Колокол по Хэму бесплатное чтение

Dan Simmons

The Crook Factory

* * *

Эрнест сразу же набрал среди самых доверенных единомышленников команду из восьми человек. Операция получила название «Одинокий» в честь одного из любимых котов Эрнеста. Своим заместителем он назначил Уинстона Геста, миллионера и спортсмена, гостившего одно время на его финке. В качестве пулеметчика полковник Томасон выделил ему Дона Саксона, сержанта-морпеха из американского посольства, который мог разобрать и снова собрать пулемет в темноте за считаные секунды. Все остальные были кубинцы или испанцы: Хуан Дунабейтиа, высокий худой баск, за познания в морском деле получивший прозвище Синдбад-мореход, или Синмор; Патчи, один из братьев джай-алаистов Ибарлусиа – он часто бывал на финке и обыгрывал Хемингуэя в теннис; уроженец Канарских островов Грегорио Фуэнтес, старший помощник и кок на «Пилар»; каталонец Фернандо Меса, бывший барселонский официант; кубинец Роберто Эррера – его брат Луис был у республиканцев военным врачом – и некто Лукас, о котором ничего не известно.
Карлос Бейкер. История жизни Эрнеста Хемингуэя

1

ОН НАКОНЕЦ сделал это. 2 июля 1961 года, в Айдахо, в своем новом доме – мало что, думаю, значившем для него, но с видом на горы, на речную долину и на кладбище, где лежали его друзья.

Я узнал об этом на Кубе, где познакомился с ним и где по иронии не бывал уже девятнадцать лет. Еще больше иронии заключалось в том, что 2 июля 1961 года мне исполнилось сорок девять. День рождения я провел, следуя за сальным человечком по засаленным барам, а потом всю ночь ехал за ним же триста пятьдесят километров до Санта-Клары, где в начале дороги на Ремедиос стоит бронепоезд. Закончив свои дела с ним, я пробыл еще сутки в тростниковых полях и пальмовых рощах и радио, понятно, не слушал. В отеле «Перла», в Санта-Кларе, куда я заехал выпить, по радио звучала грустная, чуть ли не похоронная музыка, но я не обратил на это внимания. О смерти Хемингуэя я узнал только в Гаване, заселившись в отель, рядом с которым раньше было посольство США, пока Фидель в январе этого года не выгнал американцев.

– Вы слышали, сеньор? – спросил семидесятилетний носильщик, забирая мой багаж с тротуара.

– О чем? – Старик знал меня как колумбийского бизнесмена – если это что-то личное, то новость плохая.

– Писатель умер. – Его худые щеки тряслись под серой щетиной.

– Какой писатель? – Я взглянул на часы. Мой самолет вылетал в восемь вечера.

– Сеньор Папа.

Я застыл, ничего не видя на циферблате.

– Хемингуэй?

– Да. – Старик кивал еще долго, подтверждая этот единственный слог.

– Как он умер?

– Выстрелил себе в голову.

Да, конечно. Как же иначе.

– Когда?

– Два дня назад. – Тяжелый вздох старика отдавал ромом. – В Штатах, – добавил он, как будто этим всё объяснялось.

– Sic transit hijo de puta[1], – пробормотал я. «Прощай, сукин сын» – так это можно перевести.

Голова старика мотнулась назад, как от пощечины, в кротких слезящихся глазах вспыхнул гнев, граничащий с ненавистью. Мои чемоданы в фойе он поставил так, будто к драке готовился. Как видно, он близко знал «Папу».

– Все в порядке. – Я выставил руку ладонью вперед. – Он сам так сказал, когда началась революция и Батисту выгнали с Кубы.

Старик кивнул, но все еще был сердит. Я дал ему два песо и вышел.

Первым моим побуждением было найти машину, оставленную мной в старом городе, и поехать на финку[2]. До нее всего-то двенадцать миль. Но нет, это была плохая идея. Надо садиться на самолет и убираться из этой страны как можно скорее, а не изображать из себя туриста. Притом ферма сейчас конфискована революционным правительством и ее охраняют солдаты.

Что там охранять, спрашивается? Тысячи его книг, которые он не сумел увезти? Его многочисленных котов? Ружья и охотничьи трофеи? Лодку? Где теперь «Пилар», кстати? Так и стоит в Кохимаре или тоже революции служит?

Я знал только, что финка Вихия весь этот год закрыта и ее сторожит батальон бывших сирот и нищих. В Гаване говорили, что этот называемый милицией сброд в дом не пускают и они ночуют в палатках у теннисных кортов, но их команданте живет в том же гостевом домике, где жил я, когда мы запустили Хитрую Контору, и спит в той же комнате. А на пленке за подкладкой моего чемодана видно, что Фидель развернул там рядом на холме, в патио бывшего дома Стейнхартов, противовоздушную оборону для защиты Гаваны. Там у них шестнадцать 100-миллиметровых советских зениток, восемьдесят семь кубинских зенитчиков и шесть русских инструкторов.

Нет, на Вихию в этот жаркий вечер я не поеду.

Я прошел по Обиспо одиннадцать кварталов до «Флоридиты». Улицы и теперь, через полтора года после революции, выглядели пустыми по сравнению с тем, что я застал здесь в начале сороковых. Четыре пьяных советских офицера горланили песню, выйдя из бара. Кубинцы, парни в белых рубашках и девушки в коротких юбках, отводили глаза, как будто русские прилюдно мочились. К ним даже проститутки не приставали.

«Флоридита», тоже отошедшая государству, в этот будний вечер была открыта. Я слышал, что в пятидесятых здесь стояли кондиционеры, но либо мой информатор ошибся, либо кондиционирование после революции стало слишком дорого обходиться. Сейчас в баре просто распахнули все окна, как в те времена, когда мы с Хемингуэем здесь выпивали.

Заходить я, конечно, не стал. Надвинул шляпу пониже и заглянул.

Любимый табурет Хемингуэя – крайний слева, у стенки, – пустовал. Оно и неудивительно: государство, теперешний владелец, запрещало его занимать. Святыня, черт побери. Над пустым табуретом торчал писательский бюст – его, я слышал, подарили Хемингуэю друзья-подхалимы, когда он получил нобелевку за дурацкую историю про этого рыбака. Бармен – не мой знакомый Константе Рибайлагуа, а помоложе, в очках – вытирал стойку перед хемингуэевским табуретом, будто ждал, что тот вот-вот вернется из baño[3].

Повернул назад к отелю по узкой улице О’Рейли, вытирая пот под шляпой и бормоча «о господи». Его тут, никак, превратили в коммунистического святого. Я и раньше наблюдал это после успешных революций в католических странах. Церкви закрывают, но святые, мать их, нужны, и социалистическое государство их поставляет: бюсты Маркса, гигантские фрески с Фиделем, плакаты с Че Геварой. Хемингуэй – святой покровитель Гаваны! Я перебежал через улицу перед колонной советских грузовиков.

– La tenía cogida la baja, – прошептал я, вспоминая полузабытый гаванский диалект. Этот город больше любого другого должен «знать свои слабые места», видеть то, что «скрывается в глубине».

Я улетел из Гаваны, думая больше о своем визите в замаскированный лагерь под Ремедиос, чем о подробностях смерти Хемингуэя. Но с годами эти подробности и эта одинокая смерть переросли у меня в навязчивую идею.

В первых сообщениях говорилось, что Хемингуэй чистил одно из своих ружей и оно выстрелило. Я сразу понял, что это вранье. Хемингуэй чистил свои дробовики и винтовки с самого детства, и такого никогда не случалось. Он, как вскоре подтвердили во всех новостях, сознательно вышиб себе мозги – но как? Наша с ним драка, одна-единственная, состоялась именно после его демонстрации, как покончить с собой. Он упер приклад «манлихера-256» в ковер своей гостиной на финке, поднес дуло ко рту.

– Стрелять надо в рот, Джо: нёбо – самое мягкое, что есть в голове, – сказал он и нажал на спуск большим пальцем ноги. Курок щелкнул, а он улыбнулся, будто ждал моего одобрения.

– Дурь собачья, – сказал я.

Он прислонил «манлихер» к уродскому цветастому креслу, покачался на босых пятках, хрустнул пальцами.

– Что ты сказал, Джо?

– Что это дурь собачья. И вообще, только maricón может совать себе дуло в рот.

Перевести maricón как «педик» или «гомик» было бы слишком мягко. Мы вышли к бассейну и принялись молотить друг друга голыми кулаками.

В Айдахо ему не понадобилось совать дуло в рот. Согласно показаниям его жены, он воспользовался двустволкой «ричардсон» двенадцатого калибра, а первый его биограф написал, что это был «босс» того же двенадцатого калибра с медленным спуском, любимое ружье Хемингуэя для стрельбы по голубям. Я тоже думаю, что «босс». «Ричардсон» слишком изящен, чтобы череп из него разносить. Как-то на «Пилар» Хемингуэй долго смеялся, прочитав в «Нью-Йорк Таймс» двухнедельной давности про пистолеты генерала Джорджа Паттона с перламутровыми будто бы рукоятками. «Паттон небось взбесился. Он каждый раз поправляет этих идиотских писак. Не перламутр, а слоновая кость! Говорит, что перламутровые рукоятки могут быть только у сутенера, и я с ним согласен». «Ричардсон» с серебряными стволами тоже вряд ли годится для серьезной работы.

Однако по прошествии недель, месяцев и лет я понял, что ружье, из которого он застрелился, не столь важно, как другие детали.

За несколько месяцев перед смертью Хемингуэй был убежден, что ФБР прослушивает его телефоны, следит за ним, готовит совместно с налоговым управлением дело об уклонении от налогов, чтобы его разорить. Именно из-за этого его четвертая жена решила, что у него паранойя, и вместе с друзьями определила его в клинику Майо для электрошоковой терапии.

Электрошок лишил его памяти, сексуального аппетита и способности писать, но от паранойи не избавил. Вечером накануне самоубийства жена и друзья повезли Хемингуэя в ресторан «Кристиана» в Кетчуме. Он сел спиной к стене и с подозрением отнесся к двум мужчинам за соседним столом. Жена и один из друзей, Джордж Браун, спросили официантку Сюзи, кем они могут быть. «Это, наверно, коммивояжеры из Твин-Фолс», – сказала она.

«Нет, – сказал Хемингуэй, – это ФБР».

Еще один его друг, A. E. Хотчнер, пишет о сходном инциденте в том же ресторане восемью месяцами ранее, в ноябре 1960 года. Раньше Хемингуэй говорил ему, что ФБР прослушивает его телефон и начинило его дом и машину «жучками». В ресторане писатель, рассказывая жене и Хотчнеру что-то забавное из времен, когда Кетчум был центром золотой лихорадки, осекся на полуслове и заявил, что им надо уйти. Мэри спросила его, в чем дело, и он ответил: «Там в баре двое фэбээровцев».

Хотчнер спросил своего знакомого Чака Аткинсона, ужинавшего там же с женой, не знает ли он, кто эти двое. «Да, – сказал Аткинсон, коренной житель Кетчума, – это торговые представители, приезжают сюда раз в месяц уже пять лет. Не говорите только, что Эрнест встревожился из-за них».

Я теперь точно знаю, что эти люди действительно приезжали в Кетчум последние пять лет и ходили от дома к дому, предлагая энциклопедии. И что это были специальные агенты ФБР из офиса в Биллингсе. Как и двое других тем субботним вечером 1 июля 1961 года. За Хемингуэем в самом деле следили, прослушивали его телефон, поставили «жучки» в его доме (но не в машине). Чуть раньше, зимой и весной, другие агенты постоянно сопровождали частный самолет Хемингуэя в Рочестер, штат Миннесота, куда он летал на лечение. В первый раз, в ноябре 1960 года, через две недели после «параноидального бреда» Хемингуэя в ресторане, самолет ФБР совершил посадку несколько минут спустя после «пайпер-команча» с Хемингуэем и его врачом на борту, но слежку в Рочестере продолжили четверо агентов из местного офиса. Один «шевроле» без опознавательных знаков ехал впереди, другой позади машины с писателем и доктором Савиерсом.

Во время той ноябрьской поездки, согласно «не включенному в дело» рапорту (одному из многотысячного конфиденциального архива Эдгара Гувера, загадочно пропавшего после смерти директора ФБР в мае 1972 года), агенты проникли в больницу Сент-Мэри, куда Хемингуэя положили как Джорджа Савиерса, но в клинику Майо, куда его после перевели, их не пустили. Следующие рапорты, однако, показывают, что ФБР поддерживало контакт с доктором Говардом П. Роумом, возглавлявшим «психотерапевтическую программу» Хемингуэя. Из них же видно, что доктор Роум и агенты ФБР обсуждали целесообразность электрошока еще до того, как этот метод лечения предложили писателю или его жене.

Персональный архив Гувера – двадцать три картотечных шкафа – «пропал», как я уже говорил, после смерти директора в возрасте семидесяти семи лет 1 мая 1972 года. В то утро, сразу после сообщения о кончине директора, генеральный прокурор Ричард Клейндинст, связавшись с президентом Никсоном, вызвал к себе заместителя Гувера Джона Мора и приказал ему опечатать директорский кабинет со всем содержимым. После полудня Мор отправил Клейндинсту следующий доклад:

«Личный кабинет мистера Гувера, согласно вашим указаниям, опечатан сегодня в 11:40, для чего пришлось сменить замок на двери. Всё содержимое, насколько мне известно, осталось в том же виде, как утром, когда мистер Гувер прибыл на службу. Единственный ключ от кабинета находится у меня».

Клейндинст незамедлительно доложил президенту Никсону, что «архив в безопасности» (подразумевая секретные материалы, о существовании которых догадывался весь Вашингтон).

Джон Мор умолчал, однако, о том, что никаких архивов Гувер у себя не держал. Все секретные материалы хранились в кабинете мисс Хелен Гэнди, пятьдесят четыре года служившей у него секретарем. Пока кабинет Гувера опечатывали, мисс Гэнди просмотрела архив, многое уничтожила, а оставшееся переложила в картонные коробки, спрятанные после в подвале дома Гувера на Тридцатой плейс.

Через полтора месяца архив перепрятали, и никто ни из ФБР, ни из правительственных структур так и не увидел его.

Но я забегаю вперед. Вернемся к утру 2 июля 1961 года, сорок девятой дате моего рождения и последним мгновениям Эрнеста Хемингуэя на этой планете. В последующие дни я поклялся сделать две вещи, пока живу. Первая – найти секретные материалы ФБР о контрразведывательной группе Хемингуэя на Кубе. Вторая – я уже тогда знал, что это обещание сдержать будет намного трудней, – написать эту книгу. Вопреки тысячам рапортов, написанных мной, книги я писать не умею. Хемингуэй, полагаю, помог бы мне – его бы повеселило, что мне наконец пришлось использовать все штучки из репертуара писателя-беллетриста. «Литература – это попытка рассказать что-то так, чтобы было правдивее самой правды», – сказал он мне в ту ночь, когда мы ждали немецкую подлодку на берегу. «Правда есть правда, – возразил я, – а литература твоя – вранье, маскирующееся под правду».

Что ж, посмотрим.

2 июля 1961 года, Кетчум, Айдахо. Только Эрнест Хемингуэй знает правду о своих последних мгновениях, но результаты достаточно очевидны.

Его четвертая жена и друзья показывают, что Хемингуэй сделал несколько неуклюжих попыток самоубийства до и после второй серии сеансов электрошока в мае – июне. Однажды, возвращаясь в клинику Майо, он хотел нырнуть под работающий пропеллер самолета на аэродроме. В другой раз друг силой отобрал у него заряженный дробовик.

Мэри Хемингуэй заперла все ружья в подвале, но ключи тем не менее лежали в кухне на подоконнике, «потому что никто не вправе лишать человека его собственности». Я много об этом думал. Мэри при поддержке друзей считала, что она вправе подвергнуть Хемингуэя лечению, практически уничтожившему его мозг и личность, но не вправе прятать ружья от человека на грани самоубийства.

В то воскресное утро, 2 июля 1961 года Хемингуэй, как обычно, встал рано. Утро было прекрасное, солнечное, безоблачное. Мэри – больше в доме никого не было – спала в другой комнате и не проснулась, когда ее муж спустился на цыпочках по застланной ковром лестнице, взял ключи с подоконника и достал из подвала, как я думаю, свой верный «босс» двенадцатого калибра. Снова поднялся наверх, вышел через гостиную в холл, зарядил ружье, упер приклад в плиточный пол; стволы, думаю, в рот не взял, а приставил ко лбу – и нажал на курки.

Мне представляется важным, что он покончил с собой не в подвале, где двери и перекрытия заглушили бы выстрел. Он сделал это в холле, под лестницей, чтобы мисс Мэри не смогла добраться до телефона или парадной двери, не переступив через его труп, через лужу крови, через раздробленный череп, через мозги, сотворившие все эти книги, всю эту ложь, которую он считал правдивее самой правды.

Несколько месяцев назад Хемингуэя попросили написать что-нибудь для сборника в честь инаугурации Кеннеди. После долгих бесплодных усилий он разрыдался в присутствии своего врача: великий писатель не мог связать и двух фраз.

Но высказывать свои мысли он еще мог, и я думаю, что место и способ его смерти стали его последним высказыванием. Это послание было адресовано не только мисс Мэри, но и Эдгару Гуверу, ФБР, УСС (или ЦРУ, как оно теперь называется). Оно предназначалось памяти тех, кто был с ним с апреля по сентябрь 1942 года, когда он играл в шпионов, имея дело с нацистскими агентами, фэбээровцами, британскими шпионами, кубинскими политиками и полицейскими, испанскими священниками и аристократами, десятилетними тайными агентами и немецкими подлодками. Я не льщу себя тем, что в то утро он вспомнил и обо мне, но если его послание было тем, что я думаю, – последней отчаянной попыткой объявить пат в давнишней игре, опередив шах и мат со стороны терпеливого, но безжалостного противника, – тогда, может быть, и я промелькнул в его мыслях, как одна из фигур в барочном портале.

Я надеюсь, что в утро моего сорокадевятилетия, в свои последние минуты, он думал – если его депрессия допускала такую роскошь, как связные мысли, – не только о своем финальном вызове двенадцатого калибра, но и о победах, одержанных им в долгой войне против невидимого врага.

Может быть, он думал о Хитрой Конторе.

2

Мистер Гувер вызвал меня в Вашингтон в конце апреля 1942 года. Телеграмма, заставшая меня в Мехико, предписывала явиться к директору «наибыстрейшим способом». Я удивился, зная, как все в Бюро, каким скупердяем может быть мистер Гувер. Обычно вызов в Вашингтон, даже из Мехико или Боготы, предполагал путешествие на осле, на машине, на пароходе и поезде в режиме строгой экономии.

Утром назначенного дня я, промчавшись через Техас, Миссури и Огайо, приземлился в Вашингтоне. Сверху из окна моего серебристого DC-3 открывался весьма интересный вид – не только на Капитолий и Монумент, сверкающие на ярком апрельском солнце, но и на новый аэропорт. Раньше самолеты садились в старом, Гувер-Филде, на том берегу Потомака у Арлингтонского кладбища. Меня не было в стране с прошлого лета, но я еще до Перл-Харбора слышал, что армия без разрешения президента строит на его месте огромную пятиугольную штаб-квартиру.

При заходе на посадку я видел, что новый Национальный аэропорт, расположенный ближе к городу, еще не закончен. Здание стояло в лесах, и на нем, как муравьи, кишели строители. Успел я разглядеть и новый армейский штаб. Пресса уже окрестила его Пентагоном, и очертания фундамента с высоты трех тысяч футов вполне оправдывали это название, хотя чудовищное сооружение достроили только наполовину. Одна только парковка занимала весь бывший Гувер-Филд и соседний парк развлечений. К готовой части здания тянулись колонны армейских грузовиков, везя, предположительно, столы и пишущие машинки для сильно разросшейся военной администрации.

Двигатели перед посадкой сменили тембр. Мне нравился старый аэродром, полоска травы между парком с одной стороны и свалкой с другой. Его пересекало окружное шоссе, Милитари-роуд, и я читал где-то, что начальника аэропорта арестовали и осудили за попытку поставить на шоссе семафор, чтобы останавливать движение при посадке самолетов. Окружное дорожное управление тут же убрало незаконный объект, но это особого значения не имело: пилоты ухитрялись сажать свои машины в потоке легковушек и грузовиков. Там даже контрольной вышки, помнится, не было, а ветроуказатель запускали с соседних американских горок.

Мы сели, подрулили к терминалу, и я третьим сошел по трапу на теплый асфальт, поправляя пояс со «смит-вессоном» 38-го калибра. В сумке у меня лежали смена белья, чистая рубашка, другой костюм, но я не знал, успею ли найти отель, чтобы принять душ, побриться и переодеться до встречи с мистером Гувером. Это сильно меня беспокоило. Он не любил, когда спецагенты являлись к нему не при полном параде, даже если эти спецагенты сутки пересаживались с одного самолета на другой между Мексикой и Соединенными Штатами.

Проходя через терминал, где еще пахло краской и штукатуркой, я взглянул на выставленные у киоска газеты и прочел заголовок в «Вашингтон Дейли Ньюс»: «В округе Колумбия столько венерических больных, что даже на стадионе не хватило бы места». Сколько вмещает стадион Гриффит? Не меньше тридцати тысяч. Но если поглядеть на толпы солдат в новенькой форме – армия, флот, военная полиция, зенитчики, морская пехота, береговая охрана, и каждый хотя бы с одной девушкой да простился, – то подумаешь, что заболевших с начала войны не так уж и много.

Я направлялся к телефонным будкам у выхода. Моим единственным шансом принять душ и переодеться был Том Диллон, с которым мы учились в Квантико и тренировались в лагере Икс. Потом его направили в Вашингтон, а меня – в СРС. Том пока оставался холостяком – по крайней мере, был им, когда мы десять месяцев назад разговаривали, – и жил недалеко от Министерства юстиции. Я бросил в щель никель и назвал оператору домашний номер Тома, надеясь, что у него выходной – если день рабочий, то его, как полевого агента, в офисе, скорей всего, нет. В трубке звучали длинные гудки. Я стал нашаривать другой никель, но тут чья-то волосатая лапа отобрала у меня трубку и повесила на рычаг.

Я обернулся, готовясь обругать нахального солдата или матроса, и увидел перед собой улыбающуюся физиономию Тома.

– Я слышал, ты звонишь на мой номер, Джо, – так меня дома нет.

– Тебя никогда нет. – Мы обменялись рукопожатием. – А здесь ты что делаешь? – В совпадения я не верил.

– Меня мистер Лэдд послал. Сказал, что у тебя встреча в министерстве в одиннадцать тридцать, и велел тебя встретить. Отвезти тебя к себе почиститься, если захочешь.

– Отлично, – сказал я. Мистер Лэдд – Д. М. Лэдд, для друзей в Бюро Микки, один из замов директора – возглавлял теперь отдел внутренней безопасности, где и работал Том. Диллон, как видно, не знал, что встреча у меня не с кем-нибудь, а с директором. Я не стал уточнять.

– Твой самолет прилетел раньше времени, – сказал Том в виде оправдания, что не встретил меня у ворот.

– И даже шоссе переходить не пришлось. Поехали.

Том взял мою сумку и повел меня к стоящему у тротуара «форду-купе». Верх был опущен; Том закинул сумку на заднее сиденье и запрыгнул на место водителя все с той же мальчишеской энергией, памятной мне по Квантико. Я откинулся на мягкую спинку сиденья. Было жарко и влажно, но здешние жара и влажность сильно уступали тем, к которым я привык в Колумбии и Мексике. Знаменитые японские вишни в Вашингтоне уже отцвели, но их запах еще держался в широких улицах, смешиваясь с густым ароматом магнолии и придавая городу знакомый мне южный колорит.

Я сказал «знакомый», но этот город сильно отличался от того Вашингтона, где я жил в тридцать восьмом – тридцать девятом и побывал прошлым летом. Тот действительно был сонным южным городком с немногочисленным движением, спокойнее многих южноамериканских, где мне доводилось бывать. Теперь всё изменилось.

«Времянки», о которых я слышал, виднелись повсюду – безобразные строения из серых асбестовых досок длиной в полквартала, с пятью подпорками по бокам, для размещения военных чиновников. Они стояли вокруг отражающего бассейна перед Мемориалом Линкольна, загораживая; их соединяли хлипкие крытые мостики, перекинутые туда-сюда над водой. Стояли на Конститьюшн-авеню, заполонив красивый парк, куда я в свое время забегал наскоро перекусить. Толпились у Монумента Вашингтона, как стая плешивых стервятников.

По широким улицам теперь двигался сплошной автомобильный поток. Оливково-зеленые армейские грузовики везли те самые столы, стулья и пишущие машинки, которые я воображал себе в самолете. Америка не на шутку собралась воевать. Не отставали и тротуары, где катился людской поток. Гражданские теперь тоже, как видно, носили форму – черные и серые костюмы преобладали. Женские юбки стали короче, а плечи подбивали все, и мужчины и женщины. Все пешеходы выглядели молодыми, здоровыми и спешили, похоже, по каким-то важным делам. Атташе-кейсы сделались непременным аксессуаром, я даже у женщин их видел.

Трамваи, несмотря на усилившееся движение, ходили по-прежнему, но вид у них был потрепанный – город, видимо, снял с хранения все старые вагоны, чтобы справиться с пассажиропотоком. Мимо как раз проследовал деревянный реликт прошлого века со стеклянной крышей. На его широких подножках, цепляясь за поручни, стояли мужчины, почти сплошь черные.

– Да, – сказал Том Диллон, – теперь ниггеров в городе еще больше, чем до войны.

С подножки трамвая нас с ним могли принять за братьев, даже за близнецов. Тому было тридцать один, мне только двадцать девять, но выглядел он моложе, и на носу, который ему, в отличие от моего, не ломали, еще проглядывали веснушки. Оба мы были в предписанных мистером Гувером темных костюмах, в белых рубашках – у Тома, понятное дело, свежее, чем у меня, – и в практически одинаковых шляпах. Волосы, как положено, были подстрижены на два дюйма выше воротничка, и если бы с нас сдуло шляпы, все увидели бы, как тщательно они приглажены на макушке, чтобы избежать не одобряемой мистером Гувером «остроголовости». В правом кармане брюк у нас лежало по белому носовому платку для вытирания ладоней перед рукопожатием при нервных или физических перегрузках: мистер Гувер не терпел влажных рук и не желал, чтобы его спецагентам приписывали эту черту. Оба мы носили на поясе полицейские револьверы 38-го калибра, сдвинув кобуру вправо, чтобы не слишком из-под пиджака выпирала. Оба зарабатывали 65 долларов в неделю, если Тома еще не повысили: сумма для сорок второго года солидная, но не прельщающая выпускников колледжей, подходящих под стандарты Бюро. Оба родились в Техасе, в католических семьях, учились в южных колледжах средней руки и на юридическом факультете.

На этом наше сходство заканчивалось. Том все еще растягивал слова на западнотехасский манер, а меня увезли в Калифорнию, когда мне было три года, и во Флориду, когда мне исполнилось шесть, – заметного акцента, насколько я знаю, у меня нет. За Тома в колледже платили родители, я выскреб себе футбольную стипендию и подрабатывал все время, пока учился. Том закончил юридический согласно правилам мистера Гувера, меня в виде исключения взяли в Бюро со второго курса, когда я все равно собирался бросить учебу из-за нехватки денег и мотивации. Исключение сделали по той причине, что я бегло говорю по-испански, а мистеру Гуверу требовались испаноязычные агенты для планируемого им спецотдела – агенты-контрразведчики, способные смешаться с толпой, поговорить с информатором и произнести испанское «спасибо» не как «грация-с». Мне повезло. Отец у меня мексиканец, мать ирландка – еще одно различие между Томом и мной.

Когда Диллон высказался насчет «ниггеров», я с трудом подавил желание взять его за шиворот и ткнуть мордой в баранку. На негров мне было плевать: я с ними никогда не работал, никого из них не знал близко и, в общем, разделял всеобщее предубеждение против американских граждан четвертого сорта – но за «ниггерами» мне слышались «фасольники», «спики» и «мокроспинники»[4].

Внешность у меня благодаря матери достаточно англо-протестантская, но в детстве меня все время дразнили из-за отца, и я дрался с каждым, кто обзывал меня мексикашкой. Отца я потерял в шесть лет, мать годом позже, но мой позор от этого не уменьшился. Я не успел сказать отцу, что прощаю его за нечистую кровь, не попросил у матери прощения за то, что ненавидел ее: зачем вышла замуж за мексиканца?

Как ни странно, с возрастом я все больше жалел, что плохо знал своего отца. Мне не было еще и пяти, когда он ушел сражаться на Великой войне, а через три месяца после ее окончания, когда мне исполнилось шесть, мы узнали, что он умер там от испанки. Разве можно так тосковать по человеку, которого почти и не знал?

Были и другие различия между Томом Диллоном и Джо Лукасом. Том, работая во внутренней безопасности, занимался тем же, что и подавляющее большинство агентов ФБР, то есть расследованиями. ФБР, как неоднократно указывал мистер Гувер въедливым конгрессменам и сенаторам, политикой не занимается: это сыскное агентство. Том в свое рабочее время допрашивал, писал рапорты, перепроверял версии и порой вел слежку. Он мог, если надо, обыскать помещение или поставить «жучок», но в основном это предоставлялось специалистам вроде меня.

И Том ни разу никого не убил.

– Так ты все еще в СРС? – спросил он, когда мы ехали мимо Белого дома.

– Угу, – сказал я. На входе с Пенсильвания-авеню стоял теперь постовой. Ворота были открыты по-прежнему, но полицейский, похоже, проверял документы у всех входящих – прошлым летом на территорию можно было зайти беспрепятственно, хотя часовой-морпех у входа в саму резиденцию мог спросить, по какому вы делу. А в середине тридцатых ворот вообще не было, и территория большей частью не ограждалась. Я в бейсбол на южной лужайке играл.

– И все еще в Мексике? – спросил Том.

– Угум. – Мы остановились на красный свет. Мимо спешили служащие Белого дома, некоторые с коричневыми пакетами для ланча в руках. – Скажи-ка, Том, что вы делаете после Перл-Харбора? Ловите шпионов? Наци, японцев? – Том, если бы кто поинтересовался, сказал бы, что мы с ним с самого начала делимся любой информацией – но он ей таки делился, притом секретной.

Зажегся зеленый, Том переключил скорость.

– Тут за своими бы уследить, на япошек и наци нет времени.

– За своими? Это за кем же, Том? – Из-за своей разговорчивости он мог потерять работу, и я это знал.

Он снял обертку с «Ригли» и начал громко жевать.

– За вице-президентом, к примеру.

Я засмеялся. Вице-президент Генри Эгард Уоллес, идеалист и честный человек, был также известен как идиот, сочувствующий коммунистам.

– Правда-правда, – обиделся Том. – Мы следим за ним с прошлой весны. «Жучки», прослушка, наружка, тайные обыски… мужик поссать не может без того, чтоб мистеру Гуверу не показали анализ.

– Как же, такая угроза…

– Еще какая. Есть доказательства, что коммунисты хотят использовать его как активного агента.

– Русские теперь наши союзники, помнишь?

Том от шока даже жевать перестал.

– Господи, Джо, не шути так. Мистер Гувер…

– Знаю, знаю. – Японцы напали на Перл-Харбор, Адольф Гитлер – самый опасный человек в мире, но мистер Гувер, как известно, хочет первым делом покончить с коммунистической угрозой. – Кто еще вас интересует?

– Самнер Уэллес. – Том снова остановился на красный свет. Впереди дребезжал трамвай. До его квартиры оставалось немного, но движение здесь было просто бешеное.

Самнер Уэллес… один из замов госсекретаря, а также личный друг и доверенное лицо президента. Эксперт по Латинской Америке, ведущая фигура наших разведслужб, которые там базируются. Его фамилия раз десять упоминалась в колумбийском посольстве в связи с решениями, которые непосредственно затрагивали меня. Ходили слухи, что его самого отозвали из этого посольства (задолго до моего приезда туда), но причины никто не знал.

– Он что, тоже коммунист?

– Не-а. Голубой.

– Что-что?

– То самое, – ответил Том с типичной диллоновской ухмылкой. – Голубой. Педрила.

Я ждал продолжения.

– Всё началось два года назад, Джо. В сентябре сорокового. В президентском поезде, идущем из Алабамы после похорон спикера Бэнкхеда. – Том явно ожидал от меня нетерпеливых вопросов, но я молчал.

Мы проехали на зеленый свет пару ярдов и снова застряли. Том повысил голос, перекрывая гудки и работающие моторы.

– Уэллес, видать, перепил… вызвал кондуктора… пришло сразу несколько, а он разделся и вот это самое им предложил. – Том покраснел: крутой агент в душе оставался добрым католиком.

– Это подтвердилось? – спросил я, думая, как отразится на СРС возможная отставка Уэллеса.

– Еще как. Мистер Гувер назначил туда Эда Тамма, Бюро уже полтора года следит за старым козлом. Выпьет и шляется по парку, за мальчиками охотится. Есть отчеты внутренней безопасности, показания свидетелей, записи телефонных разговоров…

Я надвинул шляпу пониже. По словам посольских работников, которым я доверял, человека умней Самнера Уэллеса не было во всем госдепартаменте.

– А президенту мистер Гувер докладывал?

– В прошлом январе еще. – Том выплюнул жвачку в окно. Машины впереди тронулись, мы свернули с Висконсин направо. – Дик Феррис, он с Таммом работал, говорит, что мистер Гувер никаких рекомендаций не давал, а президент его не спрашивал и вообще, в сущности, ничего не сказал. Дик еще сказал, что генпрокурор Биддл тоже пытался поднять этот вопрос, а Рузвельт ему: «Ну, он ведь не в служебное время это делает?»

– Гомосексуализм – уголовное преступление, – сказал я.

– Вот-вот, и Дик сказал, что Тамм говорит, что мистер Гувер сказал президенту об этом и объяснил, что это делает Уэллеса мишенью для шантажа. Президент пока медлит, но долго это не протянется.

– Почему не протянется? – Я жил на этой улице четыре года назад, деля квартиру с двумя другими агентами. Квартира Тома была всего в трех кварталах.

– Теперь за Уэллеса взялся Буллит, – сказал Том, поворачивая руль.

Уильяма Кристиана Буллита один журналист окрестил «Яго номер один». Шекспира я не читал, но понимал, к чему это сказано. У мистера Гувера и на Буллита было досье – при выполнении одного из первых заданий я с ним ознакомился. Еще один дружок Рузвельта, посол, наживший себе врагов во всех странах, где подвизался, аморальный тип, способный трахнуть поленницу, если заподозрит, что в ней змея. В досье говорилось, что он соблазнил наивную секретаршу Рузвельта, Мисси Ле Хэнд, чтобы стать еще ближе к президенту.

Если Буллит взялся за Уэллеса, то рано или поздно свалит его. Сольет информацию политическим противникам Рузвельта, нашепчет журналистам, выразит свое возмущение госсекретарю Корделлу Халлу. Доймет Уэллеса не мытьем, так катаньем, уничтожив тем самым латинский отдел госдепартамента, запоров так хорошо работавшую политику добрососедства и ослабив нацию в военное время. Зато человека, имеющего гомосексуальные позывы в подпитии, уберут из правительства, а мистер Буллит приобретет новые козыри в неустанной борьбе за власть.

Вашингтон, Вашингтон.

– На кого еще Бюро положило глаз? – спросил я устало.

Припарковались мы, как ни странно, прямо перед домом Диллона. Том поставил машину на ручник, не выключая двигатель, и сказал:

– Нипочем не догадаешься, Джо. Этим я занимаюсь лично – к примеру, сегодня вечером. Оставлю тебе ключи, завтра, глядишь, увидимся.

– Ясно, – сказал я, думая, что завтра меня, скорей всего, уже здесь не будет.

– Ну давай же, угадывай.

– Элинор Рузвельт, – вздохнул я.

– Значит, слышал уже, – расстроился Том.

– Это что, шутка такая? – Мистер Гувер, имеющий «конфиденциальные» досье на всех видных лиц государства, ненавидел Элинор Рузвельт – об этом все знали, – но слишком дорожил своей работой, чтобы следить за членом семьи действующего президента.

Том сдвинул шляпу на затылок и повернулся ко мне лицом.

– Нет, Джо, не шутка. Слежку за миссис Рузвельт мы, конечно, не ведем, но…

– Разыгрываешь меня, Том.

– Нет-нет. – Он придвинулся поближе, дохнув на меня мятой. – Три года назад старушка втюрилась в некоего Джо Лэша…

Лэша я знал хорошо, читал его досье в связи с делом Американского молодежного конгресса, по которому работал в тридцать девятом году, даже интервью у него брал под видом студента, интересующегося организацией, где он тогда был секретарем. Лэш, сам вечный студент, был старше меня годами и неизмеримо моложе во всех других отношениях – один из этих мальчиков в теле мужчины, обладающих на грани тридцатника развитием десятилетнего пацана. Молодежный конгресс представлял собой левый дискуссионный клуб из тех, которые коммунисты охотно снабжают и куда охотно внедряются, и миссис Рузвельт ему покровительствовала.

– Они любовники, – сказал Том.

– Да ладно, ей ведь все шестьдесят.

– Ей пятьдесят восемь, ему тридцать три. У миссис Рузвельт в Нью-Йорке собственная квартира, и от охраны она отказалась.

– Ну и что? Это только доказывает, что у нее есть здравый смысл. Кому охота, чтоб засранцы из казначейства круглосуточно дышали тебе в затылок?

– Мистеру Гуверу лучше знать.

У меня снова возникло желание взять Тома за шиворот и расквасить его веснушчатый нос о приборную доску.

– Том, – произнес я тихо, – ты хочешь сказать, что мы скрытно обыскиваем квартиру миссис Рузвельт? Читаем ее почту?

– Нет, конечно. Зато фотографируем почту Лэша, прослушиваем его телефон и квартиру. Сам бы почитал, что наша первая ниггеролюбивая леди пишет этому комми… горячие тексты.

– Верю тебе на слово. – Меня огорчало, что старая леди незавидной внешности пишет страстные письма этому вечному мальчику.

– Вечером я как раз туда собираюсь. Лэша пару недель как призвали, и мы передаем дело контрразведке.

– Логично, – сказал я. Армейскую контрразведку, отдел военной разведки, возглавляемую генералом Джоном Бисселлом, я бы назвал кучей пьяных шимпанзе. Можно еще сказать, что это сборище ультраправых ублюдков, но я бы так деликатно не выразился. Одно я знал точно: у контрразведчиков не будет никаких сомнений насчет слежки, прослушки и тайных обысков в отношении миссис Рузвельт. Знал я также, что президент, бесконечно терпеливый к дуралеям вроде Самнера Уэллеса, мигом наладит Бисселла на Тихий океан, когда узнает об этом.

Том кинул мне ключи.

– Пиво в холодильнике, а еды нет, извини. Пообедаем завтра, когда сменюсь.

– Надеюсь. Спасибо, Том. – Я побренчал ключами. – Если придется уехать до твоего возвращения…

– Оставь их в прихожей, как раньше. – Том, перегнувшись над нагретой дверцей, пожал мне руку. – Пока, приятель.

Он уехал, а я помчался наверх. Том Диллон был образцовый агент – ленивый по природе, но стремящийся угодить, готовый наесться говна, если мистер Гувер или его люди прикажут, не любящий думать самостоятельно, защитник демократии, ненавидящей ниггеров, спиков, жидов, итальяшек и прочих недочеловеков. Я не сомневался, что он регулярно стреляет из своего «смит-вессона» в подвале министерства юстиции, а также владеет автоматом, снайперской винтовкой и приемами рукопашного боя. В его личном деле сказано, что он компетентный боец. В СРС он протянул бы дня три.

Больше я о нем не думал – скорей бы в душ.

3

Главный вход в огромное здание Министерства юстиции расположен на углу Девятой улицы и Пенсильвания-авеню. Классический портик, по четыре колонны с каждой стороны, начинается выше второго этажа и поднимается до шестого, самого верхнего. На пятом этаже со стороны Пенсильвания-авеню, слева от портика, виден одинокий балкон. Президенты США уже восемнадцать лет принимают на нем парады в день инаугурации, и похоронные процессии кое-кого из них тоже проходят под ним.

Я, конечно, знал это здание, но своего стола у меня там не было: в свои первые годы я работал в других офисах или вообще под прикрытием. Это сыграло мне на руку, когда я явился туда за десять минут до половины двенадцатого – вымытый, выбритый, набриолиненный, в чистой рубашке и свежем костюме, в начищенных ботинках, со шляпой в ничуть не влажной руке. У меня здесь были знакомые, но я вышел из лифта на пятом этаже и направился в директорскую святая святых, так никого и не встретив.

Кабинет мистера Гувера помещался не в центре здания, а в укромном его уголке. Сначала нужно было пройти по длинному коридору, потом через конференц-зал с пепельницами на длинном столе. Далее находилась приемная, где сидела мисс Гэнди в качестве легендарного дракона, стерегущего деву. В 1942 года она и сама уже стала легендой: незаменимая секретарша Гувера, телохранительница и нянька одновременно, единственная из смертных, кому дозволялось каталогизировать и читать персональный архив директора. Тогда ей было всего сорок пять, но в разговорах с приближенными Гувер называл ее старой клушей – в ней действительно было что-то от хлопотливой наседки.

– Специальный агент Лукас? – осведомилась она. – Вы пришли на четыре минуты раньше.

Я кивнул.

– Присядьте, пожалуйста. Директор работает строго по расписанию.

«Директор» она произносила с заглавной буквы. Я подавил улыбку и сел, повинуясь ее приказу. Приемная была старомодная: два мягких кресла и диван. Я сел на диван. Кабинет самого директора (я о нем думал со строчной буквы) мало кто видел – подчиненных низшего звена он принимал обычно в конференц-зале или здесь. Я ожидал увидеть в застекленной витрине скальп Джона Диллинджера, но экспонат, подробно описанный мне Томом и другими коллегами, почему-то отсутствовал – может, в чистку отдали.

Ровно в половине двенадцатого мисс Гэнди сказала:

– Директор готов вас принять, специальный агент Лукас.

Во внутреннюю дверь я прошел, признаться, с участившимся пульсом.

Мистер Гувер вскочил, обежал вокруг стола, пожал мне руку и указал на стул справа. От других спецагентов я слышал, что он всегда так делает, если кому-то выпадет счастье попасть в его кабинет.

– Итак, специальный агент Лукас, – сказал он, усаживаясь на трон. Я говорю это без сарказма: его стол и стул стояли на возвышении, и сидел он спиной к окну. Если светило солнце, виден был только его силуэт, но тогдашнее солнечное утро сменилось облачным днем, и я его разглядел.

В тот апрельский день 1942 года – единственный раз, когда я видел Дж. Эдгара Гувера воочию, – ему было сорок шесть лет. Есть у меня одна привычка, вернее слабость: знакомясь с другим мужчиной, я прикидываю, как одолеть его в кулачном бою. В физическом плане Гувер проблемы не представлял. Он был невысок для агента, в точности с меня ростом – я заметил, когда он руку мне пожимал, – и тяжелей меня, входившего в категорию полутяжа, фунтов на двадцать. Вес примерно 183 фунта при росте примерно пять футов десять дюймов намного превышал пропорцию, установленную им для своих агентов. На первый взгляд он казался приземистым – впечатление усиливалось тем, что при широком торсе такого маленького размера ноги я ни у кого из мужчин не видел. Одевался он хорошо. Темный двубортный костюм сидел на нем идеально, галстук в розовых и алых тонах не посмел бы надеть ни один спецагент, из нагрудного кармашка выглядывал розовый платочек под цвет. Волосы, почти черные, он зализывал назад так, что казалось, будто его характерная хмурость с прищуром вызвана именно этим.

На широко известной карикатуре его изобразили в виде бульдога: щелки глаз, приплюснутый нос, массивная, плотно сжатая челюсть. Все это присутствовало и в реальности, но я бы скорее сравнил его с мопсом. Двигался Гувер быстро – его пробежка по комнате, рукопожатие и возвращение к столу заняли меньше пятнадцати секунд – благодаря целенаправленной нервной энергии. Если бы мне пришлось драться с ним, я бил бы в живот, определенно самую мягкую его часть, не считая гениталий, но точно бы не повернулся к нему спиной, повалив его. Глаза и челюсть показывали, что этот мужик способен перегрызть тебе горло, даже если руки-ноги ему отрубить.

– Итак, специальный агент Лукас… – Он открыл толстое личное дело, определенно мое. Кроме еще нескольких папок и книги в черном переплете у левого локтя – все мы знали, что это Библия, которую ему подарила мать, – на столе не было ничего. – Как долетели?

– Хорошо, сэр.

– Знаете, почему я вас вызвал? – Говорил он быстро, отрывисто.

– Нет, сэр.

Директор кивнул, но просветить меня не спешил. Листал мое досье, как будто в первый раз его видел, хотя наверняка ознакомился с ним заранее.

– Родились вы, как я вижу, в 1912-м. В… Браунсвиле, в Техасе.

– Да, сэр. – Почему он меня вызвал? Добираясь сюда из Мексики, я только об этом и думал. Я не льстил себе мыслью о повышении или какой-то награде. Из других специальных агентов меня выделяло лишь то, что я убил двух человек… трех, если Гувер зачтет мне прошлогоднего Кривицкого. Последним сотрудником ФБР, заслужившим славу киллера, был старший спецагент Мелвин Первис, застреливший, согласно общему мнению, Джона Диллинджера и Красавчика Флойда. В Бюро знали, что он их не убивал, но в 1935 году Гувер вынудил Первиса уволиться. Первис сделался более знаменитым, чем сам директор, ни в кого не стрелявший и ни одного ареста не совершивший. Однако ФБР в глазах общественности должно было ассоциироваться только с именем Дж. Эдгара Гувера, и Первису пришлось уйти. Это научило меня не присваивать себе никаких заслуг – ни за поимку последнего агента абвера в Мексике, ни за два выстрела в глинобитном домишке, где Шиллер и его наемник пытались меня убить, ни за Кривицкого.

– У вас есть два брата и сестра, – сказал Гувер.

– Да, сэр.

Он поднял глаза от папки и посмотрел на меня.

– Немного для мексиканской католической семьи.

– Мой отец родился в Мексике, но мать у меня ирландка. – Вот еще один вариант: Бюро только теперь выяснило, какой национальности был мой отец.

– Тем более. Это просто чудо, что такие родители завели всего-навсего четырех детей.

Если можно назвать чудом эпидемию испанки и пневмонию, подумал я, не проявляя своих мыслей наружно.

Гувер опять углубился в папку.

– Дома вас звали Хосе, агент Лукас?

Так меня называл отец, ставший американским гражданином всего за год до смерти.

– В моем свидетельстве о рождении проставлено «Джозеф», мистер Гувер.

Я был готов к тому, что в Вашингтон меня вызвали по этой причине. Дискриминации в Бюро, в общем, не было: в 1942 году там числилось 5702 черных спецагента – я видел эту цифру в полевом офисе Мехико с неделю назад. 5690 из них работали шоферами, поварами, уборщиками – Гувер назначил их агентами в последние полгода, чтобы спасти от призыва. Директор приложил много усилий, чтобы спецагентов не призывали; одновременно нам давали понять, что мы можем пойти в армию добровольно, но в Бюро по возвращении нас больше не примут.

До Перл-Харбора в ФБР служили агентами пятеро черных – три шофера мистера Гувера, Джон Амос и Сэм Нуазет. Старый Амос раньше был камердинером, телохранителем и другом Теодора Рузвельта – Тедди умер буквально у него на руках, – и когда Гувер в 1924 году стал директором Бюро Расследований, Амос уже состоял в штате. Я как-то видел старика в тире – его обязанностью было чистить оружие.

Сэм Нуазет, еще один успешный чернокожий, спецагент при кабинете мистера Гувера – я удивился, не увидев его сегодня, – часто служил примером либеральной политики Бюро. Мне показывали в журнале «Эбони» статью, расхваливающую тесную дружбу между Нуазетом и мистером Гувером: она, мол, служит для всего агентства образцом межрасовых отношений. Так-то оно так, да не совсем. Нуазет – мистер Сэм, как называли его Гувер и все остальные, – был у директора не то адъютантом, не то денщиком. Держал наготове полотенце, когда тот выходил из своей личной ванной, подавал пальто, а самое главное – бил мух, ненавидимых Гувером не меньше, чем коммунисты.

«Дома вас звали Хосе?» Гувер давал мне понять, что знает – что Бюро знает: мой отец еще не был гражданином США, когда я родился. Что я практически сын фасольника, мокроспинника.

Я смотрел в его мопсины глазки и ждал продолжения.

– Вижу, в детстве вы много путешествовали. Техас, Калифорния, Флорида, снова Техас, где вы поступили в колледж.

– Да, сэр.

– Отец ваш умер во Франции, в 1919-м. От ран?

– От инфлюэнцы.

– Но ведь он служил в армии?

– Да, сэр. – В рабочем батальоне. Их отправляли домой последними, оттого он и подхватил инфлюэнцу.

– Да-да. – Он уже забыл о моем отце. – Мать скончалась в том же году. – Он оторвался от папки, слегка приподняв бровь.

– От пневмонии. – Или от разбитого сердца.

– Но в приют вас и других детей не отправили?

– Нет, сэр. Сестру взяла к себе тетя. – Жившая в Мексике – я молился, чтобы этой подробности в досье не было. – А нас, братьев, забрал во Флориду дядя. Он был рыбак, имел только одного сына, и ему требовались помощники. Мы помогали ему на лодке все школьные годы, а я и в колледже, на летних каникулах.

– Значит, с Карибами вы знакомы?

– Не очень, сэр. Рыбачили мы в Заливе. Одно лето я работал на чартерном катере, ходившем из Майами на Бимини, но на других островах не бывал.

– Но в лодках вы разбираетесь. – Он смотрел на меня выжидательно – я понятия не имел, к чему он ведет.

– Да, сэр.

Он опять заглянул в досье.

– Расскажите мне, что произошло в Веракрусе, специальный агент Лукас.

Я знал, что в папке имеется мой рапорт, напечатанный на десяти страницах через один интервал.

– Вам известно, сэр, как проходила операция до того момента, как информатор из мексиканской полиции сообщил Шиллеру обо мне?

Гувер кивнул. Тут как раз проглянуло солнце, и он достиг желаемого эффекта. Его глаз я больше не видел, только силуэт – широкие плечи над стулом – да блеск напомаженных волос.

– Я должен был встретиться с ними в доме на улице Симона Боливара в одиннадцать вечера, чтобы передать информацию, как делал уже раз десять. Но на этот раз они пришли на полтора часа раньше и ждали меня в темноте. Я только в последний момент понял, что они там.

– Как вы это поняли, Лукас? – вопросил силуэт.

– Из-за собаки, сэр. Была там старая желтая сука, лаяла каждый раз, как я приходил. Сторожевые собаки в Мексике вообще-то редкость – эта принадлежала крестьянину, который смотрел за домом, сидела на цепи во дворе. Крестьянина мы забрали два дня назад, и ее никто не кормил.

– И что же, она залаяла?

– В том-то и дело, что нет, сэр. Видимо, она лаяла с тех пор, как пришел Шиллер, и он велел своему человеку прирезать ее.

– Прямо-таки Шерлок Холмс, – хмыкнул Гувер. – Собака, не лаявшая ночью.

– Простите, сэр?

– Вы что ж, не читали Шерлока Холмса?

– Нет, сэр. Я не читаю вымышленные истории.

– Не читаете художественную литературу? Романы?

– Нет, сэр.

– Хорошо, продолжайте. Что было дальше?

Я потеребил поля шляпы у себя на коленях.

– Все произошло очень быстро, сэр. Я был уже у двери, когда сообразил, что собака не лает, и все же решил зайти. Они меня так рано не ждали и не успели занять удобные позиции для стрельбы. Я вошел, они открыли огонь, но в темноте промахнулись. Я начал стрелять в ответ.

Гувер сложил руки, как на молитве.

– Баллистики сообщают, что они выпустили больше сорока пуль. Девятимиллиметровых. «Люгеры»?

– У Лопеса, наемного убийцы, был «люгер», у Шиллера – «шмайссер».

– Автомат, должно быть, в такой маленькой комнате грохотал оглушительно.

Я кивнул.

– Но ваш «магнум-357» выстрелил только четыре раза.

– Да, сэр.

– Два попадания в голову, одно в грудь. В темноте. Из положения лежа. Несмотря на грохот и огонь с двух сторон.

– Как раз выстрелы их и выдали, сэр. Я просто стрелял выше вспышек. В темноте обычно целишь выше, чем надо. А грохот, думаю, в основном самого Шиллера оглушал. Лопес был профессионал, а Шиллер любитель и к тому же дурак.

– Теперь он мертвый дурак.

– Да, сэр.

– Вы все еще пользуетесь «магнумом-357», агент Лукас?

– Нет, сэр. Тридцать восьмым, как положено по уставу.

Гувер опять заглянул в досье и тихо, будто про себя, произнес:

– Кривицкий.

Я промолчал. Если я здесь из-за него, делать нечего.

Генерал Вальтер Германович Кривицкий был шефом разведки НКВД в Западной Европе. В конце 1937-го он попросил политического убежища, заявив, что порвал со Сталиным. Те, кто рвет со Сталиным, не остаются в живых. Кривицкий был сторонником Троцкого, наглядно подтвердившего эту сентенцию.

Абвер, военная разведка Германии, заинтересовался Кривицким. Матерый агент абвера, коммандер Трауготт Андрес Рихард Протце, служивший ранее в военно-морской разведке, поручил своим людям завербовать перебежчика. Кривицкий полагал, что в Париже ему ничего не грозит, но безопасных мест в мире нет. С одной стороны – убийцы из НКВД, с другой – агенты абвера: один из них притворялся еврейским беженцем, за которым охотятся и нацисты, и коммунисты; жизнь Кривицкого дешевела ежеминутно.

Из Парижа Кривицкий переместился в США, где ФБР и Военно-морская разведка США вскоре примкнули к НКВД и абверу в охоте за тщедушным советским шпионом. Полагая, что гласность послужит ему защитой, Кривицкий написал книгу «Я был агентом Сталина», публиковал статьи в «Сатердей Ивнинг Пост» и даже дал показания Комиссии Дайса по расследованию антиамериканской деятельности. Во время всех своих выступлений он заявлял, что НКВД замышляет его убить.

Так оно, конечно, и было. Самым известным из убийц был «Красный Иуда Ганс», только что прибывший из Европы после ликвидации Игнатия Рейсса, старый друг Кривицкого, тоже дезертировавший из советских спецслужб. К началу войны в 1939 году Кривицкий не мог купить в газетном киоске «Лук» без того, чтоб через плечо ему не заглядывало с полдюжины американских и иностранных разведок.

Моей работой было следить не за Кривицким – для этого мне потребовалось бы взять талон и встать в очередь, – а за агентом абвера Красным Иудой, преследовавшим его. По-настоящему мой объект звали доктор Ганс Веземанн. Бывший марксист, завсегдатай светских салонов, специалист по похищениям и убийствам бывших товарищей. В США он числился журналистом, но ФБР, знавшее о нем чуть ли не с момента его въезда в страну, игнорировало Веземанна, пока он не начал приближаться к Кривицкому.

В сентябре 1939 года меня отозвали обратно в Штаты для участия в совместной операции ФБР и Британской службы по координации безопасности, имевшей целью обратить ситуацию «Кривицкий – Веземанн» в нашу пользу. Веземанн, чувствуя, должно быть, что вокруг становится людно, запросил у своего начальника коммандера Протце разрешение выехать из страны и затаиться на время. Мы узнали об этом позже, когда британцы, взломав немецкий код, уделили нам кое-какие крохи. Протце посоветовался с главой абвера адмиралом Канарисом, и в конце сентября 1940 года Веземанн отплыл на японском корабле в Токио. Мы за ним туда последовать не могли, но британские ВМР и БСКБ могли и последовали. Прибыв в Токио – о чем британцы нам незамедлительно сообщили, – Веземанн тут же получил телеграмму от Протце с приказом вернуться в США.

На этом месте я и вступил в игру. Мы надеялись, что Веземанн заляжет на дно в Мексике, бывшей центром большинства операций абвера в западном полушарии. Но немец перед возвращением в Штаты застрял на октябрь и ноябрь 1940 года в Никарагуа. Абверовцев там было кот наплакал, и Веземанн начинал опасаться за свою безопасность не меньше Кривицкого. Как-то вечером на него напали трое бандитов, и уцелел он лишь благодаря вмешательству американского торгового моряка. Тот вступил в драку и обратил грабителей в бегство, получив за труды сломанный нос и нож под ребро. Бандитов наняли БСКБ и СРС, положившись на мои навыки рукопашного боя. Эти идиоты чуть меня не убили.

Легенда у меня была проще некуда. Недалекий матросик, бывший боксер, списанный на берег за то, что ударил боцмана, потерявший американский паспорт, разыскиваемый полицией Манагуа. На все готовый, чтобы уехать в Штаты из этой дыры. Следующие два месяца я эту готовность и демонстрировал: то ездил курьером к абверовцам, уже два года сидевшим на Панамском канале, то снова защищал Веземанна – на этот раз от здоровенного советского агента, самого настоящего. Постепенно Веземанн стал зависеть от меня и разговаривал при мне со всеми открытым текстом. Злополучный Джо и на английском-то с трудом говорил, но спецагент Лукас понимал немецкий, испанский и португальский.

В декабре 1940 года Веземанн, получив долгожданный зеленый свет, уехал в Штаты и меня с собой взял. Абвер любезно изготовил мне новый паспорт.

Гувер перелистывал последние страницы моего конфиденциального рапорта. Он-то и учредил в 1940 году СРС, Специальную разведслужбу, в качестве отдельного подразделения ФБР для контрразведывательных действий в Латинской Америке в сотрудничестве с БСКБ. Но методы СРС были ближе к британской военной разведке, чем к ФБР, и я бы удивился, если б Гувера это не настораживало. Агенты ФБР, к примеру, находились на службе круглые сутки: Тома Диллона уволили бы, если б не смогли до него дозвониться в течение пары часов. Я, работая по Веземанну в Никарагуа, Нью-Йорке и Вашингтоне, иногда неделями не мог связаться со своим руководством – таковы особенности операции под прикрытием.

Новый, 1941 год я встречал в Нью-Йорке с доктором Веземанном и еще тремя агентами абвера. Доктор с друзьями обошли с полдюжины знаменитых ночных клубов – серьезные разведчики, скрытно себя вели, сказать нечего, – а старина Джо стоял в снегу у машины, слышал веселые крики с Таймс-сквер и надеялся, что задница у него не отмерзнет, пока немцы празднуют. Бедный Кривицкий к этому времени стал бельмом на глазу не только у Сталина с НКВД, но и у абвера с ФБР. Его информация насчет советской разведки в Европе устарела уже на пять лет, и он перекинулся на немецкую сеть, которой одно время занимался. Убийцы из советских спецслужб продолжали за ним охотиться, а Канарис через Протце передал Веземанну, что Кривицкий больше не является объектом для похищения: его следует уничтожить.

Веземанн поручил эту работу самому доверенному и наивному из своих людей, то есть мне.

В конце января Кривицкий сбежал из Нью-Йорка. Я последовал за ним в Виргинию, вступил с ним в контакт и представился агентом ФБР и СРС, способным защитить его от НКВД и абвера. Мы вместе приехали в Вашингтон, где он вечером воскресенья, 9 февраля 1941, поселился в отеле «Беллвью» у вокзала Юнион. Ночь была холодная. Я принес из соседнего кафе пакет с сэндвичами, два стакана паршивого кофе, и мы с ним поужинали в его номере на пятом этаже.

Утром горничная нашла Кривицкого мертвым в постели. Рядом лежал пистолет – не его, чужой. Дверь в номер была заперта, пожарной лестницы за окном не имелось. Вашингтонская полиция сочла это самоубийством.

Доктор Веземанн сдержал слово: сказал, что поможет мне уехать из страны, и помог. На поезде, на машине и пешком я добрался до Мексики, где мне надлежало явиться к некоему Францу Шиллеру для дальнейшего прохождения службы. Так я и сделал. В следующие десять месяцев БСКБ и постоянный офис ФБР с моей помощью выловили пятьдесят семь агентов абвера, успешно ликвидировав их мексиканскую сеть.

– Кривицкий, – повторил Гувер. Солнце снова зашло за тучи, и я увидел, что его темные глаза прямо-таки ввинчиваются в меня. В рапорте говорилось, что путем трехдневных бесед я убедил Кривицкого в безнадежности его положения. Пистолет, найденный рядом с его телом, был, конечно, моим. «Это вы убили его? – читалось в глазах директора. – Или просто вручили ему заряженный пистолет, не зная, в себя он выстрелит или в вас, и сидели с ним рядом, пока он не вышиб себе мозги?»

Молчание затягивалось. Директор откашлялся и сказал:

– Вы проходили обучение в лагере Икс.

– Да, – ответил я, хотя это был не вопрос.

– И что вы о нем думаете?

Лагерь Икс был оперативным центром в Канаде, на северном берегу озера Онтарио – у Ошавы, недалеко от Торонто. Несмотря на мелодраматическое киношное название, дело там было поставлено очень серьезно. В лагере готовили британских партизан и контрразведчиков для работы по всему миру. Обучались там и агенты ФБР, впервые столкнувшиеся со столь жестким и аморальным шпионажем. Тренировки включали в себя просмотр и фотографирование почты, которая затем доставлялась адресату обычным образом; навыки скрытного обыска; физические, фото- и электронные методы наблюдения; смертоносные боевые искусства; высокого уровня дешифровку, экзотические виды оружия, радиосвязь и много еще всего.

– Думаю, что у них очень эффективные методики, сэр, – сказал я.

– Лучше, чем в Квантико?

– Иначе.

– Стивенсона вы знаете лично.

– Встречал несколько раз, сэр. – Уильям Стивенсон, канадский миллионер, возглавлял все операции БСКБ. Уинстон Черчилль лично отправил его в США в 1940 году с двумя целями: явной – развернуть в Штатах операцию МI6 по борьбе с абвером, и тайной – втянуть Америку в войну любыми средствами.

Это не просто мои догадки. Одним из моих заданий в лагере Икс было шпионить за британцами, что оказалось самой трудной и опасной работой из всех, которые мне до того времени поручали. Я сфотографировал и секретный меморандум Черчилля Стивенсону, и план по внедрению в Чехословакию партизан, которые в 1942 году убили рейхспротектора Рейнхарда Гейдриха.

– Опишите его, – приказал Гувер.

– Уильяма Стивенсона? – Переспрашивать было глупо, но я знал, что Гувер с ним хорошо знаком – они работали вместе, когда канадец только приехал к нам. Гувер хвастался, что именно он предложил назвать его организацию Британской службой по координации безопасности.

– Опишите его, – повторил директор.

– Хорош собой. Маленький. Легчайшего веса. Носит сшитые на Сэвил-роу костюмы-тройки. Не разрешает себя фотографировать. Стал мультимиллионером к тридцати годам – изобрел какой-то способ передачи фотографий по радио. Сведений о прежней работе в разведке нет – прирожденный талант.

Гувер опять заглянул в досье.

– Вы боксировали с ним в лагере.

– Да, сэр.

– И кто победил?

– Мы провели всего несколько раундов, сэр. Победителя, собственно, не было, потому что…

– И все же?

– Я тяжелей и выше его, но боксирует он лучше. Будь у нас настоящий бой, он выигрывал бы по очкам каждый раунд. Держит удар, не падая, и любит работать на близкой дистанции. Победил он.

– И контрразведчик он хороший, по-вашему?

Лучший в мире, подумал я и сказал:

– Да, сэр.

– Вы знаете, что он завербовал нескольких знаменитых американцев?

– Да, сэр. Эррола Флинна, Грету Гарбо, Марлен Дитрих… автора детективов Рекса Стаута… а Уолтер Уинчелл[5] и Уолтер Липпман[6] озвучивают то, что говорит он. На него работает пара тысяч человек, включая триста любителей вроде тех, кого я назвал.

– Эррол Флинн… – Гувер покачал головой. – Ходите в кино, Лукас?

– Иногда, сэр.

– Значит, выдумки на экране вас не смущают, а?

Я промолчал, не зная, что на это ответить.

Гувер закрыл папку.

– Вас ждет работа на Кубе, Лукас. Вылетаете туда завтра утром.

– Есть, сэр. – Куба? Почему Куба? Я знал, что у ФБР там есть филиал, как и во всем полушарии, но небольшой, и двадцати агентов не будет. Знал, что связь с ФБР обеспечивает Реймонд Ледди, атташе нашего посольства, – больше ничего об их деятельности мне известно не было. Абвер там определенно был не слишком активен.

– Знаете такого писателя – Эрнеста Хемингуэя? – спросил Гувер, стиснув зубы чуть не до скрипа.

– Встречал его имя в газетах, сэр. Охотник на крупную дичь, верно? Много зарабатывает. Друг Марлен Дитрих. По его книгам снимали фильмы. Живет, кажется, в Ки-Уэсте.

– Теперь уже нет. Перебрался на Кубу, где и раньше проводил много времени. Живет с третьей женой недалеко от Гаваны.

Я ждал, что он скажет дальше.

Гувер вздохнул, потрогал свою Библию, вздохнул снова.

– Хемингуэй – обманщик, агент Лукас. Обманщик, лжец, а возможно, и коммунист.

– О чем же он лжет, сэр? – И почему это интересует Бюро?

Гувер улыбнулся, то есть вздернул губу и показал на миг мелкие белые зубы.

– Скоро сами прочтете в его досье. Вот вам пример. Во время войны он был водителем санитарной машины. Рядом с ним взорвалась мина, и он попал в госпиталь с осколочными ранениями. Со временем он стал говорить, что его вдобавок ранило в колено из пулемета, после чего он пронес раненого итальянского солдата сто пятьдесят ярдов до командного поста и только там потерял сознание.

Я кивнул. Ранения коленной чашечки – самые болезненные из всех. Если он прошел со шрапнелью в колене хоть несколько ярдов, не то что раненого пронес – стойкий сукин сын, ничего не скажешь. Но пулемет крушит кости, мышцы и дух. Если он заявляет, что пронес кого-то сто пятьдесят ярдов с прошитым пулеметной очередью коленом, то врет. И что?

Гувер, видимо, разгадал мои мысли, хотя я вроде бы не проявлял ничего, кроме вежливого внимания.

– Хемингуэй хочет создать на Кубе контрразведывательную группу. В понедельник он беседовал об этом в посольстве с Эллисом Бриггсом и Бобом Джойсом, а в пятницу сделал Спруиллу Брейдену официальное предложение.

Я кивнул. Сегодня была среда, Гувер телеграфировал мне во вторник.

– Посла Брейдена вы, полагаю, знаете.

– Да, сэр. – Я работал с Брейденом в Колумбии в прошлом году. Теперь он стал послом США на Кубе.

– Хотите что-то спросить?

– Да, сэр. Почему штатскому… писателю… позволяют занимать время посла дурацкими предложениями о любительской борьбе со шпионами?

Гувер потер подбородок.

– У Хемингуэя много друзей на Кубе. В том числе ветераны гражданской войны в Испании. Хемингуэй утверждает, что создал подпольную сеть в Мадриде в 1937-м…

– Это правда, сэр?

Гувер, не привыкший, чтобы его прерывали, моргнул, покачал головой, сказал:

– Нет. Хемингуэй был в Испании только в качестве корреспондента. Подпольная сеть – плод его воображения, хотя с коммунистами он там контактировал. Они беззастенчиво использовали его, чтобы вести свою пропаганду, а он позволял себя использовать без зазрения совести. Все это есть в досье, которое я вам дам почитать. – Гувер снова сложил руки перед собой. – Вы, агент Лукас, будете в группе Хемингуэя связным. Это работа под прикрытием. Вас назначит туда посольство, но ФБР вы не будете представлять.

– Кого же тогда я буду представлять, сэр?

– Посол Брейден скажет Хемингуэю, что ваше участие является непременным условием для его операции. Вас представят как оперативника СРС, специалиста по контрразведке.

Я не сдержал улыбки. Какое же это прикрытие, если я буду выступать под собственным именем?

– А если Хемингуэй узнает, что СРС и есть ФБР?

Директор качнул своей массивной головой, блеснув бриолином.

– Мы не думаем, что он хоть что-то смыслит в шпионаже или борьбе с ним, не говоря уж об организационных деталях. Кроме того, Брейден заверит писателя, что вы будете подчиняться только его, Хемингуэя, приказам и ничего не будете докладывать ни посольству, ни другим ведомствам без его разрешения.

– Кому же я буду докладывать, сэр?

– У вас будет контакт в Гаване. Вне посольства и местного ФБР. Единственное звено между вами и мной. Детали прочтете в инструкции, которую вам даст мисс Гэнди.

Я не подал виду, но был поражен. Что тут такого важного, если между мной и директором будет только один связной? Гувер любил созданную им систему и ненавидел тех, кто пытался ее сломать. Чем можно оправдать подобное нарушение субординации? Я молча ждал, что будет дальше.

– Вам забронирован билет на завтрашний рейс в Гавану через Майами. Завтра же вы встретитесь со своим контролером, а в пятницу пойдете в посольство на совещание, где Хемингуэй представит свой план послу. План одобрят – пусть себе играет в свои глупые игры.

– Да, сэр. – Может, это и есть понижение, к которому я готовился. Переведут меня в боковое русло, и буду я играть в глупые игры, пока терпение мое не иссякнет и я не подам в отставку или не запишусь в армию.

– Знаете, как он хочет назвать свою организацию, по словам Боба Джойса и Эллиса Бриггса?

– Нет, сэр.

– «Криминальная лавочка».

Я покрутил головой.

– Задача у вас следующая. – Гувер наклонился ко мне через стол. – Подружитесь с Хемингуэем. Доложите мне, что он такое. Выжмите из этого мошенника правду. Я хочу знать, как он устроен и чего хочет на самом деле.

Я кивнул.

– И держите меня в курсе того, что творит его дурацкая организация на Кубе. Мне нужны детали. Ежедневные рапорты. Графики, если понадобится.

Всё вроде бы? Нет, я чувствовал, что есть что-то еще.

– Этот человек путается под ногами у сил национальной безопасности и только всё портит. – За окнами прокатился гром. – Ваша работа – сообщать нам о его деятельности, чтобы мы могли минимизировать вред от этой любительщины. А если будет необходимо, вмешаться и положить ей конец. Но пока такой приказ не поступит, будьте при Хемингуэе тем, что мы ему продаем: советником, адъютантом, сочувствующим наблюдателем и рядовым пехотинцем.

Я кивнул в последний раз и убрал шляпу с колен.

– Сейчас вы ознакомитесь с конфиденциальным досье на Хемингуэя, но вам придется запомнить все, что прочтете.

Само собой. Выносить материалы Гувера из здания запрещалось.

– Мисс Гэнди выдаст вам папку на два часа и найдет место, где ее почитать. По-моему, кабинет замдиректора Толсона сегодня свободен. Папка объемная, но если вы читаете быстро, уложитесь в два часа.

Директор встал. Я тоже.

Руку он мне больше не пожимал. Выскочил из-за стола с той же скоростью, открыл дверь, дал мисс Гэнди распоряжение насчет досье – одна рука на дверной ручке, другая теребит платочек в нагрудном кармане.

Я вышел так, чтобы не поворачиваться к нему спиной.

– Агент Лукас, – произнес он.

– Да, сэр?

– Хемингуэй мошенник, но в грубоватом шарме ему, говорят, не откажешь. Не поддавайтесь его обаянию. Не забывайте, где вы работаете и что вам, возможно, придется сделать.

– Да, сэр. Понял, сэр.

Он закрыл дверь. Больше я его никогда не видел.

Мисс Гэнди проводила меня в кабинет Толсона.

4

Самолет из Вашингтона в Майами был набит под завязку, из Майами в Гавану – почти пуст. За несколько минут, пока рядом не сел Йен Флеминг, я успел поразмыслить об Эдгаре Гувере и Эрнесте Хемингуэе.

Мисс Гэнди, убедившись, что я сижу на стуле для посетителей, а не на замдиректорском месте, вышла чуть не на цыпочках и прикрыла за собой дверь. Обстановка здесь была такая же, как у любого вашингтонского бюрократа. Клайд Толсон на фотографиях пожимал руки знаменитостям от Рузвельта до маленькой Шерли Темпл, получал награды из рук Эдгара Гувера, даже за кинокамерой в Голливуде стоял – консультировал, видно, одобренный ФБР художественный или документальный фильм. Кабинет Гувера представлял собой исключение из этих настенных стандартов. Фотография там висела только одна – портрет Харлана Фиска Стоуна, бывшего генерального прокурора, рекомендовавшего Гувера на пост директора Бюро расследований в 1924 году.

Ни на одной замдиректорской фотографии Клайд Толсон и Эдгар Гувер не целовались и не держались за руки.

Слухи, однако, ходили, и даже статьи печатались. Некий Рей Такер предположил на страницах «Кольерс», что Гувер голубой и между ним и его замом не все чисто. Все мои знакомые, много лет знавшие их обоих, говорили, что это полный бред, и я тоже так думал. Эдгар Гувер был типичный маменькин сынок и жил вместе с матерью вплоть до ее кончины – ему было тогда сорок два. Говорили еще, что они с Толсоном вне службы очень застенчивы и неспособны к общению. Во время своей короткой встречи с директором я, кроме того, ощутил дух пресвитерианской воскресной школы, делающий подобную тайную жизнь почти невозможной.

Моя профессия и подготовка в СРС теоретически обязывают меня хорошо разбираться в людях. Уметь раскусить двойного агента, обнаружить его истинную суть под тщательно сконструированной личиной. Нелепо думать, что несколько минут с Гувером и несколько минут в кабинете Толсона могли мне что-то о них сказать – однако с того дня я больше не ставил под сомнение отношения директора и его зама.

Насмотревшись на фотографии, я открыл папку. Мне ее выдали только на два часа. Она была не особенно толстая, но кто-то действительно мог потратить все два часа на агентурные донесения с интервалом в одну строку и газетные вырезки. Я ее прочел за двадцать минут и запомнил всё.

В 1942 году еще не было термина «фотографическая память», но я этот талант за собой знал. Я этому не учился, просто с детства запоминал длинные тексты и фотографии со множеством лиц. Может, потому я и невзлюбил художественную литературу: запоминать слово в слово целые тома выдумок – занятие утомительное.

Досье мистера Хемингуэя было не слишком занимательным чтением. Я знал по опыту, что в биографических данных могут быть фактические ошибки. Эрнест Миллер Хемингуэй родился в пригороде Чикаго Ок-Парке, штат Иллинойс, 21 июля 1899 года. Указывалось, что он второй из шести детей, но имена его братьев или сестер отсутствовали. Отец – Кларенс Эдмондс Хемингуэй, род занятий – врач. Мать – Грейс Холл.

Там же, в Ок-Парке, закончил школу, работал репортером в «Канзас-Сити Стар». Пытался пойти добровольцем на Первую мировую, признан негодным из-за поврежденного глаза. На медицинской карте от руки, видимо уже в ФБР, приписали: «Поступил в Красный Крест как водитель санитарной машины, ранен осколками мины на итальянском фронте в Фоссальта-ди-Пьяве в июле 1918 года».

Далее следовало: «Женился на Хедли Ричардсон в 1920 году, развелся в 1927 году; женился на Полине Пфейфер в 1927 году, развелся в 1940 году; женился на Марте Геллхорн в 1949 году».

Под рубрикой «Род занятий» значилось: «Хемингуэй утверждает, что зарабатывает на жизнь как писатель. Опубликовал романы „И восходит солнце“, „Прощай, оружие“, „Иметь и не иметь“, „Великий Гэтсби“».

Хемингуэй привлек к себе внимание ФБР в 1935 году, написав для левого журнала «Нью Массес» статью «Кто убил ветеранов войны во Флориде» в 2800 слов (вырезка прилагалась). В ней рассказывалось о последствиях урагана, пронесшегося над Флорида-Кис в День Труда 1935 года. В шторме, самом сильном с начала века, погибло много людей, в том числе почти тысяча – большей частью ветераны – в лагерях Гражданского корпуса[7]. Писатель, одним из первых вышедший на лодке в пострадавший район, чуть ли не со смаком описывает трупы двух женщин: «голые, раздувшиеся, смердящие, груди как воздушные шары, между ног у них кишат мухи». Но в основном статья посвящена политиканам и бюрократам, отправившим рабочих в опасное место и не сумевшим спасти, когда начался ураган.

«Богатые люди, владельцы яхт, рыболовы, такие как президент Гувер и президент Рузвельт, не приезжают на Кис накануне урагана, чтобы не подвергать опасности свои яхты и прочую собственность», – пишет Хемингуэй. «Но ветераны войны, и в особенности та разновидность их, которая получает пенсию, не составляют ничьей собственности. Они попросту люди, люди, которым не повезло и которым нечего терять, кроме своей жизни». Хемингуэй обвиняет бюрократов в преступной халатности.

Донесения в основном были копиями других донесений, написанных участниками гражданской войны в Испании – американцами, коммунистами, американскими коммунистами, – и Хемингуэй там упоминался лишь мельком. Интеллектуалы левого толка слетались в Мадрид в 1937 году, как мухи на дерьмо, и придавать слишком большое значение присутствию среди них Хемингуэя мне казалось наивным. Основным источником информации в отеле «Гэйлордс» стал для него молодой журналист Михаил Кольцов, корреспондент «Правды» и «Известий», – писатель, похоже, принимал как евангелие всё, что коммунист ему скармливал.

Некоторые рапорты с тревогой указывали на участие Хемингуэя в пропагандистском фильме «Земля Испании»: он написал сценарий и выступал на собраниях по сбору средств для съемок. Я и это не рассматривал как подрывную деятельность. Две трети голливудских звезд и девяносто процентов нью-йоркских интеллектуалов сделались марксистами во время Великой депрессии – Хемингуэй примкнул к ним, можно сказать, с большим опозданием.

В самых свежих рапортах говорилось о контактах Хемингуэя с другими коммунистами и леваками – в частности, с одним американским миллионером, находящимся под наблюдением ФБР: Хемингуэй с женой гостили у него в Мехико. Спецагенты типа Тома Диллона описывали миллионера как «богатого красного дурака». Я знал его, сам занимался им два года назад совсем по другому поводу. Был он далеко не дурак, а человек совестливый, разбогатевший в Депрессию, когда разорялись миллионы других, и искавший путь к искуплению.

Последним документом в папке был меморандум.

КОНФИДЕНЦИАЛЬНО
От агента Р. Г. Ледди, Гавана, Куба
Директору ФБР Дж. Эдгару Гуверу,
Мин. юстиции, Вашингтон
15 апреля 1942 года
Когда Бюро подверглось нападкам в 1940 г. в связи с арестом в Детройте группы лиц, обвиняемых в нарушении нейтралитета путем вступления в Испанскую республиканскую армию, м-р Хемингуэй, как мы помним, был в числе подписавших декларацию, осуждавшую действия ФБР. Во время матча по джай-алай Хемингуэй представил автора этих строк своему другу как «сотрудника гестапо». Видя мое возмущение, он исправился и сказал, что я консул США…

Я засмеялся вслух. Дальше в меморандуме говорилось о предложении Хемингуэя первому секретарю посольства Роберту Джойсу создать контрразведывательную группу, но Ледди то и дело возвращался к оскорблению, которое претерпел на матче. Тот факт, что ФБР и есть американское гестапо, наполнял Реймонда Ледди яростью, замаскированной суконным языком служебного меморандума.

Я рисовал в уме, как Хемингуэй произносит эти слова под рев трибун и выкрики делающих ставки болельщиков. Прав мистер Гувер: если я не остерегусь, этот писака скоро начнет мне нравиться.

– Джозеф, старина! То-то я смотрю, чей-то знакомый череп. Как поживаете, дорогой?

Я сразу узнал этот оксфордский выговор и юмористический тон.

– Здравствуйте, коммандер Флеминг.

– Йен, старина, Йен. В лагере мы называли друг друга по именам, забыли?

Выглядел он точно так же, как год назад: высокий, худой, кудрявая прядь поперек бледного лба, длинный нос, чувственный рот. В чисто британском твидовом костюме, несмотря на жару. Костюм дорогой, но заказчик был, похоже, тяжелее фунтов на двадцать. Сигаретой в мундштуке он размахивал так, будто Франклина Делано Рузвельта пародировал. Я очень надеялся, что он не займет свободное место рядом со мной.

– Можно к вам подсесть, Джозеф?

– Конечно. – Я отвернулся от окна, где зеленое мелководье переходило в глубокую синеву Залива. Четыре ряда за нами пустовали. Мне предстояло беседовать с ним под гул двигателей.

– Подумать только, какая встреча. Куда направляетесь?

– Самолет летит на Кубу, Йен. А вы?

Он стряхнул пепел в проход.

– Да вот, домой возвращаюсь через Бермуды. Хочу почитать немного.

Куба была ему совсем не по дороге, если он летел из нью-йоркской штаб-квартиры БСКБ через Бермуды, но насчет чтения я понял. Одним из самых больших достижений БСКБ за последние три года стал огромный центр перлюстрации на Бермудах. Через него проходила вся почта между Южной Америкой и Европой, включая дипломатическую. Письма копировались или фотографировались, просматривались большой командой дешифровщиков, а порой и подправлялись перед отправкой в Берлин, Мадрид, Рим, Бухарест.

Не понимал я только, почему Флеминг говорит об этом в открытую.

– Кстати, Джозеф, я видел Уильяма на прошлой неделе – он просил передать вам привет, если наши дорожки снова пересекутся. Вы ведь были его любимчиком, старина. Самый способный и все такое. Жаль, что среди ваших таких талантов немного.

С Йеном Флемингом меня познакомил Уильям Стивенсон в лагере Икс. Он был из числа одаренных любителей, которых британцы, особенно Черчилль, охотно повышали в обход прилежных профессионалов. Его, правда, выдвинул не Черчилль, а адмирал Джон Годфри, глава флотской разведки, противостоящий адмиралу Канарису. До войны тридцатиоднолетний Флеминг, как я слышал, был лондонским денди и занимался семейным брокерским бизнесом – а также, как водится у выпускников частных школ, любил розыгрыши, горные лыжи, спортивные машины и секс с красивыми женщинами. Адмирал Годфри, усмотрев в этом повесе творческое начало, взял его во флот и сделал своим личным помощником, а после отпустил на свободу в качестве генератора идей.

Некоторые из этих идей открыто обсуждались в лагере Икс. Например, ударный отряд № 30 – подготовка уголовников для диверсий в немецком тылу. Группа таких диверсантов, засланная во Францию, захватила много новейшего вооружения. Ходили еще слухи, что Флеминг подговорил швейцарских астрологов предсказать суеверному Рудольфу Гессу, что он порадует фюрера, заключив мир между Германией и Британией. В итоге Гесс совершил свой знаменитый полет, спрыгнул на парашюте в Шотландии, был взят в плен и много рассказал МI5 и МI6 о Третьем рейхе.

Прочитав в том же лагере три отправленных авиапочтой письма, я узнал, что Флеминга послали в Северную Америку как раз для того, чтобы помочь Стивенсону втянуть США в войну.

– Проблема с ребятами, которых Эдгар стал отправлять в лагерь после вас, – продолжал Флеминг, фамильярно называя по имени директора Гувера, – в том, что им предписывается «посмотреть, что там и как». Смотрят они во все глаза, но мало кто научился видеть.

Я молча кивнул, склонный согласиться с оценкой, данной Флемингом и Стивенсоном шпионской подготовке наших агентов. Несмотря на заявления Гувера, что наша задача – расследование, а не силовые функции, ФБР по сути своей было полицейской организацией. Мы арестовывали шпионов – мистер Гувер даже Стивенсона собирался арестовать, когда выяснилось, что тот приказал убить нацистского агента в Нью-Йорке. Агент передавал своим маршруты наших конвоев и помог немецким подводникам потопить тысячи тонн союзнических грузов, но мистер Гувер не считал это достаточным поводом для нарушения американских законов. При этом никто из Бюро, за исключением немногих оперативников СРС, не мыслил как разведчик и не понимал, что шпионов надо не просто арестовывать: за ними следят, их проваливают, а после перевербовывают.

– Кстати, об умении видеть, – сказал Флеминг. – Я вижу, один американский писатель в Гаване собрался хлеб у нас отбивать.

Лицо мое, уверен, осталось бесстрастным, но внутренне я заморгал. Прошло – сколько? – меньше недели с тех пор, как Хемингуэй изложил свой план посольству в Гаване.

– Да? – сказал я.

Флеминг вынул мундштук изо рта и одарил меня своей кривой улыбочкой, этакий обаяшка.

– Совсем забыл. Вы ведь беллетристику не читаете, старый пень?

Я покачал головой. Зачем он завязал этот разговор? Чем заинтересовало Стивенсона и БСКБ мое тупиковое задание?

– Джозеф, – теперь он говорил серьезнее, без своего невыносимого акцента, – помните, мы обсуждали с вами любимую уловку Желтого Адмирала против его конкурентов?

– Смутно, – сказал я, хотя хорошо все помнил. Стивенсон, Флеминг, я и кто-то еще говорили, как мастерски адмирал Канарис – Желтый Адмирал – вбивает клинья между соперничающими разведслужбами противника. В данном случае между МI5 и МI6, внутренней и внешней разведкой Британии.

– Ну, не важно. Это я так, к слову. Хотите послушать одну историю?

– Хочу, – сказал я. Свои шпионские игры он начинал как любитель, но дураком, по крайней мере в области шпионажа, никогда не был, а после трех лет войны стал настоящим экспертом. Я был уверен, что из-за этой истории он и оказался «случайно» в одном со мной самолете.

– В прошлом августе случилось мне быть в Лиссабоне. Бывали в Португалии, Джозеф?

Я покачал головой. Он не хуже меня знал, что я никогда не был в том полушарии.

– Интересное место. Особенно теперь, во время войны, если вы меня понимаете. И натыкался я там на одного югослава, Попова. Говорит вам это о чем-то, мой дорогой? Попов?

Я сделал вид, что припоминаю, и опять покачал головой. Значит, эта «история» очень важна для него, раз он открыто называет чью-то фамилию. Мне это казалось неприличным даже здесь, в почти пустом самолете, где гудели пропеллеры.

– Совсем ничего?

– Сожалею, но нет.

Душана, или Душко, Попова абвер отправил в Англию как хорошо законспирированного агента. Почти сразу же по прибытии он начал работать на англичан как двойной агент. К тому моменту, о котором говорил Флеминг, – к августу 1941 года – Попов уже три года передавал немцам как правдивую, так и ложную информацию.

– Опять-таки не важно. С чего вы должны о нем знать? Так вот – рассказчик я плохой, но вы уж потерпите, пожалуйста. Этому Попову, известному также под кличкой Трехколесный, его континентальные хозяева выдали шестьдесят тысяч долларов, чтобы он мог платить своим собственным людям. А он в приступе щедрости пожертвовал деньги нашей конторе.

Я переводил про себя то, что слышал. Трехколесным британцы окрестили Попова за то, что он предпочитал секс с двумя женщинами. «Континентальные хозяева» – это абвер, где все еще полагали, что в Англии у Попова целая сеть. 60 тысяч ему выдали для оплаты мифических источников. «Наша контора» – МI6, которой Попов собирался передать эти деньги.

– Вот как? – скучливо промолвил я, сунув за щеку пластинку жвачки. В салоне как бы поддерживалось нормальное давление, но уши все же страдали.

– Да-да. Беда в том, что до передачи их нам Трехколесному надо было убить сколько-то времени в Португалии. Наши пятые и шестые друзья передрались из-за того, кто будет развлекать беднягу, пока он не вернется домой, и эта почетная задача выпала мне.

Перевод: МI5 и МI6 вели межкорпоративную битву за то, кому последить за Поповым и позаботиться о доставке денег. Флемингу, служившему в относительно нейтральной флотской разведке, приказали сопровождать Трехколесного, пока тот не вернется в Англию с полученной суммой.

– Ну хорошо, – сказал я. – Некий субъект, разжившись большими деньгами, решил передать их английской благотворительности. И как, показали вы ему Португалию?

– Это он мне ее показывал. Я имел удовольствие проехаться с ним в Эшторил. Может, слышали?

– Нет, – честно ответил я.

– Прелестный курортный городок на море. Пристойные пляжи и более чем пристойные казино, где и проводил время наш Трехколесный.

Я подавил улыбку. Попов, известный своей бесшабашностью, в данном случае играл на абверовские деньги, обещанные МI6.

– И что, выигрывал? – История, вопреки осторожности, заинтересовала меня.

– В общем, да. – Флеминг вставлял в свой длинный черный мундштук новую сигарету. – Я сидел там всю ночь и наблюдал, как наш друг обчищает несчастного литовского графа, которого невзлюбил. Выложил на стол пятьдесят тысяч долларов наличными – граф с ним тягаться не мог и ушел как в воду опущенный. Я нашел это весьма поучительным.

Ну еще бы. Умение рисковать Флеминг ценил превыше всех других добродетелей.

– А мораль в чем? – Самолет, подвывая, шел на посадку.

– Не уверен, что тут есть мораль, дорогой мой. В тот раз противоречия между нашими службами подарили мне чудесную ночь в Эшториле, но результат не всегда бывает столь положительным.

– И что же?

– Знаете другого Уильяма – Донована?

– Нет, мы с ним не знакомы. – Я знал, конечно, что Уильям «Дикий Билл» Донован, крупнейший соперник Гувера, возглавляет другую американскую разведку вкупе с контрразведкой – СКИ, Службу координатора информации. Донован, любимчик ФДР – президент совещался с ним в ночь Перл-Харбора, – работал скорее в стиле Уильяма Стивенсона и Йена Флеминга, то есть рисково и с сумасшедшинкой, чем кропотливо и бюрократично, во вкусе мистера Гувера. Знал я также, что Стивенсон и БСКБ все больше склоняются к Доновану, в то время как интерес Гувера к сотрудничеству с британцами остывает.

– А надо бы познакомиться, Джозеф, – сказал Флеминг, глядя мне прямо в глаза. – Раз вам нравится Уильям С., то и Уильям Д. должен понравиться.

– Уильям Д. имеет какое-то отношение к вашей игорной истории, Йен?

– В общем, да. – Флеминг смотрел через мое плечо в окно, где поднимался нам навстречу зеленый остров. – Вы ведь знаете, мой мальчик, что Эдгар не одобряет… э-э… методы этого Уильяма?

Я пожал плечами. О ненависти мистера Гувера к Доновану я знал, пожалуй, побольше Флеминга. Одной из самых успешных операций СКИ за последние полгода стало проникновение в посольства – как союзнических, так и враждебных стран – и похищение дипломатических шифров без ведома посольских работников. Очередной целью Донована было посольство Испании, настоящее золотое дно для американской разведки, поскольку фашистская Испания регулярно передавала информацию в Берлин. Через контакты в СРС я знал, что в намеченную для этой операции ночь мистер Гувер планирует нагрянуть туда вместе с вашингтонской полицией – с сиренами и мигалками – и арестовать людей из СКИ за взлом и проникновение. Корпоративная война снова превысила государственные интересы в глазах мистера Гувера.

– Оставим это пока, – сказал Флеминг. – Главное вот что: вскоре после нашего восхитительного португальского вечера Трехколесный прибыл в Соединенные Штаты.

Я и об этом знал. Душан (Душко) Попов прилетел в США из Лиссабона 12 августа 1941 года на боинге-314 «Летучий корабль», так называемом панамериканском клиппере. Абвер посылал его к нам для создания такой же шпионской сети, которую он «развернул» в Англии. Шесть дней спустя, 18 августа, Попов встретился с замдиректора ФБР Перси (Бадом) Фоксуортом и, согласно докладу последнего, показал ему 58 тысяч долларов мелкими купюрами, выданных ему абвером, плюс еще 12, выигранных в казино. Югослав был готов сыграть с разведкой США в ту же игру, которая так хорошо удалась ему в Англии.

В докладе говорилось, что Попов предлагает «ценную информацию», но без подробностей – я еще подумал, что это не совсем обычно для рапорта ФБР.

Через тех же друзей в СРС и вашингтонском офисе ФБР я проведал, что Донован и его банда требуют доступа к Попову и его информации. Донован отправил к мистеру Гуверу сына Рузвельта Джимми в надежде что-то вытрясти из директора. Гувер был вежлив, но делиться не стал, и в контрразведывательной сети Бюро тоже ничего не мелькало.

Флеминг, очень внимательно наблюдавший за мной, нагнулся и прошептал под нарастающий вой двигателей:

– Попов привез в Штаты вопросник, Джозеф. Жест помощи Желтого Адмирала их желтым союзникам.

Я перевел: Канарис через Попова прислал своим агентам в Америке сборник вопросов, ответы на которые помогли бы японцам. Случай редкий, но известный в шпионской практике. Вспомним, что до Перл-Харбора тогда оставалось четыре месяца.

– На микроснимке, – продолжал шептать Флеминг. – Ребята Эдгара… ваши ребята… прочли текст 17 сентября. Хотите посмотреть, старина?

– Вы же знаете, Йен, что мне придется доложить о каждом слове нашего разговора.

– Совершенно верно, мой мальчик. – Взгляд Флеминга был тверд и холоден. – Докладывайте, если должны. Но посмотреть-то хотите?

Я промолчал.

Он достал из кармана пиджака два сложенных листка бумаги и дал мне. Подошедшая стюардесса объявила, что мы скоро приземлимся в аэропорту Хосе Марти и попросила пристегнуть ремни – она поможет, если мы не умеем.

Флеминг отделался от нее шуткой, и я развернул листки, фотокопии увеличенного микроснимка. Один – оригинал на немецком, другой – перевод. Японским союзникам в августе должно было помочь следующее:

Точные детали и чертежи государственной верфи, ее энергетических установок, цехов, заправочных пунктов, сухого дока № 1 и нового сухого дока, строящегося в Перл-Харборе на Гавайях.

План стоянки подводных лодок в Перл-Харборе. Имеющиеся наземные сооружения.

Местонахождение миноискательных подразделений. Насколько продвинулись дноуглубительные работы у входа, в восточном и юго-восточном шлюзах? Глубина воды?

Число якорных стоянок.

Имеется ли в Перл-Харборе плавучий док? Планируется ли транспортировка такого дока туда?

Особое задание: сведения о противоторпедных сетях, недавно введенных на флотах Британии и США. Насколько широко они применяются в торговом и военном флотах?

Я сунул листки обратно Флемингу, точно они жгли мне пальцы. Вот какую информацию запрашивал нацистский агент в августе 1941 года, чтобы помочь японцам. Может, этот факт и не предотвратил бы нападение на Перл-Харбор, но я знал достоверно, что команда аналитиков Билла Донована летом и осенью прошлого года пыталась разгадать планы японцев. 7 декабря разгадку узнали все. Может, аналитики лучше бы справились, если бы мистер Гувер передал микроснимок им?

Этого я не знал, зато знал, что вопросник, показанный мне Флемингом, – не фальшивка: на нем стояли знакомые штампы и подписи ФБР. Этот документ мог стоить Эдгару Гуверу должности, будь он опубликован прошлой зимой, во время перл-харборской истерии и взаимных обвинений.

Самолет нырял и кренился, заходя на посадку. В окнах через проход мелькали зеленые холмы, пальмы, голубая вода, но я смотрел только на Флеминга.

– К чему вы мне все это рассказали, Йен?

Он потушил сигарету и плавным движением вернул мундштук в тот же карман, куда положил фотокопии.

– Хотел наглядно вам показать, что бывает, когда одно из агентств… скажем так… слишком заботится о своем главенстве и не желает ни с кем делиться.

Я смотрел на него, не понимая, при чем тут я.

Он коснулся своими длинными пальцами моего рукава.

– Джозеф, если вы случайно летите в Гавану из-за этого писателя, не задумывались ли вы, почему Эдгар выбрал для этой цели именно вас?

– Не понимаю, о чем вы.

– Конечно, дорогой мой. Конечно. Есть у вас, правда, один талант, могущий иметь непосредственное отношение к гаванским прожектам нашего литератора. Если он, скажем, сунет нос куда не следует. Талант, отличающий вас от других подчиненных Эдгара.

Я совершенно честно не понимал, о чем он толкует. Колеса коснулись посадочной полосы, взревели пропеллеры, в салон хлынул воздух.

Среди всего этого шума Йен Флеминг тихо, чуть слышно сказал:

– Вы убиваете людей по приказу, Джозеф.

5

Мы познакомились в пятницу утром, в комфортабельном кабинете посла. Я пришел пораньше, чтобы обсудить ситуацию со Спруиллом Брейденом, знавшим меня по Колумбии. Там я все время создавал Госдепартаменту проблемы, как агент СРС – так посол и собирался представить меня Хемингуэю. Потом к нам присоединились Роберт П. Джойс и Эллис О. Бриггс. Джойс, один из первых секретарей посольства, человек светский и хорошо одетый, руку жал твердо, а говорил мягко. Бриггс был в посольстве старшим по рангу до назначения Брейдена, но не возмущался, что его обошли, никакой напряженности между ними не чувствовалось. В назначенное для встречи время, десять утра, Хемингуэй не пришел. Прошло еще десять минут – его не было.

В ожидании мы беседовали. Бриггс и Джойс безоговорочно принимали легенду, согласно которой я был экспертом Госдепартамента по контрразведке, прикомандированным к СРС. Моя фамилия, вероятно, встречалась им в меморандумах из Колумбии или Мексики, где должность всегда указывается туманно. Разговор перешел на опаздывающего писателя: они с Бриггсом оба увлекались стрельбой по тарелочкам и по живым голубям, как в местном клубе, так и на болотах близ Сьенфуэгоса. Пока я, вызывая в уме карту Кубы, вспоминал, где находится Сьенфуэгос, Бриггс начал говорить об охоте на yaguasas[8] в провинции Пинар-дель-Рио. Да, конечно: Сьенфуэгос – это залив, портовый город и провинция на южном побережье.

Я украдкой взглянул на часы: двенадцать минут одиннадцатого. Меня удивляло, как посол это терпит. Большинство известных мне послов отменили бы встречу, если бы тот, кому назначено, задержался хоть на минуту.

Но тут дверь распахнулась, и в комнату ворвался Эрнест Хемингуэй, покачиваясь на пятках, точно боксер на ринге. Голос его звучал очень громко по сравнению с нашими приглушенными.

– Спруилл, извините меня, бога ради. В клятом «линкольне» бензин кончился, пришлось пилить черт знает куда, за университет, чтоб открытую заправку найти. Боб, Эллис, прошу прощения. – Он пожал руку послу, стиснул ладонь Джойса сразу двумя руками, хлопнул по спине Бриггса и вопросительно, с улыбкой, посмотрел на меня.

– Знакомьтесь, Эрнест, это Джо Лукас. Госдепартамент прислал его в помощь вашей криминальной лавочке.

– Очень приятно, Джо. – Руку он жал крепко, но не сдавливал, улыбался непритворно, однако я уловил и легкую настороженность: что ты, мол, за фрукт в самом деле?

Брейден жестом пригласил всех сесть снова, но Хемингуэя я успел рассмотреть. Рост шесть футов, если не выше, вес примерно 195 фунтов, но большая его часть приходится на верхнюю половину тела. Мы все в костюмах, а он в порядком запачканных чино, старых мокасинах и легкой рубашке навыпуск, гуайябере по-местному. Широкие плечи – из-за них он и кажется таким мощным, – длинные мускулистые руки. Левая немного искривлена в локте, на том месте зубчатый шрам. Выпуклая грудь, намек на брюшко, но бедра узкие – это видно, несмотря на просторную рубашку и брюки. Всё ушло в торс.

Мы сели, и я продолжил осмотр. Прямые темно-каштановые, почти черные волосы, аккуратно подстриженные усы. Седина нигде не проглядывает. Глаза карие. На Карибах он загорел дочерна, но краснота от солнечных ожогов и крепких напитков все же проглядывает. В уголках глаз мелкие морщинки-смешинки. Приоткрытые в улыбке зубы белые, на щеках ямочки. Подбородок четкий, ничуть не тронутый возрастом. Определенно нравится дамам, когда хочет того.

Я, как всегда, оценил его как воображаемого противника в драке. Стойка у него, я заметил, боксерская, даже когда он спокоен. И головой он вертит туда-сюда – и когда сам говорит, и когда слушает. Создается впечатление, что слушает он очень внимательно. Пока они с Брейденом обменивались любезностями, я заметил, что акцент у него, несмотря на долгие годы в Европе и Канаде, так и остался среднезападным, как у истинного чикагца. И есть легкий дефект речи: «л» и «р» немного похожи на «в».

Хемингуэй был выше, тяжелее и мускулистей меня, но намек на брюшко под гуайяберой показывал, что бойцовскую форму он поддерживает не слишком старательно. Старая, по-видимому, рана на левой руке ослабит его джеб и позволит противнику обойти его слева. Я помнил, что на Первую мировую его не взяли из-за слабого зрения. Предпочитает, скорей всего, ближний бой, несмотря на длинные руки: тузит противника и стремится отправить его в нокаут, пока не выдохся сам. Его надо держать в движении, заходить слева, мельтешить у него перед глазами, не давать ему подойти – а когда он устанет, подойти самому и врезать ему по пузу и ребрам…

Я выбросил эти мысли из головы. Джойс и Бриггс смеялись над шуткой Хемингуэя: у посольских, мол, просто мания проигрывать деньги на джай-алай. Он прямо-таки излучал юмор и чувство благополучия. Никакие досье и фотографии не могли передать, каков он вживую – он принадлежал к тем редким людям, которые доминируют в любом помещении, куда входят.

– Хорошо, Эрнест, – сказал посол, когда все отсмеялись, – а теперь поговорим о криминальной лавочке.

– Я поменял название.

– Простите?

– Да. На Хитрую Контору. «Криминальная лавочка» слишком претенциозна.

– Хорошо, пусть будет Хитрая Контора, – улыбнулся Брейден. – Эллис и Боб изложили мне ваше предложение в общих чертах, но вы, может быть, хотите что-то добавить.

– Конечно. – Хемингуэй встал. Он все так же вертел головой, когда говорил, и делал плавные жесты. – Господин посол, этот остров, расположенный в девяноста милях от побережья США, заполоняется нацистской пятой колонной. Паспортный контроль на Кубе анекдотичен. Агенты ФБР малочисленны и у всех на виду, как гробовщики на уличном карнавале. Мы с Бобом полагаем, что в Гаване больше трех тысяч жителей сочувствует фалангистам, и многие из них занимают должности, позволяющие ввозить на Кубу немецких шпионов и помогать им внедриться. – Он стал расхаживать туда-сюда, не отрывая глаз от посла. – Черт возьми, Спруилл. Большинство испанских клубов на острове не скрывает своих антиамериканских настроений, а здешние газетенки при каждом удобном случае превозносят успехи Оси. Не читали еще сегодняшнюю?

– «Диарио де ла Марина»? Да, просмотрел. Редакция, похоже, не слишком сочувствует США.

– Редактор, он же владелец, будет плясать на улицах, если наци войдут в Нью-Йорк. – Хемингуэй выставил вперед мозолистую ладонь. – Это было бы еще не так страшно, если б Карибы не кишели волчьими стаями субмарин. Союзные танкеры тонут чуть ли не каждый день. Удочку на марлина нельзя закинуть, не задев рубку немецкой подлодки.

Посол потер щеку.

– И как же ваша криминальная лавочка… Хитрая Контора… намерена бороться с немецкими подлодками, Эрнест?

– Не хочу навязываться, но у меня, знаете ли, есть лодка. Дизельный катер тридцати восьми футов в длину, купленный в тридцать четвертом. Два винта, запасной мотор. И команда хорошая. Если появится какая-то информация насчет субмарин, могу сходить и проверить.

– Эрнест, – сказал Боб Джойс, – расскажите послу, как создавали в Испании подпольную сеть.

Хемингуэй скромно повел плечами. Насколько я знал из его досье, скромность здесь была только к месту.

– Рассказывать особенно не о чем, Спруилл. В Мадриде, в тридцать седьмом, я помог организовать частную разведоперацию. Около двадцати профессиональных разведчиков и вдвое больше гражданских источников. Собрали кой-какую полезную информацию. Любительщина, конечно, но в случае провала нас мигом бы расстреляли.

Говорил он теперь отрывисто, рублеными фразами. Может, он всегда так говорит, когда врет?

Брейден кивал, слушая его.

– А с кем вы будете работать здесь, Эрнест? Эллис упоминал о священнике.

– Дон Андрес Унцаин[9], – усмехнулся Хемингуэй. – Мой близкий друг. Глядишь, епископом когда-нибудь станет. Был пулеметчиком у республиканцев. Пристрелить нациста для него не труднее, чем грехи ему отпустить. Может сделать то и другое, если успеет.

Я старался не показывать своих чувств, хотя Хемингуэй в этот момент повернулся ко мне спиной. Называть имена своих агентов или источников, когда тебя даже и не просят об этом, – тяжелейшая форма любительского идиотизма.

Брейдена это, похоже, позабавило и удовлетворило одновременно.

– Кто еще у вас есть?

Хемингуэй развел руками.

– На Кубе у меня десятки контактов, Спруилл. Сотни контактов. Официанты, проститутки, газетчики, пьяницы, джай-алаисты, рыбаки, то и дело видящие немецкие субмарины, испанские аристократы, рвущиеся отомстить ублюдкам, отправившим их в изгнание… все они готовы вступить в игру и дать прикурить нацистским крысам, которых прибивает к нашему берегу.

Посол сложил пальцы домиком.

– И во сколько это нам обойдется?

– Это будет бесплатно, – хмыкнул писатель. – Такой дешевой контрразведки у правительства США еще не бывало. Основные расходы я беру на себя. Да, нам могут понадобиться кое-какие мелочи… рации или оснащение для «Пилар», но все остальное будет делаться добровольно или оплачиваться мной.

Брейден поджал губы и побарабанил пальцами по столу. Хемингуэй наклонился к нему, упершись в его стол руками. Сильные волосатые руки – не так я представлял себе писателя-романиста.

– Господин посол, – тихо произнес он, – я верю в этот проект. Это вполне серьезно. Я не только готов платить за него – я отклонил предложение Голливуда писать сценарий для их дурацких серий «Марш времени» про Летающих Тигров[10] в Бирме. Сто пятьдесят тысяч долларов за две недели работы, но я сказал «нет», потому что Хитрая Контора для меня намного важнее.

– Понимаю вас, Эрнест, – сказал посол нависшему над ним тяжеловесу. – Для меня это тоже важно. Мне нужно будет еще попросить разрешения у кубинского премьер-министра, но это просто формальность. С госдепом и ФБР я уже договорился.

Хемингуэй кивнул и вернулся на свое место.

– Отлично.

– При двух условиях. – Посол уставился в бумаги у себя на столе, точно условия были напечатаны где-то там.

– Я весь внимание. – Хемингуэй улыбнулся и сел поудобнее.

– Первое: вы будете регулярно докладывать мне. Можно коротко, но не реже раза в неделю. Боб и Эллис подберут безопасное место для встреч.

– В мой кабинет на четвертом этаже ведет отдельная лестница, – сказал Джойс. – Зайдете в угловой магазин, подниметесь, и никто не будет знать, что вы были в посольстве.

– Отлично, – сказал Хемингуэй. – Никаких проблем, господин посол.

– Второе: вы примете в свою организацию мистера Лукаса.

– Да? – Хемингуэй, продолжая улыбаться, вперил в меня тяжелый холодный взгляд. – Для чего это нужно?

– Джо – консультант госдепа по контрразведке и опытный полевой агент. Я знаю его по Колумбии, где он принес много пользы.

– Какая польза будет от него здесь, Спруилл? Кубу хорошо знаете, мистер Лукас?

– Нет, – сказал я.

– Раньше здесь не бывали?

– Нет.

– Habla usted español?

– Sí. Un poco.

– Un poco[11], – с легким отвращением повторил он. – Есть у вас оружие, мистер Лукас?

– Нет.

– Стрелять умеете?

– В теории да.

– В теории. Но немецких шпионов, видимо, наперечет знаете.

Я пожал плечами – рабочее собеседование слишком уж затянулось. Посол, вероятно, тоже так думал.

– Это непременное условие, Эрнест, – сказал он. – Госдеп настаивает. Им нужен связной.

– Связной. – Хемингуэй просмаковал это слово, как неприличное французское выражение. – Перед кем же будете отчитываться вы, Джо, – можно вас так называть?

Я изобразил улыбку.

– Только перед вами – по крайней мере, до конца операции. Когда она закончится, напишу рапорт своему руководству.

– Табель свой им пошлете, – сказал он, больше не улыбаясь.

– Рапорт, – повторил я.

Хемингуэй потер нижнюю губу согнутым пальцем.

– И больше никому не будете докладывать, пока мы работаем вместе?

Я потряс головой.

– Значит, договорились, Эрнест, – сказал посол. – Будете информировать Боба и Эллиса – или непосредственно меня, если потребуют обстоятельства. А Джо будет вашим замом… впрочем, решайте сами, как лучше его использовать.

Хемингуэй встал, подошел ко мне.

– Покажите-ка руки, Джо.

Я вытянул руки. Он повернул их ладонями вверх.

– Вижу, вы не только рапорты печатаете. Это ведь от троса следы?

Я кивнул.

– Значит, в морском деле что-то смыслите?

– Кое-что.

– Хорошо, – сказал он послу. – Условия и новый матрос принимаются. Когда моя контора сможет открыться, Спруилл?

– Хоть завтра, Эрнест.

– А может, прямо сегодня? – широко улыбнулся он. – Боб, Эллис, с меня ланч и выпивка. Вы где остановились, Джо?

– В «Амбос Мундос».

– Я тоже в нем жил. Почти всю книжку там написал, чертовски хорошую. Но теперь вам придется оттуда съехать.

– Да?

– Если собираетесь работать в Хитрой Конторе, надо и жить при ней. Уложите чемодан, а я часа в три за вами заеду. Поживете на финке, пока мы не выловим всех шпионов или не надоедим друг другу. – Он кивнул послу и ушел.

6

Выйдя из посольства, я пошел к отелю «Амбос Мундос» кружным путем. Купил газету в табачной лавочке, направился к гавани, повернул на Обиспо. За мной кто-то шел.

В девяти кварталах от отеля я увидел черный «линкольн», подъехавший к тротуару. Хемингуэй, Джойс и Бриггс вышли из него и вошли в бар «Флоридита» – в одиннадцать утра, заметим себе. Посмотревшись в витрину, я убедился, что хвост не отстает, и снова повернул к гавани. Хвост, как положено, не приближался ко мне и на меня не смотрел, но ему было явно все равно, знаю я о нем или нет.

У Соборной площади я зашел в другой бар, «Бодегита дель Медио», и сел у открытого окна. Мой филер, прислонившись снаружи к подоконнику, развернул «Диарио де ла Марина». Я мог вдоволь любоваться его рыжим бритым затылком – линия загара проходила как раз над белым воротничком.

Подошел официант.

– Un mojito, por favor[12], – сказал я.

Он отошел к бару, я раскрыл собственную газету на таблице американских боксерских матчей.

– Ну как? – спросил человек за окном.

– Порядок, – сказал я. – Хемингуэй везет меня к себе на финку, буду жить там.

Он кивнул и перевернул страницу. Панаму он надвинул так низко, что даже видимые мне подбородок и щеку скрывала тень, и курил кубинскую сигарету.

– Для контактов буду использовать явку, – сказал я. – Насчет расписания мы условились.

Дельгадо снова кивнул, бросил сигарету, свернул газету.

– Присматривай за этим писакой. Era un saco de mandarrias[13], – сказал он, глядя в сторону, и ушел.

Официант принес мой мохито – рекомендованный Дельгадо ромовый коктейль с мятой и льдом. Вкус у него был как у лошадиной мочи, да и не люблю я пить до полудня. Era un saco de mandarrias. Крепкий орешек. Ладно, посмотрим.

Я оставил коктейль на столе и пошел в отель по Обиспо.

С Дельгадо я встретился вчера вечером. Прошел из отеля по старому городу, где многоэтажки чередовались с хибарами. Куры и голопузые детишки бегали в сорняках, пролезая сквозь дыры в заборах.

Узнав явку по описанию в инструкции, я нашарил под осевшим крыльцом ключ и вошел. Электричества нет, тьма кромешная, воняет плесенью и крысиным пометом. Дошел ощупью до стола в центре комнаты, нащупал на нем фонарь, засветил его своей зажигалкой. Свет, хотя и слабый, резал глаза после темноты.

Футах в четырех от меня, верхом на стуле, повернутом спинкой вперед, сидел человек. В руке он держал «смит-вессон-38» с длинным стволом, целя мне прямо в лицо.

Я поднял правую руку, показывая, что резких движений делать не буду, достал левой из кармана половинку долларовой банкноты и положил на стол.

Человек не моргнув глазом разжал кулак и положил свою половинку рядом с моей. Я, не опуская правую руку, сложил их. Они совпали.

– Просто удивительно, сколько тут можно купить на такие деньги, – сказал я.

– Хватит на подарки для всей семьи. – Человек спрятал револьвер в наплечную кобуру под белым пиджаком и представился как Дельгадо. Его не смущало, что имя это явно фальшивое, и он не извинился, что целил мне в голову.

– Лукас.

Даром слов он не тратил – говорил коротко, почти грубо. В отличие от многих агентов ФБР или СРС Дельгадо не любил говорить о себе и посторонних вещах. Назвал места запасной явки и тайников, предупредил, что гаванских фэбээровцев надо избегать как чумы, упомянул, что здесь много профашистов и сочувствующих Германии, но о немецкой шпионской сети не сказал почти ничего. Описал мне финку Хемингуэя, сказал, где найти телефоны-автоматы и по каким номерам звонить, предостерег от контактов с местной полицией.

Он говорил, а я смотрел на него. Не слышал, чтобы кого-то из агентов СРС звали Дельгадо. Серьезный, похоже, профессионал. Опасный.

Любопытно сравнить свои первые впечатления от разных людей. Эдгар Гувер смахивал на толстого вредного мальчишку в нарядном костюмчике, на злопамятного слюнтяя, усвоившего словарь и манеры крутого пацана. Хемингуэй показался мне сложным, харизматичным, могущим быть как интереснейшим собеседником, так и невыносимым занудой.

Дельгадо был опасен.

Плоское загорелое лицо, сломанный кривой нос, старые шрамы на скулах и левом ухе, тяжелые брови, тоже в рубцах, глядящие из-под них острые крысиные глазки. Интересней всего рот: чувственный, с юмористической складкой. Жестокий.

Когда он наконец встал, я увидел, что он примерно на дюйм выше меня, но ниже Хемингуэя, а жира у него и грамма не наберется – вон как висит на нем его белый костюм. Но руки мускулистые – я разглядел это, когда он клал на стол свою половинку доллара и убирал оружие в кобуру. Двигался он в целом совсем непохоже на Хемингуэя – берег энергию, как и слова. Мне представлялось, что он способен одним плавным движением сунуть нож тебе под ребра, вытереть его и спрятать в карман.

– Вопросы есть? – спросил он, уточнив время прихода на явку.

– Я знаю почти всех, кто здесь работает из СРС, – сказал я. – Ты новенький?

Он слегка улыбнулся.

– Еще вопросы?

– Я перед тобой отчитываюсь, а взамен что?

– Буду тебя охранять в Гаване и на финке. Ставлю три к одному, что он тебя туда пригласит.

– А еще?

– Мне приказано снабжать тебя любой информацией, которую ты потребуешь.

– Досье тоже?

– Само собой.

– Конфиденциальные в том числе?

– Да, если надо.

Я моргнул. Если Дельгадо может обеспечить мне секретные досье Гувера, вряд ли он подчиняется кому-то из ФБР или СРС здесь, на Кубе. Скорей всего, он получает приказы напрямую от Гувера и ему же докладывает.

– Что-нибудь еще, Лукас? – В его голосе слышался легкий сарказм и легкий акцент, который я никак не мог опознать – что-то с американского Запада.

– Можешь порекомендовать хороший ресторан или бар? – Мне хотелось выведать, знает Дельгадо Гавану или такой же новичок в городе, как и я.

– «Флоридиту» не рекомендую, хотя Хемингуэй с дружками ходит как раз туда. В «Бодегите дель Медио» делают коктейль под названием «мохито». Раньше назывался «дрейк» в честь Фрэнсиса Дрейка, теперь «мохито».

– И как он? – Я продолжал разговор, надеясь определить, что у него за акцент.

– Вроде лошадиной мочи, – сказал он и вышел в жаркую, заросшую сорняками ночь.

Хемингуэй сказал, что заедет за мной в три. Я думал, что приедет, скорее всего, шофер, и в три уже сидел в вестибюле с вещами, но ни писатель, ни шофер не показывались. Зато прибежал менеджер с листочком в руке. Из его стремительного испанского и частых поклонов я уловил, что стал куда более важным гостем, получив телефонограмму от самого сеньора Хемингуэя; какая трагедия, что в «Амбос Мундос» не знали, что я его друг, – они сделали бы мое пребывание в отеле еще более приятным.

Я поблагодарил его – он пятился от меня задом, как от королевской особы, – и прочел: «Думаю, вам не помешает местный колорит, Лукас. Езжайте на автобусе до Сан-Франциско-де-Паула и поднимайтесь на холм. Жду вас на финке. Э. Х.».

Когда я пошел к двери с сумкой и вещмешком, ко мне снова подскочил менеджер с двумя носильщиками. Не позволит ли сеньор Лукас донести его багаж до такси?

Но сеньору Лукасу требовался автобус, а не такси.

До деревни, близ которой жил Хемингуэй, около двенадцати миль, но ехал я больше часа. Обычная южноамериканская история: скрежещущий автобус с такой подвеской, что того гляди опрокинется; остановки через каждую сотню ярдов; орущие пассажиры, кудахчущие куры, по крайней мере одна хрюкающая свинья; храп, пердеж, смех; выхлопы автобуса и тысячи других транспортных средств, поступающие в открытые окна; людские грозди в открытых дверях и закидываемый на крышу багаж.

День был погожий, и я охотно насладился бы местным колоритом, если б не едущий за нами белый седан. Я по привычке сел сзади и посматривал в заднее окно, не поворачивая к нему головы; машину я заметил, как только мы отъехали от автовокзала. Белый «форд-38», внутри двое мужчин – грузный за рулем, худощавый в фетровой шляпе на пассажирском сиденье. Оба смотрели на автобус с наигранным безразличием. Такую слежку трудно вести незаметно, особенно при хаотичном гаванском движении, и они старались как могли: отставали, сворачивали в боковые улицы, когда мы останавливались, заговаривали с уличными торговцами на перекрестках – но следили, несомненно, за нами. Вернее, за мной. Из-за отсвечивающего ветрового стекла я не мог разглядеть их лица, но был уверен, что никто из них не Дельгадо. Кто же тогда?

ФБР, возможно. Я, согласно инструкции, не доложился старшему спецагенту Ледди и вообще ни с кем в Гаване не виделся, кроме посла и Дельгадо, но в местном офисе ФБР почти наверняка слышали, что в прожект Хемингуэя внедрили человека из СРС. Но зачем им за мной следить? Гувер должен был распорядиться, чтобы меня не трогали. Тогда немцы? Я так не думал. Дельгадо подтвердил, что они на Кубе плохо организованы, и вряд ли кто-то из пятой колонны мог так рано на меня выйти. Люди Дикого Билла Донована? Я не знал, сколько их на Кубе, но в Колумбии, Мексике и прочих знакомых мне регионах, где преобладала гегемония ФБР и СРС, они старались не пересекаться с Гувером. Что же остается? БСКБ Йена Флеминга? Гаванская или национальная полиция? Кубинская военная разведка?

Я усмехнулся про себя. Ситуация из легкого фарса переходила в откровенную буффонаду. Хемингуэй послал меня на автобус, чтобы показать, кто здесь главный. Мне еще повезет, если меня его бассейн не заставят чистить – если у него есть бассейн. И пока я удаляюсь от собственного профессионализма в вонючем, пыхтящем автобусе, целых два платных агента какой-то правительственной спецслужбы тащатся за мной по такой жаре.

Остановок так через двести мы выехали из города. Водитель прокричал что-то, я схватил свои вещи и слез. Две женщины и свинья, сошедшие со мной вместе, быстренько перешли шоссе, а я все стоял, дыша пылью и выхлопами уехавшего автобуса. Белой машины не было видно. Я стал подниматься в гору.

Можно было подумать, что я снова в Колумбии или Мексике. Те же запахи пива и стряпни из открытых окон, белье на веревках, старики на углах, те же улицы, поначалу мощеные, а ярдов через двадцать уже нет. С дерева соскочил мальчуган и помчался вперед, поднимая босыми пятками пыль. Один из тайных агентов Хемингуэя? Вполне возможно.

Сан-Франциско-де-Паула – совсем небольшая деревня. Скоро я оставил ее кривые улочки позади и пошел по единственной дороге, ведущей на холм. Там виднелись какие-то домики, но мальчуган пробежал между двумя столбами к дому побольше, и я повернул туда же.

Хемингуэй вышел мне навстречу в баскских сандалиях и мятых бермудах. За широким ремнем поверх утренней, сильно пропотевшей гуайяберы торчал пистолет 22-го калибра. В правой руке он держал стакан, левой потрепал мальчишку по голове.

– Muchas gracias, Santiago[14].

Мальчик, посмотрев на него с обожанием, побежал назад.

– Добро пожаловать, Лукас. – Не предлагая взять мой багаж, хозяин повернулся и пошел по пыльной аллее к дому. – Как доехали?

– Местный колорит, – сказал я.

– Точно, – усмехнулся он. – Я сам иногда езжу на автобусе – помогает от зазнайства перед кубинцами.

Я посмотрел ему в глаза.

– Ладно, – засмеялся он. – В жизни на этой колымаге не ездил, но идея хорошая.

Мы подошли к парадной двери. Огромная сейба затеняла широкие ступени крыльца. На ее стволе росли орхидеи, корни выпирали сквозь плиты террасы. Дом рядом с деревом выглядел не слишком внушительно.

– Идемте. – Хемингуэй обошел дом сбоку. – Поселим вас в гостевых покоях, и я покажу, где тут что.

Мы прошли по мощеной дорожке мимо бассейна в тени манго, огненных деревьев, платанов и королевских пальм, хранящих усадьбу от жары, и остановились перед белым каркасным домиком.

– Гостевой дом, – объявил Хемингуэй, заходя внутрь. – В передней комнате штаб Хитрой Конторы, в задней – спальня.

В «штабе» на длинном столе лежала большая карта Кубы, придавленная камнями и раковинами. Хемингуэй открыл ногой дверь в спальню и повел рукой со стаканом в сторону маленького комода. Я поставил сумки туда.

– Оружие при вас? – спросил он.

Утром он уже спрашивал об этом. Я снова сказал, что нет – чистая правда: и «смит-вессон», и «магнум» я оставил на явке.

– Вот, держите. – Он протянул мне свой 22-й рукоятью вперед.

– Спасибо, не надо.

– Положите в тумбочку, – настаивал он, направив дуло прямо себе в живот.

– Спасибо, нет, – повторил я.

Он пожал плечами, снова заткнул пистолетик за пояс и протянул мне стакан.

– Это вам.

Не успел я отреагировать, он отпил из стакана сам и снова протянул его мне.

Понимая, что это своего рода ритуал, я допил остальное. Виски, не особенно хороший, обжег мне глаза изнутри. Время еще и до половины пятого не дошло.

– Готовы к экскурсии за два цента?

– Да, – сказал я, и мы вышли из относительно прохладного «штаба».

Экскурсия началась с колодца, где утопился человек.

Хемингуэй провел меня мимо теннисных кортов, бассейна, большого дома, через заросшее травой поле к маленькой, но густой бамбуковой рощице. В этих миниатюрных джунглях обнаружилось круглое каменное сооружение с металлической крышкой – старый колодец, судя по исходившим от него прохладе и сырости.

– В прошлом году, – сказал Хемингуэй, – здесь утопился бывший садовник с финки. Его звали Педро. Старик. Нашли только через четыре дня. Кто-то из слуг заметил, что над колодцем кружат стервятники. Жуткое дело, Лукас. Почему он это сделал, по-вашему?

– Вы его знали? – спросил я, не зная, всерьез он спрашивает или это игра такая.

– Познакомился, когда мы только приехали. Просил его не подстригать растения. Он сказал, что это его работа. Я сказал, что теперь его работой будет не стричь растения. Он ушел. Не смог найти другую работу. Вернулся сюда, попросился на старое место. Я уже нанял другого садовника и сказал ему об этом. Через пару недель старик бросился в этот колодец. – Хемингуэй скрестил свои волосатые руки и замолчал. Хитрой Конторе я, видимо, подходил лишь в том случае, если разгадаю эту загадку.

Мне хотелось послать его подальше – сказать, что работу в Конторе я уже получил, а раньше работал настоящим шпионом. Вместо этого я спросил:

– Так в чем вопрос-то?

– Почему он бросился в этот колодец, Лукас? – нахмурился Хемингуэй. – Почему в мой?

– Ну, это просто, – сказал я по-испански. – Он ведь бедный был?

– Ясное дело, – тоже по-испански ответил Хемингуэй и добавил по-английски: – Горшка не имел, чтоб поссать.

– Значит, своего колодца у него не было.

Хемингуэй ухмыльнулся, и мы пошли обратно к большому дому.

– Вы пили оттуда? – спросил я, глядя на неровный затылок Хемингуэя. К парикмахеру он не ходил – может быть, жена его стригла.

– Воду, в которой четыре дня гнил старый Педро? – хмыкнул он. – Это хотите знать?

– Да.

– Все об этом спрашивали, а меня это не особо волнует. Я пил из рвов, где гнило множество трупов. Лакал бы из ямки на горле мертвеца, если б нужда заставила. Какая к черту разница.

– Так пили или нет?

– Нет. – Хемингуэй открыл заднюю дверь и сердитым взмахом слегка скрюченной левой руки пригласил меня в дом. – Вода оттуда поступает только в бассейн. Может, я поссал в него тогда, не помню уже.

– Марти, это Лукас. Лукас – моя жена Марта Геллхорн.

Мы были на кухне – не современной, сплошь электрифицированной, а в старом кубинском стиле. Меня уже представили шести-семи котам из двадцати – здесь, похоже, распоряжались они, – почти всем слугам и повару, китайцу Рамону. Потом пришла эта женщина.

– Мистер Лукас. – Она пожала мне руку почти по-мужски. – Вы, как я понимаю, будете жить на финке, пока Эрнест играет в шпионов. Вас нормально устроили?

– Просто отлично, – сказал я. Играет в шпионов? Я заметил, как покраснели щеки и шея ее мужа.

– К ужину у нас гости, но джентльмен ночует здесь, в большом доме, а леди нужно вернуться в Гавану, так что спальня в гостевом флигеле нам не понадобится. Вы, кстати, тоже приглашены. Эрнест уже пригласил вас?

– Нет еще, – сказал Хемингуэй.

– Это не постоянное приглашение, мистер Лукас, – я хочу сказать, что вы не каждый день будете с нами ужинать. Вы, наверно, заметили, что в гостевом доме есть своя кухня, но мы подумали, что сегодняшние гости будут вам интересны.

Я кивнул. Она очень ловко указала мне мое место: сегодня ты приглашен, но не привыкай к этому.

Она отвернулась, будто вычеркнула меня из списка, и сказала мужу:

– Хуан везет меня в город на «линкольне» – надо выбрать мясо для ужина. Тебе что-нибудь нужно?

Да. Лента для пишущей машинки, бумага, забрать из чистки костюм. Пока Хемингуэй говорил, я смотрел на его жену в профиль.

Из досье я знал, что Марта Геллхорн – его третья жена. Поженились они года два назад, до того жили в грехе еще три. Геллхорн заменила Полину Пфейфер, заменившую в свое время Хедли Ричардсон.

Высокая блондинка с перманентом на подстриженных выше плеч волосах. Сильное, честное лицо среднезападного типа, но акцент говорит о Брин-Мар[15]. Одета в легкую полосатую юбку и голубую блузку с белым воротничком. Выглядит не слишком счастливой, но это, видимо, ее обычное состояние.

Выслушав поручения мужа, всего несколько часов назад съездившего в Гавану, она вздохнула и спросила:

– А вам что-то нужно в городе, мистер Лукас?

– Нет, мэм.

– Хорошо. Ждем вас к ужину около восьми, желательно в костюме и галстуке.

Она ушла. Хемингуэй, посмотрев ей вслед, сказал как бы в виде пояснения:

– Марти у нас тоже пишет.

Я промолчал.

– Она из Сент-Луиса, – добавил он, закрыв таким образом тему. – Пошли, покажу тебе дом.

Финка Вихия представляла собой длинный одноэтажный дом в классическом испанском стиле из тех, что расплодились на Кубе в последние десятилетия прошлого века. В огромной, футов пятидесяти в длину, гостиной стояли книжные шкафы, стены и пол украшали охотничьи трофеи. В одном конце, у картины с тореадором, висела голова лося, в другом – головы двух испуганных импал или каких-то других винторогих, между окнами над низкими шкафчиками – чьи-то еще. Мебель старая, удобная – не та, какую ожидаешь увидеть в доме преуспевающего писателя. В центре комнаты два пухлых кресла – Хемингуэй, по всему, занимал левое, с просевшим сиденьем; перед ним потертый вышитый пуфик для ног, сбоку столик, тесно заставленный бутылками и миксерами. На другом столике, между креслами, две парные лампы и бутылки с вином. Хорошее место для чтения – или для того, чтоб упиться вдрызг.

Хемингуэй, видя, что я рассматриваю трофеи, сказал:

– Первый раз был на сафари в тридцать четвертом. Когда чертова война кончится, поеду опять.

К гостиной примыкала библиотека. Здесь тоже стояли шкафы, от пола до потолка, набитые книгами, костями и сувенирами. На оставшемся стенном пространстве висело еще несколько голов травоядных животных. С блестящих плит пола перед низким длинным диваном скалилась львиная шкура. До верхних полок помогала достать деревянная стремянка у входа.

– У меня тут больше семи тысяч книг. – Хемингуэй скрестил руки, покачиваясь с пятки на носок.

– Неужели? – Я впервые слышал, как кто-то хвастает книгами.

– Да. – Он снял с нижней полки какую-то книжку и бросил мне. – Вот, смотри.

Книжка называлась «Великий Гэтсби», на титульном листе пространная надпись, подписанная «С любовью, Скотт». Я слегка удивился: согласно досье мистера Гувера, эту книгу написал Хемингуэй.

– Первое издание. – Он провел пальцем по корешкам на полке. – Эти тоже, и все подписаны авторами. Джойс, Гертруда Стайн, Дос Пассос, Роберт Бенчли, Форд Мэдокс Форд, Шервуд Андерсон, Эзра Паунд. Я их всех, само собой, знал.

Некоторые из этих имен мне были знакомы. У Гувера имелись толстые досье на Дос Пассоса, Паунда и кого-то еще, но их мне не доводилось читать.

Хемингуэй сунул «Великого Гэтсби» обратно на полку и повел меня в свою спальню.

– Над кроватью – «Гитарист» Хуана Гриса. В гостиной висят еще несколько Грисов, а также Клее, Брак, «Ферма» Миро и Массоны.

Я не сразу сообразил, что он говорит о чудацкой картине, которая там висит. Стало быть, остальное – тоже картины разных художников.

В спальне был большой письменный стол, заваленный газетами, журналами, письмами. Еще на нем виднелось несколько остановившихся часов, деревянные африканские статуэтки и куча прочего хлама. В стаканах торчали карандаши, авторучек тоже хватало. На полу громоздились кипы бумаги. Со стены напротив кровати смотрела презрительно-выжидающе огромная башка буйвола.

– А здесь вы, значит, пишете, – сказал я, делая вид, что стол меня впечатлил.

– Нет. Вон там. – Хемингуэй кивнул на шкафчик рядом с кроватью, по грудь вышиной, где стояла портативная пишущая машинка и лежала небольшая стопка бумаги. – Стоя. По утрам. Не будем об этом.

Меня это вполне устраивало.

Ванную я видел мельком, на выходе. На полках столько же пузырьков с таблетками, сколько бутылок с виски и джином в гостиной. На вешалке для полотенец манжета тонометра, чтобы мерить давление. На белых стенах какие-то заметки – скорей всего, давление на каждый день, вес и прочее. Что-то вроде мании. Я запомнил это, чтобы потом обдумать.

На финке было восемь больших комнат, не считая двух кухонь. В столовой на стол красного дерева смотрели еще чьи-то мертвые головы.

– Мы всегда ставим лишний прибор для нежданного гостя. Этим вечером им, видимо, будешь ты.

– Видимо, так. – Мне казалось, что Хемингуэя немного смущает эта экскурсия. – Миссис Хемингуэй сказала «костюм и галстук»? – Это удивляло больше всего, учитывая, в чем он явился в посольство и что на нем было теперь.

– Да. Пытаемся выглядеть цивилизованно за столом. Черт, как поздно уже. Выпить не хочешь, Лукас?

– Нет, спасибо. Пойду разложусь, приму ванну.

– Я тоже, – рассеянно кивнул он. – До ужина я обычно выпиваю три скотча – а ты вино пьешь, ведь так?

– Да.

– Это хорошо. Вечером у нас будут хорошие вина – особый, знаешь ли, случай.

Я не знал, что это за случай такой – может, открытие Хитрой Конторы?

– К ужину у нас будут несколько человек, – ухмыльнулся он, – но те двое, о ком говорила Марти… Ты обалдеешь, Лукас. Попросту обалдеешь.

– Жду с нетерпением. – Я кивнул ему, вышел через заднюю дверь и пошел по дорожке в гостевой дом.

7

– Тебе надо подстричься, дочка, – сказал Хемингуэй. – Чтобы уши были видны. Надеюсь, у тебя красивые ушки.

Бергман стянула волосы назад и наклонила голову набок.

– Красивые ушки. Идеальные. Как у Марии.

– Насколько коротко? – спросила она. – Я прочла то место раз десять, когда пробовалась на роль, но теперь уж не помню.

– Очень коротко.

– Но не настолько, как Вера Зорина, – сухо вставил Купер. – Смахивает на кролика, попавшего в молотилку.

– Тише, – сказала Бергман, осторожно коснувшись его руки. – Не надо говорить такие ужасные вещи. Вера получила роль, а я нет, и глупо обсуждать, насколько мне коротко стричься, – правда, Папа?

Я в первый раз услышал, как Хемингуэя – он сидел во главе стола – назвали Папой.

– Нет, дочка, не глупо, – нахмурился он. – Ты Мария. Всегда была Марией и будешь Марией.

Бергман вздохнула. На ее ресницах блеснули слезы.

Марта Геллхорн на противоположном конце стола откашлялась и сказала:

– Ингрид не всегда была Марией, Эрнест. Ты говорил, что писал Марию с меня.

– Само собой, – бросил он. – Но играть Марию должна была Ингрид. – Он встал. – Сейчас принесу книжку и зачту то место насчет волос.

Беседа за столом прервалась – все ждали, когда он вернется.

Сидя в ванне, я услышал, как подъезжают машины. Было только половина седьмого. Через лужайку и бассейн ко мне доносился смех, в стаканы лились напитки, тенорок Хемингуэя что-то рассказывал; за финальной фразой последовал новый взрыв смеха. Я сидел в трусах и читал гаванскую газету до без четверти восемь. Потом надел свой лучший полотняный костюм, тщательно завязал шелковый галстук и пошел в большой дом.

Бой Рене мне открыл, одна из горничных проводила в гостиную. Гостей было пять, четверо мужчин и женщина. Судя по их румянцу и смеху, они начали выпивать, как только приехали. Хозяин, в мятом костюме и кое-как завязанном галстуке, побрился, зализал волосы назад и потому смотрелся свежо. Другие мужчины тоже пришли в костюмах, на Геллхорн и гостье были черные платья.

– Представляю вам мистера Джозефа Лукаса, – начал Хемингуэй. – Американское посольство одолжило его мне для океанографических исследований, которыми я займусь в ближайшие месяцы. Это, Джозеф, доктор Хосе Луис Эррера Сотолонго, мой личный врач и близкий друг со времен гражданской войны в Испании.

Я поклонился и пожал ему руку. Доктор был одет по моде двадцатилетней давности, на носу пенсне. О количестве выпитого им говорила только краснота вдоль высокого воротничка.

– Сеньор Лукас… – Он вернул мне поклон.

– Этот маленький и очень красивый джентльмен – сеньор Франсиско Ибарлусиа, которого все зовут Патчи. Джо Лукас будет ходить с нами на «Пилар», Патчи.

– Сеньор Лукас. – Ибарлусиа метнулся вперед, чтобы пожать мне руку. – Encantado[16]. Знакомство с океанским ученым – честь для меня. – Патчи при маленьком росте обладал прекрасным ровным загаром, жемчужными зубами и пружинистым телом атлета.

– Патчи и его брат – лучшие в мире джай-алаисты, – продолжал Хемингуэй. – А еще он мой любимый партнер по теннису.

Широкая улыбка Ибарлусиа сделалась еще шире.

– Это я лучший в мире джай-алаист, Эрнестино. Брату я просто позволяю играть со мной. Как тебе иногда выигрывать в теннис.

– А это, Лукас, мой друг и начальник штаба мистер Уинстон Гест, он же Вулфи или Вулфер. Один из лучших яхтсменов, теннисистов, лыжников и прочих спортсменов.

Гест тяжело поднялся и дружески сдавил мою руку. Он выглядел еще больше, чем был на самом деле, и чем-то напоминал Йена Флеминга. Красное, открытое, резиновое от алкоголя лицо. Пиджак, галстук, слаксы и рубашку, превосходно сшитые из превосходных тканей, он носил с элегантным неряшеством, доступным только очень богатым людям.

– Очень приятно, мистер Гест, – сказал я. – А почему вас называют Вулфи?

– Это всё Эрнест. Когда Гиги сказал, что я похож на парня, который играет человека-волка в кино. Как его там… – Сначала я его принял за американца, но у него был легкий английский акцент.

– Лон Чейни младший, – сказала симпатичная гостья. Странно знакомый голос, шведский акцент. Все встали, готовясь идти в столовую.

– Ага, точно. Человек-Волк.

Он был и правда похож.

– Гиги – это младший сын Эрнеста, Грегори, – пояснила Марта Геллхорн. – Ему десять. Они с Патриком каждое лето приезжают сюда.

– Ты извини, дочка, что я этикет нарушаю. – Хемингуэй тронул гостью за руку. – Просто жемчужину в короне я берегу напоследок.

– Видимо, это значит, что следующим буду я, мистер Лукас, – сказал четвертый мужчина, протягивая мне руку. – Гэри Купер.

До меня не сразу дошло. Я говорил, что память у меня фотографическая, но фотография не всегда сопровождается правильным именем. Высокий красавец и шведка просто не совпадали у меня с этим домом. Как будто я встречал их где-то в секретных досье и никак не ожидал здесь увидеть.

Мы с Купером обменялись любезностями. Он был худощав, одни кости да мускулы. Ровесник Хемингуэя, лет сорока с небольшим, он казался более зрелым. Очень светлые глаза, загар спортсмена или дорожного рабочего, тихий, чуть ли не почтительный голос.

Не успел я еще вспомнить, где его видел, Хемингуэй уже подвел меня к шведке.

– А вот и наша жемчужина, госпожа Петтер Линдстром.

– Очень приятно, миссис Линдстром. – Я пожал ее крупную, но изящную руку.

– Взаимно, мистер Лукас.

Хороша. Белолицая, как многие скандинавки, но волосы темно-каштановые, брови черные и густые, а полные губы и прямой взгляд чувственнее, чем у большинства знакомых мне шведок.

– Вы, думаю, ее знаете как Ингрид Бергман, – сказала Геллхорн. – «Ярость в небесах»? «Доктор Джекил и мистер Хайд»? А скоро выйдет еще один… как он называется, Ингрид? «Танжер»?

– «Касабланка», – с мелодичным смехом поправила миссис Линдстром.

Я смекнул, что это названия фильмов, хотя ни одного не смотрел, и лица с именами наконец-то совпали. Кино я использовал в основном для того, чтобы отвлечься от каких-то насущных дел, и тут же забывал содержание, выйдя из зала. Но «Сержант Йорк»[17] мне понравился. А эту женщину я и на экране-то ни разу не видел, только ее фотографии на журнальных обложках.

– Теперь, когда мы все познакомились, – Хемингуэй поклонился, как метрдотель, – не перейти ли нам от восторгов к трапезе, пока Рамон не погнался за нами с мачете?

Мы проследовали в столовую.

– От восторгов к трапезе. – Геллхорн, передразнив мужа, взяла под руку доктора Эрреру и пошла вслед за Бергман и Купером. Хемингуэй пожал плечами, предложил руку Ибарлусиа, получил кулаком в плечо и жестом пригласил нас с Гестом пройти вперед.

Когда Хемингуэй пошел за книгой, мы приступили уже к основному блюду – ростбифу под недурным соусом со свежими овощами.

– Вы читали его новую книгу, мистер Лукас? – спросила Бергман, сидящая напротив меня.

– Нет, – сказал я, – а что за книга?

– «По ком звонит колокол». – Марта Геллхорн была очень радушной хозяйкой во время ужина – на удивление чинного, со слугами в белых перчатках, стоящими в ряд, – но сейчас не могла скрыть своего нетерпения. Здесь, видимо, всем полагалось быть в курсе трудов ее мужа. – Книга стала бестселлером и в сороковом, и в прошлом году. Получила бы Пулитцеровскую премию, если б этот старый ублюдок, извините за мой французский, – если бы Николас Мюррей Батлер[18] не наложил вето на единогласную рекомендацию всех остальных. Вышла тиражом двести тысяч как книга месяца, а «Скрибнерс» выпустило тираж вдвое больше.

– Это много? – спросил я.

– Книга чудесная, мистер Лукас, – сказала Бергман, как бы предупреждая ехидный ответ хозяйки. – Я перечитывала ее много раз и просто влюбилась в Марию. Такая невинная и в то же время решительная, так сильно любит. Мой друг Дэвид Селзник думал, что я идеально подошла бы для этой роли. Ну, вы знаете, его брат Майрон – Папин киноагент…

– Продал права «Парамаунт» за сто пятьдесят тысяч долларов, – вставил Купер, наколов на вилку кусочек ростбифа. Ел он по-европейски, держа вилку в левой руке. – Невероятно, но факт. Извините, что перебил, Ингрид.

Она снова коснулась его руки.

– Невероятно, вы правы – но книга стоит того.

– И что же, будете вы Марией? – спросил доктор Эррера.

Она опустила глаза.

– Увы, доктор. Я пробовалась на роль, но Сэм Вуд – режиссер, заменивший мистера Демилля, – решил, что я слишком высокая, слишком старая и попа у меня широковата, чтобы бегать весь фильм в штанишках.

– Ерунда это, сеньора Бергман, – сказал Патчи Ибарлусиа, подняв бокал как для тоста. – Ваша попа – произведение искусства, дар божий для ценителей прекрасного во всем мире.

– Спасибо, сеньор Ибарлусиа, – с улыбкой сказала Бергман, – но мой муж соглашается с Сэмом Вудом. Как бы то ни было, роль мне не дали – ее получила Вера Зорина, балерина.

– Несмотря на мои протесты, – сказал вошедший Хемингуэй. – Но дело еще не кончено. Я еще не закончил с «Парамаунт», дочка. Ты будешь Марией. – Он обвел взглядом джай-алаиста, доктора и меня. – Потому Ингрид с Купом и приехали ко мне тайно – в случае чего они будут всё отрицать. У нас тайный сговор с целью правильно подобрать актеров для этого чертова фильма. Я с самого начала знал, что Робертом Джорданом будет Куп, а дочка должна стать Марией.

– Но они уже начали съемки, Папа, – заметила Бергман. – В прошлом апреле, в Сьерра-Неваде.

Купер поднял длинный палец, привлекая к себе внимание.

– Только фоновые и боевые сцены. В декабре они, по слухам, работали сверхурочно, по колено в снегу, чтоб заснять, как бомбят Эль Сордо. Выпросили у воздушных сил эскадрилью бомбардировщиков. Сидят они, значит, в воскресенье, ждут, отморозили себе все как есть, и тут им сообщают, что самолетов не будет – а если вдруг какие-то прилетят, пусть скорей прячутся. Дело было 7 декабря.

– Перл-Харбор, – пояснила Геллхорн мне, Гесту и доктору, как самым тупым. – А помнишь, Ингрид, наш разговор два года назад в Сан-Франциско? Я первая тебя рекомендовала на эту роль, задолго до того, как Эрнест сказал это в «Лайф». До того еще, как мы с ним поженились. Помнишь, дорогой? Книгу я читала на «Рексе», когда ехала из Италии. Ингрид тоже там была и носила свою малютку на спине, как бегущая от немцев крестьянка. Потом я увидела тебя в этом фильме с Лесли Говардом…

– «Интермеццо», – сказала Бергман.

– Да-да, и сказала Эрнесту: вот она, Мария твоя.

– Так будет кто-нибудь слушать, что у меня написано, или нет? – спросил Хемингуэй, сев на место.

Все притихли. Бергман поставила бокал и сказала:

– Мы слушаем.

Автор открыл книгу и довольно монотонно прочел:

– «Ее зубы поблескивали белизной на смуглом лице, кожа и глаза были одинакового золотисто-каштанового оттенка. Скулы у нее были широкие, глаза веселые, губы полные, линия рта прямая. Каштановые волосы золотились, как спелая пшеница, сожженная солнцем, но они были подстрижены совсем коротко – чуть длиннее меха на бобровой шкурке»[19]. Вот. Надо коротко, дочка. Чтоб уши были видны.

Бергман запустила пальцы в свою густую гриву.

– Найду лучшего в Голливуде парикмахера, чтобы меня постриг. А потом скажу, что стриглась сама. Кухонными ножницами.

Все вежливо посмеялись.

Она снова склонила голову – застенчиво, почти смиренно. Этот жест выглядел наигранным и невинным одновременно.

– Но роль получила Вера Зорина, и я ей желаю удачи. Вам, мистер Купер, тоже, конечно. А мне на днях предложили другую роль, в «Касабланке», и я как раз еду на съемки.

– Не опасно ли это? – спросил я. – Немцы контролируют весь тот регион.

Все, кроме меня, опять засмеялись.

– Фильм будут снимать в Голливуде, мистер Лукас. – Теперь Бергман тронула за руку меня, улыбаясь дружески, без насмешки. – Сценарий еще никто не читал, но говорят, что самой дальней точкой для нас будет аэропорт Бербанк.

– А кто играет главного героя, мисс Бергман? – спросил Гест.

– Предполагали, что Рональд Рейган, но остановились на Хэмфри Богарте.

– И как он тебе? – спросила Геллхорн.

Бергман снова потупилась.

– Если честно, я в ужасе. Говорят, он очень замкнут, очень требователен к партнерам и большой интеллектуал. – Она улыбнулась Куперу. – Вот с вами я бы охотно поцеловалась на камеру.

Он улыбнулся в ответ.

– Ты Мария, дочка, – проворчал Хемингуэй, будто ревнуя к растущей близости между двумя актерами. Он нацарапал что-то на титульном листе и передал книгу ей.

Она прочла и лучезарно, с повлажневшими глазами, улыбнулась ему.

– Можно я вслух прочту, Папа?

– Читай, – буркнул он.

– «Ингрид Бергман, живой Марии». Спасибо. Спасибо. Для меня это ценнее, чем сама роль.

– Ты получишь эту роль, дочка, – сказал он и гаркнул в сторону кухни: – Рамон! Где десерт, черт возьми?

За кофе и бренди разговор перешел на войну и военачальников. Геллхорн сказала, что в середине и конце тридцатых жила в Германии и что омерзительней нацистов нет никого – как на улицах, так и в правительстве. Патчи рядом с ней заявил, помахивая рюмкой, что Гитлер puta, maricón, трус и что война кончится к Рождеству. Доктор Эррера Сотолонго справа от меня мягко заметил, что произойдет это, возможно, не к этому Рождеству и даже не к будущему. Уинстон Гест взял еще кусок лимонного пирога и мнения своего не высказал.

Гэри Купер полагал, что настоящий наш враг – Япония: Перл-Харбор, в конце концов, разбомбили не немцы, а джапы.

Хемингуэй буквально взревел.

– Видишь теперь, дочка, почему с Купом невозможно говорить о политике? Он правей самого Аттилы. И такой вот парень будет играть моего Роберта Джордана, который жертвует всем, чтобы сражаться с фашистами в составе бригады Линкольна… – С этими словами он улыбнулся Куперу. – Но я его люблю и писал Джордана, можно сказать, с него – пусть себе играет, а о политике мы говорить не будем.

Купер отсалютовал ему кофейной чашкой и спросил:

– Вы дружны с Элинор Рузвельт, не так ли, Марти?

Она, пожав плечами, кивнула.

– Были вы с Эрнестом в Белом Доме после начала войны? Как Рузвельты это выдерживают?

Ему, с резким смехом, ответил Хемингуэй:

– Марти встречается с Элинор то и дело, но с его президентским величеством в Casa Blanca[20] мы в последний раз обедали летом тридцать седьмого, на показе «Земли Испании».

Все ждали продолжения. Бергман облокотилась на стол, уперлась подбородком в сплетенные пальцы.

– Кормят там ужасно. Марти подзакусила в аэропорту сэндвичами и нас тоже предупреждала. Июль, в Белом доме парилка, за столом все потеют, как свиньи. Обстановка как в занюханном отеле – потертые ковры, пружинные подушки, пыльные занавески. Скажи, Марта, что я не преувеличиваю!

– Все верно. Элинор ничем этим не занимается, президент вообще ничего не замечает, а их шеф-повара надо бы расстрелять.

– А люди, которые там присутствовали? – спросила Бергман, тщательно выговаривая слова – выпитое начинало сказываться.

– Мне понравились Элинор и Гарри Хопкинс[21]. Будь Хопкинс президентом, а Элинор – министром обороны, мы и правда могли бы закончить войну к Рождеству.

– А что президент? – своим вкрадчивым голосом спросил Купер.

– Ну, ты ж его видел, Куп. Бесполый какой-то, да? На старуху смахивает. На старую светскую даму с га-арвардским акцентом. И вся эта суетня, когда его вкатывают и выкатывают. На одно это полдня уходит.

Меня это, признаться, шокировало. Все знали, что президент у нас инвалид, но вслух об этом не говорили, если вообще помнили. В киновыпусках новостей его коляску никогда не показывали.

– Хотя какого черта, – добавил Хемингуэй. – Мы все за него против морального калеки Гитлера, правильно?

Все хором поддержали его, а он подлил нам бренди, не спрашивая, хотим мы того или нет. С политикой еще не покончили: доктор Эррера хотел бы знать, каков Адольф Гитлер на самом деле.

– Я снималась в нескольких немецких фильмах, – робко сказала Бергман. – В тридцать восьмом, когда была беременна. И Карл Фрёлих водил меня на одно из нацистских сборищ в Берлине. Ну, вы знаете – огромный стадион, прожекторы, факелы, оркестры, штурмовики в касках. А в центре этого организованного безумия – Гитлер. Сияет и приветствует всех этим своим жестом, «зиг хайль»… – Она сделала паузу, заполненную треском цикад и ночными птицами; когда она стала продолжать, я расслышал легкую фальшивую нотку. – Все вокруг тоже вскидывают руки, как нанятые, а я просто смотрю. С Карлом чуть припадок не сделался. «Инга, – шепчет он мне, – вы не приветствуете фюрера!» «А зачем, – отвечаю я, – вы и без меня отлично справляетесь».

Она опустила свои длинные ресницы под общий смех. Ее щеки порозовели.

– В том-то и дело, дочка, – сказал Хемингуэй, обнимая ее за плечи. – Вот почему ты должна быть Марией.

Я потихоньку пил кофе. Было интересно наблюдать, как Бергман плавно перешла к актерской игре. Я был уверен, что она приврала насчет инцидента на стадионе, но не совсем понимал, для чего это ей. Похоже, только четверо из нас живут в реальном мире – Уинстон Гест, доктор Эррера Сотолонго, Патчи Ибарлусиа и я. Хемингуэй и Геллхорн придумывают сюжеты, Бергман и Купер разыгрывают придуманное.

Тут я чуть было не засмеялся. Кто бы говорил! Я сам здесь под вымышленным предлогом – шпион, зарабатывающий на жизнь враньем, притворством, а когда надо, то и убийством. Значит, реальны из нас шести только трое: врач, спортсмен и миллионер. Остальные только видимость, тени, силуэты вроде индонезийских теневых марионеток, ломающихся за тонкой ширмой на потеху толпе.

Хемингуэй откупорил еще бутылку вина – четвертую за вечер, считая бренди, – и предложил насладиться ей на террасе. Бергман, взглянув на часы, воскликнула, что уже почти полночь и ей надо в отель: завтра рано утром она вылетает через Майами в Лос-Анджелес на встречу с Майклом Кёртисом, режиссером «Касабланки». И с костюмами надо будет определиться, хотя съемки начнутся не раньше чем через месяц. За этим последовал вихрь объятий и поцелуев на передней террасе. Бергман сокрушалась, что не будет играть в «По ком звонит колокол», Хемингуэй упрямо твердил, что играть она будет. Затем Хуан, черный шофер, открыл ей заднюю дверь черного «линкольна», и она отбыла, а мы все пошли на террасу за домом.

Я хотел извиниться и ретироваться к себе, но Хемингуэй мне уже налил. Мы сидели в удобных креслах, нас окутывала ночная прохлада, светили звезды, вдали виднелись огни Гаваны.

– Прелестная женщина, – сказал Патчи Ибарлусиа. – Кто этот Линдстром, Эрнестино, и почему у нее другая фамилия?

– Муж у нее врач… Петтер через два «т». По крайней мере, в Швеции был врачом. Тут ему надо еще диплом подтвердить, пройти аккредитацию, или как это там называется. В Рочестере, по месту жительства, она миссис Петтер Линдстром, а в кино пользуется девичьей фамилией.

– Мы познакомились с ним на обеде в Сан-Франциско два года назад, – сказала Геллхорн, резко мотнув головой, когда муж предложил ей еще вина. – Очень приятный человек.

Хемингуэй буркнул что-то.

– А я рад, что наконец-то познакомился с ней, – произнес Купер. – Жаль, что Сэм Вуд выбрал Зорину, а не Ингрид. Мистер Голдвин, правда, тоже не хотел уступать меня «Парамаунт», даже и временно.

– Уступать? – повторил я.

Купер, в отличие от Хемингуэя, чувствовал себя вполне непринужденно в дорогом костюме и шелковом галстуке. У Хемингуэя вид был помятый, а Купер в конце вечера выглядел таким же свеженьким и наглаженным, как и в начале. За ужином я не раз замечал, как Геллхорн посматривает сначала на него, а после на мужа.

– Да, мистер Лукас, – ответил он вежливо – он сидел рядом со мной, и на меня слегка повеяло мылом, одеколоном, лосьоном для бритья. – Кинобизнес – это нечто вроде рабства до Гражданской войны или бейсбольной премьер-лиги сегодня. У нас железный контракт со своими студиями, и на другой студии мы работать не можем, если нас не сдадут туда напрокат. В моем случае Сэм Голдвин пошел на сделку с «Парамаунт» в основном благодаря Эрнесту, который настаивал в прессе, что эту роль играть должен я.

– Если это сделка, то Голдвин должен был что-то взамен получить? – сказал Уинстон Гест.

– Мистер Голдвин поставил условием, что Сэм Вуд, заменивший Демилля как режиссер «Колокола», снимет меня в фильме про бейсбол.

– Когда же начнутся съемки, сеньор Купер? – спросил доктор Эррера.

– Фильм уже сняли, доктор. Мистер Голдвин хотел закончить его прежде, чем я уйду в «Парамаунт». Он скоро выйдет. Называется «Гордость „Янкиз“». Я там играю Лу Герига.

– Лу Герига, надо же! – вскричал Патчи. – Но вы ведь не левша, сеньор Купер.

– Да… Меня пытались переучить, но смотрелось это, боюсь, весьма неуклюже. Бейсболист из меня вообще так себе. Может, они как-то это подредактируют.

Я находил, что на Лу Герига он не слишком похож. За карьерой Герига я следил с самого его прихода в «Янкиз» в 1925 году. Слушал в 1932-м репортаж по радио, когда он забил четыре хоумрана подряд за одну игру. За свои семнадцать лет в «Янкиз» Железный Конь провел 2130 матчей и ушел из бейсбола, имея на счету показатель отбивания 340, 493 хоумрана и 1990 пробежек. 4 июля 1939 года я использовал первый за четыре года отпуск, чтобы съездить в Нью-Йорк на его прощальный матч. Целых восемь долларов выложил за билет. Гериг умер всего год назад, в июне 1941 года. Ему было тридцать семь.

Хватает же у кого-то наглости изображать такого человека в кино.

Купер, словно прочитав мои мысли, пожал плечами.

– Я, вероятно, плохо годился на эту роль, но миссис Гериг была очень мила со мной, и я провел много времени с Крошкой Рут и другими детьми…

– Ш-шш! – шикнул Хемингуэй. В наставшей тишине слышались цикады, одинокая машина на нижнем шоссе, музыка и смех из соседнего дома. – Этот ублюдок Стейнхарт закатил вечеринку, хотя я предупреждал…

– Эрнест, пожалуйста, – сказала Геллхорн.

– Будет война, Эрнесто? – спросил по-испански Патчи.

– Sí, Патчи, будет война. Рене! Pichilo![22] Тащите оружие и боезапас!

– Я иду спать. – Геллхорн поцеловала Купера в щеку. – До завтра, Куп, спокойной ночи, джентльмены.

Бой Рене и Хосе Эрреро – садовник, отвечавший также за боевых петухов, которого Хемингуэй представил мне как Пичило, – вынесли из дома ящики и длинные бамбуковые шесты.

– Поздно уже, – сказал я, отставив бокал. – Я, пожалуй…

– Ерунда, Лукас. У нас каждый боец на счету. Выбирай оружие.

Купер, Гест и Патчи уже поснимали пиджаки и закатали рукава. Доктор, взглянув на меня, тоже снял пиджак и аккуратно повесил на спинку стула. Я сделал то же самое.

«Боеприпасы» состояли из двух ящиков с пиротехникой: сигнальные ракеты, шутихи, вишневые и вонючие бомбочки, колеса. Патчи сунул мне ракету с коротким запалом и показал на шест.

– Запускать лучше с него, сеньор Лукас.

– Зажигалки у всех есть? – спросил Хемингуэй.

Они были у меня и у Купера.

– У вас давняя вражда, Эрнест? – спросил актер, безуспешно сдерживая улыбку.

– Достаточно давняя.

Из дома к северо-востоку от нас неслись звуки фортепьяно и смех. Это было единственное, кроме нашего, большое здание на холме – оно стояло чуть ниже хемингуэевского дома и было старше и внушительнее, судя по сиянию электрических огней, шпилям и крыльям в стиле ар-нуво.

– Патчи, Вулфер и доктор знают, что делать. – Хемингуэй, присев на корточки у края террасы, рисовал пальцем на влажной земле что-то вроде схемы футбольного матча. Без пиджака, галстука и воротничка ему определенно стало свободнее. Мы тоже присели, собравшись в тесный кружок. – Заходим вот отсюда, из-за деревьев, Куп. Это вот финка, это усадьба Стейнхарта. Пересекаем вражескую границу вот здесь, где ограда. Идите пригнувшись, пока мы не перелезем. Без моей команды не стрелять – а как скомандую, разнесем его суаре к чертям.

– Ты против его званых ужинов, Эрнест? – поднял бровь Купер.

– Я его предупреждал. Набивайте карманы.

Мы загрузились боеприпасами. Гест и Патчи повесили через плечо, как патронташи, гирлянды шутих. С Хемингуэем во главе мы двинулись через сад, через поле, через низкую каменную ограду и через рощицу, отделявшую нас от веселья в соседском доме.

Я понимал, что это просто игра, но мои надпочечники не желали этого слушать и вырабатывали адреналин почем зря. Сердце колотилось, время замедлило ход, органы чувств работали в усиленном режиме, как при участии в настоящей боевой операции.

Хемингуэй придержал проволоку, чтобы мы пролезли под ней.

– Как отстреляемся, будьте начеку, – проинструктировал он. – Стейнхарт может собак спустить, а то и с дробовиком выйти.

– Madre de Dios[23], – прошептал доктор Эррера.

Хемингуэй снова шел впереди – я отметил, как охотно мы предоставляем ему роль лидера и как охотно он ее исполняет. Мы поднялись на пригорок сквозь редеющую рощицу манго, пересекли вспаханное поле и пригнулись под очередной загородкой, нам до пояса, – на вид ей было не меньше ста лет.

– Еще двадцать метров, – прошептал Хемингуэй. – Обойдем слева, чтоб жахнуть прямой наводкой по террасе и столовой. Куп за мной, Вулфер следующий, потом доктор, потом Патчи, Лукас замыкает. Отступаем в произвольном порядке, я прикрываю отход.

Купер улыбался, Гест раскраснелся, Патчи скалился в темноте. Доктор, качая головой, произнес:

– У тебя давление повысится, Эрнестино.

– Ш-шш. – Хемингуэй с кошачьей ловкостью перелез через стенку и стал подниматься к дому.

Мы заняли позиции в сорняках метрах в пятнадцати ниже ярко освещенной террасы Стейнхарта, куда выходили стеклянные двери столовой. Хемингуэй подал знак заряжать. Я повернулся к цели спиной, не собираясь пулять зажигательными снарядами по одному из видных граждан Гаваны.

В этот момент я заметил какое-то движение слева, за оградой, которую Хемингуэй во время нашей экскурсии назвал «свиной стенкой».

В лагере Икс нас учили, что в темноте не надо смотреть туда, где предположительно находится враг, в упор: периферийное зрение работает лучше.

Именно так я засек человеческую фигуру, которая на миг заслонила огни Гаваны. Некто в черном обходил нас с левого фланга, держа в руке что-то слишком тонкое для бамбукового шеста. Блеснуло стекло. Винтовка с оптическим прицелом, направленная прямо на нас. На Хемингуэя.

– Огонь! – Хемингуэй встал, поджег вставленную в бамбук ракету своей золотой зажигалкой и пальнул прямо в дверь столовой. Патчи выстрелил следом, Гест выпустил длинную очередь шутих, Купер метнул на террасу вишневую бомбу. Направленная в воздух ракета доктора влетела в открытое окно третьего этажа и взорвалась где-то в доме. Хемингуэй перезарядил и выстрелил снова. Ракеты, рассыпающиеся во время фейерверка на сотни звезд в небе, рвались, полыхая серой и магнезией. В доме слышались крики и звон разбитой посуды, фортепьяно умолкло.

Я не переставал следить краем глаза за фигурой позади свиной стенки. В прицеле отразилась россыпь вишневых искр.

Ругая себя за то, что не взял пистолет или нож посерьезней, я вставил свою ракету в бамбуковый стебель и выстрелил в сторону снайпера. Ракета ушла вверх и взорвалась в ветвях манго. Я зарядил другую и побежал к изгороди, стараясь держаться между стрелком и Хемингуэем.

– Лукас, – крикнул он сзади, – какого черта ты…

Я все бежал, продираясь сквозь кукурузу и помидоры. Что-то прожужжало мимо левого уха. Я метнул вишневую бомбу, раскрыл левой рукой складной нож, перескочил через изгородь, бросил бамбук и присел с ножом наготове.

Никого – только травы колышутся на пути к шоссе. Я побежал было туда и тут же залег: сзади стреляли.

Пальнули дважды. Из дробовика. Слышались также крики и истерический лай больших собак, доберманов скорей всего. Собаки затихли, когда их спустили с цепи, и завелись снова после нового ракетного залпа.

Промедлив всего секунду, я снова перескочил через ограду и побежал на полусогнутых к границе обеих усадеб. Ружье громыхнуло снова. Целили высоко, поверх наших голов или непосредственно в финку.

У проволочной изгороди виднелись скрюченные фигуры. На террасе зажглись два прожектора. Рванула еще одна вишневая бомба.

– Чтоб тебя, Хемингуэй! – кричали сверху. – Не смешно, между прочим!

Снова грянули два ствола. Дробь дырявила листья манго над нашими головами.

– Уходим, уходим, – говорил Хемингуэй, хлопая по спине другой силуэт. Гест дышал тяжело, но в гору потрусил бодро. В темноте белела усмешка Купера. Он порвал штанину на колене, испачкал грязью или кровью рубашку, но тоже передвигался быстро. Ибарлусиа помогал бежать доктору.

Хемингуэй сгреб меня за шиворот.

– Ты что творишь, Лукас? Почему стрелял не в ту сторону?

Я отцепил его руку. Доберманы мчались за нами, ломая подлесок.

– Беги! – крикнул он. На бегу я оглянулся: он достал из кармана брюк кусок сырого мяса и кинул собакам. Потом преспокойно поджег последнюю вишневую бомбу и не спеша побежал следом.

Дальше пограничной черты Стейнхарт и его гости нас не преследовали, собак отозвали. Покричали еще немного, и рояль заиграл опять.

Купер, доктор, Патчи, Гест и Хемингуэй, упав в свои кресла на террасе, смеялись и гомонили. Купер поранил руку о проволоку. Хемингуэй принес бинт и виски – сначала щедро полил на рану, потом дал выпить актеру.

Я постоял немного у края террасы, глядя в сторону дороги. Все было тихо, никакого движения. Я забрал свой пиджак и пожелал всем спокойной ночи. Купер потряс мне руку, извинившись за бинт.

– Рад был познакомиться, боевой товарищ, – сказал он.

– Взаимно.

– Спокойной ночи, мистер Лукас, – откликнулся Гест. – Скоро, полагаю, увидимся на «Пилар».

Доктор, еще не отдышавшийся, поклонился, Патчи с улыбкой стиснул мое плечо.

– Виски на посошок, Лукас? – спросил Хемингуэй без улыбки.

– Нет. Спасибо за ужин.

У себя во флигеле я переоделся во все темное, достал из сумки фонарик и пошел потихоньку к свиной загородке, а после к дороге. На мокрой траве у обочины недавно стояла машина. На кустах были поломаны ветки. У загородки поблескивала в грязи единственная медная гильза 30.06, отстрелянная тоже недавно.

Я вернулся на финку и снова встал так, чтобы свет с террасы не доставал до меня. Купер тоже распрощался и ушел спать. Ибарлусиа увез доктора на красном двухместном родстере. За ними, на «кадиллаке», отправился Гест. Через двадцать минут свет погас.

Я затаился в манговой роще у гостевого дома, прислушиваясь к звукам тропической ночи. Сначала думал об актерах, писателях и мальчиковых играх, потом вообще перестал думать и только слушал.

Спать я лег незадолго до рассвета.

8

В понедельник утром Хемингуэй повез меня в портовый городок Кохимар, где стояла его лодка. Там нас уже ждали Уинстон Гест, Патчи и Грегорио Фуэнтес, первый помощник и кок. По их косым взглядам и тону Хемингуэя я чувствовал, что меня будут испытывать.

Согласно приказу Хемингуэя одеться по-корабельному я был в полотняных туфлях, шортах и синей рубашке с закатанными рукавами. Писатель тоже облачился в свои мешковатые шорты, баскские эспадрильи и сильно поношенную, с обрезанными рукавами фуфайку. Фуэнтес – поджарый, темнокожий, с быстрым крепким рукопожатием – был в черных брюках, длинной белой рубахе навыпуск и босиком. Гест пришел в холщовых штанах и белой в желтую полоску рубашке, подчеркивавшей его кирпичный румянец. Он переминался с ноги на ногу и бренчал мелочью в кармане. Ибарлусиа оделся как тореро в выходной день: белые брюки в обтяжку и дорогой хлопковый свитер. Команда, одним словом, подобралась пестрая.

С яхтой Хемингуэй меня познакомил наскоро – ему не терпелось отчалить, пока погода хорошая, – но чувствовалось, что он ею гордится.

С первого взгляда «Пилар» не очень-то впечатляла. Тридцать восемь футов в длину, черный корпус, зеленый верх. Типичная рыбацкая лодка для богатых любителей, какие сотнями стоят в гаванях Майами, Санкт-Петербурга и Ки-Уэста. Я, однако, заметил лакированное дерево кокпита и бронзовую табличку рядом с дросселем и рычагом передач:

БОРТ 576
ВЕРФИ УИЛЕРА
1934
БРУКЛИН, НЬЮ-ЙОРК

Верфи Уилера выпускают качественную продукцию. В кокпите Хемингуэй показал мне панель управления, зорко следя, смыслю ли я в этом хоть что-то. Там была еще одна табличка, ЭНЕРГЕТИКА НОРСМАН, и четыре прибора: тахометр, измеритель уровня масла, измеритель температуры двигателя и амперметр. Слева от руля имелась еще панель освещения с кнопками ЯКОРЬ, ХОДОВЫЕ ОГНИ, ПОМПА, СМАЗКА, ПРОЖЕКТОР. Хронометр и барометр висели в каюте на опорном столбе.

– Заметил, что я и открытый мостик велел поставить? – спросил Хемингуэй.

– Заметил.

– Скоростью можно управлять оттуда, но моторы запускаются здесь. – Он показал ногой на две кнопки в палубе.

– Тут ведь два двигателя?

– Угу. Оба, само собой, дизельные. Главный – «крайслер» на семьдесят пять лошадей, второй – «ликоминг» на сорок. После набора скорости я отключаю второй, чтобы снизить вибрацию. «Крайслер» смонтирован на резине. – Он положил свою большую руку на дроссель. – Если повернуть под нужным углом, он сам перейдет в холостой режим.

– А второй-то зачем?

– Запасной движок никогда не мешает.

Я с этим не согласился – зачем лишний вес и лишнее техобслуживание, если основной дизель работает хорошо, – но промолчал.

Мы вышли из рубки. Фуэнтес уже приготовился отдать носовой.

– Длина кокпита – шестнадцать футов, ширина – двенадцать.

Здесь имелись сиденья, вполне удобные.

Хемингуэй похлопал по заднему люку.

– Здесь помещается триста галлонов горючего и сто пятьдесят – питьевой воды. В кокпит, если надо, можно загрузить еще сколько-то бочек. В носовой каюте две двухъярусных койки. Гальюн опять же имеется. Кстати, Лукас: туалетную бумагу кидай в иллюминатор, а не в сральник – помпа от нее засоряется. На камбузе есть ящик со льдом и спиртовка с тремя горелками. Корма срезана так, что до воды остается всего три фута, и там приделан ящик для рыбы. Вопросы есть?

Я мотнул головой.

– В маленькой каюте есть еще такой шкафчик – «этиловый отсек» называется, – вставил Гест.

– А он для чего?

– Для выпивки, – усмехнулся миллионер.

– Лодка может делать шестнадцать узлов при спокойном море, – продолжал Хемингуэй, – но я обычно держу ее на восьми. Может пройти расстояние в пятьсот миль с командой из семи человек. Еще вопросы?

– Почему вы назвали ее «Пилар»?

Он поскреб щеку.

– В честь храма и праздника в Сарагосе. И в «Колоколе» у меня есть женщина, которую так зовут. Мне нравится это имя.

Патчи достал из ледника пиво, вскрыл банку и с ухмылкой сказал:

– А еще ты говорил, Эрнестино, что это было любовное прозвище твоей второй сеньоры-сеньориты, Полины, – правильно?

Хемингуэй сердито глянул на него и начал командовать:

– Ты, Лукас, отдай кормовой, а ты, Вулфер, запускай двигатели. Я стану к штурвалу. Ты, Патчи, сиди себе в теньке со своим пивом – полдесятого утра, бог ты мой. Разбудим тебя, когда марлин начнет ловиться.

Патчи звучно отхлебнул, Гест, все так же бренча мелочью, спустился в кокпит, Хемингуэй удивительно ловко для своих габаритов взбежал по трапу на мостик, я пошел на корму.

Какую-нибудь каверзу они мне да подстроят до конца рейса.

Мы с Фуэнтесом отдали швартовы, доложив об этом на мостик. Двигатели заработали, винты завертелись, и мы медленно пошли к выходу из гавани.

Рано утром в субботу я слышал, как Купер и Хемингуэй плескались в бассейне. Потом они посидели на террасе, и Купер уехал на хемингуэевском «линкольне». В гостевом доме еды пока не было, и я надеялся поесть на кухне вместе со слугами – дал Хемингуэю с женой время позавтракать и пошел.

Хемингуэй вошел в кухню, когда я допивал вторую чашку кофе под неодобрительными взорами боя Рене и повара Рамона.

– Утром я работаю, – проворчал он. – Постараюсь закончить к ланчу, чтобы познакомить тебя с агентами Хитрой Конторы. – В руке он держал стакан – похоже, что с виски-содой. Было 7:45 утра. – Не одобряешь, Лукас? – спросил он, поймав мой взгляд.

– Одобрять или не одобрять в мои обязанности не входит. Хотите пить с раннего утра – дело ваше, тем более у себя дома.

– Это не выпивка, а поправка. Шерсть той собаки, которая нас чуть не покусала вчера. Здорово повеселились ночью, а, Лукас?

– Неплохо, да.

Он слопал тост с беконом, который я приготовил себе.

– Ты думаешь, что Хитрая Контора тоже игра… забава. Так ведь, советник Лукас?

Я не противоречил ему. Он вздохнул.

– Я сейчас не книгу пишу, а составляю сборник. «Мужчины на войне» называется. Прочел недавно кучу вранья, которое Уортелс из «Краун» и его приспешники считают крутой военной публицистикой. Многое уже напечатано. Взять, к примеру, историю Ральфа Бейтса про пулеметчиц под Брунеттой. Не было этого, врет он. А правдивый очерк Фрэнка Тинкера про поражение итальянцев под Бриуэгой небось не взяли.

Я ничего не мог сказать по этому поводу. Он пригубил свой виски и спросил:

– А ты, Лукас, что думаешь о войне?

– Я не носил форму. Не воевал. Нет у меня права на свое мнение.

– А я вот носил, – сказал он, не сводя с меня глаз. – Был тяжело ранен, когда и двадцати еще не исполнилось. Видел, думаю, больше войн, чем ты – голых баб. И знаешь, что думаю я?

Я молчал.

– Я думаю, что война – это заговор стариков против молодых. Мясорубка, куда старперы отправляют молодых мужиков, своих конкурентов. Думаю, что это великая, чудесная, захватывающая эпопея и сущий кошмар. Мой старший парень в самый раз дорастет до этой никому не нужной войны. И Патрик с Гиги тоже могут, если она затянется – а я думаю, что затянется. – Он пошел к двери и оглянулся. – Поработаю над предисловием, а потом поедем знакомиться с полевыми агентами.

«Полевые агенты» оказались примерно таким же сборищем собутыльников и старых знакомых, какое он описал Бобу Джойсу – досье Гувера тоже их так описывало. Патчи Ибарлусиа с братом шпионили в среде джай-алаистов. Шпионили также Роберто, младший брат доктора Эрреры Сотолонго; моряк Хуан Дунабейтиа, которого Хемингуэй представил как Синмора – сокращенное Синдбад-мореход; изгнанный каталонец Фернандо Меса, работавший официантом и иногда помогавший Хемингуэю на лодке; католический священник дон Андрес Унцаин, плевавшийся каждый раз, упоминая фашистов; гаванские рыбаки; два богатых испанских аристократа, жившие в больших загородных домах – ближе к Гаване, чем финка Хемингуэя; проститутки из трех по крайней мере борделей; несколько портовых крыс, провонявших ромом, и слепой старик, по целым дням сидевший в Парке-Сентраль.

За вторую половину субботы мы встретили еще больше «оперативников» в одобренных Хемингуэем отелях, церквах и барах: носильщика из отеля «Плаза» около парка; бармена Константе Рибайлагуа из «Флоридиты»; официанта из «Сарагосаны»; швейцара оперы «Сентро Галлего»; детектива из отеля «Инглатерра»; еще одного священника – совсем молодого – под пахнущими ладаном сводами церкви Санто-Анхел Кустодио; старого китайского официанта из ресторана «Пасифик чайниз»; девушку из салона красоты на Прадо и старика, жарившего и моловшего кофейные зерна в маленьком кафе «Грейт генеросо» напротив бара «Кьюнард». Хемингуэй познакомил меня еще с Анхелом Мартинесом, владельцем «Бодегита дель Медио», где я попробовал тот паршивый коктейль, но это был чисто светский визит: он не сказал, что Мартинес «один их моих лучших агентов», как говорил в случае всех остальных.

Около семи вечера, зайдя выпить в полдюжины баров, Хемингуэй повел меня в «Кафе де ла Перла де Сан-Франсиско», ресторанчик на площади со слабо журчащим фонтаном. Бар из полированного камня был довольно приятен, но Хемингуэй прошел сразу в обеденный зал.

– Будем здесь ужинать? – спросил я.

– Нет, черт возьми. Лучшее, что тут есть, – фирменное блюдо за двадцать пять центов. Ужинать пойдем в Баскский центр… Марти сегодня принимает на финке своих друзей, нам лучше не являться туда слишком рано. Я хотел показать тебе вот этого парня. – Он кивнул на человека в дверях кухни. По виду испанец или кубинец, но усы нафабрены на австрийский манер и стрижка короткая. Взгляд, устремленный на нас, говорил: либо заказывайте, либо катитесь ко всем чертям.

– Сеньор Антонио Родригес, известный всем как Кайзер Вильгельм.

– Он тоже полевой агент?

– Черта с два. Он хозяин заведения и меня знать не знает, хотя я обедал здесь пару раз. Если не удастся поймать настоящих наци, предлагаю арестовать кайзера.

На этом знакомство со штатом Хитрой Конторы практически завершилось, если не считать парня, убиравшего посуду со столов в Баскском клубе: Хемингуэй представил его как «нашего лучшего и единственного курьера».

В воскресенье организация, видимо, не работала – меня, во всяком случае, никуда не звали.

На финке были гости – купание в бассейне, коктейли, запах жареной свинины, приезжающие и отъезжающие автомобили. Я видел братьев Ибарлусиа вместе с другими джай-алаистами, нескольких изгнанных басков, Уинстона Геста, других богатых спортсменов – одного, как я узнал после, звали Том Шевлин. Посольство США представляли Эллис Бриггс с женой и двумя детьми, Боб и Джейн Джойс, сам посол с миссис Брейден – она, чилийская аристократка, выглядела соответственно даже на расстоянии.

Утром я спросил Хемингуэя, чем еще можно добраться в Гавану кроме автобуса.

– Зачем тебе? – осведомился он, имея в виду, что бары воскресным утром закрыты.

– В церковь сходить.

– Ну-у… можешь брать «линкольн», когда он не нужен мне или Марти. Есть еще старый «форд-купе», но он сейчас в ремонте. А нет, так возьми велосипед, который мы Гиги купили.

– Это мне вполне подойдет.

– До городской черты десять миль, а до старого города все двенадцать.

– Ничего, нормально.

Я уехал в середине дня, когда веселье было в полном разгаре. Позвонил Дельгадо из Сан-Франсиско-де-Паула и встретился с ним на явке.

– Хорошую экскурсию вы вчера провели, – сказал он. Белый пиджак он надел прямо поверх майки, за поясом торчала рукоять пистолета.

– Не сказать, чтобы ты был невидим, – съязвил я.

– Хемингуэй меня не заметил.

– Он и трехногого вола не заметил бы. – Я вручил Дельгадо заклеенный конверт с моим рапортом.

Он вскрыл конверт.

– Рапорты мистеру Гуверу подаются в машинописном виде.

– Это предназначалось не тебе, а ему.

– Мне предписано читать всё, что ему отправляется, – осклабился он. – У тебя с этим проблемы, Лукас?

Я сидел за столом напротив него. Было жарко, мне очень хотелось пить.

– Кто эти двое, которые в пятницу сопровождали меня на финку, а вчера ехали за нами в «бьюике»?

Дельгадо пожал плечами.

– Местное ФБР?

– Оно. А длинный, который шел за тобой пешком, из кубинской Национальной полиции.

– Какой еще длинный?

– Так и думал, что ты его не засек, – ухмыльнулся Дельгадо. – Потому мне и приказано тебя охранять, пока ты поддаешь со своим алкоголиком. – Он стал читать дальше, и ухмылка пропала. – В тебя действительно стреляли из тридцать-ноль-шесть?

– Или в Хемингуэя. Или еще в какого-то клоуна из нашей компании.

– А кто, по-твоему, стрелял?

– Где ты был в пятницу ночью, Дельгадо?

– В наилучшем гаванском бардаке. И если б в тебя стрелял я, то убил бы.

Я вздохнул и вытер затекающий в глаза пот. На пустыре рядом с нами играли дети. Пролетел самолет. Пахло выхлопами, морем, канализацией.

– Завтра Хемингуэй даст мне машинку, чтобы печатать отчеты по Хитрой Конторе. Следующий мой рапорт для мистера Гувера будет машинописным.

– Это хорошо. – Дельгадо сунул листки обратно в конверт. – Мы же не хотим, чтобы тебя уволили из СРС и Бюро за каракули от руки, верно?

– Что-нибудь еще? – спросил я. Он покачал головой. – Тогда уходим. Ты первый.

Когда он скрылся за углом, я вернулся, поднял в задней комнате отставшую половицу и достал сверток, который оставил там. Проверил, не отсырели ли оба ствола – всё было в порядке, – и вернул «магнум» на место, а «смит-вессон» обтер от смазки и зарядил, оставив одно пустое гнездо. Сунул две коробки с патронами в карман пиджака, револьвер – за пояс сзади, чтобы не мешал педали крутить, и пошел искать кафе, где открыто. Я планировал выпить не меньше трех стаканов лимонада со льдом, прежде чем ехать обратно на финку в потоке движения.

Когда «Пилар» вошла в Гольфстрим, поднялась волна. Барометр все утро падал, с северо-востока надвигалась темная гряда туч. Радио на яхте не было, но на доске в гавани написали мелом предупреждение о возможности шквала.

– Лукас, поднимись ко мне! – прокричал Хемингуэй с открытого мостика.

Я поднялся. Хемингуэй, широко расставив ноги, стоял у руля, Уинстон Гест держался за леер, Патчи открыл в кокпите новую банку с пивом, Фуэнтес так и сидел на носу, упершись ногами в борт.

– Mal de mer[24], Лукас?

– Нет, спасибо, подожду до ланча, – сказал я.

– Порулить хочешь?

Он показал мне курс. Я немного убавил газ, чтобы уменьшить качку. Гест спустился в кокпит, и они с Патчи и Фуэнтесом прикрепили к двум аутригерам концы для рыбалки. Фуэнтес, кроме того, вывесил за корму приманку, привлекавшую пока только чаек.

Хемингуэй, держась за леер одной рукой, без труда сохранял равновесие, даже когда я, по его указаниям, становился боком к волне. Куба превратилась в пятнышко по правому борту, тучи близились с левого.

– Вижу, ты и раньше водил катер, Лукас.

Я уже говорил ему, что водил. Гест и Патчи смеялись над чем-то, волнение становилось слишком большим для рыбалки.

Хемингуэй соскользнул по трапу, вернулся с каким-то свертком и достал из клеенчатой обертки винтовку, «манлихер-256».

– Мы хотели причалить у буя и пострелять в цель, – сказал он. Впереди выпрыгнула летучая рыба. – Но при такой волне ни хрена не выйдет.

Может, в этом и заключалось мое испытание – привести «Пилар» куда надо и посостязаться в стрельбе с тремя мужиками, которые все утро пили. А может, я просто паранойей страдал.

Хемингуэй опять завернул винтовку и спрятал под консоль.

– Я знаю тут одну бухточку. Зайдем туда, поедим и двинем обратно в Кохимар, пока хуже не стало.

Он задал мне новый курс. «Пилар», неплохое в общем суденышко, была слишком легкой и расхлябанной на мой вкус. Если он хотел избежать шторма, лучше было сразу идти назад, а не заходить куда-то на ланч. Но моего мнения он не спрашивал.

Попутной волной идти было легче. Когда мы бросили якорь в широкой бухте, солнце проглянуло опять, и мы на время перестали думать о шторме. Сидя в тени рубки, мы ели приправленные хреном сэндвичи с ростбифом. Гест и Патчи выпили еще пива, но Фуэнтес сварил крепкий, черный кубинский кофе, и мы с ним и Хемингуэем пили его из белых щербатых кружек.

– Смотри, Эрнесто, – сказал Фуэнтес и встал. – Вон, на камне. Здоровая.

Мы стояли в ста двадцати примерно ярдах от берега, и я не сразу понял, о чем он.

– Дай-ка бинокль, Грегорио, – сказал Хемингуэй.

Мы вчетвером поочередно посмотрели в бинокль. Игуана и правда была здоровая. Она медленно моргала, греясь на черном камне.

Вслед за Хемингуэем мы поднялись на мостик. Он достал винтовку, обмотал ремень вокруг левой руки, как заправский пехотинец, упер приклад в плечо.

– Наводи, Лукас.

Я кивнул, глядя на игуану в бинокль. Грохнул выстрел.

– Цельте выше на добрый ярд, – сказал я. – Она даже не шелохнулась.

Второй выстрел прошел выше цели. На третьем игуана взвилась в воздух и скрылась за камнем. Ибарлусиа и Гест вскричали «ура!».

– Будет мисс Марте сумочка? – сказал Фуэнтес.

– Си, дружище. Будет мисс Марте сумочка.

– Жалко, что «Жестянку» не взяли, – сказал Гест. Маленькую шлюпку оставили в гавани, чтобы не тащить на буксире по бурному морю.

– Черт, Вулфер, тут уже до дна достать можно. Акул боишься? – Хемингуэй снял фуфайку и шорты, оставшись в сильно поношенных трусах. Он сильно загорел, был мускулистей, чем мне казалось, – и ни одного седого волоса на груди.

Ибарлусиа тоже разделся, явив нам узкие плавки и мышцы профессионального спортсмена.

– Зачем тебе лезть в воду, Эрнесто? Я сплаваю и прикончу рептилию, а ты доедай свой ланч.

Хемингуэй соскользнул за борт и протянул руку.

– Dame aca, coño que a los mios los mato yo!

«Дай сюда, мать твою, я сам добиваю свою добычу». Я впервые ощутил некое внутреннее родство с Эрнестом Хемингуэем.

Высоко подняв винтовку правой рукой, он поплыл к берегу, загребая левой. Патчи прыгнул в воду без единого всплеска и обогнал его. Я скинул рубашку, туфли и шорты. Солнце, несмотря на близкий шторм, так и жгло.

– Я тут побуду, с Грегорио, – сказал Гест.

Я поплыл. Прибой в бухте почти не чувствовался. Хемингуэй и Патчи уже шли по песку к куче камней, где недавно грелась игуана.

– Нет ее тут, Эрнесто. Ты, наверно, просто спугнул ее. Шторм идет, пора уходить.

– Нет. – Хемингуэй ощупал камень, ища следы крови. Минут двадцать мы втроем бродили по берегу, осматривая каждый камень и каждую впадину. Черные тучи надвигались все ближе. – Вот, – сказал он наконец ярдах в двадцати пяти от места, где мы видели рептилию. Воткнул щепку в песок рядом с капелькой крови и пополз вверх по пляжу, как идущая по следу ищейка. – И вот, – сказал он еще через десять ярдов.

След оборвался у береговых утесов, у черной щели, ведущей в грот.

– Тут она. – Хемингуэй снял винтовку с плеча и прицелился в щель.

– Смотри, Эрнесто, как бы в живот тебе не срикошетило. Зачем так рисковать из-за сумочки?

Хемингуэй пробурчал что-то и выстрелил. В пещере что-то заколотилось.

– Готово. Найдите мне длинную палку.

Мы нашли ветку длиной фута в четыре, но игуану в пещере нам нашарить не удалось.

– Может, поглубже заползла, – сказал Патчи.

– Нет. Я подарил ей смерть. – Хемингуэй разглядывал щель, куда явно не мог протиснуться.

– Я могу слазить, Папа, – предложил Патчи.

Хемингуэй положил руку на его коричневое плечо и посмотрел на меня.

– Ты точно пролезешь, Лукас. Хочешь подарить Марте сумочку?

Я встал на четвереньки и полез, ободрав себе плечи и загородив собой свет. Пещера шла вниз под крутым углом, так что досталось и черепу. Лезть слишком глубоко, где меня не смогли бы вытащить, я не собирался, но футов через восемь нащупал чешуйчатый живот игуаны. Она не шевелилась, пальцы стали липкими от ее крови. Держа ее за зубчатый спинной гребень, я допятился до выхода и крикнул:

– Нашел! Вытаскивайте меня, только медленно.

Сильные руки ухватили меня за лодыжки и вытащили, ободрав заодно колени и спину.

Хемингуэй, счастливый как мальчишка, передал винтовку Патчи и потряс меня за руки выше локтей, чтобы не бередить спину и плечи.

Мы поплыли обратно. Патчи держал над водой винтовку, Хемингуэй, плывя на спине, – игуану, я морщился, купая свои ссадины в соленой воде. Оставшиеся на борту ахнули, дивясь величине ящера. Мы выпили пива в честь удачной охоты, положили игуану в ящик для рыбы, подняли якоря, запустили моторы и пошли назад по сильной волне.

Через три мили нас настиг шторм. Хемингуэй успел намазать мне спину чем-то из аптечки в носовой каюте и достать из шкафа дождевики. Выйдя на палубу, мы попали под первый шквал.

Весь следующий час мы пробивались на северо-запад. Лодку швыряло туда-сюда. Патчи лежал на койке внизу, бледный Гест сидел на верхней ступеньке трапа, мы с Фуэнтесом забились в кокпит, Хемингуэй стоял у руля.

У меня сложилось впечатление, что Эрнест Хемингуэй, игравший до сих пор разнообразные роли, теперь наконец стал собой. Волнение усиливалось, пена застилала ветровое стекло, но он говорил спокойно, не повышая голоса. Дождь барабанил по крыше, палубу заливало.

– Еще час, и мы увидим… – начал он. Мы вышли на освещенный солнцем участок, но дождь висел завесами с трех сторон. Хемингуэй посмотрел в бинокль на северо-восток и прошептал: – А, чтоб тебе…

– Que?[25] – Фуэнтес высунулся наружу – мы как раз поднялись на гребень очередной волны. – Да… вижу.

Сначала я разглядел вспышки – примерно в миле от нас, плохо видные из-за частых молний. Кто-то сигналил, но не морзянкой. В трех милях по правому борту виднелись очертания чего-то большого – сначала я подумал, что это эсминец, но контуры не соответствовали ему. По левому, на фоне серого моря и серых туч, удалялся от нас и большого корабля едва различимый проблеск серого металла.

– Черт-черт-черт. – Взволнованный Хемингуэй передал бинокль Фуэнтесу и открыл оба дросселя на две трети. Мы понеслись вперед так, что Геста чуть не скинуло с трапа, а снизу донесся вопль Патчи. – Ты видишь, Лукас?

Фуэнтес дал мне бинокль. Я попытался сфокусировать окуляры на большом судне.

– Какая-то огромная яхта. Не знал, что бывают частные суда такого размера.

– Я про то, что с левого борта. Смотри на линию шквала.

Я поймал проблеск металла в бинокль, потерял, поймал снова.

– Субмарина, – объявил Хемингуэй. – Нацистская подлодка. Видишь их рубку? Видишь номер на ней? Немецкая. Сигналила этой громадине. Ничего, сейчас я ее…

– К яхте пойдешь? – спросил Гест, войдя в рубку.

– Нет, Вулфер. – Хемингуэй снова прибавил ходу и навел бинокль на рубку подлодки. – Возьмем на абордаж субмарину.

9

– Зачем тебе этот «Южный Крест»? – спросил Дельгадо. Мы с ним встретились на тупиковом проселке к югу от Сан-Франсиско-де-Паула, у заброшенной фермы. С заросшего поля за нами с легким подозрением наблюдал одинокий осел. Я прислонил велосипед к дырявой изгороди, старый мотоцикл Дельгадо стоял у столба, где больше не было проводов.

– Мистер Гувер сказал, что твое дело – снабжать меня информацией, а не спрашивать, зачем она мне.

Дельгадо, несмотря на жару, надел поверх майки потертую кожаную куртку. Его глаза были примерно такими же выразительными, как пуговицы на ней.

– Когда тебе это требуется?

Хороший вопрос. В Мексике, Колумбии и Аргентине мы дожидались информации из Вашингтона дней десять, а секретные материалы в сильно отредактированном виде могли и через месяц прийти. Приходилось тем временем переключаться на другие дела. В данном случае «Южный Крест» вполне мог уйти к тому времени, как я получу информацию.

– Как можно скорее, – сказал я.

– Завтра. На явке. В семнадцать ноль-ноль.

Я не верил, что материалы доставят на Кубу к завтрашнему дню. Как это вообще возможно? С курьером, что ли? Зачем посылать секретную информацию агенту на бесперспективном задании? И кто такой Дельгадо, в конце концов?

– Только про яхту? – спросил он, делая пометку в перекидном блокноте.

– И про всё, что с ней связано. Что известно на текущий момент. Команда, владельцы… всё, что может помочь.

Дельгадо, кивнув, оседлал мотоцикл.

– Что делал бы твой писатель, если б догнал субмарину, Лукас?

Я вспомнил безумную погоню по бурному морю, когда вражеская рубка скрылась сначала за стеной дождя, потом под водой. Вспомнил Хемингуэя с каменным лицом у штурвала. Моторы работали на полную мощь – я думал, что «Пилар» того и гляди развалится. Нас окатывало пеной и брызгами. Прилив адреналина испытывали все: Патчи, Гест, невозмутимый Фуэнтес и даже я. Мы погоняли нашу скорлупку, как скаковую лошадь на финише. Когда субмарина ушла под воду, Хемингуэй выругался, хлопнул ладонью по переборке, сбавил ход и развернулся на север, уводя «Пилар» от громадной яхты, – велел только Фуэнтесу посмотреть в бинокль, как она называется.

– Напали бы на подлодку – тут бы вам и конец, – заметил Дельгадо.

– Угу. Завтра в пять, значит? Постараюсь вырваться.

Дельгадо завел мотоцикл и прокричал мне:

– Видел вчера тех двоих в «бьюике»? Следили за вами с холма над Кохимаром?

Я видел. Машина стояла в тени, и я, даже в бинокль, мог разглядеть только их силуэты, большой и маленький. Матт и Джефф[26].

– Кто водитель, не разобрал, – продолжал Дельгадо, – а пассажир – лысый горбатый карлик. Знаешь такого?

– Шутишь, – сказал я. – Я думал, его в Лондон перевели.

– Перевели, да. – Дельгадо прибавил газу и проорал еще громче: – Я, между прочим, никогда не шучу.

«Лысым карликом» мог быть только Уоллес Бета Филлипс, звездный шеф латиноамериканского отдела нашей флотской разведки. Горбатый и лысый, да, но вообще-то не карлик, просто маленького роста. Я провел в Мехико не одну операцию под его руководством и очень его уважал. Он возглавлял объединенную команду ВМР, СРС, ФБР и новорожденной СКИ Дикого Билла Донована, боровшуюся с нацистскими агентами в Мексике. Он продолжал эту совместную деятельность всю зиму 1941–1942 годов вопреки настояниям Эдгара Гувера, чтобы СКИ прекратила операции в западном полушарии, а ВМР ограничилась чисто флотскими задачами. После окончательного решения в январе, когда Гувер добился полного контроля над СРС и другой контрразведывательной деятельностью во всем полушарии, резиденты ФБР перехватили руководство у Филлипса.

В последние месяцы, после двух проваленных миссий, операции и оперативники ВМР в Мексике и всей Латинской Америке подвергались растущему давлению Гувера. В апреле мне поручили слежку за людьми Филлипса и Донована, следившими, в свою очередь, за оставшимися немецкими агентами в двух крупных мексиканских портах. Вскоре после этого Гувер напрямую потребовал у Рузвельта полностью распустить СКИ и объявить Филлипсу выговор за сотрудничество с ними.

Донован, поправлявшийся в Нью-Йорке после тяжелой автомобильной аварии (у него нашли опасный тромб в легком), заявил президенту, что обвинения Гувера – «гнусная ложь», и Рузвельт ему поверил. СКИ уцелела, но все совместные латиноамериканские операции развеялись, как туман поутру. Лысый горбун попросил о переводе из ВМР в СКИ. Его перевели и, как я слышал перед самым отлетом в Вашингтон, отправили в Лондон.

На кой черт ему следить, как я, Хемингуэй и его сборная команда выходим на лодке в море?

Не спрашивая об этом Дельгадо, я повторил:

– Завтра в пять.

– Смотри в дерево не впаяйся – темно, – хмыкнул он и с ревом помчался к Сан-Франсиско-де-Паула. Поднятая им пыль оседала медленно, как пепел после кремации.

– Вперед в атаку, Джо Лукас! – крикнул Хемингуэй в мою дверь во вторник после обеда. – Повяжи свой лучший шпионский галстук. Едем в посольство – надо одну идейку продать.

Сорок минут спустя мы сидели в кабинете посла Брейдена. Сквозь жалюзи просачивался знойный свет гаванского дня, вентилятор на потолке разгонял духоту. Нас было пятеро: кроме посла, Эллиса Бриггса и нас с Хемингуэем присутствовал еще новый шеф флотской разведки в Центральной Америке, полковник Джон У. Томасон-младший. Полковник говорил быстро, четко, с техасским акцентом, и видно было, что человек он серьезный. Я о нем только слышал, а Хемингуэй, как следовало из вводной части нашей беседы, был уже с ним знаком и даже консультировался с ним относительно своего военного сборника. Томасон и сам был писателем, автором биографии Джеба Стюарта[27] – Хемингуэй упомянул о ней дважды и предложил включить в сборник один из его рассказов.

– Насколько я понял, Эрнест, вы хотите нам предложить еще что-то, – призвал их к порядку Брейден.

– Да, и это хорошее предложение. Спруилл, вероятно, уже говорил вам, Джон, что Лукас находится здесь в качестве эксперта госдепа по контрразведке, прикомандированного к моей Хитрой Конторе. Мы с ним детально обсудили эту идею…

Ничего он со мной не обсуждал – сказал только, в чем состоит его план, пока мы сломя голову неслись в город на черном «линкольне». Томасон смотрел на меня с подозрением, которое испытывает к госдеповцам всякий военный или разведчик.

– Думаю, Спруилл или Эллис рассказали вам также о нашей вчерашней встрече с немецкой подлодкой, – продолжал Хемингуэй.

Полковник кивнул.

– Вы уверены, что она была немецкая, Эрнест? – спросил Бриггс.

– Чертовски уверен. – Он описал им рубку, номер на ней и палубное орудие.

– Почти наверняка субмарина класса семь-сорок, – сказал Томасон. – Каким курсом она следовала до погружения?

– Лукас? – сказал писатель.

– Север-северо-запад, – сказал я, чувствуя себя как актер в плохой мелодраме.

Томасон кивнул.

– Сегодня рано утром подлодку класса семь-сорок видели у Нового Орлеана. Предполагают, что она высадила в устье Миссисипи трех-четырех немецких агентов. Возможно, это та самая лодка, Папа.

Томасону сорок восемь – сорок девять, Хемингуэю сорок один. Какой, к черту, Папа? Почему они все повторяют это идиотское прозвище… и играют в его детские игры? Теперь вот в подлодку.

Хемингуэй опять забегал по комнате, жестикулируя и покачиваясь. Брейден сидел довольный, как домохозяйка, купившая пылесос у знакомого продавца и готовая выложить деньги на другую домашнюю технику.

– План у меня такой. – Хемингуэй сделал жест, охватывающий нас всех. – Агенты Хитрой Конторы докладывают, что немецкие субмарины часто останавливают местные рыбацкие лодки. У старика, что рыбачит около Нуэвитас, забрали весь улов и свежие фрукты. Думаю, ту большую яхту под названием «Южный Крест» они тоже хотели захватить, а может, и потопить. Подозрительная такая яхта, с эсминец величиной. Но погода была штормовая, и когда мы пришли на место…

1 Sic transit – начало известного латинского афоризма «Sic transit gloria mundi» – «так проходит слава мирская».

2 Финка – загородный дом, дача или ферма.

3 Туалет (исп.).

4 Прозвища мексиканцев.

5 Обозреватель светской хроники и ведущий радионовостей.

6 Политический обозреватель.

7 Гражданский корпус охраны окружающей среды – программа государственного трудоустройства безработных во времена Великой депрессии. В него принимались молодые люди от 18 до 25 лет, а также ветераны Первой мировой войны.

8 Дикие утки (исп.).

9 Баскская фамилия.

10 Авиационный отряд, созданный для защиты Китая от японского вторжения.

11 Говорите по-испански? – Да, немного. – Немного (исп.).

12 Мохито, пожалуйста (исп.).

13 Букв. Тот еще мешок мандаринов (исп.).

14 Большое спасибо, Сантьяго (исп.).

15 Престижный женский колледж в Пенсильвании.

16 Очень приятно (исп.).

17 Фильм с Гэри Купером в главной роли (1941).

18 Батлер, как 12-й президент Колумбийского университета, имел решающий голос при выборе лауреата Пулитцеровской премии. В 1940 году ее получил не Хемингуэй, а Джон Стейнбек за «Гроздья гнева».

19 Перевод Е. Калашниковой и Н. Волжиной.

20 Белый дом (исп.).

21 Гарольд Ллойд Хопкинс (1890–1946). Занимал многие посты в правительстве США, в том числе министра торговли. Советник президента.

22 Пенис (исп. сленг).

23 Матерь Божья (исп.).

24 Морская болезнь (фр.).

25 Что? (исп.)

26 Персонажи газетного комикса.

27 Джеб (Джеймс Эвелл Браун) Стюарт – генерал армии южан во время Гражданской войны в США.

Продолжение книги