Небо над Патриаршими. Высший пилотаж бесплатное чтение
Этот рассказ, как и любой предыдущий – не исповедь, и уж тем более не руководство к действию. Все трюки, описанные в книге, выполнены профессионалами. Не пытайтесь повторить самостоятельно.
Моим первым шагам в небо посвящается.
Спасибо всем, кто причастен к моему знакомству с авиацией.
S7 Aero, особая благодарность за вдохновение.
///
«Мир выглядит иначе с высоты 6000 футов», – думала я, присаживаясь к желтым цветам пестреющим вдоль дороги.
Горчица полевая – желтое покрывало
оттеняющее совершенство момента:
стадию сваливания в обратный штопор 1
Я непроизвольно улыбнулась, сорвала стебель растения и поднесла его к носу. Улыбка всегда сопутствует всему естественному, как самое беспрецедентное проявление искренности и естества.
– Чего ты лыбишься?! – приводил меня в чувство инструктор, после отработки очередного пилотажного слета.
«Жизни», – мысленно отвечала я, улыбаясь еще шире. «Тебе, себе… данному моменту… его неповторимости…»
Улыбка. Не пустая эмоция, но отражение внутреннего восприятия сиюминутности жизни. Ее проявлений с разных углов и высот восприятия. Ее красок.
Краски этой весной буйствовали. Краски весны переходящие в лето.
Цвета таковы, что сами просятся на холст – замереть в плотных масках масляной живописи. Бесконечные цветущие поля, небо и солнце. Все время солнце. Вездесущее солнце. Дымное, раскаленное, голубовато-красное солнце. Оно палило и плавило беспощадно вторую неделю к ряду, угнетая общее физическое состояние и тренировочные полеты. В кабине плавилось все: пилот, его мозги, приборная панель и планы.
Сегодняшний день не был исключением. Жара стояла неимоверная. Густая. Неподвижный удушливый воздух был переполнен влагой и напоминал запах свеже вскопанной земли. Я глубоко вдыхала этот запах, укрывшись в тени зонта летней веранды, и охлаждала разгоряченные мысли московским пломбиром.
– Машина готова? Греется?– спросил Алексей, нависнув надо мной силуэтом в контровом освещение с охлажденным напитком в руке. В его голосе колыхались нотки нарастающего раздражения, как кубики льда в опустевшем стакане.
– Да, – кивнула я и подхватила губами теряющий форму пломбир. – На солнце стоит.
Он посмотрела на меня с недоумением, но завидев в моих глазах знакомое лукавство, вдруг в голос расхохотался. Одно из качеств, которое было особенно ему ценно – это умение одним жестом, одним взглядом, одной фразой снять его нарастающее напряжение. Особенно перед важным полетом. Особенно летом. Особенно в жару.
Я это умела. Он это знал. Поэтому неминуемо резко приблизился и прижался губами. Хорошо охлажденными свежестью ледяного напитка по ощущению, но все такими же жаркими по сути, какими я помнила их, когда он впервые прикоснулся ко мне поцелуем.
Остатки мороженного выскользнули из моей обезволенной руки и шмякнулся рядом на землю.
Летом не только машины прогреваются легче. Летом все теряет привычную форму. И мысли испаряются быстрее. В особенности после жарких поцелуев.
«Зной. Развалины геометрии.
Точка, оставшаяся от угла.
Вообще: чем дальше, тем беспредметнее.
Так раздеваются догола.
Но – останавливаются»2, – вспомнились мне строки.
Останавливаться совершенно не хотелось. Хотелось остановить мгновение, зафиксировать его во времени, в пространстве, в координатах расположения, и отправиться с его совершенством подальше – за облака, к примеру. Там все проистекает по своему, как известно. Что мгновения, что века. Отправиться, чтобы любить там. Любить тихо и без остатка.
А здесь?
Здесь пусть все замирает. Пусть все подождет. Мир умеет ждать – проверено. У него времени – в достатке. И лишь остатки мороженого пусть медленно расползаются, впитываясь в раскаленную почву.
Безумие? Легкое. Но куда без него? Ведь только регулярно выходя за пределы ума, можно оставаться по-настоящему здравомыслящими.
– Обновить тебе мороженое? – спросил он, отпустив, наконец, мои губы.
Я отрицательно покачала головой:
– У меня здесь кое-что повкуснее, – ответила я, и, облизнув губы, снова притянула его к поцелую.
Говорят, мужчина после сорока приходит, чтобы разделить с тобой совместный опыт любви. Он не приходит, чтобы тебя обеспечивать, чтобы снимать с тебя тревожность, чтобы сделать твою жизнь сказкой. Ни один человек в мире не способен дать тебе все это. Но ты сама – способна. Только ты сама и способна. Быть откровенной с собой и дать себе то, что ты на самом деле хочешь, распознать и убрать свои предрассудки и страхи, расхламить в душе пережитки былого опыта и освободить там место для нового – совершенно иного чувства. Тогда этот мужчина придёт. И вы проживете этот совместный опыт любви. Любви, которая – не за что-то, любви, которая просто так. Любви, в которой вы находите друг в друге не дополнение, не замещение, но рифму, созвучие. И в которой нет никаких гарантий.
Разве что на глупость – как на одну из составляющих полноценного развития личности…
///
Алексей пришел чуть раньше. И остался. А когда однажды в редком, но метком и жестком разногласии я выпалила, что больше не хочу его видеть, он просто подошел и накрыл мне глаза ладонью. С того момента я более так не говорила, да и разногласий, собственно, не было. Там, где любовь – там есть способность слушать близкого человека, слышать его и находить такую форму взаимодействия, в которой хорошо вдвоем.
А видеть?
Любящий человек он ведь всегда немного ослеплен… только так и возможно открывать в объекте своей любви то, что скрыто от всякого нелюбящего. На это нужна энергия, любопытство… и смелость, когда нужно перепрыгнуть пропасть.
Начать кого-нибудь любить, любить по-настоящему – это целое дело. Это вам не похоть – примитивная, гормональная. Это – свободная самоотдача без всякого стремления поработить.
Говорят, есть простое отличие – твой это человек или очередное эмоциональное увлечение: после его появления в жизни все остальные люди становятся бесполыми. А в глазах появляется характерный взгляд: желание смотреть на своего человека глазами, которыми смотрите на небо.
В этом – их роль… и назначение.
Я подняла глаза на небо.
Надвигалась гроза. Небо было чистое. Голубое, прозрачное оно смотрело на меня сквозь стекло солнцезащитный очков. Тонкие облака стелились неплотными полосами, растворяясь в белые пятнышки. Белые пятнышки, – обман зрения. Не такое уж новенькое явление, как, казалось, однажды…
В небе, что в жизни, многие неброские, казалось бы, на первый взгляд проявления со временем становится очевидными факторами неминуемой катастрофы.
Катастрофа нагрянула следом за предпосылками.
Дождь посыпался к вечеру. Фигурные, хмурые, грозовые тучи разом затянули густым слоем полупрозрачный небосвод.
Крупные капли стучали по крышам , навесам, грунту… крыльям и фюзеляжу. Нашу группу в тот день так и не выпустили в небо.
Саша будучи на внеучебном задание оказался там….
«Перед новым рывком нужно как следует подготовиться. Иначе стихия раздавит тебя», – любил повторять командир звена, перед тем, как выпускать нашу группу в небо.
«Но стоит ли напрягать разум и силы, если перед тобой – стихия, не знающая закона? Стоит ли лезть туда, коли знаешь, что она неминуема?»
Он учил нас не лезть. Он учил четко различать, с какой стихией стоит вступать в диалог, а к какой не стоит и приближаться. Он учил распознавать, резво находить эту грань, различать и принимать единственно важное решение. Быстро и правильно. Исключая браваду, степень собственной удачливости и уровень подготовки.
Саша был хорошо подготовлен. Он отлично чувствовал самолет, умело его пилотировал даже в самых коварных условиях и, улучая возможность, лихо заигрывал с удачей-стервой. Все в нем было гармонично. Но вот самоконтроль… Самость в нем была. И контроль присутствовал. Но все чаще порознь. А в моменты чрезмерной эмоциональности крахом шло и то, и другое. Собирать все это воедино было уже не в его власти. Вся эскадрилья считала сильные эмоции Сашиной слабостью. Только сильные эмоции – это не враги. Это сигналы. Важно научиться слышать их без внутреннего пожара.
В тот вечер внутренний пожар распространился вовне. Понадеявшись, что проскочит, Саша решил не отклоняться от курса, но попав в грозовое облако, он потерял управление и рухнул, не дотянув до аэродрома. Саша успел катапультироваться. Самолет загорелся после столкновения с землей. Прибывшая по месту бригада спасателей доставила Плужникова Александра Валерьевича в больницу в тяжелом состояние.
– Жить будет», – заверил главврач военного госпиталя. – Но к пожарам придется изменить подход.
///
Алексей подошел к постели бывшего сослуживца и присел, придвинув стул. Саша лежал с закрытыми глазами. Левое плечо его было туго перебинтовано, правая нога – упакована в гипс. Алексей нагнулся над постелью и долго рассматривал его лицо. Тот едва заметно посапывал. Ни один мускул не дрогнул на его лице, лишь ресницы длинными тенями лежали на щеках, а на скулах и челюсти читались ссадины и ушибы.
Саша спал.
Спокойной спал. Как ребенок.
Алексей хорошо помнил это детское его лицо. С таким лицом он лежал на больничной койке после проваленного учебного задания на втором курсе летного военного училища. Крепко им тогда всем досталось от старшины. Саше грозил приказ об отчислении по причине недисциплинированности, что повлекло срыв задания всего подразделения. Леха отмазывал товарища как мог. И смог таки. После разговора со старшиной он сразу же примчался к боевому другу в палату с хорошими новостями, но застал его спящим. Он лежал тогда, запрокинув руки за голову, и сладко посапывал. Но лицо его… лицо было с таким же выражением, как сейчас. Морщин только было меньше, вернее, совсем не было. И волосы были гуще и жестче, но такие же непослушные и вечно всклокоченные, как и весь его нрав.
Нрав Александра прославился на весь взвод. А впоследствии и на всю роту – на пару со своим неизменным боевым товарищем Садакиным Алексеем. Казалось, их дружбе не подвластно ни огонь, ни вода, ни время… Славное было время.
Алексей судорожно вдохнул воздух и отпрянул назад. Затем резко встал, отошел к окну и начал задумчиво барабанить по подоконнику пальцами. Он быстро и жадно глотал легкими воздух и только сейчас понял, что все время пока разглядывал Сашу, он не дышал.
Было время, когда ему казалось, что он разучился дышать… он не дышал годами. Медленно и верно он опускался ко дну будто истратив весь жизненный запас кислорода. С того самого момента, когда вернулся из командировки раньше назначенного срока и застал картину в исполнении жены и сослуживца в супружеской постели.
Теперь же, оглядываясь беспристрастно на прошлое, Алексей не пытался объяснять свою потерянность, а временами жестокость ко всему окружающему состоянием души… Что там творилось в душе друга и боевого товарища годами, чтоб совершить подобное? Что годами зрело в сердце супруги, чтоб поощрить и допустить ответное? Вот, что изматывало его сознание. Вот, что он никак не мог уяснить для себя. Мотив. Мотив самых близких на тот момент людей, создавших возможность на такое предательство. Мотив…
Чужая душа – потемки, как известно. Своя собственная – и того темней. И если действительно быть откровенным с собой, долгое время Алексей не стремился давать себе ответа. Он кокетничал. Он ломался. И разрушался. И разрушал все вокруг себя, – да, простят мне высшие силы! Хотя, по всем гласным и негласным законам, издевательство над чужими страданиями не должно быть прощаемо.
Ни для кого. Без исключения…
– Почему ты это сделал? – спросил Саша, когда оправился после провала задания и был восстановлен в подразделение. – Почему вступился за меня, подставляя себя? Ведь это был мой косяк. Я был неправ, накануне уйдя по синьке в самоволку. Теперь я по гроб жизни тебе обязан.
– Ничего ты не обязан, – отозвался Алексей, радушно хлопнув товарища по плечу. – Хорош! Ты поступил бы так же, будь я на твоем месте. Дружба – она же не за что-то. Она – просто так. Знаешь, я совсем недавно это понял. Все самое Настоящее в жизни – оно бесплатно. Оно просто так.
Саша с негодованием уставился на товарища: -Так уж ли? Бесплатно?
– Да, – кивнул Алексей. – Настоящая дружба – это бесплатно. Как настоящая любовь… она есть потому что просто есть. И это бесценно. Все, что имеет цену – это уже не настоящее. Это – обычная сделка.
– А удовольствие? – уточнил Саша, пристально рассматривая товарища.
– И удовольствие,– кивнут тот, не моргая.
– А как же тот факт, что за удовольствие нужно платить? – с лукавством спросил Саша.
– Справедливо для тех, кто не способен ощущать настоящего удовольствия. – Кого искренне не любили, кто не способен любить, чтоб ощутить эту искренность, тому и час с проституткой – за удовольствие.
– Кстати, а хорошая мысль! -хлопнув себя по колену, Саша резко подорвался с места. – Надо бы наведаться к барышням древнейшей профессии.
– Давай-давай, – усмехнулся Алексей. – Сигарет только купи в ларьке по дороге, – заодно деньгу разобьешь. Шлюхи особо не жалуют большие купюры. Крупные банкноты, как и большие чувства, – не всегда есть возможность разменять.
Саша козырнул и быстрым шагом скрылся за углом здания. Алексей посмотрел ему вслед, и бросил на землю дотлевающую папиросу.
Знал бы он тогда наперед, как окажется прав в своем изречение. И что речь в ней – совсем не о продажных женщинах.
///
Говорят, чувствительная душа – это роковой дар небес. Тот, кто наделен ею, становится игрушкой стихии жизненного опыта. Алексей с малых лет проявлял себя одаренным летчиком, человеком с чувственной душой и обладал достаточно волевым характером, чтобы не стать заложником своего дара. Он сумел превратить свой опыт в свое ракетное топливо.
Путем длительных скитаний по дну собственных душевных терзаний Алексей докопался, что опыт дается не для того, чтобы тащить по жизни этот мешок горечи и обиды, а боль заколачивать на задворках памяти. Но для того, чтобы понять, что он у тебя теперь есть – этот опыт. Так случилось. Небо рухнуло… и такое иногда случается. И провалиться в эмоции в такие моменты – это нормально. В любые. Это естественная реакция организма. Их нужно просто прожить. Дать им выйти, не зацикливаясь на них и не избегая. А когда поутихнут они, скинуть эту тяжесть с плеч, присесть на мешок и понять, разложить этот опыт на причины и следствия, расщепить на атомы, чтобы потом встать, снова взять этот мешок и двигаться дальше. Только теперь этот груз не будет тяжбой.
Он не станет забыт. Нет…
Но двигаться дальше по жизни станет значительно легче.
Всего не забыть. Память не форматируется, как жесткий диск на компьютере. Но всегда можно открыть окно. Впустить в комнату ветер. Он продует ее. Останется лишь пустота. Прошлое будет искать тебя по всем углам. И не найдет…
Алексей наощупь нашел створку на раме и одним движением распахнул окно. Порыв воздуха ворвался в помещение и прошелся по его телу, бесцеремонно проникая сквозь одежду. Ветер – это всегда движение. Осязаемое, видимое, слышимое.
Упругость невидимого воздуха, мягкого или неуловимо тонкого. Ветер умеет изменять направление дождя, приносит запах грозы над пашнями, развевает зной, дарит свежесть… Ветер рвет листья с деревьев, выдувает мысли, срывает чьей-то легкомысленное платье.
Ветер…
Нам всем так необходимо это движение. Порывы, заполняющие наши скрытые глубинные ожидания, как немой ответ на внутренние требования ощущать постоянство перемещения, – всей нашей сути внутреннего мира, основанной на движение.
Ветер – это всегда движение. Но самое важное в нем – то, что он всегда приносит с собой шум.
Шум с распахнутого окна спровоцировал Сашу очнуться.
Он открыл глаза и с минуту изучающе блуждал ими по стенам. Равнодушный взгляд, лишенный всякой жизненной заинтересованности елозил по поблекшим обоям, проему входной двери, окну, силуэту в окне в контровом освещение… знакомому силуэту. Хорошо знакомому. Слишком хорошо….
Саша попытался привстал на локте, но при первой же попытке пронизывающая боль в висках откинула его обратно на подушку. Он прикрыл глаза и сделал глубокий вдох.
Алексей отошел от окна и снова присел возле кровати.
«Как же мгновение может изменить человека», – подумал он, потирая пальцем кончик носа, и посмотрел на оппонента. Тот был желт, как высушенный лист, глаза запали, под глазами залегли кругляши грязно-сиреневого цвета, руки безвольно лежавшие вдоль тела на белой материи больничной постели, казались бессильными ссохшимися старческими.
Еще с минуту назад спящий Александр, казавшийся во сне все тем же юнцом из военного летного училища, сейчас был в раз постаревшим растерзанным зверем. Он выглядел как растрепанный лев. Больной старостью растрепанный лев. Он лежал, запрокинув назад высокомерную морду с потрепанной гривой и потухшими глазами, и тяжело дышал. Во взгляде его читалась смесь негодования, страха и изумления.
Алексей сидел молча напротив и не сводил с него ответного взгляда. Он ждал. Так ждут не своей победы. Так ждут унижения врага. Алексей хорошо знал, что единственное положение, в котором враг становится безвредным – это, когда враг становится трупом.
Врагом Саша ему никогда не был.
Так и не стал…
Даже после крайней их рукопашной стычке на прошлогоднем авиасалоне, в котором Алексей от души подрихтовал ему кулаком челюсть в ответ на провокацию, он не считал его врагом. Не считал даже соперником.
Велика ли честь – враждовать или соперничать с больным человеком?
А Саша был болен. Саша болел давно. Он был заражен задолго до того, как первая симптоматика полезла наружу. Задолго до того, как обострение принялось корежить его рассудок, подталкивая к низменным мыслям, а затем и поступкам. Задолго до того, как Алексей сумел узнать об их проявлениях. С первых дней их знакомства Саша был заражен и отравлен неизлечимым недугом – вирусом зависти к своему боевому товарищу. Со времен службы Александр Плужников отличался крепким и статным телосложением, и тем временем выгнивал изнутри.
Иглу в мешке не утаить, как известно. Смрадное вещество – тем более. Оно вывалилось наружу в полном объеме, когда зараза окончательно вытравила в Саше все его нутро. Тогда-то он и сподобился на мерзкую выходку, воспользовавшись пробелом в молодой семье товарища. Он вынашивал ее годами, он придерживался четко выстроенной стратегии, – он знал уязвимое место Алексея и ударил туда с хладнокровием снайпера: в нужном месте, в нужный час, с необходимым ему результатом.
Результат не заставил себя ждать.
Саша занял, наконец, место Алексея. Хоть где-то…
С неминуемыми последствиями: у кого есть пробел в биографии, сам начинает пребывать в страхе и подозрение, – непроизвольно и повсеместно, чем приводит себя к краху. Краху всего его существа.
Саша крошился.
Ровно как и сейчас: этот старый потрепанный лев, лежавший на больничной койке, еще был способен выпускает когти из массивных лап, но уже без умысла нападения или решающего прыжка. Он уже смирился с тем, что происходит. И лишь закругленная кисточка хвоста, ее спонтанные рефлекторные движения выдавали в нем то самое внутреннее напряжение, безмерное пренебрежение и неописуемое презрение – его истинное отношение ко всему происходящему. Его истинное отношение к самому себе. Это движение – бесконтрольное. Оно происходит независимо от его тела и неукротимо приближает к себе неизбежный час. Час холодного вакуума, когда на пепелище глубокой и нескончаемой боли своей некогда жертвы в момент своей слабости перед ним он читает в его глазах лишь безразличие.
– Кто старое помянет – тому глаз вон, – заговорил Алексей, на секунду опережая разомкнутый в реплике рот оппонента.
– А кто забудет – тому оба, – прошелестел Саша пересохшими губами в ответ, кривя их в попытке изобразить улыбку.
«Юмор и самоирония – искра духовности в животном теле», – подумал Алексей и протянул Плужникову открытую бутылку с водой.
Саша принял ее здоровой рукой, сделал три жадных глотка, а остатки содержимого вылил себе на голову. Тонкие ручейки воды резво побежали по его волосам и лицу, шустро исчезая за воротом его больничной сорочки.
Губы Алексея подернулись уголком в непроизвольной улыбке. Улыбке формальности, лишенной какого-либо эмоционального отклика. Просто как факт того, что человек улыбается, глаза при этом замирают на объекте наблюдения и остаются абсолютно холодными.
Было слышно, как холод реальности буквально кристаллизовался в пространстве, окутывая морозными узорами отрывки событий и воспоминаний, связывающих некогда этих двух смотрящих безотрывно друг на друга людей. Ныне не значащих более для них ничего…
Не существует неистребимых воспоминаний, некой бесконечной скорби или раскаяния. Всё забывается, даже любовь. Даже дружба. Та самая, что настоящая… грустно это воспринимать. Но в то же время оно приносит утешение, вытесняя собой то беспричинное отчаяние, которое способно своим гнетом извести до сумасшествия. Обстоятельства жизни даруют нам определенный взгляд на вещи, и время от времени способны его менять. То и дело… то и дело менять.
Время… сколько же в тебе власти!
///
Алексей покинул больницу, когда стрелки часов перевалили за семь. Вечер был тихим. Город, окутанный мягким пред закатным светом, лениво нежился в теплом дыхание лета. Даже время, казалось, текло медленнее.
Время…
В последнее время Алексей все чаще думал о времени. Какова его природа? Почему оно течет для нас именно так, а не иначе? По какой причине оно неразрывно связано с пространством и замедляется вблизи массивных объектов? А при скоростях, близких к световым вообще ведет себя неадекватно – то сокращается, то замедляется, то удлиняется?
С точки зрения философии и метафизики, – время циклично. Время неоднородно. Оно представляет собой неизменное повторение уже бывшего, а единицами своей меры служит пространству и определяет расстояния…
На практике же, кроме банальных часов у нас нет иного инструмента соприкоснуться со временем. Его нельзя взвесить, потрогать, рассмотреть в микроскоп, разложить на составляющие… эти опыты не проходят.
Зато оно проходит. Легко. Бескомпромиссно. Насмешливо. Из прошлого в будущее. Где прошлое служит образцом для настоящего, а будущее является его повторением. Где минута назад – это уже прошлое. И оно уже исчезло, – куда-то… А будущее еще не наступило, – и сейчас его также нет. Есть только настоящее. Сиюминутное настоящее. Этот вечно исчезающий рубеж между бесконечным уже не существующим прошлым и бесконечным еще не существующим будущим. И ты – в нем, – стоишь в перманентной растерянности. И не понимаешь куда дальше двигаться. И для чего…
Алексей растерянно осмотрелся по сторонам. Погруженный в свои мысли он не заметил, как оказался в малознакомом районе с плохим освещением, а на улицах уже порядком стемнело. В попытке сориентироваться по картам в телефоне гаджет предательски брякнул о низком заряде и скоропостижно потух. Алексей тихо выругался и достал из кармана неизменный фонарик, болтающийся вместо брелка на связке ключей. Он направил свет в узкий проулок между домами и последовал за ярким пятном.
«Так мы и ступаем по буеракам настоящего в границах собственного восприятия», – думал он, перешагивая через обгрызанный край тротуара не обремененного знаками ремонта дороги. «Все течение времени, отмеренное человеку, – это блуждание по прямой в темноте с фонариком: То пространство, которое лежит перед границей света – будущее. Оно не видно и неизведанно, пока на него не упадет освещение. То пространство, которое лежит позади – прошлое. Оно уже не видно, а потому беспомощно. Оно – всего лишь отголосок памяти и, чаще всего не актуальный, а лишь отвлекающий фактор. Пространство под светом фонарика – настоящее. Непрерывно меняющееся настоящее, в котором непременно нужно сохранять стопроцентную концентрацию, чтоб ориентироваться, чтоб своевременно реагировать и не свернуть себе внезапно лодыжку или еще что повыше. И идти. Продолжать идти. Настоящее ждать не будет, а прошлое легко наставит холодный ствол пистолета в спину, – едва зазеваешься»
Алексей непроизвольно поежился, скидывая пробежавший холодок по спине, и большим шагом переступил кучу рассыпанного песка на пути.
В последнее время он все чаще проваливался в прошлое. В свои детские и юношеские годы. Вот он несется по проселочной дороге велике, и счастье переполняет его. Лешке 10 лет и дедушка только что подарил ему свои Командирские часы… с какой гордостью он нацепил их на щуплое запястье и, к слову, стал гораздо бережнее относиться ко времени. Вот его первая линейка, первый класс, неизведанное и что-то магическое смотрит на него из будущего. Это, кажется, чувствуют все на пороге школы – приятное волнение витает в уже слегка прохладном сентябрьском воздух… Вот успехи и неудачи в школе, вот первая драка с сильным и злым старшеклассником, первая влюбленность… потом нагрянула перестройка, развал страны – все закрутилось как в плохом детективе. И сквозь все эти бусины разномасштабных событий тянулась прочной зайлоновой ниткой его неизменная тяга к авиации. С малых лет он знал, куда ему направляться по жизни. Он пер туда, изводя всех окружающих и себя самого. Он спотыкался, он падал, он разбивал нос и колени, он даже, случалось, отклонялся от курса… Но жизнь так устроена: ты можешь повернуть не туда, куда планировал – но всё равно окажетесь точно там, где нужен, если не придавать суть своего пути, свою суть. Алексей знал, что такое предательство. Он наелся его сполна, и даже проваливался в отчаяние и растерянность безысходности, но незримой поддержкой находил в себе силы оставаться верным и не предавать себя.
Сейчас он смотрел на себя отсюда, с высоты уже прожитого и явно понимал – в некоторые моменты жизни словно невидимая рука останавливала его и направляла, чтоб избежать непоправимого. Будто кто-то незримый незаметно, но очень действенно выводил его из глубоких тупиков и неприятностей. Или водил за нос по кругу, чтоб он сам отыскал выход. Или сталкивал с опасностями вплоть до серьезной угрозы жизни…
Внезапность. Сбитое дыхание. Мгновение на раздумья. Этот миг становится вечностью. И кто-то невидимый будто железной хваткой сжимает его руку, предотвращая непоправимое, а в иной раз берет ее – и направляет к действиям…
«Что стало бы со мной, соверши я этот или иной шаг иначе?» – думал он, выходя, наконец, на знакомые улицы. «Ясно, что стало бы что-то… Ничего хорошего. Или ничего плохого.
Но стало как стало.
Сейчас я – здесь.
Из того, что стало».
///
– Стало быть, вы отказываетесь прокомментировать возможную причастность личностного характера к минувшему авиаинциденту с участием Плужникова Александра ? – спросил следователь, не поднимая глаз от бумаг.
– Я отказываюсь давать информацию, которую не имеет отношения к происшествию и может быть умело переформулирована в пользу третьих лиц, – спокойным тоном уточнил Алексей. – Комментарии о возможных причинах аварии я уже пояснил ранее.
– Эти данные мы уже зафиксировали, – буркнул следователь, не переставая перелистывать сшивную папку. – Хотелось бы услышать, как вы прокомментируете это. Найдено в личных вещах при извлечении пострадавшего с места крушения.
С этими словами следователь извлек из папки отдельный лист, разложил перед собой и зачитал вслух письмо:
Леха, я вынужден написать тебе это письмо, – ручкой по бумаге – по старинке. Потому что иначе с тобой не связаться – телефон не отвечает, сообщения не проходят, видимо, я заблокирован в твоих контактах, а от личных встреч ты уклоняешься. С первого дня как мы встретились, ты был для меня одним из лучших людей, которых я знал. Было в тебе что-то от грузового вертолета с винтом на холостом ходу. Мощное, гудящее, непоколебимое. Во всех твоих проявлениях. Ты мог отдать последнюю рубаху товарищу. И было это для тебя – не жестом бравады, а так же естественно, как правила хорошего тона. Долг обществу. «Если ты хочешь быть частью этого общества, нужно выполнять некие правила, – выполнять свой долг», – любил повторять ты. Долг перед родиной, долг перед товарищами и своим словом. Ты говорил и выполнял. Демонстрировал своим примером. Так, что ж стало с тобой сейчас, Леха? Неужели власть бабской плоти стала для тебя сильнее власти мужской дружбы? Если так, то…
Алексей прервал голос следователя резким и громким ударом ладонью по столу.
– Что ж ты делаешь, старая чернильница?! – тихо выругался он и поднялся с места.
Алексей почувствовал, как потянуло поясницу. Слишком долго он сидел в одном положение. Он обошел стол чиновника, встал у его кресла максимально близко и взялся пальцами за рукописный документ поверх разбросанной кипы и потянул к себе. Чиновник безучастно отодвинул его руку, придавливая пальцем бумагу, и придвинул ее на прежнее место и продолжил что-то заполнять в журнале.
– А бумагу оставьте, – заговорил чиновник все тем же тоном. – Бумага в дело пойдет.
Алексей ничего не ответил. Его волевое и напряженное лицо не выражало ни единой эмоции, хотя внутри он ревел как атомоход.
Не дожидаясь взрыва Алексей вышел из кабинета и широким шагом двинулся по коридору, спустился по лестнице, минул еще один коридор и замер.
На встречу ему шла женщина. Эфемерное существо с походкой Сильфиды. Она перемещалась размеренной, чуть ускоренной походкой и с будто в маской на лице, – явно из воска, и неизменно спекулировала ей на любопытстве окружающих. Обычно, глядя на подобные маски, люди думают о лице, которое скрывается за маской, когда на деле важнее сама маска. Стоит задаваться вопросом: почему она такая, а не иная? Найдешь ответ – узнаешь и истинное лицо.
Это лицо Алексей узнал бы под любой маской.
“Оля. Глициния…”, – подумал он и, уголки губ его едва уловимо дернулись. “Твоя улыбка даже спустя столько лет имеет в себе что-то от этого таинственного растения”.
Неизменный лиловый цвет помады с белым оттенком, тонкий шарф, повязанный на шею, – настолько легкий, что кажется, будто он висит в воздухе, и улыбка… как истина твоей истины, незаметно отделившись от тебя, она проникает внутрь, соединяется с химическим составом крови, начинает перемещать по организму и… травит его. Клиническая картина проявляется примерно через пару часов после проглатывания: головная боль, тошнота, сонливость. Летальных исходов не отмечалось, а вот лейкоцитоз случается… как защитная реакция организма на инфекцию. В больших дозах, да, с непривычки.
Алексей непривычно медленными шагами направился навстречу женщине.
“Не знаю, почему я вспомнил о том сиреневом шарфе, который ты любила носить на шее”, – думал он, приближаясь к женщине. “Наверное, потому что смерть имеет привычку что-то забыть по неловкости – предмет, образ, запах… куда сразу устремляется жизнь и сохраняется там, безмерно”.
“Я умер, Оля. Я умер тогда…”, – продолжал Алексей, проходя мимо женщины. “Я столько раз умирал, но смерть всегда что-то, – да, забывала. Но научила со временем расставаться с ненужными предметами, отжившими свой функционал, а вместе с ним и значение. В них не было больше жизни для меня. Как не осталось ее в этом тонком твоем сиреневом шарфе. Как и в тебе”.
Женщина прошла мимо, не придав его присутствию никакого внимания. Алексей остановился и не оборачивался. Он знал, что она направляется в кабинет следователя, вызванная по делу авиаинцидента с участием Плужникова Александра Валерьевича. Она имела близкую связь с потерпевшим долгое время, но после того, как сменила фамилию Садакина снова на девичью, официально близкой с ним так и не стала.
///
– Евгенич, чтоб я сдох! – крикнул невысокий мужчина с мясистым лицом, широко раскинув руки по сторонам.
– Умереть легко, когда ты совершенно здоров и молод, – приветливо ответил Алексей, покидая территории перрона. – Просто лег на траву весенним утром в приятном расположении духа, – и отошел в мир иной. Это уже явно не наш с тобой случай, Валерьяныч! Так что, поживи еще!
– Ты – все такой же! – парировал тот, крепко хлопнув товарища по плечу.
– Ты какими судьбами здесь? – спросил Алексей, рассцепив, наконец, крепкие дружеские объятия.
– Ветрами попутными, новостями насущными, – ответил товарищ, еще больше, – ответил тот и как-то неестественно усмехнулся.
– С курса сбился, выходит? – уточнил Алексей, разглядывая лицо товарища.
– Отклонился, скорее, – ответил тот и посмотрел куда-то вниз… на траву… сквозь трещины асфальта.
– И что за новости? – поинтересовался Алексей спустя затяжную бесформенную паузу.
– Закуришь? – вместо ответа сказал Слава и протянул сигарету.
– Бросил, – отмахнулся Алексей.
– Сердечко? – уточнил товарищ, неспешно закуривая.
Алексей не ответил, лишь уперся тяжелым взглядом в межбровье собеседника.
Славка. Верещагин Вячеслав Валерьянович. Курсант Ульяновского ВАУЛ выпустившийся годом позже Алексея. Особой дружбы они не имели в период обучения, но были знакомы по ряду заданий и задач. С первых дней знакомства Слава не отличался какими-то особыми качествами. Не быстр и не медлителен, не высок и не низок. Угодливый, бледный, без навязчивых каких-то особенных мыслей в общение. С лицом, которое не запоминается, которое похоже сразу на тысячи лиц. Три года назад он появился в компании “Сердце Сибири” на рядовой позиции, но после ряда сокращений он словно набрался силы и вырос на этих «трупах». Цепкий и беспощадный в своей посредственности. Он – неоткуда, он – никто. Не могучий ум стратега-мыслителя, не сила бойца-завоевателя, не раб наживы, готовый на все ради денег, не конченый тщеславец, убивающий ради власти и властвующий, чтобы убивать. Серединка на половинку во всем. Он крутился будто пытался перекрутить самого себя и вечно колебался в решениях. Колебания его жизнь гасила резкими прерывистыми движениями. И все чаще – по голове. От каких-то ударов он уворачивался – с присущим кручением, от тех, что пропускал – отлетал с хорошей амплитудой, восстанавливался какое-то время и снова возвращался на круги своя. Алексей не сильно доверялся в подобные амплитуды, – все больше в последовательность. Вот, и сейчас он последовательно наблюдал за жестами собеседника, все больше отмечая в нем приобретенную с годами медлительность.
– Переводят к вам в группу. На место Плужникова, – заговорил Вячеслав, затушив сигарету. – Из головного офиса – сразу сюда направили. Обживаться, принимать распорядки, входить в строй. Жду старшего по группе вашего, не нашел в кабинете. Отлучился, наверное. Или опаздывает.
– Задерживается, – поправил его Алексей. – Начальство задерживается.
– Это на военном поприще есть иерархия с присущими доктринами, – уточнил Слава, как-то ядовито хмыкнув. – А здесь – сплошь коллективизм, равноправие, адаптивность… Бесконечный процесс тимбилдинга в компании. Поэтому прибытие с превышением назначенного времени считается опозданием, кем бы оно не проявлялось. А опоздание – оно и есть опоздание.
«А хорошо держится», – подумал Алексей, продолжая изучать лицо собеседника. «Потеряв все после громкого увольнения по причине недельного запоя на фоне личностных переживаний, он не потерял себя. Свое достоинство. Мы гибнем, когда вступил в сделку с самим собой. Не оступиться в себе самом, в своем собственном я – вот истинная победа».
– Главное, что ты – вовремя, – заговорил Алексей, Очень вовремя. Мы как раз головы ломали как нам полетную схему менять без выбывшей единицы.
– Слетаемся. Куда денемся, – ответил Слава с присущей небрежностью. Легкое подобие усмешки поразило его лицо и, стало оно грустным и… пронзительно красивым.
Красота мужчины – не в правильности форм и пропорций. Шарм и магнетизм мужским чертам придает сила, внутренняя воля. Некая доля жестокости… куда без нее? Утратив жестокость, ты утратишь свою силу. Человек по природе слаб. Любой человек. Каждый волевой вояка изначально сопливый мальчишка. Сильным он становится, когда рядом нет никого сильнее его в сложившихся условиях. На долю Вячеслава выпало немало условий и ситуаций. Будучи мягким и податливым мальчиком по природе, с годами он становился все более сильным, волевым, жестоким. «Лучше свободное падение, чем принудительный полет», – любил повторять он в период учебы и активной пилотажной деятельности. Однако время изменило и этот постулат, – стоило лишь поставить его перед выбором: летать принудительно или не летать вообще…
У каждой личности есть предел качества, переступив который он становится сам себе противен. И находится он – этот предел, как правило, без особых натуг и стяжательств, в обычной рядовой ситуации, условия которой предполагают лишь подавить гордыню разумом. Рациональным, разумно обоснованным решением – по существу и по делу. Искренне полагая, что как только закончит дело – обязательно найдется вариант свести счеты и со своим самолюбием. Но дело не заканчивается. Или заканчивается, но тут же переходит в логическое продолжение проявленных действий, прекратить которые означает собственно ручно развалить все, что создавалось изначально, при решение пойти на это дело…
Отсюда и грусть в глазах. Отсюда и заломы морщинами.
Слава снова закурил. Движения его были размеренные исполненные нарочитой медлительностью. Серые глаза смотрели спокойно – перед собой, лишь борозды морщин на лбу выдавали движение мысли и, казалось, стали значительно глубже.
«При чрезмерных обстоятельствах действенны только чрезмерные меры», – думал он, выдыхая в атмосферу плотную струю дыма. За этим дымом в глубине морщин он просаживал свой предел, он старался утопить недосказанность.
Можно уповать, что там, где господствует серость, у власти всегда находится прогнившая чернота. Гниль его собственной власти над собой пришла после громкого показательного увольнения с лишением выслуг и погрузила его сначала на дно стакана, а затем -в беспробудную серость. С тех пор он бултыхался в ней. Без шансов и надежд на разбавление. Оттого и принял достаточно спокойно предложение занять место в пилотажной группе под руководством Торопова Николая Борисовича на место выбывшего из состава Плужникова по причине состояния его здоровья и затянувшегося расследования из-за минувшего инцидента. Рассудительно принял, рационально, и полностью согласился на все сопутствующие не поверхностные условия этого предложения.
Новый президент авиакомпании «Сердце Сибири» гарантировал ему 5% акций компании по успешному завершению дела. Симонов Анатолий Петрович заступил на пост в тот же день, как Фролов Б.Я. был отстранен по делу следствия и был весьма третирован известием, что некий Садакин А.Е. будучи абсолютный «сапог»3 до мозга костей без малейшего опыта коммерческой деятельности занял позицию директора авиационного учебного центра OOO“Воздух” путем голосования совета руководителей.
– Вся авиакомпания потерпит крах и ничего не сможет поделать, если не войдет в контакт и не найдет точки влияния на ныне действующего директора ауц Садакина А.Е., – заговорил Анатолий Петрович, когда Слава расположился на стуле напротив в его кабинете. – Александр Плужников, будучи нашим доверенным лицом в данном вопросе, ныне временно выведен из строя, поэтому мы предлагаем вам занять его место. Он рекомендовал вас, как человека ответственного и заинтересованного.
Слава молчал. И не двигался.
Лишь глаза медленно блуждали по кромке столешницы. Он понимал, что ему нужно быть осторожным в диалогах со своим собеседником. Слава был наслышан о нраве этого человека, о его подходах и методах. Симонов был страшный человек. По мнению многих, кому доводилось с ним сталкиваться, он явился на свет только по упущению сверху и оставался здесь исключительно по нежеланию сверху принимать его обратно.
Слава был приглашен ( читай: вызван ) в его кабинет спонтанно и закономерно. Вся сложность его нынешнего жизненного положения, без сомнения, была хорошо известна приглашающей стороне, чем упрощала их взаимодействие, однако сам Вячеслав не мог и подумать, что он поддастся его нажиму так скоро.
– Почему бы вам самостоятельно не войти в контакт с Садакиным А.Е.? – сделал попытку Слава освободить себе пространство для маневра.
– Руководство погрязнет в мелочах, если ему придется решать подобные вопросы самостоятельно, – отозвался Анатолий Петрович, взирая на Верещагина как на медузу перед штормом – склизкую и безвольную. – Подобные мелочи захламляют душу, когда надо думать о прибыли компании, ее росте и развитие.
Слава ничего не ответил, лишь лоб его пошел морщинами, а без того большие глаза еще больше округлились. Он повернулся на собеседника. Симонов в упор ощупывал его своими холодными серыми глазами, спрятанными за толстыми стеклами очков, и сухо улыбался.
– Как вы думаете, если компания потеряет порядка тридцати миллиона долларов, это станет для нее ощутимым? – не дожидаясь ответа, спросил Анатолий Петрович.
– Естественно, – кивнул Слава. – Компания же приходит на рынок, – ей торговать надо.
–Но исчезнув со счета компании, где они потом объявится ? – продолжал Симонов, удовлетворенно кивнув.
– Где-нибудь да объявятся, – буркнул Слава, теряясь в сути вопросов.
Симонов молчал, выжидая.
– А где бы им нужнее появиться ? – после долгой паузы, понимая всю унизительность своего положения, спросил, наконец, Слава.
– Все верно, – продолжил Анатолий Петрович, одобрительно улыбнувшись. – На счете дочерней компании. На защищенном счете дочерней компании, где организация сможет распоряжаться деньгами, даже если надзорный орган начнет проявлять к ней повышенное внимание.
– Вы хотите, чтобы часть денег перешла в ваше пользование? – уточнил Верещагин, открыто проваливаясь в непонимание.
– Отчего же часть? – улыбнулся Анатолий Петрович. – Вся сумма.
Слава сухо сглотнул в ответ и еще больше вытаращил на собеседника свои черные глаза – маслины.
– Надеюсь, они не окажутся потом на счетах конкурентов после торговли, – спросил он.
– Они нужны не для торговли, – спокойно ответил Симонов. – Для вывода. В долларах. По спекулятивной цене, разумеется. А производство джета обойдется болтами и гайками.
– Вы хотите получить эти деньги противозаконным путем? – Слава нервно усмехнулся.
Анатолий Петрович сухо кивнул. Ни один нерв не дрогнул на его вытянутом сухом лице, лишь линии сильнее заострились, приобретая еще более рубленные границы.
– И я уверен, что вы сможете на это пойти, – продолжил он, не дожидаясь ответной реплики собеседника. – Так, что скажете, Вячеслав Валерьянович?
– Напиться бы до чертей, Анатолий Петрович, – брякнул Слава наотмашь.
– Хорошая мысль, – поддержал Симонов, снова кривя узкие губы. – Устроим неформальное знакомство. И подруга ваша боевая из пилотажной группы нам тоже понадобится. Как ее там? Дягилева?
– Дягилева Ирина Дмитриевна, – дополнил Слава.
-Точно! – подхватил Симонов. – Приведите ее.
– Ходит информация, она – та еще дамочка… по характеру и нраву, – буркнул Слава. – И вас не знает.
– Вот вы нас и познакомите, – не унимался Анатолий Петрович.
– Она, как бы это сказать… влюблена в своего вояку Садакина. Там по-настоящему у них все, – не фикса. Ничего у вас не выйдет, Анатолий Петрович.
Симонов громко почти надрывно рассмеялся.
– Я более тридцати лет в авиации, половина из которых – в бизнесе и в коммерции. Женщина на этом поприще изучена мной досконально. Все идеалы растеряны, – демонстративно выдохнул Анатолий Петрович, уняв приступ смеха. – Это в нас – мужиках есть еще чувство долга и некое подобие рыцарства, а в них же – одна лишь страсть. И бунтарство. Иные барышни в авиации не задерживаются. Разбуди в ней все это – и ты победитель. Так, что выйдет, Слава. Увы, все выйдет.
Слава не отвечал. Славе нечего было ответить. Он усиленно занят был тем, что обреченно буравил пространство перед собой и силился не подняться из-за стола, чтобы сиюминутно покинуть помещение. Неторопливо так подняться, чинно и легкой поступью направиться к двери. И пусть растеленные ковры учреждения покорно скрадывал звуки его горделивых шагов.
– Скотство это, Анатолий Петрович, – вместо звуков поступи тихо проговорил Верещагин.
– Правда это, – небрежно отмахнулся Симонов. – Сами же знаете. А правда должна быть обнаженной. Вот, пусть и обнажится. И прилюдно желательно. Максимально прилюдно. С этим тоже справитесь, полагаю…
– А если нет? – внезапно для себя самого спросил Слава после продолжительного молчания.
– А если нет, – тут же парировал Симонов, – и если Ирина Дмитриевна – действительно исключение, то она станет помогать мне из любви к “своему вояке”, как вы выразились. Это устроить несложно.
Слава молчал. Он буквально физически чувствовал как устал от вездесущей своей внутренней грубости, как заждался этих глобальных перемен извне. А когда они, наконец, наступили, то принялись бесцеремонно елозить его лицом по собственному нутру. Да, так, что хочется выть, моля и сокрушаясь, чтоб все вернулось в привычное-былое. Былого не вернуть, как известно, а новое диктует свои условия, к которым нужно для начала адаптироваться. Потом, возможно, преобразовать. А позднее – и начать творить свое, если останутся силы… если. Но постараться все таки стоит. В любом случае стоит попробовать…
– Можете приступать, – прервал его размышления Симонов, давая понять, что беседа движется к завершению. – Есть еще какие-то вопросы, пожелания?
– Есть, – кивнул Вячеслав.
Симонов пытливо уставился на него.
– На протяжение всей работы держитесь со мной строго, но обязательно уважительно, – выдал он, принимая заострившийся взгляд Симонова. – Обязательно.
-Обязательно слетаемся, – проговорил снова Слава, будто заклинание и хорошо затянулся.
– Конечно, слетаемся. Рад тебя видеть в строю, боевой товарищ, – улыбнулся в ответ Алексей и добавил. – Старший по группе – в техничке скорее всего. Его в кабинете не застать, не крыса он офисная – ему бы к технике поближе. Ты подойди ко второму ангару, там ребята сориентируют.
Слава протяжно выдавил дым плотными губами и повернулся, принимая взгляд Алексея.
«Правда должна быть обнаженной», – застучало у него в голове под напором цепких глубоких глаз собеседника. «Как и скотство, собственно. Они друг от друга, знаешь ли, недалеко держатся. И вся правда наша в том, что не товарищи мы с тобой никакие. Нет уж той войны, в которой смысл есть плечом к плечу. Все больше – мелкие междоусобицы, да, бури в замызганном стакане. И войска, к сожалению, им – соответствующие, пригодные более к булочным очередям, чем кричать «ура». Показушно, упаковано, инновациями нашпиговано, а на деле… дно гнилое. Так, и мы прогнили. Не по нутру, так от старости. Оттого и не товарищи уж никакие, – так, приятели наполовину. Только не бывает в деле нашем друзей наполовину, друг наполовину – это всегда наполовину враг. Но и вглядываться в скользкие лица друзей тоже негоже, покуда врагов вокруг достаточно. А у тебя их более, чем достаточно, Леха. Более чем… Так, что придётся нам с тобой держаться вместе. Тащиться вновь по столбовой дороге, пуская пыль в глаза…»
Слава облизнул пересохшие губы и снова затянулся. Движения его стали еще более медлительными, глаза остекленели.
– Это – не все новости? – осторожно поинтересовался Алексей, не отпуская глазами лицо товарища.
– Не все, – негромко ответил Слава. – Есть еще. Касаткин Ванька, из нашего подразделения, помнишь?
– Помню, – кивнул Алексей с ожиданием.
– Приступ в полете. Машину посадил, вылез из кабины и преставился.
Алексей отрешенно закивал головой и опустил глаза. Слава заметил, как что-то сломалось в его лице. Черты в раз изменились до неузнаваемости, заострилось. Нос будто стал длиннее и обозначились впадины возле висков. На щеках появился нервный синеватый румянец из-за того, что мелкие сосуды на щеках стали багровыми.
–У тебя как с давлением?– в попытке разрядить ситуацию поинтересовался Слава. Леха услышал его голос будто издалека и невольно поморщился, – слишком резким были для него сейчас эти звуки.
– Дай сигарету, – заговорил Алексей невпопад и протянул руку с раскрытыми пальцами.
– Ты же бросил?! – возмутился Слава, немного помедлив.
– Не добросил, видимо, – низким голосом ответил Леха. – Не попал.
Слава достал мягкую пачку и протянул сигарету. Они закурили.
– Ты чего, Евгенич? – заговорил снова Слава, когда прикуренная сигарета в руке Алексея истлела наполовину.
– Устал я, Славка, – протяжно выдохнул Алексей, сбрасывая вместе с пеплом сковавшее оцепенение. – Устал я, Славка, своих хоронить…
– Да…– с пониманием кивнул Слава. – Много у нас товарищей, да, все больше – в земле. А посему – цени того, кто рядом, и не зарывайся раньше срока.
Он снова хлопнул Алексея по плечу, символично обозначая точку в сегодняшнем диалоге и с нарочито небрежной походкой направился в сторону ангаров.
///
“Мертвые люди получают больше цветов, чем живые”, – думал Алексей, отправляя соболезнования родственникам Касаткина. “Возможно от того, что сожаления острее благодарности. Возможно от того, что правды в цветах нет, – одна лишь скоротечность порыва значимости. И его увядание. Столь же скоротечное…
Возможно. Всякое возможно, если хорошенько задуматься».
«Возможно, она уже спит», – не переставал думать Алексей, переступив порог дома.
Он старался не создавать лишнего шума своими действиями, то и дело унимая предательское шуршание оберточной бумаги в своей руке.
Ирина лежала на кровати, когда он бесшумно вошел в комнату. Алексей вообще умел перемещаться бесшумно, особенно, когда расхаживал по своему пустому жилищу и прислушивался к своим размашестым шагам. В такие моменты он горячо спорил о чем-то внутри с самим собой. И непременно порождал этим истину.
Сейчас он был слишком уставшим для споров и истины. Утомленный и растрепанный он прошел через комнату и опустился на край кровати.
Ира спала одетая, свернувшись калачиком на нераскрытой постели. Она казалась такой чистой хрупкой и ломкой, – сама, как цветок… редкий, самостоятельный, вне всякого букета.
Он отложил шуршащую упаковку с цветами в сторону, затем осторожно и очень бережно поцеловал ее в висок и принялся укутывать пледом. Она зашевелилась в ответ на его прикосновения и, едва уловимо улыбнувшись, раскрыла глаза.
– Все-таки разбудил, – тихо проговорил он и, взяв ее тонкие теплые руки в свои ладони, приложил их к щекам. – Что снилось, маленькая?
Она лишь улыбнулась в ответ и потянулась к нему навстречу. Нечто тонкое и неуловимое окутало его с ее приближением. Нечто более ускользающее, чем аромат цветения в диком лесу, нечто более нереальное, чем сон, – ее нежные тонкие руки на его грубой изрядно изношенной коже.
– Устал? – спросила я, мягко поглаживая его по щекам.
– Немного, – кивнул он и принялся тереться о мои руки щеками как щенок.
– Приготовить тебе что-нибудь? – спросила я, приподнимаясь.
– Не надо, – ответил он, укладывая меня обратно. – Я – в душ и на боковую. Завтра снова пораньше нужно. Много работы навалилось.
Я кивнула, располагая голову на подушках, и продолжила ласково гладить его лицо.
– Воротник растяни, разве что, – пробормотал он с полуприкрытыми глазами, осыпая поцелуями мои пальцы. – Снова натер там что-то…
Я улыбнулась и поднялась.
Алексей сидел с закрытыми глазами, пока я осторожно ослабляла стойки его воротника и целовала попеременно щеки, лоб, переносицу. Он едва заметно покачивался и почти проваливался в сон, как вдруг почувствовал будто невидимая стена образуется между ними. Тонкая и прозрачная она быстро нарастала в пространстве, как обледенение, и стремительно отдаляла его от единственного, ставшего столь же внезапно родным, человека в этом запутанном до безобразия мире. В тот момент Алексей решил с размаху ударить о стену.
Всем телом.
Он резко открыл глаза, прижал меня к себе и зарылся лицом в шею под россыпь растрепанных волос.
– Ир, – забормотал он, отпрянув и снова заглядывая мне в глаза.
Я приложила ему палец на губы и провела по ним. Они стали еще более сухие и горячие.
– Я тоже тебя люблю, – мягко улыбнулась я. – Иди в душ. Завтра сложный день.
Алексей замер на мгновение, затем будто размяк, протянул мне букет в бумажной упаковке перетянутый лентой и, тяжело поднявшись, направился в ванную комнату, заметно покачиваясь.
«Вот только она так умеет», – думал он, забираясь по струи воды. «Одним словом, одним жестом, одним взглядом предотвратить надвигающуюся бурю, неминуемую катастрофу – его личный внутренний апокалипсис. Ее эта хрупкая глубокая чувствительность будто считывала его состояния, будто пронизывала его насквозь и временами доходила до того, что любая незначительная мелочь могла причинить ей боль. Эта восприимчивость порой сводила его с ума. Ласковая и приветливая со всеми она, казалось, хотела от мира только одного – чтобы ее оставили в покое. Она жила по своим каким-то внутренним законам. Ее взгляды на те или иные ситуации, ее выражения, ее действия, ее решения существовали по этим законам. Он уставал иной раз от раздумий, анализов, в поиске причин и обоснований таких поступков.
Случалось, что в отчаяние и гневе он списывал все на безумие взбалмошной женщины на фоне гормональных перепадов, и старательно пытался выбросить все это из головы. Но всякий раз в такие моменты он непременно улавливал, как в самой глубине его существа начинало копошиться нечто потаённое, нечто едва уловимое, которое тихим голосом в груди, рассудительным и спокойным, говорило ему, что она права. Насколько права…
Наблюдая в себе все эти ощущения, он то и дело приходил к откровению, что он не знает, как можно что-либо дать этой непостижимой удивительной женщине. И что-либо по настоящему для нее значить.
Но он значил. Значил многое. И гораздо больше, чем мог себе предположить…
///
– Не имеет значения, какими ресурсами мы на сегодняшний день располагаем. Имеет – каким образом мы их используем, – с наставническим видом вещал Анатолий Петрович в телефон, когда Алексей переступил порог его кабинета.
Симонов жестом призвал его пройти и отключил вызов, небрежно кинув трубку на стол.
– Чем мы действительно располагаем, так это тем, что погода сегодня дрянная. Нелетная, – буркнул Алексей, с раздражением усаживаясь в кресле напротив.
– Кофе хотите?– услужливо спросил Анатолий Петрович.
– Спать хочу, – отмахнулся он. – Буду краток и по делу.
– Максимально, – с ядовитой услужливостью согласился Симонов. – Но прежде чем начать, сразу оговариваю условия – ты дослушаешь меня до конца, в какой бы момент ни захотел прервать, послать куда подальше или даже дать в морду.
– Продолжайте, – буркнул Алексей снова, не меняя положения, лишь правая бровь его едва уловимо поползла вверх.
– Рад, что ты меня правильно понял, – продолжил Анатолий.
– Петрович, я вообще еще ни черта не понял, а ты со своими прелюдиями еще больше все усугубляешь, – с нескрываемым раздражением бросил Алексей. – Выкладывай, что там? Для чего вызвали?
Симонов демонстративно переложил бумаги на столе, сделал пометки в блокноте и посмотрел в окно. Он всегда так делал, когда игрался с тягомотными паузами в попытке усилить тем самым значимость собственной наружности. А наружность Анатолия Петровича Симонова была самая, что ни на есть скромная. Неяркая. Был он невысок и коренаст, но во всем его существе чувствовалась некая необузданная порывистая сила. Массивные скулы, высокий пронизанный бороздами горизонтальных морщин лоб с окантовкой ровной линией роста волос, широкие брови густо нависающие над большими выпученными глазами. Губы нервные тонкие и немного несимметричные, – правый угол рта приходился чуть выше левого. И вся прелесть его некрасивого в сущности лица приходилась именно на эти губы – его улыбку. Когда Симонов громко и от души смеялся, глаза его становились добрыми и веселыми, и все лицо делалось привлекательным. Но искренний смех его случался крайне редко, все больше слащавое хихиканье.