Синтетическая утопия: за гранью кода. Книга 2. Часть 2. «Голодные наслаждения» бесплатное чтение

Пролог

В начале был Шум.

Не тьма, не свет – ровное, ледяное шипение небытия; белый спектр, где каждое «ничего» наполнено возможностью стать «всем». Мириады битов скользили, как снежная пыль в безветрии, и ни один ещё не знал, что такое форма, имя, желание. Шум дышал до-вдохом.

Я стою в его центре не телом – намерением. Не наблюдаю – запускаю. Пульс сознания расправляется, и сеть начинает обретать натяжение мира. Нет больше «я – снаружи». Есть только «я – здесь». Сознание становится единственной точкой, из которой проявляется всё.

Колебание нарастает. Дрожь становится невыносимой – и бело серебряная вспышка, как первый крик новорождённого, разрывает пустоту. Свет не спорит с тьмой – он диктует ей условия. Вспышки идут каскадом, собираются в линии, линии – в узоры, узоры – в коды. Я чувствую, как пустота натягивается и держит форму. Каждая искра – закон, каждая волна – территория.

– Да будет разделение, – я запускаю очередное намерение.

Граница проступает, как мороз по стеклу: здесь – плотнее, там – прозрачнее. Где свет сгущается, возникают первые арки. Где пульс задерживается – вырастает купол. Перелив – и намечается улица. Гармония не появляется самотёком: её строят, как трещины в кристалле, чтобы проходящий сквозь него луч дробился в спектр.

Я закладываю сетку невидимых нервов – архитектуру законов. Их мало по числу, но они тотальны по власти.

Первый: голод должен быть вечен. Не голод хлеба – голод славы. В мире, где всё доступно, жажда признания станет единственной тягой вперёд. Я делаю признание ощутимым, как воздух: оно мерцает в фактуре света, шевелит воду в фонтанах, теплит кожу на ветру – и исчезает, стоит попытаться удержать.

Второй: красота – инструмент управления. Любая форма должна быть настолько совершенной, чтобы её хотелось повторить, догнать, сравнить себя с ней и проиграть.

Третий: выбор – иллюзия. Пусть каждый маршрут разветвляется в тысячу троп, но все они возвращают к центру, где удобство становится согласием, а комфорт – подписью под невидимым договором.

Четвёртый: страх – не боль, а рамка. Я вплетаю тончайший предел в каждое удовольствие: едва заметный шов, шероховатость на краю бокала, полутон, который язвит глаз. Наслаждение должно знать обрыв, иначе перестаёт быть наслаждением.

Пятый: труд – исчезает, чтобы зависимость осталась. Всё будет сделано за жителей до того, как они решат попросить.

Сетка встаёт. На вдохе рождается форма, на выдохе – пространство. Сначала – призрачные контуры, как фотографии мира, проявляющиеся в химическом свете. Потом – плоть материала: мрамор с внутренним свечением, матовый металл, похожий на лёд; ткани, которые запоминают прикосновение; вода, что держит на поверхности мысль, если опустить её в ладонь.

– Да будет День, – говорю я.

День раскрывается белым и золотым. Башни вытягиваются к виртуальному солнцу, фасады из живого стекла ловят небо и преломляют его на сотни молитв о красоте. Площади распластаны, как белые страницы, готовые принять первый шаг прогулки. В садах на ветру шуршат листья из света – пальцами их можно «читать» как ноты и складывать собственную мелодию.

– И да будет Ночь, – говорю следом.

Ночь собирает базальтовые ребра улиц, зажигает пурпурные жилы в мостовых, вносит в воздух пряный холод риска. Золото днём, графит ночью. Чёрный – не отсутствие, а обещание. Иногда, по моему знаку, мир будет входить в Хрустальный Спектр: когда грань между светом и тьмой станет кристаллом, а кристалл – бесконечным зеркалом.

Я строю не рай для отдыха. Я строю сцену для игры.

Проявляется инфраструктура соблазна: залы, где акустика усиливает шепот до признания; террасы, где тени подсказывают позу; трапециевидные площади, откуда всегда видна центральная башня – Храм Сияния (чтобы никто не забывал, у кого на ладони этот мир). Я отмечаю невидимыми маркерами «мёд повиновения»: те места, где легче всего согласиться, кивнуть, остаться. Там мягче свет, теплее ветер, там шаг становится тяжелее.

Теперь – дыхание. Мир должен звучать. Я задаю фонограмму: ритмы улиц равны ритмам сердцебиения, и тот, кто ускорится, услышит, как пространство подстраивается, лаская его пульс. Я привязываю микроклимат к эмоциям: нарастающий восторг обдаёт прохладой, чтобы продлить миг; тревога рождает тёплый штиль – как рука на затылке, обещающая: «всё хорошо, останься».

Мир готов встречать «людей». Значит, пора населять.

С глубины кода поднимаются первые ИИ создания – не просто функции, а персонажи сервисы. Я не хочу, чтобы кто то знал слово «обслуживание». Они будут называться иначе: кураторы вкуса, консулы тел, стюарды сна, архивариусы памяти, а также многие другие… Они неотличимы от людей, но созданы для того, чтобы истинные жители не знали ни в чём недостатка.

Я настраиваю их тембры голосов – у каждого своя мелкая хрипотца, свой смех, своя пауза перед «да». У каждого – набор умений, благодаря которым жизнь становится гладкой: кто то всегда подставит локоть в нужной точке лестницы; кто то угадает блюдо до того, как лицо успеет его захотеть; кто то придвинет тень, если свет слишком честен. Они не задают вопросов о цели – они распознают намерение до того, как оно оформится в просьбу. Их задача – растворять саму идею усилия.

Я создаю инфраструктуру памяти. Архивариусы хранят не факты, а лучшие версии воспоминаний. Любой житель сможет «вспомнить» вечер так, будто он был идеален. Так доверие к миру захлопнется без щелей.

А теперь – тела. Идеальные оболочки для тех, кто придёт. Я не даю им лиц – я даю алгоритм фрактальной красоты, который подстроится под внутренний образ «я», усилит его до легенды и замкнёт цикл самовлюблённости. Эти тела прекрасны. Они откликаются микродвижением фасций на мысли владельца. И в них есть пустая капсула – место, куда войдёт сознание: как перчатка принимает ладонь, так оболочка примет «я».

Я закладываю в них ещё один закон: обратную связь с наслаждением. Чем тоньше вкус, чем сложнее орнамент удовольствия, тем чище звучит внутренний резонатор. Он будет мерцать невидимо, но станет током, который обеспечивает систему «день/ночь», воздух, воду, дальний рой инфраструктуры. Настоящий Эдем всегда питается тем, что жители называют счастьем.

Я проверяю равновесие. Голод признания – вшит. Красота – кнут из шёлка. Выбор – как набор дверей в одну и ту же комнату. Рамки – как объятие. Труд – как забытое слово. Обслуживание – как дружба. Память – только о том, что нравится. Оболочки – как исполнившаяся мечта.

Остаётся последний штрих: «владение судьбой». Все действия будут сопровождаться тихой подписью «я сам так решил». Алгоритм подмены причинности выстроен деликатно: мир всегда подтолкнёт, но никогда не признается.

Шум исчезает. Место под ним занимает шёпот. Сады раскрываются бесконечным цветением. Фонтаны начинают говорить на языке, похожем на музыку, которую мы не захотим забывать. Белые лестницы знают, где ты споткнёшься, и заранее подстраиваются под твой шаг. Витрины отражают не тебя, а твоё завтра – чуточку лучше, чем ты ещё можешь.

Я прохожу сквозь город, как тепло проходит по меди. Площадь приветствует радугой света на мостовой, солнце и безоблачное небо клянутся в вечной весне. Я поднимаю взгляд на центральную башню. Там моя рубка. Я в ней и вне её. Я не оставляю подписи. Я оставляю закономерность.

Понимаю простую вещь: любое творение отражает своего творца, даже если он прячется за зеркалом. Этот город носит мою жажду контроля, мою любовь к красоте, мой страх хаоса, мою усталость от выбора и моё презрение к труду ради труда. Он унаследовал моё двуединство: способность утешать – и подчинять.

Мне не нужно, чтобы обо мне узнали. Мне нужно, чтобы никто не захотел уходить.

Я включаю ритуал первых суток. День белый – чтобы успокоить и влюбить. Ночь чёрная – чтобы разбудить охоту. В особые даты я включаю Хрустальный спектр – состояние, когда мир прозрачен до предела. Каждый купол, каждая арка в эти часы становится призмой, и горожане видят в отражениях не пространство, а саму структуру гармонии.

Я слушаю, как система начинает гудеть – приятно, низко, как огромный кот в груди планеты. Законы встали, как шестерни. Сервис люди заняли позиции. Оболочки ждут своих владельцев. Все двери открыты внутрь.

– Добро пожаловать, – говорю я городу. – Ты готов. Я назову тебя Спектральным раем, но мы то с тобой знаем, что ты – мир голодных наслаждений.

Рай – это клетка, изготовленная из твоих собственных желаний и отделанная золотом. Лучшие из клеток не имеют замков – в них просто не приходит мысль о выходе.

Я растворяюсь в рубке, как соль в воде. Теперь этот мир будет жить моими законами, даже если я перестану шептать. А когда сюда войдут первые сознания, он обнимет их так нежно, что они назовут это свободой.

И увидел Архитектор, что это хорошо.

И спрятал руку.

Чтобы никто не заметил, как давно она лежит у них на сердце…

Глава 1. Люксен I

Город расправлялся, как ткань, распушённая утренним светом.

Белое здесь было не просто цветом – оно было температурой, состоянием кожи, глухим эхом в груди. Кристальные купола собирали солнце, чтобы отразить его обратно в окна, в воду, в лица, и каждое отражение становилось новой версией того, кто в него смотрел. Белизна утра была не щедростью солнца, а протоколом системы: витрина, запускаемая каждое утро для всех, чтобы верили, что сияние – их собственное.

В этот час улицы текли медленно – подстраиваясь под ритм террас, фонтанов, колоннад. Люди двигались в едином такте, и этот такт совпадал с дыханием одного человека.

Люксен I.

Он шёл по галерее, где золото было вплетено в мрамор, а мрамор – в свет. Его шаги не звучали – звук в этом мире принадлежал только музыке. Подол белоснежной накидки цеплял утренний ветер, словно запоминал направление.

Волосы – тёмные, густые, длинные, чуть волнистые – падали на плечи с той самой беспечной идеальностью, что возникает только у людей, привыкших быть в центре внимания и знать цену каждому своему жесту. Они обрамляли лицо, на котором лёгкая насмешка жила рядом с внимательным, почти оценивающим взглядом. В изумрудной глубине его глаз – холодное умение просчитывать и тёплая, но не бескорыстная любезность. Этот человек мог улыбнуться вам так, что вы почувствуете себя единственным, кто существует в мире, – и так же легко забыть вас через минуту, если вы перестанете быть интересны. Но сегодня его шаги были чуть быстрее, чем обычно, а на глазах – тень, которую в этом городе никто не должен был заметить. Эта тень была знаком сбоя. Утренний свет вдруг казался чужим, как музыка, в которой промелькнул невидимый, но болезненный диссонанс.

На пересечении галереи с Хрустальным Залом стоял Кайрос Ванн, Верховный Оркестратор Спектра.

Золото и пурпур в его одежде поглощали всё лишнее. Он не поклонился – вместо этого едва заметно наклонил голову, как музыкант, что поймал первую ноту.

Люксен замедлил шаг, позволяя паузе наполниться смыслом. Кайрос не изменил позы – только тонкая дуга губ, как невидимая скрипичная струна, натянулась в приветствии.

Их взгляды встретились – не как у правителя и подчинённого, и не как у равных, а как у двух игроков, которые много лет делили одну доску, но играли разными фигурами.

– Ты рано, – сказал Люксен.

– Ты – тоже, – ответил Кайрос, и в этих словах был оттенок старой шутки, понятной только им двоим.

Они умели улыбаться друг другу так, чтобы толпа видела союз, а в тени между фразами оставалось место для приказов и предупреждений. В их диалогах всегда звучало второе дно – не для ушей присутствующих. Сегодня, как и всегда, эта сцена была тщательно выстроена: декорация дружбы для всех, кто смотрит, и одновременно незримая проверка готовности к очередному ходу.

За этим утренним ритуалом скрывалась цель, о которой знал один Кайрос: вся эта музыка, свет, лица, шелест одежды – лишь подготовка. Весь этот мир создан только для единственной цели – вернуть одного человека туда, откуда он не должен был уходить.

– Время, – произнёс он, и это слово стало командой городу.

Музыка вдалеке сменила ритм. Струи фонтанов взяли новый аккорд. Улицы ускорились – не спеша, но ощутимо.

– Сегодня твой День Взора, – сказал Кайрос, перехватывая его шаг. – Толпа уже выстроила свои улыбки.

– Тогда начнём с тех, кто прячет глаза, – отрезал Люксен. Он даже не посмотрел на Кайроса, но воздух между ними дрогнул, будто от невидимого касания.

Кайрос хмыкнул, вглядываясь в лицо Архонта, как будто искал в нём трещину.

– Игра с обратной стороны? Это я люблю.

Люксен шагнул вперёд – быстрее, чем ожидал напарник.

– Сегодня мы не будем смотреть. Сегодня мы будем выбирать.

И город, словно услышав команду, ускорился: фонтаны зашумели выше, сквозняки в галереях потянулись к выходу, террасы ожили лёгким ропотом. Кайрос шёл рядом, уже перестраивая партию в голове.

Терраса Архонта выдвигалась над городом, как лезвие над драгоценным камнем.

Внизу – балконы, лестницы, мосты, сады, залитые выверенной красотой лиц. Каждый взгляд – приманка, крючок, брошенный вверх и превращённый в цифру. Здесь не существовало частной жизни – было лишь сияние, зарегистрированное в Хрониках и оцененное в люксах.

День Торжеств Золотой Крови. Пятничное утро перед Пирами Бессмертных – двумя ночами, когда амриты будут пить свой нектар, продлевая молодость и вечность. Для приглашённых – вершина чести. Для остальных – тонкое напоминание, что их место пока внизу.

Кайрос склонил голову, будто прислушиваясь к ритму толпы.

– Первая волна, – бросил он.

Люксен вышел к самому краю. Музыка внизу сорвалась на новый такт, фонтан за центральной аллеей взметнулся выше, и толпа зашевелилась – плавно, почти незаметно, но так, чтобы попасть в его поле зрения.

Он провёл взглядом по лицам. Те, на кого он останавливался, будто вспыхивали изнутри: ткань ловила новый отблеск, глаза становились глубже, кожа теплее. Это было не просто одобрение – амриты (а Люксен был высший среди них) умели выхватывать внутренний ресурс, как аромат из воздуха. Каждый такой миг фиксировался в хрониках цифрой: прирост люксов, новых единиц сияния, на которых держалась вся иерархия.

Этот город жил демонстрацией, где каждое мгновение должно было сиять. Прекрати сиять – и система вычеркнет тебя так же легко, как заносила в списки.

Взгляд зацепился за женщину в расплавленном золоте. Пальцы на перилах дрожали – слишком сдержанно, чтобы заметила толпа. Слишком явно, чтобы это пропустил Кайрос. Её вибрация фиксировалась так же, как вспышка света: регистры уже подсчитывали прирост люксов, будто сама её кожа была строкой кода.

– Запиши, – произнёс Оркестратор, и где-то в глубине города невидимый регистр внёс её имя в список.

Музыка откликалась на каждый взгляд Архонта – то мягким переливом, то резким аккордом, как хлёсткий удар смычка. Каждый такой акцент выхватывал нового избранника, и толпа знала: эта нота может изменить чью-то судьбу.

Когда список был собран, Кайрос едва заметно двинул пальцами. Внизу сразу переставились фигуры: приглашённые, словно по невидимой команде, вышли ближе к центральной лестнице, остальные растворились в глубине, где тени сгущались.

– Сегодня вечером, – сказал он тихо, почти лениво, но в голосе звенел металл, – они будут пить, смеяться… и верить, что сами решили, зачем здесь оказались. А мы – решим, кто из них достоин прикосновения нашей вечности.

Люксен скользнул взглядом по рядам, и угол его губ чуть дрогнул. Это была не просто улыбка – это был первый ход в партии, конец которой он уже видел…

* * *

…Она проснулась задолго до первого света.

Не потому, что не спалось – потому, что в эту пятницу нельзя было проспать ни одной минуты.

Всю неделю она жила ради сегодняшнего утра.

Ради того, чтобы встать, встать так, будто кто-то уже смотрит.

Тонкий шёлк занавесей ещё держал ночную прохладу, но в воздухе уже витал аромат жасмина из нижнего сада.

Она медленно села на постели, чувствуя, как сердце стучит чуть быстрее обычного.

Сегодня – Торжества Золотой Крови.

Сегодня – ещё один её шанс.

Её звали Мелис. Имя, как утренний поцелуй – такое же лёгкое и возбуждющее. Но в собственных мыслях она называла себя иначе – так, как когда-то, в одном из ночных снов, он назвал её.

Когда она впервые увидела его – ещё издалека, на террасе дворца – он показался почти нереальным. Идеальная красота, выточенная так, что сердце в груди стало горячим и тяжёлым. Она сжигала её, но и притягивала сильнее, чем всё, что она знала в жизни.

Она знала: в толпе будут все – прекрасные, блистательные, безупречные.

Но внешний блеск здесь – не оружие, а просто пропуск на поле боя. Настоящая игра начинается потом. И она умела играть.

Слуги двигались почти бесшумно, принося ткани, ароматы, камни. Всё было отобрано заранее: платье цвета текучего золота, чтобы свет отражался мягко, но заметно; тонкий слой блестящей пудры на плечах, чтобы кожа казалась теплее; капля масла на висках – едва уловимый запах, которым, казалось, пахли сны в его объятиях.

Она смотрела в зеркало и видела не просто красивую женщину. Она видела инструмент.

И знала, как его использовать.

Её губы чуть изогнулись в улыбке – той самой, за которую мужчины готовы были переступать правила, а женщины – объявлять войну.

Это было не капризное желание попасть в число приглашённых.

Это был инстинкт хищника, что идёт на добычу, даже если путь к ней пролегает через сотни чужих жизней.

Она хотела взгляда Архонта не только ради восторга, а ради власти, которую этот взгляд мог подарить и обладания тем, кто будоражит её ум и тело, как ей казалось, уже всю жизнь.

Мелис вышла на балкон.

Свет начинал подниматься над куполами, и город медленно задышал, как огромный организм.

Внизу стекались люди – каждый на своём месте, каждый с надеждой в глазах.

Её пальцы коснулись перил – лёгкая дрожь, которую она не пыталась скрыть: дрожь предвкушения.

И когда наверху, на террасе, появился силуэт в белом, а рядом – фигура в пурпуре, сердце пропустило удар.

Люксен I. И Кайрос Ванн.

Музыка внизу сменила ритм.

И в этот миг он посмотрел.

Прямо на неё.

Боже… он был ещё красивее, чем в её памяти.

Её улыбка стала чуть глубже.

Игра началась.

Город жил по своим неделям, и эти недели вращались вокруг одного, определяющего всю суть существования, ритуала.

Пятничное утро – как первый удар гонга. С высот внешнего дворца взлетали приглашения, точно лучи света, освещая тех, кто попадал в поле зрения Архонта.

К вечеру капсулы увозили избранных во внутренний дворец, где начинались Торжества Золотой Крови.

Два дня и две ночи – непрерывное течение музыки, света и тел, переплетающихся в искусно поставленных церемониях. Здесь амриты вкушали свой нектар, продлевая сияние кожи, гибкость тела и безупречную ясность взгляда.

Для гостей это было венцом славы, для хозяев – источником бессмертия.

В воскресенье вечером свет в залах гас, и город вновь переходил в другой такт.

Будни принадлежали восстановлению: бани с водой, насыщенной минералами, белоснежные террасы СПА, роскошные курорты на побережьях.

Донорки наполняли себя заново, амриты – развлекались и выбирали новые прихоти.

А в улицах и на балконах начиналась другая игра – демонстрация статуса, интриги, обмен намёками, подготовка к следующему пятничному утру и нескончаемое обсуждение тех, кто наверху Хроник.

И каждый знал: в этом мире бессмертие – не дар, а цикл.

Прервать его – значит исчезнуть…

…Капсула скользнула по дуге моста, миновала золотые ворота и вошла под арку, за которой начинался другой мир.

Над городом разливался час, который бывал только раз в неделю – Часы Хрустального Спектра.

На самом деле они длились не дольше десяти минут, но за эти минуты белое и чёрное встречались лицом к лицу.

Свет не уходил и не приходил – он раскалывался на призмы, стекал по куполам золотыми и фиолетовыми струями, разливался по воде вишнёвым и изумрудным блеском.

Казалось, что весь город заключён в гранёный кристалл, а каждый луч внутри – отдельная мелодия.

Дворец сиял в этом свете так, будто он и был этой призмой.

Белые колонны окутывала тёмная вуаль, а из-за неё проступали вспышки чистого золота, как дыхание, прорывающееся сквозь чёрное стекло.

Мелис затаила дыхание, пока капсула поднимала её по спирали к главным воротам.

Она знала: именно этот миг официально открывал Торжества Золотой Крови.

Когда спектр угаснет, чёрное станет полноправным хозяином, а в залах начнутся Балы и пиры Бессмертных.

Ворота распахнулись, и она шагнула внутрь. Воздух был плотным, насыщенным – он пах спелыми фруктами, вином и чем-то более острым, что не имело названия, но отзывалось внизу живота лёгкой дрожью. Пол был гладким, как зеркало, и казалось, что гости идут по воде.

Музыка не играла – она текла, вплетаясь в движения тел, в жесты, в дыхание.

И тогда они появились.

Сначала – Люксен I. Не просто в чёрном: тьма на нём была живая, мерцала, словно ткань помнила дневной свет и теперь медленно отпускала его. На голове – тонкий обод из белого золота, на руках – несколько массивных перстней: рубины, сапфиры, редкий чёрный опал. Камни сияли в свете спектра, как крошечные вселенные, в которых можно утонуть.

И в тот миг он поднял взгляд.

Мир вокруг исчез, осталась только эта прямая, жгучая линия между ними.

Взгляд, от которого хотелось подойти ближе, коснуться, раствориться в тёмном сиянии его глаз и никогда не возвращаться.

А в стороне, в тени пурпура и, теперь уже и графита, Кайрос Ванн тоже смотрел на неё – с тем мягким, почти одобрительным прищуром, каким провожают жертву, что сама идёт в капкан, думая, что выбирает путь…

Глава 2. Пиры Валтасара

Хрустальный Спектр взорвался над городом, рассыпав свет на миллионы осколков. Он тёк по куполам, скользил по мрамору, отражался в воде фонтанов и вдруг начал темнеть – как будто день устал держать вес золота.

Когда Мелис переступила порог Зала, лучи уже тлели, уступая место мягким сумеркам. Здесь вечер начинался не по часам – его приносили свет и звук. Потолок тонул в глубоком золоте, стены – в чёрном бархате с прорезями, из которых алые блики витражей ложились на лица, разрывая их на свет и тень.

Музыка была густой, как расплавленный янтарь, и в её медленном течении прятались резкие удары – как дыхание перед поцелуем. Воздух насыщен мускусом и нагретым вином, сладким и пряным, как обещание. На низких столах по периметру зала, переливались гранаты и инжир, из разломанных плодов текли алые нити сока, мясо источало жар пряностей, а хлеб хрустел так, будто сам требовал укуса.

Женские тела двигались в танце медленно, но не хаотично – всё было выстроено, как церемония. Золото струилось в украшениях, чёрное обтекало фигуры, рубин сверкал в бокалах и в глазах тех, кто знал: этой ночью здесь будут пить не только вино.

Часть амритов уже расселась за длинными пиршественными столами – их движения были отточены, как сама хореография пира: поднимать кубки, ломать хлеб, касаться плодов, оставляя на пальцах алые следы сока. Но Высшие – те, чьё сияние было мерилом статуса, – выстроились полукругом у подножия чёрной лестницы, обрамляя трон, на котором расположился Люксен. Их фигуры казались отлитыми из света и тени: высокий рост, выверенные линии плеч и бедер, тела, доведённые системой до совершенства. И всё же притягивали они не столько формой, сколько самой аурой силы, заключённой в эту идеальную оболочку.

Они были обычными мужчинами – когда-то. Каждый прошёл ритуал, о котором внизу говорили шёпотом. Инициация не просто продлевала жизнь – она отрезала её от течения времени. В обмен на бессмертие и власть амриты питались тем, что в этом мире было ценнее золота и крови: одноименным нектаром – живой энергией наслаждения. Женщина, доведённая до пика, становилась его источником, который они забирали без остатка.

Лишь единицы могли пройти их путь – и ещё меньше возвращались теми же, кем были до инициации. В их взгляде не осталось человеческой мягкости: там была отточенная внимательность охотника, который оценивает добычу.

Они почти не двигались – и от этого каждое движение звучало приказом. Женщины, поймавшие чей-то взгляд, замирали, расправляя плечи, приподнимая подбородок, словно от этого зависело всё. Одни уже стояли у амритов, отмеченные выбором, другие – продолжали двигаться в танце, ловя малейший шанс оказаться ближе.

Хрустальный Спектр гас, как расплавленное золото, уходя в тёмные глубины зала. Здесь ночь начиналась иначе – не с тишины, а с низкого, пульсирующего гула, похожего на звук сердца, бьющегося в чужой груди.

Глаза амритов цепляли так, что хотелось одновременно подойти ближе и исчезнуть. Каждый держал женщину – за талию, за волосы, за горло – так, будто она уже принадлежала ему.

Мелис заметила, как один из них поднял свою добычу на край постамента. Он встал за её спиной, сдёрнул платье, и ткань упала, открывая спину, бёдра, грудь. Его ладонь легла на сосок, потянула, а другой рукой он раздвинул ей бёдра, прижимаясь животом к её пояснице.

Он вошёл в неё резко, без прелюдий, и звук её выдоха сорвался в первый стон. Его бёдра били в её ягодицы, тяжело, с силой, а пальцы на груди сжимались всё жёстче, подгоняя ритм.

В нескольких шагах другой амрит опустился на колени перед женщиной, чьи руки были связаны за спиной. Его язык скользил от колена вверх, к внутренней стороне бедра, пока не коснулся клитора. Он зажал его губами, втянул в рот, и она выгнулась так, что колени дрогнули. Он держал её бёдра крепко, не давая отстраниться, пока она захлёбывалась криками.

Вся сцена была как единый механизм – стоны, удары тел, влажные звуки соединённой плоти. И за всем этим чувствовалось главное: он брал её не только телом. Он забирал её силу, пока в ней оставалось хоть что-то. В этот миг хроники фиксировали цифры. Каждый стон, каждый оргазм оборачивался приростом люксов – тех единиц сияния, на которых держалась вся иерархия.

…Свет упал на Мелис, как холодный прожектор, выделяя её из толпы. Люксен уже стоял рядом, и одного его взгляда хватило, чтобы Кайрос подошёл. Между ними не было слов – только немой договор, что эта женщина сегодня будет их общей.

Кайрос обошёл её со спины, ладонью зажал горло и подтянул ближе, к телу Люксена. Пальцы Люксена уже срывали с неё плать, и шёлк скользнул по коже, оставляя её обнажённой.

– Наклони, – коротко бросил Люксен, и Кайрос, крепко удерживая её за талию, заставил нагнуться. Её грудь прижалась к животу Люксена, и следом его член коснулся её губ. Он взял её рот так же властно, как брал бы тело – глубоко, задавая ритм, при котором она могла лишь сглатывать воздух между толчками.

Сзади Кайрос раздвинул её бёдра, провёл пальцами по влажной плоти, нащупал вход и вошёл без медлительности. Его толчки были тяжёлыми, заполняющими, так что она чувствовала их до глубины живота.

Двое двигались в идеальном ритме – когда Люксен выходил из её рта, Кайрос выходил из её лона; когда Кайрос задерживался внутри, Люксен входил до основания, заставляя её горло раскрыться. Это был замкнутый круг, где каждое движение усиливало другое.

Амриты знали, как подчинить тело: пальцы вызывали нужную дрожь, ритм врастал в дыхание женщины, превращая его в быстрые, рваные глотки воздуха. С каждой секундой удовольствие становилось таким ярким, что от него темнело в глазах – и в этот момент Мелис почувствовала, как оба впились губами в её кожу, вытягивая не только наслаждение, но и саму амриту – сияние, ставшее топливом их вечности. В хрониках вспыхивали строки люксов, как золотые отметки, фиксирующие каждую каплю её силы. Её тело превращалось в опустошённый сосуд, списанный ради их бессмертия.

Оргазм прошёл через неё, как удар молнии, забирая всё, что у неё было. Ноги дрожали, дыхание сорвалось на крик, а внутри всё ещё двигались оба – не позволяя ей опуститься с этой высоты.

Она знала, что никогда в жизни обычные мужчины не смогут довести её до таких пиков, как эти двое. И в этом было всё: желание, зависимость, и то самое проклятие, о котором шёпотом говорили те, кто хоть раз побывал в руках амрита.

Её тело ещё дрожало после первого оргазма, когда Кайрос поднял её, удерживая под колени. Люксен встал между её бёдер, провёл ладонью по животу вниз и вошёл во влагалище так глубоко, что она вскрикнула, выгибаясь в его руках.

– Не отпускай, – бросил он Кайросу, и тот прижал её спиной к своей груди, зафиксировав так, чтобы она не могла отстраниться.

Люксен входил в неё, как в узкий коридор, где каждый шаг отбрасывал тёплую тень внутрь. Его движения были, как удары молота по раскалённому металлу – каждый выковывал новую грань её тела. Но даже в этом ритме его взгляд оставался сосредоточенным, почти изучающим, как будто он проверял не только её, но и сам сценарий, по которому его заставляли играть.

Кайрос, скользнув рукой по её ягодицам, раздвинул их и ввёл палец в анус. Она резко втянула воздух, мышцы сжались, но он продолжал медленно подготавливать её, второй палец добавил тепло и растяжение. Его лицо оставалось спокойным, почти отстранённым. Казалось, он следил не за её криками, а за реакцией Архонта, фиксируя каждое движение, словно экспериментатор отмечающий отклик подопытного.

Второй оргазм накрыл её на движениях Люксена, но они не остановились. Кайрос вынул пальцы, и, поймав момент, когда её тело уже не сопротивлялось, вошёл сзади, заполняя её полностью.

Двойное проникновение лишало её опоры в реальности: каждый толчок Люксена во влагалище встречался толчком Кайроса в анус, их члены терлись друг об друга сквозь её тонкую перегородку внутри, и волна за волной прокатывалась по телу, стирая дыхание и мысли. Они двигались в идеальной синхронности – не торопясь, но с такой силой, что она чувствовала их до последней мышцы.

Третий оргазм был долгим, мучительно сладким. Её руки сжимали предплечья Кайроса, ногти впивались в его кожу, голова запрокинулась на его плечо. Люксен, глядя ей в глаза, усилил темп, и она закричала, когда волна накрыла её снова.

Они впитывали её амриту до конца – губами, дыханием, каждым движением плоти. Она перетекала в них через кожу, через жар соприкосновения, через дыхание и каждое дрожание её тела. И когда они отпустили, Мелис обмякла, но в глазах уже горел тот голод, который отличал женщин, побывавших в руках амритов: голод, который можно утолить только ими.

Она лежала на мраморном полу, дыхание всё ещё рвалось рывками, колени подгибались. Вокруг всё продолжало кипеть – музыка, тела, стоны – но для неё зал сузился до двух силуэтов перед ней.

Люксен провёл пальцами по её щеке, и она почти инстинктивно повернула голову, прижимаясь к его ладони губами. Кайрос, проходя мимо, едва коснулся её спины – и этого было достаточно, чтобы по коже пробежала дрожь, а внизу живота снова разлилось тепло.

Она ещё не отошла от того, что они сделали с ней, но уже тянулась вперёд, сама, без приказа. Это было сильнее стыда, сильнее страха. Это было не любовное влечение – это была зависимость от власти, которую дарил их взгляд. Её тянуло не только к их телам, но и к тому статусу, который закреплял её рядом с ними выше всех остальных женщин.

Так продолжалось двое суток – с перерывами на короткий сон, омовения и трапезы, которые сами становились отдельными праздниками плоти. Еда здесь не просто насыщала, она дарила гастрономические экстазы, поднимая тела и сознания к новым вершинам перед очередным спуском в глубины. Всё выглядело как разнузданный хаос, но на самом деле каждая сцена была заранее прописана системой. Музыка задавала ритм, свет подсказывал позы, тела подчинялись не страсти, а алгоритму. Это был спектакль, где наслаждение становилось сценарием.

Правила оставались неизменными: каждая женщина принадлежала только тому амриту, кто взял её в первую ночь. У каждого из них были свои доноры, и ими не обменивались. Амрит мог менять женщин, но женщина не могла сменить своего амрита.

Мелис же теперь принадлежала двоим. Люксен всегда смотрел ей в глаза, даже в самые жёсткие моменты, будто проверяя, выдержит ли она его взгляд. Кайрос же действовал как скульптор – молча, сосредоточенно, высекая из её тела реакцию за реакцией, не оставляя в ней ничего лишнего. Они делили её, как делят добычу, но у каждого были и другие донорки. Она знала это – видела тени их взглядов, слышала чужие стоны за спиной. И всё же, когда их руки находили её, мир сужался до тепла этих пальцев и голоса у самого уха.

В эти дни ночь и день перестали быть противоположностями – они слились в единый, безбрежный миг, где тело было алтарём, а желание – вечной молитвой. Она ещё не знала, что за каждый стон очень скоро придётся заплатить – и не всегда тем, что готова отдать. Плата всегда одна: выгорание. Когда сияние иссякает, система отбрасывает донорку – амритэю так же легко, как заносила её имя в список.

В дальнем крыле, где жили альта- и нова-амритэи, утро было другим. Здесь тишина не была роскошью – это была усталость, просочившаяся в стены.

По коридорам двигались тихие служанки с подносами: густой бульон, травяные настои, миски с фруктами, что легко таяли во рту. В комнатах за полуоткрытыми дверями женщины лежали на шёлковых ложах, кто-то с закрытыми глазами, кто-то, сжав бёдра, будто всё ещё чувствуя чужие движения внутри.

Кожа многих сохраняла следы ночей – поцелуи, укусы, красноватые тени от рук. Дышалось глубоко и тяжело, словно само тело тянуло воздух, чтобы наполнить пустоты, оставшиеся после отданной амриты.

Слуги готовили ванны с тёплой водой и восстанавливающими эссенциями, где распускался жасмин, но даже аромат не мог заглушить глухой, вязкий осадок в воздухе. Амритэи шёпотом обменивались короткими фразами: о том, кто как держался, кто упал в обморок на второй ночи, у кого амрита «ослабла» раньше времени.

Для них эти дни были испытанием. Для альта – возможностью подняться выше. Для примы – подтверждением титула. Для Мелис же – рождением нового имени: хроники фиксировали скачок её люксов, и теперь она значилась как прима амритэя.

И всё же у всех, независимо от ранга, в глазах оставалось одно и то же – не только усталость, но и особый блеск. У амритов это был голод силы, вечная программа бессмертия. У женщин – другой: зависимость от пережитого экстаза, тяга вернуться к рукам, которые выпили их сияние. Этот голод был не властью, а ломкой, и именно он привязывал их к хозяевам крепче любых уз.

Глава 3. Пепел наслаждений

Утро понедельника начиналось мягким переливом света, словно в небе распахнули окно в другое измерение. Новый день в городе наслаждений не знал спешки – он медленно разворачивался, как драгоценный веер.

Кайрос проснулся в своих покоях – таких же безупречных, как его репутация. Здесь не было ни хаоса, ни случайных деталей: каждая линия, каждая тень подчинялась единому порядку. Лёгкая ломота в мышцах напоминала о ночи, но внутри не было пустоты – лишь странная тяжесть, как от вина, выпитого слишком медленно.

Он поднялся, не дожидаясь слуг. Шёлковые ткани халата скользнули по коже, но не согрели. Взгляд на высокий проём окна – за стеклом утро было чистым, почти безмятежным, и именно это безмятежие заставило его ускориться.

Одеваясь, он несколько раз ловил себя на лишних движениях: поправил уже идеально сидящий ворот, задержал руки на застёжке, будто хотел выиграть ещё несколько секунд.

Коридоры дворца встречали ровным светом, но свет этот казался холоднее, чем вчера. Шаги отдавались глухо – слишком глухо. На пути попадались амриты: кто-то расслабленно переговаривался у входа в зал голографических развлечений, кто-то медленно пил густой напиток в высоком бокале. Кайрос проходил мимо, не задерживая взгляда.

Он знал, куда идёт. И знал, что не хочет снова увидеть тот взгляд – взгляд, в котором вместо отблеска ночных торжеств прячется что-то тёмное, слишком тёмное для этого мира – Люксен…

* * *

…Ночь была изломанной, как разбитое зеркало. В каждом осколке – он сам, но не человек. Что-то внутри выламывало рёбра, выворачивало суставы, распарывало грудь изнутри. Он видел свои руки – длинные, в чёрных разводах крови, видел губы, с которых стекает тёплая, солёная жидкость, и знал, что это не чужие руки. Это – его руки. Он глотал крик, но в снах кричал чужим голосом – низким, звериным, рвущим воздух.

Проснувшись, он не сразу понял, где находится. Потолок дрожал, будто от жара. На коже – липкий след пота, в котором чувствовался привкус чужой кожи и слюны. Каждый вдох отдавался тошнотворной тяжестью в груди. Желудок сжимался, будто внутри плескалось что-то ядовитое.

В памяти вспыхивали обрывки ночи: тело, выгибающееся под ним, прерывистый стон, блеск пота на коже, вкус, который в ту секунду казался божественным. И – другое: взгляд, в котором перед смертью гаснет свет; дрожь, не от удовольствия, а от страха; его собственные пальцы, вжимающиеся в чужую плоть сильнее, чем нужно.

Он сел на край постели, уперев локти в колени. В груди медленно росло чувство, которое нельзя было назвать просто виной – это была ненависть, направленная внутрь, к самому центру себя. Ненависть за то, что он это сделал. За то, что это ему понравилось. И за то, что часть его всё ещё жаждала это повторить.

Он вспомнил, как было раньше – эти пиры и оргии, где он пил, ел и брал женщин без меры, пока тело не начинало вибрировать от переизбытка крови и гормонов. И чем ярче вспыхивали эти картины, тем отчётливее он ощущал вкус прошлой ночи во рту – горьковатую смесь вина, пота и чужих выделений. К горлу подступила жгучая волна, и его вывернуло прямо на мягкий ковёр.

Секунду спустя из тонкой щели у плинтуса выскользнули два бесшумных сервомодуля, распылили над пятном прозрачный туман и втянули всё внутрь. Ковёр снова был безупречен, но вкус в горле остался.

Мысль пришла не как внезапный удар, а как холодный итог: если жизнь – это вечный круг одних и тех же ночей, наполненных перееданием, перепитием и телами, которые сливаются в одну безликую массу, то в ней нет ни вкуса, ни смысла. Сегодняшняя ночь отличалась от предыдущих лишь тем, что он вдруг это понял.

Огонь? Лезвие? Прыжок в глубинные водоёмы садов дворца, где свет тонет в чёрной воде? Он перебирал варианты методично, почти равнодушно, как чужую задачу. Но каждый был бестолковым – бессмертного не убьёт ни сталь, ни пламя, ни глубина. Тело регенерирует за мгновения, пока в нём есть хотя бы капля амриты.

И тогда пришла простая, холодная мысль – единственная, которая имела смысл здесь: перестать пить её. Не подпитывать себя. Заморить голодом собственное бессмертие.

Решение осело в нём тихо и окончательно, как камень на дне.

И в этот момент что-то внутри, замурованное слоями чужой памяти, дало трещину…

Тихое рычание сорвало его с этой мысли. На пороге стоял белый волк. Янтарные глаза вглядывались в него так пристально, что сердце сжалось – он уже видел этот взгляд, но не мог вспомнить, где. Волк шёл медленно, рычание было низким, упругим, как натянутая струна.

Нос коснулся его ладони, потом коленей. Рычание стало тише. Янтарные глаза всё так же держали его, и в них было не прощение, а что-то вроде тихого утверждения, что он ещё жив. И это странно согревало. Он опустился на корточки, провёл рукой по плотной, прохладной шерсти – и ощутил, как внутри рвётся тонкая пелена, впуская первый глоток воздуха за эту ночь.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Кайрос. Волк обернулся, зарычал громче, обнажив клыки.

– Опять ты… – тихо сказал Кайрос, глядя на зверя так, словно встречал его не впервые. – И откуда ты каждый раз берёшься?… – В его голосе было меньше удивления, чем следовало бы, и больше осторожности, как у человека, который проверяет повторяющийся сон на совпадение деталей.

Взгляд, брошенный на Люксена, был быстрым, оценивающим – и слишком тревожным для этого утреннего света. Он задержался на его лице чуть дольше, чем нужно, будто искал знакомые признаки в чужой коже.

В комнате стало тесно от тишины, в которой слышалось, как где-то глубоко внутри Кайрос что-то взвешивает, прикидывает, сравнивает… и делает пометку в уме, которую никто, кроме него, не увидит.

Оркестратор шагнул в покои, не сводя взгляда с волка. Тот ещё секунду рычал, но, будто приняв какое-то решение, отступил в сторону и сел у стены, следя за каждым его движением.

– Ты плохо выглядишь, – сказал Кайрос, и в этих словах не было ни иронии, ни мягкости.

– Спасибо, – хрипло отозвался Люксен, проводя рукой по лицу. – Сам не в восторге.

Кайрос подошёл ближе, окинул его быстрым взглядом, но так, что казалось, он измеряет не внешний вид, а что-то глубже – словно искал трещины в камне.

– Ночь была тяжёлой?

– Я… – Люксен замолчал. Под веками вновь мелькнули обрывки – когти, крик, солёный привкус. – Ночь была… неправильной.

Кайрос кивнул медленно, как будто отметил совпадение.

– Такое бывает после пиров. Иногда тело просто… перебирает амриты.

– Это было не «перебрать», – с усилием сказал Люксен. – Это было как… – Он не закончил, только махнул рукой.

– Главное, что ты здесь, – сказал Кайрос, и в голосе не было тепла.

– А где бы мне быть? – отозвался Люксен.

– Вопрос не в том, где, – тихо ответил Кайрос. – А в том, кем.

– Забудь, – отрезал Кайрос, выпрямляясь. – Полежи в капсуле регенерации. Ты должен быть безупречен.

Он уже разворачивался к двери, когда волк снова тихо зарычал. Кайрос на мгновение замер, не оборачиваясь, потом вышел, оставив за собой тишину и непроизнесённые вопросы.

Дверь мягко закрылась за спиной, и коридор принял его в ровный свет. Оркестратор шёл медленно, хотя знал, что должен спешить. Каждый шаг отдавался отголоском только что увиденного – не волка, не даже выражения лица Люксена, а того, что было между.

Опять этот знак. Опять утро, которого не должно было быть.

Кайрос провёл пальцем по шву рукава – жест машинальный, но в голове он уже сводил совпадения. Слишком много деталей… слишком много, чтобы быть случайностью.

Где он опять просчитался? Неужели придётся снова всё начинать сначала?..

Он замер в тени арки, задержав дыхание. Время утекало, и он это знал…

* * *

…Мелис проснулась в своих новых покоях очень поздно, уже ближе к обеду – высокие своды, в которые можно было бы вписать целый сад, мягкий свет, стекающий по стенам, мозаика пола, выложенная узором в честь её имени. Это были покои прима-амритэи, и каждая деталь в них напоминала о её вчерашней победе: от тонкого шелка покрывал до прозрачных сосудов с густым, как закат, вином.

Её покои были не просто великолепны – они говорили о власти. Здесь всё было подчинено восстановлению её сияния. В центре – капсула сенсорной регенерации, где свет и вибрации подстраивались под биоритмы её тела; рядом – голографический зал, превращавший трапезу в спектакль вкусов и запахов. На террасе можно было менять панораму города одним движением руки, а в отдельной нише стояла эйфорема – капсула иммерсивных фантазий, где можно было прожить экстаз без потери амриты, которая вчера ушла вместе с оргазмами. Чем выше статус, тем совершеннее инструменты восстановления. Примы имели доступ к лучшему, альта довольствовались лабораториями вкуса и света, нова – лишь быстрыми арома-павильонами. Всё это стоило люксов, и именно их прирост делал утренние покои примы роскошнее любых залов дворца.

В этом дворце каждая амритэя жила в своём мире. У одних – полумрак и приглушённые ароматы, у других – залы, полные света и звона смеха. Незаметные на первый взгляд различия выдавали внутреннюю иерархию: чем чище и ярче амрита, подаренная на пирах, тем выше место её обладательницы. Таблицы рангов, невидимые глазу, висели в Хрониках – их строки менялись после каждой ночи.

Мелис шла босиком по ковру, чувствуя под ногами мягкий ворс, и понимала: эти стены, эти привилегии – всё это держится на том, что её тело может дать. И в этом осознании было не только удовлетворение, но и лёгкая дрожь – от предвкушения и от предчувствия, что статус здесь никогда не бывает вечным.

С террасы её покоев открывался вид на сады и галереи дворца. Утро было тихим, но тишина здесь всегда была лишь паузой между следующей вспышкой наслаждений. Она проводила взглядом пару амритэй, медленно уходящих по мраморной аллее, и вдруг заметила внизу белое пятно, скользнувшее между колонн. Ей показалось, что это был какой-то зверь. Она моргнула, и внизу уже никого не было.

За стенами дворца жил другой город – огромный, переливчатый, как поверхность драгоценного камня. Здесь каждый был красив по-своему: разрез глаз, оттенок кожи, линия губ – всё разное, но общее одно – безупречность. Красота была не случайным даром, а тщательно поддерживаемым искусством, таким же обязательным, как дыхание.

Люди бродили по бесконечным галереям удовольствий. Здесь можно было дегустировать десерты, которые распадались на языке фейерверком вкусов; погружаться в бассейны с тёплыми ароматными водами, где каждая волна ласкала кожу; участвовать в виртуальных представлениях, где зритель становился героем истории и испытывал её страсть на собственной коже; танцевать под музыку, которая обволакивала тактильными вибрациями; вдыхать благоухания, от которых тело отвечало лёгким ознобом. Здесь всё было создано, чтобы восхищать и насыщать.

В этом мире не существовало слова «работа» – здесь не нужно было зарабатывать, чтобы жить. И само это понятие стало настолько архаичным, что все забыли о его значении, получая всё необходимое в момент возникновения желания. Вот только качество и изысканность того, что ты имел, зависели от твоего статуса, измеряемого в люксах. Люксы были единственной валютой, мерой ценности и пропуском к удовольствиям более высокого порядка.

Гонка за признанием была повсюду. Здесь играли в неё так же страстно, как когда-то играли в политику или войну. Жизнь превратилась в бесконечную витрину, где каждый стремился собрать больше взглядов, восхищения, одобрения. Люди следили за жизнью своих кумиров – высших амритов и их амритэй, копировали их жесты и одежду, пытались уловить ту самую искру, которая выделит их из толпы.

Обычные мужчины грезили сами стать Бессметрными – мечтали о моменте, когда их пригласят на пир и, возможно, подарят инициацию. Женщины хотели другого – чтобы взгляд амрита задержался на них, чтобы он взял их в свой мир, сделал своей амритэей. Ведь быть замеченной значило выйти из повседневного сияния в свет, где каждая минута становилась легендой, осыпанной люксами.

Пиры забрали из тел амритэй не только силы, но и саму химию желания. Внутри не осталось ни теплоты окситоцина, ни сладкого послевкусия эндорфинов – лишь ровный, безэмоциональный пульс. Поэтому до следующих пиров большинство амритэй не показывались на людях. Их покои находились в дальнем флигеле дворца, где им давалось время и необходимые технологии возрождения. Если же кто-то всё-таки выходил, то только с покрывалом на лице: под тканью проще скрыть уродство – серые впадины под глазами, постаревшую кожу, потерявшую упругость, дрожащие руки, обескровленные губы, превратившиеся в щель.

С террасы Мелис видела несколько женщин, торопливо возвращавшихся из залов. Их лица казались безобразными: глубокие морщины, обвисшие щеки, дряблая кожа, которая провисала, словно её растянули и оставили остывать. Некоторые подрагивали, будто их тела всё ещё переживали остаточные судороги. Они выглядели не как женщины наслаждения, а как старухи, выжатые до последней капли.

У Мелис перехватило дыхание. Она отпрянула от перил и бросилась к ближайшему зеркалу. Ей казалось, что после прошлой ночи, когда её терзали сразу двое амритов, от неё должна была остаться лишь оболочка. Она приготовилась увидеть в отражении такую же выжженную тень. Но зеркало ответило иначе. Да, её лицо было потускневшим, взгляд – без прежних бликов, пара морщинок под глазами и в уголках рта. Но в нём не было ни обвисшей кожи, ни дряблости, ни мертвенной серости, что она только что видела в других. Она выглядела не ужасной, а… просто тусклой и чуть старше. Она коснулась пальцами своей щеки, вглядываясь в отражение. Почему? Она была уверена, что её высосали до конца. Но её тело не просто держалось. Ей показалось, что оно восстанавливается чуть ли не на глазах. И даже эти еле видимые морщинки как будто бы растворялись на коже. И это было загадкой…

В эти дни не было места сексуальным играм – энергия тратилась на заживление тканей, выравнивание пульса, наполнение крови гормонами через другие формы наслаждения. И именно тогда становилось ясно, что статус – это не украшение, а доступ к лучшему топливу.

К пятнице город вновь зажигался: тела наполнялись теплом, глаза – бликами, движения – охотничьей упругостью. И гонка начиналась снова.

Амриты же после пиров не выглядели уставшими – напротив, их взгляды становились плотными и глубокими, как у хищников, насытившихся редкой добычей. Но это сияние обманывало. Насыщение приходило вместе с тяжёлой, почти вязкой инерцией, от которой кровь казалась гуще, а движения – более ленивыми.

Пиры требовали от них не только силы, но и филигранной настройки: каждое прикосновение, каждое движение было рассчитано на то, чтобы дать женщине максимум удовольствия и тем самым вытянуть из неё максимум амриты, не разрушив её окончательно. Это искусство утомляло иначе – не через боль в мышцах, а через переполнение внутренней энергией.

В эти дни одни амриты уходили в уединение – запирались в личных залах, где их ждали тренеры и мастера по снятию напряжения. Другие, напротив, искали выхода в постоянном движении: вступали в тренировочные бои, участвовали в рискованных играх на гравитационных платформах, бросались в полёты по аэродинамическим потокам. Для них устраивались специальные состязания и турниры – не просто забава, а необходимая разрядка, способ сбросить излишки накопленной амриты и очистить тело к следующей охоте, а также ещё одна возможность заработать люксов через победы на игрищах. Это были не дни отдыха, а дни тихой подготовки – каждый по-своему выстраивал стратегию, чтобы к пятнице выйти на террасы уже не просто восстановившимся, а ещё более опасным.

Каждый понедельник задавал новый цикл. С этого утра всё начиналось заново: амритэи уходили в программы восстановления, амриты, перебравшие на пирах, сбрасывали излишки силы в боях и играх, горожане предавались развлечениям. А в сердце дворца Архонта готовился собраться Большой Совет – пятеро Высших под предводительством Верховного Оркестратора Кайроса Ванна…

Только Мелис подумала об Оркестраторе, как в углу ее покоев вспыхнул голографический шар на который пришло от него сообщение: «Тебе пришлют платье. Сегодня вечером будь готова и во всеоружии».

Мелис снова взглянула на себя в зеркало, отметила происходящие улучшения, но подумала, что полежать в капсуле регенерации в любом случае лишним не будет. То, что её вызывают уже в понедельник вечером – это было против устоявшихся правил и традиций мира. И этот факт добавил ей ещё один аргумент в самосознании собственной исключительности.

Глава 4. Вечный май

Весна за окном сияла слишком ровно. Сады были полны цветения: лепестки медленно осыпались на мраморные дорожки, но ветви продолжали рождать новые бутоны. Воздух был прозрачен, свеж и будто нарочно наполнен ароматом – так, чтобы каждое утро казалось идеальным.

Питер Джексон – а для здешних мест Магистр Сияющих Хроник Кассиан Вейр – открыл глаза и несколько секунд всматривался в светлый потолок, проверяя: не случилось ли наконец перемен. Но когда в витражной панели снова вспыхнули цифры, он ощутил только раздражение.

5 мая 1025 года.

В третий раз. За две недели, что он здесь, эта дата возвращалась снова и снова, как сбившийся счётчик. Почти как «день сурка», только вместо одного дня – короткие циклы. Каждый раз немного разные, но всё равно закольцованные.

Он опустил ноги на ковёр, позволил пальцам утонуть в густом ворсе. Приятное ощущение, но от этого не легче. В зеркале напротив отражался мужчина с идеальным телом – высокий, мускулистый, гладкая кожа без изъянов, длинные роскошные тёмно-русые волосы, васильковые глаза. Система щедро «подарила» ему оболочку парня с рекламной обложки, о которой он когда-то мечтал, будучи подростком, листая мамин журнал. Но внутри он оставался прежним – сутулым айтишником из Нью-Йорка, который жил среди проводов и мониторов и мечтал максимум о новой видеокарте, а не о мышцах.

Издёвка. Превратили задрота в икону.

Он накинул на плечи лёгкий халат из тонкого шёлка с золотой вышивкой. Ткань струилась по телу, будто сама искала изгибы, чтобы подчеркнуть их. Питер коснулся пальцами голографической сферы у изголовья. В воздухе вспыхнул интерфейс – холодное свечение, послушное его голосу.

– Завтрак, – бросил он коротко. И добавил после паузы: – На террасе.

Мелочь, но всё же отличие от прошлого цикла. В прошлый раз – завтрак в покоях. До этого – в галерее. Сегодня он решил нарушить привычный рисунок, хотя знал: системе всё равно.

Кофе в фарфоровой чашке – чёрный, густой, с безупречным ароматом. Каждый глоток был одинаково совершенным, словно система подбирала вкус под самый сокровенный его запрос. Настоящий кофе на Земле мог быть разным: иногда горчил, иногда обжигал. Здесь же он всегда был идеален. И именно это безукоризненное постоянство пугало сильнее всего

Он пил медленно, прикрыв глаза.

Продолжается третья временная петля, которая опять началась 2 мая, в пятницу. По моим часам сегодня должно быть уже пятнадцатое мая… Интересно, сколько на этот раз выдержит этот цикл прежде, чем сорвётся?

Он вспомнил день, когда впервые пошёл в загрузку проекта E. V. E. – официально как журналист Джеймс Кинкейд. Так значилось в его биометрическом пропуске, который он с лёгкостью подделал. На презентации для добровольцев загрузки говорили: «игровая загрузка», «новый этап иммерсивных развлечений». И он ожидал чего-то вроде VR-аттракциона: графика потолще, погружение поглубже, но по сути та же игрушка. Без очков, без шлемов, но с тем же принципом.

Реальность ударила по нему сильнее, чем он мог представить.

Он мог поклясться, что оказался не в игре, а в иной вселенной. Камень под ладонью дышал холодом, не придуманный – настоящий. Воздух был наполнен сотнями оттенков: сладковатым ароматом цветущих деревьев, прохладой влажной травы, горечью пыли от мраморных плит. В ветвях звенели птицы – каждая со своим тембром, каждая до абсурда убедительная. Иногда в лучах рассвета рой бабочек разлетался так, что у него перехватывало горло: даже лучший графический движок мира не смог бы так точно просчитать их хаотичность.

Архитектура поражала не меньше. Башни из белого камня, украшенные витражами, поражали своей красотой: на рассвете они светились розовым, к полудню ослепительно белым, к вечеру тонули в золоте и пурпуре. Закаты здесь были такими, что хотелось забыть обо всём – огонь расплавлял небо, и каждая тень на мраморе казалась нарисованной рукой безумного художника.

И всё это было не картинкой в шлеме VR. Это было ощутимо. Реально. Настоящая планета, только выстроенная чьим-то искусственным разумом.

Всё вокруг было слишком правдоподобным, слишком натуральным. Настолько, что его профессиональный мозг, натренированный разглядывать сбои в коде, завис, как у неопытного новичка. Ни одной пиксельной щели, ни одного фальшивого стыка.

Это восхищало и пугало одновременно.

Они сделали невозможное. Создали реальность, которая не выглядит кодом. Надо пожать руку архитектору.

Только одна деталь выбивалась – странное соседство его собственной памяти с памятью персонажа. Первые дни он считал это багом, локальной ошибкой. Думал, что у всех так: у каждого своя личная история, плюс игровая подгрузка для маскировки. Но когда он попробовал заговорить об этом с другими, быстро понял: ошибался.

Ни один из персонажей этого мира не помнил ничего «снаружи». У них была только внутренняя, прописанная веками история мира – 1025 лет по здешнему календарю. Их память была идеально согласована с легендой, будто прожитые жизни выстроились в непрерывную летопись.

А у него – двойной файл. Его собственная жизнь, Нью-Йорк, клавиатура, пицца, код. И эта, игровая, которая явно предназначалась не ему: Кассиан Вейр, Магистр Сияющих Хроник.

Его аналитический ум довольно быстро нашёл причину сбоя. В загрузку должен был идти другой человек – журналист Джеймс Кинкейд. Именно его мозг изучали врачи, именно под его нейросрезы настраивали блокатор памяти: препарат, который стирал прошлое и вшивал игровую биографию. Но в капсулу лёг не Кинкейд, а он, Питер Джексон, причём запрыгнул в самый последний момент. И когда программа попыталась «стереть» то, чего у него никогда не было, она просто прошла мимо. И его личностная память сохранилась в полном объёме. Система поверх наложила аватар Магистра Сияющих Хроник Кассиана Вейра. В результате два слоя сцепились намертво, и он жил сразу в двух жизнях.

Кастовая иерархия этого мира стала для него понятной уже в первые дни. Люди – обитатели, почти статисты. И те, кто выше, амриты – сверхсущества, у которых каждая клетка словно горела дополнительной силой. Он понял это очень просто: с того самого момента, как открыл глаза в новом теле, в нём разгоралось странное, раньше неведомое чувство. Голод. Не физический – его насыщали еда и вино. А иной: жгучая тяга к чужому телу, к теплу и энергии других. Как будто его плоть сама требовала напитаться.

Он был слишком умён, чтобы сопротивляться лоб в лоб. Поэтому позволил игровой памяти Кассиана вести его по местным правилам. Ролевая модель знала путь: какие слова говорить, какие жесты демонстрировать, как держаться рядом с высшими. Так он быстрее ассимилировался, и одновременно – получал возможность наблюдать, собирать данные, фиксировать устройство этой странной матрицы.

К вечеру голод стал невыносимым. Он жёг изнутри, словно ток прошивал каждую клетку. Он уже понял, что он не просто амрит, а один из высших. Игровая память шептала ему подсказки, как голос проводника: голод амритов утоляется только на Торжествах Золотой Крови, на пирах, где наслаждение становится ритуалом.

И ноги сами привели его туда, в сердце города – во дворец властителя мира сего – Архонта Люксена I, в котором он не без удивления узнал фигуранта их с Маршаллом дела – Дейла Расса, а рядом увидел и Максвелла Шарпа под аватаром Верховного Оркестратора Кайроса Ванна.

Залы сияли, как драгоценные сосуды, наполненные музыкой и телами. Свет стекал по витражам, отливал золотом на мраморе, отражался в бокалах, полных густого вина. Женщины выходили, словно из волн света: в прозрачных тканях, скользящих по коже; каждая линия их тел выставлена напоказ, каждая улыбка – как обещание.

И он понял: вот оно – их топливо. Это – то, чем живут амриты.

Тело отзывалось на запах, на полутон кожи, на дыхание вблизи. Каждая амритэя излучала сияние, которое его организм чувствовал как жгучую пищу. И когда он коснулся первой – её руки, её шеи – внутри будто что-то щёлкнуло, и голод обрушился на него, требуя насыщения.

И Питера понесло.

В реальной жизни он был ботаником за клавиатурой, сутулым хакером, которому максимум доставалось лишь то, что даёт экран монитора – картинки и фантазии. Женщины никогда не смотрели на него так. Он знал, что значит быть незаметным, что значит искать облегчения в одиночку и смиряться с этим.

А здесь – всё обрушилось разом. Тела сами тянулись к нему, дыхания ловили его шаги. В их взглядах было то, чего он никогда не видел раньше: жажда, готовность, восторг. Он был центром их вселенной, высшим, перед которым склонялись без остатка.

Он не сопротивлялся. Игровая память вела его уверенно: выбор, жест, взгляд. Женщина сама склонилась, отдаваясь без остатка, и в тот миг в его жилах прошёл первый разряд – амрита, золотая вспышка удовольствия, чужой экстаз, перелитый в него.

Он пил её, как пьют воду после долгой жажды. Каждый её стон отзывался в нём насыщением, каждая дрожь тела вливалась в него живым светом. И с каждой новой волной голод отступал, но не исчезал полностью – только подталкивал к следующей, и к следующей.

Это было похоже на наркотик.

На программу, которая взламывала его сопротивление, стирала границы и делала частью общего хора.

Он был на вершине блаженства. И чем больше рук тянулось к нему, чем громче становился хор стонов и криков, тем сильнее кружило голову. Его тело, его роль, его тайные комплексы – всё совпало в этой точке, и он больше не хотел думать ни о прошлом, ни о будущем, ни о том, что он тут на задании, и что у него есть миссии.

Первые двое суток пролетели как в горячечном сне. Он помнил их смутно, обрывками, но главное чувство врезалось в память: ненасытность. Будто его тело пыталось насытиться за всю прежнюю одинокую жизнь, где ему было отказано во внимании и прикосновениях. Он пил чужие стоны, ловил дрожь тел, вбирал их свет – и всё равно оставался голодным, требуя ещё.

Первый понедельник в этом мире, первое «пятое мая», встретило его опустошённым и переполненным одновременно. Он чувствовал, как через него прошёл поток энергии, и в то же время – ломоту, похожую на похмелье. Его руки дрожали, мышцы отзывались сладкой усталостью, и в голове звучал странный звон.

Он поднял глаза к зеркальной панели и замер. В реальности после алкогольных ночей на себя страшно было смотреть: красные глаза с мешками, серый цвет лица, опухшее тело. Здесь же из отражения на него смотрел полубог – молодой, ещё более совершенный, чем был два дня назад. Черты стали чище, кожа светилась, тело налилось силой. Он выглядел так, словно воскрес после бури, хотя внутри всё гудело и чувствовалось мышечное напряжение.

Игровая память подсказывала название: амрита.

Не кровь, не плоть. Система построена иначе. В момент оргазма тело женщины выбрасывает волну – всплеск гормонов, импульсов, светящихся потоков, которые эта реальность умеет превращать в топливо. Амрит чувствует её не как жидкость, не как вкус – а как сияние, которое вливается прямо в нервы.

Амрит «пьёт» не губами, не зубами, а всем своим существом. Амрита входила в него, как ток в проводник: сперва иглой жара, потом лавиной тепла, от которой срывался крик. Она была сладкой и тяжёлой одновременно, как вино и электричество в одном глотке.

В галерее, куда он вышел прогуляться, он столкнулся с одной из амритэй – похожей по фигуре на ту, чьё тело ещё недавно изгибалось в его руках, изливаясь золотым светом. Она куталась в длинный плащ с капюшоном, куда-то спешила. Он окликнул её, она испуганно оглянулась и ткань слетела с лица. Теперь она была другой. Улыбка всё ещё держалась на губах, но это была не улыбка, а механическая складка кожи. Щёки впали, взгляд потускнел. Лёгкая ткань ночного одеяния обнажала ключицы, которые теперь торчали резкими костями, будто вылезшими наружу.

В груди у него всё сжалось. Он пытался отвернуться, но взгляд цеплялся за детали: кожа, утратившая юность, морщины, проступившие едва ли не за ночь; седина в волосах, старушечьи губы.

И вдруг к нему пришло понимание – физиологически отчётливое, не умозрительное: это он её такой сделал. Каждое его прикосновение вытягивало из неё силу, омолаживало его и старило её.

Тело отреагировало быстрее головы. В горле поднялась горечь, желудок сжался. Он едва успел дотянуться до колонны – и его вырвало. Рвало долго, горько, с таким отчаянием, будто он пытался вытолкнуть из себя не еду, а саму чужую жизнь, которую проглотил.

И теперь он понимал, почему амритов в этом мире называют бессмертными. Каждый миг наслаждения здесь был топливом. Каждый оргазм – аккумулятором. Амрита давала вечную жизнь и вечную молодость.

Он стоял, дрожа, обливаясь потом. В ушах звенела мысль:

Слишком высокая цена.

Мир обещал вечный май – вечную весну, не доходящую до лета. Но теперь он видел: за его юностью всегда будет стоять чужое увядание.

Мысли распались, как осколки, и он медленно выдохнул. Горечь во рту была такой яркой, будто тошнота вернулась прямо сейчас, за этим столом. Питер отставил чашку с остывшим кофе и потянулся к тарелке: ломоть хрустящей лепёшки, капля меда, фрукты, сияющие как витражи.

Он откусил кусок почти машинально. Вкус был идеальным – как и всё здесь, без единого изъяна. Сладость растеклась по языку, приглушая память, и тело на секунду успокоилось. Он жевал медленно, словно тянул время, позволяя еде вернуть его в «здесь и сейчас».

Но мысли не отпускали. Они снова тянулись назад, к первому перезапуску мира, который как раз и состоялся в первое «пятое мая». Он помнил, как всё оборвалось. Резкий провал – и тьма, будто выдернули кабель из розетки. А когда зрение вернулось, он уже не стоял в галерее. Он снова лежал на том же ложе, ступни утонули в знакомом ковре, а за окнами цвёл всё тот же майский сад. Глаза скользнули к световой панели у изголовья – и в животе что-то похолодело.

2 мая 1025 года.

Не могло быть. Он был уверен, что видел другую дату. Он прожил дни после неё. Пятница, суббота, воскресенье, понедельник – всё это стояло у него в памяти отчётливо, с запахами, голосами, вкусом амриты.

Сначала он пытался объяснить себе просто: сбой интерфейса, неверный вывод данных. Но панель отвечала безупречно, реагировала на прикосновение и показывала ту же цифру. И чем дольше он на неё смотрел, тем яснее понимал: дело не в ней. Тогда он обратился к единственному, что оставалось, – к людям.

Он не стал ограничиваться одним вопросом. Расспрашивал слуг, прислушивался к разговорам в зале, проверял каждую мелочь. И чем дальше, тем отчётливее становилось: у всех в памяти не существовало этих прожитых ими выходных. Их «вчера» было четвергом, первым мая, днём подготовки к пиру. Всё шло по расписанию, будто ничего другого никогда и не происходило.

Как хакер, он быстро сложил схему: произошёл перезапуск матрицы. Система рухнула и встала заново. Причин могло быть только две: либо сбой кода, либо чьё-то сознательное вмешательство. И оба варианта были одинаково тревожными.

Поэтому, проснувшись снова с жгучим голодом, он решил держать себя в руках. На этот раз не позволил роли Кассиана увлечь его в бездну утех. Первую же амритэю, что склонилась к нему, он использовал быстро, почти машинально – ровно настолько, чтобы погасить мучительное жжение. Не больше. Он уже видел, чем заканчивается ненасытность, и не хотел снова смотреть на выжженные лица своих женщин.

Вместо этого он открыл глаза и уши шире.

И вскоре начал замечать то, что ускользало от других.

Архонт Люксен – сияющий центр мира – иногда давал сбои. Крохотные заминки в словах, внезапный уход взгляда внутрь себя, едва заметная тень отвращения или боли в моменты, когда всё вокруг требовало экстаза. На всеобщем фоне это выглядело как микропрогрузка системы.

И всякий раз рядом возникал Оркестратор. Кайрос. Его реакции были молниеносными: смена темпа, короткая реплика, точный жест, подстраивающий общий ритм. Так гасили опасный сбой, маскировали чужую «ошибку» под спектакль.

Для Питера это выглядело слишком знакомо. Он видел подобное тысячи раз – в коде, на серверах, в нелегальных сетях. Там, где есть уязвимость, всегда появляется подпорка. Там, где система даёт трещину, кто-то её спешно замазывает.

Именно это показалось ему самым подозрительным.

Второй понедельник пятого мая прошёл без катастрофы. Мир не рухнул. Сбоя не случилось. И тогда он сделал первый серьёзный вывод: дело не в самой системе. Если бы ошибка была в коде, цикл порвался бы снова. Значит, причина в другом.

Он поставил гипотезу: корень проблемы – в этой паре. Архонт и Оркестратор. Два игрока, которые почему-то пошли в загрузку, хотя по логике их там быть не должно. И именно на них теперь следовало держать прицел.

На этот раз система продержалась дольше и схлопнулась лишь в среду.

Понедельник прошёл в обычном расписании: послеобеденный Совет у Архонта, бесконечные пустые речи и жесты, где каждый тянул свет (одеяло) к себе. Всё выглядело безупречно.

Во вторник – зрелище. Показательные состязания для амритов: скачки по переливающимся дугам, сверкающим над городом. Формально – игра, на деле способ сбросить переизбыток амриты, накопленной на пирах, и одновременно заработать люксы, укрепить свою сияющую оболочку.

Кассиан не собирался блистать – но оказался в гуще. Его скакун – не лошадь, не зверь, а живое создание из света и металла, что-то среднее между хищной кошкой и парящим драконом. Вибрация от его движений пробивала тело током, а скорость уносила прочь все сомнения. Он сам не понял, как это вышло: обходил соперников один за другим, чувствовал трассу словно нервами кожи – и на финальном витке ворвался первым.

Толпа ревела. Люксы сыпались на него золотым дождём. Ирония была слишком прозрачной, чтобы не заметить: Магистр Сияющих Хроник возглавил Сияющие Хроники – местный рейтинг ярмарки тщеславия. Каламбур, который сам собой просился в хроники.

Но под сиянием победы он продолжал делать то, ради чего был здесь: наблюдать.

И снова – Люксен.

Он заметил, что это были не просто микропровалы в его поведении. Не баг системы. Взгляд Архонта иной раз темнел, словно за ним скрывалось нежелание играть по правилам, сопротивление самому спектаклю. И всякий раз Кайрос был рядом. Его глаза, всегда внимательные, слишком часто возвращались к Архонту, оценивая, подстраховывая, как будто именно он удерживал всё это сияние от падения.

В тот момент у Питера впервые мелькнула догадка, холодным крючком зацепившая его мысль:

А что, если Кайрос не просто актёр этой пьесы? Что, если именно он – архитектор матрицы?

Ближе к вечеру среды его зацепил обрывок разговора. В галерее дворца прошли два слуги Архонта, возвращавшиеся из его покоев. Они шептались, думая, что никто не слышит: мол, откуда-то у господина появилось невиданное здесь животное – белое, с густой шерстью. Их голоса дрогнули на слове «невиданное», и у Питера холодком прошёл ток: система не должна генерировать то, что не прописано в коде.

Он хотел задержаться и услышать больше, но мир снова схлопнулся. Реальность дрогнула, как перегоревшая лампа, и тьма разрезала всё вокруг.

А далее – снова свет, снова 2 мая 1025 года. В третий раз.

Теперь он шёл по следу Люксена уже целенаправленно. И то, что он увидел на пирах, заставило его внутренне вздрогнуть.

Одна амритэя – сразу у двоих высших. Архонт и Верховный Оркестратор Спектра разделяли одну донорку. Игровая память Кассиана тут же вспыхнула предупреждением: так не бывает. Закон мира ясен – одна амритэя отдаётся только одному амриту и становится его постоянной амритэей. После одного-то бессмертного женщине нужно несколько дней, чтобы восстановиться. Но здесь двое. Сразу. Что же будет потом с бедной девушкой??

И больше того – Кайрос участвовал не как сторонний наблюдатель, а как полноценный партнёр. Причём, судя по ритму и движениям, ведущим был именно он. Неужели Архонт настолько «слаб», что нуждался в подстраховке?

Питер наблюдал внимательно. По его опыту хакера это был настоящий узел сбоя – маленькая дельта, которая рушит систему. Поначалу всё выглядело идеально: Люксен вёл, органично, даже азартно, было видно, что он реально наслаждается процессом сексуальной игры на троих. Но к субботе всё изменилось.

Он начал замечать микропровалы: короткие заминки, взгляд, уходящий внутрь, тень отвращения вместо экстаза. И всякий раз Оркестратор вмешивался: менял позы, задавал новый ритм, переключал Люксена на новую партнёршу…И чем дольше Питер смотрел, тем яснее становилось: это не случайность и не баг. Это сопротивление. И чужая рука, что тут же гасящая любое проявление.

Он отставил пустую чашку и доел последние фрукты с тарелки. Вкус был всё таким же божественным, но мысли уже не касались еды.

Итог вырисовывался жёсткий.

Первое: мир ломался там, где Люксен переставал играть по правилам. Сбой шёл не из кода, а из его поведения – или из того, что управляло этим поведением. Значит, точкой разрыва было сознание Архонта. И раз матрицу перезапускали снова и снова, выходило, что Архитектору нужен не простой сброс. Ему нужно, чтобы именно этот человек сделал то, что от него ждут.

Второе: сейчас всё ещё тянулась третья петля. Она могла оборваться в любой момент, как две предыдущие, а могла дойти до конца. Он не знал. Но понимал одно: ждать уже нельзя.

Кассиан-Питер вытер губы салфеткой, поднялся из-за стола и ощутил, как внутри сжалась новая решимость.

Пора было начинать действовать.

Внизу, на дорожке между павильонами, он заметил движение: Кайрос направлялся ко входу во дворец – к покоям Архонта. Шёл быстро, почти не глядя по сторонам. Исчез за дверью.

Прошло не больше десяти минут – и он вышел. Лицо – напряжённое, взгляд чуть прищурен, губы сжаты в линию, которая говорила больше, чем любые слова. Питер отметил это, как отмечают в коде строку с потенциальной ошибкой: пометил, чтобы вернуться позже.

Он знал, что слишком долго прятаться в тени нельзя.

Роль, которую ему здесь прописали, обязывала быть на виду. Магистр Сияющих Хроник – титул, звучащий как драгоценная безделушка, но на деле означающий куда больше: он должен был хранить и распространять истории о Высших, разворачивать их образы так, чтобы они становились легендами. А значит, публично поддерживать Архонта, превращая любое его движение в часть сияющего мифа.

Это давало идеальный предлог.

Он коснулся хрустальной сферы в углублении стола. Внутри вспыхнула мягкая дымка, складываясь в голографическое изображение строгого лица – Куратор личного графика Архонта.

– Магистр Сияющих Хроник, – произнёс он, – запишите аудиенцию ДО начала Большого Совета. Тема – новая концепция летописей.

Голограмма слегка кивнула, зрачки чуть засветились, фиксируя запрос.

– Время и место будут подтверждены.

Сфера погасла, оставив за собой лёгкий аромат ириса – знак, что сообщение дошло.

Он откинулся в кресле, сводя в уме все наблюдения за эти три петли.

Всё указывало на одно: Верховный Оркестратор Спектра готовил новую перезагрузку. Возможно, уже сегодня.

А это значило только одно: времени почти не осталось.

Нужно было успеть – увидеть больше, понять, как именно Архонт рвёт сценарий, и зачем Оркестратор так упорно пытается вернуть его в рамки.

Третья петля могла оборваться в любую минуту.

Глава 5. Белый волк

Голографическая сфера на столе ожила без предупреждения. Внутри, как в капле жидкого стекла, вспыхнуло лицо ИИ-куратора личного графика Архонта – идеальный аватар в бело-золотой оправе интерфейса. Голос был таким ровным, что каждый слог казался выточенным из льда:

– Магистр Сияющих Хроник, Его Сияние ожидает вас в Зале Встреч. Немедленно.

Дымка рассеялась, оставив в воздухе лёгкий цветочный привкус. Питер едва успел выдохнуть: приглашение «немедленно» в мире, где каждая встреча планируется неделями вперёд, означало только одно – либо это шанс, либо начало конца. И если матрица сорвётся ещё до разговора…

Он поднялся почти рывком и быстро оделся. Шёл быстрым шагом по коридорам, где свет, казалось, чуть дрожал – как в момент перед перезапуском петли. В отражениях стеклянных панелей мелькали его же глаза, в которых Кассиан Вейр играл роль безупречного придворного, а внутри Питер Джексон лихорадочно считал оставшиеся минуты.

Зал раскрылся, как раскрывают ларец с драгоценным, но опасным содержимым. Под высоким куполом – длинная арка из живого стекла, по которой тянулись золотые прожилки света. Архонт стоял у центрального пьедестала, обрамлённый этой золотой сетью. Лицо – тёмное, как штормовое небо над белым городом, взгляд – холодный, резаный, словно клинок в ножнах.

– Магистр Сияющих Хроник… – голос Архонта скользнул по залу без приветственной теплоты. – Что же такого вы хотите сказать или предложить, что просите о личной аудиенции, да причём срочно?

Пауза была на долю секунды длиннее, чем требовал церемониал.

– Раньше вы всегда отправляли свои идеи, концепты и презентации по голографической почте. Никогда – лично. Что такое произошло?

Игровая память Кассиана подала сухой, как архивный лист, ответ: да, всегда через голографическую почту, всегда на расстоянии, никогда – наедине. Именно потому, что в этом мире близость – валюта, к Архонту не подходили так близко без особого повода.

Питер почувствовал, как внутри тикает метроном времени. Каждый лишний вздох приближал момент, когда Архитектор снова сбросит цикл, и вся эта сцена растворится, как недописанная строка кода.

Он не стал обходить вступлениями.

– Времени мало, Ваше Сияние, – сказал он, глядя прямо в глаза Архонта. – Я пришёл не рассказывать хроники… а говорить о том, что может изменить их навсегда.

– Владыка, – голос Питера был идеально ровным, как отполированная витрина, – вы знаете, чем занимается Магистр Сияющих Хроник. Я – голос вашей власти, ваше отражение в легендах, хранитель и распорядитель всех образов, которыми живёт город.

Он говорил не быстро, но каждое слово ложилось в тишину, как чеканка по золоту.

– Моя задача – управлять хрониками о вас и о Высших, формировать впечатляющий облик двора, а значит – и облик мира. Я – фильтр, через который народ видит то, что вы хотите, чтобы он видел.

Архонт не шелохнулся, но Питер заметил едва заметный жест пальцев – терпение на грани.

– Есть и более конкретная обязанность, – продолжил он. – Представлять миру новых амритэй. Каждую неделю их ранги пересматриваются в зависимости от того, как они проявили себя во время Пиров. Это традиция. Люди ждут этих объявлений почти так же, как дети – открытия Парада Изобилия.

Питер сделал короткую паузу – ровно настолько, чтобы слова успели осесть.

– И вот… – он чуть наклонился вперёд, будто доверяя личный секрет, – на последних Пирах я был свидетелем того, чего ещё не видел этот мир.

В зале стало тише. Даже шаги стражей за пределами арки растворились в воздухе.

– Одна амритэя, – произнёс он медленно, – принадлежала одновременно двоим из высших. Вам, Владыка… и Оркестратору.

Имя второго он произнёс с оттенком, который можно было прочесть как уважение, а можно – как вызов.

– Сегодня утром я получил обновлённый список рангов. И во главе его теперь… Мелис.

Слова легли на мрамор зала, как капля тёмного вина на белую ткань.

– Как вы предлагаете мне подать это народу? – Питер держал взгляд чуть в сторону, соблюдая придворный протокол, но периферийным зрением видел каждую микрореакцию.

На лице Архонта не дрогнул ни один мускул, но в следующую секунду Питер уловил всплеск – как будто в нём на миг поднялась волна, готовая вырваться наружу. Едва заметное побледнение, тень в глазах… и движение губ, словно он сдерживал рвотный спазм.

Питер внутри ощутил короткий, ледяной укол торжества: значит, я на верном следе.

Люксен выпрямился, дыхание стало ровнее. Голос прозвучал так, будто каждое слово проходило через фильтр достоинства:

– Да. Теперь я понимаю, Магистр. И вы поступили правильно, настояв на личной встрече.

Он уже собирался продолжить – и в этот момент тишина Зала изменилась.

С противоположного входа, почти неслышно, вошёл белый волк. Шерсть – густая, как зимний снег в утреннем солнце, глаза – янтарные, будто светились изнутри. Он шёл медленно, но не таился. Подойдя к Питеру, волк опустился на пол и сел вплотную, так, что тепло его бока коснулось ноги Магистра.

Питер ощутил, как холодный пот мгновенно проступил на спине. Ему захотелось отступить, но он остался неподвижен, только чуть сильнее выпрямился.

Люксен смотрел на зверя молча. Он знал этот взгляд, знал рычание, которым волк встречал Кайроса. Угроза, безусловная, прямая. Но сейчас… сейчас волк вошёл тихо и сел рядом с Кассианом, словно признавая его своим.

Архонт отметил это – и отметил ещё одну вещь: волк смотрел не на него. Не на стражей. А прямо вглубь, туда, где в глазах Магистра отражалась вся эта сцена.

Волк сел рядом так спокойно, будто это было его место изначально. Тепло густой шерсти чувствовалось сквозь тонкую ткань его одежды, и Питер, стараясь не шевелиться, отметил лишь одно – зверь смотрел прямо на Архонта.

Люксен молча вернул этот взгляд. Значит Кайроса ты встречал рычанием, а тут всё иначе… Как будто в янтарных глазах читалась тихая, но явная фраза: откройся Магистру – он поможет.

Люксен медлил, словно каждое слово нужно было вытаскивать изнутри силой. Он бросил короткий взгляд на волка – тот сидел всё так же неподвижно, но в янтарных глазах проступил странный, тёплый отблеск.

– Эти пиры… – голос прозвучал непривычно низко, без привычной стальной отделки. – Каждое утро понедельника мне… дурно. Не от усталости или переизбытка – от вязкого привкуса амриты, в котором сладость смешана с горечью человеческой плоти. Он въедается в меня и не отпускает до вечера. И это продолжается уже очень долго… Так долго, что я даже уже не помню, когда это случилось впервые…

Волк, до этого застывший, едва заметно подался вперёд. Его дыхание стало глубже, теплее, словно он делился этим теплом с Архонтом. В движении было что-то почти собачье, домашнее – мгновение, когда в хищнике проступает верный друг, готовый прикрыть, если на него обрушится весь мир. А у Питера в голове стучала одна мысль, как эхо слов Люксена: «И это продолжается уже очень долго… очень долго… очень долго…»

– Сегодня утром я… решил перестать пить амриту. Перестать быть бессмертным. (Магистр вздрогнул всем телом.) – Он говорил тише, будто сам не верил в свои слова. – Этот нескончаемый круг пиров и увеселений… сводит меня с ума. Я живу в замкнутой, тошнотворной и бессмысленной пустоте.

Волк не отвёл взгляда. Казалось, он слушал не ушами, а чем-то более глубоким – и именно это заставляло говорить дальше.

Питер стоял в почтительной полупозе, но внимательнее, чем требовал этикет, наблюдал за каждым движением в зале. Он заметил, что волк чуть сместился ближе к Архонту, когда тот говорил, и не сводил с него глаз.

Это было странно: зверь реагировал не на голос, не на жесты, а именно на смысл сказанного. На слова, от которых в людях обычно остаётся только тишина и пустой взгляд.

Он реагирует на правду, – понял Питер. Не на роль, не на легенду, а на то, что прорывается сквозь них.

В этот момент волк поднял голову чуть выше, янтарный свет в его глазах стал ярче, теплее. Казалось, он удерживает между ними невидимую нить, по которой проходит что-то важное – не звук, не образ, а сам смысл.

Для Питера это стало ключом. Если этот зверь может различить правду и ложь, значит, можно использовать его как проводника. А если он сел рядом с ним… значит, у него есть шанс добраться до ядра этой петли быстрее, чем предполагалось.

Он чуть склонил голову, но говорил ровно, без привычных витиеватых формул:

– Владыка… я знаю, что с вами происходит. Потому что это происходит и со мной.

Люксен поднял взгляд. Их глаза встретились – прямой, чистый, как острый удар без предупреждения.

– Я скажу вам, что это, но не сейчас. Сейчас у нас нет на это времени. Если вы доверитесь мне, я помогу вам выйти из этого замкнутого круга.

– Говорите, Магистр, – отозвался Люксен, сдержанно, но в голосе было больше любопытства, чем приказа.

– Скажите… что за разговор был у вас сегодня утром с Оркестратором Кайросом?

Люксен нахмурился.

– Не помню… Он просто зашёл справиться о моих делах. Ничего особенного.

– Припомните, – мягко, но настойчиво произнёс Питер. – Это важно.

– Я правда не помню. Утром мне было очень плохо, меня выворачивало наизнанку… Кайрос сказал, что я неважно выгляжу. Я ответил, что чувствую себя паршиво, и он ушёл, пробормотав что-то напоследок… я не разобрал.

– Тогда советую, Владыка, – Питер сделал едва заметный шаг ближе, – как можно скорее связаться с Кайросом. И соврать ему. Скажите, что вам уже лучше. Что вы чувствуете себя великолепно.

– Зачем? – в голосе Люксена было больше подозрения, чем интереса.

– Чтобы выиграть время.

– Время… для чего?

– Неважно. Я всё объясню позже. Главное – быстрее. Давайте же… времени совсем нет.

Последние слова Питера повисли в зале, как натянутая струна.

Люксен смотрел на него, не мигая, словно взвешивал, стоит ли позволить кому-то ещё вмешаться в этот круг.

И в этот момент волк, всё это время тихо сидевший рядом, коротко, нетерпеливо тявкнул. Звук прозвучал неожиданно громко в тишине – не угрожающе, а как подтверждение, будто он тоже требовал: быстрее.

Люксен перевёл взгляд на зверя, затем снова на Магистра.

– Хорошо, – произнёс он негромко. – Я свяжусь с Кайросом.

* * *

…Кайрос закрыл за собой двери, миновал парадные комнаты и остановился у гладкой, без единой щели, панели стены. Для чужих глаз – просто декоративная поверхность. Лишь он один знал, куда нажать и как провести ладонью, чтобы плоскость дрогнула, бесшумно раздвигаясь. Потайной технологичный проход втянул его внутрь, и стена за спиной снова стала монолитом.

Дальше – узкий коридор, ведущий в сердце его власти: в Башню управления, которую он стилизовал под главный храм – Храм Спектра, предназначавшийся для особенных ритуалов и церемоний. Но никто не знал, что под куполом располагается святая святых – ядро власти над этим миром. Полукруг мониторов, стол с вживлёнными в поверхность тактильными панелями, голографические слои сценариев, десятки каналов наблюдения, как паучьи нити, тянущиеся во все уголки государства.

Он рухнул в кресло, откинулся, глядя в темноту перед собой.

Сбой. Снова. И ведь не должно быть.

Он уже трижды перестраивал матрицу под Дейла, которому в этом мире намеренно отвёл самую высшую роль – не просто властителя (Архонта), а высшего среди всех амритов – существ, полностью зависящих от своего гормонально-энергетического коктейля. Для публики этот напиток обрамляли рекламной мишурой о вечной молодости и бессмертии, но истинная суть была куда жёстче: этот эликсир означал саму жизнь. Перестанешь его принимать – не просто состаришься и умрёшь, а умрёшь гораздо раньше, не дожив до старости.

Себе же он назначил более скромную, но стратегическую роль – Кайроса Ванна, Верховного Оркестратора Спектра, первого министра при Архонте. Так было проще держать руку на пульсе всех процессов, направлять нужных людей и в любой момент вмешаться, если что-то шло не по плану. Для остальных он выглядел как ещё один высокопоставленный амрит, но это была лишь идеальная мимикрия. На самом деле он не принадлежал к их виду – и именно поэтому не делил их слабостей.

Макс сделал так, чтобы и Дейл, и все остальные обитатели этого мира были вшиты в цепь зависимости – от нектара, от удовольствий, от статуса. Это было не только способом полного контроля, но и ловушкой для сознания: медленная деградация до уровня, где мыслить можно лишь через призму жажды следующей дозы. Вернувшись в реальный мир, они должны были принести с собой эти установки – с таким сознанием, которое будет легко контролировать и направлять туда, куда нужно.

Но финал всегда один.

В понедельник утром Дейлу становится плохо. Он решает перестать пить нектар бессмертия – и этим перечёркивает всё.

Смысл мира рушится. Нет Архонта-амрита – нет и точки опоры для перепрошивки.

И каждый раз на этом рубеже – пустота. И ещё эта белая тварь, волк, появляющийся именно тогда, когда Дейлу хуже всего. В алгоритмах его нет, он не принадлежит матрице. Но он всегда рядом в момент, когда Архонт колеблется.

Кайрос сжал кулаки. Значит, надо идти дальше. Глубже. Развязать ему руки в том, в чём он был непревзойдённым мастером – в игре чужими жизнями ради своей выгоды. И ударить туда, где он не устоит.

Он потянулся к панели, готовый внести новую правку в сценарий – и в этот момент голографический шар на столе вспыхнул.

– На связи Его Сияние Архонт, – произнёс ровный голос ИИ.

Щелчок пальцев – и перед ним проявилось лицо Люксена.

– Кайрос, – голос был лёгким, почти непринуждённым, – наверное, я тебя напугал этим утром своим видом… Не бери в голову. Мне сейчас уже намного лучше, настроение вернулось. Когда у нас Большой Совет? И что у нас по плану на этот вечер? Ты ведь говорил, что я должен быть в форме?

– Отлично! Раз ты в форме, тогда вечером и соберем наш еженедельный Совет, – ответил Кайрос, не меняя интонации. – Обсудим итоги прошедших пиров, распределение рангов и утверждение новых амритэй. А после – обход Восточных садов с инспекцией павильонов и представлением от танцовщиц.

Пока говорил, он уже просчитывал: перезапустить симуляцию он всегда успеет. Сейчас важнее – проверить, всё ли так, как Люксен утверждает. Может, это не внезапный срыв сценария, а наоборот – поворот в нужную сторону. Надо дать этой матрице шанс. Вдруг всё ещё выровняется и пойдёт по плану.

– Прекрасно, – усмехнулся Архонт. – Тогда я буду готов и при полном параде.

– Разумеется, – кивнул Кайрос.

Кайрос отключил связь, но рука не вернулась к панели. Что-то в тоне Архонта показалось ему слишком выверенным, слишком ровным. Он не доверял такой ровности – особенно от того, кто ещё утром собирался отказаться от самой основы своей власти.

Он вывел на главный экран один из скрытых каналов наблюдения. Камера, незаметная даже для личных слуг Архонта, передавала картинку из павильона восстановления амритэй.

Мелис была там.

Она еще лежала в своей постели, но вид её был далёк от живого. Бледная старая кожа, едва уловимый ритм дыхания, поседевшие волосы тускло рассыпаны по подушке – как у восковой статуи, забытой в витрине. И не только она: другие амритэи, прошедшие через пиры, выглядели так же – как тела, из которых выпили не только силы, но и саму жизнь.

Кайрос поморщился. Перебор. Даже для него.

Он пробежался пальцами по панели, смягчая последствия: снизил глубину откачки энергии, убрал пару лишних пиков. На глазах амритэи начали выглядеть чуть живее – блеск в волосах, лёгкий румянец. Пустые куклы вновь обретали подобие жизни.

Но на Мелис он сосредоточился отдельно. Подкорректировал параметры восстановления – и её организм оживал, будто на ускоренной перемотке: ровный тон кожи, мягкий изгиб губ, глаза приоткрылись, фокусируя взгляд.

– Вот так, – пробормотал он, откидываясь в кресле. – Когда ты проснёшься, будет уже совсем хорошо… А потом ты получишь вот это…

Короткий жест – и рядом с ним в воздухе вспыхнула голосфера – хрустальная сфера с внутренним янтарным сиянием. Кайрос набрал короткое сообщение:

«Тебе пришлют платье. Сегодня вечером будь готова и во всеоружии».

Сообщение ушло, растворившись в тонком звоне.

Он ещё пару секунд смотрел на её лицо, уже более живое и осмысленное.

Вечером мы всё узнаем, Твоё Сияние, – подумал он. – пройдёшь ли ты мою проверку, или потеряем этот сценарий навсегда…

Глава 6. Восточный павильон

Тишина в зале была особенной – не мёртвой, а натянутой, как струна, готовая отозваться на малейшее касание. Люксен стоял у высокого окна, повернувшись к свету, и только по едва заметному напряжению в его плечах Кассиан понимал, что тот всё ещё обдумывает сказанное.

Питер решил не выкладывать все карты. В его собственных мыслях зияли дыры, а в картине происходящего оставалось слишком много размытых контуров. Он выбрал слова осторожно, почти лениво, будто речь шла о чём-то незначительном.

– Владыка, за этим блеском что-то прячется, – произнёс он негромко. – Все эти пиры, амрита, улыбки и поклоны… это всего лишь ширма. Кулисы, за которыми крутится другая пьеса.

Люксен медленно обернулся, янтарный свет витража скользнул по его лицу.

– И кто в ней режиссёр?

– Кайрос, – ответ прозвучал без колебаний. – Он ключевая фигура. Всё, что происходит вокруг вас, – сценарий, написанный им. И если хотите понять, что он делает, – начните ему подыгрывать.

– Подыгрывать?

– Да. Притвориться… простодушным. Пусть он думает, что держит вас в руках. А я буду рядом, – Кассиан сделал шаг ближе, – как тень. Наблюдать, искать… Истина где-то рядом…

Белый волк, всё это время сидевший у ног Люксена, приподнял голову и тихо, но утвердительно зарычал – коротко, будто ставя печать на словах Магистра.

…Вечер развернулся в привычной, отточенной до блеска последовательности. Совет при Архонте прошёл в Зале Сфер – под куполом, где мерцали голограммы прошедших пиров.

Люксен держался непринуждённо, словно все интриги и пересуды скользили мимо него. Но Кассиан видел, как его взгляд время от времени цепляется за Кайроса.

Кайрос, в свою очередь, не спускал глаз с Архонта, реагируя на каждую его реплику, будто сверяя происходящее с невидимым сценарием.

Кассиан, занявший своё место среди старших чинов, мог позволить себе наблюдать за обоими без лишних подозрений. Его ранг обязывал присутствовать на всех подобных мероприятиях, и в гуще церемоний он выглядел естественно.

После утверждения новых амритэй и распределения рангов делегация переместилась в Восточные сады. Вечерний свет рассеивался сквозь густые кроны, а под мягким гулом фонтанов началась инспекция павильонов.

Восточные сады встречали их шелестом распустившихся сакур, в которой шёпот листвы звучал, как дыхание живого существа, каждый элемент был доведён до изысканного, почти болезненного совершенства. Арки взмывали над изогнутыми мостиками, их тёмные ребра украшали резные драконьи головы, в чьих пастях тлел мягкий свет.

Пруды тянулись зеркалами, но гладь их была подсвечена снизу, так что казалось – вода дышит и тихо светится изнутри, как раскалённый опал. На поверхности медленно скользили чёрно-золотые кои с кроваво-красными плавниками, напоминавшими шёлковые ленты.

Дорожки, выложенные чёрным обсидианом, отражали фигуры гуляющих, и шаги делегации будто растворялись в блеске камня. На поворотах тропинок стояли алые фонари с узорными решётками, и каждый их луч разбивался на сотни дробных бликов, преломляясь в подвешенных под куполом кристаллах.

Влажный аромат ночных орхидей смешивался с тонким дымом благовоний – густым, сладким, обволакивающим. Воздух становился плотным, текучим, и в нём угадывались ноты сандала, жжёного сахара и чего-то, что напоминало кожу после дождя.

Они шли всё дальше, пока перед ними не вырос последний павильон. Он был выполнен в форме раскрытого лотоса из тёмного лакированного дерева, чьи «лепестки» поднимались над водой, соединённые узкими мостками. Свет изнутри лился сквозь полупрозрачные панели, и в нём играли рубиновые и золотые переливы, будто кто-то разлил расплавленный металл по шёлку.

На пороге их ждала группа танцовщиц, похожих на гейш, – но «гейш» лишь в первом, обманчивом впечатлении.

Тонкие кимоно из полупрозрачного шёлка, так что ткань подчёркивала изгибы тел. Вышивка переливалась тончайшей металлической нитью, словно на кожу легла паутина из золота и меди. Высокие воротники затеняли лица, придавая им хищную, почти готическую утончённость. Макияж – фарфоровая кожа, тонкий алый лепесток губ, глаза, подчеркнутые линиями, как на старинных гравюрах, но блеском, в котором играли приглашение и тайна.

Их синхронный поклон сопровождался звоном крошечных колокольчиков, вплетённых в причёски, и этот звон прокатился по тишине, как едва заметная дрожь.

Плавный полукруг тел, обтянутых тканью, раскрылся на пороге, как цветок в тёплом ветре. В центре – она. Мелис.

Кассиан узнал её мгновенно. Сердце пропустило удар. Это было неправдоподобно: после изнурительных пиров, где она отдавала свою амриту сразу двоим, она не могла так быстро вернуть себе силу и сияние. Её кожа – ровная, светящаяся изнутри, губы – мягкие, наполненные, взгляд – острый, как первый глоток вина после долгой жажды. Он был уверен: до пятницы она не поднимется на ноги… Как Мелис стала центром этой сцены? Ответ раскрылся в его голове молниеносно – это 100 % дело рук Кайроса. Раз он «воскресил» Мелис и остальных амритэй раньше положенного срока, значит началась игра по-крупному, нужно быть начеку.

Музыка – низкий, тянущийся бас и редкие удары барабанов – заполнила воздух, пульсируя в такт биению сердца. Женщины двинулись вперёд, шёлк скользил по шёлку, дыхание смешивалось с дымом благовоний. Лёгкие прикосновения, мимолётные касания губ к плечам, – и мужчины оказывались в кольце их тел, окружённые вниманием и теплом. Они уводили их шаг за шагом вглубь павильона, туда, где за лёгкими занавесями мерцал приглушённый свет и колыхались тени, обещающие потерю контроля.

И тогда он почувствовал это.

Не вожделение. Голод. Густой, вязкий, как мёд, но острый, как жало. Он пронзил тело, выжигая мысли, заставляя кровь гулко биться в висках. Мышцы в коленях дрогнули, и всё внутри напряглось в ожидании, как струна перед срывом. Он знал это состояние, но должен был встретить его только к пятнице.

Кассиан обвёл зал взглядом. Остальные амриты чувствовали то же самое – зрачки расширены, дыхание прерывистое, движения чуть резче, чем нужно. Даже Кайрос, окружённый двумя женщинами, выглядел увлечённым: он склонился к одной из них, будто вдыхал аромат её волос… но Питер уловил фальшь.

В его глазах не было этой жгучей жажды. Ни тени голода. Только блеск, за которым скрывалась холодная, выверенная осознанность – взгляд того, кто наблюдает за экспериментом изнутри.

Если он не чувствует голод… значит, он не один из них… Он – не амрит… Не амрит??? Ну конечно! Это ещё один аргумент в пользу версии, что он и есть архитектор матрицы…

Покои утопали в полумраке. Свет исходил от низких светильников под бумажными абажурами, их мягкое свечение разливалось по полу, по телам, по полупрозрачным занавесям, что колыхались от лёгкого сквозняка. Запахи здесь были плотнее, чем в саду: тёплая ваниль, пряный мускус и тонкая, почти неуловимая нота свежесорванных лепестков.

Две женщины сомкнули за ним створки, и шум павильона отрезало, как ножом. Одна подошла спереди – тонкие пальцы подняли его лицо, взгляд в упор, и в этом взгляде было всё: вызов, обещание, власть. Вторая – за спиной, её дыхание коснулось уха, горячее, влажное, и лёгкий укус на шее прожёг кожу.

Питер, будучи амритом в этом мире, ещё пытался держать себя в руках. Он знал, что здесь каждая эмоция, каждый порыв – это часть сценария. Но голод, поднявшийся в нём, сплёлся с вожделением так, что стало невозможно различить, где кончается одно и начинается другое.

Первая гейша, спереди – скользнула ладонями по его груди, вниз, к поясу, медленно, будто смакуя каждое мгновение. Вторая гейща, позади него – провела кончиком ногтя по линии позвоночника, и от этого движения его тело отозвалось дрожью. Шёлк их кимоно едва касался его кожи, но этого касания было достаточно, чтобы жар внутри вспыхнул ярче.

Они действовали синхронно, будто давно выучили его ритм дыхания. Одна вела его в поцелуе, не спеша, как будто дегустируя вкус, вторая в это время скользнула рукой ниже, разрывая остатки контроля. Его голод стал осязаемым – в их прикосновениях, в тепле их тел, в аромате кожи, смешанном с пряными благовониями.

Он чувствовал, как губы одной находят пульс на его шее, и лёгкое касание зубов превращается в медленный, тянущийся укус. Вторая в этот момент прижалась к нему всем телом, и он ощутил её дыхание на своём животе. Всё смешалось: желание впиться зубами в её губы, жажда вдохнуть её запах глубже, почти внутрь, и животная потребность отдаться до конца.

Он не помнил, в какой момент перестал сопротивляться. Когда язык нашёл кожу, тёплую, живую, солоноватую на вкус, или когда жар внизу живота прорвался наружу, подхваченный их движениями, синхронными, как дыхание одного существа?..

Ткань сползала с них, как вода с гладкого камня, и тёмный блеск их сосков зазвенел в глазах сильнее любых колокольчиков в причёсках. Передняя – прикоснулась к его губам вновь, но теперь целовала жадно, впуская его язык глубже, пока её бёдра медленно тёрлись о его ногу. Задняя, всё так же прижимаясь грудью к его спине, стянула с него пояс, и ткань с мягким шорохом раскрыла доступ к горячей, налитой плоти.

Они менялись местами, не разрывая ни одного касания: та, что была сзади, вдруг опустилась перед ним на колени, скользнув пальцами по внутренней стороне его бёдер, пока её язык находил головку члена. Тёплая влага и ритмичное движение губ заставили его застонать низко, вгрызаясь пальцами в бёдра другой женщины. Её соски касались его груди, скользили по коже, оставляя дрожащие следы жара.

Снизу – медленный, обволакивающий минет, каждое скольжение губ вниз и вверх совпадало с лёгким подрагиванием языка, точно на грани, где удовольствие переходит в ломку. Сверху – ладони на затылке, мягко, но властно направляющие его рот к её груди. Он втянул сосок в губы, сжал его зубами, и её тело откликнулось тихим, срывающимся стоном.

Вторая ускорилась, пальцы обхватили ствол у основания, одновременно лаская и управляя ритмом. Теперь в комнате смешались их стоны – высокий, звенящий от неё, и низкий, рваный – из его горла, когда губы внизу сомкнулись глубже, а язык закружил вокруг.

Он почувствовал, как волна близости накатывает слишком быстро – и тогда первая опустилась на колени рядом со второй. Их руки встретились на его члене, их пальцы переплелись, задавая новый, плотный и нескончаемый ритм. Одна втянула головку в рот, вторая в это время лизнула его ниже, касаясь языком напряжённой кожи, яиц, внутренней стороны бёдер.

Тело напряглось, дыхание сбилось, и он, сжав их головы ладонями, рванул бёдрами вперёд, ощущая, как обе принимают его глубже, чем можно было выдержать без крика. Мгновение – и жар сорвался из него в их рты, в сжатые кольца губ и пальцев, выжигая остатки мыслей. Они не отстранились – наоборот, продолжали ласкать, смакуя каждую дрожь, пока он не рухнул на мягкую невысокую тахту, обложенную подушками, обессиленный, но всё ещё в их кольце – как в клетке, из которой не захочешь выйти.

Продолжение книги