Из жизни крестьянина. 1914-1943 гг. бесплатное чтение

ПРЕДИСЛОВИЕ

Автор, Родионов Сергей Георгиевич (1907–1980 гг.), родился в крестьянской многодетной семье, потомок переселенцев. В 1844 г. Родионов Павел Антонович, предположительно из-под Калуги, приехал в д. Хохлы, теперь Курганской области Шумихинского района. Кузьма Павлович, дедушка мальчика Серёжи, научил его читать, т. к. в школу тот не ходил. Учился читать он на Евангелие, позже читал письма по просьбе односельчан, ещё позже – газеты. Главной особенностью автора, на мой взгляд, является то, что язык он постигал, в основном, устный. Школьных книг, художественных книг он не читал. Этим объясняется безграмотность предложенного читателю текста. При наборе текста выполняли редактирование минимальным образом. Расставили знаки препинания, которых в оригинале нет совсем. Весь текст набран так (орфография), как он написан автором. Правка орфографии выполнена только в тех случаях, если она не изменяет звучание. Исправлены окончания, исправлено написание суффиксов (например, два «н» вместо одного в прилагательном и пр.). Но даже окончания не исправлены в тех случаях, когда «авторское окончание» редактору показалось интересным. Во всех случаях оставлены без правки несогласованные падежи, несогласованные множественное и единственное число существительного и глагола. Потому что это не ошибка в тексте, а так автор рассказывает.

Зачем это сделано. Чтобы оставить максимальное количество информации об авторе, о времени, об устной речи. Автор, мой отец, многие эпизоды, почти все, рассказывал нам, детям. Почти всё это мы слышали раньше. Но в рукописном тексте мы с удивлением обнаружили «ишли» вместо «шли». Но интересно, что в устной речи мы этого не слышали, не замечали, что он произносит «ишли». Точно так же у автора в тексте везде «но» вместо ожидаемого «ну», в устной речи эта замена также не слышна.

Вот некоторые слова, как их писал автор, наиболее частые или занимательные: тубаретки, отрода (отроду), сли́пит (сле́пит, лепить), пóльты, кошок (кошек), желел (жалел), чигун (чугун), замешона, гувнами, табунами птиц, яйц (яиц), заяца (зайца), зайцов, с обоих сторон, стареньку (старенькую), хочем, оне (они), можеть, осердился.

Выражаем благодарность за содействие в издании Татьяне Ильиничне Абрамовой, Ирине Георгиевне Перовой, Ольге Борисовне Мезенцевой.

Родионов С. С.

Родионов С.Г. пишет свою книгу

КНИГА 1

ЖИЗНЬ В ДЕТСТВЕ1

Вот сегодня мне 60 лет2. Я всё ещё благодарю своих родителей, хотя их давно уже нет в живых, за то, что они дали мне жизнь и сохранили мне здоровье.

И сохранилось в моей памяти с возраста семи лет. Вот я попробую описать с 1914 года всё, что я пережил вместе со своей семьёй и товарищами. И только факты, правду.

В семье отца, матери, трёх, а потом четырёх братьев и одной сестры, в деревянной избе размером три с половиной метра на четыре метра – три маленьких окна и русская печь, божница3 в углу с иконами и никакой мебели, кроме стола, скамейки, и две тубаретки. Были сенцы из самана четыре на четыре метра. Там стояла деревянная кровать и вся одежда и постель была в сенцах, и там же на пол ставили самовар, кипятили чай. Зимой кран самовара обёртывали тряпкой, чтобы не замёрз. А вечером приносили всю постель из сеней в избу. Стол ставили в куть, и стелили постель от порога до переднего угла.

Но спать нам неохота. Мы усаживались вокруг стола и лепили из бумаги разные баночки (круглые) сделанным клейстером из ржаной муки: кто лучше слипит. А утром мать нас будила: старших двух братьев. Мы ей помогали, что она, всё делали: стряпали шаньги сметанные, картовные4, сырные, конопляные, из кулаги, из маку стряпали. Блины мы с братом тоже стряпали по очереди.

А маме трудно всех досыта накормить. Правда, мы досыта не ели, а установили норму 12 блинов: взяли пример со старшего брата. А нам не хватало. А младше меня, брат Фёдор, помногу ел. Так вот, он сначала ест лепёшки, рассчитывает на 12 блинов. Начнёт есть, съест 12 блинов и опять ест лепёшки. А облизывать чашки, миски из-под картошки и другие: то была установлена очередь, кому сегодня облизывать.

А рядом с нами жил богатый мужик Рубцов К. А. У него было две дочери и два сына. Один из них – мне ровесник. Я часто у них бывал, все видел, что они делают, что кушают. А по другую сторону жил бедный, Володя, кузнец. У него была кузница в огороде. Я тоже часто был у него в кузнице и видел, как он работает и как кушает. И думал, почему этот кузнец так много работает, а кушает плохо, а богач мало работает, а кушает хорошо.

Как-то мать, старушка Марья, забежала к нам второпях, спросила мать: «Дарьюшка, пусть ребята насморкают мне вот в эту тряпочку. Стюрка сожгла руку, надо помазать скорее». А мать, шутя: «Ты почему к нам? А вон ишла бы к Евленье, у неё тоже пять девок». А Марья: «Там дольше, а мне надо, чтобы были тёплые». А брат Иосиф: «Бабушка, ты возьми нашего Федьку, пусть он у вас поживёт, и вам, когда надо, сколько надо, у него хватит». Ох, наш Федька осердился: «Никуда я не пойду!»

А отец наш работал стрелочником на ж. д. разъезде, а жил в Хохлах, и ходил пешком на разъезд 3,5 км. Получал 21 р. и 3 руб. квартирных. Среди зимы мы с братом ездили на лошади за ним на разъезд, заходили в дежурную и там возле печки сидели. Там сидел человек и всё что-то читал на бумажной ленте, и что-то трещало, а потом он говорит своим стрелочникам: «Идите». Они встают и идут в свои будки: это метров 400. И мы идём со своим отцом. Мороз, столбы гудят, ветер воет, но отец открывает семафор, переводит стрелку и поезд проходит. Отец переводит опять стрелку, и мы опять идём к дежурному в разъезд. Так за смену, 12 час, бывает от 10 до 14 раз, а потом отец сдал дежурство, мы все трое едем в Хохлы.

Надоело ходить отцу, он решил сложить из пластов (дёрна) избу себе на отчуждение ж. д. Не прожил года, и – столб телеграфный ставят прямо в барак. И мы уехали опять в Хохлы жить.

Однажды отец говорит: «Вот что, сыны! Вас четверо, большаку 10 лет отрода, а у нас одна лошадь. Что вам дома делать? Ты, Серёжа, иди к дедушке Кузьме, живи у него, помогай ему работать по хозяйству».

В это время крестьяне жили спокойно, оне не чувствовали, что идёт война. Один в деревне держал пчёл, жил с ними всё лето в поле. Один в деревне имел у себя сад: рябина, черёмуха, сирень. Все сеяли пшеницу, рожь, овёс, лён. Осенью убирали, молотили, мяли лён. Это самая большая работа, ведь каждый старался, как лучше накормить людей, которые у него молотят хлеб или мнут лён. Вот и готовили до 30 разных блюд в один день. А всего могли готовить до 105 блюд и почти из своего: капуста, морковь, брюква, ягоды всякие, сусло, кулага, пироги, шаньги, каши, парёнки.5

А осенью начинают ездить по деревне, продают рамы к окнам и сами стеклили окна. Ходили пешие. Собирали, покупали свиную щетину. Ходили коновалы, вылаживали6 скот. Приезжали из России7 люди, специалисты. Выделывали овчинные кожи. Шили шубы, пóльты (саки), катали валенки (пимы). Ходили по домам. А весной продавали белую глину, точили ножи, пилы. Продавали ситец, платки. Да ещё собирали кошок, собак, ездили по деревне. За это платили глиняной посудой и деньгами.

А тут приехали беженцы из Гродно и привезли с собой пилы поперечные и продольные. И стали наниматься пилить дрова и тёс (доски) и в 1-е начали гнать дёготь из берёзового корья, чтобы мазать колеса телеги.

Я ушёл жить к деду и бабе. Дед желел меня, но в школу не отдал, сказал «Я буду тебя учить дома сам». Так и сделал. Купил мне букварь, и я за две недели прочитал букварь с начала до конца, а за зиму научился писать буквы и слога. А читал я уже хорошо, и бабушка стала меня заставлять читать «Евангель» для её и других женщин, а за это давали мне 2–3 копейки. И учили меня читать молитвы, и за это тоже бабушка платила. И я так привык, и полюбил читать молитвы. Когда ездил верхом на лошади, боронил и читал молитвы. И перед сном молился и крестил свою постель и воздух против себя. А одну молитву я прочитывал тридевять раз в день и был убеждён, что в этот день со мной ничего не случится. А когда об этом узнали мои братья, стали смеяться надо мной и припугнули: если скажешь бабушке или маме, набьём8. И я первый раз в своей жизни почувствовал, что жизнь моя зависит не только от самого себя, а и от посторонних. И что мне делать? Молиться охота, – смеются, обидно. Сказать маме боюсь.

А тут люди ходят по домам и продают картины про войну с Германией. Вижу, три страшные головы разинули рты и хотят проглотить Россию, а наши солдаты штыками их колят. А вторая картина: наши солдаты штурмуют, берут город Перемышль.

А вечером бабушка просит написать письмо тёте. Её муж на фронте. И я под их диктовку написал. А через несколько дней ко мне стали ходить, просить написать письмо. И я писал. За это получал по 2–5 копеек.

И так продолжалась моя жизнь. Летом работал с дедушкой в поле: боронил, пахал, сено возил. А зимой скотину кормил, чистил в пригоне, навоз убирал, снег в огороде.

Как-то раз приходит отец с дежурства и тихо говорит: «Царя сбросили, но пока об этом молчите».

А осенью 1917 года умер мой дед Кузьма. Он ездил на мельницу, на водянку, на реку Миасс. Приехал, у него открылся понос, и 4 дня поболел и умер. И отец со своей семьёй пришёл жить в дом своего отца. К нам с бабушкой Анной Савельевной. У нас стала большая семья: 8 человек. Мы стали заниматься с/хозяйством. Сеяли по 5 десятин. 2 лошади, а плуга нет.

Тут отца послали работать в Свердловск, как железнодорожника. Мы – с матерью и бабушкой. Мне стало плохо. Вечером начну молиться богу, а братья смеются надо мной. Мать их бьет, ругает. Оне замолчат. Я опять начинаю и смотрю на них, оне дразнят меня. Сколько не мучился я, всё-таки бросил молиться и читать евангель не стал. Много стало грамотных.

В этом году отец продал землю (пашню). У нас её было 18 десятин. Скопили денег и решили строить новый дом. Без отца продала мама одну лошадь за 47000 рублей колчаковскими деньгами. И гусей продавали по 250 р. за штуку. В это время ещё ходили деньги Керенские по 20, 30, 40 рублей. Оне были целые листы неразрезные, но их уже никто не хотел брать.

А тут на ст. Шумиху приехали солдаты, чехи, которыми командовал в то время Колчак. И начали всех большевиков арестовывать и кое-которых расстреляли. У нас из Хохлов взяли двоих: Махова Фёдора и Смолина Андрея и расстреляли, а всех дезертиров из армии Колчака ловили и драли розгами на сходке. Вот я помню, у нас драли Евстигнеева Ефима, Леонова Кузьму, Евстигнеева Егора.

В то время не было в деревне молодых мужчин. Оне все жили в лесах, в болотах, но мама наняла двух пожилых мужчин, и начали строить нам дом.

А Колчак объявил мобилизацию: 1901 года взяли в армию. Помню, как чехи арестовали Дементьева Александра Максимовича. Оне его расстреляли бы, но здешний поп и ещё один был, лавочник Микола (подойник9), вот оне растолковали чехам, что это не тот, а только однофамилец, и его отпустили.

А в деревне всё ещё кое-кто гонит самогон у себя дома, на своих заводах, который сами делали. Большой чигун. На чугун опрокидывают корчагу глиняную, примазывают её к чигуну глиной. В боку корчаги – дыра. В эту дыру вставляют от старого ружья ствол, а вокруг ствола ящик с водой холодной. И вот налитою гуща из муки, замешона с хмелем и дрожжами. Она нагревается, и пар от неё поступает в корчагу и в ствол, а в стволе охлаждается и получается жидкость, т. е. самогон (вино). Оно бывает до 60º крепости. Так вот, за этим самогоном приезжали из г. Кургана на поездах и покупали самогон и наливали в четверти, это 3-х литровая бутыль, и завёртывали в сукно, тряпки и увозили в города.

Я случайно как-то был в Шумихе на вокзале. Там стояли товарные вагоны, и в них было накладено много трупов человеческих. Оне лежали, как попало и все только в нижном белье. Говорят, что много умирали от болезни тифа.

Но весной в 1919 году, откуда – не знаю, но много появилось мужиков. Но оне в деревне не жили, а скрывались в лесах, болотах: Фотино, Лешаково, Согра. А женщины украдкой носили им питание. Иногда ночами приходили в деревню сами мужики и обратно уходили.

А старики, дети, женщины весной посеяли немного. И мы, ребята лет 8–14-ти, тоже жили в поле, в лесу. Нам было поручено пасти лошадей и коров, а матери приходили к нам в леса и доили своих коров. А иногда мы сами доили коров и ели почти одно молоко, хлеба было мало. И с весны почти никто не работал на полях, что-то ждали. Слышно, что идут Красная армия к нам, а тут, наоборот, пришли белые солдаты и привезли орудия на лошадях, запряжено по 4–5 пар и верхом солдат на каждой паре сидит. Остановились за гувнами на степи к Белому озеру.

Нам, пришли в поле девчонки, и сказали об этом. Нам охота посмотреть, но нам родители не велели появляться в деревне. Но мы украдкой прямо из леса и – к орудиям, а их много, стоят без лошадей. Говорят, оне – 6-дюймовые пушки. Мы боимся к ним подходить. Стоим вдалеке от них. Но солдаты, увидя нас, стали звать к себе подойти: «Идите, мы вас накормим кашей». Мы поговорили меж собой и решили подойти к ним. Оне стали спрашивать: «Где ваши отцы, мамы?», а мы молчим, глядим друг на друга. Потом один: «У меня нет отца». «А у нас увезли в вагонах куда-то». Но оне поняли нас и не стали спрашивать, и стали нас кормить супом, кашей. Хлеб хороший у них. Да ещё налили нам в котелки, велели отнести домой. А нам нельзя домой казаться. Мы послали одного с огорода домой, он принёс нам ведро. Мы вылили из их котелков. Котелки им обратно отдали, а сами – в свой лес, в мурашинник. Вот у нас был большой праздник.

А наутро оне все уехали на восток. Мы и наши мамы были рады, что оне отступают. А за ними сзади ещё отступают солдаты, и среди их есть наши ребята, которых Колчак брал в солдаты, рождения 1901 года. И вот из них двое остались дома и тоже ушли в лес (Львов Павел). А через несколько дней эти же солдаты опять приехали к нам с востока на запад, но красные были уже близко, а вечером ещё много было солдат, пехоты. Мы залезли на берёзы и прясла. От деревни 2 км, и нам было видно, как оне везли пушки в сторону ж. д. И солдаты что-то копали, устанавливали пушки, а вечером пришли наши дяди по берегу озера, в огород и в дом и сказали, что за деревней у ж. д. поставлены пушки и выкопаны окопы, похоже, будет ночью бой.

Мы всей семьёй легли спать в погреб. Отцы и матери много нам говорили и наказывали, как жить, если нас не будет в живых, и прощались с нами. «Собирайтесь все вместе, всей роднёй, и работайте в поле». Но мы, намучившись за день, быстро уснули, а утром мама нас разбудила и говорит: «В деревне тихо, ничего не слышно. И кто жив, кто умер – не знаем». Мы вылезли из погреба, осторожно вышли на улицу. Смотрим, а пожилые старики, старухи собираются у своих домов и спорят. Мы подошли к ним ближе. Вот о чем оне спорят: «Вчера была власть богатых людей в деревне, а сегодня – ничья, без власти, а завтра чья будет власть?». И мы даже подумали: «Вот это какой день, август 1919 года» и всей своей гурьбой свободно пошли на своё поле в балаган, где были вчера. Но мы, малыши, спокойно не можем быть, а опять залезли на берёзы и прясло, на стеновую поскотину10 и все наблюдаем за своей деревней. Что же там делается? И посылаем двух парней, самых смелых, вострых из компании. Вот и я попал в эту разведку. Мы подошли с задов от озера и что увидели: много мужиков и женщин, и опять спорят меж собой: кто за белых, кто за красных. Но в деревне нет ни белых, ни красных. Тихо.

Мы пошли в лес к своим товарищам и видим: с запада летят два самолёта. Эх, мы трухнули. А оне сделали разворот над озером и деревней и слышно два взрыва. А самолёты улетели обратно на запад. А потом в деревне что-то простучало, непонятно для нас, но мы разгадали, что это кроют железом дом у Самойла Захаровича, но это не в нашем краю. Наш край был самый бедный. У нас в краю, (немшоная) Калуга, было 64 двора (дома). Из 64 домов – 12 избов из пластов, из дёрна, 23 избы деревянных, 28 пятистенов деревянных и один дом крестовый11. У каждого дома были завалинки из костики12 и земли.

Часа в четыре дня пришёл наш друг Родионов Д. и торопится, рассказывает, что он сам видел трёх солдат верхом и с красными лентами на груди.

А тут по дороге мимо нас идут два человека из деревни, мы – к ним. Хотели спросить: что там, в деревне. Но эти два старика, не обращая на нас никакого внимания, спорят между собой. Один – всё ещё за белых, один – за красных.

Вечером по ж. д. прошёл бронепоезд на восток и стрелял.

Но пришла ночь, самая тихая и радостная для всех нас, а утром, чуть свет, появилось много мужиков. Оне пришли из леса и болот, где до этого скрывались от белых. И в этот же день у дедушки Ильи Родионова взяли в армию три сына: Савелия, Георгия и Ефрема, а четвёртого послали работать на ж. дор., Родионова Якова, он был специалист ж. д.. Но их никто не брал: оне сами ишли, добровольно, и всего их было много. Оне ехали на лошадях и ишли пешком, а их провожали женщины и старики.

Моего отца тоже взяли работать на железную дорогу, как специалиста.

Я и мой брат Иосиф запрягли по лошади и поехали, повезли муку и печёный хлеб, которым кормили солдат на фронте. Нам навстречу везли и несли раненых солдат, и нам хорошо было слышно, как стреляли. Я доехал до Кургана, и меня и одного старика отпустили домой на своих лошадях. Мы поехали, а нам навстречу идут и едут солдаты, целые полки. И вот подходят к нам шестеро солдат и кладут свои мешки к нам на телегу и говорят: «Поворачивай обратно». Старик повернул, а я заплакал и вижу, подходит один (тоже похож на солдата) и сказал: «Отставить. Берите свои вещи». А нам сказал: «Поезжайте домой». Я стою, а старик: «Но долго ли мы проедем, нас опять вернут». Он пишет записку, подаёт старику, и мы поехали. Как кто остановит, почитает записку и говорит: «Поезжайте» и даже сторонится нас. Так мы и доехали до дома своего, а когда дома нам почитали эту записку и сказали, что вы и лошади подозрительно больные. И через 12 дней меня моя мама встретила, плакала и смеялась. И каково ей было эти 12 дней без нас с братом, когда мне было 12 лет, а брату 14 лет от рода.

Фронт ушёл далеко. В деревне началась нормальная жизнь стариков, женщин и детей.

А когда мы ехали со стариком домой, мой спутник дядя Федя, мужик он умный и любопытный, он много рассказывал о наших местах. Что у нас так много птицы, зверьков, пташечек всяких. Все оне поют для нас, а мы мало слушали их. А вот лет 100 пройдёт и всего этого будет мало, и тогда начнут ими дорожить, и может даже охранять. А сейчас, видишь, их как много вон, косачей, куропаток, рябчиков, перепёлок. На озере сколько их там сортов: косатые, чирушки, плеханы, гагары, гуси, че́рниди, саксоны, а куликов сколько. А осенью мы много их убиваем. Косачей, куропаток, рябчиков всю зиму ловим в петли и в шатры, а их всё ещё пока много у нас. Да и зверьков много у нас живут: козлы, лисы, зайцы, волки, хорёк-зверок, тормоган, барсук, суслик (кошка), хомяк. Волков надо убивать. А остальные нам не мешают, пусть живут. Вот такие, как козлы, зайцы. У нас есть и лоси, но редко. У нас ещё живут, бывает, лебеди, бухолки, коростели, пигалки. И когда подойдёшь к озеру и прислушаешься к этому крику, подумаешь, вот она жизнь птиц, их радость, стремление вывести своих детей и вскормить их. А мы всё это слушаем и так приятно и весело. И долго можно слушать их пение. А осенью, когда молодые вырастут, оне, все водоплавающие, улетают на юг. А летят с таким шумом, криком, большими табунами. Но казалось, оне не так летят весело, как летят с юга на север. И всё это слушал и думал: и у нас на полях и озёрах тоже все эти птицы есть. Я их видел весной и осенью, когда оне летят. Журавли, лебеди, гуси, казарки – эти летят днем. Всегда смотришь на них и любуешься. А вот казарок так много пролетало с севера на юг, но оне дружно летели дня три, и их уже не увидишь.

А весной как-то я пошёл по опушке леса и нашёл яйцы, сразу у трёх тетерь. Вот их сколько много было у нас на полях. Потом находил у рябчика. У него ряд яйц –15 яйц, потом переложено и ещё ряд яйц. Всего 28 яйц в гнезде.

А вот в Игнашовом болоте я сразу, почти рядом, шесть гнёзд (43 яйца) чернедей. А в Лапином болоте сразу нашёл у четырёх чирушек четыре гнезда, 28 яйц. Ох, а как чаек было много. Оне клались на кочках, на лабзе. Но ворон мало я зорил, плохо лазил по берёзам. И мало охотничал. Но когда женился, отец купил мне ружьё дробовое, 32-й калибр. Я заряжу, пойду в поле, подойду к болоту в лесу, а утки, видно, плавают на чистом месте (на гулы́не). Я сниму с себя всё, потом стреляю, чтобы мне быстрее поймать подстреленных уток, а то оне уплывут в камыш и не найдёшь их. Но немного я убивал их. А вот косача я убил одного на своём веку, заяца одного, курупатка одного и одного хорька поймал в петли (стульчик). А вот зайцов многие мужики ловили тропниками (сети). Расстилали их по полю, а человек 8–12 их загоняли, пугали.

Вот я видел, как Косарев Василий вёз пойманных заяцов целый короб, примерно тридцать штук.

А в апреле 1920 года организовали 20-ти дворки, и собрали от всех семена пшеницы, овёс в один амбар и просортировали и выдавали их обратно хозяину, но только, что он рассеет. А излишки у него, то их отдавали другим бедным сеять, как в долг. А осенью он отдаст этому хозяину.

Летом все, кто остался жив из мужиков, пришли домой и в 1921 году посеяли всяк себе, как и раньше: богатые больше, бедные меньше и хуже обработали землю. Весна была сухая, всходов не было, но на чистых парах взошло, и наросла пшеница, но плохая. А больше всё наросла трава просянка. Зерно её очень маленькое, мелкое, как лебеда, а солома похожа на сено. И у нас на трёх гектарах на парах тоже наросла просянка. Мы её измолотили на своём гувне на ладони лошадями и много. Всю зиму мы её ели. Было всего зерна 80 пудов. Оно осталось, мы её ещё продавали другим. Помню, отец ещё выменял плуг бехорь на просянку, да ещё соломы отдал сколько-то.

Вот эта зима была тяжёлая для многих в нашей деревне.

Пришла весна 1922 года. Богатые мужики посеяли немного, а у нас не было семян, а только было посеяна немного озимая рожь, но она поспеет только 10/VII. И вот настала самая тяжёлая пора нашей жизни. Май, июнь, июль – голод. Но богачи опять придумали. Оне выхлопотали вагон и поехали в Славгород за хлебом. Собрали свои вещи, а оне у них были, и наменяли хлеба на свои хорошие вещи. И привезли домой, и скупали у бедных хорошие вещи, но много дешевле и опять уезжали. И у них получалось хорошо.

А у нас была изба деревянная, старая и стояла рядом с богатым мужиком. Вот ему надо было усадьбу, а не избу. Он сына должен отделить, и купил у нас эту избу за 20 фунтов пшеничной муки (8 килограмм). Но тут один мужик сказал, что у Бутырского разъезда в болоте есть мох белый13 и показал калач хлеба. И говорит, что это состряпан из этого моха. Но мать нам покоя не даёт, надо ехать. Но мы с братом Иосифом поехали. От нас 10 километров. Подъехали, а там сколько людей, – кто где. Рубят этот мох (торф) (он толщиной до 1 метра) кусками, гранатыми14, как саман. Правда, он на взгляд белый, но в нём всяких корешков внутри много. Наклали воз, привезли, насушили, намяли, насеяли на сито, и мама давай заводить квашню, ведь мужчина сказал, что калачи из этого моха стряпают. Но он как был мох, так и в квашне мох. Наутро мама стала его раскатывать, а он как опара или, наш маленький брат сказал, как заячий кал (говно), похож. Но посадили на листы и – в печь. Но ни калачи, ни шаньги, а просто круглые, как мячики, шары. Испекли, начали есть, но оне ничем не пахнут. Отец нам говорит: «Съешьте по колобку и хватит. А я побольше съем: что будет со мной» Но отец наутро очень заболел от этого моха и велел его отдать. Если кто хочет, пусть едят, а мы не будем. И тут нашёлся человек Иван Ник., да ещё дал нам за него бумаги писать. Он сам работал писарем.

Но тут опять слышно, что в деревне Шаламово одна бедная вдова сказала, что ей во сне сказал вроде святого, что нужно идти в это болото в деревне Шаламово, близ посёлка Кирово. И там на дне есть крупа. Берите её, сушите, мелите и ешьте. Тут поехали за ней наши и издалека. Из деревень Заманилки и Половинное, и ехали на лошадях и быках. И набирали этой крупы помногу. Её брать было ловко. Она лежала на дне болота и неглубоко: один метр глубины. И везли её мимо нашей деревни, и их путь был 150 км. Оне по дороге ночевали в поле, но их лошади были слабые и не могли везти дальше их груз. Тогда хозяева отбавляли и оставляли эту крупу прямо на полянке, на земле, там, где ночевали.

Но мы узнали об этом и пошли за крупой. Правда, её много было на полянке. От нашей деревни всего 2 км. Мы её тоже много набрали, тем более нам её «святой» вовсе рядом подвёз. Но по дороге тоже отбавили и вернулись второй раз.

Но наутро рассыпали на полога и стали сушить. А когда высушили: оно похоже на какую-то няшу, и видно в ней, вроде червей. Мой старший брат Иосиф, ему было тогда 16 лет: «Давайте просушим и разберём тщательно, что там есть». Всё это проделали на телеге. И в этой крупе, богом данной, шестая доля букашек и червяков. И об этом мы сказали всем, и никто не стал её кушать.

А тут опять беда: не стало соли. И вот мы поехали в деревню Введенское за соленой водой. Привозили на лошадях в бочках, а потом делали листы из железа глубокие, 8–10 см. Наливали воды и кипятили в огороде на костре. Вода испарялась, а соль оседала на дно листа, но она сливалась в плитку. А тут мы с братом, просто по ошибке, положили ковшик на воду в лист, а ручка осталась на кромке листа. А когда подняли ковш, то в нём – почти полный соли. Обыкновенная поваренная соль. Когда вода кипит и подымает соль, а заходит против ковша, вода уж не кипит, и соль садится в ковш.

Но в это время женщины начинали свою основную работу – прясть куделю. Но, прежде чем ее прясть, я расскажу, сколько с ней работы.

Весной отец выберет землю где-либо у леса, посеет лён. Вот он вырос, в конце июня вырвем его, свяжем в мотки, высушим, околотим семечки, потом постелем на полянку. Он улежит, снимем его граблями, соберём, опять свяжем, но уже в большие снопы: он будет лёгкий. Привезём, затолкаем его в баню, высушим, изомнём на мялках, и вот уже получится куделя, горсти. И тогда начинаем его трепать, т. е. выбивать из горсти костику, а потом чесать на щётки со стальными иголками. Потом почесать. Вот, когда треплют, отходы назывались отребье, а когда чешут, отходы называются изгребье, а когда почесуют, отходы называются почеси. То, что осталось в руке от всей этой работы, это называется лён. Всё вместе называется куделя.

Вот и начали мы с вами прясть. Пряли на самопряхах и на прясницах. Т. е. на веретёшко эту пряжу смотают на полумоток, а полумоток этот положат в золу и потом морозят. Он должен немного побелеть и будет немного мягче. Высушим и начнем разматывать на воробах и наматывать на тюрик, который надетый на вьюху. И как только всё смотали, сколько надо, тогда идём под сарай и начнём сновать на установленных сновалках, сколько надо стен. А стена длины 12 аршин. Вот приносим основу и начинаем навивать на навой, т. е. устанавливать кросна. Навили, вложили цепки и начнем подавать и принимать в ничинки. Ничинок бывает две, это однозубка называется. А если четыре ничинки – рядной холст.

После ничинки подали в берда, а потом эту основу навиваем, т. е. притыкается к пришве, и начинаем ткать. Одна ничинка вниз, другая вверх. А пряжа разделится надвое, это называется зев. Вот в этот зев прогонишь челнок, на котором надета цевка с нитками, а потом бердом, которое закреплено в нобенках, прижмёшь нитку и так одна за одной. И получается полотно, холст.

А этот холст опять – золой, парят и по снегу разостилают, чтобы оне были белые. А потом шьют полога, скатерти. Шили брюки, пиджаки, рубахи.

Вот я и делал, т. е. умел делать: рвал, слал, снимал, садил в баню, прял на самопряхе, мотал, развивал, сновал, подавал в ниченку, в бердо, ткал однозубкой и шил брюки. Я забыл, ещё красили, пряжу-то. Да помогали маме стирать бельё, мыли полы. Вот поэтому, может, я не учился в школе. Но мои братья, все четверо, учились, и хорошо учились. Вот, половина время моего детства прошло в этой помощи маме.

Но в это время стало много воровства. Все, кто хотел кушать, ишли на преступления. И сколько я видел своими глазами, когда за то, что человек хочет поесть и получает большое телесное наказание.

Примеры. Один татарин ехал на лошади и телеге с женой и ребёнком, которого держала жена на руках. Остановились покормить свою лошадь, и муж не вытерпел, выкопал четыре гнезда картофеля в огороде одного кулака. Сварили, покушали и поехали дальше. Но кулак узнал как-то и верхом на лошади догнал их, и прямо свершны стал понужать кнутом. Но муж, татарин, понужнул свою лошадь, хотел угнать, а жена с ребёнком упала с телеги, а муж угнал в лес. Тогда этот кулак слез свершны и стал бить эту женщину уздой, которая у него была в руках. А женщина в левой руке держит ребёнка, а правой, опираясь о землю, отползает от него. А он прикрикивает: «Недалеко уползёшь». Но потом прибежали мужики из нашего края и заругались на него: «Что ты делаешь? Пожалей ребёнка!» И он бросил её бить.

А тут мы играли в своём краю, и вдруг бежит человек и хочет спрятаться. А за ним бегут мужики. И догнали его у ворот и начали бить кто чем, а он руки подставляет. А нам жалко его, но боимся говорить. А тут в соседях играли мужики в карты, в мушку. Услышали и бегут. Один из них кричит: «Эй, мужики! Вы сделайте корчагу!» А мы: «Вот добрый мужик, тоже пожалел его, что обобьёте ему руки, ноги, он останется, как корчага». А он подбежал, и оне четверо его подымут и бросают на землю задницей. Вот это самое и есть «сделать корчагу». И мужик стал умирать, и его увезли в с/совет. Что с ним дальше, я не знаю.

Видел ещё, как женщина умирала у ворот одного жителя в нашем краю. Она умирала от голода. Была безродная. И ее женщина увезла на передках от телеги и схоронила на кладбище. Эта женщина была послана с/сов.

В то время много терялось коров и лошадей, которых кололи и мясо ели. И подозрение было на наш край. Даже один раз к нам приходили какие-то мужики и мерили нашу телегу, колёсы и ушли.

А тут в один вечер пришли богатые мужики к нам и сказали отцу: «Никуда не ходи из ограды15 до завтра» и сели двое на наш чердак дома. Мы боялись, не знали в чём дело. А днём, назавтра, собрались много мужиков и начали искать что-то у наших соседей, которы жили против нас: три мужика. Все рядом. Иван Алексеевич – у него было семеро детей. Второй – Илья Сергеевич, двое детей. Третий – Михаил Петрович, у него было четыре дочери. А эти мужщины, сидя у нас на чердаке, оне видели, как два последних мужщины ночью ходили к первому и приносили что-то к себе домой. Вот и начали искать у Ивана Алексеевича. В пригоне – большая стая из двойного прясла (из жердей, забито соломой). А в ней, в середине, была конюшня в земле, и стены её были забраны брёвнами взаплот. И вот один заплот разбирался и там был склад, как траншея под землёй. Длина её 4 метра. И там было мясо и кости. Мы после туда залезали, смотрели: нам охота было узнать. Но в это время хозяин Иван сбежал. Но мужики ещё стали искать у Ильи Сергеевича, и нашли: под пряслом закопаны две бочки, и в них соленое лошадиное мясо. Этого сразу взяли и увели на сходку, но он всё рассказал, что с ним был ещё сосед Михаил, но Михаила нет дома, он в поле работает. Пошли за ним в поле, чтобы он ехал домой. Вот я смотрю, он едет на лошади, с ним одна дочь, которая боронила верхом пашню в поле, и бороны лежат на телеге. Слышу, наши соседи говорят: «Зачем едет, убьют его сейчас», но он заехал в ограду, отпряг лошадей, зашёл в избу. А мужиков много в ограде, в избе, за оградой и председатель с/сов. здесь. Он ему говорит: «Пойдём на сходку», а Михаил: «Нет, там меня будут бить». Но председатель говорит: «Бить мы не дадим» и он согласился. Вышел из избы, пошёл за ограду и склонился к калитке: оне были низкие. А один мужик стоял у калиток и сразу его ударил. Он: «Вот видишь. Уж бьют». Но председатель сказал: «Нельзя бить, разберёмся» и не стали его бить. Повели на сходку. (И сразу же забрали его жену Евленью и увезли на сходку). Как там разобрались, я не знаю, но только через 2 часа привезли на телеге жену Ильи Сергеевича и свалили прямо у крыльца всю избитую. Тут собрались мужики и женщины. Я только слышал, она говорила, что её били обухом по жопе. А через три часа привезли жену Михаила со сходки на телеге и свалили её на дороге, как раз против нас. Её взяли женщины и повели ее домой. Она была избита и что-то все говорила, но непонятно. Тут остановились и стали её расспрашивать подробно. Она сказала: «Когда меня били и все спрашивали «Кто ещё с вами был, когда вы воровали». Но я и сказала, что с нами был кум Алексей, а он с нами никогда не был, не воровал». Соседи её спросили: «Зачем ты напрасно сказала на него, ведь его сейчас увезут на сходку и будут бить». Она: «Но как мне не говорить, оне всё бьют, а я как сказала, меня не стали бить». И в это время уже телега, на которой везли кума Алексея на сходку, поравнялась с бабами и мужиками, которые остановили телегу и стали мужикам рассказывать, что Евленья сказала напрасно на Алексея Григорьевича. А на этой телеге, я видел, сидели три брата Куриных да два Мурзиных. Не так уж оне богаты, но знатные в то время мужики. Но оне согласились и Алексея отпустили домой, а этих: Илью Сергеевича и Михаила Петровича, на этот же день убили и тела их закопали по ту сторону прясла, рядом с кладбищем, а не на кладбище. Согласно евангелия, их хоронить вместе нельзя. Но собаки их тела раскопали и оглодали, кости остались. Но кто-то, видно, проходил мимо и увидел, взял да повесил на прясло кладбища, но потом узнал об этом с/сов. и всё захоронили.

А тут ещё жила одна женщина Аганя и её муж, который когда-то жил в Америке. Вот его у нас и звали «американец». Оне обои приезжие из Гродно, беженцы, и их хозяйка-старушка. И кто-то их заподозрил, что оне воруют гусей и тоже их били на сходке за это.

Всё, что я пишу, это я сам лично видел и слышал.

А вот со слов товарищей.

Один молодой парень приехал в гости. Сам он хохловский16, приехал на родину и кто сказал, что он вместе с другими украл у него вещи. Хотели его взять, но он успел убежать в центр деревни. Он забежал к одному мужику в ограду и спрятался в сено в пригоне, но его нашли и тут же у всех на глазах среди улицы убили. А потом стали разбираться, за что убили, и ничего не нашли. А он лежал прямо на дороге мёртвый. И один мужщина подошёл, молодой, бедный, но «хворсун»17 по-деревенски. У него была железная трость в руках. Он наставил ее сверху в ухо и проткнул голову насквозь, но все люди жалели убитого, а его ругали. А каких-то три человека решили судьбу этого молодого, красивого, ни в чем не виноватого парня. И у него был с собой наган, но он его бросил. Видно, побоялся, что за него надо будет отвечать перед властью.

Другой случай. Я говорю случай, здесь вовсе не было никакого преступления и воровства, а только совесть потеряна. Мужчина, хозяин, уехал по делам, а жена его осталась дома. Когда мужчина вернулся домой, то не оказалось мяса говядины. Он спросил: «Где мясо?». Она отказалась: «Не знаю». Он имел силу в обществе, ему помогли богачи. Рядом жила вдова Дарья с пятерыми детями. Оне заподозрили её и пошли, сделали у неё обыск и в печи нашли, варится мясо. «Вот она, воровка нашего мяса» и убили её и увезли на санях раздетую в сельский совет, а пятеро детей остались одне. А потом, после, как и за парня, начали разбираться, только не богачи, а беднота и установили, что жена мясо отдала своим друзьям и не созналась, боялась своего мужа. А эта вдова заколола своего последнего телёнка и сварила, чтобы накормить своих детей. А богачи, разъяренные, не сличили мясо своё и это, а оно довольно разное. И просто можно было установить по костям.

Всего много происходило в Хохлах. Били многих. Вот Алексей Ив. Он жив сегодня. Чувазёров Ник., Чувазёров Иван, Астафьев Фёдор, Иванов Степан, Николаев Степан, Ильиных Данила.

А тут уж поспевала рожь, но она была не у всех посеяна. У нас была рожь, и надо было косить сено, но силы не было. Отец решил продать свой дом, в котором мы жили. Пришёл тот самый богач, который купил у нас избу за 20 фунтов муки. Долго ходил вокруг дома, смотрел, хотел купить сыну. Спросил: «Сколько просите?» Отец сказал: «6 пудов муки пшеничной». Он долго думал и ушёл, а потом сказал: «Бревно смотрит по-за-стены». И мы остались жить в своём доме.

А отец поехал, нажал ржи и насушили в бане, намолотили, намололи вручную, настряпали лепёшек. Но ели не досыта, потому что с голоду боялись досыта есть, да и мало было.

Тут поспела рожь, и началась нормальная деревенская жизнь крестьянина. У нас вовсе хорошая. Отец имел 15 десятин земли, а обрабатывал только 8, а 7 десятин было продано, и срок кончался. Отец опять её продал Мурзиным ещё на 3 года, а сам нанялся ямщиком в волость, село Птичье. У нас было две лошади, но скоро ему отказали, а взяли ямщиком богатого Захара Курина.

Зимой мужики играли в карты, в мушку. Собирались у Герасимова Гаврила и Ивана Павловича по 15–20 человек. Играли на 2 круга. День и ночь до двух часов.

А ребята собирались по избам, оградам, пригонам. Играли в кулички. Играли по улице в клюшки, гоняли шарик, партия на партию: кто загонит, значит вам кила. В коровушки играли. Гоняли говешь коровий один к одному. Толкали друг друга с горы снега. Бегали по огородам, по сумётам снега, он не проваливался. Играли в бабки (кости от ног коровы). Собирались до 10 человек. Приходили из середины деревни мужики, уже женатые, молодые.

А я у одного игрока был сборщиком бабок. Вот он выбьет из кона одну-две бабки, я бегу, беру и в карман себе кладу, а по окончанию работ (игры) я получаю за труды 4-5 бабок.

А богатые в это время играли свадьбы, гнали самогон, и уже появился паровой аппарат гнать самогон у Данилова Фёдора, кулака.

Но а был Горбунов Илья Ив., грамотный и художник. Начал рисовать деньги, червонцы. А два богача, Евстигнеев Максим и Мурзин Емельян, их сбывали. Но тут купили самогону у Евстигнеева Ефима, отдали червонец. Тот как-то признал его фальшивым. Принёс им обратно, но оне его не взяли. Вот их всех троих в тюрьму посадили. Два богача там умерли, а Горбунов вернулся.

А в марте 1924 года отец повёз меня на заимку Курочкина отдать в работники на лето к богатому Егору Шведову, но ценой не сошлись. Мы приехали обратно.

А тут как раз передел земли (пашни). Получили все мужчины и женщины по 1,5 га земли на человека. У нас опять 15 га, семья была 10 человек.

Я ходил, работал по найму у богатых мужиков. А тут какой-то н. э. п. объявили. Многие думали, что вернёмся к старому. А богачи стали ещё смелее да, говорят, в Шумихе приехал купец Харламов и Еремеев и мельницы будут ихние. А наш брат, беднота, особенно в нашем краю, Калуге, пилят дрова из всякого старья и возят, продают в Шумиху. И называли их рыбой: ты, Егорка, поедешь завтра с «рыбой» в Шумиху.

А весной 1925 года меня отец отдал в работники с апреля (пасхи) до заговенья, до 27/XI. Вырядил за меня 0,5 га пшеницы на парах, 25 рублей, мне сшить полушубок, скатать пимы (валенки), купить шаровары (брюки) и сатиновую рубаху. А когда у него буду жить, я должен носить всё его. Но он одел, обул мало-мало, а когда отсеялись, у меня не было сапог. Я работал, пахал, боронил, в лес ездил – всё босиком. Утро, рано, роса. И ноги у меня потрескались. Воскресенье. Я пришёл домой, у меня были праздничные сапоги, у отца лежали. Я их стал одевать, ноги больно. Отец увидел, подошёл и сказал: «Одевай и завтра не снимай, работай в них». Я утром поехал пахать пар в своих сапогах. Хозяин увидел и решил мне сшить сапоги. Через три дня привёз их в поле: «На, одевай». Я обрадовался, не рассматривая их, какие оне. Снял свои, намотал портянки и стал одевать. А ноги у меня большие и сам был в силе – 173 см высоты и 73 кг веса. Но тут что-то с лошадями неладно. Хозяин: «Ушли лошади». Я бросил сапоги и босиком побежал искать лошадей. Нашёл, привязал, намешал им мешку (сено намочишь, посыпешь мукой) и опять стал обвёртывать ногу портянкой. А портянка-то толстая, а я тороплюсь. Взял сапог, как потянул, и у меня в руках осталось одно голенище, а головка оказалась на полу. Я не понял сначала, что получилось. Ох, хозяин разгорячился: «Не умеешь носить обувь. Вам только и ходить босиком». Потом разобрались, он, оказалось, нашёл старые обудки и пришил к ним голенищи. Это раньше называли бахилы, но эти обудки были старые, гнилые и оне оборвались и все.

Отработал много. У меня обошлось на каждый рабочий день в поле 1,20 га в среднем я вспахивал плугом на двух лошадях. Сам кормил лошадей и себе варил.

Поехал пахать в поле, 2,5 га. Хозяин даёт мне всего: корма (овса) лошадям, мне молока, простокиши18, мяса на два дня. «Когда спашешь, то приедешь к избушке. Там будет тебе хлеб и корм лошадям». Я справился, приехал к избушке – корм здесь, а хлеба мне нет, а я уж давно всё съел, хочу есть. Всё тщательно обыскал. В избушке, под крышей нет. Накормил лошадей. Думаю, пойду к маме в деревню. Она накормит меня, и приду обратно. А лошади? Если кто украдёт, отец мой что скажет? Нет, лягу спать до утра. Со мной собака и ружьё. Лёг под крышу, смотрю в потолок, в листьях висит мешок и туес с молоком. Сколько было радости у меня! Вот я прожил 65 лет, и такой радости не было!

Что делала и чем занималась молодёжь с 10 до 16 лет? Зимой играли в клюшки, похоже на настоящий хоккей, но только по улице вдоль дороги, и сейчас – гол, а тогда – кила. И ещё разница: тут на коньках, а там – в пимах по снегу, также партия на партию. Играли в котёл 4 или 8 человек: с этими клюшками становились кругом, у каждого своя лунка, которую он прикрывает своей клюшкой, а посередине котёл (лунка). Вот пятый или девятый загоняет шарик в средину, в котёл, а все остальные выбивают шар. Но этот девятый смотрит: как которого из восьми свободная лунка, он занимает своей клюшкой. И тогда тот человек идёт голить, т. е. девятым человеком.

Но ещё играли в кулички, т. е. один завязан глазами, а остальные все спрятаются, а потом его развяжут. Он их ищет, и кто вперёд подбежит к указанному месту.

Катались по льду по озеру на коровьих костях. Оне были не привязаны. Упирались копьём. Но сильные у слабых отбирали кости, нас толкали, мы падали.

Но зато летом игра многообразна: в разлучки с девчатами вместе, в скакульки чехардой. Скакали через лежавших и сам ложился, а следующий вставал и тоже скакал и после последнего сам ложился и – без конца.

В шаровки, только ребяты, в рюхи, чижиком, жеребем. С баганы мячиком с девчатами.

Кругом боролись все мужики.

Богатые отдавали дочь замуж, у себя в дому собирали девичник, приглашали 6–8 девушек, оне шили и возили дары по улицы на 2-х лошадях. Одевали на себя скатерти, полотенца. А на девичник вечером приходили ребята холостые и были женатые и катали кошмы девушкам. Стелили на пол что-либо и клали ее на санку. Садилиь ребята вокруг и пели песни, потом …. стлали кошму.

А ночевали со своими с конями в поле в июне, в июле месяце, их кормили там. Там много дурили и пакостили. Садятся трое верхами, едут рвать горох, копать картофель в поле или в деревню бить гусей и варить их в поле. А вот один раз Иван Андреевич Балабин, хозяин, поймал парня в горохе в поле днем, и привязал его к оглобле вместе с лошадью. Вёл до деревни 3 километра и отдал его отцу. А ребята, его товарищи, в ночь запрягли пару лошадей, поехали, выкосили у его весь горох и сожгли на костре, отомстили за товарища.

Вот приехал парень с конями в поле ночевать, в ходке на лошадях. Спутал лошадей, сам устал и лёг спать в ходок. Ребята взяли его на руки со всем с ходком и занесли на глубину метр в воду и поставили. Потом недалеко натаскали кучу хворосту и зажгли и закричали: «Пожар», а этот парень спросонку соскочил из ходка и прямо в воду. Напугался.

А тут второй случай: так спал в ходке, оне поднесли его с ходком под берёзу и нагнули берёзу шестеро и этого парня с ходком привязали за берёзу. И когда отпустили берёзу, она выпрямилась и подняла ходок с парнем на высоту 1,5 метра. Он закричал дурно.

А тут ушли три парня смотреть лошадей и разделись донага, бельё оставили у скирды сена. И идут близко к табору, но мы все кто куда разбежались.

Ещё играли из под колушка и жгутом и делились пополам. Одне были красные, другие – Колчак и дрались большими вицами. До слёз били друг друга и брали в плен.

И прыгали через большой костёр с огнём и углями. Не хочет прыгать, силью19 заставляли.

А воду для питья возили с поля из богомолки и ямках, из болот, в кадушках. А с озера не пили, вода плохая.

Я продолжал жить в работниках и уже дружил с девчонками. А июнь, ночь совсем коротка. Проходишь и придешь домой, а в ограде уж гуси говорят, утро. Девушки угостят конфетами, я их съем и ложусь спать. А хозяин уже идёт меня будить и слышно, ворчит: «Ишь ты. Ещё где-то денег берёт на конфеты». И с теми глазами и встаёшь. А вечером, чтобы быстрее уйти гулять, девушки, две подруги, помогали мне управляться. Но хозяин узнал об этом и сказал, чтобы девушек больше здесь не было. А оне тогда сидят у амбара и ждут меня вечером.

А тут я возил дрова на двух лошадях из-за ж. д., но эти две подруги по пути домой угодили вместе со мной, и всю дорогу мы дурили, да разговаривали обо всём. А когда я подъехал к дому, то у меня нет жеребёнка, который был со мной. Но тут мой хозяин дал мне. Но не знал, что со мной были девушки.

Тут хозяин послал меня жать траву на вязки в чужие покосы. Я отпряг лошадь, жну. Тут подъехали два мужика верхами. Скричали: Ей, иди сюда». Я подошел, а он меня как плетью через плечо и второй. Я заплакал. Тогда один из них: «Тебя кто сюда послал?» Я: «Хозяин». Тогда он: «Мы не знали, что хозяин. Не надо было тебя бить. Но забирай траву и уезжай».

Вот поехал ночевать с лошадями, а там нас много и девушки бывают. И мы всю ночь продурели, а утром спим. Солнце уж взошло высоко. Проснулись, а мой хозяин стоит у дверей палатки, но каково было нам тут.

А вот, метали сено. Я подаю, он на скирде стоит. Я как неладно подам сено, он обратно столкнёт на пол. Но я терплю.

Пришла осень, я заболел. Отец взял меня домой, а брата Фёдора послал за меня жить к хозяину. Но он незнаком был, как надо себя вести дома. Пришёл вечером, нашёл еду в избе, наелся и лёг спать. А я не ел вечером, а тихо ложился спать. А утром хозяин будит Фёдора: «Вставай», а он спит, не встаёт. Тогда хозяин разгорячился, закричал: «Вставай, иди домой», а он не понял, куда иди. Перешёл на верхний голобец20 и опять спит. Хозяин: «Иди домой». Фёдор встал и пошёл домой. Спросонка не понял, зачем домой, но сдогадался: «А, ему надо рашпиль». Пришёл: «Тятя, дай нам рашпиль», и пошёл. Пришёл и подаёт хозяину рашпиль. Но тут беда, ещё больше разгорячился хозяин: он думал, над ним смеются и прогнал Фёдора домой.

Но я проболел 2 недели. В конце срока хозяин заставил меня отжить 2 недели.

И только один раз он был добрый и весёлый. Я согласился в субботу и воскресенье допахать, а в понедельник отдохну. Но в воскресенье пришли ко мне мои знакомые 2 девушки. Одна стала пахать за меня, а с другой я сидел на меже под берёзами. А он подъехал и смотрит, девушка пашет. Лошади его, пашня его. Он готов богу молиться, не кажется ли ему это. Но когда увидал меня, засмеялся, говорит: «Меня одно удивило, как всё-таки оне тебя нашли».

Но срок мой кончился. После 2-х недель за болезнь отработал. Получил шубу, валенки, рубаху, шаровары и пришёл к отцу. А отец 0,5 га пш21. на парах получил. Была уже глубокая зима, работы было мало и еды мало. А тут надо откупать игрище. Это собираемся все парни и девушки в своём краю. Хозяин отдаёт свою избу на 15 дней. Мы ему плотим22 дровами, пшеницей, а девушки приносят калачи хлеба и наше освещение. Приносим сало, кладём в чашку, делаем фитиль и он горит. Всего нас бывает по 25–28 человек. Какие игры? – Ходят кругом, поют песни Сидит дрёма, Плетень поют. В любы играют, целуются. Музыка играет: гармонь, балалайка, но и танцуют девушки и парни.

Но вот кончились святки, как их называли. Настала пора играть свадьбы, женить парней, отдавать девушек.

Вот однажды, в январе 1926 года и меня пришли сватать. Не я сватаю, как полагается, а меня за одну девушку. Я хорошо знал её и даже дружил, но чья это инициатива – я не знал. Но я отказался и думал увидеть девушку, посоветывать. Но мой отец и мать стали настаивать, чтобы я ишёл к ним в дом жить, так как у нас 5 братьев, две сестры, а хозяйство бедное. У нас нет, на что вас женить, а раз добрые люди берут тебя, иди. Ты там будешь сразу хозяин. У них две лошади, две коровы, дом крестовой, хлеб есть. А семья что? Две старухи скоро умрут, старик умрет, а сестру отдадите замуж и будете хозяевами. Я в воскресенье увидел девушку, Ольгу. Начали говорить откровенно, не таясь друг от друга. Ольга сказала: «Я люблю тебя и согласна хоть к нам, хоть к вам жить, хоть богато, хоть бедно, но вместе». Но я долго думал, почему я опять лишний оказался в семье, и почему я должен в готовое хозяйство выйти, а мои друзья должны сами наживать. Оне ведь меня могут потом упрекнуть в этом. Но под нажимом двух бабушек и двух дедушек моих родных, а особенно жалко было мою маму. Ей охота было видеть меня как хозяина дома и семьи, и я согласился. И на их лошади, вороной кобыле, мы поехали в райисполком гор. Шумиха вдвоём с будущей женой Ольгой, и вступили в брак. Но свадьбы и венчания не было. Несмотря на то, что все семь стариков на этом настаивали, я не согласился. И завтра пошёл пешком жить в дом своей жены Ольги и к трём старикам, которым всем вместе было 207 лет.

А наутро встал и пошёл работать: возил снег из ограды. А когда пришёл обедать, то люди пришли смотреть молодых. А я спотел и причесался, а в толпе слышно: «Смотри, молодой-то намазался маслом».

Но прожив три недели, опять сдался старикам, заставили венчаться. Поехал в церковь венчаться и немного погуляли всей роднёй с обоих сторон.

И началась трудовая моя жизнь. Только что не в работниках. Сплю вдвоём. Встречаюсь с товарищами. В разговоре одне одобряют мой поступок, другие, вроде, подсмеиваются, а третий рассказал, как заяц плыл на льдине. Вот и у меня опять раздумье.

Мои товарищи живут и экономически, хоть медленно, но растут и этим гордятся. А чем я похвастаю? Наоборот, боюсь, как бы оне не спросили о чём. И решил один, без семи стариков, и сказал жене: «Пошли к моему отцу жить», а она: «Но чем мы будем там жить?». Тут меня ещё больше заело самолюбие: «Ох вы, я, такой детина, да не смогу без вас, без вашего хозяйства прожить». И взял ящик свой и ушёл от стариков к отцу, лёг в короб под его крышей. Это был июль месяц 1926 г. Я дома опять. Правда, вскоре пришла жена, так любезно сказала: «Я с тобой хоть куда» и обои легли в короб. Пришёл отец: «Ох, сынок пришёл. Да не один! Молодец, живи с нами». А мать так много говорила не прямо по нашему адресу, но понятно, что у нас своих ещё нищих много. Но это по адресу моей жены. И меня опять заело самолюбие, и я подумал: «Нет, видно, правда, говорят «отрезанный ломоть не приставишь к булке». Тут пришёл дед и бабка, где мы жили, стали горевать: «Как мы будем работать без вас», но я сказал: «Мы вам всю тяжёлую работу поможем сделать». Тогда старики сказали: «Если так, то вот что: мы вам отдаём жеребёнка, овцу, поросёнка, 1 га посева пш., 0,5 га овса». А мой отец думает: «А что же я дам своему сыну? Как-то обидно. Ольге дали, а я сыну не дал». Тогда он пошёл наутро к старухе одинокой, безродной и сказал: «Иди к нам, живи до своей смерти с нами, а эту стареньку, деревянную избу отдай нам». Она с радостью согласилась, и на пятый день мы с женой уже жили в своей избе, которую нам отдал отец (от этой самой старухи), а старуха перешла жить к отцу. И отец дал нам 4 колеса и часть посуды. Но зато у отца появилась гордость и радость.

И началась моя самостоятельная жизнь, и вся забота легла на меня. Ох, сколько надо, чтобы быть хозяином. А где взять средств, денег. Решили, то, что было у жены в сундуке, все продавать: скатерти, полога, полотенца и покупать в хозяйство. В это время уже существовало и работало кредитное товарищество: набирали зерно. И мы с товарищами зимой работали там трое. Коптарили пшеницу в мешки и зашивали шпагатом. В ночь накоптаривали по 220 мешков, 1000 пудов. А утро – на своих лошадях едем в Шумиху, везём мешки. Зарабатывали за 1000 пудов коптарки 3,5 руб., а за подводу в Шумиху – 1,25–1,50 р.

Мы тут начали богатеть, но трудно было работать. А летом между парками, когда в поле нет работы, мы работали на железной дороге в ремонте. Там зарабатывали по 90 коп.–1,20 р. в день.

Хозяйство моё в то время было: лошадь, корова, овца, изба ветхая, деревян., сенцы из плетня. И решил сложить конюшню из пластов (дёрна). Собрал помощь и 1-й раз купил водки русской, горькой (1926 г.). Таким и продолжался 1927 год, а в 1928 году, марте месяце, мы решили организоваться в с/хоз. артель. Нас было восемь хозяйств. Я был председателем сельхозартели. Ездил регистрировал устав сельхозартели в райисполком (земельный отдел) и начали жить и работать. Нам государство выдали ссуды, кредит. Купили две лошади и жнейку, да своих было лошадей 8 голов. Жить было трудно по-новому, да и товарищи наши над нами смеялись. Использовали все наши недостатки и ошибки, но мы крепились и так прожили 20 м-цев.

В 1929 году, в октябре, меня взяли в солдаты. Нас призывали в армию 20 человек с 1907 г. рождения, а взяли нас только восемь. Это для нас была гордость. Мы гуляли 10 дней. На фуражках у нас были букеты. И вот нас взяли, привезли в гор. Челябинск и выбрали из нас самых грамотных, и я попал туда. Нас определили в полковую школу. Остригли, вымоли в бане, обмундировали, и начали заниматься. Всего прошло 7 дней, на восьмой день нас выстроили и зачитали фамилии, и моя фамилия попала: два шага вперёд, и я вышел. Нам прочитали приказ Ворошилова, и все, у которых второй разряд – льгота: «Поедете домой». Но я пожелал остаться в школе, мне ответили: «Рядовым можете служить, а в школе – нет. Вы школу кончите и домой, у вас семья». И я приехал на восьмой день, отслужил в солдатах, но почему-то охота стало учиться. И я поехал в г. Челябинск и поступил в педагогический техникум. Меня приняли с 2-х недельным испытанием. Устроился в общежитии, но постели пока не давали. Я приехал домой, взял одеяло, подушку и кошму. Сел в вагон, положил под лавочки, и сейчас там моя постель лежит. Узнала моя семья об этом, и отец с матерью, и стали звать обратно в Хохлы. И я приехал.

А тут уже открылись курсы трактористов в гор. Шумиха, должна организована маш. трак. станц. И я пожелал учиться сроком на 4 м-ца. Нас из Хохлов поехало учиться 16 человек. Учились в здании на углу улицы Кирова, Ленина, против старой почты. Столовая была, где долгое время был государственный банк, бывший магазин купца Смирнова.

В декабре – январе началась коллективизация крестьян в колхозы. Я по выходным дням был дома и участвовал в раскулачивании и коллективизации. Помню, на собрании бедняков, мы решили сдать всё имущество в к-з: лошадь, сани, телегу, сбрую, плуг, бороны, мешанинники23, семена и всю пшеницу и муку. Распределили свои силы так, чтобы я не попал в свой край, а то там будет моя жена. Оне не согласны были сдавать муку, а мы в чужом краю всё заберем. Так делали.

Облагали твердым планом мужиков, была красная и черная доска: их ставили к доске и возили в Птичье24 и там их показывали, как несдатчиков.

Потом, сидя в компании, разговорились: да, завтра начинаем строить новую жизнь, которой не было и нет во всем мире, и думали, лучше будет. Но ведь эти годы с 1923 года по сегодня мы жили хорошо и весело. Смотри, как не стали ходить в церковь, думали, будет скучно жить в деревне, а сколько нашли развлечения. И старым занимались, и новым. Старое, я имею в виду, как раньше было.

Наша деревня была условно разделена на две половины. Вроде, нигде и никаких бумаг и подписей не делали, а закон – посредине, где был Юпатов, сиреневый сад, который и до сих пор стоит, растёт. Вот это, на запад, была Калуга, а на восток Одино́. На западе жили, как их называли, новосёлы из Калужской, Воронежской губернии, а на восток – старожилы, богачи, двоеданы, поморцы.