Позже бесплатное чтение
ПОЗЖЕ
Стивен Кинг
Посвящается Крису Лоттсу [1]
«…не откладывайте на завтра».
Майкл Лэндон[2]
Я не люблю начинать с извинений - вероятно, есть даже правило против этого, например, никогда не заканчивать предложение предлогом, - но после прочтения тридцати страниц, которые я написал до сих пор, я чувствую, что в этом есть необходимость. Речь идет об одном слове, которое я постоянно использую. Я выучил много четырехбуквенных слов от своей матери и использовал их с раннего возраста (как вы еще узнаете), но в этом слове пять букв. И это слово «Позже», как в выражениях: «Попозже», «Позже я узнал» и «Только позже я понял». Я знаю, что это тавтология, но у меня нет выбора, потому что моя история начинается в то время, когда я еще верил в Санта-Клауса и Зубную Фею (хотя даже в шесть лет на этот счет у меня были сомнения). Мне сейчас двадцать два, а значит это действительно позже, верно? Наверное, когда мне будет за сорок - если, конечно, я так далеко зайду, - я оглянусь на то, что, как мне казалось, я понял в двадцать два, и пойму, что на самом деле многого не понимал. Всегда есть позже, теперь я это точно знаю. По крайней мере, пока мы не умрем. Тогда, наверное, все сведется к выражению до этого момента.
Меня зовут Джейми Конклин, и однажды я нарисовал индейку на День благодарения, которая, по моему мнению, была абсолютной кошачьей задницей. Позже - и не намного позже - я обнаружил, что она больше похоже на то, что выходит из кошачьей задницы. Иногда правда - настоящий отстой.
Я думаю, это страшная история. Зацените.
1
Мы с мамой возвращались домой из школы. Она держала меня за руку. В другой руке я сжимал индейку, которую мы нарисовали в первом классе за неделю до Дня Благодарения. Я так ей гордился, что чуть не срал пятаками. И вот как это делается: вы кладете руку на лист бумаги, а затем обводите карандашом. Получаются хвост и тело. Ну а когда дело доходит до головы, тут уже настоящий полет фантазии.
Я показал рисунок маме, и она вся такая: «да, да, да, просто великолепно, правда, правда», но я не думаю, что она внимательно его рассматривала. Вероятно, её мысли были заняты одной из книг, которые она пыталась продать. «Подогнать товар», так она это называла. Видите ли, мама была литературным агентом. Раньше этим занимался ее брат, мой дядя Гарри, но мама взвалила на шею его бизнес за год до того времени, о котором я вам рассказываю. Это долгая история и конкретный облом.
- Я использовал темно зеленый, потому что это мой любимый цвет. Ты ведь это знала? - К тому времени мы уже почти добрались до нашего дома. Но были все еще в трех кварталах от моей школы.
Она опять вся такая: «да-да-да». И еще:
- Когда мы вернемся домой, малыш, ты поиграешь или посмотришь «Барни» или «Волшебный школьный автобус»[3], мне нужно будет сделать миллион звонков.
Теперь пришел мой черед говорить «да, да, да», из-за чего я заработал тычок и улыбку. Мне нравилось, когда я вызывал у мамы улыбку, потому что даже в шесть лет я понимал, что она воспринимает мир ну очень уж серьезно. Позже я узнал, что отчасти причина была во мне. Она думала, что воспитывает сумасшедшего ребенка. В тот день, о котором я вам рассказываю, она окончательно решила, что я не сумасшедший. Что, должно быть, было своего рода облегчением, а может, и нет.
- Ты никому об этом не рассказывай, - сказала она мне позже в тот же день. - Кроме меня. И, может быть, даже мне, малыш. Ладно?
Я сказал «хорошо». Когда ты маленький и это твоя мама, ты говоришь «хорошо» на все её предложения. Если, конечно, она не говорит, что пора идти спать. Или доесть брокколи.
Мы добрались до нашего дома, и лифт все еще был сломан. Можно сказать, что все могло бы пойти по-другому, если бы он работал, но я так не думаю. Я думаю, что люди, которые говорят, что жизнь, как и дороги, по которым мы идем - это выбор, который мы делаем сами, отъявленные лжецы. Потому что хоть по лестнице, хоть на лифте, мы все равно попали бы на третий этаж. Когда переменчивый перст судьбы указывает на тебя, все дороги ведут в одно и то же место, вот что я думаю. Я могу изменить свое мнение, когда стану старше, но на самом деле я не думаю, что это случится.
- К черту этот лифт, - сказала мама. И добавила: - Ты этого не слышал, малыш.
- Чего не слышал? - сказал я, что вызвало у неё еще одну улыбку. Последняя ее улыбка в тот день, скажу я вам. Я спросил ее, не хочет ли она, чтобы я понес ее сумку, в которой, как всегда, лежала рукопись, в тот день большая, похожая на пятисотстраничный пейджер (мама всегда сидела на скамейке и читала, ожидая, когда я выйду из школы, если погода хорошая).
- Милое предложение, но что я тебе всегда говорю?
- Ты должен сам нести свою ношу, - сказал я.
- Корректамундо[4].
- Это Реджис Томас? - Спросил я.
- Точно. Старый добрый Реджис, который оплачивает наши счета.
- Это что-то о Роаноке[5]?
- Тебе даже не нужно спрашивать, Джейми. - Я не смог удержаться, и хихикнул. Все, что писал старый добрый Реджис, было о Роаноке. Такова ноша, которую он несет в этой жизни.
Мы поднялись по лестнице на третий этаж, где были еще две квартиры плюс наша - в конце коридора. Наша была самой модной. Мистер и миссис Беркетт стояли у двери квартиры 3А, и я сразу понял, что что-то не так, потому что мистер Беркетт курил сигарету, чего я раньше не видел, да и вообще в нашем здании это было запрещено. Его глаза были налиты кровью, а волосы взъерошены и похожи на седые шипы. Я всегда называл его мистером, но на самом деле он был профессором Беркеттом и преподавал что-то умное в Нью-Йоркском университете. Английскую и европейскую литературу, как я позже узнал. Миссис Беркетт была одета в ночную рубашку, а ее ноги были босыми. Эта ночнушка была довольно прозрачной. Я мог видеть большую часть ее причиндалов прямо через неё.
Мама спросила:
- Марти, что случилось?
Прежде чем он успел что-то ответить, я показал ему свою индейку. Потому что он выглядел грустным, и мне хотелось его подбодрить, и еще потому, что я был горд за свою работу.
- Посмотрите, мистер Беркетт! Я нарисовал индейку! Посмотрите, миссис Беркетт! - Я поднес рисунок к ее лицу, потому что не хотел, чтобы она подумала, что я смотрю на ее причиндалы.
Мистер Беркетт не обратил на это никакого внимания. По-моему, он меня даже не расслышал.
- Тиа, у меня ужасные новости. Мона умерла сегодня утром.
Мама уронила сумку с рукописью между ног и прикрыла рот рукой.
- О нет! Скажи мне, что это неправда!
Он начал плакать.
- Она встала ночью и сказала, что хочет пить. Я вернулся ко сну, а когда проснулся утром, она лежала на диване, натянув одеяло до подбородка, и поэтому я на цыпочках прошел на кухню и поставил кофе, потому что думал, что приятный запах ее р-р-разбудит.… должен разбудить…
И тогда он сломался. Мама обняла его так же, как обнимала меня, когда я поранюсь, хотя мистеру Беркетту было около ста (семьдесят четыре, как я узнал позже).
Вот тогда-то миссис Беркетт и заговорила со мной. Ее было тяжело расслышать, но не так тяжело, как некоторых из них, потому что умерла она совсем недавно.
- Индейки не бывают зелеными, Джеймс.
- Ну а моя такая, - сказал я.
Мама все еще держала мистера Беркетта в объятиях, словно укачивала его. Они не слышали миссис Беркетт, потому что не могли, и не слышали меня, потому что занимались взрослыми делами: мама утешала, мистер Беркетт рыдал.
- Я позвонил доктору Аллену, он пришел и сказал, что её, вероятно, хватил удар, - сказал мистер Беркетт. По крайней мере, мне так показалось. Он плакал так сильно, что трудно было разобрать. - Он позвонил в похоронное бюро. Ее увезли. Я не знаю, что буду без нее делать.
- Мой муж сожжет волосы твоей матери своей сигаретой.
И, конечно же, так и произошло. Я почувствовал запах паленых волос, что-то вроде запаха из салона красоты. Мама была слишком вежлива, чтобы сказать ему об этом, но она попросила отпустить ее, а затем взяла у него сигарету, бросила на пол и наступила на нее. Я подумал, что свинячить в общем коридоре было плохим поступком, но ничего не сказал. Я понял, что это особая ситуация.
А еще я знал, что мой диалог с миссис Беркетт его напугает. И маму тоже. Даже маленький ребенок знает некоторые базовые вещи, если у него чердак на месте. Ты говоришь «пожалуйста», ты говоришь «спасибо», ты не пердишь на публике и не жуешь с открытым ртом, и ты не разговариваешь с мертвецами, когда они стоят рядом с живыми людьми, которые только начинали тосковать по ним. Я только хочу сказать в свое оправдание, что, когда я ее увидел, я не знал, что она мертва. Позже я научился лучше распознавать различие, но тогда я только этому учился. Я видел все через ее ночную рубашку, но не через саму миссис Беркетт. Мертвецы выглядят точно так же, как живые, и они всегда носят ту одежду, в которой умерли.
Тем временем мистер Беркетт пересказывал все заново, уточняя некоторые детали. Он рассказал моей матери, как сидел на полу рядом с диваном и держал жену за руку, пока не пришел врач, и продолжал сидел рядом, пока не пришел тот парень, гробовщик, чтобы забрать её. «Препроводить её» - вот что он на самом деле сказал, но я не понял, пока мама мне не объяснила. Сначала я вообще подумал, что он сказал косметолог[6], может быть, из-за запаха подпаленных маминых волос. Его плач было поутих, но теперь снова усилился.
- Ее кольца пропали, - сказал он сквозь слезы. - И помолвочное кольцо, и обручальное, с большим бриллиантом. Я осмотрел ночной столик рядом с ее кроватью, куда она их обычно кладет, когда втирает в руки этот ужасно пахнущий крем от артрита.
- Да, пахнет скверно, - признала миссис Беркетт. - Ланолин - это, по сути, бараний жир, но он действительно помогает.
Я кивнул, показывая, что понял, но ничего не сказал.
- ... и на раковине в ванной, потому что иногда она оставляет их там… Я везде искал.
- Они найдутся, - успокоила мама, и теперь, когда ее волосы были в безопасности, она снова обняла мистера Беркетта. - Они найдутся, Марти, не волнуйся.
- Я так по ней скучаю! Я уже скучаю по ней!
Миссис Беркетт хлопнула ладонями по лицу.
- Я даю шесть недель, прежде чем он пригласит Долорес Магауэн на ленч.
Мистер Беркетт рыдал, а мама успокаивала его, как делала это всякий раз, когда я разбивал коленку или когда я пытался приготовить ей чашку чая и проливал горячую воду себе на руку. Другими словами, шума было много, так что я рискнул, но старался говорить тихо.
- Где ваши кольца, миссис Беркетт? Вы знаете?
Они должны говорить тебе правду, когда умирают. Я не знал этого в шесть лет, я просто предполагал, что все взрослые говорят правду, живые или мертвые. Конечно, в то время я также верил, что Златовласка - настоящая девушка. Называйте меня глупцом, если хотите. По крайней мере, я не верил, что три медведя на самом деле могли говорить.
- Верхняя полка шкафа в прихожей, - сказала она. - В самом конце, за альбомами.
- Почему там? - спросил я, и мама как-то странно на меня посмотрела. Насколько она могла видеть, я разговаривал с пустым дверным проемом... хотя к тому времени она уже знала, что я не совсем такой, как другие дети. После того, что случилось в Центральном парке, - плохие вещи, но я еще до этого дойду - я подслушал, как она говорила по телефону одному из своих друзей-редакторов, что я «с чудинкой». Это напугало меня до чертиков, потому что я подумал, что она имела в виду, что хочет сменить мое имя на Фэй[7],что было девичьим именем.
- Не имею ни малейшего представления, - ответила миссис Беркетт. - К тому времени, наверное, у меня уже случился инсульт. Мои мысли утонули в крови.
Мысли тонут в крови. Я никогда этого не забывал.
Мама спросила мистера Беркетта, не хочет ли он зайти к нам на чашку чая («или чего-нибудь покрепче»), но он ответил, что нет, он собирается еще раз поохотиться за пропавшими кольцами своей жены. Она спросила его, не хочет ли он, чтобы мы принесли ему что-нибудь из китайского ресторанчика, - эту еду моя мама планировала на ужин, - и он сказал, что это было бы хорошо, спасибо, Тиа.
Моя мать сказала «де нада[8]» (это выражение она использовала почти так же часто, как «да, да, да» и «правда, правда»), а затем сказала, что мы принесем к нему еду около шести, если только он не хочет поесть с нами в нашей квартире, что он мог бы без проблем сделать. Он сказал, что нет, он хотел бы поесть в своей, но он хотел бы, чтобы мы поели вместе с ним. За исключением того, что на самом деле он сказал, «в нашей квартире», как будто миссис Беркетт была жива. А живой она уже не была, хотя и находилась рядом.
- К тому времени ты уже найдешь ее кольца, - сказала мама. Она взяла меня за руку. - Ну же, Джейми. Мы увидимся с мистером Беркеттом позже, а пока давай оставим его в покое.
- Индейки зелеными не бывают, Джейми, - сказала миссис Беркетт, - да и на индейку она не очень похожа. Она похожа на шарик с торчащими из него пальцами. Ты не Рембрандт.
Мертвые люди должны говорить правду, и это нормально, когда вы хотите знать ответ на вопрос, но, как я уже сказал ранее, правда может быть отстойной. Я начал было на нее злиться, но в этот момент она заплакала, и я не смог. Она повернулась к мистеру Беркетту и сказала:
- Кто теперь будет следить за тем, чтобы ты не пропускал заднюю петлю на поясе твоих брюк? Долорес Магован? Я должна улыбнуться и поцеловать свинью. - Она поцеловала его в щеку... или поцеловала сквозь нее, я не мог точно сказать. - Я любила тебя, Марти. И до сих пор люблю.
Мистер Беркетт поднял руку и почесал то место, где ее губы его коснулись, как будто у него был зуд. Наверное, он так и подумал.
2
Так что да, я вижу мертвых. Насколько я помню, так было всегда. Но это совсем не как в фильме с Брюсом Уиллисом[9].Это может быть интересно, иногда это может быть страшно (чувак из Центрального парка), это может быть занозой в заднице, но в основном это просто обыденность, как например, быть левшой, или уметь играть классическую музыку, когда тебе три года, или рано заболеть болезнью Альцгеймера, что случилось с дядей Гарри, когда ему было всего сорок два. В шесть лет сорок два казались мне далекими как звезды, но даже тогда я понимал, что он слишком молод, чтобы забыть кто он. Или как там более литературно можно описать то, что с ним произошло - почему-то именно этот момент пугал меня больше всего, когда мы ходили к дяде Гарри. Его мысли не тонули в крови из пробитого сосуда головного мозга, но все равно тонули.
Мы с мамой добрались до 3С, и она запустила нас внутрь. Это заняло некоторое время, потому что на двери было три замка. Она говорила, что это цена, которую вы платите за роскошную жизнь. У нас была шестикомнатная квартира с видом на авеню. Мама называла наш дом Дворцом-на-парковой. У нас была уборщица, которая приходила два раза в неделю. У мамы в гараже на Второй авеню стоял «Рейнджровер», и иногда мы ездили к дяде Гарри в Спеонк. Благодаря Реджису Томасу и нескольким другим писателям (но в основном старому доброму Реджису) мы жили на широкую ногу. Это продолжалось недолго благодаря удручающему развитию событий, о котором я вам скоро расскажу. Оглядываясь назад, я иногда думаю, что моя жизнь похожа на роман Диккенса, только с нецензурщиной.
Мама бросила сумку с рукописью и портмоне на диван и села. Диван издал пердящий звук, что обычно вызывало у нас улыбку, но только не в этот день.
- Гребаный насрать, - сказала мама и подняла руку в жесте «Стоп». - Ты…
- Ничего не слышал, - сказал я.
- Хорошо. Мне нужен ошейник под напряжением, который будет бить меня током каждый раз, когда я при тебе ругаюсь, или нечто подобное. Это бы привело меня в чувство. - Она выпятила нижнюю губу и сдула челку. - Мне нужно прочесть еще двести страниц последней книги Реджиса.
- А как она называется? - спросил я, зная, что в названии обязательно будет Роанок. Так было всегда.
- «Призрачная Дева из Роанока», - сказала она. - Это одна из лучших его вещей, много сек... много поцелуев и объятий.
Я сморщил нос.
- Извини, малыш, но дамы обожают бьющиеся сердца и разгоряченные бедра. - Она посмотрела на сумку, в которой лежала рукопись «Призрачной Девы из Роанока», скрепленная шестью или восемью обычными резинками, одна всегда лопалась, после чего мама выдавала некоторые из ее лучших ругательств. Большинством из них я пользуюсь до сих пор. - Теперь мне кажется, что я не хочу ничего делать, кроме как выпить бокал вина. Может быть, целую бутылку. Мона Беркетт была настоящей занозой в заднице, возможно, ему даже будет лучше без нее, но сейчас он опустошен. Я молю Бога, чтобы у него были родственники, потому что мне не нравится идея быть Утешителем.
- Она тоже его любила, - сказал я.
Мама странно на меня посмотрела.
- Да? Ты так думаешь?
- Я это знаю. Она сказала что-то гадкое о моей индейке, но потом заплакала и поцеловала его в щеку.
- Тебе это показалось, Джеймс, - сказала она без особого энтузиазма. К тому времени она уже знала, что это не так, но взрослым трудно в это поверить, и я скажу вам почему. Когда в детстве они узнают, что Санта-Клаус - фальшивка, Златовласка - ненастоящая девочка, а Пасхальный Кролик - чушь собачья - всего три примера, я мог бы привести и больше, - у них возникает комплекс, и они перестают верить всему, чего не могут увидеть собственными глазами.
- Нет, не показалось. Она сказала, что я никогда не стану Рембрандтом. - Кто это?
- Художник, - ответила она и снова сдула челку. Я не знаю, почему она просто не подстрижет её или не уложит волосы как-то по-другому. Она могла это сделать, потому что и так была очень хорошенькой.
- Когда мы пойдем на ужин, не смей ничего говорить мистеру Беркетту о том, что, по-твоему, ты видел.
- Не буду, - сказал я, - но она была права. Моя индейка - отстой.
Мне было стыдно. Наверное, это было заметно, потому что она протянула руки.
- Иди сюда, малыш.
Я подошел и обнял ее.
- Твоя индейка просто прекрасна. Это самая красивая индейка, которую я когда-либо видела. Я поставлю рисунок на холодильник, и он останется там навсегда.
Я обнял ее так крепко, как только мог, и уткнулся лицом в плечо, чтобы почувствовать запах ее духов.
- Я люблю тебя, мама.
- Я тоже, и в тысячу раз больше, Джейми. А теперь иди, поиграй или посмотри телевизор. Мне нужно сделать несколько звонков, а потом я закажу еду из китайского ресторанчика.
- Ладно. - Я было направился в свою комнату, но остановился. - Она положила свои кольца на верхнюю полку шкафа в прихожей, за какими-то альбомами.
Мама уставилась на меня с открытым ртом.
- Зачем ей это делать?
- Я спросил ее, и она ответила, что не знает. Она сказала, что к тому времени ее мысли уже утонули в крови.
- О Боже, - прошептала мама и прижала руку к шее.
- Ты должна придумать, как сказать, когда мы придем к нему на ужин с китайской едой. Тогда он перестанет беспокоиться хотя бы об этом. Могу я заказать «Генерала Цо»[10]?
- Да, - сказала она. - А на гарнир коричневый рис, не белый.
- Хорошо, хорошо, - сказал я и пошел играть со своим «Лего». Я собирал робота.
3
Квартира Беркеттов была меньше нашей, но очень уютная. После ужина, когда мы ели печенье с предсказаниями (мое говорило: «Перо в руке лучше, чем птица в небе», что вообще не имеет смысла), мама спросила:
- Ты проверил шкафы, Марти? Я имею в виду, в поиске колец?
- Зачем ей было прятать кольца в шкаф? - Вполне разумный вопрос.
- Ну, если у нее случился инсульт, она могла уже ничего не соображать.
Мы ели за маленьким круглым столиком в кухонном уголке. Миссис Беркетт сидела на одном из табуретов у стойки и энергично закивала, когда мама это произнесла.
- Может быть, я проверю, - сказал мистер Беркетт. Он говорил довольно неопределенно. - Сейчас я слишком устал и расстроен.
- Ты тщательно проверь шкаф в спальне, - сказала мама. - Я сейчас же проверю тот, что в коридоре. Небольшая растяжка пойдет мне на пользу после всей этой кисло-сладкой свинины.
Миссис Беркетт сказала:
- Неужели она сама все это придумала? Я и не знала, что она такая умная, - ее уже было трудно расслышать. Через некоторое время я уже не мог ее слышать, только видел, как шевелятся ее губы, как будто она находилась за толстым стеклом. Очень скоро она уйдет.
- Моя мама очень умная, - ответил я.
- А я и не говорил, что нет, - сказал мистер Беркетт, - но если она найдет эти кольца в шкафу в прихожей, я съем свою шляпу.
В этот момент мама крикнула: «Бинго!» - и вошла с кольцами в протянутой руке. Помолвочное кольцо было довольно обычным, но обручальное кольцо было размером с глазное яблоко. Настоящий бенгальский огонь.
- О боже! - воскликнул мистер Беркетт. - Как так, во имя Всего Святого?
- Я помолилась Святому Антонию, - сказала мама, но бросила быстрый взгляд в мою сторону. И улыбнулась. - Тони, Тони, приди на помощь! Кое-что потеряно, и нужно найти! И, как видишь, это сработало.
Я подумал, не спросить ли мистера Беркетта, не хочет ли он посыпать шляпу солью и перцем, но не стал. Это было неподходящее время для шуток, и, кроме того, как всегда говорит моя мама - никто не любит умников.
4
Похороны состоялись через три дня. Это были мои первые похороны, было интересно, но вряд ли об этом действии можно сказать «прикольно». По крайней мере, моей матери не пришлось быть Утешителем, - у мистера Беркетта были сестра и брат, принявшие на себя эту миссию. Они были старыми, но не такими старыми, как он. Мистер Беркетт проплакал всю службу, а сестра, раз за разом, вкладывала ему в руку бумажные салфетки. Ее сумочка, казалось, была наполнена ими. Я был бы удивлен, если бы у нее там нашлось место для чего-то еще.
В тот вечер мы с мамой ели пиццу из «Домино». У нее в руках был бокал с вином, а у меня - «Кул-Эйд» [11] в качестве особого угощения за то, что я хорошо держался на похоронах. Когда остался последний кусок пиццы, она спросила меня, присутствовала ли на церемонии прощания сама миссис Беркетт.
- Ага. Она сидела на ступеньках, ведущих к тому месту, где произносили речи священник и ее друзья.
- Кафедра. Ты мог... - Она взяла последний кусок, посмотрела на него, потом положила и посмотрела на меня. - Ты мог видеть сквозь неё?
- Ты имеешь в виду, как через киношный призрак?
- Да. Полагаю, именно это я и имею в виду.
- Не-а. Она была там, все в той же в ночной рубашке. Я был удивлен, увидев ее, потому что она умерла три дня назад. Обычно это не длится так долго.
- Они просто исчезают? - Как будто она пыталась разобраться в своих мыслях. Я могу точно сказать, что ей не нравилось об этом говорить, но я был рад, что она затронула эту тему. Я испытал облегчение.
- Да.
- Что она делала, Джейми?
- Просто сидела. Раз или два она посмотрела на свой гроб, но в основном смотрела на него.
- На мистера Беркетта, на Марти?
- Да. Она что-то сказала, но я не расслышал. Вскоре после того, как они умирают, их голоса начинают затихать, как будто кто-то приглушает музыку в автомобильном радио. Через некоторое время их вообще не слышно.
- А потом они исчезают.
- Да, - сказал я. В горле у меня стоял комок, и я выпил остатки «Кул-Эйда», чтобы от него избавиться. - Уходят.
- Помоги мне прибраться, - попросила она. - После чего мы можем посмотреть серию «Торчвуда»[12], если захочешь.
- Да, было бы круто! - На мой взгляд, «Торчвуд» крутым не был, но оставаться на ногах через час после моего обычного времени отхода ко сну - вот это было круто.
- Прекрасно. До тех пор, пока ты понимаешь, что мы не собираемся это практиковать. Но сначала мне нужно кое-что тебе сказать, и это очень серьезно, поэтому я хочу, чтобы ты внимательно все выслушал. Самым пристальным образом.
- Ладно.
Она опустилась на одно колено, так что наши лица оказались более или менее на одном уровне, и взяла меня за плечи, мягко, но твердо.
- Никогда никому не рассказывай о том, что видишь мертвых, Джеймс. Никогда.
- Они все равно мне не поверят. Раньше и ты не верила.
- Я кое-во-что поверила, - сказала она. - С того самого дня в Центральном парке. Ты помнишь? - Она откинула челку. - Конечно же, помнишь. Как такое можно забыть?
- Я помню. - Мне бы очень хотелось, чтобы этого не было.
Она продолжала стоять на коленях, глядя мне в глаза.
- Так вот. Люди не верят - это хорошо. Но когда-нибудь кто-нибудь может и поверить. И это может привести к различным сплетням и слухам или подвергнуть тебя реальной опасности.
- Почему?
- Есть старая поговорка: мертвецы не болтают, Джейми. Но ведь они могут говорить с тобой, не так ли? Мертвые мужчины и женщины. Ты говоришь, что они должны отвечать на вопросы и давать правдивые ответы. Как будто смерть подобна дозе пентотала натрия[13].
Я понятия не имел, что это такое, и она, должно быть, увидела это на моем лице, потому что сказала, чтобы я не обращал внимания, но помнил, что сказала мне миссис Беркетт, когда я спросил ее о кольцах.
- И что? - Спросил я. Мне нравилось находиться рядом с мамой, но мне не нравилось, что она так пристально на меня смотрит.
- Эти кольца были очень ценными, особенно обручальное. Люди умирают с секретами, Джейми, и всегда найдутся люди, которые захотят эти секреты узнать. Я не хочу тебя пугать, но иногда страх - это единственный урок, который на самом деле работает.
Как человек из Центрального парка был уроком о том, чтобы быть осторожным в пробках и всегда носить шлем, когда катаешься на велосипеде, подумал я... но не произнес этого вслух.
- Я не буду об этом говорить, - сказал я.
- Никогда и никому. Кроме меня. Если тебе будет нужно выговориться.
- Хорошо. Мы поняли друг друга.
Она поднялась, и мы пошли в гостиную смотреть телевизор. Когда кино закончилось, я почистил зубы, помочился и вымыл руки. Мама укрыла меня одеялом, поцеловала и сказала то, что говорила всегда:
- Сладких снов, приятного отдыха и постели и всей одежде.
Обычно, после сказанного, я больше не видел ее до утра. Я слышал стекольный звон, когда она наливала себе второй бокал вина (или третий), затем свет приглушался, когда она начинала читать какую-то рукопись. Только я думаю, мамы имеют особое шестое чувство, потому что в ту ночь она вернулась и села на мою кровать. Или, может быть, она просто услышала, что я плачу, хотя я изо всех сил старался не шуметь. Потому что, как она всегда говорила, лучше быть частью решения, а не частью проблемы.
- Что случилось, Джейми? - спросила она, откидывая назад мои волосы. - Ты думаешь о похоронах? Или о миссис Беркетт?
- Что будет со мной, если ты умрешь, мама? Неужели мне придется жить в приюте? - Потому что уж точно не с дядей Гарри.
- Конечно же, нет, - сказала мама, все еще разглаживая мои волосы. - И это то, что мы называем спорным вопросом, Джейми, потому что я не собираюсь умирать в течение долгого времени. Мне тридцать пять лет, а это значит, что у меня еще больше половины жизни впереди.
- А что, если ты подхватишь то, что подхватил дядя Гарри, и тебе придется жить в этом доме вместе с ним? - Слезы текли по моему лицу. Когда она гладила меня, мне становилось легче, но я еще сильнее плакал, кто знает почему. - Это место плохо пахнет. Пахнет мочой!
- Вероятность того, что это произойдет, настолько мала, что если ты положишь её рядом с муравьем, муравей будет выглядеть как Годзилла, - сказала она. Я улыбнулся и почувствовал себя лучше. Теперь, когда я стал старше, я знаю, что она либо лгала, либо была дезинформирована, но ген, который запускает то, что было у дяди Гарри - раннее начало болезни Альцгеймера - обошел её стороной, и, слава Богу.
- Я не собираюсь умирать, ты не собираешься умирать, и я думаю, что есть хороший шанс, что твоя необычная способность исчезнет, когда ты станешь старше. Итак... у нас все в порядке?
- У нас все в порядке.
- Больше никаких слез, Джейми. Только сладких снов и…
- Приятного отдыха и постели и всей одежде, - закончил я.
- Да, да, да, - она поцеловала меня в лоб и ушла. Оставив дверь приоткрытой, как она всегда делала.
Я не хотел говорить ей, что не похороны вызвали слезы, и не миссис Беркетт, потому что она не была страшной. Как и большинство из них. Но велосипедист в Центральном парке напугал меня до смерти. Он был мерзкий.
5
Мы ехали по 86-й Трансверс-стрит, направляясь в Уэйв-Хилл в Бронксе, где у одной из моих детсадовских подружек проходила большая вечеринка по случаю её дня рождения. («Совсем уж разбаловали детей», - сказала мама.) У меня на коленях лежал подарок для Лили. Мы завернули за угол и увидели небольшую толпу людей. Авария, должно быть, произошла только что. Мужчина лежал наполовину на мостовой, наполовину на тротуаре, а рядом с ним валялся искореженный велосипед. Кто-то накинул куртку на верхнюю половину лежащего человека. На его нижней половине были черные велосипедные шорты с красными полосками по бокам, коленный бандаж, и кроссовки, покрытые кровью. Кровь была и на носках, и на ногах. Мы слышали звуки приближающихся сирен.
Рядом с ним стоял тот же мужчина в тех же велосипедных шортах и наколеннике. У него были белые волосы, все в крови. Его лицо было вдавлено прямо посередине, я думаю, возможно, в том месте, каким он ударился о бордюр. Его нос был, как будто разорван на две части, как и рот.
Поток машин остановился, и мама сказала:
- Закрой глаза. - Конечно же, она смотрела на мужчину, лежащего на асфальте.
- Он мертв! - Я начал плакать. - Этот человек мертв!
Остановились и мы. Нам просто некуда было деться. Из-за других машин, стоящих перед нами.
- Нет, это не так, - сказала мама. - Он просто без сознания, вот и все. Так иногда случается, когда, например, кого-то сильно бьют. С ним все будет в порядке. А теперь закрой глаза.
Я не закрыл. Покалеченный человек поднял руку и помахал мне. Они знают, что я их вижу. Они всегда знают.
- Его лицо разорвано на две части!
Мама взглянула еще раз, убедилась, что мужчина прикрыт до пояса, и сказала:
- Просто закрой глаза.
- Он там! - Указал я. Мой палец дрожал. Все дрожало. - Прямо там, стоит рядом с собой!
Сказанное ее напугало. Я понял это по тому, как плотно сжались ее губы. Она положила руку на клаксон. Другой рукой она нажала на кнопку, опускавшую стекло, и начала махать машинам впереди.
- Проезжайте! - крикнула она. - Шевелитесь! Перестаньте, ради Бога, пялиться, это же не гребаный фильм!
Они так и сделали, за исключением того, кто стоял прямо перед нами. Тот парень высунулся в окошко и делал фото на свой телефон. Мама нажала на газ и въехала бампером в его крыло. Он показал ей «фак». Мама сдала назад и свернула на встречную полосу, чтобы его объехать. Жаль, что я сам не показал ему «фак», но я был слишком напуган.
Мама едва разминулась с полицейской машиной, ехавшей по встречной полосе, и на всех парах помчалась в Уэст-Сайду. Она уже почти достигла своей цели, когда я начал отстегивать ремень безопасности. Мама крикнула, чтобы я этого не делал, но я все равно отстегнул ремень, опустил стекло, встал на колени на сиденье, высунулся наружу и расплескал содержимое моего желудка по всей машине. Я ничего не мог с собой поделать. Когда мы подъехали к перекрестку Уэст-Сайда и Центрального парка, мама остановила машину и вытерла мне лицо рукавом блузки. Возможно, потом она снова надевала эту блузку, но если и надевала, то я не помню.
- Боже, Джейми. Ты бледный как полотно.
- Я ничего не мог с собой поделать, - сказал я. - Я никогда не видел ничего подобного. Прямо из его свернутого носа торчали кости... - Тут я снова блеванул, но умудрился расплескать большую часть на проезжую часть, а не на нашу машину. К тому же рвоты было не так уж и много.
Она погладила меня по шее, не обращая внимания на кого-то (возможно, на мужчину, который ранее показал нам «фак»), кто сигналил, объезжая нашу машину.
- Дорогой, это всего лишь твое воображение.
- Не у того, кто лежал на земле, а того, кто стоял рядом. Он помахал мне рукой.
Она долго смотрела на меня, казалось, собираясь что-то сказать, потом просто пристегнула обратно мой ремень безопасности.
- Думаю, нам лучше пропустить эту вечеринку. Как тебе такое предложение?
- Согласен, - сказал я. - Мне все равно не нравится Лили. Она украдкой щиплет меня во время чтения сказок.
Мы поехали домой. Мама спросила меня, смогу ли я выпить чашку какао, и я ответил, что смогу. Мы вместе пили какао в гостиной. Подарок Лили все еще был у меня - маленькая кукла в матросском костюмчике. Когда на следующей неделе я подарил её Лили, она вместо того, чтобы украдкой ущипнуть меня, поцеловала прямо в губы. Меня из-за этого дразнили, но я ни капельки не возражал.
Пока мы пили какао (возможно, она насыпала немного больше, чем обычно), мама сказала:
- Я обещала себе, когда была беременна, что никогда не буду лгать своему ребенку. Да, тот парень, скорее всего, был мертв. - Она помолчала. - Нет, он точно был мертв. Не думаю, что его спас бы даже велосипедный шлем, а я его там не видела.
Нет, на нем не было шлема. Потому что, если бы он был на нем, когда его сбила машина (мы выяснили, что это было такси), он был бы на нем, когда он стоял рядом со своим телом. Они всегда носят то, что было на них в тот момент, когда они умерли.
- Но тебе только показалось, что ты видел его лицо, дорогой. Ты не мог. Кто-то накрыл его курткой. Кто-то очень добрый.
- На нем была футболка с маяком, - сказал я. Потом я подумал кое о чем другом. Это лишь немного скрашивало произошедшее, но после чего-то подобного, вы берете то, что можете получить. - По крайней мере, он был довольно старый.
- Почему ты так говоришь? - Она как-то странно смотрела на меня. Оглядываясь назад, я думаю, что именно тогда она начала мне верить, по крайней мере, немного.
- У него были белые волосы. За исключением тех частей тела, на которых была кровь.
Я снова заплакал. Мама обнимала меня и укачивала, и я засыпал, пока она это делала. Вот что я вам скажу: нет ничего лучше, если твоя мама рядом в тот момент, когда ты думаешь о каком-либо страшном дерьме.
Нам доставляли «Таймс» прямо к двери. Обычно мама читала ее прямо за столом, пока мы завтракали, сидя в одном халате, но на следующий день после «человека из Центрального парка» за трапезой она читала одну из своих рукописей. Когда завтрак закончился, она сказала мне: «Одевайся и, возможно, мы прокатимся по Кольцевой», так что, должно быть, это была суббота. Помню, я подумал, что это был первый уик-энд, когда человек из Центрального парка был мертв. Это снова вернуло меня к реальности.
Я сделал все, как она сказала, но сначала зашел в ее спальню. Мама в тот момент была в душе. Газета лежала на кровати, открытая на той странице, куда помещают покойников, достаточно известных для «Таймс». Там была фотография человека из Центрального парка. Его звали Роберт Харрисон. В четыре года я уже читал на уровне третьеклассника, мама очень этим гордилась, да и в заголовке, который я только и прочел, не было сложных слов: ГЕНЕРАЛЬНЫЙ директор ФОНДА «МАЯК» ПОГИБ В ДОРОЖНО-ТРАНСПОРТНОМ ПРОИСШЕСТВИИ.
После этого я видел еще несколько мертвых людей - поговорка о том, что в расцвете жизни нас подстерегает смерть вернее, чем большинство людей подозревает, - и иногда я рассказывал что-то маме, но в основном этого не делал, потому что видел, как ее это расстраивает. Только когда умерла миссис Беркетт и мама нашла в шкафу ее кольца, мы снова об этом заговорили.
В ту ночь, когда она ушла из моей комнаты, я думал, что не смогу заснуть, а если и засну, то мне приснится человек из Центрального парка с рассеченным лицом и торчащими из свернутого носа костями, или моя мать в гробу, и одновременно сидящая на ступеньках кафедры, где только я мог ее видеть. Но, насколько я помню, мне ничего не снилось. На следующее утро я проснулся в хорошем настроении, и мама была в хорошем настроении, и мы шутили, как иногда это делали, и она поставила мою индейку на холодильник, а потом поцеловала рисунок, что привело меня в полный восторг, а затем она проводила меня в школу, и миссис Тэйт рассказала нам о динозаврах, и следующие два года жизнь текла в размеренном русле. До тех пор, пока все не посыпалось.
6
Когда мама поняла, насколько все плохо, я услышал, как она разговаривает по телефону с Энн Стейли, своей подругой-редактором, о дяде Гарри.
- Он был дурковатым еще до того, как его поразило слабоумие. Теперь я это понимаю.
В шесть лет я бы и понятия не имел о чем это она. Но к тому времени мне уже было восемь, ближе к девяти, и я понимал, по крайней мере, отчасти. Она говорила о неприятности, в которую вляпался ее брат - и она сама - еще до того, как болезнь Альцгеймера унесла его мозг, как вор в ночи.
Я, конечно же, был с ней согласен; она была моей мамой, и мы были против всего мира, команда из двух человек. Я возненавидел дядю Гарри за то, что из-за него мы попали в такую передрягу. Только позже, когда мне было двенадцать, а может, и четырнадцать, я понял, что мама тоже была виновата. Она могла бы выпутаться, пока еще было время, скорее всего, могла бы, но не сделала этого. Как и дядя Гарри, основавший «Литературное агентство Конклина», она много знала о книгах, но мало о деньгах.
Она даже получила два предупреждения. Одно - от ее подруги Лиз Даттон. Лиз была детективом Нью-йоркского полицейского департамента и большой поклонницей серии книг Реджиса Томаса о Роаноке. Мама познакомилась с ней на вечеринке по случаю презентации одной из этих книг, и они друг другу приглянулись. Что, в конце концов, вылилось в большие неприятности. Я еще до этого дойду, но пока скажу только то, что Лиз говорила моей матери о «Фонде Маккензи»: «Слухи слишком хороши, чтобы быть правдой». Возможно, это было примерно в то время, когда умерла миссис Беркетт, я в этом не уверен, но знаю, что это было до осени 2008 года, когда вся экономика страны всплыла вверх брюхом. В том числе и по нашей части.
Дядя Гарри играл в ракетбол [14] в каком-то модном клубе возле Пирса 90, где причаливают большие лодки. Один дружбан, с которым он играл, был бродвейским продюсером. Он-то и рассказал дяде Гарри о «Фонде Маккензи». Друг назвал фонд «настоящей лицензией на чеканку монет», и дядя Гарри отнесся к этому весьма серьезно. А почему бы и нет? Друг спродюсировал базиллион мюзиклов, которые шли в течение базиллиона лет, как на Бродвее, так и по всей стране, и его гонорары просто лились рекой. (Я точно знал, что такое гонорар - я был сыном литературного агента.)
Дядя Гарри проверил информацию, поговорил с какой-то большой шишкой, работавшей на фонд (хотя и не с самим Джеймсом Маккензи, потому что дядя Гарри был всего лишь маленьким жуком в великой схеме вещей), и вложил туда кучу денег. Отдача была настолько хорошей, что он вложил еще. И еще. Когда дядя заболел болезнью Альцгеймера - а он очень быстро скатился под откос, - все счета перешли к моей матери, и она не только осталась в «Фонде Маккензи», но и вложила туда еще больше денег.
Монти Гришем, адвокат, который на тот момент помогал с контрактами, говорил ей, чтобы она больше туда не вкладывала, советовал сматываться по-быстрому, пока еще можно. И это было второе предупреждение, которое она получила вскоре после того, как возглавила «Агентство Конклина». Он также сказал, что если что-то выглядит слишком хорошо, чтобы быть правдой, то, скорее всего, так оно и есть.
Я рассказываю вам все, что узнал, мелкими капельками - как тот подслушанный разговор между мамой и ее приятельницей-редактором. Я уверен, что вы это понимаете, и я уверен, что вам не нужно говорить, что «Фонд Маккензи» на самом деле был большой жирной финансовой пирамидой. Дело было в том, что Маккензи и его веселая воровская шайка брали мега-баксы и выплачивали большие проценты прибыли, воруя большую часть вложенных денег. Они поддерживали фонд, привлекая новых вкладчиков, рассказывая каждому, какой он особенный, потому что в «Фонд» допускались только избранные. Оказалось, что избранных было несколько тысяч, от бродвейских продюсеров до богатых вдов, которые перестали быть богатыми почти в одночасье.
Такая схема зависит от того, насколько вкладчики довольны своей прибылью, чтобы не только оставлять свои первоначальные инвестиции в фонде, но и вкладывать еще. Какое-то время это работало нормально, но когда в 2008 году экономика рухнула, почти все вкладчики фонда попросили вернуть свои деньги, а денег там не оказалось. Маккензи был ничтожеством по сравнению с Мейдоффом[15], королем финансовых пирамид, по количеству обманутых, но он мог бы дать старине Берну фору по сумме украденного; он привлек в фонд более двадцати миллиардов долларов, но все, что обнаружилось на счетах Маккензи после краха его аферы, было жалкими пятнадцатью миллионами. Он попал в тюрьму, что было приятно, но, как иногда говорила мама: «Крупа - не продукты, а месть не оплачивает счета».
- Все в порядке, все в норме, - сказала она мне, когда фамилия Маккензи начал мелькать на всех новостных каналах и в «Таймс». - Не беспокойся, Джейми. - Но круги под глазами говорили о том, что она очень беспокоится, и причин для этого у нее было предостаточно.
Вот еще кое-что из того, что я узнал позже: у мамы было всего около двухсот тысяч в активах, до которых она могла дотянуться, включая страховые полисы, ее и мои. Что у нее было на странице расходы в бухгалтерской книге, вам вряд ли интересно. Чего стоят только наша квартира, расположенная на Парк-авеню, офис агентства - на Мэдисон-авеню, и реабилитационный центр, где жил дядя Гарри («Если это можно назвать жизнью», - слышу, как добавляет мама), находящийся в Паунд-Ридже[16].
Закрытие офиса на Мэдисон было первым шагом моей мамы. После этого она работала в Дворце-на-парковой, по крайней мере, какое-то время. Она заплатила часть арендной платы вперед, обналичив те страховые полисы, о которых я упоминал, плюс страховые полисы ее брата, но это продержало её на плаву только восемь или десять месяцев. Она сдала в аренду квартиру дяди Гарри в Спеонке. Она продала «Рейнджровер» («Нам все равно не нужна машина в этом городе, Джейми», - сказала она) и кучу книг первых изданий, включая «Оглянись назад, Ангел» Томаса Вулфа, с автографом. Она рыдала над этой книгой и говорила, что не получила и половины суммы, которой она реально стоила, потому что рынок редких книг тоже был в заднице, благодаря кучке деляг, столь же отчаянно нуждающихся в деньгах, как и она. Наша картина Эндрю Уайета[17] тоже ушла с молотка. И каждый день она проклинала Джеймса Маккензи, называя его вороватым, жадным до денег, ублюдочным, сосущим член, кровоточащим геморроем на ногах. Иногда она также проклинала дядю Гарри, говоря, что к концу года он будет жить за мусорным контейнером, и это послужит ему хорошим уроком. И, честно говоря, позже, она проклинала и себя за то, что не послушала Лиз и Монти.
- Я чувствую себя стрекозой, которая пропела все лето вместо того, чтобы работать, - сказала она мне однажды вечером. Думаю, в январе или феврале 2009 года. К тому времени Лиз иногда оставалась у нас ночевать, но не в ту ночь. Наверное, тогда я впервые и заметил, что в красивых рыжих волосах моей мамы появились седые пряди. Или, может быть, я помню это, потому что она заплакала, и настала моя очередь ее утешать, хотя я был еще совсем маленьким ребенком и не знал, как это делать.
Тем летом мы переехали из Дворца-на-парковой в гораздо меньший дом на Десятой авеню. «Не помойка», - сказала мама, - «да и цена подходящая». И еще добавила: «Будь я проклята, если уеду из Сити. Это как выбросить белый флаг. Я тогда бы начала терять клиентов».
Агентство, конечно же, переехало вместе с нами. Офис находился в том, что, как я полагаю, было бы моей спальней, если бы все не было так чертовски ужасно. Моя комната была альковом, примыкающим к кухне. Летом здесь было жарко, а зимой холодно, но, по крайней мере, пахло тут приятно. Кажется, раньше это была кладовая.
Она перевезла дядю Гарри в спецучреждение в Байонне. Чем меньше будет сказано об этом месте, тем лучше. Единственное, что в этом было хорошего, так это то, что бедный дядя Гарри все равно не понимал, где он находится; он бы точно так же писался в трусы, если бы был в «Беверли Хилтоне».
Другие вещи, которые я помню о 2009 и 2010 годах: Моя мама перестала делать прическу. Она перестала обедать с друзьями и обедала с клиентами только если это было действительно необходимо (потому что она, наверное, была единственным литературным агентом, кто всегда брал оплату по чеку на себя). Она не покупала много новой одежды, а та, которую она покупала, была из дисконтных магазинов. И она начала пить много вина. Гораздо больше, чем раньше. Бывали ночи, когда она и ее подруга Лиз - поклонница Реджиса Томаса и детектив, о которой я вам уже рассказывал, - изрядно напивались. На следующее утро мама, красноглазая и раздраженная, возилась в своем кабинете в пижаме. Иногда она пела: «Опять наступили дерьмовые деньки, небо снова стало чертовски мрачным»[18]. В те дни я ходил в школу. Конечно же, это была общественная школа; мои школьные годы в частном заведении закончились благодаря Джеймсу Маккензи.
Во всем этом мраке было несколько лучиков света. Рынок редких книг, возможно, и был в заднице, но люди снова читали обычные книги - романы, чтобы убежать от реальности и книги по самопомощи, потому что, давайте посмотрим правде в глаза, в 2009 и 10 годах многим людям нужно было помочь самим себе. Мама всегда была большой любительницей всего таинственного, и она строила эту часть конюшни Конклина с тех пор, как взяла на себя обязанности дяди Гарри. У нее под крылом было десять или даже дюжина авторов детективов. Они не были большими парнями и девчонками, но их пятнадцати процентов хватало, чтобы платить за квартиру и поддерживать свет в нашем новом доме.
Кроме того, была еще Джейн Рейнольдс, библиотекарь из Северной Каролины. Ее мистический роман под названием «Рыжий мертвец», пришел через транец[19], и мама была в полном восторге. Был объявлен аукцион на право публикации. В нем приняли участие все крупные компании, и права в итоге были проданы за два миллиона долларов. Триста тысяч из них причиталось нам, и мама снова заулыбалась.
- Пройдет еще немало времени, прежде чем мы доберемся до Парк-авеню, - сказала она, - и нам придется долго карабкаться, прежде чем мы выберемся из ямы, которую вырыл для нас дядя Гарри.
- А я не хочу возвращаться на Парк-авеню, - сказал я. - Мне и здесь нравится.
Она улыбнулась и обняла меня.
- Ты ж моя радость. - Она держала меня на расстоянии вытянутых рук и изучала. - И уже не такой маленький. Знаешь, на что я надеюсь, малыш?
Я отрицательно покачал головой.
- Что эта Джейн Рейнольдс, окажется малышкой на книгу в год[20]. И что по «Рыжему мертвецу» снимут фильм. Даже если ничего из этого не произойдет, есть старый добрый Реджис Томас и его Сага о Роаноке. Он - жемчужина в нашей короне.
Только «Рыжий мертвец» оказался похожим на последний лучик солнечного света перед приближением большой бури. Фильм так и не сняли, а издатели, сделавшие ставку на книгу, ошиблись, как это иногда бывает. Книга провалилась, что не повредило нам в финансовом отношении - деньги уже были выплачены, - но случились другие вещи, и эти триста тысяч исчезли, как пыль на ветру.
Во-первых, мамины зубы мудрости пошли ко всем чертям и загнили. Ей пришлось их все выдернуть. Это было плохо. Потом дядя Гарри, проблемный дядя Гарри, которому еще не исполнилось и пятидесяти, споткнулся в Байоннском спецучреждении и проломил себе череп. И это было намного хуже.
Мама поговорила с адвокатом, который помогал ей с контрактами на книги (и откусил солидный кусок от нашего агентского гонорара за свои хлопоты). Он порекомендовал другого адвоката, который специализировался на исках об ответственности и халатности. Адвокат сказал, что у нас выигрышное дело, и, может быть, так оно и было, но еще до того, как дело дошло до зала суда, Байоннское спецучреждение объявило себя банкротом. Единственный, кто заработал на этом деньги, был модный адвокат-неудачник, на счету которого прибавилось чуть меньше сорока тысяч долларов.
- Ох уж эти оплачиваемые сука-часы, - сказала мама однажды вечером, когда они с Лиз Даттон допивали вторую бутылку вина. Лиз рассмеялась, потому что это были не ее сорок тысяч. Мама рассмеялась, потому что ее объегорили. Я был единственным, кто не видел в этом ничего смешного, потому что дело было не только в адвокатских счетах. Мы были на крючке и из-за медицинских счетов дяди Гарри.
Хуже всего было то, что на маму наехала налоговая служба, желающая вернуть налоги, которые задолжал дядя Гарри. Он объегоривал другого дядю - Сэма - чтобы вложить побольше денег в «Фонд Маккензи». Однако оставался еще Реджис Томас.
Драгоценный камень в нашей короне.
7
А теперь зацените вот что:
На дворе осень 2009 года. Обама - президент, и экономика страны постепенно улучшается. Для нас - не очень. Я учусь в третьем классе, и мисс Пирс заставляет меня решать на доске задачу с дробями, потому что я хорошо разбираюсь в этом дерьме. Хочу сказать, что легко мог вычислять проценты еще с семи лет - я ведь сын литературного агента, помните? Дети позади меня шумят и ерзают, потому что сейчас забавный маленький отрезок учебного процесса между Днем Благодарения и Рождеством. Задача так же проста, как мягкое масло на тосте, и я как раз заканчиваю, когда мистер Эрнандес, помощник директора, просовывает голову в класс. Он и мисс Пирс коротко переговариваются вполголоса, а потом мисс Пирс просит меня выйти в коридор.
Там меня ждет мама, бледная, как стакан молока. Обезжиренного молока. Моя первая мысль: Дядя Гарри, у которого теперь в черепе стальная пластина, защищающая его бесполезный мозг, умер. Что в ужасном смысле было не плохо, потому что существенно сократило бы расходы. Но когда я спрашиваю, она говорит, что с дядей Гарри - к тому времени он жил в третьеразрядном доме престарелых в Пискатауэе (и продолжал двигаться дальше на запад, как какой-то долбаный безмозглый первопроходец) - все в порядке.
Мама толкает меня по коридору к двери, прежде чем я успеваю задать еще какие-нибудь вопросы. У желтого тротуара, где родители высаживают детей утром и забирают днем, припаркован «Форд-седан» с проблесковым маячком на приборной панели. Рядом с машиной в синей куртке с надписью «Нью-йоркский полицейский департамент» стоит Лиз Даттон.
Мама торопит меня к машине, но я упираюсь и принуждаю ее остановиться.
- В чем дело? - спрашиваю я. - Скажи мне!
Я не плачу, но слезы уже близко. С тех пор, как мы узнали о «Фонде Маккензи», было много плохих новостей, и я не думаю, что смогу вынести ещё одну, но тут же её получаю. Умер Реджис Томас.
Драгоценный камень взял и выпал из нашей короны.
8
Здесь я должен остановиться и рассказать вам о Реджисе Томасе. Моя мать часто говорила, что большинство писателей такие же странные, как дерьмо, которое светится в темноте, и мистер Томас был тому наглядным примером.
Сага о Роаноке - так он ее называл - на момент его смерти, состояла из девяти книг, каждая толщиной с кирпич.
- Старина Реджис всегда подает большую порцию, - однажды сказала мама. Когда мне было восемь, я стащил с одной из полок в офисе экземпляр первой книги - «Смертельное болото Роанока» - и прочитал ее. Никаких проблем. Я был так же хорош в чтении, как и в математике, и видел мертвых людей (это не хвастовство - это чистая правда). К тому же «Смертельное болото» - это не совсем «Поминки по Финнегану»[21]
Я не говорю, что она была плохо написана, не поймите меня превратно; этот человек мог рассказывать истории. Там было много приключений, много страшных сцен (особенно в «Смертельном болоте»), поиск зарытых сокровищ и большая горячая порция старого доброго С-Е-К-С-А. Из этой книги я узнал о значении выражения шестьдесят девять больше, чем должен знать восьмилетний ребенок. Я узнал и еще кое-что, хотя настоящую взаимосвязь установил немного позже. Речь идет о тех ночах, когда мамина подруга Лиз оставалась ночевать в нашей квартире.
Я бы сказал, что в «Смертельном болоте» через каждые пятьдесят страниц была сексуальная сцена, включая одну на дереве, в то время как голодные аллигаторы ползали прямо под ним. Мы сейчас говорим о «Пятидесяти оттенках Роанока». В раннем подростковом возрасте Реджис Томас научил меня дрочить, и если это для вас слишком много информации, смиритесь.
Книги действительно были сагой, в том смысле, что они рассказывали одну продолжающуюся историю с участием постоянных персонажей. Это были сильные мужчины со светлыми волосами и веселыми глазами, ненадежные мужчины с бегающими глазками, благородные индейцы (которые в более поздних книгах стали благородными коренными американцами) и великолепные женщины с упругой, высокой грудью. Все - и хорошие, и плохие, и высокогрудые - были похотливыми.
Сердцем саги, тем, что заставляло читателей раз за разом покупать новую книгу (кроме дуэлей, убийств и секса), был титанический секрет, из-за которого исчезли все поселенцы Роанока. Виноват ли в этом Джордж Тредгилл, - главный злодей? Неужели все поселенцы мертвы? Неужели под Роаноком действительно есть древний город, полный древней мудрости? Что имел в виду Мартин Бетанкур, когда сказал: «Время - это ключ», прямо перед своим исчезновением? Что на самом деле означало загадочное слово «Кроатон», вырезанное на частоколе покинутой общины? Миллионы читателей жаждали получить ответы на эти вопросы. Для тех, кому в далеком будущем будет трудно в это поверить, почитайте что-нибудь из Джудит Кранц[22] или Гарольда Роббинса[23]. Их книги также читают миллионы людей.
Персонажи Реджиса Томаса были классической проекцией. Или, может быть, я имею в виду нереализованные желания. Он был маленьким сморщенным чуваком, чью авторскую фотографию регулярно меняли, чтобы сделать его лицо менее похожим на дамскую кожаную сумочку. Он не переезжал в Нью-Йорк, потому что не мог. Парень, который писал о бесстрашных мужчинах, прокладывающих себе путь через чумные болота, сражающихся на дуэлях и занимающихся спортивным сексом под звездами, был холостяком-агорафобом[24], который жил в гордом одиночестве. Кроме того, он был невероятным параноиком (так говорила моя мать) в отношении своих книг. Никто не видел рукопись до тех пор, пока она не была закончена, - после того, как первые два тома имели оглушительный успех, оставаясь на вершине списков бестселлеров в течение нескольких месяцев, - в том числе и редактор. Он настаивал, чтобы книги были опубликованы так, как он их написал, слово в слово.
Он не был парнем на книгу в год (Эльдорадо каждого литературного агента), но на него можно было положиться; книга с Роаноком в названии появлялась каждые два - три года. Первые четыре появились во время руководства издательством дяди Гарри, следующие пять - мамы. В том числе и «Призрачная дева Роанока», которую Томас объявил предпоследней. Последняя книга серии, пообещал он, ответит на все вопросы, которые его верные читатели задавали с тех самых первых экспедиций в Смертельное Болото. Кроме того, это будет самая длинная книга в серии, может быть, семьсот страниц. (Что позволило бы издателю прибавить один-два доллара к цене.) И как только Роанок и все его тайны будут раскрыты, как он признался моей матери во время одного из ее визитов в его резиденцию на севере штата Нью-Йорк, он намеревался начать многотомную серию, посвященную «Марии Селесте»[25].
Все это звучало хорошо, пока он не упал замертво за своим столом, закончив только тридцать или около того страниц своего магнум опус[26]. Ему заплатили три миллиона вперед, но без книги аванс придется вернуть, включая нашу долю. Только наша доля либо уже ушла, либо была в закладе. Тут, как вы, наверное, догадались, настал мой выход.
Ладно, вернемся к истории.
9
Когда мы подошли к полицейской машине без опознавательных знаков (я знал, что это именно она, я видел ее много раз, припаркованной перед нашим домом с табличкой ДЕЖУРНЫЙ СОТРУДНИК ПОЛИЦИИ на приборной панели), Лиз распахнула полу своей куртки, чтобы показать мне пустую наплечную кобуру. Это было что-то вроде семейной шутки. Никакого оружия рядом с моим сыном, это было твердое мамино правило. Лиз всегда показывала мне пустую кобуру, когда ее носила, и я много раз видел ее на кофейном столике в нашей гостиной. А еще на ночном столике рядом с кроватью, которой мама не пользовалась, и к девяти годам я уже довольно хорошо представлял себе, что это значит. «Смертельное болото Роанока» включала в себя некоторые пикантные вещи, происходящие между Лорой Гудхью и Пьюритти [27] Бетанкур, вдовой Мартина Бетанкура (непорочной она точно не была).
- Что она здесь делает? - спросил я маму, когда мы садились в машину. Лиз была рядом, так что, наверное, это было невежливо, если не сказать откровенно грубо, но меня только что выдернули из класса и еще до того, как мы вышли на улицу, сказали, что наш талон на питание аннулирован.
- Садись, Чемпион, - сказала Лиз. Она всегда называла меня Чемпионом. - Время дорого.
- Я не хочу. У нас на обед рыбные палочки.
- Не-а, - сказала Лиз, - у нас будут гамбургеры и картошка фри. Я покупаю.
- Садись, - сказала мама. - Пожалуйста, Джейми.
Делать нечего, я сел сзади. На полу валялась пара оберток из «Тако Белл»[28]и пахло, как попкорн из микроволновки. Был и еще один запах, который я связывал с нашими визитами к дяде Гарри в его разнообразные спецучреждения, но, по крайней мере, между задней и передней дверью не было металлической решетки, как я видел в некоторых полицейских шоу, которые смотрела мама (она была неравнодушна к «Прослушке»[29]).
Мама села спереди, и Лиз выехала, остановившись на первом же светофоре, чтобы включить мигалку. Та начала выдавать свои бип-бип-бип, но даже без сирены машины разъезжались с ее пути, когда мы вихрем неслись по Рузвельт-драйв.
Мама обернулась и посмотрела на меня из-за спинки сиденья с таким выражением, что я испугался. Она выглядела отчаявшейся.
- Может быть, он у себя дома, Джейми? Я уверена, что его тело увезли в морг или похоронное бюро, но может он все еще там?
Ответа на этот вопрос я не знал, но сначала не сказал ни этого, ни чего-либо еще. Я был слишком изумлен. И обижен. Может быть, даже зол, точно не помню, но изумление и обиду я помню очень хорошо. Она велела мне никогда никому не рассказывать о том, что я вижу мертвых, и я никогда этого не делал, но сама проболталась. Рассказала все Лиз. Вот почему Лиз была здесь, и скоро будет использовать свою мигалку на приборной панели, чтобы убрать машины с нашего пути на Спрейн-Брук-Парквей.
Наконец я произнес:
- Как давно она знает?
В зеркале заднего вида я увидел, как Лиз подмигнула мне, словно говоря: у нас есть тайны. Мне это не понравилось. Только мы с мамой должны были знать этот секрет.
Мама перегнулась через сиденье и схватила меня за запястье.
Ее рука была холодной.
- Забей, Джейми, просто скажи мне, может ли он все еще быть там.
- Да, наверное. Если он умер именно там.
Мама отпустила меня и велела Лиз ехать быстрее, но та покачала головой.
- Не очень хорошая идея. Мы нарвемся на патрульных, и они захотят узнать, в чем дело. Я должна сказать им, что нам нужно поговорить с мертвым парнем, прежде чем он исчезнет? - По тому, как она это произнесла, я понял, что она не поверила ни единому слову из того, что сказала ей мама, она просто над ней потешалась. Подшучивала над ней. Меня это вполне устраивало. Что же касается мамы, то, по-моему, ей было все равно, что думает Лиз, лишь бы она доставила нас в Кротон-на-Гудзоне.
- Тогда как можно быстрее.
- Принято Ти-ти. - Мне не нравилось, когда она так называла маму, так некоторые дети в моем классе называли необходимость сходить в туалет, но мама, похоже, не возражала. В тот день ей было бы все равно, даже если бы Лиз назвала ее Большегрудой Бонни. Наверное, даже не заметила бы.
- Некоторые люди умеют хранить секреты, а некоторые - нет, - сказал я. Я ничего не мог с собой поделать. Думаю, я был зол.
- Прекрати, - сказала мама. - Я не могу позволить тебе дуться.
- Я и не дуюсь, - сказал я угрюмо.
Я знал, что они с Лиз были близки, но она и я должны были быть еще ближе. Она могла бы, по крайней мере, спросить меня, что я об этом думаю, прежде чем выдать нашу величайшую тайну однажды ночью, когда они с Лиз были в постели после восхождения по тому, что Реджис Томас называл «лестницей страсти».
- Я вижу, что ты расстроен, и ты можешь позлиться на меня позже, но сейчас ты мне нужен, малыш. - Она как будто забыла о присутствии Лиз, но я видел ее глаза в зеркале заднего вида и знал, что она прислушивается к каждому слову.
- Ладно. - Она меня немного пугала. - Успокойся, мама.
Она провела рукой по волосам и между делом дернула челку.
- Это так несправедливо. Все, что с нами случилось... все, что происходит сейчас... это какая-то гребаная херня! - Она взъерошила мне волосы. - Ты этого не слышал.
- Да, я ничего не слышал, - сказал я. Потому что все еще злился, но она была права. Помните, я говорил, что в романе Диккенса полно нецензурщины? Знаете, почему люди читают такие книги? Потому что они радуются, что с ними не происходит подобное дерьмо.
- Я жонглирую купюрами уже два года и ни разу ни одной не уронила. Иногда мне приходилось кидать маленьких, чтобы заплатить большим, иногда я кидала больших, чтобы заплатить кучке маленьких, но свет всегда горел, и мы никогда не пропускали ужин. Верно?
- Да, да, да, - сказал я, думая, что это вызовет улыбку. Но этого не произошло.
- Но теперь… - Она еще раз дернула свою челку, заставив волосы слипнуться. - Теперь полдюжины счетов должны быть оплачены сразу и сейчас, и чертова Служба внутренних доходов[30] возглавляет стаю. Я тону в море красных чернил, и я ожидала, что Реджис меня спасет. А этот сукин сын взял и умер! В пятьдесят девять лет! Кто умирает в пятьдесят девять лет, если только не имеет ста фунтов лишнего веса и не употребляет наркотики?
- Люди, больные раком? - Спросил я.
Мама слабо фыркнула и опять дернула свою бедную челку.
- Полегче, Ти, - пробормотала Лиз. Она положила ладонь на мамину шею, но я не думаю, что мама это почувствовала.
- Книга может нас спасти. Книга, книга, и ничего, кроме книги. - Она дико рассмеялась, что напугало меня еще больше. - Я знаю, что он написал всего пару глав, но больше никто об этом не знает, потому что он не разговаривал ни с кем, кроме моего брата, пока Гарри не заболел, а теперь со мной. Он не делал набросков и не делал записей, Джейми, потому что говорил, что это сковывает творческий процесс. И еще потому, что ему не нужно было этого делать. Он всегда знал, куда движется.
Она снова взяла меня за запястье и сжала так сильно, что остались синяки. Я видел их позже той ночью.
- Он все еще может знать.
10
Мы заехали в Тэрритаунский «Бургер Кинг», и я, как и было обещано, получил огромный гамбургер. И еще шоколадный коктейль. Мама не хотела останавливаться, но Лиз настояла.
- Он растет, Ти. Ему нужна еда, даже если ты этого не понимаешь.
За это она мне нравилась, и за кое-что еще, но было и то, за что она мне не нравилось. Серьезные вещи. Я до этого доберусь, буду вынужден это сделать, но пока давайте просто скажем, что мои чувства к Элизабет Даттон, детективу 2-го класса, Нью-йоркского полицейского департамента, были сложными.
Она сказала еще кое-что, прежде чем мы добрались до Кротона-на-Гудзоне, и я должен об этом упомянуть. Она просто поддерживала разговор, но позже (я знаю, опять это слово) это оказалось важным. Лиз сказала, что Бомбила наконец-то кого-то убил.
Человек, который называл себя Бомбила, в последние несколько лет время от времени появлялся в местных новостях, особенно на «Нью-Йорк-Ван»[31], который мама смотрела почти каждый вечер, пока готовила ужин (а иногда и пока мы ели, если это был день интересных новостей). «Царство террора»[32] Бомбилы - спасибо, «Нью-Йорк-Ван» за идиому - на самом деле началось еще до моего рождения, и он был своего рода городской легендой. Знаете, как Слендермен [33] или Крюк, только с взрывчаткой.
- Кого? - Спросил я. - Кого он убил?
- Как скоро мы туда доберемся? - спросила мама. У нее не было ни малейшего интереса к Бомбиле; у нее была своя рыба, которую нужно было поджарить.
- Парня, который совершил ошибку, пытаясь воспользоваться одной из немногих оставшихся на Манхэттене телефонных будок, - сказала Лиз, игнорируя мою мать. - Саперы считают, что бомба взорвалась в ту же секунду, как он снял трубку. Две динамитные шашки…
- Нам обязательно об этом говорить? - спросила мама. - И почему все эти чертовы светофоры красные?
- Две динамитные шашки, приклеенные скотчем под маленьким выступом, куда люди могут класть сдачу, - продолжала Лиз, ничуть не смутившись. - Надо отдать ему должное, Бомбила - изобретательный СУКИН сын. Они собираются собрать еще одну оперативную группу - уже третью с 1996 года, - и я постараюсь в неё попасть. Я уже была в последней, так что у меня есть шанс, я могу поучаствовать сверхурочно.
- Зеленый свет, - сказала мама. - Двигай.
Лиз нажала на газ.
11
Я все еще доедал картошку фри (к тому времени уже остывшую, но я не возражал), когда мы свернули на маленькую тупиковую улочку под названием Булыжный переулок. Возможно, когда-то здесь и были булыжники, но теперь здесь был просто гладкий асфальт. А вот дом в конце переулка представлял собой настоящий Булыжный коттедж. Это был большой каменный дом с причудливыми резными ставнями и мхом на крыше. Вы слышите меня, мхом. С ума сойти, да? Там были ворота, но они были открыты. На столбах ворот, из того же серого камня, что и дом, висели две таблички. Одна гласила: НЕ НАРУШАЙТЕ ГРАНИЦЫ, МЫ УСТАЛИ ХОРОНИТЬ ТЕЛА. Другая, с изображением рычащей немецкой овчарки, гласила: БЕРЕГИТЕСЬ БОЙЦОВОЙ СОБАКИ.
Лиз остановилась и посмотрела на мою мать, подняв брови.
- Единственное тело, которое Реджис когда-либо хоронил, был его любимый попугай Фрэнсис, - сказала мама. - Назван в честь исследователя Фрэнсиса Дрейка. И у него никогда не было собаки.
- Аллергия, - сказал я с заднего сиденья.
Лиз подъехала к дому, остановилась и выключила мигалку на приборной панели.
- Двери гаража закрыты, и я не вижу машин. Как думаешь, здесь есть кто-нибудь?
- Никого, - ответила мама. - Его нашла экономка. Миссис Куэйл. Давина. Она и садовник на полставки составляли весь его штат. Милая женщина. Она позвонила мне сразу после того, как вызвала скорую. Скорая помощь навела меня на мысль, а уверена ли она, что он действительно мертв, но она сказала, что это так, потому что, прежде чем работать на Реджиса, она работала медсестрой в доме престарелых, но, как бы там ни было, он все равно должен был сначала попасть в больницу. Я велела ей идти домой, как только тело заберут. Она была очень напугана. Она спросила о Фрэнке Уилкоксе, бизнес-менеджере Реджиса, и я сказала, что свяжусь с ним. Со временем я это сделаю, но в последний раз, когда я разговаривала с Реджисом, он говорил мне, что Фрэнк и его жена находятся в Греции.
- А пресса? - спросила Лиз. - Ведь он был автором бестселлеров.
- Господи, я не знаю, - мама дико огляделась, словно ожидая увидеть репортеров, прячущихся в кустах. - Я никого не вижу.
- Возможно, они еще не знают, - сказала Лиз. - Если они узнают, если услышат по радиосвязи, то сначала поедут за полицейскими и медиками. Тела здесь нет, значит, и новостей тоже. У нас есть немного времени, так что успокойся.
- У меня есть брат, который, возможно, будет жить в спецучреждении в течение следующих тридцати лет, и мальчик, который, возможно, захочет когда-нибудь поступить в колледж, так что не говори мне, чтобы я успокоилась. Джейми, ты его видишь? Ты ведь знаешь, как он выглядит?
- Я знаю, как он выглядит, но я его не вижу, - сказал я.
Мама застонала и хлопнула ладонью по своей бедной спутанной челке.
Я схватился за дверную ручку, и, к моему удивлению, ее там не оказалось. Я сказал Лиз, чтобы она меня выпустила. Мы все вышли.
- Постучи в дверь, - сказала Лиз. - Если никто не ответит, мы обойдем дом и поднимем Джейми, чтобы он мог заглянуть в окна.
Мы могли это сделать, потому что все ставни - с вырезанными на них причудливыми маленькими декоративными фигурками - были открыты. Мама бросилась к двери, и на мгновение мы с Лиз остались одни.
- Ты же на самом деле не можешь видеть мертвецов, как парень в том фильме, правда, Чемпион?
Мне было все равно, поверит она мне или нет, но что-то в ее тоне - как будто все это было большой шуткой - меня разозлило.
- Мама рассказала тебе о кольцах миссис Беркетт, не так ли?
Лиз пожала плечами.
- Возможно, это была удачная догадка. Ты случайно не видел по дороге сюда мертвецов?
Я сказал, что нет, но это трудно понять, пока вы с ними не поговорите... или они не поговорят с вами. Однажды, когда мы с мамой ехали в автобусе, я увидел девушку с такими глубокими порезами на запястьях, что они выглядели как красные браслеты, и я был почти уверен, что она мертва, хотя она и близко не была такой мерзкой, как человек из Центрального парка. И как раз в тот день, когда мы выезжали из города, я заметил старую женщину в розовом халате, стоявшую на углу Восьмой авеню. Когда зажегся зеленый свет, она просто стояла и смотрела по сторонам, как турист. У нее в волосах были эти цилиндрические штуковины. Она могла быть мертвой, но она также могла быть живым человеком, просто бродящим вокруг, как, по словам мамы, иногда делал дядя Гарри, прежде чем ей пришлось поместить его в то первое спецучреждение. Мама рассказывала мне, что когда дядя Гарри начал это делать, иногда в пижаме, она перестала верить, что он может поправиться.
- Гадалки всегда предсказывают удачу, - сказала Лиз. - А еще есть старая поговорка о том, что даже остановившиеся часы дважды в день показывают правильное время.
- Значит, ты считаешь, что моя мать сходит с ума, а я ей в этом потакаю?
Она рассмеялась.
- Это называется включением, Чемпион, и нет, я так не думаю. Я думаю, что она расстроена и хватается за соломинку. Ты знаешь, что это значит?
- Ага. Что она сумасшедшая.
Лиз снова покачала головой, на этот раз более решительно.
- У нее сильный стресс. Я все прекрасно понимаю. Но выдумки ей не помогут. Надеюсь, и ты это поймешь.
Вернулась мама.
- Никто не отвечает, и дверь заперта.
- Хорошо, - сказала Лиз. - Пойдем, заглянем в окна.
Мы обошли вокруг дома. Я мог заглянуть в окна столовой, потому что они доходили до самого пола, но я был слишком мал для большинства других. Лиз делала ступеньку из рук, чтобы я смог в них заглянуть. Я увидел большую гостиную с широкоэкранным телевизором и множеством причудливой мебели. Я увидел столовую со столом, достаточно длинным, чтобы вместить стартовый состав «Метс»[34], плюс, возможно, их дублирующих питчеров. Что было безумием для парня, который ненавидел компанию. Я увидел комнату, которую мама называла маленькой гостиной, а за ней - кухню.
- Может быть, он наверху. Я никогда там не был, но если он умер в постели... или в туалете... он все еще может быть там.
- Я сомневаюсь, что он умер на троне, как Элвис, но полагаю, что это возможно.
Это меня рассмешило, называть туалет троном, но я тут же остановился, увидев выражение маминого лица. Дело было серьезное, и она теряла надежду. Там была кухонная дверь, и она попыталась повернуть ручку, но та была заперта, как и входная.
Она повернулась к Лиз.
- Может быть, мы могли бы…
- Даже не думай об этом, - сказала Лиз. - Мы ни в коем случае не будем вламываться, Ти. У меня хватает проблем в отделе и без того, чтобы включать систему безопасности недавно умершего автора бестселлеров и пытаться объяснить, что мы здесь делаем, когда появятся ребята из «Бринкса» или «АДТ»[35]. Или местные копы. Кстати, о копах... Он умер в одиночестве, верно? Его нашла экономка?
- Да, миссис Куэйл. Она позвонила мне, я же тебе говорила…
- Копы захотят задать ей несколько вопросов. Наверное, делают это прямо сейчас. Или, может быть, судмедэксперт. Я не знаю, как тут у них в округе Уэстчестер делаются дела.
- Потому что он знаменит? Потому что они думают, что его кто-то мог убить?
- Потому что это рутина. И да, наверное, потому, что он знаменит. Дело в том, что я бы очень хотела, чтобы нас здесь не было.
Плечи мамы поникли.
- Ничего, Джейми? Никаких следов?
Я отрицательно покачал головой.
Мама вздохнула и посмотрела на Лиз.
- Может, стоит проверить гараж?
Лиз пожала плечами, давая понять, что это не её вечеринка.
- Джейми? А ты как думаешь?
Я не мог себе представить, почему мистер Томас болтается в своем гараже, но догадывался, что это возможно. Может быть, у него была любимая машина.
- Думаю, мы должны попробовать. Если уж мы здесь.
Мы направились к гаражу, но тут я остановился. За бассейном мистера Томаса была посыпанная гравием дорожка. Дорожка была обсажена деревьями, но поскольку время позднеосеннее и большая часть листьев уже опала, я смог разглядеть небольшое зеленое здание. Я указал на него.
- Что это?
Мама еще раз шлепнула себя по лбу. Я уже начал беспокоиться, что у нее может развиться опухоль мозга или что-нибудь в этом роде.
- О Боже, La Petite Maison dans le Bois[36]! Почему я не подумала об этом с самого начала?
- Что это? - Спросил я.
- Его кабинет! Там, где он пишет! Если он где-то и есть, то только там! Вперед!
Она схватила меня за руку и повела вокруг мелкого края бассейна, но когда мы добрались до места, где начиналась гравийная дорожка, я остановился. Мама продолжала идти, и если бы Лиз не схватила меня за плечо, я, вероятно, упал бы лицом вниз.
- Мама? Мама!
Она нетерпеливо обернулась. Вот только это не то слово. Она выглядела почти безумной.
- Вперед, туда! Говорю вам, если он здесь, то это может быть только там!
- Тебе нужно успокоиться, Ти, - сказала Лиз. - Мы проверим его писательскую каюту, а потом, думаю, уберемся отсюда.
- Мама!
Мама не обратила на меня внимания. Она начала плакать, чего почти никогда не делала. Она не сделала этого, даже когда узнала, сколько денег хочет получить с неё Налоговая служба, в тот день она просто стучала кулаками по столу и называла их кучкой кровососущих ублюдков, но сейчас она плакала.
- Ты можешь убираться отсюда, если хочешь, но мы останемся здесь, пока Джейми не убедится, что это облом. Для тебя это может быть просто увеселительная прогулка, потакание сумасшедшей леди…
- Это несправедливо!
- ... но мы говорим о моей жизни.
- Я это знаю.
-… и жизни Джейми, и…
- МАМА!
Одна из худших вещей в том, чтобы быть ребенком, может быть, самая худшая, - это то, что взрослые игнорируют тебя, когда занимаются своим дерьмом. - МАМА! ЛИЗ! ВЫ ОБЕ! ПРЕКРАТИТЕ!
Они прекратили перепалку. Они посмотрели на меня. Мы стояли, две женщины и маленький мальчик в толстовке «Нью-Йорк Метс» с капюшоном, у осушенного бассейна пасмурным ноябрьским днем.
Я указал на посыпанную гравием дорожку, ведущую к маленькому домику в лесу, где мистер Томас писал свои книги о Роаноке.
- Он здесь, - сказал я.
12
Он подошел к нам, что меня не удивило. Большинство из них, не все, но большинство, на какое-то время притягиваются к живым людям, как жуки летят на свет. Это ужасный способ выразить происходящее, но это все, что я могу придумать. Я бы знал, что он мертв, даже если бы не знал, что он мертв, из-за того, во что он был одет. День был прохладный, но он был одет в простую белую футболку, мешковатые шорты и сандалии с ремешками, которые мама называла туфлями Иисуса. Кроме того, было еще кое-что, что-то странное: желтый пояс с голубой лентой, приколотой к нему.
Лиз что-то говорила маме о том, что там никого нет, а я просто делаю вид, но я не обращал на это внимания. Я высвободился из маминой руки и подошел к мистеру Томасу. Он остановился.
- Здравствуйте, мистер Томас, - сказал я. - Я Джейми Конклин. Сын Тиа.
- Да ладно тебе, - сказала Лиз у меня за спиной.
- Успокойся, - сказала мама, но скептицизм Лиз, должно быть, до нее дошел, потому что она спросила меня, уверен ли я, что мистер Томас действительно там.
Это я тоже проигнорировал. Меня интересовал пояс, который он носил. Он был на нем, когда он умер.
- Я сидел за своим столом, - сказал он. - Я всегда ношу пояс, когда пишу. Это мой талисман.
- А зачем вам голубая лента?
- Когда учился в шестом классе, я выиграл Региональный конкурс по орфографии. Обошел всех детей из двадцати других школ. Я проиграл в Государственном конкурсе, но получил эту голубую ленту за Региональный. Мама сделала пояс и приколола к нему ленту.
Мне показалось странным, что он до сих пор носит эту вещь, потому что шестой класс, должно быть, был для мистера Томаса миллион лет назад, но он сказал все это без всякого смущения или застенчивости. Некоторые мертвецы могут чувствовать любовь - помните, я рассказывал вам, как миссис Беркетт поцеловала мистера Беркетта в щеку? - и они могут чувствовать ненависть (это я узнал позже), но большинство других эмоций, кажется, уходят, когда они умирают. Даже любовь никогда не казалась мне такой уж сильной. Мне не хотелось бы говорить вам об этом, но ненависть чувствуется сильнее и длится дольше. Я думаю, что люди видят призраков (в отличие от мертвых людей), только потому, что они их ненавидят. Люди думают, что призраки страшны, потому что они сами такие.
Я повернулся к маме и Лиз.
- Мама, ты знаешь, что мистер Томас носит пояс, когда пишет?
Ее глаза расширились.
- Это было в интервью, которое он давал «Салону» пять или шесть лет назад. Пояс и сейчас на нем?
- Ага. На поясе прикреплена голубая ленточка. Он…
- Он выиграл орфографический конкурс! В интервью он смеялся и называл это «моей глупой прихотью».
- Может быть, и так, - сказал мистер Томас, - но у большинства писателей есть глупые прихоти и суеверия. В этом смысле мы как бейсболисты, Джимми. И кто может спорить с автором девяти бестселлеров «Нью-Йорк Таймс» подряд?
- Я - Джейми, - сказал я.
- Ты рассказала Чемпиону об интервью, Ти, - сказала Лиз. Должно быть. Или он сам это прочитал. Он чертовски внимательный читатель. Он знал, вот и все и он…
- Замолчи, - с яростью сказала мама. Лиз подняла руки, словно сдаваясь.
Мама встала рядом со мной, глядя на то, что для нее было просто гравийной дорожкой, на которой никого не было. Мистер Томас стоял прямо перед ней с руками, засунутыми в карманы его шорт. Шорты были слишком свободны, и я надеялся, что он не будет сильно уж давить на свои карманы, потому что мне показалось, что на нем не было нижнего белья.
- Скажи ему то, что я велела тебе сказать!
Мама хотела, чтобы я сказал ему, что он должен помочь нам, иначе тонкий финансовый лед, по которому мы ходили год или больше, сломается, и мы утонем в море долгов. Кроме того, агентство начало терять клиентов, потому что некоторые из ее авторов знали, что мы в беде и, возможно, будем вынуждены закрыться. Крысы, бегущие с тонущего корабля - так она назвала их однажды вечером, когда Лиз не было дома, а мама допивала четвертый бокал вина.
Впрочем, я не стал утруждать себя всем этим бла-бла-бла. Мертвые люди должны отвечать на ваши вопросы - по крайней мере, пока они не исчезнут, - и они должны говорить правду. Поэтому я просто взял и перешел к делу.
- Мама хочет знать, что там было в «Секрете Роанока». Она хочет знать всю историю. Вы ведь знаете всю историю, мистер Томас?
- Ну конечно. - Он засунул руки поглубже в карманы, и теперь я мог видеть небольшую полоску волос, бегущую по середине его живота от пупка и ниже. Я не хотел этого видеть, но все же увидел.
- У меня всегда все готово, прежде чем я что-нибудь напишу.
- Вы держите все это в голове?
- Приходится. Иначе кто-нибудь может все украсть. Выложить в Интернет. Испортить сюрприз.
Если бы он был жив, это прозвучало бы как паранойя. Мертвый, он просто констатировал факт или то, что считал фактом. И я подумал, что он прав. Компьютерные тролли всегда выкладывали в Сеть всякую ерунду, начиная от скучного дерьма вроде политических секретов и заканчивая действительно важными вещами, вроде того, что должно было произойти в финале сезона «Граней»[37].
Лиз отошла от нас с мамой, села на одну из скамеек у бассейна, скрестила ноги и закурила. Очевидно, она решила позволить сумасшедшим управлять приютом. Меня это вполне устраивало. У Лиз были свои плюсы, но в то утро она в основном мешала.
- Мама хочет, чтобы вы мне все рассказали, - сказал я мистеру Томасу. - Я перескажу ей, и она напишет последнюю книгу о Роаноке. Она скажет, что вы выслали ей все это перед смертью, вместе с заметками о том, как закончить последние две главы.
Живым он бы взвыл при мысли, что кто-то другой закончит его книгу; его работа была самой важной вещью в его жизни, и он был настоящим собственником. Но сейчас он лежал где-то на столе в похоронном бюро, одетый в шорты цвета хаки и желтый пояс, который был на нем, когда он писал последние несколько предложений. И моя версия будущих событий больше не была для него ревнивой или собственнической по отношению к его секретам.
- Она сможет это сделать? - только и спросил он.
Мама заверила меня (и Лиз) по дороге в Булыжный коттедж, что она действительно может это сделать. Реджис Томас настаивал, чтобы ни один переписчик не запятнал ни одного его драгоценного слова, но на самом деле мама годами переписывала его книги, не говоря ему об этом - даже тогда, когда дядя Гарри был еще в здравом уме и управлял бизнесом. Некоторые из изменений были довольно серьезными, но он этого не знал… или, по крайней мере, никогда ничего об этом не говорил. Если кто в мире и мог подражать стилю мистера Томаса, так это моя мать. Но стиль не был проблемой. Проблема была в истории.
- Она сможет, - сказал я, потому что это было проще, чем пересказывать ему все вышеизложенное.
- Кто эта другая женщина? - спросил мистер Томас, указывая на Лиз.
- Это подруга моей матери. Ее зовут Лиз Даттон. - Лиз быстро подняла глаза и закурила новую сигарету.
- Они с твоей мамой трахаются? - спросил мистер Томас.
- Скорее всего, да.
- Я так и думал. Видно по тому, как они смотрят друг на друга.
- Что он сказал? - с тревогой спросила мама.
- Он спросил, являетесь ли вы с Лиз близкими подругами, - сказал я. Немного неубедительно, но это все, что я смог придумать в тот момент. - Так вы перескажете нам «Тайну Роанока»? - спросил я мистера Томаса. - Я имею в виду всю книгу, а не только ее секретную часть.
- Да.
- Он сказал «да», - передал я маме, и она достала из сумки телефон и маленький диктофон. Она не хотела пропустить ни единого слова.
- Скажи ему, чтобы он был как можно более подробным.
- Мама говорит быть…
- Я все слышал, - сказал мистер Томас. - Я мертвый, а не глухой. - Его шорты были ниже, чем когда-либо.
- Круто, - сказал я. - Послушайте, может быть, вам лучше подтянуть шорты, мистер Томас, а то ваш Вилли замерзнет.
Он подтянул шорты так, что они повисли на его костлявых бедрах.
- Здесь холодно? Мне так не кажется. - Затем, не меняя тона: - Тиа начинает стареть, Джимми.
Я не стал повторять ему, что меня зовут Джейми. Вместо этого я посмотрел на свою мать, и, Боже мой, она действительно выглядела старой. Во всяком случае, начинала. Когда это произошло?
- Расскажите нам эту историю, - попросил я. - Начните с самого начала.
- С какого начала? - спросил мистер Томас.
13
Это заняло полтора часа, и к тому времени, как мы закончили, я был вымотан, и, думаю, мама тоже. Мистер Томас выглядел точно так же, как и в начале, стоя там с этим вызывающим жалость желтым поясом, спадающим на его обрюзгший живот, и низко сидящими шортами. Лиз припарковала машину между столбами ворот с работающей мигалкой на приборной панели, что, вероятно, было хорошей идеей, потому что новость о смерти мистера Томаса получила распространение, и перед домом начали появляться люди, желающие сфотографировать Булыжный коттедж. Один раз она подошла к нам, чтобы спросить, как долго мы еще здесь пробудем, и мама просто от нее отмахнулась, сказала, чтобы она осмотрела территорию или что-то в этом роде, но в основном Лиз держалась от нас подальше.
Это было напряженно и утомительно, потому что наше будущее зависело от книги мистера Томаса. Это было несправедливо по отношению ко мне - нести такой груз ответственности, только не в девять лет, но выбора не было. Мне приходилось повторять все, что мистер Томас говорил маме - вернее, записывающим устройствам мамы, - а мистеру Томасу было что сказать. Когда он говорил мне, что может держать все в голове, он не просто пускал пыль. А мама продолжала задавать вопросы, в основном, уточняющие. Мистер Томас, казалось, не возражал (на самом деле, похоже, ему было все равно), но то, как мама тянула время, начало доставать меня до чертиков. К тому же во рту у меня жутко пересохло. Когда Лиз принесла мне остатки «Кока-колы» из «Бургер Кинга», я проглотил несколько глотков и обнял ее.
- Спасибо, - сказал я, возвращая бумажный стаканчик. - Мне это было нужно.
- Не стоит благодарности. - Лиз уже не выглядела скучающей. Теперь она выглядела задумчивой. Она не могла видеть мистера Томаса, и я не думаю, что она на сто процентов поверила, что он был там, но она знала, что что-то происходит, потому что слышала, как девятилетний мальчик рассказывает сложный сюжет с участием полудюжины главных персонажей и, по крайней мере, двух десятков второстепенных. О, а вот и тройничок (под воздействием канареечной травы, поставляемой услужливым коренным американцем из народности Ноттоуэй), который составляли Джордж Тредгилл, Пьюрити Бетанкур и Лора Гудхью. Последняя, в итоге, и забеременела. Бедняжке Лоре всегда доставалась палка с дерьмовым концом[38].
В конце не такого уж и краткого резюме мистера Томаса открылся большой секрет, и это было слабовато. Я не собираюсь пересказывать его вам. Прочтите книгу и убедитесь сами. Если, конечно, вы её еще не читали.
- Теперь я скажу тебе последнюю фразу, - произнес мистер Томас. Он казался таким же свежим, как и в начале... Хотя «свежим», вероятно, не то слово, которое следует употреблять по отношению к покойнику. Однако его голос уже начал угасать. Правда, совсем чуть-чуть. - Потому что я всегда вставляю это предложение в финальную сцену, с самой первой книги. Это маяк, к которому я плыву.
- Последнее предложение на подходе, - сказал я маме.
- Слава Богу, - сказала она.
Мистер Томас поднял палец, как старый актер, готовящийся произнести свою большую речь.
- В тот день красное солнце зашло над опустевшим поселением, и вырезанное слово, которое озадачит поколения, засияло, словно обагренное кровью: КРОАТОН. Скажи ей, «кроатон» заглавными буквами, Джимми.
Я передал послание (хотя и не знал точно, что значит «обагренное кровью»), а затем спросил мистера Томаса, закончили ли мы. Как раз в тот момент, когда он сказал, что мы закончили, я услышал короткую сирену снаружи - два вуп и один бла.
- О Боже, - сказала Лиз, но не в панике; скорее, она этого ожидала. - Ну вот.
Она пристегнула значок к поясу и расстегнула куртку, чтобы его было видно. Потом она вышла за ворота и вернулась с двумя полицейскими. На них были куртки с нашивками полиции округа Уэстчестер.
- Черт с ними, с копами, - сказал мистер Томас, чего я совсем не понял. Позже, когда я спросил маму, она сказала, что это сленг из далеких 50-х.[39]
- Это мисс Конклин, - сказала Лиз. - Она моя подруга и была агентом мистера Томаса. Она попросила меня отвезти ее сюда, потому что боялась, что кто-нибудь может воспользоваться случаем и украсть что-нибудь на сувениры.
- Или украсть рукописи, - добавила мама. Маленький диктофон лежал в ее сумке, а телефон - в заднем кармане джинсов. - В частности, последнюю книгу из цикла романов, которые писал мистер Томас.
Лиз бросила на нее взгляд, который говорил: достаточно уже, заткнись, но мама продолжала:
- Он только что её закончил, и миллионы людей захотят ее прочесть. Я считала своим долгом убедиться, что у них есть этот шанс.
Копов это, похоже, не очень интересовало; они пришли осмотреть место, где умер мистер Томас. А еще убедиться, что люди, которые были замечены на его участке, имели веские причины там быть.
- По-моему, он умер в своем кабинете, - сказала мама и указала на La Petite Maison.
- Угу, - сказал один из полицейских. - Именно это мы и слышали. Обязательно проверим. - Ему пришлось наклониться, упершись руками в колени, чтобы встретиться со мной лицом к лицу; в те дни я был довольно хилым. - Как тебя зовут, сынок?
- Джеймс Конклин. - Я многозначительно посмотрел на мистера Томаса. - Джейми. А это моя мама. - Я взял ее за руку.
- Ты сегодня прогуливаешь школу, Джейми?
Прежде чем я успел ответить, вмешалась мама, сама любезность.
- Обычно я забираю его сразу после занятий, но я подумала, что сегодня не успею вернуться вовремя, поэтому мы заехали за ним, и забрали пораньше. Правда, Лиз?
- Роджер, - сказала Лиз. - Офицеры, мы не проверяли кабинет, поэтому я не могу сказать вам, заперт он или нет.
- Экономка оставила его открытым, а тело лежало внутри, - сказал тот, что разговаривал со мной. - Но она дала мне ключи, и мы запрем дверь после того, как его осмотрим.
- Ты мог бы сказать им, что никакого преступления не было, - сказал мистер Томас. - У меня был сердечный приступ. Больно, до чертиков.
Я не собирался рассказывать им ничего подобного. Мне было всего девять, но это не делало меня дураком.
- А ключ от ворот тоже есть? - спросила Лиз. Теперь она вела себя как профессионал. - Потому что они были открыты, когда мы сюда приехали.
- Есть, и мы запрем их, когда будем уходить, - сказал второй полицейский. - Хорошо, что вы припарковали там свою машину, детектив.
Лиз развела руками, вся такая профи.
- Если вы готовы, мы уходим с вашего пути.
- Мы должны знать, как выглядит эта ценная рукопись, чтобы убедиться, что она в безопасности.
Это был мяч, который моя мать могла отбить.
- Он прислал мне оригинал на прошлой неделе. На флешке. Я не думаю, что есть еще один экземпляр. Он в этом настоящий параноик.
- Был, - уточнил мистер Томас. Его шорты снова опустились.
- Спасибо, что вы приехали сюда и за всем присмотрели, - сказал второй полицейский. Он и другой коп пожали руки маме и Лиз, а также мне. Потом они пошли по гравийной дорожке к маленькому зеленому зданию, где умер мистер Томас. Позже я узнал, что многие писатели умирали за своими столами. Должно быть, в этой профессии это смерть Топ 1.
- Пойдем, Чемпион, - сказала Лиз. Она попыталась взять меня за руку, но я не позволил.
- Постойте минутку у бассейна, - сказал я. - Вы обе.
- Зачем? - спросила мама.
Я посмотрел на маму так, как никогда не смотрел раньше, - как будто она была глупой. И в тот момент я действительно думал, что она глупая. Они обе. Не говоря уже о том, что они были чертовски неблагодарными.
- Потому что ты получила то, что хотела, и я должен сказать спасибо.
- О, Боже! - Сказала мама, и снова шлепнула себя по лбу. - О чем я только думала? Спасибо, Реджис. Огромное.
Мама направляла свою благодарность цветочной клумбе, поэтому я взял ее за руку и повернул.
- Он здесь, мама.
Она еще раз поблагодарила его, но мистер Томас не ответил. Казалось, ему было все равно. Затем она подошла к Лиз, стоявшей у пустого бассейна и закуривавшей очередную сигарету.
На самом деле мне не нужно было никого благодарить, к тому времени я уже знал, что мертвым людям наплевать на такие вещи, но я все равно сказал спасибо. Это была дань вежливости, но кроме этого, мне хотелось и кое-чего другого.
- Мамина подруга, - сказал я. - Лиз?
Мистер Томас не ответил, но посмотрел на нее.
- Ей кажется, что я все выдумываю насчет встречи с вами. Я имею в виду, она знает, что произошло что-то странное, потому что ни один ребенок не смог бы придумать всю эту историю - кстати, мне очень понравилось то, что случилось с Джорджем Тредгиллом...
- Спасибо. Лучшего он и не заслуживал.
- Но она будет работать над этим в своей голове, пока, в конце концов, не получит желаемый результат.
- Она найдет рациональное объяснение.
- Ну, если вы так говорите.
- Вот-вот.
- А вы можете как-нибудь показать ей, что вы здесь? - Я вспомнил о том, как мистер Беркетт почесал щеку, когда его поцеловала жена.
- Я не знаю. Джимми, а ты часом не в курсе, что будет со мной дальше?
- Простите, мистер Томас. Но нет.
- Полагаю, я сам это выясню.
Он направился к бассейну, где больше никогда не будет плавать. Кто-нибудь может заполнить его, когда вернется теплая погода, но к тому времени он уже будет далеко. Мама и Лиз тихо разговаривали и делились сигаретой Лиз. Одна из вещей, которые мне не нравились в Лиз, это то, что она вернула мою мать к этой дурной привычке. Пусть изредка, и только с ней, но все же.
Мистер Томас встал перед Лиз, сделал глубокий вдох и выдохнул. У Лиз не было челки, чтобы взметнуться, ее волосы были туго стянуты назад и завязаны в конский хвост, но она все равно прищурилась, как бывает, когда ветер дует в лицо, и отпрянула. Я думаю, она упала бы в бассейн, если бы мама ее не схватила.
Я сказал:
- Ты это почувствовала? - Глупый вопрос, конечно почувствовала. - Это был мистер Томас.
Который теперь удалялся от нас, возвращаясь в свой кабинет.
- Еще раз спасибо, мистер Томас! - крикнул я. Он не обернулся, но поднял руку, прежде чем сунуть ее обратно в карман своих шорт. Мне открылся отличный вид на его трещину сантехника[40](так мама называла эту штуку, когда замечала парня в джинсах с низким верхом), и если это тоже слишком много информации для вас, то очень плохо. Мы заставили его рассказать нам - за один час! - все, на что у него ушли месяцы размышлений. Он не мог сказать «нет», и, возможно, это давало ему право показать нам свою задницу.
Конечно же, я был единственным, кто мог это видеть.
14
Пришло время рассказать вам о Лиз Даттон, так что зацените. Разберем её со всех сторон.
Она была примерно пяти футов шести дюймов[41], ростом с мою маму, с черными волосами до плеч (когда не стягивала их в одобренный для копов конский хвост), и у нее было то, что некоторые мальчики в моем четвертом классе назвали бы - как будто они имели хоть какое-то представление о том, о чем говорят - «шикарнейшим телом». У нее была великолепная улыбка, а еще серые глаза, которые обычно были теплыми. Если, конечно, она не злилась. Когда она злилась, эти серые глаза становились холодными, как мокрый ноябрьский день.
Она мне нравилась, потому что умела быть доброй, как тогда, когда у меня пересохло во рту и в горле, и она дала мне то, что осталось от «Кока-колы» из «Бургер Кинга», не спрашивая маму (моя мать была просто зациклена на том, чтобы узнать все подробности последней ненаписанной книги мистера Томаса). Кроме того, она иногда приносила модельки автомобилей от «Матчбокс», чтобы пополнить мою растущую коллекцию, и время от времени садилась прямо на пол рядом со мной, и мы вместе играли. Иногда она обнимала меня и трепала волосы. Иногда она щекотала меня до тех пор, пока я не кричал, чтобы она прекратила, или я уссусь… что она называла «уюшить трусишки».
Она мне не нравилась, потому что иногда, особенно после нашей поездки в Булыжный коттедж, я поднимал глаза и ловил ее на том, что она меня изучает, как какого-то жука на слайде. В тот момент в ее серых глазах не было тепла. Или когда она говорила мне, что в моей комнате беспорядок, что, честно говоря, обычно и было, хотя мама, похоже, не возражала. «Ну, просто кровь из глаз», - говорила в таком случае Лиз. Или: «Ты собираешься так прожить всю свою жизнь, Джейми?» Она также считала, что я слишком взрослый для ночника, но моя мать положила конец этой дискуссии, сказав: «Оставь его в покое, Лиз. Он сам от него откажется, когда будет готов».
И самая важная вещь. Она воровала слишком много внимания и привязанности моей матери, которые я раньше получал. Гораздо позже, когда я прочитал некоторые теории Фрейда, изучая психологию на втором курсе университета, мне пришло в голову, что в детстве у меня была классический материнский комплекс, - я просто видел в Лиз соперницу.
Ну да.
Конечно же, я ревновал, и у меня были на это веские причины. У меня не было отца, я даже не знал, кто он такой, потому что моя мать не хотела о нем говорить. Позже я узнал, что у нее для этого были веские причины, но в то время все, что я должен был знать, это: «Ты и я против всего мира, Джейми». Пока не появилась Лиз. И запомните, я не был избалован материнским вниманием даже до Лиз, потому что мама была слишком занята, пытаясь спасти агентство после того, как ее и дядю Гарри трахнул Джеймс Маккензи (я ненавидел то, что у нас с ним было одно имя). Мама всегда искала золото в навозной куче, надеясь наткнуться на очередную Джейн Рейнольдс.
Я должен сказать, что симпатии и антипатии были довольно равномерно сбалансированы в тот день, когда мы совершили путешествие в Булыжный коттедж, с симпатией немного впереди, по крайней мере, по четырем причинам: модельки автомобилей от «Матчбокс» на полу не валялись; сидеть между ними на диване и смотреть «Теорию Большого взрыва»[42] было весело и уютно; я хотел нравиться тому, кто нравился моей матери; Лиз делала ее счастливой. Позже (вот оно опять это слово), не так чтобы очень.
То Рождество было замечательным. Я получил классные подарки от них обеих, и мы вышли пораньше и пообедали в «Китайском Смокинге»[43], прежде чем Лиз отправилась на работу. Потому что, сказала она: «Преступность никогда не берет отпуск». После чего мы с мамой отправились вдвоем в наш старый дом на Парк-авеню.
Мама поддерживала связь с мистером Беркеттом после того, как мы оттуда переехали, и иногда мы тусовались втроем.
- Потому что он одинок, - сказала мама, - но еще и потому, а ну-ка подскажи-ка мне, Джейми?
- Потому что он нам нравится, - сказал я, и это было правдой.
Мы устроили рождественский ужин в его квартире (честно говоря - были только сэндвичи с индейкой и клюквенным соусом от Забара[44]), потому что его дочь жила на западном побережье и не смогла приехать. Об этом я узнал позже.
И да, потому что он нам нравился.
Как я уже говорил, мистер Беркетт на самом деле был профессором Беркеттом, в настоящее время Почетным профессором, что, как я понял, означало, что он ушел в отставку, но ему все еще позволялось околачиваться в Нью-Йоркском университете и время от времени вести занятия по своей супер заумной специальности, которая называлась АиЕ - «Английская и европейская литература». Однажды я допустил ошибку, назвав её «Лит», и он поправил меня, сказав, что «лит» говорят, когда кто-то держится на плаву или отрывается на вечеринке.
Во всяком случае, даже без обжираловки - только веганский морковный салат на гарнир, - это был хороший ужин, да еще и куча подарков после него. Я подарил мистеру Беркетту снежный шар для его коллекции. Позже я узнал, что это была коллекция его жены, и он пришел в восторг, поблагодарил меня и поставил на каминную полку вместе с остальными. Мама подарила ему толстенную книгу под названием «Новый аннотированный Шерлок Холмс», потому что, когда он работал на полный рабочий день, он читал курс «Мистика и готика в английской художественной литературе».
Он подарил маме медальон, который, по его словам, принадлежал его жене. Мама запротестовала и сказала, что он должен сохранить его для своей дочери. На что мистер Беркетт ответил, что Шевон и так достались все лучшие украшения Моны, и, кроме того: «кто не успел, тот опоздал», имея в виду, я думаю, что если его дочь (судя по произношению, мне показалось, что её зовут Шивонн[45]) не потрудилась приехать на восток, она может идти лесом. Я вроде как был с этим согласен, потому что кто знает, сколько еще рождественских праздников она сможет провести рядом с отцом? Он был старше Бога. Кроме того, я питал слабость к отцам, ведь у меня самого его не было. Я знаю, говорят, что нельзя скучать по тому, чего у тебя никогда не было, и в этом есть доля правды, но я так же понимал, что что-то упускаю.
Мистер Беркетт так же подарил мне книгу. Она называлась «Двадцать сказок без купюр».
- Ты знаешь, что значит «без купюр», Джейми? - Профессор всегда профессор.
Я отрицательно покачал головой.
- А как ты думаешь? - Он наклонился вперед, зажав большие узловатые руки между тощими бедрами, и улыбнулся. - Ты можешь догадаться по контексту названия?
- Без цензуры? Как в системе рейтингов[46]?
- В точку, - сказал он. - Молодец.
- Надеюсь, в них не слишком много секса, - сказала мама. - Он читает литературу по списку средней школы, но ему всего девять.
- Никакого секса, только старое доброе насилие и жестокость, - сказал мистер Беркетт (в те дни я никогда не называл его профессор, потому что это казалось каким-то вычурным). - Например, в оригинальной сказке о Золушке, которую ты здесь найдешь, злые сводные сестры…
Мама повернулась ко мне и театральным шепотом произнесла:
- Сейчас пойдут спойлеры.
Но мистера Беркетта было не остановить. Он перешел в режим обучения. Я не возражал, это было интересно.
- В оригинале злые сводные сестры отрезали себе пальцы на ногах, пытаясь подогнать стеклянную туфельку.
- Ух-ты! - Сказал я тоном, который означал: мерзость, конечно, но расскажите мне что-нибудь еще.
- И хрустальная туфелька вовсе не была стеклянной, Джейми. Похоже, это была ошибка перевода, которая была увековечена Уолтом Диснеем, этим гомогенизатором сказок. Туфелька на самом деле была из беличьего меха.
- Ух-ты, - еще раз сказал я. Не так интересно, как сводные сестры, отрезающие себе пальцы на ногах, но мне хотелось, чтобы он продолжал.
- В оригинальной истории о «Короле-лягушке» принцесса не целует лягушку. Вместо этого она…
- Хватит, - сказала мама. - Пусть прочтет и сам во всем разберется.
- Да, так будет лучше всего, - согласился мистер Беркетт. - И, возможно, мы обсудим их позже, Джейми.
Ты хочешь сказать, что будешь рассказывать, а я буду слушать, - подумал я, но это было нормально.
- Может, выпьем горячего шоколада? - спросила мама. - Он тоже от Забара, а они делают лучшее. Я могу приготовить его в мгновение ока.
- Вперед, Макдафф, - продекламировал мистер Беркетт, - будь проклят тот, кто первым крикнет: «Хватит!»[47] - Что, видимо, означало «да», и мы сожрали его с взбитыми сливками.
В моей памяти это было лучшее Рождество, которое я пережил в детстве, от блинов Санта-Клауса, которые Лиз испекла утром, до горячего шоколада в квартире мистера Беркетта, прямо по коридору от того места, где мы с мамой когда-то жили. Канун Нового года тоже прошел отлично, хотя я лажанулся и заснул на диване прямо между мамой и Лиз еще до полуночи. Все было хорошо. Но в 2010 году начались ссоры.
До этого у Лиз и моей мамы были, как мама называла, «оживленные дискуссии», в основном о книгах. Им нравились одни и те же писатели (они сошлись на книгах Реджиса Томаса, помните) и одни и те же фильмы, но Лиз считала, что моя мать была слишком сосредоточена на таких вещах, как продажи и авансы, а так же послужном списке различных писателей вместо их историй. И она действительно насмехалась над работами нескольких маминых клиентов, называя их «второсортными». На что мама отвечала, что эти второсортные писатели платят за квартиру и поддерживают свет в доме. (Держат их «лит», то есть на плаву.) Не говоря уже о плате за спецучреждение, где дядя Гарри мариновался в собственной моче.
Затем споры стали отходить от более или менее безопасной почвы книг и фильмов и накаляться. Некоторые были о политике. Лизе нравился этот конгрессмен, Джон Бейнер[48]. Моя мать называла его Джон Дрочила, а родители некоторых моих знакомых называли его мистер Стояк[49]. Или, может быть, они имели в виду снять стояк, но я так не думаю. Мама же считала, что Нэнси Пелоси (еще один политик, которого вы, вероятно, знаете, поскольку она все еще на арене) была храброй женщиной, работающей в «мужском клубе». Лиз же считала, что она просто либеральное козье дерьмо.
Самая большая ссора между ними из-за политики случилась, когда Лиз сказала, что не верит в то, что Обама родился в Америке. Мама назвала ее глупой и расисткой. Они находились в спальне за закрытой дверью - именно там происходило большинство их ссор, - но тон их голосов был настолько повышен, что я мог слышать каждое слово прямо из гостиной. Через несколько минут Лиз ушла, хлопнув дверью, и не возвращалась почти неделю. Когда она вернулась, они помирились. В спальне. За закрытой дверью. И это я тоже очень хорошо слышал, потому что примирение было довольно шумным. Стоны, смех и скрипение пружин.
Они также спорили о тактике действия полиции, и это было за несколько лет до того, как возникло движение «Черные жизни имеют значение». Вот уж где было больное место для Лиз, как вы можете догадаться. Мама осуждала то, что она называла «расовым профилированием», а Лиз говорила, что можно нарисовать профиль только в том случае, если черты лица ясны. (Я не понял этого тогда, не понимаю и сейчас). Мама говорила, что когда чернокожих и белых приговаривают за одно и то же преступление, то именно чернокожие получают самые тяжелые сроки, а белые иногда вообще не сидят.
- Покажи мне бульвар Мартина Лютера Кинга в любом городе, и я покажу тебе район с высоким уровнем преступности.
Споры стали чаще, и даже в моем нежном возрасте я знал главную причину - они слишком много пили. Горячие завтраки, которые мама готовила два или даже три раза в неделю, почти прекратились. Я выходил утром, а они сидели там, в одинаковых халатах, сгорбившись над чашками с кофе, с бледными лицами и красными глазами. В мусорном ведре валялись три, а то и четыре пустые бутылки из-под вина и гора окурков.
Мама говорила:
- Джейми, пока я буду одеваться, налей себе сок и хлопья.
А Лиз говорила мне, чтобы я не шумел, потому что аспирин еще не подействовал, голова раскалывается, а ей еще ехать на развод или сидеть в засаде по какому-нибудь делу. Но только не в оперативную группу по розыску Бомбилы, в нее она так и не вошла.
В такие утренние часы я пил сок и ел хлопья тихо, как мышь. К тому времени, когда мама одевалась и была готова проводить меня в школу (игнорируя замечание Лиз о том, что я уже достаточно большой, чтобы ходить туда самостоятельно), она начинала приходить в себя.
Все это казалось мне нормальным. Я не думаю, что мир начинает вращаться вокруг вас, пока вам не исполнится пятнадцать или шестнадцать; до тех пор вы просто берете то, что у вас есть, и плывете по течению. Эти две похмельные женщины, сгорбившиеся над своим кофе, были именно тем, с кем я начинал свой день по утрам, что в конечном итоге стало обыденностью. Я даже не замечал запаха вина, который начал пропитывать все вокруг. Только часть меня, должно быть, все замечала и запоминала, потому что годами позже, в колледже, когда мой сосед пролил бутылку «Зинфанделя»[50] в гостиной нашей маленькой квартиры, все это вернулось, и было похоже на удар по лицу доской. Всклокоченные волосы Лиз. Пустые глаза моей матери. И я, отлично знающий, как закрыть шкаф, где хранились хлопья медленно и тихо.
Я сказал своему соседу, что иду в «Севен-Элевен» за пачкой сигарет (да, в конце концов, я подхватил эту дурную привычку), но на самом деле мне просто нужно было уйти от этого запаха. Если бы у меня был выбор между видением мертвых людей - да, я все еще вижу их - и воспоминаниями, вызванными запахом пролитого вина, я бы выбрал мертвых.
В любой день гребаной недели.
15
Моя мать четыре месяца писала «Тайну Роанока», не выпуская из рук свой верный диктофон. Однажды я спросил ее, не похоже ли написание книги мистера Томаса на написание картины. Она немного подумала и сказала, что это больше похоже на один из наборов «Раскрась по цифрам», где вы просто следуете указаниям и в итоге получаете что-то, что якобы «хоть в рамку вставляй».
Она наняла помощницу, чтобы работать над этим почти полный рабочий день. Она сказала мне во время одной из наших прогулок из школы до дома - это был практически единственный свежий воздух, который она получала зимой 2009 и 2010 годов, - что не может позволить себе нанять помощника и не может позволить себе не делать этого. Барбара Минс только что закончила Вассар по специальности «английский язык и литература» и была готова трудиться в агентстве за опыт, и она на самом деле была хороша, что было большим подспорьем. Мне нравились ее большие зеленые глаза, которые я считал красивыми.
Мама писала, мама переписывала, мама читала книги о Роаноке и мало что еще в течение этих месяцев, желая погрузиться в стиль Реджиса Томаса. Она прислушивалась к моему голосу. Она перематывала запись вперед-назад бесчисленное число раз. Наконец, она раскрасила картинку. Однажды вечером, за второй бутылкой вина, я услышал, как она сказала Лиз, что если ей придется написать еще одно предложение, содержащее фразу типа «упругие груди с торчащими розовыми сосками», она может сойти с ума. Кроме того, ей приходилось отвечать на звонки из издательства, и один раз ей позвонили из редакции Шестой страницы «Нью-Йорк Пост», чтобы разузнать, в каком состоянии сейчас находится работа над последней книгой Томаса, потому что ходили самые разные слухи. (Все это живо вспомнилось мне, когда умерла Сью Графтон[51], так и не написав последней книги своей алфавитной серии.) Мама говорила, что ненавидит ложь.
- Ах, но как же ты чертовски хороша в этом, - помню, сказала Лиз, чем заслужила один из тех холодных взглядов, которые я все чаще и чаще видел у матери в последний год их отношений.
Она солгала и редактору Реджиса, сказав, что незадолго до своей смерти Реджис проинструктировал ее, что рукопись «Секрета» должна быть скрыта от всех (кроме мамы, конечно) до 2010 года, «чтобы подогреть интерес у читателей».
- Во всяком случае, Фиона никогда его не редактировала, - сказала она. Я имею в виду Фиону Ярбро, которая работала в издательстве мистера Томаса «Даблдей». - Ее единственной работой было писать Реджису письма после того, как она получала каждую новую рукопись, говоря ему, что на этот раз он превзошел самого себя.
Как только книга, наконец-то, была сдана, мама провела неделю, расхаживая по квартире и набрасываясь на всех (я не был исключением), ожидая, что Фиона позвонит и скажет: «Реджис не писал эту книгу, это все немного на него не похоже, я думаю, что ее написала ты, Тиа». Но, в конце концов, все обошлось. Либо Фиона не догадалась, либо ей было все равно. Конечно, рецензенты ничего не поняли, когда книга была запущена в производство и появилась на книжных полках осенью 2010 года.
«Публишер Уикли»: Лучшее Томас приберег напоследок!
«Киркус Ревью»: Поклонники слащаво-дикой исторической фантастики снова погрузились в страсть-разжигающее чтиво.
Дуайт Гарнер из «Нью-Йорк Таймс»: Тягучая, безвкусная проза типичная для Томаса: грубый эквивалент еды из буфета «все-что-вы-можете-съесть» в сомнительном придорожном ресторане.
Маму не волновали рецензии, ее волновал огромный аванс и новые гонорары за предыдущие тома о Роаноке. Она жаловалась, что получила только пятнадцать процентов, хотя написала все, но отыгралась, посвятив ее себе.
- Потому что я это заслужила, - сказала она.
- Я в этом не уверена, - сказала Лиз. - Если подумать, Ти, ты была всего лишь секретаршей. Может, тебе стоило посвятить его Джейми?
Это принесло Лиз еще один холодный взгляд моей мамы, но я подумал, что в замечании Лиз что-то есть. Хотя, если хорошенько подумать, я тоже был всего лишь секретарем. Это все еще была книга мистера Томаса, мертвый он там или нет.
16
А теперь зацените:
Я раскрыл вам, по крайней мере, некоторые причины, по которым мне нравилась Лиз, и их, вероятно, было еще несколько. Я раскрыл вам все причины, по которым мне не нравилась Лиз, и, вероятно, их тоже было еще несколько. То, чего я никогда не рассматривал ни тогда, ни позже (ага, опять это слово), было возможностью того, что я ей не нравлюсь. С чего бы? Я привык к тому, что меня любят, почти пресыщаясь этим. Меня любили моя мать и мои учителя, особенно госпожа Уилкокс, моя учительница в третьем классе, которая обняла меня и сказала, что будет скучать по мне в день окончания школы. Меня любили мои лучшие друзья Фрэнки Райдер и Скотт Абрамович (хотя, конечно, мы об этом не говорили и даже не думали). И не забудьте о Лили Райнхарт, которая однажды приложилась к моим губам. Она дала мне свою визитную карточку, прежде чем я сменил школу. Спереди на ней был грустный щенок, а сзади было написано: «Я БУДУ СКУЧАТЬ ПО ТЕБЕ КАЖДЫЙ ДЕНЬ». Она нарисовала маленькие сердечки над «i». А также крестики над «о»[52].
Лиз любила меня, по крайней мере, какое-то время, в этом я был уверен. Но все начало меняться после Булыжного коттеджа. Вот тогда-то она и начала видеть во мне ошибку природы. Я думаю - нет, я знаю - именно тогда Лиз начала меня бояться, а то, чего боишься, трудно любить. Может быть, невозможно.
Хотя она считала, что девять лет - это достаточно много, чтобы я мог самостоятельно идти домой из школы, Лиз иногда приходила за мной вместо мамы, если работала в так называемую «пересменку», которая начиналась в четыре утра и заканчивалась в полдень. Эту смену детективы старались избегать, но Лиз попадала в неё довольно часто. И это была еще одна вещь, о которой я тогда не задумывался, но позже (вот оно снова, да, да, да, правда, правда) я понял, что начальство ее недолюбливает. Или не доверяет. Это не имело никакого отношения к ее жизни с моей матерью; когда дело доходило до секса, Нью-йоркский полицейский департамент медленно двигался в 21-й век. И дело было не в выпивке, потому что она была не единственным полицейским, который любил вкинуть за воротник. Но некоторые люди, с которыми она работала, начали подозревать, что Лиз - продажный полицейский. И - внимание, спойлер! - они были правы.
17
Мне нужно рассказать вам о двух конкретных случаях, когда Лиз забирала меня после школы. В обоих случаях она была на своей машине - не той, на которой мы ездили в Булыжный коттедж, а той, которую она называла личной. Первый раз это было в 2011 году, когда они с мамой еще были вместе. Второй был в 2013 году, примерно через год после того, как они перестали быть парой. Я еще до этого дойду, но сначала о первом.
В тот мартовский день я вышел из школы с рюкзаком, перекинутым через одно плечо (так делали крутые шестиклассники), и Лиз ждала меня у тротуара в своей «Хонде-Цивик». Собственно говоря, на желтой части тротуара, предназначенной для инвалидов, но для этого у нее был маленький значок Дежурный Полицейский... данный факт, конечно же, должен был кое-что рассказать мне о ее характере даже в нежном возрасте одиннадцати лет.
Я сел, стараясь не морщить нос от запаха затхлого сигаретного дыма, который не мог скрыть даже маленький освежитель воздуха с запахом сосны, висевший на зеркале заднего вида. К тому времени, благодаря «Тайне Роанока», у нас была своя квартира, и нам больше не нужно было жить в агентстве, поэтому я ожидал, что меня подвезут домой, но вместо этого Лиз повернула в сторону центра.
- Куда мы едем? - Спросил я.
- Небольшая экскурсия, Чемпион, - сказала она. - Увидишь.
Экскурсия была на кладбище «Вудлон» в Бронксе, где покоились, в частности, Дюк Эллингтон[53], Герман Мелвилл[54] и Бартоломью Мастерсон[55] по прозвищу «Летучая мышь». Я знаю о них, потому что навел справки, а позже написал реферат о «Вудлоне» для школы. Лиз въехала со стороны Уэбстер-авеню, а потом просто начала разъезжать по кладбищенским лабиринтам. Это было круто, но и немного страшно.
- Ты знаешь, сколько здесь покоится людей? - спросила она и, когда я покачал головой, добавила: - Триста тысяч. Чуть меньше, чем население Тампы. Я проверила это в Википедии.
- Зачем мы здесь? Потому что это все, конечно же, интересно, но мне нужно делать домашнее задание. - Я не обманывал, но все же лишних полчаса у меня было. Стоял яркий солнечный день, и она казалась вполне нормальной - просто Лиз, подруга моей мамы, - но все же это была своего рода странная экскурсия.
Она проигнорировала закидон с домашним заданием.
- Здесь все время хоронят людей. Посмотри налево. - Она указала и замедлила скорость с двадцати пяти или около того до «еле ползу». Там, куда она указывала, вокруг гроба, установленного над открытой могилой, стояли люди. У изголовья могилы стоял какой-то священник с раскрытой книгой в руке. Я знал, что он не раввин, потому что на нем не было шапочки.
Лиз остановила машину. Никто из присутствующих на похоронах не обращал на нас внимания. Они были поглощены тем, что говорил священник.
- Ты видишь мертвецов, - сказала она. - Теперь я это принимаю. После того, что случилось у Томаса, трудно было бы не принять. Ты видишь их здесь?
- Нет, - ответил я, чувствуя себя еще более неловко, чем обычно. Не из-за Лиз, а потому, что я только что получил известие, что в настоящее время мы окружены 300 000 трупов. Хотя я знал, что мертвые уходят через несколько дней - самое большее через неделю, - я почти ожидал увидеть их стоящими возле своих могил или прямо на них. А потом, может быть, они пойдут на нас, как в гребаном фильме про зомби.
- Ты уверен?
Я посмотрел на похороны (или надгробную службу, или как там это называется). Священник, должно быть, начал молитву, потому что все присутствующие склонили головы. Все, кроме одного. Он просто стоял и равнодушно смотрел в небо.
- Тот парень в синем костюме, - сказал я наконец. - Тот, что без галстука. Может быть, он и мертв, но я не уверен. Если с их внешностью все в порядке, когда они умирают, ничего такого, что было бы заметно, они выглядят почти как обычный человек.
- Я не вижу человека без галстука, - сказала она.
- Ну ладно, тогда он мертв.
- Они всегда приходят на свои похороны? - спросила Лиз.
- Откуда мне знать? Я первый раз на кладбище, Лиз. Я видел миссис Беркетт на похоронной службе, но не знаю, как насчет кладбища, потому что мы с мамой туда не ходили. Мы после службы просто пошли домой.
- Но ты же видишь его, - она смотрела на похоронную процессию, словно в трансе. - Ты мог бы пойти туда и поговорить с ним, как в тот день разговаривал с Реджисом Томасом.
- Я туда не пойду! - Мне не хотелось бы говорить, что я это прокричал, но в значительной степени так и было. - Перед всеми его друзьями? На глазах у жены и детей? Ты не сможешь меня заставить!
- Успокойся, Чемпион, - сказала она и взъерошила мне волосы. - Я просто пытаюсь в этом разобраться. Как, ты думаешь, он сюда попал? Потому что он точно не брал «Убер»[56].
- Я не знаю. Я хочу домой.
- Скоро поедем, - сказала она, и мы продолжили нашу экскурсию по кладбищу, проезжая мимо могил и памятников и около миллиарда обычных надгробий. Мы миновали еще три надгробные службы, две небольшие, как и первая, где главная звезда шоу невидимо присутствовала, и одна огромная, - там около двухсот человек собрались на склоне холма, а ведущий церемонию (шапочка, плюс клевая накидка) использовал микрофон. Каждый раз Лиз спрашивала меня, могу ли я распознать, кто в данной толпе мертвец, и каждый раз я отвечал, что понятия не имею.
- Ты, наверное, не сказал бы мне, если бы даже и понял кто, - резюмировала она. - Я вижу, ты в плохом настроении.
- Я в нормальном настроении.
- Нет, это не так, и если ты скажешь Ти, что я возила тебя сюда, мы, вероятно, поссоримся. Я не думаю, что ты скажешь ей, что мы ездили за мороженым, не так ли?
К тому времени мы уже почти вернулись на Уэбстер-авеню, и я почувствовал себя немного лучше. Убеждая себя, что Лиз имеет право быть любопытной, как и любой другой.
- Может быть, и скажу, если ты действительно купишь мне одно.
- Подкуп! Это преступление класса Б! - Она рассмеялась, взъерошила мне волосы, и все пришло в обычный нормальный ритм.
Мы выехали с кладбища, и я увидел молодую женщину в черном платье, которая сидела на скамейке и ждала автобуса. Рядом с ней сидела маленькая девочка в белом платье и блестящих черных туфельках. У девочки были золотистые волосы, розовые щеки и дырка в горле. Я помахал ей рукой. Лиз не видела, как я это сделал; она пыталась сделать поворот и вклиниться в интенсивный поток машин. Я не сказал ей, что видел мертвеца. В тот вечер Лиз после ужина ушла либо на работу, либо к себе домой, и я чуть было не рассказал обо всем маме. Как бы там ни было, я этого не сделал. В конце концов, я оставил девочку с золотыми волосами только в своей памяти. Позже я пришел к выводу, что дыра в ее горле была от того, что малышка чем-то подавилась, и они пробили ей горло, чтобы она могла дышать, но было уже слишком поздно. Она сидела рядом с матерью, а мать ничего не знала. Но я знал. Я видел. Когда я помахал ей, она помахала в ответ.
18
Когда мы ели мороженое в «Ликети Сплит»[57] (Лиз позвонила моей матери, чтобы сказать, где мы и чем занимаемся), Лиз сказала:
- Это так странно. Тебя это не пугает?
Я хотел было спросить, не пугает ли ее то, что она смотрит по ночам на звезды и знает, что они светят целую вечность, но не стал. Я просто сказал «нет». Вы привыкаете к чудесным вещам. Вы принимаете их как должное. Вы можете попытаться этого не делать, но вряд ли это у вас получится. Слишком уж много чудес. Они повсюду.
19
Я расскажу вам о другом случае, когда Лиз забрала меня из школы раньше положенного, но сначала я должен рассказать вам о том дне, когда они расстались. Это было страшное утро, поверьте мне.
В тот день я проснулся еще до того, как зазвонил будильник, потому что мама кричала. Я слышал и раньше, как она злится, но такого еще никогда не было.
- Ты принесла это в квартиру? Где я живу со своим сыном?
Лиз что-то ответила, но это было не более чем бормотание, и я не расслышал.
- Ты думаешь, это не мое дело? - крикнула мама. - На полицейских шоу они называют это «крупная партия»! Я могу загреметь в тюрьму как соучастник!
- Не драматизируй, - сказала Лиз. Теперь громче. - Нет ни малейшего шанса…
- Это не имеет значения! - завопила мама. - Это было здесь! Это все еще здесь! На гребаном столе рядом с гребаной сахарницей! Ты принесла наркотики в мой дом! Крупную партию!
- Может, перестанешь это талдычить? Это ведь не эпизод «Закона и порядка»[58]. - Теперь Лиз тоже прибавила громкость. Разозлилась. Я стоял, прижавшись ухом к двери спальни, босой, одетый в пижаму, с бешено колотящимся сердцем. Это была не дискуссия и даже не спор. Это было нечто большее. И намного хуже. - Если бы ты не рылась в моих карманах...
- Шмонала твои вещи, так ты об этом думаешь? Я пыталась сделать тебе одолжение! Я собиралась сдать в чистку твою запасную форменную куртку вместе со своей шерстяной юбкой. Как давно это там хранится?
- Совсем недавно. Парень, которому это принадлежит, на время уехал из города. Он должен вернуться завтр...
- Как давно?
Ответ Лиз снова прозвучал слишком тихо, чтобы я мог его расслышать.
- Тогда зачем ты принесла это сюда? Я не понимаю. Почему бы не положить это в оружейный сейф в твоем доме?
- У меня нет… - Она запнулась.
- Чего у тебя нет?
- На самом деле в моем доме нет оружейного сейфа. И еще в моем доме неоднократно имели место кражи со взломом. Кроме того, я собиралась пожить здесь. Мы ведь должны были провести эту неделю вместе. Я думала, это избавит меня от лишней поездки.
- Избавит тебя от лишней поездки?
На это Лиз ничего не ответила.
- В твоем доме нет оружейного сейфа. О скольких еще вещах ты мне лгала? - Мама больше не злилась. По крайней мере, не в этот момент. - В ее голосе звучала обида. Как будто ей хотелось плакать. Мне захотелось выйти и сказать Лиз, чтобы она оставила мою мать в покое, даже если моя мать и заварила всю эту кашу и нашла то, что нашла - крупную партию. Но я просто стоял и слушал. И дрожал.
Лиз пробормотала что-то еще.
- Так вот почему у тебя неприятности в Департаменте? Тебя используют в качестве... я не знаю, курьера? Наркодилера?
- Я не употребляю и не продаю!
- Ну, значит, ты передаешь это другим! - мамин голос снова повысился. - По-моему, это называется распространение. - Затем она вернулась к тому, что ее действительно беспокоило. Ну, не только это, но это беспокоило ее больше всего. - Ты принесла эту дрянь в мою квартиру. Где находится мой сын. Ты запираешь пистолет в машине, я всегда на этом настаивала, но теперь я нахожу два фунта кокаина в твоей запасной куртке. - Она рассмеялась, но не так, как смеются люди, когда слышат что-то смешное. - Твоей запасной полицейской куртке!
- Там не два фунта. - Голос Лиз звучал угрюмо.
- Я выросла, взвешивая и продавая отцовское мясо на рынке, - сказала мама. - Я могу определить два фунта[59], когда держу их в руке.
- Я это уберу, - сказала она. - Прямо сейчас.
- Сделай одолжение, Лиз. И поскорее. А потом ты можешь вернуться за своими вещами. По предварительной договоренности. Когда я здесь, а Джейми нет. Иначе - никогда.
- На самом деле ты этого не хочешь, - сказала Лиз, но даже через дверь я мог определить, что она не верит в то, что говорит.
- Уж поверь. Я сделаю тебе одолжение и не стану докладывать о том, что обнаружила, твоему начальнику, но если ты еще хоть раз здесь появишься - за исключением того единственного, чтобы забрать свое дерьмовое шмотье, - я это сделаю. Обещаю.
- Ты меня выгоняешь? Серьезно?
- Серьезнее не бывает. Забирай свою дурь и проваливай.
Лиз начала плакать. Это было ужасно. Потом, когда она ушла, начала плакать мама, и это было еще хуже. Я вышел на кухню и обнял ее.
- Что из всего этого ты слышал? - спросила мама и, прежде чем я успел ответить, добавила: - Я не собираюсь лгать тебе, Джейми. Или отмазывать Лиз. У нее была наркота, много наркоты, и я не хочу, чтобы ты кому-нибудь об этом говорил, ладно?
- Это действительно был кокаин? - Я тоже плакал, но не осознавал этого, пока не услышал, что мой голос стал хриплым.
- Да, он. И поскольку ты уже и так много знаешь, я могу сказать тебе, что пробовала его в колледже, всего пару раз. Я попробовала то, что было в пакетике, и мой язык онемел. Да, это был кокаин.
- Но теперь его нет. Она его забрала.
Мамы знают, чего боятся дети, если они хорошие мамы. Критик мог бы назвать это романтической идеей, но я думаю, что это просто практический факт.
- Она забрала, с этим все в порядке. Это был отвратительный способ начать день, но что есть, то есть. Мы проводим под этим черту и двигаемся дальше.
- Хорошо, но... Лиз действительно больше не твоя подруга?
Мама вытерла лицо кухонным полотенцем.
- Думаю, она уже довольно давно не является моей подругой. Я просто этого не осознавала. А теперь собирайся в школу.
В тот вечер, когда делал уроки, я услышал доносящееся из кухни «буль-буль-буль» и почувствовал запах вина. Запах был намного сильнее, чем обычно, даже круче чем в те ночи, когда мама и Лиз приговаривали множество бутылок. Я вышел из своей комнаты, чтобы посмотреть, не пролила ли она вино (хотя разбитого стекла не было), и увидел маму, стоящую над раковиной с кувшином красного вина в одной руке и кувшином белого в другой. Она выливала вино в канализацию.
- Почему ты его выливаешь? Неужели все так плохо?
- В каком-то смысле, да, - сказала она. - По-моему, все стало плохо еще около восьми месяцев назад. Пора остановиться.
Позже я узнал, что моя мать некоторое время ходила к Анонимным Алкоголикам после того, как рассталась с Лиз, а потом решила, что ей это больше не нужно. («Старики ссут в потолок и стонут из-за выпивки, которую выпили тридцать лет назад», - сказала она). Но я не думаю, что она окончательно бросила пить, потому что раз или два мне показалось, что я чувствую запах вина в ее дыхании, когда она целовала меня на ночь. Может быть, после ужина с клиентом. Если она и держала бутылку в квартире, я никогда не знал, где она ее прятала (не то чтобы я очень старался). Что я знаю точно, так это то, что в последующие годы я никогда не видел ее пьяной и никогда не видел ее с похмелья. Для меня этого было достаточно.
20
После случившегося я долго не видел Лиз Даттон - год или чуть больше. Сначала я по ней скучал, но продолжалось это недолго. Когда данное чувство приходило, я просто напоминал себе, что она спала с моей мамой, и с большим удовольствием. Я все ждал, что у мамы появится новая подруга на ночь, но ее все не было и не было. Ну, вот совсем. Я спросил ее об этом однажды, и она ответила:
- Однажды сгорела, второй раз стесняюсь[60]. Главное, что у нас с тобой все в порядке.
Так и было. Благодаря Реджису Томасу - 27 недель в списке бестселлеров «Нью-Йорк Таймс» - и паре новых клиентов (одного из них подогнала Барбара Минс, которая к тому времени работала на полный рабочий день и, в конце концов, в 2017 году, получила табличку со своим именем на двери), агентство вернулось на твердую почву. А дядя Гарри вернулся в спецучреждение в Байонне (то же учреждение, новое руководство), которое было небольшим, но все же лучше, чем последнее. Мама больше не злилась по утрам и накупила себе новой одежды.
- Приходится покупать, - сказала она мне однажды. - Я потеряла пятнадцать фунтов винного веса.
К тому времени я уже учился в средней школе, что в некоторых отношениях было отстойно, в других - нормально, и у меня была отличная привилегия: студенты-спортсмены, у которых не было занятий в течение последнего периода учебного дня, могли ходить в спортзал, художественную комнату, музыкальную комнату или просто получить освобождение. Я играл в баскетбол за младшую лигу, и хотя сезон закончился, я все равно ходил в спортзал, чтобы не потерять квалификацию. Иногда я заглядывал в художественную комнату, потому что там околачивалась эта лисичка-сестричка по имени Мэри О'Мэлли. Если она не работала там над одной из своих акварелей, я брал освобождение и шел домой. Ходил пешком, если была хорошая погода (самостоятельно, само собой, разумеется), ездил на автобусе, если погода была не очень.
В тот день, когда Лиз Даттон вернулась в мою жизнь, я даже не пытался искать Мэри, потому что получил новенький «Xbox» на свой день рождения и хотел погрузиться в пучину игр. Я шел пешком с тяжеленным рюкзаком за плечами (я больше не носил рюкзак на одном плече; шестой класс был в доисторическом прошлом), когда она меня окликнула.
- Эй, Чемп-мышка, как твои делишки, а бамбино?
Она стояла, прислонившись к своей машине, скрестив ноги в лодыжках, одетая в джинсы и блузку с глубоким вырезом. Поверх блузки вместо форменной куртки был надет блейзер, но на груди все так же красовался значок с надписью «Нью-йоркский полицейский департамент», и она, как и встарь распахнула полу, чтобы показать мне свою наплечную кобуру. Только на этот раз она не была пуста.
- Привет, Лиз, - пробормотал я. И, потупив взор на свои ботинки, свернул направо - на улицу.
- Подожди, мне нужно с тобой поговорить.
Я остановился, но не повернулся к ней. Как будто она была Медузой, и один взгляд на ее кишащую змеями голову мог превратить меня в камень.
- Не думаю, что мне следует это делать. Мама рассердится.
- Ей и не нужно знать. Повернись, Джейми. Пожалуйста. Вид твоей спины меня убивает.
Она говорила так, как будто действительно плохо себя чувствовала, и из-за этого я тоже чувствовал себя плохо. Я обернулся. Блейзер был запахнут, но я все равно видел контуры ее пистолета.
- Я хочу, чтобы ты со мной прокатился.
- Не очень хорошая идея, - сказал я. Я думал о девушке по имени Рамона Шейнберг. В начале года она посетила пару занятий в моем классе, но потом ее не стало, и мой друг Скотт Абрамович рассказал мне, что родной отец похитил ее во время судебного процесса об установлении опеки и увез куда-то, откуда не было экстрадиции. Скотт выразил надежду, что это хотя бы место с пальмами.
- Мне нужно то, что ты можешь сделать, Чемпион, - сказала она. - Очень нужно.
Я ничего не ответил, но она, должно быть, заметила, что я колеблюсь, потому что улыбнулась. Это был приятный взгляд, который осветил ее серые глаза. В тот день в них не было влаги.
- Может быть, ничего и не выйдет, но я хочу попробовать. Я хочу, чтобы ты попробовал.
- Попробовать что?
Она не ответила, только протянула мне руку.
- Я помогла твоей матери, когда умер Реджис Томас. Не поможешь ли ты мне сейчас?
Формально, я был тем, кто в тот день помог маме, Лиз просто быстро провезла нас по Спрейн-Брук-Парквей, но она остановилась, чтобы купить мне гамбургер, когда мама требовала ускориться. И она дала мне остатки «Колы», когда у меня пересохло во рту от болтовни. Поэтому я сел в машину. Мне было не по себе, но я это сделал. Взрослые обладают властью, особенно когда умоляют, а именно это Лиз и делала.
Я спросил Лиз, куда мы едем, и она ответила, что в Центральный парк. Может быть, посетим еще нескольких других мест. Я сказал, что если не вернусь домой к пяти, мама будет волноваться. Лиз сказала, что постарается вернуть меня пораньше, но дело очень важное.
Тогда-то она и рассказала мне, что к чему.
21
Парень, который называл себя Бомбилой, установил свою первую бомбу в Истпорте, городке на Лонг-Айленде, недалеко от Спеонка, где одно время базировался дяди Гарри (литературная шутка). Это было в 1996 году. Бомбила бросил динамитную шашку, подсоединенную к таймеру, в мусорное ведро возле туалетов супермаркета «Кинг Куллен». Таймер был всего лишь простым дешевым будильником, но он сработал. Динамит взорвался в 9 часов вечера, как раз в тот момент, когда супермаркет закрывался. Пострадали три человека, все работники магазина. Двое из них получили поверхностные ранения, но третий парень в тот момент, когда взорвалась бомба, как раз выходил из мужского туалета. Он потерял глаз и правую руку до локтя. Через два дня в полицейское управление округа Саффолк пришла записка. Она была набрана на «Ай-Би-Эм Селектрик»[61]. И там было сказано: Как вам нравится моя работа? Лучшее еще впереди! БОМБИЛА.
Бомбила установил девятнадцать бомб, прежде чем кого-то убил. «Девятнадцать!» - воскликнула Лиз. - Не то чтобы он не старался. Он разбрасывал их по всем пяти районам города, а также еще парочку в Нью-Джерси - Джерси-Сити и Форт-Ли - на всякий случай. Весь динамит - канадского производства.
Убитых не было, но число покалеченных и раненых было велико. И приближалось к пятидесяти, когда он наконец-то убил человека, который выбрал не тот телефон-автомат на Лексингтон-авеню. За каждым бумом следовала записка в полицию, ответственную за район, где произошел этот бум, и содержание записок всегда было одним и те же: Как вам нравится моя работа? Лучшее еще впереди! БОМБИЛА.
До Ричарда Скализа (так звали человека из телефона-автомата), между каждым новым взрывом, проходило немало времени. Две самых близких были с разницей в шесть недель. Самый длительный промежуток был около года. Но после Скализа, Бомбила ускорился. Бомбы становились все больше и больше, а таймеры - все изощреннее. Девятнадцать взрывов между 1996 и 2009 годами - двадцать, если считать бомбу в телефоне-автомате. Между 2010 годом и майским днем 2013 года, когда Лиз вернулась в мою жизнь, он установил еще десять, ранив двадцать человек и убив троих. К тому времени Бомбила был не просто городской легендой или главным пугалом «Нью-Йорк-Ван»; к тому времени он был общенациональным явлением.
Он хорошо умел избегать камер слежения, а те, которых он избежать не мог, просто снимали парня в пальто, солнцезащитных очках и низко надвинутой кепке «Янки». Он старался не поднимать головы. По бокам и сзади шапочки виднелись седые пряди, но это вполне мог быть парик. За семнадцать лет «царства террора» были созданы три различные оперативные группы для его поимки. Первая распалась во время долгого перерыва в его «царствовании», когда полиция решила, что с ним покончено. Вторая распалась после большой перетряски в Департаменте. Третья была создана в 2011 году, когда стало ясно, что Бомбила набирает обороты. Лиз не рассказала мне всего этого по дороге в Центральный парк; я узнал это позже, как и многое другое.
Наконец, два дня назад в деле случился прорыв, которого ждали и на который надеялись. Сын Сэма[62] прокололся на штрафе за парковку. Теда Банди[63] поймали, потому что он забыл включить фары. Бомбила - настоящее имя Кеннет Алан Террио - был разоблачен, потому что в день вывоза мусора с управляющим здания, где он проживал, произошел небольшой несчастный случай. Управляющий катил тележку, нагруженную мусорными баками, по переулку к мусоровозу, стоящему у входа в здание. Колесо тележки попало в выбоину, и один из баков упал и раскрылся. Когда управляющий стал убирать кавардак, то обнаружил пучок проводов и желтый клочок бумаги - бланк компании «Канако» - с отпечатанным текстом. Он мог бы и не позвонить в полицию, если бы там больше ничего не было, но там было - к одному из проводов был прикреплен динамитный капсюль-детонатор.
Мы добрались до Центрального парка и припарковались рядом с кучей полицейских машин (еще одна вещь, которую я узнал позже - в Центральном парке есть свой собственный полицейский участок - 22-й). Лиз выставила свой маленький полицейский значок на приборную панель, и мы немного прошлись по 86-й улице, прежде чем свернуть на дорожку, ведущую к памятнику Александру Гамильтону. Чтобы это узнать мне не потребовалось никакого позже; я просто прочел надпись на чертовой табличке. Или мемориальной доске. Или как там еще.
- Управляющий сфотографировал провода, клочок бумаги и капсюль-детонатор с помощью своего телефона, но оперативная группа получила все это только на следующий день.
- Вчера, - ответил я.
- Правильно. Как только мы все это увидели, то поняли, что парень у нас в руках.
- Конечно, из-за капсюля-детонатора.
- Да, но не только. Помнишь клочок бумаги? «Канако» - канадская компания, производящая динамит. Мы получили список всех жильцов этого здания и без особого труда исключили большинство из них, потому что знали, что ищем мужчину, вероятно одинокого, и, вероятно, белого. Было всего шесть жильцов, которые могли выносить мусор в эти баки, и только один парень, который когда-либо работал в Канаде.
- Вы их погуглили. - Мне стало интересно.
- Правильно. И среди прочего мы выяснили, что Кеннет Террио имеет двойное гражданство - США и Канады. Он работал на всевозможных строительных работах там, на Великом белом севере, плюс на гидроразрывах и сланцевых месторождениях. Он и был Бомбилой, по крайней мере, должен был быть им.
Я только мельком взглянул на Александра Гамильтона, достаточно, чтобы прочитать надпись и отметить его модные брюки. Лиз держала меня за руку и вела к тропинке чуть дальше статуи. Тянула меня, на самом деле.
- Мы ворвались с группой спецназа, но его квартира была пуста. Ну, не совсем пуста, - все его вещи были на месте - но сам он скрылся. К сожалению, управляющий не стал скрывать свое великое открытие, хотя ему и велели. Он проболтался кому-то из местных, и слух распространился. Одна из вещей, найденная в его квартире - «Ай-Би-Эм Селектрик».
- Это пишущая машинка?
Она кивнула.
- Эти малыши раньше продавались с разными наборными элементами для разных шрифтов. Эта машинка полностью соответствовала запискам Бомбилы.
Прежде чем мы доберемся до дорожки и скамейки, которой там уже не было, мне нужно рассказать вам еще кое-что, о чем я узнал позже. Она говорила правду о том, как Террио, в конце концов, споткнулся о свой член, но при этом использовала местоимение мы. Мы это - мы то, но сама Лиз не входила в нынешнюю оперативную группу по Бомбиле. Она была членом второй оперативной группы, той самой, которая распалась во время большой перетряски в Департаменте, когда все бегали по зданию, как курицы с отрубленными головами, но к 2013 году Лиз Даттон, эта заноза в заднице, оставалась в полиции Нью-Йорка лишь одной ногой, и только потому, что у копов есть крутой профсоюз. Остальная ее часть уже была за дверью. Отдел внутренних расследований кружил, как стервятник над свежим трупом, и в тот день, когда она забрала меня из школы, ее ни за что не включили бы в оперативную группу по отлову серийных убийц. Ей нужно было чудо, и я должен был им стать.
- К сегодняшнему дню, - продолжала она, - каждый полицейский в округе знал имя и описание Кеннета Террио. Каждый выход из города контролировался человеческими глазными яблоками, а также камерами - и, как я уверена, ты знаешь, камер в городе великое множество. Поймать этого парня, живого или мертвого, стало нашим приоритетом номер один, потому что мы боялись, что он может решить уйти в тень в самом сиянии своей славы. Может быть, взорвать бомбу перед «Саксом» на Пятой авеню или на Гранд-Сентрал. Только он оказал нам услугу.
Она остановилась и указала на место рядом с тропинкой. Я заметил, что трава в том месте была примята, как будто там стояло множество людей.
- Он пришел в парк, сел на скамейку и вышиб себе мозги из «Ругера» 45 калибра.
Я с благоговейным трепетом смотрел на это место.
- Скамейка находится в криминалистической лаборатории полиции Нью-Йорка на Ямайке, но именно здесь он это и сделал. Итак, главный вопрос. Ты его видишь? Он здесь?
Я огляделся. Я понятия не имел, как выглядит Кеннет Алан Террио, но если бы он вышиб себе мозги, я бы не смог его пропустить. Я видел, как какие-то ребята бросали фрисби, а их собака бегала от одного к другому (вообще-то собака без поводка в Центральном парке - табу), я видел пару бегунов, инвалида-колясочника и пару стариков, сидящих на скамейках дальше по дорожке, и читающих газеты, но я не видел ни одного парня с дыркой в голове, и я сказал ей об этом.
- Черт, - сказала Лиз. - Ну, ладно. У нас есть еще два шанса, по крайней мере, я так думаю. Он работал санитаром в больнице «Город Ангелов» на 70-й улице - довольно скромный финал его строительных изысков, но ему было за семьдесят, - а многоквартирный дом, где он жил, находится в Квинсе. Что ты об этом думаешь, Чемпион?
- Мне кажется, я хочу домой. Он может быть где угодно.
- Неужели? Разве ты не говорил, что они околачиваются в тех местах, где проводили время, когда были живы? Прежде чем, я не знаю, исчезнут навсегда?
Я не мог точно вспомнить, когда я ей это говорил, но это было правдой. И все же я все больше и больше чувствовал себя Рамоной Шейнберг. Другими словами, меня похитили.
- Зачем тебе это нужно? Он ведь мертв, верно? Дело закрыто.
- Не совсем. - Она наклонилась, чтобы посмотреть мне в глаза. В 2013 году ей уже не приходилось сильно нагибаться, потому что я рос. Конечно, во мне было не шесть футов, как сейчас, но все же я стал на пару дюймов выше. - К его рубашке была приколота записка. Которая гласила: Есть еще одна, и это царь-бомба. Пошли вы к черту и увидимся в аду. И подпись: БОМБИЛА.
Что ж, это кое-что меняло.
22
Сначала мы отправились в «Город Ангелов», потому что он был ближе. Перед входом не было никакого парня с дыркой в голове, только несколько курильщиков, поэтому мы вошли в отделение неотложной помощи. Там сидело много людей, и у одного парня из головы текла кровь. Рана выглядела скорее как рваная, чем пулевое отверстие, и он был моложе, чем Лиз рассказывала о Кеннете Террио, но я спросил Лиз, может ли она его видеть, просто чтобы удостовериться. Она сказала, что может.
Мы подошли к регистратуре, где Лиз показала свой значок и представилась детективом Нью-йоркского полицейского департамента. Она спросила, есть ли комната, где санитары хранят свои вещи и переодеваются к смене. Дама за стойкой сказала, что есть, но другие полицейские уже там побывали и обыскали шкафчик Террио. Лиз спросила, там ли они еще, и дама ответила, что нет, последний ушел несколько часов назад.
- Как бы там ни было, я бы хотела взглянуть, - сказала Лиз. - Подскажите, как туда добраться.
Дама посоветовала спуститься на лифте на уровень Б и повернуть направо. Затем она улыбнулась мне и произнесла:
- Ты помогаешь своей маме в ее расследованиях, молодой человек?
Мне хотелось сказать: Она не моя мама, но, наверное, помогаю, потому что она надеется, что если мистер Террио все еще болтается где-то поблизости, я его увижу. Конечно же, это не прокатит, так что я промолчал.
Лиз - нет. Она объяснила, что школьная медсестра думает, что у меня может быть мононуклеоз[64], так что это, похоже, наш шанс проверить мое здоровье и одновременно обследовать рабочее место Террио. Убить двух зайцев одним выстрелом.
- Наверное, вам лучше обратиться к своему семейному врачу, - сказала дежурная. - Сегодня это место - сумасшедший дом. Вы можете ждать часами.
- Пожалуй, так будет лучше, - согласилась Лиз. Я подумал, как естественно она говорит и как ловко врет. Я не мог решить, то ли мне противно, то ли я восхищаюсь. Думаю, немного того и другого.
Дежурная подалась вперед. Я был очарован тем, как ее огромные буфера растолкали бумаги на стойке. Это напомнило мне ледокол, который я видел в кино. Она понизила голос:
- Все были шокированы, скажу я вам. Кен был самым старым из санитаров и самым милым. Трудолюбивый, всегда готовый угодить. Если кто-то просил его что-то сделать, он никогда не отказывал. И делал дело с улыбкой. Подумать только, мы работали рядом с убийцей! Знаете, что это доказывает?
Лиз покачала головой, с явным нетерпением ожидая, когда мы получим возможность двинуться в путь.
- Ты ничего никогда не знаешь, - сказала дежурная. Она говорила как человек, сообщающий великую истину. - Никогда ничего не знаешь наверняка!
- Он хорошо умел маскироваться, это точно, - сказала Лиз, и я подумал, что мне нужно кое-что прояснить.
В лифте я спросил:
- Если ты в оперативной группе, то почему не с ними?
- Не мели ерунды, Чемпион. Я что, должна была представить тебя оперативной группе? Придумать правдоподобную историю для женщины в регистратуре и то было достаточно сложно. - Лифт остановился. - Если кто-нибудь спросит, помни, зачем ты здесь.
- Мононуклеоз.
- Правильно.
Но спрашивать было не кому. Комната отдыха санитаров была пуста. На двери висела желтая лента с надписью ПОЛИЦЕЙСКОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ. НЕ ВХОДИТЬ. Мы с Лиз нырнули под нее, при этом она держала меня за руку. Внутри были скамейки, несколько стульев и около двух дюжин шкафчиков. Кроме того, в распоряжении санитаров был холодильник, микроволновая печь и тостер. Возле тостера стояла открытая коробка с «Поп-тартсами»[65]и я подумал, что в тот момент не отказался бы от печенья. Но Кеннета Террио там не было.
На шкафчиках, на двусторонний скотч «Дымо», были наклеены имена. Лиз открыла дверку с именем «Террио», воспользовавшись носовым платком из-за остатков порошка для отпечатков пальцев. Она сделала это медленно, как будто ожидала, что тот прячется внутри и выпрыгнет, как Бугимен из детского шкафчика. Террио и был кем-то вроде Бугимена, вот только его там не было. Шкафчик был пуст. Копы все забрали.
Лиз снова сказала «черт». Я посмотрел на телефон, чтобы узнать время. Было двадцать минут четвертого.
- Помню, помню, - сказала она. Ее плечи были опущены, и хотя я был возмущен тем, что она подхватила меня как хищная птица, и унесла, я не мог не испытывать к ней жалости. Я вспомнил, как мистер Томас сказал, что моя мама выглядит старой, и теперь я подумал, что бывшая подруга моей мамы тоже выглядит старой. И слишком худой. Я должен признать, что испытывал по отношению к ней еще и некоторое восхищение, потому что она пыталась поступить правильно и спасти жизни. Она была похожа на героиню боевика, на одинокого волка, который хочет решить дело самостоятельно. Может быть, она действительно заботилась о невинных людях, которые могли испариться в последней бомбе Бомбилы. Возможно, нет - в тот момент я не мог разобраться. Но теперь я точно знаю, что в большей мере она была озабочена спасением своей работы. Мне не хочется думать, что это было главной ее целью, но в свете того, что произошло позже - к этому я еще вернусь - мне не приходится в этом сомневаться.
- Ладно, еще один выстрел. И перестань пялиться в свой дурацкий телефон, Чемпион. Я знаю, сколько сейчас времени, и не важно, какие у тебя будут неприятности, если я не доставлю тебя домой до того, к�
Завтрашних дней не так много. Серия «Темная башня» Stephen King LATER Перевод с английского Т. Покидаевой Фото автора на обложке: Shane Leonard Печатается с разрешения автора и литературных агентств The Lotts Agency и Andrew Nurnberg. © Stephen King, 2021 © Перевод. Т. Покидаева, 2021 © Издание на русском языке AST Publishers, 2021 Я не люблю начинать с извинений – возможно, даже есть правило, запрещающее подобный прием, вроде правила, что предложение не должно оканчиваться предлогом, – но, перечитав первые тридцать страниц, я подумал, что извиниться все-таки надо. Извиниться за частое употребление слова из пяти букв, начинающегося на «п». Нет, это не то, о чем вы подумали. Хотя то слово, как и много других нехороших слов, перенятых у мамы, я тоже знал с юных лет (в чем вам еще предстоит убедиться). Я имею в виду слово «позже» в таких сочетаниях, как «позже я выяснил» или «только позже я понял». Да, оно повторяется слишком часто, но я не знаю, как построить рассказ по-другому, потому что моя история начинается в те времена, когда я еще верил в Санта-Клауса и зубную фею (хотя даже в шесть лет у меня уже были сомнения). Сейчас мне двадцать два, и «позже» вроде как наступило, да? Наверное, когда мне исполнится сорок – при условии, что я доживу до такого возраста, – я вспомню все, что, как мне представлялось, понимал в двадцать два года, и приду к выводу, что очень многого не понимал. Всегда есть какое-то «позже», теперь я это знаю. По крайней мере, пока мы не умрем. А потом, видимо, наступает все, что было раньше. Меня зовут Джейми Конклин, и когда-то давным-давно я нарисовал индейку ко Дню благодарения. Мне казалось, что она офигенная. Позже – причем ненамного позже – выяснилось, что она откровенно фиговая. Иногда правда бывает паршивой. Мне кажется, это будет история в жанре ужасов. Смотрите сами. Я возвращался домой из школы вместе с мамой. Она держала меня за руку. В другой руке я сжимал свой рисунок – индейку, которую мы рисовали в первом классе за неделю до Дня благодарения. Я чертовски гордился своей индейкой. Делалась она так: ты клал руку на кусок картона и обводил мелком. Получались туловище и хвост. А голову ты дорисовывал сам. Я показал маме индейку, и мама сказала «ага-ага» и «да-да-да, очень круто», но вряд ли она ее видела по-настоящему. Наверняка думала о чем-то другом. Может быть, о какой-то из книг, которые пыталась продать. «Продвинуть продукт», как она это называла. Мама, чтобы вы понимали, была литературным агентом. Изначально агентство принадлежало ее брату, моему дяде Гарри, но перешло к маме за год до описываемых событий. Это долгая и совсем невеселая история. – Я ее сделал зеленой, потому что это мой любимый цвет, – пояснил я. – Ты же знаешь, да? Мы уже подходили к дому. Всего в трех кварталах от школы. Мама сказала «ага-ага». И добавила: – Когда придем домой, займись чем-нибудь, поиграй или посмотри «Барни» или «Волшебный школьный автобус». Мне надо сделать миллион звонков. Теперь уже я сказал «ага-ага», и мама ткнула меня пальцем в бок и улыбнулась. Я любил, когда она улыбалась – когда у меня получалось заставить ее улыбнуться, – потому что даже в шесть лет понимал, что мама слишком серьезно относится к жизни. Позже я выяснил, что отчасти из-за меня. Она боялась, что я ненормальный. В тот день, о котором идет рассказ, она окончательно убедилась, что я все-таки не сумасшедший. С одной стороны, это было большим облегчением, но с другой – может, и нет. – Ни с кем об этом не говори, Джейми, – сказала она позже в тот день. – Только со мной. А может, и со мной не говори. Хорошо? Я сказал, хорошо. Когда ты еще маленький, во всем соглашаешься с мамой. Если только она не велит идти спать. Или доесть брокколи. Мы вошли в наш подъезд, и лифт все еще не работал. Можно сказать, что все было бы по-другому, если бы лифт уже починили, но мне так не кажется. Мне кажется, люди, утверждающие, что все в жизни зависит от нашего выбора, просто гонят пургу. Потому что, смотрите, в лифте или по лестнице, мы все равно поднялись бы на третий этаж. Когда в тебя тычет перст судьбы, все дороги ведут в одно место. Таково мое мнение. Может быть, с возрастом я его изменю, но скорее всего нет. – Гребаный лифт, – сказала мама и быстро добавила: – Ты ничего не слышал, малыш. – Чего не слышал? – спросил я, и мама опять улыбнулась. В последний раз за тот день. Я предложил взять у нее сумку с рукописью, довольно объемной, страниц на пятьсот (пока мама ждала меня после уроков, она обычно читала на лавочке во дворе, если погода была хорошая). Мама сказала: – Спасибо за предложение, но что я тебе всегда говорю? – В жизни каждый несет свою ношу. – Вот именно. – Это Риджис Томас? – спросил я. – Да, старый добрый Риджис, наш кормилец. – Что-то про Роанок? – Надо ли спрашивать, Джейми? Я тихонько хихикнул. Старый добрый Риджис писал только про Роанок. Это была его ноша по жизни. Мы поднялись по лестнице на третий этаж, где было всего три квартиры. Наша, в конце коридора, была самой лучшей. Мистер и миссис Беркетты стояли у двери в квартиру 3А, и я сразу понял, что что-то случилось, поскольку мистер Беркетт курил сигарету. Я впервые увидел его курящим. К тому же у нас в доме было категорически запрещено курение. Глаза у мистера Беркетта покраснели, седые волосы стояли торчком. Я всегда называл его мистером, хотя на самом деле он был профессором и преподавал что-то умное в Нью-Йоркском университете. Английскую и европейскую литературу, как я выяснил позже. Миссис Беркетт была босиком и в одной ночной рубашке. Очень тонкой ночной рубашке. Мне были видны почти все ее женские прелести. – Марти, что случилось? – спросила мама. Прежде чем он успел ответить, я показал ему свою индейку. Потому что он был очень грустным и мне хотелось его развеселить, но еще и потому, что я гордился своим рисунком. – Мистер Беркетт, смотрите! Я нарисовал индейку! Смотрите, миссис Беркетт! – Я поднял лист, держа его прямо перед лицом, чтобы миссис Беркетт не подумала, что я разглядываю ее прелести. Мистер Беркетт не обратил на меня внимания. Я вообще не уверен, что он меня слышал. – Тия, это такое горе… Мона скончалась сегодня утром. Мама уронила к ногам сумку с рукописью и прижала ладонь ко рту. – Нет! Скажите, что это неправда! Мистер Беркетт заплакал. – Она встала ночью, сказала, что хочет пить. Я потом сразу уснул, а утром смотрю: она лежит на диване, натянув одеяло до подбородка. Я на цыпочках прошел в кухню и поставил вариться кофе. Подумал, приятный запах ее ра-ра-разбу… разбудит… Тут он разрыдался уже всерьез. Мама крепко его обняла, как обнимала меня, когда мне было больно, хотя мистеру Беркетту было, наверное, сто лет (семьдесят четыре, как я выяснил позже). Вот тогда-то со мной и заговорила миссис Беркетт. Слышно ее было плохо, но не так плохо, как некоторых других, потому что она была еще «свеженькой». – Не бывает зеленых индеек, Джеймс, – сказала она. – У меня бывает, – ответил я. Мама по-прежнему обнимала мистера Беркетта и как бы баюкала его в объятиях. Они не слышали миссис Беркетт, потому что вообще не могли ее слышать, а меня – потому что занимались своими взрослыми делами: мистер Беркетт рыдал, а мама его утешала. Мистер Беркетт проговорил сквозь слезы: – Я позвонил доктору Аллену, и он пришел и сказал, что у нее, видимо, случился угар. – По крайней мере, мне показалось, что он так сказал. Он так горько плакал, что я с трудом разбирал слова. – Он сам позвонил в похоронное бюро. Они ее увезли. Не знаю, как я теперь без нее буду жить. – Если мой муж так и будет размахивать сигаретой, он подпалит волосы твоей маме, – сказала миссис Беркетт. И конечно же, так и случилось. Я почувствовал запах паленых волос. Такой запах обычно бывает в парикмахерских. Мама вежливо промолчала, но разжала объятия, отобрала у мистера Беркетта сигарету, бросила ее на пол и затушила ногой. Я подумал, что так нельзя – нельзя мусорить в подъезде, – но ничего не сказал. Я понимал, что сегодня особый случай. И еще я понимал, что если продолжу беседовать с миссис Беркетт, то наверняка напугаю мистера Беркетта. И маму тоже. Даже ребенок, если он не совсем слабоумный, способен уразуметь элементарные вещи. Не забывай говорить «пожалуйста» и «спасибо», не размахивай пиписькой у всех на виду, не жуй с открытым ртом и не разговаривай с мертвыми в присутствии живых, которые только начинают по ним скорбеть. Скажу в свое оправдание, что я не понял, что миссис Беркетт мертва, когда только увидел ее в коридоре. Позже я научился различать мертвецов, но тогда я еще этого не умел. Полупрозрачной была ночная рубашка, но не сама миссис Беркетт. Мертвецы выглядят в точности как живые, но всегда носят одежду, в которой умерли. Мистер Беркетт тем временем пересказывал маме, как все было. Как он сидел на полу у дивана и держал жену за руку, пока не приехал врач, а потом снова сидел и держал, пока не прибыл гробовщик и не увез ее в похоронное бюро. «Забрал ее», так он выразился, и я понял, о чем речь, только когда мама мне объяснила. И сперва я подумал, что речь идет о парикмахерской, возможно, из-за запаха маминых жженых волос, которые мистер Беркетт подпалил своей сигаретой. Он почти перестал плакать, но теперь вновь разрыдался. – Ее кольца пропали, – проговорил он сквозь слезы. – И обручальное кольцо, и помолвочное, с большим бриллиантом. Я смотрел на тумбочке у кровати, обычно Мона клала их туда, когда мазала руки этим вонючим кремом от артрита… – Крем и вправду не благоухает, – согласилась миссис Беркетт. – Ланолин – это, по сути, шерстяной воск, но он действительно помогает. Я кивнул, чтобы она поняла, что я слушаю, но ничего не сказал. – …и на раковине в ванной, потому что она иногда оставляет их там… я смотрел везде. – Они найдутся, – успокоила его мама и вновь обняла мистера Беркетта, потому что теперь ее волосам ничто не угрожало. – Они найдутся, Марти, не волнуйтесь. – Мне так ее не хватает! Мне уже ее не хватает! Миссис Беркетт помахала рукой у себя перед лицом. – Не пройдет и полутора месяцев, как он пригласит на обед Долорес Магован. Мистер Беркетт рыдал, моя мама его утешала, как утешала меня, когда я поцарапал коленку или пролил кипяток себе на руку, пытаясь налить маме чаю. В общем, шум стоял на весь коридор, и я решился тихонько спросить: – Где ваши кольца, миссис Беркетт? Вы знаете? Мертвым положено говорить правду. В шесть лет я этого еще не знал; я был уверен, что все взрослые – и живые, и мертвые – всегда говорят только правду. Конечно, в то время я верил, что сказочная Златовласка – реальная девочка. Если хотите, считайте меня дурачком. Но я хотя бы не верил, что три медведя и впрямь говорили человеческим голосом. – В шкафу в коридоре, на верхней полке, – сказала миссис Беркетт. – У задней стенки, за старыми альбомами. – Почему там? – спросил я, и мама странно на меня посмотрела. С ее точки зрения, я разговаривал с пустым дверным проемом… хотя она уже знала, что я не такой, как другие дети. После случая в Центральном парке, жутковатого случая – о нем я еще расскажу, – я случайно подслушал, как в разговоре с редактором по телефону мама назвала меня «фейри». Я тогда страшно перепугался, потому что подумал, что она собирается переименовать меня в Фейри, а это какое-то девчачье имя. – Не имею ни малейшего представления, – сказала миссис Беркетт. – Наверное, у меня уже случился удар. Все мои мысли утонули в крови. Мысли утонули в крови. Никогда этого не забуду. Мама спросила, не хочет ли мистер Беркетт зайти к нам выпить чаю («или чего покрепче»), но он сказал, нет, спасибо, он лучше еще раз поищет пропавшие кольца жены. Мама спросила, не занести ли ему еды из китайского ресторана, которую она собиралась заказать нам на ужин, и мистер Беркетт ответил, что это было бы здорово, спасибо, Тия. Мама сказала de nada[1] (это словечко она употребляла почти так же часто, как «ага-ага» и «да-да-да») и добавила, что мы занесем ему еду около шести вечера, если только он не захочет поужинать с нами, у нас. Он сказал, нет, спасибо, он хочет поужинать у себя дома, но будет рад, если мы составим ему компанию. Только, если дословно, он сказал не «у себя», а «у нас», как будто миссис Беркетт была еще жива. Но она была мертвой, хотя и стояла с нами в коридоре. – Наверняка к тому времени кольца найдутся, – сказала мама и взяла меня за руку. – Пойдем, Джейми. Мы зайдем к мистеру Беркетту позже, а сейчас ему надо побыть одному. Миссис Беркетт сказала: – Не бывает зеленых индеек, Джейми, а у тебя даже и не индейка, а просто клякса, из которой торчат пальцы. Ты уж точно не Рембрандт. Мертвым положено говорить правду, и это нормально, когда тебе надо о чем-то спросить и услышать ответ, но, как я уже говорил, иногда правда бывает паршивой. Я разозлился на миссис Беркетт, но она вдруг расплакалась, и мне расхотелось на нее злиться. Она повернулась к мистеру Беркетту и сказала: – Кто теперь проследит, чтобы ты не пропускал петельку сзади на штанах, когда вдеваешь ремень? Долорес Магован? Ага, ждите. – Она поцеловала его в щеку… или воздух рядом с его щекой, я толком не разглядел. – Я любила тебя, Марти. И люблю до сих пор. Мистер Беркетт поднял руку и потер то место, которого она коснулась губами, словно у него зачесалась щека. Наверное, именно так он и подумал. Так что да, я вижу мертвых. Сколько я себя помню, столько и вижу. Но не так, как в том фильме с Брюсом Уиллисом. Это может быть интересно, может быть страшно (как с тем дяденькой в Центральном парке), иногда это бесит, но обычно все происходит вполне буднично. Просто таким я родился. Вроде того, как люди рождаются левшами, или уже в три года проявляют способности к исполнению классической музыки, или страдают болезнью Альцгеймера с ранним началом, как это случилось с моим дядей Гарри, когда ему было всего сорок два года. В шесть лет мне казалось, что сорок два – уже старость, но даже тогда я понимал, что это все-таки рановато, чтобы забыть, кто ты такой. Или забыть, как называются все окружающие предметы – почему-то именно это пугало меня сильнее всего, когда мы ездили навещать дядю Гарри. Его мысли не утонули в крови от кровоизлияния в мозг, но они все равно утонули. Мы подошли к нашей квартире, 3С, и мама открыла дверь. Ей пришлось повозиться с ключами, потому что дверь запиралась на три замка. Мама однажды сказала, что такова цена красивой жизни. У нас была большая шестикомнатная квартира с видом на Парк-авеню. Мама называла ее нашим «Парковым дворцом». Дважды в неделю к нам приходила уборщица. Мамин «ренджровер» стоял в гараже на Второй авеню, и иногда мы на нем ездили в Спеонк к дяде Гарри. Благодаря Риджису Томасу и некоторым другим авторам (но в основном все-таки старому доброму Риджису) мы жили, что называется, на широкую ногу. Так продолжалось недолго, вскоре все изменилось – и не в лучшую сторону, – о чем я еще расскажу. Теперь, глядя в прошлое, я иногда думаю, что жил как бы в романе Диккенса, только с нецензурной бранью. Мама бросила на диван сумку с рукописью и уселась сама. Диван издал звук, как будто кто-то перднул. Обычно он нас смешил, но в тот день нам было не до смеха. – Пипец, – сказала мама и тут же шлепнула себя по губам. – Ты… – Я ничего не слышал, – быстро проговорил я. – Хорошо. Надо бы завести себе ошейник с электрошокером, чтобы меня било током каждый раз, когда я матерюсь при ребенке. Чтобы была мне наука. – Она выпятила нижнюю губу и сдула с глаз челку. – Мне надо прочесть еще двести страниц новой книги Риджиса… – Как она называется? – спросил я, уже зная, что в названии обязательно будет присутствовать слово «Роанок». Оно было в названиях всех его книг. – «Дева-призрак Роанока». Кстати, вполне неплохая книга. Одна из лучших у Риджиса. Куча се… поцелуйчиков и обнимашек. Я сморщил нос. – Прости, малыш, но взрослым тетенькам нравятся все эти трепещущие сердца и горячие бедра. – Она посмотрела на сумку, в которой лежала рукопись «Девы-призрака Роанока», стянутая, как обычно, несколькими канцелярскими резинками. Эти резинки постоянно рвались, в связи с чем мама всегда выдавала изрядную порцию своих лучших ругательств. Многие из которых я использую до сих пор. – Мне сейчас совершенно не хочется ничего делать, разве что выпить бокал вина. Или даже целую бутылку. Мона Беркетт была та еще язва, и, возможно, ему без нее будет лучше, но сейчас он убит горем. Надеюсь, у него есть какие-то родственники, а то меня как-то совсем не прельщает выступить в роли главной утешительницы. – Она тоже его любила, – сказал я. Мама странно на меня посмотрела. – Да? Ты так думаешь? – Я точно знаю. Она обругала мою индейку, но потом заплакала и поцеловала его в щеку. – Тебе померещилось, Джеймс, – сказала мама, но как-то не слишком уверенно. Тогда она уже знала, не сомневаюсь, что знала, но взрослым трудно поверить в то, что им кажется невозможным, и я объясню почему. Когда еще в детстве они узнают, что Санта-Клауса не существует, Златовласка – не настоящая девочка, а пасхальный заяц – сплошная выдумка (это лишь три примера, я могу привести больше), у них образуется комплекс, и они перестают верить в то, чего не видят своими глазами. – Не померещилось. Она сказала, что я никакой не Рембрандт. А кто это? – Художник, – ответила мама и опять сдула с глаз челку. Не знаю, почему она не подстриглась короче или не изменила прическу. Ей пошла бы любая прическа. Мама всегда была очень красивой. – Когда мы пойдем к мистеру Беркетту, даже не заикайся о том, что, как тебе кажется, ты увидел. – Хорошо, – сказал я, – но миссис Беркетт была права. У меня получилась паршивая индейка. Честно сказать, я расстроился. Видимо, это отразилось у меня на лице, потому что мама раскинула руки. – Иди ко мне, малыш. Я подошел и обнял маму. – У тебя очень красивая индейка. Я в жизни не видела таких красивых индеек. Я повешу ее на холодильник, и она останется там навсегда. Я еще крепче сжал маму в объятиях, уткнулся лицом ей в ключицу и вдохнул запах ее духов. – Я люблю тебя, мам. – Я тоже тебя люблю, Джейми, очень-очень люблю. А теперь иди поиграй или посмотри телевизор. Мне надо сделать кучу звонков по работе, а потом мы закажем китайской еды и пойдем к мистеру Беркетту. – Хорошо. – Я пошел в свою комнату, но остановился в дверях. – Она положила кольца в шкаф в коридоре, на верхнюю полку, за старыми альбомами. Мама уставилась на меня, открыв рот. – Зачем ей так делать? – Я спросил, и она мне ответила, что не знает. Сказала, что ее мысли уже утонули в крови. – О боже, – прошептала мама и схватилась рукой за шею. – Подумай, как лучше сказать ему, где лежат кольца. Чтобы он не волновался. Можно мне курицу в сладком соусе? – Можно, – кивнула мама. – Но с коричневым рисом, не с белым. – Да-да-да, – сказал я и пошел играть с «Лего». Я строил робота. Квартира Беркеттов была меньше нашей, но тоже хорошей. После ужина, когда мы разламывали печенья с предсказаниями (мне досталось «Синица в руках лучше, чем журавль в небе», совершенно бессмысленная ерунда), мама спросила: – Марти, вы смотрели в шкафах? Может, она положила свои кольца в шкаф? – Зачем бы ей класть кольца в шкаф? Резонный вопрос. – Ну, у нее был удар. Может, она мало что соображала. Мы ужинали за маленьким круглым столом в углу кухни. Миссис Беркетт, сидевшая на табурете у разделочного стола, горячо закивала, когда мама заговорила о кольцах. – Я потом посмотрю, – устало проговорил мистер Беркетт. – Сейчас у меня просто нет сил. – Когда соберетесь смотреть, проверьте шкаф в спальне, – сказала мама. – А я прямо сейчас посмотрю в коридоре. Мне надо немного размяться после плотного ужина. Миссис Беркетт спросила: – Она сама додумалась? Я и не знала, что она такая смышленая. Мне уже было трудно расслышать, что она говорит. Скоро я вообще перестану слышать ее слова, но какое-то время еще буду видеть, как она беззвучно шевелит губами, словно нас разделяет панель из толстого стекла. А потом миссис Беркетт исчезнет окончательно. – У меня очень умная мама, – сказал я. – Никогда в этом не сомневался, – отозвался мистер Беркетт, – но если она найдет кольца Моны в шкафу в коридоре, я съем свою шляпу. И тут раздался мамин возглас: – Есть! Мама вернулась в кухню, держа на раскрытой ладони два кольца. Обручальное кольцо было самым обыкновенным, зато на помолвочном сверкал бриллиант размером с глазное яблоко. – О боже! – воскликнул мистер Беркетт. – Но как, скажите на милость… – Я помолилась святому Антонию. – Мама улыбнулась, украдкой взглянув на меня. – «Тони, Тони, приходи, что потеряно, найди». И, как видите, помогло. Мне хотелось спросить у мистера Беркетта, как он будет есть свою шляпу, с солью и перцем или просто так, но я промолчал. Это было не самое подходящее время для шуток. К тому же, как всегда говорит моя мама, умников никто не любит. Похороны состоялись через три дня. Я впервые попал на такое мероприятие, и там было даже интересно, хотя, понятно, невесело. Маме все-таки не пришлось выступать в роли главной утешительницы. Как оказалось, у мистера Беркетта были брат и сестра, которые этим занялись. Они были старыми, но все-таки не такими старыми, как сам мистер Беркетт. Он проплакал всю панихиду, и сестра только и делала, что передавала ему бумажные платки. Кажется, у нее в сумке были целые залежи бумажных платков. Удивительно, как там нашлось место для чего-то еще. В тот вечер мама заказала на ужин пиццу из «Доминос». Мама пила вино, а мне сделала «Кул-эйд» в награду за то, что я хорошо себя вел на похоронах. Когда мы уже доедали пиццу, мама спросила, видел ли я миссис Беркетт в церкви. – Да. Она сидела на ступеньках у этой штуки, за которой стоял священник. – Это кафедра. А миссис Беркетт… – Мама взяла из коробки последний кусочек пиццы, задумчиво на него посмотрела, положила обратно и обернулась ко мне. – Она была полупрозрачной? – Как призраки в фильмах? – Да, как призраки в фильмах. – Нет. Она была плотной, как живой человек, хотя по-прежнему в ночной рубашке. Я удивился, что ее еще видно, ведь она умерла уже три дня назад. Обычно они так долго не держатся. – Они исчезают? Просто исчезают? – Мама хмурилась, словно пытаясь уложить все в голове. Было видно, что ей неприятен этот разговор, но я был рад, что она все-таки заговорила. Мне стало легче. – Да. – Что она делала, Джейми? – Просто сидела. Пару раз взглянула на свой гроб, но почти все время смотрела только на него. – На мистера Беркетта. Марти. – Да. Один раз она что-то сказала, но я не услышал. Когда они умирают, совсем скоро их голоса затихают, как бывает, когда приглушаешь радио в машине. Их еще видно, но уже не слышно. – А потом они исчезают. – Да. – У меня в горле встал ком, и я быстро допил свой «Кул-эйд», чтобы избавиться от него. – Исчезают. – Помоги мне убрать со стола, – сказала мама. – А потом, если хочешь, посмотрим серию «Торчвуда». – Давай! Будет круто! На самом деле мне не особенно нравился «Торчвуд», но лечь спать на час позже обычного времени – вот это действительно было круто. – Договорились. Но только сегодня, в виде исключения. И сначала мне надо сказать тебе одну вещь. Это очень серьезно, поэтому слушай внимательно. Очень-очень внимательно. – Хорошо. Мама опустилась на одно колено, так, что наши лица оказались примерно вровень, и взяла меня за плечи. Ласково, но твердо. – Никогда никому не рассказывай, что видишь мертвых, Джеймс. Никогда. – Все равно мне никто не поверит. Ты сама тоже не верила. – Чему-то я верила. После того случая в Центральном парке. Ты помнишь? – Она сдула с глаз челку. – Конечно, помнишь. Как такое забудешь? – Я помню. Хотя лучше бы мне такого не помнить. Мама по-прежнему стояла на одном колене, глядя мне прямо в глаза. – Так вот, это хорошо, что никто не поверит. Но может так получиться, что когда-нибудь кто-то поверит. Пойдут нехорошие разговоры, и это может быть очень опасно. – Почему? – Есть старая пословица, что мертвецы молчат, Джейми. Но они разговаривают с тобой, да? Мертвые разговаривают с тобой. Ты говорил, что, когда задаешь им вопросы, они всегда отвечают правду. Как будто смерть – это доза пентотала натрия. Я не знал, что такое пентотал натрия, и, наверное, это было понятно по моему лицу, потому что мама сказала, что это не важно, главное помнить, что миссис Беркетт честно ответила мне, когда я спросил, где ее кольца. – Ну, да. И чего? – недоумевал я. Мне нравилось, что мамины руки лежали у меня на плечах, но не нравился ее пристальный взгляд. – Это ценные кольца, особенно помолвочное с бриллиантом. Когда люди умирают, они уносят в могилу свои секреты, и всегда есть кто-то, кто желает знать эти секреты, Джейми. Мне не хочется тебя пугать, но иногда страх – единственный способ усвоить урок. Как тот дяденька в Центральном парке был уроком, что надо всегда быть внимательным на дороге и не садиться на велосипед без шлема, подумал я… но не произнес вслух. – Я никому ничего не скажу. – Только мне. Если тебе будет нужно кому-то сказать. – Хорошо. – Значит, договорились. Мама поднялась на ноги, и мы пошли в гостиную смотреть телевизор. Потом я почистил зубы, пописал на ночь и вымыл руки. Когда я лег в постель, мама поцеловала меня и сказала, как говорила всегда: – Добрых снов, спокойной ночи, пусть приснится, что захочешь. Обычно после этого прощания мы с ней больше не виделись до утра. Я услышал тихий звон стекла. Это мама налила себе второй (или третий) бокал вина, потом тихонько включила джаз и уселась читать рукопись. Но, наверное, у всех мам есть какое-то шестое чувство, потому что в ту ночь она снова пришла ко мне в комнату и присела на краешек кровати. Или, может быть, она услышала, как я реву, хотя я старался плакать потише. Потому что, как, опять же, всегда говорила мама, лучше быть тем, кто решает проблемы, а не тем, кто их создает. – Что с тобой, Джейми? – спросила она и погладила меня по голове. – Ты огорчился из-за похорон? Или из-за того, что там была миссис Беркетт? – Что со мной будет, если ты умрешь, мам? Меня отправят в сиротский приют? Потому что я точно не буду жить с дядей Гарри. – Конечно, нет, – сказала мама, продолжая гладить меня по голове. – И мы даже не будем говорить о таких глупостях, Джейми, потому что я не умру еще очень и очень долго. Мне тридцать пять лет, и у меня впереди еще целых полжизни. – А если ты заболеешь, как дядя Гарри, и тебе тоже придется жить в том санатории? – Слезы текли у меня по щекам в три ручья. От того, что мама сидела рядом и гладила меня по голове, мне стало легче, но я почему-то расплакался еще сильнее. – Там так жутко пахнет. Там пахнет мочой! – Шансы, что это произойдет, настолько ничтожны, что если поставить их рядом с самым крошечным муравьем, муравей будет казаться Годзиллой, – сказала она. Меня рассмешили ее слова, и я даже смог улыбнуться. Теперь я старше и понимаю, что мама либо врала, либо сама ничего толком не знала, но, слава богу, ген, вызывающий раннее начало Альцгеймера – как это произошло с дядей Гарри, – не проявился у мамы. – Я не умру, ты не умрешь, и вполне может статься, что твоя необычная способность исчезнет с возрастом. Ну, что… у нас все хорошо? – Да, у нас все хорошо. – И никаких больше слез, Джейми. А сейчас добрых снов… – Спокойной ночи, пусть приснится, что захочешь, – закончил я. – Да-да-да. – Мама поцеловала меня в лоб и ушла. Оставив дверь в мою комнату приоткрытой, как оставляла всегда. Я не хотел говорить маме, что плачу не из-за похорон и не из-за миссис Беркетт, потому что она была вовсе не страшной. Большинство мертвых совсем не страшные. Хотя тот дяденька с велосипедом в Центральном парке напугал меня до чертиков. Он был кошмарным. Мы ехали по Восемьдесят шестой улице, мама везла меня в Уэйв-Хилл в Бронксе, на день рождения к девочке из моей детсадовской группы. Намечался грандиозный праздник в парке. («К вопросу об избалованных детях», – сказала мама.) Я держал на коленях подарок для Лили. Свернув за угол, мы увидели чуть дальше по улице, прямо на проезжей части, небольшую толпу. Наверное, там случилась авария. Наполовину на дороге, наполовину на тротуаре лежал человек, а рядом валялся искореженный велосипед. Кто-то накрыл лежащего курткой, но накрыл только сверху, с головы до пояса, а ниже были видны черные велосипедные шорты с красными полосками по бокам, наколенники и кроссовки, залитые кровью. Кровь была и на носках, и на ногах. Мы услышали рев приближающихся сирен. Рядом с лежащим человеком стоял тот же самый человек, в тех же велосипедных шортах и наколенниках. Его седые волосы слиплись от крови. На разбитом лице была вмятина точно посередине – видимо, след от удара о край тротуара. Его нос и рот как бы разломились на две половинки. Машины, ехавшие впереди, начали притормаживать, и мама сказала: – Закрой глаза. Мама, понятно, смотрела на человека, лежащего на земле. – Он умер! – крикнул я и расплакался. – Этот дяденька умер! Мы остановились. Нам пришлось остановиться. Потому что остановились все остальные машины, ехавшие перед нами. – Нет, он не умер, – сказала мама. – Он просто спит. Иногда так бывает, если сильно ударишься. С ним все будет в порядке. Закрой глаза, Джейми. Я не стал закрывать глаза. Человек с разбитым лицом помахал мне рукой. Они знают, что я их вижу. Они всегда знают. – У него лицо разломилось на две половинки! Мама глянула еще раз и убедилась, что лежавший на земле человек был накрыт с головой. – Не пугай себя, Джейми. Просто закрой гла… – Он здесь! – Я указал пальцем. Мой палец дрожал. У меня все дрожало. – Прямо здесь, стоит рядом с собой! Это ее напугало. Причем очень сильно, если судить по тому, как она стиснула зубы. Она со всей силы нажала на клаксон, а другой рукой вдавила кнопку, открывавшую водительское окно. Когда стекло опустилось, мама крикнула, махая рукой стоявшим впереди машинам: – Поезжайте уже! Бога ради, не стойте! Что вы пялитесь? Это не гребаное кино! Машины поехали. Все, кроме одной – прямо перед нами. Высунувшись в окно, водитель фотографировал происходящее на телефон. Мама подъехала ближе и слегка подтолкнула его в задний бампер. Он обернулся и показал ей средний палец. Мама сдала чуть назад и вырулила на встречную полосу, чтобы его объехать. Мне хотелось показать ему палец в ответ, но я побоялся. Лишь чудом избежав столкновения с полицейской машиной, мчавшейся нам навстречу, мама вернулась на свою полосу и поехала к дальнему концу парка на предельно допустимой скорости. Я расстегнул свой ремень, и мама крикнула, чтобы я немедленно пристегнулся обратно, но я не послушался. Я нажал кнопку, чтобы открыть окно, встал на колени на сиденье, высунулся наружу, и меня стошнило, причем так сильно, что я заляпал всю боковую сторону машины. Я не смог удержаться. Когда мы доехали до западной стороны Центрального парка, мама припарковалась у тротуара и вытерла мне лицо рукавом своей блузки. Она, наверное, потом еще надевала ту блузку, но если да, то я не помню. – Господи, Джейми. Ты весь белый как мел. – Я не смог удержаться. Я никогда в жизни такого не видел. У него не было носа, а вместо носа торчали кости… – Меня снова стошнило, но на этот раз я сумел вывалить все на дорогу, а не на нашу машину. Да и вываливать уже было практически нечего. Мама погладила меня по затылку, не обращая внимания на водителя (может быть, это был тот же самый водитель, показавший нам средний палец), который громко нам посигналил и объехал нашу машину. – Солнышко, это просто твои фантазии. Он был накрыт с головой. – Накрыт был тот, кто лежал на земле. А не тот, кто стоял рядом с ним. Он мне помахал. Мама долго смотрела на меня и, кажется, собиралась что-то сказать, но потом передумала и просто застегнула мой ремень. – Может, пропустим сегодняшний праздник? Как тебе такой вариант? – Да, давай, – сказал я. – Все равно мне не нравится Лили. Она меня щипет, когда нам читают сказки. Мы вернулись домой. Мама спросила, смогу ли я удержать в себе чашку какао, и я сказал, что смогу. Мы пили какао в гостиной. Подарок для Лили так и остался неврученным. Это была кукла в матросском костюме. На следующей неделе я отдал ее Лили, и Лили не стала щипаться, а поцеловала меня прямо в губы. Меня потом долго дразнили из-за этого поцелуя, но я был совершенно не против. Когда мы пили какао (в свое какао мама, наверное, добавила что-то еще), она сказала: – Еще когда я ходила беременной, я дала себе слово никогда не врать своему ребенку. Так что вот. Тот человек в парке… Он, наверное, и вправду был мертв. – Она секунду помедлила. – Нет, он точно был мертв. Мне кажется, его не спас бы даже шлем, а я не видела шлема. Да, у него не было шлема. Потому что, если бы он ехал в велосипедном шлеме, когда его сбила машина (потом мы узнали, что это было такси), он стоял бы над собственным телом в шлеме. Мертвые всегда носят одежду, в которой умерли. – Но ты никак не мог видеть его лицо, Джейми. Кто-то накрыл его курткой. Кто-то очень добрый. – Он был в футболке с маяком, – сказал я, а потом вспомнил еще кое-что. Да, это слабое утешение, но после таких потрясений даже слабое утешение лучше, чем вообще никакого. – По крайней мере, он был уже старый. – Почему ты так думаешь? – Мама смотрела на меня странно. Уже теперь, задним числом, я понимаю, что тогда-то она и поверила. Или хотя бы начала верить. – Он был седой. Если не обращать внимания на кровь в волосах. Я снова расплакался. Мама обняла меня и стала баюкать, и я уснул у нее в объятиях. Вот что я вам скажу: когда тебе страшно до колик, нет ничего лучше ласковых маминых рук. Мама выписывала «Таймс». Газету нам приносили с утра пораньше, и мама обычно читала ее за завтраком, но на следующий день после случая в Центральном парке она читала какую-то рукопись. После завтрака мама велела мне одеваться и предложила сходить погулять, может быть, прокатиться на катере, а значит, это была суббота. Помню, я еще подумал, что это первые выходные, которые человек из Центрального парка уже не застал. От этой мысли мне опять сделалось жутко. Мама отправилась в душ, а я пошел одеваться, но сперва заглянул в мамину спальню. На кровати лежала газета, открытая на странице, где печатают некрологи о людях, достаточно знаменитых, чтобы о них написали в «Таймс». Там была фотография человека из Центрального парка. Его звали Роберт Харрисон. В четыре года я уже читал на уровне третьего класса, чем моя мама ужасно гордилась, а в заголовке статьи не было никаких сложных слов: «ДИРЕКТОР ФОНДА «МАЯК» ПОГИБ В ДТП». Я и потом видел мертвых – вы даже не представляете, насколько верна пословица, что в смерти люди такие же, как и в жизни, – иногда я рассказывал маме, но чаще все-таки нет, потому что я видел, что эти рассказы ее огорчают. В следующий раз мы с ней по-настоящему поговорили о моей странной способности уже после смерти миссис Беркетт, когда мама нашла ее кольца в шкафу. В ту ночь, когда мама уложила меня и сама пошла спать, я думал, что не засну до утра, а если все же засну, мне приснится тот дяденька из Центрального парка с его расколотым надвое лицом и костями, торчащими вместо носа, – или мама, лежащая в гробу и одновременно сидящая на ступеньках у кафедры, где ее вижу лишь я один. Но насколько я помню, мне не снилось вообще ничего. На следующий день я проснулся в неплохом настроении, и мама тоже была в неплохом настроении, мы с ней шутили за завтраком, и она прикрепила к дверце холодильника мою индейку и послала ей звонкий воздушный поцелуй, и я рассмеялся, и мама отвела меня в школу, и миссис Тейт рассказала нам о динозаврах, и еще целых два года все было прекрасно и замечательно, как всегда. А потом все развалилось на части. Когда мама наконец осознала, насколько все плохо, я случайно подслушал, как она говорила по телефону со своей давней подругой, редактором по имени Энн Стэйли. Они беседовали о дяде Гарри, и мама сказала: – Он лишился ума еще прежде, чем лишился ума. Теперь-то я знаю. В шесть лет я бы вообще ничего не понял. Но мне было восемь, уже почти девять, и я понял если не все, то многое. Она говорила о том геморрое, в который ввязался ее брат – и втянул маму – еще до того, как болезнь Альцгеймера с ранним началом внезапно подкралась и шарахнула его по мозгам. Конечно, я с ней согласился; все-таки это была моя мама, и мы с ней были вдвоем против мира. Я ненавидел дядю Гарри за то, что он подложил нам такую свинью. И только потом, уже позже, когда мне было двенадцать или даже четырнадцать, я понял, что мама отчасти была виновата сама. Она могла бы остановиться, пока еще можно было остановиться, но ее понесло. Как и сам дядя Гарри, основавший литературное агентство «Конклин», она много знала о книгах, но совсем мало – о деньгах. А ведь ее предупреждали, причем неоднократно. Предупреждала Лиз Даттон, ее подруга. Лиз служила детективом в нью-йоркской полиции и была ярой поклонницей «роанокской» серии Риджиса Томаса. Они с мамой познакомились на презентации одной из его книг и прониклись друг к другу с первого взгляда. Их тесная дружба потом вышла нам боком, о чем я еще расскажу, а пока добавлю только, что Лиз не раз говорила маме, что Фонд Маккензи как-то уж слишком хорош. Даже не верится, что такое бывает. Я не помню, когда это было. Примерно в то время, когда умерла миссис Беркетт. Но точно до осени 2008 года, когда рухнула вся экономика. И мы вместе с ней. Дядя Гарри играл в ракетбол в каком-то пафосном клубе у пирса номер 90, где собирались большие люди. Среди его ракетбольных партнеров был известный бродвейский продюсер, который и рассказал дяде Гарри о Фонде Маккензи. Продюсер назвал его полной лицензией на мгновенное обогащение, и дядя Гарри прислушался к его словам. Да и с чего бы ему не прислушаться к человеку, который спродюсировал миллион мюзиклов, миллион лет идущих на Бродвее и по всей стране, так что роялти стекались со всех сторон? (Да, я знал, что такое роялти; я был сыном литературного агента.) Дядя Гарри навел справки, поговорил с кем-то из крупных шишек, работавших в фонде (но не с самим Джеймсом Маккензи, потому что в масштабах вселенной больших финансов дядя Гарри был мелкой сошкой), и вложил в фонд немалую сумму. Доход был настолько высок, что дядя Гарри вложил еще больше денег. А потом еще больше. Когда у него обнаружили болезнь Альцгеймера – которая развивалась стремительно, – все его банковские счета перешли к маме, и мама не только не забрала дядины деньги из Фонда Маккензи, но и вложила свои. Монти Гришэм, юрист по авторскому и договорному праву, который в то время сотрудничал с литературным агентством «Конклин», предупреждал маму, что лучше выйти из фонда, пока есть хорошая прибыль. Это было вскоре после того, как мама возглавила литагентство. Гришэм сказал, что, когда все идет так прекрасно, что тебе даже не верится своему счастью, значит, где-то наверняка есть подвох. Я рассказываю обо всем, что узнал в детстве из обрывков подслушанных разговоров. Вы, я уверен, уже догадались, что Фонд Маккензи был обычной крупной финансовой пирамидой. Маккензи и его шайка ворья прикарманивали исчислявшиеся миллионами деньги вкладчиков и выплачивали высокие дивиденды по вкладам за счет привлечения новых инвесторов, каждому из которых вливалось в уши, что он или она – совершенно особенный человек, потому что лишь избранные единицы получают возможность вступить в фонд. Как потом выяснилось, таких избранных единиц было несколько тысяч: от бродвейских продюсеров до богатых вдов, обедневших практически в одночасье. Такие схемы работают за счет постоянного притока средств, как новых инвесторов, так и старых: если инвестор доволен доходностью вложенных денег, он не только оставляет в фонде первоначальные капиталовложения, но и вкладывает еще больше. Поначалу все шло прекрасно, но в 2008-м экономика рухнула, и почти все вкладчики фонда разом ринулись забирать свои деньги, а денег-то не оказалось. Маккензи был мелкой рыбешкой по сравнению с Мейдоффом, королем финансовых пирамид, но по размаху не уступил старине Берни: присвоил себе более двадцати миллиардов долларов, в то время как на счету фонда остались жалкие пятнадцать миллионов. Он угодил в тюрьму, что, конечно, не может не радовать, но, как иногда говорила мама: «Крупа – не еда, а месть не оплатит счета». – У нас все хорошо, – сказала мне мама, когда о деле Маккензи затрубили на всех новостных телеканалах и на первых страницах «Таймс». – Не волнуйся, Джейми. Но круги у нее под глазами явно давали понять, что она волновалась, и у нее были на то причины. Вот что я выяснил позже: у мамы осталось всего двести тысяч на доступных счетах, включая наши страховки. Что касалось ее обязательств, то вам лучше об этом не знать. Просто держите в голове, что наша квартира располагалась на Парк-авеню, офис маминого агентства – на Мэдисон-авеню, а санаторий для пациентов, нуждающихся в постоянном уходе, где жил дядя Гарри («Если это можно назвать жизнью», – звучит у меня в голове мамин голос), располагался в Паунд-Ридже и был, как вы понимаете, удовольствием не из дешевых. Мама закрыла офис на Мэдисон-авеню, это был первый шаг. Какое-то время она работала прямо из дома, из нашего «Паркового дворца». Она оплатила аренду квартиры вперед, обналичив наши страховые полисы, включая и дядин тоже, но этих денег хватило месяцев на восемь-десять. Она перевела дядю Гарри в Спеонк. Она продала свой «ренджровер» («В городе нам все равно не нужна машина, Джейми», – сказала она) и несколько редких коллекционных первых изданий, в том числе «Взгляни на дом свой, ангел» с автографом Томаса Вулфа. Мама расплакалась из-за этого «Ангела» и сказала, что не получила и половины его истинной стоимости, но букинистический рынок тоже рухнул в сортир из-за наплыва продавцов, так же отчаянно нуждавшихся в деньгах, как и она сама. Нашу картину Эндрю Уайета тоже пришлось продать. Каждый день мама посылала проклятия на голову Джеймса Маккензи, ворюги и жадного кретина, феерического придурка и ходячего гнойного геморроя. Иногда она проклинала и дядю Гарри и говорила, что еще до конца этого года он будет жить на помойке – и поделом. Справедливости ради надо сказать, что она проклинала и себя тоже. За то, что не слушала Лиз и Монти. Однажды она сказала мне: – Я себя чувствую как тот кузнечик, который вместо того, чтобы работать, все лето играл на скрипке. Наверное, это было в январе или феврале 2009 года. К тому времени Лиз иногда ночевала у нас, но в тот вечер мы с мамой были одни. Кажется, именно тогда я впервые заметил седину в маминых волосах, рыжих и очень красивых. Или, может быть, я запомнил тот вечер, потому что мама расплакалась и мне пришлось ее утешать, хотя я был еще маленьким и не умел утешать взрослых. Летом мы перебрались из «Паркового дворца» в небольшую квартиру на Десятой авеню. – Не такой уж и сарай, и цена подходящая, – сказала мама, а потом добавила: – Черта с два я уеду из города. Я не собираюсь сдаваться. И не собираюсь терять клиентов. Агентство, ясное дело, переехало вместе с нами. Мама устроила офис в комнате, которая, как я понимаю, могла бы стать моей спальней, если бы все пошло не так хреново. Меня поселили в крошечной комнатушке, смежной с кухней. Летом там было жарко, зимой – холодно, но там хотя бы хорошо пахло. Видимо, раньше это была кладовая. Дядю Гарри перевели в санаторий в Бейонне. Поверьте мне на слово, лучше вообще ничего не рассказывать об этом «сказочном» заведении. Единственным плюсом во всей затее было то, что бедный дядюшка Гарри все равно мало что соображал и не понимал, где находится; какая разница, где мочиться в штаны, хоть в Бейонне, хоть в «Беверли-Хилтон». Что еще я запомнил из 2009 и 2010 годов: мама перестала ходить в парикмахерскую. Перестала обедать с друзьями и обедала только с клиентами агентства и только когда это было действительно необходимо (потому что расплачиваться в ресторане всегда приходилось ей). Она почти не покупала новую одежду, а если что-то и покупала, то в магазинах уцененных товаров. И она стала пить больше вина. Гораздо больше. Бывали вечера, когда они с Лиз – ее подругой, детективом нью-йоркской полиции и поклонницей творчества Риджиса Томаса; о ней я уже говорил – напивались на пару, причем напивались изрядно. На следующий день мама просыпалась с красными глазами, злая и раздраженная, и слонялась по офису прямо в пижаме. Иногда она напевала: «Снова настали паршивые дни, и чертово небо хмурится снова». В такие дни я чуть ли не с радостью убегал в школу. Разумеется, в обычную районную школу; мое обучение в частной школе благополучно накрылось благодаря Джеймсу Маккензи. Но в этом темном, унылом царстве было и несколько лучиков света. Хотя букинистический рынок рухнул в сортир, люди все-таки читали книги: и романы, чтобы отвлечься от мрачной действительности, и руководства из серии «помоги себе сам», потому что, давайте начистоту, в 2009–2010 годах многие люди нуждались в помощи, но им приходилось справляться своими силами. Мама всегда любила читать детективы и с тех пор, как взяла на себя управление агентством «Конклин», собрала неплохую жанровую «конюшню». С ней постоянно сотрудничали десять или, может быть, даже двенадцать авторов детективов. Это были писатели далеко не первой величины, но пятнадцати процентов маминых агентских комиссионных хватало, чтобы оплачивать аренду нашей новой квартиры и все коммунальные счета. Плюс была еще Джейн Рейнольдс, библиотекарь из Северной Каролины. Ее детективный роман «Рыжий и мертвый» пришел в агентство по почте, даже без предварительного уведомления, и мама была от него в восторге. Она устроила аукцион для издателей. Интерес проявили все крупные издательства, и в итоге права на публикацию книги были проданы за два миллиона долларов. Триста тысяч из этих двух миллионов поступили на счет агентства, и мама опять начала улыбаться. – Мы еще очень не скоро вернемся на Парк-авеню, – сказала она. – Нам предстоит еще долго выбираться из ямы, которую нам вырыл твой дядя Гарри, но, похоже, мы все-таки выберемся. – Я все равно не хочу возвращаться на Парк-авеню, – ответил я. – Мне здесь нравится. Она улыбнулась и крепко меня обняла. – Ты мой малыш и моя радость. – Она чуть отстранилась и внимательно на меня посмотрела. – Хотя уже не такой и малыш. Знаешь, о чем я мечтаю, Джейми? Я покачал головой. – Чтобы Джейн Рейнольдс выдавала по книге в год и чтобы «Рыжего и мертвого» экранизировали. Но даже если этого не случится, у нас все равно остается старина Риджис Томас с его сагой о Роаноке. Жемчужина в нашей короне. Но «Рыжий и мертвый» оказался последним лучиком солнца перед затяжной бурей. Экранизация не состоялась, а издатели, бившиеся за книгу на аукционе, крепко ошиблись. Такое бывает. Книга провалилась, что не ударило по нашим финансам – деньги уже были выплачены, – но тут одновременно столько всего навалилось, и триста тысяч долларов разлетелись, как пыль на ветру. Сначала у мамы воспалились зубы мудрости, и пришлось удалять все четыре. Это было нехорошо. Потом дядя Гарри, которому еще не исполнилось и пятидесяти лет, упал в санатории в Бейонне и проломил себе череп. Это было гораздо хуже. Мама проконсультировалась с юристом, который помогал ей оформлять авторские договора (и получал немалое вознаграждение от агентства). Он порекомендовал другого юриста, специализирующегося на исках о возмещении вреда в результате небрежности или халатности ответственной стороны. Тот юрист заявил, что у нас стопроцентно выигрышное дело, и, возможно, так оно и было, но прежде чем дело дошло до суда, санаторий в Бейонне объявил о банкротстве. Единственным, кто заработал на этом деньги, был крутой адвокат по делам о халатности, чей банковский счет пополнился почти на сорок тысяч долларов. – Сучья практика это учетное рабочее время, – сказала мама однажды вечером, когда они с Лиз Даттон допивали вторую бутылку вина. Лиз рассмеялась, потому что это были не ее сорок тысяч долларов. Мама рассмеялась, потому что была пьяна. И только я не смеялся. Что-то мне было совсем не смешно. И не только из-за счетов, выставленных адвокатом. Мы не расплатились с больницей за лечение дяди Гарри. И что самое гадкое, на маму насело налоговое управление из-за дядиной задолженности по налогам. Дядя Гарри, как выяснилось, не доплачивал дяде Сэму, чтобы вкладывать больше денег в Фонд Маккензи. А значит, нам оставалось надеяться только на Риджиса Томаса. На жемчужину в нашей короне. Теперь смотрите. Осень 2009-го. Обама – президент, экономика потихонечку улучшается. Но для нас не особо. Я учусь в третьем классе. Мисс Пирс вызывает меня к доске решать пример с дробями, потому что я круто решаю такие примеры. Я с семи лет умею вычислять проценты – напоминаю, я сын литагента. Мои одноклассники вертятся и шушукаются, потому что, ну правда, какая учеба в тот коротенький промежуток школьных занятий между Днем благодарения и Рождеством? Пример проще пареной репы, и я как раз успеваю записать ответ, когда дверь открывается и в класс заглядывает мистер Эрнандес, наш замдиректора. Они с мисс Пирс о чем-то беседуют вполголоса, а потом мисс Пирс просит меня выйти в коридор. В коридоре меня дожидается мама, бледная, как молоко. Обезжиренное молоко. Моя первая мысль: умер дядя Гарри. Мой дядя Гарри, которому вставили в череп стальную пластину, защищавшую его бесполезные мозги. В каком-то чудовищном смысле это было бы хорошо, потому что существенно сократило бы наши расходы. Я спрашиваю у мамы, и она отвечает, что с дядей Гарри – к тому времени он переселился в занюханный дом престарелых в Пискатауэе (он продвигался все дальше и дальше на запад, как какой-то безмозглый задроченный пионер) – все хорошо. Больше я ничего не успеваю спросить. Мама берет меня за руку и ведет к выходу. На желтой разметке на краю тротуара, где родители высаживают детей перед школой и забирают их после уроков, припаркован седан «форд» с синей мигалкой на приборной доске. Рядом с машиной стоит Лиз Даттон в синей куртке с жетоном Департамента полиции Нью-Йорка на груди. Мама тащит меня к машине, но я упираюсь и заставляю ее остановиться. – Что случилось? Скажи! Я не плачу, но слезы уже на подходе. С тех пор как открылась вся правда о Фонде Маккензи, на нас обрушился целый шквал плохих новостей, и мне кажется, что я больше не выдержу. Но вот она, очередная плохая новость: Риджис Томас скончался. Жемчужина выпала из короны. Здесь я должен сделать отступление и рассказать о Риджисе Томасе. Мама всегда говорила, что писатели – странные люди, такие же странные, как экскременты, светящиеся в темноте, и мистер Томас – яркий тому пример. На момент его смерти сага о Роаноке – как он сам называл свою серию – состояла из девяти книг, каждая толщиною с кирпич. «Старина Риджис не мелочится», – однажды сказала мама. Когда мне было восемь, я потихоньку стянул из шкафа первую книгу серии, «Гиблая топь Роанока», и прочел ее всю. Вообще без проблем. Читать я умел, и читал хорошо. И хорошо знал математику, и хорошо видел мертвых (это не хвастовство, это правда). К тому же «Гиблая топь Роанока» – все-таки не «Поминки по Финнегану». Я не говорю, что она была плохо написана, вовсе нет; старина Риджис умел рассказать увлекательную историю. Там было множество приключений и страшных сцен (особенно сцены на Гиблой топи), поиски клада и изрядная порция старого доброго С-Е-К-С-А. Из этой книги я узнал истинный смысл числа шестьдесят девять и вообще узнал больше, чем положено знать восьмилетнему мальчику. В частности, о тех разах, когда мамина подруга Лиз оставалась у нас ночевать. Хотя осознанную параллель я провел уже позже. Я бы сказал, что на каждые полсотни страниц «Гиблой топи» приходилась одна сцена секса, включая сцену на дереве, окруженном голодными аллигаторами. Речь идет о «Пятидесяти оттенках Роанока». В раннем отрочестве я научился дрочить именно по книгам Риджиса Томаса, и если для вас это избыточная информация, то уж извините. Серия о Роаноке и вправду была настоящей сагой, то есть долгим и непрерывным повествованием с постоянным составом персонажей, переходящих из книги в книгу. Это были сильные мужчины с непременно светлыми волосами и смеющимися глазами, коварные злодеи с бегающим взглядом, благородные индейцы (в поздних книгах они превратились в благородных коренных американцев) и роскошные женщины с пышным, высоким бюстом. И всем до единого – и положительным героям, и злодеям, и пышногрудым красоткам – постоянно хотелось секса. Ядром всей серии, подогревавшим читательский интерес (помимо дуэлей, убийств и секса), была страшная тайна. Тайна исчезновения всех жителей роанокской колонии. Не причастен ли к этому главный злодей Джордж Треджил? Куда могли деться все поселенцы? Живы они или нет? Под землей Роанока действительно скрыт древний город, где хранится великая древняя мудрость? Что означают слова: «Время – ключ ко всему», – сказанные Мартином Бетанкортом за секунду до смерти? Какой смысл заключается в загадочном слове «кроатоан», нацарапанном на столбе частокола вокруг брошенного поселения? Миллионы читателей изнывали от любопытства и с нетерпением ждали продолжения серии. Если кому-то из вас, людей будущего, трудно в это поверить, то попытайтесь найти что-нибудь авторства Джудит Кранц или Гарольда Роббинса. Их тоже читали миллионы. Персонажи Риджиса Томаса – это классические проекции. Или, может быть, воплощения его собственных нереализованных желаний. Он сам был этаким мелким сморчком, чьи фотографии на обложках всегда приходилось нещадно ретушировать, чтобы его лицо не так сильно напоминало помятую дамскую сумочку. Он не ездил в Нью-Йорк, потому что вообще никуда не ездил. Человек, который писал книги о бесстрашных героях, прорубающих себе путь через непроходимые заросли на смертоносных болотах, дерущихся на дуэлях и занимающихся атлетическим сексом под звездным небом, был тишайшим холостяком-агорафобом и жил один в своем доме. Также он был законченным параноиком (по словам моей мамы) по части своих сочинений. Никто не видел черновиков его книг. Он всегда отсылал в издательство уже завершенное произведение, а после первых двух томов, имевших невероятный успех и месяцами державшихся на первых строчках всех списков бестселлеров, перестал высылать даже рукопись на редактуру. Он настаивал, чтобы его книги печатались в авторской редакции и чтобы никто не смел вычеркнуть ни единого слова. Он был не из тех авторов, что выдает в год по книге (истинное Эльдорадо для литературных агентов), но он работал стабильно; новая книга с «Роаноком» в названии выходила каждые два-три года. Первые четыре тома были опубликованы, когда агентством руководил дядя Гарри, следующие пять томов выходили уже при маме. Включая и «Деву-призрака Роанока», предпоследнюю книгу серии, как объявил сам Томас. Он заверил своих верных читателей, что последняя книга ответит на все вопросы и раскроет все тайны, разбередившие любопытство читающей публики еще с первых вылазок на Гиблую топь. Эта книга должна была стать самой длинной из всех частей серии, страниц на семьсот. (Что позволило бы издателю добавить доллар-другой к изначальной закупочной цене.) Когда мама ездила к Томасу в его крошечный городок на севере штата Нью-Йорк, он сказал ей по секрету, что после саги о Роаноке начнет многотомную серию, посвященную «Марии Целесте». Все было прекрасно, пока Риджис Томас не умер прямо за письменным столом, успев написать только первые тридцать страниц своего magnum opus[2]. Ему уже выплатили офигенный аванс в три миллиона долларов, но если книги не будет, аванс придется вернуть. Включая и нашу агентскую долю. Вот только вся наша доля была либо потрачена, либо отложена на вполне определенные нужды. И вот тут, как вы, наверное, уже догадались, должен был состояться мой выход. Ладно, вернемся к моей истории. Мы подошли к полицейской машине без отличительных знаков (я знал эту машину; не раз видел ее припаркованной у нашего дома с табличкой «СОТРУДНИК ПОЛИЦИИ ПРИ ИСПОЛНЕНИИ» на приборной доске), и Лиз отодвинула в сторону полу куртки, чтобы показать мне пустую кобуру. Это была наша с ней традиционная шутка. Никакого оружия при моем сыне, таково было строгое правило, установленное моей мамой. Лиз всегда мне показывала пустую кобуру, и я не раз видел эту кобуру, брошенную на журнальном столике в нашей гостиной. Или на тумбочке у кровати в маминой спальне. С девяти лет я уже понимал, что это значит. В «Гиблой топи Роанока» очень даже подробно описаны пылкие сцены между Лорой Гудхью и Пьюрити Бетанкорт, вдовой Мартина Бетанкорта (она совершенно не соответствовала своему имени, означающему «непорочность»). – А она что здесь делает? – спросил я у мамы, когда мы подошли к машине. Спросил прямо при Лиз, и это, наверное, было невежливо, а то и грубо, но меня только что выдернули из класса прямо посреди урока и огорошили сообщением, что наш главный источник дохода иссяк. – Садись в машину, Чемпион, – сказала Лиз. Она всегда называла меня Чемпионом. – Время не ждет. – Не хочу. У нас на обед будут рыбные палочки. – Нет, – отрезала Лиз. – На обед будут вопперы с картошкой фри. Я угощаю. – Садись в машину, – сказала мама. – Пожалуйста, Джейми. И я сел в машину. На полу у заднего сиденья валялись обертки от буррито из «Тако Белл». В салоне пахло попкорном, приготовленным в микроволновке, и еще чем-то странным. У меня этот запах всегда ассоциировался с визитами в санатории к дяде Гарри. Но, по крайней мере, в машине у Лиз не было решетчатой перегородки между передним и задним сиденьями, как в полицейских телесериалах, которые смотрела мама (она обожала «Прослушку»). Мама села спереди, и Лиз вырулила на дорогу. У первого же светофора, где горел красный, она включила мигалку. Мигалка, как ей и положено, замигала, и хотя Лиз не включила сирену, остальные машины все равно разъезжались в стороны, уступая нам дорогу, и уже очень скоро мы выехали из города на скоростную автомагистраль. Мама обернулась ко мне, просунув голову между спинками передних сидений. Меня напугало ее лицо. Это было лицо человека, доведенного до отчаяния. – Он может быть дома, Джейми? Тело наверняка увезли в морг, но, может быть, он еще дома? Ответа на этот вопрос я не знал, но не сказал, что не знаю. Поначалу я вообще ничего не сказал. Потому что был удивлен. И обижен. Может быть, даже зол. Насчет злости я точно не помню, но хорошо помню свое удивление и обиду. Мама всегда говорила, чтобы я никому не рассказывал, что вижу мертвых. И я никому не рассказывал, как она и велела. Но она рассказала сама. Рассказала Лиз. Поэтому Лиз и приехала с ней и сейчас мчалась по трассе с включенной мигалкой, чтобы нам уступали дорогу. Наконец я сказал: – Давно она знает? Я увидел, как Лиз подмигнула мне в зеркале заднего вида. Подмигнула со смыслом, мол, у нас есть секрет. Это мне не понравилось. Это был наш с мамой секрет, наш и больше ничей. Протянув руку между сиденьями, мама схватила меня за запястье. Ее рука была очень холодной. – Это не важно, Джейми. Просто скажи, он сейчас может быть дома? – Да, наверное. Если он там умер. Мама отпустила мою руку и попросила Лиз ехать быстрее, но Лиз покачала головой. – Лучше не надо. Я не хочу объясняться с коллегами из полиции. Если нас засекут, то наверняка спросят, куда мы так мчимся. И что я им скажу? Что нам надо успеть побеседовать с мертвым дядькой, пока он окончательно не исчез? – По ее голосу было ясно, что она в это не верит и просто подшучивает над мамой. Просто дурачится. Меня это устраивало. А маме, кажется, было вообще все равно, что думает Лиз, главное, чтобы она довезла нас до Кротона-на-Гудзоне. – Тогда как можно быстрее. – Вас понял, Ти-Ти. Мне не нравилось, когда она так называла маму. Этим словечком некоторые мои одноклассники обозначали поход в туалет. Но мама не возражала. В тот день она бы не возразила, если бы Лиз назвала ее Бонни Большиесиськи. Может быть, даже и не заметила бы. – Кто-то умеет хранить секреты, а кто-то нет, – пробурчал я. Не смог удержаться. Так что, наверное, я все-таки разозлился. – Перестань, Джейми, – сказала мама. – Вот только сердитого тебя мне сейчас и не хватало. – Я не сердитый, – сердито ответил я. Я знал, что они с Лиз близки, но мы-то с мамой должны были быть еще ближе. Она могла бы сначала спросить у меня, хочу ли я с кем-то делиться своим самым главным секретом. Но нет, она просто выболтала все Лиз ночью в постели, после того как они, по выражению Риджиса Томаса, «поднялись к вершинам блаженства по лестнице страсти». – Я вижу, что ты расстроен, и потом можешь злиться на меня сколько угодно, но сейчас ты мне нужен, малыш. – Мама как будто забыла, что Лиз сидит рядом, но в зеркале заднего вида мне были видны глаза Лиз. Она очень внимательно слушала, слушала каждое слово. – Хорошо. – Я видел, в каком состоянии мама, и меня это немного пугало. – Только ты успокойся, мам. Она провела рукой по волосам и со всей силы дернула себя за челку. – Все это жутко несправедливо. Все, что с нами произошло… и продолжает происходить… это какой-то лютый пиздец. – Мама взъерошила мне волосы. – Ты ничего не слышал. – Нет, слышал, – ответил я. Потому что все еще злился. Но вообще-то мама была права. Помните, я говорил, что жил как бы в романе Диккенса, только содержащем нецензурную брань? Знаете, почему люди читают такие романы? Потому что их радует, что лютый пиздец происходит не с ними. – Я два года вертелась, чтобы платить по счетам без просрочек. Изворачивалась, как могла, чтобы совсем уж не влезть в долги. И у нас дома горел свет, и еда всегда была на столе. Да, Джейми? – Да-да-да, – сказал я, надеясь, что мама улыбнется. Она не улыбнулась. – Но сейчас… – Она снова дернула себя за челку, уже изрядно взъерошенную. – Сейчас столько всего навалилось, и во главе списка – налоговое управление, чтоб ему провалиться. Я тону в море красных чернил. Вся надежда была на Риджиса. Я думала, он меня вытащит. А он, сукин сын, взял и помер! В пятьдесят девять лет! Кто вообще умирает в пятьдесят девять, если не страдает патологическим ожирением и не сидит на наркотиках? – Больные раком? – подсказал я. Мама шмыгнула носом и опять дернула себя за многострадальную челку. – Спокойнее, Ти, – пробормотала Лиз и прикоснулась к маминой шее. Мне показалось, что мама этого не заметила. – Книга могла нас спасти. Только книга, и ничего, кроме книги. – Она издала диковатый смешок, напугавший меня еще больше. – Я знаю, что он написал всего две-три главы, но больше никто об этом не знает, потому что он никому ничего не рассказывал. Никому, кроме меня. А до меня – только брату, пока Гарри не заболел. Риджис не делал никаких предварительных записей и набросков сюжета, Джейми. Чтобы не сдерживать творческий процесс, как он сам говорил. И еще он говорил, что ему не нужны никакие наброски. Он все держал в голове. Она снова схватила меня за запястье и сжала так крепко, что остались синяки. Я заметил их позже, уже ближе к вечеру. – И может быть, все еще держит. В Тарритауне мы заехали в автокафе при «Бургер Кинге», и Лиз купила мне обещанный воппер. И шоколадный молочный коктейль. Мама не хотела нигде останавливаться, но Лиз настояла на своем. – Молодому растущему организму пора подкрепиться. Ты не ешь, если не хочешь, а мальчику нужно поесть. Мне понравилось, что она так сказала. Мне вообще многое нравилось в Лиз, но многое и не нравилось. Очень не нравилось. Я об этом еще расскажу, иначе никак, но пока просто скажем, что я испытывал сложные чувства к Элизабет Даттон, детективу второго ранга из Департамента полиции Нью-Йорка. Она сказала кое-что еще по дороге в Кротон-на-Гудзоне, и я должен об этом упомянуть. Она говорила просто для поддержания беседы, но позже (да, опять это слово) стало понятно, что это важно. Лиз сказала, что Подрывник все-таки убил человека. В последние годы сообщения о маньяке, называвшем себя Подрывником, периодически появлялись в новостях на местных телеканалах, в частности, на «Первом нью-йоркском», который мама смотрела почти каждый вечер, пока готовила ужин (а иногда и за ужином, если в новостях было что-то действительно интересное). Его «царство террора» – это придумал не я, а репортеры «Первого нью-йоркского» – началось еще до моего рождения, и Подрывник был уже чем-то вроде городской легенды. Типа Тонкого человека или Крюка, только со взрывчаткой. – Кого? – спросил я. – Кого он убил? – Долго нам еще ехать? – спросила мама. Ее совершенно не интересовал Подрывник; у нее хватало своих забот. – Какого-то парня, который совершил большую ошибку, попытавшись воспользоваться одним из немногих оставшихся в Манхэттене таксофонов, – сказала Лиз, пропустив мимо ушей мамин вопрос. – Ребята из инженерно-саперного отряда считают, что бомба рванула сразу же, как он снял трубку. Две шашки динамита… – Нам сейчас обязательно об этом говорить? – перебила мама. – И почему на всех чертовых светофорах всегда горит красный? – Две динамитные шашки были прикручены к маленькой полочке под телефоном, куда люди обычно кладут монеты, – невозмутимо продолжила Лиз. – Подрывник, надо отдать ему должное, изобретательный сукин сын. Сейчас набирают еще одну оперативную группу – уже третью с тысяча девятьсот девяноста шестого, – и я буду проситься туда. Думаю, меня должны взять. Я работала в предыдущей опергруппе, так что опыт есть. А сверхурочные мне сейчас не помешают. – Зеленый, – сказала мама. – Поехали, Лиз. И мы поехали. Я еще не доел картофель фри (уже остывший, но это нестрашно), когда мы свернули на узкую улочку под названием Брусчатый тупик. Может, там и вправду когда-то была брусчатка, но теперь она сменилась гладким асфальтом. В конце тупика стоял Брусчатый коттедж, большой каменный дом с резными деревянными ставнями и покрытой мхом крышей. Вы обратили внимание? Мхом! Очуметь, да? Ворота были распахнуты настежь. На воротных столбах, сложенных из такого же серого камня, что и сам дом, висели таблички. На одной было написано: «НЕ ВХОДИТЬ! НАМ УЖЕ НЕГДЕ ПРЯТАТЬ ТЕЛА». На другой: «ОСТОРОЖНО! ЗЛАЯ СОБАКА!» – под изображением оскалившейся овчарки. Лиз остановилась и посмотрела на маму, приподняв брови. – Единственным телом, которое Риджис тут похоронил, был его умерший попугайчик Фрэнсис, – сказала мама. – Названный в честь морехода Фрэнсиса Дрейка. А собаки у Риджиса никогда не было. – Аллергия, – пояснил я с заднего сиденья. Лиз подъехала к дому, остановила машину и выключила мигалку на приборной доске. – Гараж закрыт, и я не вижу машин во дворе. Здесь кто-то есть? – Никого, – сказала мама. – Его нашла домработница. Миссис Куэйл. Давина. У него больше никто не работал. Только миссис Куэйл и приходящий садовник. Милая женщина. Позвонила мне сразу, как только вызвала «скорую». Я подумала, что раз она вызвала «скорую», значит, не уверена, умер ли он. Но она сказала, что очень даже уверена, потому что раньше работала медсестрой в доме для престарелых и уж мертвого от живого всегда отличит, а «скорую» вызвала потому, что тело надо сначала везти в больницу. Я ей сказала, чтобы она шла домой, когда заберут тело. Она была жутко напугана. Спросила о Фрэнке Уилкоксе. Он управляет делами Риджиса. Я ей сказала, что сама с ним свяжусь. И я с ним свяжусь, но позже. Когда мы общались с Риджисом в последний раз, он говорил, что Фрэнк с женой сейчас в Греции. – А что с прессой? – спросила Лиз. – Он был известным писателем. – Господи, я не знаю. – Мама безумно огляделась по сторонам, словно высматривая репортеров, прячущихся в кустах. – Вроде бы никого нет. – Может быть, они еще не знают, – сказала Лиз. – Если бы они что-то пронюхали, то примчались бы вслед за полицией и «скорой». К тому же тела здесь нет, а значит, нет и репортажа. Выдохни и успокойся, время у нас есть. – Как я, по-твоему, должна успокоиться? Мне грозит банкротство, а у меня больной брат, за содержание которого мне надо будет платить еще, может, лет тридцать. У меня сын, который однажды окончит школу и соберется в университет. Тебе легко говорить – успокойся. Джейми, ты его видишь? Ты же сможешь его узнать, да? Ты его знаешь в лицо? Скажи, что ты его видишь. – Я знаю его в лицо, но сейчас не вижу. Мама застонала и прижала ладонь ко лбу под взъерошенной челкой. Я потянулся к дверной ручке, и – сюрприз, сюрприз – никакой ручки не было и в помине. Я попросил Лиз открыть дверь, и она открыла. Мы все выбрались из машины. – Постучи в дверь, – сказала Лиз. – Если никто не ответит, мы обойдем дом, подсадим Джейми, и он заглянет в окна. Мы могли запросто заглянуть в окна, потому что все ставни – украшенные замысловатыми резными завитушками – были открыты. Мама поднялась на крыльцо, и мы с Лиз на минутку остались вдвоем. – Ты действительно веришь, что видишь мертвых, как парнишка в том фильме? Да, Чемпион? Мне было в общем-то по барабану, верит мне Лиз или нет, но что-то в ее голосе – как будто все это просто большая шутка – меня разозлило. – Мама вам рассказала о кольцах миссис Беркетт? Лиз пожала плечами. – Это могла быть удачная догадка. Ты, случайно, не видел каких-нибудь мертвых по дороге сюда? Я сказал, что не видел, хотя иногда мертвых не отличишь от живых, пока с ними не заговоришь… или пока они сами с тобой не заговорят. Однажды мы с мамой ехали в автобусе, и там была девушка с такими глубокими порезами на запястьях, что они походили на красные браслеты. Я был уверен, что она мертвая, хотя она вовсе не была страшной. Не такой страшной, как дяденька в Центральном парке. И сегодня, когда мы выезжали из города, я видел старушку в розовом банном халате, стоявшую у перехода на углу Восьмой авеню. Когда на светофоре зажегся зеленый для пешеходов, она осталась стоять на краю тротуара и озиралась по сторонам, как туристка. Ее волосы были накручены на такие специальные цилиндры, чтобы делать кудряшки. Возможно, она была мертвой. Но могла быть и живой: просто бродила в беспамятстве, как, бывало, бродил дядя Гарри, пока маме не пришлось поместить его в санаторий. Сам я такого не помню, но знаю по маминым рассказам. Она говорила, что, когда дядя Гарри начал выходить из дома в пижаме, она поняла, что надеяться на улучшение уже не стоит. – Гадалки все время угадывают, – сказала Лиз. – И есть пословица, что даже сломанные часы дважды в сутки показывают точное время. – Вы считаете, что моя мама свихнулась, а я ей помогаю сходить с ума? Лиз рассмеялась. – Это называется «потакать» или «потворствовать», Чемпион. Но нет, я не считаю, что твоя мама свихнулась. Просто она оказалась в отчаянном положении и хватается за соломинку. Знаешь, что это значит? – Ага. Что мама свихнулась. Лиз опять покачала головой, на этот раз уже тверже. – На нее столько всего навалилось. Понятно, что у нее стресс. Но твои выдумки ей не помогут. Надеюсь, ты это понимаешь. К нам подошла мама. – Никто не открыл. Дверь заперта. Я проверила. – Ладно, – сказала Лиз. – Заглянем в окна. Мы обошли дом. Я без труда заглянул в окна столовой, потому что они доходили до самой земли, но окна всех остальных комнат располагались довольно высоко, уж точно не по моему малому росту. Лиз приходилось подсаживать меня, сцепив руки. Я заглянул в большую гостиную с телевизором на полстены. Я заглянул в столовую, где за длинным столом могли бы запросто разместиться все игроки основного состава «Нью-Йорк метс» и, возможно, еще кто-то из запасных. Как-то странно для человека, который всегда жил один и ненавидел большие компании. Я заглянул в комнату, которую мама называла малой гостиной. Я заглянул в кухню в задней части дома. Мистера Томаса нигде не было и в помине. – Может быть, он наверху? Я никогда там не бывала, но если он умер в постели… или в ванной… Может, он все еще… – Вряд ли он умер, сидя на толчке, как Элвис, хотя не исключен и такой вариант. Я рассмеялся. Меня всегда очень смешило, когда унитаз называли толчком, но мне сразу же расхотелось смеяться, когда я увидел мамино лицо. Все было очень серьезно, и мама теряла надежду. Мы обнаружили заднюю дверь, ведущую в кухню, но она тоже была заперта. Мама обернулась к Лиз: – Может быть, можно ее… – Даже не думай, Ти, – сказала Лиз. – Мы не будем взламывать дверь. Мне хватает проблем на работе и без незаконного проникновения в дом недавно скончавшегося знаменитого писателя. Здесь наверняка установлена сигнализация, и мне как-то не хочется объясняться с ребятами из службы охраны. Или с местной полицией. Кстати о полиции… он умер без свидетелей, да? Тело нашла домработница? – Да, миссис Куэйл. Она мне позвонила, я тебе говорила… – У полиции будут вопросы. Может, ее уже вызвали на допрос, эту миссис Куэйл. Либо в полицию, либо к судмедэксперту. Я не знаю, какой здесь порядок, в округе Уэстчестер. – Потому что он был знаменитым? Потому что у них могут быть подозрения, что его убили? – Потому что это стандартная процедура. И да, наверное, потому, что он был знаменитым. Суть в том, что мне бы хотелось уехать отсюда до того, как приедут они. У мамы поникли плечи. – Так что, Джейми? Его нигде нет? Я покачал головой. Мама вздохнула и посмотрела на Лиз. – Может, проверим гараж? Лиз пожала плечами, как бы говоря: твоя затея, тебе и решать. – Джейми? Как ты думаешь? Я совершенно не представлял, зачем бы мистеру Томасу околачиваться у себя в гараже, хотя, с другой стороны, почему бы и нет? Может быть, там стояла его любимая машина. – Давайте проверим. Раз уж мы все равно здесь. Мы направились к гаражу, и тут я замер на месте. Сразу за осушенным на зиму бассейном начиналась гравийная дорожка. Вдоль нее росли деревья, но поскольку была уже поздняя осень и с деревьев опали почти все листья, я без труда разглядел маленький зеленый домик. Я показал на него пальцем: – Что это? Мама снова хлопнула себя по лбу. Я уже начал всерьез опасаться, что от всех этих хлопков у нее разовьется опухоль мозга или что-то типа того. – Господи, La Petite Maison dans le Bois[3]! Как же я сразу не сообразила? – Что это? – повторил я. – Его кабинет! Где он пишет книги! Если он где-то и есть, то наверняка там! Пойдем! Она схватила меня за руку и потащила за собой. Мы обогнули бассейн, но когда вышли на дорожку, я резко остановился. Мама продолжала быстро идти вперед, и если бы Лиз не схватила меня за плечо, я бы, наверное, впечатался в гравий лицом. – Мама? Мама! Она нетерпеливо обернулась ко мне. Только «нетерпеливо» – не совсем верное слово. Взгляд у нее был если и не совершенно безумный, то близко к тому. – Пойдем! Точно тебе говорю, если он где-то здесь, то наверняка там! – Пожалуйста, Ти, успокойся – сказала Лиз. – Сейчас мы проверим его писательскую хижину, а потом нам пора ехать. – Мама! Мама как будто меня не слышала. Она вдруг расплакалась, хотя не плакала почти никогда. Даже тогда, когда узнала сумму задолженности по налогам, которые не заплатил дядя Гарри. Тогда она просто ударила кулаком по столу и назвала налоговое управление сворой кровососущих ублюдков. Но сейчас мама плакала. – Ты езжай, если хочешь, а мы с Джейми останемся, пока он точно не убедится, что все впустую. Тебе-то, может, весело потешаться над сумасшедшей… – Не надо так говорить! – …но речь идет о моей жизни… – Я понимаю… – …и жизни Джейми, и… – МАМА! Вот чем плохо быть маленьким: взрослые тебя просто не замечают, когда увлекаются своими разборками. – МАМА! ЛИЗ! ЗАМОЛЧИТЕ! ВЫ ОБЕ! Они замолчали. Они обернулись ко мне. Так мы и стояли, две женщины и мальчик в толстовке с эмблемой «Нью-Йорк метс», рядом с пустым бассейном, в пасмурный ноябрьский день. Я указал на гравийную дорожку, ведущую к домику, где мистер Томас писал свои книги о Роаноке. – Он здесь, – сказал я. Он шел прямо к нам, что меня совершенно не удивило. Многих мертвых – не всех, но многих – поначалу тянет к живым, как ночных мотыльков тянет на свет лампы. Я сам понимаю, что это не слишком удачное сравнение, но не знаю, как объяснить лучше. Даже если бы я не знал, что он умер, то все равно сразу бы понял, что он уже мертвый. Понял бы только по его наряду. На улице было прохладно, а мистер Томас шел к нам в легкой белой футболке, мешковатых шортах и плетеных сандалиях на босу ногу (мама называет такие сандалии обувкой, как у Иисуса). И на нем было еще кое-что. Нечто странное: желтый матерчатый пояс с приколотой к нему розеткой из синей ленты. Краем уха я слышал, как Лиз говорит маме, что здесь никого нет и что я притворяюсь. Но меня совершенно не волновало, что думает Лиз. Я вырвал руку из маминой руки и пошел навстречу мистеру Томасу. Он остановился. – Добрый день, мистер Томас, – сказал я. – Меня зовут Джейми Конклин. Я сын Тии. Мы с вами не знакомы. – Ой, да ладно, – сказала Лиз у меня за спиной. – Помолчи, – шикнула на нее мама, но, видимо, скептицизм Лиз оказался заразным, потому что мама спросила, точно ли я уверен, что вижу мистера Томаса. Я не стал ей отвечать. Мне было любопытно, что это за пояс у мистера Томаса. В котором он вышел к нам. В котором он умер. – Я сидел у себя в кабинете, – сказал он. – Этот пояс я надеваю всегда, когда сажусь за работу. Это мой талисман. – А что это за синяя лента? – Приз за победу на окружном конкурсе правописания среди шестиклассников. Я был лучшим среди всех участников из двадцати школ. На конкурсе штата я проиграл, но меня наградили за победу на региональном этапе. Мама сшила мне пояс и приколола к нему ленту. С моей точки зрения, это было как-то странно, до сих пор носить пояс с наградой, полученной в шестом классе, то есть для мистера Томаса – целую вечность назад, но он говорил об этом спокойно, без всякой неловкости или смущения. Иногда мертвые способны любить – помните, я вам рассказывал, как миссис Беркетт поцеловала мистера Беркетта в щеку? – иногда способны ненавидеть (о чем я узнал позже), но большинство других чувств и эмоций, кажется, умирает вместе с человеком. По-моему, даже любовь после смерти тускнеет и теряет силу. Мне неприятно это говорить, но ненависть проявляется ярче и держится дольше. Я думаю, что призраки (в отличие от просто мертвых) – это мертвые, сохранившие в себе ненависть. Живые люди боятся призраков, потому что они действительно страшные. Я обернулся к маме и Лиз. – Мам, ты знала, что мистер Томас носит пояс, когда пишет книги? Она широко распахнула глаза. – Он говорил об этом в интервью для «Салона» лет пять-шесть назад. Он сейчас на нем? – Ага. Желтый пояс с синей лентой. Это награда… – За победу на конкурсе правописания! Когда он давал интервью, еще рассмеялся и назвал это «глупой причудой». – Может быть, – сказал мистер Томас. – Но у многих писателей есть свои глупые причуды и суеверия. В этом смысле мы точно как бейсболисты, Джимми. Да и кто станет спорить с автором девяти крепких бестселлеров по версии «Нью-Йорк таймс»? – Я не Джимми, а Джейми, – поправил я. – Ты рассказывала Чемпиону об этом интервью. Наверняка так и было, Ти, – вмешалась Лиз. – Или он сам прочитал. Он прекрасно читает. Он знал, вот и все. И он… – Заткнись, – сердито оборвала ее мама. Лиз подняла руки, словно сдаваясь. Мама подошла ко мне и встала рядом, глядя на гравийную дорожку, для нее – абсолютно пустую. Мистер Томас стоял прямо перед ней, запустив руки в карманы своих мешковатых шорт. Шорты держались на честном слове, и я очень надеялся, что мистер Томас не будет слишком уж сильно давить на карманы, потому что, как мне показалось, трусов под шортами не было. – Скажи ему все, что я просила сказать! Мама хотела, чтобы я сказал мистеру Томасу, что он должен нам помочь, иначе тонкий финансовый лед, по которому мы ходим уже больше года, сломается прямо под нами и мы утонем в море долгов. И что агентство теряет клиентов, потому что некоторые из маминых авторов знают, что все очень плохо, и агентство, возможно, придется закрыть. Крысы, бегущие с тонущего корабля, так назвала их мама однажды вечером, когда мы с ней были вдвоем и она допивала четвертый бокал вина. Но я не стал заморачиваться со всей этой пустой болтовней. Мертвые должны отвечать на вопросы – по крайней мере, пока не исчезнут совсем – и должны говорить правду. Так что я сразу перешел к делу: – Мама хочет узнать, о чем будет книга «Тайна Роанока». Она хочет узнать весь сюжет. Вы уже знаете весь сюжет, мистер Томас? – Конечно. – Он засунул руки еще глубже в карманы, так что стала видна тонкая полоска волос, идущая вниз от пупка. Я не хотел это видеть, но видел. – Я никогда не сажусь за книгу, не продумав сюжет от начала и до конца. – И вы все держите в голове? – Приходится. А как иначе? Любые записи можно украсть. Выложить в Интернет. Испортить сюрприз. Если бы он был живым, это прозвучало бы как паранойя. Но, будучи мертвым, он лишь констатировал факт. То, что он сам считал фактом. И кстати, в его словах был резон. В Интернете полно всяких троллей, которые вечно выкладывают на всеобщее обозрение чужие секреты: от скучных политических тайн до действительно важных вещей типа того, что должно произойти в финале очередного сезона «За гранью». Лиз отошла от нас с мамой, уселась на скамейку рядом с бассейном и, положив ногу на ногу, закурила сигарету. Она, очевидно, решила, что пусть сумасшедшие заправляют в дурдоме. Я подумал, что так даже лучше. У Лиз было немало плюсов, но конкретно в тот день она только мешала. – Мама хочет, чтобы вы рассказали мне все, что будет в последней книге о Роаноке, – сказал я мистеру Томасу. – Я перескажу ей, и она напишет книгу сама. Она скажет издателю, что вы успели прислать ей почти всю книгу вместе с подробными указаниями, как надо закончить последние две-три главы. При жизни он взвыл бы волком, услышав подобное предложение: что кто-то другой допишет его книгу; в жизни мистера Томаса не было ничего важнее работы, и он относился к ней очень ревниво. Но то, что осталось от прежнего мистера Томаса, лежало сейчас где-то в морге, одетое в мешковатые шорты цвета хаки и желтый матерчатый пояс, которые были на нем в момент смерти за рабочим столом. Тот мистер Томас, который говорил со мной, уже не настолько ревниво хранил свои тайны. Он спросил только одно: – А она сможет? По дороге к Брусчатому коттеджу мама уверила меня (и Лиз), что запросто сможет написать за него книгу. Риджис Томас настойчиво требовал, чтобы редактор не трогал ни единого слова в его сочинениях, но мама всегда редактировала его книги, не ставя его в известность – еще с тех времен, когда дядя Гарри был в здравом уме и стоял у руля. Иногда мамины правки были довольно серьезными, но мистер Томас их не замечал… во всяком случае, он ни разу не возмутился. Если кто-то и мог идеально скопировать стиль Риджиса Томаса, то как раз моя мама. Проблема была не в стиле. Проблема была в сюжете. – Да, она сможет, – сказал я, не вдаваясь в подробности, потому что так было проще. – Кто эта женщина? – спросил мистер Томас, указав пальцем на Лиз. – Это мамина подруга. Ее зовут Лиз Даттон. Лиз быстро глянула в мою сторону и закурила еще одну сигарету. – Твоя мама с ней трахается? – спросил мистер Томас. – Да, скорее всего. – Я так и подумал. Это видно по тому, как они друг на друга смотрят. – Что он сказал? – встревоженно спросила мама. – Он спросил про вас с Лиз, близкие ли вы подруги, – ответил я. Получилось как-то совсем криво, но ничего другого мне в голову не пришло. – Так вы нам расскажете «Тайну Роанока»? – обратился я к мистеру Томасу. – Я имею в виду, всю книгу, не только саму тайну. – Да. – Он говорит «да», – сказал я маме, и она тут же достала из сумки свой телефон и маленький кассетный диктофон. Чтобы не пропустить ни единого слова. – Скажи ему, пусть расскажет как можно подробнее. – Мама просит, чтобы вы… – Я ее слышу, – перебил меня мистер Томас. – Я мертвый, а не глухой. Его шорты сползли еще ниже. – Круто, – сказал я. – Мистер Томас, может, вы подтянете шорты? А то отморозите все хозяйство. Он подтянул шорты повыше, но они все равно еле держались на его костлявых бедрах. – А что, на улице холодно? Мне вроде нормально, – сказал он и тут же добавил без всякого перехода: – А Тия-то постарела, Джимми. На этот раз я не стал его поправлять и говорить, что меня зовут Джейми. Я украдкой взглянул на маму и оторопел. Она и вправду казалась старой. Не то чтобы совсем-совсем старой, но постаревшей. Раньше я этого не замечал. – Расскажите нам все, – попросил я. – Начните с начала. – А откуда же еще? – сказал мистер Томас. Он говорил полтора часа без перерыва. Под конец я совсем выдохся, и мама, мне кажется, тоже. Мистер Томас остался таким же, каким и был: стоял перед нами в своих постоянно сползающих шортах и желтом поясе, почему-то трогательном и жалком, съехавшем под его обвисший живот. Лиз поставила машину в воротах, перегородив въезд, и включила мигалку на приборной доске. Это было правильное решение, потому что известие о смерти мистера Томаса уже распространилось по всей округе и люди начали собираться у Брусчатого коттеджа и фотографировать дом. Один раз Лиз подошла к маме и спросила, долго ли мы еще тут пробудем. Мама лишь отмахнулась и сказала, что она может пока осмотреть территорию или заняться еще чем-нибудь, но Лиз в основном просто топталась неподалеку. Я жутко устал еще и потому, что для меня это был большой стресс, ведь от книги мистера Томаса зависело наше будущее. Уже тогда мне казалось несправедливым, что на меня, девятилетнего мальчика, свалилась такая ответственность. Но выбора не было. Я должен был слушать мистера Томаса и повторять все, что он говорил, маме – вернее, маминым записывающим устройствам, – а мистер Томас говорил без умолку. Он не хвалился, когда заявил, что держит все в голове. К тому же мама постоянно задавала вопросы, чтобы уточнить тот или иной момент. Мистер Томас, кажется, не возражал (или лучше сказать, ему было по барабану), но меня самого начало доставать, что мама вечно лезет с вопросами и тем самым затягивает разговор. И еще у меня пересохло во рту. Когда Лиз принесла мне стаканчик с оставшейся кока-колой из «Бургер Кинга», я допил все залпом и обнял ее. – Спасибо, – сказал я, отдавая обратно бумажный стаканчик. – Вы меня спасли. – Всегда пожалуйста. Лиз уже не выглядела скучающей. Теперь она выглядела задумчивой. Она не видела мистера Томаса и, наверное, до сих пор не могла поверить, что он и вправду тут есть, но она понимала, что происходит что-то очень и очень странное, потому что своими ушами слышала, как девятилетний мальчишка излагает закрученный сюжет большого романа с дюжиной главных действующих лиц и как минимум двумя дюжинами второстепенных. Добавьте сюда и постельную сцену втроем (под воздействием канареечной травы, любезно предоставленной коренными американцами из племени ноттоуэй) с участием Джорджа Треджила, Пьюрити Бетанкорт и Лоры Гудхью. Которая в итоге забеременела. Бедной Лоре всегда доставалось дерьмо на палочке. В самом конце мистер Томас раскрыл свою главную тайну, и это было что-то с чем-то. Я не скажу вам, что именно. Читайте книгу и выясняйте все сами. Если, конечно, вы ее не читали. – Сейчас будет последнее предложение, – сказал мистер Томас, по-прежнему свеженький как огурчик… хотя, наверное, «свеженький» – не совсем подходящее слово для мертвого человека. Однако его голос стал потихонечку угасать. Почти незаметно, но все же. – Потому что последнее предложение я всегда сочиняю первым. Это маяк, который указывает мне путь. – Сейчас будет последнее предложение, – сказал я маме. – Слава богу, – ответила она. Мистер Томас поднял вверх указательный палец, как актер старых времен, готовящийся произнести свой основной монолог. – «В тот день алое солнце клонилось к закату над опустевшим поселком, и слово, вырезанное на столбе частокола, то самое слово, над разгадкой которого будет биться еще не одно поколение, пылало, словно иллюминированное кровью: КРОАТОАН». Скажи ей, что «кроатоан» надо сделать заглавными буквами, Джимми. Я пересказал его слова маме (хотя не совсем понимал, что такое «иллюминированное кровью»), а потом спросил у мистера Томаса, точно ли мы закончили. Как только он сказал «да», я услышал рев приближающихся полицейских сирен. – О боже, – сказала Лиз, но без паники в голосе. Она как будто чего-то подобного и ждала. – Вот и они. Лиз расстегнула молнию на куртке, чтобы был виден ее полицейский жетон, прикрепленный к поясу. Она поспешила во двор перед домом и вернулась в сопровождении двух полицейских. Они были в куртках с эмблемой полиции округа Уэстчестер. – Шухер, легавые, – сказал мистер Томас, и я совершенно не понял, что это значит. Позже, когда я спросил у мамы, она объяснила, что это сленг из стародавних 1950-х годов. – Это мисс Конклин, – сказала Лиз. – Моя подруга и литературный агент мистера Томаса. Она попросила меня приехать сюда вместе с ней, потому что боялась, что в дом может проникнуть кто-нибудь посторонний, чтобы украсть сувениры. – Или рукописи, – добавила мама. Ее диктофон уже лежал в сумке, телефон – в заднем кармане джинсов. – Особенно рукопись последней книги из цикла романов, над которым работал мистер Томас. – Лиз красноречиво взглянула на маму, мол, лучше молчи, но мама продолжала говорить: – Он закончил книгу буквально на днях. Этот роман с нетерпением ждут миллионы читателей. Я должна быть уверена, что у них будет возможность его прочитать. Полицейских совершенно не интересовали какие-то рукописи; они приехали осмотреть комнату, где умер мистер Томас. И заодно убедиться, что у посторонних, находившихся рядом с домом покойного, есть на то уважительные причины. – Как я понимаю, он умер в своем кабинете, – сказала мама, указав пальцем на La Petite Maison. – Да, – сказал один из полицейских. – Нам именно так и сказали. Мы все осмотрим. – Ему пришлось наклониться, упершись руками в колени, чтобы оказаться со мною лицом к лицу; я тогда был совсем коротышкой. – Как тебя звать, сынок? – Джеймс Конклин. – Я выразительно покосился на мистера Томаса. – Джейми. Это моя мама. – Я взял маму за руку. – Ты сегодня прогуливаешь уроки, Джейми? Пока я раздумывал над ответом, в разговор вклинилась мама: – Обычно я забираю его из школы, но сегодня боялась, что не успею приехать к концу уроков, и мы забрали его пораньше. Да, Лиз? – Так точно, – подтвердила Лиз. – Коллеги, мы не заходили в его кабинет, поэтому не могу вам сказать, заперт он или нет. – Домработница, которая нашла тело, оставила дверь открытой, – сказал полицейский, разговаривавший со мной. – Но она дала мне ключи. Мы там все осмотрим, а потом запрем дверь. – Скажи им, что не было никакого криминала, – обратился ко мне мистер Томас. – Я умер сам, от сердечного приступа. Боль была адской. Я уж точно не собирался ничего им говорить. Если тебе всего девять лет от роду, это не значит, что ты дурачок. – У вас есть ключи от ворот? – спросила Лиз. Она уже полностью переключилась в профессиональный режим. – Когда мы приехали, они были открыты. – Ключи есть, и мы закроем ворота, когда все закончим, – сказал второй полицейский. – Очень правильное решение – поставить машину на въезде, детектив. Лиз развела руками, как бы говоря: такова наша работа. – Мы, пожалуй, поедем, чтобы вам не мешать. Полицейский, разговаривавший со мной, спросил: – Как выглядит эта ценная рукопись? Нам надо знать, чтобы убедиться, что с ней ничего не случится. Этот мяч мама отбила легко: – На прошлой неделе мистер Томас прислал мне оригинал. На флешке. Других копий наверняка нет. В том, что касалось его работы, он был параноиком. – Это точно, – согласился мистер Томас. Его шорты снова сползли. – Хорошо, что вы присмотрели за домом, пока мы не приехали, – сказал второй полицейский. Они оба пожали нам руки: и маме, и Лиз, и мне тоже – и направились по дорожке к зеленому домику, где умер мистер Томас. Позже я узнал, что многие писатели умерли прямо за письменным столом. Видимо, это такая писательская традиция. – Пойдем, Чемпион. – Лиз попыталась взять меня за руку, но я не дался. – Отойдите к бассейну на минутку, – сказал я. – Вы обе. – Зачем? – удивилась мама. Я посмотрел на нее таким взглядом, каким, наверное, не смотрел никогда раньше: как будто она была совсем глупой. И конкретно тогда мне казалось, что она и вправду какая-то глупая. Они обе какие-то глупые. И вдобавок еще и чертовски невежливые. – Затем, что ты получила, что хотела, и надо хотя бы сказать «спасибо». – О боже. – Мама снова хлопнула себя по лбу. – О чем я вообще думала? Спасибо, Риджис. Большое спасибо.