Тайна чародея Хаоса. Книга первая. Предсказания бесплатное чтение
Пролог. Инструкция по управлению Хаосом
У каждого есть путь, только избранные знают куда он ведет
Предзакатный зной Пенсильвании. Тысячи лиц, растянутых в улыбках и предвкушении, устремлены к ярко освещенной трибуне. Дональд Трамп, громогласный и самоуверенный, стоял на подиуме, его голос, усиленный колонками, сотрясал вечерний воздух: «…и мы вернем Америке ее величие! Мы сделаем ее снова могущественной! Мы…».
В этот самый момент, когда он, как обычно, драматически поднял руку, чтобы подчеркнуть свои слова, произошло то, что навсегда войдет в анналы истории. Где–то высоко, на крыше неказистого кирпичного здания, скрытого в тени, молодая рука сжала приклад винтовки AR–15. Томас Крукс, тьма в его глазах, которую никто не пытался прочесть до этого дня, выдохнул. Цель была чиста, расстояние – идеальное для его тренированного глаза.
Бах!
Громкий, сухой звук выстрела разорвал овации. Толпа, погруженная в экстаз, сначала не поняла. Но Трамп, инстинктивно, по–своему, почувствовал. Он лишь на долю секунды дернул головой, совсем чуть–чуть, едва заметное движение, словно пытаясь отмахнуться от назойливой мухи. В следующее мгновение он почувствовал резкий, жгучий удар в правое ухо. Боль пронзила, но сознание зафиксировало не ее, а странный, влажный шорох, словно горячий гвоздь прошел сквозь плоть. Он автоматически схватился за ухо, пальцы нащупали что–то липкое и теплое.
На сцене, среди криков и суматохи, всего через двадцать пять секунд после первого выстрела, произошло нечто, что заставило даже самых циничных журналистов вздрогнуть. Трамп, окровавленный, с раненым ухом, поднялся. Его лицо было бледным, но глаза горели. Он вскинул кулак вверх. Это был не жест поражения, не мольба о помощи. Это был жест вызова. Толпа, словно по команде, ответила шквалом аплодисментов и оглушительным скандированием «С–Ш–А! С–Ш–А!».
Я, смотрел на эту сцену на большом плазменном экране в своем офисе на сотом этаже стеклянной башни в Дубае. Кадры сменялись: панорама хаоса, затем крупный план окровавленного уха, потом снова Трамп, уводимый охраной, его хриплый призыв. Когда Трамп исчез из кадра, а на экране появились аналитики, я протянул руку к пульту. Щелчок, и экран погас, погрузив комнату в тишину.
Я откинулся на спинку кресла. Темнота телевизора отражала мое собственное, глубокое размышление. Почему пуля, которая должна была быть смертельной, прошла лишь по касательной, пробив ухо? Тот самый миллиметр. Неужели это был всего лишь порыв ветра? Или невидимая рука, которая дернула голову Трампа в нужное мгновение, чтобы изменить ход мировой истории? Я вспомнил свои давние мысли о случайности, о взмахе крыла бабочки, способном вызвать торнадо. Но здесь, на грани жизни и смерти, этот миллиметр казался слишком значимым, чтобы быть просто случайностью. Что есть случайность – то, у чего нет причины? Я усмехнулся. В этом мире у всего есть причина. Просто за случайностью, как правило, скрывается невозможность увидеть все причины хаоса. Но что, если кто–то смог увидеть? Что если кто–то смог создать причины? Какая причина привела стрелка и Трампа в одну точку в одно и то же время? Он это видел или не просто видел?
Напротив, сидел Майкл Кларк, молодой журналист из лондонского издания, чьи глаза горели любопытством. Его темный костюм, идеально выглаженный, и цифровой диктофон на столе выдавали человека, привыкшего к миру, где все поддается логике, где события можно разложить по полочкам. Он смотрел на меня, как энтомолог на редкого жука, готовый препарировать мою историю ради заголовка.
– Господин Краевский, – начал он, старательно выговаривая мою фамилию, – весь мир считал Жириновского… ну, скажем, эксцентричным. Политическим клоуном. Как он предсказывал будущее? Откуда он знал?
Я усмехнулся, отпивая виски. Лед тихонько стучал о стекло. – Клоун падает сам, чтобы рассмешить публику. А Владимир Вольфович был из тех, кто с удовольствием толкал других, чтобы посмотреть, как красиво и с каким грохотом упадут все остальные. Он не играл по правилам. Он и был правилами. Непредсказуемыми, как шаровая молния. Он был физикой власти, ее темной материей.
Мой стол – холодное стекло и хром – был завален не юридическими документами, а реликвиями прошлого. Пожелтевшие газетные вырезки, старые видеокассеты с потертыми наклейками, исписанные от руки блокноты и несколько экземпляров книги, чья обложка когда–то казалась мне нелепой фантазией. «ПОСЛЕДНИЙ РЫВОК НА ЮГ». В 1999–м я смеялся над ней, считая ее бредом. Теперь, в 2025–м, ее слова жгли, как пророчество, высеченное в камне. Мой офис превратился в лабораторию хаоса, где я, словно одержимый археолог, искал код – ключ к тайне человека, который, кажется, говорил с будущим, как со старым другом.
Кларк подался вперед, его пальцы замерли над блокнотом. Он ждал баек о кремлевских интригах, о грязных политических играх, о чем–то, что можно упаковать в аккуратную статью. Но я собирался дать ему нечто иное. Нечто, от чего его лондонский мир, выстроенный на логике и порядке, даст трещину.
– Его предсказания сбывались, – сказал я, постукивая пальцем по корешку книги. – В 2003–м он кричал, что Америка утонет. Мы смеялись. А теперь? Заголовки о наводнениях, смывающих западное побережье США. Он говорил о русских ученых, которые перевернут законы физики. Сегодня я вижу статьи о квантовых прорывах в Москве. Он предсказал хаос на юге – и вот, вчерашние новости: беспорядки в Персидском заливе. А предсказание покушения на Трампа! Совпадение? Или он знал?
Я отложил бокал и посмотрел на Кларка. Его лицо побледнело, пальцы нервно теребили ручку. – Вы думаете, это был бред? – спросил я. – Или расчет? Или… нечто большее? Эта книга – мое расследование. Не о политике – политика скучна. Это о сделке с хаосом. О человеке, который видел будущее и играл с ним, как за шахматной доской. Я был рядом с ним. Я видел, как он ломал правила, как он смеялся, когда другие падали. И я хочу понять – как он это делал.
Кларк кашлянул, пытаясь вернуть себе уверенность. – Это, конечно, звучит невероятно. Вы действительно верите в такую степень предвидения?
Я встал, подошел к окну. Дубай сверкал, его небоскребы отражали слепящее солнце, но я чувствовал, как под этой сияющей маской шевелится хаос. Моя лаборатория ждала. Кассета, письмо, предсказания – все это было лишь началом. Я знал, что правда, которую я ищу, может оказаться безумнее любой выдумки. И я был готов ее найти.
Глава 1. Новая игра
Ранняя весна в Ростове–на–Дону – это не просто смена сезона. Это подготовка к нападению. Весенние оттепели методично осаждают город. Южный ветер, еще резкий и холодноватый, гонит по широким проспектам остатки прошлогодней листвы и первых робких почек, упавших с обнаженных веток тополей. Солнце, уже яркое, но пока не жгучее, бесстрастно высвечивает зимнюю пыль на асфальте улицы, которая с нетерпением ждет весенних ручьев. С Дона, уже освободившегося ото льда, но еще холодного и полноводного, доносится отрывистый, деловитый гудок сухогруза, резонирующий в прозрачном, но еще не прогретом мартовском воздухе. Это увертюра к грядущему пробуждению южного города.
В 2003 году этот город, южный порт и ворота на Кавказ, жил как в состоянии похмелья после бурной вечеринки, которой были 90–е. Эпоха малиновых пиджаков и шестисотых «мерседесов» без номеров, когда вопросы решались выстрелом в лесополосе, схлынула, превратившись в городской фольклор. «Дикий Запад”» закончился. Наступила эпоха коррумпированных «кабинетных баронов». Силу теперь измеряли не толщиной золотой цепи на шее, а близостью к кабинету губернатора. Власть перестала быть добычей, которую брали силой; она стала ресурсом, который нужно было умело осваивать.
Я был циником, но цинизм в России начала 2000–х был не жизненной позицией, а броней. Единственным способом не сойти с ума от окружающего хаоса. Я помнил, как еще лет семь назад решал проблему для клиента, стоя лицом к лицу с бандитами на заброшенном складе, и единственным аргументом был ствол у меня за поясом. Теперь же моими аргументами были лазейки в законах, нужные знакомства и правильно сформулированные намеки в тишине высоких кабинетов. Правила изменились. Игра стала «тоньше».
Утро начиналось одинаково. Я сидел в своем кабинете, вдыхал аромат свежесваренного кофе, проверяя в ноутбуке, электронную почту и по ISQ переписываясь с программистом, верстающим сайт нашей организации. За окном – серый монолит Арбитражного суда. Тяжелая дубовая мебель, дорогие, но строгие аксессуары моего офиса органично дополнялись видом на храм правосудия, который я уже научился воспринимать не как цитадель закона, а как биржу, где торгуют справедливостью.
Мой офис – моя крепость. Мой мир. Телевизор в углу, обычно молчавший, показывал кадры ночных взрывов над Багдадом и лицо Буша.
Заголовки новостей в интернете пестрели: «Война началась! США вторглись в Ирак».
Я, как человек, который зарабатывает на жизнь, распутывая человеческие конфликты, смотрел на это с легким, привычным скептицизмом. За громкими словами всегда скрывается что–то еще. Деньги, власть, чьи–то интересы. Однако, мелькнувшая в браузере интернет газета «Yтро» привлекла моё внимание фотографией Жириновского. Я не особо интересовался политикой, но открыл и пробежал глазами. Жириновский говорил о войне в Ираке, о США и еще что–то там. Я улыбнулся, и отпил кофе. Закрывая окно браузера я заметил дату интервью 11 февраля. «Прикольно», – подумал я и закрыл «окно» браузера переключившись на «аську».
В дверь заглянула секретарь Оля.
– Денис Борисович, к Вам пришли, – как обычно доложила она.
– Пригласи, – кивнул я.
На пороге стоял человек, в котором чувствовалась внутренняя стать. Худощавый, с пергаментной кожей, испещренной сеткой тонких морщин, он держался идеально прямо. На нем был строгий черный сюртук, подпоясанный гартлом, белая рубашка и круглая белая шапочка. Его лицо, с высоким лбом и печальными, но очень внимательными глазами, было обрамлено аккуратной бородой. В руке он держал небольшую, но явно дорогую кожаную папку.
– Михаил Иосифович Гурари, – представился он. – Вам звонили за меня.
Я кивнул и пригласил его сесть.
– Понимаете, Денис Борисович, мир – он так устроен. Сегодня у тебя есть друг, завтра его нет. Мой друг, Аарон Мойшевич Гутман, месяц назад таки ушел в мир иной. Как говорится, не бог весть какая новость для человека в его–то годах. Но он оставил мне завещание. Все свое имущество, всю свою скромную жизнь, он оставил мне. И я пошел в его квартиру на Братском. Она же была его всем.
Дело казалось простым. Наследство. Завещание. Обычная рутина. Но что–то в его тоне, в этих осторожных, взвешенных словах, заставило меня напрячься. Будто я держал в руках не папку с документами, а заряженный револьвер. Он говорил о квартире, но его глаза, казалось, смотрели сквозь меня, куда–то в прошлое или в будущее.
Гурари, провел рукой по бороде. Его взгляд стал еще печальнее.
Он сделал паузу, будто собираясь с силами.
– Прихожу я туда, а на двери – бумага. Красная такая, с печатью. Опечатано, понимаете ли. Я, конечно, не сломался. Взял, нашел амбала одного на улице, прохожего. Я говорю: «Дяденька, я тебе дам немножко, только помоги мне дверь открыть». Ну, не успел он даже замахнуться, как тут полиция. Забрали только меня, конечно. И там мне все объяснили. Сказали, что Аарона убили. Прямо в квартире. А раз я пришел дверь ломать, так теперь и я, говорят, подозреваемый. Вот такая у меня, Денис Борисович, память о семье. Ушел мой друг, и я, так получается, теперь в тюрьму иду.
– Видите ли, Денис Борисович, – продолжил Гурари, подавшись вперед, его голос стал тише, но гораздо настойчивее. – Я сейчас не только о себе думаю. В этой квартире есть такие предметы… они не для продажи, нет. Это не деньги. Это ключи, свидетельства. Без них я не могу. Понимаете? И теперь, когда полиция там, это затянется. Это будет долго, очень долго. Как говорится, пока там эти люди найдут, что им нужно. А мне нужно сейчас. Эти предметы… они ждут. Я не знаю, как, но я чувствую это. И поэтому… я готов заплатить. Любые деньги. Если Вы сможете мне помочь, если Вы найдете способ попасть в эту квартиру. Не для меня. Для них.
Я смотрел на него, на его глаза, в которых теперь была не только печаль, но и какая–то решимость.
– Я подумаю, как Вам помочь, – сказал я, отложив блокнот в сторону. – Мне надо будет подготовить документы, собрать информацию, справки. Это займет какое–то время. Мой гонорар будет в соответствии с нашими тарифами, секретарь Оля ознакомит Вас с ними и подготовит соглашение. Вот моя визитка. Я Вам позвоню, когда подготовлю документы и изучу ситуацию с квартирой. Сейчас пройдите к Оле, подпишите соглашение и внесите аванс.
– Ольга Васильевна, – позвал я секретаря, – оформите соглашение и аванс.
Он поднялся и вышел в приемную, оставив в воздухе легкий запах старых книг и ощущение, что наш разговор был лишь прелюдией. Я воспринял его как чудачество старого человека, не придав значения его словам. Казалось, он просто хочет быстрее вступить в наследство, а его речь о «ключах и свидетельствах» – не более чем фигура речи.
Как-то вечером, недели через три после визита старого еврея, когда закатное солнце заливало улицы золотом, дверь моего кабинета распахнулась без стука, и в него, словно порыв степного ветра, ворвался Женя Пахин.
Мой давний друг. В прошлой, почти стертой жизни, он был не просто одним из многих. Бывший кандидат в мастера спорта по боксу, с тяжелыми, до сих пор быстрыми кулаками и сломанным носом, который он гордо называл «профессиональной травмой». Вместе со своим младшим братом Сашей они держали свою бригаду, одну из самых дерзких в городе. В народе их звали «Братья Фреды» – прозвище, прилипшее к ним из–за их любимого бульдога по кличке Фред, который вечно таскался с ними на разборки. Они ходили под «Татарином», одним из старых воров, и их имена – братьев Пахиных – заставляли замолкать самые шумные компании.
Теперь Жека был реликтом той эпохи, солдатом проигранной армии, который отчаянно пытался найти свое место в новом мире интриг, где его боксерские навыки и умение «решать вопросы» силой ценились все меньше. Я называл его Жека. Он меня – Дэн.
Жека влетел в кабинет, как будто за ним гнались, дверь хлопнула о стену, а он уже плюхнулся в кресло, не дожидаясь приглашения.
– Дэн, привет! Не помешаю? – он уже развалился в кресле, как у себя дома, даже не глядя на меня.
– Жека, если ты меня от этой бумажной кучи отвлечешь, я тебе премию выписываю, – я усмехаюсь, кивая на стол, заваленный документами. – Что на этот раз? Твой фонд помощи заключенным «Милосердие» опять просит милосердия у налоговой?
– Да брось ты, – он отмахивается, как от надоедливой мухи. – Есть дело. Серьезное. – Жека подается вперед, голос становится тише, хотя в кабинете, кроме нас, никого нет. – Звонили из Москвы. Большие шишки. Предлагают в Ростове партию поднять. «Партия Жизни». Слышал о такой?
Я откинулся на спинку кресла, приподнимая бровь.
– «Партия Жизни»? Звучит как название для таблеток от мужских проблем. Кто вообще это придумал?
– Не ерничай, – Жека хмурится, но в глазах мелькает азарт. – За ней Миронов стоит, спикер Совета Федерации. Это, Дэн, не шутки. Это высшая лига. Мне предлагают все возглавить. Руководить, в общем.
Я перестал улыбаться и посмотрел на друга внимательно.
– Рулить партией? Жека, это не твои методы, – Откидываюсь на спинку кресла, приподняв бровь. – Твой метод – это сесть, посмотреть в глаза и «договориться». А тут – съезды, протоколы, пресса… Скука смертная.
Жека, только что полный азарта, нахмурился. – Ну и что? Методы меняются. Девяностые прошли, Дэн.
– Прошли, – киваю я, его голос стал тише и серьезнее. – И, как ни странно, в них было честнее. Были мы, были они, были правила, пусть и написанные кровью. Слово держали, потому что за базар отвечали головой.
– А теперь что? – Жека усмехнулся, но усмешка была невеселой. – Теперь все врут. Врут с трибун, врут с экранов, врут в глаза и улыбаются. Нож в спину – это не предательство, а «политическая целесообразность». Я это нутром чую.
– Вот именно! Мы с тобой привыкли к другому. Но знаешь, есть такая фраза, Шарль де Монталамбер сказал: «Если вы не занимаетесь политикой, то политика займется вами». И, похоже, это время пришло.
– А кто этот Моталабер?
– Монталамбер – французский писатель и политик 19 века.
Жека подался вперед, его глаза блеснули, в них был немой вопрос.
– Ты о чем, Дэн? Объясни толком.
– Посмотри, что творится вокруг. Сейчас уже 21 век, 2003 год. Вторую чеченскую вроде как «завершили», но там по–прежнему стреляют. Страну жестко строят под «вертикаль власти». Олигархов, которые еще вчера считали себя хозяевами жизни, вроде Гусинского и Березовского, либо выдавили из страны, либо вот–вот посадят, как Ходорковского. Их медиа–империи разгромлены.
Жека усмехнулся. – Ну да, я вижу, смотрю новости. И что. Я этого Ходорковского никогда не любил. Посадят и правильно, не хрен было воровать. Олигархи гребаные. Партия провластная, говорят будет вместо «Единой России».
– Может и будет, а может и нет.
– А зачем тогда вся эта суета?
– Чтобы создать видимость демократии, чтобы оттянуть голоса у тех, кто еще пытается рыпаться, Кремль плодит вот такие «партии жизни», «партии пенсионеров», «партии чего–то там еще». Это все симулякры, Жека. Спойлеры, куклы в большом театре. Настоящая игра идет за кулисами.
– И что? Мы тоже будем куклами? – в голосе Жеки прозвучало разочарование. – Будем махать ручками и делать, что скажут?
– Нет. Мы сделаем ход. Если ты не пытаешься хотя бы сесть за карточный стол, пусть даже с краплеными картами, то завтра к тебе придут и заберут все, что у тебя есть. Не бандиты с кастетами, а вежливые люди в форме с постановлением. И твое «Милосердие», и мой адвокатский кабинет. Потому что так решит политика.
Я встал и подошел к окну.
– Так что, как бы грязно и тошно это ни было, выбора у нас нет. Либо мы пытаемся стать частью этой системы, чтобы она работала и на нас, либо она нас сожрет и не подавится. К тому же, ты же понимаешь, что это такое?
Жека почесал затылок.
– Ну… партия. Федеральная. Поддержка есть.
– Это не партия, – Денис усмехнулся. – Это инструмент. Кремлевский проект, чтобы отгрызать голоса у коммунистов на выборах. Спойлер. Тебя хотят использовать как торпеду, направленную на Зюганова. Отстрелят и забудут.
Жека на минуту задумался, его азарт сменился хмурой сосредоточенностью.
– А… То есть, типа подставы? Чтобы мы им электорат мутили, а они нам за это… что?
– А они нам за это дадут поиграть на их поле. Дадут ресурс, доступ к кабинетам, легитимность. Понимаешь? Ты из «бывших» превращаешься в «политика». А то, что это спойлер, – так это даже хорошо. Значит, есть бюджет. И никто не ждет от нас реальной победы. Руки развязаны. Это шанс. Освоим их деньги, пока они думают, что осваивают нас. Людей наших пошевелим, да и расшевелим заодно. А там посмотрим, чей «хвост будет вилять собакой».
Глаза Жеки снова загорелись. – Вот это я понимаю! А то «фонды», «милосердие»… Работать будем!
– Будем, Жека. Будем работать.
– В августе будет съезд. Надо в Москву ехать, на съезд, – сказал Жека, – Посмотреть, что за люди, кто рулит на самом деле.
– Поедем, – согласился я. – Но сначала я тебе кое–что покажу.
Я достал из стола несколько папок и распечатки документов.
– Это дело, Жека. Очень странное дело. Обратился ко мне старый дедушка, еврей. Хочет вступить в наследство и оформить в собственность квартиру на Братском переулке. Принадлежала она некоему Гутману, которого убили в этой квартире.
Жека приподнял бровь.
– Ну, наследство и наследство. Ты же адвокат по таким делам. Что странного?
– А странно то, что как только я начал этим заниматься, сразу столкнулся с противодействием всех властных структур. Нотариусы теряют бумаги, реестр недвижимости – местный аналог земельного кадастра – выдает «технические сбои», а коммунальная контора отмахивается, будто я просил луну с неба. Будто кто–то не хочет, чтобы к этой квартире прикасались.
– Квартира–то что, золотая? – усмехнулся Жека.
– Золотая или не золотая, оказалось, она находится этажом ниже квартиры, которая раньше принадлежала Любавичскому ребе – духовному лидеру Хабада, еврейского движения, для которого он как святой. Для хасидов это место – как Ватикан для католиков. И по какой–то причине сейчас эта квартира опечатана, как гробница фараона, и наследник не имеет к ней доступа. Может, там скрыто что–то большее, чем просто наследство.
Жека присвистнул.
– А дедушка что, пытался туда пробраться сам?
– Пытался. И знаешь что? Моментально приехал наряд полиции и забрал его. В Ленинском отделе дедушке очень вежливо «посоветовали» не заниматься самоуправством и «порекомендовали» обратиться ко мне. Сказали, что я «решу вопрос».
– То есть, менты тебя рекомендуют? Это уже интересно, – Жека улыбнулся. – А почему опечатана, выяснил?
– Нет. Официально – «следственные действия», но никто ничего толком не говорит. А дедушка предложил очень большой гонорар, чтобы я помог ему получить доступ к этой квартире. Он хочет туда попасть. Уже раза три приходил. Очень суетится по этому вопросу. И я хочу понять, что там такого, что государство так рьяно это охраняет. Может мне это кажется, а может и нет. Это место паломничества евреев этажом выше….
Я кивнул на папку.
– Вот над этим я сейчас и бьюсь. Чувствую, это не просто наследство… Судя по всему, Жека, официально, юридически доступ в эту квартиру получить не получится, – я отпил из бокала стоявшего под рукой “Courvoisier”, чувствуя, как приятная горечь, благоухая спелой грушей и карамелью, сменяясь бархатом ванили, растекается во рту. – Или, как минимум, на это уйдут годы. И то не факт. Там все так запутано, что голова кругом идет. Будто специально создали бюрократический лабиринт, чтобы никто туда не сунулся. Надо покопать, кто этот покойный Гутман. Странное дело какое–то.
Жека кивнул, его взгляд стал серьезным. Он понимал, о чем я говорю. За годы работы в правовом поле я научился чувствовать, когда система не просто медлит, а активно сопротивляется.
– Значит, нужен другой подход, – произнес он, скорее для себя, чем для меня.
– Именно, – я поставил бокал на стол. – Помнишь, как раньше? Когда документы не помогали, приходилось… действовать. Мне нужны твои люди, Жека. Из прошлой жизни. Те, кто умеет заходить туда, куда закон не пускает. Может, Лашина и Калача пошлешь? Они же у тебя по таким делам были мастера.
Жека усмехнулся, но усмешка была невеселой.
– Лашин…. Да можно и его дернуть, сам он не полезет конечно, не его уровень, но человечка найдет точно. А Калач… Калач сейчас в бизнесе, он таким не занимается. Стал большим человеком, знаешь ли. Не по его статусу нынче по квартирам лазить.
Я вздохнул. Понятно. Старые связи рвутся, мир меняется.
– Мне нужно, чтобы эту квартиру «исследовали» тщательно. – сказал я, глядя ему в глаза. – Очень тщательно. Нужно понять, что там внутри. Почему ее так усиленно охраняют.
Жека задумчиво почесал подбородок.
– Есть у него один человек, – наконец произнес он. – Тоже из старых, но он не светится. Работает тихо, без шума. И умеет находить то, что другие не видят. Квартиру «исследуют тщательно», Дэн. Можешь не сомневаться. И мы узнаем, что там такого, что менты даже дедушку за нее хватают.
Жека вернулся на следующий вечер.
Он вошел тихо, без суеты, и молча поставил на мой дубовый стол старый, пузатый саквояж. Это был не просто чемодан. Это был артефакт. Кожа, когда–то бывшая черной, от времени стала серой и потрескалась, как высохшая земля. Латунные замки и углы покрылись толстым слоем зеленоватой патины. Ручка, обмотанная истлевшей бечевкой, казалось, держалась на честном слове. От саквояжа исходил густой, сложный запах – смесь пыли, тлена, воска и чего–то неуловимо пряного, как в старой аптеке.
– Это из той квартиры? – спросил я, не в силах отвести взгляд.
– Угу. Михалыч ночью прошелся. Все чисто. Внутри – мрак и мусор. Но это стояло под штукатуркой, в нише за печкой, как в сейфе.
Я с трудом отщелкнул заржавевшие замки. Внутри, плотно уложенные, лежали книги и свитки. Несколько толстых томов в простых, без единого украшения, переплетах из темной, почти черной кожи. Бумага была желтой, плотной, ручной выделки. Рядом лежали свитки, перевязанные кожаными ремешками, и несколько стопок исписанных листов, переложенных сухими травами, видимо, от влаги и насекомых.
– Что думаешь? – спросил Жека, с опаской заглядывая внутрь.
– Почерк старый. Все на иврите, – сказал я, осторожно достав одну из книг. Она была тяжелой, как камень. – Это не похоже на случайный хлам. Скорее – чья–то библиотека. Или архив.
– Ну не скажешь же, что это дедушкина фантазия. Хотя… может и лавка рядом что–то выкинула. – Жека усмехнулся, но без уверенности.
– Сомневаюсь. Тут система. Книги по темам, почерк местами совпадает. Смотри – на полях пометки, сделанные разными чернилами. Стрелки, кружки, какие–то символы, похожие на астрологические. С этим работали. Долго и усердно. Это не просто хранили, это изучали.
Я поднял с самого верха потертую записную книжку в картонной обложке. Она резко контрастировала с остальным содержимым.
– А это? – спросил он.
– Похоже на личный блокнот. Почерк другой – современный, нервный, с сильным нажимом. Бумага обычная, в клетку. Вон, схемы какие–то, формулы, заметки на полях на русском. Кто–то пытался разобраться во всем этом. Или объяснить самому себе.
– Ты думаешь, это связано с той квартирой, что сверху? С Любавичским ребе?
Я пожал плечами, перелистывая страницы древней книги.
– Дэн, а кто они вообще такие, эти… хабадники? – спросил вдруг Жека. – Ну, евреи, понятно. А в чем прикол?
– Это не просто религиозные евреи, Жека. Это Хабад—Любавич. Они… другие, – начал я. – Это одно из крупнейших направлений в хасидизме, а хасидизм – это, если по–простому, мистическое течение в иудаизме.
Жека кивнул, внимательно слушая.
– Для них мир – это не то, чем он кажется. Они верят, что за всем стоят высшие законы, что вселенная – это сложный текст, который можно и нужно читать. Они ищут скрытые смыслы, шифры в священных текстах, в каждом событии. Их философия – это смесь строжайшего соблюдения законов Торы и глубокой каббалистической мистики.
Я сделал паузу, подбирая слова, чтобы Жека понял.
– Откуда ты это знаешь, Дэн? – спросил Жека, с удивлением разглядывая меня.
– Еще в детстве увлекался историей религий. Даже выписывал журнал «Наука и религия», – усмехнулся я. – Знаешь, по сути, иудаизм – это прародитель всех трех главных мировых религий: христианства, ислама и, конечно, самого иудаизма. Все они пошли от одного корня, от веры в единого Бога. Просто каждая потом трансформировалась, обрела свои особенности.
– Во времена Союза их жестко «прессовали», как и любую религию, но их – особенно, – продолжил я.
– За что? – спросил Жека.
– Наверно, за их закрытость, за их международные связи, за то, что они не вписывались в советскую систему. Они ушли в глубокое подполье, создали целую подпольную сеть по всему Союзу. Их знания, их книги, их традиции передавались тайно, от учителя к ученику.
– И этот ребе, что жил наверху? Он был их лидером?
– Он был для них не просто авторитетом. Он был почти мессией. А его библиотека, которую большевики конфисковали в двадцатых годах, до сих пор считается у них чем–то вроде утерянного Ковчега Завета.
– И что там такого?
– Они верят, что в тех книгах – ключи к управлению… ну, скажем так, реальностью.
Я посмотрел на старый саквояж.
– А мы с тобой, похоже, нашли кусок архива, который ни большевики, ни наша полиция не нашли. Спрятанный тайник. Однако, не понятно при чем здесь квартира…. Зачем им это помещение, вряд ли они знали о тайнике…
Жека присвистнул, его лицо стало серьезным.
– Ну да, странный какой-то «геморрой»....Но «прилипнуть» можно «некисло»…
– Похоже на то, – кивнул я. – Официально это, конечно, не подтверждается. Но дед, что нанял меня, уверяет – именно та семья там жила. А эта квартира – снизу. Может, родственники. Может, ученики. Может, просто соседи, которым доверили сохранить самое ценное. Но слишком много совпадений, чтобы все это было случайно.
– И что теперь? – голос Жеки стал тише.
– Изучим. Осторожно. Без шума. Если это действительно то, о чем я думаю, – это может быть очень, очень интересно, а может и опасно. А если нет – все равно интересно. Мы с тобой такого давно не держали в руках. Завтра придет клиент.
Жека кивнул. Его глаза снова блеснули. Как тогда, в девяностых, когда мы впервые взялись за дело, которое пахло не только деньгами, но и тайной. Настоящей, большой тайной.
Утром следующего дня, когда солнце еще только начинало пробиваться сквозь жалюзи моего офиса, секретарь Оля доложила мне, что пришел Гурари и ожидает в приемной.
Гурари вошел и сел напротив моего стола. От чая и кофе, которые предложила Оля, он отказался.
– Денис Борисович, – произнес он, его голос был низким, чуть хрипловатым, но очень вежливым. – Надеюсь, я не помешал?
– Что Вы, Михаил Иосифович, проходите, – я жестом указал на кресло.
Дедушка осторожно сел, поставив папку на колени.
– Я, конечно, уже ознакомился со всеми документами, – начал я, сложив руки на столе.
– Завещание, свидетельства. Все выглядит, как чистое дело о наследстве. Но кое–что меня смущает.
– Что именно, Денис Борисович? – Гурари подался вперед.
– Вы хотели проникнуть в эту квартиру, не дождавшись официального оформления. Зачем? Вы же понимали, что это самоуправство и может только все усложнить. Вы что–то искали?
Гурари на мгновение замолчал, его взгляд стал еще более острым.
– Я… я просто хотел убедиться, что там все в порядке. Ценные для семьи вещи… – его голос звучал неуверенно.
– Думаю, я знаю, что Вы искали, Михаил Иосифович, – сказал я, откидываясь на спинку кресла. – И, похоже, Вам повезло. Мои люди поработали ночью. Они кое–что нашли.
Я встал, подошел к шкафу, открыл дверцу и достал оттуда старый, пузатый саквояж. Гурари замер. В его глазах, еще минуту назад внимательных, вспыхнула искра, которая тут же сменилась глубоким шоком. Он поднялся, будто не веря своим глазам, и с дрожащими руками приблизился к саквояжу.
– Это… это невозможно. Откуда это у Вас? – его голос стал чуть тише, он едва сдерживал эмоции.
– Он был спрятан за печкой, в нише, под штукатуркой, – ответил я.
Гурари осторожно, словно боясь разбудить, коснулся потертой кожи.
– Я… я даже не знал, что это сохранилось, – прошептал он, и в его глазах проступили слезы. – Моя задача была просто получить доступ, оформить наследство. Я и подумать не мог… Это чудо. Вы не представляете, какое важное значение это имеет для моей семьи. Это не просто вещи, это… это наше наследие. Я Вам очень благодарен. Вы настоящий профессионал.
Он поднялся, подошел к столу, куда я положил саквояж, и осторожно коснулся его потертой кожи.
– Денис Борисович, – его голос стал тверже. – Вы оказали неоценимую услугу. – Он открыл свою папку, достал банковскую карточку. – Я готов рассчитаться за Ваши услуги, как мы и договаривались. Продиктуйте номер Вашей карты.
Я продиктовал номер своей карточки, и через пару минут на мой телефон пришло уведомление о зачислении суммы. Гонорар был действительно большой, как он и обещал.
– А что теперь? С оформлением наследства? – спросил Гурари.
– Теперь, когда у нас в руках самое ценное, можно не спешить. Документов для оформления наследства и так достаточно, осталось довести до конца формальные процедуры. Это займет время.
– Это займет время, – сказал Гурари. – А у меня сейчас… очень важная встреча. Боюсь, с такой ношей будет неудобно. Я оставлю его у Вас на хранение, если позволите. Я вернусь попозже и заберу его целиком.
С этими словами он сам осторожно открыл саквояж. Внутри, плотно уложенные, лежали книги и свитки, но взгляд Гурари остановился на одной потертой записной книжке.
– Мне нужно забрать только это, – сказал он, аккуратно вынимая ее. Он прижал ее к груди, словно это было самое ценное, что у него есть.
– Мне нужно поторопиться. Еще раз, уважаемый Денис Борисович, огромное спасибо! – Он кивнул, развернулся и так же тихо вышел из кабинета, оставив после себя атмосферу чего–то неуловимо важного, что только что промелькнуло в моей жизни.
Я остался стоять посреди кабинета, глядя на закрывшуюся дверь. Саквояж со старыми рукописями и книгами остался на моем столе, а записная книжка ушла с дедушкой. Что в ней такого особенного, что он забрал только ее? И что это за важная встреча?
Глава 2. Эхо Разлома – 20 марта 2003 года
В Москве, в стенах Государственной Думы, разгорался скандал. Яркий свет софитов бил по глазам, но не мог скрыть ярость, которая кипела в зале. Владимир Жириновский, лидер ЛДПР, стоял у микрофона, его голос гремел, как раскаты грома, заглушая недовольный гул. Сегодня он был в ударе, комментируя вторжение США в Ирак, и его слова обрушивались на собравшихся, как лавина.
– Это позор! Это преступление против человечества! – кричал Жириновский, размахивая руками. – Вы переоцениваете свои возможности, вы называете это честной борьбой, но это несправедливость и зло! Мир содрогнется от этого безумия! Америка, ты слишком далеко зашла, но ты будешь побеждена! Я обращаюсь ко всем солдатам, которые находятся сейчас на Ближнем Востоке защищают свою землю: враг, с которым вы боретесь, скоро познает, насколько вы храбры и мужественны! – его речь, полная едкой иронии и театрального пафоса, была адресована не только залу, но и всему миру.
Он резко сменил тон, став пророком.
– Вы думаете, это будет быстрая победа? Пять дней, пять недель? Пять месяцев? Не будьте наивны! Этот конфликт – это как снежный ком! Он будет катиться, он будет расти, и он поглотит вас всех! Я вам говорю! Вы получите хаос на десятилетия! Ирак – это только начало! Янки, вы думаете вы хозяева мира, но вы просто ковбои! Вы похожи на того придурка, который мстил за брата – и развалил великую Русскую империю! А потом был другой чудак, который мстил за деда – и развалил Советский Союз! Вы повторяете ту же ошибку! Думайте о будущем Америки – она загибается! Однозначно. Ваша молодежь бежит из вашей страны! Никто не хочет там жить! У вас там барахолка! Доллар, доллар, доллар! Это грязная зеленая бумажка, бляха–муха!
За океаном, в Нью–Йорке, в стерильно–чистой студии NBC, где воздух пахнет лаком для волос и дорогим одеколоном, Дональд Трамп готовился к триумфу. Он не кричал, как Жириновский. Он говорил тихо, но каждое его слово звучало весомо и самодовольно. Рядом с ним, на столике, стояла только что выпущенная копия его книги «Трамп: Как стать богатым», а на экране за его спиной светился логотип нового шоу The Apprentice. Это был его билет в мир большой медийной славы, его собственный Ирак, где он собирался установить свой порядок.
На камеру, с присущей ему уверенностью магната, он высказался о войне, но не как о человеческой трагедии, а как о демонстрации силы. Его голос звучал ровно, безэмоционально, будто он говорил о сделке с недвижимостью.
– Саддам – это угроза. Надо действовать жестко. Америка должна показать силу, иначе нас не будут уважать. Если вы хотите иметь сильный бренд, вы не можете быть слабыми.
Его слова, произнесенные с полной уверенностью в своей правоте, контрастировали с мировыми событиями, которые разворачивались в этот день. Он был далек от антивоенных протестов, захлестнувших планету: в Сиднее активисты Greenpeace приковали себя к резиденции премьер–министра Джона Говарда, в Лондоне тысячи людей вышли на улицы, а в Дании премьер–министра облили красной краской за поддержку США. Трамп, стоя перед камерой, не думал об этом. Его мир был миром сделок, рейтингов и личной славы, а война была лишь очередным элементом в его игре.
Штаб–квартира Хабада на Истерн–Паркуэй, 770, жила своей обычной, будничной жизнью. Из–за приоткрытых дверей классов доносился монотонный гул детских голосов, в унисон повторяющих строки из Торы. По коридорам разносился густой, сладкий запах свежей выпечки из кошерной пекарни на первом этаже. Это был живой, дышащий организм, улей, где повседневная жизнь была неотделима от вечности.
Но за тяжелой дубовой дверью зала заседаний Agudas Chassidei Chabad эта бытовая суета смолкала. Воздух здесь был другим – густым от запаха старых книг, полированного дерева и едва уловимого аромата воска. По стенам – строгие, всевидящие портреты предыдущих ребе. Здесь каждое слово взвешивалось на весах истории.
Раввин Йехуда Кринский, глава совета открыл заседание совета директоров.
– Должен сказать, братья, – начал он, обращаясь к собравшимся, – что ход мировой истории изменился. Война в Ираке – это не просто региональный конфликт. Это начало большого хаоса, который мы предвидели. Это не просто военная операция, это геополитический разлом, который перевернет миропорядок. Америка полагает, что она устанавливает порядок, но на самом деле она сеет семена долгой нестабильности. Этот хаос – наша реальность на ближайшие десятилетия, и он не закончится в Ираке.
Раввин Мендель Хорнштейн, один из старейшин, тяжело вздохнул, поправляя свою кипу.
– Пока мы здесь говорим, десятки наших посланников открывают новые общины по всему миру. За этот год мы открыли еще три дома Хабада в Казахстане, новые образовательные центры в Германии и Англии. Мы сеем свет, пока мир погружается в темноту. Это наша работа. Но я боюсь, что этот хаос, о котором ты говоришь, может разрушить все, что мы строим.
Раввин Йехуда Кринский кивнул, соглашаясь.
– Именно поэтому мы должны действовать. Посмотрите на эти бумаги. – Он постучал пальцем по папке. – Это последняя информация от наших адвокатов. Процесс по возвращению библиотеки ребе вновь зашел в тупик. Государственные органы медлят, и я полагаю, что это не просто бюрократия. Это силы, которые чувствуют приближение Разлома и не хотят, чтобы мы получили инструменты влияния.
Другой старейшина, раввин Авраам Шемтов, заговорил. Его голос был тихим, но в нем чувствовался авторитет.
– Он прав. Эти тексты… не просто книги. Это ключи к пониманию мироздания. Они – инструменты управления хаосом. Сейчас, когда мир погружается в эту турбулентность, мы чувствуем, что время пришло. Мы должны стать теми, кто находит в нем порядок. Наша миссия – сохранить историю и направить хаос в нужное русло.
– Как мы можем это сделать? – возразил раввин Йосеф. – Наши возможности ограничены. Мы не можем рисковать и действовать открыто.
Шмуэль кивнул:
– Поэтому мы послали человека. Он не один из нас, но его семья связана с ребе. Он найдет способ. Время разлома близко, и тексты должны быть у нас.
Решение было принято.
Глава 3. Чемодан, вокзал – на хуй!
В то время как начинающие игроки, подобные Денису Краевскому, осваивали новые для себя правила политической игры, на бескрайних просторах России разворачивалось совершенно иное представление. Это был гротескный пережиток советской эпохи, доинтернетовский инструмент массовой агитации, доведенный до абсурдного совершенства, – агитационный поезд. В 2003 году, в преддверии выборов в Государственную Думу, по стране колесил самый известный из таких составов, выкрашенный в ядовито–желтые и синие цвета партии ЛДПР.
Этот поезд был не просто транспортным средством. Он был передвижным политическим цирком, странствующим театром одного актера, чья миссия заключалась в том, чтобы нести слово своего лидера в самые отдаленные уголки огромной страны. На пыльных перронах провинциальных городов, среди заводчан, студентов и пенсионеров, этот поезд был единственным шансом увидеть живую, дышащую политику – громкую, скандальную и абсолютно непредсказуемую.
Главной и единственной звездой этого шоу был сам Владимир Вольфович Жириновский. Для западного наблюдателя – эксцентричный националист, политический клоун. Для своих избирателей – пророк и защитник униженных.
Это был человек, который в прямом эфире мог угрожать изменить гравитационное поле Земли, чтобы утопить Америку, и миллионы людей видели в этом не бред сумасшедшего, а долгожданный ответ оскорбленной нации. Поезд был его личной сценой, его передвижным царством, где он был одновременно режиссером, дирижером и главным действующим лицом.
Формально поезд был запущен Либерально–демократической партией России в рамках официальной избирательной кампании. Однако в сложной системе «управляемой демократии» России начала 2000–х годов Жириновский играл особую, санкционированную Кремлем роль. Он не был реальной угрозой власти. Он был клапаном для выпуска пара, инструментом для оттягивания на себя голосов недовольных и радикально настроенных избирателей, не позволяя им примкнуть к настоящей оппозиции. Его эпатаж был полезен системе. Поэтому его поезду был дан «зеленый свет» – пусть едет, пусть кричит, пусть устраивает спектакли. Это был управляемый хаос, который служил укреплению порядка.
Именно в такой атмосфере, где политика была неотличима от театра абсурда, а самые безумные заявления становились частью гениального расчета, агитпоезд ЛДПР прибывал на железнодорожную станцию. Толпа уже кипела в предвкушении. Она ждала не политических дебатов. Она ждала шоу. И Жириновский был готов его дать.
Уфа, столица Башкирии, была городом контрастов, где советские панельные дома соседствовали с мечетями и нефтяными офисами, как Даллас с восточным акцентом. Железнодорожный вокзал, пропахший бензином и жареной кукурузой, напоминал сцену из американского вестерна перед приездом бродячего цирка. Толпа – заводчане в промасленных кепках, студенты с потертыми рюкзаками, бабушки в цветастых платках – ждала не просто политика, а шоумена, русского Дональда Трампа с языком, острым, как бритва. Лозунги ЛДПР – «За русских! За правду!» – трепыхались на ветру, как флаги на предвыборном митинге, обещающие перемены. На заднем плане шуршали полицейские, балансируя между строгостью и усталым терпением. Сцена была заряжена, как пороховая бочка.
Курганов, верный соратник Жириновского, щелкал ручкой по бумажкам, грозясь не дать никому сорвать порядок. Местные партийные функционеры, с ярлыками «ЛДПР» на куртках, переминались с ноги на ногу, нервно поглядывая на толпу. Иванов, местный координатор, жевал разноцветные леденцы, то и дело бросая их детям и бродячим собакам, что кружили у трибуны.
– Если он опять с «чемоданом» начнет, – шепнул Иванов Курганову, – газеты неделю писать будут.
Курганов вытер пот со лба.
– Пусть пишут. Главное, чтоб микрофон не сгорел.
Из матерого вагона, словно из штормового фронта, выпрыгнул он – Владимир Вольфович Жириновский. В легкой куртке и кепке с желтым козырьком, он подмигнул толпе, сверкая харизмой, что могла взорвать даже самое нудное заседание Госдумы. Его появление было как удар тока – толпа загудела, будто паровоз перед отправлением.
– Уфимцы! – голос Жириновского разорвал зной, как нож полотно. – Русские братья и сестры! Кто за Родину? Кто устал от этой политической грязи, от шулеров в кабинетах? Кто хочет правды?
Одобрительные выкрики прокатились по площади, словно порыв ветра. Старик с седыми бровями хлопнул соседа по плечу:
– Вот за это я его и люблю. Говорит, как есть!
Жириновский не стал томить паузой. Он достал свое оружие массового поражения – прямоту, приправленную грубостью:
– Кому Россия не нужна, кто хочет продать ее Западу, я скажу без прикрас: «Чемодан! Вокзал! На хуй!»
Толпа взорвалась. Смех, аплодисменты, визги радости – все смешалось в бурю. Продавщица кукурузы, уткнувшись в телефон, чуть не уронила лоток, пытаясь записать момент. Студент Петр, прыгая в толпе, поймал кепку, брошенную Жириновским.
– Эй, парень! – крикнул тот. – Ловишь не кепку – ловишь судьбу! Только аккуратнее, она тяжелая!
Толпа загудела еще громче. Жириновский, как дирижер отчаянной симфонии, поднял руку:
– Россия – великая страна! Но ее судьба не в кабинетах, где карты тасуют заранее. Там фальшь, там ложь! Мы – настоящие! Мы ломаем их правила, потому что иначе нас раздавят!
Курганов, стоя у трибуны, пробормотал Иванову:
– Смотри, он опять за Буша зацепится.
Иванов, жуя леденец, ухмыльнулся:
– А ты как хотел? Без Буша какой митинг?
Жириновский, словно услышав их, вскинул голову:
– Я сказал прямым текстом, и повторю: Буш копает яму своей стране! Их война в Ираке – это начало конца. Америка думает, что мир у них в кармане, но он трещит! Их империя трещит, как лед под ногами! А мы, Россия, поднимемся, когда они рухнут!
Толпа ревела, подхватывая его слова, как набат. Бабушка в цветастом платке шепнула соседке:
– В молодости за такое в тюрьму сажали. А теперь – вон, на трибуне правду режет.
– Россия – для сильных духом! – продолжал Жириновский, его голос гремел, как паровоз. – Кто не боится правды – бейте в ладоши! А кто хочет в тень, кто боится нашей силы – повторяю: «Чемодан, вокзал – на хуй!»
В разгар речи Жириновского из толпы выскочил мужчина в потертой куртке – местный коммунист, размахивающий красным флагом.
– Ты врешь, Жириновский! – крикнул он. – Твои обещания – пустой треп! Где твои заводы? Где работа для людей?
Толпа замерла, ожидая реакции. Курганов напрягся, готовый дать сигнал охране, но Жириновский поднял руку, останавливая его. Его улыбка стала шире, почти хищной.
– О, товарищ! – прогремел он, перехватывая микрофон. – Ты за коммунистов? За тех, кто развалил страну? Скажи, где их заводы? Где их правда?
Толпа загудела, подхватывая его слова. Мужчина покраснел, пытаясь перекричать:
– Мы за народ! А ты за себя!
Жириновский шагнул к краю трибуны, его глаза сверкнули.
– Народ? Народ – это мы! – он обвел рукой толпу. – А ты, товарищ, хочешь назад, в очереди за колбасой? Или в Америку, к Бушу, кланяться? Чемодан, вокзал – и знаешь куда!
Толпа взорвалась смехом и аплодисментами. Мужчина отступил, утопая в гуле.
Улыбка его была дерзкой, как его слова. Толпа взорвалась снова, хлопая так, что пыль с перрона поднялась облаком. Журналистка Марина, с иронией в голосе, записывала на диктофон:
– Жириновский – не просто спикер. Он режиссер, который заставляет город смеяться, краснеть и верить.
Один из сопровождающих депутатов, пытаясь втиснуться в кадр, споткнулся о деревянную опору и рухнул, вызвав взрыв смеха. Жириновский не упустил момента:
– Вот он, наш оппонент! Упал – и все, конец карьере! Смеяться будем после выборов, а пока – голосуйте за ЛДПР!
Курганов, вытирая пот, добавил в сторону Иванова:
– Это не митинг, это театр. Но работает, черт возьми.
Иванов кивнул, бросая очередной леденец в толпу:
– Потому что правда. Колкая, но своя.
Жириновский, спускаясь с трибуны, бросил в толпу еще одну кепку, вызвав новый шквал эмоций.
– Вот так надо с народом! – сказал он Курганову за кулисами. – Ясно, громко, с душой. А остальное – дело бюрократов.
Митинг завершился под советские шлягеры, подпевки и танцы под палящим солнцем. Энергия протеста и надежды кипела, как чайник на уфимской кухне. Партийные функционеры переглядывались, шепча:
– Вот секрет: простота, правда и нецензурщина в одном коктейле.
Мокрый от пота Иванов, глядя на уходящую толпу, пробормотал:
– Хоть кто–то умеет заставить людей говорить правду. Даже если она жжет.
Дверь вагона захлопнулась, отсекая рев толпы, как стальная переборка. На мгновение оглушающая тишина показалась громче любого крика. Снаружи, на пыльном перроне Уфы, все еще бурлил котел из восторгов, проклятий и скандирования. Здесь, внутри, был только мерный, убаюкивающий перестук колес по стыкам рельсов. Поезд тронулся.
Владимир Вольфович рухнул в глубокое, обитое темно–бордовым бархатом кресло, которое помнило еще советских министров. Он небрежно сдернул с шеи галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Энергия, еще секунду назад бившая из него, как из пробитого высоковольтного кабеля, схлынула, оставив после себя гулкую пустоту и физическую усталость. Он закрыл глаза.
Спектакль окончен.
Он не думал о том, что он им кричал. Слова были лишь инструментом, ключом, который он подбирал к этому огромному, вечно голодному замку – душе народа. Он думал о том, что он чувствовал, стоя на трибуне. Не триумф. Нет. Он чувствовал ток. Ту самую первобытную, неуправляемую энергию, которая текла от них к нему и обратно. Энергию обиды, зависти, унижения и смутной, почти животной жажды справедливости. Той самой справедливости, которую он познал в детстве, когда продавал на рынке двух козлов под видом козы и козла. «Нас кинули, и я кинул». Вот он, первый и главный закон мироздания. Все остальное – лишь его производные.
Он прокручивал в голове лица из толпы. Не конкретные, а общее, единое лицо – жадное, восторженное, полное затаенной злобы и отчаянной надежды. Он видел в них себя. Такого же, каким он был в детстве. В коммуналке. В бедности. Когда другие дети шли в школу в хороших пальто, а ему было холодно. Когда у них были шариковые ручки, а у него – перьевая, которую нужно было макать в чернильницу.
«Почему у меня хорошо получается в политике?» – пронеслась в голове знакомая мысль. – «Потому что я продолжаю свое детство. Меня тогда все плохое окружало. И сейчас все плохое».
Он усмехнулся. Они, эти умники в Москве, считают его провокатором. Но они не понимают, что вся его жизнь – это провокация. С самого рождения. С того дня, когда дядя Ваня Богомазов, простой русский инженер–железнодорожник, отрезал ему пуповину грязным кухонным ножом. И его пуповина, он был уверен, куда лучше, чем у тех, кто родился в стерильных больницах. Все тяжелое в его жизни – со дня рождения.
Поезд набирал ход. За окном проносились унылые пейзажи – березовые перелески, серые деревенские дома, бесконечные поля. Россия. Его Россия. Страна, которую невозможно понять, можно только почувствовать. Страна, где ты – желудь, а кругом одни дубы, и каждая свинья норовит тебя сожрать.
Он знал это. Он был таким желудем. И его пытались сожрать всегда. В детском саду, откуда его выгнали за нецензурные слова, которые он повторял за взрослыми. В школе, где его не любили за то, что он знал больше. Мальчишки во дворе завидовали, потому что он был смелее – воровал лучшие яблоки, разводил больше кроликов. Он все делал лучше. Даже в мелком детском воровстве.
Россия. Он смотрел на нее не как политик на электоральную карту. Он смотрел на нее, как старый, умудренный опытом волк смотрит на свой лес. Он знал здесь каждую тропу, каждый овраг, каждый гнилой пень. Он знал, что этот лес живет по своим законам, жестоким и простым.
Они в Москве, в Кремле, да и на Западе, пытаются начертить в этом лесу аккуратные просеки, поставить указатели, проложить асфальтовые дорожки. Они верят в свои схемы, в свои бюджеты, в свою «стабильность». Они думают, что хаос можно приручить, загнать в рамки инструкций. Дураки. Они не видят, что под тонким слоем их асфальта – вечная, вязкая грязь, а в оврагах дремлют тени, которые лишь ждут своего часа.
Его мысль скользнула дальше, за пределы этого вагона, за пределы России. Он видел мир не как карту государств, а как систему сообщающихся сосудов, наполненных страхом. И он видел, где в этой системе появляются трещины.
Америка… Он усмехнулся. Они боятся ракет, но им следует бояться совсем другого. Своего собственного комфорта. Своей сытости. Своей уверенности, что история закончилась и теперь можно вечно спорить о цвете штор и правах меньшинств. Он вспомнил, как спорил с женой из–за розовых занавесок в спальне. «У женщины нет стратегического мышления. А дальше что?» Вот и у них так же. Они не думают, «а дальше что?». Они не видят, что их фундамент подмывает не враг, а время. Что их города, построенные на песке у океана, – это лишь метафора их цивилизации. Красиво, богато, но первый же серьезный шторм… И не он его нашлет. Шторм придет сам. Таков закон природы.
Охранник заглянул в купе:
– Владимир Вольфович, чаю?
– Да, – не открывая глаз, бросил он. – И побыстрее.
Поезд мчал его дальше, на восток, и стук колес отбивал простой, как правда, ритм: «Все… только… начинается…».
Глава 4. Труп у склепа
День катился к вечеру, а Михаил Иосифович так и не появился. Его молчание, после утренней пунктуальности и слов о «важной встрече», было странным, но не более. В моем бизнесе клиенты исчезают и появляются по своим, часто нелогичным, причинам. Я пожал плечами и погрузился в работу.
Следующим утром, в разгар изучения очередного иска, зазвонил телефон. На экране высветился номер Олега Борисова. Мой старый университетский приятель, теперь старший следователь СК. Звонок от следователя адвокату – дело обыденное. Как правило, это означало либо необходимость моего присутствия на допросе клиента, либо, что случалось чаще, Олег по–дружески подкидывал «бесхозного» задержанного, которому срочно требовался защитник. Легкие деньги.
– Олег, здорово. Что–то по работе? – ответил я, прижимая трубку плечом к уху и продолжая делать пометки в документе.
– Привет, Борисыч. Да, по работе. И не по телефону. Можешь подъехать на Братское?
Я на секунду замер. Братское. Кладбище. Интересный поворот. Следователь, вызывающий адвоката на кладбище, – это уже не рутина. Это значит, что кто–то – возможно, чей–то или даже мой клиент – перестал нуждаться в защите и стал нуждаться в опознании.
– Кладбище? Любопытно. Жмур? – спросил я ровным тоном.
– Он самый, – в голосе Олега не было эмоций, только усталость. – Пожилой. Ножевое в сердце.
– Понял. Кто–то из моих?
В трубке повисла короткая короткая пауза, после которой Олег произнес:
– Похоже на то. Нашли твою визитку. Гурари. Михаил Иосифович.
Я отложил ручку. В голове не было ни шока, ни ужаса. Вместо этого сработал холодный, отточенный годами механизм. Факты мгновенно выстроились в цепочку: старик, его таинственное «наследие», квартира под квартирой ребе, его уход с одной–единственной записной книжкой, слова про «важную встречу». И теперь – труп. С ножом в сердце. И без записной книжки, в этом я был уверен. И это уже второй труп, связанный с квартирой на Братском. «Блин, похоже какие-то еврейские разборки», – подумал я.
Простое наследственное дело превращалось в какой–то криминальный триллер. А я из адвоката мог превратиться в ключевого свидетеля или подозреваемого, у которого в сейфе лежит то, что, вероятно, и стало причиной смерти клиента. Ставки в игре, о которой я ничего не знал, резко выросли.
– Понял, – сказал я в трубку. – Буду через двадцать минут.
Братское кладбище встретило меня не тишиной, а деловитой суетой. У ворот стояла полицейская «буханка», а дальше, по центральной аллее, виднелась следственная группа. Олег ждал меня у входа, куря и глядя на вековые надгробия с видом человека, для которого смерть – просто часть рабочего процесса.
– Быстро ты, – кивнул он вместо приветствия, бросая окурок на землю и притаптывая его ботинком.
– Старался, – ответил я. – Где он?