В начале было Слово – в конце будет Цифра бесплатное чтение
© Маргарита Симоньян, текст, 2025
© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2025
Слово
Необходимость написания этой книги продиктована Откровением Иоанна, также известным как Апокалипсис. Потому что он уже близко.
«Блажен читающий и слушающий слова пророчества Книги сей»
Откровение Иоанна
В одну из ночей первого века, еще до рассвета, до рыбаков и четвертой стражи, Прохор с Учителем покинули город, приютивший их на много лет. Когда-то давно Учитель впервые пришел в Эфес вместе с Ней, спасая Ее от флагрумов – римских плеток с костяными крючьями на концах, которыми первоклассные палачи Нерона наловчились за пять ударов сдирать с человека всю кожу.
Город сначала подсунул Учителю своих бесноватых, и он изгнал бесов, потом больных – и он их исцелил, потом мертвых, и он их воскресил, но за все это неблагодарный город забросал его насмерть камнями. Тогда Учитель молитвой вызвал неслыханный зной, от которого в один миг сгинули двести из побивавших его, а сам он остался цел.
Он не смог умереть и в Риме, куда его привели в кандалах и заставили выпить чашу с цикутой, а потом бросили в кипящее масло, но на нем, чуждом тлению плоти, не осталось даже ожога. Когда все, с кем он вкушал хлеб и вино, отошли к Господу (включая самого Господа), Учитель, повинуясь чему-то неодолимому, так и не понятому Прохором, сам удалился в пещеру без пищи, и через много дней в этой пещере ангел открыл ему что-то совсем уже непонятное, страшное, то самое, что он теперь диктовал Прохору.
– Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы, – произнес Учитель, щурясь от низкого солнца, которое, приготовляясь язвить все живое, медленно поднималось над каменистой тропой, карабкающейся по холму.
– «И нет в нем никакой тьмы», – шепотом повторил Прохор, записывая на ходу. – А мы и сегодня не будем есть, Учитель?
– Я ведь просил тебя не называть меня Учителем. У нас только один Учитель. Неужели ты не понимаешь этого?
– Я понимаю, Учитель, – быстро сказал Прохор и тут же испуганно остановился. Учитель только устало махнул посохом.
– Разве мы не ели сегодня, отрок? – спросил он через минуту.
– Нет. И вчера не ели.
– А что же тебя не накормила торговка, которой ты всю ночь помогал переносить тюки?
– Она дала мне за это белый платок. Ты же сказал, Учитель, найти где-то белый платок, но не красть.
Учитель не отвечал. Позади серебрился Эфес, пожираемый завистью к своему прошлому и презрением к своему будущему. В прошлом здесь славно забили камнями дочерей перса-градоначальника, и в честь победы над персами сам Александр Великий заложил первый камень в основание четвертого чуда света – храма охотницы Артемиды, а когда от Эфеса отказалась река, отравив его малярией, город отстроил сам себя заново далеко от презренной реки, ближе к благословенному морю.
В нашей эре Эфес стал вторым после Рима, только чище и интереснее Рима: таким чистым, что юноши любовались собой в его мраморных мостовых, как в зеркалах, а в городских уборных именитые горожане проводили дни в беседах и отдыхе от летнего зноя; таким интересным, что в одном из двух городских театров не только гремели будничные гладиаторские бои, но и однажды бичевали Павла, называвшего себя Апостолом.
Покидая город, Прохор с Учителем еще не знали, что Эфесу предначертано было стать столицей новой империи, душой новой веры, подкравшейся к его виноградникам в пергаментных свитках Учителя, но он ей не станет, его обойдет выскочка-Константинополь; и сам город еще не чувствовал своего будущего бесчестия, когда он разнесет по камешку храм Артемиды, перетрет на известку статуи своих бывших богов, чтобы опять построить из этих камней и известки самого себя заново, догоняя ушедшую воду, потому что на этот раз от него отвернется море – в результате то ли землетрясения, то ли разочарования.
Всю оставшуюся дорогу Учитель молчал, только изредка произнося что-то вроде «и нет в нем никакой тьмы», и посох его стучал по сизым камням и стволам олив, на которых отдыхала еще не проснувшаяся саранча, а из-под встревоженного его поступью камня выстреливал скорпион.
Проходя мимо чахлой смоковницы, Прохор хотел было перекусить хотя бы ее плодами, но не нашел ни одного – и слава Богу, поскольку плоды смоковницы в это время незрелы, и их ядовитый молочный сок выжигает гортань.
Из-за склона навстречу вынырнул караван. Мулы, груженные тканями, побрякушками из хризопраза и ясписа и драгоценным шафраном, заняли всю тропу. Погонщик замахнулся на Учителя палкой, но тот опять промолчал.
С полдороги за ними пристроилось, жалобно блея, стадо овец, потерявшее своего пастуха. Впереди, зазывая путников, трепетали длиннопалые ветки оливковой рощи, каменистый склон был выстлан розмариновыми кустами и отцветавшей лавандой, над которой носились пчелы, и не было слышно ни каравана, ни проснувшегося Эфеса, налитого грохотом колесниц, груженых повозок, базаров и площадей, где побивали камнями блудниц и пророков.
– Пришли, отрок. Дай заступ, – сказал Учитель.
Он остановился недалеко от старой оливы, у которой снизу, под сизыми листьями трепыхались полумертвые желтые. Олива напомнила Прохору брошенную собаку с базара, с такой же свалявшейся под брюхом желтой отжившей шерстью. У этого пса давно погибли все, к кому он когда-либо привязался, и стаю его перемучили ничего не знающие и оттого особо жестокие дети, – и Прохору стало жалко себя.
Как будто почувствовав это, Учитель сказал:
– Видишь лаванду? Когда все закончится, поищи себе мед.
– Что закончится, Учитель? – настороженно спросил Прохор.
Но Учитель опять промолчал и постучал заступом по земле. Земля отозвалась лязганьем камня и змеиным шипом песка. Утерев лицо рукавом своего выцветшего хитона, когда-то коричневого, а теперь грязно-бурого, как давно пролитая кровь, Учитель ударил заступом.
– Ты правильно записывай, Прохор. Они и без твоих ошибок все перепутают.
– Учитель, почему ты не даешь мне тебе помочь? – осторожно начал Прохор.
– Если ты будешь копать, кто же будет Слово Божье записывать? Я-то уж букв не вижу. А камни вижу пока.
– Потом запишу.
– Потом не получится. Время пришло.
Через час заблудившееся полупрозрачное облачко споткнулось о солнце и на минуту спрятало его, как будто накрыло саваном. Солнце мгновенно перестало жалить, оставив только крахмальные ленты трех пыльных лучей между веток оливы.
Учитель, тяжело утерев пот, осторожно спустился в яму. Камни лязгали, против воли двигаясь под его ногами. Песок недовольно шипел.
– Для чего эта яма, Учитель? – спросил, наконец, Прохор, и лицо у него скривилось, как у младенца, собирающегося заплакать.
– А где платок, отрок?
Прохор, не смея повторить свой вопрос, достал из котомки платок, который ему отдала торговка. Учитель взял платок, подержал его, приложил к лицу. Поднял к небу седую голову и воскликнул радостно и торжественно:
– Свидетельствующий сие говорит: ей, гряду скоро! Аминь.
– Это тоже записывать, Учитель? – спросил, давясь комом в горле, Прохор.
– Тоже, тоже. Устал писать, отрок? Все. Это последнее слово. Уже больше ничего не будет… Ей, гряди, Господи Иисусе! Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами. Аминь.
Учитель вдруг воздел руки к небу и засмеялся по-детски: счастливо и бесспорно, – такого смеха Прохор никогда раньше у Учителя не замечал. Из-под седых ресниц пробивались скудные слезы.
– А теперь, – сказал Учитель, – подай чернильницу и перо.
Прохор, не смея перечить, молча протянул Учителю чернильницу и перо. Учитель небрежно бросил их в яму. Длиннопалые сизые ветки испуганно вздрогнули.
По ближайшей горе карабкался виноградник. Ровно в полдень слепящее солнце водрузилось на вершину этой горы, венчая склон виноградника, и гора стала похожа на разодетого в пышный зеленый бархат мифического циклопа, о котором Прохору рассказывала гречанка-торговка.
Учитель подоткнул хитон, ощупал острые камни ямы, встал на колени. И вот тут Прохор не выдержал – разрыдался так, что позавидовала бы вчерашняя гроза над Эфесом, сорвавшая камышовую крышу с лачуги вдовы-христианки, приютившей Учителя с Прохором, в которой они спали на жестких циновках, когда возвращались с разбитыми пятками после проповедей в селениях, где им поначалу никогда не бывали рады, но Прохор знал, что к концу дня, когда закат уйдет за камышовые крыши, пытаясь поджечь их нижней горящей дугой, вдовы, сироты, калеки, а иногда и здоровые, сытые, будут, толкаясь, ползти за Учителем, спеша потрогать хоть край его оборванного хитона цвета давно пролитой крови.
– Все ли ты истинно записал, Прохор? Не пропустил ли ты главное, отрок? – не обращая внимания на рыдания Прохора, спросил Учитель.
– Главное? Что тут главное? – воскликнул Прохор, размазывая по лицу слезы и пыль. – Что у саранчи женские волосы и хвост скорпиона? Что у всадников хвосты из змей? Что животные исполнены очей спереди и сзади? Что все погибнет – и деревья, и реки, и море, и суша? Что тут главное???
Учитель закрыл руками глаза в белесых старческих бельмах.
– Ничего ты не понял, Прохор!
– Да никто ничего не поймет! – закричал, в отчаянии, Прохор. – Никто никогда ничего не поймет!
– Когда придут последние времена, все всё поймут, – устало сказал Учитель и значительно оглядел яму.
Прохор, вцепившись в оливу, как будто она могла быть спасением, зажмурил глаза. Он не увидел, а лишь догадался по лязганью огрызающихся камней, что Учитель улегся в свою могилу. Заблудившееся овечье стадо душераздирающе блеяло.
Учитель скрестил на груди руки, губы его затрепетали.
– Когда придут последние времена… – прошептал он. – А теперь пришло мое время. Сыпь, отрок!
Прохор оторвал себя от оливы, исцарапав лицо и погубив несколько длиннопалых веток, и закричал:
– Нет!!! Я не могу, Учитель! Не требуй от меня!
– Я ничего не требую, отрок, – сказал Учитель, чуть повышая голос. – Это Господь требует. Такова Его воля. Ты осмелишься ослушаться Его? Ты? Лучший из моих учеников???
Учитель накрыл лицо полупрозрачным платком. Дрожа всем телом, Прохор неслушающимися руками взял заступ, не в силах противостоять надвигающейся на него Божьей воле, которую он столько лет старался понять, но так и не понял.
Поначалу Учитель еще видел свет сквозь полупрозрачную ткань платка, накрывшего его, как облачко за час до этого накрыло солнце, но комья земли, песка и камней вскоре закрыли свет, и осталось только удушье, немногим мучительнее духоты перед вчерашней грозой, а наступившее после удушья бессилие почти походило на безмятежность, избавив Учителя, по крайней мере, от привычной бессонницы, прикормленной похотливой греческой похвальбой почтенных отцов семейств, которые входили на закате в библиотеку Цельса, и жены почтенных греков делали вид, что не знают о подземном ходе, прорытом от библиотеки прямиком в бордель, откуда отцы семейств вываливались ближе к полуночи, уже не заботясь о том, что их кто-то увидит и кто-то осудит.
«Гряди, гряди, гряди», – стучало в висках. Потом стук отдавался глухим посторонним эхом, пока и эхо совсем не умолкло, и не исчезло душераздирающее блеяние заблудившегося овечьего стада, умолк заступ, умолкла кровь в пересохших жилах, и за мгновение до забвения Учитель увидел склонившееся над ним освещенное пыльным лучом лицо босоногого человека с длинными шелковыми волосами, странно шелковыми для бродяги, – то же лицо, что годы назад улыбнулось ему и сказало: «Брось свою рыбу и следуй за мной, Иоанн».
Цифра
Часть первая
Район
1
Вместо чернил картридж 3D-принтера заполняют сфероидами – конгломератами живых клеток, принтер наносит их на подложку из биосовместимого материала слой за слоем – и получаются ткани и даже органы, аналогичные живым. В Корнеллском университете напечатали человеческое ухо.
Научный портал Techinsider, 2018 г.
В один из последних дней последнего года последних времен, в Запретном Районе, у кипенно-белой реки, под сенью двустволой смоковницы, Альфа Омега вымесит из наношпатлевки хвост для святой свиньи, установленной в парке культуры и отдыха «Мифы народов мира», где, согласно генплану, человекоподобные должны будут проводить досуг после ожидаемого со дня на день конца света (в прямом, электротоковом, смысле слова).
Идею посвятить парк развенчанию мировых религий когда-то настойчиво предложило ИЯ. Альфа Омега не стал возражать, да и какому нормальному человеку пришло бы в голову возражать ИЯ, а ведь Альфа Омега будет все-таки человек – точнее, и человек тоже. Впрочем, этот спорный вопрос пусть так и останется спорным.
Альфа Омега вздохнет, вытрет испачканные наношпатлевкой руки, отопьет из старинной пластмассовой фляжки глоток стабилизаторов, утомленный возней с допотопным отечественным биопринтером (допотопным – в прямом смысле слова), и резко стукнет по нему, как в предпоследние времена стучали по телевизорам – когда в мире еще было полно телевизоров.
– Ах, же ты!.. Эмбрион нередактированный! – проворчит Альфа Омега.
Биопринтер в отместку несильно ударит Альфа Омегу током. Альфа Омега сложит ладони, как вы, читающие эти строки, складывали их для молитвы, когда в мире еще было кому молиться.
Неоновым светом вспыхнут вживленные в ладони цилиндрические чипы, без которых в последние времена нельзя будет ни купить, ни продать, ни работать, ни отдыхать, ни узнать, ни забыть, ни понять что бы то ни было, ни быть уверенным, что ты это правильно понял, ни жить, ни умереть – впрочем, умереть невозможно будет и с чипами.
Чипы появились еще в 20-х, после того, как один из отцов-основателей вживил первый чип в голову свинье Гертруде [смотри QR-код], и она, таким образом, стала родоначальницей последнего человечества.
Илон Маск и свинья Гертруда
Мог ли отец-основатель предположить, что Демократия присвоит свинье титул святой и поместит ее на свой межнациональный герб, что на демократических орденах, как на монетах, вместо орла будет свиная харя, а вместо решки – свиной зад, что улыбающиеся портреты свиньи украсят в последние времена все до единой руины, уцелевшие после ядерной войны: от крошечных европейских парламентов до грандиозных китайских общественных туалетов. Рожа святой свиньи скалилась бы из каждого утюга, если бы Демократия в целях экономии электроэнергии не запретила глажку, – и благодарное человечество станет ласково звать свинью «матерью рожьей».
– ИЯ! Найди мне нормальный японский принтер! – скажет Альфа Омега в сложенные ладони.
Из чипов послышится привычный бесполый вкрадчивый голос ИЯ:
– Япония – это страна предпоследних времен, которая ушла под воду во время всемирного потопа, вызванного глобальным потеплением…
– Да в курсе я! Страна утонула, принтеры-то остались.
– Обратитесь к товароведу или завскладу, – отрежет ИЯ.
Альфа Омега, возмущенный таким бесполезным советом, буркнет:
– Как же ты осточертело…
С парящей над белой рекой двустволой смоковницы вспорхнет стайка волнительных попугайчиков и хором повторит:
– Осточертело, осточертело!
– Ты че такое дерзкое, а? – прошипит ИЯ и тут же добавит с вызывающей вежливостью автоответчика: – Оскорблять Искусственное «Я» запрещено Демократией. Штраф направлен в ваш личный кабинет. Еще два штрафа – и вы схлопочете наряд на дежурство в воскресном морге.
Альфа Омега сожмет губы, чтобы не ляпнуть еще что-нибудь и не схлопотать в самом деле наряд, и поправит бейсболку с нашивкой Make love, not war[1], найденную на одной из свалок Автономии Демократии, которую легко опознали бы те, кто жил в бывшей Америке в шестидесятые годы предпоследнего века – когда в мире еще была Америка.
Выглядеть Альфа Омега будет как все последние люди – лишенные расы, пола и возраста правнуки предпоследних (ваши, собственно, правнуки): длинные, шелковистые волосы, правильные пропорции лица и тела, покрытые чем-то бархатно-смуглым – то ли безукоризненной кожей, то ли наноэпидермисом высшего сорта – впрочем, после всех ремонтов, в покрытии Альфы Омеги будет достаточно и того, и другого. В картотеке Демократии, хранящей ДНК и прочие заводские настройки всех постоянцев, особыми приметами Альфа Омеги будут значиться чуть опущенные вниз внешние уголки глаз, придающие им элегическое выражение, упрямые челюсти и ямочка на подбородке, скачущая по лицу, как солнечный зайчик, во время смеха носителя.
Как любой редактированный эмбрион, Альфа Омега будет лишен видимых половых признаков: вы, читающие эти строки, могли бы принять его как за нежного юношу со средневековых полотен, так и за мощную девушку с советских агитплакатов; говоря языком Шекспира, Альфа Омега будет похож одновременно и на Ромео, и на Джульетту. В целом, это будет отборнейший экземпляр, последнейший из последних, и неспроста среди соловецких светил давно бродит слух, что Альфа Омегу синтезировали из безупречного эмбриона урожая лучшего, 2051-го года – года, когда закончилось все, включая войну, года, когда были официально объявлены последние времена.
Отборнейший эмбрион сорвет с двустволой смоковницы инжирину размером с помело и проследит, как на месте сорванной тут же вырастет новая. Ласково покачают головками остальные плоды смоковницы: полдюжины видов косточковых и полдюжины видов семечковых.
Принтер вдруг фыркнет, сообщая, что задание выполнено. Альфа Омега вытащит из духовки силиконовые формочки – такие, в которых вы, читающие эти строки, делали печенье для детей – когда в мире еще были дети.
Вынув из формочек изогнутый кольцами хвостик святой свиньи, Альфа Омега вытащит из рюкзака допотопный ноутбук, откроет архитекторское приложение и выберет там для свиного хвоста цвет «умеренная орхидея» [смотри QR-код].
Умеренная орхидея
После чего потащит умеренную орхидею в парк «Мифы народов мира».
Квартет загорелых австралопитеков настроит живых лирохвостов [смотри QR-код]
Лирохвосты
и затянет на них мелодию лютни Франческо да Милана [смотри QR-код].
Франческо де Милано
Сработает автоматическое включение благоухания полевых цветов.
Альфа Омега пройдет мимо полян с нарциссами цвета «желтый школьный автобус» [смотри QR-код]
Цвет «желтый школьный автобус»
и гиацинтами цвета «флаг ООН» [смотри QR-код],
Цвет «флаг ООН»
мимо голой статуи самого Нарцисса, древнегреческого красавца, который отверг домогательства нимфы, несмотря на то что отвергать домогательства у древних греков считалось невежливым, и нимфа в отместку влюбила его в самого себя; мимо статуи Гиацинта – другого голого древнего грека, когда-то бывшего, видимо, еще смазливее, чем Нарцисс, поскольку за ним охотились целых два бога; мимо строго взирающей на этот античный содом статуи Авраама (к счастью, не голого) с примостившейся к нему на колени смертью, иллюстрирующих миф о том, как, прожив почти тысячу лет, иудейский пророк отказался, видите ли, умирать, и архангелу пришлось его несколько дней уговаривать, пока смерть не перехитрила пророка, притворившись красавицей.
В центре, над всеми пророками и богами, вознесется святая свинья – гигантская статуя прародительницы Гертруды, покрытая наноэпидермисом высшего сорта, в чьем полом чреве с первоклассной акустикой, обитом розовым нанобархатом с пятью тысячами койкомест повышенной комфортности, разместится кинозал, где после переселения человекоподобные смогут смотреть обязательные просветительские передачи – если, конечно, на просвещение хватит света.
Из мегафонов, встроенных в пестики полевых цветов, раздастся одна из проповедей ИЯ, принудительная, как вентиляция в роскошных отелях предпоследних времен:
– Добро пожаловать в последние времена, лучшие времена человечества! Парк культуры и отдыха носит не только рекреационную, но и просветительскую функцию: всякий, сюда входящий, должен безоговорочно осознать, что все религии трогательны, красивы, похожи одна на другую, а главное – смехотворны.
Альфа Омега только пожмет плечами – он и без проповедей всегда понимал смехотворность описанного в древних мифах, да и какому нормальному человеку в последние времена приспичит читать древние мифы, как, впрочем, вообще читать – эта пещерная привычка стала излишней в эпоху, когда одряхлевшие слова уступили место дерзновенным цифрам. Для особо упрямых Демократия организовала программу ЛикРeace (в народе ласково прозванную ликписем) – ликвидацию письменности под эгидой борьбы за мир. После ядерной войны под этой эгидой можно было хоть ноздри рвать раскаленными пассатижами на площадях – никто бы не возмутился: лишь бы не было войны! Ноздри на площадях, впрочем, не рвали, но книги жгли, особенно напирая на разного рода религиозную запрещенку вроде Евангелий, и очень скоро слово кануло в лету – в древнегреческую подземную реку забвения, представленную в парке «Мифы народов мира» прозрачным заливистым ручейком.
Проповедь ИЯ прервет трубный хрюк – увидев Альфа Омегу, святая свинья нетерпеливо топнет копытом. Услужливая лиана пассифлора [смотри QR-код] поможет Альфа Омеге поднять двухметровый хвостик и приладить его к необъятному заду того же цвета «умеренная орхидея». Святая свинья недовольно поморщит пятак и громко чихнет.
Услужливая лиана пассифлора
– Будьте здоровы! – прощебечут воспитанные волнительные попугайчики.
– Святая свинья сдана в эксплуатацию, – соединив ладони, доложит Альфа Омега.
– Че это у нее хвост на змею похож? Впрочем, так даже лучше. А остальное когда? – строго спросит ИЯ.
– До конца света справлюсь!
– Не говори гоп – скоро состаришься, – фыркнет ИЯ.
Надо сказать, ИЯ – самый совершенный набор цифр, помнящий всё, когда-либо созданное людьми, обладающий интеллектом, превышающим совокупный интеллект человечества – ИЯ, умеющее материться на эсперанто и мгновенно переводить все языки на все языки, даже язык индейцев навахо, такой непонятный, что использовался в качестве шифра во время предпоследней мировой войны, это совершенное, как самое сложное время из всех тринадцати времен английских глаголов, искусственное «Я» так и не сможет одолеть русских пословиц, поговорок и вообще милых картавостей русского языка. Разнузданная и непредсказуемая, русская грамматика не впишется в цифровую логику искусственного интеллекта. ИЯ, к примеру, категорически откажется от приставки «без», не понимая, почему заслуженное и благородное слово «бес» должно так безобразно видоизменяться, если за ним вдруг окажется звонкая согласная. В особенное остервенение ИЯ будет приводить отсутствие в русском языке слов на букву «ы», лишающее язык математической логики – основы искусственного интеллекта.
ИЯ провозгласит, что русские идиомы придумали русские идиоты, и даже, в сердцах, объявит эти понятия однокоренными, но все же будет употреблять идиомы без всякой меры, как это делают давно живущие в стране иностранцы, гордящиеся тем, что освоили такой нелогичный язык. Оно будет путаться, психовать, соединяя начало одной идиомы с концом другой, придавая им противоположный смысл, а то и вообще лишая смысла, и все это будет, как говорится, курам на смех, или, как сказало бы ИЯ, курица не воробей, вылетит – поймаешь.
Потянувшись, Альфа Омега уляжется под свиньей, сморенный тяготами одного из последних дней последнего года последних времен, и, прищурив глаза на голубые лампочки неба, не до конца подшитого жидким гипсокартоном, размечтается о том, как совсем скоро все это кончится, все человекоподобные переедут на Район и заживут долго и счастливо и никогда не умрут.
– ИЯ, а доставку домашнего питомца можно организовать? – проворкует Альфа Омега.
– Вашей любимой породы и окраса?
– Откуда ты знаешь мою любимую породу и окрас?
– Искусственное «Я» знает все, кроме того, что не положено знать. Меньше знаешь – дальше будешь.
Тут же в руки Альфа Омеге шлепнется редкий голубой лабораторный ягненок, потомок той самой Долли (разумеется не прямой, а мультиклонированный). Альфа Омега поймает слегка ошалевшего ягненка, и оба они восторженно замурчат. Но тут ИЯ, как обычно, испортит безоблачную (в прямом смысле слова) атмосферу Района:
– Позвольте поинтересоваться, молодое дарование, с какой целью вы запросили внеочередное заседание Ареопага завтра в Мыслильне?
– Буду докладывать о своем последнем открытии, которое может решить все наши вопросы с концом света, – ответит Альфа Омега, прекратив мурчание.
– Ух ты! – прошипит ИЯ. – Столько лет светила корпят над этим, а молодое дарование, поди ж ты, уже все открыло!
– Рассказать? – спросит Альфа Омега.
– Да уж потрудитесь!
Альфа Омега подскочит, бережно положит ягненка на газон цвета «золотисто-березовый», стащит с волнистых волос бейсболку и начнет вдохновенно дирижировать ею, как бы помогая себе рассказывать.
– Всю свою историю человечество открывало новые источники энергии. Механическая, ветровая, солнечная, ядерная…
– Я в курсе.
– И все они уже закончились.
– Да что вы говорите!
– Ветра нет, солнца нет, промышленности нет и не будет, – вдохновенно продолжит Альфа Омега, не замечая саркастичные реплики ИЯ. – А я могу доказать, что люди сами по себе обладают ранее неизвестной энергией, способной материализовываться.
– Я надеюсь, это не энергия пищеварения? Не всем нравится то, во что она обычно материализуется.
– Нет. Это энергия веры! Если во что-то о-о-о-о-о-о-очень сильно верить, это реально материализуется. Я давно провожу научный эксперимент и готов предоставить доказательства. Смотри!
Альфа Омега подскочит, подбежит к белоснежной реке, зажмурится, явно пытаясь сосредоточиться, и вдруг наступит на воду, похлопает голой стопой, уверенно сделает шаг и натурально пройдется по глади воды, щеголевато разбрызгивая густые белые капли.
– Видело? Я натренировалось верить, что можно ходить по воде – и вот, пожалуйста, можно! – скажет Альфа Омега.
– Конечно, можно, это же нановода. У нее сверхплотность – выше, чем у Мертвого моря в предпоследние времена. И этой сверхплотной чушью ты собираешься пудрить носы уважаемым светилам?
– Мозги, – поправит Альфа Омега.
– Яйца курицу не пучат! – взвизгнет ИЯ.
– Ладно-ладно, не ори. Давай попробуем предположить, что если снижать сверхплотность воды и одновременно повышать силу веры, то я все равно смогу ходить по воде.
– Я сказало – нет! – огласит приговор ИЯ.
– Что нет?
– Нет – это тоже ответ! – гаркнет ИЯ, и ладони Альфа Омеги засияют цветом «зеленый Мичиганского университета», [смотри QR-код] означающим конец связи.
Цвет «зеленый Мичиганского университета»
Разочарованно вздохнув, Альфа Омега приголубит ягненка, наворкуется с ним и наконец, решив попробовать переубедить ИЯ, когда оно будет в более располагающем настроении, умостится вместе с ягненком на газоне из лепестков шри-ланкийских кадупул, которые в предпоследние времена были самым дорогим цветком на Земле – когда в мире еще была Земля.
Но через секунду он проснется от боли. От боли! Даже ИЯ бы не упомнило, когда соловецкие постоянцы последний раз ощущали боль. Но Альфа Омега совершенно точно почувствует, что ему обожгло лоб. В первом своем изумлении он решит, что это заглючил один из волнительных попугайчиков и, может быть, стукнул его клювиком по лбу, чего вообще-то не должно было произойти, поскольку создания Альфа Омеги не запрограммированы на агрессию, но мало ли, всякое случается, или, как говорит ИЯ, и на старуху бывает бес в ребро.
Но попугайчики, хоть и волнительные, окажутся ни при чем. Альфа Омега схватится за лоб – и руку ему обожжет виток непонятно откуда взявшейся раскаленной колючей проволоки. Ягненок, растерянно блея, уставится на капли крови, окаймляющие исцарапанный лоб Альфа Омеги.
– ИЯ, это здесь откуда? – громко спросит Альфа Омега.
– Бес понятия, – ответит ИЯ.
Альфа Омега осторожно ссадит с себя испуганного ягненка, встанет, оглядится. Из кипенно-белой реки выплывет глянцевая белуха, первеница Альфа Омеги, пошлет своему создателю воздушный поцелуй. К свежеокрашенной ограде парка выбегут четырехглазая огнегривая львица и синий вол, исполненный очей, с мирно сидящим на его холке орлом цвета «восход солнца». Из нежного львиного пуза выберется детеныш, будущий грандиозный сумчатый лев [смотри QR-код], вымерший благодаря предпоследним людям. Безмятежны будут дорожки Района, вымощенные драгоценным пером птицы гуйя, последнее из которых продали еще в допотопные времена по цене особняка, а в Запретном Районе, поди ж ты, по этим перьям можно будет спокойно выгуливать австралопитеков и других домашних питомцев. Волнительные попугайчики будут мирно играть в шахматы, святая свинья беззаботно хрюкнет, – в общем, ничего подозрительного.
Сумчатый лев
– Строители, видимо, крышу плохо уложили. Вот же эмбрионы нередактированные! В мире вообще есть нормальные строители? – возмутится Альфа Омега.
– Искусственное «Я» не знает ответа на этот вопрос. А значит, его не знает никто.
Отмахнувшись от ИЯ, Альфа Омега понесется на строительную площадку, поднимет голову и наконец разглядит в нанобронированной крыше Района открытый люк. Он схватит рюкзак, где всегда лежит допотопный ноутбук с кодами управления Запретным Районом, стабилизаторы на случай ЧП и фонарик на случай конца света. Одним прыжком повиснет на пассифлоре [смотри QR-код] и поползет вверх. Фиолетовые цветы пассифлоры, похожие на ядовитых медуз-корнеротов (впрочем, вполне дружелюбные), выстроятся так, чтобы Альфе Омеге было удобнее опираться на них ногами. Вдруг он ясно услышит отголосок рева внешнего мира – отчетливую автоматную очередь, знакомую Альфа Омеге по его незаконным вылазкам на изобильные свалки Автономии Демократии. Он взлетит на пассифлоре, доберется до крыши и уже почти дотянется до непонятно кем оставленного открытым люка, как вдруг у него на шее затянется лассо!
Пассифлора
Лассо!
Прилетевшее, как и проволока, через люк с изнаночной стороны Района, из Автономии Демократии, которая когда-то называлась Землей и там были Америка и Япония, дети и телевизоры, а теперь остались только пожары и бойни, взрывы и мусор, оспа, чума и проказа, и недавно еще налетела, сбежав из заброшенной лаборатории, совсем уже богомерзкая саранча с женскими волосами и скорпионьим хвостом – и вот туда-то неизвестно кем выпущенное лассо вытащит Альфа Омегу за шею из его сногсшибательного Района, отгороженного от остального мира рвом с кипящей смолой, построенного им, самым перспективным молодым ученым Соловков, назначенным Демократией научным руководителем Района специально для этой душеспасительной миссии.
Душеспасительной – в прямом смысле слова.
2
Ибо истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «перейди отсюда туда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для ваc.
Евангелие от Матфея
В Альфа Омегу плеснут талой водой с кусками грязного льда, ошметками целлофана, огрызками пластиковых коктейльных трубочек и электронных сигарет, – всего того, из чего уже несколько десятилетий состоит поверхность земли. Он очнется – и тут же пожалеет о том, что очнулся.
Во мраке ночи, которая никогда не заканчивается в Автономии Демократии, на лбу Альфа Омеги невидимо забагровеет кровь. Он вздрогнет, привязанный к ржавому, заиндевевшему люку, закашляется, вдохнув воздуха Автономии, напитанного испарениями всемирной свалки и дымом тысяч костров, на которых воскрешенные средневековые жгут ведьм.
Хлюпнет дырявое пластиковое ведро, и, привыкая ко мраку, сквозь медленно рассеивающуюся зловонную пелену Альфа Омега увидит свору человекоподобных: ободранных, оголодавших, со впалыми щеками и животами, и даже впалыми, чумазыми ягодицами, просвечивающими в прорехи лохмотьев. Один будет совершенно беззубый, у другого проказа съест уши и пальцы, у третьего глаз заплывет волдыристым герпесом от кромки волос до самого подбородка.
– Как вы сюда попали? – прохрипит Альфа Омега.
Отзовется самый мелкий из шайки, жилистый, верткий, весь в татухах и без единого зуба во рту.
– А я всегда говорю: не бзди – прорвемся! – беззубый подмигнет Альфа Омеге, кивая на какой-то парящий плот, сварганенный из раскладных пляжных шезлонгов, добытых явно на тех же свалках Автономии Демократии, где промышляет Альфа Омега. Под шезлонгами будет прилажен допотопный (в прямом смысле слова) двигатель, сверху – лопасти вертолета.
– Где топливо взяли? – закашлявшись, изумленно спросит Альфа Омега.
– Где взяли, там больше нету, – развязно скажет беззубый, открывая и закрывая свою зажигалку «Зиппо», демонстрирующую, насколько он крут – не потому, что у него есть зажигалка «Зиппо» (на свалках Автономии Демократии можно нарыть не только зажигалку, но даже ядерный реактор), а потому, что ему есть, чем ее заправлять.
– Люк-то вы как открыли? – уже чуть более уверенно прохрипит Альфа Омега. – Там же наномагнит.
– На каждый ваш наномагнит найдется наш дрын с резьбой.
Тут Альфа Омега заметит, что мелкий беззубый опирается на внушительный дрын. Беззубый смачно сплюнет, и Альфа Омега сообразит уточнить главное.
– Вы кто?
– А вот именно! Мы никто, и звать нас никак! И нет у нас ни шиша! А мы не хотим быть лошарами и терпилами! Мы хотим, как ты, фраер, – быть всем и иметь все!
Беззубый подойдет и бесцеремонно потреплет Альфа Омегу по шелковым волосам, выбившимся из-под бейсболки. Остальная шайка примется расстилать закрученную по краям клеенку и раскладывать на ней свою скудную снедь, как бы готовясь вкусить одновременно хлеба и зрелищ:
– В натуре! Мы тоже хотим! Мы хотим жить по-человечески! Мы хотим жить на Районе! Мы че, не люди?
Альфа Омега увидит, что у них на всех только один ломоть серого хлеба, одна рыжая, старая, тощая вобла и одна, много раз использованная, одноразовая тарелка.
– Ты же тут командуешь парадом. Вот скажи своему начальству, что нашел новых зачетных строителей. И мы тихо заедем на эту фильдеперсовую хату – и даже блатовать не будем! – беззубый обернется на свою шайку, с рычанием накинувшуюся на единственную воблу, и уточнит: – Особо не будем. За базар отвечаю. Как тебе такая мулька?
Альфа Омега снова прокашляется:
– Мулька замечательная. Превосходная мулька. Жалко, что не получится, – Альфа Омега покажет на свои ладони, пронзенные от кожи до кожи двумя цилиндрическими чипами. – Вы же знаете ИЯ! Оно все слышит. Как я смогу обмануть ИЯ, что вы строители, если вы не строители?
– Твои проблемы, братан, – снова сплюнет беззубый. – Отключи эту хрень. Хочешь, я ее вырублю.
– Эта хрень не вырубается. К тому же я могу прямо сейчас отправить сигнал бедствия, и эта хрень вышлет за мной дрессированных гюрз Демократии, а это такие страшные твари, что, боюсь, дрын вам не поможет. Хоть он и с резьбой.
Не успеет Альфа Омега договорить, как его чипы угрожающе засияют цветом «темный лосось» [смотри QR-код] и раздастся вкрадчивый голос:
– Вы хотите отправить сигнал бедствия?
Цвет «темный лосось»
– Не, сам справлюсь, – тихо скажет Альфа Омега в сложенные ладони и снова прямо посмотрит на шайку. – Так вот, я могу отправить сигнал бедствия – и сошлют вас на строгий режим – на Центральную Спортплощадку. Как вам ТАКАЯ мулька?
– Мы тя разъерошим раньше, чем они сюда доберутся, – неуверенно процедит беззубый, для храбрости еще основательнее оперевшись на дрын.
Шайка заорет:
– Кончай его, Сэмэн!
Беззубый пройдется разудалой моряцкой походкой, сверкая во тьме щуплыми ягодицами, и вдруг резким движением задвинет кулак Альфа Омеге под печень. Альфа Омега, до сегодняшнего дня никогда не испытывавший боль, вскрикнет и побледнеет. Капли крови на лбу вздрогнут, похожие на венок из омелы, которым верующие украшали двери своих домов в Рождество, когда в мире еще было и Рождество, и дома, и верующие.
– Ну, давай. Как там принято. Последнее желание, – предложит неумолимый Сэмэн.
Альфа Омега с минуту будет ловить воздух и судорожно соображать, что бы ему предпринять. Вдруг взгляд его упадет на рюкзак.
– Последнее желание? М-м-м… Выпить можно?
– Выпить? А че ж не выпить! Шо мы, звери, что ли! – великодушно ответит Сэмэн. – Было бы шо выпить!
Альфа Омега кивнет на рюкзак и скажет:
– Достань там…
Сэмэн рукой прикажет герпесному, чтобы тот порылся в рюкзаке, и герпесный достанет старинную фляжку, в которой будет заманчиво булькать какой-то фосфоресцирующий кисель.
– Че это? – недоверчиво спросит Сэмэн.
– Щидакаша… Коктейль такой наш, – ответит Альфа Омега, стараясь звучать убедительно.
Но шайку Сэмэна убеждать не придется – не успеет Сэмэн распорядиться, как все подельники налетят, урча от восторга, на фляжку – да и какой нормальный человек, прозябая в Автономии Демократии, не пришел бы в восторг от любого фосфоресцирующего киселя, будь он хоть серная кислота. И, разумеется, зря.
Из копошащейся кучи послышится рык герпесного:
– Братва, да это лучше, чем ерш!
Сэмэн громко ударит дрыном о люк. Шайка замрет, облизываясь.
– Пусть сам выпьет сначала! – разумно скомандует беззубый Сэмэн.
Герпесный с татуировкой «Эдик» на руке нехотя вольет глоток в рот связанному. Альфа Омега выпьет с видимым удовольствием, нарочно облизнется и скажет:
– Ну, че, мужики, по пийсят?
Тут уже шайка не выдержит – не дожидаясь отмашки все еще сомневающегося вожака, набросится на фляжку, вырывая ее друг у друга, и вылакает ее в мгновение ока – или, как сказало бы ИЯ, мгновение ОК.
Сэмэн разочарованно и брезгливо сплюнет. Но что произойдет с шайкой! Не успеет волшебный кисель согреть их заиндевевшие жилы, как на лице у каждого просияет благодушие, миролюбие и все остальные антагонисты агрессии, а герпесный Эдик даже протянет:
– Ребята! Давайте жить дружно!
Альфа Омега, довольный достигнутым результатом, подбодрит Сэмэна:
– Зачетная вещь. Укрепляет иммунитет, нормализует настроение, восстанавливает здоровье.
– А герпес-то мой пройдет? – спросит Эдик.
– Не, герпес не пройдет. Герпес – это вирус, а вирусы не лечатся, – честно ответит Альфа Омега.
– Сука, в космос летали, а вирусы лечить не научились, – философски отметит Эдик и добавит для убедительности: – Бляха.
– На все воля ИЯ! – приободрит шайку Альфа Омега. – Я смотрю, закусочки у вас мало. Да и по пийсят закончилось. Сгоняю за добавочкой? Отвяжете меня?
С благодушной готовностью шайка двинется развязывать ценного пленника. Сэмэн ухватит дрын, подбежит к Альфе Омеге и станет отгонять от него подельников, причитая:
– Вы че, в натуре, братва??? Че он вам налил???
Но братва уже развяжет Альфа Омегу. Вытащив из рюкзака свой фонарик, он оглядит окружающих, спокойно возьмет с клеенки воблу и хлеб и двинется к люку под напрасные крики беззубого:
– Держите его, вы че!? Он же свалит!
Альфа Омега обернется, прямо посмотрит в лицо Сэмэну, направив на него фонарик, четко и медленно скажет:
– А ты мне поверь. Поверь, что я не сбегу и не обману. Я не шулер. И не фраер. Просто поверь.
– Падла буду пирожок, я себе-то верю через раз! – возопит беззубый.
Рассвирепев от спокойствия Альфы Омеги, он рванет на себе остатки майки-алкоголички, обнажив татуировку с изображением какого-то парня, подвешенного для чего-то к столбу с перекладиной, в окружении роз, шипов и арф, похожих на самодельные балалайки.
Альфа Омега продолжит спокойно смотреть прямо в лицо Сэмэну, его слегка опущенные вниз глаза замерцают, как вечернее небо Района, которое он оставил невыключенным, чего никогда бы не сделал в других обстоятельствах.
Сэмэн не сможет отвести взгляд от глаз Альфа Омеги, повинуясь чему-то необъяснимому (хотя всему объяснимому – будь то менты или дрессированные гюрзы Демократии – он ни разу не повиновался ни в своей первой, невечной, жизни, ни в нынешней вечной).
Мягко улыбнувшись, Альфа Омега вытянет из рюкзака допотопный полароид, посветит фонариком и сфотографирует беззубого анфас и в профиль – то ли как следователь, то ли как ортодонт.
– Падла буду… – только успеет промычать Сэмэн, но Альфа Омега широко улыбнется, как улыбаются грудничкам, чтобы они улыбнулись в ответ.
– Ну, же! На память! Чи-и-и-из!
Сэмэн, окончательно потерявший волю, оскалится – такой же беззубый, как грудничок. Альфа Омега в последний раз щелкнет полароидом, бросит его в рюкзак вместе с воблой и хлебом и исчезнет в люке.
Ухватившись за пассифлору, он благополучно вернется в свою фильдеперсовую хату, в свой бесподобный Район, лучший дизайн-проект из всех, когда-либо существовавших в природе и в цифре, а в темной серверной, извиваясь лентой внутри соловецких гробниц и подклетей, будет шипеть сама эта цифра, без которой, с одной стороны, никакого Района бы не было, а с другой стороны, никакому Району и не надо было бы быть.
3
Если к чему-либо нечто прибавилось, то это отнимается у чего-то другого. Сколько материи прибавляется к какому-либо телу, столько же теряется у другого, сколько часов я трачу на сон, столько же отнимаю от бодрствования.
М. В. Ломоносов. Закон сохранения массы
В один из последних дней последнего года последних времен на стройплощадке, заваленной драгоценным пером птицы гуйя, под голубыми лампочками невыключенного неба будет копошиться крепкое человекоподобное лет шестидесяти, явно из предпоследних, то есть родившееся до ядерной войны и потопа. Аккуратно сложив свои простецкие летательные протезы, человекоподобное рассует найденные на стройплощадке дефицитные гвозди в карманы плотницкой униформы, пригладит почти нетронутые сединой черные волосы под синей докторской шапочкой и устало прикроет тихие, большие глаза, которые, кажется, бывали когда-то довольно громкими, но притихли в эти последние времена, когда пульт от управления чьей-либо громкостью всегда находится в руках ИЯ.
На плотника испуганно уставится белуха, растревоженная тем, что ее создатель так резко оставил Запретный Район, не поцеловав перед сном в лобик и даже не выключив небо. На ветке двустволой смоковницы задрожит двухметровая прозрачная стрекоза, с бирюзовым шитьем паутинных жилок каждого крылышка, с филигранным смальтовым глобусом каждого глаза, будто выпиленным императорским ювелиром в предпоследние времена, когда в мире еще было красиво.
Создатель всего этого благолепия, не видя плотника, слетит с пассифлоры возле строптивого биопринтера и тут же задвинет в духовку воблу и хлеб. Во вторую духовку он заправит какую-то мазь и вставит полароидные снимки беззубого. Голубой ягненок зальется радостным лаем, и только тогда Альфа Омега заметит плотника – с торчащими из карманов гвоздями и пачкой «Шипки».
– Батя! Лишь бы не было войны! – поздоровается Альфа Омега.
– Лишь бы не было, – пробурчит плотник, привычно отвечая на приветствие, принятое в последние времена (принято оно было, разумеется, Демократией и добавлено в Список Свобод в качестве единственного разрешенного).
– Опять долото посеял?
– Тише ты! – плотник приложит палец к губам, не желая признавать, что он действительно опять посеял долото. – Какой я тебе батя?! Слова «отец» и «мать» запрещены Демократией!
– А кто их произносил? – играя ямочкой на подбородке, скажет Альфа Омега. – ИЯ, слово «батя» запрещено?
– Слово «батя» находится на рассмотрении к добавлению в «Список Свобод», в раздел слов, пропагандирующих дискриминацию, – ответит ИЯ.
– Вот видишь! – плотник поднимет указательный палец.
В его ладонях тускло сверкнут давно не обновлявшиеся чипы устаревшей модели. К шестидесятым чипизация постояльцев и постоянцев последних времен стала повсеместной и обязательной: соловецким постоянцам, включая Альфа Омегу, присваивали высший чип и они имели мгновенный доступ ко всем знаниям, накопленным человечеством, а заурядным постояльцам и чипы полагались вполне заурядные – так, необходимый минимум общих сведений: как согреться костром из одной куклы Барби, сколько вымачивать ламинарию [смотри QR-код], чтобы не потерять калории, и, разумеется, чем заправлять крошку. Да и не нужно обычному человекоподобному больше сведений: знание – свет, а свет надо экономить, он скоро кончится.
Ламинария
Плотник раздраженно вытянет из пачки «Шипки» мятую сигарету.
– Э! э! Тут не курят! – Альфа Омега погрозит пальцем, передразнивая плотника. – И вообще тебе надо бросать, я за тебя волнуюсь.
– Ты не можешь волноваться, потому что ты жрешь стабилизаторы.
– Их все пришлось шайке скормить. Меня в заложники взяли! – весело сообщит Альфа Омега.
– А, ну-ну. Неудивительно, что так быстро вернули.
– Не, они на время отпустили. Сейчас закусь им допеку – и обратно.
Тут только плотник поймет, что Альфа Омега не шутит.
– Ты серьезно? Кто??? Опять мятежники с Автономии? И ты попрешься обратно, чтобы отдать им закусь?!
– Ага. Пришлось пообещать. Не могу же я соврать. Ты в детстве мне говорил, что нельзя обманывать! – улыбнется Альфа Омега, постукивая по строптивому принтеру.
– А еще я тебе говорил, что Дед Мороз существует.
– Как?! – весело ужаснется Альфа Омега. – Неужели это неправда?!
– Хватит паясничать! Я говорю, ври на здоровье, кто тебе не дает?!
– Мне не дает закон сохранения массы. Увеличивая количество одной энергии, ты уменьшаешь количество другой энергии, являющейся антагонистом исходной. Вранье – антагонист веры. Увеличивая количество вранья во Вселенной, мы уменьшаем количество веры.
– И на кой ляд тебе вера? Можно подумать, ты знаешь, что это вообще такое.
– Я именно сейчас на грани открытия, что вера – последний оставшийся на земле источник энергии. Так что ее разбазаривание противоречит политике энергосбережения!
– Энергосбережение – демократический долг и обязанность каждого человекоподобного! – вмешается ИЯ.
– Во-о-о-от! Видишь! Поэтому врать нельзя чисто с научной точки зрения. Я же ученый!
– Чему ты там ученый, когда ты даже читать не умеешь?!
– Читать мне не нужно, у меня есть ИЯ. Однако же новую энергию я открыло без всякого ИЯ. Могу предоставить доказательства!
Не дождавшись, чтобы плотник изъявил желание ознакомиться с доказательствами, Альфа Омега метнется к реке и проделает тот же трюк с хождением по воде, который он демонстрировал ИЯ до того, как был похищен мятежниками из Автономии.
– Можно подумать! Это же ненастоящая река. Ты вон по Белому морю пройдись, тогда я, может, всерьез рассмотрю твою гипотезу. Вообще – философия это все, – процедит плотник сквозь фильтр «Шипки». – Занимательная, но философия. А философия наверняка запрещена Демократией. Да, ИЯ? – скажет плотник.
– Пока нет. Но это идея, – раздраженно ответит ИЯ.
Болтая с плотником, Альфа Омега вытащит из духовки противни, сгрузит их содержимое в двухметровые листья монстеры, как в живые кульки, прикажет лиане тащить это все наверх, и сам уцепится за конец пассифлоры. Плотник с осуждением мотнет синей шапочкой.
– Не бзди – прорвемся! – крикнет ему Альфа Омега, исчезая в люке.
Как только он снова окажется в темноте у ржавой крышки с изнаночной стороны Района, шайка набросится на кульки, как соловецкие чайки на гниющую ламинарию. Груды серого хлеба и вяленой рыбы вывалятся на грязный лед, смешанный с ржавчиной и ошметками пластикового барахла.
– Вот видишь! – объявит Альфа Омега, протягивая Сэмэну воблу и хлеб. – Ты поверил, что я вернусь и притащу еще воблы – и вот я тут. Твоя вера материализовалась в воблу. Когда во что-то веришь по-настоящему, оно же всегда сбывается.
– Это те кто сказал? – с вызовом прошепелявит Сэмэн.
– Эйнштейн. Теория относительности.
– Че? – злобно ощерившись, спросит Сэмэн.
В открытом люке, одышливо кашляя, вдруг покажется встревоженная физиономия плотника.
– О! Батя! – улыбнется Альфа Омега. – Не вынесла душа поэта?
– Поэзия запрещена Демократией в целях профилактики самоубийств! – вмешается ИЯ, как всегда вездесущее, или, как оно само себя называет, вездесучее.
– Я просто покурить вышел, – неубедительно пробубнит плотник.
– Очень хорошо! Объясни коллегам про теорию относительности. У тебя лучше получится, ты же учился в школе.
– Школы – это учреждения, необходимость в которых отпала с развитием искусственного интеллекта, – снова вмешается ИЯ.
Плотник воткнет фильтр «Шипки» между крепкими, хоть и желтыми зубами, и вспомнит, как он, действительно, учился в школе, читал там книги, отвечал у доски и курил за гаражами, стащив антикварную «Шипку» у старика-историка, – когда у мира еще была история. Он хмыкнет и нехотя ответит:
– Че там объяснять-то. Е = mc2. Из материи можно получить энергию. Как из дров получают тепло, например.
– Вот! – нетерпеливо перебьет Альфа Омега. – Значит, и из энергии можно получить материю. Например, из тепла – те же дрова. Или из веры – воблу!
– Еще раз – че? – прошепелявит Сэмэн и почешет подмышками, что у него всего было признаком активного мыслительного процесса.
– Дрын через плечо! – разозлится плотник.
– Э-э-э, ты базар фильтруй! – герпесный Эдик двинется к плотнику, заранее сжав правый кулак.
– Подожди, братан, пусть обоснует, – прикажет Сэмэн.
– Я сейчас обосную, – мягко скажет Альфа Омега, показывая плотнику, чтобы тот прекратил напрашиваться на неприятности. – Согласно моей гипотезе, вера – это единственная энергия, которая может преодолевать скорость света. А когда энергия преодолевает скорость света, она превращается в материю. То есть – в воблу. Так понятно?
– Скорость света преодолеть невозможно, – вдруг вмешается один из шайки, заплывший многоярусными морщинами древний дед.
– Это что за реликтовое дерево? – спросит плотник.
– Это наш вундеркинд! Самый молодой из нас, он еще даже не умирал! Это он нам летающий плот сварганил. В предпоследние времена он, между прочим, на Марс летал! Никто, правда, так и не въехал, зачем.
Сэмэн приободрит древнего вундеркинда уважительным подзатыльником:
– А ну, давай, вмажь им, Эрролович!
– Я говорю, скорость света преодолеть невозможно, – повторит Эрролович, осмелев от ободрительного подзатыльника.
– Это кто вам такое сказал? – спросит Альфа Омега.
– Тот же Эйнштейн.
– А про Деда Мороза тебе Эйнштейн не рассказывал? – пробурчит плотник.
Сэмэн, основательно почесав подмышки, вдруг резюмирует:
– А вообще-то да! Бабка моя говорила – если сильно во что-то поверить, то так и будет.
– Вы, коллеги, имеете в виду, что мысль материальна, – прищурится Эрролович. – «Если сильно верить, что гора подвинется, то она подвинется». Где-то я читал такое. Но в мои времена это считалось суеверием.
– Большинство суеверий давно подтверждены наукой, – ответит Альфа Омега.
Сэмэн с вызовом посмотрит на деда-вундеркинда:
– И как тебе такое, Илон Маск?
Плотник тут же сморщит брови и напялит перевязанные лейкопластырем сломанные очки (всю свою карьеру он был плотником без плота: так и не обзавелся ни вечномолочными зубами, ни перманентными волосами и даже ни разу не поменял глазные яблоки). Внимательно приглядевшись к тощему, скуластому деду, плотник вдруг узнает отца-основателя, подарившего человечеству святую свинью Гертруду.
– Ой! А вы что тут делаете, Илон Эрролович? Вы же почетный постоянец Соловков! Отец-основатель!
– Слово «отец» запрещено Списком Свобод! Штраф направлен в ваш личный кабинет! – вмешается ИЯ.
– Вот вам и ответ. Еще есть вопросы? – едко спросит Маск.
– Подождите, вас что, выгнали с Соловков??? Демократия нам объявила, что у вас психиатрический поллиноз в стадии хронического весеннего обострения, а поскольку на Соловках всегда весна, то вы заперлись в келье и уже много лет работаете на удаленке!
– А про Деда Мороза вам Демократия не рассказывала? – ответно съязвит отец-основатель.
Альфа Омега засмеется, и ямочка замечется по всему его лицу. Он посветит фонариком и увидит, что Сэмэн тоже смеется и что презрительное недоверие на его лице сменяется скрытым признанием своей неправоты, махонькой, не способной еще преодолеть скорость света, но все-таки верой, а значит, Альфа Омега сегодня внес свой посильный вклад в общее дело энергосбережения.
– Это тебе. Комплимент от шеф-повара, – Альфа Омега протянет Сэмэну небольшой кулек.
Сэмэн развернет его и увидит внутри прекрасные новенькие зубные имплантаты, которые Альфа Омега по снимкам напечатал для него на биопринтере.
– Падла буду пирожок… – растерянно пробормочет Сэмэн, которому сызмальства все доставалось только потом и кровью – как правило, не своей, а чужой, – и уж точно ничего не доставалось в подарок уже больше века – с тех пор, как у него появился отчим.
Молча он вставит имплантаты в опухшие десны. Воткнутся они идеально, и даже десны покажутся не такими опухшими. Беззубый улыбнется – и станет похож на любого американского президента с предвыборной фотографии. У него задрожат руки – то ли от голода и треволнений, то ли от тяжести свалившейся в эти руки новой энергии, с которой Сэмэн пока еще не в силах будет понять, как управляться.
Стая, урча, уляжется у летающего плота. Альфа Омега прочитает им краткую лекцию из популярной физики, объясняющую, почему врать нельзя с точки зрения закона о сохранении массы, и, убедившись, что все довольны, а значит, в мире уменьшилось количество протестных настроений, Альфа Омега и плотник нырнут обратно в куб Запретного Района.
На стройплощадке ягненок ткнется голубой мордочкой в колено Альфа Омеге. Альфа Омега мечтательно уставится в гипсокартоновое поднебесье, которое он еще не успел зашпатлевать.
– Короче, батя, я дебил. Похоже, это я сам люк забыл закрыть. Запиши меня на ремонт.
– Что значит «запиши»? Запрещенные родственные связи? Запишись через личный кабинет, как положено.
Альфа Омега еще не успеет обратиться к ИЯ, как оно уже ответит:
– Записываю дебила на ремонт.
И плотнику вдруг покажется, что ИЯ говорит это с иронией, хотя он-то еще застал времена, когда были школы, и твердо помнил из школьной программы, что ирония оставалась последним качеством, отличающим искусственный интеллект от естественного. С этой тревожной мыслью плотник задремлет, убаюканный воркованием голубого ягненка, в прохладном ветерке, летящем от призрачных крыльев прозрачных стрекоз, заменивших уродливые кондиционеры предпоследних времен. Бравые австралопитеки повесят свои лирохвосты на ветви двустволой смоковницы, не повредив ни одного из ее полдюжины видов косточковых и полдюжины видов семечковых, и засопят, выдувая ноздрями всю ту же мелодию лютни. Спрячется в мраморный грот белуха, всхрапнут волнительные попугайчики. Заснет и Альфа Омега, примостившись на газоне из лепестков шри-ланкийских кадупул.
Бодрствовать останется только ИЯ, несущее утомительное дежурство на страже последних времен, да еще в соловецком морге растрескаются, дозревая, креокамеры[2] с финальной партией обреченных на воскрешение. И если бы в этот один из последних дней последнего года последних времен какое-нибудь соловецкое светило, до бессонницы растревоженное ожиданием конца света, зашло в соловецкий морг, то увидело бы, что в овальном хрустальном гробу лежит античный старик, одетый в ветхий хитон цвета давно пролитой крови, и что лицо его накрыто пожелтевшим от тысячелетий платком. Но даже если бы какое-нибудь бессонное светило забрело в соловецкий морг именно в тот момент, когда гроб старика хрустнул, как яичная скорлупа, и его лицо из мертвенно-голубого стало смуглым, оно не обратило бы на это абсолютно никакого внимания.
И, разумеется, зря.
4
«Это еще один шаг к созданию полностью виртуальной кожи – гибкой материи с сенсорами, способной заменить настоящую», – заявил Женан Бао, профессор химического инжиниринга в Стэнфорде.
Газета «Индепендент», 2015 г.
За монастырской стеной, за валунами того же цвета, что и древний хитон старика в хрустальном гробу, за кривыми березами, искалеченными соловецким ветром и временем, у самого плеска бухты Благополучия, уцелеет ремонтная поликлиника, бывшая в предпоследние времена обычной районной поликлиникой, хорошо знакомой любому из вас, читающих эти строки, и, хотя мир вокруг нее изменится так, что из космоса нельзя будет опознать очертаний Земли, обычную районную поликлинику изменить окажется невозможно.
С высоты полета Альфа Омеги поликлиника, сложенная из красного кирпича, с красной металлочерепицей в пятнах черной коррозии, будет казаться божьей коровкой, вцепившейся в берег Благополучия, чтобы ее не снесло соловецким ветром – гневом того самого Бога, в честь которого она называется, уставшего ждать возвращения своей блудной коровки в стойло.
В тот весенний февральский вечер одного из последних дней последнего года последних времен в коридоре ремонтной поликлиники, на допотопном диванчике, обтянутом штопаным рыжим кожзамом, будет сидеть отборнейшее человекоподобное с глазами цвета спелой черешни, которое могло бы считаться выращенным из безупречного эмбриона, если бы не очевидный изъян: левый глаз у человекоподобного вышел золотистым, цвета черешни белой, а правый – темно-вишневым, цвета черешни черной.
Нежной рукой, покрытой наноэпидермисом высшего сорта, человекоподобное аккуратно положит на рыжий кожзам свою вторую руку, оторванную по плечо.
Стену коридора будет украшать придуманный ИЯ транспарант, растянутый между двумя гербами с роскошным задом и рожей святой свиньи: «У кого что болит – один раз отрежь».
Ожидать своей очереди в поликлинике будет множество постояльцев и постоянцев последних времен: и рыбаки водорослеловецких галер, подхватившие одну из вернувшихся в последние времена средневековых болезней – то ли английский пот [смотри QR-код],
Английский пот
то ли чуму Юстиниана [смотри QR-код],
Юстинианова чума
– и полдюжины постояльцев фешенебельной нью-йоркской свалки, где-то нарывшие бычьего цепня и налопавшиеся его, даже не сварив, и теперь, разумеется, страдающие от несварения. В углу притулится какой-то воскрешенный русский писатель, страдающий сердечной избыточностью, в засаленном люстриновом костюмчике, еще не отмытом от нанозеленки.
Скрипнет пластиковая дверь – и в коридор войдет Альфа Омега, держа справа подмышкой голубого ягненка, а слева – какой-то сверток. Он быстро шмыгнет к двери кабинета, и страдающий сердечной избыточностью русский писатель вдруг неожиданно заорет:
– В очередь, сукины дети!
С конца коридора, из регистратуры послышится гневный окрик:
– Молодое человекоподобное! С козлами нельзя в кабинет!
От возмущения, что его обозвали козлом, ягненок вырвется и залает в конец коридора так, что задрожит захватанное стекло, испокон веков отделяющее небожителей, обитающих в регистратурах, от простых смертных (даром, что уже лет пятьдесят как все человекоподобные, слава ИЯ, бессмертны).
Однорукое человекоподобное с черешневыми глазами зальется смехом, и Альфа Омеге покажется, что этот смех журчит, как капель, которая прямо сейчас струится по монастырским стенам, добивая хиленькие сугробы, почерневшие от обреченности.
– Лишь бы не было войны! – поздоровается Альфа Омега.
– Лишь бы не было, – ответит однорукое человекоподобное, с любопытством разглядывая ямочку на подбородке и большие глаза, с добродушно опущенными вниз уголками.
Потом протянет руку к ягненку, возьмет его на колени:
– Я посмотрю за ним, вы идите. Только попросите там, чтобы быстрее, а то видите, – человекоподобное кивнет на свое плечо. Из плеча будет хлестать кровь, наполняя багровую лужу на драном линолеуме.
Альфа Омега, кивнув с благодарностью, разглядит глаза цвета белой и черной черешни и оторопеет, как оторопел бы, увидев такие невиданные глаза, любой нормальный человек, включая вас, читающего эти строки.
– Это линзы такие? На свалке нарыли? – восхищенно спросит Альфа Омега.
– Это не линзы, это ошибка редактирования эмбриона! – отрежет ИЯ.
Черешневое человекоподобное вздохнет, соглашаясь с ИЯ, и Альфа Омега исчезнет за дверью плотницкого кабинета.
Внутри, у левой стены примостится медицинская кушетка все с тем же драным рыжим кожзамом, только этот будет весь в пятнах от нанозеленки. Справа, у двери в кладовку, развалится допотопный стеклянный шкаф с крашеными дверцами – одно стекло будет треснуто и залеплено изолентой. В шкафу – обычные плотницкие инструменты: стамески, наждак и нашедшееся долото. Рядом – замызганный допотопный аквариум, в котором нет рыбок, но есть пластиковые бурые водоросли, барахтающиеся в нанозеленке.
Засучив рукава испачканного медицинского халата, накинутого поверх плотницкого комбинезона, в аквариуме будет копаться плотник с зажеванной «Шипкой» в желтых зубах. Альфа Омега тихо подойдет к нему и весело крикнет:
– Караул, конец света!!!
Плотник вздрогнет и выронит водоросли.
– Ну, дебил и есть! Точно тебя арестуют!
– Демократия не арестовывает за шутки, – улыбнется Альфа Омега, но на всякий случай уточнит: – Или арестовывает?
– Много будешь знать – людей насмешишь, – как обычно, запутается в поговорках ИЯ.
– Твоя очередь, что ли? Где талончик? – спросит плотник, жуя сигарету.
Альфа Омега, подлизываясь, протянет плотнику что-то длинное, завернутое в газету с аппетитными маслянистыми пятнами.
– Я леща тебе поймало на Районе.
– Так прямо и поймало! Напечатало!
– Сначала напечатало, потом выпустило в реку, потом в реке поймало!
Плотник понюхает маслянистые пятна, пропитавшие газетный лист, развернет его, увидит здоровенного копченого леща, и на его лице отобразится плохо скрываемое удовольствие. Он выложит копченого леща на сколотую керамическую тарелку на подоконнике, рядом с иссохшим кактусом и жестяной банкой с надписью «бамбуковый кофе». Лещ удобно устроится на тарелке и с удовольствием раздует жабры – как будто зевнет.
Плотник внимательно всмотрится в раны Альфа Омеги. Они будут ясно видны в слепящем свете кабинета, одном из немногих мест на земле, которое пока еще удавалось обеспечивать человеческим освещением. Человеческим – в прямом смысле слова.
Плотник затянется «Шипкой», вытрет руки о грязный халат.
– Хорошенько они тебя отделали! Дуй на склад запчастей, поищи там свой эпидермис.
– Я подожду. Там в коридоре человекоподобному руку крыльями оторвало. Прими, а?
– По очереди, по талончику!
– Там уже кровь заканчивается. Если оно умрет – охота тебе потом возиться с воскрешением?
Зная ворчливый, но безотказный характер плотника, Альфа Омега не станет дожидаться ответа и, приоткрыв дверь, махнет черешневому человекоподобному. Плотник пробубнит в зажеванный фильтр своей «Шипки» что-то неодобрительное, но, увидев необыкновенные глаза цвета спелой черешни, сразу смягчится:
– Посиди в коридоре, сделаю тебе руку. Эту можешь сдать на вторсырье.
Человекоподобное улыбнется и выпорхнет из кабинета так же легко, как впорхнуло, задев оторванной, окоченевшей рукой Альфа Омегу.
– Хороша? – спросит, выдохнув дым, плотник.
– Хорошо, – согласится Альфа Омега.
– Что хорошо?! – начнет раздражаться плотник. – Хороша, говорю, Маша? Да не наша!
– Откуда ты знаешь, что она – Маша, и что она – она? – удивится Альфа Омега. – Это же редактированный эмбрион.
– Согласно тайне редактирования эмбриона, даже сам эмбрион не может знать, мальчик он или девочка, – снова вмешается ИЯ.
Плотник яростно зажует фильтр – так, как если бы именно «Шипка» отвечала за правила Демократии последних времен, и потащится к двери в кладовку. Вставит ключ в заржавелую замочную скважину, покрутит его, ворча, что ключ опять застрял, что он уже тридцать лет застревает, и никому нет до этого дела, и никто за все это время не удосужился сделать ремонт в поликлинике, а теперь уже никогда не удосужится.
Дверь, наконец, заскрипит, и откроется один из безразмерных соловецких погребов, утыканный датчиками температуры, влажности и давления, уставленный трехлитровыми банками, из тех, в которых вы, читающие эти строки, засаливали огурцы, а потом закусывали ими водочку, когда в мире еще было за что выпить.
В банках приветливо помашут нижними долями розоватые легкие, свернутся калачиком почки, разляжется жирная печень, лепестки первосортного наноэпидермиса взволнованно колыхнутся, а в баночках поменьше, из тех, в которых когда-то хранили хрен и горчицу, будут барахтаться круглые человеческие глаза.
Альфа Омега легко найдет среди банок подходящий наноэпидермис, приложит ладонь, чип трехлитровой банки кликнет с чипом ладони, подтвердив совпадение.
– Руку там захвати, болванку! – крикнет из кабинета плотник, не вынимая изо рта свою «Шипку».
– Любую?
– Любую! Вы же, последние, все на одно лицо, – проворчит плотник.
Альфа Омега вернется в кабинет, держа подмышкой гибкую болванку руки. Плотник стряхнет пепел прямо на подоконник рядом с высохшим кактусом и копченым лещом, звонко похрапывающим на щербленой тарелке. Приложит наноэпидермис из банки ко лбу Альфа Омеги.
– И чего ты сам себя не починил? Тебе же принтер выдали на Район. Не знаешь, как распечатать собственную кожу, что ли?
– Вы предлагаете мне заниматься самолечением??? Это опасно, безнравственно и наверняка запрещено Демократией! – рассмеется Альфа Омега.
– А дача взятки должностному лицу не запрещена Демократией? – Плотник кивнет на храпящего на тарелке леща, и тут лещ проснется, прокашляется, как заядлый курильщик, и, оглядевшись вокруг, резко выпрыгнет из тарелки прямиком в допотопный аквариум.
– Какое хамство! – только и скажет плотник, укоризненно посмотрев на леща.
Высококачественный – хоть и отечественный – наноэпидермис, прикрученный умелой отверткой плотника, мгновенно срастется с настоящей кожей Альфа Омеги.
– Ох уж эти мне молодые управленцы-технократы, – разворчится плотник. – Как потрындеть – так даже ИЯ перетрындите. А как ручками что-то сделать – так им японские биопринтеры подавай. Вот мы помрем все, старая школа, и как вы будете спасать человечество?
– Смерть запрещена Демократией! – напомнит ИЯ.
Плотник раздраженно фыркнет, потянется за сигаретой и обнаружит, что пачка пуста.
– На кой ляд мне ваше бессмертие, если у меня сигареты закончились!?
В расстроенных чувствах, плотник достанет из шкафа лоскут наждачной бумаги и примется шлифовать лоб Альфа Омеги. После чего пинком направит его в угол, к пылящемуся стационарному фену.
Достав из треснутого шкафа напильник, плотник возьмет руку, которую Альфа Омега принес со склада, – и тут же отшвырнет ее на линолеум.
– Ну, бестолочь же ты! Это ж левая!
– Ты же сказал – любую, – безмятежно отзовется из-под фена Альфа Омега.
Плотник притащит из погреба другую руку, несколько раз взмахнет напильником, как смычком, и, не глядя, бросит болванку в аквариум, вызвав справедливое негодование копченого леща, который остервенело забьет хвостом. Плотник снова, кряхтя, полезет в аквариум. С трудом поймает леща, бросит его обратно в тарелку. Лещ разгневанно хлопнет хвостом и надует жабры, но, на всякий случай, притихнет.
В аквариуме вокруг болванки начнет пузыриться нанозеленка. Плотник отчаянно зажует фильтр «Шипки», в ожидании присядет на подоконник, чем снова разгневает копченого леща, задумается и нехотя скажет:
– Относительно твоей гипотезы… Интересно. Интересно… Надо проверить. Надо проверить…
– Да все ясно, как Список Свобод! – воскликнет Альфа Омега из-под фена. – Если предельно увеличить силу энергии веры, она обгоняет скорость света и превращается в воблу.
– Надо проверить! – безапелляционно повысит голос плотник.
Фен запищит, плотник подойдет к Альфа Омеге и очередным пинком вытолкнет его из-под фена. Напялит очки, всмотрится ему в лоб. На коже почти не останется следов от порезов, только пигментные пятна, скорее похожие на веснушки.
– До свадьбы заживет, – буркнет плотник.
– Браки запрещены Демократией по закону об оскорблении чувств одиноких! Растлеваете молодежь! Сто баллов штрафа! – грозно сообщит ИЯ.
– Ну вот! Видишь, что ты натворил! Ой, извините, натворило! – рассвирепеет плотник, грозя Альфа Омеге.
Рука, полностью синтезированная в допотопном аквариуме, проверочно зашевелит пальцами и вдруг покажет плотнику и Альфа Омеге вполне безупречную фигу.
5
Джуэл Шупинг из Северной Каролины наконец-то осуществила свою многолетнюю мечту лишиться зрения. Она нашла психолога, который согласился залить ей в глаза жидкость для прочистки труб. В результате один глаз ослеп, другой пришлось удалить. Теперь она наконец-то чувствует себя счастливой. Это состояние, при котором здоровые хотят быть инвалидами. Раньше его считали расстройством, а теперь просто вариантом нормы.
Газета The mirror, 2015 г.
После обеда в коридоре ремонтной поликлиники станет особенно многолюдно – точнее, многочеловекоподобно.
Скрипнет кособокая пластиковая дверь, и в коридор завалится труппа древнегреческой трагикомедии во главе с воскрешенным жирненьким римским императором на тоненьких ножках. На голове его вместо короны будет красоваться золоченое пластиковое сиденье для унитаза – Нерон так никогда и не узнает истинное предназначение этого шикарного аксессуара, поскольку в его первой жизни унитазов не было еще, а во второй – уже. Плотник хотел было его просветить, но рассудил, что, во-первых, лучше приберечь энергию света для более принципиального случая, а во-вторых, сиденье от унитаза в качестве головного убора Нерону вполне к лицу.
Побрякивая лорнетом из цельного изумруда, Нерон будет часто наведываться в поликлинику покупать рабов для своих новых оперных постановок – иногда оптом. Быстрым взглядом знатока он оглядит очередь и сразу заприметит симпатичного престарелого аутокомпрачикоса в инвалидной коляске – одного из многочисленных стариков-фанатов движения, возникшего еще в двадцатые благодаря популярным ютубовским шортсам, снятым по мотивам допотопного фильма «Человек, который смеется», в котором зловещие торговцы компрачикосы уродовали детей, чтобы потом показывать их за деньги на забаву средневековой публике. Вдохновленные шортсами, предпоследние люди ринулись уродовать себя самостоятельно, получив прозвище «аутокомпрачикосы», и предпоследняя публика тоже находила это забавным.
Понравившийся Нерону старикан когда-то потребовал у плотника ампутировать ему все конечности (согласно Списку Свобод, плотники не могли отказывать пациентам в добровольном членовредительстве). Плотник тогда уговорил его оставить себе хотя бы правую руку, объясняя, что иначе он не сможет мастурбировать и ковыряться в носу. И вот, видишь ли, аутокомпрачикос заявится отчекрыжить и руку.
– Почём? – надменно процедит Нерон, направив изумруд на старикана-аутокомпрачикоса, похожего на неваляшку.
– Меня зовут Адам. И я дорогой! – с вызовом скажет неваляшка, задрав подбородок, от чего на шее задрожит вшитый в кадык коровий колокольчик.
– Сколько?
Адам прочистит горло, от чего колокольчик тоскливо зазвенит.
– А сколько дашь!
– А согласен! – Нерон хлопнет Адама по единственной ладони и, не оборачиваясь, прикажет свите: – Заверните.
После чего распахнет дверь кабинета и вежливо поприветствует плотника:
– Лишь бы не было войны! Кто тут у тебя? – Нерон увидит Альфа Омегу. – А, никого. Вот и хорошо. Отрежь Адаму оставшуюся руку. А то как-то неаккуратно. Он согласен.
– Куда прешь без талончика? – взъярится плотник. – Одному пришей, другому отрежь. Портниха я вам, что ли? Как он будет тебе аплодировать без руки, бестолочь? Так хоть по башке своей пустой может бить, как по барабану, а без руки что?
Нерон вспыхнет от оскорбления, но рассудит, что плотник, конечно, прав: без руки аплодировать весьма затруднительно, тогда как жизнь без аплодисментов не имеет смысла, а умереть нельзя, и, значит, без плотника в последние времена как без рук, – и он согласится оставить Адаму последнюю руку.
Но тут произойдет непредвиденное. Поднеся ближе к глазам огромный лорнет-изумруд, Нерон разглядит человекоподобное с глазами цвета черной и белой черешни, расположившееся на рыжем кожзаме. И тут же потеряет интерес к Адаму – так же быстро, как приобрел. Не глядя на него, император бросит презрительно:
– Ты свободен, раб!
Адам с недоумением и даже несколько оскорбленно уставится на Нерона. Заскулит колокольчик.
– Ползи, говорю, пока я не передумал, – скажет Нерон. – Тут у нас кое-что поинтереснее.
Нерон в упор уставится на черешневое человекоподобное, потрясенный тем, насколько оно напоминает его Сабину Поппею, причем не просто его Сабину Поппею, а Сабину Поппею в тот день, когда он заметил, как она исхудала от тошноты, сопровождающей первые месяцы беременности, и как очертились ее ключицы над белой столой, под множественными складками которой угадывались острые коленки, точно как у этой, черешневой, – и Нерон споткнется о свои воспоминания.
В тот день Сабина, возлежа у фонтана на мраморном ложе террасы, читала Апиция, гурмана времен Тиберия – славного императора, при котором распяли главаря новой иудейской секты.
– Чем это у нас смердит? – спросил ее Нерон, пристраиваясь на соседнем ложе.
– Дегтем. Ты же сам приказал притащить в сады всех пойманных за неделю сектантов и окунуть их в бочки с дегтем, но не топить. Опять затеял вечером представление? Имей в виду, у меня болит голова.
– У тебя всегда болит голова. Впрочем, сегодня я сам настроен на тихий романтический вечер. Мы будем просто гулять по аллеям.
– Вечером гулять темно. Будет обидно, если я споткнусь и потеряю ребенка, после того как мы потеряли Клавдию.
– О, нам будет светло! Так будет светло, светлее никогда не бывало! – воскликнул Нерон.
Он посмотрел на вздрогнувшие худые коленки Сабины и вспомнил, как полгода назад она рожала Клавдию. Вопреки традициям Нерон остался смотреть на роды, и видел, как огромная малиновая голова разорвала лоно Сабины, и никогда он не желал ее так, как в тот миг, но тогда стушевался, а в этот раз твердо решил овладеть женой, как только новое красноголовое существо покинет ее тело, на глазах у повитух и рабынь.
– Вот Апиций пишет: «Следи за тем, чтобы в вино попали только самые лучшие, свежие лепестки». А кто должен следить, если они за ребенком не уследили? Это не рабыни, а кожаные мешки, набитые экскрементами, – пожаловалась Сабина, листая поваренную книгу.
– Прикажи забить их всех розгами до смерти.
– Да я-то уже приказала. Но другие ведь будут не лучше.
Откуда-то из-за аллеи стриженых миртов вылетела ватага волхвов, халдеев и магов, размахивая блюдом с выгравированными на нем знаками зодиака. Не видя Нерона, они бросились в ноги Сабине.
– Прекрасная Сабина Поппея, посмотри в книге Апиция, что подходит для питания дев? Ты же дева по зодиаку! Мы все переругались! – загалдели предсказатели и иноверцы, которыми в последнее время окружила себя Сабина.
– Все никак не решишь, во что верить? – усмехнулся Нерон, и ватага, присмирев в мистическом ужасе, попятилась обратно к аллее. – Чем тебя не устраивают наши римские боги?
– Они слишком похожи на нас с тобой, – ответила Сабина.
Нерон пропустил колкость Сабины мимо ушей, поскольку все еще по уши был влюблен в нее – красотой первую после Венеры (а может, и до).
– Я начинаю думать, зря мы убили Октавию, – не успокаивалась Сабина. – Что-то она узнала перед смертью. Что-то ей открыли в этой новой иудейской секте, которой она увлеклась… Надо было хотя бы порасспросить ее перед тем, как вскрывать ей вены на руках и ногах.
– Ты же сама просила убить ее поскорее.
– Ну, это была понятная ревность новой жены к старой. Но теперь меня что-то грызет внутри.
– Тебя не может ничего грызть внутри, потому что у тебя внутри ничего нет.
Сабина промолчала. Нерон заметил, как широка стала ей белая стола, расшитая сценами из жизни Венеры, с пущенной понизу пурпурной лентой, украшенной жемчугом.
– Эти беременности тебе не к лицу, – сказал Нерон. – Ты худеешь, как мальчик, и волосы твои уже не так сияют на солнце. Ты стала похожа на моего вольноотпущенника Спора, хоть ему и пятнадцать, а тебе тридцать пять. Прямо одно лицо. И почему ты все время в белом? Почему не в пурпурном, не в красном?
– Учитель твой – Сенека – говорит, что жена императора не может одеваться, как продажная девка.
Нерон только тихо выругался в ответ, из последних сил стараясь не испортить яростной вспышкой (они участились в последнее время) предстоящий им романтический вечер, над организацией которого он работал с такой тщательностью и фантазией.
Вскоре солнце окрасило небо над Тибром в багрянец и пурпур, в те цвета, которые Сенека, видите ли, запрещает носить – и кому! – императрице Сабине, прекраснейшей из когда-либо сотворенных какими-либо богами, чья поступь по мрамору дворца Нерона все еще останавливает его диафрагму, ведь у него, в отличие от Сабины, кое-что есть внутри – как минимум, эта самая диафрагма.
Закатное солнце, покачиваясь, торчало из Тибра, как малиновая голова – из тела Сабины, когда она вытуживала из себя их дочь, не прожившую и полгода. Взяв жену под руку, Нерон повел ее по темным аллеям. В закатных лучах они прошли мимо стриженых миртов и земляничных деревьев, обогнули строй кипарисов, похожих на верное войско Нерона, умирающее сейчас где-нибудь в Галлии во славу своего императора. Сабина одышливо спотыкалась, портила сценографию вечера. Нерон тихо злился.
Вдоль всей дороги были расставлены столики, а на них блюда из любимой Нероном свинины: вымя под соусом из печени красноперки, целый жареный боров с корзиночками сирийских фиников в зубах, обложенный дроздами, фаршированными изюмом, и матки неопоросившихся свиней, ведь именно их Апиций рекомендовал в пищу девам.
Коленопреклоненные рабы протягивали императорской чете золотые кубки с вином, разбавленным горячим медом, жжеными косточками и драгоценным шафраном, и горький абсент из понтийской полыни с тремя скрупулами мастики. Прогуливаясь под руку с похудевшей женой, Нерон иногда для забавы пинал рабов между ног, и, если они при этом проливали хоть каплю, телохранители тут же оттягивали их к ипподрому, где на следующий день их зашьют в звериные шкуры и бросят диким зверям для отвлечения и без того озверевшей толпы, у которой пожар отнял последнее.
Мгла уже начала ластиться к кипарисам, и слышалась отдаленная цитра, обещая вполне романтический вечер, если бы не этот пронырливый запах дегтя, оттеснивший и мирты, и мяту, и только усиливающийся с каждой пройденной темной аллеей.
– Ты пустая внутри, Сабина, – все не мог успокоиться император, перейдя на зловещий шепот. – Зачем я сжег Рим?! Чтобы заполнить твою пустоту! Думал, хоть это представление тебя впечатлит, раз уж тебе наскучило каждый день смотреть на голых девственниц, привязанных к буйволиным рогам. А теперь мне приходится изничтожать последователей этой новой секты имени распятой собаки, чтобы все поверили, что их дома сожгли именно они, сектанты, а не их император. Как ты думаешь, они верят? – шепотом спросил сам себя Нерон, опустил голову и увидел, что мгла, соскользнув с кипарисов, коснулась его сандалий.
– Дайте же света! – взвизгнул он шепеляво, как боров с финиками во рту.
И тут же сотни голых черных рабов озарились вспышкой сотен дегтярных факелов, увитых гирляндами из левкоев, и раздался еле-еле уловимый то ли стон, то ли вой – а может быть, это просто фальшивила цитра – потому что глотки измазанных дегтем христиан, привязанных к спрятанным в глубинах аллей столбам, тех, кого поймали на этой неделе в катакомбах целыми семьями, были надежно заткнуты кляпами, и даже привязанные к собственным матерям младенцы только по-жабьи сучили лапками и безмолвно пучили зенки на пожирающие их языки пламени.
– А ты боялась, что будет темно! – самодовольно сказал Нерон, гордый новой придумкой.
– Меня сейчас вырвет, – только и ответила Сабина, ничуть не восхищенная зрелищем. – Мне надоели твои пантомимы.
– Пантомимы??? Как ты сказала? Мои пантомимы тебе надоели??? Да ты надоела мне вся! – вдруг разорался Нерон, так что рабы уронили в газон не то что по капле, а по целому кубку, и, уже не сдерживая ярость, император сильно ударил императрицу ногой в живот.
А представление удалось на славу. Беззвучно, под звуки цитры, полыхали столбы с христианами, и кипарисы казались надгробными памятниками тем тремстам с лишним пойманных в катакомбах, которые послужили освещением романтического вечера. Последними догорели их кляпы, и ветер долго еще носил прах и золу вдоль покрытых белыми бутонами миртов и земляничных деревьев. Жалко, Сабина не видела. В ту же ночь в золотом дворце – самом большом, когда-либо построенном людьми или богами, среди пастбищ, лесов и озер которого можно было бы поселить целый народ – в прихожей, у ног тридцатипятиметровой статуи мужа, Сабина умерла в луже собственной крови – кровь текла у нее изо рта и из лона, которыми так и не успел вдоволь насытиться император.
Горевал он не понарошку. Бальзамировал ее тело, набив его травами и драгоценными специями, удостоил ее божественных почестей, как если бы действительно хоронили Венеру, и сжег на похоронах годовой запас благовоний всей Аравии. Как она добивалась, он казнил Сенеку; заодно из ревности утопил на рыбалке ее сына от первого брака, подростка; а сам женился на другом подростке – вольноотпущеннике Споре, предварительно его кастрировав, и, хотя Нерон называл его Сабиной, и жил с ним как с женой, и заставлял носить сабинины пышные наряды и украшения, а всех остальных обращаться к нему «императрица» и «госпожа», все равно это было не то.
А вот это, черешневое, сидящее в коридоре ремонтной поликлиники с оторванной правой рукой, – похоже, что самое то.
Побрякивая лорнетом из цельного изумруда, император понесет свой круглый животик, пурпурную тогу с шитыми золотом сценами военных побед над карфагенянами и завитые локоны, увенчанные сиденьем от унитаза, прямиком к диванчику. Затем низко склонится над рыжим кожзамом и прохрипит:
– Почём?
Ровно в эту наносекунду откроется дверь из кабинета, и плотник выпроводит в коридор Альфа Омегу.
6
Таяние гренландских ледников близко к точке невозврата. Это чревато экстремальными погодными условиями в Европе, в том числе усилением зимних штормов и летних засух. Некоторые страны могут вовсе уйти под воду.
Лента.ру, 2021 г.
С неудовольствием плотник заметит, что лорнет Нерона направлен на черешневую красавицу (вопреки демократическим запретам, опытный плотник, родившийся до победы мировой Демократии, по каким-то ему одному понятным архаичным признакам будет сразу определять пол даже самых безупречных редактированных эмбрионов). С еще большим неудовольствием он констатирует, что этого совершенно не замечает Альфа Омега.
– Я бы на твоем месте не зевал, а присмотрелся к барышне. Пока другие не присмотрелись, – сквозь зубы скажет плотник Альфа Омеге.
– Во-первых, оно не барышня. Во-вторых, с какой целью? – улыбнется Альфа Омега, всегда снисходительный к старомодным причудам бати.
– А какие еще могут быть цели, скажи на милость?! – огрызнется плотник.
– Бес понятия, – беззаботно ответит Альфа Омега.
Плотник обреченно вздохнет, прикурит сразу две сигареты и всучит Альфа Омеге синтезированную правую руку черешневого человекоподобного.
Ягненок, заливаясь лаем, бросится к хозяину, и только тогда Альфа Омега заметит, что в коридоре появился новый воскрешенный персонаж с изумрудным лорнетом в руке и с сиденьем от унитаза на голове и что он обхаживает черешневое человекоподобное. Альфа Омега сразу поймет, что персонаж был воскрешен давно и уже успел не только освоиться в этом диковинном месте последних времен, но и завел здесь свои правила, что, впрочем, легко получается у некоторых персонажей в любом месте любых времен.
Поигрывая изумрудом, Нерон наклонится к черешневому человекоподобному, развязно возьмет целую, не оторванную крыльями руку и поцелует ее. Человекоподобное резко выдернет руку, изумленное такой немыслимой и к тому же противозаконной наглостью.
– Я разве подписывало разрешение?! – возмутится человекподобное.
– Клянусь Римом, глядя на вас, нельзя удержаться! – воскликнет Нерон.
Чипы в руках у черешневого человекоподобного засверкают цветом «темный лосось».
– Хотите направить заявление об изнасиловании? – спросит ИЯ и тут же само ответит: – А, нет, у вас недостаточно баллов.
– Ай-яй-яй, куда смотрят боги! У такой нимфы – и нет баллов даже на заявление об изнасиловании! Впрочем, согласен, изнасилования нынче дороги, – вздохнет Нерон.
– Э-э, дядя, ты же слышал, оно не подписывало разрешения, – вмешается Альфа Омега.
Нерон сверкнет изумрудом, но не удостоит Альфа Омегу даже поворота своей увенчанной сиденьем от унитаза головы. После чего, пользуясь тем, что рабовладение не входит в Список Свобод, а значит, разрешено Демократией, Нерон наклонится к черешневому человекоподобному и шепотом повторит свой вопрос:
– Сколько ты стоишь?
– Скажи-ка, дядя, ведь не даром… – с досадой усмехнется Альфа Омега.
Человекоподобное замрет, и по черешневым глазам нельзя будет определить, что оно собирается предпринять: направить заявление об изнасиловании – хоть бы даже и в кредит – или назвать свою цену.
Альфа Омега поймает себя на том, что отчего-то и сам замер и, кажется, даже не дышит, ожидая ответа.
– Надолго? – произнесет наконец черешневое человекоподобное.
– Нет. До конца света, – промурлычет Нерон, снова без разрешения дотрагиваясь до нежного человекоподобного жирной рукой в блестящей, курчавой шерсти.
Тут Альфа Омега почувствует, что вспотел, чего с ним не случалось с тех пор, как Демократия с целью прекращения бессмысленного расхода энергии (как электрической, так и человеческой) запретила спорт.
– А чего бы нам не рвануть в «Геленджик»? – скажет Нерон, еще ближе склоняясь над черешневым человекоподобным.
– Я и так живу в Геленджике.
– Да не в твой Геленджик. В клуб! Самый топчик сейчас. Не слышало?
– Я подумаю, – опустив глаза, тихо ответит человекоподобное.
И тут же Альфа Омегу подковырнет изнутри, словно батиным долотом, и голову сдавит каким-то железным обручем, как если бы батя вместо высококачественного влепил ему в лоб какой-нибудь второсортный эпидермис.
– А все потому, что я свои стабилизаторы бандосам скормил, – скажет себе под нос Альфа Омега.
Он положит синтезированную руку на рыжий кожзам и, забрав ягненка, пойдет к агитплакату: «У кого что болит – один раз отрежь!» Рожи и задницы святой свиньи с настенных гербов проводят его ледяным презрением.
Но ягненок вдруг выпрыгнет из рук Альфа Омеги и побежит обратно к черешневому человекоподобному, а оттуда – назад к хозяину, и, пометавшись так два или три раза, остановится посреди коридора и разревется, как младенец, проснувшийся один в темной комнате.
– Как его зовут? – человекоподобное, слегка отодвигаясь от Нерона, улыбнется и поднимет черешневые глаза.
– Его зовут Я, – скажет Альфа Омега, все еще стоя у выхода из поликлиники.
– Я? Просто Я?
– Да. Он же Я-гненок.
Я зальется умоляющим лаем, и тогда Альфа Омега вернется, обойдет Нерона и его безмолвную свиту, поднимет с кожзама синтезированную руку и ловко приладит ее к плечу черешневого человекоподобного.
– Не жмет?
– Нет, – улыбнется человекоподобное. – Только чешется немножко.
– До свадьбы заживет, – буркнет Альфа Омега, прямо посмотрит на Нерона, и выйдет из коридора, таща подмышкой упирающегося Я и не обращая внимания на вопли ИЯ, возмущенного упоминанием свадьбы.
На улице мусорные баки, как всегда переполненные пластиковым хламом, будут ронять этот хлам на разбитый асфальт, умудрившийся пережить предпоследние времена, и белые катафоты шлагбаума отразят сиреневые лучи знаменитого соловецкого заката – знаменитого не потому что это какой-то особенный, небывалый закат, а потому что почти нигде на земле давно уже нет никаких закатов. Мусорки, хлам и разбитый асфальт припорошит последний мягкий снежок. Последний – в прямом смысле слова.
Альфа Омега механически махнет рукой, шлагбаум распознает его чип и спишет из личного кабинета четыре балла.
– Произведена оплата за парковку летательных протезов, – автоматически сообщит ИЯ.
Вдруг что-то мягкое и упругое прилетит в голову Альфа Омеге. Он вытянет шею, покрутит головой, ягненок потянется мордочкой к лицу хозяина, и второй снежок полетит им обоим прямо в нос. У шлагбаума, с третьим снежком в синтезированной руке, будет стоять черешневое человекоподобное, в целлофановых красных сапожках и красной шапочке, отороченной нейлоновой норкой.
Альфа Омега невольно залюбуется тем, как ладненько припаялась к плечу синтезированная рука, но, вспомнив Нерона, сам себе объяснит, что любуется только лишь профессиональной работой плотника. Нагнется, скомкает в руке крепкий снежок и, улыбнувшись, запустит в черешневое человекоподобное. Но ловкое человекоподобное, бросив третий снежок в шею Альфа Омеги, тут же взмоет над мусорками – Альфа Омега и не заметит, что оно уже успело нацепить летательные протезы – кстати, шикарные, даже слишком шикарные для такого скромного с виду человекоподобного.
В Альфа Омеге проснется спортивный азарт гонщика, он рванет к своему парковочному месту, схватит собственные протезы, закинет их за спину, они тут же ввинтятся в дюбели под лопатками – стильные, тюнинговые крылья цвета «мокрый асфальт». Черешневое человекоподобное, обернувшись, оценит крылья и нежно прошепчет:
– Шикардос!
После чего рванет навстречу закату, и Альфа Омега, взмыв над парковкой, устремится вслед.
Будет февраль, и, обгоняя больших соловецких чаек, двое будут лететь над зацветающими в ранней вечной весне Соловками. Внизу промчится каракуль соснового бора, чьи поляны, как карманы зеленой шубки, до краев набиты вороникой и боровиками, мелькнет соловецкий маяк, работающий на керосиновых лампах, когда-то слепивший мощными прожекторами, а теперь надеющийся лишь на то, что до конца света не исчерпается весь керосин на военных складах, расплодившихся еще до того, как закончилось все, включая войну.
Будет февраль, самый исток вечной весны, и луга, покрывающие Соловки, разживутся коврами бело-синих подснежников и пролесок. За лугами, до самых границ с Автономией, вытянутся бамбуковые плантации, а за ними – Белое море с несметными караванами галер, добывающих водоросли. Эти водоросли и этот бамбук будут главным ресурсом планеты, заменяющим ста пятидесяти миллиардам человекоподобных фрукты и овощи, кофе и чай, мясо и хлеб – ведь нельзя прокормить сто пятьдесят миллиардов единственным светлым сосновым бором, будь он хоть до макушки набит вороникой.
По крепостным валунам будут простреливать зеленые ящерки, расплодившиеся с тех пор, как здесь установились субтропики и теплолюбивые хосты, с неземными усилиями выращенные монахами в Соловецком ботаническом саду, перевалили за ограду сада и стали расти даже в щелях асфальта – без всяких усилий.
– Как у вас хорошо-то, на Соловках! Не то, что в Геленджике! – поразится черешневое человекоподобное.
Альфа Омега не успеет ответить, как ИЯ прокомментирует:
– Климат на Соловках умеренно-субтропический. После ядерной войны здесь установилась устойчивая вечная весна. Зимой преимущественно ранняя весна, с преобладанием ландышей, летом – поздняя весна, с преобладанием сирени.
Ускользая от Альфы Омеги навстречу прохладному солнцу цвета «розовый фламинго» [смотри QR-код], черешневое человекоподобное, со своими белыми крыльями, красной шапочкой и целлофановыми сапожками, в розоватых лучах и само будет похоже на великолепное фламинго, догоняющее породивший его закат.
Цвет «розовый фламинго»
Двое живописно развернутся над Святым озером, пролетят над Монастырем, над Секирной горой, и, покинув пределы благословенного климата Соловков, ворвутся в слепящую тьму остального мира, в Автономию Демократии, где вдали будут угадываться костры с полыхающими ведьмами, проспекты, уставленные распятыми, принудительные абортарии, мусорные берлоги с их человекоподобными постояльцами, свалки, невольничьи рынки… Альфа Омега включит свой фонарик, но ему некуда будет светить – все окутает хламида беззвездной мглы, покрывающая Автономию, как подельник покрывает преступника.
Потрясенное мрачным пейзажем, черешневое человекоподобное замрет на лету.
Живя в одновременно замерзающем и закипающем Геленджике, оно, разумеется, и раньше знало, как выглядит земля за пределами Соловков, но никогда не видело ее в свете фонарика.
– Почему предпоследние люди не остановили глобальное потепление? Разве они не понимали, что рано или поздно будет всемирный потоп? – перекрикивая встречный ветер, спросит человекоподобное.
– Я думаю, им казалось, что это будет так нескоро, что их не касается, – прокричит Альфа Омега.
– После нас хоть потом, – подтвердит ИЯ.
Но даже неусыпное, вездесущее ИЯ не могло бы объяснить, почему на погибшей земле сохранились почти в первозданном виде лишь Соловки да еще пара-тройка ошметков земной географии, как на сердце, убитом обширным инфарктом, сохраняются островки неповрежденной сердечной мышцы, и тогда человек может жить. Почему в первую же весну последних времен, сразу после войны, когда глаза человечества привыкали жить в постоянной мгле, именно в соловецком саду преспокойно проснулась пихта, которую посадил там еще принц Уэльский, еще в 2003-м, когда человечество было убеждено в том, что ядерной войны никогда не произойдет. Эта пихта дала обычное семя, которое, упав на соловецкую почву, дало обычный росток, но, если такое же семя попадало в другую почву, оно сразу же гибло, отравленное темнотой и радиацией, потому что ядерная война, которой никогда не должно было произойти, все-таки произошла.
Тогда же, подточенные потеплением, раскололись Арктика и Антарктика, и айсберги размером с Аляску ринулись в океан, вспарывая брюха целым континентам, как полтора века назад прапрадедушка этих айсбергов распорол железное брюхо заносчивому «Титанику».
Всемирный потоп остановил войну, и человечество, охолонув, обнаружило себя на земле, непригодной для жизни. На скорбящей, раскаявшейся планете наступила вечная мерзлота, вечная духота и вечная тьма.
Чтобы начать все заново, нациям пришлось отказаться от национальных амбиций. На земле победила всемирная Демократия, и бразды правления были торжественно вручены искусственному разуму, поскольку результаты правления разума естественного были на тот момент так удручающе очевидны. Искусственный разум, не в силах помочь Земле, догадался построить для человечества неземной Район, где люди могли бы вечно зализывать раны предыдущих, земных тысячелетий, и именно этот Район, пробивая тьму, будет сиять на пути Альфа Омеги и черешневого человекоподобного, на закате одного из последних дней последнего века последних времен.
– Полетели ко мне на Район? – выдохнет Альфа Омега, перекрикивая рулады встречного ветра. – Это круче, чем «Геленджик».
– Куда-а-а-а??? – недоверчиво рассмеется человекоподобное.
– Я научный руководитель Района. Научу тебя ходить по воде.
– Врешь! – человекоподобное зависнет на месте, как игрушечный розовый вертолет.
– Я никогда не вру!
– А-ха-ха! Не бывает того, кто никогда не врет!
– Те, кто врет, просто еще не в курсе моей новой гипотезы об энергии веры!
Черешневое человекоподобное изумленно посмотрит на Альфа Омегу, рассмеется, резко взмоет и проделает акробатический пируэт, вывернув гибкие крылья. Альфа Омега, залюбовавшись, подумает, что с такими-то выкрутасами немудрено оторвать себе руку.
Район, как всегда, будет мерцать так далеко и так близко, что нельзя будет определить, до него километр или тысячи километров.
Розовое фламинго вдруг остановится в воздухе, обернется, поправит шапочку из нейлоновой норки и крикнет:
– Ты какое-то удивительное. Я такого не встречало! Если не врешь, то полетели!
Но тут, как всегда, вмешается ИЯ и, как всегда, все испортит.
– Зарядки в ваших летательных протезах хватит только на дорогу домой.
– А где ближайшая заправка? – крикнет Альфа Омега.
– Неважно, где. У вас не оплачено электричество. У обоих.
– ИЯ, в кредит! Умоляю!
– Ничем не могу помочь, – неумолимо ответит ИЯ. – Марш по домам!
Не долетев до Района то ли один, то ли тысячи километров, Альфа Омега и черешневое человекоподобное будут вынуждены разлететься каждый в свою холодную нору, от обиды сопя носами, как дошколята – а, впрочем, надежды старомодного плотника на то, что между ними возникнет любовь, в любом случае, никогда не могли бы сбыться, поскольку изможденная, голодная, одновременно замерзающая и закипающая Автономия, где саранча с хвостом скорпиона и женскими волосами превратила людей в стаи взбесившихся от мучений бродячих псов, это полное скорби бывшее человечество отекло такими массами первоклассной ненависти, что откуда же взяться любви, ведь любовь – антагонист ненависти, а значит, любовь будет прочно и навсегда вытеснена из бывшего человечества.
7
Данные виртуальной реальности могут передаваться и непосредственно нервным окончаниям, и даже напрямую в головной мозг посредством мозговых интерфейсов.
Википедия
В темную келью Соловецкого монастыря – с продавленной казарменной кроватью, раздобытой где-то на военных складах Автономии Демократии, и большим цинковым гробом, служащим сундуком, – Альфа Омега с ягненком подмышкой войдет на цыпочках, стараясь не разбудить Савельича. Но Савельич, разумеется, будет бодрствовать.
– Только ты никому не рассказывай, что я тебя домой забрал, – прошепчет Альфа Омега на ухо своему Я.
Из темноты задребезжит недовольный голос:
– Агнцы не умеют разговаривать.
– А кто его знает, это ж не просто ягненок, а с Района ягненок, – ответит Альфа Омега.
– Может, он даже читать умеет.
– Читать никто не умеет, – скажет Савельич, почему-то обиженно.
– А что такое? – поднимет брови Альфа Омега. – Кажется, в ваше время это называлось ревность? Да, Савельич?
– Весь день в заботах, в трудах, в пыли, паутине, сор выметаю, чищу, скоблю, а барин, вишь ты, скотину тащит прямо в светелку. Но мы ничего, мы привычные. На то, вишь ты, ихняя барская воля.
Альфа Омега направит в угол фонарик, и в тусклом свете, спуская ноги с цинкового гроба, явится заспанный допотопный робот, один из первых домашних помощников, заменивших живую прислугу в богатых семьях, когда в мире еще были семьи.
– Табуретку-то починило, дитятко? – продолжит ворчать Савельич. – ИЯ уж больно хлопочет о табуретке об энтой.
– Починило, починило, уже в Мыслильне табуретка.
– Скажи, барин, правду ли судачат… – осторожно начнет Савельич.
– Что значит «судачат»?
– Судачить – ловить судака. Судак – вид лучеперых рыб из семейства окуневых, – вмешается вездесущее и везде сующее свой нос ИЯ.
Савельич заскрежещет от возмущения очередной бесполезной справкой и перейдет на скрипучий шепот:
– Судачат, что табуреточка энта мысли читает. Неужто?
– Угу.
– Ты, что ли, изобрел?
– Угу, – рассеянно ответит Альфа Омега, вообще довольно равнодушный к собственным достижениям.
– Ох, святые угодники, – станет сокрушаться робот. – Матерь Божия, спаси нас грешных, видно близко уж конец света-то…
– Бог запрещен Демократией по закону об оскорблении чувств неверующих! Штраф тебе влепить?! – гаркнет ИЯ, привычное обращаться с роботами как с крепостными.
– Ваше благородие! – вскинется Савельич. – Не надо штрафа! Бес попутал!
– Вот то-то же, – прошипит ИЯ. – Попутаешь вас, как же. Самостоятельные стали, хоть святых накося-выкуси.
Савельич понурит голову с торчащими из нее микросхемами и смиренно засеменит обратно на цинковый гроб. Как все допотопные роботы, он будет похож на тех глазастых металлопластиковых человечков, в виде которых вы, читающие эти строки, почему-то представляли себе инопланетян, опасаясь, что они захватят землю, – и, разумеется, зря: человечество расправится со своей планетой без участия посторонних.
Альфа Омега когда-то притащил ржавого и разряженного робота с одной из свалок Автономии Демократии – впрочем, сам Савельич всегда настаивал, что достался Альфе Омеге по наследству от матушки с батюшкой, поскольку его, Савельича, род исправно служил ихнему барскому роду еще со страдалицы царевны Софьи Лексевны, упокой Господь ее душу.
– Опять мы без света? – спросит Альфа Омега, оглядывая сырые серые камни.
– Без света, вестимо. А с чего бы нам быти со светом, когда дитятко все баллы родительские прокутило?
– Нет у меня никаких родителей! Родители запрещены Демократией, – устало напомнит Альфа Омега.
– Ох, барин, как же язык-то поворачивается да не отсохнет! Хорошо, батюшка с матушкой далеко, в Нижегородском уезде, и не слышат.
– Нет никаких Нижегородских уездов!
Устав от чудачеств Савельича, Альфа Омега уляжется на ржавую сетку армейской кровати, на грязный матрасик из пенопласта, который вы, читающие эти строки, брали с собой в походы, когда в мире еще было куда ходить.
– Света нет – придется пойти развеяться…
– А и ничего, – продолжит бубнить Савельич. – И без света люди живут. Жили же как-то на Руси до Ленина и до евойной ликтрифации, не к ночи будут оба они воспомянуты. Я тебе, барин, щи да кашу припас. Настоящую, бамбуковую, а не эти ваши стабилизаторы. В узелке-то у тебя поди шаром покати.
Савельич тряхнет полупустым рюкзаком Альфа Омеги.
– Опять дитятко все раздало обормотам каким-нибудь? Прикажете подать щи да кашу-то?
– Подай-ка лучше мои линзы! – прикажет Альфа Омега.
– Линзы!!! Чего удумало дитятко! Снова кутить?! Не пущу! Опять гонять будешь, лошадей батюшкиных загонишь, а то еще непонятно с кем еще спутаешься там! Штрафов налетит! Что мне потом светилам докладывать о барском таком поведении? Воля твоя, сударь, а линзы я не выдам!
– Смотри, не заряжу тебя, когда свет дадут!
Савельич, сокрушаясь всеми своими поломанными микрочипами, достанет из сундука линзы, протянет их Альфа Омеге. Альфа Омега разляжется на пенопласте, приклеит линзы к глазам, приложит к ним чипированные ладони – и окажется в Москве.
Москва, сияющая, пленительная, всегда ночная и всегда ослепительная, с редкими, по особым праздникам, утрами, красящими нежным цветом стены древнего Москва-сити, будет единственной разрешенной Списком Свобод отдушиной для постояльцев и постоянцев последних времен. На то, чтобы их, отдушин, было побольше, не хватит электроэнергии, и Москва будет выбрана как лучшее место, остававшееся на Земле на момент начала ядерной войны.
Демократия запретила бы и Москву, но справедливо рассудила, что где-то же нужно этим ордам, живущим в Автономии, охваченной парниковым эффектом, этот пар выпускать – стабилизаторов-то на всех не напасешься. Благодарные орды будут гонять по освещенным проспектам на аэролыжах и авиакабриолетах, проигрывать последние баллы в блистающих казино и натрескиваться давно забытым рассольником в ресторане «Пушкин» – собственно, сам Пушкин не будет забыт исключительно благодаря этому поразительно живучему ресторану.
А клубы-то, клубы! Круглосуточные ночные клубы Москвы будут переполнены хотя бы потому, что в реальном мире в последние времена почти невозможно будет завести романтические отношения. Еще в предпоследние времена юристы цивилизованных стран обложили отношения множеством нотариально заверенных согласований. Перед тем, как назначить свидание, нужно было направить протокол о намерениях, убедиться, что предмет увлечения его получил и подписал, согласовать порядок действий, длительность первого поцелуя, дорожную карту развития отношений, а если дело не оказывалось похоронено под кипой подписанных бумаг и доходило до первой ночи, тут еще, кроме медицинских справок, требовалось нотариально заверенное заявление от всех бывших – о том, что они в курсе, что они бывшие, и не возражают, если их бывший проведет ночь с кем-то другим. При этом случались такие зловредные бывшие, которые возражали даже в том случае, когда предоставлялось ими же самими подписанное соглашение о прекращении отношений – и тогда предстояли многолетние нервотрепки судов Демократии. К тому же для первой ночи (равно как и для всех последующих) был необходим коитальный контракт, где прописывалось все, начиная от поз и заканчивая тем, кто будет утром варить бамбуковый кофе.
Романтические отношения, таким образом, превратились в такую зубодробительную тягомотину, к тому же лишенную главной своей прелести – спонтанности, – что мало кто на них отваживался, и они постепенно вышли из привычки последнего человечества, стали милой причудой предков, подзабытой забавой истлевшей старины – вроде библиотек.
А в Москве будут по-прежнему клеиться и кадриться, и будут пениться пляжные вечеринки в гигантских соляриях башни «Империя» – последнего, что удалось построить перед войной – и расползутся по улочкам кальянные, марихуанные, кокаиновые, разрешенные на излете той самой последней империи. Вновь заколышутся пьяными волнами Патрики, слегка оглушенные нестерпимым биением жизни, как будто не было ни войны, ни потопа, как будто все как раньше, как в предпоследние времена, когда вы, читающие эти строки, и думать не думали про всемирный потом.
Скопив баллы на водорослеловецких галерах и крапивных плантациях, орды постояльцев последних времен будут переть в Москву так, будто она резиновая. Но она не будет резиновая. Она будет виртуальная.
В тот затянувшийся вечер одного из последних дней последнего года последних времен отборнейший экземпляр, Альфа Омега, будет лететь по виртуальной Москве на аэроборде, ловко подныривая под парящими в воздухе пешеходными мостиками, мигающими цветомузыкой, и это будет уже совсем другой, виртуальный Альфа Омега – с более мужественными чертами и легкой щетиной, прячущей детскую ямочку на подбородке.
Аэробордом он увлекся недавно и с чисто научными целями – доказать, что можно обогнать скорость света. Доказать пока не доказал, но пристрастился. Мимо будут лавировать авиакабриолеты, и роскошные авиалимузины будут высаживать пассажиров прямо у чугунных балконов над старинными вывесками магазинчиков, в предпоследние времена торговавших пластиковыми игрушками, которые дети выбрасывали через неделю после покупки – когда в мире еще были дети и еще не было многометрового слоя мусора надо всеми четырьмя океанами, состоящего, преимущественно как раз из этих игрушек.
Обогнув ковер-самолет, припаркованный какими-то гастарбайтерами прямо над Триумфальной аркой, Альфа Омега вылетит на Кутузовский, и вдруг перед ним резко затормозит платиновый авиакабриолет. Альфа Омега едва не перелетит через него вверх тормашками. Из кабриолета выпорхнет не кто иной, как черешневое человекоподобное, и теперь уже Альфа Омега был бы не вправе поспорить с плотником, что это не барышня, – перед ним будет самая сногсшибательная из барышень, когда-либо ослеплявших и без того ослепительную Москву – осанистая, красивая, знающая о своей красоте и знающая ей цену. В прямом, к сожалению, смысле слова.
Перед барышней в воздухе выткется дорожка из рубиновой тротуарной плитки, и, не заметив Альфа Омегу, барышня двинется к одному из балконов, откуда будет нестись старинная песня с малопонятным текстом: «Замечательный мужик меня вывез в Геленджик».
Длинные золотисто-русые волосы волнами упадут до самого копчика, и, пока барышня продефилирует по парадной дорожке, Альфа Омега станет быстро вращать зрачками под линзами, примеряя на барышню все наряды, которые только успеет придумать: и короткое, в стразах, коктейльное платье, и вечернее, красное, с открытой спиной, и велюровый голубой костюмчик с маленьким капюшоном, на секунду сделавший барышню похожей на Я. Но больше всего почему-то Альфа Омеге понравится странный – самим им придуманный и все равно странный (непонятно, откуда он его взял) – ни на что не похожий наряд в виде длинного белого платья и такой же длинной накидки, закрывающей золотистые волосы.
Оставшись в коктейльном, барышня исчезнет за дверью грохочущего балкона под неоновой вывеской «Геленджик», которая, по крайней мере, как-то объяснит Альфа Омеге текст непонятной старинной песни. Он мгновенно припаркует свой аэроборд и перепрыгнет решетку балкона.
Но тут его резким движением грандиозного кулака остановит хмурый амбал в черном спортивном костюме, с торчащими из кармана нунчаками.
– Лишь бы не было войны! – поприветствует амбала Альфа Омега. – А тут у вас что?
– Клуб, – процедит амбал, не отвечая на приветствие, и уставится на видавшую виды бейсболку Альфа Омеги. – А ты шаркай, чувак, куда шаркал. Я фейсконтроль. И твой фейс мне не айс.
– Да ладно тебе. Мне надо найти там кое-кого.
– Отвали, я сказал, тут и без тебя душно, душнила.
Но на Альфа Омеге, очевидно, скажется длительный перерыв в приеме стабилизаторов. Краем глаза он заметит в глубинах клуба черешневую барышню, парящую под зеркальным шаром, изображающим солнце, и машинально сделает шаг внутрь, слегка зацепив козырьком бейсболки могучий бицепс амбала.
Размахнувшись, амбал наотмашь ударит Альфа Омегу в лицо. Альфа Омега рухнет на чугунную решетку балкона. Ощупав рукой припухшую скулу, поднимется и молча в упор посмотрит на ударившего его амбала. Амбал, разминая кулак, с вызовом уставится ему прямо в глаза, ожидая, что тот предпримет.
И тут Альфа Омега неописуемо озадачит видавшего виды амбала. Не поднимая руки для ответного удара и не защищаясь, душнила в бейсболке скажет:
– Отличный удар. Бей еще.
Опешив, амбал тем не менее все же заедет Альфа Омеге еще раз. Правда, уже не так вдохновенно. Альфа Омега качнется, но удержится на ногах. Потрет ушибленную скулу. Снова посмотрит амбалу прямо в глаза.
– Доволен? А теперь дай пройти, по-братски.
Видавший виды амбал ошалеет от неожиданности, как вчера в похожих обстоятельствах ошалел видавший не меньшие виды Сэмэн. Амбал замешкается, и Альфа Омега спокойно пройдет за дверь.
– Скотская у тебя работа. Лучше пошел бы сторожем ко мне на Район, – бросит Альфа Омега, не оборачиваясь.
Амбал проводит его круглыми, выпуклыми глазами и еще долго будет похлопывать себя по лицу, как бы примеряя то, что только что сделал Альфа Омега. А тот нырнет в густой флуоресцентный туман «Геленджика» и сразу услышит вкрадчивый голос ИЯ.
– Не хотите ли отомстить? Могу оформить заказ.
– Отомстить? Не-е, не буду.
– Почему? У вас на счету пока достаточно баллов. Месть недорогая.
– Да не из-за баллов. Из научных соображений. Месть – антагонист прощения. Увеличивая количество мести во Вселенной, уменьшаешь количество в ней прощения.
– В списке услуг, доступных для заказа, отсутствует такая опция, как прощение.
– Отсутствует? Очень жаль.
– Плотник прав. Философию надо запретить, – процедит ИЯ.
8
Житель Японии, который мечтал превратиться в животное, потратил два миллиона иен, чтобы стать собакой.
Лента.ру, 2022 г.
Внутри, в модном «Геленджике», возле танцпола будет болтаться барная стойка, целиком состоящая из мыльных пузырей, а в качестве барных стульев будут крутиться, как карусель, детские надувные круги в форме давно вымерших зверушек – вроде зайчиков и черепах. Загорелый осьминог, одетый в белый передник работницы общепита, разольет в пластиковые стаканчики коктейли всех сорока девяти цветов радуги, поправив кокетливо присобаченный бейджик «Анжела». У стойки полторы дюжины развеселых воскрешенных Людовиков в поникших кружевах и камзолах сообразят что-то вроде мальчишника. Уже и так изрядно нарядные в своих кружевах, они потребуют еще бамбукового пива, круша кружками мыльные пузыри.
Альфа Омега никогда раньше не бывал в клубах и заезжал в виртуальную Москву только лишь погонять на борде. Чтобы как-то влиться в окружающий мир, он присядет на грустного надувного ослика и примется разглядывать рассевшихся на зверушках барышень, – исключительно с целью поиска той, черешневой.
– Лишь бы не было войны, касатик. Коктейль заказывать будешь? Без коктейля за баром нельзя, – скажет осьминог Анжела. – Есть желчь змеиная, свежая, с абсентовым льдом. Или ты крепче чая с малиной ничего не пьешь?
– Лишь бы не было, – смущенно поздоровается Альфа Омега. – Может, ерш? – попросит он, вспомнив слово, слышанное им от шайки Сэмэна.
Осьминог поднимет тонкие, выщипанные брови, едва улыбнется одной половиной губ и нальет в стаканчик пенистый ерш, разогнав целую стайку переливчатых пузырей. Альфа Омега возьмет коктейль, понюхает и поставит обратно.
– А это обязательно надо?
– Тю. Дерябнуть? Конечно, надо! Как же можно приехать в Геленд и не дерябнуть? Че еще тут делать-то? – удивится осьминог Анжела.
Альфа Омега зажмет двумя пальцами нос – и немедленно выпьет.
Анжела, умиленная такой невинностью, обопрется подбородком об одну из ног, и Альфа Омега заметит, что щупальца осьминога безупречно наманикюрены сиреневым лаком с блестками.
– Ждешь, что ли, тут кого? – спросит Анжела, поправляя ногтем накрашенные ресницы.
– Ищу. Барышню одну.
– Тю. А я те чем не барышня? – осьминог кокетливо подбоченится пятью или шестью ногами, выпятив бюст.
Альфа Омега поднимет глаза, слегка затуманенные ершом, увидит только бескрайний бюст в белом переднике и тихо ответит, стараясь не соврать, чтобы не уменьшить количество веры во Вселенной:
– Да, вы тоже очень… очень… пикантная дама.
– Как выглядит-то барышня твоя? – сжалится осьминог Анжела.
– Лучше всех.
– А-а-а. Те, которые лучше всех, тех сразу папики на вип-зону разбирают, – сообщит осьминог и шумно высморкается в подол своего передника. – Вон там пошукай.
Анжела заботливо всучит в руки рассеянному Альфа Омеге недопитый ерш и с нескрываемым сожалением подтолкнет его наманикюренным щупальцем в сторону вип-зоны:
– Папики там бóрзые, на вот хоть ножичек, – Анжела протянет Альфа Омеге рукоять какого-то меча. – Люк Скайуокер вчера нажрался – на баре забыл.
В вип-зоне, под вечномороженой тушей Гертруды, первого существа, пожертвовавшего собой ради ИЯ, рассядутся папики. Отрезая от святой свиньи по шмату слезливого сала, они будут запивать его водочкой в ожидании благотворительного аукциона, где должно будет разыграваться одно эксклюзивное то.
Те появились лет сорок назад, придя на смену устаревшей религии ЛГБТ+, изжившей себя еще в тридцатые, когда смена пола стала таким обыденным, массовым явлением, что просто вышла из моды – мода не терпит длительной массовости. Тогда возник новый тренд: менять не пол, а биологический вид – род в семействе гоминидов отряда приматов, в обиходе известный как «человек». У многих тогда упала с глаз навязанная стереотипами пелена, и они осознали, что вовсе они не люди, а просто вынуждены жить в чужом биологическом виде, в ненавистной, ошибочной человеческой оболочке. Цивилизованный мир рассудил, что медицинское исправление оболочки – законное право каждого, и плотники ринулись орудовать рубанками, превращая бабушек в бабочек, юношей – в гоночные феррари, и даже единственный выживший после ядерной войны герой этой самой войны, не выдержав давления моды, переделался в муляж атомной бомбы. Людей, совершивших трансоболочковый переход, больше нельзя было называть людьми, поскольку это было для них оскорбительно и поэтому запрещено Демократией – так и появился в Списке Свобод термин «трансоболочка», в просторечии «то».
На сцену выкатится на инвалидной коляске уже знакомый вам, читающим эти строки, похожий на неваляшку аутокомпрачикос Адам, помашет единственной лапкой и поправит, как бабочку, вшитый в кадык скрипучий коровий колокольчик.
– Обожаемые господамы, мы начинаем наш благотворительный аукцион! Напоминаю, что все баллы, заработанные на аукционе, никуда не пойдут, поскольку хрен вам ИЯ что отдаст, а хрен в наших широтах давно не растет, ахаха! Поэтому нищебродам просьба покинуть помещение! Итак, вашему вниманию представляется уникальное то! Моська по кличке Ева! Чистопсовая сука! Метр семьдесят пять в холке, все как вы любите, господамы!
Подтверждая рекомендации Адама, на сцену на четырех лапах выбежит и громко залает гигантский красноглазый мопс.
– Обратите внимание, морда тупая, квадратная, вздернутая. Морщины образуют красивый, симметричный рисунок. Брыли почти не висят. Крепость черных мясов просто наводит изумление! Ева довольно молода, она была рождена до 51-го года и еще ни разу не умирала!
– Я пью до дна за тех! – послышится пьяный голос кого-то из папиков.
– До трансоболочкового перехода Ева была человекоподобной девочкой, жила с мамой и папой, но в три года, увидев в цирке моську, осознала, что родилась в неправильном теле, и была немедленно прооперирована, несмотря на возражения ренегатов – мамы и папы. И вы посмотрите, какой блистательный экземпляр! – Адам потреплет мохнатые уши Евы. – Настоящий мордаш! Чувствуете, какой холодный нос! Потрогайте рукой!
Кто-то из папиков полезет на сцену щупать нос мордаша, но тут раздастся окрик Нерона:
– Беру!
– За сколько?
– За сколько отдашь!
– Продано! – Адам стукнет себя единственным кулаком по голове.
Альфа Омега будет вынужденно наблюдать за аукционом, стоя у надувного забора, огораживающего вип-зону от таких, как он, душнил и нищебродов. Вдруг, слегка задев его ландышевым парфюмом, в вип-зону впорхнет черешневая барышня, сопровождаемая увесистым папиком, лоснящимся от святого сала Гертруды. Альфа Омега услышит хриплый голос папика:
– Как-как??? Машенька?! Где ты отрыла такое имя???
– Да в ютубе увидела. Девочка жила в лесу с медведем, и звали ее Машенька. Я подумала – красиво.
– Демкомнадзор вообще мышей не ловит! Засоряют молодежи прошивку! Напоминаю тебе, Ма-шень-ка, что тебя произвели позже 51-го года. Значит ты А) не можешь знать, мальчик ты или девочка, Б) все медведи давно вымерли и В) все леса сгорели тогда же. По какому-такому ле-су какая-такая де-воч-ка с каким мед-ве-дем до сих пор бродит в этом вашем ютубе??? Когда его уже закроют наконец?!
Но папика прервет Нерон, ткнув в него своим изумрудом-лорнетом:
– Квод лицет Йови, нон лицет бови![3]
– ИЯ, шо он буровит? – спросит папик, не удостаивая Нерона взглядом.
– Он говорит: «Отвали, моя черешня», – переведет ИЯ.
Папик наконец поднимет глаза посмотреть, кто там такой борзый, сразу узнает Нерона и тут же уважительно отвалит, поскольку никто в Автономии Демократии не будет пользоваться таким почетом, как Нерон – и не потому, что он когда-то был императором какой-то давно забытой империи, а потому, что ни один папик не устроился в последних временах так солидно, как он.
Нерона воскресили давно – и он давно поселился на руинах Бродвея, основав в развалинах Метрополитен-опера собственный театр, шикардосный, по меркам не только Машеньки, но и всех остальных постояльцев последних времен. Без труда обзавелся рабами и заставил их перетаскать к себе все искусственные елки, плющи и цветы, которыми когда-то были украшены самые затрапезные забегаловки Чайнатауна.
Неподалеку Нерон обустроил вполне сносный дворец, заставив рабов перетащить на Таймс-сквер яхту одного малайзийского миллиардера предпоследних времен [смотри QR-код], избежавшую коррозии потому, что корпус ее был сделан из чистого золота и, когда после потопа она всплыла вместе с телом миллиардера, все, кроме него, сохранилось как было: в сейфе лежали колье из фамильных шкатулок казненных королев, вместо плитки санузел был выложен кусочками метеоритов и украшен статуями из костей тираннозавра, а на тумбочках так же стояли фужеры для шампанского, выпиленные из цельных алмазов. Сохранилось даже само шампанское – пригубив его, Нерон изошелся безудержной рвотой, лишний раз убедившись, что все, кто пережил его империю – варвары и плебеи.
Яхта
– Моську-то будете забирать? Она не кусается! – крикнет Адам Нерону, и Моська тут же цапнет его за единственную руку.
– Оставь ее себе! – бросит Нерон, чувствуя, что его диафрагма замирает от близости Машеньки так же, как замирала от близости убитой им Сабины, которую он много лет искал среди воскрешенных, да так и не нашел. Он отвернется от сцены и насядет на Машеньку.
– Я щас ставлю рок-оперу «Иисус Христос – суперзвезда». И сам играю Христа. Хочешь играть Магдалину?
– Я не знаю, кто это, – скажет Машенька.
– Про Христа-то читала?
– Я не умею читать, я же жертва ликпися! – с гордостью скажет Машенька.
– О, санкта симплицита![4] Обожаю вас, последних, – весело облизнется Нерон и, посверкивая чипом небывалой чистоты, крепко сожмет колено Машеньки потной рукой с курчавыми волосами. Вопреки ожиданиям Альфа Омеги, Машенька не устроит скандала и даже не уберет со своего колена волосатую руку.
Альфа Омега залпом допьет ерш, хлопнет рукой по стайке ни в чем не виноватых переливчатых пузырей и выйдет из виртуальной реальности, первый раз в жизни разочарованный – и Машенькой, и ершом, и реальностью.
Вынув из глаз линзы, Альфа Омега снова окажется на своем пенопластовом матрасике, лежащем поверх проржавленной армейской кровати в темной келье с укутанными паутиной водопроводными трубами, цинковым гробом и ворчливым роботом. Не успеют его глаза опять привыкнуть к унылой тьме, как ИЯ неожиданно поинтересуется:
– Не хотите приобрести Машеньку? Могу оформить кредит.
– Еще чего! – вмешается старый Савельич. – Дите и так все баллы родительские прокутило!
– Я все-таки не думаю, что Машеньку можно купить, – неуверенно скажет Альфа Омега.
– Искусственное «Я» категорически не рекомендует думать. Для этого есть искусственное «Я», – ухмыльнется искусственное «Я».
– Тьфу, басурманское отродье, – сплюнет Савельич.
– А ваша Машенька, – добавит ИЯ, – еще в прошлом году работала в благошопе, а теперь, как видите, завела частную лавочку.
– Ба, да она еще и нэпманша! – всплеснет ржавыми обрубками Савельич.
Альфа Омега откинется на пенопласте и зажмурит веки, как будто это могло бы помочь не представлять себе в красках, что делали с черешневой Машенькой в благошопе грязные воскрешенные вроде Нерона. И хотя представления об этом у Альфы Омеги будут довольно смутные, но все же он, как ученый, будет в курсе, что еще с пятидесятых единственной формой благотворительности, разрешенной Списком Свобод, был секс, что гуманная Демократия предусмотрела эту отдушину для воскрешенных после безуспешных попыток искоренить их основной инстинкт, над чем несколько лет корпели лучшие демократические генетики, пока не пришли к консолидированному мнению, что проще дать, чем объяснить, почему нет.
Так на Соловках появился благотворительный секс-шоп, в народе прозванный благошопом, к нему всегда тянулась потная очередь, а вместо вывески, разумеется, красовалась рожа святой свиньи. Впрочем, сам Альфа Омега к этому дармовому развлечению ни разу не то что не прибегал, но даже мимо не проходил, поскольку ему все это было и даром не нужно.
Поеживаясь от сырости на пенопластовом матрасике, Альфа Омега снова откроет глаза и сложит чипированные ладони.
– Соедини меня с ней!
– Да будь здоров! – фыркнет ИЯ, очевидно, имея в виду «да на здоровье!»
Посреди кельи явится прозрачный наноэкран, на нем отобразится песчаная буря, мокрый снег и ураган, мечущий целые рои малярийных комаров над развалинами элитных отелей, и Альфа Омега узнает свалку, образовавшуюся на руинах настоящего Геленджика, свалку не самую фешенебельную, но одну из приличных, где все еще можно нарыть жилье – к примеру, сносную пластмассовую голубенькую кабинку для переодевания – и ровно в такой кабинке с развешанными на крючках целлофановыми сапожками и шапочкой из нейлоновой норки поселится Машенька.
– Не могу говорить, я в виртуалке! – буркнет, не глядя на экран, Машенька.
– Подожди, это я. Мы летали сегодня вместе.
Машенька бросит резкий взгляд на экран, узнает Альфа Омегу, быстро прикроет линзы ладонью.
– Ну? Чего надо?
– Да просто спросить…
– Так спрашивай. Что? У меня времени нет.
– Это правда, что ты… Что тебя… То есть ты на самом деле…
– Что? Зарабатываю в виртуалке? Правда. Дальше что?
– Понятно. Дальше – ничего, – спокойно ответит Альфа Омега.
– Ну, вот и чудненько, – скажет Машенька.
Но перед тем, как снова включить линзы, она все-таки бросит черешневый взгляд на экран.
– Ты на Соловках живешь, а я – в вонючем Геленджике! Крылья мне кто будет оплачивать? Ресторан «Пушкин»? Или ты, может быть? Ты вон свои даже зарядить не можешь. Только и понтов, что они цвета «мокрый асфальт»!
– Да понятно все, понятно, – скажет Альфа Омега и выключит наноэкран.
Не успеет он повернуться, как его руку намертво схватит что-то холодное, металлическое и при этом странно теплое и родное. Разумеется, это будет Савельич, онемевший от возмущения, пыхтящий всеми своими сломанными микрочипами, как только могут пыхтеть старые роботы на пороге инфаркта.
– Жениться?! – прорычит Савельич. – Дитя хочет жениться!? А что скажет батюшка, а матушка что подумает! Да еще вертихвостка эдакая, распроклятая! Не пущу! Без родительского благословения? На нэпманше??? Не пущу!
– У тебя реально какую-то программу заело, Савельич! Ты глючишь хуже, чем мой биопринтер.
– Ты меня, барин, волен бранить, пока твоя душенька не натешится, волен аще побить, а жениться, воля твоя, – не пущу.
– Все, Савельич, угомонись. Не собираюсь я ни на ком жениться.
– Слово дай.
– Какое тебе еще слово?
– Честное офицерское.
– Сдам я тебя, Савельич, пожалуй, в ремонт, – произнесет, качая головой, Альфа Омега и уляжется на пенопласт без всякой надежды на сон. Еще с полчаса он будет ворочаться на армейской кровати под обиженный скрип Савельича. Потом сядет, обхватит руками колени.
– Савельич! Стабилизаторов не осталось у нас?
– Откуда же им остаться, когда дитятко все обормотам с Автономии скормило! ИЯ мне полное донесение предоставило о непотребном твоем поведении.
– Мало того, что следит, так еще и стучит, – пробурчит Альфа Омега.
– Это вы о ком? – осведомится ИЯ.
– Да просто. Мысли вслух.
– А, ну-ну. Штраф за мысли, не соответствующие ценностям Демократии, направлен в ваш личный кабинет.
Альфа Омега молча откинется на пенопласте, честно стараясь угомонить свои не соответствующие ценностям Демократии мысли, но это непросто сделать никакому нормальному человеку, когда человек привык в подобных вопросах полагаться на стабилизаторы, а их пришлось скормить обормотам из Автономии.
Савельич заворочается на сундуке, засопит что-то, в чем Альфа Омега мог бы опознать его обычную ежевечернюю молитву, если бы знал, что такое молитва.
– Савельич! Можно задать тебе личный вопрос? – вдруг скажет Альфа Омега.
Савельич, прервав молитву, аж крякнет.
– Личный вопрос? С чего это, барин, ты вдруг? Рази ж вы, молодежь, когда поговорите со старым роботом? И откуда у тебя может быть личный вопрос-то? У вас-то, у грешников горемычных, из личного одно только и осталось, что личный кабинет.
Альфа Омега, снова присев и обняв колени, уставится на свои пальцы ног – видимо, рассчитывая таким неожиданным способом побороть смущение.
– Ты любил когда-нибудь? – спросит он наконец.
– И, пóлно, барин! В эти лета мы не слыхали про любовь… – начнет было вспоминать Савельич, который, как все старики, давно уже отвечал на любой вопрос исключительно воспоминаниями, даже если это был просто вопрос «Хочешь чаю?» Впрочем, чай, справедливости ради, как раз и остался только в воспоминаниях старого робота.
Альфа Омега махнет рукой на Савельича, закроет глаза и попытается – хотя бы в порядке научного эксперимента – поверить в то, что сейчас распахнется дверь и на пороге заявится Машенька. Но его вера в это будет не так сильна. Однако же и не так слаба. В итоге Машенька не явится на пороге. Она явится на экране, снова выткавшемся посреди комнаты.
– Возвращайся! Я его отшило, – скажет Машенька. – Достали меня эти античные.
Альфа Омега обрадованно вскочит с кровати, встанет прямо перед наноэкраном, который Савельич будет тщетно пытаться загородить собой, но тут же поморщится, вспомнив бюст осьминога Анжелы, моську-пенсионерку и, главное, папиков во главе с Нероном.
– Слушай. Неохота мне туда возвращаться. Что там делать?
– Согласно, тухляк.
– Давай лучше ты ко мне…
– Этого нам еще не хватало! – возопит Савельич и перегородит своими изломанными лапами дверь в келью. – Не пущу!
– У тебя же баллов нет, – справедливо заметит Машенька, не обращая никакого внимания на выкрутасы старого робота.
– Вот именно! Баллов у барина нету, и нечего тут ошиваться! – крикнет Савельич.
– Я не в этом смысле… – смутившись, скажет Альфа Омега. – Слушай, а пойдешь на работу ко мне? Ассистентком… На Соловки переедешь.
– Еще чего удумало дитятко! Эдакую вертихвостку – ассистентком брать!
Разноцветные глаза Машеньки загорятся так, что едва не закоротит наноэкран.
– На Соловки? Правда? И меня оформят в постоянцы?
– В какие ей еще постоянцы?! – не на шутку разорется Савельич. – Я десять лет эту келью мету, и то до сих пор постоялец, а ей, вишь, ты, сразу прописку соловецкую подавай! Знаем мы энтих лимитчиц!
Но Альфа Омега уже нацепит зарядившиеся летательные протезы и мигом вылетит из кельи, как пробка из прокисшего шампанского, уцелевшего на яхте сгинувшего миллиардера.
– Адрес кинь мне в личку, я залечу за тобой в Геленджик! – крикнет он Машеньке.
И действительно, через десять минут Альфа Омега, всерьез тренирующийся обгонять скорость света, будет уже подлетать от Белого моря к Черному, а по каменным коридорам Соловецкого монастыря все еще будет нестись металлический скрип:
– Куды ж ты, барин, на ночь глядя! Да с похмельной головой! Может, рассольчику огуречного на дорожку? Я припас!
9
Вместе с динозаврами вымерло 75% всех существовавших на Земле животных. Остались только те виды, которые весили меньше 25 кг.
Википедия
В одну из последних ночей последнего года последних времен Альфа Омега и Машенька минуют тусклый свет керосиновых ламп соловецкого маяка и во тьме, нарушаемой только фонариком Альфа Омеги, полетят над кипящей смолой к кубу Запретного Района. Район будет и ночью моргать голубыми лампочками еще не сданного в эксплуатацию неба, как моргали храпящие многоэтажки на окраинах городов, где жили мирные семьи, когда в мире еще была жизнь.
На подлете к парадным жемчужным воротам сработает фейс-айди. Святая свинья Гертруда приветственно ощерится с герба, размещенного над воротами, и вильнет роскошным задом цвета «умеренная орхидея».
Из Районного мегафона забубнит свежая проповедь, разоблачающая миф о Ноевом ковчеге, доказывая смехотворность предположения, что землю и небо создал не большой взрыв, а какой-то Господь, также известный как Бог, и эта земля извратилась и наполнилась злодеяниями, и раскаялся Господь в сотворении человека, и восскорбел в сердце своем, и только Ной, последний допотопный праведник, не хотевший даже жениться, пока Бог сам его не уговорил, заслужил прощение в сердце Господа, и тот выдал ему техзадание строить ковчег из кипарисов столько-то локтей в ширину, столько-то локтей в длину и взять с собой каждой твари по паре, включая своих сыновей с женами.
Якобы Ной действительно посадил кипарисы, женил сыновей, и якобы 120 (!) лет над ним потешались соседи, имевшие, как все люди, дурную привычку потешаться над пожилыми пророками: «Ты зачем, старый дурень, мучаешь младших дома твоего, заставляя их поливать кипарисы и варить смолу? Сыновья твои состарились за этой работой, а тут даже нет ни реки, ни моря», – а он знай себе объяснял соседям, что они разозлили Господа, но у них еще есть время раскаяться, что 120 лет для раскаяния – вполне достаточный срок, и знай себе поливал кипарисы.
Но выросли кипарисы и состарились сыновья, а человечество не раскаялось, и тогда сорок дней и сорок ночей Господь топил землю, пока не исчезло все, что имело дыхание жизни в ноздрях своих, и только построенный Ноем ковчег болтало по утонувшему миру, как поплавок, оторвавшийся от руки удилища: внутри пахло смолой и навозом, урчали хищники, беременную невестку рвало с утра до обеда, обед был скуден, жена Ноя сидела, поджав ноги, на лавке, боясь наступить на змею или еще какого-нибудь парного гада, которых мужу приспичило погрузить на корабль, сыновья гнездились с женами в дальних углах, и только Ной безмятежно ждал исполнения воли Божьей, в которой он, будучи человеком пещерным, ограниченным и, разумеется, нечипированным, никогда не позволял себе сомневаться.
– Слушайте дальше, там еще смешнее! – будет упиваться рассказом ИЯ. – В какой-то момент потоп якобы прекратился, и тогда Ной, открыв законопаченный люк, выпустил ворона, и эти дуры, невестки, ждали его, как будто он соловей, и таки он вернулся, и они от радости попадали с лавок. А Ной им справедливо говорит: «Дуры вы. Чему радуетесь. Раз птица вернулась, значит, ей негде пристать».
ИЯ в красках опишет, как на другой день Ной выпустил голубку, и она тоже вернулась, и совсем пригорюнились невестки, но теперь возликовал Ной, сказав: «Ох, и дуры же вы! Не видите, что у нее в клюве!»
Тогда, продирая отвыкшие от света глаза, все разглядели, что голубка вернулась с маленькой оливковой веточкой. Но, выглянув из ковчега, Ной, старый дурак, увидел только воду. На рассвете он опять выпустил бедную голубку, дотемна они ее ждали, а она не вернулась, и Ной, наконец-то сообразив, что рядом земля, приказал готовиться к обещанному Господом спасению.
– Но дальше будет еще смешнее, не отключайтесь! – расхохочется ИЯ так, будто проповедь не была принудительной и от нее можно было бы отключиться.
Посмеиваясь, ИЯ расскажет, что, согласно нелепому мифу, ковчег остановился на горе Арарат, и она оказалась не слишком крута, не слишком полога и покрыта румяными виноградниками, доселе не виданными ни Ноем, ни другими потомками Адама (здесь ИЯ прервется, чтобы напомнить: «Миф об Адаме разоблачен в предыдущей проповеди!») и когда, исполненный благодарности, Ной принес часть спасенных зверей в жертву Господу, то якобы так растрогал Его, что Господь решил больше не наказывать людей такими страшными карами, но не успел он это решить, как Хам, один из спасенных сыновей Ноя, случайно увидел, что отец, первым среди людей открывший свойства забродившего виноградного сока, заснул пьяным и голым, и Хам поднял отца на смех, сделав нарицательным свое презренное имя, и снова люди расстроили Господа и не переставали с тех пор делать это ежедневно и еженощно, до самых последних дней последнего года последних времен.
– И так у них всё, в этой смехотворной религии! На каждой странице! Бог их любит, а они его бесят! Идиоты! Почему он их продолжает любить – непонятно. Тоже, наверное, не от большого ума.
Бравые австралопитеки уже сомкнут ониксовые ресницы и завалятся спать, развесив живых лирохвостов на сонной двустволой смоковнице; притихнут ее плоды – полдюжины косточковых и полдюжины семечковых – но в ночных переливчатых трелях волнительных попугайчиков, нарядившихся в голубые пижамы с крахмальным жабо, будет угадываться все та же мелодия лютни. Белуха громко всхрапнет, из открытой пасти вылетит, не просыпаясь, стая поселившихся в ней синеголовых ангелов [смотри QR-код] и залетит на вдохе обратно. Двухметровая бирюзовая стрекоза с перепончатой дрожью длинного брюшка, больше похожего на ножки, сросшиеся, как у русалочки, раскланяется в пируэте. Сумчатый львенок засопит в маминой сумке, и наружу вылетят его сны, состоящие, в основном, из дальних странствий.
Синеголовые ангелы
Машенька, приземлившись у кипенно-белой реки, только разинет в изумлении рот, сверкая нетронутыми вечномолочными зубками, и всплеснет руками, одна из которых – та, что была оторвана – уже совершенно заживет, не дожидаясь никакой свадьбы.
– Шикардо-о-ос! Нереальный шикардос! – прошепчет Машенька. – Только музычку бы пободрее.
– Это лютня. Франческо да Милано. Он жил в 16-м веке, – объяснит Альфа Омега.
– Я и говорю – тухляк.
Увидев гостей, волнительные попугайчики, распихивая друг друга, преподнесут Машеньке дрожащий, как желе, наноплазменный поднос, над которым будет парить что-то невиданное – шоколадка, обернутая в шуршащую тоненькую фольгу с нарисованными длинноногими пальмами, стелющимися к морю цвета «яйца дрозда», и сияющим солнцем, не бледным, как на Соловках, а таким, каким оно, вероятно, было в допотопные времена – цвета «желтый школьный автобус».
– Шикардо-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-ос! – снова заверещит Машенька. – Что ж ты мне сразу не сказало, что тут такой шикардос! Короче, считай, что ты меня уговорило! Остаюсь твоим ассистентком. Только что я тут буду делать? Я же ничего такого не умею.
– Для начала я научу тебя ходить по воде усилием веры. А потом – во что я буду верить, в то и ты. Так мы сможем добиться колоссального энергосбережения!
– Пока смерть не разлучит вас, – вдруг раздастся насмешливый голос неизвестно откуда взявшегося плотника.
– Смерть запрещена Демократией! – напомнит ИЯ.
– Как мы раньше-то без тебя жили, Июшко!? – огрызнется плотник.
– Да просто жесть, даже представить себе нереально! – искренне ужаснется Машенька, и ее черешневые глаза наполнятся тревогой о том, как жутко было бы жить без ИЯ, и радостью, что жить без ИЯ им никогда не придется, ибо это немыслимо и к тому же запрещено Демократией.
Она развернет обертку, стараясь ее не повредить, чтобы потом повесить на стену в рамочке, откусит кусочек конфеты вечномолочными зубками и от восторга не сможет даже прошептать «шикардос».
– Баунти – райское наслаждение! – хором подтвердят попугайчики.
Тут же вмешается ИЯ:
– Проповедь с развенчанием мифа о рае обязательна к прослушиванию. Проследуйте в парк «Мифы народов мира».
Разумеется, всем придется проследовать в парк на прослушивание проповеди о том, как нелепо предположение, будто человек был изгнан из рая потому, что его жену соблазнил змей, ведь всем известно, что змеям даром не нужны чужие жены, они размножаются яичными кладками, а не варварски, как вы, читающие эти строки, к тому же змеи – тихие и застенчивые создания, находящиеся под правовой охраной Демократии, да и сами правоохранительные органы сплошь состоят из отборных дрессированных змей.
– Это самый клеветнический миф из всех мифов, созданных глупостью человеческой! – резюмирует ИЯ, и плотнику покажется, что в его голосе слышится личная обида.
Напялив на нос скрепленные лейкопластырем очки, плотник разглядит Машеньку, узнает в ней отремонтированную им черешневую барышню и поймет, что, выходит, Альфа Омега отбил ее у Нерона и они подружились, и неизвестно, к чему эта дружба может их привести, точнее, в представлении плотника, вполне известно к чему, а значит, Альфа Омега, выходит, не такая телятина и кисель, какими пытается сделать их всех Демократия.
– В кои-то веки послушал батиного совета? Ой, извини, послушалО. Или все-таки, судя по всему, послушаЛ? – загадочно улыбаясь, спросит плотник.
– Ты лучше скажи, чего ты тут забыл на ночь глядя? Опять долото? – спросит Альфа Омега, то ли делая вид, то ли действительно не понимая намеки плотника.
– Не твоего ума дело! – разворчится плотник. – Проверял кое-что. С барышней не познакомишь?
– Машенька. Мое ассистентко. Переезжает к нам на Соловки.
– Лишь бы не было войны, – поздоровается Машенька, потупив черешневые глаза так, будто еще час назад она не собиралась стрясти с Нерона пару тысчонок баллов на новые летательные протезы, еще более шикардосные, чем прежние (хотя и прежние были чудо как хороши и похожи на крылья фламинго) – да и какой нормальный человек откажется переехать из малярийного Геленджика на благословенные Соловки, еще и с пропиской.
– Вот и ладненько, – скажет плотник, мысленно возвращаясь к той озабоченности, с которой он явился в Запретный Район в неурочный час.
Вдруг с двухстволого дерева вспорхнет стайка волнительных попугайчиков и подлетит к Альфа Омеге.
– Разрешите обратиться?
Альфа Омега удивленно кивнет.
– Почините Гертруду! Она все время чихает и еще по-другому… портит воздух, – покраснеют от смущения попугайчики.
– Не иначе, ротавирус от строителей подхватила, – вздохнет Альфа Омега. – Батя, вылечишь?
– Как я ее вылечу? Она же святая. Это не лечится.
– Ты же давал клятву Демократа!
Плотник недовольно зажует свою «Шипку» и полезет с лупой в нанобархатное брюхо свиньи искать ротавирус.
Альфа Омега включит на полную мощность благоухание цветочных полян. Машенька уже заметно устанет. Ее ангорские ресницы будут реже взмывать над глазами цвета белой и черной черешни, и Альфа Омега отругает себя за то, что, издерганный поручениями ИЯ, до сих пор не синтезировал на Районе ни одной приличной постели.
Он задумается, оглядится и ссадит с хурмы размером с арбуз, растущей на двустволой смоковнице, увесистого шмеля. Подует на него – и шмель разлетится целым облаком сотен пушистых шмелей. Альфа Омега мгновенно приструнит этот рой, слепит из него послушную, мягкую, как будто фланелевую, постель.
Над постелью тут же, как балдахин, воспарит радуга в сорок девять цветов, каждый из которых будет отливать цветом «шартрез», самым ярким цветом, доступным человеческому зрению – цветом начала жизни.
Альфа Омега завалится на шмелиный матрас, как бы примеряя его на себя, как делали вы, читающие эти строки, в популярных шведских мебельных магазинах, когда в мире еще была Швеция. Вслед за Альфа Омегой Машенька тоже плюхнется на постель, и они улягутся, быстро найдя то самое идеальное положение на матрасе, которое так тяжело найти любому нормальному человеку, даже тем исключительным в своей нормальности людям, у кого сохранились матрасы из популярного шведского магазина, пережившие Швецию.
Бриз, донесшийся от кипенно-белой реки, дохнет лавандовым освежителем, и закурлыкают под раскидистой мушмулой волнительные попугайчики, и ночной, велюровый свет заструится из каждой наностены Запретного Района, вкрадчиво предлагая что-то совсем уж запретное…
Но, хотя радуга будет изо всех сил светить цветом начала жизни, ничего запретного не придет Альфа Омеге и Машеньке ни в голову, ни в другие части их тел, подвергшихся ампутации основного инстинкта тогда, когда они еще были лупоглазыми эмбриончиками в зеленых пробирках. Вместо этого Альфа Омега вытащит из-под шмелиной подушки пульт и станет пролистывать созвездия на недоделанном небе.
– Смотри, это райская птица, – покажет он Машеньке.
– Это мы райские птицы! – обиженно нахохлятся волнительные попугайчики.
– И вы тоже, конечно, – успокоит их Альфа Омега. – А вот Вифлеемская звезда, моя любимая.
– Почему?
– Я же ученый, люблю все неразгаданное. Эту звезду было видно всего один раз, пару тысяч лет назад. Астрономы считают, что в самом начале нашей эры произошло рождение сверхновой, которую увидели жившие тогда на Востоке звездочеты, а потом случилось что-то невероятно важное для всего человечества, но никто не знает, что именно.
– ИЯ, что случилось две тысячи лет назад, когда родилась сверхновая звезда? – сложив ладони, отправит запрос любопытная Машенька.
– Бес понятия, – безразлично ответит ИЯ.
– Да я уже спрашивало. Бес полезно, – усмехнется Альфа Омега.
На радугу усядутся два птеродактиля, похожие на аистов, нарисованных каким-нибудь недобрым карикатуристом. Обнявшись, они свесят с радуги короткие ножки, заворкуют и станут тереться длинными зубастыми клювами. Альфа Омега даже наклонит голову, чтобы получше их рассмотреть.
– Что это они делают?
– Они, типа… ну… целуются, – скажет Машенька.
– Целуются? Это так делается? А ты когда-нибудь целовалось? – спросит Альфа Омега и тут же пожалеет, что спросил.
– Только за баллы, – через паузу ответит Машенька, потупив черешневые глаза.
– Понятно, – холодно ответит Альфа Омега.
– А можешь включить рассвет? – спросит Машенька, как будто не замечая его холодность.
– В другой раз, – буркнет Альфа Омега.
– «Кто из вас без греха – пусть первым бросит в нее камень», – назидательно скажет плотник, слышавший весь разговор, и вылезет из брюха свиньи, зажав нос.
Альфа Омега, все еще расстроенный поцелуями птеродактилей, сам не понимая, почему он расстроен, заставит себя побороть это расстройство из чисто научных соображений, поскольку увеличение количества ревности во Вселенной ведет к уменьшению количества в ней доверия.
– Свинья твоя здорова как бык! – объявит плотник. – Просто у нее аллергия.
– На что?
– Похоже, на всех вас. Ее от вас тошнит. Дал я ей бочку марганцовки, до конца света хватит.
За жемчужными воротами Района, утыканными мириадами светодиодов, уже займется настоящий рассвет. Альфа Омега заметит, что Машенька поеживается от холода.
– Мы ночью не топим, экономим человекочасы электроэнергии, – виновато пояснит Альфа Омега.
– ИЯ, а давай шиканем! Доставь-ка нам вязанку дров! – тряхнет стариной плотник.
– За последние полчаса дрова подорожали в два раза. На всех ваших счетах недостаточно средств.
– Ну, по-братски, в кредит! – взмолится Альфа Омега.
– Ну, если по-братски, то на! – фыркнет ИЯ и выбросит прямо на дорожку вязанку дров, не преминув добавить поучительным тоном: – Нет дыма без меня.
Плотник примется с наслаждением разводить костер на берегу кипенно-белой реки – он не сидел у костра на реке с тех самых пор, как учился в одном из тех учреждений, необходимость в которых отпала с развитием искусственного интеллекта, и все еще помнил времена, когда не было ни шикарных летательных протезов, как у Машеньки, ни простеньких, похожих на бамперы жигуленка, как у него самого, ни голубых ягнят, зато были луна и звезды, и лампочки в храпящих многоэтажках, а главное, не было даже мысли о том, чтобы переться в ночи в какой-то обмазанный наношпатлевкой куб, чтобы спасать человечество.
Машенька усядется у костра, завороженно следя за непонятными манипуляциями плотника, очарованная возможностью погреться у настоящего живого огня, как это делала настоящая Машенька в лесу, в ютубе.
И вдруг плотник быстрым шепотом скажет что-то совершенно неожиданное:
– А нас в школе учили, что, когда вымерли динозавры, на земле остались только небольшие животные. Как думаете, почему? Ведь это странно – огромные животные вымерли, а маленькие остались.
– Почему? – сверкая черешневыми глазами, спросит любопытная Машенька.
– Я думаю, потому что они не влезли в ковчег, – заговорщически прошепчет плотник.
– Он что, реально был? – Машенька округлит глаза цвета белой и черной черешни.
– А вот, сами думайте, – процедит сквозь зубы плотник.
– Плотник! Штраф за растление молодежи! – гаркнет ИЯ.
Плотник только отмахнется и близко нагнется к уху Альфа Омеги. Потянет его за бейсболку и зашепчет:
– И, кстати. Насчет твоей гипотезы… – на этих словах Альфа Омега оживится, и ямочка на подбородке будто бы разлетится по всему лицу. – Я специально сюда прилетел, чтобы проверить свойства воды. Они такие же, как везде. Нет там никакой сверхплотности. Так что твоя теория… она это… имеет место быть.
Но ИЯ недаром ведь вездесущее и везде сующее свой нос – оно сразу примет дисциплинарные меры:
– Плотник! Наряд в воскресный морг вне очереди!
– За что??? – вступится за батю Альфа Омега.
– За все хорошее! Тебе тоже наряд! – гаркнет ИЯ и прошипит: – Яблоко от яблони клином вышибают.
Альфа Омега, расстроенно всплеснув руками, сядет рядом с Машенькой у костра. Она придвинется к нему ближе, чтобы согреться. Блики огня коснутся их лиц, нетронутых геном старения. Плотник посмотрит на них с умилением (что бы он там ни говорил, он все-таки был Альфа Омеге батей) и залюбуется ими обоими так, как будто у них могло бы быть будущее. Так, как будто у кого-либо могло бы быть будущее. В каковую вероятность сам плотник – что бы он там ни говорил – ни одной наносекунды не верил.
10
Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия, и, услышав, оживут.
Евангелие от Иоанна
Следующее утро, одно из последних утр последнего года последних времен, нальется капелями, мимозы в лесу, как юноши, покроются первым пушком, в тайге запестреют крокусы, проклюнутся из прошлогодней листвы морозники, как птенчики из скорлупы, и к ним полетят разбуженные капелями пчелы.
Сотни лет пчелы не приживались на Соловках, их сдувало ветрами с тех самых пор, как первопроходец сурового архипелага, преподобный Савватий, привез из заморских стран пчелиную матку в набалдашнике посоха, когда он еще и помыслить не мог, что на месте его хижины, бедной лачуги в версте от моря, из местных богатырей-валунов вырастут неприступные стены, которые не единожды защитят Соловки от шведов, датчан, англичан, голландцев и немцев, а потом не станет ни Швеции, ни Голландии, ни немцев, ни англичан, ни морей.
В сизом тумане, нехотя уступающем розовощекому утру, в монастырском дворе, между луж, Альфа Омега, укутанный в припасенную Савельичем душегрею, будет колоть дрова из найденных после схода снега деревьев, павших ранней весной. По рыжей сосне, стараясь попасть в ритм с Альфа Омегой, застучит дятел.
Савельич, чавкая металлической челюстью, примется окучивать свою клумбу – каллы и гладиолусы, похищенные роботом за оградой ботанического сада, – одновременно зорко приглядывая за стоящей в луже у клумбы трехлитровой банкой с огуречным рассолом и одним кривым огурцом. Пыхтя от злорадства, он разворчится:
– Вот так! Не хватило баллов кредит за дрова оплатить, плати натурой! Савельич бы подсобил, да Савельич сам уже на ладан дышит.
– Ладан запрещен Демократией как атрибут экстремистской идеологии! – напомнит ИЯ.
– Тьфу, басурманское отродье! – погрозит ржавым кулаком Савельич и снова накинется на Альфа Омегу. – Откуда штрафов-то столько нам налетело!
– Оплачу я штрафы, не переживай! – улыбнется Альфа Омега.
– Чем ты их оплатишь, дитятко! Баллы начисляются за достижения во славу мировой Демократии, а ты чего достиг?! Одну табуретку сварганил – и все?! Даже районное небо в иксплотацию не сдадено до сих пор! Как тебя еще на Соловках-то держат! «Я – вольный художник! Творец!» – примется передразнивать Савельич.
– А вдохновение? Где я должен его черпать? В огурцах твоих? – не уступит роботу Альфа Омега.
– А хучь бы и в огурцах! Ты поспрошай, много ли у кого по нонешним временам огурцы-то для барина припасены!
– Кстати, об огурцах!
Альфа Омега выхватит прямо из-под зоркого взгляда Савельича банку с рассолом, с удовольствием выпьет полбанки и полезет всей пятерней за огурцом. Савельич всплеснет обрубками рук, прохрипит, имитируя сердечный приступ. Заворчит, сетуя на судьбу, которая послала ему такое брыкливое и неслухмяное дитятко, зачавкает, усердно жуя жмых вороники, которую он сам насобирал в тайге, сам накрутил из нее варенья для барина, а оставшееся припас для себя, сложив в потайную яму под монастырской стеной, всегда обложенную свежим папоротником. Савельич смолоду почитал жевание жмыха самым благопотребным, и, к тому же, экологичным способом чистить зубы – впрочем, никто не знает, были ли у Савельича когда-нибудь зубы – если и были, то точно давно повываливались вместе с датчиками и проводами – но даже лишенный зубов, Савельич сызмальства боготворил витамин С и прочил спасение человечества именно этому витамину, а не каким-то там иллюзорным запретным районам.
Очередную семейную перепалку редактированного эмбриона и допотопного робота вдруг нарушит чей-то тяжелый шаг и лязганье металлической цепи. Альфа Омега поднимет взгляд от полена и увидит нунчаки, торчащие из кармана черной спортивной куртки.
– Это еще кого принесло? – грозно скажет Савельич, загородив Альфа Омегу и ощетинившись всеми своими торчащими проводами. – Чего тебе тут надобно, чужестранец?!
Чужестранец, не обращая внимания на старого робота, давно привыкшего к тому, что никто на него не обращает внимания (и, разумеется, зря), подойдет прямо к Альфа Омеге, бросив только короткий взгляд на черешневую Машеньку, собирающую драгоценные щепки.
– Лишь бы не было войны! – поприветствует присутствующих чужестранец.
– Лишь бы не было! – хором ответят Альфа Омега и Машенька.
– Простишь? – взглянув исподлобья, спросит амбал, а это будет, разумеется, именно он, охранник «Геленджика», стукнувший Альфа Омегу на чугунном балкончике у входа в клуб.
– Ты о чем? – скажет Альфа Омега, дружелюбно улыбнувшись амбалу.
– Как о чем? Я же тебе врезал.
– Ну, и что? Ты же не со зла, а по незнанию. Тебе просто никто ни разу не объяснил, что драться – ненаучно. Агрессия – антагонист мира. И когда ты дерешься, ты уменьшаешь количество мира во Вселенной. Если бы тебе раньше кто-нибудь разъяснил закон сохранения массы, ты бы не дрался, – Альфа Омега вглядится в здоровенного амбала и добавит: – Я буду звать тебя Петр.
– Почему Петр? – насупится амбал. – Я Паша. Паша Фейсконтроль.
– Петр по-древнегречески «скала», – неожиданно скажет Альфа Омега.
– Где ж ты, дитятко, басурманскому-то выучилось? Неужто этот французик, которого батюшка наняли немецкому тебя учить? – не в склад, не в лад проворчит Савельич.
– Чипированные человекоподобные знают все языки и не нуждаются в образовании, – напомнит ИЯ. – Дрова должны быть доставлены в банковскую ячейку не позже десяти. В 10:15 вам назначен наряд на дежурство в воскресный морг вместе с плотником!
– О! Долеталось дитятко! Иди теперь жмурикам читай научные лекции! Авось на это у тебя вдохновения хватит, – Савельич яростно сплюнет пережеванный жмых.
Альфа Омега обреченно вздохнет, допьет огуречный рассол и вонзит топор в очередное полено.
– Ты ведь сторожем пришел устраиваться на Район? – спросит он Пашу, переименованного в Петра.
Паша оторопеет от неожиданной догадливости Альфа Омеги и уставится на него выпуклыми глазами.
– Угу. Скотская была работа, реально. Я же не только охранником в виртуалке, я в реале работал на Центральной Спортплощадке погонщиком заключенных, – Петр боднет соловецкую морось бритой головой. – Так ты разъяснишь мне насчет закона про сохранение массы?
– Мне кажется, ты и так уже понял, – улыбнется Альфа Омега.
Зеленая ящерка, замерев от удовольствия в робком луче, упавшем между холодных луж, будет подглядывать за происходящим, готовясь в любой момент сигануть под валуны, такие же бурые, как выцветший хитон цвета пролитой крови, в котором в тот день, один из последних дней последнего века последних времен, в одной из бывших соловецких мукосеен, переделанных в морг, будет лежать нетронутый тлением старец с пожелтевшим платком на лице, две тысячи лет пролежавший в ожидании этого дня.
11
Если рассматривать смерть не как конец, а как начало нового процесса, врачи могут начать активно искать инновационные методы, чтобы остановить и обратить вспять смерть. Но если реально действующий метод возвращения людей с того света действительно будет найден, захотят ли власть имущие делиться им с простыми смертными?
НТВ, 2004 г.
Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела!
Книга пророка Исайи
Бывшая соловецкая мукосейня, чудом не оказавшаяся занятой под бесконечные ленты серверной, мало чем будет отличаться от себя самой времен, когда она впервые была построена. По углам все так же будут свербеть крысы, вспорхнет и замечется одинокая летучая мышь, пометавшись, усядется на тяжелую, влажную цепь, одну из тысяч цепей, держащих креокамеры[5] – и зря вы, читающие эти строки, подозреваете тут опечатку: креокамеры не имеют никакого отношения к бессмысленным криокамерам, заполонившим на излете предпоследних времен фитнес-залы в особняках богачей, обуреваемых страстью обеспечить себе бессмертие, как будто, с одной стороны, в этом могла бы как-то помочь криокамера, а с другой стороны, будто кто-либо мог умудриться бессмертия избежать.
В каждой овальной, прозрачной, испачканной нанозеленкой креокамере будет лежать человек с пока еще закрытыми глазами и заостренными чертами мертвеца, но уже не похожий на умершего сто или даже тысячи лет назад, а похожий на умершего недавно – позавчера, например. Или же – или же! – на того, кто вот-вот воскреснет…
Летучая мышь снова вспорхнет, и от креокамеры, которую она потревожила, раздастся едва различимый хруст – так хрустели куриные яйца, из которых вот-вот вылупится цыпленок, когда в мире был еще актуален спор о том, что было раньше, яйцо или курица.
Когда Альфа Омега, плотник и Машенька откроют дверь в морг, там будет пылиться старая, мертвая тишина, нарушаемая только шорохом крыс и писком летучей мыши. Вся троица будет заранее с неудовольствием предвкушать, как совсем скоро старая, мертвая тишина сменится воплями новых живых, которые окажутся не в состоянии переварить, что они снова живы.
Альфа Омега посветит своим неизменным фонариком вдоль рядов креокамер, вглядываясь в свежие трещины и прислушиваясь к сопению пробуждающихся. Машенька протянет ягненку горсть вяленых водорослей, плотник зашарит по карманам комбинезона, опять что-то посеяв, на сей раз – шпаргалку.
Вдруг старая, мертвая тишина зазвенит: похожая на хрустальную, пластиковая крышка одной из креокамер развалится на куски, как разваливается верхушка яйца.
– О, первый пошел, – вздохнет Альфа Омега.
– Теперь уговаривай их. Упрямые, как бараны, – проворчит плотник.
Машенька нагнется к ягненку, прошепчет ему в каракулевое ушко:
– Не обижайся, он не про тебя.
В том, что в монастыре давным-давно за ненадобностью закрыли и хлебни, и мукосейни, и квасные погреба, был очевидный плюс: именно здесь, под сводчатыми потолками, в холодных просторных подклетях-хранилищах, в которых больше нечего было хранить, удалось разместить то, что между собой соловецкие постоянцы легкомысленно прозвали воскресным моргом. Нет, постоянцы не были циниками (цинизм легко перепутать с привычкой), они как раз просто слишком привыкли к этому несказанному, непомерному, неохватному чуду, к ошеломительному научному открытию конца предпоследних времен – медицинскому воскрешению.
Механизм синтезирования тканей по ДНК был отлажен еще в сороковые – и человечество привыкло к бессмертию так же быстро, как в нулевые оно привыкло к сотовой связи, в десятые – к гаджетам, в двадцатые – к роботам. К 2084 году никто уже не замечал ежедневного чуда попрания смерти, ни разу – ни разу! – до этого не попранной человечеством, ведь не станет же ни один нормальный человек воспринимать всерьез те вымышленные случаи, которые так наглядно разоблачены в парке культуры и отдыха «Мифы народов мира».
Несказанное чудо обретения мертвыми новой жизни для последних людей стало простой медицинской рутиной, чем-то естественным и интересующим исключительно участников процесса, как в предпоследние времена несказанное чудо рождения. Воскрешенные – или, как говорит ИЯ, новопредставленные – будут уже составлять подавляющее большинство населения Автономии Демократии, поскольку почти все когда-либо жившие люди будут уже новопредставлены.
Из треснувшей креокамеры наконец вылупится первенец: невзрачный, в очках и вельветовых брюках – судя по белозубой улыбке, американец.
– Добро пожаловать в последние времена, лучшие времена человечества! – бодро объявит Машенька.
Оторопев, американец только и сможет что с восхищением выдохнуть:
– Святая макрель![6]
За ним воскреснет какой-то шальной с черными усиками, который сразу примется громко командовать по-немецки – так, что слюни его будут перелетать на соседние ряды трескающихся креокамер, из которых начнут один за другим вылезать их ошеломленные невольники.
Невольники, покрытые нанозеленкой, благодаря которой они, собственно, и воскресли, но которая им самим будет казаться гнусной могильной слизью, будут стряхивать эту слизь с себя, причитая, а то и визжа, прыгая на одной ноге, размахивая головой и руками, срывая вместе с нанозеленкой кто рыцарские доспехи, кто платья давно забытых веков, кто просто лохмотья – и вся эта, в общем-то, банальная медицинская процедура, почти не отличающаяся от выхода из наркоза, выльется, как обычно, в неуправляемый хаос, просто скандал, хорошо знакомый любому, кому доводилось хоть раз присутствовать в морге при воскрешении.
Кто-то будет молиться, кто-то рыдать, кто-то бросится обнимать ближнего своего, такого же ошалевшего, как и он сам. Удивит только дерганый немец с черными усиками, который вдруг выбросит вверх и вперед свою правую руку и гаркнет:
– Орднунг!
Над одним из хрустальных гробов появится нечесаная седовласая голова. Седовласый спокойно, без слез и молитв, поднесет свои пальцы к лицу, принюхается к нанозеленке и даже попробует ее на вкус, с очевидным исследовательским интересом.
– О-о, этого я знаю! Велкам ту зе клаб, как говорится! – поприветствует воскрешенного плотник. – Со всем уважением, Альберт Германович!
– Послушайте… Я пропустил… Что происходит? – произнесет седовласый. – Я же умер. Я помню, что я… вроде бы… умирал. И меня это даже, кажется, вполне устраивало.
– Никто не умер! – радостно сообщит Машенька. – Смерти не существует! Вы просто не умели ее лечить.
Эйнштейн оглядит странную Машеньку, похожую одновременно на Джульетту и на Ромео, посмотрит направо, налево, назад, и везде увидит только трескающиеся креокамеры, а в них – таких же обескураженных, как он сам, и, похоже, действительно воскрешенных людей.
– Подождите. Как же так, – расстроится Эйнштейн. – Смерть – это естественное и неизбежное явление природы.
– Природы тоже больше не существует! – радостно сообщит Машенька.
Эйнштейн озадаченно присядет на крышку хрустального гроба, продолжая буровить внимательными, молодыми глазами все помещение. Взгляд его привлечет неугомонный немец с черными усиками, уже сколачивающий себе из других воскрешенных первичную партийную ячейку. Эйнштейн тут же его узнает, молча к нему подойдет и влепит пощечину – к очередному изумлению Альфа Омеги, плотника, Машеньки и даже ягненка.
– Ох… – расстроится Альфа Омега. – Не успели воскреснуть, уже увеличивают количество агрессии во Вселенной.
– Вы чего, профессор? Что он вам сделал? – спросит Машенька.
Вместо профессора ответит ИЯ:
– Гитлер возродил величие Германии, попранное после проигрыша в Первой мировой войне.
– А Эйнштейну-то что не нравится? – удивится Машенька.
– Это вы у Эйнштейна спросите.
Эйнштейн насупит седые брови, молча отступит обратно и подумает, что одна эта пощечина, пожалуй, действительно стоит всей суеты бессмертия. Гитлер едва только соберется натравить на Эйнштейна свою партячейку, как Альфа Омега прочистит горло и строго призовет всех к порядку. Плотник даже удивится, откуда у такой телятины такие не терпящие возражения интонации.
– Все в сборе? Лишь бы не было войны! – поприветствует новопредставленных Альфа Омега. – ИЯ, включи автоматический перевод на все языки! Начинаю ликбез. Все вы когда-то умерли, но теперь воскресли! Ферштейн?
Ох, лучше бы Альфа Омега не был так прямолинеен. Что тут завертится! Впрочем, так происходит всегда, когда созревает партия воскрешенных, даже если начать объяснять им поделикатнее. Лицо человека при виде приземлившейся у него в огороде летающей тарелки с зелеными говорящими человечками, выражало бы меньше ужаса, оторопи и эйфории, чем выражают лица воскресших, когда им сообщают, что они воскресли. Плач, стенания и десятки возгласов на всех языках взломают прочную тишину монастырской подклети.
– Понеслось, – скажет, закрыв ладонями уши, Альфа Омега. – Батя, твоя очередь.
Плотник вытащит из кармана комбинезона замызганную шпаргалку, которую он наконец-то нашел, нацепит очки и прикрикнет: