаются. Вот и Гусев что-то говорил непосредственно мне. Я не умею читать по губам, поэтому полотно представило мне его слова письменно. Еще через пару минут я каким-то чудом перенесся на Марс! Что?! Как это возможно?! Ни неба, ни звезд, бац, и я уже в окружении стеклянных и бетонных сооружений. Марсиане в причудливых одеждах балакают на нашем… Так вот что за Аэлита – марсианка. Профессор Лось что-то в ней нашел. Я бы тоже в такую втюрился без задней мысли. Но для профессора она не просто любовь. Она буквально с другой планеты! Нужно ее изучить! Но Гусю не до науки. Революцию тоже делать надо как-то! Да еще и когда такие проблемы: Эксплуатация, угнетение…

– Ну как тебе? – впервые за долгие годы я услышал голос того, кто меня сюда привел. Кто-то дергает меня за плечо… ах вот где оно! Плечо мое! – Алло! Леша!

Я оторвал взгляд от экрана и понял, как же давно не видел Таню, ее волосы, завязанные в клубок. Совсем не как в фильме.

– Я… эээ…

– Понятно, – улыбнулась она, – Первый раз, он такой, да… Ну, вставай, зал нужно покинуть.

Повернув голову снова в сторону полотна, я увидел, что кино давно закончилось. В какой-то момент я перестал замечать, где фильм, а где мысли о нем…

– Почти по-настоящему! Вот как! – я, наконец, заговорил с Таней. В коридоре театра свежий ветерок вернул меня к жизни, и я ощутил пустоту в желудке. Слишком много энергии забрало кино, слопал бы сейчас палку колбасы.

– Говорила же! На «Аэлиту» я еще не ходила! Буря эмоций сейчас! Но Гусев просто бесподобен! А уж Лосев вообще героище! Жаль у них с Аэлитой не вышло ничего – Таня потупилась на мои грязные сапоги. Мы оделись. На улице уже стемнело, фонари освещали заснеженную дорогу. Метель стихла.

– А мне жаль, что у Гусева с революцией ничего не вышло, – я как бы подыграл Таниной грусти, – Революцию нужно оседлать как буйную лошадь, что сложнее, нежели с дамой знакомиться. Только подкрепиться бы…

Слова сами складывались в подобную речь. Не знаю, чего это я.

– Коммунист проголодался, бедненький! – Таня подвернула наружу нижнюю губу, протянув последнее слово – ну пойдем ко мне в общежитие, с девчонками покормим тебя!

– Как-то неудобно, Танюш! – я прижал руку к груди, но дорога приближала нас к общежитию, – если только твои сожительницы не будут против!

– Конечно, не будут! Тем более билет-то денег стоил! Нужно же отблагодарить кавалера – она усмехнулась, прикрываясь шарфом.

В общежитии по коридору бегали дети. Вдали слышались чьи-то стоны, кажется, женские… Друзья рассказывали, что общага – это центр сексуальной революции, и в этом что-то есть. В комнате Тани уже сидели еще две девушки. Ирина и Маша, как впоследствии выяснилось. Кудрявая блондинка и коротко стриженная брюнетка (я сначала подумал, что это мужик). Присел и я на краю кровати как воробушек на жердочке в ожидании хлебных крошек. Надо бы показать себя с сильной стороны: выпятить вперед грудь и т.д. Но грудь выпятили они, и разгорелся пожар мировой революции у меня между ног.

– Маша, есть сегодня что-нибудь покушать? С нового года, может, осталось? – спросила Таня, освободив, наконец, волосы из клубка. Из-за русых кудряшек я начал ее путать с Ирой, – Кстати, знакомьтесь это мой товарищ из университета, Алексей Обухов.

– Очень приятно! – девушки сказали достаточно громко для такой комнатушки. На табуретке возле одной из кроватей стоял граммофон.

– Откуда такая вещь? – я выразил удивление на месте.

– НЭПманский друг занес как-то сюда и забыл видимо забрать – ответила Ира, улыбаясь мне. Я ей симпатичен, наверное. Плохо у меня с распознаванием этих штучек женских.

– Ладно, на кухню схожу, принесу что-нибудь… – сказала Маша, выходя из комнаты. Кажется, на ней красовались мужские трусы. Впрочем, ей идет. Подчеркивает так сказать достоинства…

– На, пока, для аппетита – Ира подала мне рюмку водки. Я отказался, вообще не пью. Стараюсь не пить.

– Ну чего вы его спаиваете? – Досадовала Таня, – попить больше нечего разве?

– Не бузи, Танюха! – слегка развязно ответила Ира. Через серую майку просвечивали кончики сосков. И не стесняется же, чертовка! Тоже мужские трусы напялила в полоску. Тоже идет, в принципе. По крайней мере, я не против.

– Ты же с исторического, Лешь? – вежливо спросила Таня.

– Ну, да. – я старался смотреть на них обеих, от чего мотал головой туда-сюда.

– И чему вас там учат? – присоединилась Ира к заискивающим расспросам. Она машинально положила руку мне на колено. Крайне необычно ощущать женское тело так близко к революционному очагу, который сейчас обострился. Нужно его потушить. Говорят если выпить спирту, активность идет на спад. Прошу прощения товарищ Сталин, но борьба с пьянством подождет до завтра!

– Э… давайте-ка я все-таки рюмочку-то выпью для аппетита действительно – проговорил я, глотая ком. Сейчас высокий ворот водолазки оказался очень некстати. Попытавшись его оттянуть, я заметил, что в комнате в принципе душновато. Но снять водолазку никак нельзя, ведь это последний слой мужской брони.

– Другое дело! – поддержала Ира, подавая рюмку – А ты, Танька, тоже не строй из себя уж интеллигентку прям! Мужчине можно и выпить иногда. Ну, так что за учеба?

– Да исторический материализм – ответил я, пропустив жидкость глубоко в себя – диамат, научный коммунизм. Сложновато это все для человека, который совмещает учебу с работой в милиции…

Здесь даже не удивительно, что вылетело само. Много мне надо, чтобы от водки унесло. Не зря мать запрещала пить на селе бражку… Скользкая дорожка. Вот я и подскользнулся, но не скажу, что падать неприятно…

– Правда?! – Ира вся завелась – Ого кого привела наша Таня!

– Ну да, он помогает только, но все равно почетно довольно! – Таня выглядела как гордая мамка. Да и Ира тоже. Обе глаз с меня не сводили теперь. Таня налила себе воды в граненый стакан. Как и я, пить она не любит. И правильно!

Затем Маша принесла новогодний салат и остатки рябчика. Отрывая ножку, я ощутил себя порядочным таким буржуем. Новый год все-таки – буржуйский праздник.

– «Аэлита» просто класс! – разговорилась вдруг Таня, – давно хотела фантастику увидеть в кино! Книжки, конечно, хорошо, но в кино это совершенно другой опыт.

Я следил за нитью диалога насколько мог. Девчонки так быстро разговаривали. Таню я еще такой не видел. Да и с рюмки и рябчика меня развезло нехило, а может уже и двух рюмок… трех… Что-то перестал я смотреть, чем запиваю кушанье! Воды нужно! Однако взяв стакан Тани, я учуял запах ядреного спирта, то есть и она все это время из стакана хлестала водку… Коварные женщины!

– Что ты там говорил про революцию? – спросила вдруг меня Таня, растрепывая волосы, – Ну, там, на улице…

– Что ее нужно оседлать как лошадь! – ответил я, стыдясь за себя.

– Оооо, какие речи! – заговорили Танины подруги. Маша взяла огромную толстую книгу и, сверяясь с ней, начала агитировать, – Личность революционеров при всей важности лишь продвигает революционный процесс вперед, но никак не является причиной оного! Формационный подход Маркса показывает это со всей основательностью…

– Началось – вздохнула Ира. Глаза ее рассеяно искали меня, а рот вульгарно приоткрылся. Пошатываясь, подобно вавилонской башне она рухнула на мои колени и обмякла. Очень горячая. Пламенная, я бы сказал. Но не такая пламенная, как Маша, которая тем временем продолжала:

– Революция – это часть естественного исторического процесса, закономерный результат развития очередной социально-экономической формации. Поэтому оседлать ее в одиночку будет не так просто! Даже товарищу Ленину помогал весь русский народ.

– В целом согласен – поддержал я Машу, – Но революционер Гусев все равно хороший пример для подражания.

– Пример, безусловно, должен быть, но без буржуазного индивидуализма попрошу вас! – Маша сняла с себя майку, напомнив мне тем самым древнегреческих богинь с картинок из учебника по древней истории. Груди ее походили на сочные спелые дыньки, но, тем не менее, я отвернулся.

– Да брось ты, товарищ мужчина! – сказала она, тоже пошатываясь как подрубленная березка, и руками пытаясь найти опору – здесь жарко, и прошлое десятилетие научило нас без всякого стыда принимать свое тело. Мы же равны, так чего стыдиться? Общего у нас больше…

– Оденься сейчас же! – сказала Таня, распутывая язык. Понял я произнесенное не с первого раза – меня так не воспитывали! Алексей, скажите ей хоть вы!

Маша поставила пластинку, и цветочек граммофона начал доносить до меня гимн Интернационала.

– Вы же милиционер, Алексей… – села возле меня Таня, изменившаяся в голосе. Это по-прежнему были уговоры, но что я должен сделать сейчас? – Оседлай меня, революционер…

Маша за ее спиной уже снимала трусы. Я же не мог оторвать глаз от двух зияющих черных дыр вместо зрачков. Они притягивали меня еще в кинотеатре. И я нырнул в этот темный колодец… Дальше ничего не помню. Только «В смертный бой вести готов!» и еще «Воспрянет род людской». Затем рамки революционного пожара резко сузились, легкое давление. На секунду открыв глаза, я обнаружил себя в куче женских тел: Революция в лице Маши оседлала меня… или это Таня? Затем мы решили сменить позу, и теперь я с наскока оседлал ее. Чуть погодя воскресла и Ира, присоединившись к нам. Как ни странно в майке она была притягательнее…

Утром – похмелье. От промозглого холода тело продрогло до костей, словно я сотворил нечто ужасное. Товарищи женщины так и остались валяться в сестринских объятиях. Милые щечки беззаботно спящей Тани так и манили приласкать. Не стал будить. Приличия ради накрыл их срам белым одеялом и закрыл распахнутое окно. Это был мой первый раз, и я ничего не помню… Позор! Весь отдел будет смеяться… ОТДЕЛ! Мне сегодня нужно в отдел!

Наспех одевшись, я побежал к отделу. Внутри окруженное бело-синими стенами меня ждало на завтрак… пирожное.

– Всем отделом скинуться решили – отрапортовал мне Басов, карауливший на вахте у входа – Я хотел уже последнее докушать, но раз пришел, милости просим…

Сладкое всю мою жизнь было большой редкостью, поэтому отказ я бы себе не простил. На это пирожное я бы откладывал стипендию неизвестно сколько. А так сгущенка на языке скрасила мое постыдное утро и хоть как-то перебила соленый привкус Машиного (или Таниного?) лобка.

– Важное что-нибудь пропустил? – удостоверился я, прожевав бесподобную сладость.

Басов зевнул и вдруг спохватился:

– В кабинете у начальника уже час сидит какой-то товарищ из НКВД. Я подслушивать не стал, но, может, тебя ждут, кто знает. Ты же недавно со Славиком приключения себе нашел на жопу… Загляни на всякий случай.

Я поднялся к старшине Круглову. Порядочно стукнул в дверь и вошел.

– Вот он, герой наш! – Круглов сидел в белом кителе, распушив длинные казацкие усы, и зажимая козью ножку меж зубов, взирал на фигуру в серой шинели и черных сапогах.

– Прошу прощения, товарищ старший Лейтенант! Задержался… – я отдал честь, хоть и не обязан как бригадмиловец, ошарашивающийся в отделе как мальчик на побегушках у Славы. Но уважение заслуживать нужно уже с таких моментов.

– Да уж, капитан Сухов тебя уже заждался у нас… – Круглов показывал пальцем на фигуру справа.

– Капитан государственной безопасности Сухов Виталий Олегович! – фигура подала мне руку, – прошлый раз я так вам и не представился, молодой человек. А теперь, товарищ Круглов, я бы хотел наедине поговорить с Алексеем, информация не для лишних ушей.

– Как скажете! – Круглов пожал погонистыми плечами, предложил стул капитану и вышел за дверь.

Сухов сменил строгое выражение лица легкой улыбкой. Краска сошла с морщинистого лица, и он присел за стол, чего и мне предложил. В близи я рассмотрел его получше: Светлые зачесанные назад волосы сидели на нем будто парик, карие глаза поблескивали интересом. Нос с горбинкой напоминал мне портреты цезарей из учебников истории. Без фуражки голова казалась непропорциональной могучему телу, возможно, это из-за шинели, которую он снимать не стал. А в целом чем-то он мне напоминал отца, точнее даже тот образ, который запомнился мне по детству: Я тогда до дыр зачитывал «Чапаева» и примешал что-то такое героическое к рассказам мамы в батин образ. Мама же говорила, что он был скорее с перепадами в настроении. Мог то молчать весь день без видимых на то причин, то тянуло его на подвиги разные. Ну, там алкашей разогнать возле дома. Войну он встретил без воодушевления, но повинуясь долгу перед «государем», как мама цитировала, молча, вступил в армию. Это-то меня и поразило. Также и дядя Слава матерится, не хочет делать ничего, но не сдается ведь. Так и надо. Без этого порядок не навести.

– Что на счет дяди Славы? – спросил я по своей наглости – скоро его отпустят?

– Беспокойство за старшего товарища это конечно похвально, но я не за этим явился – доброжелательно ответил он, всматриваясь в меня – Я вижу, что ты молодой парень, в таких и нуждается милиция сейчас, да и НКВД тоже признаюсь честно… Но время сейчас непростое, поэтому берут туда не людей с улицы. Вот и на счет Вячеслава Викторовича твоего… Он заподозрен в контрреволюционной деятельности. Вот в чем дело.

– Что?! – последнее, что я ожидал услышать так это обвинения моего наставника, мой единственный путь в ряды милиционеров и просто порядочного гражданина. Не знаю, как я выгляжу сейчас, наверное, глупо, но воздуха мне не хватает, порядком.

– Ты же помнишь обстоятельства, при которых мы встретились? Рюмочная. Он вламывается в уборную. Дальше помнишь? – на секунду я себя почувствовал на допросе, но это действительно нужно было хорошенько вспомнить, ведь после этого Славу и забрали.

– Я помню, что он очень удивился, когда увидел вас. С минуту подождал пока вы выйдете. А потом из под прилавка выскочил один из «Разинских» и начал палить во все стороны из нагана. Все произошло очень быстро. Вы достали «ТТ» и выстрелили ему в голову. Насколько я понял, вы тоже вышли на след «Разинских» и заплутали в этой рюмочной.

– Именно! – капитан выдохнул, вытерев пот со лба. Батареи адски топят зимой, но откроешь окно – холодно, поэтому приходилось томиться в этом пекле вместе с капитаном – Поэтому я и забрал Вячеслава Викторовича в отдел НКВД, дабы расспросить подробнее о ходе происшествия. Банда «Разинских» совершила немало преступлений и это постепенно переходит в область наших полномочий. Однако опросив множество свидетелей, и сверив показания с алиби самого Вячеслава Викторовича, мы пришли к выводу, что он замешан непосредственно в сговоре с бандой. Доказательств не так уж много, но сам понимаешь, время сейчас опасное и отпустить подозреваемого мы пока не можем, до полного выяснения обстоятельств… Такие дела, парень. Я специально выпроводил твоего начальника, потому что замешаны могут быть даже милиционеры как показывает практика. Хоть целый отдел.

Я сидел остолбеневший и на всякий случай посмотрел в сторону двери, не подслушивают ли нас коллеги, но подойти не решился. Я и подумать не мог, что все настолько серьезно!

– Сталкивался ли ты с бандой ранее? – спросил Сухов вдогонку.

– Конечно! – завелся, только бы не молчать, – Мы с дядей Славой пытались даже внедриться к ним в банду под прикрытием, но они даже на контакт не вышли. В городе они только дела проворачивают, а обосновались где-то за городом… Уж не знаю далеко ли. Но если бы вы выстрелили тому «Разинскому» в рюмочной не в голову, а, скажем, в плечо, возможно, удалось бы выведать что-нибудь…

Опять я сдуру сказанул! Такие долго на службе не задерживаются…

– Хорошо подметил, но времени думать, к сожалению, не было, – досадно согласился Сухов, – Ты рассказывал кому-нибудь про это происшествие?

– Если честно, весь отдел уже болтает без умолку «а что же там Слава?» Их можно понять, товарищ все-таки. Но беспокоиться на их счет тоже не стоит, они временем проверены. Никаких взяток в жизни не возьмут. Причем это я говорю, как человек, дававший взятки, – нескромно высказал я, – Пытался и сам Басову подсунуть пачку спичек как-то на улице. Тогда маленький еще был совсем. Лет может четырнадцать. Так он мне оплевух понадавал! Быстро отучил. А со Славой неожиданно вышло…

Сухов посмеялся немного с меня и стал собираться, посматривая на часы.

– Все равно на всякий случай не распространяйся об этом, – сказал он, расправив плечи надо мной, – первая полезная привычка в НКВД: Пресекай на корню любое кумовство. Рад был познакомиться, Алексей! Дальнейших успехов вам в подъеме по карьерной лестнице! Пожалуй, замолвлю за вас словечко перед вашим начальством. Пора бы вам уже набираться опыта в качестве полноценного сотрудника милиции.

Мы с Суховым вышли из кабинета. Я проводил его до выхода, а сам вдохнул полной грудью, не только из-за душных батарей в отделе, но и перед дорогой возможностей, которая только что открылась мне, благодаря этому человеку. Мне со своей горячей головой еще многому предстоит научиться. Я наблюдал, как Сухов медленно удаляется по заснеженной дороге на черном воронке. Он проехал мимо… Таня? Чего это она здесь забыла? Идет прямо ко мне в валенках своих серых. Улыбается. Увидела походу.

– А кто это у нас кепку забыл? – промурлыкала она. Мы обнялись, и я уловил медовый аромат ее губ, когда поцеловал. Чего я вчера не делал с ней так это не целовал в губы… Так приятно, а я полез к другим губам…

– Извини, утром бежать нужно было сюда, совсем забыл – я натянул козырек кепки до уровня бровей – А у тебя разве не учеба сейчас?

– Надо бы идти, но ничего, опоздаю не много… – от этой фразы мне стало еще более неудобно, придется заглаживать вину на следующих выходных – Не впустишь на минутку, холодно ведь?

Мы зашли в зал отдела. Басов сразу же повернулся в нашу сторону. Знакомить теперь еще со всеми…

– Здрастье! – Таня легонько кивнула Басову, робко осматривая вахту.

– Здрастье, здрастье… – Басов обнажил свои желтые зубы и надел очки с толстыми стеклами, чтобы лучше рассмотреть, кого же я привел. Затем спросил у меня – Наш пострел везде поспел!

На его возгласы начали слетаться остальные. Среди шестерых перешептывающихся следаков, мы с Таней пытались поговорить:

– Друзья твои? – спросила она.

– Ну как сказать – замешкался я – Друзья у меня ушли интернациональный долг выполнять… куда – не знаю.

– О как! – Таня повернулась профилем к толпе, и я вместе с ней – ты, кстати, не помнишь, что вчера было? Вечером. У меня голова раскалывается сильно до сих пор. Выпили это да, но… больше ничего?

По выражению ее лица не сказать действительно она не помнит или специально проверяет меня, но рисковать не буду:

– Ну, мы еще в кино были. До сих пор звезды из головы не выходят! – и это было правдой. Хоть в самом фильме звезд не завезли, все же я силился вообразить, как же герои на Марс-то летели, что было вокруг. Наверное, они видели ночные звезды еще ближе, чем я, стоя на балконе.

– Точно! – Таня расплылась в улыбке, видно понравилось ей вчера – Обязательно сходим еще!

К нам подошел Басов с новенькими «ТТ» и начал их нахваливать, какие они чистенькие, какой исправный механизм. В общем бравадается перед дамой, старый хер. Затем подключился Круглов. Я взял один пистолет подержать. И в сравнении с наганом чувствуется прибавление в весе. Еще бы! Столько механизмов хитрых в штуке этой. В основании деревянной рукоятки звезда красная красуется. Не хватает серпа с молотом. Было бы трогательно: Серп, Молот и Звезда…

Окно разбилось.

– Опять маленькие черти паскудничают! – крикнул Басов.

Маленькая металлическая груша медленно покатилась в нашу сторону. Гулкий и резкий звон прервал шустрый шепот за спиной. Только быстрое биение сердца осталось доступно слуху. Яркая вспышка заполнила пространство светом, словно всегда здесь царствовавшим.

И прикрывшись от яркого света, товарищ Ежов обнаружил под собой гнедого коня, который стремительно уносил его к высоким вратам деревянного града. В граде том сиял белокаменный храм, устремленный вершиной острия в голубое небо. Товарищ Ежов ворвался в храм и узрел бедную рабоче-крестьянскую массу в лохмотьях, которая, пробивая лбом древесный пол, поклоняясь темной фигуре, восседающей на троне. Приблизившись, Ежов увидел иссохшего худого мужчину с впалыми щеками и темными глазницами, длинные волосы чуть свисали до плеч, на которые накинуты серые плотницкие обноски. На голове у плотницкого царя сиял терновый венец из золота. Товарищ Ежов достал кладенец и с размаху рассек череп царя с такой яростной силой, что венец взлетел до полотка, а затем приземлился Ежову прямо на голову, после чего крестьяне сразу поднялись и стали возносить его. Толпа организовалась в высокую башню и Ежов смог узреть целый мир перед собой. Еще столько предстояло отстроить! С каждой великой мыслью голова Ежова тяжелела, и золотой терновый венец стал выжигать на лбу свой след. В какой-то момент терпеть уже не было сил, и Ежов закричал. Он кричал и кричал, пока воздух в легких не закончился.

Постепенно ощущения вновь вернули его на кровать в квартире неподалеку от Верхнеуральской тюрьмы. Он оторвал, наконец, подушку от лица и вдохнул. Шершавый ком прошел дальше по горлу, и дышать стало легче. Телефонный звонок окончательно вырвал наркома из царства сна.

– Слушаю… – вяло ответил он, сняв трубку.

– Товарищ, заместитель, вы просили разбудить, если будете задерживаться… – прокрехтело с другого конца трубки.

– Выезжаю!

Ежов положил трубку и надел темно-синие галифе с подтяжками. Легкий озноб на секунду возобладал над ним. Окно было открыто всю ночь, понял он. Также как и понял, что товарищ Зиновьев уже заждался его в сырых застенках. Перед выходом он выпил воды, обычно помогает избавиться от кома в горле, который вот уже неделю мучит по ночам. На улице еще не рассвело, и уже ждал подчиненный на мотоцикле.

– Садитесь, Товарищ Ежов! – сказал он, указывая на люльку.

Ежов еле поместился в столь малое пространство, хоть и сам он был не столь велик. Примерно также ком чувствует себя в горле, подумалось ему. После утомительного сна умиротворяющая тишина утренней зимней улицы словно вернула его годы караулов и нарядов на службе. Не менее тихой была работа писаря. Буковка выводилась одна за другой, образуя собой целостный текст. Постепенно увеличивающиеся груды текстов грозились бесславно похоронить под собой маленького Колю, поэтому он решил опробовать себя в считывании чужих текстов. В библиотеке на глаза ему случайно попалась гоголевская «Шинель», которая поначалу удушала неграмотную душу, но раз за разом он подбирался к концовке. «Духовные ценности – хорошо, но больше всего не хочется также просидеть до седых волос в кабинетной духоте» – такой вывод напрашивался Николаю сам собой, и он вступил в партию, где первые пару лет занимался созерцанием уже знакомой кабинетной духоты, однако смена политической обстановки к концу 20-х помогла ему подняться по званию. Знакомство со Сталиным позволило ощутить реальные перемены в жизни. Но Сталин сразу предупредил лично его (и еще пару тысяч аппаратчиков, сидевших рядом) о «головокружении от успехов». Совет хороший, ведь голова и правда кружится иногда. От успехов ли? Уж резко завернул щас мотоциклист хренов… Приехали.

На фоне сопроводителя Ежов чувствовал себя маленьким, словно детство еще не отпустило его. И действительно, а что такого он сделал, чтобы называться взрослым? Написал пару отчетов? Пару рук пожал взрослым дядям?

Длинные тюремные коридоры путали маленького наркома, поэтому он что есть мочи держался сопроводителя, который привел его к товарищу Ягоде. Молотов говаривал как-то, что Ягода похож на Гитлера со своими коротенькими усами. Проверить сей факт Ежов никак не мог, так как ни разу не видел Гитлера воочию. Делегация отказывалась брать коротышку с собой на дипломатическую встречу в Германию. Сейчас Ягода напряженно смотрел на сидящего напротив подозреваемого, уставшего уже не молодого дядю Зиновьева, который лично держал за руку Самого. Маленький огонек трепета мелькал в груди Ежова при виде старого революционера. Именно таким яростным борцом и мечтает стать он всю жизнь, но товарищ Сталин, этот наместник Ленина на земле, предостерег также и от хитрых врагов народа в обличии верных ленинцев. Что ж будем разбираться, с некоторым замешательством рассудил Ежов.

– Поймите же товарищи! – ораторствовал Зиновьев с места – Я не враг вам больше! Вы же сами присутствовали на недавнем съезде партии, видели, что я все признал!

Складно плетет, подумал Ежов, но как-то же должен был преступник попасть в тщательно охраняемое место… У Зиновьева есть все мотивы для убийства Кирова…

– Я бы вас с радостью отпустил, сами понимаете! – ответил с горечью Ягода, поправляя красный приглаженный ворот шерстяного френча – Но обстановка очень опасная у нас… Никак не могу вам верить без каких-либо доказательств…

– Что? – Удивился Ежов, и, посмотрев на подсудимого, отвел чуть в сторону Ягоду. Начал говорить шепотом – Товарищ Ягода, разве доказательства не склоняют нас на данный момент против Зиновьева? Мотивы, все-таки, имелись какие-никакие…

– Мотивы еще не доказывают ничего абсолютно точного! – возмутился Ягода, нарушив тишину шепота. Затем стал осматриваться в сторону Зиновьева – Он не говорил с тобой или с другими сотрудниками? Доступ ограничен? – лишний раз удостоверился Ягода, огромная капля пота скатилась по левой ноздре и скрылась в покрове усов. За стенкой находилась котельная. Ежов и сам ослабил ворот, расстегнув пуговку, фуражку при начальстве снимать не решился.

– А что? – задумался Ежов.

– Да ниче! – Ягода, опустивший голову до уровня Ежова, щелчком пальца задел козырек его фуражки и сделав еще шаг, процедил сквозь зубы – Вопросы жене дома задавать будешь, а здесь докладывай, как положено!

– Доступ к подсудимому полностью ограничен. Всем кроме высшего состава, то есть нам с вами и товарищу Сталину, запрещено вступать в какое-либо взаимодействие с подсудимым – отчеканил Ежов и жадно задышал, отвернувшись от Ягоды.

– На встрече со Сталиным буду настаивать, чтобы разрабатывались иные версии покушения! – Ягода натянул фуражку. А теперь выйди и жди меня на улице, через пару минут спущусь… И без вопросов!

Ежов побрел к выходу и заплутал в лабиринте из решеток. По уставу фуражку снимать не положено, обида закипала в нем злобой, скорее бы уже домой к Жене… Да и действительно, зачем старой ленинской гвардии убивать Кирова? Стали бы они вредить социалистическому отечеству? Но вопрос остается открытым – кто обеспечил преступника доступом к Кирову?

Николай еще с детства любил загадки, что всегда и влекло его в работе с людьми, где бы то ни было. Но бывает, попадутся такие, что клещами не вытянешь и крупицы информации о себе. Изменчивый как Протей, хитрый как Одиссей и наглый как Ахиллес. Словом, загадочный. Таким и представлялся ему товарищ Ягода, еврейская рожа коего не внушала особого доверия, хоть и работал человек с Дзержинским, да и Беломорканал строить помогал. В то же время меняется человек, по-разному в жизни бывает. Вот и путаешься в людях как в этом лабиринте блядском! Куда идти теперь? Все одинаковое какое-то, свет бы хоть был, да экономят в тюрьмах на этом что-ли?

Ежов на ощупь вылез на освещенную улицу, где его ожидал Ягода.

– Ну, ты где был-то, балда? – крикнул он на Ежова, – садись в машину, поехали. Нам в Ленинград надо успеть!

Черный воронок увез их к специальному поезду, который в свою очередь за несколько часов доставил к месту назначения. Еще в детстве Николай и мечтать о таком не мог, а тут раз-два и на месте. Поспать даже толком не успел, а надо бы, а то Жена дома кричит, чего он такой не выспавшийся все время. На вокзале их встретил сотрудник.

– Здравие желаю, товарищи генком и нарком! – отдал он честь весь запыхавшийся, – Товарищ Ягода, срочное дело, связанное с терактом недалеко от центра, будет ли у вас время прибыть на место?

Ягода поморщился от холода и ответил:

– Пусть мой заместитель пока обследует обстановку, а мне нужно встретиться с товарищем Сталиным по более срочному делу – он повернулся к Ежову – флаг в руки! Дерзай!

Ежов снова теснился в люльке мотоцикла, рассматривая Ленинградские постройки: Классические дома Екатерининской и Петровской эпохи перемежались с одами конструктивизма, о котором Ежов где-то слышал что-то, но забыл. Лабиринт каменных джунглей более широк, но ночью москвичу запутаться в узких улочках не представляет трудности, особенно если постоянно смотреть на ту или иную вершину. Впрочем, среди этой европейской не эклектичной мешанины еще не возведена самая высокая башня, с которой можно было бы зорко бдеть за покоем страны Советов, подумал нарком и неожиданно для себя заметил больницу, возле которой остановился водитель.

– Нам сюда! – сопроводитель, стоящий прямо, казался из люльки исполином из камня сродни статуе часового.

– Да я больше как-то по преступлениям против народа – пожал плечами Ежов – в медицине я не очень разбираюсь, знаете.

Двое Сержантов подошли к нему и, отдав честь, объявили:

– Товарищ нарком, чрезвычайная ситуация произошла три дня назад. Вооруженная преступная группа напала на милицейский отдел. Все убиты. Один человек в крайне тяжелом состоянии. Совсем недавно он более-менее говорил, поэтому удалось добыть некоторую информацию. Пройдемте внутрь.

Светлые больничные стены, залитые утренним рассветом, подействовали на Ежова благотворно, запах хлорки, ударивший в нос, развеял все мысли о сне.

– В общем и целом, – продолжал Сержант, – на месте преступления было обнаружено семнадцать трупов. Здание отдела загорелось, предположительно использовались взрывчатые средства ведения боя. Среди оружия нападавших было найдено три автомата Федорова, одно ружье «Фроловка» и три пистолета Люгера «Парабеллум». Подобное вооружение наводит на мысль о хорошем оснащении преступной банды.

Они зашли в палату, где к койке был прикован молодой человек лет 20-25 с белой повязкой на верхней части головы. Он спал с открытым ртом точно мертвец в саркофаге. Синие мешки под глазами и бардовые губы выделялись на фоне мертвенно-бледного лица. Он напоминал нагримированных актеров из недавних фильмов. Ежов ощутил себя на похоронах вождя. На тумбочке возле кровати в прозрачной банке стояли белые, чуть выдохшиеся хризантемы, запах коих еле уловим в атмосфере хлорированного воздуха.

– Обухов… – тронул парня Сержант, – просыпайтесь, пришел нарком Ежов.

Парень открыл слипшиеся веки и стал осматривать посетителей, поворачивая голову как робот.

– Здравствуйте, товарищ Ежов… – вяло проговорил Обухов, кивнув.

– Это Алексей Обухов, активист из бригадмила, который на момент теракта находился в отделении. Единственный выживший – Сержант приблизился к койке – Обухов, расскажите, пожалуйста, товарищу наркому, как обстояло дело после того, как преступники ворвались в отдел.

Парень приподнялся и облокотился спиной о металлическую спинку кровати. Ощупал обвязанную часть головы. Секунду поморщился и неспешно начал излагать события:

– В общем, я ослеп на какое-то время после того, как граната разорвалась в нескольких метрах от меня. Затем обнаружил себя уже лежащим на полу. Тело не чувствовал почти. В ушах звон. Вокруг стрельба, кто-то бежит, кто-то стреляет… Все очень быстро произошло. Неизвестные стреляли из автоматов. Позже, когда большинство наших положило, я узнал «Разинских». Мимо меня трое прошло. Не заметили, наверное. На мне еще Басов лежал. Точнее… половина его верхняя. Ему сильнее досталось, коли ближе стоял к взрыву. Слезы размыли дальше все… Плохо видно было. Только выстрелы. Кажется «Разинским» тоже досталось.

– Двоих, насколько можно судить, убила милиция на месте – дополнил Сержант.

– Ага. Об этом я позже узнал. На втором этаже выстрелы грохали. Из ружья кто-то стрелял. Круглов, может… Стены начали гореть. Слух вернулся потихоньку, и я услышал, как переговариваются твари эти. Повернул голову влево тихо-тихо, чтобы не заметили. Там Таня лежала без руки… Ну и… вправо повернулся, увидел, что пистолет у меня в руке зажат. Сразу же почувствовал руку эту. Надо мной двое стояли репы чесали. Уходить собирались. Я им по лбам раздал сразу из «ТТ». Сверху… вернее за мной видать еще один стоял. Начал в мою сторону палить из автомата. Пули пролетели надо мной. Не знал, что я на полу. Я развернулся через боль, на живот перевернулся. И прицелившись, два раза прошил его в грудь, пока он перезаряжался. Со второго этажа в эту секунду спускался четвертый и заметил откуда я стреляю… Из ружья выстрелил и попал в труп рядом. Меня кровью забрызгало сразу. Он подошел лучше прицелиться, я наугад его изрешетил. Прямо на меня рухнул. Слышу, пятый спускается быстрым шагом сверху. Смотрю в обойму – пусто. Ползу через Таню до ружья, которое упало рядом. Беру ружье быстро. Один патрон в затворе. Последний выбегает и начинает по мне палить сразу же. Не дает прицелиться даже…

–… Что было дальше? – настаивал Сержант.

– Я за Таню укрываюсь… Сколько же она пуль-то приняла из-за меня… Мне прошивает руку. «Разинский» ближе подходит…

– Тааак… Обухов?

–…Упираю дуло в Танину грудь и спускаю курок… «Разинский» падает. И в итоге живой остался…

– Да – подтвердил Сержант – но сейчас разговор не об этом. Помнишь ли ты, чтобы кто-то посещал отдел незадолго до теракта?

Парень уставился на хризантемы.

– Можно воды? – спросил он тихо.

– Конечно – Сержант подал ему стакан.

Парень отпил, остальное залил в банку с цветами.

– Мало воды налили! – махнул он головой в их сторону – Я помню… на счет посещения я помню, но вряд ли это хоть как-то связано с «Разинскими». За этими мы давно гонимся.

– Тем не менее, – настоял Ежов, внимательно наблюдая за каждым действием Обухова, – тебе крайне повезло и каждая деталь важна для нас.

– Да приходил капитан из НКВД поговорить со мной.

– Тем более! – Ежов нашел зацепку в этой аббревиатуре.

– «Тем более»?! – удивился Обухов, – Не может же капитан НКВД быть повязан с бандой отморозков? Зачем ему это?

– Рассказывай, рассказывай…

– Не помню, как его фамилия точно, но он хороший… Обещал что словечко замолвит за меня перед моим начальством… В основном расспрашивал меня о деле «Разинских». Недавно погоня была за ними, и он задержал дядю Славу. Следователя. Задержал после того, как мы его, капитана, в рюмочной встретили. Он в сортире делал что-то…

– Капитан НКВД в рюмочной? – заметил Ежов – звучит интересно. Точно фамилию не помнишь?

– Сухов! Его звали Сухов…

Сержанты спохватились и вышли из палаты.

– Что он делал в рюмочной? – насторожено спрашивал Ежов. Чем загадочнее все это выглядело, тем сильнее пленяло его.

– Я не видел, но Слава сказал, что тот в крови был весь. А потом увезли его к вам.

– Куда? – Ежов выпучил глаза.

– Ну, в отдел НКВД, наверное… – парень задумался, словно и сам нащупал что-то.

– То есть тебе это странным не кажется?

– Есть что-то такое… Но как он связан с «Разинскими»-то?

– У них обнаружили достаточно серьезное вооружение для просто шпаны с улицы. Кто-то же их обеспечил им… У капитана точно есть доступ к такому арсеналу – мысль вела Ежова плавно к выводу, какому еще не ясно, но он был уже в предвкушении.

– Но нахрена это делать? – недоумевал Обухов.

– Ладно, лежи пока. Восстанавливайся… – Ежов похлопал его по больному плечу и вышел из палаты в раздумье. Шершавый ком с новой силой давил горло. Никак его было не проглотить. Белые стены казались сужающимися от этого. Медсестры, проходящие мимо и одаривающие его улыбками, казалось, шепчутся о чем-то, уж не о нем ли? Второпях он покинул больницу. Закурив на крыльце, он уставился на широкий бледный диск луны, в отупляюще безупречной белизне которого старался забыться от надвигающихся мыслей о все более нарастающем напряжении в стране, требующем разрешения с чей-то стороны. Еще пару лет назад он мог ожидать решительных мер со стороны людей сверху, ныне же выше него фактически стоит только Ягода, которому доверять хочется все меньше и меньше. То есть бремя разрешения ложится на него целиком…

– Товарищ Ежов! – догнал его на улице Сержант, сопровождавший в палате, – Мы пробили Сухова по инстанциям. Некий Сухов Виталий Олегович формально числится в Ленинграде как капитан гос.безопасности, однако, за ближайшие переписи населения замечен не был ни разу. В оперативном отделе действительно найден некий Вячеслав Викторович Незванов, милиционер из нашего отдела милиции, которые вычистили бандиты… Документы Сухова, скорее всего поддельные, это еще выясним точно, но уже сейчас можно сказать, что вероятность большая.

– Хочешь сказать, что это Сухов снабдил группировку оружием казенным? – Ежов, с одной стороны обрадовался, что пазл складывается, с другой же – все-таки некому больше подтвердить догадку окончательно. Даже этот задрипанный сержант разводит руками. У него на руках те же карты, что и у Ежова. Остается идти дальше. К выводу.

– Точно ничего сказать не могу, но милиционера расстреляли уже…

– Как?! – Ежов хотел было наведаться в оперативный отдел, – По какому обвинению?

– «Пособничество кулацкому элементу, хищение социалистической собственности…» В общем, Сухов повесил на него все то, в чем подозреваются и «Разинские»…

– А точно Сухов?

– Мы допросили сотрудников при его кураторстве. Два сержанта. Они и привели приговор в исполнение. Будут наказаны за халатность незамедлительно! Так вот они утверждают, что на основании показаний Сухова состряпали дело… Сфабриковали, короче.

– А когда вы успели их допросить? – Ежов оглянулся на пустую вечернюю улицу. Солнце уже зашло за оранжевый горизонт. Только луна и освещала темное небо.

– Так времени прошло уже, товарищ нарком! – Сержант показал на часы. Девять вечера означало, что рабочий день Ежова закончился, но доложиться Сталину лишним не будет, думал он.

Но докладываться не стал, чуйка подсказывала ему, что нужно сначала как следует разобраться, прежде чем почем зря тревожить верхушку. Через пару дней пришла сводка, согласно которой документы Сухова оказались действительно подделкой, и по его указке невиновного Незваного казнили. Еще через день пришла сводка, где говорится, что Сухов наведывался в оружейный склад и конфисковал оттуда оружие, совпадающее с оружием нападавших на отдел.

В своем кабинете в «Большом доме» Ежов сидит, смотрит на эти сводки, в которых уже запутался подобно мухе в паутине, и осознает, что прямо сейчас через стенку от него может сидеть точно такой же «Сухов», который достал корочки НКВДшника и готовит очередной теракт. Но путы бюрократической волокиты уже сковали его маленькое скукоженное тело, и сопротивление не имеет смысла. Или все же стоит попробовать?

Село «Краево» Здесь с наскока вспахивали плодоносящую землю прадед, дед, отец, а теперь и сам Степан вооружился плугом и сохой, вступая в неравную схватку с необъятной. После городского труда, придерживая пушистую ушанку, пересекает теперь он робким за зиму отвыкшим от деревенских тропинок лаптем деревенские ворота. Ночная тишь сопровождает его возвращение в четкие пределы цикла, место в котором теперь снова нужно находить, дабы не нарушать вечного порядка. На территорию широкого двора Степан ступает, оглядывая сельский мрак на главной дороге: Время вновь воротилось в привычное с незапамятного детства русло, о течении оного слабо напоминает лишь сверкающий снег. Ноги помнят, что главная дорога, в конце концов, приводит к деревенскому кладбищу, где похоронены несколько колен, на этом отшибе страны. Недавно прокричал петух – в окнах засуетились. Просторный огород еще под властью снегов. Свесив пятаки, три хряка угрюмо наблюдают за поступью Степана из темных клеток по левому краю двора. Рыжая запряженная в сани лошадка так и просится погладить по правому краю. На крыльцо выходит высокий мужик в сером пиджаке, козырек кепки смотрит на подходящего Степана.

– Здорова! – улыбнулся он – ну заходи…

В доме Степан поднимается на второй этаж. В широком зале его встречает за столом полный мужчина лет сорока.

– Присаживайся, товарищ, как теперь говорят… – он указал на деревянный стул, поблескивая квадратной металлической оправой очков.

Степан положил на стол пару зеленых бумажек с Лениным и монету, на которой рабочий усиленно что-то выковывал.

– Рассчитались?

– А процентики-то накапали… – мужчина медленно приподнял заросший подбородок.

– Слухай, Сань! Они у тебя капают года с двадцать девятого уже! – Степан возмутился, так и не присев.

– Ну, так и налог с годами не отпускает! – глаза загорелись, Саня бросил очки на стол. Красная косоворотка выделяла бледное широкое лицо тугим воротом – Советская власть-то наша взялась «порядок» наводить. Вот он порядок и обходится всем нам. Сначала, значится, дали мне для роста возможности, и действительно был ничем, а стал всем! А теперь давай отбирать честно заработанное… Ну кто ж так делает-то?!

Нехотя Степан вывернул из карманов оставшиеся барыши.

– Воот! Другое дело. Мне тоже еще за лошадью ухаживать. Мы, конечно, на Масленице еще подзаработаем, выпить все хотят. Но все равно многовато в этом году издержек выходит.

– Так ты сука натурально кулак! – Степан покачал головой – Снова летом твою лошадь мне кормить?

– Кулак? Ну да. Я этих рук не разжимал, пока пахал весь НЭП – Саня растопырил две огромные ладони. Под солнечным лучом, прорезающимся через окно, они выглядят вылитыми из золота – Вертеться надо уметь, Степ. А ты сидишь роптаешь на меня, как завистник какой-то. Я тоже спину гнул на барина когда-то, но времена были по-справедливее, поэтому я в люди выбрался. Но ничего, я не обделю хорошего работника. За словом в карман не полезу. Что такое труд не понаслышке знаю. Отработаешь долг. Справедливо?

– Справедливо… – пробурчал Степан.

– Ладно, ты много работал на участке уже у меня, так что я тебе новую работенку дам. Федька один не справляется, чтобы ты понимал. Да, Федь? – Саня обратился к высокому мужику позади Степана. Вопрос риторический. Мужик не стал зря открывать рот.

– И что делать нужно? – уточнил Степан.

– Об этом уже завтра. У меня щас гости будут. Поэтому попрошу освободить помещение, товарищ Степан! – издевательским тоном проговорил Саня. Кому именно адресована издевка решительно не ясно.

Степан вышел на центральную дорогу села, половина которого уже была поглощена колхозом. Разные домики издавали отдаленные звуки, подобно медленно пульсирующим артериям под гладкой кожей создавали они локальную иллюзию времени под общим безвременьем деревни. По пути домой ему встретилась самая крупная такая артерия – церквушка, откуда доносился шум разноголосицы, в преломлении эха напоминающий церковный хор. Рука по привычке тянулась окрестить бренное тело, но в храме бушевали страсти, в атмосфере которых решались важные общественно-политические вопросы села. Агитатор в черном пальто, на рукаве которого выделялась ярко-красная повязка, стоял за кафедрой и вещал о чем-то, как некогда это делали попы, а за его спиной человек десять бедноты: В лаптях как у Степана, белых рваных косоворотках.

– Знаем мы ваш колхоз! – выкрикнул какой-то мужик из толпы – Наше добро отбираете и называете «общим»!

Его выкрик поддержали гулом.

– Вы нам что обещали? – продолжал коренастый мужик в безрукавке. Выше всех на голову, поэтому его видно среди толпы – Что заживем после войны! А теперь отбирать, значит?

– Во-первых, вы сами скотину зарубили, что даже кормить пролетариат было нечем во время голода! – начал отвечать ему Агитатор – Во-вторых, я вам еще раз повторяю, что коллективное хозяйство намного легче тянуть каждому члену колхоза, а потом делить заработанное. Кто как заработал. Кто не работает – тот не есть. С этим-то вы согласны?

Мужик почесал бороду:

– Ну, согласны… Но нам про вас Чижиков уже все рассказал! Как вы отбираете честно заработанное имущество. Чем же не крепостничество-то?! Почему я, честный трудяга, а не лодырь какой-то, должен со всеми делить СВОЕ? Может, я хочу единолично распоряжаться СВОИМ…

– Товарищ Чижиков, который, впрочем, не товарищ нам, неизвестно откуда СВОИ доходы имеет, лучше спросите про это у него! – не растерялся Агитатор – Вам, как порядочным христианам, должно быть известно, что Христос выгнал ростовщиков из храма бичами. Даже насилие применить не побрезговал! А делиться надо, товарищ, на общей земле все-таки живешь. Нужна тебе целая лошадь как будто. На ней плугом можно не один участок обработать, если бережно относиться, а тебе лишь бы ВЛАДЕТЬ! Товарищи, чем больше вас вступит в наш колхоз, тем легче нам будет обрабатывать землю и тем легче каждому из вас будет получать справедливую долю! Бедно жить не будете! Излишек даже будет, который государству нейдет!

– А ты «товарищ» политрук, не лезь-ка не в СВОИ дела на счет доходов наших! – мужик не унимался, погрозив кулаком – Ваша порода коммуняцкая любит с завистью поглядывать на успехи ближнего!

– О да! «Успехи» еще какие! – встрял бедняк из-за спины Агитатора – Твой Чижиков мне до сих пор не все выплатил за прошлогоднюю пахоту на участке его! Так еще и инструмент дает под процент с чего-то вдруг! С чего я ему должен сверх занятого плотить?! Кулак проклятый он везде кулак…

Бедняцкий возглас подхватили из толпы. Эхо гула усилилось и заполнило храм, возобновив хаотический хор. Степан хотел попросить у ближнего папироску, да уши уже вяли от шумихи, так что вышел он на улицу, подальше от какого бы то ни было напоминания о времени, которое еще недавно в городе утекало сквозь пальцы, стоило только взяться за работу. Слух отдалявшегося от церкви Степана еще улавливал далекие отголоски: «Да еще и Масленицу запретить хотят!… Для вашего же блага! Нечего пьянствовать зазря!» Ближе к дому уже было не понятно: Эхо голосов мерещится или еще слышно из церкви аж за несколько домов?

Но дорога, пролегающая возле дома, вела куда-то дальше, как бы намекая, что конец пути не здесь. Степан решил пройтись, прежде чем зайти в родную избу. Чем ближе к концу, тем менее освещена была дорога, деревянные домики по обе стороны редели, пока не исчезли полностью и Степан не вышел на кладбище, освященное серебрящимся снегом. Усеянная деревянными крестами разной величины, долина смерти упиралась в глухой сосновый лес. Тайга силилась захватить деревню, иногда забрасывая своих обитателей, но звери пока ограничиваются этим кладбищем. Степан аккуратно сел на деревянную скамейку у ближайшей могилы. Здесь бы и остался он, врос бы в землю в один ряд с покойниками, обездвижив себя навеки, чтобы природа сама распорядилась, как расходовать его. Ни коммунисты, ни противники их не вызывали желания присоединяться к борьбе за жизнь, так как Степан уже оброс опытом, что жизнь – это если и борьба, то с землей холодной и твердой зимой и более податливой и плодоносной летом. Лишь Христос оберегает от тех, кто по левую сторону креста и от тех, кто по правую… Он долго смотрит на границу вглубь леса и ожидает чего-то, а может нужно самому идти туда? Может там его кто-то ждет, также как и он, сидя здесь? Хотя отец, укоренился который в могиле этой, в жизнь бы не допустил вопросов таких: По ту сторону и нет ничего! Тьма и хтонь.

Но волчья стая пересекла границу, и не дала посоветоваться с предками, своими могилами уже врастающими в лес, что удручает Степана, так как намекает на взаимодействие с этой границей, которой он так бежит и к которой постоянно возвращается.

На родном участке помимо трех кур и козы Степана встретила женушка, продолжение его в делах домашнего хозяйства. Была также и дочь, не приносящая успокоения корням его. Бог обделил семью достойным наследником земных трудов и помощником в тяготах, а вместо того дал вялую как осенняя береза девку, которую содержать надо неизвестно сколько. Ну, ничего ей уже осемнадцатый год… И не берет никто на селе! Куда спокойней было бы на старость лет расширить владения рода на какого-нибудь коренастого мужичка и чтоб надежный был, достойный… Но как не молился он, ничего не выходило. Бог только прибрал к рукам борова во время голода, а взамен не дал ничего…

– Ну, что заработал чего? – начала его раздевать худая маленькая женщина с большим горбом на спине. Да и сам Степан не мог похвалиться внешностью: Седые волосы раньше времени вылезли на сороковой год (сейчас ему 47), лицо избороздило раздражение, плохо скрываемое даже бородой, нос как один большой пятак на пол лица, морщинистый лоб напоминал обдуваемую ветром лужу. Сие великолепие собрано на продолговатом лошадином лице. А девка-то, дочь Степанова, вроде бы ничего: Когда она вышла к нему на кухню, он не сразу признал в ней свою кровь, видать, за зиму подрасти успела… Худенькая в мать, но стройная не ясно в кого, парочка прыщей затерялось в многочисленной конопатости, распустились рыжие локоны, окаймляя розовое личико.

Отец засмотрелся на дочь. Мать растормошила его, и холод избы стал заметно покалывать кисти рук:

– Кого спрашиваю-то?

– Да все отдал Чижикову! – рявкнул Степан, – Работу предложил мне. Вот завтра пойду к нему.

– Какая работа?

– Не сказал… Что за зимой работа может быть и него? Самому интересно.

– Как в городе-то хоть? – жена поставила щи под носом мужа. Теперь руки можно хоть как-то согреть.

– Да как… кочегаром устроился… не на морозе уже хорошо! – Степан посмотрел в маленькую тарелку – А че так мало-то?

– Ну, уж завтра наешься на Масленице блинов! – махнула на него жена и ушла готовить постель. Солнце почти зашло, Степан мигом опустошил тарелку, чтобы не есть в темноте, и лег в постель непривычно мягкую после дубовых досок в скромной кочегарской коморке, где лампочка Ильича долго не давала уснуть: Мотыльки бились о стекло, вызывая тем самым искренний обывательский интерес, поэтому Степан наблюдал за ними, пока иссякшие силы не усыпили его. Но и сейчас он ворочается в кровати под храп жены. Хлесткие речи агитатора из церкви поселились в мозгу и не вылазят, а только пышным цветом цветут, особенно Христос, погоняющий бичами менял. Не накажет ли он Степана за эту сделку с Чижиковым?

Утром он узнал от жены, что крышу до сих пор залатать нечем, от чего собственно ночью и было необычайно холодно, а лошадь украли бандиты. С испоганенным настроением Степан поплелся к Чижикову.

– Значит так – начал тот объяснять ему, выкладывая наган на стол – Вот это вам на двоих.

– Зачем это? – Степан насторожился.

– Не торопи меня! – осекся Саня – По порядку. У меня на селе еще ни мало любителей тянуть время. Федор обычно сам убеждал односельчан, что пора бы доброту мою припоминать как-то. Теперь вот господа хорошие заявились сюда со своим колхозом блядским! И стало Федору тяжело. Чуть что сразу стукачат председателю колхоза, что я имущество общественное отбираю. Вздор!

– Не боисся, что тебя они скоро того? – Степан провел большим пальцем от уха до уха.

– Меня? – Саня рассмеялся ребячески, лицо по-доброму лоснилось – За меня вся деревня пойдет, если надо, я тебя умоляю, Степа! Люди хоть и бузят иногда, но любят меня. Федя не даст соврать. Да, Федь?

– Не дам соврать – кивнул Федор и захрустел костяшками – пора за работу.

– Деловая хватка, это я понимаю. Значится, Степан, сегодня трех человек обойдете – тебе магарычи даже по старой дружбе вечером на Масленице проставлю – Чижиков подмигнул, обнажая белые зубы. Ну, все, пиздуйте!

Степан с Федром вышли на центральную дорогу, держа курс по направлению к первому клиенту. Федор спросил у новоиспеченного цапка:

– Стрелял когда-нибудь? – в огромной ладони наган лежал игрушкой.

– С таким инструментом воевал даже! – гордо заявил Степан.

– И за кого воевал? – С прищуром обратился Федор на божью тварь снизу.

– Сам-то как думаешь, если я на этой земле до сих пор живу?

– И как нравится отвоеванное-то? – Федор не отрывал глаз от собеседника. Они уже приближались к избушке Митяя, середняка с целой коровой, томившейся сейчас в амбаре.

– Не жалуюсь… – на туманном лице Степана проступала неопределенность.

– Здорово, народ чесной! – Митяй завидел гостей возле калитки и вышел из избы – Чего надобно?

– Надобно, Митяй… – Федор начал говорить о делах, но Степан прервал его, одернув за рукав.

– Подожди, надо почву подготовить – шепнул Степан и обратился к односельчанину – Митяй, давно не виделись! Из города вчера вот перебрался, изменилось ли что-нибудь?

– Ну как вишь, некоторые наши в колхозники подались! – с грустью признался Митяй – Больше вроде ничего… Как там, в городе-то?

– Поначалу тяжко томиться в узких стенах коморки, лампочка скорее мешает спать – Степан говорил на автомате первое, что приходит в голову – но за пару дней привык кочегарить, главное сильно долго не дышать копотью. В тепле зато… А у тебя, Митяй, смотрю электричество провели?

– Да, недавно совсем.

– Нехорошо тогда долги держать-то при таком раскладе – заговорил Федор – Ох нехорошо.

– Ой, да будет вам! Прошлый раз у меня неурожай был.

– Такой неурожай, что за электричество еще и платишь… Корову должен!

– Ну, корову-то куда?! – Митяй покраснел раньше, чем успел замерзнуть.

– При учете накапавшего… – добавил Федор.

– Только из уважения к городскому труженику отдам! – приговаривал Митяй, сокрушаясь.

– Не густо ли корову? – сомнительно шепнул Степан Федору.

– С голоду не помрет! – такой ответ не устроил бы Степана, будь он на месте должника, но долго отдавать надо. Благо второй и третий клиенты не заставили долго ждать и без излишних хлопот выложили оброк на стол мирных переговоров. Наган даже не понадобился, как бы ни поглаживал рукоятку Федор.

В гостях у Чижикова Степана пригласили за общий семейный стол, на котором располагался медный золотистый самовар и точно царь заправлял застольем: Баранки и блины, малиновое варенье, козий творог, рябчик и гости – все подчинялось золотому барину русского стола. Окаймляли пиршество, помимо Чижикова, его коренастая жена Аксинья, две дочери с кавалерами и младшенький паренек лет двенадцати от роду. Наблюдая за трапезой, Степан думал о своей семьей: Хорошо бы также пировать, Варьку замуж выдать и… можно готовиться к вечному покою. Сколько еще рабочих сезонов он протянет в добром здравии? Парочку. А дальше кто-то должен подать стакан воды под старость-то лет.

Затем все вышли на общее празднество. Ребятня плясала хороводы, старухи и бабы готовили чучело к сожжению. Совсем маленькие играли в снежки, иногда к ним присоединялись и мужики, которые, по всей видимости, где-то успели накачаться самогоном. Возле дома Чижикова Федор раздавал бутылки с бледно-мутной жидкостью за барыш. Детей, таким образом, становилось больше. Наступило всеобщее детство в преддверии весны. Лишь где-то вдали черным пятном стояли колхозники и не решались влиться в праздничный хоровод. Среди всей суматохи Степан встретил жену с дочерью. Стоило Варе отойти от матери как свора деревенских девчонок и мальчишек обступала ее хороводом, корчили ей рожи и приговаривали, чего же она не ищет мужа. В чудном этом обычае добрый христианин Степан с легким неприятием усматривал повадки немытой погани, от коей Русь и в лучшие свои времена не очистилась до конца. И сам он когда-то по молодости вытворял всяческие непотребства на Масленицу, смывая грехи святой водой на следующее утро. Только со временем Библия наставила его на путь истинный, поэтому ни один блин не полезет ему в рот, пока дочь не окажется в зоне видимости. Успокаивала его горячую кровь только мысль о приближающемся посте, величие которого должно покрыть и обуздать буйную греховность сельской молодежи. Каждый год одно и то же от праздника к празднику.

– Сашек, а ты как своих дочерей-то выдал? – решил поинтересоваться Степан у протянувшегося к блинам делового человека.

– Да как-как… на Федю только посмотришь, и страх берет – посмеялся Чижиков в рыжую бороду – Вот наглецы и приструнялись сразу. Даже не думали до брачной ночи ручонки свои совать, куда не надо.

Зима еще не сдала позиции до конца, поэтому в небе Степан заметил признаки скорых сумерек, мужичья налетало все больше и больше. Когда зажгли чучело, хоровод начал все сильнее походить на шабаш.

– Скоро будем сеять! – крикнула бабка у костра.

Федор подобрался к Степану и шепнул:

– А мы сегодня неплохой урожай собрали уже – и усмехнулся. Затем протянул стакан самогонки – отметим? Обещали же магарыч поставить!

Степан с опаской смотрел в стакан, откуда круговорот мутной водицы уже засасывал его с головой. Не успев оглянуться, он уже оказался в хороводе. Полыхающее чучело грело душу и манило ближе и ближе. Бабий смех отдавал эхом, и, казалось, будто это чучело дьявольски вопит. Границы тела размылись, и Степан забыл себя, вспомнив только на следующее утро с назойливым криком петуха. Степан спохватился о дочери и, найдя ее, начал рассматривать промежность на предмет проникновений, чем только больше смутил. Более всего Степан бежал осмеяния и морального остракизма со стороны односельчан в случае порчи дочери. Это было страшнее даже чем попрание хлеба во время трапезы. Хотя и это отче старался строго пресекать за столом. В случае чего кричал на дочь, а иногда приходилось применять розги – только бы хлеб, богом данный не пропал зря, только бы не упустить из рук собственную плоть и кровь. Отчасти карательные меры помогали держать себя в узде и самому Степану, особенно после Масленицы, где память подводила его и вызывала смутные сомнения и вину на всякий случай. Однако на селе косо никто не смотрел, значит нечего стыдиться.

Работа на Чижикова приносила стабильный доход, благодаря чему стала возможной починка крыши. Постепенно накопления позволили приобрести утраченную лошадь. Степан починил сани и стал рассекать на них по селу, потихоньку освобождающемуся от снежных оков. Первая трава напоминала о близящемся посеве. И тут христианин Степан сойдется с любым язычником в том, что удел человеческий не небо, а земля.

Однажды, возделывая землю на своем участке, этом ничтожном пяточке у самого края села, за пределами коего лишь бесплодные поля да дикие леса на десятки километров, внутренний его земледелец, глубоко пустивший корни и через них впитавший почвенные соки для усердного взрыхления земли и не менее усердной посадки картофельных семян, ощутил дуновение свежего, но холодного пронизывающего ветра со стороны леса. Ветер этот сродни тому, что испытывает земледелец в опасливом ожидании охотника, опустошившего лес. Сделав ладонь козырьком, Степан углядел фигуру, пробирающуюся через заросли. Человек возник, словно из ниоткуда. Степан интуитивно сжал в руке тяпку, не зная, что с ней будет делать в случае нападения. Подобно партизану какой-то богом забытой войны, подошел человек к хозяину участка. Нельзя не заметить чудных шнурованных коротких сапог, которые надеты с аккуратным костюмом: Темно-синий пиджак с брюками чуть обнажали жилет на черных пуговицах, темный галстук ослаблено свисал с ворота темной рубахи. Поверх этого накинут серо-коричневый распахнутый бушлат.

– Уважаемый! – приветствовал он Степана – Далеко ли в вашем селе трактир?

– Трактир? – Степан удивился слову царских времен.

– Прошу прощения. Наверное, рюмочная… – незнакомец посмотрел на Степана сбоку. Второй глаз, почему-то не шевелясь, уставился в неизвестную точку, застыл, когда остальное лицо развивалось во времени. Присмотревшись, Степан понял, что и остальная половина лица, где находился этот глаз, абсолютно статична. Ни сразу до него дошло, что это маска, призванная восполнить утрату половины лица. Маска копировала целую часть точь-в-точь: Левый карий глаз, левая ноздря, левая щека, левая половина усов и губ. Симметричный полумесяц держался на маленьких круглых очках.

Что под маской – подумать страшно, поэтому Степан машинально ответил:

– Да, рюмочная! – и указал вглубь деревни.

– Благодарствую! – человек чуть наклонился, казалось, будто подмигивает, когда один глаз моргнул, а второй остался неподвижен. Уверенным шагом неизвестный двинулся вдоль главной дороги, в правой руке держа продолговатый темный чемодан и вдыхая полной грудью воздух, позабывшийся в потоке бытия. Он еще не решил, нравится это ему или нет – помнить, держать в себе хоть толику прошлого, не расточая накопившуюся энергию.

Переступив порог рюмочной, тело пропустило легкую дрожь при соприкосновении барабанных перепонок с гармоникой, используемой на потребу местным пьянчугам. За стойкой принимал Федор.

– Пиво у вас есть? – уточнил посетитель, резко выделяющийся в своем одеянии.

– Конечно!

– Две бутылки, пожалуйста.

Взяв чемодан подмышку, человек забрал бутылки с темной жидкостью и понес к ближайшему столику, где его ожидал максимально невзрачный мужчина в поношенном пальто. Поставив бутылки на стол, человек в маске спросил:

– Как же тебя здесь величают, «Genosse» Gottlib?

Собеседник подавился пивом, лихорадочно осматриваясь по сторонам.

– Ладно, ладно… – усмехнулся человек, чуть придерживая маску в районе челюсти – только по-русски.

Собеседник подождал пока человек сядет, затем наклонился к нему и шепнул:

– Не шути так больше! Нас могут раскрыть даже здесь.

– В таком случае, почему именно здесь? Один только этот шум приводит мои уши в состояние напряжения, сейчас не очень-то желательного.

– Потому что в этой дыре нас будут искать в последнюю очередь. Меня заподозрили, скорее всего… – Готтлиб присосался к бутылке точно младенец к соске – Тоже выпей приличия ради.

– Исключено – отрезал незнакомец, постучав пальцем по маске – Как ты себе это представляешь вообще? Даже если бы у меня была такая возможность, не торопился бы прививать себе дегенеративные привычки. Уверен, что раскрыли?

– Не совсем… Но ведомства заметно активизировались. К тому же у меня возникли нежелательные свидетели из милиции. В Ленинграде. Я постарался иcчезнуть, и очевидно это привлечет внимание, однако пока они узнают где искать, надеюсь я уже пересеку границу. Вот мои документы.

Незнакомец раскрыл корочки.

– «Сухов». Нищета оригинальности!

– Тебя, конечно же, не информировали ни о чем кроме меня?

– В Мюнхене? O, Ja! Кстати, сие место напоминает мне тамошние кабаки. Помимо тебя мне еще порекомендовали великолепного оружейника…

– Меня это не касается. Свою часть задания я выполнил.

– Свидетели устранены?

– Сделал все что смог. У них бардак здесь неимоверный в верхушке. Это поможет и тебе.

– Ничего не изменилось…

– Вот что бывает, когда приводишь в своей стране к власти коммунистов. Я так понял, ты не будешь? – Готтлиб потянулся ко второй бутылке и, отпив, начал брифинг – На счет твоей части: Военная элита базируется в Ленинграде и Москве. Как можно быстрее выудить информацию о военных наработках и планах на предстоящую конфронтацию с нами.

– Так и витает в воздухе что-то такое, да? – живая половина исказилась в чем-то вроде улыбки.

– И если удастся спровоцировать панику среди генерального военного состава. Но делать это тебе придется на расстоянии, так как все попытки внедриться в их ряды после меня успехом уже не обвенчаются. Я и без того долго гнездился в НКВД.

– Что будет после?

– Постараемся тебя встретить на границе, если доберешься. Нужно тебя еще познакомить с… партнерами, если можно так выразиться.

– Ты еще кого-то привлек? Или это скоординировано с командованием?

– Проявил инициативу, оказалось не сложно. Скорее местные рычаги влияния… – Готтлиб осушил последнюю бутылку и, закурив папиросу, повел гостя к заброшенной сгоревшей церкви чуть в стороне от села. Изъеденное когда-то пламенем, здание хранило в своем основании выцветший купол, проломивший собой крышу. Иногда солнечный луч еще мог проникнуть к куполу и на миг озарить церковь былым сиянием. Случайный посетитель в такой момент не отличил бы этот миг от красивой иллюзии. Внутри их встретили местные воры в законе в количестве двенадцати человек. Снаружи охраняла еще дюжина.

– Давненько от тебя новостей нету, начальник! – посередине длинного стола сидел один из уважаемых авторитетов. Белая рубаха широким воротником вторглась на плечики пиджака. Все они выглядели как иссушенные мощи святых в современной одежде. Посиневшие блеклые рисунки на их телах практически стерлись временем. Однако вялые почти беззубые улыбки выдавали в них еще живых людей.

– Я пришел объявить вам, что со дня на день вы будете работать на вот этого человека… – Готтлиб представил гостя. Некоторые коршунами сидели на корточках и рассматривали его с ног до головы: аккуратный костюм не вызывал у них ничего кроме еле скрываемого презрения.

– Фуфел какой-то! – сказал пахан – не доверяю я ему, начальник!

– У этого цирка есть название? – спросил гость достаточно громко. В сравнении с хриплым шипением воров громкий его гортанный возглас нарушил вечную церковную тишину. За спинами воров чуть выше виднелась частично облупившаяся византийская фреска с Иисусом, которого крестит в воде Иоанн в окружении златокрылых ангелов.

– Пятушара, с уважаемым человеком говоришь! – сказал один у края стола – Представься хоть!

– Уважаемые недобитки Советской власти, меня зовут Курт Вилдестир. Насколько я понимаю, вы величаете себя на территории этой недоимперии хранителями традиции дореволюционной России. Будьте уверены, что в случае победы белых в гражданской войне, после коммунистов под нож пустили бы вас… Но учитывая что я здесь выполняю важную миссию, вам предоставляется честь послужить мне добрую службу. Если принесете мне хоть какую-то пользу, проповедники смерти, возможно, ваш Бог наградит вас сполна. Да, да, вон тот – гость кивнул в сторону фрески – В некоторых из вас я уже вижу томимую внутри жажду крови. Если что я пробуду здесь еще с денек, поэтому буду ждать вас в одном из домишек. Может быть, какие-нибудь вопросы?

Воры обменялись недоуменными взглядами. Большинство вскочило с мест, гневно вскрикивая и готовя заточки. Охрана зашла внутрь и обступила гостей.

– Ты кого привел, начальник?! Гони-ка его нахуй отсюдова, пока жив. Я за это говно в лагерях сгнить не побоюсь! Но из уважения к тебе уж прощу на первый раз…

– Заткнись, Вильдестир! – шепнул Готтлиб и обратился к ворам – Ладно, человек из-за границы прибыл не обессудьте…

– Моих ребят менты порешили, когда отдел брали, вот о чем потолковать хотел – прервал его урка с искривленной шеей стервятника – ты обещал что обойдется как-нибудь. Не порядок, начальник!

– Откуда информация? – удивился Готтлиб.

– Свои источники… – неестественно мотнул головой урка – в общем, мельчаем мы с каждым месяцем, так что больше мы работать на тебя не будем, хоть убей. Итак, весь воровской коронованный мир уже на нас косо смотрит из-за терок с тобой. Ты ж то же что и мент… Да, баразу ноль выгоду немаленькую ты принес, но пацанов не вернуть умерших.

– Понятно… – с недовольством бросил Готтлиб, осмотрев толпу, собравшуюся за спиной.

– Пропусти! – главарь дал жест охране.

Курт и Готтлиб прошли сквозь темную толпу на улицу.

– Что на тебя нашло?! – Готтлиб порозовел в лице от стыда и неожиданности.

– Меня от одного их вида тошнит. Сам знаешь, мне бы врубить топор в чье-нибудь лицо. Вот и проверим, как их короновали. Челядь уже начала понятия из просвещенного мира воровать.

– Ладно, дело твое. Я за тебя не отвечаю перед командованием… До завтра нужно перекантоваться здесь, а завтра на рассвете пойду твоим путем к границе.

– Тогда лучше занять дом ближе к краю деревни.

– Я сказал «перекантоваться». В гости на ночь зайти понимаешь? Ты же вроде из здешних краев.

– Привычка.

Они подошли к крайнему участку, за которым только через небольшую поляну виднелся лес. Пегий пес из будки лаял на неизвестных. Курт наклонился к нему и провел ладонью по голове, пес радостно высунул язык, глаза его забились жизнью.

– Добрый вечер! – Готтлиб обратился к мужику возле огорода – Я Виталий, а это мой друг Иван! – Курт резко наклонил голову в его сторону – Мы геодезисты и нам бы по-хорошему уже возвращаться домой пора, но задержались так сильно, что коллеги уехали без нас. Мы не могли бы устроиться у вас всего на одну ночь?

– Геодезисты? – удивился мужик, почесав затылок.

– Исследуем почву – уточнил Иван-Курт, зарываясь игривой ладонью в песью шерсть.

– А, это дело святое! Заходите мужики! – хозяин протянул руку обоим по очереди – Я Степка Пичугин. Для двоих-то место найдется.

В доме они обнаружили еще двух женщин. Хозяин познакомил их с женой и дочерью, явно обрадовавшись таким гостям из прекрасного далека.

– Я и сам в городе был, не жил, конечно, но работать работал – начал он рассказывать – давайте хоть чаю выпьем.

Гости осмотрелись друг на друга. Курт вежливо отказался. Жена хозяина стала рассматривать обоих мелкими глазками.

– Геодезисты значит – задумался Степан – так вот че вы в лесу-то делали!

– Именно так… – подтвердил Курт.

– И имя у вас наше русское, а одежда на заморскую похожа! – сказанула жена.

– А я недавно из-за границы и приехал.

– Да вы што!? – жена раскрыла рот, банка с вареньем выпала у нее из рук. Курт мгновенно подхватил ее и поставил на стол – И как же там?

Готтлиб с напряжением смотрел на Курта. До этого момента он ел белый хлеб с вареньем.

– Там по-другому, ни так как здесь… – сказал Курт, заметив внимание дочери хозяина к этим словам. Когда он краем глаза на нее посмотрел, она отвернула робкий взгляд, сделав вид, что убирает крошки со стола – самое точное, что могу сказать…

– А это вас на войне покалечили да? – поинтересовался Степан и добавил, – простите, что спрашиваю про такие вещи…

– Да были схватки боевые! – бодро подхватил Курт, схватив стакан с чаем, – Да вот не повезло… Мне интересно, а ваши односельчане, что обосновались в церкви возле деревни… Как вы к ним относитесь?

– «Разинские»-то? – хохотнул Степан, – Да никак, если честно. Меня они лично не трогали еще… Но другие иногда поговаривают что это темный народ. В городе чего-то вытворяют богохульное.

– Ключевое слово в вашем монологе «еще». Не трогали еще – Курт вцепился в эту фразу и пытался выдавить из нее все соки значений, что сложно отражалось на лице: Теперь оба глаза смотрели в никуда.

– Думаете, что они на мирян нападут? – усомнился Степан, – Все-таки я им ничего не сделал. Сашка Чижиков им еще иногда всякую натуру дарит, они благодарны за это. Им не зачем нападать на нас.

Иван посмотрел поверх него и сказал, убрав кружку в сторонку:

– Людям свойственно придумывать причины поступков задним числом. Особенно если дело касается такого искусства как старая добрая война.

Готтлиб подавился вареньем.

– Нам пора ложиться, завтра рано вставать! – прервал он беседу.

– Страшные вещи вы говорите – продолжал Степан, – на войне я не увидел ничего хорошего…

Курт пожал плечами и замолк по незримой просьбе Готтлиба. Варвара замерла в ожидании еще хоть одного слова из уст гостя, а Степан с женой направились в свою комнату.

– Приберись здесь! – наказал отец Варваре. Она взяла веник.

– Давай помогу – Курт коснулся ее ладони, держащей веник, и обратился к Готтлибу – я позже зайду.

– С-спасибо… – Варя робко отвесила поклон, как учили с детства. Страх перед незнакомцем сковал не хуже десяти слоев крестьянской женской одежды. Она стояла как вкопанная, наблюдая за наклонившимся мужчиной в странном одеянии.

– Присаживайся, дома все-таки, – сказал он неожиданно по-доброму.

Варины ноги не поддавались, никак не гнулись под стул, она лишь медленно поворачивала голову вслед за движениями гостя. И сама бы рада присесть, тело отказывается с поразительным упорством. Сейчас она подобна заскорузлому дереву, которому не хватает влаги для податливости. Хоть росинка бы попала. Отец оставил на подоконнике медовуху – единственную жидкость в доме на данный момент. Недолго думая, Варя сделала пару больших глотков. В чем отличие от просто жидкого меда она естественно еще не знает, но скоро узнает.

– А вы, правда, из-за границы? – полезли из нее первые вопросы спустя некоторое время.

– Стал бы я лгать, – ответил он, не поворачивая живой стороны лица, поэтому показалось, что голос возник из воздуха. Затем он повернул лицо и глаза стали смотреть в разные стороны, но целый глаз все же оценивал Варвару – Хочешь узнать как там подробнее отца? Естественно хочешь, молодое тело стремиться познать этот мира из ощущений, без посредства слов… До богини плодородия тебе еще далеко, но рыжий бутон волос твоих восхитителен. Особенно когда его освободить.

Слова эти ударили в грудь с такой ясностью и священным трепетом, что стены отчего дома казались теперь сковывающими, давящими в купе с десятью слоями одежды, душа стремилась освободиться из под гнета этих мертвых материй.

Курт коснулся текущих волос. Поцеловал маленькую кисть, впитывая губами телесные соки молодой становящейся женщины. Варя одернула в испуге руку и начала медленно отходить к выходу. Постепенно она переходила от медленного неуверенного шага к быстрому, насколько женское тело позволяет, бегу. Курт же начал преследовать ее, наблюдая за грацией тела под слоями одежды. Красный сарафан на ней манил его точно быка на красную тряпку, но он в предвкушении сладостной победы смаковал процесс. Они вышли на поляну за домом, красный багрянец наполовину уже скрылся за горизонтом. Трава покалывала пятки, Варя выдыхалась, так что пришлось скинуть тяжелый доспех сарафана, за которым синие кружевные панталоны последним рубежом предохраняли ее. Лес за поляной в своих распростертых объятиях позволил скрыться бедной девушке. Войдя следом, Курт внимал мерному шепоту листьев, танцующих по мановению ветра, и соприкоснулся с деревьями: от одного к другому он гнался за нимфой, избавившейся уже и от панталонов. Белизна молодого тела, упругие персики-груди, обнажающиеся перед взглядом преследователя при каждом повороте ее, огненно-рыжие волосы свисали до гладких плеч, ягодицы сокращались при беге точно бьющееся сердце загнанной лани – все это стремился отведать ненасытный следопыт. Затем она запнулась о корень огромного красного дуба и пала прямо к его корням. Вдыхая аромат ее тела, Курт выставил копье на вооружение. Он снял маску, и Варя узрела перед собой изглоданную временем рану: Впалая глазница перетекала в обнаженную изодранную щековину, в глубине коей виднелась часть зубов. Череп равнодушно смотрел на нее, и Изнанка еще больше испугала Варю, она начала отползать вглубь дубового лона, пока не уперлась в самый притык. Затем Курт снял остальную одежду и налег на добычу. Острие копья пронзило жертву, и хлынула кровь, нежелательная, но необходимая. Она видела только каменный орешек его зада и ощущала гладкую спину, которую обхватила тонкими руками, пока он оставлял по всему телу свои незримые знаки: Впился зубами и в зрелый зад, всю грудь излобызал ненасытным ртом, а затем присосался к губам. Ей казалось, что он высасывает из нее остатки души, так что приготовилась отдавать себя без излишка, закрыв глаза навеки. Обширная крона дуба укрывала их от начавшегося дождя. Утвердив себя, Курт водрузил тушку Варвары на плечи и понес к дому по колючему полю, освещенному уже лишь бледной луной. В руках он нес одежду обоих. Мелкий весенний дождь щекотал их спины.

Спал Курт, сколько потребуется для восстановления энергии тела. Пробудившись, он не обнаружил в доме Готтлиба. Степан оповестил возле грядки, что тот решил сходить в лес пораньше.

– Ничего страшного, догоню – сказал Курт, оглядывая опушку.

– Даже на пасхальную неделю не останетесь? – спросил Степан, стирая пот тыльной стороной ладони – Жалко, у нас такие куличи бабы пекут, ух! Только началась неделя.

– Вы, христиане, всегда умели подрезать у язычников самые важные, жизнеутверждающие праздники, стоит отдать должное…

– А ты не христианин, чтоль? «Иван» – милость божья. Мне поп давно еще рассказывал.

– Если бы ты только знал… что твой Бог не ведает милости. Когда ты смотришь в небо, видишь ли ты там кого-то?

– Я вижу небесный Кремль, который оберегает всех нас. И тебя глупого тоже – Степан перекрестился, задрав подбородок.

Курт прищурил подвижный глаз:

– Созерцать любишь больше, чем созидать, значит. Не мудрено, ведь созидания ради нужен поступок, подразумевающий необходимость движения. А на счет язычества не беспокойся – у всех народов празднества примерно совпадают с природными циклами.

– Эх, что-то Варька вылеживается долго, пора уже печь ей! – Степан обрадовался внезапному озарению, спасавшему от векового спора, – Пойду разбужу.

Иван-Курт надел бушлат и услышал собачий лай за спиной: Двое «Разинских» подходили к дому, о чем-то перешептываясь.

– Да это ж наш человек! – сказал один и достав наган, направил его на Курта.

– Ну че, пидор, за базар-то отвечать будем?

– Я тороплюсь, господа! – ответил Курт, анализируя обстановку, – Что же вы вчера не зашли вечером? А лучше ночью…

Пес рвался с цепи при виде чужаков с оружием.

– Шавка, заглохни! – один из бандитов пристрелил пса. Наблюдая за этим, Курт нащупывал что-то за спиной. Двое подошли впритык и наставили оружие вновь. Курт поднял руки.

– Выкладывай ствол! – в ответ на молчание бандит сказал, – ну ты че дурака-то включаешь? Доставай! Пусть с тобой пахан разберется.

– В ботинке – сказал Курт, наклоняясь.

– Погодь! – остановил его тот, что без пистолета, – я сам, а то еще фокусы твои щас терпеть…

«Разинский» наклонился к ноге. Второй смотрел прямо на Курта, держа парабеллум в нескольких сантиметрах от его лица. Затем левой рукой Курт, молниеносно сделав выпад, отвел пистолет и, резко вытащив из-за спины правую руку, рассек горло, как крыло самолеты рассекает облака. Земля оросилась кровью. Второго Курт отшвырнул ударом ноги, возле которой тот возился. Он хотел было подняться, но медного цвета железный кастет, спаянный с рукояткой ножа, вмял ему нос в недра лица и он повалился наземь, издавая короткие стоны. Навалившись на тушу, Курт замахнулся, как некогда это делали родоначальники благородного сословия, и погрузил лезвие по рукоятку в телесную мякоть. Окровавленное лезвие он вытер о неподвижную спину, и оно вновь заблестело под лучами утреннего солнца.

Забрав пистолет, со всех ног Курт побежал через лесную чащу к границе, пока не наткнулся на рыщущего в подкопе Готтлиба. Когда застаешь голого землекопа прямо за делом в свете ясного дня, а не в глубине норы, либо умиляешься, либо стыдишься за него. Но у Курта не было времени на эти чувства, его интересовал только один вопрос:

– Du haben es mir nicht gesagt, aber wie kann ich während der Operation mit dem Zentrum in Kontakt bleiben?1

Обернувшийся Готтлиб застыл, как и подобает землекопу, в полном хладнокровии, крепко-накрепко прижав обеими руками саперскую лопатку к груди точно спасительного идола.

– Hans2?

Кажется, Маркс писал, что при отчуждении результатов труда рабочий превращается в товар, в вещь, которая продает себя капиталисту выживания ради… Я ощутил себя еще более ничтожной вещью под грудой тел, по сути таких же ничтожных вещей, вот только я был живой, наверное… Честно уже не знаю как определить… Я же людей убил! Стрелял по ним… и даже тогда будто рука сама знала что делать, будто тело подавило меня и действовало по своей воле, потому что я бы в жизни не смог стрелять в людей… Это я вообще был? Зачем в милицию подался? Цветы уже скукожились. Плевать. Даже не знаю, сколько времени проходит между морганием. Хотел бы я, чтобы веки не опускались. Может, удастся договориться с этим мужиком на небе, которому мать вечно какие-то молитвы отпускала? Блять! Постоянно забываю, что его не было и нет… так бы хоть веки мне попридержал… Вроде товарища из органов не было здесь секунду назад.

– Проснулся? – спросил он, заглядывая мне в сонные глаза, – Лечащий врач сказал, что ты скоро на поправку идешь. Еще неделя.

Моргну, и исчезнет он. Сотру с лица земли одним движением век! Сейчас только опустятся они…

– Не засыпай, говорю! Обухов! – влепил мне пощечину. Больше смущает что я не чувствую ничего, но веки перестали опускаться, значит мною можно управлять извне! – Как выпишут, обязательно загляни к товарищу Ежову в «Большой дом». Литейный проспект №4…

Исчез! Или я моргнул? Или не я? Цветы тоже пропали… Таня любила… Ну вот, снова будто мне проламывают грудь насильственно выдавливая остатки слез. Снаружи не чувствую, а внутри еще как чувствую! Я ощущаю… что этой медсестры здесь еще не было. Блондинистая вытаскивает из под меня утку. Стыд какой! Белизна ее формы усыпляет сильнее, но единственное что еще как-то удерживает на плаву, так это красный крест на левой груди. Такой выпуклой…

– Чего грустишь, боец? – она чуть приподняла подбородок и стала меня рассматривать. Поджав нижнюю губу, ведет пожирающий взгляд медленно вдоль моего тела, и я автоматически съеживаюсь. Она определенно знает обо мне больше, чем следует. Лучше любой анестезии отвлекает от уныния этих стен после всего случившегося. Наверное, это чудовищно неправильно, но я хочу… хочу забыть об этом. Вытерла мне слезы, спасибо… надо сказать…

– С…СП….

– Да не за что, боец! – подмигнула, чуть улыбаясь. Какие воздушные у нее волосы! Может, все-таки есть тот мужик сверху? И он послал ее в знак милосердия?

– А есть тот мужик сверху? – спрашиваю, жадно глотая воздух. Я, кажется, приподнялся.

– Сверху-то? – какую же херню я сморозил, коли она так смотрит недоуменно! – Сверху есть, да не про вашу честь… Ты лучше о себе думай, видишь, уже двигаться больше стал, можешь попробовать встать. Давай, помогу.

Она вложила мою руку в свою белесую ладонь с красными ногтями. По мне прошла легкая дрожь. И вот я встал, покачиваясь. Если упаду, еще месяц лежать, но она поддерживает меня за талию сзади и как-то странно дышит в спину.

– Аккуратно, – нежно говорит, надеюсь, не заметит мурашки на моей коже – Тебе повезло, обычно в таких ситуациях вообще не выживают, а у тебя все конечности на месте.

– Все-при все? – удостоверился я и помолодел лет на пятнадцать, судя по голоску. Резко развернулся, чтобы видеть ее и попятился назад теперь достаточно уверено.

– Все-при все! – успокаивающе ответила, нажав пальцем на кончик моего носа, – Я проверила. Ходить у тебя получается отменно. Молодец.

– П-правда? – почему-то чувствую себя голым, хотя под белой накидкой, наверное, ничего и нет. Кровь уже достаточно по телу разлилась. Ноги обрели стойкость, даже слишком уверенную. Лучше лечь назад под одеяло.

– Правильно, ложись, – говорит, закрывая дверь на ключ, – Тебя никто не побеспокоит, ведь ты герой сегодня такой подвиг совершил, первый шаг это всегда подвиг.

Не нравится мне этот ее игривый тон. Подбирается ко мне медленно.

– Расслабься. – Гладит рукой мою грудь, точно растирает целебную мазь, а может и растирает, черт их знает этих врачей. Присаживается возле меня на краешек кровати, на удивление широкой для одного пациента, – как же это тебя так угораздило-то?

Не знаю, что ответить, но чувствую что нужно:

– Опасная работа… – надеюсь, прозвучало не слишком пафосно.

– Ох, какой… опасный, – страстно сделала акцент на последнем слове, сняв белую шапочку. Только щас заметил, что губы накрашены красной помадой, – тебе помыться бы, все-таки долго тут лежишь.

После этих слов начала снимать с меня накидку. Затем достала из-под койки тазик с губкой.

– М-может, я сам? – все тело содрогнулось при соприкосновении губки, – я уже в состоянии себя обслуживать.

– А я и не обслуживаю, обыкновенная человеческая забота, – губка дошла до моего рабочего инструмента. Она макнула в тазик и начала натирать пах медленно и нежно, играясь с прибором, – Поэтому и пошла в медработники, нравится людям помогать, вообще люди нравятся. Особенно тело человека, такое мягкое и податливое как глина, таящее много загадок. Тебе нравится?

Прибор к тому времени затвердел в своем становлении, но тут же начал размякать.

– У меня тоже девушка раньше в меде училась, на биофаке…

– Понимаю о ком ты… Наверное, ты любил ее, – заглянула мне прямо в глаза и я не смог отвести взгляд. Но и на вопрос ответа не знаю, если честно, поэтому разрыдался ей прямо в грудь, к которой она меня трепетно прижала, зачем-то распахнув халат. На ближайший час я забылся между грудей медсестры, мы говорили о работе в больнице, я осторожно изучал ее тело.

– Ты занимался хоть раз этим? – спросила она и готовила к работе инструмент, массируя его, но он никак не мог оформиться окончательно: Чувство вины перед погибшей Таней упорно сопротивлялось во мне под натиском возбуждения.

– Ну… – замялся, инструмент был неисправен, как не смазывай, напряжение сковывало с каждым ее приближением, – было один раз, но уже не помню ничего.

– Ты не хочешь этого? – вопрос звучал предельно серьезно, учуяла мой страх пойди. В голосе слышалась нотка разочарования, точно меня смывают в унитаз. Почему-то не хотелось расстраивать и эту женщину.

– Мне кажется, не могу, – проскулил как дрожащий на холоде щенок. Незнакомая тетя вот-вот заберет в свой темный страшный мешок.

– А почему? Тебе нужно расслабиться… – голос становился тише и тише, а на меня напал легкий озноб, как после посиделок у Тани… Рука водила по всему телу и, касаясь инструмента, вызвала легкую конвульсию. Она взяла мою руку и поднесла к лону, влажная выпуклость которого расслабила меня слегка. Затем она резко села на меня и начала нещадно эксплуатировать мое тело, по максимуму используя его производственные мощности. Целуя меня в губы, в грудь, в шею, она пытается заставить меня увидеть в ней такую же вещь, как и я сам, но я почему-то не мог – в этом-то и вся проблема, и без того она пугающе хрупка, как елочная игрушка. Я ощущаю это, касаясь тонких рук и мягких грудей. Но, учитывая ее пылкие извивания, отчаянные попытки вовлечения меня в производственные отношения, продуктом которых на выходе должно получиться удовольствие, отчуждение труда сейчас идет в ее пользу, она довольна, она тихо стонет, а я спокойно, насколько это возможно в моем положении, наблюдаю за тем, какую пользу приношу обществу в лице этого конкретного его представителя. Заплатил сполна медработнику, если его можно считать пролетарием. На самом деле она помогает мне забыться, и я бесконечно благодарен. Еще пару возбуждающих движений и у меня получится!

– Попробуем у стенки? – вопрос звучал скорее как приказ. Что делать, повинуюсь. Она уперлась руками в стену, выставив бедра передо мной. Я ждал команды «Заходи!»

– Для тебя особое приглашение нужно? – немного грубовато спросила она из-за плеча. Когда я вошел, получил героя труда, – Быстро учишься!

Затем совершил возвратно-поступательные движения, доводя заготовку до нужной ей формы. Повернувшись ко мне облицовкой, она поручила мне работу на сверлильном станке. Грубая материя прочно зафиксирована в тисках моего тела, можно сверлить.

– Требую перерыва! – выдыхаясь, объявил я через время.

– Перерыв нужно завоевать в классовой борьбе, боец!

К концу смены я лежал как выжатый лимон. Она закурила сигарету и предложила мне. Отказался, легкие и без того в трубочку скрутились. Светает на улице. Сколько времени меня эксплуатировали вообще?

– И каково это – убить человека? – резко спросила она, пуская кольца дыма.

– Не знаю, не уверен, что это был я, когда стрелял по ним. Просто действовал наобум, чтобы выжить.

– В следующий раз соблюдайте меры предосторожности за работой! – надев шапочку набекрень, она побрела к выходу, держа в руке медицинский халат. А я сразу уснул.

Наутро, когда солнце слабо дает о себе знать, окрашивая небо в оранжевый цвет за сеткой длинных ветвей, а из-за двери все еще выступает полоска света, мама сидела возле моей койки. Увидев ее, я прикрыл срам одеялом.

– Меня к тебе не пускали сынок! – грушевидная женщина причитала, перекрещиваясь по поводу и без. Давно ее не видел, – Слава богу, живехонек!

– Давно ты здесь, мама?

– Да вот пару минут назад зашла. Как ты?

– Вчера пробовал ходить. Думаю, без особых повреждений, так что не переживай так уж. Живой, обошлось, – от нее разило перегаром, – ты опять пила?!

Мама разрыдалась мне в грудь, причитая «Слава богу». То как она проигнорировала мой вопрос, взбесило меня. Она по-прежнему боится оставлять меня одного в Ленинграде, до сих пор зовет назад в деревню, но я уже пустил корни в городе, если это можно сделать. И все же судорогой сковывает грудь, дышать становится труднее, и постепенно с влажными глазами я просыпаюсь и не хочу больше засыпать никогда, не видеть того, в чем считаю себя виноватым почему-то. Может потому, что не достаточно пытался уберечь ее от алкоголя? Может это вовсе не тиф ее погубил, а спирт, призванный обеззаразить желудок?

Вскоре меня выписывают. Перед выходом из больницы слышу смех с верхнего этажа, так и манит. Медленно поднимаюсь по зову. Из ближайшей двери доносится. Заглядываю, а там сидит медсестричка с пациентом хихикает. Сразу узнал его… не настигла пуля…

Довольный сидел, балакал что-то медсестре и, завидев меня, замер. Но оглянув спящего на стуле рядом милиционера, успокоился, видно почувствовал безопасность. Заулыбался, обнажил свою пустую пасть. Пистолет свисал из кобуры милиционера довольно соблазнительно: Выхвачу сейчас и укокошу гниду, белые стены, простыни, халат медсестры и бинты на его теле – все окрасится. Он и с кровати соскочить не успеет, как я довершу начатое. Сейчас мое тело дрожит уже не от страха, руки ходуном ходят. Но ведь милиционер проснется и меня повяжут, невзирая на справедливость… Мама расстроится, сколько мне дадут за него? Лет десять минимум. Прибью на улице – тоже выследят наверняка рано или поздно. Жить в бегах – не для меня. Не в двадцать же лет… Но как же тянется рука! Проще на него не смотреть… Все равно свое получит после больницы, зря охраняют что-ли?

Лучше наведаться к Ежову как и просили. В «Большом доме» просторные коридоры меня привели к его кабинету. Наверное, заждался уже. Сколько там прошло после нападения, месяца три. Стучу в дверь. Вхожу после разрешения.

– Как здоровье, Обухов? – нарком сидел за столом, под которым виднелись дрожащие его ноги, словно он отсюда не выходил целую вечность. Он странно озирался в сторону окна, но говорил быстро и уверено.

– Ничего. – Плечи мои пожались рефлекторно.

– Хорошо, что пораньше пришел, потому что не ждет контрреволюционная гидра, – он встал из-за стола, и вблизи я заметил, что дышит он мне ровно в шею. Видок, конечно, обеспокоенный. – Неизвестно сколько уже этот Сухов высиживал у нас здесь, крыса тыловая! В его кабинете уже с неделю пусто, свалил под шумок, скорее всего к границе.

– Шпион, значит? – спросил я это скорее для обретения общности. Ежу понятно, что шпион.

– Сам не верю, как он мог вообще пробраться так глубоко в тыл! – Ежов держался за портупею как за спасательный круг в океане. – В общем, мы посовещались с высшим составом… Нужно выкорчевывать по всей стране теперь этого Сухова, границы, где могли, перекрыли уже. А к границе ближе всего, что у нас?

– … Леса, деревни может какие?

– Вооот! – он ходил по кабинету вокруг стола, редко поворачиваясь ко мне. – С них и стоит начать. Тем более что сегодня утром поступила сводка, что в Селе на северо-западной границе, обнаружено два трупа «Разинских».

– А причем здесь я?

– Ты лично виделся со шпионом, можешь приблизительно по памяти лицо описать? – он говорил скороговорками, боялся забыть важную информацию.

– Могу, по крайней мере, если увижу, узнаю сразу.

– Времени на подготовку нет, поэтому ты просто с опытными сотрудниками по местам походи, если что подскажешь, к тому же и «Разинских» видел впритык, так?

– Ага. – Как же быстро меня втянули-то в это все. – А как же моя учеба?

– Не ссы, будет еще время, обговорим с профессурой, придумаем что-нибудь. Совсем без образования не останешься, слово наркома! – маленькая рука Ежова крепко вцепилась в мою. – А пока будешь сержантом.

– Товарищ Сталин отдавал уже приказ? – решил удостовериться, вдруг поторопился человек необдуманно.

Он подошел поближе и почти в ухо мне прошелестел:

– Товарищ Сталин еще не знает и узнает только в самом крайнем случае, диверсант не должен заподозрить, что мы спохватились. Сталин же начнет по крупному чистить, огласка сразу. Я даже непосредственному своему начальнику не говорил еще. В общем, чем меньше знает, тем эффективнее мы сработаем. Нужно действовать предельно тихо… – голос его уже граничил со слуховой галлюцинацией по своей призрачной тишине, – И вообще лучше докладывай обо всем лично мне без посредников, что заметишь, мало ли. Понял?

– Есть!

– Тише говори… – прошипел он. Затем поправил рубаху и продолжил более официально, – Оружие тебе на всякий случай выдадут во время выезда. Машина будет ждать на заднем дворе через минут десять. Вопросы есть?

Вопросы были, но я решил, если что задам их старшим товарищам по ходу дела, а то тут и без меня все накалено. Не мог подумать, что все так серьезно, и меня привлекут сюда. И страх и трепет! Само НКВД меня взяло к себе под крыло! На ус только наматывать и остается.

В село мы въезжали, будто на оккупированную территорию, уж так давно не был в деревне. Сразу как-то тише стало. Наши уже обосновались там, как следует, чуть ли гарнизон не разложили возле въезда. Деревня-то большая довольно. В машине я познакомился с Максимом Викторовичем Пивоваркиным: Здоровый как боров, харя мясистая, широкая да пузо как у самовара выпирает. Как его с такими физ. данными вообще сюда взяли? Но чуть позже стало понятно: Он мигом учуял, где гнездо местного ворья искать. Мозговитый сотрудник. Церквушка стоит недалеко от главных ворот. Туда сунулись пять наших человек. Стрельба началась. Пивоваркин мне сказал, чтобы я форму надел в палатке и приступил к опросу местных, пока они там разбираются в пылу перестрелки. Приберечь меня решил. Форма на мне сидит как влитая: Коричневая гимнастерка с нагрудными карманами и красным воротником, синие галифе с красной линией вдоль, да черные сапоги. Портупеей затянулся и пошел. Сельские на меня смотрели как на черта. К кому не подойду, все отворачиваются, молчат или говорят «Не знаю ничего». Я подался сразу к колхозникам, их тут не мало.

– Нас тут уже ограбили до босых ног эти кулаки проклятые! А теперь еще и поножовщина какая-то появилася… Боженька на нас кару такую навлек за все эти напасти, хозяйство и община это хорошо все, но от Бога зря отказались! – Сказал мне один бедняк, – Да еще и на праздники православные позарились!

– Почему позарились? – стало интересно.

– Ну а как же? – бородатый старик, вылупил на меня зенки, как на оглашенного. – Ленин же царем заделаться захотел да забыл, что настоящий-то царь Боженькой помазан на царство-то!

Тут вмешался другой помоложе бедняк с густыми усами:

– Ты, зря-то батя, не говори! Ленин хороший царь! Помог нам всем, войну пережили, голод пережили и эти напасти переживем, ежели будем молиться на него!

Я плюнул на них и подошел к председателю.

– Вон вишь, понабежали смотреть как «Разинскую» тварь к стенке ставят? – коренастый мужчина в черном плаще указал на кучку деревенских, выбежавших из домов, – Волнуются суки, что подмога в их делах кулацких щас пропадет. Среди озабоченных я разглядел богато одетых. Действительно, кулаки… сопротивляются колхозу вовсю. Один я к ним соваться не буду.

– Я надеюсь, вы нам поможете их переманить на нашу сторону-то? – председатель смотрел на меня с такой надеждой, какой я не видел даже в глазах тех двоих, о царе рассуждающих. Я сразу ощутил на плечах груз ответственности, которую как-то не торопился на себя взваливать. Уж слишком быстро меня несет река событий куда-то, аж забыл все вопросы, какие задать должен по поводу преступления. Пойду-ка лучше жмуров посмотреть. Возле них уже врач возится, точно муха в навозе, хоть и не хорошо так о мертвых, но падаль она и в аду падаль…

– Судя по колотым ранам в районе шеи и груди, холодным оружием вроде ножа убили, – услышал я, как переговариваются врачи. На крыльце, возле которого и лежали убитые, сидела семья из трех человек. Девка да мать с отцом.

– Новенький что-ли? – спросил меня Сержант возле трупов, – а фуражка где?

– Виноват, забыл, только-только от товарища Ежова приехал…

Он взял меня за руку и отвел подальше:

– Не позорься пока что, иди погуляй что-ли где-нибудь, раз запрягли так. Сильно ебать не буду, но на глаза лучше перед беднотой не попадайся…

– Почему? – хотел было возразить.

– Пример нужно подавать, потому что хороший! – процедил он сквозь зубы и толканул меня, задев раненное плечо, сука!

Я оглядел так со стороны деревню: Суета сплошная, всё течет, всё меняется все бегают, разбирательства какие-то, уследи тут кого… Вот и я забыл что тут делаю. Маркс, вроде писал, что у исторического процесса есть цель и законы, а я смотрю на все на это и никаких законов не вижу. Должно быть, еще не отошел от больничной койки, нужно влиться в процесс, один-то я конечно бессилен здесь, поэтому нужно скооперироваться с кем-то, гляди и законы пойму. По пути к Пивоваркину я наткнулся на дом, откуда грохот доносился страшенный. Оказалось, что это рюмочная местная. Внутри уже наши допрашивают стоят высокого мужика.

– Понимаешь, что положено тебе за самогоноварение да еще в таких объемах?! – кричал Сержант в окружении милиций на мужика этого, – У вас тут еще и целый кабак организован. Щас признаешь с кем повязан или в отделе узнаем?

– Слухайте, товарищи милиционеры, все на добровольных началах! – отнекивался мужик, – Хоть всю деревню опросите, скажут, что довольны обслуживанием.

– Ясен пень, довольны! Шары залить всегда довольны, как работать так сразу «А нас-то за что?»

– Пасхальная неделя же! – оправдывался мужик.

– А ты слышал, что под запретом праздник ваш?

Увели в итоге мужика под рученьки, конфисковав весь самогон. Кабак приказано переоборудовать. А кабак же это буквально воплощение частной собственности: Человек опускается, прибыль поднимается. И наоборот. Наше же дело прибыль на пользу обратить и не одному кому-то, а всем.

Я дальше пошел. Церковь уже обступили всю, выстрелы перестали.

– Ну что, товарищ лейтенант? – спросил я тихонько у Пивоваркина и начал жаловаться, – меня не допускают особо никуда, Сержант какой-то выгнал с осмотра убитых, а местные от меня шарахаются за километр в форме.

– Да потому что кто вообще блять зелень посылает на такие задания?! – выматерился тихо Пивоваркин, – Ладно, у нас тут тоже бардак тот еще… Извини, паренек. Леша. Леша же?

Я кивнул.

– Алексей, меня тогда подожди, внимательно наблюдай, как работают взрослые дяди, под пулю только не попади. Мне головой походу за тебя отвечать перед Ежовым, прости господи. Дела такие: «Разинские» походу здесь обосновались все, даже главари. Щас надо хоть кого-нибудь в живых оставить для допроса. Не свои же убили их?

– Кто знает? Может, не поделили чего…

– Предположения предположениями, а уточнить надо! – Максим Викторович развернулся к церкви, которую уже штурмовали наши. Под грохот выстрелов пара человек ворвалась в гнилые деревянные ворота, и я на всякий случай пригнулся, потому что пули летели сквозь церковные стены. Затем выстрелы начали cменяться криками. Пивоваркин выдал мне «ТТ», когда мы приблизились к входу в храм. Крались гуськом.

– Надеюсь, гранат у них нет… – пробормотал кто-то сзади. Стену изрешетило автоматом, кто успел, упал на пол. В числе таких оказался и я. Рядом лежал Сержант или Майор (не могу разглядеть), в конвульсиях кровью харкая. Я подполз к нему, обхватил его руками аккуратно, а глаза его бегали по мне и ожидали спасения так наивно и жалко, что я расплакался на секунду, более себе позволить не мог в этой ситуации. Он беспомощно барахтался как… таракан. Почему таракан? Не помню. Я спросил шепотом:

– Врачи есть здесь?!

– Врачи все убитых осматривают! – ответил кто-то.

Блядский рот! Я чувствую, что просто обязан что-то сделать с этим бедолагой, смотрит на меня, истекая слезами и кровью, точно только родившийся младенец из кровавой утробы. И рану никак не зажать, легкое пробито… Перевернул его набок чтобы не захлебнулся. Подполз второй, кажется Сержант.

– Ему не помочь уже. – После этой фразы всхлипывания раненого закончились. Умер. Таракан. Я отползаю от него как можно дальше, пока не подбираюсь к выбитым дверям вплотную. Прямо перед лицом падает граната. Лихорадочно схватил и бросил ее внутрь здания. Через секунду, длившуюся целую вечность, раздался взрыв и оглушил меня. Глаза застелило пылью, песок насел на языке и я начал плеваться, свернувшись в калачик. Когда пыль улеглась, я поднялся и разглядел среди рассеявшегося дальнего облака пыли в глубине цервки ползающих недобитков, что-то кричащих. Они были смешаны с обрушившимися досками и трупами остальных. Примерно так я и выглядел, наверное, тогда. Какая-то большая икона съехала сверху по стене и почти рассыпалась. Мы вошли в здание. На всякий случай, решил проверить среди трупов притаившихся. Вроде только мертвые.

– Ищите наиболее целых! – крикнул Пивоваркин всем нашим, – остальных на носилки и к коновалам.

Наиболее целому прошило голень. Он сказал, что без папиросы говорить не станет. Таракан. Трясущимися скрюченными руками он зажал сигарету между иссохшихся пальцев и затянулся, словно это был свежий воздух.

– Спасибо, чекистсткие гниды! А теперь можете идти нахуй! – прокричал он и залился смехом. Пивоваркин ударил его рукояткой «ТТ», и тот вырубился повалившись наземь.

– Мразь! – покачал головой Максим Викторович – В отдел его!

Бездыханного «Разинского» водрузили на носилки и унесли прочь.

– А вы его не пришибли случаем? – спросил я.

– Со временем я приноровился рассчитывать удар, не дрейфь. Молодец, с гранатой управился, – он пожал мне руку, чуть не сломав пальцы. И приятно и больновато, – А теперь, пока с этой падлой возятся там врачи, мы опросим тут самых осведомленных. Начнем с окрестностей места убийства.

Возле дома Пивоваркин наехал на того наглого Сержанта, сказав что я под его личным руководством, погоны мне еще не приготовили, а так я Сержант без пяти минут. Таракан. Мы с Пивоваркиным подошли к хозяину участка. Это был мужик лет сорока. Замявшись, он начал толковать, что был тут один странный гражданин в костюме «оке дворянин какой-то», из леса возник и в сторону кабака пошел, затем с ночевкой наведался к нему с еще одним, Степану (так его зовут), и геодезистом представился. А на утро сначала дружок его ушлый в лес побежал, а затем и он.

– К дочке подхожу к своей, – говорит Степан, изминая восьмиуголку свою, – А она… порченая!

Тут они с женой слезами залились, давай выть. «За что такая напасть?» и в том же духе.

– Дальше-то что? – прервал его извывания Максим Викторович, – Куда геодезисты наши делись? Прошу прощения за напористость, но это крайне важно для следствия.

Вытирая слезы, Степан продолжил:

– Выхожу из хижины с мотыгой, думаю ух щас гада этого прибью! В землю зарою поганца! Сучий потрах! А его и след простыл! Два хлопца только в лужи кровавой лежат. Далече увидел только, что уже в лесу скрывается он, будь проклят паскуда!

Мужик весь трясся от злобы, бросая немой укор в сторону дочки своей, хорошенькой такой. Та-ра-кан.

– Чем ты думала, чертовка?! – приговаривал он, – когда ложилась под него?

Девка стоит красная вся, молчит, голову опустив. Затем на меня взгляд бросила быстро и снова опустила. И не скажешь по ней, что такая развязная, направо и налево охмуряет. Впрочем, не мое дело.

– Лес надо прочесать, пока наши не ушли, а то темнеет уже! – сообразил Пивоваркин.

Мы собрались с врачами, отряды прихватили собак и через поляну зашли в достаточно темный лес. Не подхватить бы здесь клеща или таракана какого, на дереве выжидает пойди, паразит. Кроны высоких деревьев тщательно скрывали от нас солнце, в траве что-то рыскало. Да почему таракан-то? Удерживать собак стало сложнее, угонятся за какой-нибудь белкой, и ищи среди бесконечных сосен. Но минут через десять прямого пути мы уже могли проследить вырисовывающийся металлический забор границы. Когда мы подошли почти вплотную к границе, стал заметен большой подкоп под забором и чуть в стороне лежал человек ничком. Перевернули, оказалось труп. Сначала мне померещилось, что лицо изъедено полчищами тараканов, рядом лопатка саперская валяется. Врач начал осмотр тела. Я даже подходить не стал, уже отсюда дыхание спирает от вони. Забор в обе стороны казался бесконечным искусственным рассечением леса, по ту сторону тоже деревья. Деревня находится в самом дальнем уголке Союза, тайга почти, как их медведь какой-нибудь не поел всех? Неудивительно, что тут даже колхозники какие-то блаженные, редко к ним извне заезжают люди. Неграмотность этого темного народа переломить сложнее всего. Мы, наверное, для них как из другого мира. Как марсиане для землян. Как люди для тараканов…

– Фины… – сказал Пивоваркин, устремляя вглубь леса за забором. Он закурил папиросину и предложил мне. Я отказался, – Спортсмен? Похвально. Можем ли мы с Финляндией связаться как-то?

Майор рядом ответил:

– Связаться-то можем, но вряд ли они выдадут шпионов, сами знаете этих белофиннов…

– Мда… – Пивоваркин сплюнул, – хотя бы знаем через кого шли эти крысы. Ну что там, доктор?

– Ничего сказать по лицу не могу, а убит, опять же, ножом, скорее всего тем же человеком, что и те бандиты.

– Приблизительно хотя бы на кого похож?

– Не знаю, европеец какой-то, лицо слишком поели, давно лежит, воняет жутко. Вскроем еще в морге, посмотрим, но не думаю, что это даст что-то.

Пивоваркин подошел ко мне.

– Лешь, может, труп узнаешь? Пойди глянь.

Преодолевая трупный смрад, я быстро подошел к телу быстро осмотреть и назад на свежий воздух. Лицом отдаленно напоминал Сухова: Орлиный нос откусан, глаза съедены, черты лица и прическа очень сильно напоминали капитана.

– По-моему, это Сухов, – сказал я Пивоваркину.

– Точно? – он заметно возбудился.

– Похож сильно.

– Хорошо! – Максим Викторович метнул бычок за ограду так, что если захочешь убрать за ним, хер перелезешь, – Теперь точно ясно, что этот тот самый подозреваемый, что и устроил теракт. С ним был сообщник, видимо что-то не поделили и… – затем он обратился ко мне, – Нужно срочно опрашивать всех до единого в этой глуши, кто хоть как-то мог видеть второго подозреваемого. Сделать это нужно как можно быстрее, но пока мы с тобой не выясним детали, отсюда не ногой. В палатке если что ночуем. Ясно?

– Понял, товарищ лейтенант!

К деревне мы вышли уже к закату. Все горло пересохло, с утра ни росинки во рту. Возле крайнего дома я заметил дочку хозяина рыжую, несет коромысло с водой как раз. Кричу ей, она, завидев меня, ускоряет шаг, испугалась чего не понятно. Подбегаю вплотную, перехватываю за коромысло.

– Барышня! – запыхавшись, говорю. Пот ручьями скоро и тот закончится в теле, – Вы чего убегаете? Я очень устал и хотел бы попить. Можно из ведра хлебну?

Она замялась, покраснела и румянцем на щеках так Таню напомнила… Оглянула свой дом и быстро сказала:

– Пейте быстрее!

Я черпанул обеими ладонями воды, вымыл лицо, напился вдоволь.

– Чего, батька строгий? – смеюсь, – Ничего я не украду. Давай помогу донести, тяжело же…

– Прошу не надо! Я сама, мне не тяжело! – она задрожала как в горячечном бреду. К ночи и, правда, холодновато становилось, но не настолько. Решил не вмешиваться.

– Доброй ночи тогда! – говорю и ухожу к палатке своей через деревню. Пока иду по залитой светом дороге, кажется, что из темных углов Села тараканий шепот доносится, меня пойди обсуждают. Надо попробовать без формы завтра опросить кого-нибудь. Вдруг сработает. В палатке Пивоваркин сказал, что бы я кровь из носу выведал у этой семейки на окраине всю информацию о шпионе. Причем здесь вообще тараканы? Укладываясь спать, я подумал об этом уже как следует и вспомнил: Мне лет десять было. Я охотился за большущим мерзким тараканом по всему дому – а у нас тогда с чистотой было не все в порядке – и, поймав его, наконец, беру за лапки или что там у него, несу к маме, показать, какой же я чистоплюй сейчас источник заразы буду убивать. Мама с укором на меня посмотрела и сказала, чтобы я отпустил живое существо.

– Но он же противный и вредный! – я запротестовал не менее противно и вредно.

– Это живое существо, и оно чувствует боль также как и ты! – мама треснула меня по руке и таракан выпал. Он быстро уполз под дверь, – Тебе бы приятно было, если бы тебе оторвали руку?

Я прикинул и ответил, что нет. Хоть и представить боль от такого ужаса не мог. Конечно, на спирту она нередко добрела, но в чем-то была права. Она сказала: Вот именно, так пожалей эту тварь тоже, когда-нибудь ты можешь оказаться на ее месте, просто представь, что тебя пожалеют. Доброе слово и кошке приятно и таракану…

Все девять артиллерийских бригад неустанно усеивали лес снарядами с хлором Е56. Облако зеленого газа через несколько минут накрыло верхушки берез, белые стволы которых смутно проступали в слезоточивом едком тумане. Солдаты в противогазах переступили лесополосу, скрываясь в глуби болотистой местности. В ожидании первых выстрелов Тухачевский спрашивал самого себя, зачем было бросаться в самое пекло к полякам, не разведав обстановку. На самом деле слова эти принадлежат не ему, а высшему командованию. Он-то, подогнав бинокль к козырьку буденовки с большой красной звездой, прекрасно понимает, что будь в его распоряжении больше артиллерии и такие вот приспособления с газом, ему бы не пришлось здесь торчать и компенсировать отданные полякам территории. Первые вспышки мелькают в лесу, предваряя звуки выстрелов.

Но не успел Тухачевский облегчиться от завершения затянувшегося восстания, как позади услышал топот копыт. Гонец если и приносил какие-то вести, были они обычно не добрыми. Кто знает, может быть пришло постановление отправить Тухачевского куда-нибудь в более приглядное и интересное место.

– Товарищ командир, вам письмо из ВЦИК! – гонец слез с коня и вручил конверт.

Пробегая взглядом рамочные формулировки, указывающие на место возле вечной бессубъектной параши, командир остановился на предупреждении, что у бандитов могут быть связи с зелеными на юге, из чего следует, что их нужно нейтрализовать как можно быстрее. Гонец достал второе письмо.

– А там что? – Тухачевский кивнул на него.

– От вашей жены, насколько известно.

Засунув нераскрытый конверт за портупею возле кортика, Тухачевский двинулся, шлепая сапогами по грязи, к селу, где уже несколько минут звучали залпы огней среди выжженных домов. Солдаты около одной из немногих целых изб, выстроившись в ряд, одаривали свинцом последнюю группу заложников.

– А что уже два часа прошло? – Тухачевский удивленно уставился на кучу трупов, над которой вился рой мух на фоне окрашенной кровью стены.

– Так точно, товарищ командир! – солдаты отдали честь, не вынимая папирос изо рта.

– Время летит пугающе быстро, а мы поймали еще не всех… – Тухачевский устремил взгляд за горизонт, к которому приближалось краснеющее солнце, – В общем, пришло постановление ускорить репрессивные меры по подавлению бунта, поэтому распространите на остальные села, что я приказываю раздать винтовки крестьянам и организовать помощь с их стороны по поимке бандитов. В случае невыполнения при следующих казнях собрать крестьян вокруг.

Кадык солдата нервно дернулся, он заторможено повернулся, забыв отдать честь, и скорым шагом удалился. За ним нехотя двинулись и остальные.

– Быстрее выполните, быстрее домой уйдете! – крикнул им вдогонку командир. Мимо основной дороги проезжал броненосец. Тухачевский, закурив папиросу, залез на него и начал медленно пересекать деревни: Многие совхозы уже восстанавливали свою работу, селяне вперемешку с солдатами разгребали сгоревшие постройки. Колеса перемалывали засохшую грязь, превращая ее в густое месиво. По ту сторону дороги часовые в буденовках с поднятыми штыками, бросающими солнечные зайчики на проезжающий броненосец, сторожили десятки палаток за колючей проволокой, тянущейся от столба к столбу на километры вдоль дороги и вглубь остальной деревни. Тухачевский снял буденовку. Худой согбенный мужик в лаптях и косоворотке, вышедший из палатки с двумя ведрами воды, бросил косой укоризненный взгляд в сторону восседающего на броневике командира, выпускающего из больших ноздрей дым, поднимающийся вдоль широких скул и придавающий гладкому лицу оттенок древнеримского мраморного бюста. Тухачевский отвернул голову вперед, показывая темный профиль, окаймляющийся закатным солнцем. Докуренная папироса была брошена в грязь. Он подумал, что надо бы бросать курить и выставлять напоказ собственную суровость при подчиненных, которые возможно рано или поздно захотят выместить накопившиеся обиды. Все никак не может он привыкнуть к порядкам, к которым не готовила его служба в лейб-гвардии Семеновского полка. Консервные банки из царских училищ ценили военную закалку и преданность в выполнении поставленных задач, в то время как большевики пытаются играть в миротворцев и народных кормильцев. Еда необходима постольку поскольку обеспечивает боеспособность солдата. Солдата, растерявшего потенциал, и увидел Тухачевский в смятой папиросе, испускающей последней дымок в густой вязкой грязи, стоптанной чьим-то сапогом, перемолотой иностранным колесом.

У себя в палатке раскрывая письмо, он отбросил подобные мысли, как то бывало во время решительных действий на Кронштадте, у поляков или еще где, и принялся читать. В письме фигурировало имя некоей женщины, с которой его, кажется, что-то связывало. Ее ласковые слова с трудом просачивались в тугие огрубелые от муштры уши Тухачевского. Она расспрашивала о самых разных вещах, за потоками предложений угадывалось суетное волнение.

Неокортекс Михаила болезненно завел шестеренки памяти: Внешность жены складывалась из разных частей тела, и как только проступали контуры лица, образ распадался.

– Нет, это же Маша была… или Лика? – лицо своей третьей жены он забыл, так как все они не отличались друг от друга в проявлении чувств.

Как и обычно он кратко ответил на каждый вопрос словами «Все хорошо, дорогая. Без происшествий. Люблю и скучаю!»

Труднее всего ему было говорить с женой лицом к лицу: Нужно не сболтнуть лишнего о своей работе, среди женщин сплетни расходятся быстрее чумы. Тактика задаривания подарками в парадном мундире николаевских времен работала не всегда, поэтому Михаил разработал теорию упреждающих ударов, нацеленных на:

А) Когнитивные способности жены. Если засыпать ее непонятными терминами, острое желание разбираться в работе притупится и впоследствии отпадет.

Б) Фантазию. Временами нужно подбрасывать в топку женской любознательности красочные цепкие истории, одновременно выставляющие тебя в выгодном свете и обрисовывающие всю важность и опасность работы самым наглядным образом.

В) Представления об успехе. Мозг большей части женщин, по мнению института развития мозга, в который Михаил часто захаживал, заточен на продолжение рода и обеспечение потомства. Поэтому чем выше ваша зарплата, тем сильнее вы притягиваете женщину. Она поймет это по многим внешним признакам от одежды до манеры обращения с деньгами. Михаил рассказывал, как рискует на работе при очередном повышении, когда число конкурентов растет в геометрической прогрессии, особенно если учесть тот факт, что государство во избежание заговоров со стороны безработных царских офицеров, вынужденно брать их на места.

Практика подсказывала Михаилу, что если наносить эти удары своевременно, у женщины не останется сомнений в важности его как мужчины. Однако женщины бывают разными. Незадолго до кончины вождя Нина сделала Михаилу выговор, что ей с ним не хватает чувств, что он холоден с ней. Глядя ей вслед, он понимал, что должен бы пожалеть о таком исходе, но мысли о недавнем визите товарища Троцкого не давали покоя:

Одетый в черный костюм, лукаво постреливая из под очков бешенными глазами, он зашел в кабинет к Тухачевскому без стука и предупреждения.

– Понимаю, вы поспешили с выводами о противнике тогда с Пилсудским. Вам не хватает работы с разведкой.

– Что? – Тухачевский хотел достать папиросу, но забыл, что бросил курить, так что рука рефлекторно сжимала пустой нагрудный карман френча.

– Да бросьте вы! Я давно слежу за вашими успехами и невзгодами в РККА. Вам не дают проявить способности, но я вам обещаю, что вы их непременно проявите!

– Если… – Тухачевский сложил ладони пирамидкой.

– Если? – пыл Троцкого несколько поугас, он поправил галстук, скошенный вбок от резкой жестикуляции.

– Обычно за такими предложениями следует «Если».

– Вас не проведешь! – Троцкий помотал указательным пальцем, – Думаю, для вас, как и для всех, уже не секрет что товарищ Ленин на последнем издыхании находится. Хоть я и не смог добраться до этих чертовых горок, это и без того ясно!

– Все это, конечно, волнительно, но причем здесь я?

– Вы думаете, его место так просто займет кто-то один? Нашими огромными территориями нужно управлять более централизованно, вы этого не поняли, когда разбирались с восставшими в Кронштадте и Тамбовской губернии? Блестяще проделанная работа, мой друг! Но чтобы управлять страной целиком, необходимо нарастить бюрократический аппарат неимоверных масштабов. С чем мы с товарищем Лениным пытались бороться из последних сил. И вот он на смертном одре.

– Ближе к делу…

– Хитрые ублюдки Зеновьев, Каменев и Сталин, этот подпевала рабочего класса, прирожденный бюрократ, лицемер… В общем, они подминают под себя партию и все меньше следят за мировой обстановкой, а между тем пожар мировой революции в самом разгаре!

– И где же? – Тухачевский кивнул в сторону настенной карты. Троцкий к ней подошел и указал на маленький клочок германских земель.

– Труп социалистической Боварии еще не остыл. В Селезии и Рурской области зреют протесты из-за девальвации. Нужно показать им, что они не одни. И вот здесь на сцену выходите вы!

– Вот как?

– Посудите сами: Для чего как не для мировой революции мы формируем острие нашего революционного меча – красную армию? Мы вновь отобьем Баварию, и остальные протестные области ослабят изнутри германского империалиста! Победа почти в наших руках… Но сначала нужно разобраться с бюрократами у нас. Поможете занять пост главнокомандующего страны, и я сделаю вас маршалом!

Тухачевский замер, не веря своим ушам. Война закончилась, уныло уступая хозяйственному переустройству и вот снова война. Умеряя сердечный порыв, он спросил:

– Но почему в партии этого не понимают? Разве у нас не общий враг?

– В том-то и дело, друг мой, что видимо в партии зреют семена раздора и оппортунизма. И чем дальше, тем ближе предательство нашей революции. Нужно действовать, пока не поздно! – Энтузиазм, горевший в глазах Троцкого, разжижал холодную кровь Тухачевского, рисуя перспективы полководца-освободителя, каким некогда был Кутузов, а до него Наполеон, о котором толковал каждый офицер в училище.

– Сколько у нас времени? – он бросил взгляд на секундную стрелку часов, висевших над картой.

– Год, от силы два. Решайтесь, маршал… – Троцкий жадно опорожнил стакан воды, – то есть командующий Западным фронтом.

– Мне нужно подумать… – усилием воли Тухачевский преодолел желание согласиться сразу. Легкое ощущение проникновения в задний проход еще давало о себе знать, будто кукловод пытается проникнуть в нутро и овладеть, окуклить тебя. Быть инструментом претило Тухачевскому. На фронте это чувство отходило на задний план, здесь же в мирное время, что его используют строго по назначению, становилось звеняще очевидным. И, тем не менее, потерпеть в своем нутре чужую руку стоило хотя бы для дальнейшего освобождения уже на посту маршала.

Выходя из кабинета следом за Троцким, он заметил вокруг увеличившееся число чекистов.

– Чего им надо? – спросил он у ближайшего офицера.

– Говорят, мол комиссия по разведыванию обстановки в РККА.

Ловя на себе несколько чекистских взглядов, Тухачевский юркнул обратно в кабинет, заперевшись на ключ. Только сейчас он понял собственное поведение и страх, только в этот миг бессвязный поток ощущений оформился в слова: Кажется, в стране уже было нечто подобное, когда власть принадлежала сразу двум силам, между которыми офицеры были вынуждены выбирать. Из памяти со стуком в висках выныривает гигантский айсберг воспоминаний, согласно которым Тухачевский раз за разом, сминая комья грязи в ладонях, выбирался из ямы немецкого плена, тяжело перебирая ноги, погруженные в болото, он пытался бежать и падал снова вниз. Продолжалось это, пока он, наконец, не выбрался по горе трупов наружу и не вернулся в Россию, где балом правили некие интеллигенты в кожанках, братаясь с работягами. Всех их звали красными, и флаг у них был красный. Царские офицеры вокруг уже давно вступили в их ряды и ждали очереди Тухачевского. Пришлось вступить и ему, чтобы понять, что они тот же царь только в профиль. И вот сейчас ряды эти раскалываются, вынуждая офицеров снова выбирать. Что тогда, что сейчас Троцкий знает, о чем говорит. В сущности, выбор такой же фиктивный, как и тогда. Просто больное государство нуждается в оздоровительной встряске, в горькой микстуре, без которой никак.

Тухачевский рассматривает карту, визуализируя с какой стороны лучше наступить на Германию: где лучше использовать танки, а где химчистку вражеских войск. Он игриво маневрирует флажками над картой. В дверь стучат очень настойчиво. Накидывая шинель, он открывает окно и аккуратно вылазит наружу, спускается вниз по трубе и растворяется в толпе прохожих. Нужно подкрепиться перед решительными действиями, он заходит в ресторан. Огромная стеклянная люстра с хрустальными украшениями освещает большую часть столиков, накрытых белыми скатертями и расставленными в шахматном порядке. Столики, до которых свет не доходил, находились по укромным углам, освещенным свечами. Увитые плющом колоны подпирали часть второго этажа, где НЭПманам скрипачи наигрывали что-то вроде цыганского блюза. Вероятно, «Красный ковчег» пришвартовал этих доходяг к берегам социалистической суши. Среди посетителей, разодетых в пышные костюмы, Тухачевский единственный был в военной форме и длинных до блеска начищенных сапогах, поэтому Юля и заприметила после нескольких бокалов полусладкого его, выглядывая сквозь широкие листья большого пальмового цветка. Особенно ее привлекло, как он неуклонно двинулся к столику в тени и погасил свечу. Лишь сапоги виднелись из-под стола, поблескивая под светом люстры. Повышенный градус ударил в мозжечок и стремился дорисовать историю этого мужчины. Последний бокал придал смелости в практическом подтверждении догадок. Пока Тухачевский спустил предохранитель пистолета в кобуре, Юля нацепила на свое платье брошь в виде розы и подошла к столику.

– Мужчина, здравствуйте, а чего это вы сидите один в темноте? – она зажгла спичкой свечу, и лицо незнакомца обрело желтый оттенок, золотые звезды на воротнике френча мелькали в темноте, его опасливый настороженный взгляд столкнулся с ее робким и застенчивым, и она резко извинилась, собираясь отойти.

– Нет, нет! Постойте! – он резко коснулся ладонью, приложив ее руку к столу и на секунду посмотрев на вход, где появилось два человека в форме, – Просто ждал своих сослуживцев… Хотел сделать сюрприз.

– То есть я не помешаю вашему сюрпризу? – Юля присела обратно.

– Нет… – он всмотрелся в проходящих мимо и разглядел в них солдат, – Все равно они задерживаются. Меня Михаил зовут, а вас?

– Юлия! – она подала грациозную ладонь для поцелуя, что он и сделал слегка улыбнувшись.

– Вы тоже одна здесь, я погляжу? – он оглянул ее брошь.

– Теперь да… Мы повздорили с кавалером, – с досадой в голосе произнесла она, – молодые люди совсем распустились со своими телесными утехами последнее время.

– НЭП. Что поделать… – Михаил сочувственно пожал плечами.

– Наша пролетарская нищая власть пытается навести красоту в скверах и парках, на улицах города. И как архитектор скажу, это правильно, но чистоту ведь нужно поддерживать и внутри. Взять того же Витю: он привел меня вчера к себе в коммуналку. Ни души не было. Кровати не заправлены, на подоконнике бутылки валяются и скорлупки от яиц. Окна закупорены так, что дохнуть нельзя нормально. Ужас! Я ему сказала, что ничего не будет в этом месте, когда он жадно полез целоваться, оттолкнула его. И тогда он сказал «предложи сама». Я и предложила это место.

– Вы предложили ему здесь…

– Нет, что вы! – Юля придержала ладонью дрожащие от смеха губы и впилась глазами в Михаила. Она хохотала с минуту чистого времени, пока он воровато осматривался, от чего она только громче хохотала, – Узнать друг друга поближе в такой обстановке. А ему сразу секс подавай. Внутри грязь и снаружи. Мы совершенно не занимаемся наведением порядка.

– Здесь я с вами полностью согласен! – он сжал ее ладонь крепче, провожая взглядом военных, – Но чтобы его навести, нужно выжить сначала.

«Так давайте поможем выжить друг другу!» – рвалось наружу у Юлии вместе с полусладким, и она произнесла:

– Вы тоже архитектор я смотрю?

– Можно и так сказать. – Усмехнулся Тухачевский, окончательно очаровав Юлю. Энергия в ней забила ключом, она задавала вопрос за вопросом, получая в ответ строгие формулировки, которые сильнее разжигали интерес. Хотелось пробиться за пределы формулировок и военной формы, узнав, что же внутри: Грязь или чистота и порядок?

Через пару часов они вышли на улицу и пошли в сторону ее дома. Тухачевский посматривал по сторонам, пытаясь выцепить взором людей в форме. Напряжение на его лице Юля трактовала как уверенную сосредоточенность, которой восхищалась до самого дома. Как не упирался он рогом, она все же уговорила его зайти в гости. Несколько часов она ухаживала за ним, кормя чуть ли не с ложечки и показывая старые семейные фотографии. От чего, когда он вышел и прошел всю улицу до дома, поднялся на второй этаж и, на ощупь ища рычажок лампы на тумбочке, вошел в квартиру, не сразу придал значение слегка прокуренному голосу в неосвещенной глуби квартиры.

– Товарищ Тухачевский, бросайте бегать, не собираемся мы вас к стенке ставить, – на несколько секунд во тьме чиркнувшая спичка осветила чью-то голову, и тлеющий огонек папиросы будто завис в воздухе. Наконец, включив светильник, Тухачевский увидел сидящего в кресле у окна Железного Феликса, копирующего себя с портрета над головой. Он закинул ногу на ногу и, увидев, как Тухачевский держится за кобуру, сделал опускающий жест вытянутой рукой, – Я поговорить пришел.

– Слушаю… – хрипло вылетело у Тухачевского. Горло быстро пересохло, и теперь он напоминал себе неповоротливый плохо смазанный механизм.

– Для начала, что предлагал вам Троцкий? Славу великого полководца или что-то в этом роде? – острие бородки Феликса приподнялось. Профиль лица образовал полумесяц. Хрустнув шейными позвонками, Тухачевский кивнул, – Как бы то ни было, я настоятельно рекомендую вам, как все еще эффективному командиру, остаться в стороне от надвигающейся партийной борьбы. Как прежде уже не будет, но мы поможем вам подняться по карьерной лестнице и дальше, замнем ваши огрехи с поляками, только не помогайте Троцкому делать из нашей и без того не стабильной страны хворост для пламени революции. Не время.

– Разве Германия к этому не готова?

– Не будьте таким самоуверенным как этот прирожденный террорист. Нам нужно выстроить прочное государство, а не разбазарить имеющиеся мобилизационные ресурсы и остаться ни с чем. Выбор, конечно, за вами, против кого воевать… – глаза Феликса практически умоляли примкнуть к рядам чекистов. Хорошо скрываемый, но очевидный по манере вести беседу страх удивил Тухачевского и, тем не менее, за ним он увидел уважение к ценному сотруднику. Поэтому сказал «да», связывая жизнь с Родиной.

Тоже самое он сказал и на помолвке с Юлей уже через несколько месяцев совместной жизни. Однако удачно чередовать эти два поприща получалось не всегда. Временами Юля намекала на что-то даже спустя столько тактически успешных сражений в постели. Она вела его в парк, где мамочки с малышами в колясках красуются друг перед другом, и как бы невзначай говорила «Смотри какой хороший!», с чем он, конечно же, соглашался, но не мог понять, чего она хочет, так как боеголовки инновационной артиллерии не выходили из головы до конца. Но улучив как-то свободную минуту у себя в кабинете, он пришел к шокирующему в своих последствиях выводу: Она хочет ребенка, что влечет за собой сосредоточение всех ресурсов вокруг него ближайшие десятилетия и это повезет, если родится мальчик. Тогда Тухачевский стал разрабатывать теорию такого орудия, которое бы позволило совершить маневр назад, дабы выиграть время на тщательное продумывание дальнейшей стратегии жизни с учетом уже двух немаловажных единиц образующих семью. Потому что сейчас он решительно не подготовлен к такой жизни. К счастью перед самой кончиной Железный Феликс уверил его, что чекисты разбираются с врагом успешно и без помощи крупномасштабного наступления. Операция «Трест» служит отличным прикрытием для испытания нового орудия Тухачевского, который все же на подкорке мозга готовится к разводу в случае неудачи: Два раза в год он начинает возить жену в западные страны, предварительно устроив собственным секретарем. Эйфелева башня поражала Юлю своей красотой, пока Тухачевский восхищался новейшими военными тактиками де Голля, на лекциях которого сидел на задней парте. После изумительного танкового прорыва Фуллера он с трудом смог сфотографировать Юлю на фоне полюбившегося ей Биг-Бена. В Германии же ее привлекала протестная молодежь с красными флагами, нежели Бранденбургские ворота. Будучи свидетелем драки между протестующими и веймарской полицией Тухачевский на секунду вспомнил пылкие заявления Троцкого. Возможно после Операции «Трест» стоит заняться хотя бы косвенной поддержкой здешних коммунистов?

По возвращению в СССР он принялся настаивать на заимствовании наработок западных военных теоретиков, но в штабе больше прислушивались к какому-то Свечину, толкующем об истощении ресурсов и учете экономического потенциала врага.

– А как же высокоточная артиллерия и хим. оружие? – протестует Тухачевский на очередном собрании РККА и ЧК по вопросам разведки. – Мы уничтожили большую часть шпионов на нашей территории и дезинформировали Британцев…

– Во-первых, по международному договору хим. оружие запрещено! – Свечин провел пальцами по усикам и начал пальцы загибать, – Во-вторых, мы еще не знаем, насколько готовы к вашему «Упреждению» враги. Да и кто конкретно будет врагом и будет ли вообще тоже неизвестно. Торговля в условиях НЭПа идет полным ходом и показывает, что враг ограничивается лишь шпионажем. После нашей успешной операции, возможно, он передумает совать свой нос к нам…

– Готовиться нужно к самому худшему, иначе закончим как последний император… Выставим оружие наготове, и тогда вероятность того, что враг «передумает», увеличится.

– Верно подмечено, но если придется воевать, без данных о подготовке врага и без собственного развитого хозяйства нам не протянуть, а для этого нужна индустриализация и электрификация всей страны. Забыли, что говорил товарищ Ленин? Здесь недостаточно просто техники двойного назначения вроде бронированных тракторов с пушками. Не это я имел в виду, когда говорил о модернизации экономики!

Несколько колких смешков прошлось по залу и пояснице Тухачевского. После разгромной словесной баталии вчера у Сталина, такая реакция офицеров и особенно надменная гримаса Ворошилова, сидящего на соседнем ряду, создает впечатление, что вся РККА кишит привязанными к грядке и сохе землепашцами и сапожниками, нацепившими форму офицера. Тухачевский покинул аудиторию. Чтобы как-то расслабиться, он заглянул в ближайший кинотеатр и просидел там полдня, так как впервые глаза его коснулись кинематографа. Все фильмы были военными. Очередной из них начинается, выдвигая фигуру Петра Первого, знакомого Тухачевскому также по училищу. Портреты его там висели всюду. Петр курит трубку, склонившись над военной картой.

– Товарищ Тухачевский! – чей-то шепот послышался с заднего ряда. Он повернул голову и увидел молодого офицера.

– Чего тебе?

– Я читал ваши работы и думаю, что вы правы. Просто об этом не догадывается младший состав, потому что там о вас ничего и неизвестно почти. Я бы мог им о вас рассказать…

– Но?

– Ну и повышение естественно…

Петр идет среди столярных мастерских и говорит советнику: «Нас ждут великие дела!»

– Сначала один кабель умыкнуть хотел, теперь этот еще лезет, гад! – Варя ревела, уткнувшись носом в плечо подруги. Лицо ее распухло и раскраснелось. Подруга тихонько поглаживала голову, приобняв за спину.

Вторая расхаживала рядом с колодцем в белой вышиванке под синий сарафан и приговаривала:

– Что же девица вытие-то начинаешь раньше времени?

– Вытие? – Варя раскрыла лицо и заревела сильнее. – Как же не плакать-то, ежели отче узнает, что он водицы испил из коромысла моего, сразу запряжет меня в брачные уздцы!

– А каков жених-то? – спросила, раскрепостив объятия другая в замызганной вышыванке. – Который из приезжих?

– Коммунист поганый!

– Ты чего Варвара!? Это же твой шанс! – заголосили обе. – Он же из города сюда приехал! Когда последний раз-то оттудова к нам захаживали?! Он же заберет тебя туда, а там: Горячая вода по щучьему велению из крана течет! Там же печь топить даже не нужно, за толстыми стенами надежно, да еще и с таким человеком, близким к новому царю! Да, пускай ты не разбираесся в этих словесах новеньких, но ведь заживешь, подруга!

Варвара растерла влагу по лицу, поднялась с колен и сделала выговор:

– Вы, плутовки, постоянно меня женить хотите! На масленицу меня заколебали! Я уже привыкла хозяйство вести! Отче Бог к рукам приберет, и я стану во главе!

– Ну а на старость лет-то что делать будешь? – рассудили подруги, – Ты старику своему стакан воды-то подашь, а тебе кто подаст?

Варя впала в думу. Рано еще такие мысли ворошить ей, но все-таки оглянуться она не успеет, как останется у разбитого корыта одна-оденёшенька. Это ясно как Божий день. Плутовки правы: Почву нужно готовить сейчас, и только после она плоды даст полезные. Так же всегда было, балда!

– Ну и откудова вам знать, как в городе живется? – с подозрением Варя глянула на подруг.

– Колхозники слагают всякое! – приговаривали подруженьки, – как Золушка заживешь!

– Ктоооо? – протянула Варвара – откудова вы понабрались причуд этих заморских?

– Нам колхозники сказки читали на сеновале…

– Знаю я ваших колхозников, дядя Саша говаривает, что это те еще разбойники, лодыри и ворье! Зазря якшаетеся с ними!

Подружки закружили вокруг Вари, лаптями пританцовывая, ладошками прихлопывая.

– Мы уже мужей среди них себе подыскали! В них плодотворное будущее видеться! А ты со своей избой сидишь, скоро вас колхозники к рукам приберут!

– Не приберут! – Варя скрестила руки на груди.

– Приберут-приберут! Дядя Саша уже всех в колхоз согнал!

– Как же это согнал, когда он против колхоза?

– А вот так: У одного лошадь отожмет, у другого – зерно, вот они все на безрыбье в колхоз и подаются! В колхозе сила сейчас! И никто нам традиции предков чтить не мешает, главное тихо это делать, как и предки – в лесу таинству предаваться!

– Ох, и накажет вас Бог на суде страшном!

– Все еще веришь в отцовы сказки? Сама бы попробовала давно. Сразу зацветешь цветом пышным! Весна же! Пасхетъ! А ты сидишь, как хрюша в земле роешься!

Подруги сплели венок из одуванчиков и надели Варе на чело.

– Ночью тебя ждем, подруга! – они убежали в поле.

Еще с детства подруги подбивали Варвару на всяческие ритуалы в лесу, то петуха зарежут, то матерщине обучат. Когда груди их налились млеком, стали они мальчишек водить в лес. Варвара же всегда сторонилась гадостей подобных, иначе отче высечет как некрасовскую барыню, но с каждым ударом розги в Варю забивалась злоба и неутомимая энергия, только и ожидающая повода к всплеску. Подруг все-таки предавать не хотела, поэтому и про них отцу не проговорилась. Набирает она сейчас колодезную водицу в ведра железные и водружает на спину всю эту тяжесть, а впереди еще ждет хряк, лошадка, куры и уборка по дому. А «хозяйство вести – не мудями трясти!» Матушкина поговорка… Точно! Ближе к вечеру покрасить яйца, помочь матери куличи испечь. И так до конца дней… Что-то мешало Варе домыслить эту цикличную жизнь до конца, что-то закралось в закрома подсознания. Плутовки попортили ясность деревенской жизни своими баснями про причуды городские. Девки эти всегда все портят, все тянут к низу, смешивают с поганой грязью. Поганят чистую душу. Поганки! Засранки!

– Доброе утро барыня! – молодец в белой косоворотке и синих шароварах с черными сапогами, робко улыбаясь, подкрался к Варе, и схватил коромысло. Ноги его чуть подкосились под весом полных вёдер и деревянного коромысла, но он умудрялся глаголить, – Я прошу прощение за вчерашнее, но мне в любом случае придется разговаривать с вашей семьей!

Варя быстро узнала в нем хлопца из приезжих коммунистов, которые рыскали по селу весь день, а вечером шарились в лесу как бродяги. Они подходили к дому, на крыльце коего их углядел Отец.

– Здорова, Степан! Меня Алексей звать если что. Будем знакомы. – Молодец поставил коромысла и пожал руку Отцу. Они заговорили, – Я хочу вас подробнее расспросить о вашем госте, в лес бежал который. После того, как он в лес бежал вы не видели его больше?

– Не видел, в деревьях будто утонул. Но может, кто его видел из деревенских, потому что я потом с этой чертовкой разборки наводил! – он грозно кивнул в сторону Вари. Внутри у нее все скукожилось, в голове всплыли сцены из детства, когда он розгами сек ей спину за не кушаный хлеб, за походы в лес с подругами, за какие-либо попытки возразить. Отче никогда не был справедлив ни с мамой, ни с Варей. Теперь же он каждый день приговаривает, что если Варя, эта порченая сука не выберет себе жениха на следующую Масленицу, он выгонит ее на мороз помирать с голоду, потому что если сытую увидит на Селе, сразу забьет кнутом как пряженную лошадь. Частенько у Вари выветриваются эти воспоминания при более-менее удачном досуге на свежем воздухе, но вот Степан напомнил об этой жалкой участи и приезжий коммунист уже не выглядит таким чуждым. Народный наряд на нем даже чем-то притягивает.

– А вы чего это нацепили на себя наши одежды-то? – Степан оглядел его с головы до пят.

– Решил без своей формы государственной сунуться к вашим, а то гляжу, вы тут не очень дружелюбные к новым людям. Да еще и из государства.

– А кто ж их любит-то чужих? Мало ли чего от них ожидать. Вышел из леса этот обрубок и вон чего натворил: Людей погубил, кровь мою попортил, вас навлек…

– И то верно! А «обрубок» почему? – Алеша отпил из ведра водицы.

– Да маска у него на пол лица была, видать ветеран какой, наверняка лицо изувечено все. Наказал Бог язычника!

– Сможете маску описать? – Алексей достал записную книжку и карандаш из сумки, свисающей через плечо.

– Ну, маска такая… Лицо повторяет полностью. С виду и не отличить от целого лица. Да еще и глаголит так чудно: Трактир ему подавай.

– Трактир? – Алексей задумался, случайно глянув на Варвару, которая ловила его взгляд. Как поймала, скромно заулыбалась. Он ответил взаимностью, но думу не оставил. А думал он о глубоком детстве, когда мог слышать это старинное слово. Ненароком приходишь к мысли, что человек из того времени что-то забыл в этой глуши…

Варя думала, как еще привлечь внимание молодца. Сыром в этой мышеловке может послужить только информация об Иванушке-полумесяце. Она до сих пор ощущает в недрах своих его присутствие, словно он где-то поблизости наблюдает за ней. От этого прижаться к Алексею захотелось вдвойне.

– Я могу отвести вас на то место, где он… надругался надо мной, – Варя встряла, сама не зная зачем.

– Цыц! Девка дрянная! – крикнул отец, замахнулся на нее, но Алексей вмешался.

– Ну, папаша вы уж слишком строги с дочерью после такого! – сказал он, схватив за руку Степана, – Наоборот нужно ее успокоить как-то, приласкать что-ли по-отечески. А ты что? Издеваться вздумал? Смотреть на это спокойно не могу…

Мать все это слушала и тоже заголосила:

– Парнишка-то правильно говорит! Степан, ты уж сильно много на себя берешь!

Сопротивляться всем им Степану стало трудно, и он поник головой. Затем взглянул на дочь: Она почти прижалась к Алексею, подрагивая. Оглядел Алексея, который стойко защитил дочь его. Возможно, со временем удастся заручиться поддержкой из города, опутать деревенскими связями этот оплот Сатаны и спасти… Ведь, чтобы не принимать одну из сторон нужно сделать ее частью себя.

– Хороший парень… – шепнула ему жена на ухо, и дошло до него, что наконец-то Бог послал достойного мужа для дочери его. «Слава тебе господи!» – взмолился он мысленно.

– Ладно, идите по добру по здорову! – Степан окрестил молодых людей перед походом в дикое место.

Алексей удивленно окинул взглядом всех троих и медленно побрел за Варей в лес.

– Странный у тебя какой-то отец, – сказал он, когда Варя вела его через поляну. Иногда оборачиваясь, Алексей до сих пор видел, как родители Вари смотрят на них с крыльца.

– Еще какой! – то ли испуганно, то ли шутливо откликнулась Варя, взявшая за руку Алексея, что слегка насторожило. Она высматривала что-то в лесу, сбавляя шаг.

Наконец, они добрались до красного дуба. Варя подрагивала от ветра.

– Здесь он догнал меня… Я упала возле этого дуба и… – она обхватила себя руками и задрожала сильнее. Алексей захотел унять ее дрожь и приобнял.

– Понимаю, это тяжело пережить. Сколько тебе?

– О-осемнадцать. – Выдавила Варя, положив подбородок на плечо Леши, чему тот подивился, но спугивать не стал девку, пожалел. – Знаешь, как я на самом деле люблю эти леса? Только здесь я могу полностью оставить все земные тяготы и побыть вдалеке от всей суеты.

– Побыть наедине с собой это полезно иногда. В городе с этим проще: у каждого своя квартира или хотя бы комната. У меня вот квартира небольшая, зато никто не мешает, когда нужно переварить накопленное за день. Сбросить хоть на время с плеч всю ответственность за мир, который меняется, в том числе и с твоей помощью. А как так получилось, что ты отдалась ему?

– Он сам взял меня, хорошо, что живой еще оставил! – углядев в его вопросе упрек своего отче, как и упрек любого мужика, Варя возмутилась, – Ты думал, я ноги перед ним раздвинула?

– Нет, конечно! – Леша замялся, сопротивляясь желанию отвернуть голову. Он рефлекторно ощутил и вину и чтобы ее загладить снова приобнял Варю, которая прониклась теплом его тела. Их взгляды сошлись, и Варе почему-то стало легче, приятнее преодолевать себя в охмурениях этого приезжего, – Но просто вы так далеко от дома ушли…

– Он грозно смотрел на меня, потом погнался. Побежала, куда глаза глядят. Было темно уже… – Варя коснулась Лешиного плеча. Такое твердое оно обнадеживало в темнеющем лесу. Спасение она найдет в этом мужчине – очевидность этого бьет сейчас ключом, страстным ключом… Она оглядывалась за дуб, ветер дул именно в ту сторону. Варя снова взяла парня за руку, – Пойдем дальше!

– Зачем? – Леша напрягся еще сильнее, – Начинает темнеть, батя твой заволнуется, да и опасно здесь…

– Не заволнуется! Ведь ты со мной! – она вела его вглубь лесного лона, приближая к пламенному цветку Перуна, стеблями которого явились три абсолютно голых девицы, пляшущих вокруг костра.

– Чего же ты так долго, сестра?! – кричала одна из них.

– Пойдем отсюда! – Алеша хотел было развернуться, но Варя впилась в его губы, засасывая его в этот ведьмин хоровод.

– Не трусь, это мои подруженьки… – шептала она.

– Какого война ты к нам привела! – подруги плясали голышом вокруг одетых Леши и Вари, – Раздевайтесь, скорее!

Подобно бешеному вихрю, подруги срывали с них одежду, одаривая Лешу поцелуями по всему телу, лаская его в самых укромных местах. Затем они легли посреди хоровода возле теплого кострища, лишь раздуваемого ветром.

– Великий голод подарил нам кое-что полезное! – обнаженная крестьянка помешивала в котле какую-то жижу, – Восславим же наших предков и великого Перуна! Испейте зелье из пламенного его цветка!

Подняв голову, Алеша увидел в котле круговорот темных колосьев.

Варвара осыпала его поцелуями, он перестал сопротивляться и начал отвечать взаимностью. Затем голые барышни наклонились к предмету их культа и начали облизывать кончик Лешиного плодородного источника.

Варя выпила наполненный черпак. И поднесла его к устам Алеши, который отводил голову.

– Испей! Испей! – кричали девицы, и крик их стал походить на боевой клич – Испей! Испей!

Леша осушил черпак, через силу проглотив содержимое. Деревья закружились над головой, а небо сгустилось сумерками. Девицы в полутьме обернулись рогатыми нимфами, одна из которых высовывала длинный язык, обвивая им кладенец война, и доводя его до великого стояния. Вслед за куличом Алеши лесные нимфы поднялись над избранниками леса. И все трепетно наблюдали, как извергается плодородное млеко из вершины пасхального кулича.

Центральная нимфа начала произносить заклинание: «Пеи пизда и сѣкыль!»

Они повторяли заклинание пока Варвара не села на приготовленный кулич. Она медленно погружала в себя Алешу, вращая тазом. Через мгновенье Алеша узрел цветочные розово-белые крылья, растущие из ее спины. Лес за пределами Вари постепенно размылся, словно она воспарила на крыльях, унося их обоих ввысь. Рыжие волосы то текли водопадом куда-то вниз, то пламенем слегка сдувались назад за спину. Небесная темно-голубая бездна разверзлась над ней. Алексей вновь ощутил себя в кино. Мурашки покрыли его тело, когда их с Варей земное тело мчалось навстречу телам небесным, готовясь слиться в свадебном танце. Алексей приподнял голову ближе к извивающейся Варваре и страстно прошептал:

– Что хочешь, отдам если… скажешь, видела ли ты раньше в деревне подозреваемых?

Варя захохотала, вторя подругам, и цветки начали отлетать, растворяя крылья в ночи.

– Тот, которого убили в лесу, появлялся здесь не раз и частенько захаживал в… – Варя застонала, продрогнув, – горелую церковь!

Свидетелем этой брачной ночи оставался лишь темный лес и голубое звездное небо.

Как они выбрались из леса Леша не помнит и вспоминать не хочет, но во взгляде Степана ничего такого осуждающего не наблюдается. А вот Пивоваркин к похождениям отнесся должным образом:

– Ты сюда не с бабами местными развлекаться приехал! – кричал он на всю палатку, товарищи вокруг тихо хихикали.

– Я выведывал важную информацию, товарищ лейтенант… – Алексей достал книжецу, – У второго подозреваемого на пол лица была маска, как у ветеранов войны. А убитый, оказалось, захаживал сюда неоднократно, и каждый раз посещал «Разинских» в церкви.

Подумав с минуту, Максим Викторович выдал:

– Нужно ждать сведений от врачей, которые латают нашего клиента… Так что запасаемся терпением! – комары один за другим присасывались к мясистой шее, а мысли о скором уезде из этой дыры присасывались к мозгу, отпадая с каждой выпитой рюмкой коньяка. Пивоваркин отдыхал, как мог.

– Обухов, к тебе тут селянин какой-то пришел! – Сержант просунул голову в палатку.

Выйдя навстречу зениту деревенского утра, Леша увидел Степана, стряхивающего пепел с папироски, большим пальцем.

– Слухай! – он пожал руку с каким-то еле уловимым торжеством, – Алеш, тебе ведь нравится Варька моя?

Мужицкие глаза блестели надеждой еще большей, чем в глазах колхозника. Времени на ответ с каждой секундой оставалось все меньше, хоть точно знать, когда собеседник приступит ко второй фазе допроса, не представляется возможным.

– Да и парень ты надежный! – Степан не стал дожидаться ответа, а ступил на невидимую дорогу, ведущую туда, одному ему известно куда, и незримым поводком повлек за собой Алешу, – Сразу видно и связи надежные в городе, а связи это всегда хорошо.

– Я просто расследую дело! – блеял Алеша, брыкаясь.

– Да и на мне ртов голодных меньше будет, – Степан уверенно пересекал село, собирая гостей, – Я ведь тоже Богу свое отслужил уже… Рукобитье и смотрины можно пропустить, я как тебя увидел, сразу все понял. Да и выкуп тоже с тебя требовать, дело такое. Главное в сохранности кровинушку мою береги!

– Отец, у меня ничего не было с дочкой твоей! Ты не правильно понял! – Алеша все блеял и блеял.

– Конечно, не было! Все только впереди еще! Эгей! Под венец еще вести девку-то! Плохо что-ли?

Поставленный ребром вопрос впился Леше в грудь, вызывая фантомные ощущения вчерашней ночи. Варвара оказалась билетом до ближайшей звезды. С Таней о таком можно было только мечтать. Да и работа высокооплачиваемая уже обеспечена. О будущем можно не волноваться, если только о коммунистическом. А к нему не только себя, но и ближнего надо подготовить. А Варя читать даже не умеет. Стало быть, нужно освободить ее из оков невежества! Ведь «Невежество – это демоническая сила» – писал Маркс.

Обдумывая все это, Алексей незаметно для себя оказался под венцом, держа Варвару за руку. Все село окружало их: На стороне Вари селяне вперемешку с кулацким элементом, по Лешину сторону – колхозники с оставшимися НКВДшниками. Пивоваркин угрюмо рассматривал водку в стакане, ожидая сведений из городского мира.

Варвара украшала пиршество своим золотистым домотканым кокошником. Одеяние ей подруги готовили весь девичник, пока она смывала в бане с себя греховность прошлой жизни.

А Алексей чуял в пропахшем сеном воздухе нарастающее бурление двух стихий, между коими оказался. Стороны постепенно вступали в контакт, чокаясь стаканами и перекатывая друг другу пасхальные яйца. Прикатилось и ему, Леше. Проследив траекторию, по которой катилось яйцо, он увидел Варвару. Они поцеловались и стали бить свои яйца: Варино оказалось прочнее.

– Ваша деревня либо будет поглощена лесом, либо колхозом! – говорил кому-то Пивоваркин, еле расплетая язык, – Недавнее происшшшшшествие это оотччччетливо показало!

Чижиков ему отвечает:

– Вам лишь бы поглотить! Коммуняцкая порода! Масленицу поглотить, Пасху поглотить, хозяйство мое поглотить! А жить-то как простому народу?

– Нечего водку жрать без меры! Страну отстсстсрстраивать надо!

– А чего же ты, товарищ порядочный нажрался-то сегодня?

Пивоваркин икнул:

– Я ожидаю дальнейшего хххода следстстсствияя!

– Уж не мою ли отобранную самогонку вы жрете, товарищ? – Чижиков разглядывал бутылку с мутно-белой жидкостью.

– Кого надо мы жрем! – Пивоваркин оттолкнул Чижикова. Затем готовые изничтожить друг друга они сцепились и внесли разнообразие в пиршество. Два ряда колхозников и остальных селян сошлись в хаотической схватке готовые свести счеты раз и навсегда без оглядки на завтрашний день. НКВДшники поснимали с себя оружие и фуражки, затем двинулись подавлять буйство: Огромной дубиной обрушились они на необузданного зеленого змея, который обхватил совокупного НКВДшника со всех сторон, пытаясь придушить. Засверкали ножи, топоры и вилы, сразу после чего раздался выстрел, приостановивший расползание слепой хаотической ярости по Селу.

– Угомонились все! – крикнул Алексей, еле унимая дрожь в голосе, – Иначе м-мне придется стрельбу на поражение открыть! У моих товарищей такие же есть! – он воздел «ТТ» к небу. Соратники Алексея вырвались из крестьянских толп и тоже схватились за оружие. Шаткий порядок воцарился вновь. Участники битвы потихоньку разбредались по своим углам, зализывая раны.

Варвара стояла в оцепенении, разглядывая «ТТ» в руке жениха. Красная звезда на рукояти внушала ей спокойствие и страх одновременно. Страх, оживляющий в памяти недавние отцовские розги и угрозы.

Эти смешанные чувства она вынесла с собой из деревни, когда дела мужа решились. Город встречал ее шумными фанфарами автомобильных рядов и бетонно-кирпичных громадин, пожирающих людей одного за другим. Когда же она сама оказалась в желудке подобного великана, узкие стены пищевода довлели над ней какое-то время, бесконечные проходы и изгибы выбивали почву из-под ног: В целом обстановка не менялась, но ощущение непрерывного движения не давало приложить силы к чему-то конкретному. Окна открывали виды на таких же великанов и железных зверей, внутри коих томился люд. Человек здесь стремился забраться как можно глубже внутрь своих творений, как можно большим количеством вещей отгородить себя от природы. Варя села у изголовья собственной кровати, сложив руки у колен и внимая течению вод в ближайшем трубопроводе. Так легче ожидать неизвестно чего в бетонной клетке из четырех стен. Компанию ей составлял цветок алоэ, одиноко ютившийся на подоконнике. Жених обещал вернуться скоро, когда оставлял ее здесь, и к счастью сдержал обещание.

– Ну как ты тут, не заскучала вдали от дома? – Алексей снимал фуражку в тамбуре.

– Нужно пообвыкнуться, остепениться… – Варя хотела закричать на мужа, но висевшая кобура отводила подобные мысли, – Как там работа?

– На счет работы одно скажу: Раскололся наш субъект! – Алексей саданул рукой об руку, – Говорит, что преступник угнал грузовик с несколькими ворами в сторону города, но какого – неизвестно, так что ты осторожней тоже тут, мало ли здесь где-нибудь притаился…

Муж задернул шторы возле окна, отрезав Варю от растения.

– Ты же шить умеешь? – спросил он, ощупав материю занавески.

– Ну, умею.

– А на швейной машинке?

– Такого не умею… – Варя приуныла.

– Не умеешь – научим! И будешь ты трудиться как достойный член общества! В школе только нужно обучиться, образование получить обязательно.

– На кой мне оно? Про машинку научите и хватит.

– Всесторонее развитие потому что! – Леша поднял указательный палец, взяв на себя задачу по наведению порядка в крестьянском уме.

Часто Варя смотрела на городскую зиму через окно с облегчением: На селе бы уже околела носить дрова в мерзлоте, здесь же водосточная труба, отопляя помещение, создавала доселе незнакомую, интимную обстановку, от чего стены уже не казались столь узкими, холодными и отчуждающими от мира. Муж приходил с работы уставший, и Варя ощущала, что нужно завязать разговор о чем-то, дабы не выглядеть белой вороной в собственной квартире, но чрезмерную осторожность в ней выдавали робкие призрачные передвижения по квартире, когда он дома, нарочитая услужливость на кухне, когда он, очевидно, мог и сам наложить суп в тарелку, и раз за разом повторяющиеся вопросы о работе.

– Да там не так уж и часто меняется что-то… – как-то изнуренно ответил муж на очередной такой вопрос, сосредотачивая рассеянный взгляд на Варе, – Ты чего боишься меня что ли?

Варя не знала, как отвечать и молчала, пытаясь не выдать свой усилившийся ступор. Муж коснулся Вариной щеки не сразу, когда поднял руку, так как она рефлекторно отвела голову. Медленно и осторожно он приближал ладонь к щеке. В движении руки и выражении лица Варя уловила на секунду ту же робость, что и в себе и, закрыв глаза, застыла, позволив себя коснуться. В деревне на нее нередко оставляли своих маленьких отпрысков старшие подруги. Она играла с ними, а когда они уставали, прикладывали себя у ее груди и засыпали. Вот и муж, изгладив Варе всю голову, хотел поцеловать, но снова наткнувшись на страх в глазах, ограничился объятием, из которого пытался получить максимум нежности. Варя гладила его по голове, которую он примостил ей на колени и заснул младенческим сном. Варя боялась разбудить его, точно лоснящегося кота, и начала утомлять себя думой, дабы быстрее уснуть вслед за ним. Последнее, за что зацепилась ее память и подбрасывала в топку сознания это грустный взгляд мужа: В нем улавливались нотки того разочарования, которое обычно сулит за собой развод, в случае Вари чреватый голодной смертью на морозе или возвращением в деревню к отче. Последняя перспектива уже выглядела скорее фантастическим страшным сном, нежели потенциальной реальностью, поэтому последующие контакты с мужем Варя принуждала свое тело подчиниться воле мужа, для пущей эффективности накатывала две рюмашки:

– Варь. – Улыбался он на выходных, скользя взглядом ниже ее головы, – Сегодня, может, в кино сходим?

Варя улыбалась в ответ и нападала на него первой, впиваясь губами и сплетая языки между собой. Валила его на кровать и раздевала. Он молчал и с интересом наблюдал, как она стягивала штаны.

– В кино-то сходим? – смеялся он, от щекотливых рук.

Варя в безмолвии делала массаж полового органа, так и не удостаивая мужа ответом, даже не поднимая к нему глаз. Когда же орган твердел, она снимала с себя одежду, и тяжелевшая от спирта голова грузным камнем тянула ее на дно мягкой, вязкой постели, руки сами шарили в темноте по голому телу мужа, обволакивая его со всех сторон, бесчувственные губы ласкали живот, грудные мышцы и шею, пока не добирались до мужеских губ, сцепляясь с которыми тонули в жадном глотке. Глаза при этом не видели нечего кроме обрывков того, что проецировалось в сознание прямо с мужских страстно-тихих уст. Проникновения немое тело не ощутило. Лишь просыпаясь по утрам в беспорядочном нагромождении нижнего и спального белья, овладевающий телом мозг додумывал с неприязнью произошедшее, затем переключаясь на домашние дела.

После сего акта муж начал налегать на супружеский долг, но летом исполнять его из-за слипшихся от жары тел было особенно неприятно и неудобно, поэтому Варя соглашалась на прогулку, после которой, как не странно, ничего не следовало. Чтобы вносить разнообразие в разговоры с мужем, Варя постепенно начинала выходить за рамки квартиры. Улица первое время текущей рекой грозилась унести ее далеко от дома, так что первые шаги делались под ручку с мужем, знакомил ее с ленинградскими достопримечательностями. Она впервые увидела бога, о коем слагали легенды городские жители, в том числе и муж. Лысый и гордо вздымающий подбородок стоял он в бронзовом плаще и прищуривался куда-то вслед за вытянутой рукой. Куда, Варя не понимала, пока не увидела вдали за клумбами какое-то здание через дорогу. Постройки в стиле классицизма более всего привлекали глаз и возвращали ее в детство, которого не было, точнее которое проходило по фотографиям, приносимым отче из города. Вот куда по-настоящему указывал Ленин.

Конечную цену, заплаченную за билет в городские хоромы, Варя постепенно начала осознавать с первыми спазмами в области таза, не дающими покоя во время уборки. По утрам в зеркале перед собой она заметила набухшие груди с коричневыми сосками, касания которых вызывало несвойственную остроту, ощущаемую обычно людьми с содранной кожей. Через время обнаружился и живот, растущий с каждым днем. «Понесла!» – с пугающей неопределенностью заключила она, кусая нижнюю губу. Алексей же оказался рад этой новости, буквально нося жену на руках. Маленький комочек мяса и плоти покинул ее измученное тело, и она взглянула в личико мученика: Розовое, искривленное чем-то средним между болью и недовольством, оно припадало к левой груди, опорожняя налитую, и под биение материнского сердца приходило в состояние покоя. Варя долго не могла привыкнуть к кровной связи с этим комком, посему имя ему выбрал отец. Он назвал его Женей.

Не успела Варвара оправиться после телесного истощения во имя маленького божка, как уже первого сентября в школе на нее набросилась свора гуманитарных и технических предметов в своем зачатке. Однако постепенно ее разумение переставало сопротивляться букварю и таблице умножения. С арифметикой в каком-то смысле было легче, так как предметы из ближайшего окружения поддавались счету. Но буквы! Эти хитрые инструменты, в прокрустово ложе которых нужно вкладывать собственную речь, на протяжении месяца терзали ветреную голову бедной и без того иссеченной барышни: Вначале было Слово, но состояло оно из букв, разглядывать которые Варвара научилась не сразу. Раз за разом она бездумно произносила звуки, начертание каковых видела на доске, затем литеры сливались в слова и предложения точно по заданному пути. Варя читала, громко и четко выговаривая каждое ударение, перед учителем коротенькие тексты до нужной отметки на время и не могла похвастаться особой успеваемостью, но однажды на литературе ей задали прочитать книгу, полноценный текст на многие страницы. «Я родился…» – первое, что прочла она, и внезапно услышала в голове голос, которого там не было отродясь, голос этот возник из пустоты и в пустоту же канул, как только она перестала читать. Она продолжила считывать вереницу слов, поддерживая этот огонь в себе. Теперь казалось, что если остановиться, глас замолкнет навеки. Он озвучивал Варваре все, что было написано в книге.

«Мы гребли к берегу с камнем на сердце, как люди, идущие на казнь…» – отрывок этот выжег яркую гравировку в сознании Вари. Болезненная гравюра требовала дополнения. Комок из деревянной кроватки сначала разорвал на клочки тишину, а затем и мерный поток сознания Вари. Она молниеносно кинулась к кроватке и начала ее качать. Голос малыша утихал, давая простор для Вариного внутреннего голоса.

«Мой остров был совершенно не возделан…» – прочитала Варя и от сплетения этих словес начали произрастать дереваты значений, еще не всплывших в сознании. Еще не отысканы слова, которыми новообретённый внутренний глас мог бы озвучить мысли, порожденные данной фразой, но уже сейчас в душе томится понимание, которым хочется поделиться с кем-нибудь. Варя заходила по комнате, будто в поисках слов, в ожидании их внезапного возникновения. Но в мозге циркулировали только прочитанные про себя невнятные отрывки, собрать из которых что-либо прекрасное было невозможно. К тому же положение осложнилось еще и возобновившим надрывные рыдания ребенком. Укачивания не успокаивали его, Варя подняла его и увидела обделанные пеленки. Пока она промывала ему зданий проход, словесная конструкция утонула в глубинах оперативной памяти, что почему-то пронзило всю Варю дискомфортом: Сладостный голос умолк внутри и оставил ее наедине с холодным миром, а единственный маленький источник тепла в кроватке теплом делиться и не думал, если понятие «думать» к нему применимо.

Она вернулась к книге и целую ночь заново выстраивала связи, оживляя голос, просидела за столом, не смыкая глаз. Муж так и не дождался ее в постели. На следующее утро в школе учитель спросил Варю, в чем же заключаются положительные качества Робинзона Крузо.

– Бог даровал человеку разум, чтобы он был волен спуститься в ад, но после этого признать грехи свои перед Богом. Робинзон проявил кротость, – ответила она смиренно.

Вопреки нескончаемым сомнениям, большинство офицерских рук оказалось поднято в пользу Тухачевского, ожидавшего чего угодно только не такого, поскольку отношения с высшим командованием у него натянуты подобно растяжке, ожидающей ноги какого-нибудь рассеянного деморализованного солдата. В одном ряду с ним стоит Ворошилов, за которого тоже ни мало проголосовало по преимуществу из старшего состава. Проходя по рядам аплодисментов, маршалы жали многочисленные руки, а с верхних рядов за всей картиной наблюдали бардовые слившиеся с темными занавесками сотрудники НКВД.

Дома Тухачевского ждала жена, приготовив все к столу. Она поцеловала его и поздравила с громким событием. Лицо его слабо выражало радость, и скорее как обычно выдавало попытку разбавить улыбкой излишнюю напыщенность, но улыбка не отменяла строгой прямоты бровей и рассеянных глаз, от чего у наблюдателя складывалось двойственное впечатление.

– Ты что не рад? – удивилась жена.

– Просто до сих пор не могу понять, почему ты не ушла от меня. Какой это уже раз я дома за этот год?

Лицо Юлии стало предельно серьезным. Она села за стол, как бы приглашая мужа последовать ее примеру.

– После стольких лет, когда я всю молодость угробила на то, чтобы ты не думал о домашних делах, а целиком посвятил себя армии, ты хочешь все это слить в унитаз? – на широких щеках мужа выступил румянец. Она двумя пальцами пододвинула к нему конверт – Кстати, тебе сегодня письмо пришло. Не стала открывать, как ты и просил…

«Товарищ Тухачевский, последние годы мы с вами жесточайше спорим по ряду серьезных для военного дела вопросов, однако на всех доверенных вам постах вы проявляете себя как блестящий теоретик и стратег лишь с некоторыми оговорками. Посему хотел бы от своего лица принести извинения за свою не вполне обоснованную и поспешную критику ваших предложений по вопросам обороны. Таких, как вы, не хватает нашей стране прямо сейчас, и чтобы понять это, достаточно взглянуть на наших европейских соседей.

Подпись: И.В.Сталин»

Тухачевский отложил письмо и принялся за еду. Тишину нарушал звон вилок о поверхность тарелок.

– Ну что там?

– Сталин извинился.

– Извинился??

– Да. А еще Ворошилова повысили вместе со мной.

– Так это же твой шанс не ходить под его любимчиком…

– Понимаю, куда ты клонишь, но чем больше молодняка встает на мою сторону, тем сильнее на меня давит груз ответственности. Это, знаешь ли, мешает иногда думать об армии в целом.

– А на войне не давил что ли?

– Там я их редко видел в лицо и общался с ними не так… близко что ли. Сейчас каждого почти по имени знаю, когда в аудиторию вхожу.

– Если тебя это утешит, они на твоей стороне именно потому, что готовы следовать за тобой и выполнять твои приказы. Нельзя не оправдывать их ожиданий.

В дверь постучали.

– Кто это так поздно может быть? – произнесла слух Юлия и открыла дверь. На пороге стоял мужчина в черном костюме, на орлином носу держались круглые очки – А Дмитрий Дмитриевич? Проходите!

Мужчина держал под мышкой большой широкий конверт, а в руке бутылку шампанского и когда увидел Тухачевского, обнял его.

– С повышением, Миш! Как раз хотел немного отметить и дать оценить тебе одну мою вещицу… новую. – Дмитрий достал из конверта виниловую пластинку.

– Давай оценим. – Тухачевский поставил ее на граммофон. Шампанское разлилось по бокалам пенистым золотистым морем.

– Надеюсь, они получат, что хотели! Хотели ведь пафос и героику. Получите героический классицизм! – Игла встала на дорожку пластинки.

На протяжении десяти минут вместе с шампанским по их телам разливалась грозная мелодия скрипки и пианино, нарастая к середине композиции, затем барабанная дробь ускорила действие композиции, пафосные духовые сменялись лиричной скрипкой. Звуки всех инструментов слились в единую симфонию, закончившуюся медленными ударами барабана.

– Понимаешь, им нужна ведь революционная романтика, а не «Ода на восшествие на престол…» – Тухачевский хотел подняться с кресла, но ударившее в голову шампанское усадило его назад.

– Уверен? По-моему Сталин как раз и настаивает постоянно на этой царской помпезности. По крайней мере, такие ощущения у меня вызывает архитектура, им одобряемая. – Дмитрий суетно кружил над ним ястребом.

– Нет, Дима, ты не подумай. Мне все понравилось…

– Но понравится ли Сталину? – Дмитрий поправил очки – Ведь сапожник непритязателен во вкусах… И в этом вся проблема!

– Дело не только в его вкусах справедливости ради. Вся эта канитель с соцреализмом, понимаешь… нужно, прежде всего, решать политические задачи, пропаганда идеи все дела… Сейчас просто не лучшее время для… искусства, Дим.

– То есть ты тоже против настоящей музыки? – на лице Дмитрия мелькнула разочарование – Тот ли это самый Тухачевский, которого я знал? Который был согласен со мной в порядке высших сфер…

– До высших сфер дожить надо, Дим…

– Но нельзя же, чтобы в искусство лез сапожник!

– И не только в искусство… – Тухачевский вздохнул. Преодолевая гравитацию после шампанского усилившую свое действие, он поднялся и похлопал Дмитрия по плечу.

– Я бы еще понял, если бы такой как, ты стоял у руля. Человек, ценящий музыку… искусство… высшие сферы. Но этот изверг – ни в какие ворота!

Тухачевский успокаивал, как мог своего друга, слова которого тем временем бурно лопались пузырьками шампанского в голове под отпечатавшийся мотив симфонии, и образы бесконечных марширующих солдат с выставленными вперед штыками, сминая все на своем пути, затмевали в памяти весь прошедший день.

Утром в поисках спасительной таблетки от головы Тухачевский обошел новых коллег высшего состава под предлогом знакомств, в ходе которых встретил все больше и больше противников Ворошилова. Все больше предложений он услышал по модернизации упреждающих ударов по врагу: Противопехотные мины, не убивающие вражеского солдата до конца, а делающие его калекой для нагрузки на экономику врага, газовые бомбы замедленного действия, снаряды отравляющие продовольствие и воду… Среди вороха подобных предложений одно бронебойной пулей прошило его с ног до головы: Военачальник предложил, намекнуть Сталину в личной беседе на смещение Ворошилова как неэффективного сотрудника. В подобном ключе Тухачевский еще не освещал свои военные реформы.

Но выделить на это время мешали постоянные делегации в Англию и Германию. С другой стороны, там он мог проверить реальное количество своих сторонников. Облачаясь в форму рядового, Тухачевский посещал консперативные квартиры вербовщиков. Как правило, стены там были увешаны вариациями буквенных и цифровых шифров. Два-три человека денно и нощно придумывали наиболее эффективный шифротекст для передачи людям в Москву и Ленинград. По их словам, число готовых поддержать маршала росло с каждым месяцем. Был среди них один, к которому Тухачевский заходил отдельно. Еще беспризорником Стас Карпухин бегал по улицам отстраивающегося города и воровал да бился с другими сорванцами стенка на стенку, пока не попал под гребенку колонии Макаренко под Полтавой, где мягкой педагогической дубиной из Стаса попытались выбить все улично-уголовное дерьмо, довольно глубоко въевшееся за прошедший сензитивный период развития личности. После службы в армии Стас для себя решил, что улично-уголовное дерьмо можно сублимировать в куда более романтизированную стезю советского офицера, статуи которому начали вырастать по всем городам на каждом шагу. Муштра приучила его к риску более организованному, чем он привык на улице. Тем лучше для его импульсивного нрава, потому что войны как назло не предвиделось ближайшее время. И только товарищ Тухачевский на своих лекциях заочно пообещал «самую кровавую мясорубку в истории, если мы не…». Впрочем, нерадивый курсант прослушал, что было дальше, и забегал по пятам за Тухачевским, пока не дослужился до офицера, сопровождающего маршала в числе немногих на заграничные делегации. Тухачевский приказал оставаться в посольстве Германии на время. И вот Стас здесь уже три года, а войны все по-прежнему нет! Стас порой задумывался, а не обвели ли его вокруг пальца, как уличную шпану? Думал он так, пока не последовало предложение от странного дяди в строгом костюме и маске на пол лица, завербоваться в немецкую разведку. Он представился Иваном Эдуардовичем и говорил на безупречном русском очень мудрено и путано, но при этом очень красиво обрисовывал перспективы войны. Стас согласился, потирая руки. Пришел Тухачевский и сказал, что немецкая разведка и дальше должна думать, что он, Стас их агент, в то время как он уже двойной агент. Тухачевский снова обмолвился о войне, и у Стаса вопросов не возникло, кроме одного:

– Почему этот человек говорил по-русски?

– Тоже двойной агент. Будешь посредником между нами.

– Есть!

Для пущей конспирации Стас переоблачался в студента и посещал университет имени Фридриха Вильгельма, где слушал курс немецкой философии от Ивана Эдуардовича. И как ни странно, в ожидании того, что не выдержит скучнейших лекций и сбежит в тур по Европе, Стас проникся страстным и увлекательным вещанием Ивана Эдуардовича о войне как ценности европейского язычества и как следствие европейской культуры как таковой.

– Война закаляет человечество, отсекая наиболее слабые и больные его части и развивая сильнейших счастливцев, достигших самого расцвета своих сил! – говорил он на русском для русских же отпрысков белоэмигрантов – Потому-то по славной рыцарской традиции на войну и отбирались лишь самые лучшие и достойные представители популяции. Война для благородного – вернейший способ использовать свой генетический потенциал полностью.

Речь оратора проникала в каждую частицу его молодого организма через уши и наэлектризовывала тело. Стас ощущал себя в такие моменты более достойным и готовым сворачивать горы, чем обычно. Затем лектор ждал, когда заряженные студенты вытекут из аудитории и заговаривал непосредственно со Стасом.

– Ко мне приставили человека из ведомства, – Иван Эдуардович отвел Стаса в подсобное помещение, – Придется тебя с ним познакомить, дабы отвести какие-либо подозрения заранее. Я объясню ему, что ты «наш» человек. Это ясно? – Стас медленно кивал, мысленно сбрасывая бомбы на какие-то города, закалывая штыком врага, обливая его свинцовым дождем, голыми руками проникая в грудную клетку и вырывая сердце, затем его неся на острие победного знамени. Иван Эдуардович приблизился к нему еще на шаг и треснул леща, заставив сосредоточиться на холодном безжизненном глазе, казалось, проникающем в самое нутро, – И только попробуй выкинуть что-нибудь эдакое, понятно?

Стас закивал, мысленно нанимая специальных людей, чтобы принимали бесчисленные нагрудные награды, потому что на груди его самого уже не хватало места. Он не заметил, как уже сидел в мюнхенской таверне и распивал пиво в окружении двух агентов германской разведки, один из которых претворялся, подмигивая Стасу или просто моргая – черт его знает. Они шушукались на немецком. Иван Эдуардович постоянно кивал в сторону Стаса, что-то о нем рассказывая. А человек из ведомства, которого он назвал, кажется, «Gotlib», оценивающе оглядывал парня. Так и хотелось врезать по нацистской харе, уже развязав войну, но Стас вежливо и сдержанно давил лыбу, насколько привык это делать перед высшим командованием.

Тухачевский также просил Стаса передавать Ивану Эдуардовичу собственные сообщения. К примеру, надо было передать, что чекисты стали присматриваться к его фигуре, поэтому и их нового лидера придется устранить и т.д. Пытаясь понять весь этот хитроумный план, Стас запутался в своих извилинах и ограничился простой передачей информации.

Тухачевский тем временем смотрел на молодые лица своих сторонников и иногда спрашивал что-то вроде:

– Я-то понятно, а вы зачем мне помогаете? Вроде молодые еще.

Каждый отвечал:

– Вот именно, что молодые! Хочется уже скорее заиметь какие-нибудь военные заслуги. Это ж такое событие будет, когда вы к власти придете! Тем более в такой момент.

Мысль о том, что люди могут руководствоваться теми же мотивами, что и он, приходила Тухачевскому нечасто, но когда это происходило, он растворял ее в муштре собственных мозговых структур по парадам мировой военной истории. Будучи свидетелем многих военных парадов в европейских странах, он взирал на экипировку солдат, авиацию и пехоту, морской флот, артиллерию и вооружение регулярной армии. Давно это перестало его удивлять по-настоящему. Однако с недавнего времени солдаты Германии начали носить странные значки на повязках и чем-то зацепили его. Он ходил по Берлину и осматривал людей, среди которых видел все меньше и меньше евреев. Протестующие, когда-то заполоняющие улицы, куда-то подевались. Хотел зайти в сувенирную лавку, дабы купить дочке подарок, но она оказалась закрыта. Один немецкий генерал пригласил его к себе на рюмочку шнапса.

– Сначит ви, косподин Тухачевский самолично бивали на полях сражений? – спрашивает он, любуясь выправкой маршала. – То есть толжны по тостоинству оценить нашей фооружение. Как человек фоенный…

– Действительно впечатляет, но не нарушаете ли вы тем самым Версальский договор? – Тухачевский вращал пальцами пустую рюмку.

– Ах, та нам эти условия кажутся не спрафедливыми. Нельзя же оставить без сащиты дом, зная, что у соседей оружия намного польше?

– Справедливо… – мотив Симфонии снова проигрывался в голове маршала, когда он думал о вооружении. С таким маршалом как Ворошилов дом не защитить, подумал он, вспоминая увиденный за весь день парад неисчислимого войска. Он хотел спросить про химическое оружие, но не стал рисковать и, отказавшись от шнапса, покинул генерала.

Последние сомнения развелись с встречными аплодисментами в Академии среди офицеров, когда Тухачевский представлял своего заместителя на преподавательском поприще. Поэтому он заходит в кабинет к Сталину, на лице которого видит некоторое сомнение, словно оно передается от человека к человеку как болезнь в целом уверенных людей.

– Да, товарищ Ворошилов делает много для развития армии. – Взгляд Сталина зацепился за карту за спиной Тухачевского. Красными флажками были усеяны области востока СССР и запада Европы. Тухачевский не разглядел где именно и удивился, что есть какие-то стратегические планы, о которых его не осведомили. Напряженный сосредоточенный взгляд Сталина бороздил карту. – Но стране… все-таки нужен более сбалансированный подход. Поэтому я и настоял на вашей кандидатуре в качестве маршала.

– На подготовку по плану Ворошилова может не остаться времени… нельзя же оставить без защиты дом, зная, что у соседей оружия намного больше?

Сталин в замешательстве пустил струю дыма над ними. Они смотрели друг на друга в плохо скрываемом напряжении и ожидании чего-то.

Отделы НКВД по архитектурному строению и психологическому умонастроению друг от друга отличаются не сильно. О как сказанул-то! Здесь, конечно, так не разговаривают. Выборгский отдел маловат в сравнении с Московским, единственное, что могу сказать. В выборгский отдел, куда привязал меня товарищ Ежов, я впервые прибыл в качестве сопроводителя «Разинского» на допрос. На улице стояла такая знойная жарища, что можно было утопить всю улицу только сняв и выжав до нитки одежду. Из окна машины я увидел здание, где буду работать ближайшее время. Трехэтажный утюг, – и здесь все дома такие по-европейски причудливые, о чем я недавно рассказывал преподавателю, вытянув билет посвященный эпохе Петра, который после шведов разбавил классицистическими новшествами старые постройки – усеянный сверху кирпичными треугольниками, под палящим солнцем, казалось, растает как кусочек торта. Хотя по утрам во время смога иногда утюг этот выглядит как корабль, разрезая стену тумана, плывущий куда-то вперед. Что же это из меня льется и льется-то? Какой-то неиссякаемый источник… как же это Варя из школы рассказывала… метафор! Во!

Так вот внутри здания наконец-то повеяло прохладой. Ветерок гулял по пустым коридорам. Вообще довольно непривычно видеть такое. В милиции у нас суетились все. «Работают у себя в кабинетах» – чуть ли не шепотом пояснил мне комендант.

Структура здесь стандартная для отдела: Функционируют основные три этажа. Третий этаж отведен полностью под архив, где копятся толстые папки с делами, и охраняют это все два любителя порезаться в картишки, о чем, конечно же, никто не должен ничего знать, кроме таких же любителей, которых как оказалось здесь не мало. Второй и первый этажи занимают кабинеты следаков разных рангов, которые, сверкая звездами на фуражках, во время перерыва, как по сговору все выходят в коридор, высвобождая из кабинетов накопленный сигаретный дым, кто столовую, кто к знакомому в другой кабинет. В это время атмосфера сгущается, и коридоры заполняются духотой и шумом. А самым свежим местом становится, как ни странно читальный зал архива, если не поднимать ворохи пыли, конечно, резкими движениями папок.

Двигаются они все в любом случае, будто по строго заданному маршруту как роботы на колесиках. Пока проходил мимо них чуть не запутался опять весь. Потом только узнал, что здесь есть еще и подвал под задержанных, куда нам собственно и нужно было отвести «Разинского» на допрос. Там было еще жарче, чем на улице. Все было в решетках, коридоры здесь, куда уже, чем наверху. В затхлой духоте камер я чуть не разделся по пояс, другие же стояли по стойке смирно, точно сделанные из тугоплавких металлов, и отдавали честь Пивоваркину, который мне говорил, что здесь нужно будет пройти условную стажировку для опыта. Как мне рассказывали, иногда в подвале становилось настолько жарко, что заключенных выволакивали без сознания и откачивали. Пивоваркин меня естественно попросил присутствовать на допросе все для того же опыта. Допросная находилась за толстой стальной дверью на десяти тысячах замках, не знаю, сколько мы ждали, пока их отопрут. В центре комнаты с зарешеченными окнами стоял стол с писчей машинкой и лампой, по левую сторону висел портрет Железного Феликса, по правую – наш флаг красный. И какой-то особенно низкий потолок, даже как-то неудобно стало… жить. «Разинского» посадили на железный стул, следователь сел за стол на венский стул. А я так в сторонке наблюдал. В довольно вежливой форме следователь задавал «Разинскому» вопросы, пока не пришлось перейти на повышенные тона и мат, так как задержанный, мягко говоря, отказывался отвечать. Все что удалось выяснить – это, чем занимались «Разинские» на селе. Про шпиона и внутренние порядки урка наотрез отказывался говорить. Пивоваркин, тоже наблюдавший за этим цирком, достал из кобуры пистолет, взял его за дуло и рукоятью как молотком принялся отбивать кисти «Разинскому». Выглядело все это неприятно. И, видимо, заметив на моем лице отвращение, Пивоваркин уже за дверьми сказал, что иногда только так и приходится проводить допрос.

– Это точно законно? – спрашиваю его.

– На самом-то деле не очень, но без труда не выловишь рыбку из пруда. Ты же вроде даже убивал, мне рассказывали… чего такой мягкотелый-то?

– Ну… приходилось защищаться. Но здесь же по сути первому нападать надо. Непривычно. Неужели и мне придется это делать?

– Ты же ставишь целью поимку шпиона, а его тоже надо допрашивать как-то будет и имей в виду, что в шпионы берут людей куда крепче, чем эта шпана уличная! – Он показал большим пальцем на дверь, возле которой мы стояли.

Затем «Разинского» отправили на временное пребывание в темную камеру, а меня в свободное плавание, вернее даже в относительное свободное циркулирование по зданию отдела. Потому что циркулируют тут все по таким же закономерностям, как и кровь в организме: В течение нескольких дней следователи бегают с этажа на этаж между архивом и своим кабинетом в поисках необходимых деталей для ведения дела, иногда могут съездить на опрос свидетелей или подозреваемых, чаще всего их привозят сюда. Затем надышавшись архивной пылью и сигаретным дымом, наслушавшись от начальников упреков в долгом ведении дел, многие идут вниз в поисках отдушины, являющейся по совместительству частью работы – допрос, где можно вдоволь поорать и сбить костяшки кулаков. Сколько разных признаний я наслушался за лето. Продажные милиционеры жаловались на маленькую зарплату, спекулянты, перебравшиеся из деревни, жаловались на нашу власть в целом, иногда по ошибке всякая мелочь к нам попадалась вроде воров и мошенников.

За время работы здесь по взглядам, которые на себе я ловил, могу выделить условно несколько типов НКВДшников по их отношению к работе и т.д.:

А) Роботы. Их я так прозвал, потому что ничего кроме работы видимо для них не существует в жизни. Они будто смотрят сквозь тебя. Спина вечно согнута над кипой бумаг, из кабинета выходят только в архив. Создается впечатление, что живут они тоже только здесь, как тоннельные крысы и дневной свет им виден разве что в окно. Скорее всего, у них ни семьи, ни друзей толком нет, вот бедолаги и находят смысл жизни здесь. Таких здесь на самом деле не очень много и работать с ними удобно, без лишних церемоний бумажки заполнят, дело изучат. Правда, как и я, они пригодны только для протокольных допросов. Насилие при допросе они вообще не котируют. Хотя один такой затесался даже среди исполняющих смертный приговор. Случайно зашел к нему в кабинет, перепутав дверь. Я спросил, не отягощает ли его такая работа, на что он ответил, что пустить пулю в затылок намного проще, чем пытать живьем человека.

– В средневековье самым гуманным считался топор, рубящий головы. – говорил он, закуривая после очередной смены. – Сейчас же заключенный даже не знает, что его казнят. Сознание гаснет по щелчку пальцев буквально. Даже психологических мук нет. Мне только спусковой крючок спустить и все.

С тех пор я старался внимательно читать табличку на двери, прежде чем входить.

Б) Карьеристы. Не могу сказать, много ли их, но дело иметь с такими приходится нередко. Сразу же почуял презрение к себе, увидев, как смотрят на меня. Любят поспрашивать новичков за устав да попридираться к мелочам. Берут только те дела, которые позволят им продвинуться повыше. Вероятно, они и «раскрывают» продажных милиционеров. Частенько в коридоре среди них слышу разговоры о военных, с которыми они в ладах. Ходят постоянно небольшими группами не меньше двух человек. Любят вступать в союз с отбитыми или роботами, чтобы докопаться до какого-нибудь троцкиста из идейных и премию получить за раскрытие «пособников троцкистов», вот только троцкистская литература берется идейными из спецхрана для того, чтобы «знать врага в лицо», и ничего не попишешь. Естественно карьеристы принимают все доносы от доходяг – ложные и не только. Часто с роботами у них на этой почве возникают стычки: Роботы тычат в нос статьей о ложных доносах, а карьеристы пытаются отмахиваться нормой, которую надо сделать по раскрытым преступлением в год. Даже не пытаюсь вникнуть в эти тонкости, иначе увязну как в болоте и сожрут с говном меня одни из них. Но разок видел, как доносчиков отправляли в милицию.

В) Идейные. Здесь все сложно. И дело не только в троцкистах и сталинистах. Эти привыкли собачиться на крыльце. Проблемы у меня возникли с одним типом. Кажется, «Нагорный» у него фамилия. Его морщинистое лицо с большим носом было натянуто на полностью лысый череп головы. Форма смотрелась на нем смирительной рубашкой, так как он говорил со мной с постоянно скрещенными руками на груди, будто все, чтобы я не сказал, он не одобрит. Все началось с моего замечания по марксистской матчасти, что классовое сознание не всегда совпадает с классовой принадлежностью. Дочитав «Разгром» товарища Фадеева, он ответил мне, что я пытаюсь оправдать интеллигентов таким вот образом и что Маркс нигде такого не писал.

– В прочем, плевать мне, писал или не писал… – добавил он, сплюнув табак. – Скоро Сталин всех этих русофобов добьет окончательно. Туда им и дорога.

Сказал бы я ему, конечно, что без интеллигенции нам смерть, да не стал с ним спорить, как меня и предостерегли ленинцы, разделившие мое замечание в целом. Среди них тоже идут постоянные споры о том, нужна ли смертная казнь. Многие поносят бедного Ягоду за мягкотелость перед врагами. Другие же не понимают, почему заключенным ГУЛАГа вообще нужно платить деньги. В общем, с кем не заговори, обязательно найдется, о чем поспорить.

Г) Отбитые наглухо. Иначе назвать не могу. Если честно, их не всегда отличить от идейных, так как любят они лозунгами щеголять особенно на допросах. Как-то раз при мне один, срываясь на допрашиваемого урку, вызвал его на кулачный бой. Снял с себя портупею, френч да на заднем дворе давай махаться. Урка, конечно, все зубы потерял, но и этого с фонарем под глазом уволили.

В столицах контингент этот больше клонится в сторону большинства идейных и карьеристов, насколько могу судить. «Разинского» еще раз привели на допрос уже без Пивоваркина. И слава тебе господи, Маркс, Ленин и Сталин, что не пришлось запугивать его как-то особенно. Расписал куда кто и как да отправился на заслуженный курорт в лагерь. Только точного местоположения всей это братии он не выдал и выдать не мог. И че делать?

«Защита социализма – интернациональный долг коммунистов» – вставил между матами командир. И когда он это сделал, мы с пацанами не на шутку пересрались, потому что куда нас вообще отправят, было решительно не ясно. Это единственное, что было сделано решительно… Но ничего, щас стою хоть и третий час подряд, но все же целехонький, осматриваю… степь. Было бы удобно расположить границу с узкоглазыми где-нибудь вон за тем ручьем, который как два полужопия разделяет овраги, но…

– Аслан, почитай нам а? – окрикнул меня напарник.

Я застегнул ширинку и пошел к будке.

Среди нас всех сколько-нибудь образованный, наверное, только я. Вот и просят меня почитать перед сном. Дети малые. Ночью в степи прохладно, долго спать я не привык. Часок-другой и хватит. Тем более нас пулемет «Максим» охраняет. Вот нахрена такая дура нужна нам здесь? Начальник погранзаставы отвечает, мол в прошлом году перебежчики какие-то под прикрытием камышовых зарослей перебрались через границу, пришлось усиливать охрану. С тех пор отсюда никто не убирал «Максима». Надеюсь, в мою смену не будет никаких перебежчиков. И их в итоге действительно не появилось, потому что из холодной степи хитрожопые командиры решили отправить меня в горячую Испанию… ИСПАНИЮ! Я сопротивлялся, как мог, но мне сказали, что в качестве образованного добровольца меня будут хранить как зеницу ока где-нибудь в тылу.

В Марокко мне и еще нескольким «добровольцам» в руки вложили по мосинке, которые клинит каждые пару выстрелов и на том спасибо. Местные приняли меня за своего благодаря моей армянской наружности. Только здесь я понял, что всю жизнь с самого рождения меня вели на казнь по длинной дороге, просто очевидно это стало только щас, когда угроза жизни из каждого утюга кричит во все горло. Из каждого окна каждого изрешеченного пулями дома на этой угробленной дороге! Наш импровизированный отряд обосновался в полуразрушенном доме на третьем этаже. Все они о чем-то шушукались на своем, и мне стало страшно за себя уже здесь, когда мы еще не столкнулись с врагом. Издавая эти странные нечеловеческие звуки, они посматривали на меня, среди них были даже женщины, одна из которых мне подмигнула. Кажется, они звали ее «Blanka». Одета она была, как и все в темно-зеленую военную форму с закатанными по локоть рукавами, на босу ногу шлепанцы обнажали ступню. Вдруг среди потока неизвестных звуков я уловил более менее знакомый английский. Худой усатый американец или англичанин в огромных очках подошел ко мне и спросил с акцентом:

– Russians?

Я хотел ответить, но товарищ одернул меня и, отведя чуть дальше сказал, чтобы я не трепался с ним. Информацию собирает гад. Теперь парализовали еще и мой язык. Я мог только идти, куда ведут и молчать.

– Eric! – американца позвали шушукаться дальше, мы остались стоять в стороне как прокаженные.

Вокруг начали рваться бомбы. Многие из нашего отряда начали стрелять, выкрикивая «No pasaran!» Я отошел вглубь этажа и стал осматривать винтовку, чтобы ее не заклинило во время нападения внутри здания. Первым на этаж поднялся солдат в красном берете и зеленом комбинезоне, я всадил ему пулю в грудь, и он рухнул в шаге от меня. Не знаю, врага ли убил? Вроде другая одежда… Лихорадочно отступая назад, я столкнулся с этой женщиной, Бланкой. Мы обернулись друг к другу, и она спросила что-то.

– Чего? Я не понимать, по-твоему! – пытался я кричать сквозь шум пальбы и взрывов, хотя сам себя уже минут десять как перестал слышать.

Мы выбежали на улицу через задний ход. Она вела меня куда-то сквозь разрушенные дома и дороги, заполненные горящими скелетами машин и трупами лошадей. В ушах стоял звонкий гул. Солнце вошло в зенит и потихоньку начинало запекать нас на открытом воздухе. Покрасневшая кожа Бланки шелушилась на ветру. Наконец, мы зашли в небольшой домик, где какая-то старуха-повариха угостила меня пловом с курицей и острым перцем. Курица, правда, какая-то костлявая вышла. Сказал бы я ей, да все еще себя не слышу, только звук зубов, перемалывающих пищу. Звуки выстрелов либо еще действительно были слышны либо еще не выветрились из моей головы окончательно, поэтому я оглядывался каждую минуту, всего колотило в ожидании того, к чему не приготовиться… то есть внезапной смерти, если допустим они узнают, что русский партизан здесь засел и захотят бросить сюда гранату. Бланка заговорила со мной очень ласково, я, наконец, в помещении расслышал ее спокойный приятный голос. Она коснулась моей руки и помогла мне унять дрожь, успокоиться. Правда, ее черные глаза, будто пожирали меня в это время. Старуха убрала за мной тарелку и ушла куда-то, оставив нас наедине. Понимая, что этот миг возможно один из последних в моей довольно короткой жизни, я захотел прижаться к Бланке как можно ближе и заснуть. И прижался к ее мягкой коже, она шептала что-то на своем, что-то похожее на колыбельную, зарылась ладонями в мои волосы и чесала, наматывая кудри на пальцы, поцеловала меня в лоб, а когда я после этого поднял голову, в поцелуе уже сомкнулись наши губы. И нет больше той длинной дороги, по которой меня с самого рождения вели на казнь, нет войны, взрывов и смертей, нет больше страха за жизнь, словно и не родился еще. Потом Бланка взяла меня за руку и повела в какую-то комнатушку, где только тусклый свет лампадки отбрасывался на наши лица. Ее губы шевелились очень странно, постоянно переливаясь в улыбку, глаза загорелись. Она сняла с себя форму, оставив шлепанцы на ногах, и спустилась мне по пояс. Язык ее тела говорил о предстоящей битве и о том, что мне предстоит сыграть в ней ключевую роль…

Ветер накатывал наглыми валами на стены здания, хрупкость которого он ощущает сейчас, пытаясь уснуть. Вал за валом ветер ударяется об окна, просачиваясь в щели и вызывая дикий свист, нескончаемость которого сводит его с ума. Дождь начинает по капле выстукивать на козырьке наружного окна марш надвигающейся энтропии, вызывая в его воображении быстро протекающий процесс коррозии оцинкованного козырька, усиливающегося ветра, который в итоге сдувает и весь дом. Разбирая здание по кирпичикам, по досточке грабя комнату, ветер добирается и до него самого, навсегда отрывая от земли. Он экономил электроэнергию для того, чтобы прожить как можно дольше, не для быстрого расточения себя… Поднявшись над столом, за которым только что пытался уснуть, Ежов стал дожидаться скорого утра. На столе лежала книга Троцкого «Преданная революция», над которой Ежов просидел всю ночь, и которая чуть не вогнала его в отчаяние своим антисоветским пафосом. День обещает быть продуктивным.

Стук в дверь кабинета. Вошедший Ягода обеспокоенно объявил:

– Ежов, собирайся, срочно нужно к Сталину! Слишком много сводок по Испании пришло. Не знаю, что делать… – в трясущихся потных руках он держал толстую кипу бумаг, что сразу бросилось Ежову в глаза: Взрослый человек на таком ответственном посту и так боится… Где же это видано-то?

Но еще больше нарком удивился, когда с начальником наведался в кабинет к Сталину. Он стоял возле открытого окна и проводил какие-то манипуляции с черной курительной трубкой.

– Здравствуйте, товарищ Сталин! – объявил Ягода. Сталин выронил что-то из окна, на пару секунд выглянул посмотреть вниз, затем обернулся к гостям.

– Здравствуйте, мать вас ети! – среди густого черного волоса уже проглядывались намеки на седину, как и среди усов. Морщинистая кожа лица сморщилась вокруг чуть сузившихся глаз.

– У нас срочные новости! Вот. Вам точно нужно взглянуть! – Ягода подал ему кипу бумаг. Сталин с минуту пробежался по некоторым листам и заключил:

– И там суки троцкистские? – ладонь коснулась лба, прикрывая негодующий глаз. – Они портят нашу репутацию в мировом рабочем движении. Западные «коллеги» наверняка подумают на нас, когда увидят… с каким рвением эти террористы расправляются с влиятельными фигурами по всему миру. Еще с анархистами якшаются…

В твердом взгляде Сталина Ежов углядывал легкое подрагивание бровей.

– Обращаю ваше внимание – встрял Ягода – что фашисты пришли к власти в результате военного переворота! Тщательно спланированных, скоординированных действий между военными и крупными промышленниками.

– А ты еще хотел, чтобы я пощадил зеновьевский блок? С ними кончать нужно как можно быстрее, чтобы хоть головы лишить подколодную змею!

– Но доказательств не достаточно! Нельзя же взять и расстрелять людей просто так?

– Нельзя страной рисковать просто так… это с нами еще злую шутку сыграет, если вовремя не отреагировать…

Оба они ходили вокруг Ежова, точно разведенные родители вокруг ребенка.

–… Просто хочу, чтобы ты знал, в каком мы сейчас положении – продолжал Сталин, не отпуская пустую трубку. Он подошел к обширной карте и начал водить концом трубки по всей территории СССР с востока на запад и обратно – Я говорил нас сомнут… вот уже и сминают постепенно: с востока – японцы уже четыре года лезут, а на западе версальские соглашения кто-то решил нарушить умный… так ты еще щас сюрпризы принес мне… Ближайшие годы ситуация только усугубится!

Ежов смотрел на карту и ощущал, как подобно стране на карте томится ком в горловых тесках, перекрывая кислород. Ком этот все больше напоминал недавнюю сводку, принесенную Обуховым с северной границы, напоминал о том пронырливом шпионе, засевшем сейчас где-то на этой огромной территории, которая просто расплывается точно бушующий океан, удерживаться на поверхности которого становится все труднее и труднее. Нужно что-то делать! Может, эти двое чем-то помогут, если их оповестить?

– Можно водички? – просипел Ежов.

Сталин дал ему бокал грузинского, поток багровой реки смыл преграду на время.

– Я конечно не врач, но, по-моему, если желудок не прочистить, как следует, могут начаться осложнения! Тебе так не кажется? – Сталин обсасывал кончик трубки, по привычке пытаясь курить.

Темные глаза Ягоды бегали по карте.

– Я вас понял… – сказал он, наконец.

– Надеюсь, правильно… У вас что, товарищ Ежов? – Сталин стал заглядывать в каждый ящик стола.

– Мы вместе с товарищем Ягодой по одной проблеме пришли… – Ежов смотрел краем глаза на начальника, и земля уходила у него из под ног при осознании некомпетентности этого человека: На лице у него написано, что он абсолютно не знает, что делать… Более того – Сталин не знает что делать… Никто не знает, что делать! А если шпион уже в городе, а эти идиоты ни сном, ни духом?! И если оповестить их о том, что прямо сейчас где-то в стране шныряет шпион, кабинет этот станет походить на мягкую палату психушки, пациенты которой мечутся от стены к стене, распространяя панический страх на весь союз… Будет лучше продолжить смирять панику в себе, иначе будет только хуже…

будет только хуже…

будет только хуже…

будет только хуже…

…будет только хуже

…будет только хуже!

Обухов уже несколько месяцев обыскивает города, прилегающие к приграничному селу, откуда скрылся шпион. Но пока молчит этот предвестник надежды.

– Мне пора исполнять обязанности! – Ягода поклонился и вышел.

– Иди, давай, мудень… – Сталин провожал его негодующим взглядом. Затем повернулся к Ежову и сказал – Не найдется папироски?

– Не курю.

– Молодец! Ну, а мне-то что делать? – Сталин выглянул из кабинета и обратился к охраннику, – папироски не найдется?

Взяв папиросу, он начал ее тихонько раскрывать и пересыпать махорку в трубку.

– Недавно, товарищ мой умер… Весь как на иголках сегодня, поэтому. Миша Томский застрелился вчера…

– Испугался правосудия, наверное.

– Думаешь, показания Каменева и Зиновьева правдивы? – Сталин смаковал дым из трубки – Да они мать родную готовы продать, только бы в петлю не попасть! Письмо Миша оставил… Написал мол жена знает, кто склонял его к Бухарину…

Услышав это, Ежов вспомнил недавний сон, где он безумный бегал по своей пустой и темной квартире в поисках пробравшихся через окно воров, которые где-то притаились и ждут. Он открывал шкафы и тумбочки в ожидании облегчающего раскрытия врагов, раскрытия, которое даст ему, наконец, глоток свежего воздуха, так как он задыхался в собственной квартире один, и чем меньше не обысканного места в квартире оставалось, тем сильнее он задыхался в поисках врагов. Жажда поисков постепенно лишала его сна, открытое сейчас настежь окно не дает необходимого количества кислорода, поэтому он решает, что нужно поскорее найти врага, пока есть еще, чем дышать. Жена Томского дает повод в утолении этой жажды поиска.

– … Вам, наверное, пора за Ягодой идти. – Сталин распространял махорочный дым на весь кабинет.

Побывав на расстреле Каменева и Зиновьева, Ежов намерился четко распланировать возможные цели шпиона: Какая-то диверсия, возможно разведка перед потенциальным нападением? Или убийство?! Ежов стоял в кабинете перед картой страны и следил за известным маршрутом от северной границы. Москва не так уж далеко… Он может быть где угодно! Если это добыча информации, нужно усилить границы. Ежов сделал пару звонков к офицерам приграничных пунктов и направился к жене Томского.

Прежде чем зайти в подъезд нужного дома, он ровно десять раз осматривает коварно пустующую улицу на предмет подозрительных ушей, глаз и прочих нежелательных признаков человека в этот промозглый день. В нужную дверь он по привычке выстукивает кодовое обозначение Морзе, чуть не войдя в ритм, пока дверь, наконец, не отворяется плотно сложенной женщиной пятидесяти лет.

– Здравствуйте, уважаемая Мария Ивановна! – Ежов стоит на пороге, сдерживаясь от резкого его пересечения.

– Николай, как неожиданно с вашей стороны меня посетить! – Женщина свой испуг нехотя передала Ежову, пытающемуся держать себя в руках – Чего же вам надобно?

– Во-первых, соболезную вашей утрате – Ежов снял фуражку и приложил к груди – Ко мне поступила информация из письма вашего мужа о том, что кто-то склонялся его против товарища Сталина еще десять лет назад. В письме написано, что спросить об этом можно у вас…

– Против Сталина? – она, наконец, впустила Ежова в квартиру. Он расположился на диване, нехотя препятствуя собственному расслаблению – Они же были друзья!

– Тем не менее, он так написал в письме…

– Ну да… – она будто что-то вспомнила – вся эта ситуация со старой гвардией, для меня лично не понятна, хоть я и побывала во множестве ссылок в царские времена.

– Я вам признаюсь, но только вам! – Ежов погрозил указательным пальчиком – что на северной границе в прошлом году был замечен шпион…

– Шпион?! – женщина издала звонкий возглас.

– Тише! – Ежов испугался, встав с дивана. Подошел к ней вплотную – Об этом никто не должен знать. ВООБЩЕ НИКТО. Понимаете?

– Зачем же вы рассказываете это мне? – Мария перешла на шепот.

– Затем, чтобы вы понимали всю серьезность моей работы! – умоляюще прошипел Ежов – Ваше сотрудничество поможет мне найти что-то на шпиона. Велика вероятность, что он связан с троцкистским блоком.

– Почему вы так думаете? – Мария налила себе стакан воды. Ежов жадно наблюдал за водой подспудно протекающей в ее горле.

– Следите за событиями в Испании?

– Насколько могу…

– Так вот там троцкисты напрочь отказались уже сотрудничать с нами даже перед лицом фашизма, который поддержала военная хунта Испании… Уж не в сговоре ли они все?

– Нууу, вы уж преувеличиваете! – женщина усмехнулась, махнув рукой – присядьте и успокойтесь.

Неприкаянный Ежов сел обратно на диван, сложив руки на коленях.

– Троцкисты всячески пытаются вставлять палки в колеса нашей государственной машины, опыта строительства которой у нас и без того еще нет. Сначала Кирова убрали, затем в Испании проблемы… Идиоты сравнивают Сталина с Гитлером, подумайте!

– Это действительно странно – Мария присела рядом с Ежовым.

– Если они разрушат уже налаженный гос. аппарат, нас прихлопнут только так! – Ежов стукнул по спинке дивана, правила приличия сдерживали его, чтобы он не забегал по комнате.

– Ну, ну, вам нужно успокоиться. – Мария прижала его голову к груди и начала гладить, – Опасность действительно есть, но нужно все взвесить… Муж мой тоже волновался сильно и к чему это привело? Вы мужчины любите отдаваться целиком делу, но это не всегда нужно.

– Но они достанут меня! – лепетал Ежов, упираясь в мякоть женской груди, точно в надежную подушку, ему хотелось укрыться одеялом от всего этого шума времени и забыться сном.

– Кто они-то? – Мария поцеловала его в лоб.

– Шпионы. Карьеристы. Оппортунисты. Все они хотят сжить меня с места…

– Не сживут, если ты будешь блюсти границы себя.

– Правда? Ну, границы я уже усилил, да вот только шпион пробрался. Пробрался внутрь.

– Но шпион-то всего один, а вас целое государство, – приговаривала Мария Ивановна, дергая за щеки Ежова. – Госюдарство хоросеее, госюдарство сииииильное.

– Товарищ Ягода не похож на сильное государство, особенно сегодня…

– Ну – в голосе Марьи слышалось сомнение, перетекающее в неудовлетворение – Ягода тот еще фрукт… Гнилой фрукт…

– То есть как гнилой?

– Понимаете, мягкотелый он какой-то что-ли… Вроде и дела хорошие делает… Да надежности не видно в нем никогда. Полумеры какие-то… Уж как не намекала ему, все проку никакого, терпеть уже невозможно. Зашел бы хоть раз, что-ли…

– Понимаю вас… В самый ответственный момент… человек бросает…

– Да, да…

– Страна нуждается, а он…

– А он… – Мария тяжело вздохнула и усыпила Ежова теплой струей воздуха.

Ежов увидел сон, в котором Ленин спустился с небес и выжег у него на груди награду за поимку шпиона. Затем спросил:

– Товарищ Ежов, вы работать собираетесь?

– Так я же поймал уже шпиона! – удивился маленький Ежов. Ленин был высокий-превысокий и уходил высотой своей в небо, где царствовал уже коммунизм, пока еще не видимый с крестьянской земли.

Затем резкий холод обдал все лицо, Ежов открыл глаза.

– За работу, говорю, Ежов! – Мария стояла с пустым стаканом над ним. На лице он ощутил холодную влагу.

– Если жена узнает о вас, она меня убьет!

– Вот именно! Брысь! – Мария Ивановна согнала его с мягкого дивана на твердую землю, где он продолжил поиски решения поставленной проблемы: Значит, Ягода имеет какое-то отношение к троцкистам?! Подумать только! Все это время буквально через стенку как я и думал. Ежов побежал к Сталину.

– Я выяснил у жены Томского, о ком шла речь в письме – говорит он, выдыхаясь, – Прозвучала фамилия Ягоды!

– Уверен? – Сталин пристально смотрел на Ежова, зажав под усами трубку.

– Точно не могу сказать, как он связан с троцкистами, но жена Томского сказала, что он «Ненадежен».

– Вот оно как… Ну она опытный человек. За словом в карман не полезет, – Сталин погрузился в глубокую думу, не доступную разумению Ежова, поэтому тот решил подождать, гляди и выдаст какое-нибудь решение проблемы. И Сталин выдал. – В общем, от греха подальше пока его уберем с поста куда-нибудь. А вам, товарищ Ежов рекомендую занять возникшее место…

– Я? – у Ежова закружилась голова вопреки наставлением вождя.

– Ну, а что? Вы человек исполнительный если судить по вашем прошлым заслугам… Посмотрим как вы себя проявите на новом месте, – Сталин пожал плечами, пустив облако дыма.

Настал этот миг, когда Ежов может взять ситуацию под полный свой контроль! Он выдохнул полную опасений грудь, главное держать бывшего начальника подальше… наверняка после смещения он начнет предпринимать действия. Выйдя из кабинета Сталина, Ежов хотел было пойти снова к жене Томского, но вспомнил, что дома его ждет жена собственная. Но прежде чем идти к ней, он добрался до ближайшего телефона и набрал Обухову.

– Леша?

– Да, Николай Иванович!

– Новостей нет по поводу преступника?

– Пока тишина. Уже с полгода в Выборге сидим. С тех пор, как на пропускном пункте грузовик их заметили на въезде в город, больше никаких находок.

– Понял тебя. Как жена поживает?

– Потихоньку учимся грамоте. Уже месяц за швейной машинкой работает.

– Замечательно! Успехов вам!

– Спасибо, Николай Иванович!

– Только Алексей… сам понимаешь, она имела контакты с преступником, так что внимательней с ней. Иногда тоже как-нибудь ненавязчиво спрашивай что-нибудь о нем.

–… Понял вас, товарищ нарком. – Несколько угрюмо ответил Обухов.

– До связи! – Ежов положил трубку.

Как обычно водитель вез его домой, в лапы к жене, точно сперматозоид, прошедший тщательный опаснейший отбор, в объятья яйцеклетки. Упершись подбородком в кулак, он смотрел с заднего сидения в окно и силился оживить ощущения пребывания рядом с Марией – теплее, безопаснее и надежнее, чем в застенках НКВД.

В своей квартире Ежов встретил не только жену, но и товарища Шолохова, который, впрочем, уже уходил. Включив свет в прихожей, нарком не сразу узнал квартиру: Всюду развешаны портреты с какими-то мужиками, хотя Гоголя муж узнал сразу. Они пялились на него, как на незваного гостя. В зале стоял круглый стол и два стула, видимо парочка сидела весь день здесь.

– Геня, а что это такое ты с нашей квартирой сделала? – Ежов крутился на месте, оглядывая стены, увешанные картинами, точно помещение было выстроено для натюрморта, в котором живой человек явно был некстати.

– Из салона многое на время пришлось перенести. Там ремонт идет, поэтому небольшой салон будет у нас, если ты не против… – Евгения брезгливо бросила эти слова на пол, а Ежов исступленно смотрел на них и не хотел подбирать – Почему так долго-то?

Ощутив холод этой небрежности, Ежов выдавил одно слово: «Работа». На самой широкой стене было развернуто белое полотно, а напротив настроен проектор. Жена достала с полки бобину с кинопленкой и сказала:

– Гонец с работы твоей принес сегодня днем.

Иногда Ежов, дабы побаловать жену, доставал из тенет специализированного ознакомления некоторые заграничные фильмы, которые по большей части только ей и нравились.

– Что на этот раз? – спросил он, пытаясь снять отяжелевший за день бушлат, пропитанный потом, махорочным дымом и легкой тревогой носителя.

– Говорят, страсти какие-то… Вот на ночь хотела насмотреться – она улыбнулась, поправив завитые недавно кудри и втягивая тем самым мужа в очередное нежелательное путешествие – Хочешь со мной посмотреть?

Ежов кивнул, чтобы не расстраивать жену и они сели напротив разворачивающегося полотна: Поначалу изломанные линии огромных, уродливых букв выбивали зрителей из автоматизма восприятия, но затем они переключили свое голодное до событий внимание на деформированное пространство города.

– Я не понимаю немецкого, – шепнул Ежов, пытаясь выглядеть расслабленным.

– Ничего, я буду переводить по ходу просмотра, – жена его успокоила и перевела первый же отрывок с изломанным текстом – «Специальный выпуск! Ярмарка в Хорстенвалле! Впервые развлечения на любой вкус!»

Затем желтушное лицо с впадинами глаз сверлило Ежова взглядом, парализовывая его истощенное за день тело. Глаза зрителя невольно, точно прожекторы пытались раскрыть лунатика, крадущегося тенью по искривленному пространству города, и в тоже время боялись раскрыть. Зоркий глаз наркома притуплялся, постепенно опуская веки, однако кто-то рядом сказал: «Разбудите его!» И открыв глаза, Ежов обнаружил себя в открытом гробу, фонарь, мотылявшийся где-то вверху, бил по глазам. Когда он вылез из гроба, его окружил некий город, среди искривленных построек, лишь отдаленно напоминающих сталинский ампир, не было не души. Огромные продолговатые дома уходили бесконечно вверх, не давая заглянуть за пределы себя. Вереница фонарных столбов, тускло освещающих узкие переулки, вела только в одну сторону. Стоять на месте было небезопасно, что подсказывала резко заигравшая где-то вдали флейта. Она издавала заунывный свист бурных ветров, подгоняющих незваного гостя. Ежов ускорял шаг, пока не вышел на площадь, ветвящуюся бесконечными улочками во все стороны. Флейта звучала все громче и громче, затем к ней присоединился мерный цокот копыт. Ежов пытался выбрать наиболее безопасный маршрут, лихорадочно осматривая каждое из бесконечных ответвлений центральной улицы, если понятие центра применимо в данном пространстве. В итоге он выбрал переулок, змеевидно уходящий в зеркальную глубь. Стены переулка тоже состояли из зеркал, отражающих Ежова бесконечно влево и вправо, поэтому он старался не смотреть по сторонам, а лишь бежал от нарастающего цокота копыт и флейты. Бежал к границе этого пространства, только бы граница существовала! Чем быстрее он бежал, тем интенсивнее становился цокот копыт, который, в конце концов, стал бить по ушам, как и назойливая флейта, которая резала и била, резала и била, резала и била…

Она била все сильнее по рукоятке ножа, чтобы, наконец, пробить мою грудь. Била и кричала что-то вроде «Muere maldito estalinista!»3. Это я уже мог разобрать отчетливо. Страх вернулся так внезапно, что я не сразу понял, сон это или реальность. По-русски я умолял ее прекратить, а руки уже сами делали дело – пытались дотянуться до пистолета в кобуре снизу, сдерживая при этом натиск. Затем лицо залило кровью, и я не понял, кто из нас умер. Протерев лицо, я увидел лужу крови растекающуюся вокруг нее, лежащей на полу. Словно в лихорадке я выбежал из дома и увидел, что на выстрел слетелся ближайший караул анархистов, который видимо здесь ожидает меня уже давно, поэтому я выбежал через переулок и под градом свистящих пуль, перебирался от дома к дому, иногда стреляя в ответ. В кого-то даже попал. Своего отряда я так и не нашел, а солнце продолжало припекать. Впереди виднелись какие-то отряды, кажется это не анархисты. Я стал кричать, размахивая руками. Отряд приблизился ко мне на расстоянии нескольких метров и начал палить из пулеметов, я скрылся за бетонным заграждением посреди дороги, в обратной стороне анархисты уже приближались. Стрелявшие по мне сейчас кричали тоже на испанском, кажись они почти все в черном… Надо же фашистов не узнать!!! Идиот… Прибежавшие анархисты вступили в перестрелку. Я оказался сплющен между стеной анархистов и фашистов, и стены эти сужались, продолжая выдавливать меня из жизни.

– Чем раньше ты узнаешь о смерти, тем сильнее начнешь ценить жизнь – Юра выжидал нужного эффекта от фразы на каменном лице сына, но увидел только плохо скрываемое ответное выжидание, когда же папка скажет, что делать по дому – а синяк откуда?

Мальчик отвернул голову и сказал:

– Какая разница? Ничего страшного… – скорость, с какой были брошены эти слова, выдавала мучительное выжидание освобождения из цепких отцовских лап.

– Ну, скажи… кто ударил? – Юра постарался смягчить хрипотцу голоса и приобнял сына, насколько позволяла поза, в которой он развалился на кровати возле присевшего ребенка, пытавшегося выбраться из неловких объятий и облака сигаретного дыма.

– Ты… – наконец ответил сын и добавил побыстрее – так че делать-то?

– В магазине только сигарет купить, а дома мать вроде просила цветы полить – Юрий подыграл самому себе через сына. Рано или поздно он захочет убить меня, думал он, воспользуется силой взрослого детины и отомстит.

Зашла жена и начала кричать ни с того ни с сего:

– Ты че скотина на пол-то соришь?! – женщина указывала на гору бычков возле кровати.

– Ой, ты хоть не ори! – Юра взялся за голову – Раскалывается…

– Пей больше, алкаш! По улице шаришься, стыдоба! А я тут пластаюсь! Тебе убирать это все что ли? – глаза на краснеющем лице вылезали из орбит.

– Я возвращаюсь домой, чтобы твой ор слушать? – враждебность близкого человека выдавливала Юрия из собственной постели. Он облил лицо холодной водой и, выйдя в подъезд, закурил еще сигарету. Старшая по дому напала на него этажом ниже. Надвигаясь словно погибельная лавина, она сказала: «Хватит мусорить, Комов! Сколько можно вам говорить?!»

Юра оказался в ловушке, выбеленные стены как бы говорили, что лестничная площадка станет его могилой, если он не начнет защищаться. Не было времени вспоминать, он ли вчера нагадил в подъезде или не он.

– Да пошла ты нахуй, старая пизда! – парировал он, как мог, выбегая из подъезда. Единственное место, куда еще можно податься, где все поймут и примут со всеми потрохами – это дом напротив. В этом пристанище честного трудяги, жаждущего отдохнуть Юру, гремя стаканами, ожидали собратья по несчастию. В квартире друга по имени Петров Дмитрий два интеллигента скромно в углу играли в шахматы, а собственно Петров и еще один товарищ приняли Юру с распростертыми объятиями на кухне.

– Ну, как жизнь-жестянка, Юрасик? – вопрошали они, сидя за столом, заполненным различными напитками.

– Да вот думаю, отпуск взять скоро, не могу больше работать на износ! Уже сняться мне эти детали, я их вытачиваю, но не вижу, чтобы их кто-то использовал… Понимаешь, Дима, мне бы заняться чем-нибудь таким…

– Каким? – Дима подпер голову ладошкой и уныло уставился на друга.

– Что по нраву мне! – Юра накатил еще стопарик, преодолевая сопротивление водки, и оглянулся на шахматистов у окна – А это че за хмыри?

– Да Лева знакомых каких-то притащил, сказали, что поиграть негде. Не мешают, да и ладно, профессура.

Через пару минут стопарик подействовал на Юрия воодушевляюще – враждебность мира как рукой сняло, друзья вокруг стали еще добрее, аж захотелось дотянуться до новых соседей. Юра подошел к шахматистам, которые вели задушевную беседу на языке эльфов:

– Голубчик – тот, что в малиновом берете и в длинном тонком носе срубил очередную пешку – Роман мне, безусловно, пришелся по душе, однако ведь замечательная идея пришла мне в голову после прочтения…

– Идея – это хорошо! – протянул второй с плешью монаха-бенедиктинца – Но все-таки хотя бы кратчайшим образом обрисуйте, как же вам чудеснейшая рукопись моего тайного друга, прежде чем излагать свои мысли.

– Роман… Знаете, Мишенька, многослойное произведение, не могу согласиться лишь с одним – не думаю, что Сатана лучше советской власти… Может и не хуже, но все же… А идея мне пришла как раз таки по поводу некоторого с позволения сказать улучшения произведения, лучшего раскрытия поставленной проблемы метафизических исканий. Предлагаю написать книгу, в которой эдакий Раскольников будет слоняться по городу и убивать не старушку, а всех подряд в поисках человеческой души…

– Господи! Уж не поддерживаете ли вы смертоубийство?!

– Что вы, упаси господь! Я лишь хотел бы указать на принципиальную непознаваемость метафизического мира в конечном итоге… Даже через смерть не познать нам этот уникальный опыт!

– Смелое заявление! – ответил плешивый и поставил шах.

Юра, почесав репу, приложил все усилия к формулировке одного единственного вопроса:

– А о чем это таком вы разговариваете?

– А вам-то собственно, что? – невиданная доселе наглость рысью пробежала во взгляде плешивого, который признаться и без того всем своим видом агрессивно навязывал отвращение ко всему человеческому, да и дружок его в пидорском берете складывает шахматную доску с видом человека, какой не собирается больше посещать райских врат сего места, вменяя в вину за это честному трудяге Юре.

– Интеллигенция мать вас ети! – Юра пошел в снисходительно слабую контратаку – Уже поговорить нельзя?

– Можно, можно! – разводили они руками – Просто нужно понимать вопрос, о котором мы говорим: Вы верите в трансцендентное?

– Чего? – точно паразит подтачивало это слово Юрины уши – По-проще можно?

– Верите ли вы в мир за пределами… материального, привычного бытия.

– В Бога штоле?

– В том числе.

– Не знаю, нет, наверное – нежелательное напряжение ума Юра переносил с не меньшим трудом, чем вытачивание детали на станке, поэтому все эти нелепые расспросы как в школе, наводили на мысль, что умники специально мучают его, давят интеллектом, буквально выдавливают из квартиры друзей, хотя он, Юра ничего им не сделал, хотел наладить контакт даже, но оказался не понят как обычно, поэтому решил предпринять последнюю попытку дипломатического урегулирования эскалации конфликта в отдельно взятой квартире – Вы же можете говорить нормально? Это же вы так, передо мной выежываетесь, да?

Уж здесь-то и дурак найдет общий язык, но видимо умники не хотели находить общий язык, видимо, им не нужен мир:

– Позвольте спросить, нормально – это как? – шахматист в берете с интересом смотрел на Юру, в чем тот не безосновательно распознал знакомое по сыну коварное выжидание момента, когда можно нанести удар в спину, слова лишь прелюдия к этому, пыль в глаза. Друзья, вставшие за спиной, выглядели надежной защитой, поэтому можно было наступать решительно, что Юра и сделал.

– Короче, валите-ка вы отсюда, интеллигенция, пока зубы целы! – он указал большим пальцем на дверь за спиной.

– А что мы такого сказали? – недоуменно голосили уже непрошеные гости.

– С первого раза не понимаем, да? – Юра подбил плечом рядом стоящего Петрова, который зачем-то дергал его за руку и что-то кричал – Не ссать, Дима! Щас мы прогоним прощелыг этих! Я сразу почуял неладное от них…

– Так ваш товарищ же вам говорит, что мы ничего не сделали! – сказал плешивый, посматривая на хозяина квартиры.

Подговорить хочет, подумал Юра, за кого они принимают корешей моих?!

За мыслями этими последовал сногсшибательный удар прямо в нос плешивому, второй злобно навалился на Юру, за что сразу же отхватил по берету, затем Юра взял их обоих за шкирку и выдворил за порог.

– Ты че творишь-то?! – голос Петрова, наконец, прорезался в этой суматохе – Че они сделали-то? Юра?!

Дима выглядел не менее злобно, чем только что депортированные еврейские рожи. Неужто успели сговориться? Мириться с этим Юре было нелегко, слезы подступали к нижним векам, но снова времени было в обрез, снова защищаться.

– Завтра на работу еще идти, хочешь, чтобы нам всем выговор из-за тебя сделали? – Дима не унимался и не давал выбора – Они щас ментов вызовут и все…

Бутылку разбилась о враждебную голову, Юра выбежал из квартиры, насытившись только одной рюмкой. Чтоб вам в старости так наливали, гады!

Следующим утром на заводе, этом обширном пространстве, выдавить из которого почти невозможно такого маленького человека, к Юре подошел начальник смены и выдвинул ряд оскорбительных требований:

– Комов! Почему без формы?! Комов, от тебя перегаром разит что-ли?! Комов, где ты был вчера ночью?! Бригадмил интересуется. Комов! Комов! Комов! Комов! Комов! Комов!

Юра врезал разводным ключом начальника и со всех ног понесся домой, семья все-таки должна прикрыть, на них последняя надежда…

В подъезде он пробежал мимо своего странного соседа снизу, который нередко ходит в форме пса режима, так что держаться от него надо подальше. В квартире никто даже и не думал встречать кормильца: Жена валялась на кровати, набивая брюхо сухофруктами, сын забился где-то в квартирном углу и опять выжидает, когда старость возьмет над батькой верх, когда уже можно будет выдворить его из родного дома. И так почти каждый день после работы.

– Маша! – впопыхах Юра стоит перед ней, обливаясь потом, сердце просится из груди наружу – Там на работе…

Он не может найти нужных слов, чтобы описать беспомощность своего положения в этом чуждом мире.

– Ну, что? – в голосе слышатся нотки равнодушия на корню убивающего всю любовь, которая копилась в Юре долгие годы, которые никто не вернет. А на вопрос теперь как-то нужно ответить – Что случилось? – она поднялась с дивана и своим беспокойством уже начинает выдавливать ответ из бедного мужа.

– Напали на меня!

– Кто?

– Этот… как его – чем сильнее на Юру давит необходимость ответа, тем меньше контроля над собой ему отводит расшатанная психика. Сынишка вылез из своей норы и высматривает что-то: Хочет помочь или ждет удобный момент, чтобы свалить на улицу? – Короче, Петров!

– Дима? – ровная надбровная дуга очертила квадратный женский лоб в удивлении.

– А ты чего стоишь? Помог бы хоть мне, хоть раз сходил со мной! – Юра, наконец, уличил прыткого предателя в уклонизме.

– Чего ты на него орешь? Он не должен с тобой, алкашом шляться! – Жена встала на сторону врага, почти разоблаченного в обличии сына.

– Не надо на меня наезжать, Маш!

– А что за требования идиотские? Сколько ему лет, чтобы он тебе помогал в уличных драках? – Маша напирала все сильнее своим твердым лбом – Да и вообще не в том ты положении, чтобы условия диктовать! Я тоже с утра на ногах, с работы на собрания, а потом еще и дом содержу, от тебя никакого толку!

Не выдержав натиска, Юра вонзил нож жене в горло, откуда кровь хлынула ему в лицо. Сын бросился на него с кулаками, выкрикивая: «Ты что творишь!?» Юра отбросил поганца к двери, из которой тот выбежал в подъезд в поисках пособников. Юра бросился за ним, натолкнувшись на старшую по подъезду. Увидев нож и окровавленное лицо, она оглушительно завизжала, поэтому не оставила Юре выбора, он устранил ее как можно быстрее, продев лезвие через мякоть нижней челюсти в мозг.

– Не двигаться, стрелять буду! – крикнул кто-то эхом за спиной. Юра забежал за угол, прежде чем свистящая пуля вошла в стену. Дрожащие руки не выпускали нож, готовясь пустить его на врага. В голосе стрелявшего Юра узнал соседа снизу, который кричал сейчас:

– Предупреждаю, если вылезешь на меня с ножом, застрелю сразу же! Лучше брось его, чтобы я слышал и с поднятыми руками медленно выходи, иначе я зайду первым, и ты даже если меня успеешь убить, подмога приедет и тебе точно конец! – Подобная постановка проблемы вынуждала отдать себя на произвол государственной машины, которая снимет с тебя три шкуры. Лучше уж погибнуть в бою. Юра бросился на соседа из-за угла и схлопотал пулю в колено, повалившись в конвульсиях. Сосед в форме паскудного шакала и сын-предатель, стуканувший на родного отца, стояли над поверженным, но не сломленным Юрой Комовым. Учитывая, что сосед, на которого он напал, оказался сотрудником НКВД, отвезли Юру не в милицию, а сразу к ним в отдел, где, словно крысы в искусственных лабиринтах, шныряли по узким душным коридорам сотрудники и наблюдали, как медленно Юру ведут к позорному столбу. Его посадили в душную камеру, чтобы он ожидал «выяснения более подробных обстоятельств». Через два дня изнурительной лежки на скрипучей перине и поедания отвратительной баланды, которая может сравниться по качеству разве что с рвотной массой, два упыря в рвотно серой форме, обращаясь к нему не иначе как «Поганая мразь», выволокли в более цивильный кабинет, где его приняли три человека, в числе которых был и сосед.

– По какой причине совершили преступление? – спрашивает он, размешивая чай в кружке со стальным подстаканником, на котором золотой герб СССР сверкнул прямо в глаз Юре, усаженному на металлическом неудобном стуле. Нужно что-то придумать, спохватился Юра, осматривая довольно маленькую допросную, метафизика… точно! Это взрослое слово должно сразить всех наповал своей глубиной и точно оправдать меня хотя бы перед страшным судом.

– Эээ… я хотел… хотел… эммм… Узнать что же там. – Юра указал подбородком в потолок.

Три головы в фуражках оглянулись наверх.

– Где?

– Ну, там… в трасендетном! Во! – Юра улыбнулся с хитрецой в глазах, – Хотел узнать, появится ли людская душа после смерти. Может, указала бы мне, как надо было жить, а то я запутался чуток! – пока Юра говорил трое отошли пошептаться – Но это не я придумал! Я не виноват! Это все эти… интеллигенция ебсти их в сраку! Хитрые как змеи, обманули меня…

Юра бормотал волшебные словеса еще два дня, пока не испустил дух, после того как подлая пуля вошла ему в затылок в тюремном коридоре. Палач, приведший в исполнение приговор, хотел заглянуть в кабинет к новенькому, но его еще не было на рабочем месте. Алексей слегка опоздал, блуждал по длинным ветвистым коридорам отдела в поисках своего кабинета, расспрашивая у каждого встречного, куда ему идти. Горячие батареи, которые по весне не торопились отключать, делали его кожу бардовой, в один цвет со всем остальным: Малиновыми френчами, бардовыми стенами. Внизу было еще жарче, поэтому, когда Алексей туда спустился, им сразу же овладело острое желание снять с себя всю кожу. В кабинете его ждал напарник, только что приведший очередной приговор в исполнение. Алексей заметил у него на шее маленькую каплю крови. За окном светлые квадраты от фонарных столбов в сумерках образовывали предстоящую шахматную партию. Алексей готовился к своему первому допросу. Он поднимался наверх за эту ночь несколько раз, заглядывая в дверную щель, заходить к подозреваемому не решался, ведь нужно как-то смотреть в эти глаза, которые большие пальцы так и тянулись выдавить. Но последний обход нижнего этажа, видимо, окончательно натер на глазах напарника мозоли, поэтому он решил уже зайти в камеру на пару с Лешей.

– Давай, давай! – подталкивал он его к двери – Рано или поздно, все равно придется разговаривать, не меня же отправили сюда.

– Опа, начальник, че так долго? – заголосил «Разинский», растянувшись на скамейке.

– Встал, сука! – напарник деревянной дубиной изменил расслабленную позу заключенного, по мановению этой волшебной палочки тот поднялся и в сопровождении их пошел в допросную.

– Можешь начинать. – Напарник положил дубину на стол и сложил руки крестом.

Скованный смесью ненависти и какого-то странного стыда Алексей повернул задеревенелую неподатливую шею в сторону «Разинского», почти готового к бесплатным услугам и обнажившего не равномерную скалистую местность всех своих четырнадцати зубов.

– Можешь ебнуть ему маленько дубиной, если хочешь – добавил напарник.

– Пока не понадобится – не отрывая глаз от заключенного, ответил Леша. Взгляд, которого по какой-то причине он сторонился, теперь приковывал к себе с силой магнита – Помнишь девушку, которую вы убили в отделе?

– Че? Не убивал я никаких девок! – гнусаво просипел подозреваемый. Интонация, с какой было брошено последнее слово, дала понять Алексею отношение говорившего ко всему женскому роду, не то, что к Тане.

Высматривая на лице подозреваемого выражение страха, вместо которого выдавало себя наглое любопытство берущего на понт, Алексей обхватил дубину обеими руками, и она потянула его ближе к объекту власти. Руки начали замахиваться над виновной головой, подчиняя себе остальное тело и разум их владельца. Когда же, наконец, лицо, выдавая наивные слезливые глаза, залепетало мольбы, руки отвердели и напряжено заныли в области локтевого сгиба, опустив дубину под углом и вмещая тем самым основание орудия в реберную глубь. Мольбы прервались болезненным кашлем, в позе эмбриона заключенный согнулся. Алексей из беспорядочного потока мыслей, неощутимых дотоле, случайно выловил одну, согласно которой все это время он жаждал обрушить всю свою мощь на эту тварь, отдаленно напоминающую человека, а жалость к Тане служила лишь укрытием этой жажды. Сие открытие вызвало в руках дрожь, орудие порядка, выпав из размякших этих рук, громом ударилось о бетонный пол. А красное лицо разогнувшегося заключенного стало напоминать бедолагу, что не так давно истек молодой кровью на руках Алексея. Младенческое лицо его слилось с лицом заключенного. Отвращение к дубине смешалось в Алексее с виной перед ним.

– Ты чего? – окликнул его напарник, подняв дубину.

– На воздух… – лихорадочно расстегивая воротник гимнастерки, Леша выбежал на улицу, где волна холодного ветра обдавала его в такт мыслям в изнывающем теле: Преодоление отчужденности между людьми возможно только с помощью дубины? Не отчуждает ли сильнее дубина эта?

– Ты соседа своего видел? Марксист недоделанный! – хлопнул его по плечу подкравшийся сзади напарник – На таких только дубина управу и найдет!

– А как же братство людей? – Алексей не знал, кому адресован этот вопрос, он просто высвободил наружу давно рвавшиеся мысли – Разве порядок нужен не как условие коммунизма?

– В этом я, дружище, не силен, наше дело – родину от врагов защищать, а не разглагольствовать. Слишком уж ты мудришь, действовать надо больше! – Зевнул напарник, водрузив дубину на плечо – Назад идешь или как?

– Не смогу, наверное, допрашивать его… Тоже же человек. Как можно так мучить.

– А тот, кого он убивал, не человек?

– Я понимаю… но ведь мы жестоки с этими зеками и так. Может нужно помягче с людьми, чтобы насилия в целом меньше стало? И порядок прочнее будет на добровольной основе…

– Ты чего из этих что ли? Интеллигентишек? – напарник приготовился выказывать презрение – Да и чего это ты переобулся сразу, сам только что его дубиной огрел?

– А Ленин разве не интеллигент был?

– Короче не грузи меня давай! Пошли работать! – напарник махнул, призывая назад.

Чем больше неучей по марксистской матчасти встречал на своем извилистом пути Алексей, тем более извилистым становился его путь и туманней конечная его цель: Доступный и понятный коммунизм, являющий собой воплощение высшего порядка и организованности всего просвещенного человечества, отдалялся по мере мнимого к нему приближения. Сейчас же нужно каким-то образом выудить информацию у языка. Он собрался с силами и вернулся в допросную.

– Ладно, как звать тебя? – спросил он у заключенного.

– М-м-меня? – удивленные глаза выкатились как два бильярдных шара – М-максим…

– Значит так, Максим, – Леша встал у него за спиной и положил ладони на дрожащие плечи – Будешь с нами сотрудничать – определим тебя в какое-нибудь более благоприятное место, понятно?

Максим кивнул.

– Делился ли своими дальнейшими планами ваш клиент, который оружие раздал вам?

– Нет, я сразу приметил, ч-что он м-мутный какой-то… Обещал только, что прикроет от ментов, если понадобится, сказал, что у нас общие враги, всякое т-такое…

– Кого ты ментами назвал, сука?! – напарник замахнулся дубиной.

– Тихо, ты! Дурачек… – Алексей остановил его жестом раскрытой ладони. Затем обратился к Максиму, колачиком согнувшимся – Забыл сказать: Если будешь сотрудничать – он тебя не тронет…Значит не при каких своих сообщников за рубежом клиент ваш не упоминал?

– Не у-упоминал, не.

– Хорошо. А у ваших этих коронованных-то есть еще какие-нибудь места, где они могли бы скрываться, кроме крайнего села, откуда они свалили недавно?

– Не, начальник, со здешними связей у нас нет никаких, а остальных вы п-п-повязали…

– …Ладно, сиди пока. – Алексей вышел в коридор.

– Слушай, ты мне, Обухов, идейку подкинул с этими твоими интеллигентскими выкрутасами: Надо бы отпустить на волю этого гада и проследить, куда он пойдет. Авось и приведет нас к ворам.

– Думаешь, он врет нам?

– Жопой чую просто, что если эта сволота куда-то выехала так уверенно, значит, есть куда.

– Или же он пешка и не знает нихера, нет? – чрезмерная уверенность напарника начинала раздражать Алексея теперь, так как в этой дерзкой исполнительности он легко угадывал стремление поскорее закончить дело. И сам он хотел отдохнуть, как следует, однако искривленное красное лицо избитого им заключенного и умершего НКВДшника не скоро дадут это сделать.

– Проверим и успокоимся. По рукам? – они пожали друг другу руки, и Алексей вышел на улицу. В таком маленьком городе и спрятаться-то негде, твердил он себе. В течение нескольких дней язык в деталях обрисовал взаимоотношения внутри воровской иерархии, сколько примерно человек осталось в живых, должно было быть где-то двенадцать и что сделал преступник, скольких убил он прежде, чем скрыться. Дрожащей рукой язык подписал чистосердечное признание и, нервно оглядываясь на провожающих его взглядом сотрудников, вышел из отдела невредимый. Через несколько минут вышел и Алексей с напарником, держа подозреваемого в поле зрения. Перейдя улицу Максим сел в машину, где на водительском сидении кто-то его приветствовал. Алексей с напарником медленно ехали за ними в сторону центра города.

– Знакомый, может, просто? – предположил Алексей, аккуратно высовывая голову через окно двери.

– Посмотрим… – напарник закурил, выдувая дым в окно и сосредоточенно высматривая номер машины, которая ехала медленно, точно никуда подозреваемый и не торопится. Затем машина остановилась возле широкого здания, в котором Алексей узнал университет. Чуть не выболтав, что учится здесь, он мысленно предостерег себя в соображениях безопасности: Начнут еще спрашивать, как он учится и работает в НКВД и т.д.