Д.Т.С. бесплатное чтение

Сегодня, 4 ноября 2024 года я начинаю рукопись своей новой истории. Я пока не вижу её название, но уже представляю, о чём будет мой рассказ. Возможно, название придёт позже.

Ответы всегда приходят.

* * *

Люблю Август! Днём тепло, да не жарко; ночью – прохладно, но еще не холодно. Я иду по грунтовой дороге вдоль опушки соснового леса. Справа  –  лес, слева  –  поле до самого горизонта. Редкие колки, синее небо  –  и запах… Запах хвои и диких полевых трав смешиваются в воздухе, и можно дышать им сколько угодно –  но надышаться невозможно.

Сколько уже иду, а пока не видел ни машины, ни трактора, ни даже запряжённой в телегу лошади. Сама по себе дорога выглядит вполне привычно:  две полосы песка со следами шин, и полоски невысокой травы-конотопки между ними; обычнейшая из дорог, по которым мне довелось идти и в этот, и в предыдущие мои отпуска.

Иногда из поля прибегает к моей другая дорога и вливается в неё; иногда  –  из леса, но я иду по своей. Будто по границе двух бескрайних миров  – Поле и Лес. Усмехаюсь. Надо же, какая жадность! Не один мир  –  подавай целых два!

За спиной всё ощутимее болтается рюкзак, а в животе явственно начинает урчать. Ну что ж, пора подумать, где бы сделать привал.

…О, вот и пенёк погодился, как раз то, что надо. – Схожу с дороги, и вот я уже сижу на нём – и до меня как раз достаёт тень от разлапистой сосны.

Через минуту копания в недрах рюкзака на свет появляется небольшой свёрток из промасленной бумаги.

– Так, что здесь у нас… – Я иногда разговариваю сам с собой, особенно когда по долгу не вижу других людей  –  а не видел я их очень давно!

Я деловито расковыриваю бумагу. На ней промелькнули какие–то непонятные цифры, дата, что ли? –  10.10.2000. Разбираться особо не хочется, хочется уже нормально пожрать, и я вплотную занимаюсь содержимым. А что, неплохо! Вяленое мясо, нежирные лепёшки с какими–то травами – что еще желать в походе? Быстро. Вкусно. Питательно. И где я ещё такую пищу попробую, где ещё она будет уместна, кроме как здесь? Дома в городе? Смешно. Зашёл такой домой и разворачиваю пергамент с мясом. На работе? Ну да, один раз покрасоваться перед коллегами, а потом они же тебя и запишут в дурачки не от мира сего. Был у нас один такой, перся от «тактических» вещей. Тактический ремень, тактические ботинки, складной нож. «Даже туалетная бумага у него, наверное, тактическая», – сказал про него Игорёк, попыхивая сигаретой, когда мы с ним трепались на обеде. – А сам – сугубо штатский, как ты да я  –  препод в ВУЗе. К девчонкам в аудиторию заходит, к филологам, весь тактический такой – и тут Игорёк заржал в голос.

Нет, пожалуй, всему своё время и место. Здесь, в отпуске, в походе  –  самое то.

С удовольствием вытягиваю ноги. Трапеза закончена, но спешить особо некуда, можно и отдохнуть. Здорово всё же вот так, на природе! Даже ноги меньше устают. В городе я бы уже мучился. То распухли, то гудят, то покрылись сеточкой из вен, и что им не так – не разберёшь. А здесь  –  пожалуйста, хоть целый день топчи песок в трекинговых «Фарадеях» – и хоть бы хны.

…Отдыхаю. Не потому, что больно и ноги требуют, а потому что здесь  –  не город, и не работа. Здесь я могу позволить себе эту роскошь  –  не спешить.

День ещё не ушёл от своей середины. До вечера ещё прорва времени, а телефон я не взял, чтобы он меня не отвлекал. Зачем я буду тратить на него свою единственную жизнь во время хоть и не единственного, но всё же довольно редкого отпуска?

Поднимаюсь, забрасываю на спину рюкзак, прилаживаю на пояс, в специальную кобуру, небольшой топорик. Без топора в походе делать нечего, ни лёжку обустроить, ни дров нарубить. Отвинчиваю крышку солдатской алюминиевой фляжки. Хорошая штука! И входит достаточно, и в руке сидит удобно.

Ого, да там, похоже, не вполне вода, если только огненная! Кто это придумал, вот шутники, дай вам Бог здоровья! Я делаю хороший глоток и возвращаюсь на дорогу. Улыбаюсь. Или брат подшутил, или жена, или я не знаю даже что думать. Наверное, брат, решаю я. Он у меня знает толк в российском коньяке…

Постепенно я втягиваюсь в ритм ходьбы, и будто попадаю в какое–то состояние между сном и бодрствованием: я вижу поле, и деревья, и вдыхаю ароматный воздух – но это нисколько не мешает мне размышлять о самых разных вещах.

Сначала это немного похоже на кашу: мыслей много и они нечёткие, набегают друг на друга, вспыхивают на секунду, скрываются другими, для которых пришла очередь подняться на поверхность. Это будто настройка старого радио. Когда в детстве я крутил его ручку и на какой-то миг из моря помех прорывался то мужской, то женский дикторский голос, а иногда – обрывок какой-нибудь музыки. Радио было старое, и видно было, как за серым стеклом передвигается красная стрелка – только когда она проходила прозрачные окошечки, не закрашенные краской. Рядом с каждым окошком было написано какое-нибудь слово. «Москва». «Минск». «Берлин». «Братислава». «Одесса». «Гданьск»…

Образы сменяются один другим, но один появляется чаще остальных, и, наконец, я зацепляюсь за него окончательно.

* * *

Настенные круглые часы. Обычные, с часовой и минутной стрелками –  и с секундной тоже. Она плавно ползёт между цифрами, ей нет никакого дела до трёх человек, которые сидят в строгом, выдержанном в орехово–дубовых тонах кабинете.

Двое приехали к хозяину этого кабинета, и проделали для этого немалый путь.

Девушка, скорее даже, молодая женщина, миловидность которой портила разве что некоторая крупность фигуры и большие, будто выкаченные глаза за стеклами офисных очков, и … я. Двадцать пять лет, аспирант третьего года обучения, уже привыкший к брючно–пиджачным костюмам, и ненавидящий до сих пор ремни за то, как они впиваются в кожу живота. Я привёз свою диссертацию сюда месяц назад, а Алина  –  свою. Мы не пара, всего лишь коллеги. Два небогатых… До чего уж там, два откровенно бедных ассистента с окладом в три тысячи рублей. У неё 0,85 ставки, у меня  –  0,5. И раз уж наши диссеры оказались готовы примерно в одно время, мы полны решимости защитить их так, чтобы устроить один общий банкет и сэкономить хотя бы на этом. Наши пути на этом разойдутся. В разговорах в нашей аспирантской комнате, где стоят три дряхлых компьютера (из них работает один), и ютится шесть товарищей по несчастью, которым не по чину иметь ещё своё рабочее место на их кафедрах, она не делает секрета из того, что уйдёт из «института», как мы по старой памяти называем свою академию, сразу после защиты.

Я о своих планах стараюсь особо не рассказывать. Это здесь мы товарищи  –  а что будет дальше? Кто знает. Место ректора, например, только одно. Мне оно не надо, но стоит вам только заподозрить что оно мне надо – и вы мне устроите веселую жизнь – мы ведь не друзья, как мне объяснил тот же Игорек однажды. Угораздило меня позвать его в гости – вроде, нормальный парень, по паре пива хлопнуть – почему нет? И он мне именно так, прямо, и отказал. Ну что же, Игорек, спасибо за науку, я это себе как следует уяснил. Мы – всего лишь коллеги, и не только с тобой, но со всеми остальными.

Впрочем, прямо сейчас это неважно, как не важна для нас, здесь, в Челябинске, погода и мода в Москве. Где она, та Москва, и где мы?

Важно –  то, что хозяин кабинета оказался жёсток, корректен и очень въедлив. Давно закончился рабочий день, но Александр Алексеевич Дымов, судя по всему, не очень–то торопится ехать домой, и мы коптим в его кабинете. Вот уже пятый час он пытает то Алину, то меня, про то, что угораздило кого-то из нас разместить в тексте диссертации и автореферата  – угораздило в том смысле, что оно вызвало его интерес… И возможность докопаться.

Да, я писал сам и даю ответы, но у него появляются всё новые и новые вопросы, и меня охватывает смешанное с раздражением удивление: дядя, ладно, я голожопый аспирант с мечтами оставить след в науке и всё такое, и над текстом я работал все эти 3 года, как проклятый, но тебе-то это зачем? Ты же реально всё прочитал! И реально во всё вникаешь, зачем тебе это? Вслух я, конечно, такого не говорю: боюсь, тогда сияющая золотыми горами в размере 7 (семи) тысяч рублей зарплата кандидата наук будет ждать меня гораздо дольше, и не факт, что дождётся вообще. Семь тысяч! За год – это 84000 рублей. Если жить с родителями и как следует экономить… Ладно, чего лукавить: есть и одеваться за их счёт, и не платить коммуналку – то за 20 лет я накоплю на однокомнатную квартиру за полтора миллиона, и в каких–нибудь 45 лет смогу, наконец, начать жить так, как хочется!

Ползёт секундная стрелка. Опускается на город весенний вечер, в кабинете включается свет. Последние полчаса смуглый… Будто копчёный! – проректор по науке вынимал из меня душу по поводу одной из формул экономико–математической модели, за основу которой я взял формулу нормального распределения. Дискутировали, рисовали графики, разжевал я ему это место, и, когда уже почувствовал, что понятнее не смогу – он откинулся на спинку своего королевского кресла и без предисловий обратился к Алине по поводу уже её работы.

– Ну что ж, значит, пока отбился! – Думаю я, и немного оседаю на далеко не таком удобном стуле для посетителей. Зря я, что ли в эту модель столько времени вбухал, спал  –  о ней думал, занятие вёл – дам на практике расчёты студентам, а сам мысленно  –  сразу к ней. На пьянках, под пиво, прутиком на снегу формулы чертил. Не зря, значит.

А если работать на полторы ставки, то на однушку можно накопить… Я замечаю, как еле заметно сдвинулась минутная стрелка. За 13… 12! лет. А если взять какую-нибудь панельную, поубитее, хрущёвку, и по прежнему жить и харчеваться у родителей… То это всего 9,5 лет, и мне не будет даже 35! А если ещё писать каждый год хотя бы пяток заказных дипломных работ  – Я же знаю, так делают! Это будет… Это будет…

– А вот здесь у вас, в автореферате… – Все, снова моя очередь. Мысленно вздыхаю, и от одних вычислений перехожу к другим, но уже вслух.

… Ещё через полтора часа мы выползаем из кабинета. Список доработок понятен, но главное  – похоже, нам только что дали «добро», чтобы двигаться дальше к защите. Усталость. Хорошую драку мы сейчас… Выдержали.

А тебя, дядя, я даже зауважал. Ты, похоже, и правда за науку бьёшься, а не просто сидишь в кресле за зарплату.

Но и он теперь, провожая(!) нас, смотрит и держится неуловимо иначе – с большей… симпатией? Сухощавый, поджарый даже, высокий, прямым взглядом  – и что–то неуловимо изменилось в том, как он с нами держится. Стало… Теплее.

– А ещё… В его руках появляется синеватая книжечка, от которой, я буквально это чувствую, исходит тоска и скука, как и положено для монографии (а это она и есть). – Мне тут ваши… коллеги прислали для отзыва монографию. Я её посмотрел, но лучше бы я её не открывал. Очень, очень слабо.

– Ну, если это официальный отзыв, то я могу передать…

– Нет, нет, конечно! – Он усмехается. – Это ни к чему. Просто сделаем вид, что я эту… работу не получал. Он пристально смотрит на меня, и я понимаю, в этом есть какое–то послание и для меня, но вникать в умолчания и политесы, которых так много в высшей школе, прямо сейчас я не могу  – настолько устал и вымотан.

Я обещаю себе подумать об этом позже, в пыльном холодном номере служебной гостиницы, с выцветшим потёртым линолеумом и засохшими трупиками тараканов на полу.

Последняя мысль, с которой я провалился в сон под тонким колючим одеялом, была: «а у нас, оказывается, сильно переоценивают Мошкину и Головкину – здесь их макулатура никого не впечатлила…».

* * *

День близится к концу. Пора подумать, где я остановлюсь на ночь. Стена леса отступила от дороги метров на триста, и теперь между ней и дорогой лежат какие–то овраги. Довольно глубокие  – из них, бывает, торчит верхняя половина сосны, а то и макушка берёзы. Удивительно, но склоны довольно пологие, поросли травой, а на дне, когда я подошёл поближе и пригляделся, явственно прослеживается хорошо протоптанная тропинка.

Помнится, однажды, в заросших лесом оврагах, только других, я уже бывал. Десятый класс, гитара, костёр и песни, песни до поздней ночи. Мне тогда нравилась одна девчонка из нашего класса, но… я не нравился ей. И у того костра я сидел с друзьями  –  но всё равно один. И про то, что «всё идёт по плану», пел со всеми  – но один. И про «звезду по имени Солнце», про пачку сигарет.

Наверное, даже хорошо, что тебя тогда не было там. Слишком многое бы тогда случилось в моей жизни иначе  – а я бы этого не хотел… сейчас. Тогда  – понятное дело, было совсем другое, и хотел  я другого, того, что не случилось. Да ещё как хотел, по три раза на дню – а вот как вышло, всё обернулось дымом с белых яблонь, все, как завещали многоуважаемые классики!

Кто видел один овраг  –  видел их все? Сомневаюсь, что это так, но что–то общее определённо есть: я довольно хмыкаю, глядя на костровище на небольшой, в пол человеческого роста и очень пологой кочке, к которой меня привела тропинка на овражьем дне. Сквозь край «кочки», что, очевидно, когда–то грудой земли свалилась со стены оврага, проросла основательная сосенка в полметра охватом, и потому травы на кочке почти не было: через плотный ковёр из прошлогодних иголок не особо–то порастешь.

В паре метров от кострища обнаружилась небольшая, в пару «плетёнок», поленница. Она немного покосилась от времени, но особой гнили я не заметил: дрова как дрова.

Ну что ж, решено: остаюсь здесь. Ну, а где овраг  –  там и река. Должна же вся эта вода, которая здесь поработала, куда–то уходить!

Беру котелок: сначала вода, но вечер долгий, и потом хорошо бы успеть поискать какую–нибудь засохшую лесину и по возможности превратить её в дрова: поленница  –  дело хорошее, надо её пополнить. Брать  – это любой может, а вот отдавать…

Горит мой костерок. Пощелкивает. Осыпаются мало–помалу красные угли. Дымится чай в эмалированной кружке. Чёрный, как ночное августовское небо. Ну–ка, где там большая, где Малая Медведица? Вон большая. А малую  – как не умел  находить, так и не умею. В котелке булькает варево: перловая крупа и тушёнка. Жестяная банка с оторванной бумажной этикеткой стоит на деревянном чурбачке, который сегодня заменяет мне стол. Надо закопать её, не люблю мусорить. На отогнутой крышке, в центре выдавлены цифры. 10.06.18.

Воздух тих и прохладен. Дневные шумы закончились, и в свои права мягкой поступью неведомых лап, сонным взмахом птичьего крыла, жёлтым светом тёплой, но уже остывающей луны, вступает ночь.

* * *

Вот мы и собрались здесь. Гулкая, хоть и небольшая аудитория. Открытые окна, в них лениво залетает с улицы тополиный пух.

Я помню, это была обычная рекреация, расширение в коридоре. В ней ещё можно было дышать, не открывая для этого окна. На стенах, как сейчас, висели таблицы и графики, только нарисованные от руки. Тушь, гуашь… Прозрачные плёнки трафаретов. Красный цвет. Много красного! Всё какие–то знамёна вздымаются, и силуэты тракторов, и сеятели разбрасывают зёрна.

Интенсификация!

Ускорение!

Гласность!

Продовольственная программа!

Госагропром СССР!

Демонстрации. Седьмое ноября, день Великой Октябрьской Социалистической революции. Всё в кумаче – флаги, лозунги, клятвы  – и никто, почти никто не верит что, что провозглашает и чем клянётся.

Со стороны посмотришь  – надо же, все, как один! А поваришься в этом, как я, не один десяток лет, и понимаешь, что на демонстрации из нескольких сотен человек – коммунистов  – не по профессии, а по убеждению – можно и не найти. И уж точно – не среди тех, кто в партии хоть чего-то там занимает, восседает в каком-нибудь еще третьестепенном, но уже креслице. Все эти е…чие активисты, профсоюзные болтуны, секретари парторганизаций, разухабистые комсомолки, которые, если надо, если партия прикажет, такие номера, говорят, откалывают в койке, что не во всяком запрещенном кино из-за бугра еще и найдешь.

И к чему нас это привело? Тридцать лет прошло с последней демонстрации на 7 ноября. Разве это много? Оказывается, если измерять скоростью распада организации, то да. Содержание сгнило, а за ним расползлась и форма. Хотя, конечно, инерция – великая вещь. Ведь на все девяностые хватило.

Сколько тут народу было раньше  –  не продохнешь! Все девяностые, все двухтысячные. Спасибо «проклятым коммунистам» за демографический пик в восьмидесятых. Детишки подросли, вот и до ВУЗа доросли. Все хотели быть, по новой моде бухгалтерами, финансистами, на худой конец –  экономистами, и пёрли, пёрли толпой, пёрли так, что пришлось загородить всё что можно и нельзя, понаделать клетушек, где мы с ними сошлись нос к носу, в тесноте и духоте. Так, что чтобы его к доске пригласить, надо самому в сторону отойти, к окну, и стул свой задвинуть под стол, а иначе он, студент, у доски не уместится, ему мой стол и стул будет мешать…

А потом мы стали не нужны. Прошел, прошел ажиотаж. Перекормили страну юристами и экономистами. Стало модно в другие города поступать. Да и эти… Я смотрю на коллег. Я их всех, всех учил. Я их помню  –  студентами. Я знаю, чего они стоят, эти кандидатки наук, эти доцентки. Из всех выпусков здесь оставались –  надолго, так, чтобы прорасти на факультете –  далеко не лучшие, скорее, обычные, средние. Заурядные… Но с самомнением. Опыта работы на производстве у них уже не было  – отрасль в девяностые просто и без прикрас издохла. А раз опыта нет  – и понимания нет. Не их вина, их беда. Их вина  –  в том, что зная это, они всё равно принимали себя чересчур всерьёз.

А я им говорил! Давайте новые специальности открывать, бухгалтера и финансисты  – это не навсегда. А что они? Отмахивались… Я для них – динозавр. Выживший из ума старик. Атавизм.

Думали, что то, что есть, будет их кормить ещё долго – и они же читали детишкам, что вот, дескать, есть экономические циклы, Китчин, Жугляр, Кузнец и Кондратьев… А спрос на бухов и ФиКов  – это другое, это будет всегда.

Смешно.

Окидываю взглядом аудиторию. Вот мы и собрались, вся кафедра. Двенадцать человек, из них два лаборанта.

Кафедра… Вот это уже смеха не вызывает. Ссыпать в один черный мешок для труповозки обломки четырёх кафедр, и делать вид, что все нормально – какой же это идиотизм.

А что вы хотели? Нагрузки нет.. Нет работы. Вот уже лет семь как каждый год кто–то уходит.

Первой ушла молодёжь. Вот ещё вчера хоть кто–то шёл в ассистенты и в аспиранты  – а сегодня не загонишь палкой. И те, кто есть  –  ушли. Я одному своему позвонил –  куда мол, пропал? – А он смеётся в трубку. «Я, говорит, гражданство получил, ушёл туда, где деньги платят, а за десять тысяч, за МРОТ, пусть у вас какой–нибудь дурак пары ведёт, ректор, или кто там придумал такую зарплату, я не знаю… А я вашу науку за такие деньги  орально имель и на х… вертель».  – А что я ему скажу? Давай, мол за идею, на высокой сознательности, не хлебом единым? Так это я мог до 1991 года так сказать, а сейчас другое. Сейчас рынок, и он, хоть и хам и матерщинник, а по существу  – прав. И голова у него светлая, и дипломная работа была отличная – но много ли толку от того, если он свои способности пустил на свое личное счастье, а мог бы – на благо всего общества, всей страны?

Потому я и «динозавр».

А потом посыпались. Каждый год  конкурс. Выявить, кто то-ли фанатик своего преподавательского дела, то–ли кому некуда больше деваться, то–ли и то и другое.

Поначалу кто-то уходил сам, или уменьшались часы, но теперь остались те, кто реально не хочет или не может уходить… И это значит, сегодня попытаются кого–нибудь съесть. Как банку консервов… или, в моём случае, выкинуть, как банку консервов старых, даром что на этикетке написано «профессор».

Доктора наук они бы не тронули. Но я –  не доктор, всего лишь кандидат. «Холодный профессор», и разогревать уже поздно: семьдесят миновало, я для них – отработанный пар.

Усмехаюсь. Ну что ж, посмотрим. Кто и как себя проявит. Что скажете, ученики… Впрочем, они уже говорят.

* * *

–…А кого тогда предлагаете, Леонид?

– Кого–нибудь ещё!

Набычился Леонид, удар держит. Оксаночку Головкину я знаю, студентка моя. Вкрадчивая, тихая, корректная – и совершенно беспощадная к тем, кто ей по какой–либо причине мешает. Со мной, конечно, безукоризненно вежливая, а вот уборщицу, которая, по незнанию, обратилась к ней то ли за помощью, то ли за разъяснениями, говорят, приобняла за плечи, вывела из своего проректорского кабинета: мол, пойдёмте. Та и пошла. Вышли они из приёмной, и Оксаночка указывает ей на отдел кадров со словами: «если вам что–то не нравится, увольняетесь там». И вежливо, и хамски одновременно.