История одной апатии бесплатное чтение
© Переверзев С. А., текст, 2025
© Издание. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2025
© Оформление. Т8 Издательские технологии, 2025
- Я сижу, смотрю в окно,
- Потому что все равно.
- Все равно, что ночь настала,
- Все равно, что мыслей мало.
- Мне бы спать улечься, но
- Все равно смотрю в окно.
- За окном под крик ворон
- Свадьба против похорон.
- Те, кто помер угасая,
- Тем, кто жив, ходить мешают.
- Гроб с фатой упали в грязь,
- Жизнь со смертью подралась.
- Дворник пристально следит,
- Кто сегодня победит,
- Потому что без причины
- Наблюдать недопустимо.
- Как закончат, он тогда
- Уберет все без труда.
- Это скучное кино
- Каждый смотрит сквозь окно.
- Если окна закрывают,
- Значит, спать пошли, зевая.
- Я же буду все равно
- Без причин смотреть в окно.
Начало
Привет. Как договорились, я тебе все по порядку расскажу.
Редко ведь у машины есть такая история. И кстати, редко кто тебе такую историю расскажет. Такой вот я у тебя редкий, единственный друг. Или не единственный.
Так.
Сложно начинать, когда история длиннее, чем то, что ты хочешь рассказать. Можно ведь рассказывать и все подряд, но тогда я начну сильно раньше начала и уж точно проеду мимо конца.
Наверное, начну с того, как они познакомились.
А, нет. Надо сначала объяснить, почему он именно там оказался.
Все, я готов. Сейчас начну.
Я тебе, как ты просил, буду кусочками на почту скидывать. А ты читай. Только читай подряд. А то запутаешься.
Завтра пришлю первый. Жди.
Начать надо было бы с того, что Андрей Викторович обедает в одном московском ресторане, сидя за столиком у туалетов, и ему года, наверное, сорок четыре. Так начать надо потому, что случай, о котором я должен тебе рассказать, произошел с ним именно в этом месте и в это время.
Так вот, Андрей Викторович, человек во всех смыслах квадратный, обедал в одном из ресторанов Москвы, сидя за столиком у самых туалетов, и не знал горя. Было ему года, наверное, сорок четыре, был он очень спокоен, имел широкие плечи и широкое лицо. На такое спокойствие способно только нечто кубическое. Вот я и говорю, что был он квадратным во всех смыслах. Но так начинать самонадеянно, поэтому я все-таки объясню тебе кое-что и вернусь немного назад.
Сначала объяснение.
Всех птиц Андрей Викторович разделял на две группы. Одну он называл гагарами, а вторую – горлицами.
Он вообще умел все делить на разные категории. Вот, например, птиц разделил.
Поделил.
Классифицировал.
Так проще – не нужно рассматривать внимательно отдельную птицу. Можно просто отнести ее к категории, и все. Если тебе плевать на отдельную птицу, этого достаточно.
Конечно, все интересное сконцентрировано в группе гагар. Ведь любое уродство вызывает естественный здоровый интерес. Горлицами Андрей Викторович обычно не интересовался. Он их даже не замечал.
А теперь вернусь немножко в назад – туда, где Андрею Викторовичу на двенадцать лет меньше, то есть тридцать два года, скорее всего, и сидит он не в московском ресторане, а в питерском. Так вот, сидит как-то Андрей Викторович в кафе на Караванной улице Санкт-Петербурга, обед у него. Внутри кафе мест не хватило, поэтому уселся он на улице. Лето. А что делать? Без еды он не может.
Он на улице есть не любит, потому что не любит глотать пыль и слушать шум. И вот вдобавок ко всему этому – к пыли и шуму – какая-то горлица метнула ему в суп, что смогла. Это был суп минестроне. Метнула точно горлица, гагару Андрей Викторович заметил бы.
Было ему тогда, как я сказал, тридцать два года. И жил он тогда еще в Питере.
Именно тогда Андрей Викторович заинтересовался еще и человеческими бровями. Зачем они людям? Это ведь и вправду непросто понять.
Особенно непонятно, зачем брови женщинам. Ведь они все время свои брови насилуют: то практически от них избавляются, то, наоборот, распушают их так, что смотреть страшно. Иногда даже рисуют их, а настоящие брови куда-то девают. Сбривают, что ли. А главное, причин у женщин для всего этого нет. Брови ведь, на первый взгляд, им в жизни не особенно помогают. И брови точно не то, на что в первую очередь бросает взгляд прохожий мужчина. За редкими исключениями, конечно.
То есть, получается, брови – в чистом виде игрушка. Для женских извращений.
Появилась у Андрея Викторовича, правда, одна догадка насчет бровей.
Догадка его состояла в том, что брови человеку нужны на случай, если он врежется во что-нибудь плашмя лицом.
Мужчинам вообще удобно, у них нет-нет да и окажется еще какая-никакая борода. Врезайся во что хочешь, хоть бы хны. Слюни просто подотри и иди дальше.
Но и у женщин есть для этого свои приспособления. В частности, Андрей Викторович с определенного времени стал подмечать, что губы у многих женщин пухлее, чем у мужчин. Хотя, может быть, это просто мода. Или показалось.
Обычно я склонен соглашаться с Андреем Викторовичем почти во всем и уж тем более соглашусь в этом вопросе.
Помню я один случай. Он произошел в период, когда женщины решили, что брови надо делать очень тонкими. И потому ни я, ни Андрей Викторович тогда про брови не задумывались. Про них ведь задумываешься, лишь когда видишь на узеньком женском личике толстые мохнатые бровищи, подрисованные чем-то черным. А в то время и повода не было задумываться. Ниточки над глазами, и все.
И вот в период тонких бровей шла одна такая женщина по Васильевскому острову. А какие-то рабочие на том же острове решили начать таинственный ремонт. В чем он состоял, понять было нельзя, потому что он еще не начался. Но, начав дело, рабочие взялись за него со всей серьезностью и натянули леску от столба до столба, чтобы повесить на ней уголком бумажку, вырванную из пружинного блокнота. На ней они, конечно же, написали шариковой ручкой слово «ремонт».
Леску, естественно, они натянули невысоко. Чтобы людям не мешать. Чуть ниже колена.
И наша женщина, идя из магазина и держа в руках два тяжелых мешка (некоторые называют их пакетами, а у меня как-то язык не поворачивается назвать пакетом то, у чего есть ручки), двинулась к надписи.
А надписи-то уже и не было. Потому что на Васильевском острове ветер дует. И повешенная на леску уголком бумажка улетела.
Человек с мешками… С пакетами… Человек с кульками в руках если падает, то падает не на руки, а плашмя. В этом кто-нибудь мог бы усомниться, только не я. Видел бы ты эту женщину на следующий день на работе – тоже не усомнился бы.
Один коллега даже сказал ей, чтобы утешить: «Ух ты! Ну вы. Выглядите. Прямо как синявка подзаборная». Не знаю, что за коллега, больше я его не видел.
Тогда никто из нас не задумался над предназначением бровей. Этому мешала, получается, женская мода. Сложно было догадаться, что брови могли бы помочь. Если бы они были. А так ничто не помогло. Бровей же на лице почти не было. Линии какие-то, нарисованные над двумя лиловыми фингалами.
И вот случай в московском ресторане, произошедший годами позже и о котором я хочу тебе рассказать, расставил все на свои места.
Дело в том, что с тех пор, как горлица умудрилась прицельно повредить суп Андрея Викторовича, он чурается открытых веранд и кафешантанов. Более того, в обычный ресторан он старается углубиться настолько далеко от окна, насколько это возможно.
Ты, как опытный пользователь ресторанов, с легкостью догадаешься, что садится обычно Андрей Викторович в таком случае у туалетов. Зато потребляет свой хлеб насущный, не опасаясь никого. Ни пернатых, ни насекомых, ни даже людей.
Размещаться у туалетов в ресторане и впрямь вполне безопасно и очень даже удобно. Почти всегда.
Иногда.
И вот наконец то самое событие, с которого нужно было начинать.
Сидит сорокачетырехлетний Андрей Викторович в московском ресторане около туалетов. Сидит спокойно, смотрит в тарелку. Не отвлекается. Даже наверх украдкой не смотрит. И мы с тобой теперь не удивляемся почему.
Он и по сторонам-то не очень смотрит, потому что некуда смотреть. Садится он обычно лицом к стене. И сейчас так уселся. У стены диван, а на стуле сидеть удобнее. Вот он и уселся на стуле лицом к стене.
Налево смотреть не хочется. Потому что там не ест, а кушает очень толстый и очень лысый мужчина. А направо смотреть незачем, потому что справа от него стекло, за которым находятся двери в туалеты – мужской и женский.
Придумал же какой-то дизайнер отгородить стеклом две двери от общего зала. Большое такое стекло от пола до потолка. И дверь еще сделал где-то сбоку. Тоже стеклянную.
И уборщица тоже придумала надраить все это, как алмаз чистой воды.
Так, наверное, подумала та несчастная.
Она вышла из туалета, который принято называть женским, и, не заметив стекла, отправилась прямиком в сторону Андрея Викторовича.
Тут и укрепился Андрей Викторович в своем понимании предназначения человеческих бровей.
Девушка вошла в стекло вся. Плашмя. Но в первую очередь бровями.
Когда она сползала вниз по стеклу, буквально в шаге от обедающего Андрея Викторовича, он краем глаза следил за ней.
Основным его интересом были, конечно же, брови. Ему казалось, что, в то время как лицо ее плавно поехало вниз по стеклу, растягивая щеки с губами в подобие улыбки и приподняв нос, брови должны были бы остаться на месте.
Удар был такой силы, что брови действительно могли прилипнуть к стеклу. Тем более что в моде тогда был период женского пышнобровия, а чем обрабатывают женщины свои брови, чтобы увеличить их объем, Андрей Викторович боялся даже предположить.
Девушка скользила по стеклу. Лицо ее, по мнению Андрея Викторовича, стало напоминать пятачок удивленной свинюшки, хотя чисто по-человечески он готов был бы согласиться с тем, кто назвал бы ее красивой.
Брови скользили вместе с ней.
Андрей Викторович зачем-то приготовился, в случае прилипания бровей к поверхности, встать, обойти стекло, используя дверь, и пальцем опустить брови ниже по стеклу. Туда, куда могла без бровей ускользить девушка. Поближе к ее лицу.
Специально он это не обдумывал, просто приготовился, и все.
Мимо него проехали близорукие глаза без очков. Девушка доскользила вместе с бровями до той точки, где тело ее изогнулось – колени ушли в одну сторону, плечи в другую, – лицо потеряло тесную связь со стеклом и свесилось набок. Девушка упала.
На стекле остался лишь узкий след от помады. Не потому, что рот ее был маловат, а потому, что брови стерли края этого следа, оставив лишь ту часть, которая приходилась на переносицу.
Еще одно полезное свойство бровей, которое отметил про себя машинально Андрей Викторович.
Во время всей этой процедуры девушка успела высказаться очень коротко.
2
– Ой.
3
Девушка кроме этого действительно ничего сказать не успела.
Андрей Викторович остался доволен ситуацией, потому что не пришлось вставать. И продолжил обед. Очень вкусным был стейк, плохо было бы, если бы он остыл.
Когда за стеклом развернулась суета по спасению поврежденной девушки, все с осуждением смотрели на Андрея Викторовича, доедающего свою еду, хотя в происшествии он виноват не был.
Просто он отнесся к этому случаю без эмоций, без сочувствия, без жалости, или, как стало модно говорить в среде людей, прочитавших какую-нибудь книгу по психологии, без эмпатии.
Эту вот эмпатию, насколько я понимаю, важно проявлять в таких случаях вместо жалости. Во-первых, чтобы все видели, что ты хороший человек, а во-вторых, чтобы пострадавший не обиделся на то, что кому-то стало его жалко. Ведь некоторые считают, что, когда кого-то жалко, это для него унизительно. Вот и надо не как раньше – пожалеть человека, а как нынче – проявить эмпатию.
Разницу Андрей Викторович понимал, а вот что и как делать конкретно, чтобы сквозь эмпатию не проступила жалость, он не знал. Да и стейк мог остыть.
В общем, он не проявил ни того ни другого. То есть вроде бы проявил апатию.
Он не стал присоединяться к толпе людей, делающих вид, что они помогают. У них, если не придираться к деталям, прекрасно получалось проявлять эмпатию и без его участия.
Он только что сделал два достаточно великих открытия о функциональном назначении бровей. От этого может быть больше пользы, чем от суеты над ушибленным.
Ушибленной.
Люди, сгрудившиеся над телом, были похожи на туристов у края пропасти – они боялись наступить куда-нибудь не туда и бросали на Андрея Викторовича косые взгляды. Эти взгляды, скорее всего, требуются, когда проявляется эмпатия. Я не знаю. Должна же и вправду эмпатия чем-то отличаться от жалости. Пусть отличается косыми взглядами. Без них ведь кто-нибудь может не заметить, как сильно эмпат сочувствует своей жертве.
Но вернемся к Андрею Викторовичу.
Он стремительно доедал стейк. Оно и понятно. Андрей Викторович очень неглупый человек.
За стеклом жалостливые эмпаты столпились вокруг девушки, как ассенизаторы над сточным колодцем. Один из них даже трогал ее голову пальцем. Так трогают крышку кастрюли, чтобы проверить, не горячая ли она.
Что делать, они не знали, поскольку рядом не было военного или полицейского – людей, которые всегда знают, что делать.
Очевидно было, что сейчас они зачем-то поднимут девушку, приведут в чувство и, довольные своей добротой, усадят за ближайший стол. То есть за стол Андрея Викторовича.
Вот почему он ускорился. Понятно ведь, что после акта доброты шести толстых мужчин поесть нормально он не сможет.
Так и произошло.
Поколебавшись, добрые толстяки приподняли близорукую девушку. Лицо ее проскрипело губами и носом обратно вверх по стеклу.
Два толстяка взялись за нее с обоих боков. Один почему-то машинально попытался заломить ей руку за спину, но вовремя себя одернул.
Третий толстяк приступил к допросу, старательно задавая ей один и тот же идиотский вопрос. В порядке ли вы, говорит. С четвертого повторения вопросительная интонация ушла, и стало казаться, что он настаивает.
Остальные стояли вокруг, заполняя все пространство между стеклом и дверьми туалета, и старательно кивали в такт допрашивающему. Лица их так же старательно выражали сытое сочувствие. Или то чувство, как его… А, эмпатию.
Все шестеро лоснились от сознания собственного превосходства и добродетели.
Наконец девушка приподняла голову и огляделась.
Зрение ее, похоже, действительно было так себе, потому что она щурилась и морщила нос.
«Смекает, красавица наша», – читалось на лицах сочувствующих добряков.
И, не дождавшись, когда она достаточно смекнет или что-нибудь изречет по поводу происшедшего, они поволокли ее к стеклянной двери. Не дали даже согласиться с тем, что она в порядке.
Толстяк, державший ее за правую руку, следил, чтобы она правильно переставляла ноги. Потому что, если ее расклешенные джинсы запутаются в туфельках на длиннющих каблуках, им всем придется все это распутывать.
Толстяк, державший ее за левую руку, тот самый, который пытался эту руку заломить за спину, взял да и заломил ее таки. Видимо, отвлекшись. Девушка вынуждена была немного нагнуться вперед, благодаря чему стала правильно переставлять ноги.
Было заметно, как обрадовался этому толстяк, державший ее за правую руку. Он даже не обращал внимания на то, что вся процессия напоминает теперь задержание опасного преступника.
Подойдя к стеклянной двери, толстяки не разобрались, кто из них пойдет первым, и уронили девушку лицом вперед. Она у них выпала. «А нечего ходить нагнувшись», – появилось на лице одного из них, но он быстро убрал это выражение.
Когда она столкнулась со стеклом в первый раз, она не смогла разбить себе нос. Теперь смогла.
Девушку стали снова приводить в вертикальное положение. Правую ее руку соответствующий толстяк поднял высоко вверх над головой. «Чтобы кровь меньше шла», – пояснил он.
Вся эта, как выразилась бы бабушка Андрея Викторовича, тряхомудия продолжалась достаточно, чтобы позволить Андрею Викторовичу доесть стейк. После чего толстяки предсказуемо подвели подозреваемую к его столу и усадили напротив него.
Он сложил руки домиком и посмотрел на них.
Казалось, охрана привела какого-то жалкого просителя к трону царя. А тот был не прочь его принять.
Поняв это, толстяки смирились с окончанием своей благотворительной миссии и начали расходиться.
Трое, которые не трогали девушку руками, а лишь сочувственно кивали и создавали толчею в проходе, теперь неодобрительно покачивали головой, косясь на Андрея Викторовича. Мол, какой черствый человек, даже не помог.
Сказать ему это прямо никто не решился. Потому что было очень заметно, что ему абсолютно все равно. А это могло поставить укоряющего в неловкое положение и испортить возвышенное настроение.
Андрей Викторович знал, что все так будет. Он лишь машинально стал размышлять над двумя вопросами. Зачем они ее сюда усадили? На месте ли брови?
Так как он при этом склонил голову набок, казалось, что он ждет ответа.
И тут она начала говорить. При этом придвинула к себе чашку капучино, который Андрей Викторович брал вообще-то себе.
Хорошо, что стейк успел доесть.
– А я, знаете, без очков как без рук. Ничего не вижу.
– Как слепая. Честно-честно.
– У меня минус семь, а у вас?
– Хорошо, когда у человека зрение хорошее.
– А потому что. Если вы не знаете, какое у вас зрение, значит, оно хорошее.
– У меня вот точно плохое. А еще стекло у туалетной стены моют зачем-то так, что его и не видно вовсе. Спасибо вам большое!
– Как за что? За кофе. Так мило с вашей стороны.
– У меня нос теперь болит. Это, вы не думайте, не оттого, что я о стекло ударилась. Это меня те мужчины случайно обо что-то чуть позже…
– Спасибо им, что такие неравнодушные. Всегда приятно, когда такие неравнодушные люди вокруг.
– И хорошо, что они меня к вам усадили. Я без очков. Все равно свой стол не нашла бы. А вы ведь хорошо видите. Вы мои очки не видите?
– А можете поискать?
– Спасибо вам! Вы тоже такой неравнодушный. И кофе меня угостили, и очки мои нашли. А то я очки без очков не найду. Они такие тонюсенькие-тонюсенькие.
– Ой, а я вас помню. Я без очков вас не узнала, а теперь очень узнала. Вы меня не помните? Мы встречались, помните, на том совещании. Помните? Я же Даша.
– Как хорошо вас тут встретить. А я вас очень хорошо помню. Вас все запоминают. И я запомнила. А вы тут обедаете, да?
– Глупый вопрос, простите. Бестолковая. Не обращайте внимания. Это я оттого, что стукнулась.
– Я вообще обычно спокойная, просто ударилась, вот и болтаю невесть что.
– А вы кофе хотите? С вами поделиться? Ну, смотрите, тогда я допиваю.
– Ну надо же, как мы встретились. Вы не представляете, как я рада.
– Почему очки оставила? Не помню. Оставила и пошла. Думала, до туалета-то дойду. Вспомнила! Я зрение тренировала. До туалета дошла, а из туалета выйти не смогла. Видите, как получилось. Одно тренируешь, другое портишь.
– А вы зрение тренируете?
– Ну и что, что хорошее. Это пока. А вдруг ухудшится.
5
Над ее верхней губой появились усики от молочной пенки. Андрей Викторович склонил голову и стал смотреть на них.
Больше пока не на что было смотреть. Потому что ему пока было все равно.
Такой он человек.
Я не знаю, как это точно называется. Но раз уж написал тебе про эмпатию, буду считать, что это называется апатией. Как бы противоположность эмпатии, получается. Ну, ты понимаешь.
Обычный человек сталкивается с апатией раз от разу. Во время дождя, например. Если с девушкой, как назло, поругался. А тут еще дождь этот. И она дверью машины как хлопнет да как уйдет к подземному переходу. А ты сидишь ждешь. И хочется ей крикнуть вдогонку что-нибудь обидное. А дождь по крыше стучит. И по капоту. И от этого спать хочется. Вот и становится все равно. Апатия.
А Андрей Викторович живет с апатией всегда. Ему всегда все равно.
Живет он со своей апатией как с женой, с самого детства.
Хотя с женой так нельзя, с ней живут с допустимого возраста. Значит, еще хуже, чем с женой. Главное, настолько давно, что ему даже все равно, что ему все равно.
Может быть, в совсем раннем детстве или во сне ему было не все равно. Кстати, наверное, так и было. Хотя все-таки вряд ли.
Некоторые люди страдают от апатии. Потому что она накрывает их изредка. И они знают, как это бывает – жить без нее. А Андрей Викторович не страдает. Ему все равно.
Я поэтому всю нашу с тобой переписку назвал бы «апатитами». В честь апатии. Как бы краткие записки об апатии. Но не назвал. Кто я такой, чтобы слова выдумывать?
Это случайно еще оказалось, что город, оказывается, такой есть. По названию.
Так вот.
Нельзя сказать, что Андрей Викторович – человек неэмоциональный. Нет-нет. Он достаточно эмоционален. Очень даже. Иначе он бы ничего не запоминал.
Просто ему все равно.
Возьмем, например, первый случай из жизни Андрея Викторовича, когда его апатия проявилась достаточно четко.
Он с мамой и бабушкой возвращался с какого-то моря, куда они зачем-то ездили отдыхать. Несмотря на свой малый возраст, он запомнил достаточно много. Как раз благодаря эмоциям. А благодаря логике запомнил то, что ему было все равно.
Лететь надо было сначала на маленьком самолете до какого-то большого города, а оттуда уже на большом самолете до дома.
И вот они забрались в самолетик, поднявшись, я прошу прощения, через отверстие в корме, и расселись по местам. Кроме них так же поступило человек, наверное, шестнадцать.
И как же все удивились, что в салоне самолета, оказывается, есть боковая дверь, да еще и открытая настежь. Рядом с кабиной пилотов. Как бы приглашая желающих, к примеру, выпрыгнуть из самолета.
Рядом с дверью кольцами был сложен толстый канат.
Присутствующие не преминули продемонстрировать удивление жестами и на первых порах шутками.
Мол, заходили непонятно через что, а эта дверь тогда зачем? Не знаю зачем, отвечал сосед соседу.
Видимо, все и так-то волновались перед полетом на такой, как ее назвала бабушка, милипестрической гэгэцке, так еще и дверей в ней оказалось как дырок в голландском сыре. Всем надо было поговорить, чтобы скрыть волнение.
Большинство вспомнили запах и вкус голландского сыра. В самолете пахло чем-то похожим.
Маленький Андрей Викторович не волновался. Для этого не было причин. Представить, как падают самолеты, он пока еще не мог.
Некоторые восхищаются полетом. Говорят, это чудо – человек летит как птица. Так вот. Андрей Викторович этим восхищаться не собирался.
Потому что он четко знал, что птицы не летают, забравшись в стальную трубу с дырками. Да еще и пристегнувшись к креслам ремнями.
И сам полет этой трубы не мог его удивить. Они с сыновьями соседки по даче так уже запускали бутылку газировки в овраг. Вообще на птицу не похоже. А на самолет похоже вполне.
Вот он и не удивлялся. И не восхищался. И даже не волновался.
Самолет, как водится у самолетов, медленно поехал на взлет. А маленькую дверь сбоку от кабины пилотов никто не закрыл. В нее было хорошо видно траву рядом с аэродромом. Грубый канат очень красиво смотрелся на ее фоне. Шумновато только получалось, потому что в открытую дверь прекрасно было слышно, как работает двигатель.
Собственно, все и притихли, потому что сквозь этот шум приходилось бы орать. А это очень некомфортно. Как в ночном клубе, если сидеть там трезвым.
Так и взлетели.
Молча.
Сначала даже и летели молча.
Но потихонечку отдельные пассажиры, а потом уже и все стали наседать на стюардессу, которая, как и положено стюардессам, во время взлета уселась в кресло рядом с кабиной пилотов, то есть у самой открытой дверцы, пристегнулась, как все, и летела, смотря строго перед собой, то есть на дверь кабины пилотов и лежащий под нею канат.
Наседали на нее с чем-то непонятным. Так всегда происходит, когда действует толпа и все говорят одновременно.
Но потом бабушка изловчилась и отдельно от всех выкрикнула что-то типа: «Вы хотя бы дверь закройте, тут же дети!»
Прозвучало так, как будто за дверью был виден голый человек или еще что-нибудь понеприличнее.
Вовсе это было и не так. Там было видно поля. Где-то далеко внизу. И реку немножко.
Стюардесса наконец поняла, чего от нее хотят, и, придерживая канат ступней, чтобы он не улетел в пустоту из открытой двери, сказала:
– Эта дверь открыта для безопасности. Если самолет начнет падать, мы будем спускаться по канату.
Ошарашенные пассажиры вжались в кресла. А один потный мужчина в переднем ряду справа от стюардессы очень явственно перекрестился и начал шевелить губами.
Это длилось несколько минут.
Потом этот пассажир, хорошенько помолившись, предложил стюардессу избить. А что было дальше, Андрей Викторович не запомнил.
Он почти уснул.
Главное, что его интересовало, – с какой скоростью летит самолет.
Он спокойно представил, как мама спускается на руках по канату с падающего самолета. Самолет летит в высоте, дымится и падает все ниже. Мамины волосы треплет ветер, юбка развевается. И вот она у самой земли: край каната волочется по траве, мама прицеливается, чтобы спрыгнуть. И тут почему-то он представил себе дерево.
Так бывает, не хотел представлять, а оно само представилось. Интересно, не очень ли быстро летит самолет? Чтобы мама о дерево не больно ударилась. Иначе у нее потом весь день будет плохое настроение.
Глядя на бабушку, он этот вопрос себе задавать перестал.
Тут все просто. Бабушка на канате запросто собьет любое дерево. И всего делов-то, как сказала бы сама бабушка.
И прыгать ей с каната не нужно. Если самолет будет лететь достаточно прямо, бабушкой можно проделать широкую борозду в земле и привязать канат за какой-нибудь корешок. Тогда самолет не упадет, а будет реять. Как воздушный змей.
На этом он уснул окончательно.
6
– Молодой человек, пожалуйста, не могли бы вы подойти? Спасибо!
– Сделайте, если нетрудно, еще капучино мужчине.
– Нет, молоко ему обычное налейте. Посмотрите на него, это же очевидно.
– Ну да, и мне. А еще не могли бы вы, пожалуйста, принести мне вещи.
– Да. Вы помните, за каким столиком я сидела?
– Да-да, именно.
– Ой, молодой человек, постойте. Простите, и тарелку мою оттуда принесите, пожалуйста. В общем, все сюда несите, что моего найдете.
– Какие тут приятные официанты… А вы тут часто обедаете?
– Значит, часто, раз молчите. Сейчас вам принесут капучинку, и вы повеселеете.
– Оппа, а вот и мои вещички. Сумочка моя? Моя. Видите, как хорошо. Теперь я к вам со всеми вещами перебралась.
7
Андрей Викторович вгляделся еще разок в усики над Дашиными губами и облизнулся. Даша тут же провела языком по сливочным усикам, улыбнулась и провела вторично. Видимо, для надежности. У толстяка за соседним столом чуть не остановилось сердце от возбуждения. Потому что он втихаря следил за Дашей.
А Даша украдкой следила за Андреем Викторовичем.
А Андрей Викторович, не скрываясь, следил за Дашиными губами.
Только за толстяком никто не следил. Потому что на него-то уж точно всем было все равно, даже Даше, и тем более Андрею Викторовичу. Ему было совсем все равно.
Кстати, вот тебе еще случай. Это я про случаи, где его апатия сквозит. Если можно так выразиться.
Он произошел позже, но тоже в глубоком детстве.
И если в первом случае кроме косноязычия стюардессы можно обвинить детское непонимание происходящего, то во втором так уже не получится.
Этот второй случай произошел в школе. Ушел Андрей Викторович с уроков пораньше, чтобы успеть первым добраться до Жени Зайцева.
Женя болел и потому не пошел в школу. Но именно у него оказался вкладыш с «Астоном Мартином». Повезло же дурачку, купил «Турбу» у метро, сжевал, а внутри «Астон Мартин», за которым гонялся весь класс.
Как только Женю ни умасливали, что только ни предлагали. Володя Бадинин даже собрался долго бить его головой об стену. И бил бы долго, если бы не классный руководитель Валентина Марковна.
А Женя после этого заболел.
Вот к нему и собрался Андрей Викторович: навестить, утешить и забрать вкладыш с «Астоном Мартином», пока его не забрал Бадинин. Причину он пока еще не придумал.
Зачем это надо было Андрею Викторовичу? Да низачем. Просто «Астона Мартина» можно было поменять на всю коллекцию Саши Богатырева, а это математически больше, чем один вкладыш. Даже с «Астоном Мартином».
И вот Андрей Викторович спускается по школьной лестнице с четвертого этажа, а следом за ним несется кубарем Таня Ефимова. Догоняет. И как давай болтать.
– Андрюша, – говорит, – а ты не заболел? А почему тогда ты раньше домой пошел? А ты вон куда идешь, а я как раз с тобой пройдусь. А Машка говорила, что Бадинин чуть Зайцева не прибил. Некрасивая она совсем, Машка эта. И глупая. Да?
Андрей Викторович медленно шел рядом с подпрыгивающей и размахивающей руками от волнения Таней и думал: «Навязалась же ты на мою голову».
Ведь Богатырев тоже мог догадаться прийти к Зайцеву в гости. И тогда прощай, сделка. А если та же мысль придет в голову Бадинину, то прощай даже Зайцев.
А тут эта болтушка.
Болтунья.
Болтанка.
Нет, болтушка.
Шел он так в задумчивости, косясь на Таню, которая смотрела на него в упор, но в какой-то момент взял себя в руки, вежливо уточнил адрес Тани, отвел ее домой, даже похлопал по плечу. Давай-давай, как бы говорил он, отдохни немножко дома. И ушел к Зайцеву.
Зайцев отдал ему вкладыш с «Астоном Мартином» просто так. Расчувствовался, видимо. Ведь он был самым маленьким в классе по росту, поэтому его никто не навещал.
Тогда уже Андрей Викторович стал догадываться, что, возможно, причиной его успехов может являться как раз именно то, что ему все равно. И еще, наверное, математика. Математику он вроде бы любил. Хотя не настолько, чтобы до нее ему было дело.
Например, он оказался совершенно холоден к личной выгоде. Потому что через год, скопив самую большую и самую полную коллекцию «турб», он выкинул ее на помойку. Чтобы не хранить напрасно.
Выглядит так, что Андрею Викторовичу было более или менее плевать даже на самые серьезные вещи. И на мелкие тоже. Вообще на все.
Что в детстве, что с наступлением возраста – ему было все равно.
Вот тебе еще примеры. Начну с самых серьезных, а потом немножко мелких насыплю.
Что ты там считаешь в жизни самым серьезным? Искусство вроде бы. Всю плешь мне этим искусством своим проел.
Скажу сразу: нет. Искусство у Андрея Викторовича не вызывало ни эмпатии, ни даже жалости. Только апатию.
Некоторые, по моим сведениям, главным из искусств считают кино. Оно Андрея Викторовича не трогало по понятной причине.
Когда он смотрел кино, вместо кино он видел на экране съемочную площадку. Не мог иначе. Просто видел, что все это – надувательство. А в таких условиях даже так называемые ужастики не производят эффекта.
Что там ужастики! Когда Ди Каприо тонул рядом с лодкой, Андрей Викторович в мыслях своих его очень подгонял. Потому что ему надоело торчать перед телевизором с бабушкой. А ужастики-то проще: там обычно какая-то женщина, облитая краской, бегает перед камерой и кричит. Ему такое совсем скучно смотреть.
То же и с изобразительным искусством. «Крик» Мунка, например, показался Андрею Викторовичу жирноватым. Можно было бы краску и потоньше класть.
Литература? И тут мимо.
Читая «Отверженных» Гюго, он очень забавлялся попыткам автора разжалобить публику. По большому счету, задумался Андрей Викторович, изучая историю Фантины, любая нормальная мать расходует на своих детей волосы и зубы, что ж теперь, всем в проститутки идти? Хорошо хоть, умерла быстро, добавлял он еще одну мысль к предыдущей, потому что считал занудством мусолить историю дольше, чем нужно.
Ну и музыка с танцами. Музыку Андрей Викторович не любил в принципе, потому что окончил музыкальную школу.
Он посмеивался, слушая какую-нибудь грустную песню. Певун, как их называла бабушка, изо всех сил выдавливал слезу сначала из себя, потом из слушателей. Чем он моложе, тем смешнее. Хотя и старенькие тоже смешат, но у них хотя бы повод для расстройства есть. Андрей Викторович всегда на таких поглядывал с улыбкой.
А когда какой-нибудь парень пел что-то про собственную крутость или девушка про собственную неотразимость, он такое выключал, потому что неинтересно и надуманно.
Про другое взрослые не поют, а детские песни как-то не с руки уже слушать. Да и в детстве тоже было не с руки.
Что касается танцев, история коротка. Он пришел на одно занятие с бабушкой. Бабушка хотела танцевать вместе с внуком в Доме офицеров. На этом занятии он сразу спросил, зачем держать локти на высоте плеч. Получив разъяснение, что это красиво, он скрылся с танцев навсегда. Танцы он признал бессмысленным занятием и старался избегать людей, которые, танцуя, заставляют танцевать окружающих.
Есть такие на корпоративах. Особенно среди женщин их много. Очень напоминают алкашей, которые уточняют, уважаешь ли ты их, и требуют выпивать с ними. Эти то же самое пытаются сказать танцем.
А в музыкальную школу он, несмотря ни на что, отходил до самого конца.
На сольфеджио он ходил с детьми младше его на пять лет. Поэтому у него очень трудно влезали ноги под парту. Больше он про сольфеджио ничего не запомнил.
А на хор он ходил с детьми старше его на четыре года. Поэтому был ниже всех девочек и пел более высоким голосом, чем самая тощенькая из них.
И там и там, кстати, были только девочки. И Андрей Викторович.
Первые (которые с сольфеджио) окружали его на перемене, хватались за свитер, визжали какую-нибудь глупость вроде «мужчина в женском монастыре» и разбегались в разные стороны, пытаясь растянуть свитер. Он признал их слабоумными.
Вторые (те, которые с хора) пели с ним песню «Есть только миг», повторяя все детали по кругу до бесконечности, и хотели, чтобы он пел с ними в какой-то гармонии. Этих он, в общем, естественно, тоже признал слабоумными.
А на домре и на пианино он все повторял за нотами, поэтому признавать слабоумным никого не пришлось. В конце обучения он получил все пятерки.
Это про искусство. Что еще?
Жизнь. Если самой важной в жизни вещью считать саму жизнь, вот тебе примеры из его жизни.
Пожалуйста, напишу про случай из студенческой жизни. Ведь в двадцать лет жизнь прекрасна и любовь к ней необорима, даже несмотря на то, что в эти годы считаешь себя бессмертным.
Андрей Викторович почти ни разу не тонул. Всего дважды он был близок к смертельному исходу на воде. И оба раза в бассейне.
Первый раз это было, правда, когда Андрею Викторовичу исполнилось всего лишь восемь лет от роду.
Они с классом пошли тогда в бассейн, чтобы тренер научил их плавать. Обучение шло просто: тренер, держа багор в руке, шел вдоль бортика по берегу бассейна, где по плечи в воде цепочкой, держась за бортик, стояли дети. Стояли они на эдакой длинной ступеньке, которая тянулась под водой вдоль стенки. Сам бассейн, как принято, был с одной стороны не такой уж глубокий, а с другой – очень даже глубокий.
Андрей Викторович стоял посередине цепочки.
Тренер делал шаг, требовал, чтобы очередной ученик изобразил так называемый поплавок (нужно было прижать руки и коленки к груди и так болтаться на волнах), и шел дальше. А ученик вставал обратно на свое место у бортика на ступеньке и мерз.
Единственный ученик не участвовал в выполнении упражнения. Это был Данила из второго «бэ». Он считал, что умеет плавать, и потому, активно шлепая ладошками по воде, плавал по-собачьи вокруг. И волн напустил порядочно.
И вот, как назло, когда пришло Андрею Викторовичу время сделать поплавок, этот пароход прошлепал мимо.
Тренер удовлетворился поплавком в исполнении Андрея Викторовича и пошел дальше.
Андрей Викторович расправился.
И обнаружил себя в дрейфе.
Волны, испущенные дегенератом Данилой, отнесли его от бортика на расстояние вытянутой руки. А так как именно на таком расстоянии невозможно взяться за мокрый кафель, Андрей Викторович задумался.
Он посмотрел на стоящего рядом Женю Зайцева. Тот обернулся всем тщедушным тельцем и округлил глаза.
А задумался Андрей Викторович над техникой исполнения движений при плавании. Кто-то в бассейне постоянно орал кому-то другому, что нужно работать ногами.
Он начал работать ногами.
Тогда он еще не знал, что работать ногами нужно в горизонтальном положении, а не в вертикальном. В вертикальном такая работа вызовет стремительное всасывание тела под воду.
Андрея Викторовича всосало.
Уйдя под воду где-то чуть выше носа, он заинтересовался еще двумя вещами. Во-первых, отсутствием дыхания. Но к этой вещи у него интерес прошел быстро. Дыхание прекратилось, и с этим ничего поделать было нельзя. А во-вторых, распахнутым ртом Жени Зайцева. Дышал Женя весьма активно. В основном внутрь себя. Он со свистом набирал воздух.
Чтобы как-то его успокоить, Андрей Викторович взял его за тощенькое плечо.
Где-то уже совсем из-под воды Андрей Викторович слушал, как верещит стянутый в воду крикун Женя.
Андрей Викторович еще подумал: «Не лень же ему так орать».
– Ух ты, а вас тут двое? – поинтересовался наблюдательный тренер, когда вытащил багром Женю.
Андрей Викторович утвердительно кивнул в ответ. Чтобы не было сомнений. И стал глядеть вместе с тренером на рыдающего Женю.
Потом они оба, и Женя и он сам, кашляли хлоркой целую неделю.
Но это так, эпизод. А тот случай, о котором я решил тебе написать, произошел, когда Андрей Викторович учился в институте. Тут уже не скажешь, что он был ребенком.
Он по утрам ходил в бассейн. До занятий в институте. То есть часам к восьми утра, очень рано, по студенческим понятиям.
Ходил он туда, чтобы не заниматься днем в группе, в которую его на физкультуру определили институтские власти. Преподаватель сказала, что, если он будет ходить по утрам, зачет ему обеспечен. А это очень упрощало жизнь. Упражнения выполнять было не надо, строиться в ряд с другими и отчитываться после плавания тоже. Никого, кроме него, в бассейне не было. Знай себе плавай.
Все хорошо шло до зимы. А вот зима выдалась морозная. Под минус восемнадцать. В питерской сырости это ведь все равно что минус двадцать семь в Москве.
И вот в таких условиях Андрей Викторович рано утром спросонья шел через Тучков мост с Петроградки на Ваську, а потом к Университетской набережной, чтобы поплавать вдоволь в университетском бассейне.
До этого ногу ему никогда не сводило.
Именно поэтому он не обратил внимания на боль в бедре, когда поплыл брассом в глубокую часть бассейна. Ну и еще в силу апатичности характера. Зачем на это обращать внимание?
Когда колени ему резко прижало к подбородку, да так, что ступни изогнулись в другую сторону, он вспомнил, как в детстве делал поплавок.
И после этого спокойно камнем пошел на дно.
Там, на дне, он зачем-то распрямил ноги руками. Зачем он это сделал, объяснить он не смог бы. И не объяснял он это никому, да и себе тоже, потому что, во-первых, никто об этом не спрашивал, а во-вторых, ему самому это объяснение было бы неинтересно.
Распрямил он правую ногу, левая распрямилась как-то сама, и он всплыл. Догреб руками до бортика и тридцать восемь минут не спеша вылезал из воды.
Он точно знал время этой процедуры, потому что электронные часы висели прямо над ним. На них, светясь, перещелкивались оранжевые цифры.
Если бы кто-то видел это со стороны, он, возможно, ужаснулся бы. Человек на руках приподнимался над краем бассейна, держа ноги подозрительно прямо, и падал назад в бассейн, с брызгами уходя под воду с головой.
Хотя, возможно, и не ужаснулся бы. Мало ли кто как в бассейне развлекается.
Но никого таким ранним утром в бассейне не было, потому и неясно, ужаснулся бы или нет.
А Андрей Викторович забыл об этом происшествии через четыре дня, потому что бедро и икра правой ноги у него перестали болеть через четыре дня. Поболели и прошли. Всего делов-то.
8
– А вас ведь, я же не ошибаюсь, Андреем зовут?
– Ну конечно, все зовут вас Андреем Викторовичем. Кто бы сомневался. А можно я вас буду просто Андреем называть? Вы же не обидитесь?
– Не знаю зачем. Так удобнее.
– Вы точно не обидитесь? Потому что тогда мне придется называть вас Андреем Викторовичем, как всем приходится…
– А потому что я не хочу как все. Тем более если мне удобней называть вас Андреем, зачем мне, как все, называть вас Андреем Викторовичем? Вы сами-то подумайте!
– А разве вам не все равно, как вас называют?
– Вот видите! И вам все равно, и мне удобней. Вот и решено, да? И «Андрей» звучит как-то по-человечески.
– Нет-нет, я не то имела в виду. Ну просто «Андрей Викторович» – немного металлическое имя. Как будто шестеренки крутятся и лампочки мигают. А Андрей – это как в песне.
– Ну в той. Как ее? Секунду, сосредоточусь. Вот: «Привет, Андрей.»
– Вы же не подумали, что я чокнутая?
– Фух. А вот и ваш кофеек.
9
Андрею Викторовичу принесли его капучино, взамен изъятого и выпитого Дашей. Надо было залить чем-то жидким съеденный на максимальных оборотах стейк. Капучино для этого годился.
Он погрузил губы в сладковатую пену и заподозрил, что теперь Даша следит за усиками над его губой. Заподозрил ненадолго, потому что это уж точно не важно, следит какая-то женщина за его губой или нет. А вот запить стейк надо, на чем он методично и сконцентрировался.
Вот тебе, к слову, еще пример про его апатию в важном. Еда же – важное? Хорошо. Вот тебе про еду.
Есть люди, которые едой наслаждаются. Кто-то даже говорил Андрею Викторовичу, что, когда он ест что-то вкусное, ему кажется, что птички вокруг щебечут. Точнее, кажется не ему, а ей, потому что это говорила женщина. Хоть это и не имеет особенного значения.
В целом Андрей Викторович не обращал на таких людей внимания.
Наслаждаться едой для него было сродни наслаждению походом в туалет. Если вдуматься, это ведь одно и то же. Потому что, если одно получилось, а второе нет, возможно, кто-то даже умрет.
В отличие от этих людей Андрей Викторович еду измерял просто. Количеством.
Если хочется есть, то много еды – хорошо. Если есть не хочется, то хорошо – мало еды. Очень просто.
Поэтому в молодости он ел все, что, как говорится, не приколочено. В молодости хочется есть.
Его первый начальник, проведя с ним как-то обед, даже пришел к мысли, что Андрея Викторовича проще убить, чем прокормить, о чем стал всем рассказывать.
Андрею Викторовичу помогал мощный метаболизм.
В институт он обычно брал с собой баночку сметаны, батон и литровую бутылку кефира. Все это он съедал и выпивал после второй пары. А так как этот ритуал происходил ежедневно, на курсе решили, что все, чем он отличается от собаки в своем отношении к еде, – он еду не прячет, когда бывает сыт. Хотя некоторые предположили, что он не бывает сыт.
На самом деле Андрей Викторович не был голоден, как не был и сыт. Он об этом не думал специально, вот и не знал. Так же как не думал он специально и о походе в туалет.
Поэтому он с самого детства любил одинаковую еду. Над нею не надо думать. Батон – нормально, сметана – полезно, кефир – жидко. Что тут думать?
Парни из его группы как-то поспорили, можно ли его накормить. И решили скинуться всеми деньгами, которые у них нашлись, чтобы купить ему пышек у метро «Василеостровская». Съест ли он их на спор.
Они не учли того, что жили в другой системе координат, отличной от системы Андрея Викторовича. Его систему возглавляла математика, а значит, двадцать семь пышек за бесплатно в шесть вечера после пар у метро «Василеостровская» – это хорошо.
Спор он выиграл, естественно.
В школе его очень уважали. В институте тоже. Даже опасались. Особенно после этого случая. Такой, говорили, может что угодно, не моргнув глазом, сделать.
А один его одногруппник потом возбужденно рассказывал остальным, что он увязался с Андреем Викторовичем до дома, а там бабушка Андрея Викторовича выдала ему ужин: салат из овощей со сметаной, щи, вареное мясо с макаронами и молоко с двумя пряниками. Этого юношу почему-то удивляло, что Андрей Викторович все это съел после эксперимента с пышками.
А все просто. Если ты молод, значит, существует правило «Много еды – хорошо». А если существует правило «Много еды – хорошо», значит, молоко с двумя пряниками тоже нужно съесть.
По этой же логике Андрей Викторович как-то съел собачий корм.
Вообще с семейной собакой возился с детства Андрей Викторович. Видимо, потому что самую первую их собаку, самую любимую родителями, во время прогулки по аллее вдоль Удельного парка на проспекте Испытателей сбил грузовик. И тринадцатилетний Андрей Викторович вместе с водителем грузовика повез ее хоронить.
Андрей Викторович ехал справа от водителя с мертвой собакой на руках и следил, чтобы голова собаки сильно не раскачивалась на кочках. Потому что иначе кровь изо рта могла закапать сиденье из кожзаменителя.
После этого, чтобы как-то прийти в себя от потери, родители тут же завели новую собаку. Но поручили заниматься ею Андрею Викторовичу. Потому что у него нервы покрепче, говорил отец.
Это же повторял всем своим друзьям и водитель грузовика, сбивший их первую собаку и помогавший ее хоронить. Впервые, говорил он коллегам за кружкой пива, перед тем как уйти в рейс, вижу такого мощного пацаненка.
Новую собаку кормили когда чем, потому что были девяностые годы. Специально изготовленный вкусный корм из отходов производства еще не вошел тогда в моду, а покупать собаке что-то вкусное не всегда хватало денег.
Так Андрей Викторович, глядя на собаку, стал есть морскую капусту с сырым яйцом. А что? Собака от этой еды росла как на дрожжах. Значит, полезная еда. И ее можно много съесть почти забесплатно.
А потом наступила эра сухого корма.
С теми же, конечно, последствиями. Он, кстати, в отличие от морской капусты, еще и хрустит. Что вроде бы годится для зубов.
Бабушка только очень уж переживала, что внук, как она выражалась, жрет эти отруби. Но так как внук от этого все не умирал и не умирал и даже не заболел ни разу, бабушка сказала маме, что решила не мешать ребенку жрать что хочет. Не из унитаза же он хлебает, оправдывала она свое решение.
После этого он попробовал и отруби. И тоже стал их есть. Если они не заканчивались.
В результате у Андрея Викторовича к тридцати годам сложилась очень логичная и простая теория еды. Правила звучали примерно так:
1. Еды должно быть много. Потому что из «много еды» сделать «мало еды» можно, а наоборот – не всегда.
2. Еду лучше есть твердую и хрустящую.
3. Жидкую еду лучше есть отдельно от твердой.
4. Если еда сладкая, жидкое с твердым можно смешать. Хорошим примером в этом случае служит торт.
5. Еду лучше есть всегда одинаковую.
Вот, кстати, почему Андрей Викторович не добавлял сопли, которые некоторые повара называют соусом, в мясо. Твердое мясо съедалось им отдельно. Если он считал, что соус тоже не должен пропасть, исходя, к примеру, из его стоимости, он его ел ложкой вприхлебку, как кашу. Либо выпивал, если эта жижа от шеф-повара оказывалась совсем водянистой.
Сейчас Андрей Викторович запивал съеденный им стейк чашкой капучино, потому что, кроме соли, которая, как ты знаешь, тверда, ничем этот стейк не сдобрил. Прожарку стейка он обычно выбирал такую, чтобы тот хоть немного мог напомнить вкусный собачий корм. Если не вкусом, то хрустом.
Даша пристально следила за его губами, втягивающими в рот коричневую кофейную жижу. Продолжала что-то сбивчиво говорить и следила. Не отрываясь. Как та болтушка Таня, которую пришлось досрочно отвести домой.
Ах да, я забыл про любовь. Ты же все равно про нее напомнишь.
Естественно, последняя и немаловажная часть жизни касается любви. И раз уж Андрей Викторович оказался на этом свете мужчиной, то эта часть касалась женщин.
Как ты мог заметить, уже в детстве Андрей Викторович мог отличить женщину от мужчины, но не понимал зачем. И чем дальше, тем это становилось заметнее.
Женщины жили отдельно, он отдельно.
Женщины ведь все-таки такой народ, который сам редко навязывается. Вроде как их должны завоевывать, а они вроде как должны сидеть в башне, и чтобы это было красиво.
Если женщина устроит потасовку за мужчину с другой женщиной, тут все будет мимо кассы – и он какой-то, получается, не боевой, и она точно угодит в некрасивую позу.
Я видел такое, проходя мимо бара «Дайкири» недалеко от Спаса на Крови. Из этого алкосклада вывалилась компания трех пьяных людей. Двое из них, те, которые впоследствии оказались женщинами, яростно сражались: одна умудрилась схватить другую за волосы, согнуть буквой «гэ» на девяносто градусов и стала водить вокруг себя в хаотически меняющихся направлениях. Как тореадор быка.
А вторая, согнутая, но не сломленная, выпростала вверх руку, на которой особенно выделялись два слегка согнутых, торчащих вперед пальца – указательный и средний – с ногтями цвета алой крови. Этим оружием она методично тыкала в направлении глаз своей собутыльницы. Так как лицо ее смотрело в землю, ориентироваться ей приходилось примерно по тому, откуда действовала рука, держащая ее за волосы. Направление это было примерным, поэтому глаза она выколоть так и не смогла. Лишь царапала лицо.
Земля вследствие этого покрывалась каплями крови и выдранными клоками волос.
По ним бегал третий участник группы – высокий белобрысый парень – и вопил: «Девочки, не ссорьтесь!», потому что расцепить этих двух крабиков он был не в силах.
По этим воплям я тогда догадался, что дерутся именно девочки.
Но обычно так себя они все-таки, как мне кажется, не ведут. Что и позволяло Андрею Викторовичу спокойно обходиться без их участия в своей жизни.
Было лишь два случая, когда они неожиданно вторглись на его территорию.
Один – по окончании института, в день защиты дипломов.
Все радовались защите дипломов и что-то обсуждали в длинном и широком факультетском коридоре, который был залит июньским солнцем, а Андрей Викторович сортировал тетради в своем рюкзаке так, чтобы удобнее было нести домой. Поэтому он сидел недалеко от толпы однокурсников, у деканата, на скамеечке.
И вот от этой толпы отделилась какая-то девушка, подошла к нему, стоя обняла руками за уши и поцеловала в макушку. А потом с горьким придыханием сказала: «Ну, прощай, Андрюша».
Кто она такая, он не знал. Скорее всего, однокурсница. Но так как все молодые девушки выглядят примерно одинаково, он не мог сообразить, какая из них.
Он подумал и ответил, что прощает. Потом чуть-чуть еще подумал и вежливо осведомился, а что конкретно нужно было простить.
Девушка отошла обратно к толпе с трагической улыбкой человека, над чувствами которого только что посмеялись.
Совсем уж было добравшись до людей, она обернулась и попробовала посмотреть в его серые глаза. Он активно ей закивал, пытаясь дать понять, что он прощает ей абсолютно все безо всякой конкретики, лишь бы она уже отвязалась. И сбил прицел – в глаза ему она так и не смогла заглянуть.
Она отвернулась и ушла.
А он сосредоточился на сортировке и удачно все разложил.
Потом, уже на выпускном, он стоял у стенки, там, где потемнее, боялся очередного нападения какой-нибудь девушки, а может быть, даже той же, и смотрел на девушек и парней.
Знаешь, так бывает на сборищах. Обычно ведь туда попадаешь, потому что надо. Корпоратив какой-нибудь или день рождения. Тут вот выпускной был. А заняться на этом собрании обычно абсолютно нечем. Приходится стоять и смотреть на людей, ожидая возможности вежливо уйти.
Обычно такая возможность появляется часа через два, когда участники попойки прошли две первые стадии опьянения – повышение веселости в танце, а потом достижение ощущения собственного величия в сочетании со снисходительно-добрым отношением к окружающим, – но еще не перешли к следующей. К той, на которой они требуют выпивать с ними и уточняют, уважает ли их непьющий. Если выпивает мужчина. Или к той, на которой они требуют с ними танцевать и уточняют, нравятся ли они тебе. Это если выпивает женщина. И на тот и на другой вопрос ответ, очевидно, отрицательный, но звучит он как-то невнятно, и уйти несчастному в этот период уже сложно.
Все это спокойный Андрей Викторович давно изучил, поэтому ожидал прохождения первых двух стадий. Раньше уйти тоже ведь нельзя, потому что заметят и запомнят.
И вот он занимал себя наблюдениями.
Вся картинка напомнила ему пасторальку какого-то живописца.
Коровки пасутся на лугу. Появляется бычок. Коровки смотрят на него и жуют. А бычок мычит и пританцовывает. А коровки косят глазом и жуют. И бычок тоже жует. Пастушок им играет на свирели.
Именно на этом мероприятии Андрей Викторович смог точно сформулировать свое представление о женщинах в целом.
Второй случай произошел, уже когда Андрей Викторович вовсю трудился на какой-то работе. С окончания института – выпестышем которого, как выражалась бабушка, он был, – прошел, наверное, год. Нет, год и два месяца. И он не ожидал вторжения. Все-таки тут работа, люди серьезные. Не то что студентки.
Пошел он на совещание. Вел себя, как всегда, ровно, без эмоций. Именно поэтому участники совещаний зачастую подозревали в нем какое-то нечеловеческое чувство юмора, стремящееся к сарказму. А не было его.
Просто Андрей Викторович не очень-то даже запоминал, о чем речь, и уж тем более не испытывал никаких эмоций по поводу того, что он говорил и что слышал.
А после совещания он так же спокойно пошел к себе на рабочее место. И там наткнулся на какую-то женщину. Лицо ее было белым, а к плечам струились витые черные пряди волос. Видно было, что она очень старалась, разукрашиваясь.
Угадать ее возраст было невозможно, как у любого человека, закрасившего себе лицо краской. В данном случае белой. Поди угадай. Краска же ведь еще и морщины сглаживает. Это все равно что обработать наждачкой торец бревна и попытаться определить возраст дерева по количеству колец. Очень неудобно.
Женщина преградила ему путь грудью и заявила следующее:
– А давайте встретимся.
Андрей Викторович устало объяснил ей, что и так ведь все уже обсудили и все понятно. Целое ведь совещание истратили на распределение кабинетов среди директорского состава.
– Тогда поедем ко мне, – неожиданно и совершенно нелогично ответила ему женщина, мотнув кудрей, как корова хвостом.
Андрей Викторович почему-то представил, как одна из коровок на пасторальке опустила голову рогами вперед и угрожающе надвинулась на бычка.
Но если на картинке был пастушок, который мог, отложив свирельку, успокоить обезумевшее животное, пройдясь плеточкой по коровьему филею, то в жизни не мог же такое вытворить Андрей Викторович с обезумевшим, раскрашенным в белое человеком.
Ему пришлось внимательно посмотреть в наложенную на лицо женщины краску и смутить ее вопросом, не стыдно ли ей, в ее-то возрасте. И в конец вопроса он еще вставил обращение «женщина». Потому что не знал, как ее зовут, но был уверен, что она вроде бы женщина.
Назвать ее товарищем или госпожой он опасался. А чтобы назвать ее гражданкой, нужно было быть уверенным, что она не апатрид. Слова «сударыня» и «мадам» ему не успели прийти на ум ввиду ограниченности времени.
В результате директору подразделения, в котором работал Андрей Викторович, достался не очень хороший кабинет. Но директор был непривередливый.
После этого случая женщины опасались нападать на Андрея Викторовича. Видимо, он, как Белый Клык, сражаясь с собаками, сумел вырубить вожака стаи.
Таким образом, только две женщины участвовали в жизни Андрея Викторовича – мама и бабушка. Но они его не тревожили излишней заботой, и он старался не докучать им излишним состраданием. В основном он работал с ними математически.
Живя с мамой, он первые несколько лет своей трудовой жизни отдавал ей всю зарплату. Потому что зарплата была слишком маленькой, чтобы на нее можно было прожить. А мама его хвалила за помощь семейному бюджету.
Да, женщины странный народ, укреплялся в мысли Андрей Викторович. Даже мама, думал он в спокойном равнодушии.
Окончательно он в этом убедился, когда большой палец на маминой ноге был драматически сломан табуреткой.
Как на этот случай смотрел Андрей Викторович? Да никак. Простой же случай.
Они с отцом лежали на диванах. Каждый на своем. Отец что-то смотрел. Андрей Викторович что-то читал. Потому что воскресенье. И к тому же весна и солнце. То есть тоска и пустота. А маме всегда что-то надо. Объяснить, зачем ей это надо, она не может, просто начинает очень расстраиваться и голосить, если не получает того, что надо.
Им обоим, и отцу и Андрею Викторовичу, проще сделать то, что надо. Потому что обоим известно: зачем все это надо, абсолютно неизвестно. Главное, что им самим это не надо.
В то воскресенье оказалось, что маме надо было передвинуть стол из угла кухни в центр.
Стол был окружен табуретками. Ножки табуреток были очень длинные и расположены очень близко друг к другу. От этого табуретки были очень неустойчивы. Сиденья у табуреток оказались весьма массивными и обладали сокрушительной поражающей силой при падении.
Эти табуретки появились в квартире, когда маме надо было сделать барную стойку. Для этого сначала сделали табуретки. Потом выяснилось, что барную стойку делать уже не надо.
Ты понимаешь, к чему я клоню.
Андрей Викторович с отцом понесли стол. Они не спорили, не спрашивали зачем, не обсуждали план. К ним обратились с настойчивой просьбой, они встали с диванов, взялись за стол и понесли его. Среди табуреток.
Оба они были в добротных войлочных тапках. Непонятно зачем, просто по привычке. А мама была босиком.
Получается, мама была единственным в квартире человеком со ступнями, не защищенными от удара табуреткой. С размаху. Мама почему-то руководила процессом, стоя между ними и, как всегда, очень мешая.
Андрей Викторович еще подумал, что, видимо, на это дело мама отвлеклась от какого-то другого дела, в ванной. Потому и была босиком. Мама в ванну всегда заходила босиком.
Табуретка ударила, как молот кузнеца.
С размаху. Тяжелым деревянным сиденьем. Только казалось, что кузнец ударил не по стальной заготовке, которую держал клещами, а по чему-то мягкому. Например, кому-то по пальцам. На ноге.
Мама на удар отреагировала сначала не очень активно. Она просто молча взяла отца за плечо и стала смотреть ему в глаза. Так как он держал стол, он тоже к ней немного повернулся и стал смотреть в глаза.
Они оба смотрели в глаза друг другу.
Правда, отец, хорошо зная свою жену, начал делать движения лицом, похожие на те, которые делают родители, кормя с ложечки маленьких детей. Он начал кивать, как бы говоря: «Ну, давай-давай, за бабушку, за дедушку…», и к чему-то приготовился.
И мама вняла уговорам. Она резко запрокинула голову – так, что нос стал указывать на люстру, и открыла рот. Очень широко открыла.
Ее крик оглушил всех в квартире, включая ее саму. Андрею Викторовичу подумалось, что этажом выше Сережа с Мариной подскочили на диване от ударной волны.
Секунд через девятнадцать мама резко прекратила кричать, как будто кто-то выключил звук кнопкой, вернула нос со ртом в исходное положение, снова подключилась к глазам мужа и стала повторять одну и ту же фразу: «Ой, как больно, ой, как больно…»
Она потом очень на них обоих обиделась за то, что они якобы смеялись. А они не смеялись. Им было все равно.
Андрей Викторович, во всяком случае, думал в этот момент о преимуществах гильотины над классическим отрубанием головы, знание о которых почерпнул в какой-то книжке. Очень уж второй способ надсадный, а первый – простой и лаконичный. Эксперимент с табуреткой это наглядно подтвердил. А так как смешного в этих мыслях было мало, он не смеялся.
Отца же и вовсе оглушил крик. Он просто стоял так, как стоял бы любой добрый человек, которому не очень интересно все вокруг, – с глуповатой улыбкой. Если бы не стол, он почесывал бы за ухом.
Может быть, из-за его дурацкой улыбки мама посчитала, что они смеялись…
Это про важные вещи. Теперь о неважных. Какие-нибудь пару примерчиков приведу тебе – и на сегодня все.
Возьмем погоду. Тебе какая нравится?
Андрею Викторовичу нравится, скорее всего, другая.
Он стремится к родной серой неизменности.
Знаешь, как бывает в Москве: ливанет дождь, хоть тони посреди Тверской, где балерун Мессерер держит в руке мокрый птичий помет недалеко от поворота в Леонтьевский переулок. И тут же – бац! – солнце.
А в Питере не так. Если дождь пошел, значит, на две недели минимум обложило. И небо такое ровное, тяжелое. Цвет серый, беспросветный. Зато не утонешь. Как минимум в первые дни. Потому что вода льется потихонечку. Она скорее дымится, испаряется в город сверху.
Вот почему Андрей Викторович поначалу страдал в Москве. Физически, не духовно. Пока ноябрь не наступил.
И вправду, приятно ведь смотреть в окно на низкие тучи. Они не дают ливня. Они дают хорошую морось. И потому вода не струится по волосам и с носа, не пробивает насквозь ботинки, а просто она, вода, существует. И все.
И шагать по улице в такую погоду приятнее, чем по солнцу или под ливнем.
Солнце летом жарит, и все становится липким и вязким – даже идти тяжело. А зимой солнце дает мороз, и все трескается. Весной и осенью солнце слепит глаза и нагревает какие-то отдельные места, иногда даже на теле. Поэтому не все становится липким и вязким, а только отдельные места. А это еще хуже.
И в любом случае солнце дает ощущение пустоты. Воздух пуст, хоть в нем и видна пыль. А может быть, он пуст оттого, что в нем видна пыль. День пуст, потому что солнце. Солнечные дни бессмысленны.
Дождь же он и есть дождь. В любое время года. Вода везде дырочку найдет, как говорит бабушка Андрея Викторовича. Вот она везде ее в любое время года и находит.
А морось еще лучше – она стабильна. Она дает примерно одинаковое ощущение тепла, легкой сырости и покоя. Ей все равно при этом, какое сейчас время года. Если вдуматься, морось и свинцовое небо в этом смысле максимально апатичны.
И в любом случае морось все собою наполняет. И воздух уже не пуст. И пыли уже нет. И день заполнен.
Вот такую погоду и ждал до ноября Андрей Викторович в первый год своего пребывания в Москве.
Да и даже ноябрь в смысле мороси отстает в Москве от питерского ноября.
Москвичи почему-то любят потное солнце и солнечными считают лишь те дни, когда солнце с утра до вечера шпарит землю либо жарой, либо морозами. И в любом случае мешает жить очкарикам. Уж поверь.
Андрей Викторович относился к подсчету солнечных дней гораздо логичнее. Солнечным он считал день, когда солнце хотя бы раз выглянуло. Потому что в таком случае солнце испортило приятную пасмурность жизни. Если солнце хотя бы раз за день где-то было им замечено, день признавался солнечным.
Например, в 2022 году все дни в Москве он признал солнечными.
Какое-то время он подумывал в связи с этим вернуться из солнечной Москвы в чуть менее солнечный Петербург, но как-то все недосуг было.
Если же поинтересоваться временем года, которое больше всего импонировало Андрею Викторовичу, то это, естественно, была зимняя зима. Потому что с исчезновением листвы и появлением серого снега город обесцвечивается и становится спокойнее.
Тут Москва тоже отстает от Питера, потому что концентрированная зима, то есть зимняя зима в представлении Андрея Викторовича – серый снежок, голые деревья, серое небо и около нуля, – в Москве либо отсутствует вовсе, либо длится примерно месяц. В остальном зима в Москве либо осенняя, либо весенняя.
Осенняя зима получше, конечно, весенней, потому что посреди осенней зимы хотя бы есть ощущение, что впереди будет еще зимняя зима, но все же это зима ненастоящая.
А весенняя зима стоит преддверием к весне, а значит, уже не будет продыху. Дальше нельзя надеяться, что будет зима, ведь наступит весна. Такая зима беспросветна и бесперспективна.
Все это, кстати, не сильно беспокоило Андрея Викторовича в силу естественной апатичности его характера. Просто он над этим иногда размышлял, расставляя факты по порядку и подсчитывая, сколько времени осталось еще до зимней зимы.
Сейчас, когда на него пристально смотрела Даша, а он аккуратно хлебал горячий капучино, на улице стояла, как назло, весна. И как назло, очень солнечная весна. Настолько солнечная, что дни казались не просто пустыми, а даже бессмысленными. Если бы пошел хотя бы малюсенький дождик, можно было бы придумать какой-то смысл, так нет же. Как всегда в Москве, ни капельки, сплошное бессмысленное мрачнющее солнце. В такой день даже умирать не захочется, потому что бессмысленной может показаться даже смерть.
Кстати, это не означает, что Андрей Викторович любил Питер и недолюбливал Москву. Ему было все равно. Хотя, будь в Москве побольше дождей и поменьше ливней с солнцем, ему было бы, наверное, поудобнее.
Кстати, приведу тебе еще пример про неважные вещи.
Человек часто любит место, в котором живет. Иногда ненавидит и хочет уехать. Потом скучает. В любом случае, он к нему неравнодушен.
Дом родителей не вызывал у Андрея Викторовича каких-то эмоций. Дом как дом. Обычный панельный дом в спальном районе. Подъезд такой же, как у всех, входная дверь такая же, как у всех, даже планировка и мебель такие же, как у всех.
В их квартире у него была своя комната. Но и в ней не было вещи, по которой он стал бы скучать, если бы уехал. А когда уехал, и не скучал.
Что вещи, даже вид из окна он не вспоминал, когда уехал.
Кровать была не укромным уголком, где ребенок мог бы спрятаться, кутаясь в одеяло, а просто местом, где он лежал.
Стол был не волшебным полем для боя оловянных солдатиков или полигоном для испытания машинок, а местом, под которое задвигается стул.
Кухня была местом, где он ел. Максимальное количество еды, как ты помнишь.
Такое отношение к квартире родителей может быть, когда в семье что-то не ладится и ребенок мечтает сбежать. Но он сбежать не мечтал. Да и отношения вроде бы были ровные. Даже после сломанного пальца на ноге.
Ему было все равно.
Потому он и не спешил переезжать.
Куда там спешил, он вообще не переезжал. Жил себе с родителями и работал начальником по каким-то вопросам в какой-то организации.
Когда же пришлось переехать в Москву, он переехал и стал жить там. Так же, как и в Питере.
Ни смена квартиры, ни смена города ничего не поменяли в его отношении к этим одинаковым местам.
Сначала в Москве он поселился за городом, потому что офис компании, где он работал, находился за МКАДом. Ехать было ближе.
Административный директор той компании, отвечавший за аренду офиса, утверждал почему-то, что жизнь в квартире – это жизнь в клетке, а настоящая жизнь за городом.
Переехав за город, Андрей Викторович понял, что менять клетку в городе на будку за городом не имеет особого смысла. Нет разницы, где жить, если везде жить одинаково.
Даже наоборот, дом был больше, да еще и снабжен лестницами и этажами. Движение между ними ему надоело. И как только его рабочее место переехало в центр Москвы, он сразу вселился в квартиру.
А квартиру выбрал очень просто.
Ее площадь не должна превышать шестьдесят квадратных метров. Потому что именно такую площадь человек контролирует без дополнительного внимания к самой квартире. При большей площади у человека может развиться тревожность. Это он где-то прочитал, запомнил и согласился.
Его смешили люди, хваставшиеся двухсот–, а то и пятисотметровыми квартирами. Они даже хвастались тревожно.
В квартире его жил только робот-пылесос – он время от времени перемещался. Все остальные вещи оставались всегда на своих местах. Если их не передвигал в пылу работы робот-пылесос.
В эту квартиру он никого не звал. Ни чтобы похвастаться, ни чтобы пожаловаться. Если кто-нибудь поселился бы в его квартире, Андрей Викторович, кажется, не обратил бы на это особого внимания. Главное, чтобы этот кто-то не двигался особо.
В квартире, где он поселился из-за близости к очередному офису, оказалось зачем-то два санузла. Он к такому тоже никогда не стремился. Да и зачем ему два унитаза одновременно? Но квартира оказалась именно такой, и он не стал заморачиваться. Просто переехал, когда понадобилось переехать.
Так как в его квартире никто не появлялся, а самым живым существом там был робот-пылесос, в ней было чисто и хорошо.
Чтобы с кем-нибудь встретиться, придумали офис или заведения общественного питания. Там он с посторонними и встречался, когда это требовалось. А непосторонних он старался исключать из своей жизни при первой же возможности, то есть сразу после того, как они в нее пытались проникнуть.
Вот такие дела.
Апатия это или что-то другое, не знаю. Я назвал это апатией.
Про таких, как Андрей Викторович, говорят: человек без нервов. А про него это самое и говорили.
Ты можешь с этим не согласиться. Я тебе в следующих письмах дальше все расскажу, сам решишь.
10
– Да оставайтесь, куда вы спешите? Давайте хотя бы познакомимся поближе. Мы же вот так работаем-работаем, а совсем-совсем незнакомы.
– Как жалко.
– Запишите, пожалуйста, тогда мой номер, что ли?
– А какой у вас? Давайте я вам позвоню, а вы его сохраните.
– Вы удивились или испугались?
– Чему? Что я вам могу позвонить?
– Просто у вас глаза спокойные. По ним ничегошеньки сказать нельзя. А тут вы их распахнули.
– Диктуйте номер.
– Звоню.
– Вот и готово. Если успели забыть, запишите – Даша.
– Ну, вот и отлично.
– Нет, фамилия мне ни к чему.
Почему Андрей Викторович так отреагировал на просьбу записать Дашин номер в его записную книжку? Он шел к этому постепенно.
Расскажу. Но сначала объясню тебе, как он относился к людям.
Его отношение к ним проходило определенные стадии, потому что он людей строго классифицировал.
Сразу скажу, что Андрей Викторович легко отличал людей от нелюдей. С людьми можно поговорить с пользой. А с нелюдьми – с собаками например – тоже можно поговорить, но без всякой пользы. Поэтому он не разговаривал с собаками. И исключил нелюдей из классификации. Кроме птиц. Потому что они могут всё испортить.
А людей он классифицировал по-разному.
Например, Андрей Викторович умело и почти без ошибок делил людей на мужчин и женщин. Особого смысла в этой классификации он не видел. С людьми он сталкивался одетыми и функционирующими для какой-то пользы. Поэтому и различать их по этому признаку обычно не было необходимости.
Но он все-таки различал.
Это происходило из-за того, что мужчины, в его понимании, слегка отличались от женщин. Хвастливостью, что ли. Или, точнее, гордостью за свои достижения. И это надо было учитывать в работе.
На столе у Андрея Викторовича стоял перекидной календарь, каждая страничка которого обозначала один день. И на каждой страничке было написано высказывание какого-нибудь великого бизнесмена, и сам он тут же был нарисован. Рисовали, видимо, с какой-то фотографии, потому что рисунки по большей части были неудачными.
Высказывания этих бизнесменов, естественно, представляли собой советы бывалых начинающим. Мол, как достичь тех же высот.
Пролистав в первый раз до конца весь календарь, то есть прожив с ними год, Андрей Викторович почему-то представил себе барана, который сначала пасся в канаве и пытался жевать крапиву с лопухами, но затем с большим трудом выбрался из канавы к овражку, изранив, может быть, даже копыта, и смог теперь жевать траву. И вот он с гордостью советует другим баранам, что нужно делать, чтобы хорошо пастись.
На большинстве рисунков этого календаря были изображены мужчины.
Андрей Викторович поставил себе этот календарь на стол и каждый день читал цитату нового мужчины. Многие из них уже умерли. Но все равно с окончанием года Андрей Викторович начинал сначала. Больше двенадцати лет он читал эти короткие поучительные истории и советы, пока не умерли все.
Женщины до подобных высказываний, достойных перекидного календаря, обычно не опускались.
Не знаю, смог ли объяснить нормально, но примерно так Андрей Викторович отличал мужчин от женщин.
Более важной Андрей Викторович считал свою основную классификацию людей.
Когда он впервые видел человека, то обычно его не запоминал. Как с птицами, он мог его лишь классифицировать в один из двух классов: «урод» и «вроде-бы-не-урод».
Уродами были те счастливчики, которые чем-то отличались от серой массы стандартизированных людей, функционирующих в городах, где жил Андрей Викторович.
Отличаться могла не только внешность. Даже вовсе не внешность.
Например, человек мог, неожиданно для Андрея Викторовича, понимать, что на самом деле имеет в виду Андрей Викторович, и делать это так, что Андрей Викторович замечал понимание. Либо человек мог сделать что-нибудь более суровое, чем делал Андрей Викторович. Либо вообще человек мог сделать нечто, что Андрей Викторович сделать не мог. Сальто-мортале, например, три раза без остановки. В сторону стены сарая на даче генерального директора. Через костер зимой.
Этих Андрей Викторович замечал. Как гагар. Некоторых даже мог запомнить.
Остальные, типа тех, кто, например, смотрел «Матрицу», если мужчина. Или «Гарри Поттера», если женщина. Тех, кто ездит на БМВ и очень этим зачем-то доволен. Тех, кто ходит три раза в неделю в фитнес-клуб и называет это спортом, а иногда нет-нет да и напряжет бицепс, глядя с довольным видом на себя в зеркало в лифте. Когда там никого нет. Тех, кто периодически куда-то ездит, чтобы рассказать всем, будто очень классно отдохнул.
Этих Андрей Викторович не запоминал. Даже не мог себя заставить. И записывал в категорию вро-де-бы-не-уродов.
Имена и у тех и у других он запоминал очень плохо.
В телефонную книжку он их записывал, если эти люди были полезны, и не записывал, если эти люди были как все, то есть планировали оставить после себя только могилу и наследство. Если повезет. Так как пользу приносили обычно лишь те люди, которых Андрей Викторович относил к классу уродов, именно они имели наибольшие шансы попасть в его телефонную книжку, разнообразя ее своими необычайными уменьями.
У него была очень короткая записная книжка.
Как она обновлялась?
Встречая человека первый раз, человеколюбивый Андрей Викторович записывал его в класс вро-де-бы-не-уродов. Чтобы не запоминать. Если человек приятно чем-то удивлял его, Андрей Викторович мог реклассифицировать его, вписав в класс уродов. Если человек при этом мог принести еще и пользу, Андрей Викторович вписывал его имя в телефонную книжку.
Вот такие этапы обновления телефонной книжки. И вот такая максимально возможная карьера человека в классификации Андрея Викторовича.
Финалистов, попавших в записную книжку, он даже мог называть по имени-отчеству, общаясь с ними в какой-то из частей виртуального мира. В каком-нибудь чате или почте, а иногда даже по телефону. Больше, кстати, и негде ему с ними было общаться. Прежде чем звонить счастливчику, оказавшемуся в его телефонной книжке, он подглядывал его имя там, чтобы не ошибиться. Но все равно ошибался, потому что имена людей слишком одинаковы, чтобы в них не запутаться. Даже имена уродов.
При личной встрече он к любому человеку обращался «Здравствуйте, Нднннннней Нноонноович» либо «Здравствуйте, Нынннннннна Нноновна». Слово «здравствуйте» он говорил очень четко.
Но главной в этой стройной системе была постоянная игра навылет – игра Андрея Викторовича против записной книжки. Основной целью игры было, естественно, уменьшить в ней количество записей. Желательно до нуля.
Где-то раз в полгода Андрей Викторович вычеркивал из нее тех, кого он больше никогда не увидит.
Еще он вычеркивал тех, кто за это время вернулся в класс вроде-бы-не-уродов – например, перестал понимать смысл слов, разучился делать сальто, отправил Андрею Викторовичу какое-нибудь фото или видео, позвал куда-нибудь съездить либо спросил мнение о какой-нибудь новой ерунде – о телефоне каком-нибудь или о машине, а может быть, даже о фильме, – в общем о том, что обычно действительно не имеет никакого значения.
Иными словами, вычеркивал тех, кто загадил его телефон, настроение и сознание зазря.
Очень в этой игре ему помогали умершие. Их он вычеркивал не через полгода, а сразу после похорон.
Так как все это иногда не помогало, раз в год Андрей Викторович менял свой номер и оператора сотовой связи.
Кстати, умершие несли в себе другую опасность – нужно было ходить на похороны. А для этого требовались две вещи: траурный костюм и куда-то идти.
По причине отсутствия костюма Андрей Викторович некоторое время пропускал похороны умерших и радовался, что может вне графика вычеркнуть кого-нибудь из книжки заочно. А зазывающим его на похороны активистам так и говорил, что у него нет подходящего костюма.
Но на одних похоронах побывала чуть ли не вся компания. И ему пришлось каждому коллеге, который ходил потом неделю либо в трауре, либо со скорбным лицом, рассказывать про свою несуществующую болезнь.
Все-таки умер главный бухгалтер, и нового искали целых два дня.
Чтобы облегчить себе жизнь, Андрей Викторович купил самый дешевый черный костюм и еще более дешевый черный галстук. И решил, что следующие похороны он ни за что не пропустит, потому что себе дороже давать все эти объяснения. В нем он ходил осторожно, чтобы не испачкать.
Некоторое время похороны, как назло, не случались, и он сходил в этом костюме на свадьбу. А потом уже и похороны пошли, как на конвейере, и он приноровился к этому костюму – главное было держать любое, жидкое или подтекающее твердое, на вытянутой руке от себя.
Если подытожить, записная книжка Андрея Викторовича на момент столкновения девушки Даши со стеклом имела сорок восемь позиций и лестную характеристику «уроды» у большинства участников этого клуба.
Несколько вроде-бы-не-уродов в ней тоже значились, потому что были полезны, но, как следует из смысла классификации, стремились к исключению из книжки. Желательно путем умирания, так проще. Это следовало уже из опыта Андрея Викторовича.
Непонятно, что нашло на Андрея Викторовича, но он честно на глазах девушки Даши испортил свою телефонную книжку ее номером. И классифицировать саму девушку пока никак не стал.