Месть, как сладкая горечь бесплатное чтение

Глава 1.

Глафира всегда знала, что любовь – как тесто. Ее нужно вымешивать долго, с терпением, с теплом ладоней. Нельзя спешить, нельзя давить слишком сильно – иначе порвется. Нельзя оставлять без внимания – иначе засохнет. И если вложить в нее душу – получится нечто настоящее. Нежное, воздушное, с хрустящей корочкой счастья.

Она верила в это. Верила, когда ставила будильник на шесть утра, чтобы испечь бисквит для свадебного торта. Верила, когда улыбалась клиентам, даже если ноги гудели, а в глазах рябило от усталости. Верила, когда Петя обнимал ее сзади на кухне, целовал в шею и шептал: «Моя сладкая…»

Именно так он ее называл. «Моя сладкая». Потому что она делала торты, потому что у нее был мягкий голос, потому что она умела прощать мелкие промахи – опоздания, забытые даты, разбросанные носки. Она думала: главное – любовь. А любовь у них была. Была – как сахар в креме. Без нее все рассыпалось бы.

Но в тот мартовский день, когда она вернулась домой за забытым формочками для капкейков – любовь превратилась в горький шоколад без сахара. Тот, что щиплет язык и оставляет осадок на душе.

Ключ повернулся легко. Дверь открылась бесшумно. И тишина в квартире показалась ей странной – слишком густой, слишком тяжелой. Потом – смех. Женский. Звонкий, чуть хрипловатый. И его голос – Петин – тихий, ласковый, такой, каким он говорил с ней по утрам.

Глафира не помнила, как прошла по коридору. Не помнила, как остановилась у двери в спальню. Помнила только запах – смесь ее любимых духов «Малиновый рассвет», которые она оставила на тумбочке, и чужого, сладковато-восточного аромата. Помнила красное белье на ее подушке. И его руку – ту самую, что гладила ее по волосам, – лежащую на обнаженной спине незнакомки.

Она не закричала. Не бросилась с кулаками. Просто замерла. Как будто кто-то выключил звук в ее жизни. Потом развернулась и вышла. Тихо. Как вошла.

На улице было солнечно. Люди шли с пакетами, смеялись, целовались. Кто-то ел мороженое. Глафира смотрела на все это, как на чужой фильм. Мысли крутились, как миксер на максимальной скорости: «Он же говорил, что любит… Он же смотрел мне в глаза… Мы же планировали детей…»

Она не плакала. Не сразу. Плакать было некогда. Нужно было идти в кондитерскую. У нее сегодня заказ – торт на юбилей. Шоколадный бисквит, крем мусс, ягоды, золотая посыпка. Клиент ждет. Клиент всегда ждет. Она приехала, надела фартук, вымыла руки, включила духовку. Работала как робот. Резала, взбивала, украшала.

Сегодня в кондитерской было как никогда много посетителей. Весна ворвалась в город не постепенно, а вдруг – ярко, щедро, с теплым ветром и золотистым светом, который ложился на витрины, как глазурь на пирожное. Люди, словно проснувшиеся после долгой зимы, тянулись к сладкому – к радости, к утешению, к маленьким праздникам. Кто-то покупал капкейки с сердечками – «для настроения», кто-то брал целый торт – «для внезапного гостя», а кто-то просто стоял у витрины, выбирая эклер, как будто это был самый важный выбор дня.

Глафира двигалась между стойкой и кухней, как маятник – точно, без сбоев. Ее руки знали каждое движение: как насыпать муку, как выровнять крем, как поставить точку из шоколада ровно по центру. Она улыбалась. Улыбалась мягко, тепло, с легким прищуром глаз. Клиенты благодарили, хвалили, просили сфотографироваться с ней – «вы же сама хозяйка, да? как в вконтакте!» – и она кивала, не говоря лишнего.

В кондитерской трудились две девушки – Лиза и Маша. Лиза – худенькая, с веснушками и вечным хвостиком. Маша – крепкая, с громким смехом и ямочками на щечках. Обе знали Глафиру давно – с тех пор, как кондитерская только открывалась, с ободранными обоями и одним миксером. Они видели, как она ночами сидела над рецептами, как плакала, когда первый торт провалился, как смеялась, когда клиент написал в отзывах: «Это вкус детства».

Сегодня они сразу заметили – что-то не так. Не в движениях. Не в словах. В глазах. В тишине между делами. Глафира не напевала, как обычно. Не спрашивала, как у Лизы дела с парнем, не подкалывала Машу насчет ее вечного «я сейчас сяду на диету». Она просто работала. И смотрела сквозь людей – будто они были призраками, а не живыми заказчиками с кошельками и капризными пожеланиями.

Девчонки переглянулись. Шепотом обменялись взглядами: «Спросить?» – «Нет, не сейчас…» – «Может, ей чай принести?» – «Она сама скажет, если захочет…»

Они не решились. Потому что знали – Глафира не из тех, кто жалуется. Она из тех, кто сначала доведет дело до конца. Даже если внутри – обломки.

Когда последний посетитель вышел, прихватив с собой бумажный пакет с пирожными и обещание вернуться завтра, в кондитерской воцарилась тишина. Только холодильник тихо гудел на кухне, да где-то за окном чирикали воробьи, не ведая, что в сердце одного человека сегодня наступила зима.

Глафира прошла по залу, проверила, все ли стулья задвинуты, все ли салфетки убраны. На кухне Лиза уже мыла противни, а Маша протирала столы. Обе замерли, когда Глафира вошла.

– Девочки, – сказала она тихо, – идите домой. Я все доделаю. Закрою сама.

– Ты уверена? – осторожно спросила Маша.

– Уверена.

– Может, мы поможем? – Лиза попыталась улыбнуться.

– Нет. Мне… нужно побыть одной.

Они поняли. Не стали настаивать. Просто кивнули, сняли фартуки, собрали сумки. Уходя, Маша незаметно положила на край стола плитку шоколада – темного, горького, без сахара. Как будто знала.

Когда за ними закрылась дверь, Глафира осталась одна. Она не выключила свет. Не сняла фартук. Просто подошла к окну, оперлась лбом о холодное стекло и смотрела на улицу. Там, под фонарем, целовались двое. Смеялись. Держались за руки. Она закрыла глаза. И только тогда – тихо, без всхлипов, без драмы – по щекам покатились слезы. Одна. Вторая. Третья. Они падали на фартук, оставляя темные пятна, как капли дождя на сахарной пудре.

Любовь – как тесто, думала она. Но что делать, если тесто порвалось? И можно ли его склеить – или лучше выбросить и начать заново? Она не знала ответа. Но знала точно: завтра утром она снова встанет в шесть. Снова замесит тесто. Снова улыбнется клиентам. Снова будет Глафирой – хозяйкой кондитерской, мастером своего дела.

Глава 2.

А сейчас она вспоминала сквозь слезы.

Это было пять лет назад, глубокой осенью. Небо над городом было низким и серым, как пепел, а с утра моросил холодный дождь, от которого на душе становилось сыро и неуютно. В такие дни Глафира особенно любила свою работу. На ее маленькой кухне в однокомнатной квартире, которую она снимала, всегда пахло ванилью и корицей, окна запотевали от тепла духовки, а на столе, как маленькие произведения искусства, вырастали торты.

Тот заказ был особенным – большой, двухъярусный торт на юбилей. Заказала его женщина по телефону, взволнованно объясняя, что даме исполняется 60, она обожает шоколад и садовые розы. Глафира вложила в этот торт всю душу: шоколадный бисквит пропитала вишневым сиропом, собрала на нежнейшем муссовом креме, а украсила реалистичными розами из шоколадной мастики и тончайшими листиками из крашеной бельгийской глазури. Это была не просто сладость, это была ее гордость.

Клиент должен был забрать торт сам, ближе к вечеру. И когда прозвенел звонок в дверь, Глафира, вся в муке и с кондитерским мешком в руках, бросилась открывать.

На пороге стоял он. Не герой с обложки, нет. Просто высокий молодой человек в темном дождевике, с каплями воды на плечах. Он казался таким неуместным в ее маленьком, наполненном сладкими ароматами мире. Лицо у него было усталое, после рабочего дня, но глаза… Глаза были светлыми, очень внимательными и почему-то сразу же улыбающимися.

– Здравствуйте, – сказал он, и его голос, низкий и теплый, странно контрастировал с уличным холодом. – Я за тортом. Для мамы.

– Да, конечно, проходите, – засуетилась Глафира, отступая вглубь прихожей. – Он почти готов, нужно только коробку собрать.

Он переступил порог, снял капюшон, и Глафира заметила, как он беспомощно огляделся в поисках крючка для одежды. Она молча взяла его мокрый дождевик, и их пальчики ненадолго соприкоснулись. От его прикосновения повеяло холодом улицы, но почему-то внутри у нее стало тепло.

Он последовал за ней на кухню, и его взгляд сразу упал на торт, стоявший в центре стола под светом лампы. Он казался еще величественнее на фоне скромной обстановки.

– Ого, – вырвалось у него. И это было не просто «красиво», а настоящее, искреннее изумление. Он подошел ближе, не касаясь, просто рассматривая каждую деталь. – Это же… произведение искусства. Вы это сами?

Глафира кивнула, чувствуя, как от его внимания краснеют щеки.

– Да. Шоколадные розы. Вы просили.

– Мама будет в восторге, – он повернулся к ней, и его светлые глаза сияли. – Она обожает розы. Вы знаете, у нее весь палисадник в них. А этот… этот листик, он ведь настоящий?

Она улыбнулась. Ей нравилось, что он заметил именно детали.

– Нет, это глазурь. Просто очень постаралась.

Он смотрел то на торт, то на нее, и на его лице появилось что-то вроде уважения.

– Я думал, торт как торт. А это… Я даже понесу его сейчас как хрустальную вазу, бояться буду. Спасибо вам. Огромное спасибо.

Пока Глафира упаковывала торт в прочную картонную коробку, он стоял рядом и молча наблюдал за ее ловкими, уверенными движениями. В воздухе витала неловкая, но приятная пауза, наполненная лишь запахом ванили и шоколада.

– Вы всегда так работаете? Один на один с тортами? – наконец спросил он.

– Пока да, – ответила Глафира. – Мечтаю о своей кондитерской. Чтобы люди приходили не просто забрать, а посидеть, выпить кофе с моими пирожными.

– Обязательно будет, – сказал он так уверенно, будто уже видел эту кондитерскую. – С таким-то талантом.

Она протянула ему коробку. Их пальцы снова встретились, на сей раз дольше. Он не сразу отпустил ручку.

– Меня Петя зовут, кстати, – представился он вдруг.

– Глафира.

– Глафира, – повторил он, как будто пробуя на вкус имя, и оно в его устах звучало не старомодно, а как-то по-особенному изящно. – Спасибо вам еще раз. Вы сегодня сделали один день в нашей семье по-настоящему праздничным.

Он ушел, унося с собой торт и оставив в маленькой квартире странное чувство пустоты и тихого, сладкого волнения. Глафира подошла к окну и увидела, как он, аккуратно поставив коробку на переднее сиденье своей машины, перед тем как сесть, обернулся и посмотрел на ее окно. Он помахал ей рукой и улыбнулся – широко, по-мальчишески.

А через час на ее телефон пришло смс с незнакомого номера: «Мама плакала от счастья. Говорит, это самый красивый торт в ее жизни. Спасибо, Глафира. Очень хочу вас снова увидеть. Петя».

Она тогда подумала, что любовь – это как самый удачный бисквит. Случается неожиданно, из самых простых ингредиентов – взгляд, улыбка, пара слов. Но если все сделать с душой и вовремя достать из душевной духовки – получается нечто воздушное, нежное и безумно вкусное. Она тогда еще не знала, что у самого воздушного бисквита может оказаться горькая, обжигающая сердце начинка.

Путь Глафиры к этой маленькой кухне, где пахло ванилью и случилась встреча с Петей, был усыпан не сахарной пудрой, а колкими упреками и горькими слезами. Ее родители, солидные, уважаемые люди из провинциального городка, видели будущее дочери иным. По их мнению, место девушки из хорошей семьи было на экономическом или юридическом факультете престижного вуза, а затем – в теплом кресле какого-нибудь банка или министерства. А тут – мука, яйца, какая-то кондитерская чепуха. Они называли это не иначе как «баловством» и «несерьезным занятием для дурочки».

– Ты опозоришь нашу фамилию Валисава! – кричал отец, хлопая дверью, когда видел, что дочь вместо учебников по бухгалтерскому учету листает альбом с рецептами. – Кондитером может быть любой неудачник! Ты должна иметь профессию, Глаша!

– Мама, но это мое призвание, – пыталась возразить она, показывая идеально ровный бисквит.

– Призвание? – фыркала мать. – Призвание – это выйти удачно замуж и родить детей. А торты печь ты всегда успеешь. Для семьи.

Но Глафира не сдавалась. Она тихо, но упрямо стояла на своем. После выпускного, когда сверстницы готовились к поступлению на выбранные родителями специальности, она объявила, что уезжает в Москву учиться на кондитера. Это был скандал, грандиозный, как многоярусный торт. Упреки, угрозы, мольбы. Но она была непреклонна. В ее карих глазах, обычно таких мягких, загорелась сталь.

Единственным, кто ее поддержал, был старший брат Серафим. К тому времени он уже давно жил в Москве и владел успешным бизнесом. Он видел огонь в глазах сестры и понимал, что переубедить ее – все равно что пытаться остановить весенний ледоход.

– Ладно, Глашенька, – сказал он, обнимая ее после очередного тяжелого разговора с родителями. – Лети. Но с условием: жить будешь у меня.

Он имел просторную трехкомнатную квартиру, и предложение было более чем заманчивым. Но Глафира, наслушавшись историй о бесконечной веренице подружек Серафима, которые сменяли друг друга с калейдоскопической скоростью, твердо отказалась.

– Нет, Сераф, спасибо. Мне нужно свое пространство. Свое тесто, свои неудачи и свои победы. И чтобы никто не мешал.

Серафим вздохнул, но не стал спорить. Втайне от родителей он снял для нее маленькую, но уютную однушку недалеко от метро и ежемесячно оплачивал аренду. Это была их тайная договоренность.

– Считай это инвестицией в твой будущий кондитерский шедевр, – говорил он, вручая ей ключи. – Но когда-нибудь ты мне все вернешь. С процентами. Испекешь мне торт на мою свадьбу. Если я, конечно, когда-нибудь остепенюсь.

И она старалась. Училась, пропадала на курсах, а потом и на практике, возвращалась домой за полночь, засыпала над учебниками по кондитерскому искусству. Жила на скромную стипендию и те деньги, что удавалось подработать. Она была поразительно красива – темные волосы, собранные в небрежный пучок, большие карие глаза, тонкие черты лица, стройная фигура. Подруги шутили: «Глаш, да тебе бы не торты месить, а по подиуму ходить». Но ее красота была какая-то невыставная, домашняя. Она не использовала ее как козырь. Ее козырем было умение творить сладкое волшебство.

А потом в ее жизни появился Петя Смолкин. Тот самый, что приехал за тортом для мамы. Их роман развивался стремительно, как крем, взбитый мощным миксером. После того первого смс начались звонки, встречи, прогулки по вечерней Москве. Он водил ее в кино, держал за руку, слушал ее рассказы о заветной кондитерской и смотрел на нее так, словно она была тем самым редким десертом, который больше нигде не найти.

Он работал менеджером в большой фирме, и был полон амбиций и какого-то простого, мужского обаяния. Он верил в нее больше, чем она сама. Именно он уговорил ее взять первый крупный заказ, именно он помогал искать помещение для будущей кондитерской, именно он ночами утешал, когда что-то не получалось, говоря: «Ничего, моя сладкая, все получится. У тебя золотые руки». Они поженились довольно быстро, через полгода после знакомства. Серафим, познакомившись с Петей, одобрил его скупой мужской кивок: «Парень вроде неплохой. Глаза не бегают». Родителям Глафиры пришлось сообщать о замужестве дочери постфактум. Их реакция была предсказуемой: холодное молчание и фраза: «Ну что ж, раз ты сама все решила, живи как знаешь».

Родители Пети его выбор не очень одобряли. Но Глафире и Петру казалось, что главное в жизни – это любовь. Они сняли квартиру побольше, и Глафира наконец-то смогла оборудовать себе нормальную кухню. А еще через год, скопив денег и взяв кредит, она открыла ту самую кондитерскую. «Сладкий рай». Она думала, что наконец-то обрела тот самый рецепт идеального счастья: любимое дело и любящий муж.

Глава 3.

Кондитерская «Сладкий рай» Глафиры быстро превратилась из скромной мечты в одну из самых популярных точек города. Это не был оглушительный, шумный успех – он пришел тихо, постепенно, неотвратимо и очень прочно. Сначала это были восторженные отзывы в вконтакте с хештегами «сладкий рай и глафираторт». Фотографии ее воздушных бисквитов, зеркальных глазурей и невероятно реалистичных цветов из мастики собирали тысячи лайков. Потом пришли статьи в городских глянцевых журналах – не рекламные, а именно что рекомендательные, с заголовками вроде «Сладкий алхимик: история Глафиры, которая превратила мечту в самый вкусный рай». О ней говорили как о кондитере-художнике, чьи творения не столько едят, сколько сначала долго рассматривают, затаив дыхание. Клиенты записывались в лист ожидания за неделю, а на праздники – и за месяц. Корпоративные заказы от крупных компаний стали обычным делом. Лиза и Маша едва успевали справляться, и вскоре Глафира наняла еще одного кондитера и юную практикантку-стажера.

Доходы, которые поначалу были скромными и полностью уходили на аренду, зарплату, закупку ингредиентов и выплату кредита, стали не просто стабильными, а по-настоящему высокими. Глафира, всегда привыкшая к бережливости и расчету, с гордостью и невероятным облегчением досрочно погасила кредит, взятый на открытие. Тот день они с Петей отметили бутылкой дорогого шампанского и скромным пирогом, который она испекла просто для себя, вложив в него всю свою радость и благодарность судьбе.

Успех не обошел стороной и Петю. Его целеустремленность и умение общаться с людьми наконец-то были оценены по достоинству. Он получил повышение до руководителя отдела в своей фирме, его зарплата выросла почти втрое. Теперь он носил дорогие костюмы, а его часы на запястье блестели холодным, уверенным блеском. Казалось, все складывается идеально. Они достигли той самой точки, к которой так долго шли. Финансовая свобода открывала перед ними все двери. Они стали всерьез мечтать о будущем.

По вечерам, за ужином на своей уже не съемной, а собственной кухне в новой, просторной квартире, они строили планы.

– Знаешь, я смотрел каталоги проектов загородных домов, – говорил Петя, откладывая вилку. – Есть участок подальше от города, у леса. Представляешь? Своя земля, большая кухня для тебя с панорамным окном, чтобы ты смотрела на сад, пока месишь тесто. И детская комната наверху. Две. Чтобы была про запас.

– Две? – смеялась Глафира, ее сердце замирало от сладкой грезы. – Ты слишком быстро все планируешь. Давай начнем с одной. И чтобы в саду была настоящая яблоня, как у моей бабушки.

– Будет тебе и яблоня, и вишня, – он брал ее руку, проводил пальцем по ее ладони, еще шершавой от работы с тестом. – Мы вырастим там своих детей. Они будут бегать по траве, а ты будешь печь для них пироги с этой самой вишней.

Они могли часами говорить об этом доме, о цвете обоев в гостиной, о камине, у которого будут греться зимними вечерами, о собаках, которые непременно должны бегать по двору. Эти разговоры были таким же сладким кремом их отношений, как и в первые дни.

Но именно тогда, на самом гребне успеха, когда мечты стали казаться такими близкими и достижимыми, в фундаменте их любви появилась первая, почти невидимая трещина. То, что они так яростно и дружно строили, начало потихоньку разъезжаться, как коржи непропеченного торта под тяжестью крема. Общее дело, которое раньше их объединяло, исчезло. Кондитерская была исключительно территорией Глафиры. Петя, с его новой должностью, пропадал на работе еще больше. Теперь его деловые ужины и командировки были не необходимостью, а признаком статуса. Он все чаще задерживался, все чаще отвечал на ее сообщения сухим «На совещании» или «Вылетаю в Питер, вернусь завтра вечером».

Их графики перестали совпадать. Она вставала в шесть утра, чтобы успеть в кондитерскую к открытию. Он засыпал далеко за полночь, уставший после переговоров и бизнес-ланчей. По утрам она старалась двигаться бесшумно, чтобы не разбудить его, а вечером ждала, пока закипит чайник, и смотрела на его спящую спину, чувствуя странное одиночество в собственной квартире. Даже их общие темы для разговоров куда-то испарились. Он говорил о сделках, контрактах, корпоративной политике и курсе доллара. Она – о новых сортах бельгийского шоколада, капризных клиентах и о том, что нужно найти нового поставщика для свежих ягод. Они слушали друг друга, кивали, но взгляды их были пусты. Они говорили на разных языках, и никто уже не спешил переводить. Петя стал раздражаться по пустякам. Его раздражала мука на столешнице, сладкий запах, который, казалось, навсегда въелся в стены, ее вечная усталость к концу дня.

– Неужели нельзя нанять кого-то еще, кто будет все это делать? – как-то бросил он, смахивая со стола крошки от песочного печенья, которое она пробовала для нового рецепта. – Ты же хозяйка, а не наемный работник. Должны же быть люди для такой черновой работы.

– Это не черновая работа, Петя, – тихо ответила она. – Это моя жизнь.

– Ну вот, опять ты за свое, – буркнул он и ушел в комнату.

Он все реже обнимал ее сзади на кухне, все реже называл «моя сладкая». Это ласковое прозвище куда-то испарилось, словно сахарная пудра на ветру. Иногда Глафира ловила себя на мысли, что он смотрит на нее не как на любимую женщину, а как на делового партнера, успешность которого приятна, но уже не трогает душу.

Они все реже ходили на светские рауты, которые теперь были частью его работы. Перестали мечтать о будущем доме. Со стороны это была идеальная, преуспевающая пара. Но внутри, в пространстве между двумя людьми, которые когда-то грели друг друга своими мечтами, стало тихо, холодно и пусто. Они продолжали идти вместе, но уже не в ногу, и каждый был погружен в свои мысли, отгороженный от другого невидимой, но прочной стеной из обид, невысказанных претензий и тишины. Мечта о детях оставалась, но она больше не грела, а висела в воздухе призрачным миражом, до которого почему-то никак не могли дотянуться руки.

Глава 4.

Глафира стояла у окна кондитерской, прижав ладонь к холодному стеклу. За окном город медленно погружался в вечер – огни фонарей зажигались один за другим, как свечи на огромном торте, который никто не собирался есть. Люди спешили домой, смеялись в такси, обнимались у подъездов. Жизнь шла. А у нее внутри – остановилась. Она не плакала больше. Слезы высохли, как тесто, оставленное на воздухе. Осталась только тяжесть – в груди, в животе, в ногах. И ясность. Жесткая, безжалостная, как нож кондитера, которым режут бисквит. Она понимала – это не сегодня началось.

Это началось гораздо раньше. Месяцы. Может, даже год. Женское сердце не обманешь. Оно не кричит, не бьет тревогу сиреной – оно просто знает. Оно замечает то, что разум упрямо отрицает: как он перестал смотреть ей в глаза, когда целует. Как его руки стали холодными, даже когда он обнимал ее «для виду». Как он стал чаще упоминать «эту Катю, дочь хозяина фирмы с отдела» – сначала мимоходом, потом с легкой улыбкой, потом – с теплотой в голосе, какой давно не было для нее. Она замечала, как он стал тщательнее выбирать одежду перед выходом – не для важных переговоров, а для обычного дня. Как стал пользоваться новым одеколоном – не тем, что она дарила ему на прошлый день рождения, а каким-то сладковато-восточным, от которого у нее в носу щипало. Как стал чаще «забывать» телефон дома – а потом, вернувшись, первым делом проверял его, прикрывая экран ладонью.

Она замечала, как он стал раздражаться, когда она случайно касалась его плеча. Как стал избегать совместных вечеров – «устал», «завтра рано», «нужно подготовиться». Как стал смотреть на нее не с нежностью, а с легким нетерпением – будто она была не женой, а незавершенным делом, которое мешает двигаться дальше.

Она ловила себя на мысли, что стала для него фоном. Фоном, который печет торты, платит по счетам, улыбается клиентам, а дома – молчит, чтобы не напрягать. Она стала удобной. Удобной, как старый фартук – который не бросают, потому что он еще пригоден, но уже не надевают с любовью.

И вот – красное белье на ее подушке. Чужой смех в ее спальне. Его рука – на чужой спине. Та самая рука, которой он когда-то гладил ее по волосам, когда она плакала над провалившимся тортом. Та самая рука, которой он держал ее за руку, когда она подписывала договор на аренду кондитерской. Та самая рука, которой он клялся в любви. Женское сердце не обманешь. Оно давно шептало: «Он ушел». Оно давно кричало: «Ты одна». Оно давно повторяло: «Это не любовь – это привычка. А привычки можно сломать».

И теперь – не было смысла притворяться. Не было смысла ждать, пока он «одумается». Не было смысла месить тесто, которое уже порвалось. Не было смысла спасать торт, который уже рухнул. Она приняла решение. Не в гневе. Не в истерике. Не в отчаянии. А в тишине. В той самой тишине, которая наступает после бури, когда воздух чист, а небо – без облаков. Когда ты наконец слышишь себя. Она разойдется с Петей. Не завтра. Не через неделю. Сейчас. Она не будет устраивать сцен. Не будет кричать, рвать на себе волосы, бросать в него посуду. Она не будет унижаться, умоляя его остаться. Она не будет ждать, пока он сам решит уйти – потому что он, возможно, и не уйдет. Он ведь привык к ней. К ее терпению. К ее готовности прощать. К ее умению молчать. Но она больше не будет молчать. Она больше не будет прощать. Она больше не будет «милой Глашей», которая все стерпит, лишь бы сохранить видимость счастья. Она – Глафира. Хозяйка «Сладкого рая». Мастер, чьи торты заставляют глаза сиять от восторга. Женщина, которая сама построила свою жизнь с нуля – несмотря на упреки, несмотря на насмешки, несмотря на одиночество. И если она смогла построить кондитерскую – она сможет построить и новую жизнь. Без него.

В этот вечер она уедет. Не домой. Туда, где пахнет чужими духами и лежит чужое белье. Туда, где ее предали. Туда, где ее любовь превратили в горький шоколад без сахара.

Она уедет к брату. К Серафиму. К тому, кто всегда верил в нее. Кто снял для нее первую квартиру. Кто сказал: «Лети, Глашенька». Он не задаст лишних вопросов. Он просто откроет дверь. Обнимет. Поставит чайник. И скажет: «Я всегда знал, что ты вернешься. Только не думал, что так скоро».

Она возьмет с собой только самые необходимые вещи. Документы. Ключи от кондитерской. И плитку горького шоколада, которую оставила Маша – как символ того, что даже горечь можно пережить. Можно съесть. Можно переварить. И стать от этого сильнее.

Она не станет звонить Пете. Не станет объяснять. Не станет прощаться. Пусть придет домой. Пусть увидит пустую квартиру. Пусть поймет – она не та, кто ждет у разбитого корыта. Она – та, кто уходит, пока еще умеет ходить. Пока еще умеет дышать. Пока еще умеет любить – себя. Она сняла фартук. Аккуратно повесила его на крючок. Выключила свет на кухне. Проверила, закрыт ли холодильник. Заблокировала кассу. Потушила последнюю лампу в зале. Кондитерская погрузилась во тьму – но только на время. Завтра утром она снова откроется. Снова запахнет ванилью. Снова зазвенят колокольчики на двери. Снова будут улыбаться клиенты.

А Глафира? Глафира тоже откроется – но уже другая. Не та, что верила, что любовь – как тесто, которое можно вымешивать бесконечно. А та, что поняла: иногда нужно выбросить испорченное тесто. Взять новую муку. Новое яйцо. Новое масло. И начать заново.

С чистого листа. С чистой души. С чистой совестью.

Она закрыла дверь кондитерской на ключ. Повернулась к ночному городу. Глубоко вдохнула. И пошла – не домой. А к себе. К своей новой жизни. Без Пети. Без иллюзий. Но – с собой.

Холодный вечерний воздух обжигал щеки, но Глафира не чувствовала его. Она шла по тротуару, как будто в тумане – механически переставляя ноги, не замечая ни огней, ни прохожих, ни весеннего аромата, который еще утром казался таким обманчиво-радостным. В груди – пустота, обложенная льдом. Она достала телефон. Пальцы дрожали – не от холода, а от внутреннего напряжения, которое наконец-то начало прорываться наружу. Нажала на имя брата. Один гудок. Второй. Третий.

– Алло? – голос Серафима был бодрый, слегка удивленный. – Глашенька? Ты что?

Она не ответила сразу. Проглотила ком в горле. Попыталась говорить – и не смогла. Только тихий всхлип вырвался из груди, сдавленный, почти беззвучный.

– Глаша? – голос брата мгновенно изменился. Все игривое, все легкое – исчезло. Осталась только сталь. – Что случилось? Говори.

– Я… – она сглотнула, сжала телефон так, будто он был последней опорой. – Я еду к тебе. Дома?

– Да, – коротко ответил он. – Жду. И не смей плакать по дороге – я сам приеду, если ты не дойдешь.

– Дойду, – прошептала она.

– Глаша… – он сделал паузу. – Ты не одна. Поняла?

Она не ответила. Просто положила телефон в карман и пошла дальше. Метро, улицы, дома, фонари – все плыло перед глазами. Она не видела, куда идет. Не замечала, как люди сторонятся, как кто-то оборачивается, как кто-то шепчет: «Бедняжка, что с ней?»

А потом – рев. Глухой, звериный, металлический рев мотора. Сначала вдалеке – потом в ушах. Потом – прямо рядом.

Она даже не успела пошевелиться. Мощный черный мотоцикл, словно живое существо, вылетел из-за поворота, пронесся в сантиметрах от нее – и врезался в лужу. Огромную, глубокую, грязную лужу, оставшуюся после дневного дождя.

Вода взметнулась фонтаном – и обрушилась на Глафиру с головы до пят. Она замерла. Капли стекали с ресниц, с волос, с плеч. Пальто промокло насквозь. Сумка – тоже. Телефон, документы, плитка шоколада – все внутри теперь мокрое, холодное, испорченное. Как и ее жизнь. Мотоцикл резко затормозил в десяти метрах впереди. Завизжали тормоза. Мотоциклист – высокий, в черной коже, в матовом шлеме с затемненным забралом – развернулся. Медленно, как в замедленной съемке, подъехал обратно.

Остановился в полуметре от нее. Не снимая шлема, он слез с байка. Подошел. Остановился. Посмотрел – или, по крайней мере, направил забрало в ее сторону.

– Простите, – сказал он. Голос – низкий, спокойный, без паники, но с искренним сожалением. – Совсем не заметил. Вы в порядке?

Глафира подняла на него глаза. Мокрые. Красные. Полные слез, которые она так долго сдерживала.

– В порядке? – вырвалось у нее. Голос дрожал, но в нем уже не было покорности. Была ярость. Боль. Отчаяние. – Ты что, урод? Глаза в жопе? Я вся мокрая! Вся! Ты понимаешь, что ты сделал?!

Он не отступил. Не огрызнулся. Не стал оправдываться. Просто стоял. Молча. Как будто принимал на себя всю ее боль.

– Чем могу компенсировать? – спросил он. – Одежду куплю. Химчистка. Что угодно. Назовите сумму.

– Катись отсюда! – крикнула она, и голос ее сорвался. – Просто катись! Мне не нужны твои деньги! Мне не нужны твои извинения! Мне вообще ничего не нужно! Особенно от таких, как ты!

Он не двинулся. Не сел на мотоцикл. Просто стоял. Как статуя. Как виновник. Как человек, который вдруг понял, что попал не просто в лужу – а в чужую трагедию.

– Я подожду, пока вы дойдете, – сказал он тихо. – На всякий случай.

– Убирайся! – прошипела она, разворачиваясь. – Или я вызову полицию!

Он ничего не ответил. Просто вернулся к мотоциклу. Сел. Завел двигатель – но не уехал. Проехал шагов десять вперед – и остановился. Ждал.

Глафира пошла дальше. Быстро. Почти бегом. Вода хлюпала в ботинках. Пальто тянуло вниз, как мокрый мешок. Слезы смешивались с дождевой водой на щеках. Она не оборачивалась. Не хотела видеть этого человека. Не хотела видеть никого.

Дом Серафима был близко. Она поднималась по лестнице, хватаясь за перила, чувствуя, как каждая ступенька отдает болью в груди. На площадке – остановилась. Глубоко вдохнула. Вытерла лицо рукавом. Попыталась собраться. Позвонила. Дверь распахнулась мгновенно – будто Серафим стоял за ней все это время.

Он посмотрел на нее – и ничего не сказал. Просто распахнул дверь шире. Протянул руку. Взял сумку. Отвел ее к дивану.

– Раздевайся, – приказал он мягко. – Я сейчас.

Он исчез на кухне – вернулся с полотенцем, халатом, чашкой горячего чая и бутылкой коньяка. Поставил все перед ней. Сел рядом. Не обнимал. Не лез с расспросами. Просто ждал.

Глафира скинула мокрое пальто. Сняла свитер. Выжала волосы. Накинула халат. Взяла чашку. Прижала к губам. Тепло обожгло пальцы – и впервые за весь день она почувствовала что-то настоящее. Не пустоту. Не холод. А тепло. Его заботу.

– Говори, – сказал Серафим, когда она сделала первый глоток.

Она рассказала. Все. От первого подозрения – до красного белья на подушке. От его холодных рук – до чужого смеха в их спальне. От горького шоколада Маши – до мотоциклиста на улице. Она говорила тихо, без слез, без драмы – но каждое слово было как нож, вырванный из раны.

Серафим слушал. Не перебивал. Лицо его становилось все жестче. Глаза – темнее. Когда она закончила, он встал, подошел к окну, постоял. Потом повернулся.

– Разводись, – сказал он. Без колебаний. Без сомнений. – Завтра. Начни оформлять. Я помогу с юристом. Найду тебе лучшего.

Она кивнула. Не спорила. Не просила подумать. Просто кивнула – как будто ждала именно этого слова.

– Кондитерскую оставляй себе, – продолжал он. – Это твое. Ты ее построила. Ты ее выстрадала. Он не имеет на нее никакого права. Никакого.

– А квартира? – прошептала она.

– Ему. Пусть остается в ней с его Катей, или Машей, или еще кем-то. Тебе – не нужна. Ты будешь жить здесь. У меня. Пока не решишь, что дальше. Хочешь – купим тебе свою. Хочешь – снимем рядом с кондитерской. Хочешь – уедем из города на пару месяцев. Все, что захочешь – будет.

Она посмотрела на него. В глазах – впервые за долгое время – мелькнула искорка. Не счастья. Не надежды. А решимости.

– Завтра… – начала она.

– Завтра я сам тебя отвезу в кондитерскую, – перебил он. – Потом – к юристу. Потом – в магазин за новыми вещами. Потом – домой. Ко мне. Здесь тебе всегда место. Всегда.

Он встал. Подошел к ней. Обнял – крепко, по-братски, без лишних слов. Она прижалась к его плечу. И впервые за пять лет – заплакала по-настоящему. Не тихо. Не сдерживаясь. С рыданиями. С болью. С облегчением.

Серафим не отпускал. Просто стоял. Держал. Как в детстве, когда она падала с велосипеда. Как в юности, когда родители кричали, что она «опозорит фамилию». Как всегда – когда ей было больно.

– Все будет, Глашенька, – прошептал он ей в волосы. – Все будет. Ты не одна. Я рядом.

Она кивнула. Не отвечая. Просто кивнула – и позволила себе быть слабой. На один вечер. На одну ночь. На один последний раз.

Завтра – она снова будет Глафирой. Хозяйкой «Сладкого рая». Мастером, который умеет начинать с чистого листа. А сегодня – она просто девочка, которой нужен старший брат. И он – был рядом.

Следующим вечером, когда Глафира, умытая, причесанная, в чистом пальто, шла к дому брата, на тротуаре стоял тот самый мотоцикл. Тот самый человек – без шлема. Светлые волосы с модной короткой стрижкой. Серые глаза – внимательные, нахмуренные. В руках – пакет с одеждой и коробка конфет ручной работы.

Он подошел.

– Я не знаю, что у вас случилось, – сказал он. – Но если это помогает – я искренне прошу прощения. Возьмите. Или не берите. Просто… пусть будет.

Он протянул пакет. Повернулся. Сел на мотоцикл. Уехал. Глафира посмотрела ему вслед. Потом – на коробку. На пакет. Улыбнулась – впервые за два дня.

Глава 5.

Развод с Петей прошел… удивительно легко. Слишком легко. Так легко, что Глафира даже усомнилась – а точно ли это конец? Не сон ли? Не иллюзия? Не очередной трюк ее измученного сердца? Но нет. Все было по-настоящему.

Серафим, как и обещал, нашел юриста – хладнокровного, точного, как кондитерский шприц. Юрист составил соглашение, в котором все было расписано по полочкам: кондитерская – полностью Глафире, как бизнес, созданный ею до брака и развившийся исключительно на ее усилиях; квартира – Пете, как совместно нажитое имущество, но с учетом того, что Глафира добровольно от нее отказывается; денежных претензий друг к другу – ноль.

Петя приехал на подписание документов в идеально отглаженном костюме, с дорогими часами и легкой улыбкой на губах. Он не выглядел подавленным. Не выглядел виноватым. Даже не выглядел уставшим. Он выглядел… облегченным.

– Ну что ж, – сказал он, подписывая последнюю страницу, – раз все так чисто и по-взрослому – я только за. Без драмы, без судов, без истерик. Ты молодец, Глаша.

Он произнес это так, будто хвалил ее за то, что она правильно упаковала торт – аккуратно, без крошек, без лишнего крема.

Глафира молчала. Просто смотрела на его руку – ту самую, что лежала на чужой спине. Теперь она держала ручку. Подписывала конец их истории.

– А кондитерская… – Петя хмыкнул, откинулся на спинку стула. – Ну, это твое детище. Мне с ней делать нечего. Я в кремах не разбираюсь. И в бисквитах тоже. Пусть остается тебе. Ты там и без меня справишься. Ты же… – он сделал паузу, – мастер.

Он сказал это без насмешки. Без злобы. Но с таким равнодушием, будто речь шла не о жизни, которую они строили вместе, а о старой кофеварке, которую он охотно уступает.

Он даже не спросил, где она будет жить. Не поинтересовался, как она себя чувствует. Не извинился. Не попытался объяснить. Просто подписал, встал, пожал руку юристу, кивнул Серафиму – и ушел. Без оглядки. Без паузы. Без последнего взгляда.

Глафира сидела еще несколько минут, глядя на подписанные листы. Потом аккуратно сложила их, положила в папку и сказала:

– Все. Готово.

Серафим положил ей руку на плечо.

– Ты свободна, сестренка.

Она кивнула. Не заплакала. Не рассмеялась. Просто… выдохнула. Как пять лет назад ей в грудь воткнули трубку, а сейчас, наконец, вынули. Воздух хлынул внутрь – холодный, резкий, но – живой.

Первые недели после развода Глафира жила у брата. Утро начиналось с чашки крепкого кофе, вечера – с тихих разговоров на кухне или просмотра старых фильмов. Серафим не давил. Не торопил. Просто был рядом.

Кондитерская работала как часы. Лиза и Маша, узнав о разводе (Глафира не стала скрывать – зачем?), отреагировали по-разному. Маша принесла огромный торт с надписью «СВОБОДА – СЛАДКАЯ ШТУКА», Лиза – букет полевых цветов и тихо сказала: «Ты сильнее, чем думаешь». Клиенты ничего не заметили – Глафира по-прежнему улыбалась, украшала торты с безупречной точностью, принимала заказы с мягкой вежливостью. Только в глазах появилась новая глубина – не грусть, не злость, а… тишина. Тишина человека, который прошел сквозь огонь и не сгорел. Она просто жила. Дышала. Работала. Спала. Постепенно – начала снова напевать на кухне. А потом – пришло письмо.

Не смс. Не сообщение в мессенджере. Настоящее, бумажное, в плотном кремовом конверте с золотым тиснением. Его принес курьер в кондитерскую, вручил лично Глафире с легким поклоном. Она открыла конверт на кухне, когда девчонки были заняты – Лиза взбивала меренгу, Маша резала бисквиты. На конверте – ее имя. Почерк – знакомый. Петин.

Сердце на секунду замерло. Потом – снова застучало. Ровно. Спокойно.

Она развернула приглашение на двоих. Свадьба! Петр Смолкин и Екатерина Волнова. «Приглашают Вас разделить с нами радость этого дня! Дата: 25 апреля, 18:00. Место: ресторан «Берег мечты» «P.S. Мы будем очень рады видеть Вас – особенно как кондитера. Нам нужен свадебный торт. Уникальный. Как Вы умеете».

Глафира прочитала. Перечитала. Потом медленно сложила приглашение и положила его на край стола.

– Что там? – спросила Маша, выключая миксер.

– Заказ, – ответила Глафира. – Свадебный торт.

– О, класс! Кто жених-то? – заинтересовалась Лиза.

– Петя, – сказала Глафира просто. – И Катя. С отдела.

Наступила тишина. Даже миксер на кухне соседнего цеха как будто затих. Маша переглянулась с Лизой. Лиза побледнела. Маша сжала кулаки.

– Ты… ты серьезно? – выдавила Маша. – Он… он просит у тебя торт? На свою свадьбу? С этой… этой…?

– С Катей, – спокойно уточнила Глафира. – Да. Просит. И приглашает.

– Ты ему откажешь! Прямо сейчас! Пусть катится со своим заказом к чертям собачьим! – вскочила Маша.

– Нет, – сказала Глафира. – Я возьму заказ.

– Что?! – Лиза чуть не уронила лопатку. – Глаша, ты… ты точно в порядке? Да он… этот козел Петюня… хочет над тобой посмеяться!

Глафира подошла к окну. Посмотрела на улицу – там, как всегда, шли люди, смеялись, спешили по делам. Жизнь не останавливалась. Ни для кого.

– Я в порядке, – сказала она, поворачиваясь к ним. – Более чем. Я возьму заказ. Испеку для них самый красивый, самый вкусный, самый идеальный торт, какой только умею. С зеркальной глазурью. С живыми цветами. С золотой посыпкой. С начинкой, от которой все будут в восторге.

– Зачем?! – не понимала Маша. – Зачем ты это делаешь? Чтобы унизить себя? Чтобы посмотреть, как он целует другую у алтаря?

– Нет, – улыбнулась Глафира. И в ее улыбке не было боли. Была… уверенность. – Я делаю это, чтобы показать себе – и ему – что я могу. Что я не сломалась. Что я – не фон. Не удобная жена. Не забытая любовь. Я – Глафира Валисава. Кондитер. Мастер. Женщина, которая умеет превращать горечь в сладость. Даже если эта сладость – для чужой свадьбы.

Она подняла приглашение.

– И да. Я пойду на эту свадьбу. С улыбкой. И с тортом, от которого все ахнут. Потому что я – хозяйка «Сладкого рая». А в раю – даже бывшие мужья получают свой десерт. Только не всегда тот, на который рассчитывают.

Она положила приглашение в ящик стола – аккуратно, как рецепт. Потом взяла блокнот и начала писать: «Торт на 150 персон. Три яруса. Шоколадный бисквит с вишневым конфи. Муссовый крем с нотами бурбона. Глазурь – зеркальная, цвета заката. Украшение – живые розы и орхидеи. Надпись: «Счастья вам». Золотые листья. Сердцевина – сюрприз: слой с легкой горчинкой апельсиновой цедры. Пусть почувствуют.»

Вечером, когда в кондитерской стихла суета, Глафира вернулась в квартиру брата. Серафим, как обычно, разбирал на кухне какие-то документы, попивая чай с мятой.

– Ну как день? – отвлекаясь от чтения, спросил он.

– Интересный, – Глафира села напротив, положила перед собой кремовый конверт. – Пришло письмо. От Пети.

Серафим нахмурился, отложил бумаги. Молча взял конверт, вынул приглашение, пробежал его глазами. Его лицо, обычно такое спокойное и сосредоточенное, потемнело. Пальцы сжали плотную бумагу так, что она смялась по краям.

– Он… он совсем спятил? – тихо, но с яростью в голосе, произнес Серафим. – Пригласить тебя на свою свадьбу? И торт заказать? Это уже не наглость, это какая-то изощренная жестокость.

– Я согласилась, – спокойно сказала Глафира.

Серафим поднял на нее взгляд, полный непонимания и тревоги.

– Глаша, дорогая, ты в своем уме? Зачем? Чтобы мучить себя? Чтобы увидеть его с той… с ней? Я не позволю.

– Я не спрашиваю разрешения, Сераф, – в ее голосе не было вызова, только тихая, стальная уверенность. – Я сделаю им самый прекрасный торт на свете. И пойду на эту свадьбу. Чтобы они все увидели, что я не сломлена. Что я стою выше этой истории. Что я – мастер, а не несчастная брошенная жена.

Она рассказала ему свою идею, о торте с сюрпризом – сладким сверху, но с горькой сердцевиной. О платье. О своей решимости доказать самой себе, что она перевернула страницу.

Серафим слушал, не перебивая. Гнев в его глазах постепенно сменился вниманием, а затем – странной, одобрительной улыбкой. Он откинулся на спинку стула и рассмеялся – негромко, но с искренним одобрением.

– Браво, сестренка. Браво! Вот это план. Вот это по-нашему! – Он потянулся через стол и сжал ее руку. – Конечно, ты права. Бежать и прятаться – не наш метод. Надо встречать вызовы лицом к лицу. И мало того, я тебе еще и помогу.

– Поможешь? – удивилась Глафира. – Чем? Со взбиванием крема?

– Чем-то получше, – загадочно улыбнулся Серафим. – На свадьбу нельзя идти одной. Тебе нужен кавалер. Представительный, импозантный, который затмит самого жениха. Чтобы все ахнули не только от торта, но и от того, с кем ты пришла.

Глафира скептически посмотрела на брата.

– И где же ты такого возьмешь? Будем нанимать актера?

– Лучше, – Серафим с победоносным видом достал телефон. – У меня есть идеальный кандидат. Мой партнер по бизнесу.

Не дав Глафире опомниться, он быстрым движением набрал номер и поднес трубку к уху.

– Богдан? Привет, это Серафим. Слушай, у меня для тебя есть предложение, от которого ты не сможешь отказаться… Да, серьезно. Нет, лучше в живую. Можешь заехать сейчас? Отлично. Ждем.

Он положил трубку.

– Через пятнадцать минут он здесь.

– Сераф, что ты наделал? – растерялась Глафира. – Я не готова к свиданиям, тем более к таким…

– Это не свидание, это стратегический альянс, – успокоил ее брат. – Ты получишь шикарного кавалера, а он – незабываемое развлечение. Идеальный симбиоз.

Ровно через пятнадцать минут в квартире раздался звонок домофона. Серафим, не вставая, нажал кнопку открытия двери.

Шаги в прихожей были тяжелыми, уверенными. Слышно было, как кто-то снимает кожаную куртку и вешает ее на вешалку. И вот в дверном проеме кухни появился он. Высокий, широкоплечий, в простой черной футболке, обтягивающей мощный торс, и в потертых кожаных штанах. Его светлые волосы были слегка растрепаны, а в серых глазах светилась привычная насмешка и готовность к приключениям.

Глафира замерла, не в силах вымолвить ни слова. Она узнала его с первого взгляда. Тот самый мотоциклист. Тот, что окатил ее с ног до головы. Тот, чья улыбка на мгновение растопила лед в ее душе.

– Богдан, знакомься, это моя сестра, Глафира, – Серафим сделал широкий жест, словно представлял двух главных действующих лиц своего грандиозного спектакля. – Глаша, это Богдан Платонов. Тот самый партнер.

Богдан удивленно поднял бровь, его взгляд скользнул по Глафире – от растерянных глаз до сцепленных пальцев – и лицо его озарила та самая, немного наглая, но невероятно обаятельная улыбка.

– Ну надо же, маленькая сестренка-кондитерша, – произнес он низким, бархатным голосом. – Мир тесен, Серафим. Очень тесен. Значит, та самая сестра с несчастным браком – это она?

– Бывшим несчастным браком, – поправила его Глафира, наконец найдя голос. Она чувствовала, как кровь бросается ей в щеки. – А вы значит тот, кто окатил меня с ног до головы и партнер моего брата?

Они прыснули все втроем. Но вдруг Богдан стал серьезным.

– Это хорошо, что с бывшим и несчастным, – Богдан подошел к столу и непринужденно облокотился на спинку ее стула. – Так что за предложение, от которого я не смогу отказаться? Что-то связанное с тортами и мотоциклами?

– Со свадьбой, – Серафим с наслаждением выдержал паузу. – Ты любишь свадьбы, Богдан? Особенно те, на которых можно устроить небольшой показ или элегантный скандальчик?

Глаза Богдана загорелись азартом.

– О, это моя любимая тема. Чью же свадьбу мы будем веселить?

Глафира глубоко вздохнула и посмотрела прямо на него.

– Моего бывшего мужа. Он женится на своей любовнице. И лично пригласил меня сделать для них торт. А я… я согласилась.

Богдан Платонов медленно выпрямился, его насмешливая улыбка сменилась выражением неподдельного, почти профессионального интереса. Он свистнул.

– Вот это поворот. Драма, интрига, кулинария… Серафим, ты как всегда находишь самые сочные проекты, – он повернулся к Глафире и с преувеличенным, театральным поклоном взял ее руку. Его пальцы были теплыми и сильными. – Мадемуазель, для такого события я с радостью буду вашим кавалером, телохранителем и, если понадобится, тамадой. Обещаю, это будет свадьба, которую они запомнят навсегда. Особенно когда увидят, с кем пришла бывшая жена жениха.

Он отпустил ее руку, и его взгляд встретился с ее взглядом – полным решимости, страха и внезапно вспыхнувшей надежды.

– Ну что, кондитерша, – ухмыльнулся он. – Готова к самому сладкому реваншу в своей жизни?

Глава 6.

Работа над тортом будет для Глафиры своеобразной терапией. Каждый слой бисквита, каждый грамм шоколада, капля бурбона в креме – все это было кирпичиками в стене, которую она возводила между своим прошлым и будущим. Она не просто испечет десерт – она создаст арт-объект, полный скрытых смыслов и безупречного вкуса, свою последнюю точку в истории с Петей.

Торт получится великолепным. Три яруса, покрытые идеальной зеркальной глазурью цвета кроваво-красного заката. Она переливалась и играла под светом софитов в кондитерской, как настоящее зеркало, в котором должны были увидеть свое отражение те, для кого он предназначался. Украшения из белого шоколада – изящные, ажурные, словно кружево – оплетали каждый ярус. Их горьковатый вкус должен был контрастировать со сладостью крема. А сверху, по просьбе заказчиков, – свежие, только что доставленные из оранжереи алые розы и белоснежные орхидеи. И надпись из той же мастики, что и кружево: «Счастья вам». Без восклицательного знака. Просто констатация. Или пожелание без эмоций.

Внутри, как она и задумала, будет таиться сюрприз. Между слоями шоколадного бисквита с вишневым конфитюром будет лежать тонкий пласт мусса с яркой, горьковатой нотой апельсиновой цедры. Не испортить торт, а добавить глубины, сложности. Чтобы почувствовали. Торт будет готов в срок, упакован в прочную, прозрачную коробку-колпак и водружен в микрофургончик для доставки, Глафира почувствует не пустоту, а гордость. Она выполнит свою работу безупречно. Она докажет самой себе, что ее профессионализм выше личных обид.

Она не напишет Пете. Просто передаст через курьера счет. Ее дело было сделать, его – оплатить. Все по-деловому. Чисто.

Тем временем Богдан с истинно мужским, немного хулиганским энтузиазмом взялся за подготовку к «миссии». Он звонил Глафире по десять раз на день, обсуждая детали.

«Серафим говорит, у бывшего мужа вкус как у голодного студента, так что мой смокинг его точно затмит», – смеясь, говорил он в трубку.

Или: «Придумал, как мы въедем на территорию ресторана. Хочешь, на мотоцикле прямо к шатру?» Глафира отнекивалась, но его заразительная энергия и абсолютная уверенность в успехе их безумного предприятия потихоньку согревали ее. Он превращал предстоящую пытку в авантюру.

И вот в один из дней, когда в кондитерской был легкий перерыв, с улицы донесся низкий, бархатистый рокот, знакомый ей до боли. Рев мотора стих прямо у входа. Дверь распахнулась с легким звоном колокольчика. В проеме, залитый солнцем, стоял Богдан. В своих потертых кожаных штанах, куртке, черной футболке с черепом и в солнечных очках, он выглядел как порождение другого, дикого мира, забредшее в этот сладкий, благоухающий ванилью рай. Лиза, вытиравшая столик, замерла с открытым ртом. Маша, взвешивавшая кусок торта клиентке, чуть не выронила тарелку.

Не обращая внимания на шокированные взгляды, Богдан окинул взглядом зал и громко, на всю кондитерскую, спросил:

– А где моя Глашенька?

Глафира как раз заканчивала роспись пряничного домика в подсобке, когда услышала его голос. Сердце екнуло. Она вышла, вытирая руки о полотенце.

– Богдан? Что случилось?

Увидев ее, он расцвел широкой, бесстыжей улыбкой. Он уверенно прошел через весь зал, взял ее за руку и, притянув к себе, губами, мягкими и теплыми, коснулся ее щеки. От него пахло ветром, кожей и дорогим парфюмом.

– Привет, любимая, – прошептал он так, чтобы слышали все. – Мы опаздываем. Пора ехать выбирать тебе платье для торжества.

Глафира попыталась что-то возразить, смущенно покраснев под пристальными взглядами подруг и пары клиенток, но Богдан был неумолим. Он аккуратно, но твердо поволок ее за собой в подсобное помещение.

– Богдан, что ты делаешь? У меня работа! – попыталась она сопротивляться.

Он оглядел ее маленький кабинет с рецептами на стенах и горой коробок для тортов, пробурчал: «Ясно», – снял с нее запачканный мукой фартук и бросил его на стул. Взяв ее за руку, он решительно повел обратно через зал к выходу.

– Маш, я ненадолго! – успела крикнуть Глафира, прежде чем он вытащил ее на улицу к своему блестящему «Харлею».

На тротуаре собралось уже несколько зевак. Богдан снял с себя кожаную куртку, накинул ее на плечи Глафиры, потом ловко надел на ее голову шлем, защелкнул пряжку под подбородком. Его пальцы коснулись ее кожи, и по телу пробежали мурашки.

– Держись крепче, кондитерша, – сказал он, закидывая ногу через седло и заводя мотор. – Покажем твоему бывшенькому Петюне, с какими людьми он связываться вздумал!

И прежде чем она успела опомниться, мотоцикл с мощным ревом рванул с места, увозя хозяйку «Сладкого рая» прочь от запаха ванили и миндальной муки в неизвестном, но безумно захватывающем направлении. На пороге кондитерской застыли Лиза и Маша с лицами, полными изумления, восторга и легкой зависти.

Первая встреча у лужи была мимолетной и взрывной. Когда Богдан, резко затормозив, подъехал к промокшей, дрожащей от холода и ярости девушке, он ожидал услышать стандартный поток ругани. Вместо этого он увидел не просто жертву его неудачного маневра, а воплощение чужой, но оттого не менее сильной, боли. Ее глаза, полные слез, горели не только гневом, но и таким отчаянием, что его будто ударило током. Она стояла посреди тротуара, вся промокшая, с мокрыми прядями волос, прилипшими к щекам, и выглядела одновременно совершенно беспомощной и невероятно сильной в своей искренности. Это был не театр, не попытка развести на деньги. Это было чистое, ничем не прикрытое человеческое страдание. И сквозь грязь и воду на ее лице проступали черты невероятной, глубокой красоты – тонкие, изящные, словно у античной статуи, побывавшей в непогоду.

Он извинялся, предлагал компенсацию, но на самом деле в тот момент ему хотелось одного – узнать, что случилось с этой хрупкой девушкой, чье горе было таким огромным, что даже его, привыкшего ко всему Богдана, оно задело за живое. Она кричала на него, а он ловил каждое слово, пытаясь разгадать ее тайну. Он уехал тогда со странным чувством – вины, любопытства и чего-то еще, очень тревожного и притягательного.

Вечером следующего дня, когда он привез ей вещи и коробку конфет, он увидел ее уже успокоившейся, собранной. И в свете уличного фонаря его взгляд упал на ее руку, сжимавшую ручку пакета. На безымянном пальце сверкнуло скромное обручальное кольцо.

«Замужем», – промелькнуло в голове у Богдана, и внутри что-то щелкнуло и остыло. Это был стоп-сигнал. Четкий, ясный и неоспоримый. Его личный кодекс, хоть и вольный, был железным в одном: чужие жены – табу. Никаких исключений. Вся его внезапно вспыхнувшая заинтересованность уперлась в этот холодный металл. Он сделал все, что должен был – извинился, передал подарок, уехал. Но образ ее – мокрой и яростной, а затем сухой и печальной – не выходил у него из головы, как навязчивая мелодия. Он отмахнулся от него, как от досадной помехи.

И вот судьба, с которой Богдан любил играть, сделала свой ход. Он приехал на зов университетского друга Серафима, ожидая обсудить новый проект по потолкам и интерьеру нового объекта. А вместо этого он увидел ее. Ту самую девушку с глазами, полными слез. Сидящую за кухонным столом в халате брата и пьющую чай. Его Глашеньку. Оказалось, что она – та самая сестра Серафима, о несчастливом браке которой он что-то смутно слышал.

А потом последовало предложение, от которого действительно нельзя отказаться. Свадьба бывшего мужа. Торт. Необходимость в кавалере. Весь абсурд и вся гениальность этой авантюры ударили Богдану в голову, как самое дорогое шампанское.

И в этот момент все пазлы сложились. Обручальное кольцо, которое он видел, было символом прошлого, которое уже умерло. Ее боль, ее гнев, ее решение пойти на эту свадьбу – это была дорога в будущее. И он внезапно с поразительной ясностью понял, что его мимолетная, насильно загнанная вглубь увлеченность этой женщиной – не случайность. Это была судьба, которая буквально вылила на него ведро ледяной воды, чтобы привлечь внимание, а теперь звала в одну из самых безумных авантюр в его жизни.

Эта темноволосая красотка, стройная как лань, с карими глазами, уже сидела в его сердце занозой. И теперь табу было снято. Дверь, которую он сам перед собой закрыл, снова распахнулась, и за ней открывался вид на ослепительную, сочную драму, в которой ему отвели роль не спасителя, а союзника. И кто знает, что будет дальше? Вдруг эта история закончится не прощальным взмахом руки на пороге кондитерской, а чем-то гораздо более интересным? Именно поэтому он с таким азартом и облегчением взялся за роль кавалера. Поэтому он привез ее в салон своей матери – место, куда он приводил только самых особенных женщин. Он наблюдал, как продавцы возятся вокруг нее, и видел, как под слоем муки, усталости и горя проступает та самая, настоящая Глафира. И когда она вышла из примерочной в том самом сногсшибательном платье, Богдан понял, что его авантюра перестала быть просто помощью другу. Она стала для него чем-то личным. Он смотрел на нее не как на подопечную Серафима, а как на женщину, которая невероятно опасна для его покоя и которая, черт возьми, ему уже очень нравилась.

Глава 7.

Глафира никак не ожидала такого напора от Богдана. Его энергия была подобна урагану – сметающей все на своем пути, не оставляющей времени на сомнения и рефлексию. Он был красив, как падший ангел или бог с обложки запретного романа – светловолосый, с серыми насмешливыми глазами, в которых плескалась вся непокорность мира. И хотя Глафира всегда скептически относилась к блондинам, считая их типаж слишком легкомысленным, Богдан ломал все ее шаблоны. В его светлых волосах и дерзкой улыбке была не легкомысленность, а сила, уверенность и какая-то первозданная, дикая харизма, перед которой было невозможно устоять. Она пыталась гнать от себя мысли о нем, убеждая себя, что это всего лишь братская причуда Серафима и временный союз ради одной цели. Но Богдан шел на пролом. Он не спрашивал – он вел. И когда он явился в кондитерскую, словно вихрь, ворвавшийся в ее упорядоченный мир запахов ванили и шоколада, у нее уже не осталось сил сопротивляться.

И вот теперь она мчалась на его мотоцикле, в его кожаной куртке, в шлеме. Ветер свистел, городские пейзажи сливались в разноцветные полосы. Было и страшно, и невероятно восторженно. Этот безумный полет вырывал ее из трясины переживаний, заставляя чувствовать только здесь и сейчас – вибрацию мощного мотора, тепло его спины, скорость, от которой захватывало дух. Она прижималась к его широкой спине, закрывала глаза, и ей казалось, что только здесь, за этой каменной стеной из мышц и кожи, она может быть в полной безопасности. Он был ее щитом от всего мира в эту минуту.

А потом был салон. Роскошный, тихий, пахнущий дорогими тканями. Богдан ввел ее туда с таким видом, будто был здесь полноправным хозяином. И пока стилисты с почтительным подобострастием суетились вокруг него, он одним властным жестом указал на Глафиру:

– Превратите ее в королеву. Ту, что затмит всех на празднике жизни.

Глафира чувствовала себя куклой в руках опытных кукольников. Ее вели, поворачивали. Она закрыла глаза, отдавшись течению, и когда ей наконец сказали: «Откройте глаза», – она послушалась и не узнала себя в отражении. Платье… Оно было сногсшибательным.

Это был не просто наряд. Это было произведение искусства, созданное для нее одной. Глубокий синий цвет, как самое темное небо в безлунную ночь, бархат, который ложился по фигуре, подчеркивая каждую линию, каждый изгиб. Ткань была тяжелой, благородной, и она заставляла держать спину прямо, а голову – высоко поднятой. Спину платья украшала сложная драпировка, собранная в виде изящного банта, который ниспадал мягкими складками, придавая образу одновременно и легкость, и торжественность. Вырез был скромным, но элегантным, открывающим ключицы и шею. Платье не оголяло, не кричало. Оно говорило. Оно говорило о вкусе, о классе, о внутренней силе, которая не нуждается в дешевых эффектах. Оно было темным, почти траурным, но в его глубине таились искорки, вспыхивавшие при каждом движении, – словно надежда, пробивающаяся сквозь самую черную ночь.

Глафира медленно повернулась перед зеркалом. Из отражения на нее смотрела не сломленная жертва измены, не добрая кондитерша Глаша, а уверенная, прекрасная и немного загадочная женщина. Глафира. Она вышла из примерочной, волнуясь, как девочка. Богдан, развалившийся в кресле и листавший журнал, поднял на нее взгляд. И все его напускное безразличие развеялось, как дым. Он медленно, очень медленно встал. Его насмешливые глаза стали серьезными, почти суровыми. Он не сказал ни слова. Просто подошел, остановившись в двух шагах, и смотрел, смотрел на нее, словно пытаясь запечатлеть каждую деталь.

– Ну что? – робко спросила Глафира, теряясь под его пристальным взглядом.

Богдан тяжело сглотнул, и на его губах появилась не ухмылка, а какая-то другая, новая улыбка – одобрительная и восхищенная.

– Серафим не предупреждал меня, что я буду сопровождать на свадьбу богиню мести, а не обиженную жену, – наконец выдавил он. Его голос потерял свою привычную хулиганскую окраску и стал низким, почти бархатным. – Они не просто ахнут, Глаша. Они умрут от зависти. И бывший твой Петюня первый. Берем, – сказал Богдан продавцу.

И Глаша пошла переодеваться. Пока Глафира в примерочной с помощью продавца аккуратно освобождалась от тяжелого бархата, Богдан снова развалился в кресле. На его лицо вернулось привычное выражение легкой, немного скучающей уверенности, будто визит в роскошный бутик и превращение случайной знакомой в королеву были для него делом обыденным. Он лениво провел пальцем по экрану телефона, отправил пару сообщений, затем отложил его и поймал взгляд продавца.

– Эспрессо. Двойной. Без сахара, – бросил он, и тот тут же кивнул и бесшумно скрылся в глубине зала.

Кофе принесли почти мгновенно – в маленькой фарфоровой чашке на блюдце, с крохотным печеньем на салфетке. Богдан взял чашку, отхлебнул густую черную жидкость и задумчиво уставился в огромное панорамное окно, за которым спешили по своим делам обычные люди. Уголок его рта дрогнул в едва уловимой усмешке. Эта вся история с тортом и свадьбой была абсурдной, театральной и до безумия притягательной. И в центре этого абсурда была она – хрупкая кондитерша с глазами, полными то боли, то стальной решимости. Ему нравилось это сочетание. Нравилось гораздо больше, чем он готов был признаться даже самому себе.

Он допил кофе как раз в тот момент, когда занавеска примерочной снова отодвинулась. Глафира вышла, держа в руках бесценный груз темного бархата. На ней снова были ее простые джинсы и блузка, и после ослепительного преображения она снова выглядела своей – той самой Глашей из кондитерской, но в ее глазах теперь горел отблеск только что увиденного чуда.

Богдан подошел к ней, взял у нее из рук платье и передал продавцу со словами:

– Упакуйте. И подберите все необходимое.

Затем он обернулся к Глафире, его взгляд скользнул по ее блузке, и он едва заметно поморщился.

– Нет, в этом мы тебя не отпустим, – заявил он, и прежде чем она успела понять, что происходит, он снял с вешалки неподалеку элегантную женскую кожаную куртку – черную, мягкую, с идеальной посадкой. Он не стал спрашивать. Он просто накинул ее ей на плечи.

Кожа была прохладной и невероятно приятной на ощупь. Куртка пахла дорогим салоном и едва уловимыми нотами его парфюма, смешанным с запахом кожи и ветра, он казался таким – опасным, манящим, свободным.

Глафира инстинктивно втянула голову в плечи, утопая в мягком воротнике.

– Богдан, я не могу… – начала она, но он уже расплачивался своей черной кредитной картой, даже не глядя на сумму в терминале.

Он повернулся к ней, и в его глазах читалось непоколебимое решение.

– Конечно не можешь! Это не подарок. Это униформа для нашей миссии. На мотоцикле в блузке замерзнешь. А нам нельзя, чтобы наша королева чихнула на самом интересном месте.

Он взял пакет с покупками у продавца, подтолкнул Глафиру к выходу и открыл перед ней дверь.

– Теперь ты выглядишь как часть моей команды. Поехали, кондитерша. Впереди еще много дел.

И снова уличный шум, рев мотоцикла и ощущение полета, но теперь к ним добавился нежный шелест новой кожи на ее плечах и стойкое чувство, что границы ее привычного мира рушатся с пугающей и восхитительной скоростью.

Мотоцикл с низким урчанием подкатил к знакомой витрине «Сладкого рая». Богдан, ловко притормозив, помог Глафире слезть, его руки крепко держали ее за талию, пока она ставила ноги на твердую землю, еще немного подкашивающиеся от скорости и пережитого волнения. Он снял с нее шлем, и ее волосы рассыпались по плечам легкой, ветреной волной.

– Ну что, приехали, – ухмыльнулся он, заглушив двигатель. – Обратно в твое сладкое царство.

Глафира поправила куртку, все еще пахнущую им и свободой, и потянулась за дверью кондитерской, ожидая, что он останется снаружи. Но Богдан решительно шагнул вперед и сам распахнул дверь перед ней, пропуская ее первой с театральным взмахом руки.

Звон колокольчика возвестил об их появлении. В зале, как и прежде, застыли Лиза и Маша. Их взгляды, полные жгучего любопытства, перебегали с Глафиры в новой кожаной куртке на огромного, уверенного мужчину за ее спиной. Воздух сгустился от немых вопросов.

Глафира, чувствуя на себе эти взгляды, сделала шаг по направлению к своей подсобке, кивнув подругам: «Все хорошо, девочки». Она надеялась, что Богдан ограничится этим и уедет. Но он не уехал. Он последовал за ней через весь зал, его мощная, чуть раскачивающаяся походка и твердый взгляд заставляли Лизу и Машу инстинктивно отвести глаза и сделать вид, что они срочно чем-то заняты. Богдан вошел в ее маленький кабинет следом, и пространство моментально съежилось. Его плечи, казалось, занимали всю ширину дверного проема. Он окинул взглядом тесное помещение, заваленное коробками, папками с рецептами и образцами украшений, более внимательно и усмехнулся:

– Уютно. Прямо штаб-квартира генерала кондитерского фронта.

Глафира, смущенно сняв куртку и повесив ее на крючок, повернулась к нему, не зная, что сказать. Она ожидала быстрого «пока» и рева мотора за окном. Вместо этого Богдан сделал два шага вперед, и ему пришлось слегка наклонить голову, чтобы не задеть низкий абажур лампы. Его присутствие было таким физически ощутимым, что перехватывало дыхание.

Он посмотрел на нее с прищуром, в его глазах играли знакомые искорки наглого веселья.

– Ну что, кондитерша, – начал он, обводя взглядом комнату. – Я сегодня, можно сказать, потрудился на ниве твоего преображения. Выкрал тебя с рабочего места, подверг смертельной опасности на своем «железном коне», потратил уйму времени в бутике… – Он сделал паузу для драматического эффекта. – Неужели такой бесценный кавалер и благодетель не заслужил хоть крошечный, но самый наивкуснейший десерт? Говорят, у тебя тут шедевры готовятся.

Не дожидаясь ответа, он развернулся и с видом полнейшей уверенности в своем праве, уселся на единственный стул для посетителей. Богдан развалился на нем, откинувшись спиной, и закинул ногу на ногу, всем своим видом показывая, что устраивается надолго и чувствует себя здесь как дома.

Глафира застыла посреди кабинета, глядя на этого огромного мужчину, который так бесцеремонно и в то же время обаятельно ворвался в ее святая святых. И вопреки всей неловкости ситуации, на ее губах дрогнула улыбка. Его наглость была настолько грандиозной и искренней, что вызывала не раздражение, а смех.

– Самый наивкуснейший? – переспросила она, поднимая бровь. – Это специальная категория десертов?

– Абсолютно, – невозмутимо кивнул он. – Присуждается лично мной за выдающиеся заслуги перед… ну, скажем так, перед моим хорошим настроением. Ну же, покорми меня, а то я сейчас умру от голода прямо здесь, и Серафим с меня шкуру спустит.

Глафира покачала головой, но уже не могла сдержать улыбки. Она повернулась к небольшому холодильнику, стоявшему в углу.

– Ладно, ладно, тиран. У меня как раз остались несколько макарунов новой партии. С малиной и белым шоколадом.

– Видишь, как хорошо, – проворчал он с довольным видом. – А я и не против макарунов. Только чтобы их было много. Я сегодня энергетически истощен тобой.

Она поставила перед ним небольшую тарелку с изящным печеньем и включила электрический чайник, а сама взяла кружку холодного чая, оставшегося с утра. Богдан взял одно пирожное, внимательно осмотрел его со всех сторон, а затем отправил в рот целиком.

– Ну? – спросила Глафира, наблюдая за ним. – Соответствует ли высшей категории «наивкуснейшести»?

Он прожевал, причмокнул и удовлетворенно кивнул.

– Вполне. Одобряю. Теперь я твой постоянный дегустатор. На безвозмездной основе, разумеется. Это мое благородное призвание.

Он взял еще одно пирожное, и Глафира, прислонившись к столу, смотрела, как этот огромный, харизматичный мужчина, пахнущий бензином и дорогим парфюмом, с удовольствием уплетает ее сладости в ее тесном кабинетике. И в этот момент границы между ее старым миром и новым, который он так нагло и стремительно в нее привнес, окончательно стерлись. И ей все начало ужасно нравиться. Глафира наблюдала, как Богдан с явным удовольствием уничтожает последний макарун, и в воздухе повисла легкая, почти непринужденная атмосфера. Его уверенность была заразительной, но в голове у нее вертелся один вопрос, который она не могла больше сдерживать.

– Скажи, Богдан, – начала она, стараясь, чтобы голос звучал легко, – а твоя девушка не будет против таких… интенсивных методов помощи? Не приревнует?

Богдан замер на секунду, затем медленно поднял на нее взгляд. В его серых глазах вспыхнула та самая хищная, насмешливая искорка, которая, казалось, была его визитной карточкой. Он откинулся на спинке стула, которая жалобно скрипнула.

– Девушка? – Он фыркнул, будто она произнесла нечто абсурдное. – Кондитерша, милая, я свободен, как этот самый ветер за твоим окном. Никто и ничто меня не держит. А ревновать ко мне – занятие неблагодарное и утомительное. Я не таюсь и не обещаю того, чего не могу дать. Живу здесь и сейчас. И сегодня мое «здесь и сейчас» включает в себя тебя и твой наивкуснейший реванш.

Он закончил свою речь и одним движением руки смахнул несуществующие крошки с бедер. Затем, с той же легкостью, с какой и вошел, он поднялся со стула, его высокая фигура снова заполнила собой все пространство кабинета. Он протянул руку к Глаше, взяв ее кружку. Сделал глоток. Снова сунул кружку ей в руку.

– Ладно, сладкое дело сделано, – заявил он, потягиваясь так, что кости чуть хрустнули. – Мне пора. Гонки по вертикали ждать не будут. – Он подмигнул ей. – Вечером, часов в семь, заеду. Доставлю тебя и твои покупки домой, к братцу. Не вздумай уехать на такси.

Не дав ей возможности возразить, он уверенно направился к выходу. Глафира, словно завороженная, последовала за ним, чтобы проводить.

Они снова прошли через зал под пристальными, горящими от любопытства взглядами Лизы и Маши. Богдан у выхода обернулся, и прежде чем Глафира сообразила что происходит, он снова наклонился и мягко, быстро чмокнул ее в щеку. Его губы были теплыми, а от прикосновения снова повеяло ветром и свободой.

– До вечера, конфетка, – бросил он ей прямо в ухо низким, бархатным голосом и, широко улыбнувшись, вышел на улицу.

Дверь с легким звоном закрылась за ним. Сразу же послышался рев мотора, который почти мгновенно стал затихать вдали.

Глафира стояла, прикасаясь пальцами к тому месту на щеке, где еще сохранялось тепло его поцелуя. В ушах звенела тишина, нарушаемая лишь ее собственным учащенным сердцебиением. Эту тишину тут же разорвали Лиза и Маша, которые буквально налетели на нее.

– Ну и кто это был?! – выдохнула Лиза, ее глаза были круглыми от изумления.

– Это просто отпад, а не парень! – почти завизжала Маша, хватая Глафиру за руку. – Глаша, родная! Где ты таких откапываешь? Он же с обложки! И явно от тебя без ума!

Глафира медленно обернулась к подругам. На ее лице была легкая, растерянная улыбка. Она все еще приходила в себя после урагана по имени Богдан.

– В большой луже, – тихо и с легкой иронией ответила она, глядя на их ошарашенные лица. – Буквально. Он облил меня с ног до головы на своем мотоцикле.

Наступила секундная пауза, а затем взрыв смеха и возгласов:

– Что?! Нет! Серьезно?

– Вот это знакомство! Такое только в кино показывают!

Глафира только пожала плечами, все так же улыбаясь, и направилась обратно в свой кабинет, оставив подруг строить догадки и завидовать удивительной судьбе, которая иногда преподносит сюрпризы в виде сногсшибательных авантюристов на «железных конях».

Глава 8.

Вечером, как и было обещано, под окнами с глухим урчанием остановился знакомый мотоцикл. Глафира, уже собравшая вещи, подошла к окну и увидела, как Богдан, сняв шлем, посылает ей улыбку и театрально-галантный взмах рукой. Она взяла пакет с платьем и новую кожаную куртку, которую он ей подарил, и вышла на улицу.

– Точность – вежливость королей и авантюристов, – прокомментировал он, помогая ей надеть шлем и куртку, ловко упаковав покупки в специальный кофр. На этот раз она держалась за него уже увереннее, почти не боясь скорости, доверяя его умению вести «железного коня» сквозь вечерний поток машин.

Он поднялся с ней в квартиру, ссылаясь на то, что нужно «доложить командованию о выполнении этапа операции». Глафира приготовила ужин – на столе дымилась ароматная паста с морепродуктами.

– Присоединяйся, Бодя, – кивнул Серафим, расставляя тарелки. Богдан, не нуждаясь в лишних приглашениях, скинул куртку и комфортабельно устроился за столом, будто бывал здесь сотню раз.

Атмосфера за ужином была на удивление теплой и непринужденной. Богдан с Серафимом обсуждали какие-то рабочие моменты, шутили, вспоминали забавные случаи. Глафира молча наблюдала за ними, изредка вставляя реплики, и ловила себя на мысли, что впервые за долгие месяцы чувствует себя не одинокой песчинкой в чужой буре, а частью чего-то целого, надежного. Она накормила их обоих, и Богдан с искренним удовольствием уплетал ее кулинарные опыты, заявляя, что «кондитерша и тут в ударе».

Именно в один из таких моментов, когда Глафира, смеясь над его историей, откинула голову и засветилась изнутри, Серафим заметил взгляд своего друга. Богдан не просто смотрел на нее. Он изучал ее. В его обычно насмешливых, бунтарских глазах читалось нечто новое: пристальное внимание, одобрение и та самая «неподдельная, почти профессиональная заинтересованность», что он проявлял к сложным проектам. В его взгляде не было привычной легкости, он был серьезным, почти задумчивым, будто видел перед собой не просто «сестру друга», а сложную, многогранную личность, которая его невероятно интриговала. Серафим заметил это, слегка приподнял бровь, но промолчал, скрыв улыбку в бокале с водой. Некоторые вещи не требовали комментариев. Их нужно было просто наблюдать.

Наступило утро чужой свадьбы. Воздух в квартире Серафима был густым от ожидания. Глафира провела несколько часов в руках визажиста и стилиста, которых, по подозрительному стечению обстоятельств, «посоветовал» Богдан. Когда она посмотрела на свое отражение в полный рост, дыхание перехватило. Из зеркала на нее смотрела незнакомка – элегантная, холодная и невероятно красивая. Платье цвета ночного неба сидело безупречно, подчеркивая каждую линию. Прическа, макияж – все было безупречно и подчеркивало ее достоинства, скрывая следы былых переживаний за маской безупречной светской леди.

Ровно в назначенное время под окнами бесшумно подкатил не мотоцикл, а длинный, черный лимузин. Из водительской двери вышел водитель в ливрее и, открыв пассажирскую дверь, помог выйти тому, кто был главным действующим лицом этого вечера. Богдан Платонов в смокинге был подобен разящему клинку. Темный, идеально скроенный пиджак подчеркивал его мощные плечи и узкую талию. Брюки со стрелками падали на лаковые оксфорды. Он был брит, причесан, и только в уголках его глаз и на губах играла все та же знакомая искорка хулиганства. Он выглядел так, будто только что сошел со страниц глянцевого журнала о роскошной жизни, и его появление у скромного подъезда вызывало недоуменные взгляды прохожих.

Глафира, увидев его из окна, сделала глубокий вдох и вышла в подъезд. Их встреча на площадке была подобна сцене из кино. Он окинул ее взглядом с ног до головы, и его глаза вспыхнули тем самым одобрительным, восхищенным огнем, что она видела в бутике.

– Идеальное оружие для идеальной мести, – произнес он, протягивая ей руку. В его другой руке был изящный букет. Но не для нее. – Протокол, моя дорогая, – ухмыльнулся он, заметив ее удивленный взгляд. – Кавалер обязан преподнести цветы невесте. Пусть это будут лучшие цветы, которые она когда-либо получала. Чтобы было с чем сравнивать свое разочарование в будущем.

Он помог ей сесть в салон лимузина, где на сиденье уже лежал изящный, но довольно большой подарочный конверт.

– А это? – спросила Глафира.

– Наш скромный вклад в благополучие молодоженов, – ответил Богдан, его глаза заиграли азартным, авантюрным блеском. – Не мог же я прийти с банальным блендером или скатертью.

Глафира взяла конверт. Вместо обычной открытки внутри лежало стилизованное под старинную карту свидетельство о дарении. На нем было каллиграфически выведено: «Сертификат на незабываемое приключение для двоих». Ниже мелким шрифтом значилось: «Полет на вертолете над городскими трущобами с последующей экскурсией по заброшенному заводу и мастер-классом по выживанию в экстремальных условиях от клуба «Адреналиновое небо».

Глафира не смогла сдержать смех. Это было настолько идеально, настолько в духе Богдана – элегантно, дорого и с изрядной долей язвительности. Он купил Пете и его «принцессе» не уютное будущее, а встряску, намекая на то, что их брак – такое же экстремальное и непредсказуемое приключение.

– Думаешь, они оценят? – спросила она, все еще смеясь.

– О, уверен, – кивнул Богдан, его взгляд стал хищным. – Это будет единственное, что заставит их по-настоящему улыбнуться на своей же свадьбе. Ну, кроме нашего с тобой появления, конечно.

Лимузин тронулся и плавно понес их к месту, где решалась ее прошлая жизнь и где должно было начаться ее новое будущее. Глафира посмотрела на своего «кавалера», на его уверенный профиль, и почувствовала прилив бесшабашной храбрости. С таким союзником она была готова к любой битве и любой авантюре.

Лимузин бесшумно подкатил к резным кованым воротам ресторана «Берег мечты». За ними открывалась роскошная картина: белоснежный шатер, устланная ковровая дорожка, ведущая к террасе над водой, и нарядная толпа из полутора-двух сотен гостей, смеющихся и разговаривающих под нежную музыку живого оркестра. В центре всеобщего внимания, у импровизированного алтаря, сиял Петя Смолкин. Он был раздутым от гордости самоваром, крепко прижимая к своему боку хрупкую Катю, которая улыбалась, ловя восхищенные взгляды подруг.

Идиллию нарушил не звук мотора, а сама возникшая из ниоткуда тень роскошного автомобиля. Двери распахнулись. Водитель подал руку даме, сидящей в лимузине. Из салона на дорожку сначала ступила изящная ножка в туфле-лодочке. Затем выпорхнула вся она – Глафира. И на секунду показалось, что музыка споткнулась и затихла, заглушенная общим вздохом. Она была воплощением холодной, безмолвной грозы. Глубокое синее бархатное платье облегало ее стан, переливаясь в лучах заходящего солнца, как самое темное небо. Никаких кричащих деталей, только изящный бант на спине и скромная нитка жемчуга на шее. Ее волосы были убраны в гладкую, безупречную прическу, открывая гордую линию шеи и спокойное, почти отрешенное лицо с губами цвета спелой вишни.

Но настоящим фурором стал тот, кто последовал за ней. Богдан Платонов вышел из лимузина с грацией хищника, исследующего новые владения. Его смокинг сидел на нем так, будто был отлит по фигуре вчера вечером. Он на мгновение остановился, позволив всем собравшимся оценить картину: он, эта греческая статуя в костюме, и она, его прекрасная, загадочная спутница. Затем он мягко, но властно протянул ей руку. Его пальцы сомкнулись вокруг ее тонких перчаток, и он привлек ее к себе, положив свою широкую ладонь на ее талию в таком бесцеремонно-интимном жесте, что у половины присутствующих перехватило дыхание. Он наклонился к ее щеке, и все увидели, как его мягкие, теплые губы коснулись ее пылающей кожи. Это был не просто поцелуй – это была демонстрация. Маркировка территории.

Их движение по ковровой дорожке было медленным, театральным, словно выход главных действующих лиц в третьем акте пьесы. Все головы повернулись в их сторону. Шепот восхищения, зависти и немого вопроса пополз по рядам гостей: «Кто это? Боже, она прекрасна! Это та самая… бывшая кондитерша?»

Петя Смолкин перестал сиять. Его улыбка застыла, а затем медленно сползла с его лица, как маска. Он невольно ослабил хватку, и Катя, почувствовав это, с недоумением посмотрела на него, а затем проследила за его взглядом. Ее собственная, бриллиантовая улыбка померкла.

Богдан вел Глафиру прямо к ним, не обращая внимания на расступающуюся толпу. Его насмешливые серые глаза светились абсолютной, безраздельной властью над ситуацией.

– Дорогие молодожены! – его голос, низкий и бархатный, легко перекрыл гул толпы, заставив замолчать и оркестр. – Разрешите вас поздравить.

Он остановился перед ними, все так же не отпуская Глафиру. Его взгляд скользнул по лицу Пети, поймал его растерянный, почти испуганный взгляд и усмехнулся.

– От всей души желаем вам… – он сделал театральную паузу, обводя взглядом притихших гостей, – безмерного счастья в браке. Чтобы оно было таким же крепким и вечным, как этот прекрасный день.

Он сделал легкий знак рукой, и официант, как по волшебству, появился с огромным, изысканным букетом для невесты и тем самым подарочным конвертом. Богдан галантно вручил цветы Кате, которая взяла их на автомате, не в силах оторвать глаз от Глафиры.

А затем он повернулся к Пете. И его улыбка стала шире, но в ней не было ни капли тепла.

– И отдельное спасибо тебе, Петя, – произнес Богдан, и в наступившей тишине его слова прозвучали громко и четко, как выстрел. – Спасибо за то, что был так… щедр. И отдал в мои руки такое бесценное сокровище.

Он не смотрел на Глафиру. Он смотрел прямо в глаза Пете, и в его взгляде читалось все: и насмешка, и торжество, и обещание. Он благодарил его за то, что тот потерял ее. И каждый гость, каждый друг и родственник поняли этот скрытый смысл.

Прежде чем кто-либо успел опомниться, Богдан уже развернулся, снова принял позу галантного кавалера и, прошептав Глафире на ухо что-то, от чего на ее щеках выступил румянец, повел ее вглубь праздника, оставляя за собой море шепотов и потрясенного молчания. Представление началось, и они были его бесспорными звездами.

Идиллия была безвозвратно разрушена. Под белоснежным шатром царила неловкая, густая тишина, нарушаемая лишь приглушенным шепотом и фальшивыми, вымученными улыбками. Оркестр заиграл снова, но музыка звучала уже не так радостно и беззаботно – она казалась фоном для всеобщего замешательства. Настроение молодым, а особенно их родителям, было безнадежно испорчено. Мать Пети, дородная женщина в пышном розовом платье, сидела за столом с каменным лицом, сжимая в руке бокал с шампанским так, что казалось, хрусталь вот-вот треснет. Ее взгляд, полный немой ярости и осуждения, был прикован к Глафире. Она всем своим видом показывала, что появление бывшей невестки с таким ослепительным кавалером – личное оскорбление ей и всей ее семье. Отец Пети, пытаясь сохранить остатки достоинства, что-то бурчал себе под нос и отводил глаза, когда на него смотрели.

Со стороны Кати царила аналогичная картина. Ее мать, элегантная дама с холодными глазами, пыталась изображать легкую, светскую беспечность, но поджатые губы и нервный жест, которым она поправляла свою нитку жемчуга, выдавали ее истинное состояние – унизительную досаду. Они изо всех сил старались сохранить лицо и сделать вид, что этот визит – всего лишь милый сюрприз, а не цунами, накрывшее их идеально выстроенный праздник. Они улыбались, кивали гостям, поднимали бокалы, но их глаза кричали о смущении и ярости. Они изображали счастье, которое испарилось в тот момент, когда из лимузина вышла Глафира.