Кадет бесплатное чтение

Глава 1 Мышата

Из серебристого большого овала зеркала на него смотрел какой-то очень маленький и худенький мальчик в серой форме и неудобной твёрдой фуражке. Из стойки воротника торчит тоненькая шейка. А когда у цирюльника остригли волосы в соответствии с уставом корпуса, открылись оттопыренные уши. Это не человек, а какой-то печальный мышонок, жалкое создание, оно на решительного и храброго кадета из собственного воображения никак не похоже. Печаль. Дан перевёл взгляд со своего отражения в зеркале на задумчивого Отто, который стоял тут же рядом, и вздыхал. Только еврей-портной остался доволен собственной работой и прибылью, маленькому мальчику пришлось шить мундир по отдельному заказу. Обычно у Исаака Лурье к августу в мастерской всегда готовили кадетскую форму для приготовишек военно-морского корпуса разных небольших размерчиков, что было весьма прибыльно, но нынешний кадет оказался слишком мал. И его опекун, сердито что-то пробурчав, выложил деньги за отдельный пошив по соответствующим меркам, что всегда обходилось дорого заказчику. Но мундирчик вышел превосходный, сидел на мальчике красиво и аккуратно. Портной не понимал, почему его клиент вдруг так опечалился.

– Какой же я жалкий, – выдавил наконец Дан, когда уже при полной форме они покинули лавку портного. Он рывком вздохнул, загоняя обратно слёзы разочарования. – Отто, надо мной будут смеяться и дразнить.

Они шли по широкой, мощёной ровными голубовато-серыми плитами улице, выводившей их к чудесной лестнице и морскому берегу, но оба грустили. Стояла невыносимая жара. Она измучила уже обоих вновь прибывших в Солон обитателей, а прошло всего две недели, как они здесь очутились. Оба привыкли к мягкому теплу, влажной прохладе горных лесов, а оказались в настоящем пекле, от которого не спасала ни тень деревьев, ни ночная мгла. Хорошо, что было море, его прохлада смывала пот и сбивала ощущение бесконечного жара в теле. Ни Дан, ни Отто, в особенности, даже спать не могли первое время, мучимые проклятым зноем, заползавшим внутрь небольшого дома.

Едва дорожная карета перевалила невысокую серо-белую скальную гряду, как взглядам путешественников открылся бесконечный синий простор, наполненный зноем, горячим ветром и одуряющим запахом вянущей под солнцем травы. Возница остановил карету и даже сам залюбовался открывшимся видом, что уж говорить о впечатлительном мальчишке. Он выскочил из кареты и со всех ног кинулся к самому обрыву. Дан бежал по иссохшей траве, раскинув от восторга руки, превращаясь в птицу, готовую взлететь и кувыркаться в невозможной синеве, где сливались, мешались у самого горизонта непостижимым образом море и небо. Он стоял на обрыве и смеялся, закинув к небу острый подбородок, дурея от запахов и счастья первой встречи с морем.

– Оно огромное, – кричал мальчишка в высокое небо, – какое же оно огромное! Ого-го-го!!! Мо-о-о-ре!!!

Отто подошёл следом. Когда Дан стремглав кинулся из кареты и побежал, Отто немного испугался. Сорванец, чего доброго, сиганёт с обрыва вниз, но всё обошлось, и теперь дядька тоже улыбался, замечая, насколько счастлив его подопечный. А уж когда поднял Дан на своего Отто глаза, то показалось, что бесконечная синева заплеснула в глаза Даниэлю да так там и осталась блестящими искрами. И Отто тоже заулыбался.

– Добрались, слава богу, – согласился слуга. И чтобы скрыть, насколько его растрогал детский синий взгляд, проворчал, – какая же жарища стоит, сынок, так и подохнуть недолго.

Жара добивала почтенного немолодого мужчину, он уже и сюртук снял, и жилет, даже башмаки скинул, но тёмная карета нагревалась в бесконечном зное, и не было никакого спасения. Мальчишка же, почти совсем раздетый в одних коротких брючках и свободной сорочке, не замечая зноя, носился босой по заросшим травой полянам и луговинам, озорничал и напитывался солнцем, которого ему так не хватало в сумрачной, злой Тумацце. В нём говорила его итальянская кровь. Он затихал лишь на постоялых дворах, убегавшийся до изнеможения, переполненный впечатлениями и свободой. Отто понимал, всё, что происходило с Даном после отъезда из Тумаццы, не осознанно расценивалось мальчиком как освобождение от жестокого унижения, в котором он провёл почти целое лето. Унижения гордая натура маленького Дагона не переносила и противилась ему всегда. И вдруг свобода… Свобода от всего, есть только ветер, солнце, простор и море.

В Солон они прибыли лишь через бесконечные две недели тряски и жары. Отто от дороги устал, а Дан, напротив, огорчался, что волшебное путешествие закончилось. У дядьки был адрес купленного специально для них дома, и когда они увидели его впервые, то Отто даже расстроился. Небольшой белый домик с розово-красной черепичной крышей и крохотным, в пару ступеней крылечком прилепился к такой же невысокой бело-серой скале неподалёку от берега моря. Один угол дома закрывал разросшийся дикий виноград, а просторный двор устилали плоские местами растрескавшимися неправильной формы камни. В эти трещины пролезали упрямые пожелтевшие от жары травинки. «Да уж, – подумалось Отто, – не разорился эрцгерцог на покупку более достойного жилья для своего сына, но и то, слава богу. Они уже оба познали степень отцовской любви Гарольда Дагона, особенно Даниэль. До сих пор кулаки сжимаются при мысли, что сделали с мальчишкой на конюшне. А этого домика им хватит, тем более, что при нём ещё есть большой неухоженный садик и заросшая лужайка. Но садик и двор он уж непременно приведёт в порядок». Так рассуждал Отто, пока выгружались дорожные сундуки с вещами, пока открывались синие решётчатые ставни и отпиралась тяжёлая скрипучая дверь. Дан же испытывал щенячий восторг от всего происходящего. Ему всё понравилось: крохотная спаленка, где он принялся раскладывать свои немногочисленные пожитки на полки этажерки; маленькая столовая, она же гостиная и добротная обстановка; небольшая кухня с аккуратной выбеленной плитой: заросли дикого винограда на каменистом склоне, примыкавшем к дому. А самое главное, море оказалось близко, совсем рядом, его было видно прямо из переулка, стоило только завернуть за угол. Море вздыхало и наполняло округу шлепками и плеском о камни суетливых волн, забегавших в бухточку.

Первыми на вновь приехавших обратили внимание мальчишки и бабы, это уж, как водится. Любопытная загорелая тётка сразу полезла с вопросами:

– Откуда приехали, соседи?

– Из Озерного края, – отозвался Отто и разговорился с нею.

Баба, её звали Вита, оказалась не вредной, а вполне себе разумной, хозяйственной и услужливой. Она взялась обстирывать их за небольшую плату и сразу же принесла на продажу кувшин молока, что было очень кстати. Про кабаки и торговые ряды Отто пока ничего не знал, а Дан уже точно был голодным, хоть не говорил ничего и терпел.

– Сынок-то какой у тебя красивенький, – вздохнула Вита, глядя, как мальчишка с наслаждением пьёт прямо из кувшина и облизывает молочные усы, – а мать где?

– Умерла, – коротко отозвался Отто. Ему стало приятно, что белоголового сорванца Даниэля приняли за его собственного сына.

Вита покивала горестно, ещё за медную монету вымыла им окна и смахнула мокрой тряпкой пыль с половиц, да и убралась по своим делам, а они чуть погодя пошли к морю. Они потом подолгу гуляли, изучая город и его улицы, поскольку людьми были новыми, а жить собирались основательно и долго. Кроме того, требовалось время на сборы. Вот тогда и обнаружилось, что форму для приготовительного отделения военно-морского корпуса придётся шить на заказ. Ловкий еврей, в лавку которого они зашли, только покачал головой, увидев маленького клиента. Странно, Дан никогда не придавал значения своему росту. В Торгенземе никто этому значения не придавал, с озорником хватало и других забот, а Фред всегда был его выше, хоть и годом моложе. А тут вдруг даже Отто расстроился. Когда же цирюльник срезал мягкие белокурые, отросшие до плеч волосы и выправил причёску в соответствии с уставом, то Дан сильно приуныл, открылись торчащие розовые, совсем не героические уши и тоненькая шейка. А уж после того, как надели на него серый унылый мундир приготовишки, Дан не смог удержаться от горестного вздоха.

– Ничего, дружок, – утешил его Отто, – там все мальчики будут как ты. Все маленькие, и всем страшно.

– Ты думаешь? – засомневался Дан. Ему стало неприятно, что он так отчаянно трусит, хоть и не показывает вида. Но, кажется, Отто обо всём догадался.

– Конечно, – ободряюще улыбнулся Отто, – пойдём окунёмся, такое пекло. Как только они тут живут?! Вот и нам надобно привыкать, да только можно ли к такой жарище привыкнуть?

После таинственного сумрака еловых лесов, гор и водопадов Озёрного края, после жестокости и равнодушия Тумаццы небольшой светлый Солон казался Дану городом из сказки. По крайней мере так рисовало его буйное воображение приморские города, стоило прочитать о них в книгах. Здесь он увидел настоящее воплощение своих фантазий. Вымощенные светлым камнем узкие и кривые улочки Пригорья, где поселилась они с Отто, белые стены домов под горячим солнцем, нарядные черепичные крыши и зелёные кроны деревьев, время от времени роняющие скрученные от жары листья на горячую каменистую землю, свечки кипарисов, пронзающих пиками нестерпимую синь небес – всё казалось Дану каким-то несбыточным, нарядным сном. Он готов был перебегать от улицы к улице бесконечно, но всегда с одной единственной целью, оказаться на берегу моря, там, где зеленоватая волна с шумом и плеском целует прибрежные камни. Среди мокрых скользких камней Дан мог ползать целыми днями, забавляясь поимкой серых крабиков, гонял стайки мальков в воде, принимая солёные брызги и ласковые шлепки волны. Он мог торчать в порту, разглядывая вёрткие ялики и кособокие рыбачьи шхуны, вдыхать запах соли, йода, смолы и рыбы. Этот запах будоражил воображение и рождал волшебные мечты. За прошедшее с их приезда из столицы время Дан покрылся золотистым загаром, волосы его, взъерошенные и всегда растрёпанные ветром, отгорели до белизны. Он скинул лёгкие туфли, купленные заботливым Отто, и носился по городу босым и почти раздетым, если не считать широких, закатанных до колен парусиновых штанов. Уж точно никто не мог сказать, глядя на сорванца, что он – носитель королевской фамилии и сын благородного отца. Словом, Дан очутился в сказке и расставаться со свободой, морем и лабиринтом улочек, в котором очень быстро освоился, не хотел, жалея лишь об одном, что рядом с ним не было неповоротливого, но преданного Фреда.

И когда на нём вдруг оказался унылый серый мундирчик, сделавший из него какое-то бесцветное существо, тогда на смену нескончаемому счастью пришли тревога и страх лишиться чудесной сказки. Отто увёл своего печального и неожиданно сникшего после примерки у портного подопечного к далёкой Замаячной бухточке. Эту бухту за маяком во время одной долгой вечерней прогулки они обнаружили случайно. Она, скрытая от посторонних глаз, имела неудобный и крутой спуск, но это их обоих не смутило, вода в крошечном заливчике была чистой, глубина небольшой, и дно покрыто мелкими серенькими сглаженными камешками. Отто окунулся, чтобы смыть с себя жар и пот, и сидел в тени нависшего отвесного берега, а Дан с наслаждением плескался в небольших суетливых волнах и вопил от восторга, нырял и барахтался в прозрачной бирюзе моря, забыв о предстоящем поступлении в морской корпус. Отто завтра уже отведёт беспокойного мальчишку в другую часть Солона, где за большим тенистым парком виднеются серо-голубые строения Солонского военно-морского корпуса. Перенесёт туда же немногое, что положено иметь воспитаннику приготовительного отделения, и останется один в маленьком домике. Даже хорошо, что это не раззолоченные хоромы, так ему будет привычнее. Исчезнут на время бесконечные заботы об этом непоседе. Вот скука-то начнётся… А отчего скука? Он будет потихоньку обустраивать дом, садик при нём, может и приработок какой найдётся к тому небольшому жалованию, что назначили ему. Всё как-нибудь устроится потихоньку, а Даниэле будет прибегать к нему в свои выходные. Обидно, конечно, за мальчика, не нужен он особо никому, раз отослали в такую далищу, убрали с глаз долой. Уж лучше пусть будет так, чем как в Тумацце.

Вита озадаченно посмотрела на них поутру, когда они отправились в корпус. Дан вздыхал в своей серой форме и бесконечно возился на крылечке со шнурками твёрдых, неудобных ботинок. Отто терпеливо ждал его, понимая опасения и нежелание мальчишки окунаться в тревожащую неизвестность. Дядька держал в руках небольшой баул с вещичками и пакет, который следовало вручить начальнику корпуса, беседовал у калитки с любопытствующей соседкой.

– Кадетик? – удивилась она, кивнув на Дана, облачённого в форменный мундирчик. Обычно она видела мальчика почти раздетого, как и всех окрестных ребятишкек.

– Да.

– Так ты из благородных что ль, сосед?

– Я-то нет, – объяснил Отто, чтобы не возникло дальше недопонимания, –мальчишка из них. Я не отец ему, отец в столице, приставили меня к барчуку дядькой. Он тут учиться станет, а я для пригляда назначен, у благородных так полагается.

– А и не скажешь, что так вот. Издали словно отец с сыном, он слушает тебя и не прекословит. Барчуки-то всегда гонор свой показать спешат.

– Я с ним с самого рождения вожусь, – спокойно объяснил Отто, – папеньке дела нет до него, он его сюда нарочно отправил, подальше от себя. Вот мы с ним друг к другу и привыкли. А что? Он один, и я один. А так вроде как вместе, парнишка он у меня не вредный, но страсть какой непоседливый. Такие вот дела, соседка.

Он взял Дана за руку, и они пошли в сторону большого зелёного парка, за которым и находился Солонский военно-морской королевский корпус. Вита проводила их взглядом, и когда широкоплечая, массивная фигура Отто и маленькая серая кадета исчезли на спуске, принялась за свои бесконечные дела.

Дан сильно волновался, Отто это понял по вспотевшей ладошке. В большой прохладной сумрачной приёмной уже много людей. Такие же взволнованные мальчики в серых мундирах испуганно оглядывались по сторонам, словно искали защиту от чего-то неведомого, но при этом каждый оценивал своего будущего товарища и ни под каким видом своего страха старался не выдать. Со многими присутствовали солидные взрослые мужчины, похоже отцы, хотя были редкие дамы. На многих отцах военные мундиры, по сравнению с которыми серая унылая форма приготовишек казалась особенно убогой. Дан ещё крепче сжал ладонь Отто, с ужасом обнаружив, что он действительно самый маленький среди мальчиков. Он испугался, что из-за маленького роста его в корпус не примут, и придётся возвратиться в проклятую Тумаццу. Он стоял, низко опустив голову, чтобы на его лице никто не смог прочесть испуга, А ещё он никак не мог пристроить твёрдую фуражку. Она всё время выскальзывала из-под локтя, хотя у остальных мальчиков держалась хорошо. По мере того, как подходила их с Отто очередь, волнение в нём натягивалось внутри тугими струнами, почему-то затошнило. Отто держал в руках толстый конверт из плотной желтоватой бумаги с сургучной печатью и оттиском герба рода Дагонов, королевского герба. Но Дан об этом не догадывался, вся его большая надежда была на рекомендательное письмо господина Тринити, его он тоже отдал Отто. Может быть ему не откажут, если прочтут рекомендации профессора. Они прощли в кабинет самыми последними. Пока ждали своей очереди и распоряжения важного стройного адъютанта, Дан видел, как офицер одного за другим отвёл всех мальчиков по очереди куда-то, а взрослые из приёмной удалилась. Это даже хорошо, что они последние, Отто немного растерялся среди важных господ и офицеров, замешкался и подошёл к молодому офицеру позже всех. Зато никто не узнает, что Даниэля не приняли в корпус из-за маленького роста. А может быть всё-таки примут, ведь профессор Тринити почему-то был в этом совершенно уверен. Очень не хотелось возвращаться в проклятую Тумаццу от синего, тёплого моря и сказочного городка. Адъютант начальника корпуса, сам по себе великолепный в морском кителе, сделал призывный жест и отворил массивную створку двери. Дан сделал несколько шажочков на подрагивающих ногах, перед глазами что-то бесконечно мельтешило, а воздуха в груди не хватало, хорошо, что был Отто, в руку которого он вцепился со всей силы.

За длинным, покрытой синей скатертью столом сидели несколько офицеров в форме военно-морского флота. Эта форма показалась Дану замечательной, но смотреть на них на всех было немного страшно, и он опять опустил голову. Отто между тем протянул подошедшему к нему молодому узкоплечему офицеру пакет. На лицах присутствующих проступило изумление, едва они рассмотрели печать на конверте. Отто одобрительно похлопал мальчишку по плечу. Это движение заставило Дана несмело поднять голову и поглядеть на офицеров. Один из них, тот что находился посредине, встал из-за стола и подошёл ближе.

– Передайте его высочеству, – глуховатым голосом сказал он, – что молодой человек зачислен на приготовительное отделение. Я чрезвычайно рад выбору его высочества нашего заведения для воспитания и обучения сына.

Отто между тем с поклоном подал письмо профессора:

– Тут вот ещё письмо для Вас, господин адмирал.

«Ого, – подумал Дан, – оказывается, это настоящий адмирал». Он поуспокоился, услышав, что принят, и любопытство начинает проступать, оттесняя тревогу. Адмирал совсем не похож на адмиралов из его воображения и морских рассказов, которые он прежде читал. Этот адмирал среднего роста, сухощавый, подтянутый и кажется совсем не силачом. У него были на месте и руки, и ноги, и оба глаза. И в лице совершенно ничего героического не обнаружилось. Тёмные волосы зачёсаны назад, такие же тёмные, внимательные глаза, в уголках глаз и на лбу морщины. На правом виске к уху протянулся беловатый шрам. Только губы такие, как и должны быть у командира – тонкие, сухие, сжатые в строгую линию. Адмирал быстро прочитал письмо, и брови у него удивлённо приподнялись. Он тоже с интересом начал рассматривать совсем маленького мальчика, стоящего перед ним. И тоже улыбнулся, заметив в распахнутых синих глазах напряжение, тревогу и любопытство. Потом он обратился сначала к Отто:

– Вы можете идти, передайте вещи кадета надзирателям в казарме.

Потом подозвал к себе узкоплечего офицера, того самого, что отводил куда-то других мальчиков:

– Капитан Бервес, отведите кадета в расположение приготовительного отделения.

Дан рывком развернулся:

– Отто!

– Ничего не бойся, – успокоил его дядька и осторожно поцеловал в макушку, – ты же у меня смелый. Я буду ждать тебя в увольнение, ступай с богом.

Дан шёл на всё также чуть подрагивающих ногах и на левом плече чувствовал крепкие, сильные пальцы, они время от времени поворачивали растерявшегося от неожиданности приготовишку в нужную сторону. От испуга Дан даже голову поднять боялся и смотрел лишь на белую крошку гравия под ногами, совершенно ничего вокруг не замечая. Но спустя какое-то время он упёрся взглядом в прочную, тёмную, отполированную множеством ног плиту, а выше ещё одну и ещё. Немного погодя, когда сильные пальцы дежурного офицера подтолкнули его вверх по узким плитам, Дан сообразил, что это ступени крыльца и поднял взгляд. Он оказался перед входом в длинное, некрасивое серое здание. Его завели туда, и он, миновав сумрачный коридор, где угадывались створки ещё нескольких дверей, ступил в гулкое просторное помещение с двумя рядами коек и шкафами вдоль стен. Выше шкафов виднелись прямоугольники окон, но свет плохо проникал сквозь густую зелень деревьев и кустов, росших снаружи. Очень неприятно было очутиться в сумраке после яркого солнца и синего простора, который понравился Дану сначала. Он сжался от нехорошего предчувствия, кажется, всё, что должно произойти с ним дальше, не будет напоминать волшебную сказку, и его самые смелые мечты должны будут исчезнуть в холодном гулком сумраке длинной комнаты.

– Последний, – насмешливо произнёс где-то сильно сверху дежурный офицер, – такой мелюзги, я ещё не видывал. Получите, господин капитан, вот уж теперь намучаетесь, скоро младенцев к нам будут определять.

Пальцы соскользнули с плеча, и Дан затылком ощутил, а потом и услышал удаляющиеся шаги. Он переглотнул и медленно поднял взгляд. Сначала увидел начищенные короткие армейские офицерские сапоги, потом форменные чёрные брюки, потом взгляд перескочил на китель с рядом серебряных пуговиц, пробежал по ним, споткнулся о голубую узенькую ленточку в петлице, метнулся на стойку воротника мундира и встретился с настороженным прищуром тёмно-серых небольших, глубоко сидящих глаз. Дан ещё подумал недоумённо, что всё вокруг так или иначе имеет отношение к серому цвету.

– Станьте прямо, – сухо толкнули узкие бесцветные губы, над верхней шевельнулись рыжеватые усики. И чуть погодя, заметив, что мальчишка нерешительно дрогнул и выпрямился, человек спросил, – как ваша фамилия?

При этом офицер с эполетами капитана развернул листок бумаги, который протянул ему сопровождавший кадета дежурный.

– Дагон, – негромко, непривычно даже для самого себя отозвался Дан и заметил, как дрогнули бесцветные редкие брови, а на высоком загорелом лбу у капитана сложились удивлённые морщины. Офицер, не доверяя слуху, всмотрелся в бумагу и, кажется, даже слегка побледнел, в его глазах мелькнул огонёк насмешки и злорадства.

– Станьте смирно, воспитанник Дагон, – резко и отрывисто скомандовал офицер, – руки по швам, голова прямо. Так нужно стоять перед старшим по званию.

Дан вытянулся и боялся даже дохнуть.

– Следуйте за казарменным надзирателем, – не меняя тона распорядился офицер и движением руки подозвал немолодого крупного мужчину в чёрной тужурке, но без погон и эполет.

Так Дан узнал, что очутился в казарме.

Ему определили самую последнюю койку, возле унылой белёной известью стены в тёмном углу, собственно, только она и оказалась свободной, на остальных уже лежали тонкие серые одеяла и подголовники в белых чехлах. Здесь почему-то пахло пылью и мылом, а из приоткрытой дверцы грубо сработанного шкафа – сапожным воском. Потом уже Дан понял, этот запах источали ботинки всех до единого воспитанников, он пропитал шкафы и предметы, лежащие там. Казарменный надзиратель положил на его койку одеяльце, простынь и подголовник, распахнул дверцу и с громким стуком поставил на полку стянутую ремешком стопку книг, деревянный футляр с письменными принадлежностями, тетради и линейки, свёрток с шинелью, робой и ещё одним комплектом нательного белья. А большего воспитаннику младшего приготовительного отделения военно-морского корпуса иметь не полагалось. Оцепенев от всего происходящего, Дан стоял напротив распахнутых вонючих недр шкафа и переводил взгляд с полки на полку, пока надзиратель не подтолкнул его в спину и немного ворчливо, но не зло проговорил:

– Раскладывай свои вещи, мышонок, чего встал, здесь прислуги нет. Койку застели, шинель на крючок повесь, пошевеливайся, через четверть часа построение на плацу.

Дан суетливо принялся за дело, чувствуя на своей спине любопытные взгляды других мальчиков, и справился довольно быстро, только вот до верхней полки, куда полагалось поместить серую твёрдую фуражку, не дотянулся и пристроил её на стопку книг. С койкой он не успел, её пришлось оставить неубранной. Где-то снаружи рассыпалось стаккато армейской дудки, и другие мальчики, у которых по-видимому, было время освоится, стали быстро покидать сумрак казармы, побежали на улицу. Дан тоже поспешил следом, потом спохватился и вернулся за забытой в шкафу фуражкой, а на плац прибежал самым последним, страшно взволнованный своим первым опозданием.

– Строится следует пока играют сигнал, – назидательно произнёс противный рыжеусый капитан, недовольно оглядывая неровную шеренгу новичков и медленно проходя вдоль неё вместе с невысоким и очень сердитым немолодым капралом. Капрал молча брал за руку какого-нибудь из вновь поступивших в корпус и переставлял в строю, вскоре все мальчики стояли строго по росту. Дан остался самым последним, к своему ужасу оказался самым низкорослым, и если первый в шеренге доставал относительно невысокому капитану до плеча, то Дан смотрел офицеру куда-то в живот. Когда капитан остановился напротив малявки и насмешливо поглядел сверху вниз на серую тулью небольшой фуражки, капрал даже растерянно закряхтел, предвкушая долгую возню с подобной мелюзгой и засомневался:

– Разве ему исполнилось десять лет, господин капитан, уж больно маленький какой-то?

Капитан ничего не ответил капралу, отошёл на несколько шагов назад, полюбовался стоящими по ранжиру мальчиками, на лицах которых у всех без исключения присутствовали волнение и даже испуг, и бесцветным скучным голосом принялся перечислять основные правила распорядка, поведения и устава, обязательные к выполнению. Он так же не преминул рассказать о наказании, которое ждёт любого за нарушение этих самых правил. Офицер никуда не спешил и проговаривал слова с чувством и расстановкой, делал многозначительную паузу и любовался смятением, всё чётче проступавшем на побледневших физиономиях новых воспитанников корпуса. Капитана звали Себастьян Тилло, его назначили офицером-воспитателем при младшем приготовительном отделении, он был немолод и довольно давно служил в корпусе, был на отличном счету и оставался вполне доволен собою и своим жалованием. А мальчишки – они всегда мальчишки, как привести в надлежащий порядок самые буйные головы Себастьян Тилло отлично знал и умел. С капралом Хоконом они давно образовали очень эффективный союз, дружили и понимали друг друга прекрасно, имели одинаковые взгляды на жизнь и одинаковые жёсткие требования. Старшие кадеты и даже гардемарины не завидовали воспитанникам, которые попадали под опеку этих двоих. Но мальчишки, стоявшие перед ним сейчас ни о чём, не догадывались, были полны почтения и страха. Собственно, этого и добивался Тилло, он завершил свою долгую речь, выдержав своих подопечных под командой «смирно» почти три четверти часа, а после оставил несчастных приготовишек с капралом Хоконом заниматься строевой подготовкой, тренировать воинское приветствие, чёткие развороты и перестроения. Заниматься этим полагалось со следующего дня, но, чтобы добиться быстрого отхода к отбою, Тилло прибег к такой незамысловатой процедуре. Перед самым отбоем он обошёл все койки в казарме, выговорил тем, кто их неопрятно прибрал, но маленькому Дагону за вовсе неубранную постель досталось особенно сильно. Мальчики, чьи койки стояли по соседству, испуганно вздрагивали, когда Тилло неприязненно цедил слова, особенно напирая, что на особенное отношение носитель звучной фамилии рассчитывать не должен.

Вечером Дан не мог ни о чём думать, болела голова, бесконечно щипало в носу от подступавших слёз и обиды. Чёрствость и равнодушие старших, убогость обстановки и череда бесконечных запретов давили на него, привыкшего к воле и свободе, причиняя физическую боль. Он лежал в койке под тоненьким одеялом, рассматривал бегущие по стене тонкие чёрные трещинки и, стиснув зубы, с отчаянием раздумывал, как бы отсюда поскорее удрать. А потом уже он обязательно уговорит Отто уехать обратно в Торгензем.

– Эй, – кто-то тихонько тронул его за плечо, – ты не спишь?

– Сплю, – сипло отозвался он, не хотелось, чтобы этот кто-то видел его слёзы, хотя в ночном мраке уже ничего разглядеть было нельзя.

– Не ври, – снова послышался осторожный, но одновременно подбадривающий шёпот, – никто сегодня не спит, всем плохо. Вон как тебя ругал противный капитан, да ещё и наряд обещал за незаправленную койку. А когда плохо одному, надо свою беду с кем-то разделить. От этого становится легче, давай делить со мною.

– А почему капитан говорил тебе Дагон? – дождавшись, когда Дан оторвётся от изучения трещин на стене и обратит своё внимание на него, снова поинтересовался сосед по казарме

– Такая у меня фамилия, – вздохнул Дан, он начал понимать, что она излишне привлекает к себе внимание, – а твоя как?

– Меня зовут Тимоти Алан Равияр, – с важной интонацией сообщил мальчишка, а потом беззаботно рассмеялся, – но друзья могут звать меня просто Тим, вот и ты, если хочешь быть мне другом.

– А меня зовут Даниэль Дагон, – поспешно добавил Дан, чтобы не выглядеть нытиком и занудой.

От болтовни и, правда, немного полегчало, щипать в носу перестало, и мальчики продолжали шептаться до тех пор, пока противный капрал, проходя по казарме не увидел их и резко не рыкнул на нарушителей дисциплины. Уже утром Дан разглядел, что его ночным собеседником оказался бледный, рыжий вихрастый мальчишка. Его вздёрнутый нос и щёки были густо обляпаны веснушками, а в светло-карих глазах поблёскивали весёлые искорки. В отличие от большинства мальчиков, он не был подавлен или испуган, а наоборот, излишне возбуждён и даже весел. Тимоти Равияр оказался неисправимым весельчаком и болтуном. Кажется, его даже забавляла смена обстановки и казавшиеся многим непреодолимые трудности, которых хватило с избытком.

***

Их в корпусе зовут мышатами из-за серых мундиров, маленького роста и способности быстро прятаться в случае опасности в расположение приготовительного отделения. Мышиной норой называют длинное неуютное здание, расположенное позади большого и нарядного учебного корпуса. В Мышиной норе они обитают почти постоянно. Здесь у них спальни – большое гулкое помещение с двумя рядами коек, кладовые со шкафчиками для одежды и учебных принадлежностей, здесь у них классы, где за низкими столами они проводят значительную часть времени. В классах пахнет мелом и сухим деревом. Здесь же в противоположном от спален конце здания закрытый зал для гимнастических упражнений и неуютная гулкая читальная комната. Единственное, из-за чего они покидают расположение и приданную ему территорию – общее утреннее построение, пробежка и строевая подготовка всё на том же плацу, а ещё приём пищи в большой гулкой кухне-столовой. И по первости именно кухня для несчастного мышонка – самое страшное место в корпусе. Мальчиков приготовительного отделения два класса или, как говорят в корпусе – экипажа. Первый экипаж – это несчастные новички, именно их и называют мышатами, а вот мальчики постарше, уже отучившиеся год, намного смелее и нахальнее, зовутся крысятами, носят такие же серые мундиры и числятся в приготовишках. Только отмучившийся в мышатах и крысятах, воспитанник может гордо именоваться кадетом или синей обезьяной. Дан пока не знает, почему именно синей обезьяной, но испытывает зависть по отношению к более старшим кадетам. На них очень красивые кителя, они легки и изящны в движениях, смешливы и веселы. И уж совсем небожителями считаются самые старшие юноши, переведённые в гардемарины. Это гарды, на них даже смотреть страшно, настолько они великолепны в настоящей морской форме, они перекликаются низкими голосами, над верхней губой у многих темнеют настоящие усики, а преподаватели и офицеры разговаривают с ними почти как с равными себе. Не то что с мышатами. Мышата ещё не люди, это робкие и невзрачные существа, ничего не умеющие, бестолковые обитатели Мышиной норы. Их никто из старших хотя бы не обижает, что уже неплохо.

Ожидания обернулись обманом, мечты разрушились стремительно и болезненно. Жизнь Дана в первом приготовительном отделении оказалась трудной, однообразной и унылой. Ранний, очень ранний подъем, когда ещё не открываются глаза, а резкие звуки трубы вырывали сознание из сладких объятий сна, и он поскорее бежал на общее построение, пока не смолкли противные отрывистые звуки. Пугали грубые и резкие окрики казарменных надзирателей, поднимавших и выстраивавших качающихся от сна мальчиков на утреннем холоде. Чтобы на утренней пробежке не остаться посмешищем всех и вся, надо перед построением трясущимися от холода руками успеть натянуть робу, чтоб не бежать в нижнем белье, и хохотать станут все – от мышат до гардов. Дан однажды не успел надеть робу, бежал и почти плакал от насмешек синих обезьян про мамочку и ночной горшок. После пробежки по огромному, бесконечному парку хотелось упасть и снова плакать, но уже от усталости, а нельзя, дальше ждала гимнастика. После неё вернуться бы обратно в койку, но вместо этого койку полагалось застелить так, чтобы на ней не было ни единой складочки. А у него это никак не выходило. Казарменный надзиратель замечал то складку, то простынь, торчавшую из-под тощего тюфячка, то смятый подголовник. Тренировались они с этими чертовыми койками в личное время, ботинки вечером чистили всем экипажем, неумело и долго. В неумелой пока мальчишечьей группке беспрерывно раздавались печальные вздохи и порой даже всхлипы. Только к октябрю месяцу дежурный офицер и казарменные надзиратели кивнули с облегчением. Спальные места приготовишек приобрели положенный вид. Но койка и ботинки – это пустяки, оказывается. Следовало после утреннего умывания выстроиться на плацу. Дежурный офицер, вечно ко всему и каждому придирающийся, осматривал каждую пуговку и каждый крючок на воротнике. И, не дай бог, обнаруживал непорядок. За такой серьёзный проступок полагался штрафной наряд. Потом была ещё утренняя молитва в церкви при корпусе, а противный капитан Тилло внимательно следил, и в этом ему помогал сердитый капрал, чтобы каждый воспитанник молитву выговаривал старательно. Только после молитвы начинался невкусный завтрак из сваренной на воде липкой каши, куска хлеба, иногда с маслом и жидкого чая. В Торгенземе он бы такого даже есть не стал, да ему и не подавали, баловали вкусностями, а тут после утренних метаний просыпался такой аппетит, что лишь ложка стучала о тарелку, а каша заканчивалась очень быстро. И корпусная кухня-столовая – очень опасная территория, где все старшие, хоть и беззлобно, но бесконечно разыгрывали малышей, и надо было держать ухо востро. Лучше всего, покончив с завтраком, стремглав умчаться в Мышиную нору.

Вот теперь бы полежать… Но нет! После завтрака старшие кадеты уходили в учебный корпус, у них начинались классы, а приготовишек первого и второго отделений выстраивали на плацу, начиналась строевая подготовка, а проводил её капрал Хокон. В руках у него длинная сухая палка, он резким движением всегда что-нибудь да подправлял, то неправильно поднятую ногу, то не так опущенную руку. Сухие щелчки чувствительны и часты, это невыносимая мука. Нужно было старательно тянуть ногу, делать чёткие повороты и перестроения по команде офицера, держать равнение и строй, мешкать нельзя. Дан даже не знал, что красиво ходить строем – целая наука, да что там наука, искусство! Он видел однажды в Тумацце, как маршировали королевские гвардейцы, ему показалось, что это просто и легко. Как же он заблуждался! Два часа строевой утром, два часа строевой вечером. После утренней строевой гудели ноги и болела от напряжения спина. Даже хорошо, что перед обедом начинались классы. Это совсем нетрудно, для него, по крайней мере. Арифметика, чистописание, естествознание, история, языки и церковный урок. Потом ждал быстрый обед из картофельной похлёбки и всё той же каши. В обед давали вкусный и сладкий отвар из сушёных груш и яблок. А ещё вечерние классы, где выполнялись задания из утренних, и надо успеть до вечерней строевой. И лишь после скудного ужина из стакана чая и куска рыбного или капустного, что чаще случалось, пирога, оставалось два часа личного времени. Но и его отбирали: из-за небрежно застеленной утром кровати, плохо вычищенных ботинок или болтающейся пуговицы. Пришлось учиться пришивать пуговицы, чистить ботинки и убирать кровати, никуда и никогда не опаздывать, и правильно отвечать на любую команду капитана. Капитан Тилло без всякого сожаления раздавал наказания-наряды за маломальскую небрежность. И вот, наконец, отбой. Дан падал в койку совершенно без сил и мыслей. Он глох и тупел от бесконечных запретов: нельзя проспать, опоздать, не ответить, не застегнуть, не доесть, не отдать честь, не выполнить приказ. Нельзя, нельзя, нельзя! И, конечно, плакать тем более нельзя. А так хотелось. Если нарушить бесконечные запреты, то можно схлопотать вечерние наряды, вместо личного времени, и стояние на плацу, карцер и, самое страшное, розги. Мимо небольшого караульного помещения Дан даже ходить боялся. Там он видел две лавки и пучок розог в бадейке. Воспоминания об экзекуции в доме эрцгерцога были настолько мучительны, что он никоим образом не желал повторения боли и унижения, и оказаться в караулке, так называют это помещение, не желал. И он старался, старался, старался. Иногда вечерами в длинной неуютной казарме после отбоя слышались чьи-то всхлипы. Многие мальчики плакали от трудностей и отчаяния. В самые мучительные для каждого мышонка первые три месяца одиночество остро чувствовалось каждым приготовишкой, вырванным из привычного семейного круга. Старые друзья остались в прошлой жизни, а в суровом и унылом настоящем дружеские связи пока не наладились, да и возможности для их налаживания пока не было. Каждый из мышат никак не мог приноровиться к строгости и армейскому быту, бесконечно долго возился с самыми обычными действиями, любой вечно опаздывал, всегда получал строгие выговоры и даже наряды от вездесущего капитана Тилло и противного капрала Хокона. Почему-то капитан Тилло не взлюбил воспитанника Дагона. Почти две недели равнодушный с виду капитан просто изводил малорослого кадета бесконечными придирками, а Хокон следил, чтобы все положенные штрафы кадет выполнял до самого конца. Порой от этих придирок хотелось не просто кричать, а визжать самым свинским образом, но вместо этого он отвечал чётко и после отбытия наказания, докладывал об исполнении. Эта нескончаемая усталость, раздражение, напряжение, непроходящий голод и страх наказания сильно вымотали Дана, и всё вокруг сделалось серым и унылым. И осень стояла серая, дождливая, таким же дождливым стало настроение. Дан рассматривал трещинки на стене, отвернувшись от всех, вспоминал свободу и просторы Торгензема, его луга и цветники, высокие, сверкающие снегом вершины и шум водопадов. А здесь всё серое – серое небо, серые одеяла, серые стены казармы и классной комнаты, серые плиты плаца, серая форма. Даже море имеет свинцово-серый цвет из-за нависших низко-низко туч. Мир, который он рисовал себе в мечтах, стремительно потускнел, а мечты рассыпались как кучка песка.

Спасение от отчаяния и одиночества пришло неожиданно, им оказался Тим. Тимоти Равияр был рыжим и кудрявым, его вечно взъерошенной голове не помогала даже простриженная в соответствии с уставом причёска. Всё равно тугие рыжие завитки торчали в разные стороны даже из-под околыша фуражки. Светло-карие, похожие на чайную заварку глаза, тоже казались рыжими, как у котов. Глаза рождали полный беспокойства взгляд, одновременно удивлённый, весёлый и озорной. Неунывающий весельчак Равияр заставлял Дана иногда улыбаться, вечерами они тихонько болтали, и Дан узнал, что его сосед по койке в казарме сын губернатора Солона. Он прожил в Солоне всю жизнь, прекрасно с городом знаком и с нетерпением ждёт начала увольнений, чтобы очутиться дома. Там у него отец и матушка, а ещё у Тима есть взрослый старший брат, который уже даже женился, но живёт в столице. Дан немного рассказал и о себе, хотя таких ярких подробностей у него нет, и родни у него нет, он всегда один. Но великодушный Тим сразу же пригласил своего знакомца в гости и пришёл в неописуемый восторг, узнав, что маленький кадет в родстве с самими королями Мореи. Если бы не Тим, то первые дни в корпусе для Дана были совсем мучительны и невыносимы. Впрочем, они у всех мучительны и невыносимы, но Тим храбрился, а Дан учился у своего товарища терпению и оптимизму. В благодарность за неожиданную поддержку, Дан немного помогал Равияру с математикой, с ней у того очень сложные отношения, она одна заставляла Тимоти Равияра печалиться и грустить. Все остальные трудности Равияр переносил с показной героической и бесшабашной усмешкой. Остальные мальчики были не так великодушны. Каждый из них хотел выставить себя в наилучшем свете перед другими, доказать превосходство и исключительность главным образом за счёт более слабых и менее удачливых. Почему-то большинство решило, что самый маленький кадет среди мышат – воспитанник Дагон подходящий объект для насмешек и собственного самоутверждения. Сначала маленький мышонок стал знаменитостью, таких низкорослых кадет в корпусе ещё не было. Хоть Дану ещё в апреле исполнилось десять лет, как и всем остальным мальчикам, выглядел он сильно младше. Это было особенно заметно, когда все собирались в гулкой кухне-столовой. Собственно, здесь у Даниэля и случились первые сильные неприятности.

Сначала его стали называть «коротышкой», а потом принялись дразнить «девочкой», и весело смеялись при этом. Всё началось с кухни. Однажды Дан утратил бдительность, не успел шмыгнуть в дверной проём во время обеда и неосторожно оказался затёртым между рослыми гардами. Они, играя, окружили маленького мышонка и нарочно не позволяли пробрался к своему столу, перешучивались, взяв в плотное кольцо обмершего от страха первогодка. Наконец один из них, самый высокий и сильный ловко прихватил маленького мышонка за кушак и поднял высоко вверх, вызывая у всех, кто видел это, дружный смех. Пояс больно давил Дану на рёбра и живот, от этого дыхание останавливалось, вдохи сделались мучительны, но он терпел и молчал.

– Какие мелкие пошли мышата, – хохотнул здоровяк и поднёс его близко к своему лицу. Дан покраснел, беспомощно болтал руками и ногами, с трудом дышал и готов был разреветься от обиды и унижения, вызывая новые взрывы хохота. Пряжка пояса всё сильнее давила на живот, спирало дыхание. – Ну ка поглядим, ты часом не девочка ли переодетая? Смотри ка, волосики белокурые, глазки голубые, ручки, ножки маленькие. Давайте проверим, господа, неужели в корпус принимают девочек?

От боли, обиды и оскорбительной фразы, а главное от сознания того, каким способом здоровенный гардемарин будет проверять, у Дана потемнело в глазах, и он, внезапно успокоившись, прямо так как висел, коротко размахнулся и, вкладывая всю свою силу и ярость в удар, врезал наглецу по хрящеватому носу, неожиданно оказавшемуся мягким и податливым. Врезал крепко, бить он умел, деревенская компания драться научила хорошо. В зазвеневшей удивлённой тишине гард как-то странно хрюкнул, всхлипнул, качнулся и отпустил руку, другой зажимая хлынувшую из носа кровь. Дан упал на плиты пола, стукнувшись коленками, быстро вскочил и стремглав бросился в расположение приготовительного отделения, забыв даже про обед. Он не видел вытаращивших от удивления глаза кадет, побледневших от невозможной дерзости серых мышат и опешивших гардемаринов. Даже дежурные офицеры, присутствовавшие в большом зале столовой, растерялись от неожиданности. За закрытой дверью классной комнаты, забившись за пыльный шкаф, Дан отдышался и почти разревелся от обиды. Мало того, что все в экипаже без конца подтрунивали над малорослым мышонком, так теперь ему вообще прохода не дадут даже старшие кадеты. За драку полагаются розги, это знали все. Раз уж он начал драться, то теперь ему терять будет нечего, пусть лучше будут розги, чем выставление его на потеху здоровенными гардемаринами. Дан вытер проступившие слёзы и вдруг с ожесточением подумал, что из своего увольнения уже ни за что сюда не вернётся, а непременно уговорит Отто уехать в милый, добрый Торгензем. Главное, вырваться из-за проклятой высокой, кованной ограды, что окружала корпус нарядной, но непреодолимой стеной.

За вечерними классами к нему подошёл темноволосый высокий красивый кадет, всегда стоявший в строю первым. Был он удивительно аккуратен, строг и немногословен, со всеми держался отчуждённо и невыносимо высокомерно. Его звали Лендэ и происходил он из очень известной в Морее фамилии. Некоторые мальчики хотели бы приятельствовать с ним, ведь отцом кадету приходился знаменитый маршал Грегори Лендэ. Об этом поведал приятелю вездесущий и всё знающий Тимоти Равияр, сообщив как бы между прочим, что его отец водит дружбу с маршалом. Но сын графа Лендэ страшный зазнайка и на Равияра-младшего никакого внимания не обращает. Сейчас Тим сидел рядом и грустно вздыхал, догадываясь о незавидной участи своего приятеля. И вдруг высокородный Лендэ снизошёл.

– Теперь тебе попадёт сильно, Дагон, – спокойно сказал он, – хоть ты и не виноват. Получается, ты избил гарда. Его увёл офицер в лазарет, а кровь из носа у него ручьём лилась.

Дан оторвал взгляд от столбиков с примерами, в которые смотрел почти целый час, а они всё равно никак не решались. Он ждал капитана Тилло и его бесцветного равнодушного приказа, от напряжения кружилась голова и, как всегда от волнения, подташнивало.

– Знаю, – пробормотал Дан и переглотнул, стараясь избавить себя от пугающей картинки, всё время стоящей перед глазами – тёмной бадейки с розгами и такой же тёмной, блестящей лавки. Он не хотел ничего обсуждать, а снова принялся за арифметику. Но Лендэ не уходил, а в задумчивости смотрел, как Дан, стараясь отвлечь себя от невесёлых мыслей выстраивает в тетради чёткие ответы, не прибегая к дополнительным действиям. Математика немного помогла и тревожное ожидание притупилось, угасло.

– Послушай, – неожиданно удивлённо проговорил Лендэ, наблюдавший за действиями виновника происшествия, и присел на скамью рядышком совсем близко, так, что коснулся плечом невезучего кадета Дагона, – как это у тебя так быстро получается? Может быть ты мне немного поможешь, у меня с арифметикой никак не выходит?

Тим ревниво стрельнул на высокомерного Лендэ своими плутовскими желтыми глазами и сердито надул губы, но ничего не сказал, ответ был за Дагоном, а тот вдруг взял и помог. Ибо хоть что, лишь бы избавиться от мучительного, бесконечного ожидания и унизительного неотвратимого наказания. Стало приятно такое к себе внимание, а не только обидные дразнилки по поводу маленького роста и голубых глаз. А потом за ним пришёл дежурный офицер, оглядел вскочивших мальчишек и, безошибочно определив по росту Дана, приказал идти к адмиралу. Мышата замерли, похоже, у их однокашника случились очень большие неприятности. Рыжий Равияр, испуганно округлил глаза, от чего они у него стали вертикально-овальными и совсем уже кошачьими, и приоткрыл рот.

Да, было очень страшно и неприятно. Не прошло и двух месяцев, а его уже накажут. К капитану Тилло он присмотреться и привыкнуть успел, неминуемой кары ожидал от него или капрала Хокона, и даже прекрасно знал, какой она будет, но, чтобы быть вызванным на приём к самому адмиралу. От столь неожиданного поворота событий стало ещё тревожнее, отчего-то страшно захотелось пить, но дежурный офицер крепко держал свою руку на узком мальчишечьем плече. Ничего поделать нельзя, как ни крути, он разбил нос здоровенному гарду. Бледный гардемарин тоже стоял навытяжку в кабинете у адмирала, Дан с некоторым злорадством отметил, что нос у верзилы распух, а глаз красиво заплыл, отличный удар получился. И он усмехнулся.

– Кадет первого курса приготовительного отделения Дагон, – четко, но негромко, словно стесняясь, проговорил Дан

Адмирал Массар стоял у окна с очень строгим видом, но не мог сдержать улыбку, когда рядом с почти шестифутовым детиной оказался настолько маленький мышонок.

– Скажите мне, кадет первого приготовительного отделения Дагон, – напуская на себя строгость поинтересовался он и приблизился, разглядывая маленького драчуна даже с интересом, – как при вашем росте, вы умудрились сломать нос старшему гардемарину Кроненсу?

– Кулаком, – честно ответил Дан, даже не пытаясь врать и юлить, – нос был близко, господин адмирал.

– Кроненс, – спросил адмирал у верзилы, – а как твой нос оказался на уровне кулака мышонка?

– Я его держал в воздухе за кушак, господин адмирал.

– А зачем вы в кухне держали в воздухе младшего приготовишку?

– Мы в шутку, господин адмирал?

– А оскорбляли вы его тоже в шутку? – резко спросил Виктор Массар, – вы точно хотели знать, мальчик он или девочка? Так я вам скажу, это мальчик, его зовут Даниэль Дагон. Но судя по форме и цвету вашего носа, вы теперь и сами догадываетесь, что он мальчик, девочки так ловко бить не умеют.

Гардемарин попунцовел и опустил голову.

– Позор, – тихо проговорил Массар, – когда такое было, чтоб издевались над мышатами?

Оробевший от происходящего Дан осторожно оглядывал кабинет адмирала, пока его ни о чём не спрашивали. Прямо напротив входа расположились большой стол и кресло хозяина кабинета. Позади стола в простенке между массивными тёмными книжными шкафами, где поблёскивала позолота книжных корешков, Дан разглядел картину с морским пейзажем. Удивительно, в кабинете у настоящего адмирала висело не батальное полотно, а мирные морские виды, хоть и очень приятные для глаза. Был в кабинете ещё камин, а рядом с ним огромный, блестевший лаковыми боками глобус. Какая роскошь! Дан попытался разглядеть, что же на этой чудесной вещи изображено, а уже потом увидел сидящего в кресле возле холодного камина весёлого и очень крупного офицера в мундире инженерной службы. Тот довольно усмехался в густые усы и бороду и неожиданно подмигнул Дану. Дан смутился и опустил голову, принялся рассматривать узор ковра, затоптанного множеством ног, стоявших на нём регулярно. Ковёр был не новым, но довольно крепким, поскольку вытертых проплешин на нём ещё не образовалось. Дан принялся следить глазами за причудливым переплетением разной толщины коричневых и серых линий, создававших странные узоры, но при этом прислушивался к разговору, и с облегчением понял, никакого наказания ему не будет и излишне шумно выдохнул. Большой полковник инженерной службы снова беззвучно засмеялся, затрясся в тесном для него кресле.

– На ужине при том же стечении воспитанников, вы, Кроненс, должны извиниться перед кадетом Дагоном, если не желаете получить розог. Стыд какой! – адмирал был недоволен поведением гардемарина.

– Слушаюсь, господин адмирал, разрешите идти, – глядя строго перед собой, чётко проговорил гардемарин, делая вид, что совершенно не замечает серого мышонка, с которым всего пару часов назад собирался позабавляться, а получилось всё очень неприятно.

– Идите, – махнул рукой Массар, – иди и ты, кадет, возись со своими вечерними классами.

– Слушаюсь, – тоже четко проговорил Дан и развернувшись немного не по-уставному поспешил покинуть кабинет, жалея, что не смог разглядеть как следует великолепный глобус, который был размером больше его.

– Нет, – воскликнул сидевший в кресле офицер, когда они остались с адмиралом вдвоём, – ты погляди, что этот мышонок делает. Он же сломал нос Кроненсу, кулаком, говорит, и не стесняется. Вот зараза!

– Я бы тоже сломал, – объясняет Массар, недовольно поморщившись, – дежурный офицер доложил мне, что произошло. Мыслимое ли дело, вздёрнуть мальчишку словно куклу за кушак и приготовиться стащить штаны прилюдно. Молодец, мышонок, что не растерялся. Как бывает обманчива внешность, Филипп! Когда на стороне дурня Кроненса была сила, на стороне малявки оказалась находчивость. Я его даже наказывать не стану, хоть зануда Тилло очень настаивал и недоволен моим приказом.

– А чего же он такой маленький? – продолжил проявлять интерес полковник инженерной службы.

– Какой уж есть.

Вечером Дан осторожно показался в кухню. Он бы и на ужин не пошёл, меньше всего ему хотелось внимания к себе, но пропущенный обед вызвал такой голод, что в животе урчит. За его спиной шагал рыжий Тимоти Равияр, донельзя довольный, что его маленький приятель не наказан. Тим пообещал помогать, к нему неожиданно присоединился Лендэ, возмущённый издёвкой гардемарина. Эта слабая поддержка немного успокаивала. А Дана уже ждали те же гардемарины, что потешались над ним в обед. Всё внутри у серого мышонка замерло, все присутствующие в корпусной кухне на ужине замолкли. Кроненс, на лице которого расплылся приличного размера синяк, сделал шаг Дану навстречу и громко, немного гнусавя проговорил, чтобы его услышал в том числе и дежурный офицер:

– Приношу свои извинения, кадет, я был груб и неправ. Простите, меня.

– Хорошо, – тихонечко ответил Дан и покраснел, – хорошо, господин гардемарин, я вас прощаю.

Гардемарины захохотали всем отделением. Действительно комично, шестифутовый почти офицер флота извинялся перед серым маленьким мышонком. Кухня веселилась, а мышата с готовностью подвинулись за столом, уступая место герою дня. Тимоти Равияр преданно пристроился рядом с победным видом, словно всё произошедшее может относиться и к нему.

Но дразнить не перестали, более того, насмешки усилились. Дразнили уже не старшие, а крысята – кадеты второго приготовительного отделения, несколько человек особенно вредных. Крысята пребывали с несчастными первогодками в одних помещениях круглосуточно и имели возможность дразнить скрытно, исподтишка и почти постоянно. Всё время некоторые крысята норовили Дана толкнуть, подставить ножку, обозвать девчонкой или барышней, предлагали завязать бантики или принести веер. Дан делал вид, что не слышит постоянных издёвок, терпел, ему очень хотелось в увольнения. Нужно было вырваться из-за кованной ограды, чтобы навсегда покинуть проклятый корпус. Вся штука заключалась в том, что мышатам первые три месяца увольнение не полагалось. Никому, совсем. В сердце у Дана поселилась тоска. Он спасаясь от серости, часто вспоминал Торгензем, его луга и водопады, и уже не считал, что жизнь у моря сказочно хороша. Он упрямо терпел, перенося усталость, голод, холод в казарме под тоненьким одеялом, выговоры надзирателей и придирки офицеров, терпел насмешки однокашников и невкусные каши. Не выдержал он один единственный раз. Уже в самом конце ноября, когда так близки были увольнения в город, ожидаемые всеми с нетерпением. И снова всё произошло в кухне. К нему привязались всё те же противные второгодки. Вредные крысята уже пережили трудности, с которыми отчаянно боролись новички, и всеми способами стремились сделать и без того трудную жизнь мышат совершенно невыносимой. Самый маленький из мышат казался очень удобным объектом для насмешек, тем более, что даже гарды потешались над ним однажды.

Дан убирал тарелку и стакана с недопитым чаем, как неожиданно почувствовал сильный толчок в спину и одновременно с споткнулся о поставленную ножку. Он упал и проехал на пузе по лужице из остатков чая. Стакан лопнул с хрустальным звоном, ударившись об пол. Нос упёрся в чей-то ботинок, сразу же его окружили кадеты второго отделения и принялись насмехаться. Кто-то поставил ему на спину ногу, Дан ощутил лопатками грубую подошву, крепко прижавшую к полу.

– Ах, барышня, вы упали, – гадливо проговорил кто-то, мерзким нарочно писклявым голоском, – позвольте ручку, мы поправим вам кринолины и оборки на платьице. Вы испортили причёску, какая жалость! Полежите немного, отдохните!

У Дана застучало в голове. Вывернувшись из-под ботинка, он стремительно вскочил и, забыв обо всякой осторожности, со всего маха врезал обидчику по физиономии. Он умел драться и знал, куда следует бить, чтобы в потасовке выиграть. Его крепко сжатый кулак ударил обидчику снизу-вверх в челюсть так, что у здоровенного второкурсника лязгнули зубы, а вторая рука, распрямившись ткнула костяшками в окосицу и бровь. Здоровый, но приглуповатый Гордон Радагаст, гордившийся своей силой среди приготовишек, бывший чуть не на голову выше маленького, щуплого Даниэля, как-то странно всхлипнул и завалился назад, а Дан с силой толкнул его в грудь, довершив падение ненавистного крысёнка. Уже лежащему он врезал ему по носу и уху. Сначала оглушённый и смятый решительными и умелыми ударами его обидчик как-то обмяк, но потом всё ж пришёл в себя немного и ударил Дана в ответ, попав по губам и зубам, а уж после они поменялись местами. Обозлённый Радагаст от всей души припечатывал кулачищами и по лицу, и по рукам, и по корпусу. Но Дан не сдавался, он исхитрился и сильно поддал коленом Радагаста по спине, тот вскочил и начал бить уже ногами лежащего на полу оглушённого мышонка. В какой-то миг Дан ухватил дрожащими руками занесённую над ним ногу и резко дёрнул. Радагаст потерял равновесие и со всего размаху хлопнулся на спину, ударился головой и затих. И все вокруг тоже затихли. Дан поднялся и вытер рукавом кровь с разбитого лица, но не столько вытер, сколько размазал. Всё это произошло настолько быстро, что находившиеся в столовой немногочисленные офицеры и надзиратели даже не смогли сообразить, что к чему, а Радагаста уже поднимали подоспевшие гардемарины и старшие кадеты. Почти сразу же появились злой капрал Хокон, капитан Тилло и старший казарменный надзиратель.

– Ты, Кроненс, ещё счастливо отделался, – пошутил кто-то из гардов, поддерживая полуобморочного Радагаста, – смотри какой этот мышонок злющий, зверёныш просто.

Обоих драчунов увели из кухни. Шатающегося и оглушенного падением Радагаста препроводили в лазарет, а перепачканного в чае и крови Дана в караулку, где без всяких церемоний и жалости капрал Хокон отсчитал первые в кадетской жизни Даниэля Дагона розги. Но Дан не кричал и не плакал, а только вздрагивал, закусив губу и уткнувшись лицом в тёмную, мокрую от слёз блестящую доску лавки. Во-первых, это была только два десятка ударов, по сравнению с тем, что пережил он в Тумацце, они оказались сущими пустяками, а во-вторых, хоть и выпороли его, но в драке всё же победил он. Победа осталась важнее порки. Он снова оказался в кабинете у адмирала, но в этот раз рассматривать прекрасный глобус у Дана не было ни сил, ни желания, он устал. Его взгляд перебирался с одной тёмно-зелёной полоски ковра на другую, а под левой ногой противно скрипела паркетная доска.

Виктор Массар драк в своём корпусе не любил, желал бы их избежать любыми способами. Драки были строжайше запрещены, но одновременно с этим адмирал понимал, что мальчишки, есть мальчишки, драчливость многих определена самой природой. Но такое видел впервые, хотя и на посту директора корпуса он пребывал только лишь три года. Сначала маленький мышонок сломал нос старшему гардемарину Кроненсу, тот, правда, сам вёл себя недопустимо и получил по заслугам. Но сегодня этот же мышонок избил кадета второго отделения, да так, что тот попал в лазарет. И бы было что примечательного в этом первогодке, но ведь ростом самый маленький. Самый маленький в корпусе и такое творит! Капитан Тилло, офицер при первом отделении, сам стоял не жив, ни мёртв в кабинете адмирала. В том, что произошло была и его вина, он на какое-то мгновение ослабил внимание к приготовишкам, и случилась драка. Мышонок тоже стоит, повесив голову, старается встать поровнее, но не получается, где-то что-то у него болит, похоже.

Массар приготовил было грозную отповедь, но увидел перед собой расхристанного, всего в пятнах подсохшей крови и ссадинах мальчишку и немного смягчился.

– Вы знаете кадет, – тем не менее строго произнёс он, – что драки запрещены в корпусе?

– Да, – говорить Дану было больно из-за разбитых губ, он почти шепчет.

– Отвечайте, как положено, – рыкнул адмирал

– Так точно, господин адмирал, – всё равно вышло плохо, как-то коряво и шепеляво, из разбитой губы снова струйкой потекла кровь, но пришлось стоять смирно и даже голову поднять на сердитого директора.

– А для воспитанника первого приготовительного отделения вы не слишком рьяно начали своё обучение? За что вы избили кадета Радагаста?

Дан немного подумал над формулировкой ответа, не жаловаться же в самом деле. Он хоть и мышонок, но его уже просветили, что выдавать товарищей, жаловаться на них офицерам и надзирателям, а тем более выдавать подробности драк и ссор – самый большой кадетский грех, и грешить против правил он не станет.

– Выпросил, вот и получил, больше не полезет, господин адмирал.

Массар только усмехнулся, конечно, кто ж ему расскажет правду. А мышонок ничего, не робкого десятка, хоть и маленький росточком.

– А про розги вы слышали?

– Кадет уже был наказан, – поспешно ответил капитан Тилло, кажется он жалел, что назначил всего дюжину розог, следовало бы увеличить их число.

– Идите, кадет, – грустно вздохнул Массар, – капитан, отведите его в лазарет, пусть там смажут…боевые отметины.

Когда Дан вернулся в казармы до отбоя осталось совсем немного. Мальчики сразу же быстро обступили невезучего приятеля и подавлено молчали. У Дагона были разбиты губы, на скуле и под глазом наливался синяк, на лбу темнели царапины. Болели сбитые костяшки пальцев и, Дан чувствовал, что где-то в боку кололо при вдохе, сидеть после наказания тоже было неудобно. Он разделся и лег в койку, не дожидаясь команды казарменного надзирателя к отбою. Хорошо, что его койка стояла у самой стенки и можно было отвернуться к ней, замереть и поразмышлять над своими горестями. Но не тут-то было.

– А ну встать, – раздалось у него над ухом грозное.

Он вскочил, капитан Тилло возвышался над ним.

– Кто позволил лечь до отбоя?

– Никто, я сам, я устал – вырвалось у Дана горько. Он в самом деле устал от всех неурядиц и неприятностей сегодняшнего дня.

– Отнесите свой мундир в прачечные, – приказал Тилло, не обращая внимание на совершенно разбитого неприятностями воспитанника, – к завтрашнему утру прачки приведут его в порядок, заберёте до утренней побудки. А по возвращении извольте простоять среди казармы два часа в наказание за самовольный отход к отбою. Бегом марш.

Плохой выдался день, и ночь начинается плохо. Все уже лежат в койках, а он мучается в одном нижнем белье посредине холодной спальни под пристальным взглядом казарменного надзирателя, который требует стоять прямо и даже не шевелиться. Дан сильно замёрз за два часа неподвижного стояния, его била мелкая дрожь. Единственная мысль успокаивала – он победил Радагаста. Совсем паршиво становится после утреннего построения. Капитан Тилло, обходя строй и остановившись возле него, придирчиво осмотрев приведённый заботливыми женщинами-прачками мундир в порядок, за одним оценил живописность побитой физиономии и хмыкнул:

– Хорош, ничего не скажешь. За драку воспитаннику Дагону запрещены увольнения в город ещё на месяц. Остынь немного, забияка.

Как запрещены?! Он же так ждал, он хотел увидеть Отто, он надеялся убраться отсюда навсегда, и все уйдут, а он останется! Да, за что же такая несправедливость?! В довершение раздаются сочувствующие вздохи товарищей. Он бы расплакался прямо здесь, но…нельзя. Вместо этого Дан чётко, слегка сипло отвечает:

– Слушаюсь, господин капитан.

В середине дня вездесущий и всё знающий Равияр, бесконечно сочувствующий своему приятелю, приносит весть, что Радагаста из лазарета отпустили и отправили прямиком в караулку.

– Ему два десятка розог всыпали, – уточняет Равияр и шмыгает густо облепленным веснушками носом, добавляя со злорадством – он орал как резанный, я слышал. А ты, Дан, молодец, стерпел. Помоги мне с арифметикой на вечерних классах. Ты не переживай, мы из увольнения вернёмся и принесём тебе чего-нибудь вкусненького, верно, ребята?

И отделение мышат дружно закивало. И все ушли, оставив в казарме штрафника. Поутру в субботний день их выстроил дежурный офицер и распределил хозяйственные работы. Дана назначили в пару к Радагасту. Им приказано перетаскать на хозяйственный двор спиленные с деревьев в парке и наваленные в огромную кучу ветки.

– Всё из-за тебя, малявка, – злился вначале Радагаст, переживая своё поражение и унизительную процедуру в караулке.

– Из-за себя, – зло ответил Дан и принялся растаскивать гору под надзором офицера. Ему приказано новой драки не допустить.

– Мы её до ночи не перетаскаем, – продолжал ныть крысёнок.

– Ну и сиди ной, если больше ничего не можешь, – отмахнулся Дан. Он развалил кучу и выбрал две-три самые длинные и прочные на вид ветки, сбегал на хозяйственный двор и выпросил у недовольного служки моток прочной бечёвки. С её помочью он соорудил импровизированные волокуши. Он видел в Торгенземе, как крестьяне на них зимой перетаскивали солому и сено. Радагаст сначала недовольно сопел и помогать не спешил, но осознав задумку сообразительного мышонка, тоже стал вязать узлы. Они навалили на самодельные волокуши чуть не половину веток и вместо лошадей впряглись сами.

– Берись за одну, – скомандовал Дан, а сам схватился за вторую, – бери и тяни, так мы закончим намного быстрее, что бестолково бегать туда-сюда. Мы за один раз вон какую гору утащим.

И они поволокли это сооружение по аллеям парка до хозяйственного двора. Дежурный офицер даже рот от изумления открыл, а истопники весело засмеялись:

– Вот так ребятки-жеребятки!

Им с Радагастом понадобилось трижды проделать путь по парку. Правда и умаялись они прилично, ветки скребли по гравию дорожек и усилий пришлось приложить немало, зато управились задолго до обеда. Дан ещё заставил Гордона подобрать все даже самые маленькие веточки. Метлой выправили борозды на гравии и доложили о выполненном наряде. Дежурный офицер глядел с весёлой ухмылкой на то, как маленький, покрытый ссадинами и синяками мышонок бойко командует быкообразным неповоротливым Гордоном Радагастом.

– Ваш малявка далеко пойдёт, – сообщил он капитану Тилло, – сперва этого дурня отлупил, а нынче на себя работать заставил.

– Вчера даже не пикнул, как два десятка розог ему отсчитали. Упёртый попался на наши головы, – согласился капитан и нахмурился. Ему предстоит возится с маленьким упрямцем долгие годы. По опыту он уже знал, с такими кадетами хлопот бывает много.

За прошедший месяц Дан успел в составе штрафных отделений перетаскать ветки, вымести два десятка дорожек, погрузить провиант для кухни, выбрать золу из печей и попилить дров. Во время работ он неожиданно обнаружил за кустами клещевины, что росла возле калитки, ведущей в парк, прогнутую балясину на ограде. Из-за прогиба между чугунными витыми четырёхгранными прутьями пространства оказалось немного больше обычного. Дан сперва сунул туда голову, а потом протолкнул тощее тело. Теперь у него был тайный лаз за опостылевшую ограду, он мог выбраться за пределы корпуса в любой момент. Он так обрадовался своему открытию, что почти сразу же передумал покидать военное заведение, тем более, что жизнь его наполнялась разными интересными моментами. Он обогатил себя знаниями всех хозяйственных служб корпуса, завёл кое-какие знакомства среди кадет старших курсов и обслуги и окончательно помирился с Радагастом. Ничто так не объединяет людей как совместный труд. Сосед по казарме, весёлый и неунывающий Тимоти Равияр всегда притаскивал из увольнения какие-нибудь вкусности: то сырные шарик, то засахаренные орешки. В личное время они убегали на берег моря и грызли их там, болтая о всякой всячине. Фреда сильно не хватало, но узнать о нём Дан ничего не мог. А весельчак Равияр ему очень нравился, с ним было легко и просто, словно знали он друг друга всегда. Тимоти был высоким, тощим и нескладным, всегда казалось, что ему коротки форменные брюки. Когда он увлечённо о чем-то рассказывал, то размахивал длиннющими руками, тогда и рукава тужурки оказывались коротки. Говорить негромко Тим не умел, с шёпота сразу переходил на звонкий фальцет, а если ему приходилось молчать, то возникало стойкое ощущение, будто его разорвёт от эмоций и новостей. Тим Равияр был неунывающим и везучим, все происшествия, случавшиеся с ним, воспринимал как досадное недоразумение, даже, если его лишали увольнения.

Дан вырвался в увольнение только к Михайлову дню. Он даже пританцовывал, пока капитан Тилло выписывал ему заветную бумажку. Теперь и у него есть пропуск, дающий право на недолгий отдых. Дан пронёсся по узкому переулку в Пригорье, распугивая коз и сонных ленивых кур, распахнул калитку и с разбегу уткнулся в пропахшую табачным дымом тужурку Отто. С его головы слетела фуражка, а от избытка чувств и радости Дан даже всхлипнул:

– Меня отпустили, Отто, меня наконец-то отпустили!

Отто и сам наскучался:

–Да что ж ты там такого натворил уже, что задержали тебя так надолго? – ласково спросил дядька и погладил мальчика по мягким уже отросшим волосам.

А потом Дан только ел. Ел и всё-всё рассказывал о своей новой, трудной, оказавшейся очень непростой жизни. За три месяца постоянные физические упражнения и не очень сытная еда сделали его таким тощим, что Отто даже испугался сначала.

– Господи, – причитал Отто, – отощал ребёнок, одни глазищи на мордашке остались.

Он слушал рассказ мальчишки и бесконечно подливал ему молока, подкладывал белых круглых булочек. Отто сходил в ближайший кабак и принёс жаренного цыпленка и картошки. Яблоки Дан грыз без остановки. Только к позднему вечеру в субботу мальчишка наконец выговорился, осоловел и заснул прямо на диванчике. Отто унёс его в крошечную спаленку и заботливо прикрыл спящего воспитанника уютным пледом. Дан спал почти полдня, снова ел и отправился к цирюльнику. Капитан Тилло строгим голосом велел подправить причёску. В этот раз уже Дан нёс своему приятелю Равияру кулёк сушёных абрикосов, винограда и два румяных яблока.

– Это ты, Дагон, хорошо придумал, – вгрызаясь в сочный плод, жизнерадостно отозвался Тим, – а то живот-то подвело от казённой еды. Домой меня не пустят, пока я все неуды не исправлю, не повезло.

Глава 2. Когда бывает интересно

Тимоти Равияра не отпустили в увольнение. Он умудрился схватить в один из дней шесть «чрезвычайно плохо», причём сразу два по арифметике. Бесшабашного Равияра засадили их исправлять, лишив увольнения, но он очень легко отнёсся к наказанию и продолжил веселиться и развлекаться. А почему бы и нет? Вся штука заключалась в том, что отец Тимоти Равияра губернаторствовал в Солоне, у губернатора любимым сыном и баловнем был Тим. Когда воспитанникам первого отделения – мышатам открыли увольнения, юного Равияра у корпуса всегда ожидал богатый экипаж. И первое отделение завистливо вздыхало, отправлялся Тимоти Равияр в собственный дом, к матери и отцу, а они все, немного побродив по городу, возвращались в корпус. А тут вдруг такая досада. Тим даже собственным ушам не поверил и переспросил у капитана Тилло о возможной ошибке. Но капитан был очень зол на Равияра и вообще пригрозил ему розгами, если тот за ум не возьмётся. Тим, наскучавшийся без шумных сотоварищей, с аппетитом грыз яблоко и радовался возвращению соседа по казарме. Они сошлись совсем близко, их койки стояли рядом, и они частенько шептались уже после отбоя. Тим свешивал вечно взъерошенную голову вниз, почти к самому полу, так же поступал и Дан, а шёпот, отражаясь от могучих плах пола был отчётлив слышен собеседнику. Если бы неунывающий Равияр не сдружился с ним, то жизнь маленького Дагона в первые мучительные месяцы была бы совсем нерадостной. Тим умел не придавать большого значения печалям и неудачам, он всегда чувствовал за спиной любящую семью. Учиться Тиму не нравилось, гораздо веселее было дурачиться и куролесить, придумывать весёлые розыгрыши, шутки и проказы. Его не угнетала дисциплина и плохие отметки, при получение очередного «чрезвычайно плохо» Тим задорно шмыгал носом, от чего веснушки на переносице сбегались в коротенькую цепочку, притворно вздыхал и отправлялся озорничать дальше.

Весёлый нрав Равияра оказался по душе не только Дану, но и Артуру Лендэ. Тому самому, который первое время виделся невыносимым зазнайкой. На самом деле за такой маской Артур прятал крайнюю степень стеснительности. Он очень боялся выглядеть в глазах приготовишек и старших кадет глупым и неумелым, предпочитая разговаривать немного и отмалчиваться, скрывая свои тревоги, трудности и переживания. Его, как и остальных, пугала жёсткая дисциплина, система наказаний и высокие требования преподавателей к ответам и задачам. Самым большим его страхом было публичное порицание, наказание или выставление на всеобщее обозрение и посмеяние. Поэтому, когда подобное вдруг случилось с Дагоном, вся его натура содрогнулась от ужаса и переживаний за невезучего товарища. Неожиданно в нём проступило уважение и интерес к самому маленькому в их отделении кадету, который смог воспротивиться допущенному по отношении к себе унижению и вышел победителем из стычки с рослым гардемарином. За такой поступок, разумеется, уважать следовало. А уж когда маленький Дагон победил грозу всей Мышиной норы Гордона Радагаста, пугавшего малышей своей силищей, то Артур уже не смог скрыть симпатий, а после наполнился уважением, наблюдая, как Дан стоически перенёс жестокое наказание. Артур Лендэ осторожно сблизился с воспитанником Дагоном, иногда заговаривал с ним между занятиями, что-то спрашивал или подсказывал. Дагон не шарахался, как другие мальчики, не пытался услужить или польстить высокородному Лендэ. В самом деле, с чего бы вдруг должна возникнуть лесть у человека, носящего королевскую фамилию, так думал Артур. Одновременно Дагон не придавал никакого значения своей фамилии, не кичился этим и не хвастал, оставался прост в общении. Он быстро и лаконично отвечал только по делу, без кривляний и прочих витиеватостей. А на деликатные вопросы Артура о родстве с королевской фамилией только отмахнулся недовольно.

– Скажи, Дагон, – поинтересовался однажды вечером Артур Лендэ, озвучивая интересы почти всего отделения, – а ты в каком родстве с королём?

– Ни в каком, – пробурчал Дан, он как раз сам с собою доигрывал партию в шахматы, а вопросы Артура его отвлекли, – фамилия досталась мне случайно.

Толкавшиеся вокруг мальчишки услышали короткий диалог и тоже облегчённо вздохнули. Значит, Дагон – никакой не королевич, а просто однофамилец, что было прекрасно. Тимоти Равияр великодушно распространил своё жизнелюбие и на замкнутого Артура. Так образовался их небольшой дружеский союз, в котором все друг друга уравновешивали. А ещё Тима и Артура объединила их нелюбовь к математике, она одинаково трудно давалась обоим, а маленький Дагон наоборот, расправлялся с примерами легко и играючи, даже не выполняя никаких действий на листке бумаги, поражаясь неудачным попыткам остальных избежать «чрезвычайно плохо» у старого профессора математики Магнуса Зица.

Дан не понимал, как можно хватать столько «черезвычаек». Занятия в классах особого труда не представляли. Ему казалось, что всем так же просто, легко и интересно, как ему. Но он ошибался. Единственное, о чём Дан сожалел, что из-за маленького роста должен сидеть на самой первой и низкой парте, оказываясь прямо перед кафедрой преподавателя. Сиди он подальше, он бы вообще превесело проводил время, даже арифметика – камень преткновения большинства приготовишек, никаких сложностей для него не представляла. Арифметику преподавал въедливый, вредный и педантичный пожилой немец Магнус Зиц. Он никак не ставил кадету Дагону «превосходно», его бесконечно раздражали небрежно написанные цифры и знаки, пропущенные действия на бумаге, но правильно обозначенные ответы в конце заданий. Профессор Зиц полагал, что воспитанник Дагон где-то очень хитрит и пользуется подсказками других, более вдумчивых учеников, таких, например, как основательный, рассудительный Стентон, чётко придерживающийся всех математических правил и требований профессора. А Дагон правил придерживался, но должного прилежания не демонстрировал. Дан торопился и едва видел пример, как цифры и числа начинали прыгать перед глазами, играя в догонялки. Он успевал проследить за их прыжками и успокаивался, когда в самом конце математической чехарды четко выплывало одно единственно верное число. Он быстренько записывал ответ и переходил к следующему заданию. А выполнять действия на бумаге, как того требовал профессор, ему было скучно.

– У вас, кадет, – морщился Зиц, – небрежное отношение к математическим наукам, оно вас до добра не доведёт. Вот посмотрите, как вы пишите цифру «три»! Вы бросаете её писать на половине знака, а нижнюю часть цифры следует тщательнее закручивать. Да-с, закручивать. А каким образом у вас вышел именно такой ответ? Как я могу знать, что вы не списали его из работ других воспитанников?

А у кого Дан мог списать ответ? Разве что у Флика Нортона, оказавшегося рядом с ним и в строю, и за столом в ученом классе, но Флик был всё же немного выше. А математика у него никак не получалась, он рад бы и сам списать у Дагона, но ведь тот вместо кропотливой писанины обозначал лишь правильные ответы, и чёрт его знает, как он их определял. Флик Нортон старательно пыхтел над действиями, скобками и знакам, склонив кудрявую голову и шмыгая курносым носом, а Дагон за десять минут расставлял ответы в конце бесконечных примеров, но поглядывал иногда в записи Нортона и шёпотом подсказывал правильный ответ в конце каждого действия. Так общими усилиями Флик добирался к концу классов до отметки «оставляет желать лучшего» и благодарно смотрел на своего соседа по столу. Такую же отметку профессор определял и Дагону, поскольку не видел последовательных действий на бумаге. Дан не мог написать уважаемому профессору, что числа в примерах играли в чехарду, и ему интересно было с ними позабавиться. Правила увлекательной игры определяли математика и занудный профессор, их озвучивающий.

Профессор Зиц, в своём стремлении вывести хитрого приготовишку на чистую воду, изводил Дана бесконечными придирками и дополнял для него задания наискучнейшим чёртовым прописыванием. Дану приходилось, вздыхая, «закручивать» ненавистные знаки на трёх страницах к ряду. Однажды Зиц услышал, как сидящий на первой парте мышонок Дагон подсказывал правильные ответы Артуру Лендэ, стоявшему в растерянности у доски и не понимавшему, что требует от него въедливый Зиц. Профессор усмехнулся каким-то своим мыслям, но замечания делать не стал, а после занятий дошёл до капитана Тилло. За невинную подсказку в классах по арифметике Дагон получил два часа плаца в личное время и промучился там под строгим взглядом караульного надзирателя. А тот уж проследил, чтоб наказанные стояли смирно и держали вытянутую ногу на весу под определённым углом. Сменить её можно было только по команде всё того же караульного.

– Будете, юноша, держать мнение при себе так же чётко, как сейчас держите ногу, – ехидно заметил математик, нарочно проходя мимо и любуясь результатом своего воздействия на упрямого мальчишку, не желавшего придерживаться профессорских правил на занятиях.

Все в первом отделении понимали, Зиц просто не знает, к чему придраться. Считал Дагон быстро и все действия производил в уме, выдавая правильные ответы, а писать не любил. Для остального отделения арифметика представлялась семью кругами ада. И не только для мышат. Однажды в казарменных помещениях первого отделения появился …Гордон Радагаст. О произошедшей между ними драке ни Дан, ни Гордон больше не вспоминали, поскольку во время штрафных нарядов, назначенных за их драку, неплохо поладили. Если встречались, то спокойно друг друга приветствовали, вызывая недоумение в первом, и тем более, втором отделении. Гордон даже на свой манер позаботился, чтобы бесконечные издёвки со стороны второго отделения по отношению к Дагону прекратились. Он оказался вполне миролюбивым увальнем, легко поддававшимся чьему-нибудь влиянию, а Дагона неожиданно зауважал после штрафных работ и даже извинился за драку.

– Помоги, Дагон, – шумно вздохнул Радагаст и печально оттопырил толстую нижнюю губу и стеснительно заморгал, – болтал твой рыжий дружок, что ты силён в арифметике. У меня никак она проклятая не получается. Я из-за неё опять розог схлопотал, а Зиц вообще грозился не допустить до зимних экзаменов, тогда уж меня папенька непременно прибьёт.

И расстроенный Гордон грустно потёр зад здоровенной ладонью с толстыми пальцами. Он был таким нелепым в своей грусти и печали, что Дан не смог ему отказать. Что ж делать, он провозился с туповатым Радагастом два часа личного времени, но вечерние классы вдвоём они решили. Мальчишки из первого приготовительного отделения сильно не одобряли поведение Дагона и ревниво хмурились. Обычно Дагон в вечерние классы помогал им с распроклятой арифметикой. А тут – крысёнок! Недовольны были и Равияр, и Нортон, и Лендэ. Тим сердито надул губы, прищурил глаз и раздражённо дёргал щекой, пока Гордон и Дан возились с примерами. Зато на другой день в столовой-кухне после утренних классов к Дану подошёл сияющий Радагаст.

– Проси, чего хочешь, Дагон, – обрадованно воскликнул он и заключил в свои объятья маленького мышонка, – наконец-то я закрыл долги первым «сравнительно неплохо».

Дан завозился, выбираясь из кольца сильных рук Радагаста, ненадолго задумался и выдал такое, что Тим подавился ягодным отваром, покраснел от натуги и раскашлялся до слёз.

– Принеси на выходные свой задачник, – попросил Дан, – у вас задачки интереснее, а в наших такая скука… Всё равно капитан Тилло оставит меня без увольнения, как только узнает, что я вчера мячом разбил окно в гимнастическом зале.

И он увидел вытаращенные глаза приятелей, они его не поняли. Какой интерес может быть в арифметике? А им двигал интерес, правила игры с цифрами и числами усложнились, в Дане проснулся азарт. Он за пару выходных прорешал весь учебник второго приготовительного отделения по арифметике, лихо разобрался с дробями и возвратил учебник Радагасту, а исписанную тетрадку убрал на полку в своём шкафчике. И когда Радагаст появлялся с просьбой о помощи, эту тетрадь извлекали из шкафа с величайшими предосторожностями и внимательно рассматривали всем вторым отделением. Больше уже никому не приходило в голову дразнить маленького приготовишку, в его лице мышата и крысята обрели незаменимого помощника и верного товарища. Один профессор Зиц удивлялся успехам второго отделения по математике, но ничего понять не мог. А Дан сидел с равнодушным видом, продолжая «закручивать» нужные завитушки у нужных цифр. Скука, жаль, что никого из знакомых у него не было среди старших кадет, а то он бы и в их книжечки по математике глянул, интересно же.

Вот на классах по истории действительно интересно. На зависть всем старшим мышатам поставили читать историю в классах Франциска Флорена. Был он молод и элегантен, учился в Сорбонне и из вопросов истории знал, казалось, всё. Дан сидел на лекциях у Флорена, широко распахнув глаза и открыв рот, и вслушивался в мягкий негромкий баритон этого образованнейшего человека. А уж каким элегантным модником по сравнению с обычно одетыми в военные мундиры преподавателями, он казался. Флорен носил светлые, немного приталенные модные сюртуки и нарядные жаккардовые жилеты, а ещё шейные платки. Среди серых, чёрных и синих тужурок, чётких команд и армейской дисциплины, Флорен с деликатными просьбами, мягкими порицаниями и вежливостью выглядел почти волшебником. После первого же занятия Дан, отринув присущую мышатам осторожность, помчался в большую библиотеку – главную гордость и сокровищницу военного корпуса Солона. Нимало удивив своим появлением старого библиотекаря Тирпика, выпросил у него книжку по истории Древнего Египта и так ею увлёкся, что читал даже в перерывах между классами. А когда «проглотил» первую книгу, сразу же явился за следующей. Хорошо, что были книги! Дан вернулся к ним, как к спасению от однообразной запретительной рутины. После прочтённого можно было помечтать, поразмышлять, пофантазировать, подумать. Он и местечко себе нашёл для уединённого чтения в личное время, шум и крики однокашников в читальной комнате всегда отвлекали. Дан брал книжку и спускался к серым грубым валунам, разбросанным на кромке берега и воды. Здесь редко кто бывал, неуютно, особенно зимой, зато никто не отвлекал от пребывания в мире грёз и фантазий. Зима оказалась, к его великому огорчению, бесснежной и слякотно-тусклой, и опять же тоскливой. Все его вновь появившиеся приятели отбыли к родным в зимние отпуска, Тим укатил в столицу, а Дан целыми днями торчал в Пригорье, помогал Отто, играл сам с собою в шахматы и читал. В лавке Борести, куда он прекрасно знал дорогу, книги стоили дорого, и Отто наотрез отказался покупать их для «баловства». И Дан пристроился брать книги из корпусной библиотеки даже в каникулярные дни. Одинокий старик Тирпик, детьми которого были одни лишь книги, каждый раз радовался приходу мальчишки и даже нетерпеливо прислушивался, определяя быстрые шаги в опустевших на каникулы коридорах корпуса. Библиотекарь проникся уважением к маленькому книгочею, и каждые три дня, когда Дан появлялся в большом, пахнущем пылью и бумагой зале, выдавал ему очередное «что-нибудь поинтереснее» и всякий раз наставлял, грязными руками книги не брать, страниц не загибать, пометок не оставлять и пользоваться закладкой. Однажды Дан встретил здесь господина адмирала.

–Дагон? – удивился Массар, – почему вы в корпусе, а не отбыли на каникулы, как все?

– Я пришёл за книгой, – задумчиво ответил Дан, не зная, как облечь ответ в чеканную форму рапорта, – господин библиотекарь любезно согласился выдать мне книги для чтения на каникулах. Отец распорядился, чтобы я оставался в Солоне, вот я и …остался.

Типик быстро закивал и заступился за своего постоянного читателя:

– Кадет всё время берёт книги в библиотеке, господин директор, но обращается с ним весьма бережно и аккуратно.

За очередным чтивом и бежал Дан, но уже по весне. Он быстро съел свой невкусный обед, и по всему выходило, что если поднажать, то он успеет взять в расположении чудесные истории про Древнюю Византию. Он сможет украдкой почитать на вечерних классах, пока капитан Тилло и надзиратели будут думать, что он готовит задания. А вечерние задания он выполнил ещё на утренних и в перерывах между ними. Ребята посмеивались над ним, видя, как он возился на коротеньких перерывах между уроками. Зато у него высвободилось время. Дан разогнался, чтобы побыстрее проскочить в расположение, и вдруг увидел, как из-за угла учебного здания выходят директор корпуса и высокий пузатый офицер, тот самый, что смеялся в кабинете у его превосходительства, узнав подробности драки мышонка и гарда. А Дан уже летит, будучи не в состоянии даже встать по стойке «смирно». Он отчаянно замедлился, а ничего не вышло, и со всего маха мальчишка влепился прямо в большой мягкий живот офицера, серебряная пуговица на мундире больно впилась в щёку. Фуражка слетела с головы и откатилась куда-то за спину. Дан в панике отскочил и замер.

– Ой, – он растерялся и даже не знал, что сказать, – извините меня, господин полковник, я не нарочно.

Он стоял, вытянувшись почти в струну, и даже глаза боялся поднять. Инженерный полковник оглушительно раскатисто захохотал и дружески хлопнул мальчишку по плечу. Дана перекосило от тяжести руки.

– Мыши-то какие у тебя нынче, Виктор, шустрые, но уж очень мелкие.

– Прошу прощения, господин полковник, – краснея от стыда, принялся опять извиняться Дан, – я не смог быстро остановиться.

– Далеко ли вы, воспитанник, собрались? – вкрадчиво поинтересовался адмирал, прекрасно понимая, такая скорость у мальчишки неспроста.

– В расположение, ваше превосходительство, мне нужен задачник для вечерних классов. Разрешите, я пойду, а то опоздаю, и капрал Хокон будет недоволен.

– Идите, – благосклонно улыбнулся адмирал, где-то в глубине души понимая, что это не совсем правдивое объяснение.

Дан осторожно обошёл двух мужчин, торопясь поднял фуражку, и опять сорвался с места.

– Шустёр, – восхитился инженерный полковник – бывший сослуживец Виктора Массара по Эбергайлю. Его звали Филипп Клозе, он вышел в отставку, и Массар пригласил его в корпус читать фортификацию.

– Шустёр, – согласился адмирал, – узнал его? Он начал с того, что сломал нос старшему гардемарину ударом кулака, а потом отметелил второкурсника. Настырный и ловкий.

– Да, но какой-то уж очень маленький!

– Зато удаленький. А ты помнишь, какую фамилию носит шустряк?

– Нет, он говорил, да я не слушал?

– Дагон.

– Шутишь?

– Ничуть, он бастард Гарольда Дагона. Больше тебе скажу, его признал дед Фредерик III. У этого шустрика есть княжеский титул, я видел метрическую выписку.

– Князь?!

– Князь Морейский, его высочество, – рассмеялся Массар, – сам он об этом то ли не догадывается, то ли не придаёт никакого значения. Хваткий чертёнок, считает в уме, говорят, быстрее Зица. А тот злится на него.

Профессор Зиц определённо злился. Он ходил между тремя рядами столов и внимательно следил за каждым движением кадет, размышляя между делом о своих подопечных. «Июнь месяц, скоро закончится курс наук, весь корпус пишет переводной экзамен. Пыхтит отделение. На редкость глупые мальчишки подобрались нынче в первом приготовительном. Насилу добился, чтобы умножение с делением освоили. Вот сидит перепуганный Лендэ. Из благородного семейства молодой человек, а с арифметикой просто катастрофа. Даже порядок действий правильно расставить не может, путается. Но старается сильно и прилежен на классах, может и выйдет толк, но со временем, не сразу. И что с дробями будет делать на втором году, непонятно. А Нортон всё вертится, он и сейчас вертится, подсказки ждёт, не умеет думать. Никто тебе, курносый быстроглазый Нортон, сегодня не подскажет, главный подсказчик нарочно пересажен за самый последний стол к окну, а возле окна возвышается капрал Хокон. Профессор Зиц нарочно выпросил строгого капрала для пущей важности и дисциплины. Все в корпусе знают, что с Хоконом шутки плохи. Вот Дагон и побледнел, уткнулся в листок с заданиями и возится за последним столом. Пыхти, Дагон, пыхти, одних готовых ответов господину профессору будет недостаточно. Все действия должны быть расписаны и грамотно оформлены, а ты этого, ох, как не любишь. Что примеры, с которыми плюхаются твои приятели. Ты всё в уме за десять минут посчитаешь, а может, за пять. Ты вот выпускную работу из приготовительного отделения сделай, потрудись немного. И придёшь на переэкзаменовку, я тебе обеспечу мыслительные процессы летом. Очень уж ты быстрый и бойкий, а математика правила любит. Что-то даже шепчешь? Шепчи, шепчи. Вот Стентон – молодец, размеренно работает, без спешки, усердно. Молодец Стентон, будет толк из тебя, будет, ты тоже порядок любишь. Равияр, о господи! Вот ведь, кого бог мозгами обидел. Но вытащил Дагон своего дружка, помогал весь год и, смотри-ка, пишет что-то. Но Равияр балбес редкостный, как такого в лейтенанты выпускать? Сам себя не может собрать, а будут у него подчинённые? Хорошо, что это случится не скоро, глядишь, шебутной Равияр и поумнеет со временем. А ведь тоже из благородной фамилии и ещё какой! Шёл бы лучше в кавалерийский полк саблей махать, это ему значительно сподручнее, зачем ему море? Как у умной красавицы Терезы Равияр и благородного герцога родился совершенно непутёвый сын? Гарус, сидящий за третьим столом, строго посредине моргает от нетерпения и даже вспотел, тоже ждёт подсказки. Нет-нет, голубчики, Дагон «идёт ко дну», и сегодня он вам ничего не подскажет. Стентон точно никому не поможет, не такая натура. Разве что Виту́с, тоже имеющий способности к математике, но этот сидит перед Дагоном, а рядом стоит капрал. А Дагон работу в стопку кладёт чуть не самый последний, бледный что-то. Жду, жду на переэкзаменовку. Не будешь вперёд всех выскакивать больше».

Зиц не спешил с проверкой, несколько дней перебирал работы приготовишек, никто экзамен не завалил, даже бестолочь Равияр выполз на «оставляет желать лучшего», а Нортон всё же смог подумать и справился. Виту́с и Стентон ожидаемо получили свои «превосходно», Лендэ на удивление неплохо написал. Наконец, дошла очередь и до Дагона. Профессор Зиц с любопытством и одновременно снисходительно открыл работу и, кажется, побледнеет сам. Очень красивыми, прямо-таки идеальными цифрами с пояснениями и описаниями были выполнены все десять номеров заданий, даже очень сложные. Ни одной кляксы, ни одной помарки и ни одной ошибки! Да как такое вообще возможно, принимая во внимание извечную мальчишечью небрежность? Обидно, даже придраться не к чему, хоть плачь. Такой вот расстроенный Зиц пошёл на учёный совет и прихватил работу Дагона, может, найдется хоть какая-нибудь малость. Не ставить же этому выскочке «превосходно».

– Что вас так расстроило, профессор, приготовишки не проявили должного пиетета к вашей любимой математике и завалили экзамен? – заметив его состояние, спросил коллега Стуруа, читающий у младших кадет астрономию, а у старших навигацию.

– Дагон, – вздохнул Зиц и протянул Альберту Стуруа работу.

– Но позвольте, – не понял тот, несколько минут вглядываясь в задания, – всё выполнено прямо-таки превосходно! Отчего же вы так огорчены? Вам радоваться надо!

– Это выпускная работа за всё приготовительное отделение, она достаточно трудная, не всякий справится даже на «очень хорошо», – уточнил Зиц и опечалился ещё сильнее, привлекая к их со Стуруа разговору и других членов учёного совета. На них смотрели с интересом, профессор Зиц редко, когда бывает опечален, обычно он воинственно защищает свою математику до последней запятой.

– При чём же здесь Дагон, – удивился адмирал Массар, – Дагон заканчивает первое отделение?

– А работу он выполнил за второе!

– Самовольно?!

– Нет, – поморщился Зиц, – я нарочно другую работу дал. Думал проучить за вертлявость и небрежность и встретить на переэкзаменовке, а он вот… Где же подвох? Где-то должен быть подвох, я этого шельму никак не поймаю на его хитростях!

Профессора и преподаватели засмеялись, настолько оказался забавен Зиц в печали.

– Успокойтесь, профессор, – улыбнулся Массар, – открою вам небольшой секрет. При поступлении воспитанник подал рекомендательное письмо от моего давнего знакомого, профессора Тринити. Он занимался с юным Дагоном в столице, недолго правда.

Профессор Тринити – имя в Морее известное, собравшиеся удивлённо слушают.

– В нём он очень сожалел, что отец не позволил сыну учиться в военном инженерном корпусе. Мальчик-то оказывается математически одарён. Поздравляю вас, профессор, сбылась ваша мечта и появился воспитанник, способный к вашей любимой математике. Признайте наконец это и успокойтесь.

***

Дан пристроился с шахматной доской среди серых камней. Тепло, камни нагрелись солнцем, и хоть наступил вечер, на берегу было приятно и спокойно. Он играл сам с собой, ведь сколько ни уговаривал Тима и Артура или других мальчиков, никто не хочет научиться благородной игре. Они предпочитают карты и режутся в них тайком сейчас, пока капрал Хокон ослабил надзор, а капитан Тилло дежурит по корпусу. А Дан ушёл сюда. Экзамены закончены, классов нет, свободного времени на удивление много. Все ждали длинных списков, которые появятся по результатам экзаменов, и приказа адмирала Массара о переводе ступенью выше, чтобы радостно выдохнуть и разбежаться поскорее отсюда на летние побывки. Закончился мучительны год, много трудностей и неприятностей пришлось преодолеть. Но к весне уже Дан почувствовал, суровый быт и строгие правила жизни, с такой болью вламывавшиеся в его организм, причинявшие так много неудобств, престали ему досаждать. Неудобства заменились привычкой. Привычными стали ранние подъёмы, длинные пробежки, физические упражнения, аккуратность и лаконичность общения, привычной стала скудная пища, и он больше не мёрз под тонким одеяльцем. Короткая и нехолодная солонская зима сменилась весною как-то быстро и незаметно. И вдруг стали заметны яркие краски, зелень, синева моря и неба. Он перестал уставать и раздражаться, научился всё успевать, даже свободное время выкраивать для собственных интересов. И вдруг настала почти полная свобода, можно было бесконечно сидеть, уставившись на доску, переставляя шахматные фигуры или листать книжку. Из глубокого раздумья над очередным ходом чёрных фигур Дана вывел резкий голос капрала Хокона:

– Дагон, сколько можно тебя искать, бегом к адмиралу.

Дан вскочил, шахматная доска от резкого толчка опрокинулась, фигуры разлетелись по камням. Он, сожалея, что прерывает интересную партию, поспешно принялся складывать в коробку фигуры.

– Быстрее, – капрал помогал ему в этом, – давно ждут. Спрятался от всех, хоть Равияр сказал, где тебя искать.

Дан побежал, поправляя на ходу фуражку, на всякий случай перебирая в голове все свои грехи. Может, прознали про разбитое стекло в гимнастическом зале? Но это было давно. Или открылось, как он тайком выбирался из корпуса по вечерам и убегал в парк, чтобы почитать в свете фонарей? Узнали бы, сразу наказали, ещё до экзаменов. Помогал Радагасту с математикой? Так он половине второго отделения помогал и всем своим. Об этом даже офицеры-воспитатели знали. Нет, всё ж дело в математике. Когда он встрёпанный переступил порог кабинета директора корпуса, то увидел …профессора Зица, а в руках у него свою экзаменационную работу.

– Приведите себя в порядок, кадет, – велел Массар строго, – как являетесь к начальнику корпуса. Почему так долго?

Дан положил коробку с шахматами на столик и застегнул до конца и крючки, и пуговицы на мундирчике, поправил кушак, пригладил волосы и чётко произнёс:

– Кадет первого приготовительного отделения Дагон. Виноват, ваше превосходительство, я…играл на берегу моря.

Массар лишь вздохнул от подобного объяснения и протянул ему работу:

– Как вы можете это объяснить?

Дан удивлённо посмотрел на задания и перевёл непонимающий взгляд на Зица, потом на адмирала.

– Разве… неправильно?

– В том-то и дело, что всё правильно, – сердито проворчал Зиц и увидел на лице кадета довольную улыбку. – Скажите, как вы могли знать задания для выпускного экзамена из приготовительного отделения?

– Я не знал заданий, – побледнел Дан, обиженный подозрениями, – я порешал то, что вы мне дали, господин профессор.

– Но как вы знали, как это решается? – воскликнул Зиц.

Ах, вот оно что! Зануда Зиц не верит, что он умеет, так он сейчас всё объяснит.

– Я помогал с математикой Гордону Радагасту и кадетам из второго экипажа почти весь год и прорешал их задачник, ваше превосходительство. А наш я сделал ещё в сентябре, он очень уж скучный…

Зиц даже подпрыгнул в кресле, а Массар удивился:

– Но вы с Радагастом дрались!

– Ну и что, подумаешь, подрались разочек…

– Так вам на следующий год снова будет скучно у меня? – возразил Зиц, поняв в чём заключался секрет столь заметных успехов второго отделения приготовишек в математике.

– А что делать, – вздохнул маленький кадет Дагон, но нашелся, – а Радагаст будет на третьей ступени, он у меня попросит помощи, а я у него задачник.

Его довод привёл в восторг и Зица, и Массара.

– Нет уж, Дагон, голубчик, – вдруг меняя ворчание на мягкий примирительны тон, возразил Зиц, – давайте мы с вами будем занимать дополнительно и отдельно. Нельзя, чтобы ваша сообразительная голова пропадала.

Удивлённый Дан даже не знал, что и ответить и в замешательстве перевёл взгляд на адмирала.

– В шахматы я, вижу, играли – тоже улыбнулся мальчишке Массар

– Да, не доиграл только…

– С кем же вы играли? – Зицу стало совсем интересно. Он – заядлый шахматист, это знают все преподаватели, и никто Магнуса Зица обыграть не сумел.

– Ни с кем, я играю сам с собою, – опять вздохнул Дагон, – мои однокурсники не умеют и не хотят учиться.

– А я играю, Дагон, – вдохновился Зиц, – давайте как-нибудь сыграем!

– Вы.. со.. мной? Но я плохо играю, господин профессор. Я играл с партнёром, конечно, но им был только… один человек… Профессор Тринити, он меня научил.

Взрослые переглянулись, не скрывая веселья:

– Какой у вас был известный партнёр, Дагон. Довольно, можете идти. Профессор вас вызовет, когда нужно будет. Доигрывайте свою партию.

– Слушаюсь, – мальчика чётко развернулся налево кругом и исчез за дверьми кабинета.

Массар и Зиц переглянулись опять.

– Он же талант, – сокрушённо пробормотал Зиц, – а я к нему всю зиму цеплялся по пустякам. Надо с ним обязательно заниматься дополнительно и… в шахматы тоже.

И больше профессор Зиц не сердился на кадета Дагона.

Глава 3. Тим

В книжной лавке Борести в послеполуденное время почти никого нет, слишком жарко. Хозяин лавки, чуть полноватый добродушный, с мягкими плавными движениями человек, с весёлым любопытством наблюдал за одним единственным покупателем, мальчишкой, который нерешительно топтался перед большим географическим атласом. По всему видно, что очень хотелось юному посетителю откинуть твёрдую лаковую обложку и глянуть, что там под ней, но Борести не позволял, атлас – вещь дорогая, только для очень состоятельных людей предназначенная. Он и выложил-то её на столик для придания особого шика своему заведению. Заведение Мишеля Борести – большая книжная лавка или, как важно её зовут в городе Книжный двор, известна в Солоне. Здесь пахнет бумажной пылью и типографской краской, на стеллажах разместились книги на любой вкус и достаток. Стеллажи, сработанные из светлых, покрытых блестящим янтарным лаком досок такие высокие, что рядом с каждым установлена небольшая, крепенькая лесенка с широкими ступенями. Покупатели могут подняться по ней и достать нужную книжицу с самых верхних полок, но всё интересное и дорогое хозяин лавки, знающий предпочтения своих клиентов, обычно размещает на уровне глаз.

Маленький покупатель не доставал до нужного уровня, а копался обычно в сумраке нижних полок среди дешёвых книжиц. Сейчас он топтался возле роскошного дорогого английского атласа и, конечно, пришёл не за ним. В его руках два тоненьких, в десяток листиков из серо-желтой бумаги, дешёвых журнальчика с шахматными задачками. В Солоне на такой товар покупателей немного, и чаще всего это взрослые мужчины, увлечённые игрой, а тут просто ребёнок, совершеннейшее дитя, большеглазое и наивное. Это дитя время от времени заскакивало на Книжный двор за нехитрыми покупками и почему-то выбирало шахматные задачники со знанием дела, и даже платило за них само, выкладывая на прилавок серебряный полуфалькон. За такую монету мальчик регулярно покупал пару-тройку книжиц. И он уже уходил, а всё с вожделением оглядывался на красно-коричневую, с затейливым тиснением обложку географического атласа. И Борести неожиданно снизошёл.

– Вы хотите купить этот атлас, молодой человек? – с лёгкой насмешкой спросил хозяин лавки.

– Что вы, нет конечно, господин Борести, – вздохнул мальчик, покраснел и опустил голову, – очень хочется заглянуть внутрь и увидеть карты.

– Ну, так посмотрите, – благосклонно разрешил Борести, – только осторожно, не испачкайте и на помните страницы, это дорогое, редкое издание.

– Я очень аккуратно, – Дан со счастливым вздохом старательно вытер вспотевшие ладошки о штаны, и бережно откинул твердую обложку. Он замер, вдыхая непередаваемый запах, исходящий от плотных глянцевых листов и переворачивал одну страницу, другую, третью и как зачарованный разглядывал картографические изображения неведомых земель. Всё вокруг перестало существовать для него, остались переплетение сетки параллелей и меридианов, изгибы береговой линии, отметки высот и глубин на кусках карты, названия дальних городов и неведомых земель, ласкающих слух. Он шептал их себе, тихонько шевелил губами и жмурился, будто бы пробовал названия на вкус. А господин Борести с добродушной снисходительной улыбкой наблюдал за маленьким фантазёром и даже немного завидовал, взрослые не испытывают подобных наивных восторгов.

Неожиданно на пороге появился ещё один мальчик – бойкий, вихрастый и шумный. Книги его не интересовали, его внимание привлёк разглядывающий волшебные страницы атласа посетитель лавки.

–Дагон, – звонко вбросил он в безлюдное гулкое пространство, – Дагон, это что ли ты? А я шел мимо, смотрю, ты сидишь и книжку какую-то в лавке разглядываешь. Ты разве не уехал? Здравствуйте, господин Борести.

Мишель Борести едва удержался от удивлённого восклицания. Во-первых, в рыжем и звонкоголосом мальчике он узнал младшего сына его высокопревосходительства губернатора Солона, а во-вторых, фамилия второго прозвучала по меньшей мере странно. Странно, что маленький мальчик, купивший два дешёвых шахматных журнала, носит фамилию королей Мореи. Дан аккуратно закрыл атлас.

– Спасибо, господин Борести, – он даже поклонился хозяину лавки за оказанную любезность, а потом весело воскликнул, – Равияр!

Оба они выскочили из тени магазинчика под горячие лучи жаркого солонского солнца.

– Я думал, ты уехал, – обрадованно вопил Равияр, от избытка чувств размахивая руками, – а ты, оказывается тут, это же просто замечательно!

– Да, – тоже обрадовался встрече Дан, – я по приказу отца здесь должен оставаться

– А где же ты живёшь, отпуск-то длинный?

– А у меня в Пригорье есть дом, а в нём Отто. Получается, что в отпуску я живу с ним. А сейчас я пойду купаться, мне Отто разрешил, хочешь со мной?

Конечно же Тим захотел. Они быстро побежали сначала к маяку, потом почти кубарем скатились с высокого склона и оказались на берегу бухточки, которую ещё прошлым летом облюбовали Отто и Даниэль. В такую жару можно долго плескаться, на горячий берег вовсе не хочется. Вот они и ныряли от всей души и брызгались, и барахтались, и заплывали кто дальше и быстрее. Тим плавал хорошо, он вырос у моря и нырял как дельфин, не прекращая при этом весёлых воплей, фыркал и отплёвывался от воды. Он был рад, что в середине лета, обещавшим стать скучным, наполненным нравоучениями и отцовскими строгостями, матушкиным воспитанием и занятиями с домашними учителями, вдруг обнаружил своего дружка по корпусу. У Дана так ловко плавать, как у Тима не получалось, но он бултыхался со всем усердием. Наконец, силы у них кончились, и проснулся голод.

– Бежим к нам в дом, – предложил неугомонный Тим, вслушиваясь в корабельные склянки, – сейчас, как раз будет обед, и нас обязательно покормят.

И снова наперегонки по горячим, мощёным белым камнем улицам, вверх по узким белым лестницам! Правда, перед тем как войти в дом и тот, и другой старательно пригладили взъерошенные волосы, Дан сосредоточенно одёрнул лёгкую курточку, стряхнул с брючин лёгкую белую пыль. Тим потянул смущённого приятеля через анфилады прохладных комнат прямо в просторную столовую. Похоже его здесь сильно баловали, без всяких церемоний и разрешений он возник на пороге светлой комнаты, где уже обедали губернатор и его супруга.

– Вы опоздали, молодой человек, – с лёгкой улыбкой и совсем не сердито произнесла очень красивая, благородная дама в светло-лиловом нарядном платье, – где вы были? Вас искали и в саду, и в ваших комнатах.

– Мы, матушка, купаться ходили, – преспокойно усаживаясь за стол, сообщил Тим, – это мой знакомый, мы вместе учимся. Его зовут Даниэль Дагон, он с нами пообедает.

– Здравствуйте, – очень-очень вежливо произнёс Дан, слегка поклонился и замер, надо дождаться приглашения за стол. Он заметил, что герцог с герцогиней молча переглянулись, но пока плохого ничего не сказали, наоборот.

– Садитесь, юноша, пообедайте с нами, – разрешил герцог и сделал знак слугам, а те поставили ещё один прибор и подвинули стул.

Дан покраснел от смущения и пытался вспомнить всё, чему учили его ещё в Торгенземе на уроке хороших манер. Он правильно держал вилку, внимательно слушал и вежливо, негромко отвечал, правда, от волнения не замечал вкуса блюд. Тим же напротив, болтал ногами, быстро расправился с обедом и, торопливо прожевав, объяснил:

– Я его увидал в книжной лавке у господина Борести, он опять какую-то книжку читал. И так я обрадовался, что сам же в эту лавку и забежал, а потом мы пошли купаться. О, Дагон знает отличное местечко, там удобно и хорошо, только идти далековато, но это уж пустяки. Мы и опоздали потому, что бежали аж от самого маяка.

– Скажите, молодой человек, – тактично поинтересовалась герцогиня, сдерживая улыбку, – а какое отношение вы имеете к королевской фамилии? Признаться, она нас с его сиятельством даже смутила.

Дан привык, что в Солоне, где бы не произнесли его фамилию, первая реакция – смущение собеседников. Поэтому он старался произносить её не часто, хотя именно сейчас следовало объяснить честно, врать нельзя.

– Мой отец – его высочество эрцгерцог Морейский, Гарольд Вильгельм Дагон, – от смущения даже глазам горячо сделалось, и он опустил взгляд, рассматривая красивый узор на краешке тарелки. Он не видел, что отец и мать Тима снова переглянулись, сдерживая восклицания и улыбки.

– А почему же вы не поехали к батюшке на лето? – задал вопрос в этот раз герцог Равияр

– Его высочество распорядился, чтобы я оставался всё время здесь, в столице мне бывать не дозволено и в поместье тоже, – Дан не знал, как скруглить формулировку и сделать её красивой и правильной. Получилось не очень, это он заметил по удивлённому взгляду мадам Равияр, когда осмелился поднять глаза.

– А где же вы бываете в каникулы? – снова поинтересовалась герцогиня

– У него дом в Пригорье, – объяснил Тим, – а в доме – слуга. Он там живёт, а в учебное время ясно-понятно, что в казармах. Дагон, а ты чего не ешь, вкусно же?

Дан спохватился и сосредоточенно заработал вилкой и ножом. Лучше есть, чем отвечать на неудобные вопросы. И правда вкусно, оказывается он крепко проголодался.

– А сладкое будет? – капризно спросил Тим и довольный наблюдал, как слуга ставит на стол ароматные булочки с яблоками.

– Как мне за год корпусные каши и пироги надоели, – воскликнул он, – то ли дело в каникулы. Вкуснота, ты ешь, Дагон, ешь. Тебе же твой слуга такое не испечёт!

Дан очень осторожно взял с фарфоровой тарелки угощение и аккуратно откусил, как и положено, запивая небольшими глотками холодного лимонада.

– Ну всё, мы пойдём дальше купаться, сегодня такая жарища, – возгласил Тим и потащил Дана из-за стола, – пойдём Дагон, ну, скорее же.

– До свидания, – Дан аккуратно наклонил голову, – спасибо.

Едва мальчики выскочили за дверь, как герцогиня Равияр восклицание уже не сдержала.

– Дагон!? Сын Гарольда!

– Бастард, – поддержал её супруг, – у трусливого Гарольда есть ребёнок на стороне. Какой скандал!

– Его признали, раз он —Дагон. Чудеса, – герцогиня снова улыбнулась, – дитя любви!

– Не зря, выходит, болтали досужие сплетницы, несколько лет назад, что разлад между Изабеллой и Гарольдом случился из-за его любовной интрижки с какой-то танцовщицей, – заметил Георг Равияр, – вот тебе и доказательство.

– Какое милое доказательство, стеснительное и большеглазое. А маленький, словно семилетний. Даже и не скажешь, что ровесник Тимоти. Слышал, в столицу ему нельзя.

– Конечно нельзя, – засмеялся губернатор, – представляешь какой будет фурор, едва все узнают, что у Гарольда есть законный наследник, признанный королём, раз королевскую фамилию носит. Который из Фредериков его признал, интересно?

– Видимо, Фредерик III, дед. Вряд ли нынешний король согласился на такое, принимая во внимание болезненный страх за корону и трон. Нет, ну надо же, – всё ещё не может оправиться от удивления Тереза Равияр, – маленький Дагон.

– А не похож ни на одного из Дагонов, – продолжил герцог, – ни единой чёрточкой не похож, они все брюнеты или шатены, а этот светлый…Кровь другая!

– Вообще, похож на переодетую девочку, – отметила герцогиня, – такого нежить надо, а его засунули в военный корпус в Солон.

– Подальше от глаз, потому и в столицу не велено приезжать, Гарольд прячет сына.

А мальчики снова отправились в бухту, где плескались почти до самой темноты. Лишь в быстро упавших тёмных сумерках Дан появился в Пригорье и получил от Отто воспитательную беседу.

– Не сердись, Отто, – возразил мальчик, – я с другом играл, его зовут Тимоти Равияр, он – сын господина губернатора. Мы даже отобедали у него в доме. Вот. Я тебе воды для роз завтра целую бочку натаскаю и полить помогу.

Летние дни самые счастливые, самые радостные, наполненные спокойствием и светом. Рано утром соседская девочка Рута всегда приносила кувшин молока, и Дан пил его из большой кружки, и ел белую булку с изюмом. Так вкусно, как поутру он завтракал, никогда не было, даже в Торгенземе. Пока солнце не раскалило узенькие улочки Пригорья, оба с удовольствием возились в саду. Дан никогда не капризничал, если Отто просил его помочь, и орудовал мотыгой или носил небольшим ведёрками воду от родника. Отто нёс два больших, а Дан пару маленьких. Они, вообще, дружно жили, у обоих больше никого на этом свете не было. Дан в глубине души страстно желал, чтобы именно Отто был его отцом, и очень любил, когда его дядька по-простому говорил «сынок». Отто за прошедший год, поддаваясь своему увлечению и словно вспомнив, что он когда-то был садовником, превратил скромный садик вокруг дома в роскошный розарий, выложил дорожки плоским светлым камнем и даже соорудил навес из живых вьющихся зелёных растений. Дан и Тим часто сидели в зелёной беседке, иногда читали, иногда болтали. Дан хотел научить своего друга игре в шахматы, но тот его попытки начисто отверг, заявив, что думать ему трудно и противно, лучше болтать и веселиться. Он и вселился, на ходу сочинял какие-то смешные рифмы, шутливые стишки, иногда сам же их распевал и даже насвистывал, и никогда они друг другу не надоедали. Энергия и фантазия Тима были ещё более кипучи и неукротимы. Мальчики бесконечно что-то выдумывали, сочиняли, чем-то всегда бывали поглощены и страшно заняты. На них насмешливо поглядывал приехавший из столицы старший сын герцога Равияра Тадеуш. Был он высоким и весёлым, под стать ему оказалась жена, смешливая, остроумная Эльга. Она вечно подшучивала над мальчиками, и любовалась, глядя, как они оба обиженно надувают губы. Вид взъерошенных и озабоченных каким-то детским пустяком мальчишек чрезвычайно веселил молодого герцога Равияра, он беззлобно подтрунивал над младшим братцем и его белоголовым приятелем. Брата он звал Рыжим, хотя сам тоже носил шевелюру из медных кудрей – фамильную черту всех Равияров. Невысокого Дана, которого легко мог поднять одной рукой, называл Мелким, при этом Тадеуш раскатисто хохотал и отвешивал обоим проказникам лёгкие подзатыльники. Тим при этом фыркал как рассерженный кот и пытался напрыгнуть на старшего братца, а Дан успевал ловко увернуться от дружеского шлепка и отскочить в сторону.

Однажды Дан поведал об играх и забавах в Торгенземе, и вскоре у обоих появились деревянные мечи и деревянные щиты, и даже копья. В самых разных частях огромного губернаторского сада, почти парка, можно было видеть двух сорванцов и слышать грохот деревянных мечей и воинственные крики. Дан не так сильно стеснялся играть в саду, тем более, что взрослые, хоть и наблюдали иногда за воинственными играми, но предпочитали не вмешиваться. Как-то раз поединок вышел у них совсем нешуточный. Тим отчего-то сильно рассердился на Дана за остроту по поводу своей неспособности к математике. Деревянные мечи с треском сталкивались и со свистом рассекали воздух. Тим яростно обрушивал на приятеля один удар за другим, стараясь доказать, что не математика самое главное для настоящего воина. Он крепко прижимал, Дан отчаянно отбивался, проигрывая. Тим был выше, руки у него длиннее, а сердитая злость сделала его ещё упорнее. Прижатый к серому стволу платана, Дан уже собирался было крикнуть – «сдаюсь», как деревянный меч Тима сорвался и со всего маха ударил мальчишку по лицу. Вспыхнувшие яркие искры сначала ослепили его, боль взорвала мозг, и вдруг свет куда-то исчез, Дан оказался в непроглядном мраке.

– Дан, – чей-то плачущий голос в этом мраке звал его, а тело чувствовало, что его дёргают и трясут. Сквозь тряску, словно через вату пробивались мысли и гасли, наталкиваясь на сгусток боли. Наконец мрак посветлел, и Дан увидел склонившегося над собой зарёванного Тима. Во рту ощущалось что-то липкое и солёное, душившее его, он начал это всё выплевывать и поднялся сначала на четвереньки, потом на ноги. Ой-ей, всё качалось, из носа частыми каплями падала кровь, в голове шумело, а земля норовила уйти из-под ног.

– Я разбил тебе лицо, – в панике шептал Тим, он трясущимися руками поддерживал качающегося приятеля, – Дан, прости меня, Дан. Бежим скорее в дом, там взрослые и доктор, он тебя полечит, бежим.

Легко сказать – бежим! Дан находил землю наощупь, его сильно качало, занесло и он снова упал, и никак не мог сообразить, как дойти до дома из дальнего угла парка. Он снова сделал попытку встать и снова уселся на землю, к горлу подкатила тошнота. Вдруг, чьи-то сильные руки подхватили его.

– Терпи, Мелкий, – это Тадеуш. Весёлый сильный Тадеуш понёс его в дом. – Терпи, смотри, не вздумай зареветь.

– Вот ещё, – прогнусавил Дан, даже говорить было больно.

Реветь не хотелось, лучше бы полежать, только кровь в рот заливалась. Дан долго сидел на кушетке в прохладной комнате, прижав к лицу холодную мокрую тряпку. Доктор время от времени менял её, и тогда становились видны какие-то розово-коричневые разводы и пятна. Перепуганный Тим топтался рядом, герцогиня смотрела в тревоге. Наконец из носа течь перестало, и Дан, прополоскав рот, сплюнул остатки крови. Но даже и не стоило куда-то идти, ноги подрагивали, а пол в комнате качался.

– Молодому человеку необходимо побыть в постели пару дней, – недовольно заметил доктор, по его виду стало заметно, что он неодобрительно отнёсся к опасным играм.

Нет-нет, ему надо домой, к Отто. Дан попытался объяснить, что Отто будет волноваться, пойдёт его искать, а потом, ещё чего доброго взгреет. Нет-нет, ему надо идти! Дан решительно встал и тут же снова опустился на кушетку.

– Даниэль, голубчик, – герцогиня удержала его, – останьтесь здесь. Я пошлю слугу, он предупредили вашего Отто, куда же вы пойдёте в таком состоянии.

– Я сбегаю, – вызвался Тим.

Он пребывал в полнейшем отчаянии, чувствуя за собой вину. Так ему хотелось отомстить Дану за колючую шутку, он и отомстил, в поединке победил. Кому стало хорошо и весело? У Дана всё лицо какое-то багрово-синее, глаза заплыли, нос распух, на переносице ссадина. Вся сорочка и брюки, и даже руки в крови. Что же он натворил! Тадеуш тоже неодобрительно щурился, и когда Тим вышел из комнаты, отвесил ему полновесную и совсем нешуточную затрещину, от которой Тим вжал голову в плечи.

– Дурак, разве с друзьями так поступают!

Тим почти плакал, когда рассказывал встревожившемуся Отто о случившемся.

– Вот бедовый, вот бедовый, – приговаривал дядька, почти бегом направляясь в дом губернатора. Его беспрепятственно пропустил привратник, тем более, что из-за спины выглядывал виноватый младший сынок его высокопревосходительства. А в комнате, куда уложили Дана, Отто только руками всплеснул:

– Да что ж ты будешь делать, паршивец, опять покалечился!

– Не волнуйтесь, Отто, – Тереза Равияр подошла к суровому грубоватому воспитателю, – не волнуйтесь. По словам доктора, опасности для здоровья нет, мальчику надо несколько дней полежать, он оглушён ударом.

Отто в полном отчаянии смотрел на изменившегося до неузнаваемости мальчишку.

– Не волнуйтесь, – повторила Тереза Равияр, она взяла слугу за руку и отвела от постели, куда устроили Дана.

Отто прежде не встречал таких женщин. Спокойных, достойных, красивых. Она была естественно изящна и благородна даже в тревоге. В её больших умных глазах читалась необходимость успокоить всех, взгляд дарил надежду и сострадание. Полные чувственные губы подрагивали, высокий лоб прорезала небольшая морщинка, как будто ей самой сделали больно. Голос у неё оказался красивым – низковатым, грудным, бархатистым, как и вся манера её поведения, он успокаивал. Тереза Равияр настояла-таки, чтобы Дан остался в их доме. Здесь есть доктор, будет надлежащий уход, мальчика, конечно, переоденут, всю одежду приведут в порядок, не стоит так волноваться. А через пару дней привезут Даниэля в Пригорье. Отто не посмел перечить ей, поражённый в самое сердце тактом и изысканными манерами.

Дана действительно привезли. На узких улочках Пригорья конные экипажи никогда не появлялись, и он вызвал небывалый переполох. Вечно любопытные пригорские бабы и вездесущие мальчишки чуть не умирали от интереса, когда пролётка остановилась у домика Отто, и тот прямо на руках занёс Дана внутрь. Тереза Равияр шагнула следом, за ней двинулся Тим. В этот раз он не шумел, наоборот, смирно и виновато стоял чуть позади матери, низко опустив голову. Он был добрый от природы, а когда увидел, что натворил по неосторожности, поддавшись глупой злости, то испытывал глубокое раскаяние и почему-то боялся, что Дан с ним играть больше не станет.

– Спасибо вам, госпожа, – поклонился Отто, испытывающий к герцогине почти благоговейное восхищение. А Тереза Равияр спокойно рассматривала маленькую спальню, нехитрую обстановку и заметила, чтобы сделать Отто приятное, поскольку тоже прониклась уважением к заботам этого грубовато на вид человека:

– Какой чудный у вас розарий, Отто. Наш садовник никак не может добиться, чтобы розовые кусты так пышно цвели. А я очень люблю эти цветы, роза – королева сада.

Растроганный Отто поторопился срезать все самые лучшие бутоны и снова с низким поклоном передал букет герцогине. Та одарила его улыбкой, исполненной признательности за поднесённые цветы, она была тронута любезностью и вниманием. Герцогиня снова приехала через три дня и грустно качала головой, разглядывая живописную физиономию Дана. Но он уже тихонько ходил по саду, земля качаться престала, в голове почти не звенело.

– Мне жаль, что мой сын был так непредусмотрителен и небрежен, – объяснила Тереза Равияр Отто, – я привезла для мальчика кое-какие сладости и лакомства. Доктор сказал, ему их захочется, примите, прошу вас.

– Чего ж ему не захочется-то, ваша светлость? – вздохнул Отто, преисполненный почтения, – дети, они до сладкого всегда охочи.

– Тимоти наказан за свой глупый поступок, но я надеюсь, Даниэль, вы поправитесь и сможете появиться у нас. А до того времени герцог не велел Тиму даже из комнат выходить.

Дан даже подпрыгнул от неожиданности и стал со всей горячностью защищать друга:

– Да за что, мадам, мы же играли? Всё случилось не нарочно! Отто, я побегу прямо сейчас, отпусти меня, пожалуйста! Тиму попало ни за что!

Тереза Равияр мягко улыбнулась и придержала его рукою, оставляя в постели.

– Не волнуйтесь, Даниэль, поправляйтесь. Уверяю вас, вашему другу совершенно ничего не грозит. Два-три дня вдумчивого чтения ещё никому не повредили, но он должен всё же подумать над своим поступком.

По возвращении она грустно сказала супругу:

– Если бы ты видел это убогое жилище с крохотными комнатками. Бедный мальчик, его не только спрятали ото всех, но, похоже ещё и обделили во внимании и средствах. Какая несправедливость! Георг, мы должны сделать всё для поддержания их дружбы. Никто не знает, как могут со временем пригодиться нашему сыну королевские крови его маленького друга. Но лицо его сейчас напоминает пугающую маску. Отто мне очень понравился. Такой солидный, спокойный, именно таким должен быть гувернёр. А он ко всему – прекрасный садовник, садик при доме роскошен! Посмотри, каких чудных роз он мне снова нарезал. Отто любит Даниэля. Наверное, он единственный, кто любит этого одинокого ребёнка. Я не отважилась спросить о матери, это было бы бестактно.

Дан появился в губернаторском доме ещё через три дня в полотняной курточке, чистой сорочке с отложным воротничком, новых штанах и даже в ботинках. Был он причёсан и, насколько возможно, умыт. Георг Равияр посмотрел на него с насмешкой и сожалением, всё-таки здорово досталось пацанёнку, а Тадеуш, который вместе с отцом коротал самую жаркую пору дня за партией в шахматы, даже присвистнул:

– Ой, Мелкий, до чего же ты красивый! Весь сизо-фиолетовый!

– Ничего, – ответил Дан и смущённо улыбнулся, – пройдёт, уже не болит, и голова не кружится. Отпустите Тима погулять, ваше превосходительство, мы сбегаем к маяку искупаться.

То была единственная неприятность, случившаяся с ними за целое лето, проскочившее незаметно в заботах, играх и затеях. Для обоих мальчиков самым любимым местом в Солоне стал маяк. С высокого известнякового уступа открывался совершенно неповторимый вид на море. Синяя его поверхность убегала к горизонту и выгибалась дугой, доказывая теорию о шарообразности Земли. Дан подолгу всматривался в гигантский водный панцирь. Вдали он казался недвижим, но чем ближе к берегу, тем оживлённее становилась поверхность, белые пенные гребешки нарушали изумрудно-синее однообразие, возникала толчея волн в маленьких бухточках, проступал равномерный плотный гул, смесь голосов ветра и воды. От маяка корабли, входившие в Солонский залив, казались крошечными игрушками на больших синих ладонях моря. И Солон тоже казался игрушечным, белым, нарядным и чистым. Когда в сумерках вспыхивал белым огнём маяк, сам по себе бывший отдельной достопримечательностью города, то даже болтун и балагур Тим замолкал и прикрыв глаза ладонью, как обычно делают при взгляде на солнце, смотрел на мерные вспышки.

– Это не маяк, – говорил он, поддаваясь внезапному вдохновению, – это сказочная башня, в ней живёт не принцесса, в ней живёт белая звезда. Когда она вспыхивает в ночи, то ангелы слетаются на свет и приносят сказки и волшебные сны, правда, Дан.

Когда Тим плёл свои сказки и истории, он совершенно преображался. Куда-то исчезала его вертлявость, он становился тих и задумчив, сидел на уступе, обхватив длинными тонкими руками острые коленки и говорил, вглядываясь в темноту неба и моря. Он был выдающимся фантазёром, но очень этого стеснялся и всячески скрывал свою слабость. Почему-то Тиму казалось, что, узнав о его странных фантазиях, над ним примутся потешаться все, кроме Дана. Дан не потешался, он внимательно слушал удивительные истории, иногда что-то добавлял, вставлял пару словечек и снова прислушивался к чудесным фантазиям друга. Дану было любопытно, выдумки неугомонного Тима казались ему интереснее любой легенды. И сказка была так близко, совсем рядом. Их бесконечные фантазии и беседы напоминали ему баллады Торгнеземской долины. Дан догадывался, что больше никогда в Торгензем не попадёт. И становилось грустно, где-то внутри начинало ныть от безвозвратной болезненной потери, вместе с Торгенземом он навсегда потерял Фреда и его дружбу. Но появился Тим, и Дан не был одинок. Тим щедро делился с ним самым ценным чем обладал – мечтами, сказками и стихами.

И вдруг лето прошло. Его конец сопровождался очередной подготовительной суетой. Снова оказался нужен мундир, снова были куплены тетради и учебники в той самой лавке Борести, куда он часто забегал, чтобы полистать толстый атас и погрезить о морских странствиях. Вернулась учебная рутина. Но к удивлению Тима и Дана переход от мышат к крысятам оказался незаметным и безболезненным. Всё было знакомым, привычным и совершенно не пугающим. Тим на самых первых классах решительно выпроводил Флика Нортона с места, которое тот занимал рядом с Дагоном, и больше ничего не мешало весело проводить время друзьям даже на самом первом ряду парт. Флик Нортон печально вздыхал, он привык пользоваться бесконечными подсказками быстро соображавшего Дагона.

На лекциях по истории Дан по-прежнему сидел, открыв рот и заслушиваясь. Не сразу соображал, что класс истории закончен, а потом летел со всех ног к доброму библиотекарю Тирпику и выпрашивал у него какую-нибудь интересину. И с профессором Магнусом Зицем всё пошло совсем не так, как раньше. В первой части занятия Дан прорешивал минут за десять то, что задано всем, не забывая при этом тщательно закручивать столь любимые профессором тройки и пятёрки, а потом раскрывал дополнительно купленный задачник за третий курс. Здесь он долго возился, пока не понимал математической закономерности. Порой он вставал и подходил к профессору, или же сам Зиц, прогнав бестолкового Равияра куда-нибудь на задние ряды, где рыжий вертун списывал у более способных к математике приятелей, подсаживался за стол к Дагону. И они вместе что-то решали. Довольный Зиц даже жмурился от удовольствия, когда видел, как быстро кивал Дагон головой достигнув понимания математического решения. Во время одного из занятий Зиц поинтересовался:

– А что, голубчик Дагон, вы не оставили ещё свой интерес к шахматам? Вы играете?

– Конечно, господин профессор, – быстро отозвался Дан

Весь экипаж стал свидетелем, как зануда профессор Зиц, которого боятся все кадеты и даже гардемарины, приглашает Дагона в гости. Они, видите ли, в шахматы играть будут. Раздались завистливые протяжные вздохи. В субботний вечер, строго в обозначенное время и ни минутой позже, кадет второго приготовительного отделения Дагон постучал в дверь небольшого, но красивого дома в Верхнем Солоне. Он был не просто причёсан, а прилизан, его китель вычищен и даже складочки на брюках отглажены. Это постарался Отто, едва узнал, куда отправляется мальчишка.

– Здравствуйте, господин профессор, – немного скованно проговорил кадет, а Зиц поспешил представить его своей супруге:

– Погляди, Ирма, вот тот молодой человек, о котором я тебе рассказывал. Это кадет Дагон.

Ирма Зиц – пышнотелая, добродушная и совершенно домашняя кивнула маленькому мальчику

– Здравствуйте, молодой человек, прошу вас, проходите, сейчас мы станем пить чай.

Дан в замешательстве поглядел на профессора Зица.

– Ничего-ничего, – успокоил тот, – чашка чая перед партией в шахматы ещё никому не повредила.

– Конечно-конечно, – вторила мужу мадам Зиц, – если мужчины садятся за свои шахматы, то уже и не замечают ничего, а всё думают и думают.

Она поставила на чайный столик красивые, саксонского фарфора чашечки, а на маленьком серебряном подносике – пирожные. Холодный маслянистый крем пирожных таял во рту, доставляя невиданное удовольствие. Чай оказался удивительно ароматным, с каким-то травяным привкусом, уж точно, такой в корпусе не наливают в стаканы.

Дан сделал комплимент по поводу пирожных и чая хозяйке и очень обрадовал мадам Зиц. Она расплылась в улыбке, её круглые щёки стали ещё круглее, на них появились ямочки, которые обычно бывают у маленьких детей. С таким вот совершенно детским выражением, мадам Зиц исчезла из гостиной, а профессор указал рукой на шахматный столик. Ах, какие у профессора были шахматы – костяные, тяжёлые, с золотистым ободком по низу каждой фигуры, даже в руки брать приятно. По яшмовой доске, которая сама по себе представляет произведение искусства, фигуры скользили бесшумно, благодаря подклеенным снизу замшевым кругляшкам.

– Ну-с, – задорно проговорил Зиц и потёр руки, – давайте посмотрим, что вы можете.

К девяти часам профессор завершил разгром юного противника и светился от сознания победы.

– Неплохо, Дагон! Очень недурно для человека, овладевающего шахматными премудростями лишь год с небольшим. Не расстраивайтесь своим проигрышем.

– А я и не расстраиваюсь, – кадет второго приготовительного отделения огорчённым не выглядел. Играть с кем-то всегда интереснее, чем самому с собой. – Спасибо, господин профессор.

Зиц совершенно по-стариковски засуетился и достал с полки средней толщины книгу:

– Вот, возьмите почитать, кадет. Это позволит вам продвинуться в игре.

Дан с восторгом прочёл на обложке – «Как играть в карты, шашки и шахматы» и крайне довольный откланялся.

Едва он вернулся в казармы, его немедля окружили приятели и принялись выспрашивать, как Дан провёл время в логове врага.

– Мы в шахматы играли, меня угостили чаем и пирожным, – объяснил им Дан, – книжку профессор дал почитать. Ничего особого.

– Пирожные он ел, – проворчал сердито Тим. Его снова засадили без увольнительных. У него-то как раз с профессором Зицем всё сложилось печально. Он никак не мог выбраться из проклятых «чрезвычайно плохо». – Тебе хорошо, ты дроби щёлкаешь как орехи, а нам вот дроби ни за что не сдать этому зануде. Весь экипаж пороть будут, а ты в это время в шахматы с Зицем играть станешь.

Дан вздохнул, он возился с этими проклятыми дробями и Равияром постоянно, к ним бывает подсаживался Артур Лендэ и слушал, что объяснял Дан своему рыжему приятелю. У Артура тоже в математике грустно и печально, но он делал так, как объяснял Дан, а вот Тим не хотел. В отличие от Тима, Артур был молчалив и строг, его хорошее воспитание так и выглядывало из всех складочек одежды. Из-за его излишней воспитанности и сдержанности, ему ошибочно приписывали заносчивость и высокомерие. Но Артура это трогало мало, даже в весьма юном возрасте он был человеком рассудительным и самодостаточным. Он никогда никому не завидовал, не хвастал, никому замечаний не делал, никогда не жаловался, полагая, что во всём следить должен только сам за собою. Только с математикой у него никак не ладилось. Однажды он, немного тушуясь и испытывая неловкость, попросил Дагона о помощи. Тот ему не отказал, и Артур Лендэ с готовностью присоединился к парочке приятелей. Со стороны казалось, что он уравновешивает пронырливость и хитрость одного и неуёмный, буйный нрав другого. Хорошо, что Лендэ не вопил так, как это делал Равияр.

– Ты головой-то думай, – рассердился однажды Дан, раздосадованный невнимательностью Тима, – что ж ты только орёшь ею и вертишь!

В конце концов Тимоти Равияр оказался-таки в караулке, оттуда вернулся совсем грустный и печальный и бесконечно потирал зад. А рубежная работа всё ближе, тучи сгущались над рыжей кудрявой головой. После обыкновенных дробей появились десятичные, и бестолковый Тим запутался окончательно. Дан даже в увольнение взял с собою учебник, чтобы позаниматься с Тимом, но дома того снова баловали, и все печали исчезли.

– Иди к чёрту, Дагон, со своей арифметикой, ты такой же зануда, как и твой Зиц. Иди лучше к нему… играть в шахматы.

Дан обиделся. Нет, ну в самом-то деле, ему что ли неуды лепили один за другим? Даже Радагаст понимал его объяснения, а Тим нет. Просто потому, что не хотел. Всегда ему весело. Дан сразу развернулся и, сославшись на неотложные дела, извинился, вежливо попрощался с его превосходительством и герцогиней Равияр. Он ушёл в Пригорье и весь выходной провёл в приятных делах: помогал Отто в саду, читал книжки, пока ещё тепло сбегал искупаться на Синий камень, так называли крошечный пляжик в самом Пригорье. Про Тима старался не думать. К чёрту, так к черту! Воскресным вечером Дан ни о чём не спрашивал ни у Тима, ни у весело болтавшего с ним Артура Лендэ. Сидел и читал себе книжку про шахматы, его снова обожгло одиночеством. Вот и письмо для Фреда в Тумаццу вернулось обратно с пометкой: «адресат не найден». Странно, как можно не найти принца? Наутро Тим виновато сопел и призывно смотрел, но Дан словно не замечал и на пробежку с ним вместе не встал. И во время вечерних классов Дан быстро выполнил задания и ушёл на берег к серым камням. Все в экипаже сообразили, между закадычными друзьями случилась размолвка.

Беда грянула на следующий день, когда доведённый до белого каления тупостью Равияра, его нежеланием вдумчиво заниматься и бесконечным весельем, профессор Зиц отправился с докладом к адмиралу. А вечером в корпус прибыл губернатор. Уже от адмирала взбешённый старший Равияр стремительно прошёл в расположение и при всех взял непутёвого сына за ухо, повёл его к экипажу. Тим растерялся и побледнел.

– Тупица, марш домой, – не выдержал его высокопревосходительство, – пока все учатся, ты только зубы скалишь, словно паяц в бродячем цирке. Ты забыл, какую фамилию носишь?!

Тима стало жалко, он испуганно молчал и готов был удариться в слёзы. Дан выскочил из расположения и помчался догонять их обоих.

– Господин губернатор, ваше высокопревосходительство! – закричал он. – Подождите! Мы позанимаемся, он всё поправит по арифметике! Пожалуйста, не забирайте его из корпуса.

Но герцог Равияр даже слышать ничего не желал.

– Мы позанимаемся, – маленький Дагон решительно встал на пути у герцога и бесстрашно преградил дорогу рассерженному губернатору, – мы позанимаемся. Не забирайте его, я обещаю, что он сдаст проклятые дроби, сдаст! Пожалуйста!

– Слушайте, Дагон, – воскликнул герцог, – как у вас с арифметикой?

– У меня отлично, но дело-то не во мне.

– Я тоже полагаю, что дело не в вас. Я этого тупицу дома велю выпороть. Если не хочет приобретать основы наук через голову, пусть вкладывают через…

– Не надо через… – продолжал спорить Дан, – не надо! Мы головой воспользуемся, мы разберёмся. Пожалуйста, дроби – это трудно.

Герцог немного успокоился.

– Ладно. Пусть остаётся, но, если работу не сдаст и за ум не возьмётся, я прикажу пороть вас обоих.

– Хорошо, – быстро согласился Дан, – мы справимся, вот увидите. Обещаю!

Тим был подавлен и унижен. Ещё вчера всё казалось ему сущими пустяками. Он бездумно отмахнулся от друга и его настойчивых приставаний с этой проклятой арифметикой. Дан, которым он так лихо пренебрёг, спас его от отцовского гнева. Защищал, рискуя собственной репутацией и даже шкурой. Они медленно брели в расположение под любопытными взглядами старших кадет. Занятное всё же было зрелище. Дан шагал впереди, Тим плёлся следом. Ему стыдно было даже смотреть на веселившихся от забавного зрелища однокашников.

– Ушко не болит? – смеялся Дик Стентон, – а попка? Нет? Ну, так заболит. Не понятно, за что Дагон свой зад собрался подставлять. Дагон, тебя давно не пороли, ты по розгам заскучал?

– Заткнись, Дик, – огрызнулся Дан, – лучше заткнись.

Тон у него нехороший, Дик заткнулся, чтобы не схлопотать от разозлённого Дагона. Все знают, если его взбесить, то лучше сразу уносить ноги. Одно, что ростом маленький, а драться умеет ловко.

Тим смотрел на приятеля с благодарностью, раскаянием и преданностью.

– Только попробуй завтра на арифметике получить «плохо», – не меняя тона предупредил Дан. – А теперь садись, задачник открывай и решай примеры на всей странице. Правило, если надо, я тебе ещё раз объясню. И ты Лендэ, садись и решай, что рот раскрыл.

Три часа до самого отбоя Тим и Артур кряхтели над проклятыми дробями, иногда что-то несмело спрашивая у Дагона. Тот правда, уже не злился на приятелей и терпеливо исправлял их ошибки.

Наутро он посоветовал Тиму:

– Ты, Равияр, руку-то подними в начале класса, в самом начале примеры всегда лёгкие, глядишь у доски на «удовлетворяет» наотвечаешь.

– Ты что, я к доске, да ни за что… – в панике шептал Тим, его глаза снова округлились, веснушки на носу сбежались в тревожную линию, а рот приоткрылся в испуге.

– Ты трус? – в упор уже спросил Дан.

– Что ты, нет, конечно, я пойду, как ты мог подумать, – оправдывался Тим и на математике несмело поднял руку.

Зиц хитро сощурился, он догадался, кто дал бестолковому Равияру дельный совет. И Дан отправился под присмотр коридорного надзирателя с удивительной формулировкой: «Пойдите, Дагон, подышите свежим воздухом в коридоре минут десять». Он спокойно выбрался в коридор, за первым столом за спиной у преподавателя подавал чёткие знаки Тимоти Равияру на предмет правильности решения Флик Нортон. Дан договорился с ним за пару румяных яблок, принесённых из увольнения. И все ушли на перерыв довольными: Равияр получил в кои-то веки «вполне хорошо», Дан десять минут болтался в коридоре на законных основаниях, а Флик разжился вкусными яблоками. А профессор Зиц никак не мог решить головоломку, как же хитрющий Дагон умудрился помочь приятелю.

На естествознании для Дана наступили сладостные моменты. Началось изучение астрономии. Он извлек из своего нехитрого имущества сокровище – карту звёздного неба, которую тайком выдрал из небесного атласа ещё в Торгенземе. Всё равно атлас никто кроме него не открывал, а карта ему пригодилась, как оказалось. Дагон сидел за первым столом, подперев рукой щёку и вдохновенно слушал Альфреда Стуруа, не скрывая восторга и восхищения. Слова о звёздах, кометах и созвездиях звучали для него как музыка. А старый добродушный библиотекарь в очередной раз отбивался от требований настырного кадета выдать ему что-нибудь по астрономии.

– Что за малявка во втором экипаже такой, – спросил после первых занятий Альфред Стуруа в преподавательской, – глаз с меня не сводил, полон интереса и внимания.

– Малявка очень неглуп, – отозвался Зиц, – но я бы всё же был осторожнее в выражениях, ибо дядей ему приходится его величество Фредерик Карл Дагон. Но вы правы, мальчик обладает пытливым умом.

– Это верно, – подтвердил Флорен, – кажется, ему интересно абсолютно всё. Надолго ли хватит ему такого запала?

– Подождите, господа, – пообещал многоопытный Зиц, – подрастёт, осмелеет окончательно, хотя и сейчас уже не робкого десятка, такое тут нам выкручивать примется. Сегодня, например, он умудрился вытащить своего бестолкового приятеля Равияра на «вполне хорошо» у меня на математике. Как – не понимаю, я его даже в коридор выпроводил, а всё равно умудрился.

Поздно вечером Дан торопился в библиотеку, пока старик Тирпик не ушёл. В коридоры учебного корпуса уже опустели, только возились с тряпками и вёдрами уборщики и дежурный наряд. Дан влетел в длинный коридор и, словно по льду, заскользил по мокрым от мытья плитам пола. Весело. Сегодня из-за сильного дождя отменили строевую, с вечерними классами он справился быстро и успел дочитать книжку про гладиаторов. Он понёс её в библиотеку. Внезапно он остановил свой бег. Ух ты! Дверь в преподавательскую была широко открыта, а в комнате никого нет! В дневные и вечерник часы сюда даже подходить боязно, а сейчас вот, смотри – не хочу. Дан, конечно, тут же шмыгнул в открытые двери и ничего особенного не обнаружил – шкафы, столы, стулья. В шкафах за стеклянными дверцами книжки, тетрадки. Дан в задумчивости постоял, его постигло разочарование. Он ещё раз оглядел стены, и глаза его вспыхнули радостью. На большом щитке в строгом порядке расположились ключи от всех-всех учебных классов. Отдельно висела парочка ключей…от…? От чего? Дан встал на цыпочки и тихонько снял один такой ключик. Аккуратно выглянув в коридор и убедившись, что он пуст, вставил ключик в замочную скважину. Да, так и есть! Это ключ от преподавательской! О, с ключами у него своя отдельная история была когда-то в Торгенземе. Рука сама, не слушая никаких доводов рассудка о порядочности и благородстве, осторожности и воровстве, опустила заветный ключик в карман форменных брюк. Владея им, он получит доступ в святая-святых. Так же аккуратно кадет Дагон вышел в коридор и набрал скорость. Во-первых, подальше от места преступления, во-вторых надо всё же успеть в библиотеку.

На обратной дороге он раздумывал, как можно использовать такую бесценную вещь, настоящее сокровище. Ключ надо бы куда-то спрятать, чтобы он был всегда под рукою, и в то же время, никто его не увидел. Никакой мысли, чтобы рассказать кому-то о своём ценном приобретении Дан даже не допускал. Об этом никому ни слова, тем более Тиму, он такой болтун. Наконец нашлось подходящее местечко – полая ножка кровати. Улучив момент, когда в казарме никого не оказалось, Дан перепрятал ключ в тайник. И можно было спать спокойно, применение ключу он найдёт обязательно. Единственное, что немного смущало – пропажа одного их двух ключей может стать заметной. Но прошло несколько дней, и всё осталось спокойным. Никто не подумал на приготовишку, они в учебный корпус заходили редко и со страхом. Один Дагон вечно бегал в библиотеку, расположенную в правом, дальнем от входа крыле.

Незаметно подошла к концу осень в бесконечной шагистике, классах, нарядах и увольнениях. Всё оказалось проще во второй год учёбы. Так казалось Дану, но не Тимоти Равияру. Перед ним непреодолим препятствием встала математика, и профессор Зиц никак не снисходил к его трудностям. Уже лучше стало у него получаться, благодаря бесконечной помощи Дана, но всё же никакой уверенности не было, что он напишет переводные зимние экзамены. Их никто не любил, зимой пересдача экзамена в случае отметки «чрезвычайно плохо» не предусмотрена, а перевод ступенью ниже возможен. Это неприятно и стыдно. Тим сам смеялся над парой неудачников из второго отделения в прошлом году. В этот раз, похоже, сам станет посмешившем. Никто больше него математикой не занимался. Дагон вздыхал, глядя на не всегда удачные попытки друга. Ему осточертели проклятые дроби, он злится на бестолковость Тима, но упрямо помогал ему и Артуру Лендэ. Неудачи Тима и Артура по математике сблизили их. Дан бесконечно ломал голову над тем, как помочь им во время экзамена. Его интерес был личным, он не желал расставаться с Артуром и тем более с Тимом.

Дан всё же придумал и решился на отчаянный поступок накануне зимнего экзамена по математике. Все от мышат до гардов видели, как полковник Артон, отвечающий в корпусе за учебную часть, вышел из главного здания с пачкой пакетов. В них рубежные работы по математике для экзамена. Все так же хорошо знали, кроме робких пока мышат, что пакеты поутру разберут, достанут из конверта работу и перепишут её на доску. А лежать пакеты будут в преподавательской, которую обязательно запрут на ключ.

Но у маленького приготовишки Дагона был ключ. Дан ночью, представив казарменному надзирателю, что ему срочно нужно в уборную, тайком выбрался из корпуса и почти голый помчался в учебное здание. Скорость не отменила скрытность, он пробирался хитрыми путями. Дан уже высмотрел, что если парадные двери запирают, то маленькая дверь ночной сторожки всегда открыта. Он дождался, когда глухо покашливая, ночной сторож отправился проверять этаж за этажом, и быстрой тенью взлетел на второй этаж. Ему нужно было: дрожащими от холода и волнения руками отпереть дверь, закрыться изнутри преподавательской, очень осторожно и быстро зажечь свечной огарок, найти нужный конверт. Их не заклеивают! Он обратил на это внимание. Дальше: достать из-за пазухи лист бумаги и карандашный огрызок, быстро списать условия задач. Потребовалась четверть часа времени. Так: теперь придать стопке конвертов первоначальный вид, погасить свечной огарок. Он вдруг выскользнул из пальцев и ускакал во мрак. Чёрт! Найти на ощупь ключ в замке. И снова, той же дорогой проскочить в здание приготовительного отделения. Хитрость удалась!