Рецепты грузинской жизни бесплатное чтение

Пролог

Ниагара. Утро после свадьбы

С утра в номере стоял запах кофе, клубники и слегка выдыхавшегося шампанского.

Олеся сидела на полу, окружённая коробками, шурша упаковочной бумагой, как археолог, добравшийся до слоя «друзья родителей». Томас – в мятой белой рубашке, ещё не до конца проснувшийся – рассматривал открытку с каллиграфией, похожей на почерк средневекового нотариуса.

– «Пусть ваша любовь будет как вино – крепнуть с годами», – процитировал он, усмехнувшись. – Прямо как бутылка каберне из позапрошлого века. С плесенью и благородством.

– Зато искренне, – хмыкнула Олеся, доставая очередной свёрток. – Вот эта коробка точно от тётушки Грэйс. Обмотана, как атомный реактор: три слоя скотча и бантик.

Томас подошёл, сел рядом, помог разрезать скотч. Под слоем плотной бумаги обнаружилась старая, потрёпанная книга – с красной кожаной обложкой, пахнущей временем и лавровым листом. На титульном листе:

– «Georgian Recipes. With Love and Wine. 1828», – прочитала она. – О, Грузия!

– Прямо в тему, – сказал Томас. – Завтра же вылетаем.

Она открыла книгу. На форзаце – надпись чернилами:

“To my dearest N. – for the days we stole from time. W.”

Пальцы Олеси невольно замерли. На секунду – словно в комнате стало тише.

– Кто это написал? – спросил Томас.

– Наверное, В… кто-то. Виктор? Натали? Не знаю. Но это выглядит… личным.

Она перевернула страницу – и тут же выпал листок: тонкий, пожелтевший от времени снимок. Девушка в светлом платье, стоящая среди виноградных лоз. Фото из другого века. Взгляд – прямой, тёплый и немного печальный.

– Это она? – шепнул Томас.

– Возможно, – ответила Олеся, вглядываясь. – Смотри: на обороте – карандашом, едва заметно: Кахетия. Сентябрь, 1925.

Томас сел рядом. Оба замолчали.

Фото пахло сухой бумагой и старым вином. Книга – лавровым листом, кориандром и чем-то неуловимым. Как будто открывали не просто рецепты, а чью-то память, завернутую в грузинские специи и нерассказанные истории.

– Завтра Грузия, – сказал он. – Вино, солнце, терракотовые стены. Я так жду момента окунуться в удивительное приключение, которое ты придумала и подготовила для нас.

Олеся сжала книгу чуть крепче. Как будто именно она была тем мостом между их новыми клятвами и чьей-то древней любовью, давно потерянной среди виноградников и тостов, ушедших в прошлое голосов.

– Сначала Сигнахи, – задумчиво проговорила она. – Маленький город любви. Там мы переночуем в винном отеле на склоне, с видом на Алазанскую долину. Потом Цинандали – старинный дворец, винный погреб, экскурсия. Оттуда поедем в Тбилиси, погуляем по старому городу, найдём тот легендарный книжный на Руставели и попробуем хинкали, приготовленные на углях.

Томас кивнул, поглаживая корешок книги.

– Потом Боржоми. Знаменитый парк, минеральные источники. И да, я обещаю попробовать воду с железом. Даже если буду морщиться.

– Из Боржоми – в пещеру Прометея, – продолжила Олеся. – Сказали, там подземное озеро и лодки. А потом – к морю. В Кобулети. Несколько дней тишины. Закаты, мандарины, шум прибоя.

– И снова в Тбилиси. На пару дней. На прощание. – Томас чуть наклонился к ней. – Я не знаю, что найдём там, но уверен: это будет нечто необыкновенное, большее, чем просто маршрут. Это как будто… вдохновение.

Олеся посмотрела на фотографию. Женщина в винограднике смотрела будто прямо в её душу.

– Может, всё дело в том, что иногда мы едем, чтобы найти нечто давно потерянное. Или – чтобы понять, что не всё потеряно.

Томас молча поцеловал её в висок.

За окном расцветал день. Вещи были почти собраны. Утро пахло надеждой.

А старая книга лежала между ними, как приглашение в чужую – и, возможно, их собственную – историю.

Часть 1

Сигнахи. Июнь 2025.

Сквозь иллюминатор небо казалось вырезанным из серебра. Внизу – редкие клочья облаков и невидимая ещё земля, где должно было начаться их первое путешествие в новом качестве – уже не просто друзья, а муж и жена. Томас устроился поудобнее, откинув спинку кресла, но спать не хотелось. Рядом Олеся листала книгу – ту самую, найденную среди свадебных подарков. Старинное издание грузинской кухни, 1828 год. Пахло кожей, сушёной бумагой и чем-то терпким, как старая библиотека.

Они были женаты всего несколько дней. Всё ещё звучал в памяти её голос, произносящий «да» – твёрдо, чуть дрожащим голосом, который навсегда останется в его памяти.

Олеся, в шикарном кружевном свадебном платье с длинной белоснежной фатой, с ясным взглядом, в котором сочетались твёрдость и мечтательность, казалась невестой из другого времени – немного богемной, немного упрямой. Невысокая, с точёной фигурой и грациозной осанкой, она напоминала ему героиню чёрно-белого кино. Светлая кожа, тёмно-русые, волнистые волосы, мягко обрамлявшие лицо, тонкие брови, чуть упрямый подбородок и губы, будто созданные для того, чтобы говорить вещи, в которые она сама верит не до конца. В ней было что-то независимое, словно ветер из другого мира – и что-то до боли близкое, домашнее.

Томас – высокий, сдержанный, с привычкой всё анализировать, – поймал себя на том, что впервые за долгое время позволил себе просто быть, без плана, без защиты. Его лицо с чёткими скулами, светло-голубыми глазами и чуть растрёпанными каштановыми волосами обычно казалось непроницаемым, но в тот день в его взгляде было что-то другое – растерянная радость и надежда. Этот медовый месяц казался ему не отдыхом, а чем-то вроде откровения.

– Посмотри, – сказала она, развернув одну из пожелтевших страниц.

Она провела пальцем по полям – там была аккуратная пометка, написанная то ли карандашом, то ли выцветшими чернилами:

«Сигнахи. Нино. Октябрь. Не забыть вкус саперави, как её губы».

– Здесь есть целый раздел про Сигнахи, – добавила Олеся. – Это совпадает с нашим маршрутом.

Она прикусила губу. В этой пометке было что-то личное, почти интимное – чужая эмоция, застывшая во времени.

– Нино? – переспросил Томас.

– Похоже, это женское имя. Девушка с фото?.

Сигнахи значился первым пунктом их медового маршрута. Это совпадение было таким явным, что казалось постановкой, но они оба предпочли воспринять это как знак.

– Так ведь это же завтра, – сказал Томас, улыбаясь. – Мы начнём с того самого места.

Он кивнул, не отводя взгляда от её глаз. Лёгкое волнение, трепет от приближающейся неизвестности – всё было в этом взгляде, который стал глубже за последние дни, с момента, когда они произнесли клятвы.

***

К вечеру они сошли по трапу, и влажный, пахнущий землёй воздух Тбилиси ударил в лицо. Над горизонтом пылало закатное небо, в котором ещё дрожали остатки дневного жара. Их водитель, плотный грузин по имени Давид с широкими ладонями и гусарскими усами, подал чёрную «Тойоту» и тронулся в путь, не спеша, с достоинством.

Дорога в Сигнахи, как нить, плотно вплеталась в виноградные холмы. Олеся скинула туфли и прижалась лбом к стеклу – так делают дети, которым всё в новинку. Томас смотрел на неё и молчал. Он знал: сейчас лучше молчать, она впитывала пейзаж как губка. Он сам ощущал то же – будто внутри медленно разворачивался старый, пронзительно добрый фильм. В воздухе витал аромат пыли, скошенной травы и дикой мяты.

На горизонте, в лиловой дымке, начали проступать очертания гор. Кавказ был далёким, но ощутимым – словно древняя стража, подступающая к равнине. Над снежными пиками струился закат, переливаясь всеми оттенками янтаря и фиолета. Свет в салоне стал золотистым и мягким, как вино на языке.

Машина неспешно скользила по дороге, которая постепенно теряла асфальт и превращалась в смесь гравия, песка и следов от прошедших дождей. Томас заметил, как в свете фар мелькали бугорки, где зеленые кусты винограда прятались от ветра. Давид, глядя в зеркало, заговорил с лёгким грузинским акцентом по-английски:

– В Тбилиси всё суетится, а здесь – время будто останавливается. Видите, там, за холмом, старая мельница? Ей почти сто лет. Работала до 90-х. Сейчас только ветры крутят её крылья.

Олеся улыбнулась, прижалась к стеклу и попыталась запомнить каждую тень и перелив на холмах.

– В таких местах люди живут не спеша, – добавил Давид, – знаешь, когда тебя не гонит время, ты начинаешь слушать сердца, а не часы.

Томас кивнул, но заметил, что взгляд Олеси стал задумчивым. Она словно искала что-то в далёких тенях, в запахах гор и полей.

– Давид, а что вы обычно рассказываете туристам? – спросила она.

– Истории, – ответил водитель, – не сказки, а правда с оттенком души. Например, здесь неподалёку жил старик, который всю жизнь искал письма от жены, ушедшей в войну. Каждый год он возвращался к их дому и ждал её. Люди говорят, что в этих горах можно услышать эхо тех писем.

В салоне на мгновение воцарилась тишина. Томас почувствовал, как холодок пробежал по спине – не от страха, а от осознания, что история путешествия набирает глубину.

– Вот почему сюда едут не просто посмотреть, – тихо сказал он, – а чтобы почувствовать это… настоящее.

Олеся вздохнула и слегка улыбнулась, поглаживая ладонь Томаса.

Дальше дорога всё сильнее теряла связь с цивилизацией: по обочинам мелькали заросли акации, а над ними взлетали вороны, чёрные, как смола, их крики пронзали тишину, словно напоминание о чём-то древнем. Вдалеке, за первым поворотом, показывался силуэт деревни, где фонари едва разгоняли наступающую ночь.

Когда они уже подъезжали Томас не удержался и снова заговорил с Давидом.

– Давид, расскажите нам ещё про Сигнахи. Почему именно сюда едут все влюблённые?

Водитель улыбнулся, слегка поправил ус и задумчиво ответил:

– Ах, Сигнахи – это не просто город. Это город любви, где каждое сердце находит свой ритм. Здесь есть дворец бракосочетания, который работает круглосуточно – хочешь в час ночи пожениться, пожалуйста. Считается, что в этом городе даже воздух насыщен обещаниями и надеждами.

Он сделал паузу, глядя на огни в окнах домов, будто вспоминая что-то важное.

– Говорят, что пары, которые вступают в брак здесь, обретут счастье и долгую жизнь вместе. И неважно, откуда ты – из Лондона, Тбилиси или далёкой деревни. Если чувства настоящие – Сигнахи подстраивает для них свой особый ритм.

Олеся слушала, завороженная рассказом. Томас почувствовал, как в груди заиграла тихая надежда – будто город сам приглашал их стать частью этой древней магии.

– В этом городе много легенд и историй о любви, – продолжал Давид, – а ещё здесь можно встретить случайных свидетелей тех самых первых шагов – тех, кто недавно сказал друг другу «да» или только собирается. Для многих Сигнахи – это не просто точка на карте, а начало новой жизни.

Томас улыбнулся и поблагодарил.

– Спасибо, Давид. Теперь мы понимаем, что медовый месяц у нас в самом сердце любви.

***

Когда они прибыли в Lost Ridge Inn – скромный отель с каменными стенами и деревянной верандой, обвитой виноградной лозой, уже стемнело. Над головой ярко вспыхивали звёзды.

Машина остановилась у невысоких каменных ворот, увитых диким виноградом. Над входом мягко мерцала старинная фонарная лампа, отбрасывая желтоватое, словно выдержанное вино, сияние на выложенную брусчаткой дорожку. Вокруг царила тишина – словно сама ночь берегла покой этого маленького городка, прижавшегося к холму.

Олеся, уже в лёгкой куртке, вышла из машины и глубоко вдохнула. Воздух был прохладным и свежим, пропитанным ароматами гор и сушёных трав. В её груди зазвучала та самая нить волнения, едва заметная и трепетная – как шёпот древних легенд, которые только и ждут, чтобы их услышали.

Томас шагал рядом, чувствуя, как в этот момент время замедлило ход. Их чемоданы, слегка уставшие после дороги, тихо стучали по камню. Перед ними – невысокое здание с резными деревянными ставнями и низкими окнами, из которых мягко лился свет.

На пороге их встретила женщина средних лет с тёплой улыбкой и глазами, полными доброты и гостеприимства.

– Добрый вечер! – мягко сказала она на английском с лёгким грузинским акцентом. – Добро пожаловать в наш дом, гостиницу «Lost Ridge In». Мы рады вас видеть.

Олеся улыбнулась в ответ, слегка кивнув.

– Спасибо, – прошептала она, чувствуя, как усталость растворяется в тёплой атмосфере.

Женщина провела их в небольшой уютный холл с камином, где огонь тихо потрескивал, отбрасывая мягкие тени на стены, украшенные вышивками и старинными фотографиями. В воздухе  носились ароматы  сена и пряностей – корицы и мяты.

– Ваш номер готов, – сказала хозяйка, протягивая ключ с медной биркой. – С видом на виноградники и горы. Завтра утром проснетесь под пение птиц и первые лучи солнца.

Олеся и Томас обменялись взглядами, в которых было и удивление, и благодарность, и лёгкое предвкушение.

– Мы только что прибыли, – тихо сказала Олеся, – и уже чувствуем, что здесь время течёт иначе.

– Это потому, что Сигнахи – город, где прошлое и настоящее живут вместе, – улыбнулась женщина. – Добро пожаловать домой.

Томас провёл ладонью по грубой поверхности камня у входа, ощущая под пальцами вековую историю. Он подумал, что это начало чего-то важного – не просто путешествия, а открытия, в котором каждый момент будет пропитан памятью и смыслом.

За окном ночь окутала город, и свет фонарей отражался в окнах домов, словно звёзды, упавшие на землю. Медленно в Сигнахи поселилась тишина, глубокая и мягкая, как бархат.

***

В номере стены были неровные, с толстыми каменными выступами, будто хранили в себе дыхание веков. На прикроватной тумбочке стояла бутылка саперави, два бокала и широкая глиняная ваза с фруктами: персики, инжир, тёмные, почти чёрные сливы и один зелёный лимон – словно капля света в тени. Рядом лежала записка на плотной бумаге с золотистым тиснением: «С наилучшими пожеланиями в ваш медовый месяц – от всей команды Lost Ridge». Они засмеялись: всё казалось почти слишком идеальным.

– Это похоже на сон, – сказала Олеся. – Но пахнет настоящим.

– Как будто кто-то заранее нас знал, – заметил Томас, разливая вино.

– Может, Нино? – Олеся улыбнулась и взъерошила волосы, сев на подоконник

Томас протянул бокал, и их пальцы на мгновение встретились – легкое, едва ощутимое прикосновение, словно тихий шёпот в ночи. Олеся посмотрела ему в глаза, и в этом взгляде – вся нежность мира и нескончаемая любовь, что согревала их сердце даже после долгого, утомительного дня.

– Ты знаешь, – тихо сказала она, – я думала, что медовый месяц – это просто красивое название. Но сейчас понимаю: это не только про путешествия и романтику. Это о том, чтобы быть рядом. В каждом взгляде, в каждой паузе.

Томас улыбнулся, обнимая её за плечи.

– С тобой любой уголок мира становится домом. Здесь и сейчас – наш первый настоящий дом.

Олеся тихо засмеялась и подалась к нему ближе. В их комнате, где каменные стены словно хранили тайны многих поколений, звучало только их дыхание и тихое потрескивание огня в камине. Саперави переливалось в бокалах глубоким рубиновым цветом, словно вино само впитывало в себя краски заката, оставшиеся за окнами.

– Давай не будем думать о завтра, – прошептала она, – просто останемся здесь и сейчас.

И они сидели, прижавшись друг к другу, позволяя времени раствориться в мягкой тишине, где был только их смех, дыхание и бесконечное чувство, будто весь мир создан для них двоих.

За окнами тихо шуршали листья виноградной лозы, убаюкиваемые лёгким вечерним ветром, который приносил с собой нежный аромат цветущей липы и свежей горной мяты. Вдалеке мерцали огоньки старинных фонарей, словно далёкие звёзды, упавшие на узкие улочки Сигнахи. Всё вокруг казалось сотканным из нежности и покоя – как будто сам город шептал им свою древнюю сказку.

Олеся закрыла глаза, впитывая в себя эти звуки и запахи, и позволила мыслям расплыться, словно облака на рассвете. В её сердце переплелись радость, лёгкое волнение и чувство, что сейчас начинается новая глава, наполненная надеждами и обещаниями. Томас сидел рядом, его рука нежно держала её пальцы, а взгляд был полон такой тихой заботы, что она чувствовала себя в безопасности и любви – впервые по-настоящему.

– Ты слышишь? – прошептала она, открывая глаза. – Этот город словно живёт своей историей… нам повезло стать её частью.

Томас улыбнулся, и в его глазах мелькнула игра света и тени.

– Каждый закат здесь – как обещание нового начала. И я хочу встречать их с тобой, один за другим, пока будет существовать этот мир.

Олеся прижалась к нему, и их дыхания слились в едином ритме, тихом и непрерывном, словно вечная мелодия любви, написанная без слов. Они знали – впереди будет много дней, полных открытий и испытаний, но сейчас, в этом тихом уголке гор, между каменными стенами и ароматами ночи, они были просто двумя душами, растворёнными друг в друге.

В комнате стало теплее – не только от камина, который уже едва тлел, а от тех электрических волн, что проходили между ними, словно ток. Томас медленно скользнул ладонью по шее Олеси, чувствуя, как её тело напрягается и расслабляется одновременно. Она ответила лёгким вздохом, приподнимая голову, чтобы встретиться с ним взглядом в котором смешались уязвимость и страсть.

– Знаешь, – прошептал Томас, – я боялся, что мы потеряем что-то важное… когда всё началось так быстро. Но теперь понимаю – это было правильное безумие.

Олеся улыбнулась, чуть прикусив нижнюю губу. Она помнила те ночи в Торонто, когда мысли о будущем терзали её, а прошлое словно цеплялось за сердце тяжёлым грузом. Отец – строгий, прагматичный, всегда сдержанный. Она – с детства искала свободу, приключения, чтобы вырваться из его тени и построить  жизнь на своих условиях. Томас же – тихий буревестник, который слишком рано потерял отца и эта рана оставила глубокий след в его душе, и только любовь к ней могла растопить его внутренний лед .

– Давай просто забудем обо всём, – сказала она, провожая пальцами линию подбородка Томаса, – сейчас есть только мы.

Он наклонился, и их губы встретились в долгом, томном поцелуе, в котором было и обещание, и отпущение страхов. Вскоре одежда оказалась на полу, а кожа прикасалась к  холодным каменным стенам, которые казались странно живыми, словно впитывая в себя тепло их тел и эмоций.

Олеся сжимала его руки, чувствуя каждую складку и прожилку, каждое касание, что отзывалось эхом в глубине души. Томас отвечал ей с полной отдачей – сильный, нежный и одновременно уязвимый. В этом их союзе было всё: страсть, доверие, любовь и надежда.

После – они лежали, сплетённые в объятиях, слушая, как ночь медленно уходит из комнаты, уступая место первым лучам рассвета, которые обещали новый день и новую жизнь.

– Помнишь, – тихо сказал Томас, – как мы встретились? В тот летний день рядом с большой уткой?

Олеся улыбнулась, ощутив, как её сердце забилось сильнее.

– Да… я тогда думала, что это ненадолго. А теперь понимаю – это судьба.

***

Утро началось с того, что они выбежали босиком на террасу. Воздух был свежий, прозрачный, насыщенный ароматами трав, меда и вина. Виды с холма открывались широкими мазками – за линией деревьев начинались виноградники, плавно скатывающиеся к Сигнахи. Томас обнял Олесю сзади, и она, смеясь, откинулась к нему.

Солнце вставало медленно, сдержанно, точно не желая тревожить покой. Виноградники тонули в утреннем свете, мягком, как взбитое молоко. Завтрак был простым и роскошным одновременно: яйца по-квевриски, лаваш, мёд, орехи и чай с чабрецом. Хозяйка – невысокая женщина по имени Марина – подала поднос с теплой улыбкой:

– Всё своё, с огорода. Виноград будет через месяц, но вино есть.

Олеся держала в руках ту самую книгу и разглядывала пометку. Томас смотрел, как она щурится от солнца, и думал, как же она прекрасна в этот момент – без прикрас, настоящая, с лёгким недоумением на лице и задумчивым блеском в глазах. На её щеке играли солнечные блики, а ветер осторожно трогал волосы, будто боясь нарушить этот тихий ритуал утра.

– Думаю, – сказал он, чуть наклонившись к ней, – эта пометка – ключ. К чему-то, что нам ещё предстоит понять. Как будто кто-то оставил нам послание, спрятанное в прошлом. Ну ты же любишь загадки.

Олеся медленно кивнула, прищурившись и пробуя чабрецовый чай. Горечь и аромат напоминали ей что-то родное – то, что за много лет забылось в суете большого города.

– Я хочу поверить, что это не просто случайность, – прошептала она, – что Сигнахи действительно хранит истории, которые ждут, чтобы их рассказали.

Марина вернулась с бутылкой саперави, аккуратно поставила её на стол и улыбнулась с таким теплом, что казалось – она знает об этих историях больше, чем готова говорить.

– Здесь, – начала она, присаживаясь рядом, – люди живут медленно. Любят глубоко. Сигнахи – город влюблённых и тех, кто ищет себя. Каждый уголок пропитан воспоминаниями, а вино напоминает о том, что время – это не враг, а друг.

Томас и Олеся обменялись взглядами, почувствовав, как история этого места начинает проникать в их сердца – не просто фон для путешествия, а часть самого пути.

***

После завтрака они неспешно вышли на улицу – тихую, чуть выцветшую, словно акварель, смешанную из пыли и света. Сигнахи встретил их узкими мощёными улочками, где время текло неспешно, будто медленно струился виноградный сок в старых дубовых бочках.

Воздух был наполнен запахом смолы, сухой травы и свежего хлеба, который пекся в соседней пекарне. По улицам неспешно бродили местные – старики с улыбками, спрятавшиеся под широкополыми шляпами, женщины в ярких платках, дети, гоняющеся за котом. Вдоль фасадов старинных домов – цветущие глицинии и розы, словно напоминание, что жизнь здесь – это праздник.

Олеся была одета просто – лёгкое льняное платье цвета светлой охры, струящееся на ветру, и плетёные сандалии, чуть запылённые от дорожной пыли. Её темно-русые волосы торчали в лёгкой небрежной причёске. Взгляд – живой, чуть озорной, с оттенком упрямства, присущего тем, кто любит всё держать под контролем, но не прочь удивляться новому.

Томас – чуть выше, в светлой льняной рубашке с рукавами, закатанными выше локтя, и свободных бежевых брюках. На его лице играла улыбка человека, который любит наблюдать за миром, но редко раскрывается полностью. Его глаза – спокойные, с оттенком английской сдержанности и любопытства, которое никогда не угасало.

Олеся взяла Томаса за руку, и они направились к главной достопримечательности – крепостной стене, воссозданной и бережно сохранившейся, словно защитница души города. Стена тянулась по гребню холма, обнимая город кольцом, откуда открывался вид, от которого захватывало дух.

Поднимаясь по каменным ступеням, они слышали звонкий щебет птиц и ветер, играющий в виноградных листьях. Томас рассказывал Олесе легенды, которые услышал от Давида пока она дремала по пути – о том, как эта стена защищала город от захватчиков, о любви, что рождалась под её сводами, и о том, что в этих камнях живёт дух прошлого, который сильнее времени.

Наверху стены они остановились. Внизу раскинулся Сигнахи – с красными черепичными крышами, извилистыми улочками и мерцающими вдалеке огнями.

Олеся прижалась к Томасу, вдохнув аромат земли и старого камня.

– Здесь, – прошептала она, – кажется, можно услышать даже шёпот тех, кто жил сотни лет назад.

Томас улыбнулся, сжимая её руку.

– И я уверен, что они рады нам – как будто ждали, чтобы их истории наконец нашли слушателей.

Они стояли так, погружённые в тихое волшебство момента, обещавшего новые открытия и тайны, которые им ещё предстояло разгадать.

Спустившись с крепостной стены, они оказались в сердце старого Сигнахи – на небольшой площади с каменной брусчаткой, где мирно соседствовали лавочки ремесленников, домашние цветы и уличные музыканты. Воздух наполнился звуками смеха, разговоров на грузинском – таком мягком и мелодичном, словно шёпот ветра в виноградниках.

Олеся остановилась у лавки с керамической посудой – яркие тарелки и чашки, расписанные вручную, хранили тепло рук мастера и, казалось, рассказывали свою маленькую историю. Томас купил пару сувениров – небольшой чайник с виноградной лозой и кружку с горной бабочкой.

Вскоре они нашли уютное кафе под навесом из плюща, где за деревянными столиками сидели местные – шумные, живые, гостеприимные. Хозяйка, женщина с открытым лицом и громким смехом, встретила их, как старых друзей.

– Добро пожаловать! – сказала она на ломаном английском и тут же предложила попробовать хачапури – сырную лепёшку, ещё горячую и тянущуюся, словно нить судьбы. – И аджапсандали, – добавила она, – овощное рагу с баклажанами и томатами, вкус, как у лета в горах.

За соседним столом пара молодых грузин играла на пандури – старинном трёхструнном инструменте. Их музыка мягко вплеталась в разговоры, создавая атмосферу лёгкой магии.

Томас и Олеся с увлечением пробовали всё подряд: нежный сулугуни, ароматный ткемали, острый сациви и сладкую чурчхелу, которую хозяйка подавала с горьким кофе. Олеся смеялась, когда Томас пытался выговорить «мцвади» – шашлык из баранины – и с каждым кусочком чувствовала, как грузинская земля всё глубже проникает в её душу.

Олеся случайно уронила вилку – и та с глухим звуком упала на пол. Вдруг рядом сидевший местный дедушка, узнав в них туристов, бодро сказал с улыбкой:

– Не беда, милая! В Сигнахи вино льётся рекой, а вилка – просто инструмент! Главное – не упусти вкус жизни!

Томас едва сдержал смех, а Олеся покраснела, но тут же парировала:

– Мы уже не упускаем! Вот, смотрите – почти всю лепёшку съели.

Их смех растаял в тёплом воздухе, словно ещё один камешек в мозаике этого медового утра.

– В каждом блюде, – говорил Томас, – будто спрятана история, рассказанная через вкус и аромат.

Олеся согласилась и добавила:

– Здесь не просто еда – здесь приглашение жить медленно, наслаждаться моментом и чувствовать связь с тем, что было до нас.

***

Марина, хозяйка Lost Ridge, улыбнулась, протягивая свежезаваренный чай с чабрецом.

– А вы знали, что у нас при гостинице есть конюшня? – начала она, словно приоткрывая секретную дверцу. – Лошади здесь, как члены семьи. А ещё – как лучшие гиды. Зимой расскажут, где снег самый пушистый, а летом – где виноград самый сладкий.

Олеся, услышав это, сразу оживилась:

– Я очень люблю лошадей, могу и показать, – с вызовом в голосе, который сразу стал чуть мягче от тёплого взгляда Томаса.

Томас же, услышав это, слегка поморщился, но улыбнулся:

– А я – полный профан. Первый раз в седле, так что если я свалюсь, прошу вас, не смейтесь слишком громко.

Марина рассмеялась, добродушно покачивая головой.

– Не волнуйтесь, у нас спокойные, терпеливые лошади и опытные инструкторы. Главное – доверие и лёгкость. Лошадь чувствует, когда ты напряжён, а когда расслаблен.

По пути к конюшне воздух стал ещё свежее, напоенный запахами шалфея, земли и слегка влажной травы.

Они остановились у ограды, за которой паслись три лошади – одна белая, словно облако, вторая – гнедая, с тёмной гривой, и третья – рыжая, с белой отметиной на лбу.

– Какая красавица, – сказала Олеся, подходя к белой лошади и доставая из кармана морковку. Лошадь фыркнула и с удовольствием приняла угощение.

Томас, наблюдая за этим, попытался подражать:

– А если она решит, что я не подхожу, я спрошу, где у неё педаль газа.

Олеся рассмеялась:

– Главное – не нажимай на тормоз слишком резко.

Нодар, молодой гид, уже ждал их у ворот, улыбаясь и делая вид, что опыт конной езды у всех на высоте.

– Поедем неспешно, – подмигнул он Томасу, – и если что – я рядом, чтобы поймать.

Олеся легко вскочила в седло, уверенно поправила поводья и слегка улыбнулась.

– Держись, Томи, – сказала она с лёгкой долей юмора. – Это будет весело.

Томас сел с заметным усилием, сквозь смех и дрожь в голосе:

– Если я не потеряюсь в этих холмах, обещаю, что возьму тебя на ужин.

Ветер играл с волосами Олеси, Томас же пытался не смотреть вниз на пыль под копытами, чтобы не выдать свою робость. Олеся, сидя в седле, чувствовала радость и свободу, которую дарит только верховая езда. Томас же, несмотря на опасения, начал расслабляться и даже шутил:

– Если бы меня так покачивало на первом свидании, я бы, возможно, влюбился быстрее.

Олеся повернулась, весело блеснув глазами:

– А я думала, ты и так уже пропал.

Марина наблюдала издалека и тихо улыбалась – для неё каждый новый гость, который полюбит эти места, был как родной.

Томас держался в седле с неуклюжей решимостью, будто участвовал в каком-то старинном ритуале. Олеся, напротив, казалась частью этой природы – лёгкой, уверенной, вросшей в пространство между небом и землёй. Он смотрел на неё, стараясь не свалиться, и думал, что, может быть, так и выглядели влюблённые на грузинских фресках – только у него поджилки дрожали сильнее.

– Всё хорошо? – обернулась она, её голос вплёлся в шум листвы.

– Смотря с какой стороны посмотреть, – пробормотал он. – Нижняя половина тела уже не моя. Но верхняя – всё ещё в твоём распоряжении.

Она рассмеялась, и этот смех вдруг отогнал тревогу, словно щёлкнул по стеклу, на котором собирались тени. Нодар, ехавший чуть впереди, обернулся и подбодрил:

– Главное – не думать о падении. Лошадь чувствует, когда ты с нею честен.

Они въехали в рощу, где деревья, словно стражи, склонялись над тропой. Свет пробивался сквозь листву пятнами, и казалось, что они движутся по киноленте, снятой в тёплых тонах.

Олеся вытянула руку, дотронулась до ветки с почти зрелыми шелковицами и сорвала одну, протянула Томасу.

– Попробуй. Сладкая, как июньское утро.

Он взял, попробовал, и на губах остался вкус лета, ожиданий и чего-то из детства. В этот момент его страх исчез. Он больше не чувствовал, что сидит на непонятном существе с копытами и сердцем, полным инстинктов. Он чувствовал – он в пути. С ней.

Где-то вдалеке пропел павлин – то ли хвастался, то ли звал. Лошадь фыркнула и шла дальше, размеренно, уверенно, как будто знала, что каждый шаг важен.

– Я думал, что мы просто покатаемся, – сказал Томас, – а оказалось, что это прогулка внутрь самого себя.

Олеся кивнула:

– Это Грузия. Тут лошади – не просто животные, а часть разговора с землёй.

Он замолчал, и они долго ехали в тишине. Но это была та тишина, в которой между двумя уже всё сказано.

Нодар – рассказывал истории про винных духов и монахов, спрятавших квеври под землёй, чтобы спасти вино от персов.

– Вот туда, – сказал он, указывая тропу к винодельне, где кирпичные стены тонули в зелени. – Здесь делают «цинандали», как сто лет назад.

***

На деревянной террасе винодельни стоял длинный стол, покрытый льняной скатертью. Глиняные кувшины с янтарным вином, плетёные корзины с хлебом, нарезанные сыры и тарелки с пхали, сациви и жареным сулугуни перемежались с живыми разговорами и добродушным смехом.

Хозяин винодельни, грузин лет шестидесяти, с густыми бровями и голосом оперного тенора, представился как Гоги и сразу налил гостям вина:

– Это «цинандали». Здесь, в этих квеври, мы делаем его старинным способом. Вино, как женщина, должно быть терпеливым. Но и капризным – иначе не будет любви.

Олеся улыбнулась, принимая бокал, и почти сразу почувствовала, как вино обвивает сознание лёгким туманом удовольствия. Томас отпил осторожно, но с интересом:

– Пахнет солнечным вечером и яблоками.

– Это хорошо, – засмеялся Гоги. – Значит, ты почти знаток.

Следом за «цинандали» на столе появилось красное «саперави», затем «мцване», терпкое и ароматное, и напоследок – янтарное «ркацители», с оттенком дыни и липового мёда. Гоги комментировал каждое:

– «Саперави» – это страсть. Оно не прощает обид. «Мцване» – как девичья песня в горах. А «ркацители» – старый мудрец, знает, что ты чувствуешь, ещё до того, как ты поднесёшь бокал.

Тосты пошли один за другим – за родителей, за солнце, за виноград, за дорогу, которая приводит к людям. Один тост длился почти десять минут, с упоминанием деда, который нашёл любовь в винограднике и закопал обручальное кольцо рядом с кувшином квеври, чтобы навсегда запомнить вкус того дня.

– За радость, которую мы зовём "гамаюс", – сказал один из гостей. – Это когда ты пьёшь не чтобы забыть, а чтобы помнить.

– За любовь, которая проходит расстояния, но не покидает сердца, – добавил старик с лицом, как груша, и голосом, как гравий.

Олеся чуть не уронила бокал. Ей показалось – это было обращено лично к ней. Она взглянула на Томаса, и он ей кивнул. Его рука легко коснулась её под столом – короткое прикосновение, но в нём было больше, чем в тысяче слов.

Вечер подкрадывался незаметно, ложился на долину как шаль на плечи. На террасе зажглись лампы, и над виноградниками вспыхнули первые звёзды. Музыка зазвучала из старого проигрывателя – голос Вахтанга Кикабидзе вплёлся в вино, еду и воспоминания:

«Мои года – моё богатство, Я никому их не отдам…»

Их взгляды встретились в мягком полумраке, и весь день – от террасы до конюшни, от седла до бокала – вдруг сложился в нечто цельное, как выдержанное вино в бокале, за которое стоило поднимать тост.

После вина всё было чуть мягче – воздух, звёзды, даже Томас. Они сидели на веранде старой винодельни, где скрип стульев казался звуком времени. На каменной полке у входа в дом Томас увидел тонкую книгу – ветхий томик стихов, с надписью на обложке, выцветшей до оттенка запёкшейся вишни.

– Смотри, – он подал книгу Олесе. – Это по-английски. Или… почти.

Между страницами, как осенняя закладка, лежал клочок бумаги. Не новая, не старая – как будто просто забытая на сто лет.

"Я стою на балконе, и склон горит от винограда. Мужчины поют внизу, и их голоса, будто камни, катятся по воздуху…"

Олеся не сразу поняла, что именно её зацепило. То ли вино, то ли тоска по чему-то, чего не знала, но чувствовала. Она перечитала про себя и тихо сказала:

– Кто-то когда-то любил здесь. Так, как будто завтра не наступит.

Томас молча кивнул. На обороте страницы – инициалы: W.H.

1925 год. Сигнахи, Сентябрь

Они приехали из Тифлиса на несколько дней, будто вырвались из плена – Нино и Вильям. Она – поэтесса, с лицом, в котором грузинская мягкость встречалась с горной решимостью. Он – англичанин, сдержанный и точный, но только до тех пор, пока не касался её руки.

Они жили в комнате над булочной, где по утрам пахло тёплым хлебом, а по вечерам – чёрным вином и страхом. В городе ходили слухи. О поэтах, что исчезли. О журналистах, что уехали и не вернулись. О тех, кто говорил слишком громко.

Они ждали сигнала.

Но пока ещё были теплые ночи и песни, льющиеся из виноградников.

– Ты знаешь, – сказала Нино, сидя на балконе с пледом на плечах, – я каждый вечер думаю: это может быть последний раз, когда мы вместе смотрим на эти холмы.

Вильям выдохнул дым и посмотрел в ту же сторону.

– Я понимаю. Но, может быть, именно поэтому мы должны смотреть – сегодня.

Она улыбнулась, едва заметно. И только тогда он понял, насколько она сильнее его.

Они писали друг другу даже здесь – в одной комнате, за одним столом. Потому что слова на бумаге давали чувство вечности. И всё, чего не мог сказать голос, позволял себе чернильный след.

Часть 2.

Тифлис, апрель 1925 года

Утреннее солнце заливает узкие улочки старого Тифлиса мягким золотым светом, и каждый камень мостовой, казалось, хранит историю веков. По этим улочкам идёт Нино Чавчавадзе: её движенья легки, как у птицы, а в глазах горит глубокий внутренний свет. На ней тонкое пальто с вышивкой, напоминающей виноградную лозу – символ рода, где честь и красота переплетены.

Нино родилась в 1903 году в доме, где высокие потолки и чугунные балконы были украшены фамильной эмалью, а из окон открывался вид на купол Метехи и извивающуюся Куру. Её лицо – овальное, с мягко очерченными скулами и тёмными, полными огня глазами; губы чуть полноваты, часто чуть приоткрыты, будто в ожидании слова или порыва ветра. Волосы, цвета воронова крыла, она привычно собирает в низкий пучок, позволяя нескольким вьющимся прядям выбиваться у висков – это придаёт её облику лёгкость и невинность, напоминающую фарфоровую статуэтку.

Её мир до 1917 года был подобен волшебной сказке: маленькая Нино училась музыке, слушая, как на старом фортепиано звучат сонеты Шопена; по воскресеньям она усаживалась за длинный стол, где среди сверкания сервиза и серебряного самовара проходили праздники ума: отец, доктор Георгий Чавчавадзе, выпускник Петербургской медико-хирургической академии, рассказывал о новых достижениях науки, а мать, княгиня Екатерина Орбелиани, происходившая из древнего и знатного рода, чьи корни тянулись к царским дворам Картли и Кахетии, музицировала и читала стихи. Она была женщиной иного века – воспитанной в пансионе в Кутаиси, свободно говорившей на французском и умеющей играть Бетховена на фортепиано с закрытыми глазами.

Отец Нино, врач и просветитель, считал, что девочка должна учиться не хуже мальчиков. Он добился, чтобы дочь училась в частной женской гимназии, а потом – тайком от родственников – пригласил к ней преподавателя философии, студента-эмигранта из Петербурга. Нино училась не ради похвалы. Она впитывала строки, как садовая земля дождь: Жорж Санд, Ахматова, Шота Руставели, Рильке.

Она писала всегда. Чернила – густые, почти черные, как виноградный сок, сорванный в сентябре; буквы – округлые, будто вышитые на льняной салфетке. Каждое утро – прежде чем закипит самовар, прежде чем проснётся город – она садилась за стол у окна и писала: стихи, письма, заметки о людях, которых больше нет.

Отец говорил: «Нино, если ты будешь писать, мир будет слушать. Но только если ты будешь знать, что пишешь».

Когда в 1917 году русская империя перестала быть империей, их дом тоже треснул. Улица, где жили Орбелиани, теперь гремела лозунгами, марширующими ногами, свистками. Отец начал приходить домой поздно, с красными глазами. Он уже не говорил «время перемен», он говорил – «время рассудит».

В 1918 году Грузия провозгласила независимость, и Тифлис снова расцвел: по улицам катились электровагоны, а фонари, установленные ещё в 1883 году, освещали город до глубокой ночи. В эти годы «Оттепель» свободы позволила семье Чавчавадзе надеяться на лучшее: отец снова мог проводить операции в собственном кабинете под ярким светом ламп накаливания, а мать вновь принимала учениц у себя дома, преподавая французский язык, основы литературы и этикета, как делала это ещё до революции, когда вела занятия в частной женской гимназии. Тогда её знали как строгую, но справедливую наставницу, прививавшую юным дворянкам изящные манеры и чувство меры. Теперь, в изменившейся стране, она продолжала своё дело тихо и с достоинством – как способ сохранить в детях культуру ушедшей эпохи.

Но над особняком уже витали ветры перемен. После февраля 1921-го, когда Красная армия взяла Тифлис, всё изменилось. Электрические сети, ещё вчера безупречно работавшие, стали нестабильными: питание ограничивали, фонари гасли, снова пошли в ход керосиновые лампы . Их родовое гнездо национализировали и их переселили в две тесные комнатушки, устроив из великолепного особняка коммуналку с общей кухней на несколько семей.

Для Нино это стало первым великим испытанием – она, привыкшая к тишине салонов и благородству книг, теперь оказалась среди чужих голосов и гулких разговоров о карточках и новых нормах. Но это не сломило её дух. Уже в восемнадцатилетнем возрасте она научилась быть хозяйкой своей судьбы: хранила старые семейные реликвии у себя под матрасом, но принимала новые правила жизни без страха.

В коммуналке Нино усвоила главное правило: «Не показывай то, что тебе дорого – но пронеси это в сердце». Она сохранила в тайниках несколько томов с французскими сонетами, переписанные по памяти отрывки из Руставели и Ахматовой, а на чердаке нашла затерянную папку с ботаническим гербарием и дневником матери.

В те жегоды её характер закалился, а сердце наполнилось чувствами, которых раньше она не осознавала: сострадание к уставшим матерям на рынке, тихая радость от влажных лепестков магнолии и горько-сладкая меланхолия, когда закрывают ставни на зиму. Она стала внимательнее слушать людей: их страх, усталость, надежду.

В 1922 году ей удалось устроиться в библиотеку при Народном университете – это была одна из немногих возможностей для интеллигентной девушки, особенно если фамилия звучала слишком по-дворянски. Лампы горели допоздна, и запах старых страниц казался ей бальзамом. Её назначили помогать в отделе редких изданий, а вскоре стали звать переводчицей: она знала русский и французский с детства, а в последние годы взялась за английский – по словарям, по старым письмам семьи, по стихам Китса.

Среди томов технических руководств и отчётов Красного Креста она находила место для своей поэзии: записывала строчки на полях, словно втайне надеясь, что однажды они оживут на страницах. «Я – мост между мирами», – шептала она себе.

Нино отличалась редкой способностью замечать детали: как свет пробивается через рябь на Куре, как отбрасывает тень старый кипарис, как звучит стих, прочитанный вслух в пустом зале. Её жизненные принципы рождались из этой наблюдательности: честность, уважение к слову, пленительная сила тишины и огромная любовь к красоте, даже когда она ранима и невесома.

Нино писала стихи по ночам – «в стол». Публиковать – значило риск. Но в кружке молодых поэтов, в маленькой комнате над кондитерской на проспекте Руставели, её знали. Её строки передавались из уст в уста, записывались на полях газет, шептались в очередях за хлебом.

Так она жила – между прошлым и настоящим, между роскошью утраченного мира и суровой справедливостью нового. Каждый её шаг был наполнен тихой решимостью: сохранить себя и своё наследие, бросить вызов ветрам перемен и выстоять.

И вот в один из таких дней, когда весенние туманы ещё не рассеялись над Курой, её спокойную поступь прервал звонкий голос, зовущий по имени…

Их познакомил случайный мальчишка, крикнув: «Нино! Ты же говоришь по-английски!» – и сбежал вниз по лестнице. Это было у подножия Сололаки – она несла книги из читальни, он искал дорогу к библиотеке.

– Да, – ответила она, стараясь успокоить пульс. – Нино Чавчавадзе, переводчик отдела иностранных изданий. Я могу чем-то помочь?

– Приятно познакомиться, Нино, – протянул он руку. – Я Вильям Харди, инженер связи из Манчестера, прибыл по линии Международного союза электросвязи.

Она ощутила тепло его ладони, строгость его взгляда и мягкость интонации.

– Добро пожаловать в библиотеку, сэр Харди. Проходите, я вас провожу. Архив телеграфных линий находится на втором этаже, кабинет 12.

Официально – он числился в технической комиссии при Наркомате связи. Он был молчалив, светлоглаз, и всегда держал руки в карманах, будто искал там нечто важное.

Вильям был потрясён её точной, немного старомодной речью. Она – тем, что он, казалось, понимал язык молчания.

Он появлялся всё чаще. Приносил латунные детали и рассказывал, как восстанавливают связь на западе Грузии. Она впервые увидела, как работает трансформатор, и слушала, как он объясняет принцип Морзе, рисуя углём на обратной стороне чертежей.

– Вы всегда так говорите, будто каждое слово нужно взвесить, – сказала она, впервые позволяя себе улыбнуться.

– Я просто боюсь сказать глупость. Особенно перед вами.

– Почему передо мной?

– Потому что у вас язык – точный. И какой-то… оттуда. Из другого века.

Она не ответила сразу. Лишь чуть приподняла брови – не иронично, а будто бы в знак признания.

Он продолжил:

– Я вырос в Ливерпуле. Отец строил корабли. Мать преподавала французский. Всё было очень… правильно. Утренний чай. Газеты. Ровные улицы. Я всё время разбирал что-то – приёмники, провода, старые часы. Хотел понять, откуда идёт звук. Что связывает между собой людей, если они молчат. – А потом – работа, телеграф, мастерская. И вдруг письмо. Грузия. Город с именем, которое произносят шёпотом.

Нино кивнула. Она слушала так, будто не просто слышала – а вписывала его голос в свою внутреннюю тетрадь.

Он посмотрел в окно. На секунду стало тихо так, что было слышно, как потрескивает переплёт.

Нино кивнула.

– А твоя семья? Сестры, братья?

– Есть сестра – Элли. Она смеялась, что я больше любил машины, чем людей. Может, это правда.

– И почему ты сюда приехал? – спросила она, немного наклонив голову.

– Мне предложили работу в Тифлисе. Местный проект связи. Был риск, но я решил рискнуть. Хотел увидеть мир, который не в Ливерпуле. Не хотел оставаться там, где все боятся изменить что-то.

– Понимаю, – ответила Нино, улыбаясь. – А я осталась здесь. Но порой хочется уехать.

Вильям усмехнулся.

– Может, мы оба ищем что-то новое, но боимся потерять старое.

Она взглянула на него серьёзно.

– Да, и это самое трудное.

Она слушала так, будто не просто слышала – а вписывала его голос в свою внутреннюю тетрадь.

– Вы приехали искать звук, – сказала она тихо. – А я, кажется, давно слушаю только тишину.

Он слушал её стихи, те, что она решилась показать. Он говорил, что в её строках есть архитектура.

***

Цинандали стало их бегством.

Когда Вильям предложил ей уехать, это было неожиданно просто: – Я должен наладить радиостанцию на холме, рядом с заброшенной метеостанцией. Будет два дня тишины. Поехали со мной? Я договорюсь, чтобы тебя направили со мной в качестве переводчика.

Она не ответила сразу. Он не догадывался, как много ее связывает с этим местом. Только в ту же ночь, вернувшись домой, осторожно открыла свой старый чемодан с латунными уголками. Там, под платьем и тетрадями, хранилась коробка – плотная, картонная, почти как капсула времени. Когда в 1921 году дом Чавчавадзе в Тифлисе националтзировали, ей удалось сохранить лишь несколько личных вещей. Эту коробку, с книгами и письмами, ей передала мать: «Сбереги это. Если будешь на родной земле – верни ей».

Поезд до Телави плыл сквозь ночную темень, и скрип колёс звучал как присказка к новой главе. В повозке, которую они наняли у местного крестьянина, пыль вставала столбом, и маленькие босоногие дети бежали за ними, смеясь – словно духи из прошлого, приветствующие возвращение.

Цинандали для Нино был не просто селением, а тихим эпиграфом к целой жизни, заключённым в аромат влажной травы, тени кипарисов и старые балконы, откуда открывался вид на медленные, медовые закаты над Алазанской долиной. В детстве она проводила здесь летние недели – в усадьбе родственников по линии отца, где на высоких полках покоилась библиотека князя Александра Чавчавадзе, а над каминами висели портреты предков с профилями, строгими как строки античной трагедии.

Один из этих портретов – её прабабушка, Нино Чавчавадзе, жена Александра Грибоедова. Образ, который сопровождал её с детства. Её звали в честь этой женщины – княжны, вдовы, поэтессы, символа женской стойкости и молчаливой верности. Когда Нино нынешняя смотрела на тонкие черты лица в чёрной рамке, на чёрное платье, в котором та прожила полвека, она всегда думала: «Если мне придётся выбирать – я выберу помнить». Так говорила её мать, а перед тем – мать её матери.

Она помнила, как однажды мать провела пальцем по корешку тома Гёте и тихо сказала: «Здесь останется наша музыка. Даже если нас самих не станет». Тогда Нино ещё не понимала, что смысл заложен между строк – но фраза осела в сознании, как тонкий налёт серебра на зеркале.

***

Метеостанция оказалась на вершине холма, с облупленными стенами и чёрной кованой дверью, которая скрипела, как старая скрипка. Электричество в подвале сохранилось – чудо или забытая магия. Вильям разложил приборы, ловко собирая антенну, и его профиль в свете керосиновой лампы напоминал черно-белую гравюру.

Нино открыла свою коробку: пахло старой бумагой и засушенными цветами. Среди книг был томик «Стихов и поэм», в который она когда-то вложила письмо – себе, шестнадцатилетней, той, что ещё верила в музыку рояля и честь дворянского слова. Она забыла о нём. Вильям нашёл письмо случайно, когда искал словарь. Он не сказал ни слова, только потом, вечером, вернул книгу с заложенным листком – не вложенным обратно, но аккуратно разложенным, как карту.

На следующий день они спустились в сад усадьбы Чавчавадзе. Всё изменилось – заросли, мох, трещины на мраморе. Но фонтан работал. Маленькое чудо. Нино долго стояла перед ним, молча. Потом начала говорить: о предках, о Грибоедове, об Александре, и о поэтическом долге, который важнее политического. И – о Нино. О той Нино, которая была её тенью и голосом, прорастала сквозь неё, как родовая память. Вильям слушал и понимал, что связь между ними становится все глубже и необратимее.

Она сделала шаг к бортику фонтана, провела пальцами по прохладному камню:

– Когда была девочкой, я думала, что обязательно напишу книгу. О любви, о доме. Потом – что стану мостом между мирами. А теперь… я просто хочу, чтобы кто-то по-настоящему услышал. Не язык – душу.

Вильям стоял рядом, чуть позади. Он слушал – по-настоящему. И когда она умолкла, он сказал негромко:

– Впервые я почувствовал что-то похожее, когда услышал, как ты читаешь. Сначала – в библиотеке. Помнишь?

Она кивнула.

– Я тогда и подумал: «Она не просто переводит слова. Она заставляет их звучать иначе».

Он сделал шаг ближе.

– У меня не было поэтов в роду. Только корабли. Мой отец строил их всю жизнь – тяжёлые, надёжные. Он говорил: «Либо ты держишься на плаву, либо идёшь ко дну. Остальное – детали». Он был добрым, но не умел говорить об этом. Мама – учительница, говорила по-французски и умела читать с выражением. Я помню, как она однажды сказала: «Ты слишком много возишься с проводами. Посмотри, как люди смотрят друг на друга». Я тогда не понял.

Он улыбнулся краем губ, глядя на Нино.

– А теперь понимаю.

Он слегка пожал плечами:

– Здесь я увидел то, чего не хватало дома. Здесь ты. Ты – как тонкий сигнал, который сначала улавливается еле-еле, но потом становится чем-то единственно настоящим.

Она долго молчала. Потом тихо сказала:

– Какие красивые и точные слова. Я чувствую так же, ты открываешься мне все больше и разностороннее.

Он рассмеялся. Лёгко, с благодарностью.

– Я и не думал, что кто-то, кто пишет стихи и цитирует Грибоедова, заставит меня забыть, как включать приёмник.

Они не говорили о будущем. Но каждый взгляд, даже молчание говорили за них – так, будто это было начало чего-то большого, чего-то, что позже станет легендой, ускользающей из слов в шелест листвы.

Он протянул ей серебряный ключ. Тонкий, почти игрушечный, с чёрной шёлковой лентой, он поблёскивал, как лунный луч на воде. – Он ничего не открывает, – сказал Вильям, – но, может быть, ты сама найдёшь, от чего он. Или от кого.

А потом он вложил ей в ладонь клочок старой бумаги – пожелтевшей, как страница из дневника её прабабки. Бумага была свернута и вставлена в пустую кассету телеграфной ленты – артефакт, созданный из случайностей и электричества. Надпись на английском, выведенная его рукой, читалась с трудом: Signal is faint. But it’s still here.

Перед отъездом Нино сделала то, к чему готовилась внутренне все эти дни. Она достала из чемодана телеграфную кассету – пустую, но с характерным металлическим блеском, словно она когда-то передавала сигналы из одной жизни в другую. Внутрь она вложила небольшой клочок бумаги, вырванный из старого блокнота с тиснением. Бумага пахла лавандой и чернилами.

На листке, её почерком, аккуратным, округлым, как у гимназистки, была выведена всего одна строчка:

“For the one who still listens. Nino Chavchavadze, 1925.”

Подпись была полной – не “Нино”, не инициалы, а полное имя, как в заголовке книги или последней странице дневника. Чтобы, если кто-то найдёт это спустя годы, знал: не фантазия, не случайность, не безымянная тень прошлого.

Она вложила записку обратно в кассету, аккуратно обернула ключ шёлковой лентой и прижала всё это письмом к себе шестнадцатилетней – тем самым, которое Вильям вернул, не сказав ни слова. Поверх сложила полупрозрачный лист со строкой, написанной им в шутку, но оказавшейся вдруг серьёзной:

“Signal is faint. But it’s still here.”

Сверху она положила плоский камень, на котором сама нацарапала тонкой булавкой небольшую метку – буквы N & W, почти неразличимые, как тайный код. Это был её вызов будущему и попытка сохранить то, что ускользало. Её тревожила не только невозможность быть с Вильямом – она всё острее ощущала, что теряет связь с собственным прошлым, с теми, кто был до неё, с тем домом, который больше не принадлежал семье. Ветры перемен становились бурей, и в этой буре она хотела оставить знак – крошечный маяк памяти, затаённое послание.

Она спрятала всё это в щель под корнями старого кипариса у фонтана, в том самом месте, где в детстве слушала сказки бабушки, и где теперь в тени звучал шёпот воды. Ветер колыхал траву так, будто кто-то действительно шептал истории – её, их, оставшиеся без слов, но не без эха.

Она не знала, кто найдёт это. Возможно, никто. Возможно, спустя сто лет, когда всё забудется и имена растворятся во времени. Но если кто-то когда-нибудь будет искать её – не как символ, не как воспоминание о поэтессе, а как живого человека – он должен будет начать отсюда. С этой земли. С Цинандали.

Сигнахи – Цинандали. Июнь 2025

На террасе было ещё прохладно, но скатерть уже ловила первые пятна солнечного света, как будто кто-то из художников Pheasant’s Tears решил добавить теплоты в натюрморт. Под абрикосовым деревом звенела посуда – Марина расставляла чашки, в одну руку умещая кофейник, хлебницу и свежий номер Indigo. Олеся заметила, как ловко она подхватила нож для сыра локтем.

– Ахали гамо? – сказала Марина, одарив гостей мягкой улыбкой. – Грузинское утро всегда начинается с заботы.

– И с хлеба, – добавила Олеся, разламывая горячую шоти, ароматную и хрустящую.

– Конечно! Шоти и сыр – основа любого разговора, – засмеялась Марина, подливая им кофе с кардамоном. – А разговор у нас будет, я чувствую.

Томас кивнул, пробуя мягкий имеретинский сыр:

– С таким утром у меня в голове только одно слово – «генацвале».

– Генацвале! – подхватила Марина. – Здесь оно всегда кстати. Пусть этот день начнётся с хлеба и добрых слов, а дальше будет видно.

Олеся, улыбаясь, достала из кармана веточку розмарина и положила рядом с чашкой:

– Пусть принесёт удачу. Грузинское утро – это ведь не только еда, это настроение.

Они рассмеялись. Смех был лёгким, не прощальным – как будто встреча их ещё ждала где-то впереди, в другом городе или в другой жизни.

На столе дымился хачапури по-аджарски, из которого Томас умело отщипывал края, сворачивая их в лодочку. Рядом стояли миски с мацони, медом из Алазанской долины, свежей черешней и местной буратой, которую Марина делала сама – «научилась у одного сумасшедшего итальянца в Мцхете».

– Знаешь, Олеся, – сказала она, слегка отстранившись, чтобы вытереть руки о полотенце, – мне кажется, это будет не просто путешествие. Ты ведь не ищешь доказательства. Ты ищешь подтверждение. Разницу чувствуешь?

Олеся кивнула, не зная, что сказать. Она просто смотрела – на тонкие морщинки у глаз Марины, на заколку в её волосах в виде золотой веточки, на ногти, покрытые бирюзовым лаком. От нее веяло теплом и заботой.

– Слушай дорогу, – добавила Марина. – И запоминай не места, а ощущения. Места забудутся, а вот как ты себя чувствовала – это останется.

– Спасибо, – прошептала Олеся, вставая.

Марина крепко обняла её, тепло и нежно, по-грузински. А потом легко шлёпнула Томаса по плечу:

– И начинай притворяться, что понимаешь всё. Просто пробуй и кивай.

Автомобиль с шофёром уже ждал у калитки – чёрный, с тонированными окнами, как будто из другого мира. За рулём сидел Дадо, молодой парень в футболке с логотипом Tbilisi Open Air и наушником в ухе. Он молча кивнул, помог загрузить чемоданы.

Когда ворота закрылись, Олеся снова повернулась – Марина стояла на ступеньках и махала рукой, не с грустью, а с ожиданием, будто знала, что эта встреча ещё не последняя.

***

Дорога вилась между холмами, усыпанными лозами, словно зелёными косами, спадающими с плеч древней земли. Машина плавно спустилась с холма – и они оказались у каменного дома, почти сросшегося со склоном. Здесь начиналось вино.

Pheasant’s Tears встретила их не вывеской, а философией:

“If you don’t believe in wine, don’t enter.”

– Это про нас? – спросила Олеся, всматриваясь в буквы.

– Мы же только что поверили, – ответил Томас. – Вчера, у костра. Или ты забыла?

Она покраснела, но не от смущения – от воспоминания. Вечер в саду у Марины – бархатный, будто сотканный из настоя мяты, звона цикад и томного перешептывания виноградных листьев. Олеся тогда не сразу поняла, почему остановился Томас. Он шёл по гравию с бокалом в руке, рассказывал что-то о старинных винных терминах, когда вдруг замолчал, будто что-то в воздухе, в самом дыхании сада, привлекло его внимание.

Фонарь под грушей мерцал неровно – словно подмигивал, приглашая приблизиться. Томас присел, убрал рукой влажные листья, и в углублении у корней что-то блеснуло в пыли. Томас поднял – нечто небольшое, овальное, с тонкой цепочкой. Подвеска. Потускневшее серебро. Он молча протянул её Олесе.

Она взяла – с осторожностью. Кожа ладони сразу почувствовала прохладу металла, но сердце – тепло, непонятное, неуместное.

На обратной стороне была гравировка. Очень мелкая, почти стёртая, но, когда Томас подсветил экраном телефона, проявились чёткие буквы:

1925

N & W

Олеся замерла.

– Это ведь…

– N – Нино? – спросил Томас. – А W?

Олеся почувствовала, как внутри поднимается волнение, будто из глубины – не страха, а узнавания. Она нажала на крошечный замочек сбоку. Кулон щёлкнул – открылся.

Внутри, под стеклом, было крохотное фото.

Пожелтевшее, как будто отпечатанное солнцем. Мужчина. Воротник рубашки, взгляд в сторону, волосы светлые, слегка вьющиеся. Улыбка едва намечена.

Олеся смотрела на портрет и чувствовала, как внутри всё замирает.

– Он реальный.

– И она любила его, – тихо сказал Томас.

Они переглянулись.

Кулон снова лег в её ладонь. Лицом вниз. Там, где были инициалы.

N & W.

И дата.

Год, с которого всё началось.

Теперь, среди виноградных лоз, это казалось началом чего-то большего. Не просто медовый месяц – путешествие во времени, в судьбу, в чью-то чужую, давно забытую историю, вдруг переплетённую с их собственной.

– Так вот вы где прячетесь, – прозвучал голос от входа.

Мужчина с загорелым лицом, в льняной рубашке, с серьгой в ухе, стоял у двери с бокалом в руке.

– Я Джон, – представился он, протягивая руку. – Художник, винодел, немного философ и, возможно, последний романтик на этом склоне.

Он улыбнулся уголком губ, и в его взгляде было что-то южное, морское – как будто вино в нём говорило от лица всей Грузии. Когда-то он был иллюстратором в Нью-Йорке, потом путешествовал по Азии, писал акварели в Катманду, а двадцать лет назад оказался в Кахетии и остался – по любви – к вину, по непонятной тяге к земле, в которой прячут квеври, как сердце.

– И я, кажется, ждал именно вас, – повторил он уже тише, словно это было не приветствие, а признание.

– Вино здесь не делают. С ним разговаривают, – объяснял Джон, ведя их вдоль длинного ряда квеври. – Главное – не мешать. Только наблюдать. Как за женщиной, в которую влюбляешься: ты не знаешь, кем она станет через год, но уже не можешь уйти.

Pheasant’s Tears – это не просто винодельня. Это место, где виноград собирают вручную, по старому календарю. Здесь вино не торопят – его кладут в квеври (глиняные сосуды, зарытые в землю), где оно живёт, дышит, слушает музыку под потолком и стихи в подвале. У Джона в каждом зале висел другой инструмент: где-то старинная балалайка, где-то виолончель, а в дегустационном зале – пластинка с грузинским джазом 70-х годов крутилась на проигрывателе.

Он налил им по бокалу янтарного ркацители – с характерной терпкостью, лёгкой танинностью и ароматом сушёного абрикоса, тмина и пыльного солнца.

– Попробуй, – прошептал Томас Олесе. – Это как поцелуй после долгой дороги. Тёплый, немного неожиданно острый, но правильный.

– Ты поэт, – усмехнулась она, отпивая.

– Нет. Просто влюблённый, – ответил он, и в этот момент лёгкий ветер колыхнул виноградные листья над их головами.

На стенах висели картины – вино и живопись здесь сливались. У Джона была теория, что каждый сорт винограда даёт свой цвет: саперави – сине-бордовый, ркацители – янтарно-золотой, киси – зелёное стекло перед грозой.

– Вот почему мы зовём это "Pheasant’s Tears", – пояснил он. – По древней легенде: когда фазана угощали таким вином, он плакал от счастья. Я хочу, чтобы каждый гость был таким фазаном. Только без слёз, счастье в чистом виде— он подмигнул.

Они вышли во внутренний двор – сквозь виноградную арку, увитую лозой, где тени кружились по столам, накрытым белыми скатертями, уставленными тарелками со свежим хлебом, сыром с пажитником, домашними вареньями из грецких орехов и, конечно, вином, которое не просто пили, а слушали.

– Думаешь, это действительно след? – спросила Олеся, когда они остались на минуту вдвоём под лозой, держа бокалы и глядя на фото в телефоне.

– Я думаю, совпадений не бывает. Сначала кулон, теперь – фраза про "слёзы"… В письме же было про женщину, которая «плакала над бокалом в этом доме»…

– Сто лет назад, – добавила она.

– Мистика какая-то, – кивнул он.

Они замолчали. Ветер шевелил виноградные листья. Где-то внутри снова заиграла старая пластинка, и воздух наполнился джазом, специями, золотом грузинского лета.

– У нас же медовый месяц, да? – спросила она тихо.

– Да. Но кажется, он не только наш, – сказал он, беря её за руку. – Кажется, мы по чужому маршруту идём. Но обязательно вдвоём.

***

После дегустации у Джона и пары бутылок «на потом», завернутых в старую бумагу с ручным штампом, они снова тронулись в путь. Дорога извивалась между виноградниками, как жила на ладони земли. По обочинам – то мальчишки на ржавых велосипедах, то бабушки в соломенных шляпах с вяленой хурмой на поддонах, выставленных прямо у пыльной кромки асфальта. Всё это казалось спектаклем, поставленным только для них, – идущих по следу прошлого.

Shumi Winery встретила их ухоженным парком и ровными рядами лоз, уходящих к подножию Кавказских гор. Главный корпус винодельни был построен из грубого камня с большими окнами, через которые золотой свет заката проникал в зал.

Менеджер предложил им прохладный компот из алычи, а в винном музее они увидели амфоры Колхиды, книги по виноделию и образцы чурчхелы в стеклянных колбах.

На столе уже стояли блюда – не меню, а откровения:

– пхали из шпината с грецким орехом и чесноком;

– баклажаны с ореховой пастой, украшенные зёрнами граната;

– мягкий сыр дбили с тонким привкусом дыма;

– горячее чашушули – говядина в томатах, чесноке и зелени, поданная в глиняном кеци;

– и, конечно, домашний хлеб, ещё тёплый, с хрустящей корочкой и запахом, который невозможно забыть.

– У вас тут кухня, как театр, – сказал Томас, отломив кусок хлеба. – Только вместо актов – ароматы. – А вместо кулинаров – шаманы, – – Каждая женщина на кухне тут – ведьма. Добрая, конечно. Но с тайными ингредиентами.

Олеся смеялась, утирая уголок губ. Вино в бокале дрожало от её движения – она снова выглядела невестой, удивлённой, счастливой, почти потерянной в этом потоке вкусов, запахов, чувств.

В ресторане, построенном из тёсаного камня и стекла, с видом на лозы и горы вдали, им подали обед. Цыплёнок табака – с корочкой, как золотой щит, салат с копчёной грушей, орехами и гранатовой заправкой, свежий лаваш, испечённый в глиняной печи прямо на улице.

– Это уже гастрономическая дипломатия, – улыбнулась Олеся. – Меня почти убедили остаться.

Вино – выдержанный саперави – с бархатистыми танинами и глубиной, как сумерки в храме, шло неторопливо, оставляя след на языке и в памяти. Оно не требовало слов, но рождало их.

– Если у меня когда-нибудь будет роман, – сказал Томас, глядя в бокал, – он начнётся с такого обеда.

– Он уже начался, – ответила Олеся, не глядя на него. – Просто ты опять не заметил.

Он тихо рассмеялся. За стеклом вино искрилось в бокалах других посетителей, звучала тихая грузинская песня – без слов, только голос, – и листья на лозах шептали что-то древнее, как молитву, которую забыли, но всё ещё чувствуют.

Сомелье поднял бокал. – За ваш медовый месяц и за наше гостеприимство, которое собрало нас здесь вместе.

Гости поддержали: пара японцев склонились в учтивом поклоне, француженка легко чокнулась своим бокалом с Олесей, а грузины – одобрительно заулыбались.

В этот момент официант принёс маленькую глиняную чашу с неожиданным десертом – мачадо – замороженный виноградный сок, напоминающий легкий и освежающий сорбет.

– На десерт – вкус солнца, – сказал он, будто цитируя местную пословицу.

Томас посмотрел на Олесю. Та, не дожидаясь тостов, кивнула:

– Знаешь, мне кажется, мы догоняем чью-то историю. Вот так, по следу винограда, застолья, взгляда. И каждый новый момент будто повторяет уже сказанное, кем-то другим, но для нас.

Он взял её за руку.

– Может, мы и не первыми пришли сюда. Но если этот путь уже кем-то пройден – тем лучше. Значит, у него есть смысл.

Они молчали, слушая, как где-то вдалеке играет живая музыка – то ли дудук, то ли просто ветер, скользящий по струнам виноградных лоз.

Солнце уже начало склоняться к вершинам гор, и воздух стал тяжелее – напоённый жаром дня, запахами пыли, зелени, хлеба и терпкого вина. Над дальним склоном вспорхнула стайка фазанов, как будто сама легенда расправила крылья.

– Пора в путь? – спросила Олеся, допивая последний глоток саперави.

– Пора, – согласился Томас. – Но это место я запомню. Как чудный аккорд в симфонии, которую мы ещё только сочиняем.

Они покинули винодельню медленно, почти с сожалением – как прощаются не с туристической точкой маршрута, а с домом, где тебя узнали по глазам.

Впереди была дорога к Цинандали – и ещё больше впечатлений, запахов, тостов, и, может быть, одна-единственная разгадка. Но это будет после. А сейчас – в памяти остались слёзы фазана, терпкость абрикоса и прикосновение ладони, как обещание.

***

Усадьба возникла перед ними внезапно – как бывает в старых сказках, где дворец скрыт за виноградной лозой и тысячей шагов тишины. За каменной оградой – идеальная симметрия парков, старинный особняк с колоннами и винный погреб, которому не один век. Здесь не старались казаться утончёнными – здесь просто были: время, вкус, память.

Вдоль старинной аллеи, обрамлённой платанами, машина замедлилась – впереди, среди лёгкой пыли предвечернего солнца, возникли чугунные ворота с табличкой «Tsinandali Estate». Томас чуть приподнялся, будто узнавая что-то давно забытое. вглядываясь в вывеску на английском и грузинском.

На ресепшене их встретили как старых друзей: с улыбкой, лёгким поклоном и двумя бокалами сухого белого, прохладного вина. – Поздравляем вас с медовым месяцем, – сказал администратор по-английски с лёгким акцентом, подавая им ключ-карту в чёрной обложке с золотым гербом. – Ваш номер с видом на виноградники, как вы просили. И, разумеется, с вином из личной коллекции Чавчавадзе.

Он не переигрывал. Здесь вообще никто не играл – ни в гостеприимство, ни в историю. Всё было подлинным – и потому особенно трогательным.

Лифт двигался беззвучно. На стенах – черно-белые фотографии: юные дамы в кринолинах, офицеры в цилиндрах, стихи, написанные каллиграфией прошлого века. Всё это – не стилизация, а память о доме, где в XIX веке жили поэты и дипломаты, принимали Александра Дюма и Михаила Лермонтова, спорили о судьбе Грузии, Европы и мира.

Олеся зачитала со своего планшета:

Историческая справка: Усадьба Чавчавадзе – это не просто отель. Это место, где грузинское просвещение встретилось с европейской культурой. Александр Чавчавадзе – генерал, дипломат, поэт – привёз из Парижа идеи, вино и романтический дух. Здесь он основал первый в Восточной Грузии винный завод европейского типа, заложил ландшафтный парк, собрал библиотеку, устраивал салоны. Его дочь Нино стала женой русского дипломата Александра Грибоедова. Судьба семьи трагична и прекрасна – как и вся история страны.

Открыв номер, Олеся замерла. – Это… театр. Только не драмы – камерной поэзии.

В отличие от домашнего уюта их гостиницы в Сигнахи – с глиняной посудой, пушистыми пледами и запахом выпечки из кухни – здесь было иначе. Пространство дышало архитектурной строгостью: высокие потолки, простые, но элегантные линии мебели, сдержанные цвета – серо-песочный, молочный, оттенок выдержанного дуба. Ни одного случайного предмета, ни одного сантиметра, не продуманного с тонким чувством вкуса.

Широкая кровать с балдахином из тончайшей парчи стояла посреди комнаты, как остров. У изножья – старинный сундук, скорее всего, не бутафорский, а спасённый от времени. На нём – письмо от управляющей: «Дорогим Томасу и Олесе. Пусть этот вечер останется в вашей памяти таким  же прекрасным, как вино Чинури в бокале. С любовью, команда Tsinandali Estate».

На столике – бутылка вина, две книги (одна – стихотворения самого Чавчавадзе, вторая – «Горе от ума» в кожаном переплёте), глиняная тарелка с сушёным инжиром, орехами и кусочками чурчхелы.

– В Сигнахи было тепло, по-семейному. Как будто бабушка приготовила комнату. А здесь… как будто пригласили в гости герцог и поэт, – заметил Томас, медленно вращая бокал. – Но оба – с любовью.

– Не знаю, как у них это получается, – сказала Олеся, устраиваясь на диване. – Вроде бы роскошь. Но такая… молчаливая. Не давит, а наблюдает.

Из окна открывался вид на парк – пейзажный, как и положено в эпоху романтизма: аллеи, павильоны, мраморные лавки и террасы. Где-то внизу шумел фонтан, и ветер доносил аромат жасмина.

– Ты заметил, – сказала Олеся, прижавшись лбом к стеклу, – что с каждым новым местом в этой поездке мы как будто… прирастаем к земле? В Сигнахи – чувствами. Здесь – прошлым.

– Значит, дальше будет что-то про будущее?

Она повернулась к нему и улыбнулась. – Возможно. Но сначала – спа, ужин, история и вино, у которого больше памяти, чем у многих людей. Хотя даже не знаю, чем еще они смогут нас удивить сегодня после всего испробованного.

Спа находился в нижнем крыле усадьбы, где воздух был прохладным, как утро в винограднике, а пол, тёплый от геотермального подогрева, приятно щекотал босые ступни. Ни суеты, ни халатов с логотипами. Всё – как будто принадлежало не отелю, а самой усадьбе, её дыханию и ритму.

Коридоры были прохладными и полутёмными. Стены – тёплый известняк, арки, приглушённые светильники. Пол гасил шаги. Пахло водой, лавандой и древесиной, пропитанной солнцем. Казалось, за поворотом можно встретить графиню в лёгком шёлке или князя, уставшего от политических споров.

Их встретила молодая девушка в чёрном платье с бронзовой брошью в форме виноградной лозы. Без лишних слов проводила в раздевалку, оставив на столике два бокала чхавери.

– Мне всё это кажется тайным, – шепнул Томас, вытирая волосы после душа. – Как будто мы не в спа, а в каком-то… купальном заговоре девятнадцатого века.

Олеся рассмеялась. Она уже погружалась в тепло бассейна, где поблёскивала вода, лаская кожу и обволакивая, как шелковая шаль. Свет падал сверху – рассеянно, через старинное окно, играя на поверхности золотыми бликами. Воздух был прохладен, с лёгким ароматом лаванды и виноградной лозы, и от этого контраста тело замирало в удивительном покое. Всё было сделано, чтобы тело забыло, что оно существует, – и только касание друг друга напоминало. В отдельной зоне предлагали уникальные процедуры: виноградные обёртывания, ароматные ванны с настоем молодых листьев и массаж с маслом из виноградных косточек сортов, выращенных только в этом регионе.

– Скажи честно, – произнесла она, облокотившись о край, – разве не идеально начать медовый месяц с вин?

– Вина, история, ты и я, не занятые работой.

Они замолчали. Только капли с их плеч падали в воду, как редкий дождь над утренним озером – и где-то позади плеснулось что-то – может, их отражение, может, сама память.

Олеся приблизилась. Пальцы скользнули по его ключице – мягко, вопросительно. Томас закрыл глаза. В этом полумраке не нужно было слов.

Тело – не столько страсть, сколько тихое признание. Спа стал местом, где слова не нужны, а прикосновения говорят всё. Они стояли в воде, обнявшись, как в утреннем озере, где виноградная лоза, камень и человек нашли свою тишину и понимание.

Позже, когда уже лежали на подогретом каменном ложе, завернувшись в пушистые полотенца, Томас прошептал: – я не думал, что смогу так остро чувствовать… дом. Но с тобой это настоящее.

Олеся прижалась ближе, её голос стал мягче: – Дом – там, где сердце. И кажется, моё теперь здесь, рядом с тобой.

Он вздохнул и улыбнулся: – Я люблю тебя, Олесь.

Она улыбнулась в ответ, как будто знала это всю жизнь: – Я тоже. И этот вечер станет продолжением нашего пути, как виноград, что здесь растёт – сладким и долгим.

Позже, после спа, когда от кожи пахло лавандой, камнем и чем-то древним, они не пошли в ресторан.

– Даже при всей моей любви к грузинской кухне и вину, – сказала Олеся, застёгивая юбку, – после сегодняшних трапез я вряд ли впихну в себя ещё кусочек. Давай не будем портить впечатление от шикарного ресторана и оставим его на завтра. А сегодня у нас чудесная возможность – прогуляться.

Парк был освещён фонарями XIX века – высоким кованым светом, приглушённым, почти театральным. На аллеях шуршала листва, ветер играл в кронах, а тени от деревьев ложились на дорожки, как ноты медленной увертюры. Томас и Олеся шли, не спеша, молча, время от времени касаясь руками – чтобы просто быть.

У одной из лавок они остановились. Сели. Прислушались. – Здесь хорошо, – тихо сказал он. – тишина, которая не боится быть услышанной.

Олеся кивнула. – Потому что здесь всё настоящее. Не сделано "для туристов". А просто… продолжается. Как вино в бочке.

И снова – тишина. И фонари, мягко отбрасывающие тёплый свет на брусчатку, блестевшую после недавнего дождя. В воздухе висела прохлада, а где-то далеко, за деревьями, раздавался отголосок ночного джаза и нежный треск сверчков. Листва тихо шуршала от лёгкого ветерка, а вдалеке слышался редкий лай сторожевой собаки, напоминающий о жизни, которая не замирает даже ночью.

Пары неспешно прогуливались по аллеям, разговаривая шёпотом, кто-то держал бокал красного вина, аромат которого сливался с запахом влажной земли и цветущего жасмина. У фонтана, где вода тихо плескалась, вспыхивали огоньки фотокамер – люди ловили моменты, будто боясь упустить что-то ценное.

– Здесь всегда кто-то есть, – сказала Олеся, улыбаясь и смотря на мерцающие лица прохожих. – Такое тёплое место для прогулок, словно старый друг, что всегда рядом.

– В этом весь шарм, – ответил Томас, глядя на неё с мягкой улыбкой.

Они подошли к скамье под величественным кипарисом – его корни, покрытые мхом, выглядели будто живые. Олеся вдруг замедлила шаг и нахмурилась:

– Подожди… мне кажется, там что-то блеснуло. Ты это видишь?

Она опустилась на колени, аккуратно раздвигая сухие ветки и мох. Под корнями, укрытый от посторонних глаз, лежал свёрток, перевязанный тонкой чёрной лентой.

– Прямо сцена из фильма, – пробормотал Томас, слегка улыбаясь.

Развязав ленту, они обнаружили старинную телеграфную кассету и пожелтевшую записку с аккуратным почерком:

Signal is faint. But it’s still here.

Ниже – подпись:

For the one who still listens. Nino Chavchavadze, 1925.

– Это Нино, – тихо сказала Олеся, глядя на него, – та самая с фотографии в книге, и в Сигнахи, помнишь?

– Сто лет все проходили мимо, а нашла именно ты, – удивился Томас.

– Наверное, потому что мы слушали, – сказала она, доставая из свёртка тонкий серебряный ключ, аккуратно привязанный к кассете. – «Он ничего не открывает, но, может, ты найдёшь от чего он», – процитировала она.

– Завтра – музей и архив. Там, где хранятся тайны, – твёрдо сказал Томас.

– А потом – винный погреб, – ответила Олеся, её голос чуть потеплел. – Может, там будет ещё один след. Или просто вино, и мы всё это выдумаем.

– Или наоборот – история вплетёт нас в себя, – сказал Томас, усаживаясь рядом. – Ты ведь не просто так нашла эту кассету.

– Имя, Нино… и это место, – тихо произнёс он, – неужели всё действительно связано?

– Дочь князя, хозяина имения. Её звали Нино Чавчавадзе. Та самая, жена Грибоедова. Судьба её – вдова, верность, чёрное платье на всю жизнь… Но 1925 – совсем другая эпоха, почему именно тогда?

Она повернулась к нему, глаза её блестели в свете фонарей:

– Мы здесь, в доме, где она жила. И эта кассета с подписью – совпадение?

– Или приглашение, – тихо ответил Томас. – Для тебя. Для нас. Может, история ждала, чтобы её снова услышали.

– Ты – носительница ключа от чьей-то истории, – улыбнулся он, – и нашла кассету. Красиво звучит.

– А мы всего-то хотели романтики, – усмехнулась Олеся, но глаза её стали серьёзнее. – Но если уж мы здесь, и все эти знаки – может, это и наша история тоже?

– Тогда пойдём по следу, – Томас крепко сжал её руку. – Начнём с музея, потом архив, и после – пусть будет вино. Но не забудем слушать.

– В планах на завтра был бассейн и велосипедная прогулка по окрестностям. Мы же всё планировали как шикарное романтическое приключение, – сказала она с улыбкой, но в голосе уже звучала решимость.

– Ты не чувствуешь связь? – спросил Томас. – Будто всё это – для тебя. Для нас. Не случайно мы здесь, не случайно эти знаки.

Она посмотрела на него, кивнула и тихо сказала:

– Если это судьба – хочу узнать, откуда она началась. Планы не меняем, но попробуем всё вместить. – Впихнуть невпихуемое – И добавим музей, архив и винный погреб. Вдруг там – следующий след?

Он взял её за руку, и они пошли дальше, слушая лёгкий джаз, доносящийся из глубины парка. Свет фонарей играл на листьях кипарисов, и шорох ветвей шептал им: начинается приключение, где эпохи и судьбы сплетутся в одну.

***

Они сидели в глубине старого винного бара, где своды потолка, выложенные кирпичом, улавливали каждый шепот, превращая его в полутон. На стенах – тёплое обрамление из сырцового камня и тяжёлых дубовых досок: здесь громоздились старинные бочки, медные дегустационные кубки и гобелены с гербом Чавчавадзе, подслушивавшие шёпот гостей веками. Тяжёлые балки перекрытия не украшали, но хранили тепло, а узкое окно с кованой решёткой, утопая в тени погреба, лишь намекало на мягкий свет парковых фонарей снаружи.

Бар был почти пуст. Только за дальним столиком кто-то тихо наигрывал на гитаре старую грузинскую мелодию, от которой щемило в груди – то ли от тоски, то ли от полноты момента. Олеся прокручивала бокал полусладкого Киндзмараули, наблюдая, как алое вино скользит по стеклу, как будто медленно утекает время.

– Знаешь, – сказал Томас, легко касаясь её руки, – я всегда думал, что романтика – это поездка в Париж, ужин на крыше,  море цветов. А теперь вот – старый бар, фонари за окном и ты.

Она улыбнулась, не отводя взгляда: – Романтика – это не декорации. Это когда ты смотришь на человека и видишь в нём всё, что тебе нужно. Даже если вокруг ничего нет. Даже если дождь, и окна запотели, и кухня уже закрылась.

Он смотрел на неё, будто впервые. Лицо, знакомое до мелочей, вдруг показалось новым – под мягким светом ламп, в тишине грузинской ночи.

– А если представить будущее? – спросила она. – Вот не через месяц, не даже через год, а дальше. Что ты видишь?

Он задумался, отпил глоток сухого Саперави, медленно поставил бокал.

– Я вижу… дом с книгами и большим столом, на котором всегда свежий хлеб и чем-то вкусным пахнет из кухни. И утро, в котором ты ходишь босиком. И сад, где шумит виноград. И, может быть, кто-то маленький зовёт тебя с веранды. Я хочу, чтобы это было не просто приключение, а начало длинного пути длинною в жизнь.

Олеся тихо засмеялась, почти шепотом: – Ты говоришь, как в фильме пятидесятых.

– А ты – моя навсегда, – сказал он, наклоняясь ближе. – Наверное, это и есть тот момент, когда понимаешь: это и есть счастье – здесь и сейчас.

Она дотронулась до его щеки.

– Я тоже этого хочу. Чтобы были и книги, и вино, и грузинский бар иногда. И море, и ссоры – честные, живые. И ты, который улыбается вот так. Мне не нужно другого будущего, если в нём ты.

Сквозь приоткрытое окно донёсся глухой раскат грома. Ветер ворвался с запахом ночной улицы – мокрых камней, дыма и акации. Они замолчали, просто глядя друг на друга, позволяя ночи сказать за них всё остальное.

Позади тихо зазвенел бокал, кто-то хлопнул дверью, заиграл новый аккорд – уже не печальный, а светлый, чуть веселый, как начало новой главы. Томас потянулся к её ладони и поцеловал её, медленно, сдержанно, будто боялся испортить момент, в котором было всё.

***

– Оле, Оле, Оле, Оле, Олеся – я твой, – весело пропел Томас, входя с двумя чашками кофе, будто не в комнату, а на сцену утреннего спектакля.

– Ты явно выспался, – пробормотала Олеся, кутаясь в плед и потягиваясь, словно лягушка в пруду, впервые увидевшая солнце.

– Не просто выспался, – сказал он, протягивая ей чашку. – Я вдохновлён. Парки, дворцы, тайные записки, ты в этом одеяле – всё сложилось.

Она взяла кофе и улыбнулась сквозь сон:

– М-м… а ты где был, пока я мечтала о тостах с медом и безмятежности?

– На балконе. Смотрел на сад, дышал историей. Пытался услышать, не прошепчет ли что-то княиня Нино лично мне.

– И?

– Только фонтан. Очень бодро шепчет, между прочим. Но я понял главное: чтобы понимать прошлое, надо уметь радоваться настоящему. Например, вот – кофе, ты, и я, поющий про тебя как будто мы на стадионе.

Олеся улыбнулась:

– Надо тебя записывать.– Может, эта плёнка от Нино – не последняя находка, а просто первая серия? Я вот все думаю, как- то  странно – имя княгини и 1925 год – нестыковочка, однако. И кто же этот загадочный W? Музей, архив  – это, конечно, замечательно, но может нам брейнстормить в Интернете, наберем пищи для размышлений перед дневными развлечениями – будет о чем подумать во время велопрогулки?

Томас уселся рядом, прихватив с подоконника вазочку с виноградом.

– Интернет, говоришь? Моя дорогая Олеся, если бы Нино знала о Wi-Fi, она бы не писала записки – она бы вела блог с фильтрами в стиле "ретро XIX века".

– «Дорогой дневник, сегодня я снова была трагически прекрасна», – подхватила она, обнимая кружку. – А в комментах: "Нино, ты и есть та самая романтика". И лайков на сто лет вперёд.

– А ты неисправим. Но мне это нравится. Особенно утром, когда всё ещё пахнет сном, кофе и историческими тайнами. А ты поёшь про меня, как будто я чемпион по бегу от проблем.

Он галантно поклонился, сидя:

– Потому что ты чемпионка по жизни, Олеся.

– Ну, я же серьезно, меня очень смущает дата 1925 год – я же, пусть не идеально, но знакома с историей того времени – революция, репрессии, гонения на аристократию и этот трагический тон записки. Я даже чувствую некоторое сходство наших судеб – моя семья же тоже уехала из Украины в предверии надвигающейся бури, только тогда Союз уже распался, а в 1925 создавался. И потом, ты заметил, все что мы находим – на английском, а не на грузинском языке – и это тоже знак.

– У меня к тебе грандиозное предложение.

– Ну-ну?

– Пока ты делаешься прекрасной – я изучаю интернет-следы графини в англоязычном секторе инета. Потом – завтрак на балконе, потом – велики, ветер в волосах и романтика в шлеме. А вечером… вечер покажет.

– Ага, вечер покажет, что ты не умеешь тормозить на поворотах, – поддразнила она. – Но мне нравится план. Особенно первая часть – где я делаюсь прекрасной, а ты – полезным.

Она допила кофе и встала, расправляя плед как плащ:

– Всё, сэр Томас. День начинается. И кто знает – может, сегодня мы снова что-нибудь найдём. Или кто-нибудь найдёт нас.

Он поднял чашку, как на тост:

– За будущее, в котором мы герои собственной саги. С великами, плёнкой и тобой в роли княгини-сыщика.

Олеся бросила в него подушкой и скрылась в ванной. Томас улыбнулся: день только начинался, но уже был почти идеален.

***

Завтрак на балконе выглядел как сцена из фильма о ленивом счастье: корзинка с тёплым лавашем, мёд в миниатюрных глиняных мисочках, кусочки сулугуни, варенье из лепестков роз и пара сваренных вкрутую яиц, заботливо завернутых в тканевые салфетки. Пар от кофе тонкими нитями поднимался в утренний воздух, пропитанный ароматом акации и чего-то едва уловимого – то ли пыльцой, то ли свежевымытой каменной дорожкой внизу.

Олеся сидела в плетёном кресле, поджав босые ноги. На ней была длинная свободная белая рубашка. Волосы она собрала в небрежный пучок, из которого всё время выскальзывали пряди. Томас был в потертых шортах, с чашкой в одной руке и планшетом в другой.

– Смотри, – сказал он, наклоняясь ближе, – вот здесь, за южным флигелем, раньше была небольшая метеостанция. В архивах есть запись, что в 1925 её восстанавливали с участием некоего Вильяма Харди – британского инженера. Пишут, что помогала ему местная переводчица Нино Чавчавадзе.

– Думаешь, та самая? – Олеся откинулась на спинку кресла, поднимая брови. – Или просто кто-то с той же фамилией?

– Не знаю. Но это упоминание появляется как и кассета с привязкой к 1925 году. И смотри, они пишут: «маленькая комната с видом на юг». Это может быть одна из этих башенок или кабинетов с балконом. Видишь? – Он кивнул в сторону бокового крыла усадьбы.

– Хочешь поиграть в детективов? – с улыбкой спросила она, макая лаваш в мёд. – Хотя, честно говоря, всё это звучит чертовски романтично. В духе начала века: утро, аристократическая усадьба, инженер и княжна.

– А потом – сообщение, затерянное во времени. Всё как положено.

Ветер лениво шевелил занавеску у открытых дверей. В парке садовник поливал клумбы у памятника Александру Чавчавадзе. Вдали лаяла собака, где-то хлопнула калитка.

– Знаешь, что мне нравится больше всего? – спросила она.

– Сыр? – предположил Томас, поднося ей чашку.

– То, как ты выглядишь, когда у тебя новая идея. – Она наклонилась ближе, дотронулась до его щеки. – Ты весь оживаешь, как будто только ты знаешь, где закопан секрет.

– А ты – мой напарник. Или, точнее, героиня, путеводная звезда. С этим выражением лица «давай разгадаем этот мир» и кофейной ложкой как магическим жезлом.

Они рассмеялись, чокнулись бокалами с апельсиновым соком – звонко, как будто подтверждая: этот день, как и их история, начинается с тайн, парка, мёда и любви.

***

Они выехали на узкую дорогу, вымощенную гладким камнем, что вела вдоль старинных кипарисов и черешен, ещё не разбуженных утренним солнцем. Слева за невысокой изгородью раскинулись виноградники княжеского имения – кусты были аккуратно подвязаны, в междурядьях блестела роса. От земли тянуло свежестью и ароматом влажных листьев.

Скрипя цепями и покачиваясь на неровностях, велосипеды мерно катили вниз, ветер приятно обдувал щеки. Ласточки чертили небо, и где-то вдали слышалось стрекотание газонокосилки.

– Стой, смотри, – Томас указал на табличку у основания покосившегося деревянного домика, скрытого за кустами жасмина. На металлической пластине едва читались слова на грузинском. Томас запустил автоперевод на смартфоне:

«Метеостанция Цинандали. Открыта в 1895 году. Восстановлена в 1925 при участии британского инженера В Харди».

Чуть ниже было добавлено от руки: «По архивным данным, переводчиком при работах выступала Н. Чавчавадзе».

–Вот оно –  Харди… – пробормотала Олеся. – Это уже не совпадение. Опять англичанин. Опять Нино. И – 1925 год. Тот самый.

– Это была непростая эпоха, я смотрел сегодня в интернете— ответил Томас. – До массовых репрессий оставалось несколько лет. Грузия тогда ещё сохраняла некоторые научные связи с Европой. Восстановление станции было частью международной программы. А Нино… если она действительно помогала в этом, может, она жила здесь после распада имения или они приехали вместе.

Олеся спешилась, подошла ближе, коснулась шершавого металла. За строением виднелись остатки антенны, проржавевшая мачта, обвитая диким виноградом. Где-то рядом журчала вода – ручей, сбегающий от главного здания усадьбы.

– Представь: туманное утро, Нино в простом платье, свиток чертежей под мышкой, рядом инженер в твидовом пиджаке, они обсуждают высоту установки барометра, и всё это – среди виноградников и запаха миндаля, – задумчиво сказала Олеся.

– И всё это – почти забыто, – кивнул Томас. – А теперь стало частью нашей прогулки.

Солнце пробивалось сквозь ветви, на стенах заиграли блики, и в этой картине было что-то странно трогательное. Обычный домик с облупившейся краской, но вдруг – живой след из прошлого.

– Думаешь, кассета могла быть отсюда? – спросила она.

– Вполне возможно.

Олеся снова посмотрела на табличку.

– Тогда у нас появляется новое направление: музей, архив, и… быть может, разговор с кем-то из сотрудников поместья. Здесь, в Цинандали, работают потомки старых семей. Кто-то мог слышать имя Харди.

– А ещё, – добавил Томас, – они могли знать, кем стала Нино после 1925-го.

Олеся вздохнула, глядя на небо.

– Кажется, эта история упрямо идёт за нами. Или мы за ней.

Они снова сели на велосипеды, и дорога повела их вдоль кованой ограды сада, где под шумом листьев начиналась не только история прошлого, но и их собственное лето.

***

Когда они вернулись в номер после велопрогулки солнце уже поднялось высоко, стекло балкона нагрелось, но воздух внутри отдавал приятной прохладой. Сквозь занавески пробивался мягкий дневной свет, в номере пахло травами и льняными простынями.

Олеся первой сбросила рюкзак и кепку, отряхнула сандалии, одним движением расстегнула платье и, не оборачиваясь, шагнула в ванную. . Томас задержался у двери, наблюдая, как она исчезает за стеклянной дверью душа.

– Ты идёшь? – раздалось оттуда с весёлой строгостью.

– Через минуту, мадам, – усмехнулся он и, стянув с себя рубашку, последовал за ней.

Вода струилась тонкими потоками, отражаясь в зеркалах, как утренний дождь на листьях. Она стояла под душем, запрокинув голову, позволяя воде стекать по шее и ключицам. Томас подошёл, положил ладони ей на плечи – бережно, как будто касался тонкой ткани.

– Ммм… вот теперь можно и искупаться, – прошептала она, поворачиваясь к нему, обвивая руками.

Они целовались – медленно, почти лениво, наслаждаясь каждой секундой, как тёплым воздухом за окном. Потом, всё ещё смеясь и перебрасываясь шутками, вытирались большими полотенцами, выбирали одежду – лёгкую, непринуждённую, с оттенками розового песка и бледной охры. Томас нашёл свои плавки с британским флагом – ироничный подарок от друзей, а Олеся натянула платье-рубашку поверх купальника, собрала волосы в пучок и надела тёмные очки.

Он взял её за руку, и они вышли из номера. Коридор отеля был прохладен, а за стеклянной дверью вела дорожка к лифту, и дальше – к крыше, к бассейну, к горизонту, где виноградники таяли в солнечной дымке.

На крыше отеля всё выглядело так, будто время остановилось: панорамный бассейн переливался синим зеркалом, шезлонги стояли в тени белых парусиновых зонтов, а воздух был насыщен ароматом жасмина и влажных листьев. С Алазанской долины тянуло прохладой.

Олеся сбросила платье и с наслаждением шагнула в воду, оставляя за собой легкую рябь на воде. Томас, задержавшись, смотрел, как её плечи скользят под поверхностью, потом быстро шагнул следом. Их смех, всплески и полушёпот растворялись в полуденной неге – в том самом времени, которое бывает только у влюблённых, только летом и только в Грузии.

После бассейна, расслабленные и освежившиеся, они спустились в ресторан на втором уровне – прохладный, с террасой, где зелень винограда тянулась по перилам. Официант с седыми висками и лёгким акцентом поинтересовался, предпочитают ли гости лёгкий обед или плотный. Олеся выбрала пхали из свёклы с орехами, свежий лобио, зелёную фасоль и минеральную воду из Боржоми. Но Томас, сделав озорную паузу, посмотрел на неё и на официанта:

– И всё же мы в Кахетии. Грех было бы пройти мимо харчо с телятиной… и, быть может, шашлыка?

Официант понимающе кивнул и, не записывая, ушёл.

– Ты решил меня накормить по полной программе? – спросила она, приподняв бровь.

– Тебя – и нас. Сегодня длинный день, мы это заслужили. И потом, какой же это медовый месяц без красного вина?

Официант вернулся с графином саперави – плотного, насыщенного, почти пурпурного. Подал его с достоинством, будто это была не просто подача, а жест доверия. Вскоре стол украсили тарелки с дымящимся харчо, кубиками мягкого хлеба, румяным шашлыком на деревянной доске, украшенным кольцами красного лука и пучками кинзы. Пряный аромат вился над столом, вплетаясь в летний воздух.

– Вот теперь – да, – сказала Олеся, медленно отломив кусочек лаваша. – Грузия говорит с нами на всех языках сразу.

– И каждый – про любовь, – ответил Томас. – Вино, еда, жара, ты…

Она только кивнула и чуть дольше, чем нужно, посмотрела на него через бокал.

– Помнишь тот вечер в Торонто? – вдруг сказала она, опустив взгляд в тарелку.

– Где был дождь и вино из пластиковой бутылки?

– Не преуменьшай. Вино было из Кахетии. А ресторан – один из лучших, пусть и на полуподвальном этаже.

Он рассмеялся, вспоминая. Тот вечер действительно был особенным. Небо сыпало сырой ноябрьской крупой, они оба пришли промокшие, и официант, будто по какому-то внутреннему грузинскому инстинкту, сразу поставил перед ними хачапури по-аджарски и сказал: «Для любви надо тепло и хлеб».