Вдаль и вдаль ведут дороги. Путешествие двух братьев бесплатное чтение

Прогулка по доске

Не буду врать, мне до жути страшно.

Я стою на правильном конце помоста, который выдается примерно на десять футов от вершины утеса. Я говорю «правильный конец», потому что есть еще другой, чрезвычайно «неправильный» конец, он неожиданно обрывается на несколько сотен метров выше того, что, пожалуй, можно было бы описать как живописный каньон, на дне которого безмятежно журчит горная река. Прямо сейчас я точно не способен оценить красоту пейзажа. Я понимаю, что – какой бы избитой ни была эта метафора – в прямом и переносном смысле стою над пропастью. Над пугающе настоящей пропастью.

Я пристегнут ремнями, а между ног у меня обвязка. Карабины и зажимы держат пару веревок, как кажется, слишком тонких, чтобы выдержать мой вес (тот факт, что мне даже понадобится страховочный трос, заставляет меня чувствовать себя еще менее застрахованным от любого исхода). Мне кажется, что меня повесили на огромных размеров бельевую веревку, протянутую над каньоном, который с каждой минутой становится все менее и менее прекрасным.

– Улыбнись в камеру, – раздается нахальный голос новозеландца.

Какая камера? Где? И чему мне, ради всего святого, сейчас улыбаться? Я озираюсь как идиот, пересушенными губами изображая лучшую ухмылку, на которую сейчас способен, чтобы запечатлеть ее для потомков.

– Вы уверены, что это безопасно? – спрашиваю я, нелепо, отчаянно надеясь, что эти безумные новозеландцы вдруг, как по волшебству, решат, что это на самом деле небезопасно, и благоразумно предложат вместо этого вернуться в Квинстаун, выпить чашечку хорошего кофе и…

– Плевое дело, приятель.

– Ага, спасибо. (А ведь всем полагается последняя трапеза).

Это просто канатная дорога. Ерунда, ведь правда? Если не считать, что это «Лиса» – самый высокий утес в мире, доступный для подобного «прыжка», а не обычная канатная дорога. План заключается в том, что я разбегусь – да, разбегусь! – по этой скрипучей доске и брошусь вниз, отдавшись на милость не внушающей доверия веревочки, которая привязывает меня к канату. А потом – почти сразу – канат просто кончится. Он кончится. Я упаду с него и – в идеальном мире – меня подхватит другой канат, на котором я пролечу еще порядка 450 метров по воздуху – как бы пугающе это ни звучало – до другого утеса, и все 200 метров над камнями и рекой на дне, как я теперь понял, самого отвратительного каньона, какой я имел несчастье лицезреть в своей жизни.

Стоп, подождите. Упаду?

К настоящему времени я уже совершил несколько «прыжков» с креплениями и всем, что полагается, так что это для меня, скажете вы, пара пустяков. Именно так я и думал. Канатная дорога, какие сложности? И вот оказалось, что много сложнее набраться смелости разбежаться с утеса, чем шагнуть (пусть и без особого энтузиазма) с платформы для банджи-джампинга. Часть меня размышляет, не будет ли проще лечь на брюхо, медленно подползти к краю, уцепиться за него кончиками пальцев и, оттягивая падение до последнего, позорно «стечь» вниз.

Но это не будет «пробегом». Это сползание. Падение. Предполагается, что я по доброй воле забрался на этот утес, прекрасно понимая, что спуск по канатной дороге похож на падение. Кто при этом думает о таких глупостях?

Не буду врать, мне до жути страшно.

– Крикни «Майк!», когда прыгнешь, – раздается сзади подбадривающий вопль.

Майк.

Вот почему я здесь.

Я здесь ради Майка.

Потому что Майк умер.

Если ты прочел аннотацию, ты уже немного знаешь про Майка. Майк был моим братом. Он умер от болезни моторных нейронов и оставил мне список своих предсмертных желаний, которые я должен был выполнить от его имени. Я до последнего понятия не имел, что там, но, если я скажу, что свергнуться в каньон оказалось еще не самым трудным из того, что он заставил меня сделать, ты поймешь, что его обычно вдохновляло.

– Просто кричи «Майк!» на бегу, – посоветовал другой голос.

Я все понял. В этот момент леденящий страх отступает, и я чувствую Майка. Будь он здесь, дал бы мне сейчас по шее. Я уже использовал все свои показные уловки по дороге сюда, куражась, ерничая, – делая все что угодно, только бы не думать о том, что мне предстоит. Будь Майк здесь, он наблюдал бы, как я страдаю ерундой, шатаясь от страха, и потом припоминал бы мне это всю оставшуюся жизнь. А будь он на моем месте… Ну уж нет, он не был бы на моем месте. Он всегда был на другой стороне. Он не колебался бы ни секунды. Наверняка сбросился бы в пропасть спиной вперед, показывая мне средний палец и хохоча. А если бы нам удалось забраться сюда, когда он уже был болен, он, скорее всего, придумал бы способ сделать это на инвалидном кресле. Будь он здесь сейчас, я и сам уже давно сделал бы это. Все что угодно, только бы не дать ему повод для бесконечных насмешек.

Я чувствую его имя в горле. Я это сделаю. Я должен это сделать прямо сейчас. Разрази меня гром, я не могу выкрикнуть его имя, а потом струсить. Был бы он здесь! Сила притяжения, возникшая от всех эмоций этого путешествия, тянет мои ноги вниз, кричит мне, чтобы я спасался, выживал как мог, держал все под контролем. Но Майк хотел не этого. Он хотел, чтобы я смирился с отсутствием контроля и по-настоящему жил. Я бросаю вызов своему внутреннему леммингу, открываю рот, звук «м» из его имени уже сформировался, и я бегу.

– Маааааааайк! – кричу я во все горло. Не уверен, что «к» прозвучал. Я слишком занят, болтаясь на веревке, как тряпичная кукла. Потом меня резко перехватывает вторая канатная дорога. В ярком солнечном свете я скольжу через каньон и хохочу. Потрясающе.

Где тормоза?

Когда я был маленьким, у нас были ослики. Кого у нас только не было! Мама и папа обожали животных и спасли этих осликов из плохих условий. Еще были куры, овцы, поросята и чрезвычайно злой и неуравновешенный серый гусь, которого мы назвали Дымчатый Джо.

«Мам, сделай, чтоб он шел побыстрее! Сделай, чтоб он шел побыстрее!» – задорно выкрикивал я маме. Наконец ей надоело это слушать, и она чуть хлестнула по задней части той зверюги, на которую я был навьючен. Осел рванул вперед, как почуявшая след борзая, а я с воплями вцепился в него, не желая расставаться с жизнью. Раз – и он внезапно остановился, взбороздив землю передними копытами. Как вкопанный. Он-то остановился, а я нет! Я вместо этого совершил не слишком грациозный кульбит через его голову и свалился в кучу земли.

«Не глупи, Ройд», – услышал я голос в своей голове, когда оправился от шока. – «Не проси о том, с чем не справишься. Покой – это безопасность».

Майк был моложе меня на пять лет, но к тому времени, когда ему исполнилось восемь, это уже не имело значения. Он стойко переносил обычные тяготы младшего брата, донашивая всю мою одежду. Ему досталась моя первая школьная форма и заплатанные старые джинсы, которые на меня больше не налезали. Мой первый велосипед стал его первым велосипедом.

Задолго до того, как мама и папа развелись, мы росли в маленькой усадьбе в окрестностях Хэлкайна, деревушки, затерявшейся где-то в дебрях Северного Уэльса. В деревне мало что было: только паб, магазин и разбросанные тут и там дома. Когда папа не был занят управлением своей типографией, он принимал активное участие в работе местного комитета. А мама, которая до появления на свет Майка работала медсестрой, долгое время была связана с комиссией по наркотическим средствам и боролась с несправедливостью вместе с организациями вроде «Международной Амнистии», водила дружбу со многими местными, которые – все как один – занимались лошадьми. Оба они были активно вовлечены в деревенскую общественную жизнь и, бывало, устраивали благотворительные сборы в «большом сарае», как мы называли одну из наших хозяйственных построек, организуя дискотеки и вечеринки у костра, на которые приходили жители деревни.

Мэнди, наша сестра, на полтора года старше меня, по возрасту была ближе ко мне, чем к Майку. В детстве, пока Майк был слишком мал, мы с ней играли вместе и организовали собственный клуб, состоящий из нас и наших близких друзей. Собрания клуба проходили на чердаке над свинарником. Но Мэнди, как это бывает с девочками, выросла быстрее меня, и стала подростком, когда я еще долго оставался несносным сорванцом. Наши с ней приключения и поиски сокровищ продлились не так долго, как мне бы хотелось.

В мои тринадцать в местном развлекательном центре давали концерт «Адам и Муравьи».[1] Я, как и Мэнди, был их большим поклонником. Отец ее подруги работал директором этого развлекательного центра, так что она была приглашена на концерт и даже за кулисы.

– Вот здорово! Скорей бы туда попасть, – обрадовался я, когда услышал эту новость.

– Нет, тебе туда нельзя, – заявила Мэнди. – Ты еще слишком маленький.

Это меня убило. Это было нечестно. Но еще обидней мне стало после мероприятия, когда она сказала мне, что, на самом деле, я мог бы и пойти, потому что там была организована игровая зона в стороне от сцены для маленьких детей. Правда она отчасти искупила свою вину, заставив мистера Анта[2] подписать для меня ее программку.

Так что, ясное дело, к тому времени мы уже не так многое делали вместе. Она продолжала в том же духе и занималась всем тем, чем занимаются девочки-подростки: кончила школу, поступила в колледж искусств и все тому подобное взрослое. Меня очень возмущало, что она старше, более своенравна и делает то, чего мне еще нельзя. Не то чтобы мы отдалились друг от друга – просто она больше не была ребенком. Но, на мое счастье, к этому времени Майк как раз подрос достаточно, чтобы увлечься всеми теми вещами, которые обожают мальчишки.

Во взрослом возрасте я стал очень ценить сельскую жизнь. Мой дом в Уэльсе – это мое святилище и, думаю, пока я буду выполнять безрассудные задания из списка предсмертных желаний, вы не раз застанете меня глубоко сожалеющим, что я не нахожусь сейчас там, в своем саду, с чашечкой чая. Как ни странно, я не пожелал бы для своего сына, Стори, лучшего, чем расти в таком спокойном и уединенном месте, где рос я. Но, будучи ребенком, и особенно в раннем подростковом возрасте, я очень переживал из-за того, что мы живем в такой глуши. Чувствовал себя в западне. Если я хотел попасть куда-то, например, в гости к друзьям, мне приходилось ждать, пока меня отвезут родители, а это случалось не так часто, как мне хотелось.

Я несколько раз ночевал у своего лучшего друга того времени, Ричарда, который жил в городе, недалеко от нас, если ехать на машине. Он жил на настоящей улице, на которой играли до девяти вечера настоящие дети. И мы с ним смотрели телевизор. Такая роскошь! Дома нам не разрешали много смотреть телевизор. По понедельникам я приходил в школу, слушал, как все обсуждают Tiswas[3], Кенни Эверетта[4] или еще что-то, что они смотрели на выходных, и не имел ни малейшего представления, о чем они болтают. Дом для нас был местом, где кормят животных и занимаются хозяйством. Нет, только не подумайте, что я не ценю своего детства! Ценю, и еще как, теперь уж точно. Я просто пытаюсь объяснить, насколько изолированно мы жили. По печальному стечению обстоятельств в детстве у нас не было друзей из деревни, к тому же верующая мама, получившая в свое время религиозное воспитание, отдала нас в католическую школу в другом городе, даже не очень близко от нас, и никто, кто жил неподалеку, не ходил туда. Я эту школу ненавидел.

Сказать по правде, в начальных классах было еще неплохо. Но в старшей школе стало много хуже. Я пошел туда с моим лучшим другом, но по прихоти жестокого рока мы оказались в разных классах. Я застрял на класс младше, само собой, в окружении самых отпетых хулиганов и пошел по пути наименьшего сопротивления (до сих пор моя любимая жизненная стратегия), а это вовсе не был путь академических достижений. Так что я не стал выделяться и примкнул к числу вечных нарушителей спокойствия. Сейчас мой рост составляет больше шести футов, но я поздно вытянулся, а в детстве был сущим заморышем и до девятнадцати лет не дотягивал даже до жалких пяти футов. Учитывая, что в школе я учился только до пятнадцати, там я так до конца и оставался слабаком, каких поискать.

Школьный путь Майка мало чем отличался от моего. Он пошел в ту же начальную школу (в школьной форме с моего плеча) и провел целый год в той же старшей школе, что и я (и на удивление очень полюбил ее), но потом родители решили, что здесь он не получит хорошего образования, и отправили его в частную школу. Это оказалась одна из тех школ армейского типа, где все должны ходить строем, как маленькие солдаты в идеально начищенных ботинках. Только много позже я узнал, как тяжело Майк переживал, что его выдернули от друзей в старой школе, и как сильно возненавидел новую.

Как по мне, в школе лучше быть коротышкой, так на тебя смотрят сверху вниз (каламбур) и меньше задирают. Но травля существует в большинстве школ, и наша не была исключением. Ничего ужасного не происходило, но того, что происходило, было достаточно, чтобы привить мне неприязнь к любому насилию. Я постоянно испытывал давление со стороны сверстников и ненавидел это чувство. Я сидел на уроке физики и тоскливо смотрел в окно северного корпуса школы, изо всей силы стараясь не замечать происходящее на уроке, а где-то там, за холмом и полем, был мой дом. Как я хотел оказаться там! Оказаться там и играть с Майком.

Можно предположить, что, пойди мы в местную, а не католическую школу, знай мы больше детей своего возраста в деревне, не превратись Мэнди в девочку-подростка с менструациями и свойственными всем девочкам-подросткам занятиями, может быть, мы с Майком не стали бы так близки. Я даже могу представить, что был бы сыт по горло необходимостью возиться с младшим братом («присматривать за ним»). Но получилось по-другому, и теперь я благодарен за все это. Я благодарен за то, что рос, зная очень ограниченный круг людей, что ходил в дерьмовую школу и что Мэнди повзрослела раньше нас. Потому что за все это я получил брата.

Как только Майк подрос, мы стали много времени проводить вне дома. Мы шли на улицу при первой возможности, играли, гоняли на велосипедах и лазили по деревьям. Нашим домом стал наш собственный холм, с которого можно было увидеть все – от Уирелла и Ливерпуля до побережья. Он был крутым (особенно для детских велосипедов), и съехав с него, можно было попасть куда угодно.

Не знаю, смущала ли Майка когда-нибудь наша разница в возрасте, но вскоре он добился того, что она вообще перестала быть заметна. То ли он так отчаянно стремился сравняться со мной, то ли изначально был лишен страха. Физически я какое-то время превосходил его, но даже когда он проигрывал в росте (учитывая, что я и сам не был великаном), в азарте я не мог с ним сравниться. Особым шиком было скатиться на велосипеде с нашего холма без тормозов. Ага, вот именно! Помните ослика? Я съеживался над рулем, снижая скорость до той, которая меня не пугала, а он ракетой срывался вниз и не тормозил, пока со звучным грохотом не врезался в забор пастбища.

Еще было озеро. Вокруг располагались свинцовые рудники, и вода была очень грязной от рудниковых отходов. Мы проверяли свою меткость, кидая в него камни и стараясь попасть в определенную цель. Это как раз то, в чем я недолго был лучше, благодаря возрасту и большей силе. Но чем менее существенной делалась наша разница в возрасте, тем более соревновательными становились наши отношения. Майку обязательно надо было забраться на дерево выше, чем я (выше, чем я считал благоразумным пытаться залезть). Прошли годы, и со временем Майк вывел правило: не считается, что он влез на дерево, если его голова не достает до самого верхнего листа.

И все-таки каким-то образом он ни разу не упал. С ним не случалось ничего плохого. Ну царапины были конечно – тут ссадина, там синяк, но кости он никогда не ломал. И все у нас превращалось в состязание. Кто забросит дальше? Кто залезет выше? Кто засолит и испечет самый жесткий каштан победителя[5]? Кто быстрей на велосипеде? Кто дольше проедет на одном колесе? Я неплохо исполнял этот трюк на своем «Тамагавке»[6] (это, считайте, «Чоппер»[7], только дешевле), но сравниться с ним не мог. Ему хватало смелости ехать быстрее. Смелости лезть выше. Смелости добиваться. С возрастом мы становились все ближе и ближе и все больше и больше состязались. И в большинстве случаев Майк выигрывал.

В детстве я страдал астмой и странной аллергией – на лошадей всех мастей. Не самые удачные заболевания для жизни на ферме. У Майка было то же самое, но проявлялось куда менее заметно, чем у меня. Вообще, оба мы в детстве были достаточно здоровыми, но в возрасте около десяти лет Майк однажды серьезно заболел – было подозрение на менингит.

Самое плохое, что ему пришлось брать пункцию спинного мозга, чтобы сделать тест на вирусный менингит. Помню, как я сидел в приемном покое местной больницы… ну, то есть это так называлось. На самом деле, больница больше была похожа на обыкновенный дом. Я, конечно, верю, что все там были весьма квалифицированными и прекрасными специалистами, но в соседней комнате Майк так кричал от боли, что можно было подумать, будто у него берет пункцию практикантка, которая наспех прочла нужный параграф в учебнике только сегодня утром и теперь мучается попытками хоть как-то выполнить эту процедуру. В голосе Майка слышался ужас, и память об этих событиях потом преследовала нас обоих.

Как выяснилось, с ним было все в порядке. Это не был вирусный менингит. У Майка не нашли ничего такого, с чем не могут справиться старые добрые антибиотики. Зато он получил фобию на всю жизнь и не переносил уколов.

И так он не болел ничем существенным до ноября 2010 года. А в тридцать пять Майк, который до этого за всю жизнь был нездоров не больше одного дня, вдруг заболел. Дня четыре у него был жар и пошла сыпь, к чему добавились обычные симптомы гриппа. Выздоравливал он долго и, учитывая его всегда прекрасное здоровье, это казалось странным, но никто бы не мог подумать, что это изменит всю его жизнь.

Спустя месяц Майк стал чувствовать странную судорогу в икроножной мышце левой ноги. Он рассказал мне, но я опять не придал этому значения. У всех бывали когда-то судороги. Растяни лодыжку, подожди немного и увидишь. Говорят, что причиной часто становятся физические упражнения, но хотя Майк вел очень активный образ жизни, судорога не была похожа на ту, которую можно получить, перетрудив ногу. Достаточно было простого прикосновения к его стопе или малейшего сжатия пальцев ноги, как мышца начинала дергаться, и это не проходило. А если проходило, то потом начиналось снова. И всегда в одном месте.

Так продолжалось несколько месяцев, и со временем это стало причинять Майку серьезные неудобства. Но он по-прежнему не беспокоился, только стал думать, не может ли это быть связано с его ноябрьской болезнью, и наконец сходил к врачу. Тот, как я припоминаю, дал ему что-то вроде мышечного релаксанта и отправил восвояси.

Релаксанты не помогли. Судороги продолжались полгода, как и визиты к врачам, которые просто выписывали очередной медикамент, а потом появились другие симптомы, на этот раз в руках. Ему стало казаться, что они слабеют. Но и после этого, как бы трагично это теперь ни звучало, мы оба не слишком встревожились. То есть, я, например, тоже чувствую, что мои руки стали слабее, чем были прежде. Я постоянно играю в Candy Crash и уверен, что уже заработал на этом артрит большого пальца. Но это жизнь, что поделать! Я не говорю: «Боже, что это со мной?» – и никогда не стану сокрушаться по этому поводу.

И оба мы даже представить себе не могли, что через четыре года Майк уйдет навсегда.

Chief Rocka

[8]

Я слышу свое имя.

«Брат Майка, Ройд, скажет несколько слов». Это Мэри, распорядительница на похоронах. Ее слова обволакивают меня, они звучат нечетко, как далекое эхо.

Майк умер. Только что я помог донести его гроб до крематория под рэп Chief Rocka из альбома Lords of the Underground. Какая песня! Ее нашли наши друзья. Я видел, как несколько голов кивали в такт и на грустных лицах появлялась невольная улыбка. Все мы потеряли нашего главаря, главного для нас человека.

«Несколько слов». Как я смогу проститься с Майком в нескольких словах? К тому же я вряд ли способен выдавить из себя даже одно.

Я приближаюсь к кафедре, надо подняться на несколько ступенек. Сейчас. Это надо сделать прямо сейчас. Тишина, висящая в воздухе, как саван, угнетает, и я чувствую на себе взгляды всех присутствующих, но сам не в силах посмотреть ни на кого. Я чувствую, что все уже знают, – это будет более чем ужасно. Возьми себя в руки, Ройд, здесь сотни людей, которые хотят тебя услышать. Возьми себя в руки.

Скрипит стул. Кто-то шмыгает носом. Гулким эхом отдается чей-то приглушенный кашель. Это надо сделать прямо сейчас. Соберись. Это важно. Очень важно. Я просто хочу, чтобы это кончилось. Я хочу нарушить эту гнетущую тишину.

Я нахожу первую ступеньку и поднимаю ногу с таким усилием, как будто выдергиваю ее из болота. Осталась вторая ступенька.

Это надо сделать прямо сейчас.

Я выставляю вперед вторую ногу, промахиваюсь мимо ступеньки. Бум. Падаю. Меня несет вперед и вниз. Я спотыкаюсь об оставшиеся ступеньки бьюсь головой о край кафедры. В тишине разносится гул от удара.

Я лежу там, спрятанный от посторонних глаз, и как-то обостренно чувствую наступившую тишину. Никто не знает, что делать и что думать.

Я это сделал.

Помню, как Майк позвонил своему лучшему другу и попросил заехать к нему.

«Сегодня не могу, Майк, – услышал я Али по громкой связи. – Завтра заеду».

Майк ухмыльнулся мне и поднес телефон ближе ко рту: «Э… дружище, я тут умираю. Лучше бы сегодня». Юмор был его способом избегать невыносимо страшного осознания того, через что ему придется пройти.

Мы с Майком никогда не говорили о его смерти. Ни разу с того дня, когда узнали, что у него болезнь моторных нейронов. Так что мы ничего не планировали для похорон. Майк не оставил никаких распоряжений, никаких экстравагантных просьб или списка музыкальных произведений. Нет, Майк был весь о том, чтобы жить, хотя больше не мог этого. Он умер в 10:20 утра 28 января 2015 года, и для нас все кончилось. Мы хорошо знали его и знали, чего он хотел бы.

В крематории нашлось временное окно только через две недели, вероятно, из-за праздников, так что нам предложили провести похороны двенадцатого или пятнадцатого февраля. Тут и думать было не о чем. Тринадцатого у Майка был день рождения, ему должно было исполниться сорок. Мы не хотели, чтобы Майка похоронили в сорок лет при том, что умер он в тридцать девять, это было бы как-то странно, так что мы сразу выбрали более раннюю дату.

Две недели пролетели быстро. В оцепенении. Много всего надо было организовать, и мы это делали, находясь в эмоциональном вакууме. Мы заказали элегантный плетеный гроб, выбрали цветы, музыку, место проведения церемонии, и я даже попытался поднести ручку к бумаге и написать прощальную речь для проводов брата.

И все мы написали ему письма, которые положили в гроб вместе с листиком, сорванным мною с дерева над домиком Бильбо в Хоббитоне в Новой Зеландии, когда мы с Майком туда ездили. И кусочек драконьего золота. Да, да, настоящее золото дракона. Ладно, давайте я объясню. В ту же поездку мы побывали на съемочной площадке «Хоббита», он как раз тогда снимался. Мне повезло быть причастным к съемкам фильмов «Властелин Колец», поэтому я уже встречался с Питером Джексоном, но для Майка все это было в новинку, и он был в восторге. После встречи с Питером, мы наткнулись на моего близкого друга Джеда Брофи – он снимался в роли гнома Нори. В какой-то момент Джед спросил Питера, насколько ему следует оставаться «в образе» на площадке.

«Ну смотри, Нори – вор», – произнес с мягким новозеландским акцентом Питер, – вот и будь вором. Но, если что украдешь, кради прямо у меня из-под носа и так, чтобы я не заметил».

Джед вручил мне кусочек золота из сокровищ дракона Смауга, один из тех многих, что ему благополучно удалось стащить. Он и отправился в гроб Майка.

За несколько дней до похорон девушка Майка, Лаура, отдала мне листок бумаги. Лаура перед болезнью Майка была с ним всего один год и осталась рядом, когда многие другие на ее месте сбежали бы не раздумывая. По-моему, Лаура просто ангел.

«Майк хотел передать тебе это», – сказала она.

Это было первое задание из списка предсмертных желаний, составленного Майком. Я знал о списке, но понятия не имел, что там. Он начал писать его, когда узнал, что болен, и поначалу записывал то, что хочет сделать, прежде чем… Ну вы понимаете. Он хотел, чтобы мы вдвоем вернулись в Новую Зеландию, и именно там, как он решил, я должен был выполнить большинство заданий и попробовать себя в том, что он уже физически не сможет испытать.

Но особенность БМН (болезни моторных нейронов) в том, что она не мешкает. Она развивается стремительно и неустанно с единственным возможным финалом. Так что, когда стало понятно, что Майк путешествовать уже не сможет, мы решили, что я сделаю это один.

И он хотел, чтобы это стало фильмом.

«Снимай это, Ройд, – сказал он мне. – Сделай из этого фильм».

Список стал его завещанием, и я должен был исполнить его последнюю волю. Для документального фильма нужны были деньги и команда, фильм надо было снять, смонтировать и выпустить. Этот проект был дорог Майку, и совсем не потому, что он хотел продолжить жить после смерти, не из тщеславия или чтобы встряхнуть меня после его ухода. Нет, идея родилась из всего, что ему пришлось пережить с БМН, из опыта невыразимого ужаса и одиночества. Фильм был задуман как способ привлечь внимание к этому заболеванию, повысить осведомленность о нем и заставить врачей, не замечающих эту беду или относящихся к ней пренебрежительно, осознать, в каком положении ты оказываешься перед лицом самых неутешительных прогнозов. Все это было для того, чтобы найти какой-то способ оказать необходимую помощь и поддержку другим страдальцам и их семьям.

Я сделал бы все что угодно, если об этом попросил Майк. Я знал про список и мог только воображать, какие ужасы там для меня припасены, но был полон решимости как-нибудь все это выполнить. Не мог я его подвести. И кроме всего прочего, я скучал по голосу Майка, а чтение списка было возможностью еще раз его услышать.

Но накануне похорон Майка я думал не об этом.

Увидим ли мы Майка в гробу, зависело от нас, и я обсуждал сам с собой, хочу ли я этого. Возможно ли, что мне это нужно. Ведь я в последний раз видел его лицо, когда пытался закрыть ему глаза после того, как отключил аппарат искусственного дыхания. Если я увижу его почившим в мире, это, может быть, вытеснит образ, который до сих пор стоит у меня перед глазами, даст мне чувство завершенности. Но я решил по-другому. Еще за год до смерти Майк просто не был способен спокойно полеживать где-нибудь, если не считать времени, когда он спал в кровати. Мне казалось неправильным видеть его лежащим в гробу. В этом не было никакого смысла. Это был бы уже не Майк. А может, я и не хотел завершенности. Может, мне была нужна боль.

Так получилось, что у нас было две церемонии похорон Майка. Первая – утром в зале прощания похоронного бюро. Пришла вся семья – мама, папа, Мэнди и ее дети Джейкоб и Меган, Стори, сын Майка Эден и другие члены нашей большой семьи. Когда я увидел гроб Майка, я не мог больше держаться. Я потерял контроль над словами, которые вылетали из моего рта, и почти потерял сознание. И рыдал. Неудержимо. Это случилось. Я не мог ничего с этим поделать, и никто не мог. Я не видел Майка с тех пор, как он умер. Я стоял сзади на ослабших ногах. Чувствовал, что горе каждого из нас по отдельности усиливает горе всех остальных.

Это была прекрасная служба. Стильный и элегантный гроб Майка. Изысканные цветы. Младшие члены семьи смогли излить свое горе и получить поддержку, свободно ходя по залу. Джейкоб и Эден утешали друг друга, пока Меган раздавала белые розы. Стори прочел «Последнюю песню Бильбо». Это было душевное прощание для близких. Но больше всего меня тронули даже не слезы отца – я никогда раньше не видел его плачущим, но теперь это было естественным, – нет, больше всего меня растрогал Крис, муж Мэнди, заливающийся слезами. Каким-то образом это затронуло всех. Зал был наполнен утратой и душевной скорбью.

Потом мы собрались у Майка. Казалось нереальным быть там разодетыми как при параде, в слезах и без Майка. Прибыл катафалк, и мы поплелись следом за ним, как оглушенные, в неестественной тишине, на вторые похороны в крематорий. Я понятия не имел, сколько народу ожидает там Майка и нас. Может, десять человек? Может, сто?

Боже! Огромная толпа уже собралась снаружи, ожидая в торжественной тишине своего Шефа Рокку. Мы вышли из машины и на какую-то минуту возникло нелепое «мы и они», мне стало неловко, и я подошел к ним. Там было много моих друзей и друзей Майка, и все они смущенно на меня смотрели, не зная, что сказать или сделать. Помню, там был шотландец Али, наш с Майком друг, я его сто лет не видел. Стоило мне увидеть его лицо, как я сразу вспомнил его тогда, до всего случившегося, развлекающегося на вечеринках, выпивающего и наслаждающегося жизнью с нами – со мной и Майком. Это меня сломило. Я шагнул в его распахнутые объятия, ухватился за него и зарыдал.

Потом всех пригласили внутрь. Члены семьи вошли последними, и гроб Майка водрузили на каталку. Мы торжественно ввезли его в крематорий. Папа шел первым, потом мы со Стори, Эдан, Лаура, Крис, Джейкоб и лучший друг Майка Али.

И из колонок зазвучал Chief Rocka…

Сидя в первом ряду я нащупал в кармане листок с моей речью. И еще один.

Первое желание из списка.

Я прочел эти слова, слова Майка.

«1. Выход на похоронах. Пожалуйста, сваляй дурака перед тем, как начнешь говорить. Споткнись – и как можно драматичней. Рассмеши их всех за меня и разряди обстановку».

Отлично.

Я отдираю себя от пола. Не то чтобы я сильно ушибся, но выход получился даже более зрелищным, чем я предполагал. Я по-настоящему потерял равновесие. Работаем по Станиславскому. Пожалуйста, Майк.

Все вокруг замерло. Я оглядываюсь. Большинство опускают глаза, не решаясь даже посмотреть на меня. Все они думают: «Ройд только что попал в неописуемо неловкую ситуацию». Я чувствую, что они разделяют мою боль. В воздухе повисла паника, все эти скорбящие люди замерли в нерешительности – не должно ли им податься вперед и как-то оказать мне поддержку. Папу и Стори я, к счастью, предупредил заранее.

«Вы в порядке?» – Мэри кидается ко мне откуда-то сбоку, протягивая руки, чтобы меня поднять. Но я уже встал. Я твердо стою на ногах и неожиданно чувствую себя уверенным, знающим, что я делаю. Возможно, даже вернувшим контроль.

Я жестом останавливаю ее и робко, виновато улыбаюсь. Потом оглядываюсь на всех остальных, молча успокаивая их. Я в порядке. Я нормально. И я – это я. Я использую эту минуту по полной. Каким-то образом Майку удалось сделать из меня актера именно тогда, когда я был в шаге от того, чтобы горе полностью лишило меня дара речи. Я медленно лезу в карман пиджака и вытаскиваю свою речь. Разворачиваю листок и удобно устраиваюсь за кафедрой, прежде чем еще раз взглянуть на взволнованные лица. Наконец я достаю еще один листок, тот, на котором крупными буквами, так, что все могут прочесть, написано «СПОТКНИСЬ», и высоко поднимаю его перед собой.

«Это то, чего хотел от меня Майк», – произношу я с глубоким вздохом облегчения.

Секунда полной тишины, чтобы осмыслить мои слова, – и весь зал взрывается смехом вместе со мной.

Спасибо, Майк. Без этого, без того, чтобы сначала выставить себя полным дураком, я просто не смог бы сейчас стоять здесь и говорить то, что я хочу сказать. Это только благодаря тебе. И спасибо, что всех рассмешил. Что объединил нас. Из могилы. Я понял, – ты ушел, но мы здесь для того, чтобы вспомнить твою жизнь, а не смерть.

Что дальше?

Прах и стринги

Я лучше выгляжу в одежде, чем голым. Именно это заботит меня сейчас больше, чем тот факт, что я на склоне заснеженной горы и здесь ниже нуля. Почему я не ходил в спортзал, как собирался? Я бы не прочь иметь такую внешность, как у Брэда Питта в «Бойцовском клубе», но моя-то от нее уж точно очень далека.

Я догадывался, что одним из заданий списка желаний будет частично обнажить свою плоть, но необязательно же было так сразу! Я совершенно не в восторге от этого. Мы с Майком даже никогда не переодевались в одной комнате, и это позволяло каждому сохранять в душе уверенность, что его тело лучше. Мне нечасто случалось раздеваться, даже чтобы прыгнуть в бассейн. Да, признаю – это чистое самолюбие, ничего больше. Не то чтоб я был таким пугалом, но теперь, когда друзья снимают фильм с мои участием, мне очень хочется, чтобы кто-нибудь в конце концов посмотрел его и сказал: «Ого, какая фигура – мне бы такую!»

Так что я преисполнен твердого намерения пойти в спортзал, но также предрасположен к лени. Самолюбие и лень – неудачное сочетание. Я потратил кучу времени, распределяя всех по местам, чтобы это снять. Снять мое ужасное тело. И да, здесь дико холодно. Подарок в студию!

Надо объяснить. Я нахожусь в Авориаз[9], во французских Альпах, на склоне со сноубордом, в ботинках и куртке. И на мне больше ничего нет, кроме обтягивающих стрингов леопардовой расцветки. Еще (вероятно, как сомнительный способ сохранить мою анонимность) темные очки и милая ковбойская шляпка ядовито-розового цвета. Ах да, еще пушистые наручники, пристегнутые к запястью.

Я знал, что одно из заданий надо будет выполнить здесь, в Авориаз, и знал, что это будет что-то ужасное. Я не ждал чего-то вроде: «Давай, Ройд, проведи прекрасный день на сноуборде и, может быть, ты даже научишься новому трюку». Конечно нет. Но стринги? Серьезно?

Вот как Майк меня подставил. Спасибо, Майк.

Мы с Майком оба обожали сноуборд лет с двадцати. У нас был один друг в Честере, его звали Клегги; он построил у себя в саду позади дома небольшой трап. Там мы оттачивали свои навыки. Ну то есть, Майк оттачивал. Майк – это Майк, ему всегда надо было сделать олли[10] как можно выше и прыгнуть как можно дальше. Я никогда не умел запрыгнуть на скейтборде на пандус. У меня кишка была тонка на такое, я не такой решительный, как Майк. Каждый раз, если я пытался сделать что-то в этом роде, расплачивался своими лодыжками. Потому что нервничал. Майк всегда бесстрашно взмывал вверх и максимум мог набить синяк-другой или поцарапаться.

В детстве, когда выпадал снег, мы бежали на улицу кататься на санках. Местность вокруг нашего дома была холмистая. Мы скатывались, прыгали и делали простые трюки. Майк первым купил сноуборд. Впервые в жизни встав на сноуборд, он уже так твердо стоял на нем, словно ничего естественнее и не придумаешь, и с легкостью съезжал с холма. Я, конечно, не стал. Казалось безумием прикрепить свои ноги к этой злосчастной доске и, чудом удерживаясь на ней, съехать со снежного склона.

Но прошли годы, и я к этому пришел. Моя уверенность возросла, и я полюбил этот вид спорта. Я стал ездить кататься на сноуборде с группой друзей, и мы лет пятнадцать катались каждый год. Первые несколько раз мы ездили в Шамони во Франции, но потом переключились на Авориаз. Хороший и дешевый вариант: простой готовый тур включает в себя перелет из Манчестера в Женеву, трансфер на курорт и размещение с самостоятельным питанием. Что еще нужно? Только это и снег, а его-то здесь всегда хватало с избытком.

Я долгое время не ездил сюда с Майком. Он иногда катался со своими друзьями, но не был в Авориаз со мной. И, когда показалось, что его странные судороги кончились, я предложил объединить усилия и устроить здесь большой отпуск.

Авориаз великолепен. В городе запрещен любой транспорт, кроме саней с лошадьми и странных снегоходов. Центр города небольшой, в нем множество баров и, будучи завсегдатаем, я знал здесь все стоящие места. Нас было десять человек и, едва заселившись, мы отправились по барам. В этом месте есть что-то необыкновенное. В каждом из нас оно пробуждает пьяницу. И двух часов не прошло, как мы все были в стельку. Майк, всегда очень щедрый, кажется, угостил всех, кто был в баре. Мы пытались побить его рекорды, и это приводило к еще большему пьянству, когда пиво и шоты, ерш и Ферне-Бранка (ну и гадость, по вкусу как лекарство) лились, казалось, нескончаемым потоком.

Наконец мы решили отправиться в клуб поблизости. Некоторые из нашей компании сочли, что с них хватит, и поползли домой. Вероятно, это было мудрое решение, но нам – остальным – было слишком весело. Мы продолжили пить, танцевать и смеяться. Под конец Майк оказался танцующим рядом с девушкой. Видимо, он слишком к ней приблизился, потому что ее парень возмутился и втиснулся между ними. Майку, уже изрядно выпившему, такое проявление мужского превосходства показалось забавным. В то время никому и в голову бы не пришло, что он может быть так серьезно болен, но, мне кажется, все мы чувствовали, что что-то не так. В нашей группе сложилась негласная привычка опекать его. Так что, когда его друзья Али и Ловкач заметили, что происходит, они встали и влезли между ним и тем парнем.

Майк не придал этому значения и направился к бару, но Ловкач чем-то привлек внимание французских вышибал. Они решили его выставить. Ловкач – парень небольшого роста, а эти двое вышибал были огромными, так что ничем хорошим это кончиться не могло. Короче говоря (и учитывая, что для длинного рассказа моя память была слишком затуманена алкоголем), кончилось все тем, что все мы оказались на заснеженной улице, где пытались спасти Ловкача от избиения. Не все мы. Майк и мой друг Энди все еще были в баре. Наконец мне удалось убедить вышибал пустить меня в бар, по-быстрому забрать наши вещи и оставшихся товарищей. Я обнаружил Майка и Энди у барной стойки с длинной чередой шотов. «Там небольшие неприятности, – объяснил я. – Нам надо уходить».

«Но мы же только взяли эти шоты», – ухмыльнулся в ответ Майк. Они с Энди посмотрели друг на друга и продолжили глушить ерш – по пять шотов на каждого. А все знают, что этого ни в коем случае нельзя делать перед тем, как выйти на мороз.

Мы плелись назад к нашему жилью, проваливаясь в глубокий снег, и было понятно, что Майк пьян в стельку.

«Меня стошнит», – стонал он. Потом: «Я не могу». И наконец: «Мне надо проблеваться».

Тогда Энди забрался Майку на спину и попытался запихнуть ему в рот пальцы. «Это поможет», – смеялся он.

А это все был только первый вечер.

На следующий день, когда мы добрались до склонов, было великолепно. Потрясающая погода. Я кайфовал от того, что могу показать Майку места, которые знаю и которые что-то для меня значат. То же чувство было у меня, когда позже в том же году мы съездили вместе в Новую Зеландию.

Мы с Майком немного по-разному относились к сноуборду. Для него главным было иметь хорошее снаряжение. Майк и Ловкач ожесточенно состязались в этом аспекте. У Майка была с собой та потрясающая доска, которую он купил специально для этой поездки. А здесь с ним оказался я. У меня было несколько подержанных досок, которые я одолжил у приятеля, и мне этого было совершенно достаточно. Привяжи к ногам обычную деревянную доску, и большой разницы не будет. Просто Майк из сноуборда… да, пожалуй, из всего стремился извлечь максимум экстрима, а я предпочитаю получать удовольствие от путешествия вниз по склону. Я люблю останавливаться и любоваться прекрасными видами, может, даже скрутить сигарету или глотнуть из фляжки домашнего джина на черносливе. Разумеется, я могу сделать какой-нибудь маленький (я имею в виду крошечный) трюк на небольшой возвышенности, если найду таковую на склоне, но шикарное оборудование мне для этого точно не нужно. Было бы совершенно бессмысленно расходовать его на меня.

Это совсем не означает, что мы с Майком не соревновались. Мы соревновались. Всегда. Неписанное (но твердо устоявшееся) правило гласит, что, если кто-то перед тобой свалился на склоне, твой святой долг подобраться к нему как можно ближе и остановиться настолько резко, насколько это в человеческих силах, чтобы его обдало мелким снегом.

В тот отпуск Майк много раз кончал спуск на пятой точке, а я неуклонно высыпал на него половину всего имеющегося на горе снега. Недолгое время я упивался тем, что в кои-то веки оказался в чем-то лучше, чем он. Что тут удивительного, учитывая, что он катался меньше меня? Однажды Майк спустился со склона последним из всей компании, и казалось, ему было трудно встать на ноги.

– Хочешь, я спущусь, чтобы тебе помочь? – насмешливо заорал я снизу, наслаждаясь моментом. В ответ раздалось раздраженное:

– Нет, нет. Я в порядке».

Прошло еще немного времени, но фигура Майка, прорезающаяся сквозь снег, так и не появилась.

– Уверен, что не хочешь попросить меня о помощи? – крикнул я.

– Нет, все в порядке.

Мы подождали.

– Майк?

– Спускаюсь.

Мы подождали.

– Майк, помощь нужна?

– Нет!

Мы подождали еще.

– Какого лешего? Спускайся! – заорал я, и мы услышали на ледяном склоне хохот Майка, прежде чем увидели самого Майка на его доске.

Коварство сноуборда, кто не знает, в том, что иногда ты никак не можешь встать на ноги. Это определенная техника, она требует навыка и некоторых усилий. Чтобы подняться со своей пятой точки, ты вытягиваешь вперед руки, толкаешься одновременно руками и ногами и при этом стараешься сохранить баланс и не оказаться в итоге опять на заднице. Полезно, если при этом у тебя нет старшего брата, который съезжает на тебя сверху и обдает тебя мелким снегом.

Майк был расстроен. Ему стало трудно вставать после падения. Наконец я понял, что необходимо проявить чуткость и отказаться от неписанного правила про мелкий снег. Это было забавно первые несколько раз, но скоро перестало быть смешным. Вместо этого я стал помогать Майку. Ну то есть пытался предложить помощь. Яростно независимый, как всегда, он отталкивал меня и стремился все делать сам. Никогда раньше ему не была нужна моя помощь.

«Я могу, – говорил он. И в другой раз: – Я в порядке. Мне просто надо…»

Но потом он неохотно сдавался и позволял мне помочь.

Майк слабел, хотя тогда нам так не казалось. Нам казалось, что он просто засиделся без тренировок. Мы думали, что, если бы было можно пробыть тут подольше, он бы все наверстал и катался бы лучше нас всех. Под конец отпуска он стал охотней принимать нашу помощь, но чувства «со мной что-то не так» у него никогда не было. Это его расстраивало, а не волновало, и он хорошо себя чувствовал вечерами, когда мы пробирались сквозь глубокий снег на улицах Авориаза к бару, чтобы опять напиться до беспамятства.

Однажды утром мы с моими друзьями вышли пораньше, и планировалось, что с Майком и его друзьями мы свяжемся в обед. Авориаз – огромный горнолыжный курорт, один из самых больших в мире. Мы с друзьями побывали там раз десять и все равно каждый раз находили трассы, которых не видели раньше. Так что шансы, что мы с Майком случайно наткнемся друг на друга, были крайне малы.

Мы катались все утро и заметили подъемник, на котором не поднимались ни разу за десять лет, в той части ущелья, на которой мы ни разу не были. В предвкушении приключения мы забрались на подъемник и стали подниматься навстречу еще неоткрытому снегу. Это было долгое и медленное восхождение над дорогой вдоль большого лесного массива на отвесной скале справа. Наша любимая трасса, по которой мы спускались обычно, была слева от нас.

И тут я услышал что-то, чего никак не ожидал услышать. Звук пробился ко мне справа, оттуда, где были деревья. Смех Майка. Сначала он звучал слабо, так что я засомневался, но потом мне стало ясно как божий день – это хохот Майка.

«Майк!» – закричал я. И он отозвался.

Оказалось, что они случайно выбрали тот же подъемник, поднявшись, устремились в противоположную от трассы сторону и съехали в лес. В нетронутый, глубокий, рассыпчатый снег. Поднявшись наверх, мы увидели их след и нашли их на поляне в лесу. Место было красивое, как картинка, и глубокий нетронутый снег вокруг. Просто не представляю, как Майку с его друзьями удалось наткнуться на такое в свой первый же приезд в Авориаз.

Но то, что мы встретили их в тот день, было вообще невероятно. Даже если бы я позвонил ему, и он дал бы мне точное направление, я бы его там не нашел. Только его смех привел меня туда. Вышло солнце, и небо было ярко-голубым. Мы тусовались, валяли дурака, делали трюки и пили мой черносливовый джин.

Во время болезни Майка мы мысленно цеплялись за этот день. Хотя физически ему пришлось нелегко, именно благодаря нашей поездке в Авориаз его сноуборд продолжал стоять у стены его дома, когда сам он уже сидел в инвалидном кресле. Это давало ему надежду до самого последнего дня. Он смотрел на свою доску и убеждал себя, что однажды опять встанет на нее, вернется со мной в то место, и мы проведем такой же замечательный день.

Он так и не вернулся.

Вчера у меня была «минута с Майком», и это – истинная причина, почему я хотел вернуться сюда, в Авориаз. Я здесь с друзьями, которые были тогда в нашей компании вместе с Майком. Вчера мы все отправились в горы в то секретное место и развеяли часть праха Майка. Мы пускали по кругу фляжку с черносливовым джином и вспоминали прекрасный день, который провели тут все вместе. Ожидаемо, найти то самое место было непросто. Снег всегда идет по-разному. Но мы нашли. И оно было точно таким, как я его запомнил.

У меня было несколько маленьких урн с прахом Майка. Я заказал их из Америки, и распорядитель похорон поместил в них немного его праха. Не так много мест были значимы для Майка, и я хочу быть уверен, что он туда вернется. Вот теперь он вернулся в Авориаз со мной. С нами. Он здесь, но он не здесь.

Ладно, ладно! Я прекрасно знаю, что все вы только и ждете, когда я скину куртку и продемонстрирую потрясающие леопардовые стринги и свое ужасающее тело. Я и так ловлю веселые взгляды и смешки из-за одной только розовой ковбойской шляпы, и мысль о том, чтобы раздеться почти догола, меня крайне не радует. Вы сейчас подумаете, что я мог бы по крайней мере одолжить супер-пупер-невероятную доску Майка, доску, с которой он не расставался и которой вдохновлялся, – уж она в миллион раз лучше моей дрянной старой деревяшки. Я как-то ездил в Авориаз, когда он был болен, и у меня тогда мелькнула мысль, что он, может быть, окажется не против, чтобы я ее опробовал.

«Я мог бы взять твою доску», – сказал я неуверенно. И услышал ожидаемый ответ: «Ни в коем случае. Ты ее сломаешь».

Это было, как если бы он сказал, что не может мне ее доверить. Что она слишком хороша для меня. Что он один может справиться с таким невероятно сложным снаряжением. «Катайся на своей деревяшке, Ройд», – мог бы еще добавить.

Я тяну время. Холодно, а вокруг люди. Люди с глазами. Люди, которые сейчас увидят меня почти голым. Но я должен. Для Майка. Все, что мне надо помнить: я сделаю что угодно ради Майка. Я не могу этого не сделать.

Я встаю в полный рост и стряхиваю с себя куртку. Склон неслабо заледенел. Если упаду, будет больно. Но болтаться тут без дела тоже смысла нет, так что я начинаю (хоть и медленно) съезжать вниз. А кто сказал, что я должен съехать на полной скорости? Никто, что и к лучшему, так как набрать скорость я просто не в состоянии. Не упади. Не упади. Все смотрят. Не упади. Почему я не ходил в зал? Не упади. НЕ УПАДИ.

И тут вдруг волнение проходит и все делается хорошо. Неважно, что я выгляжу по-дурацки в этих стрингах, что мой зад торчит на всеобщее обозрение на Альпийском морозе. Неважно, что я не Брэд Питт. Я чувствую, как губы сами растягиваются в ухмылке. Совсем неплохо. Ищу глазами камеры. Одна есть. Поворачиваюсь к ней и смещаю вес, рисуя на снегу пологую дугу доской.

«В задницу!» – ликующе кричу я, поворачиваясь к камере задом. Наклоняюсь вперед, чтобы остановиться перед камерой красивым крупным планом.

Выпрямляюсь. Ого, чувство потрясающее! Я чувствую, что освободился. Плевать, что я практически голый и на меня глазеет половина Авориаза. Я это сделал. Споткнуться на похоронах Майка (что было уже давно) – одно, да и в тот день все казалось нереальным. А это… это совсем другое дело. Именно так я буду себя чувствовать, выполняя оставшиеся пункты списка.

И я это сделал. Мне не хотелось. Мне очень-очень не хотелось этого делать. Но все оказалось не так страшно. Я могу выполнить этот список. Что там дальше? Я смогу это сделать. Без проблем.

Ага, ты все время это себе говоришь, Ройд.

Вниз по кроличьей норе

Именно во время поездки в Авориаз Майк понял, что что-то не совсем в порядке. Не то чтобы мы тогда много об этом думали, но возрастающее разочарование Майка от того, что ему трудно вставать на доску, рано или поздно переросло в серьезное беспокойство.

Вернувшись домой, Майк приложил все усилия к тому, чтобы разобраться, отчего его ноги и руки все больше слабеют. Он сходил к своему врачу, и вскоре после этого начались его скитания по бесчисленным медицинским светилам и обследованиям. Казалось, никто из них не мог поставить хоть какой-то вразумительный диагноз и у них не было даже смутной догадки, что может быть причиной подобных симптомов. Вместо этого его гоняли от одного специалиста к другому. Он ходил к врачам: неврологам, психотерапевтам и так далее. Пытался даже обращаться в частные клиники в надежде, что кто-то сможет хотя бы объяснить результаты многочисленных анализов, которые он сдавал.

Одна из многих и многих хреновых вещей, связанных с болезнью моторных нейронов, заключается в том, что нет отдельного анализа, который бы ее определял. Диагноз можно поставить только методом исключения всех остальных возможных недугов и заболеваний, которые подходят под описание. А значит, сделать тонну анализов. Так что мы не только были еще очень далеки от того, чтобы дать состоянию Майка точное определение, мы не рассматривали его действительный диагноз даже как возможность. Как, думаю, и многие, я слышал о БМН только в связи со Стивеном Хокингом. И разумеется, мы даже мысли не допускали, что у Майка может быть то же самое.

Все эти медицинские светила! Кажется, никто даже не попытался проконсультироваться с кем-то еще. Ответов не было, и от этого Майк был уже вне себя. Как, впрочем, и от того, что приходится снова и снова описывать свои симптомы новым людям, которым, казалось, не передали никаких записей из истории его болезни (либо они просто не стали их читать). Как бы то ни было на самом деле, впечатление возникало именно такое. Удрученный, он снова и снова возвращался к своему врачу, и спрашивал, к кому еще сходить, что еще попробовать. Эта система казалась такой неповоротливой. И при всем при этом ему давали такую таблетку, другую таблетку, разные лекарства, которые, как ему говорили, могли бы помочь. Но не помогали.

Майк обратился к интернету, с его легкодоступными и очень сомнительными в плане безопасности методами самодиагностики, и, за неимением никакого профессионального мнения, заподозрил у себя болезнь Лайма.

Либо это, либо такие странные косвенные последствия перенесенного год назад гриппа. А на следующей неделе…

– Я думаю, это может быть рассеянный склероз, – сказал он мне по телефону. Я в это время работал в Лондоне.

– Это не рассеянный склероз, Майк, – сказал я.

– Я думаю, возможно, он. Симптомы те же.

– Это не рассеянный склероз, – повторил я. В голосе Майка был слышен испуг.

Наш хороший друг, фотограф по имени Кит, умер от рассеянного склероза за несколько лет до того. Мы знали не понаслышке, через что он прошел, так что я понимал, что Майку страшно. Я сказал Майку, что даже если это рассеянный склероз (а это не он – я уверен, что у Майка не такие симптомы, как были у Кита), мы с ним справимся. С ним справляются. От него есть хорошее лечение. От него есть лекарства. Не всегда это смертельное заболевание. Я сказал, что все будет хорошо. Даже если это рассеянный склероз (а это не он), Майк получит все существующие от него таблетки. Это будет не раз плюнуть, но он не умрет. «Все будет нормально», – сказал я ему.

Сказать-то сказал, но, думаю, в глубине души я тоже встревожился. И, конечно, в то время я стал более заботлив по отношению к нему, хотя и на подсознательном уровне. Незадолго до этого он приезжал ко мне в Лондон, и мы пошли выпить с друзьями. Обычно Майк стоял у барной стойки, заглатывая шоты (как в Авориазе), пока не напьется в стельку. Теперь же он тихонько сидел в уголке и едва пригубил выпивку. Он чувствовал странную слабость в ногах.

«Я пойду домой с Майком», – сказал я остальным. И – спасибо им за это – они собрались и ушли с нами. Думаю, это было впервые, когда я по-настоящему почувствовал желание защитить его. В Авориазе я помогал ему подняться на ноги, но это было другое. Что-то было не так.

«Мы справимся», – пообещал я ему. Да, мы. Я буду рядом, чтобы его поддержать. Будь он проклят, рассеянный склероз.

Конечно, это не был рассеянный склероз.

Лечащий врач Майка прочел ему вслух письмо от невролога, у которого Майк обследовался. Да, именно так. Просто прочел вслух. Я даже не думаю, что он озаботился прочесть его предварительно самому.

«О, – сказал он с явным удивлением. – Здесь говорится, что у вас болезнь моторных нейронов».

Вот спасибо. Можно было ожидать, что в такой ситуации невролог сообщит диагноз лично или хотя бы напишет письмо самому Майку, а не его лечащему врачу. Или ожидать, что кто-то хорошо подготовленный, возможно, узкий специалист по этому вопросу, захочет преподнести такую новость со всей деликатностью и присутствовать при этом, чтобы ответить на множество неизбежных вопросов. Но нет. Все что получил Майк – неуклюжее и бездумное уведомление, как будто ему между прочим сказали, что завтра возможен дождь.

Майк позвонил мне рассказать новости: