О чем молчит ласточка бесплатное чтение

© Елена Малисова, 2022.

© Катерина Сильванова, 2022.

© Издание. Popcorn Books, 2022.

Cover art © Adams Carvalho, 2022.

Пролог

Он снова слышал ее. Чарующую, трогательную мелодию, которая долгие годы бередила душу отзвуками прошлого.

Солнечные лучи за окном разре́зали тяжелые грозовые тучи, прогнали тени из гостиной. И разобранная постель, и подушка, наверняка еще сохранившая запах волос, и очки, небрежно брошенные рядом, — все вокруг будто нашептывало: «Это сон, очередной болезненно-приятный сон. Не более».

Но сегодня он точно знал, что это — реальность.

Потому что силуэт мужчины, склоненного над старым расстроенным пианино, был настоящим. И его спина, в которую Володя уперся взглядом, была настоящей. И руки, легкими движениями перебирающие клавиши, были настоящими. И «Колыбельная», что печальными звуками лилась из-под его пальцев, была той самой, единственно верной, правильной. Юриной.

Володя сделал пару шагов, подошел ближе, встал позади него. Осторожно, почти не дыша, заглянул через плечо. Мелодия оборвалась.

Юра убрал руки, повернулся вполоборота и чуть отклонился назад.

— Жутко расстроено. Сплошная фальшь, — сказал он с улыбкой. — За инструментом следить нужно.

— Прости… — рассеянно прошептал Володя, не уловив смысла сказанных слов. Ведь Юра был так близко…

— Пустяки. Когда-нибудь она прозвучит для тебя по-настоящему красиво.

Глава 1

Гостья из прошлого

В пустом офисе царила тишина. «Могильная», — вскользь подумал Володя. Пытаясь хоть ненадолго забыть, почему пришлось остаться на работе в восемь вечера, он перебирал в голове разные мысли: о контракте с поставщиком, о бюджете проекта, об очередном иске, по поводу которого днем звонил юрист.

За окном падающие с кондиционера капли били по навесу, и этот редкий звук — единственное, что нарушало тишину. Но вот еще брякнула о столешницу выпавшая из ежедневника ручка, зашуршали листы бумаги о дно коробки. Володя уложил в нее последнюю папку, осмотрел свой опустевший рабочий стол. Поднял тяжелый взгляд на кабинет начальника: выбитая дверь приоткрыта, косяк покорежило, по дереву пошла трещина, а замок выломан.

«Надо», — сам себе сказал он, сжав зубы. Взял в руки коробку и шагнул в сторону кабинета.

Писк рингтона разорвал тишину и заставил его вздрогнуть, будто выводя из транса. Вернув коробку на стол, Володя достал телефон и, посмотрев на экран, выдохнул.

— Вов, ну что там, все в силе?

— Черт… Да, все в силе, только я… заработался что-то, — соврал он, — забыл забронировать номер. Сможешь сам?

— Ладно, сейчас скину адрес, через полчаса встречаемся там. Какой номер — напишу позже.

Володя машинально кивнул и сбросил звонок. Почти сразу телефон пиликнул входящим сообщением. Он прочитал, вздохнул: до отеля ехать не меньше тридцати минут — опоздает. А с другой стороны, срочность давала повод как можно скорее покинуть офис.

Выключая свет в опенспейсе и закрывая за собой дверь, Володя еще раз взглянул на кабинет начальника.

«Завтра, — пообещал он себе. — Завтра все починят, и я перевезу туда свои вещи».

Выйдя из такси и оглядев неприметное здание мини-отеля, Володя поджал губы и пробормотал себе под нос:

— М-да, на вид так себе. — Номер двести семнадцать. Меня ждут, — сказал он администратору за ресепшеном.

Документы у него проверять не стали, девушка лишь приветливо улыбнулась:

— Вам на второй этаж, прямо по коридору. — И тут же уткнулась в экран компьютера.

Володя поднялся в незапертый номер. Его опасения не оправдались — вполне опрятная и стильная комната пахла отельной чистотой. Из-за прикрытой двери ванной доносился шум воды, на застеленной кровати небрежно валялись брюки, рубашка и телефон.

Он подошел к окну, посмотрел на узкую улицу, освещенную несколькими желтыми фонарями. Приоткрыл форточку, впустив в номер шум проезжающих машин и еще не остывший после жаркого дня вечерний воздух.

Через пару минут шум воды в ванной стих, скрипнула дверь.

— Ну наконец!

Володя обернулся на голос. Игорь, стоя в одном полотенце на бедрах, улыбался. Володя натянуто улыбнулся ему в ответ, окинул полуобнаженное тело изучающим взглядом, пытаясь найти в нем что-то новое. Не нашел. И ничего не почувствовал — совсем ничего.

— Соскучился по мне? — Игорь подошел ближе и положил мокрые ладони ему на шею. — Я по тебе — очень.

Володя оттолкнул его и направился в ванную, бросив через плечо:

— Не сегодня.

Игорь ответил:

— Понял.

В ванной Володя подошел к запотевшему зеркалу. Стер с него влагу и в отражении увидел лишь половину своего лица. Заглянул себе в глаза, попытался прислушаться, найти отголоски хоть каких-нибудь чувств. Глухо.

Последние несколько дней он ощущал себя роботом — бездумно делал то, что от него требовалось, но душа будто оцепенела. Лишь изредка страх, тоска и неверие то пронзали внутренности острыми иглами, то давили на плечи и сгибали спину. А потом внезапно исчезали. Так произошло и сейчас.

Он встал под душ, выкрутил кран почти до кипятка — и не почувствовал, а скорее принял как факт, что вода жжет кожу. Добавил холодной, подставил под струи лицо.

Подумал об Игоре. Они договорились увидеться еще неделю назад. Тогда Володя действительно хотел этой встречи, предвкушал ее. Плевать, что он знал Игоря очень давно, плевать, что ничего нового эти встречи уже не приносили. Он был ему почти родным, почти близким человеком, знал о нем так много…

Вернувшись в комнату, Володя услышал обрывок разговора:

— Да, я понял, очень красивые виды, только уточни, есть ли там детская анимация?

Увидев, что Володя вышел, Игорь приложил палец к губам — «молчи».

— Ладно, я завтра сам перезвоню туроператору и узнаю. Занимайся своими цветами, не переживай. Пока, зай.

Он нажал кнопку сброса, дождался, когда экран мигнет, и, только когда убедился, что вызов точно завершен, поднял взгляд на Володю, объясняя:

— Собираемся в отпуск, в Турцию, а такое впечатление, что в космос. Я Лидке предлагал перенести отпуск на следующий год, но она ворчит: «Как так? Сентябрь — это бархатный сезон…» А теперь кипиш подняла — нашла какую-то экскурсию по каким-то горам, но, возят ли на нее из курортного города, не знает. А на даче связь плохая, она не может дозвониться…

Он что-то еще говорил. Много — и все о семье: о том, что Соня, дочка, вряд ли сможет выдержать эту экскурсию, и о том, что в Турции в конце сентября, наверное, идут дожди. Володя вроде бы и слушал Игоря, кивал, даже отвечал невпопад, а сам думал о его жене. Вспомнил, как однажды она чуть не застала их: раньше времени вернулась с дачи и лишь по счастливой случайности позвонила Игорю, спросила, нужно ли зайти в магазин. Игорь тогда выставил Володю за дверь, не дав толком одеться. Застегивая на ходу рубашку, Володя столкнулся с ней на первом этаже: обычной женщиной — загорелой, уставшей, по-своему красивой. Такой же, как на фотографиях в квартире Игоря. Тогда от злости и унижения Володя про себя обругал ее: «Дура доверчивая, зачем только позвонила?» Потому что хотел, чтобы она застала их и чтобы узнала правду о муже наконец. Но, остыв, он постыдился этих мыслей. Ведь прекрасно понимал, что Лида едва ли не бо́льшая жертва, даже чем сам Володя. Даже чем Игорь.

Володе ли не знать, каково это — из осколков собственного разбитого сердца собирать чужое. Склеивать его ложью, от которой самому противно, охранять от боли и бессонных ночей.

«Почему ты больше не хочешь меня? Со мной что-то не так, да? Я набрала три килограмма, из-за этого, да?»

После Светы — ему ли не знать?

Володя оборвал рассказ Игоря:

— Давай к делу.

Игорь кивнул и, резко притянув Володю к себе, попытался поцеловать его, но тот уклонился.

Володя стянул с шеи галстук, обмотал его вокруг своего запястья и протянул кончик Игорю.

— Ты уверен? — спросил Игорь. — Давно уже не просил…

— Давай, — потребовал Володя и лег на живот.

Игорь не стал спорить. Затянул узел на его запястье, пропустил галстук через перекладину кровати, обвязав концом второе запястье. Володя дернул руками, проверяя, достаточно ли крепко.

Сзади послышалось шуршание. Володя уткнулся лицом в подушку, зажмурился. Да, действительно давно они не практиковали это. Но сейчас казалось, что именно так и нужно. Чтобы наконец почувствовать хоть что-то.

Звякнула пряжка ремня, скрипнула кровать, прогибаясь под весом Игоря. Володя не сдержал стона, когда от хлесткого удара горячая волна боли прошлась по пояснице и ниже. Следом — вторая, по центру спины.

— Сильнее, — прошипел Володя и тут же почувствовал один за другим два обжигающих удара по лопаткам.

Спина горела, он буквально чувствовал, как на коже остаются полосы от ремня. Но попросил еще, а потом — еще. Ритмично. И сильнее. Володя кусал ткань подушки, заглушая стоны.

Боль не дала ничего. Противная и ноющая — просто боль, ни предвкушения, ни вожделения, ни даже страха.

Когда очередной стон сменился криком, Игорь отбросил ремень в сторону. Положил теплую ладонь на спину, и Володя вздрогнул, как от прикосновения раскаленного железа.

— Да что с тобой такое?

— Давай еще.

— Если продолжим в том же духе, я тебя только покалечу. У тебя что-то случилось?

Володя выдохнул, потерся влажным лицом о подушку — он и не заметил, что от боли на глазах выступили слезы.

— Да, ты прав, отвяжи меня.

Игорь распутал узлы галстука. Володя сел, подтянул к себе покрывало, накинул на бедра. Помассировал пальцами виски. Игорь пристально на него смотрел, ожидая ответа, а Володя не хотел говорить. Не Игорю, а просто говорить об этом. Произносить вслух, будто снова подтверждать самому себе, выставлять эту мысль на передний план. Хотелось, наоборот, отгородиться от нее, не думать, не знать.

— Отец умер.

Игорь помолчал полминуты, изучающе разглядывая Володю. Тот мысленно попросил: «Только не говори дежурного „прими соболезнования“, не раздражай», но Игорь лишь спросил:

— Когда?

— В среду. Вчера похоронили.

— Почему сразу не сказал?

Володя покачал головой.

— Не хочу, не готов еще. Соберусь с мыслями — тогда поговорим. Тем более пока бесполезно. Скорби нет. Ничего нет. То, что от меня требовалось, сделал: устроил похороны, оградил мать от всего этого. А сам ничего не чувствую. Пытаюсь заставить себя, а никак…

— Это нормально, Вов. — Игорь положил руку ему на плечо, сжал. — Я… И что ты собираешься делать дальше? В смысле, многое изменится, фирма была его.

— Нет, Игорь, ничего не изменится. Перееду в его кабинет и… и все. Список дел, обязанности — все останется прежним. Я полноценно руковожу фирмой почти год. Я работаю, как работал, и живу, как жил. В работе я давно справляюсь без его советов и помощи. А в жизни… да и в жизни тоже.

Игорь кивнул.

— Спишь как? Плохо?

Володя потер пальцами переносицу.

— Да, две ночи уже почти не спал. Устаю сильно, а спать не могу.

— Тревожность? Мутит? Тебе снотворное нужно. Я выпишу рецепт.

— Да, выпиши.

Игорь тут же достал из портфеля рецептурный бланк, заполнил его и протянул Володе.

— Держи, должны помочь… — Игорь хотел сказать что-то еще, но у него зазвонил телефон. Володя краем глаза заметил на экране имя Лиды.

— Черт, что, уже десять? — Игорь нервно сбросил вызов.

— Без четверти, — взглянув на часы, подсказал Володя.

— Мне за Соней к маме заехать надо. Ты опоздал, и как-то долго мы с тобой вообще… провозились.

— И бесполезно, — хмыкнул Володя.

— Ну… Наверстаем еще, — улыбнулся Игорь, натягивая рубашку. — Прости, что я тебя так бросаю, нам бы еще поговорить. Тебе это сейчас нужно. Но сам понимаешь…

«Да-да, конечно, понимаю: семья, ребенок», — подумал Володя. А вслух сказал:

— Все в порядке, иди.

— Звони, если нужно будет поговорить, я всегда тебя выслушаю. — Он наклонился, быстро поцеловал. — Если бы не Соня, остался бы с тобой до утра. Да что до утра — навсегда бы остался. Ну ничего, скоро уж разведусь, и вот тогда… — Не закончив фразы, Игорь многозначительно улыбнулся. Он встал на пороге номера, принялся ждать, когда Володя соберется и будет готов уйти. На прощание Игорь снова ткнулся ему в губы и прошептал: — Пока, зай.

Спускаясь по лестнице, Володя услышал, как Игорь, стоя у лифта, говорил с Лидой по телефону:

— Уже еду, да. Ладно, куплю ей киндер. Да, и сок. Ладно, целую. Да-да. Пока, зай.

Володя скептически хмыкнул:

— «Зай» — как удобно. И мне можно так говорить, и жене.

«Скоро уж разведусь», — вспомнилось сказанное Игорем минуту назад. Володя усмехнулся. И сколько раз за последние восемь лет он это слышал?

Но он уже давно не таил никаких обид по этому поводу. Когда-то давно, может быть, — да, хотелось, чтобы Игорь целиком принадлежал ему, не хотелось ни с кем его делить. Но все это прошло. Страсть прошла, ревность — тоже. Остались лишь вот такие встречи в отеле — скорее для тела, чем для души. И еще разговоры. Важнее всего было то, что с Игорем можно было говорить не притворяясь.

Все же Игорь оставался для Володи близким человеком. Не тем «близким», который «родной» или «любимый», а тем, который «такой же». Больше чем друг. Тот, кого он хорошо знал и кто много знал о самом Володе. Может быть, даже слишком много.

Володя ведь и влюблен в него никогда не был. Знал, что любовь выглядит иначе и иначе чувствуется. Что, когда любишь человека, готов на все ради каждой возможности побыть с ним рядом. Но в их случае на месте Игоря мог бы оказаться кто угодно, главное — мужчина. Но хорошо, что это был именно Игорь — потому что когда-то он смог вытащить Володю из болота, в которое тот себя загнал. Потому что именно Игорь помог ему разобраться, понять и принять свою суть.

Запах бумаги, дерева и парфюма: старомодный, родной — он всегда витал в этом кабинете. Казалось, даже когда здесь еще не было офиса, не было дома — этот запах был. Раньше Володя часто заходил сюда, и аромат успокаивал его и вселял уверенность. Но он понимал, что это иллюзия — дело в человеке, который раньше дневал и ночевал в этом кабинете.

Теперь же дневать и ночевать, отдыхать и работать здесь предстояло Володе.

Кабинет выглядел как музейная комната: массивный дубовый стол по центру, такие же книжные шкафы вдоль стен, большой кожаный диван возле окна, но ни единого личного предмета, ни бумажки, ни даже пылинки — пустота, свойственная нежилому помещению.

Володя обошел стол и сел в удобное кожаное кресло, опустил руки на лакированную столешницу, гладкую и холодную. Обернулся налево, проверил пропущенные звонки на телефоне — единственной современной вещи в кабинете. Посмотрел перед собой: в центре стола стоял органайзер для письменных принадлежностей, нелепый, украшенный бронзовыми львами, и совсем уж бесполезная в компьютерной эре вещь — пресс-папье. А взглянув направо, Володя поморщился. Там стояла фотография: на фоне единственного большого окна этого кабинета замерла хрупкая невысокая женщина — мать, ее обнимал Володя, молодой, двадцативосьмилетний, еще в очках. А рядом с ним стоял мужчина, тоже высокий, тоже в очках, тоже брюнет — отец.

Володя вспомнил, что запечатленный на фото момент — это день открытия офиса. Тогда отец сказал ему: «Когда-нибудь это все будет твоим… Но пока этот день не настал, не смей трогать и тем более двигать мой стол!» Володя улыбнулся, вспомнив, как отговаривал отца ставить в небольшой кабинет такую громадину, они даже поссорились, но, разумеется, не всерьез.

И вот спустя одиннадцать лет настал тот день, когда «все это» стало его, Володиным. По документам это произошло не сегодня: отец все оформил заранее. Но вот сейчас Володя понял окончательно и бесповоротно, что отца больше нет. Именно сейчас, когда вошел сюда без стука, сел в кресло как хозяин и по-хозяйски положил руки на огромную холодную столешницу.

Теперь же в дверь — новую, отремонтированную сегодня утром — постучали ему. Это был Брагинский, старый друг и деловой партнер отца. Еще в середине девяностых он буквально своими руками, связями и умом помог перенести отцовский бизнес из Москвы в Харьков. Он помогал и потом: все эти годы был верным другом и наставником Володи.

— Ну и как тебе на твоем новом месте? — начал Брагинский, но, взглянув на Володю, резко замолк.

«Я не на своем месте», — пронеслось в голове, но Брагинскому Володя ответил:

— Нормально.

— Давай водки принесу, помянем?

Володя отрицательно помотал головой.

— Я за рулем, вечером еще ехать.

— Тогда, может, просто чайку? Жена печенье испекла, передала угостить.

Володя промолчал.

— Ну ладно, — тяжело вздохнул Брагинский и, подойдя ближе, похлопал Володю по плечу. — Зови, если что.

— Хорошо, — ответил тот, поднимаясь.

Оставшись наедине, он собрал отцовский органайзер, пресс-папье и фоторамку, убрал их в один из книжных шкафов. Володя понимал, что ощущение «музейности» кабинета не исчезнет, пока здесь не заменят всю мебель, но ему впервые за все время не хотелось избавляться от нее. Он принялся доставать из своей коробки папки с документами, ежедневник, стикеры, канцелярские принадлежности, ноутбук с кучей проводов. Стол мигом перестал казаться таким большим.

В выдвижном ящике Володя нашел целую стопку разных больничных бланков, одних только кардиограмм было больше десятка. Значит, отец знал, что болен, — и ничего ему не сказал. Как всегда, «как мужик» не сказал, а сделал — в прошлом году формально передал Володе бразды правления фирмой. По сути, руководили они ею вместе, но в последний год отец все чаще доверял принятие важных решений ему. Володя все знал, ничего не боялся, ничему не удивлялся, и это сыграло с ним злую шутку. Если бы переживал о работе и волновался из-за руководящей должности, он мог бы за этим прятаться от мыслей об отце и его смерти.

Забавно, но до прошлой среды Володя ни разу не назвал его папой. Даже когда был ребенком — только «отец», на работе — Лев Николаевич. Но в тот день, колотя в дверь, назвал. До сих пор в ушах стоял его собственный крик: «Отец. Отец! Папа!» И потом еще раз мысленно назвал его так — когда выбивал дверь и говорить не хватало дыхания.

Когда дверь поддалась, Володя ворвался и увидел его. Он полулежал в кресле в неестественной позе: спина выгнута, нога скрючена, лицо сведено жуткой судорогой. Очень хорошо, что в морге все это исправили и ни матери, ни партнерам, ни родственникам не пришлось видеть отца таким.

А теперь Володя сам сидел в этом кресле. Надо было начинать работать.

— Лера, — сказал, нажав кнопку громкой связи на телефоне, — принесите отчеты за неделю, пожалуйста.

Через пару минут секретарь раскладывала перед ним на столе бумаги, попутно комментируя, на что нужно обратить внимание. Телефон пиликнул короткой СМС, Володя быстро взглянул на экран, задумчиво хмыкнул.

— Лера, — обратился он, прервав секретаря на полуслове, — простите, вы случайно не знаете, где в городе можно купить куклу Барби-русалку? — Он сверился с написанным на экране телефона и уточнил: — С фиолетовым хвостом и блестками в волосах.

Та посмотрела с явным недоумением, но почти сразу же выражение ее лица смягчилось, и она улыбнулась.

— Если настоящую Барби, то, наверное, только в центральном «Детском мире» продаются. Могу позвонить туда, уточнить.

— Ну… — Володя на мгновение даже смутился — этот звонок все же не относился к должностным обязанностям Леры. — Если вам не сложно, буду очень благодарен.

— Не сложно. Если есть в наличии, попросить отложить?

— Да, до вечера. Спасибо.

Когда Лера вышла, Володя, мрачно взглянув на кипу лежащих перед ним отчетов, вздохнул. «Надо же, — подумал он, — только русалку ей и подавай, ничем уже этого ребенка не удивишь».

Из-за двери слышались голоса и веселые детские крики. Володя, уже предвкушая хаос, в который он погрузится через несколько секунд, вжал кнопку звонка.

Ему открыл Пашка.

— Здрасьте, — кивнул он, пропуская Володю внутрь квартиры.

— Привет! — ответил Володя. — Ничего себе ты вымахал, уже одного со мной роста!

— Так все лето с батей спортом занимался! — пожал плечами тот.

Володя не успел даже нагнуться, чтобы расшнуровать туфли, — в него тут же влетело нечто, обняло за колени и заголосило на всю прихожую:

— Ура! Крестный приехал!

— Ей-богу, Олька, будь ты выше и чуть сильнее, снесла бы меня с ног! — наигранно возмутился Володя, присаживаясь на корточки.

Мимо них аккуратно просочился Пашка, а из зала выглянула Ирина.

— Доча, дай крестному сперва разуться, а потом хоть на голове у него прыгай, — строго приказала она.

Олька нехотя отступила на шаг, при этом подозрительно косясь на цветастый пакет, который Володя безуспешно прятал за спиной.

— Держи, чудо в перьях. С днем рождения! — Он протянул ей пакет. Олька тут же развернулась на пятках, чтобы убежать в комнату открывать свой подарок, но затормозила, когда мама строго окликнула ее:

— А что сказать надо?

Вздохнув, она вернулась обратно к Володе, развязывающему шнурки.

— Спасибо, крестный. — И быстро чмокнула его в щеку.

Он улыбнулся ей, потрепал по белобрысой макушке.

— Да не за что.

— Проходи. — Ирина пригласила его в зал. — Русалку-то нашел?

— А у меня разве был вариант ее не найти?

В зале за длинным накрытым столом поместилось человек пятнадцать. Стульев, конечно, на всех не хватало, поэтому сидели на всем: на диване, на кухонных табуретках и даже в компьютерном кресле.

— О! Володя, привет! — махнул ему с противоположного края стола Женя — отец семейства. Приподнялся, собираясь выйти, но оказался зажат с одной стороны стеной, а с другой — своей тещей. Со всех краев стола тоже раздались разрозненные приветствия.

— Садись, — Ирина обратилась к Володе, — я пока принесу тебе чистую тарелку.

— Давай сюда. — С дивана вскочила Маша — Володя и не заметил ее сразу. Она указала на место рядом с собой, пододвинула пустые стопку и бокал.

Володя махнул рукой — мол, сиди. Чтобы пройти к Маше, пришлось бы беспокоить других и пролезать через полстола.

Мужик, к которому Володя подсел, тут же зычно крикнул ему в ухо, хватая бутылку с водкой:

— Вот и опоздавший крестный! Штрафную!

Володя не помнил, как его зовут — то ли Николай, то ли Василий. Знал только, что это тренер из Жениной секции, раньше работавший вместе с ним в школе.

— Нет, спасибо, я за рулем. — Володя прикрыл стопку ладонью.

— Что? — оскорбился дядька. — За крестницу и не выпьешь?

— Да уж действительно, Владимир, надо — такая традиция, — поддержал его интеллигентного вида старичок, сидящий напротив, Иринин отец.

«У вас традиция, а мне потом на такси домой и машину в городе на выходные оставлять», — посокрушался про себя Володя, но руку со стопки убрал.

За одной стопкой под классическое «между первой и второй…» ему налили следующую. Сидящая рядом то ли сестра, то ли тетка Жени услужливо положила ему в тарелку два салата и протянула блюдо с селедкой.

В целом этот праздник не отличался от любого другого — так же отмечались и Иринины, и Женины, и чьи угодно дни рождения, а еще Новый год, Пасха, майские… Бабушки, дедушки, родственники, близкие друзья, близкие коллеги и их дети — все в сборе.

Вскоре Олькины одноклассницы ушли, и именинница осталась единственной из детворы. Села в кресло в дальнем углу зала и принялась возиться с куклой.

Володя отстраненно слушал обрывки разговоров, не пытаясь вникнуть и поддержать ни один из них.

— …ну помнишь же Борю Кравченко? Задохлик был! — втирал сидящий рядом дядька Жене. Тот жевал кусок колбасы и кивал. — Так всего год у меня отзанимался, прям боец стал! Позавчера на областных третье место взял!

— …Маш, так что там с шубкой, знаешь? Ира так и не ответила мне… — обратилась к Маше незнакомая Володе женщина.

— Уже едет, в порту в Одессе сейчас, ждем. На следующей неделе будет, я у Иры спрашивала, мы тебе отложим…

За общим гомоном Володя сразу и не услышал тонкого детского голоса, пока Олька уже не дернула его за рукав рубашки.

— Ну крестный!

— Что такое? — Он повернулся на стуле вполоборота, наклонился к ней.

— Смотри, какие у нее волосы. — Она протянула ему куклу. — Дли-и-инные! И расческа в наборе есть! А еще такие звездочки классные, в волосы крепить надо! А давай на тебя надену? Красиво будет!

— Оля! — строго прикрикнула Ирина. — Ну-ка не приставай со своей игрушкой к крестному, дай ему поесть!

— Все в порядке, Ирин, у нее день рождения, ей сегодня можно.

— Правда можно?

Володя подмигнул ей и наклонился еще ниже, а Олька ловко прицепила ему на челку пару блестящих звездочек.

— Хочешь, я тебя на колени посажу, чтобы ты видела всех за столом?

Та воодушевленно закивала, но Ирина снова встряла:

— Она сегодня уже насиделась со взрослыми, хватит с нее!

Насупившись, Олька тихо — так, что услышал только Володя, — пробурчала:

— Вот так всегда: день рождения у меня, а взрослые пьют водку. Я вообще-то уже хочу торт! — и обиженно потопала в свою комнату.

Посидев еще минут десять, Володя выбрался из-за стола.

— Кстати, Вов! — окликнул его Женя. — Зайди в ванную, глянь, как твои рабочие плитку положили. Как по мне, очень недурно.

— Ладно, я гляну потом, — кивнул Володя.

— Хорошо иметь друга-строителя, — засмеялся Женя. — Как ремонт, так сразу к нему. Тебе небось уже надоело?

Тот пожал плечами:

— Да мне нетрудно пару звонков сделать.

— Кстати о ремонтах, Вова! — Раскрасневшаяся от рябиновой настойки Ирина улыбнулась. — Когда ты уже нас позовешь на новоселье?

Володя неопределенно хмыкнул:

— Да какое новоселье, Ирин? Я там уже пять лет живу.

— Вот-вот! А нас так ни разу и не пригласил.

— Да сама знаешь, что это не ближний свет… — Он попытался увильнуть, но Иру вовремя кто-то окликнул.

Володя дошел до детской, негромко постучал и, не дожидаясь ответа, заглянул внутрь.

Олька сидела на кровати и бережно расчесывала кукле волосы.

— Эй, чудо в перьях, — позвал ее Володя. Та обернулась, заулыбалась, будто и не обижалась ни на кого пятнадцать минут назад. — Можно к тебе?

Олька радостно закивала и подвинулась, приглашая Володю сесть рядом.

— Давай показывай свою куклу.

Ольке сегодня исполнилось девять, и каждый раз, когда Володя приходил в этот дом, она от него не отставала, пока не получала нагоняй от мамы или папы. Ольке не терпелось показать ему все свои игрушки — а их у нее была просто тьма. А еще — обязательно повисеть у крестного на шее, сыграть недавно выученную пьеску на пианино, похвастаться коллекцией мультфильмов… Список мог быть бесконечным, каждый раз она придумывала, чем его занять. А Володя и не был против с ней возиться. Хотя и вспоминал невольно свои вожатские годы: сказал бы ему кто тогда, что через двадцать лет он полюбит возиться с детьми.

— Вот бы ее в ванну запустить! — восторженно лепетала Олька. — У нее таки-и-ие длинные волосы, они так классно будут… плавать! Когда вырасту, такие же отращу!

— А что тебе сегодня еще подарили? Неужели ничего лучше русалки не было?

— Ну… Родители и Пашка подарили мне «Лего» — вон там, смотри. — Она ткнула пальцем на подоконник. — Замок принцессы! Дедушка Ваня и бабушка Надя — набор киндеров, но мама сказала, чтобы я все сразу не ела. — На этих слова Олька насупилась и передразнила Ирину: — Аллерги-и-ия, посы-ы-ыпет! Крестная не смогла прийти, но передала мне часики. Смотри, какие красивые, с Микки Маусом!.. А дедушка Стасик притащил мне, представь себе, тяжеленную книжку!

Володя улыбнулся. Да, отец Ирины преподавал в университете, и подарить ребенку «умный» подарок вполне в его стиле.

— А что за книжка?

— Вон валяется. — Она показала пальцем за Володю. На подушке действительно лежала книга, толстенная и явно увесистая. «Трилогия о капитане Немо и „Наутилусе“ в одном томе», — прочитал тот.

— Книга, Оля, не «валяется». Она должна стоять аккуратно на полке, тем более Жюль Верн!

— Фу! Книжки — это скука!

Володя легонько ткнул ее пальцем в лоб.

— Глупая ты. Книжки — это хорошо, это знания! Ты вот думаешь, почему твой крестный такой умный? Потому что читал много книжек в детстве!

Олька уперла руки в бока и задумчиво сказала:

— А я вот вообще-то не особо уверена, что ты умный!

— Ах ты маленькая зараза! — засмеялся Володя. — Я тебя сейчас как… защекочу!

Олька, вереща и смеясь, отбежала к стене.

Володя хотел подскочить к ней и исполнить свою угрозу, но услышал стук в дверь. В комнату вошла Маша.

— Володь… Не мешаю? Надо поговорить.

Володя нахмурился: он смутно представлял, зачем вообще мог понадобиться Маше, так что просто пожал плечами. Она присела рядом.

Олька бегала по комнате и собирала в охапку игрушки, перечисляя:

— Так… ты, Тындик, и ты, Мурка, и ты, Кеш, и ты, Персик…

Игрушки не помещались в ее руках, падали на пол, но она упорно продолжала бегать и собирать их.

— Эх, — вздохнула Маша. — Повезло Ирине иметь дочку, а не сына…

Володя подозрительно посмотрел на нее.

— Ты же не забыла, что у них и сын есть?

Она как-то мрачно ухмыльнулась:

— Ну да, конечно… Но у них-то семья полная, Пашка — хороший парень…

Володя нахмурился пуще прежнего, а Маша внезапно потянулась к нему, схватила его за запястье.

— Володь, я у тебя тут спросить хотела… — И запнулась на полуслове.

— Что?

— Эм… Я… Да нет, ничего такого, просто…

Она протянула руку и сняла с его волос кукольную заколку.

В разговор вклинилась Олька, свалив Володе на колени кучу игрушек:

— Вот, знакомься, этих ты еще точно не видел! Ну Персика и Гавку точно-точно!

— Так… И кто из них Гавка? — живо поинтересовался Володя.

— Ну, конечно, это робопес! Вот!

— Ого! — Он покрутил в руках робота-трансформера, у которого уже была отломана одна нога, но так и не понял, почему он пес.

Маша продолжала мяться, стоя на пороге комнаты. Володя обернулся к ней.

— Ну так что ты хотела спросить? Говори.

Она тряхнула головой.

— Ой нет, я не могу так! — И ушла.

Володя пожал плечами и взял в руки, предположительно, Персика, хотя тот был плюшевым зайцем. А Олька уже умчалась в другой конец комнаты и подняла крышку пианино.

— Я тут новый этюд выучила, сейчас ты будешь его слушать, — ультимативным тоном заявила она, строго глядя на Володю.

— Как прикажете, капитан!

Стрелка часов приближалась к восьми вечера. Офис давно опустел, в нем остались только трое: Володя клацал клавишами ноутбука, дописывая гневное письмо подрядчику, Лера тихонько шелестела бумагами в приемной, охранник внизу смотрел телевизор. В том, что их всего трое и каждый слышит, чем занимается другой, даже было что-то уютное, доверительно-домашнее. В такой атмосфере работалось очень легко, но донимала жара. Начало сентября в Харькове не спешило радовать осенней прохладой. Пусть на город уже опускались сумерки, температура будто и вовсе не собиралась спадать, а от кондиционеров толку не было. Пришлось распахнуть все двери настежь, чтобы гулял сквозняк.

— Лера, а не пора ли вам домой? — сказал Володя в приемную.

От того, что она задерживалась на работе, было неудобно, будто он заставлял.

— Да-да, Владимир Львович, закончу план на завтра и ухожу.

Спустя пару минут на первом этаже послышался звонок входной двери и бубнеж охранника:

— Закрыто уже, все ушли.

Лера заглянула в кабинет начальника, мол, мы кого-то ждем? Володя покачал головой. Лера устремилась вниз, а Володя вновь погрузился в письмо. Вынырнуть из него заставили шаги — Лера поднималась по лестнице, и не одна. Шаги явно принадлежали женщине — цокали шпильки.

— Владимир Льв… — начала Лера и осеклась, увидев Володю в дверях кабинета. Он стоял, обескураженно глядя на посетительницу — смущенная Маша, улыбаясь, выглядывала из-за спины секретаря.

— Здравствуй? — скорее спросил, чем поприветствовал, Володя.

Маша и вовсе не поздоровалась, неловкая улыбка исчезла с ее лица.

— Мне очень надо с тобой поговорить.

— Ты могла бы позвонить… — подметил Володя, но шагнул внутрь, приглашая.

Маша неуверенно прошла через приемную и застыла на пороге кабинета.

— Это не телефонный разговор. И… мне надо срочно поговорить с тобой, — повторила она. — Можно?

За ее спиной что-то грохнуло — это Лера засуетилась, уронила дырокол. Без разбора побросала свои вещи в сумку: следом за мобильным телефоном внутрь полетел степлер. Ситуация получилась очень неоднозначной: к Володе в офис пришла женщина, а секретарь принялась спешно собираться домой, чтобы быстрее оставить их наедине. Своим поведением Лера будто показывала, что думает о роли Маши в его жизни. Личной жизни. Но в том-то и дело, что думать тут было нечего.

— Проходи, присаживайся. — Володя указал на диван. — Только предупреждаю: у меня мало времени. Сегодня еще есть дела… Нужно отвезти мать в аэропорт.

— Потому и пришла. Правильно Женя сказал, что ты вечно занят.

«Так вот кто доложил, где я работаю», — подумал Володя, но Маша прервала его мысль:

— Я собиралась поговорить там, у Ирины с Женей, но в комнате была Олечка. А то, о чем я хочу спросить… — Маша прерывисто вздохнула и поджала губы. Дверь кабинета за ее спиной закрылась, замок едва слышно щелкнул, но Маша все равно вздрогнула. И всхлипнула: — Это так трудно! У меня такое горе в семье!

Володя устало потер виски.

— Что у тебя случилось? — Он чуть было не добавил «опять».

Окажись на пороге его кабинета кто угодно, кроме нее, и скажи про горе, Володя мог бы встревожиться. Но это была Маша. И вызвать она могла только досаду из-за того, что время, проведенное с ней, будет потрачено впустую. Этот человек был настолько неинтересен Володе, насколько люди вообще способны не интересовать. В течение многих лет встречаясь с ней на посиделках у Ирины и Жени, Володя слышал лишь «какие мужики козлы» в разнообразных контекстах. А если Маша говорила не об этом и не жаловалась на свою жизнь, то вела бессодержательные и бессмысленные речи: скучная работа, одежда, дураки-покупатели, одежда, маленькая выручка, одежда, треп-треп-треп. Они никогда толком и не разговаривали. До этой пятницы.

— Только ты можешь мне помочь! — Ее лицо исказило отчаяние. — Ты — моя единственная надежда!

Выходит, с Машей действительно стряслось что-то серьезное, но почему единственная надежда именно он?

— Ума не приложу, чем я могу тебе помочь, — начал Володя. И осекся — Маша уставилась на него взглядом, полным мольбы. — Но выслушать готов. Будешь что-нибудь, чай или кофе?

— Нет, ничего не надо, — замотала она головой, садясь на кожаный диван возле окна и оглядываясь вокруг.

Володе стало стыдно за состояние своего кабинета: повсюду валялись кипы книг, папок и чертежей. Только ему с Брагинским и Лерой было ясно, что все лежит на своих местах, и лишь постороннему это могло показаться беспорядком. Маша, не коллега, не подруга, едва ли приятельница Володи, была первой, кого стоило бы причислить к посторонним, но она даже не повела бровью, без интереса взглянув на завалы документов.

Володя прокашлялся.

— Или, быть может, чего-нибудь покрепче? — предложил он, кивнув на подаренную Брагинским бутылку коньяка.

— Нет, чай… он в пакетиках? — спросила она, но, получив в ответ кивок, снова передумала: — То есть нет, кофе. Кофе.

— Окей, — протянул он, выходя из кабинета в опустевшую приемную. — Растворимый или сварить?

— Мне все равно, — крикнула Маша, когда он скрылся за дверью. — Хотя нет. Лучше свари.

«Тянет время», — догадался Володя и принялся неторопливо осматривать кофеварку.

Когда спустя пять минут он поставил чашку на журнальный столик перед Машей, а сам уселся в кресло, Маша молча уставилась в пол.

— Внимательно слушаю, — сказал Володя, чтобы вывести ее из оцепенения.

Маша набрала полную грудь воздуха и затараторила почти без пауз:

— Я по поводу моего сына, Димы. Он десятиклассник, учится в первую смену, а я работаю почти без выходных. Так вот, на прошлой неделе я приболела и отпросилась у Ирины домой. Пришла, в квартире музыка играет, громко, на всю катушку, обувь разбросана по полу — и не только наша, чужая еще. Я увидела, подумала: значит, Дима не один. Хотела попросить его сделать потише, подошла к двери его комнаты, она была приоткрыта, и случайно увидела, что он… что он там целуется с… — Маша замерла, ее лицо скривилось, хлынули слезы, — целуется с парнем!

Машина трагедия показалась Володе надуманной, но при виде ее мигом покрасневших глаз сердце сжалось от искреннего сочувствия. А вкупе с позой Маша казалась по-настоящему несчастной и жалкой: сидела, сжавшись, среди просторного кабинета, увешанного предметами гордости фирмы и доказательствами Володиных побед — дипломами и фотографиями готовых объектов. Маленькая, хрупкая и растрепанная, с потекшей тушью, с висящей на нитке пуговицей на манжете, она вздрагивала, пытаясь подавить плач.

Володя протянул:

— Угу… — И добавил как можно мягче: — Это и есть твое горе, да?

Маша всхлипнула и кивнула. Видимо, проследила за его взглядом — схватила манжет одной рукой, пряча пуговицу, и неловко потерла лицо.

— Ты поможешь мне?

— Чем? — обескураженно уточнил Володя.

— Но ты же… Ты же проходил через подобное, ты же знаешь, что в таких случаях делать…

— Нет, не знаю. Правда не знаю.

Маша вскочила, едва не уронив чашку на пол, и воскликнула:

— Но ты же не можешь мне отказать! Не можешь! Это судьба! Бог мне помог увидеть этот плакат! Ты такой стал… идеальный. Без него я бы даже не вспомнила!

Володя окончательно запутался, нахмурился, сложил руки на груди и перебил:

— Какой плакат?

— А? — Маша, будто сдувшись, осела обратно на диван. — Плакат? Да так, про пионеров. Вспомнила, что у вас с Коневым кое-что было, и…

— Ты, может, и сыну обо мне рассказала?

— Нет-нет, что ты! Он не знает, что я их видела! У меня наступил такой ступор, потом шок, и я сразу выбежала из дома. Переживала, думала, как быть. Мне так хотелось их поймать, хотелось глаза выцарапать этому его «другу», но головой я понимаю, что не стоит делать поспешных выводов и тем более действовать. Ведь… ведь как-то раз я чуть не совершила такую ошибку. У меня будто приступ дежавю случился. Помнишь, в «Ласточке»?..

— Помню, — отрезал Володя. — Ладно. Давай по порядку: ты вспомнила, что у нас с Юрой когда-то что-то было. И что? Что из этого следует? Что конкретно ты хочешь услышать от меня?

— Хочу узнать: может быть, Дима просто балуется? Может быть, для юношей в его возрасте это нормально, ему же всего шестнадцать?

— Ну нет, — Володя усмехнулся, — поцелуй двух парней — это не баловство. Гетеросексуалы целоваться не станут, а следовательно, твой Дима, скорее всего, или гей, или бисексуал.

Володя ожидал, что после его слов Маша совсем расклеится, но ее будто подменили. Она выпрямилась, вытерла лицо, посмотрела Володе в глаза смело, даже с вызовом, и громко, четко произнесла:

— Нет! Этого не может быть! Димочка — хороший мальчик, он бы никогда…

Володя с грустной улыбкой покачал головой:

— Никогда не говори «никогда». Ты можешь считать, что знаешь его как облупленного, но он другой человек, и залезть к нему в голову невозможно.

Но ни его жест, ни его слова не убедили Машу, она продолжила с еще большей настойчивостью:

— Значит, его насильно поцеловали, он не гомик! Такое ведь возможно, правда? — Машин голос обрел такую твердость, какую Володя еще не слышал этим вечером. Единственным, что выдавало ее неуверенность, оставалась висящая на нитке пуговица, которую она нервно крутила пальцами.

«Гомик», — повторил про себя Володя, скривившись, но ответил спокойно:

— Возможно-то — возможно, зависит от того, как Дима отреагировал.

— Откуда мне знать, как он отреагировал, я же ушла, когда… — терзаемая ею нитка лопнула, пуговица ударилась об пол и отскочила под шкаф, — когда они еще не закончили.

— А впрочем, — задумчиво протянул Володя, — первая реакция ни о чем не говорит. Даже если Дима его оттолкнул, не факт, что на самом деле был против.

«Когда-то я сам оттолкнул…» — чуть было не произнес он, вспомнив, как однажды оказался на месте Димы. В памяти вспыхнули запах яблок, карие, полные ужаса глаза напротив, холодные губы на его губах, гул крови в ушах.

— Точно! — воскликнула Маша, спугнув трепетное воспоминание. — Это его друг ненормальный, а не он. Я должна их разлучить!

— Даже не думай! Дима сам разберется, какой друг ему нужен, а какой — нет.

Маша встрепенулась и воскликнула:

— Я не допущу, чтобы этот извращенец даже на шаг приблизился к моему сыну!

— Значит, гей для тебя — извращенец? — Володя презрительно усмехнулся. — Ты ничуть не изменилась.

— Ну… — Маша тут же замялась и покраснела. — Не совсем, то есть я хочу сказать…

Ее невразумительный лепет прервал звонок Володиного мобильного. Он поднял руку, прося Машу замолчать, и ответил. Из трубки прозвучал усталый голос матери:

— Сынок, ты едешь? Я уже полчаса как собралась. Может, все-таки такси вызвать?

— Нет, не надо, я сам провожу, — произнес он спокойно, но мысленно уже успел отругать себя на чем свет стоит. Маша его отвлекла. Озабоченный проблемами чужой матери, он напрочь забыл о собственной.

— Надо было приехать за три часа до рейса, а сейчас уже…

— Ничего страшного, — перебил он ее. — Я уже еду, жди.

— Ладно… Посижу на дорожку пока…

Володя нажал «отбой» и, не сдержавшись, выругался сквозь зубы. Закрыл ноутбук с недописанным письмом, посмотрел на Машу.

— Этот разговор, безусловно, очень захватывающий, — прошипел Володя и поднялся из-за стола, — но вынужден попрощаться, у меня дела.

— Нет, Володя, постой. Я же не имела в виду тебя!..

Володя скептически хмыкнул, надевая пиджак:

— Да что ты говоришь…

Они вышли из кабинета, и, пока Володя запирал дверь на ключ, Маша оправдывалась, выглядывая из-за спины:

— Ты не извращенец. Это Конев тогда сбил тебя с пути — вот что я хотела сказать.

Володя не ответил.

Когда спустились на первый этаж, Маша обернулась к охраннику и добавила негромко:

— И вообще я не вправе тебя судить.

— А Юру вправе? — спросил Володя уже на улице. Предугадав, что сейчас польется новый поток объяснений, успокоил: — Ладно, я понял тебя, Маш, забыли.

— Нет, ты все-таки… Извини все равно, — пробормотала Маша смущенно. — Будем на связи, да?

— До свидания, Маша, — произнес Володя, тут же пожалев, что не сказал «прощай».

Несмотря на то что Володя задержался, на рейс они успели. Дорога в аэропорт показалась бесконечно длинной — все из-за разговора с матерью, из-за тем, которые она поднимала. Но Володя не пресекал их, понимал, что мать не может об этом молчать.

— Ты уверена, что тебе действительно надо уехать? Может быть, лучше дома? Родные стены лечат…

— Я больше не могу тут оставаться, — тяжело вздохнула она. — Раньше, когда кто-то умирал, пусть даже родственник, я не думала о том, как жаль, что этого человека не стало. Я не печалилась о его родных. Я боялась, что это может случиться со мной — когда-нибудь по-настоящему близкий мне человек умрет. Настолько близкий, без которого я не умею жить. Что станет со мной, когда Левушка, мой муж, половина моей жизни, оставит меня? И вот этот момент настал.

Она говорила негромко, но Володе было страшно слышать ее слова, а еще страшнее — голос. Обычно высокий, по-девичьи певучий, теперь он звучал сухо и безжизненно. Володя хотел бы ее проигнорировать, но разве мог? Конечно, нет. Поэтому ехал, не отводя взгляда от дороги, и терпеливо слушал. Боковым зрением видел, что и мать смотрит вперед. Наверное, поэтому она говорила, не замечая боли, искажавшей лицо сына:

— Поэтому я хочу уехать. Здесь его слишком много. Здесь слишком сильно ощущается, что его нет. Хожу по квартире — и самой жить не хочется. А так хоть сменю обстановку. Я отвыкла жить одна.

Они замолчали. Но тишина давила еще больнее, становилась плотной, леденящей. Буквально леденящей — спина покрылась мурашками, и Володя даже выключил кондиционер.

— Не слишком ли велика плата за жизнь с любимым человеком? — произнес он первое, что пришло в голову, лишь бы не молчать. Собственный голос показался до неприличия громким. — Не проще ли жить одному?

Его вопрос был риторическим, но мать нашла что сказать. В секундной паузе перед ее ответом Володя успел задуматься и понять, что настолько близкого человека, каким был его отец для матери, у Володи нет и, наверное, никогда не было.

— Только так жить и стоит. Иначе в жизни смысла вообще нет. Наверное, ты считаешь, что так и правда легче, но я не понимаю, как ты, такой молодой, столько времени один, без семьи. Сколько лет прошло с тех пор, как ты разошелся со Светой? Почти десять? Она была у тебя единственной девушкой, о которой я знала.

Володя усмехнулся про себя: «Не ты одна. Я тоже других не знал. И надо же, как точно ты помнишь, сколько прошло лет. Неужели подсчитала?»

Тут мать добавила:

— Или ты просто не рассказываешь мне, что у тебя есть кто-то?

Разговор повернул в другое русло сам собой, а может быть, мать намеренно перевела тему. Володя не заметил, как отпустило оцепенение, навеянное воспоминанием о смерти. Но сменилось оно не менее неприятным ощущением — будто его прижали к стенке.

— Нет, — выдавил он.

— Как такое возможно? Ты посмотри на себя, за тобой девушки сами должны бегать.

— Просто я еще не встретил нужного человека, а тратить себя на кого попало — дело неблагодарное, — ответил он как можно равнодушнее, чувствуя, что руки на руле начинают потеть.

— Я ведь понимаю, сынок. Ты думаешь, что раз ты мужчина и тебе не надо рожать, то и торопиться некуда. Но старость приходит незаметно, ты не чувствуешь ее наступления. Вот стал чаще уставать… но ведь работаешь много, правда? Или вдруг что-то заболело — ну и ладно, когда ж не болело-то? — Запах духов матери тоненькой, едва заметной струйкой вился под крышей, тек по приборной панели, по рулю, по его рукам, связывая их, стягивая. Володя молчал, но мать продолжала: — Но потом в один момент старость просто падает на тебя. И думаешь: вроде жил себе и жил, а ради кого? Ты знаешь, я только сейчас поняла по-настоящему, что я никому не нужна: ты уже взрослый, отца нет…

— Не ты ли только что говорила мне об идеальной любви, в которой весь смысл жизни? — наконец он придумал, что ответить. — Тогда не торопи меня. И не пытайся манипулировать.

— Я не манипулирую, просто делюсь тем, о чем стала думать из-за папы, — оправдалась мать и замолчала. Володя последовал ее примеру.

Заговорили снова они только в аэропорту.

— Надо разобрать вещи отца, — сказала мать, остановившись перед рамкой.

— Разобрал уже, — неохотно откликнулся Володя.

— Я имею в виду дома. Надо успеть до сорокового дня раздать одежду. Я не хотела напрягать этим тебя, но… все хожу вокруг них и даже в руки взять не могу. Разбери их, пожалуйста. Чтобы я приехала и не натыкалась на них повсюду.

— Хорошо, — кивнул Володя.

— Понимаешь… у меня рука не поднимается самой избавиться. Понимаешь, я хочу, чтобы все осталось как есть, чтобы еще чувствовать его присутст… — Ее голос сорвался. Володя сжал руку матери. Она собралась с силами и продолжила уже спокойно и четко: — Одежду раздай знакомым, что не возьмут — малоимущим или в церковь. Остальное надо сжечь.

— А его личные вещи куда? Книги, телефон, сувениры…

— Их не выбрасывай. Убери в кладовку. Или к себе увези. У тебя места больше, есть куда убрать.

— Понял. Сделаю.

Прощались долго, болезненно. Мать плакала, привставая на цыпочки, гладила его по голове, по плечам и груди, не выпускала из объятий и все повторяла: «Ты прости, сынок, если чем-то тебя обидела, если что-то не так сказала. Это, наверное, я виновата, что ты один». Володя бормотал: «Не говори глупости. Все нормально». Он волновался за нее: как она сориентируется, как долетит, как ее встретят, а главное — как она там будет жить без него. Но голос разума успокаивал: «Мать не оставят в одиночестве». Она летела к сестре в родной город — Москву. И, помимо Москвы, собиралась в Тверь, к Володиному дяде и двоюродному брату Вове, что не смог приехать на похороны, но настойчиво приглашал погостить.

Всю дорогу до дома он прокручивал этот разговор в голове по несколько раз. Было паршиво: на душе из-за ее слез скребли кошки, под ложечкой ныло от жалости и тоски, из-за того, что умудрился ей нагрубить, мучила совесть. Полегчало, только когда Володя увидел на трассе упоминание дома — табличку с названием коттеджного поселка «Ласточкино гнездо».

«Очень неудачное название, — критиковал отец, принимая его проект шесть лет назад. — Оно будет ассоциироваться со скалой и замком в Ялте, но разве хоть что-то напоминающее его там есть? Нет, ни архитектура, ни ландшафт не имеют ничего общего с настоящим Ласточкиным гнездом. И все-таки ты настаиваешь на этом названии. Почему?»

Отец был прав: поселок раскинулся среди полей и перелесков, покуда хватало глаз. Ни скал, ни гор, ни тем более моря. Деревянные двухэтажные дома в скандинавском стиле с панорамными окнами даже приблизительно не напоминали тот самый замок. Поселок назывался так не потому, что стоял на возвышении. Здесь уже не летали ласточки, не вили гнезд. Река пересохла, а пионерлагерь «Ласточка» много лет лежал в руинах. Но именно потому, что все это здесь когда-то было, Володя назвал этот поселок — назвал свой дом — так. Но отец принял его с трудом — и то только после долгих уговоров.

Володя пересек шлагбаум, оказался на территории поселка и запетлял привычным маршрутом между однотипных коттеджей. Его дом стоял на самом отшибе. Такой же, как остальные, он отличался лишь очень широким двором, в несколько раз превосходящим по размерам соседские, и самым высоким среди всех участков забором.

Только Володя вышел из машины, как тут же воздух содрогнулся от высокого лая Герды. Володя свистнул, и она бросилась навстречу к воротам, безуспешно пытаясь их свалить. Он приготовился открыть их. Делать это нужно было с осторожностью, иначе собака собьет его с ног — уже прыгала как сумасшедшая. Володя снова свистнул, она заскулила и притихла, а когда дверь отворилась, Герда распласталась на спине, животом кверху. Володя присел на корточки, принялся по-детски сюсюкаться с ней:

— Собака моя, соба-а-а-ка. Соскучилась, девочка? Я тоже скучал.

Почесывая мохнатый живот, он привычно оглядел дом, кажущийся на фоне сизого неба неприветливой громадиной.

— Сейчас мы включим свет, и станет лучше, правда?

Перешагнув порог, он преодолел небольшую прихожую и ступил в широкую, светлую гостиную, совмещенную с кухней. Стягивая с себя удавку галстука, прошел в ванную, снял линзы и с удовольствием потер веки — за целый день глаза устали. Надел очки.

В гостиной Герда пулей примчалась к огромному окну, сунула нос за штору и принялась отчаянно лаять.

— Что такое? — Володя подошел к ней и выглянул во двор.

Казалось бы, ничего удивительного для него и возмутительного для Герды там нет, все как всегда: небо, звезды, широкая поляна, небольшая рощица вдалеке.

— О… — выдохнул Володя, увидев нарушительницу спокойствия. В пятне света на спинке садового стула сидела, глядя на них, изящная ласточка.

Глава 2

История болезни

Володя купил таблетки, которые прописал Игорь, и принимал их уже пару дней. Но, похоже, они не действовали — Володя засыпал так же долго и тяжело. Успокоительные делали его вялым, но не опустошали голову, не избавляли от тяжелых, мрачных воспоминаний, бесконтрольно кружившихся в мыслях. Вот и сейчас, в третьем часу ночи, он лежал и не мог избавиться от образов, что вспыхивали под закрытыми веками.

Володя с Брагинским вместе забирали тело отца из морга и везли в церковь, где ждали все, кто пришел проводить его в последний путь. Володя впервые занимался похоронами и многого не знал, поэтому удивился, что тело не было окоченевшим, а конечности двигались легко. Когда ехали в автобусе, на повороте гроб качнуло, и отца прижало к одной из стенок, а руки съехали набок. Вдвоем с Брагинским они вернули телу прежнее положение, поправили его, Володя положил ладони обратно на грудь. И это тактильное ощущение — то, какими мягкими и холодными были пальцы и плечи отца, — записалось на подкорку.

Володя засыпал. На улице шумел дождь, дома похолодало настолько, что пришлось надеть футболку. Он замерз и, проваливаясь в сон, инстинктивно обхватил себя за плечи — показалось, что держит плечи отца. Проснулся. Это были его, Володины, плечи. Холодные и почему-то непривычно мягкие.

Он поднялся, снял футболку, пусть и стало еще холоднее. Поменял позу, чтобы не касаться руками своего тела, но ладони продолжали ощущать мягкое, прохладное и вялое, будто неживое, не тело даже, а какой-то биоматериал.

Володя рывком сел на кровати. Сердце грохотало в висках, дыхание захлебывалось.

— Надо отвлечься, надо отвлечься, — принялся повторять он. Но, на что отвлечься, придумать не мог. Неожиданно вспомнился недавний визит Маши. Он прокрутил в голове их встречу от начала до конца, попытался обсудить с собакой. Герда спала в ногах, тихонько похрапывая.

Он вспомнил, как Маша, слушая его, слышала только себя и вынесла из разговора совершенно неверное, зато столь желаемое: что ее сын хороший, а вот его друг — плохой. Видимо, она была такой всегда — крайне эмоциональной и глуповатой. Но раньше, в юности, в «Ласточке», она скрывала эти черты, хотя Володе иногда удавалось разглядеть ее настоящую.

Мысли о Маше помогли забыть недавний кошмар. Он наконец смог удобно устроиться на кровати и начал проваливаться в сон. Засыпая, увидел Машу. Совсем юную красивую девушку в коротком платье. Она, вся в слезах, стояла голыми коленками на бетонных плитах и умоляюще смотрела на него. Стирая руки в кровь, писала мелом поверх нарисованного на асфальте яблока: «Ненавижу».

Рано утром Володю разбудило СМС с неизвестного номера:

«Прости за то, что тебе наговорила. Я была сама не своя. Но сейчас все еще хуже…».

Догадаться, от кого это сообщение, не составило труда. Володя ничего не ответил, положил телефон на тумбочку. Хмыкнул — его очень позабавило многоточие в конце — и завернулся в одеяло. Сон без сновидений не собирался выпускать его из своих объятий, наоборот — только сжал в них еще крепче, увлекая в такой желанный, с таким трудом достигнутый покой.

— Сколько мне еще извиняться? У меня настоящая беда, почему ты не хочешь мне помочь?!

— Чего?

Мгновение спустя Володя застал себя сидящим на кровати с трубкой у уха, не помня, как проснулся и ответил.

— Как ты можешь быть таким равнодушным?! — кричала Маша.

— Я тебе уже сказал, что ничем… — вяло пробормотал он, потирая заспанные глаза.

— Но я не знаю, к кому еще обратиться, это же такой стыд!

Володя со стоном выдохнул:

— Да пойми же ты, что я правда не понимаю, как могу тебе помочь.

Маша на пару секунд замолкла и произнесла уже не зло, а жалобно:

— Володь, Дима собирается покончить с собой! Пожалуйста, давай встретимся!

Володя мигом проснулся. Маша в трубке тяжело дышала и всхлипывала. Неужели все настолько серьезно? Он уставился на свою руку. Следы на коже уже давно исчезли, но сейчас по ней горячей волной прошла старая, фантомная боль.

— Хорошо, давай, — согласился он, вспоминая планы на день. Все равно сегодня собрался ехать в родительскую квартиру разбирать вещи отца, ему будет по пути. — После обеда под Градусником удобно?

— А раньше не можешь? — канючила Маша.

— Я живу не в Харькове. Как только доеду до города, позвоню. Договорились?

Получив утвердительный ответ, он нажал отбой. Взглянул на часы и выругался — Маша разбудила его в шесть. В воскресенье.

Хотя Володя торопился, все равно опоздал. Маша уже ждала его у метро, мрачная, но не настолько нервная, как он ожидал.

— Давай пройдемся до сквера с Вечным огнем и там посидим. Не против? — предложил он, стараясь скорее вырваться из гомонящей толпы.

Маша растерянно кивнула, зашагала следом. Пока шли, молчала, погруженная в себя — угрюмая, мрачнее тучи.

Володя указал на скамейку под раскидистым кленом. Маша никак не отреагировала, завороженно уставившись на противоположную сторону дороги — на двери органного зала филармонии.

— Ой, а давай лучше пойдем поедим? — неожиданно живо предложила она. — Время обеда, а я даже не завтракала сегодня. Тем более что тут сыро после дождя, все скамейки мокрые.

Володя пожал плечами и направился вниз по улице, где мелькали вывески кафе.

Войдя в первое попавшееся заведение, они сели за самый отдаленный столик. Володя очень удивился, когда якобы не обедавшая Маша заказала себе лишь кофе.

— Давай к делу, — предложил он, как только официант отошел от их столика. — С чего ты взяла, что твой сын хочет свести счеты с жизнью?

— Он… — Маша коротко вздохнула… — Знаешь, он всегда был немного замкнутым, но в последнее время совсем закрылся в себе: ничего мне не рассказывает, слушает мрачную музыку и сам ходит мрачный, весь в черном… только шнурки розовые… Это друзья его виноваты! Не знаю, как он с ними вообще связался. Говорят, что они по кладбищам гуляют, а мальчики в этой компании глаза подводят — они точно… — она понизила голос, — гомики. Испортили мне сына!

Володя облегченно выдохнул:

— Маша, это просто подростковое. Сейчас многие так одеваются и таким увлекаются. Я не разбираюсь в их моде, но ты-то разве не в курсе?

— Да что ты говоришь! — возмутилась она в ответ. — Он…

Их прервал подошедший с подносом официант. Быстро поставил перед Машей кофе, перед Володей — омлет и удалился.

Едва тот ушел, как Маша прошептала:

— Володь, он руки себе режет — вены! Я об этом не знала… Обычно Димочка носит браслеты такие резиновые или длинные рукава, под ними не видно запястий. А сегодня я зашла к нему, пока он спал, и заметила… Да и в комнате у него плакаты с черепами развешаны…

Эти новости Володю насторожили. С желанием причинять себе боль он был знаком не понаслышке и понимал, откуда это желание может появиться. Но и сравнивать Диму с собой пока не спешил.

— Ты говорила с ним по этому поводу?

— Пыталась, но он уходит от диалога: «Отстань-отстань». Грубит.

— Раны свежие?

— Нет, белые такие, тонкие шрамики.

— Выходит, он делает это давно… — заключил Володя, без интереса глядя на нетронутый завтрак — у него пропал аппетит. — Вдоль вен или поперек?

— Я не помню.

Маша задумалась, а затем сделала то, чего Володя от нее никак не ожидал, — улыбнулась:

— А это что, важно?

— Ты шутишь? — обомлел он.

Маша покачала головой. Кровь начала закипать от ее улыбки, Володю охватило нарастающее чувство неприязни, но он подавил его и постарался говорить как ни в чем не бывало:

— Плохо. Обычно, — он припомнил слова Игоря в самом начале их отношений, — когда подростки занимаются самоистязанием, они пытаются привлечь внимание. Это как бы крик о помощи.

— О чем ему «кричать»? Он благополучный мальчик… Ах, ну да, конечно… — протянула она, кивая самой себе. — Я поняла, в чем дело. Это все его отец! Если бы он не был такой сволочью, Дима так не поступал бы! Он даже свое имя ненавидит, потому что они тезки! Ему не хватает мужского влияния. Поэтому он и целуется с этим своим… другом. Такое ведь может быть, да?

— Такая теория существует, но сексуальность — это врожденное…

— То есть ты хочешь сказать, что это не лечится? — Маша грозно сверкнула глазами.

— Нет, Маша, не лечится.

— Не может этого быть! — воскликнула она. — Зачем ты говоришь такое? Чтобы сделать мне больно? Чтобы отомстить?

— Боже, да зачем мне тебе мстить? — возмутился Володя. Он не ожидал, что Маша, недавно молившая о помощи, так резко ударится в обвинения.

— Тогда почему не скажешь, как избавиться от этого? Ты ведь тоже был таким, но теперь — нет!

— С чего ты взяла, что был?

— С того, что ты успешный, с хорошей работой. Ирина говорила, что женат!

Володя покачал головой, ухмыляясь. Не замечая, что самообладание его подвело, он начал заводиться. И Маша ему не уступала.

Его жест не убедил ее, она продолжила с еще большей настойчивостью:

— Хорошо, может, женат и не был, но я же слышала про Свету! Ты сам говорил Ирине…

— Это было давно и неправда, Маша.

— Да плевать! Главное — теперь ты не голубой, хотя был им раньше! Почему ты скрываешь, как от этого избавиться? Почему врешь?!

— Не вру. Я не был… — Володя осекся, едва не произнеся это мерзкое слово, но вовремя поправил себя: — …таким. Я есть такой с самого детства. Но! То, какой я есть, не мешает мне быть хорошим человеком и иметь хорошую работу. Просто я смирился, и ты рано или поздно смиришься.

— Я не смирюсь с этим никогда! — Она гордо вздернула подбородок.

— Если ты действительно любишь сына, то придется. Сексуальность не изменить и не вылечить. И пока ты этого не поймешь… — начал было он, но оборвал себя на полуслове.

Разве она могла это понять? Вряд ли. И Володя знал причину ее бескомпромиссности. Во времена их молодости, когда Маша впервые столкнулась с другой сексуальностью, вся их страна, весь их мир считал это совершенно ненормальным, противоестественным и даже преступным. И в этом не было ни капли Машиной вины — так ее воспитывали время и общество, в которых она жила. Точно так же время и общество воспитывали Володю.

Маша сердито посмотрела ему в глаза и с вызовом произнесла:

— Зато я слышала, что есть врачи, которые занимаются с гомиками, и они выходят от них нормальными!

— Занимаются с гомиками, говоришь… А чем именно занимаются — ты не думала?

Володя многозначительно замолчал. Он понимал, что, несмотря на злость, которую провоцировало Машино поведение, он должен взвешивать свои слова. И эмоциям нельзя было давать волю — они только навредят.

Он сделал глоток чая и спокойно спросил:

— А тебе не рассказывали, что эти «врачи» калечат психику? Я тоже когда-то считал это болезнью, — он вздохнул, — и очень хотел вылечиться. Потому что это было слишком сложно и страшно. Тем более началось очень рано.

— Рано? Разве твоим первым был не Юра? — перебила Маша.

Сердце кольнуло, когда Володя услышал от нее это имя. До этого Маша называла его только по фамилии.

Володя нахмурился, затем слабо улыбнулся.

— Юра был моей первой и, наверное, единственной любовью. А тот человек, о котором я говорю… Это была не любовь. Это был ужас, я ненавидел себя настолько, что готов был… на самом деле покончить с собой.

Маша охнула, прикрыла рот ладонью.

— Вот видишь! Я же говорю, что Дима хочет…

— Не сравнивай меня тогдашнего со своим Димой! Если ты говоришь, что он пригласил парня к себе и уже целовался с ним, значит, он не один, ему есть с кем разделить свои чувства. Это важнее всего. Наверное, так же, как было у нас с Юр…

— А ты не смей сравнивать моего сына с этим Коневым! — вспылила Маша.

— Да никого я не сравниваю! Ты просишь моей помощи, и я не знаю, чем могу помочь тебе, кроме как показать на своем реально плохом примере, чего делать не следует. А дальше тебе самой решать — попытаешься ты принять его таким, какой он есть, или будешь пытаться что-то изменить. Как помнишь, тогда ты нас с Юрой даже выслушать не захотела…

— Ну а что же делать? — снова отрешенно спросила Маша. — Может, найти ему девушку?

— Ты меня вообще слушала? — едва не взорвался Володя.

— Я не смогу сидеть сложа руки, нужно сделать хоть что-то!

— Маша… — предостерегающе протянул Володя.

Она замолчала, взяла чашку в руки и немного отпила. Володя смотрел на нее, размышляя, и понял вдруг, что так и не узнал ответа на еще один очень важный вопрос.

— Маш, а сам Дима признавался тебе в своем влечении?

Та отрицательно помотала головой.

«Интересно — почему? — задумался Володя. — Если не сказал сам, значит, либо сомневается в себе, либо не готов, либо боится матери…» Мысль, что он может ее просто жалеть, как сам Володя до сих пор жалел свою мать, в голову даже не пришла.

Володя взял ее за руку и пристально посмотрел в глаза.

— Тогда просто оставь его в покое и не лезь.

После этих слов спокойная, притихшая было Маша отбросила его руку и выкрикнула:

— Как не лезть? Я вообще-то его мать!

— Но это не твое дело!

— А чье же? Он еще совсем молодой, он ничего не понимает, он может таких делов натворить, что…

Володе захотелось ее встряхнуть, но он глубоко вдохнул и медленно выдохнул.

— Это ты ничего не понимаешь, а слушать — не хочешь.

— Нет, я не смогу с этим жить!

— Так и не тебе с этим жить, а ему.

— Я… я не верю! — Она истерически хихикнула. — Материнское сердце не так легко обмануть. Я знаю своего сына, никакой он не гомосек! Я чувствую, что у него это просто баловство, но ты, Володя… Я, может, и могла подумать, что Конев был злопамятным козлом, но чтобы ты… Столько лет прошло… От тебя я такой подлости не ожидала! Ты врешь, чтобы отомстить!

— Если ты так действительно считаешь… — прошипел Володя сквозь зубы, подавляя все сильнее и сильнее закипающую злость. — Тогда нам не о чем говорить.

— Но мы поговорим… — яростно прошептала Маша. — Когда я его вылечу, мы поговорим.

— Ты его только искалечишь!

— Да кто ты такой, чтобы учить меня, как заботиться о моем ребенке?!

Чаша терпения переполнилась. Со слов Маши получалось, будто все плохие, а хорошие только ее «благополучный» сын и она сама.

Володя ухмыльнулся и произнес таким ядовитым тоном, какого от себя даже не ожидал:

— Скажи лучше, почему ты заметила раны на его руках только сейчас? Ты что, раньше не интересовалась его жизнью?

— Что ты вообще можешь понимать! У тебя даже детей нет! А может, оно и к лучшему, а то мало ли кого может воспитать психически больной!

Володя перестал сдерживать эмоции. В конце концов, какова его роль в этой драме? Ее нет! Володя никто им обоим, и они ему — тоже. Тогда зачем ему нужно молчать, когда его унижают, терпеть, когда действуют на нервы, тратить свое время на бесполезный разговор с женщиной, которая даже не собирается к нему прислушаться?

Ярость выплеснулась наружу, Володю будто прорвало. Перегнувшись через стол, он прошипел ей в лицо:

— Да, у меня нет детей. И уж лучше вообще не быть родителем, чем стать тем, кому плевать на своего ребенка, пока тот кромсает себе руки! Ну правильно, Маша, к врачу надо бежать, потому что сын мальчика поцеловал, а не потому, что у него есть реальные проблемы. Или что, стыдно тебе показываться со шрамами вместо свежих ран, идеальная мать?

Машины губы задрожали, она, как рыба, схватила ртом воздух, посмотрела на Володю, собираясь что-то сказать, но через пару секунд вскочила с места и выбежала из кафе.

Дверь хлопнула. К Володе подошел официант, вопросительно взглянул на него. Володя вымученно улыбнулся, попросил счет и стакан воды. Ярость клокотала в груди, нужно было ее утихомирить: он через силу доел омлет и выпил воду десятком маленьких глотков, расплатился и вышел на улицу.

Ссора с Машей одновременно взбудоражила и вымотала. Володя заставлял себя не думать о ней.

Отсюда до родительского дома было рукой подать. Володя решил пройтись пешком, чтобы по дороге успокоиться и собраться с мыслями: разбор огромного количества вещей — дело очень хлопотное. Раньше, когда жил у матери с отцом, он часто и долго гулял по Харькову, так что знал этот город лучше Москвы. Харьков стал для него таким родным, таким привычным, будто Володя провел тут всю жизнь, а не переехал десять лет назад.

Площадь Розы Люксембург и набережная остались позади, он свернул во двор родительского дома. Все — и виды, и звуки — было таким знакомым, здесь ничего не менялось годами. Володя часто ездил к матери, и каждый раз его сердце сладко щемило от ностальгии, будто в этом дворе он играл с соседскими ребятишками, а не сидел в одиночестве, тщетно пытаясь разобраться в себе или раздумывая над рабочими проектами.

Подъезд встретил привычным запахом пыли, замок издал привычный щелчок, и Володя оказался в прихожей. Но что оказалось непривычным в родительском доме, так это тишина. Раньше здесь всегда было шумно, ведь даже если не звучали живые голоса, то обязательно работали радио или телевизор.

Володя ступил в кухню и включил магнитофон, не посмотрев, что за кассета в нем стоит. Улыбнулся, когда из динамиков раздался звенящий голос Эдмунда Шклярского — отцу, как и Володе, нравился «Пикник». Сел за стол, достал ежедневник и ручку, чтобы составить план, что делать с отцовскими вещами: что раздать, а что — выбросить.

Но сосредоточиться на списке никак не удавалось. Деловые мысли постоянно перебивались посторонними, притом они звучали не его привычным спокойным внутренним голосом, а истеричным, высоким, очень похожим на Машин: «Ненормальный. Больной. Извращенец!»

Володя тряхнул головой и принялся писать: «Костюм предложить Брагинскому. Одинаковый размер? Книги — себе. Проекты — в офис». В памяти вновь царапнуло истеричное Машино: «К врачу! Исправить! Вылечить!»

— Да что ты будешь делать! — Володя выругался и отложил ручку. — Так… ладно. Поступим по-другому.

Вообще-то он начал не с того. Сперва стоило пройтись по дому и оценить масштабы. Этим Володя и занялся, планируя заодно отвлечься. Обошел гостиную и спальню, оглядел даже кладовку. Оставалась последняя неосмотренная комната — его собственная.

В нее он не заходил давно. Во время семейных посиделок все располагались то на кухне, то в гостиной. В свою комнату Володе заглядывать не было необходимости — там уже хранилось только ненужное. Он ожидал, что родители выбросят его старые вещи, и потому, когда отворил дверь, застыл на пороге — они будто законсервировали это место.

Все тут было таким, как много лет назад: скрипучий диван вдоль левой стены, вдоль правой — забитые книгами шкафы, стол у окна, на нем — лампа и фотография Светы.

Снова вспомнилась Маша: «Надо его вылечить! Может, найти ему девушку?» — и Володя замер, глядя на ту, кого надеялся сделать своей панацеей, но лишь нанес травму и ей, и себе.

Он взял рамку в руки и огляделся, думая, куда убрать. Улыбнулся вновь — здесь, в его комнате, осталось нетронутым абсолютно все: книги, тетради, даже собственноручно заточенные им карандаши в ящике стола. Значит, сохранились и записи. Записи… Володя покачал головой — значит, и та тетрадь лежит нетронутой. Его дневник, но, правильнее сказать, его «история болезни», потому что в ней содержалось все: анамнез, диагноз, лечение.

Все было в ней. А она — в тайнике. В двух метрах от Володи.

Забавно: у многих людей никогда в жизни не было тайников, а у него их целых два. Правда, тот, что под ивой, скорее почтовый ящик.

Переезжая из родительской квартиры в собственный дом, Володя не взял «историю болезни» с собой. Не потому, что забыл про нее, а потому, что очень хотел сбежать от своего прошлого, избавиться от него навсегда.

А теперь, после столкновения со смертью, Володя думал по-другому. Эта тетрадь — часть того немногого, что останется от него потом. Какой бы позор она в себе ни хранила, это не просто его память, а память о нем. Человеческая жизнь очень хрупка, в любой момент, хоть через двадцать лет, хоть завтра, Володи может не стать. И тогда кто-то — лишь бы только не мать — будет сортировать его вещи: что отдать, что — выбросить, что — сжечь. Но эта тетрадь — другое. Это не просто принадлежавшая ему вещь, а то, чем был он сам. Часть его жизни — это часть «истории болезни», а она — часть его самого. И она не достанется никому. Никто, кроме Володи, не заглянет в нее, она не должна лежать здесь.

Володя отодвинул диван от стены, нашел давно выломанную паркетную доску, вынул ее и увидел в нише толстую черную тетрадь. Забавно, в такой же он писал заметки, когда работал в лагере вожатым.

Тетрадь стала удивительно хрупкой от времени — едва оказалась у него в руках, как из-под обложки выпала половина листов. Подхватив их и вставив обратно, Володя заметил вложенные среди страниц газетные вырезки, давно просроченные рецепты на транквилизаторы и конверт. Его он открывать не стал. Плотная белая бумага не просвечивала, но Володя и так помнил, что находится внутри: снимки голых женщин, которые дал ему врач. Володя вздрогнул от омерзения.

На пол упала сложенная вдвое черно-белая фотография. Он развернул ее. Это был снимок первого отряда той самой смены в «Ласточке». Много людей, нижний ряд сидит, верхний — стоит. В центре — его Юрка. Володя нервно отвел взгляд. Увидел молодую, высокую, еще стройную Ирину, присмотрелся к Маше. Короткое платье в цветочек, длинные светлые волосы перекинуты через плечо, чтобы закрывали грудь, собраны в хвост пластмассовой заколкой.

«А заколка-то та самая», — улыбнулся Володя, вспомнив их знакомство с Машей.

После происшествия у эстрады Володя отправился к Ирине, вожатой первого отряда, выяснить, кто такой этот Юра Конев, которого ему навязали помогать с театральным кружком.

На крыльце, утопающем в розовых петуниях, одиноко стояла белокурая девушка в коротком желтом платье и ела грушу.

— Здравствуй! — приближаясь, крикнул ей Володя. — Ирина здесь?

— Зд… здравствуйте. — Девушка покраснела, поднесла руку к волосам. — Нет, ушла куда-то. Ей что-нибудь передать?

— Да нет, передавать нечего. Тогда я пойду, — вздохнул Володя. — Хотя… как тебя зовут?

— Что? — смутилась девушка. — А… Маша.

— Меня зовут Володя, очень приятно.

— Да, очень, — потупив взгляд, негромко ответила та.

— Я спросить хотел, не знаешь ли ты такого Юру Конева из первого отряда?

Маша нахмурила лоб и буркнула:

— Ну знаю, конечно. Мы в одном отряде. Кто же его не знает? Каждый год в «Ласточку» ездит.

— Вижу, не очень-то он тебе нравится… — хмыкнул Володя.

— Ой, да кому он вообще нравиться может? Хулиган и бездельник! В прошлом году вообще тут драку затеял, из-за этого Конева наш Саша, видимо, и не приехал.

— Все понятно, — вздохнув, протянул Володя. — Ну ладно, я пойду.

Он развернулся на пятках, но Маша окликнула его:

— Хочешь грушу? У меня много. Вот. — Она наклонилась, снова запуталась в волосах и достала из сумки, что лежала возле ее ног, большую спелую грушу. Протянула Володе.

— Вообще-то по инструкции нам нельзя есть угощения детей, — начал Володя, но, увидев, что Маша отчаянно покраснела, взял грушу. — Спасибо. Кстати, сегодня вечером пройдет первая репетиция театрального кружка, а из вашего отряда никто, кроме Конева, не записался. Ты не хочешь ко мне?

— Да-да, я бы очень… — пробормотала Маша, накручивая на палец выбившуюся из прически прядку. — Я люблю театр. А еще я играть умею, на фортепиано, в кинозале есть…

— Играешь? Как здорово! Как я рад, что нашел тебя! — воскликнул Володя.

И тут же понял, что сболтнул лишнего — Маша еще сильнее смутилась и стала с остервенением дергать прядки волос. Вдруг ее заколка щелкнула и упала на землю, а длиннющие, по пояс, светло-русые волосы рассыпались по плечам. Володя наклонился поднять заколку, выпрямился.

— Ой, сломалась… — прошептала Маша. Она принялась нервно убирать волосы назад, но они, слишком длинные и густые, не слушались, выскальзывали из пальцев, падали на плечи и грудь.

— Я думаю, ее можно починить, — успокоил Володя и, чтобы скрыть неловкость, уточнил: — Значит, договорились, ты будешь нашим музыкантом?

Маша радостно пискнула и кивнула, посмотрела Володе прямо в глаза. Не зная, как реагировать, Володя сконфуженно улыбнулся в ответ и убрал заколку в карман.

— Давай я починю ее к вечеру, а ты на репетиции заберешь. Хорошо?

А ведь Маша ничуть не изменилась с тех пор. Даже привычка вертеть что-то в руках, когда нервничает, осталась.

Володя смотрел на нее и вспоминал, какой она была в «Ласточке», и все больше жалел о сказанных утром словах. Маша всего лишь глупая влюбленная девочка, которая творила черт-те что, совершенно не осознавая, какой вред могут нанести ее действия. Но при этом она не желала никому, даже Юре, зла. А потом вместе с развалом СССР, когда страну и ее граждан шатало из стороны в сторону, корежило и ломало, на нее, совсем юную восемнадцатилетнюю девчонку, свалилась огромная ответственность — ребенок. Она просто не успела повзрослеть, не успела поумнеть и, оставаясь ребенком, стала матерью. Она не смогла получить высшее образование из-за сына, вскоре ее бросил муж, и Маша практически осталась одна. Помнится, она говорила, что ей помогала мать, но, кажется, недолго.

Разумеется, все это повлияло на ее и без того невротический характер. Разумеется, она всегда будет защищать своего сына от всего, пусть даже самого абсурдного, желая оградить от зла, но не понимая, что сама может стать злом. И, конечно, не Володе ее судить, потому что он не понимает и не сможет понять, каково это — быть родителем. Тем более одиноким.

Володя достал телефон и набрал ее номер. Услышав, что трубку подняли, уверенно произнес:

— Маша, я хочу извиниться за то, что сказал в кафе. По поводу идеальной матери был перебор.

Маша не ответила, лишь прерывисто дышала в трубку. Володя дополнил:

— В действительности я так не думаю.

— Тогда почему ты это сказал? — спросила она тонким, дрожащим голосом.

— Потому что разозлился. Ты, наверное, сама не понимаешь, но, поливая грязью Диминого друга, попадаешь и в меня тоже. Я уверен, что ты не стремилась намеренно унижать меня, поэтому старался не принимать на свой счет, но всему есть предел. Называя его извращенцем и больным, ты называешь так и меня.

Маша вздохнула:

— Нет! Ну конечно, я не имела в виду тебя. Наоборот, ты так помогал мне. Нашел для меня время, слушал…

— Кстати, по поводу слушал, — перебил ее Володя. — Я перестал понимать, зачем ты ищешь встречи со мной. Ты же вообще не слышишь меня. Что бы я ни говорил, ты обращаешь внимание только на подтверждение своих мыслей в моих словах.

— А ты думаешь, мне можно жить по-другому? — спросила Маша на удивление спокойно. — Я привыкла слушать только себя. Мне ведь не на кого положиться. Нет никого, кто мог бы взять на себя часть моей ответственности. У меня есть только Дима, но он еще молод…

— Дима — шестнадцатилетний лось! Ты его недооцениваешь — и очень зря… Но ладно Дима, а как же Ирина?

— Подруги… — Маша вздохнула. — Они, конечно, дадут совет, но не им жить моей жизнью. Не им бороться с последствиями неправильных решений. Да, они дадут дельный, на их взгляд, совет, но что потом? Потом они уйдут домой, где у них нет таких проблем, как у меня. Зато есть тот, кто поддерживает их и на кого можно положиться. А я останусь. Одна. Я уже обожглась так пару раз, и да, признаю, я перестала слушать других.

— Ясно, — только и ответил Володя, хотя в глубине души признал, что может лишь представить ее положение, но понять — вряд ли.

Ее слова удивили. Во время этого короткого диалога он несколько раз спросил себя: «Ты ли это, Маша?» Он действительно не узнавал ее. Но знал ли он Машу вообще? Нет. Он и не мог — многим ли поделишься на посиделках у Ирины с Женей, среди толпы малознакомых людей? А если Маша рассказывала о себе что-то важное, то много ли там услышишь?

Она прервала его размышления:

— А по поводу того, что я мало внимания уделяю ребенку. Володь, вот ты, наверное, думаешь, что раз он парень, то не требует больших трат. Как бы не так! Ему надо так много: обычная одежда его не устраивает, надо брендовую из Европы. А обувь… Эта его «Демониа» сколько стоит — с ума сойти! Еще ему нужен новый телефон, но не потому, что старый сломан, а потому, что сейчас в моде слайдеры, и ноутбук нужен, потому что старый компьютер медленный, желтый и портит зрение. В следующем году еще и в университет поступать, принтер покупай… А как мне купить все это, если не работать? Нет, это, конечно, не значит, что я работаю только на него. Я все-таки девушка свободная, мне тоже надо выглядеть привлекательно, но все-таки…

— Разбаловала ты его, Маш, — произнес Володя, чувствуя, как проникается искренним сочувствием.

— Наверное, разбаловала, но я не хочу, чтобы он знал нужду и бедность, понимаешь? Как у меня в юности было: не в чем на улицу выйти, хоть ты тресни. Бабкины платья на себя перешивала. Не хочу, чтобы он знал это чувство.

Она замолчала, Володя тоже.

А правда, может, оно и к лучшему — что у него нет и, скорее всего, вообще не будет детей? Ведь он никогда не будет страдать так, как страдает Маша: не испытает того страха и беспомощности, что испытывает она. Он не будет нести такой ответственности, как она, от его решений никто не пострадает так, как может пострадать ее сын. Единственное существо, чья жизнь и благополучие зависели от Володи, — это Герда.

Володя пытался подыскать правильные слова поддержки или примирения. Но выдавил только:

— Маш, простишь?

— Конечно. И ты прости меня! Ты даже не представляешь, как помогаешь мне, как я рада, что ты есть… я без тебя с ума бы сошла…

— Забудем, что случилось сегодня?

— Хорошо. — По голосу было слышно, что Маша улыбнулась. — Можно мне будет тебе еще позвонить?

— Звони, конечно. Но только не в шесть утра — попозже.

Володя возвращался домой в хорошем настроении, но, когда стал разбирать сумку с вещами из родительского дома, вертлявая Герда выбила из его рук старую тетрадь, и спрятанные в ней бумаги вывалились на пол. Ладно бы только бумаги — фотография тоже выпала и раскрылась, демонстрируя хмурого хулигана в кепке. Настроение тут же испортилось.

В восемьдесят шестом году Володя, замученный своей «болезнью» студент, вырвался из тюрьмы шумного города и отправился в затерянный в лесах пионерлагерь. Но угодил в другую тюрьму, которую создала для него первая и до сих пор единственная любовь. Володе было сладко в этом плену. Он и страдал в нем, и боялся его, но именно тогда был по-настоящему счастлив.

Долгие годы он не вспоминал тех летних дней, их посиделок с Юрой и самого Юру. Забыл его глаза, голос и руки и, если бы не фотография, наверное, не думал бы о нем сейчас.

Ведь все, что случилось тогда, не прошло бесследно, не стерлось, а жило в его душе и сердце, запертое на хрупкий замок памяти. Стоило лишь слегка коснуться этого замка — и воспоминания одно за другим хлынули и разлетелись мыслями, словно беды из ящика Пандоры.

Все с самого начала пошло не слава богу. Володя задолго до «Ласточки» начал сомневаться в том, стоило ли ему вообще ехать вожатым, — еще в инструктивном лагере, точнее — в автобусе. Всю дорогу в салоне царила суета, будущие вожатые были так воодушевлены, что разбились на кучки и уже с поистине комсомольским задором заранее бросились придумывать речовки, а затем — вопросы для какой-то викторины по истории. Володя же растерянно озирался по сторонам в надежде найти кого-то, кто тоже поедет в Украину, а не по центральной части России. Не успели доехать до лагеря, как стало ясно, что он такой один — если и найдется напарник, то временный.

Ему вообще не объяснили, зачем нужен этот инструктивный лагерь. А он догадался об этом спросить только перед сном, после того как со своей командой, «отрядом», придумал и речовки, и вопросы для викторины, и сам поучаствовал сначала в ней, а потом в танцах. После отбоя натянул одеяло до подбородка — майские ночи в лесу оказались чудовищно холодными, — уставился в потолок и философски изрек:

— Зачем все это нужно?

— Чтобы привыкнуть к лагерной жизни! — ответил ему сосед по комнате, чье имя он забыл сразу после возвращения из лагеря. — Сейчас мы отыгрываем те ситуации, которые будут в жизни: как проводить вечер, как строить отряд на линейку… Чтобы представлять, что нас ждет.

— А что нас ждет? — допытывался Володя.

— Чудесное время!.. — романтично протянул сосед.

И правда: время ждало чудесное. Но сколько раз Володя ругал себя, что поехал в эту проклятую «Ласточку», столько же раз благодарил судьбу за то, что привела его сюда.

Он приехал в лагерь в пересменку перед вторым заездом детей. «Ласточка» влюбила в себя с первого взгляда. Особенно нравились Володе тихая речка и эстрада. Последняя навевала романтичные воспоминания о вечерах, проведенных в его дворе в Москве, где тоже стояла маленькая, совершенно не похожая на эту сцена. На ней давным-давно, когда Володя был еще ребенком, ребята со двора пели песни под гитару, а однажды выступал школьный оркестр.

Правда, вожатым было не до песен — требовалось за несколько дней подготовить лагерь к приезду смены: провести генеральную уборку, оформить отряды и прочее, и прочее.

Если инструктивный лагерь запомнился постоянной гонкой — не успевали сделать одно, как уже опаздывали подготовить другое, — то в «Ласточке» не успевали вообще ничего. Благо здесь хотя бы была подмога в лице второй вожатой его отряда — Лены, но Володя не разрешил ей таскать тяжести, и к концу первого дня у него нещадно заболела спина. Двигая и расставляя на места мебель, выгребая мусор из шкафчиков и тумбочек, протирая подоконники, заправляя кровати, он по сто раз на дню спрашивал себя, зачем только поехал.

Ответ был прост: надо было что-то поменять. Вернее, не что-то, а собственную голову, освободить ее от ненужных мыслей, очистить.

Почти пять лет она засорялась разными мыслями, желаниями и страхами, а какие из них были полезными, а какие — вредными, Володя уже и сам не знал. За это время он сам себя загнал в угол. Или не в угол, а в замкнутый круг, по которому гонял и гонял себя. Или даже не по кругу, а по ленте Мебиуса — бесконечно, безостановочно, без надежды вырваться.

Мать работала воспитателем в детском саду и убедила Володю пойти в вожатые. Она говорила, что дети лечат. Наверное, видела, что с сыном что-то не так, но ничего о нем не знала.

Спустя несколько дней подготовки лагеря к смене Володя вздохнул с облегчением — ни к кому из работников лагеря у него не возникли особенные чувства, ни к кому его не тянуло. На счастье, даже к соседу по вожатской, физруку Жене, обладателю по-античному прекрасной фигуры. Володя перестал бояться и стесняться, даже стал чаще улыбаться и думать, что, быть может, и правда прошло. Главное — в лагере нет Вовы, зато есть дети, которые, по словам матери, лечат. Только ему не пришло в голову, что среди детей найдется один взрослый.

Первый раз эти обычные с виду имя и фамилию Володя услышал на планерке. Юра Конев.

За день до открытия второй смены весь лагерный коллектив во главе со старшей воспитательницей подводил итоги подготовки к приезду детей. Тогда же назначали руководителей кружков.

— В эту смену приедет Конев, Ирина… — весомо произнесла Ольга Леонидовна.

— Да, я видела списки… — отозвалась та.

Но Ольга Леонидовна, проигнорировав ее, продолжила свою речь, сильно повысив голос:

— …и я настоятельно прошу, — подчеркнула она, — убедиться в том, что у него не будет свободного времени, чтобы шататься по лагерю без дела. Необходимо, чтобы Конев записался в один или лучше несколько кружков, и твоя задача — сподвигнуть и проследить, чтобы он их посещал. От других вожатых я жду инициативы и помощи в этом деле. На этом все. Есть вопросы?

— Нет, — хором ответили вожатые.

— Нет, — повторил Володя.

— Все свободны. К слову о кружках. Володя, подойди сейчас к Славе, он покажет тебе кинозал, выдаст сценарий, ответит на вопросы.

— Вопросы? — пробормотал Володя — теперь вопросы у него действительно появились.

Прочитав в его взгляде явное замешательство, Ольга Леонидовна пояснила:

— Я разве не говорила? Ты отвечаешь за театр!

— Это что за Конев такой? — спросил Володя позже, выходя с другими вожатыми из здания администрации.

— Да хулиган один, — отмахнулась Лена и, взглянув на Ирину, добавила со смехом: — Не переживай, он в первом отряде.

На перекрестке Володя свернул в сторону кинозала, Женя его окликнул:

— Ты это, Володь, после кинозала бери Славку — идите с ним сразу на пляж. Костер разожжем, посидим. Девчата пошли собирать на стол, я за гитарой — и тоже туда.

— Да, и приходите поскорее, — добавила Ирина, — отдохнем в последний раз.

Это был единственный вечер, когда вожатым позволили отдохнуть и повеселиться, ведь назавтра в лагерь приехали дети.

Володя не спал полночи — до часу переписывал в тетрадь сценарий спектакля, который было велено поставить, и даже потом, когда улегся, так волновался перед предстоящим днем, что полночи проворочался с боку на бок.

А утром, пока ехали до завода забирать детей, Володя, вместо того чтобы подремать, рассматривал Харьков. Он почему-то раньше думал, что это небольшой город, серый и невзрачный, похожий на другие советские города. Но Харьков покорил его, стоило только съехать с окружной дороги. По улицам летел тополиный пух, он кружился в воздухе, между рядов панельных домов, оседал у обочин. Автобус сперва петлял по спальным районам, а потом вдруг выехал, наверное, где-то рядом с центром.

Панельки сменились дореволюционными величественными домами, под колесами автобуса вместо асфальта загрохотала брусчатка. А чем-то Харьков напомнил Володе Москву — широкие проспекты, помпезная советская архитектура, промелькнула даже постройка, похожая на сталинскую высотку.

Несмотря на то что приехали они за полтора часа до назначенного времени, на площадке у проходной уже было многолюдно. Едва Володя с Леной прицепили к рубашкам красную цифру «5», как на них набросились родители с путевками. Но эта суета не расстраивала Володю, даже наоборот — веселила. А вот кошмар начался в автобусе.

На удивление быстро рассадив еще более или менее спокойных детей по местам — девочки спереди, мальчики сзади, — тронулись. Чтобы занять ребят, Лена достала заранее заготовленные плакаты с нарисованными на них грибами, ягодами и растениями и стала спрашивать, что изображено. И если девочки отвечали, некоторые даже увлеченно, то мальчишки не обращали на Лену никакого внимания. Володя догадался, что уехать в лагерь сидя ему, видимо, не судьба, встал с места и пошел в заднюю часть автобуса успокаивать ребят.

Кто-то зарыдал в голос, зовя маму и воя, что хочет домой.

Пчелкин бегал по салону, подначивая ребят открывать окна с обеих сторон автобуса, когда Лена пять минут назад просила открывать только с одной стороны.

Володя поймал хулигана, усадил его впереди, рядом с Леной, и потребовал закрыть окна. Пчелкин надулся:

— Не хочу я с девчонками сидеть! — но вроде бы притих.

Только Володя выдохнул, как еще один гиперактивный мальчик Олежка бросился раздавать ребятам яблоки. Все принялись ими хрустеть, и, стоило Володе сесть на свое место и перевести дух, огрызки полетели в окна. Он снова вскочил, пошел забирать у детей мусор, чтобы выбросить потом, на зеленой остановке. Лена продолжала стоять с плакатом и, надрываясь, перекрикивать мальчиков.

Володя надеялся, что передохнет — хотя бы от криков — на остановке, но нет. Пришлось стоять и прикрывать проход между автобусами, чтобы дикая малышня не выбежала на шоссе, по которому редко, но ездили автомобили. Володя с завистью смотрел на других вожатых, чьи подопечные, может, тоже непослушные, но хотя бы старше и поспокойнее.

Отвлекшись на наблюдение за другими отрядами, Володя чудом успел заметить, как один из мальчишек, Саша, едва не свалился под колеса внезапно появившейся машины. Володя успел схватить его за руку и вытянуть на обочину. Балагур получил выговор, покраснел и извинился, его жизни и здоровью ничего не угрожало, а вот Володю начало трясти.

Когда они наконец подъехали к лагерю, ему казалось, что он вот-вот чокнется. Выгрузились вроде без происшествий, но оказалось, что весь салон автобуса завален фантиками и огрызками. Водитель потребовал уборки — и убираться пришлось Володе.

Лена только-только получила ключи от корпуса, и, едва замок щелкнул, как весь отряд, с вожатыми в том числе, лавиной занесло в спальни. Мальчишки завалили постели вещами и начали спорить, кто какую кровать займет. Чуть не дошло до драки.

Перед тем как уйти в спальню для девочек, Лена прохрипела сорванным голосом:

— Ни один пункт инструкции не выполнен, Володь. Ольга Леонидовна где-то рядом, я ее голос слышала. Если не успокоим, вечером нам головы оторвут.

— Я попробую утихомирить своих, а ты давай своих.

— Ладно, — простонала Лена.

Володя устало попросил ребят угомониться, и они внезапно притихли. Володя сам не понял, как так у него получилось — неужели они увидели вымотанного, расстроенного вожатого и пожалели его?

Но не успел он даже толком перевести дух, как пришла пора строиться на линейку. И все началось по новой: строились плохо, толкались, спорили, кричали. Особенно Пчелкин, который ко всему прочему пытался сбежать то на карусели, то в кусты, в дебрях которых рос репейник.

Володя и сам не понял, когда линейка успела закончиться, — он слышал, но не слушал, что говорят директор и воспитательница со сцены, на автомате пел гимн пионерии, возведя руку в салюте. А сам нервно бегал по толпе, пересчитывая макушки ребят из своего отряда.

В середине первого дня добрая половина лагеря была занята одним общим делом — подготовкой к дискотеке в честь открытия смены. Кто-то украшал эстраду, кто-то вешал гирлянды на росшие вокруг площади деревья, а Володе поручили подключить музыкальную аппаратуру.

Он с ребятами нес из кинозала колонки, когда услышал, что на площади разразился натуральный скандал.

Володя не застал его начало, поэтому не понял, что произошло. Увидел лишь, что в дальнем углу возле старой раскидистой яблони собралась толпа, и услышал из самой гущи крик Ольги Леонидовны:

— А с ним другие методы не работают! В первый же день устраиваешь погром в столовой, теперь вот ломаешь гирлянды!

— Это случайно вышло, я не хотел!

По-видимому, это оправдывался Конев. Володя обернулся. Сосредоточив все свое внимание на проводах, он не сразу сообразил, кто такой Конев. Сначала подумал, что Конев — это рыжий парень со шкодливой улыбкой на конопатом лице, потому что второй выглядел уж очень взросло, так что Володя мысленно записал его в подвожатники. Но нет.

— Опять Юрец получит по первое число, — посочувствовал «подвожатнику» Ваня из первого отряда.

— Сам виноват. С чужим имуществом надо быть осторожнее… — нравоучительно подметил Володя и только собрался вернуться к работе, как непривычно жалкий писк Ирины заставил его прислушаться.

— Он мальчик творческий, ему бы в кружок поактивнее, — говорила она Ольге Леонидовне, загораживая Конева собой. — Вот спортивная секция у нас есть, да, Юр? Или вот… театральный кружок открылся, а у Володи как раз мальчиков мало…

Володя аж уронил провод от цветомузыки. К нему, новичку, записывают в кружок хулигана? Еще чего не хватало!

— Володя!

Вырванный из раздумий криком старшей воспитательницы, он вздрогнул и тут же устремился к ним.

— Да, Ольга Леонидовна?

— Принимай нового актера. А чтобы не вздумал филонить, если с кружком тебе потребуется помощь, расширим обязанности Конева. О его успехах докладывать ежедневно.

Володя подошел поближе, разглядывая этого Конева: темноволосый, лохматый, высокий. Но в память на долгие годы врезались не рост и волосы, а лоб, нахмуренный настолько, что хоть одежду стирай, и огромные карие глазищи, сверкающие лютой злобой и трогательной обидой одновременно.

— Хорошо, Ольга Леонидовна. Конев… — Володя изобразил, будто не помнит его имени: — Юра, кажется, да? Репетиция начнется в кинозале сразу после полдника. Пожалуйста, не опаздывай, — произнес он деловито.

Володя решил, что раз перед ним хулиган, то нужно с самого начала поставить себя так, чтобы уважал. Поэтому он выпрямился и взглянул на Конева как можно строже.

— Понял, буду вовремя, — отсалютовал хулиган, забавно качнувшись на пятках.

«Паясничает… — догадался Володя. — Да, этот парень точно попьет у меня крови».

Наиважнейшим для себя делом — разумеется, после настройки аппаратуры — Володя посчитал узнать об этом Юре как можно больше. Сообщив Лене и получив от нее напутственное «Иди-иди, я присмотрю за отрядом», Володя отправился искать Ирину.

По дороге подсчитывал: как там сказала Ольга Леонидовна — два года как перерос вступление в комсомол? Значит, Коневу шестнадцать?

В итоге Ирину он застал у кортов.

— Ну не знаю, Володь… — Отвечая на его вопрос, она задумчиво хлопала ракеткой себя по ноге. — Он не то чтобы хулиганистый, просто постоянно влипает в истории. Юра неплохой парень, но от него одни неприятности. Все по мелочи, но в сумме — вред приличный: тарелки бьет, лестницы ломает и гирлянды, курит, сбегает в деревню в магазин. Еще и ребят-соотрядников подначивает творить всякое безобразие, но в сущности — ничего криминального. Если бы он в прошлом году не подрался с сыном, к-хм… одного человека, — Ирина взметнула взгляд вверх, намекая, что этот человек непростой, — на Юрины выходки никто не обращал бы такого внимания, как сейчас.

— И почему он подрался?

— А… — Ирина замерла и задумчиво посмотрела на Володю. — Ты представляешь, я не знаю. То есть не помню. Скорее всего, потому, что они конкурировали.

— Хм… И в чем это Конев мог конкурировать с блатняком?

Но Ирина успела только пожать плечами, как ее позвала тройка кокетливо улыбающихся девчонок из первого отряда, и та отправилась к ним. Правда, улыбались они не ей, а Володе, и он от греха подальше пошел в кинозал.

«Надо, как сказала Ольга Леонидовна, занять Конева делом», — решил он, забирая из вожатской тетрадь со сценарием.

Вечером, после полдника, Володя сел на сцену кинозала перечитывать пьесу. Задумчиво повторяя про себя: «Юра, Юра…» — откусил кусок от подаренной Машей груши и начал безуспешно искать Коневу роль.

Когда тот явился, Володя понял, что на площади видел совсем другого человека. Тот был обиженным, наверное, даже несправедливо обвиненным и поэтому вызывал сочувствие. А вот сейчас перед ним стоял нагловатый пацан, который бесстыже разглядывал его, стреляя шкодливыми искрами из глаз. И ладно бы, если он просто стоял молча, так нет, решил повыделываться. Когда Володя сообщил, что роли для него нет, сначала заявил, что сыграет в спектакле полено, а затем лег на пол и, вытянувшись струной, это полено показал! Володю эта выходка рассердила — он здесь не затем, чтобы что-то доказывать и объяснять каким-то хулиганам, он ставит спектакль! Но объяснять все же пришлось:

— Раз роли не нашлось, будешь мне помогать с актерами.

— И с чего это ты взял, что я соглашусь?

— Согласишься. Потому что у тебя нет выбора.

Володя напомнил ему про уговор с Ольгой Леонидовной и что Ирина за него поручилась. Тот разозлился, заявив, чтобы Володя не смел его шантажировать. Еще и принялся угрожать, что всем покажет, где раки зимуют, а лично Володе испортит спектакль, устроив свой. Но какими бы громкими ни были слова Юры и какими бы устрашающими ни были угрозы, Володя четко расслышал другое — гнев бессилия. Как там Ирина сказала — если бы не подрался с сыном какого-то номенклатурного товарища? Если бы… и все-таки странно, что Ирина не помнит, почему подрался. Врет, или недоговаривает, или правда забыла? Какой бы ни была причина, Юра оказался загнан в угол из-за испорченной репутации.

Подтверждая Володину догадку, Юра неожиданно поник и раскаялся:

— Я не хотел! И насчет Иры не хотел…

— Я верю тебе, — сказал Володя серьезно. — Поверили бы и другие, если бы репутация у Юры Конева была не такой плохой. После твоей прошлогодней драки сюда проверки как к себе домой ходят, одна за одной. Леонидовне только повод дай, она тебя выгонит. Так что, Юра… Будь мужчиной. Ирина за тебя поручилась, а теперь и я отвечаю. Не подведи нас.

И он действительно не подвел. Володя не знал, сам ли повлиял так на Юру или тот изначально не был таким уж безалаберным хулиганом, как про него рассказывали. Но с ним оказалось очень легко подружиться. Юра буквально рвался помогать: сперва с театральным кружком, с постановкой и сценарием, потом — с дикими малышами из отряда. Он вместе с Володей следил за ними на пляже, вытаскивал Пчелкина из воды, когда тот пытался уплыть за буйки. Руководил ребятами на зарядке, чтобы строились ровнее и не нервировали лишний раз своего вожатого. И самое сложное — помогал их укладывать спать по вечерам.

— …Сначала ему ничего не было видно, но, едва глаза привыкли, едва он смог узнать очертания шкафа и тумбы, как увидел, что дверца распахнулась… — Вошедший в раж Юра рассказывал малышне страшилку, и в этот момент на Володю обрушилось осознание: «Это снова началось».

Его руки аж задрожали.

Последние пять минут, вслушиваясь в наигранно-мрачный, но такой приятный голос Юры, Володя не сводил с него взгляда. Сидел рядом на кровати, наверное, даже слишком близко. И вместо того чтобы следить за ребятами из отряда, рассматривал его лицо. Аккуратный профиль, тонкие губы, которые Юра кривил, пытаясь нагнать на малышню жути. Курносый нос. Большие глаза — сейчас, в полумраке комнаты, черные, но Володя знал, что они карие, в обрамлении редких, но длинных ресниц. И темные непослушные волосы… У Володи снова дернулась рука — оттого, что захотелось пригладить торчащую над ухом прядь.

Он заставил себя немного отодвинуться от Юры — тот, увлеченный рассказом, и не заметил ничего. А потом Володя еле дождался, пока страшилка закончится, убедился, что ребята уснули, и выбежал из корпуса. Юра — за ним. Свежий ночной воздух ничуть не освежил — лицо горело, мысли путались, лишь одна из них пульсировала в голове: «Снова, снова, опять».

Ему ведь казалось, что это кончилось, что существует лишь один человек, к которому у него было «это». Влечение. Володя уже давно знал, как это называется.

Юра спросил что-то, Володя, кажется, разозлился. Сказал, что Юра перепугал малышню до смерти. Тут же сам пожалел, что вспылил, — в конце концов, Юра ни в чем не виноват. Никто не виноват, кроме Володи, и злиться тут нужно было только на себя! Это все его больное воображение, его расстройство…

Именно в тот вечер, сидя на карусели посреди пушистой одуванчиковой поляны, Володя дал себе обещание: он ни за что не позволит «этому» хоть как-то задеть Юру.

А Юра был везде, почти всегда рядом, так искренне, по-дружески помогал ему с малышней, со сценарием… Наверное, Володе нужно было быть жестче и сильнее — даже через обиду вовремя оттолкнуть его, оградить от себя. Но Володя этого не сделал, не смог отказать себе смотреть на него, разговаривать с ним, слушать его голос.

Днем они были друзьями: репетировали спектакль, воспитывали октябрят, гуляли, а ночью Володя сходил с ума от того, каким Юра приходил к нему во снах. Просыпаясь в панике и дрожа всем телом, Володя так искренне себя ненавидел и так безумно боялся, что хотел тут же бежать к черту из этого лагеря, только бы Юра его больше никогда не встречал.

Но стоило снова увидеть его — улыбчивого, машущего рукой с другой стороны корта, румяного после зарядки, и страх уходил. Он сменялся желанием навсегда остаться рядом. Хотя бы просто смотреть. И решимостью никогда, ни за что не причинить вред.

Вред Володя причинял только себе. Как тогда, в душевой.

Так получалось, что отряды в «Ласточке» принимали душ по старшинству — от самого младшего к старшему. Володя как раз пересчитал своих ребят и хотел было окликнуть Лену, чтобы присмотрела за ними, пока он проверит температуру воды, как к душевой подбежал Юра.

— Володь, а Володь, пусти меня с пятым отрядом, по-дружески? А то первому отряду никогда горячей воды не достается, тем более пацанам, девки всю расходуют!

Хватило одного быстрого взгляда на него — загорелого, в трусах и шлепках, с полотенцем, перекинутым через плечо, улыбающегося во все тридцать два…

— Я сейчас, температуру только проверю… — сдавленно выдал Володя, резко разворачиваясь на пятках. — Присмотри за ними, ладно?

Не осознавая, что делает, он вбежал в первый же душевой отсек, схватился за красный вентиль и выкрутил его до конца. В голове завопил внутренний голос, такой громогласный, что невозможно было понять, чего он хочет и о чем кричит. В ушах звенело.

Очки моментально заволокло паром, на рубашку брызнула горячая вода, кончик красного галстука промок насквозь.

Володя выдохнул, закрыл глаза и сунул руку под поток кипятка. Вода обожгла кожу, он едва сдержал крик, но спустя мгновение боль пропала, сменившись эйфорией. Его будто подбросило в небо, и он завис в дымке. Страх, паника, ненависть — все осталось там, внизу, а здесь хорошо, свободно. Он парил в мире мертвых эмоций и мертвого времени.

— Эй, Володь, ну как там вода? — раздался голос заглянувшего с улицы Юрки. — Детвора уже вопит!

Володя судорожно спрятал покрасневшую, обожженную руку за спину, вышел из отсека.

— К-хм… — прокашлялся. — Заходи, уже нагрелась.

«Почему именно сейчас, почему так внезапно? Он же на пляже тоже постоянно в плавках носится, и ничего… — паниковал Володя внутренне, внешне оставаясь спокойным, умудрялся даже прикрикивать на заходящих строем в душевую детей. И сам себе отвечал: — Потому что это болезнь, потому что я — больной. А это — очередной приступ!»

Но потом стало еще хуже, пришло еще одно осознание, которое могло быть приятным в любой другой ситуации, но только не в этой. Володя понял, что его не просто влекло к Юре. Володя в него влюбился. А разве в него вообще можно было не влюбиться? В такого задорного, настоящего, местами наивного, но умеющего становиться серьезным, когда нужно. Такого искренне стремящегося дружить.

И за этим своим чувством, от которого, в отличие от болезни, было не спрятаться, Володя не замечал, как все усугубляет.

Чего только стоила его колоссальная глупость, когда он взял ключи от лодочной станции и уговорил Юру сплавать вниз по реке — к барельефу старого графского поместья. До руин они так и не доплыли, Юра завез его в заводь с прекрасными белыми лилиями, а на обратном пути, уставший и разморенный жарой, Володя предложил искупаться. Юра не был против, но сконфузился — не взял плавок. А Володе в тот момент в голову не пришло совсем ничего постыдного — ну нет и нет, ну ведь оба парни, чего там не видели. Опомнился, только когда уже Юра стягивал с себя футболку.

Володя даже очки снять забыл, с разбегу сиганул в реку, спеша скрыться от неправильных желаний, захвативших его сознание. Сжал в кулаке очки, проплыл метров двадцать — приятная прохлада воды немного остудила голову. А когда вернулся на отмель, увидел, как Юра, стоя по пояс в воде, прикрылся руками — бледный и… какой-то смущенный. Отчего только? Смущаться тут нужно было Володе…

И шальная, непристойная мысль ворвалась в голову: что, если сейчас подойти к нему, взять мокрыми ладонями его лицо, заглянуть в сверкающие от солнца глаза… И поцеловать? Его губы теплые или холодные? Какие они на вкус — как речная вода? И чтобы по-настоящему, чтобы прижаться и…

Перед глазами буквально заискрило от этого яркого, манящего образа, и одновременно так страшно, так мерзко стало от самого себя, что Володя, чтобы хоть как-то скрыться, чтобы Юра не видел его таким, чтобы, не дай бог, не прочитал в его глазах то, что вертелось в мыслях, — нырнул, ушел с головой под воду. От воды защипало открытые глаза, изо рта вырвалось несколько пузырей воздуха.

А когда он вынырнул и глянул на Юру — тот будто стал еще бледнее. Переживая за него, Володя приблизился на пару шагов. Спросил, все ли нормально, — вдруг плохо стало, вдруг судорога или солнечный удар? А Юра будто бы непроизвольно дернулся в сторону, отступил от него на шаг, его щеки заалели…

Напуганный тем, что его болезнь вернулась, Володя так зациклился на ней, что не заметил, как все перевернулось с ног на голову: Юра тоже в него влюбился.

Спустя много лет после этой истории «Ласточка» звала его к себе, Володя стремился в тот лагерь, искал его. И нашел. Они с Юрой договорились встретиться там спустя десять лет. Володя приехал в назначенный день, но Юры там не оказалось. Они не встретились ни через десять, ни через одиннадцать, ни через пятнадцать. Юры там не было никогда. А Володя был.

Он приезжал каждый год и видел своими глазами, как разрушается заброшенная в девяностых «Ласточка», как высыхает река, как блекнет, ветшает и опадает на землю хлопьями старой краски память их юности.

Но почему Володя до сих пор был здесь? Что заставляло его разглядывать торчащий среди деревьев флагшток спустя двадцать лет?

Герда скулила, просясь на улицу, а Володя прижался лбом к оконному стеклу, не в силах отвести взгляда от леса, скрывающего руины старого пионерлагеря. Там за стеклом — двор, за двором — тонкая полоска пролеска, за ним — берег пересохшей реки, а на берегу — их ива.

Сколько раз он задавался вопросом — почему построил свой дом именно здесь? Это место было ему дорого, но стоило дешево. Не купить эту землю он не мог. И разумное оправдание нашлось — выгодная цена. Но, представляя отцу проект коттеджного поселка с незамысловатым названием «Ласточкино гнездо», в глубине души Володя надеялся, вдруг Юра когда-нибудь все же приедет сюда. Хотя убеждал себя, что давно его забыл — лет десять как, забыл даже его имя. И если бы не счастливый случай, когда ему попалось на глаза объявление о продаже земли бывшего поселка Горетовка, наверное, не вспоминал бы еще столько же.

Глава 3

Странные танцы

Плохо, что он вспомнил все это. В последнее время Володя и так засыпал тяжело, а теперь вовсе не мог. Несмотря на то что он устал, разбирая вещи отца, расслабиться не получалось даже лежа в кровати. Он ворочался с боку на бок, но сон не шел. Володя не мог перестать думать о Юре, о сладком кошмаре своей юности, что переживал, когда по-настоящему любил. О вечной ненависти к себе. Об одиночестве, которое пришло на смену этой любви, — одиночестве таком абсолютном, что Володя чувствовал себя мертвым. Об обваренных руках, таблетках, фотографиях и беседах с психиатром. Об ужасе в глазах родителей, когда он все им рассказал.

Часы пробили полночь, и Володя не выдержал — выпил двойную дозу снотворного. Но только закрыл глаза, как раздался телефонный звонок.

— Я нашла ему врача! — победно воскликнула Маша.

— Когда успела? — Володя повернулся на бок, просунул телефон между ухом и подушкой. Удивляться уже не было сил.

— К врачу еще утром записалась, пока тебя ждала под Градусником. А после кафе пошла к нему.

— То есть утром записалась, а днем он уже принял тебя? — скептически уточнил Володя.

— Ну да-а, — неуверенно протянула Маша.

— И тебя это не настораживает? Хороший врач, у которого свободная запись, тем более в выходной…

— Но я заплатила за срочность… — Ее голос потерял былую уверенность.

— То есть ты нашла врача, который за деньги может опрокинуть другого своего пациента?

— Но он гарантировал, что вылечит!

Володя перевернулся на спину и уставился в потолок. В груди заклокотало — буквально только что он вспоминал своего «врача», буквально только что видел перед глазами его лицо. Эмоции были слишком свежи. Володя заговорил поначалу спокойно, но с каждым словом его тон становился все злее:

— Ты знаешь, Маш, меня лечил как раз такой… человек. На словах обещал выздоровление, а на деле чуть окончательно не угробил. Таким, как он, насрать на своих пациентов. Они только пичкают таблетками и убивают самооценку!

Маша сдавленно охнула.

— Так ты… обращался к врачу?

— Я же тебе говорил, что пытался это вылечить! — воскликнул Володя и сел. — Этот мой «врач» вогнал меня в такую депрессию, что я ходил по городу и оценивал вместо женщин мосты — с какого лететь дольше, чтобы быстро умереть от удара об воду. А все потому, что его таблетки отупляли, но желание смотреть на мужиков никуда не девалось. И это я еще не говорю про наши беседы… — Он покачал головой. — Чего только он мне не плел! Пытался зомбировать, гипнотизер чертов! У нас с этим «врачом» все началось с того, что я искренне поверил ему. Нет, искренне — не то слово, да и вера тут тоже ни при чем. Знаешь, после полугодового общения с ним я будто перестал быть собой, он внушил мне, что я смогу полюбить девушку, и я был уверен, что это правда. Такое состояние было странное — я будто стал другим человеком, а свои истинные желания загнал настолько глубоко, что какое-то время действительно не замечал парней. Я был к ним равнодушен, и мне казалось, что это и есть победа, но за эйфорией я не заметил главного: к девушкам я тоже ничего не чувствовал.

— Я тебе, конечно, сочувствую, — произнесла Маша чересчур весело для сострадающей, — но сейчас времена-то другие, медицина вообще-то скакнула вперед. Уже наверняка появились действенные методы, без таких побочных эффектов. Да и что такого в гипнозе? Он же работает!

Володя закатил глаза.

— А я и не говорю, что эти шарлатаны не умеют внушать. Еще как умеют и ведь несут при этом какую-то чушь, но так, что им веришь. Например, мой велел мне смотреть на девушек и записывать, что мне в них должно нравиться, а потом перечитывать это перед сном. То же самое про мужчин, только наоборот — что не нравится и даже отвращает. Сейчас-то я понимаю, какой это был бред, но тогда… — Он вздохнул и потер пальцами переносицу. — Этот бред работал.

— И что тут плохого? Все правильно: женщины красивее мужчин. Да и вообще. Знаешь, Володя, лучше я сделаю что-то и буду жалеть, чем наоборот — жалеть о том, что могла бы сделать, но не стала.

— Неужели ты не понимаешь? Ты собираешься разрешить эксперименты на психике своего сына. И проводить их будет совершенно чужой человек, которому плевать и на тебя, и на твоего ребенка.

— Ой все, ладно, я поняла тебя!

А Володя понял, что не убедил ее и вряд ли подобные аргументы вообще подействуют на Машу. В который раз спрашивая себя, на кой ляд ему далась судьба этого Димы, Володя все же решился рассказать ей одну неприятную историю из своего прошлого.

— Ты… я знаю, ты слышала про Свету. Хочешь, я расскажу тебе, что было на самом деле?

— Правда расскажешь?! — воскликнула Маша. — Да-да, конечно! Расскажи, я слушаю.

— Но ты должна мне поклясться, что не потащишь сына к психиатру! — потребовал он.

Маша вздохнула и произнесла устало:

— Нет, Володя. Этого я тебе обещать не могу.

— Тогда ничего не услышишь.

Маша замолчала почти на минуту. Володя собрался напомнить ей, что она звонит на мобильный и это недешево, но Маша сама подала голос:

— Ты так упорно отговариваешь меня, что… Наверное, не будь это действительно опасно, ты бы так не настаивал, да? Ладно. К психиатру не пойду, но хотя бы к психологу можно?

— Да хоть к ветеринару, — буркнул Володя, — лишь бы не обещал звезд с неба.

— Тогда договорились, — бодро ответила Маша. — Рассказывай, я слушаю.

— Это только между нами, ясно? Ты ведь понимаешь, что, хоть и знаешь мой секрет, я тоже знаю один — секрет твоего сына, — предостерег Володя.

— Все это между нами, Володя! Вообще все: и встречи, и звонки, — заверила Маша.

— Хорошо, что мы поняли друг друга, — собираясь с мыслями, сказал тот. И вздохнул. — Врач мне не помог. Но он внушил, что это самая настоящая болезнь, я по-другому уже не мог думать. Даже когда мне снился… — Он осекся. — Когда я служил в армии — два года среди парней, — чуть с ума не сошел. Думал, что моя тяга к ним — это очередной рецидив. А потом, когда вернулся на гражданку, пересиливая себя, продолжил приглядываться к девушкам. В итоге, уже переехав в Харьков, все же решился пригласить одну на свидание. Это и была Света. Мы познакомились случайно — и не в целях терапии. Все вышло само собой, мне было с ней очень легко. И я внушил себе, что влюбился.

— У тебя с ней получалось? Ну… ты понимаешь… — Она понизила голос. — Секс.

Володя тяжело вздохнул, даже слишком тяжело.

— Да, получалось… В общем, она сказала, что забеременела, я сказал, что женюсь. Даже родителям сообщили. Но потом… — Он резко оборвал мысль. — Это физиология, Маш. То, что происходило и будет происходить со мной, — это физиология, тут никуда не деться, пойми это.

— Ты что, изменял ей с мужиками?! — охнула Маша.

— Нет! — воскликнул Володя. — Да я бы и не успел. Это была ложная тревога. Света не обманывала, произошел какой-то сбой. Но если бы мы поженились, думаешь, долго бы я продержался, прежде чем изменить? И сколько раз потом изменял бы еще? А если бы я полюбил кого-то? Не так, как Свету, а по-настоящему, как когда-то Юру — душой и телом?

— И что в итоге? Полю…

— Нет, — перебил ее Володя и сразу продолжил, чтобы не дать шанса развить эту тему: — Не повезло мне. А может, наоборот, повезло, я не знаю. Маш, я рассказал тебе это только по одной причине: чтобы объяснить, что «врачи» способны испоганить жизнь не только своему пациенту, но и другому человеку, который вообще ни при чем. Не верь им.

Маша разочарованно промычала:

— Ну во-от. А к батюшке-то мне сходить можно, а? Уж святой-то человек точно не навредит, а поможет.

— Если он и поможет, то только тебе. Правда, не представляю, какому святому нужно свечки ставить…

— Пантелеймону-целителю! — уверенно заявила Маша. — И молитву надо читать. Хочешь, тебе дам?

— Ходила уже, значит… — протянул Володя полушепотом, а затем участливо поинтересовался: — И как, стало тебе полегче?

— Мне? А при чем здесь я? Я же за Димочку молилась, ему должно полегч�