Марианская впадина бесплатное чтение

Ясмин Шрайбер
Марианская впадина

я умею летать.

я вижу в темноте.

я бессмертна.

Янина Иличева

* * *

– Как глубоко надо нырнуть, чтобы найти светящегося, еще никем не открытого рыботима? – спросил ты меня незадолго до своей смерти.

– Не знаю, но в морских глубинах еще столько всего неоткрытого. И потенциальных рыботимов там явно тоже предостаточно плавает.

– А ты смогла бы нырять и нырять, все глубже, пока не откроешь новый вид рыбы?

– Хм. Ну, для этого мне понадобится команда и подводный робот. Но теоретически это возможно, да, могу.

– А назовешь его тогда рыботимом?

– И это можно.

– А если краба нового откроешь?

– Тогда тимокрабом назову, конечно. Однозначно.

– Обещаешь?

– Слово даю!

11000

Из морских обитателей твоим самым-самым-самым любимым был бочкоглаз («самый» у тебя всегда повторялось не меньше трех раз, если это было что-то исключительно важное). Голова этой рыбы абсолютно прозрачная, поэтому, сидя в батискафе, можно направить на нее луч фонаря и смотреть, как там у нее мозг работает. И вообще, глубоководные рыбы – это было твое, на все сто. Многие из этих живых существ имеют светящийся орган, излучающий свет за счет биолюминесценции бактерий. Сияющие щупальца, мерцающие плавники, вульгарно выставленное удилище со светящейся приманкой, а зубы наоборот: скрытые в темноте. Когда думаешь об океанских глубинах, сразу кромешная тьма представляется, но на самом деле это не так. Миллионы живых существ как маленькие лампочки передвигаются в воде – отдельными звездочками или целыми группами, образуя светящиеся галактики. Этот параллельный мир для тебя был бомбическим.

Иногда я просто сижу и думаю обо всем этом, ну а по сути – о тебе. Говоря «иногда», вообще-то я имею в виду «часто», а «часто» в действительности, значит – «непрерывно».

У меня перед глазами опять твои мягкие, как пушок цыпленка, волосы. Я помню, как ты поймал свою первую рыбу, а потом долго плакал, когда она умерла (потому и улов этот был твой последний). Я вспоминаю, как мы вместе сидели, склонившись над книгами по биологии, и придумывали животным новые, как тебе казалось, более подходящие имена. Акула превращалась в зубастика (из-за нескольких рядов ее зубов), скат становился плавающим блюдцем, верблюд – двугорбиком, а дромедар – одногорбиком, чтобы их легче было различать и не было больше всей этой путаницы. Когда я начинаю думать обо всем этом, сердце сбивается и замирает, кровь оседает в ноги, а в ушах такой шум, будто туда стеклись все воды мира. Через какое-то время вновь наступает отлив, шум в ушах стихает, синусовый узел пробуждается из летаргии и сердце начинает сокращаться ритмичнее. Потом я еще иногда ложусь на пол – как мы с тобой раньше – чтобы еще чуть-чуть подумать о тебе, чтобы еще сильнее вонзить нож внутрь себя. Вот как бы ты сейчас выглядел? Оставались бы бочкоглазы твоими любимцами по сей день или нет? И как бы ты отреагировал, узнав, что из трех недавно открытых глубоководных рыб опять ни одну не назвали рыботимом. Рассердился бы, что я не позаботилась о том, чтобы одну из них назвали рыботимом? Может, ты сейчас уже влюбился бы – в какую-нибудь девочку или в мальчика. Какими сейчас были бы твои волосы: все такими же мягкими, как пушок цыпленка? Какой была бы сейчас твоя ладонь, если бы я, как часто раньше, держала ее в своей – руке старшей сестры? Всего этого я уже никогда не узнаю. Вопросы, не имеющие смысла, но никак не отпускающие меня. Мысли не поддаются контролю, как и любовь, рождающая их. А сейчас я люблю тебя, находясь в пространстве меж мирами прошедшего времени и сослагательного наклонения, в реальности, которая была жизнью до твоей смерти и стала лишь состоянием после нее.

Мы были так близки друг другу, как больше никому. Вообще, странно, ведь я была намного старше тебя и, собственно, твоей полной противоположностью. Я никогда не была активной и энергичной, даже в раннем детстве, мне совсем никуда не хотелось, физически не хотелось. Разве что мысленно, при помощи фантазии и литературы сбежать в далекий мир; быть сильной и смелой, такой, какой в действительности я не была. Книга в руках бывает спасательной шлюпкой. Когда море жизни слишком волнуется, ты хватаешься за истории в книгах, и они спасают тебя, унося от опасности.

Больше всего мне нравились истории о Гарри Поттере – о том, как маленький волшебник жил у своих ужасных родственников в чулане под лестницей, пока не попал в школу волшебников, вырвавшись из лап этой жуткой семейки. У меня в детстве хоть и была своя комната, с кроватью, столом и всем необходимым, но я как будто тоже все время жила в шкафу под лестницей – только внутри себя самой.

Ты – я уже говорила – был совсем другим. Если я в десять лет была неспортивной, больше сидела дома с книжкой и сторонилась людей, ты в том же возрасте шумел и носился как оголтелый по улицам, и был подтянутым и ловким, как волчонок. Тебе все время куда-то было надо, куда-то тебя тянуло – прочь из дома, на улицу – ты постоянно что-то придумывал, никогда не стоял на месте, всегда в движении. Ты был колдуном и путешественником, укротителем зверей и водолазом, был ястребом, хотел летать и плавать, нырять и бегать – хотел, пока все не закончилось. Тим, Рыботим. Тим, который так любил море, а потом утонул в нем два года назад.

Ты знал, что Марианская впадина – это самое глубокое место мирового океана? Ладно. Глупый вопрос. Конечно, знал. На одиннадцать тысяч метров врезается этот желоб в кору земли. Если бросить туда гору Джомолунгму, она утонет без следа. Тогда ты не особо много понимал из того, что я тебе рассказывала. Для тебя это было просто бомбически, как ты называл все невероятное: бомбически или бомбезно.

Эти одиннадцать тысяч метров и мне казались слишком абстрактными. И только когда я сама там оказалась – глубоко-глубоко в темноте, где совсем нет света, нет цветов, почти нет кислорода – эти одиннадцать тысяч метров, все эти цифры стали для меня реальными величинами. Одиннадцать тысяч метров под водой равны метру девяносто под землей – глубине твоей могилы.

10430

А помнишь, когда умер Ронни, и ты два дня так переживал, что тебе даже твое любимое мороженое казалось невкусным? Когда мне пришлось идти с тобой к детскому врачу, потому что ты был уверен, что это странное ощущение в животе – проявление какой-то страшной болезни (хотя это была всего лишь тоска по нашей собаке)? Через два дня ты снова нормально ел, через неделю тебе стало лучше, а через месяц после того, как Ронни похоронили, ты о нем уже редко вспоминал.

Со мной было так же, когда тебя вдруг не стало, только сильнее. Я вообще есть не могла, не ходила в универ. То чувство, какое тогда было у тебя в животе, я ощущала в руках, ногах, в мочках ушей и кончике носа, и даже в аппендиксе. Знаю-знаю, что ты сейчас думаешь, аппендикс можно и удалить, как тебе удалили в семь лет. Но кончик носа-то мне еще нужен, и руки нужны, поэтому удалять аппендикс сильно не помогло бы. Чувство было такое ужасное, что я не могла встать, пойти в душ, вообще ничего не могла. А однажды все это как-то опрокинулось и ушло, но на место этого чувства другое не пришло. Вместо этого там осталась только пустота.

Помнишь, когда я читала тебе «Бесконечную историю» и мы дошли до места, в котором Ничто начинает все поглощать?

– А как оно выглядит, это Ничто? – спросил ты.

– Ну, в общем, Ничто – оно не выглядит. Иначе оно было бы чем-то.

– А как что-то может не быть?

– Хм, – только и сказала я тогда. Это был и правда сложный вопрос. Ты всегда задавал сложные вопросы, наверное, потому что ты был очень умным, и, наверное, гораздо умнее, чем я в твоем возрасте.

– Может, вот так: здесь, около меня нет стула… – раздумывала я вслух. Никакого стула около меня как раз не стояло.

– Хм… – задумался ты тогда.

Разгадки мы никакой не нашли. И это как раз хорошо передает ситуацию, в которой я оказалась тогда, после твоей смерти: у меня не было разгадки. Внутри меня разрасталось Ничто – без чувства, без внешности, запаха, звука, без вкуса. Я была костюмом человека, в котором находилось Ничто. Депрессия это, как обычно называют. Необходимо лечение. Поэтому я пошла к врачу в надежде, что она сможет поместить в меня что-нибудь. Я пошла к психиатру.

И вот в один прекрасный день я сидела в приемной на жестком деревянном стуле рядом с подставкой для зонтиков, в которой их очень много стояло, хотя кроме меня в комнате было только два человека, уже немолодых, а на улице даже и дождя-то не было. Мужчина и женщина были вместе. Я думаю, обоим было далеко за восемьдесят или даже девяносто. Они выглядели маленькими и хрупкими, как эльфы. Они были даже старше наших бабушки с дедушкой. Да уж, а это – совсем не молодые. Мне кажется, они были примерно, как бабуля «Тик-так», перед тем как она умерла. Ты ее так называл, потому что долго думал: правильно не ПРАбабушка, а ПОРΆбабушка: значит, на часы все время смотрит, торопится.

Я стала рассматривать старичков «Тик-так» внимательнее. Старушка то и дело как-то назад заваливалась, а муж ее все время поправлял. Она тогда и сама немного выпрямлялась и сидела так, как оно само собой зафиксировалось, пока не начинала опять съезжать назад на своем стуле. Кожа у нее на руках была такой тоненькой, что я с расстояния примерно трех метров могла видеть ее сосудики и капилляры. Она была как будто хрупким птенчиком из прозрачной бумаги. Мужчина положил ей на колени журнал, пытаясь вести себя так, как будто все в порядке, но она ничего не замечала. Он поднял ее руку, положил газету, на газету руку, даже страничку между пальцами как будто закрепил. Это выглядело печально и чуднó. Женщина молчала и смотрела сквозь своего заботливого спутника – спутника, на лице которого читались страх и отчаяние. Он тихо с ней разговаривал, шепотом произносил ободряющие слова, пытался ее оживить, чем-то заинтересовать («Посмотри-ка, это Хелена Фишер!»), но реакции так и не последовало. Мне казалось, что женщина даже и не понимала, где находится и что с ней в данный момент происходит. Ее взгляд оставался пустым, проходя через этот мир, скользя мимо нас, в направлении галактики, доступа к которой мы не имели.

Может быть, ты тоже сейчас там и путешествуешь на каком-нибудь астероиде? А может, ты сейчас плаваешь в бесконечно огромном океане и ныряешь вместе с плавающими блюдцами и рыбами-зубастиками в поисках рыботима? Кто знает…

Потом меня вызвали, выдернув меня из моих мыслей, возвращая назад в клинику. Осмотрев меня, врач заявила, что моя реакция на горе стала приобретать черты патологии. Патология – это когда начинается болезнь. Другими словами: я немножко неправильно горевала, нехорошо для здоровья. Так я это, во всяком случае, тогда сформулировала, хотя сейчас это звучит сильно упрощенно. Но ты же ведь не психиатр, а океанолог и путешественник, поэтому я все так и оставлю. Для меня это тогда значило примерно как: слишком горевала. И я тогда подумала: «То есть? Это в каком таком смысле?» По-моему, я как раз недостаточно сильно горевала, потому что сердце мое билось, хотя я-то думала, что умру без тебя. Серьезно. Обычно мозг включает определенные механизмы, чтобы справиться с горем. Поэтому ты через некоторое время после того, как Ронни не стало, снова пришел в себя. А я вот как-то застряла. Поэтому врач прописала мне лекарства и заполнила формуляр медицинской страховки, по которому я могла сама подыскать себе место лечения.

Лечение, в итоге, было так себе. Первые часы терапии я сидела напротив доктора, а он спрашивал меня, помогают ли лекарства, а потом пятьдесят минут сидел и молчал, надеясь, что я буду сама что-то вытаскивать из своих недр. Но из меня нечего было вытаскивать. Я сидела на дне Марианской впадины с ковшичком в руке и должна была вычерпывать им всю воду и всю боль изнутри, чтобы мне стало лучше. Я должна была вынуть все наружу, разложить и выставить напоказ. Но так не получалось. Я сидела на глубине одиннадцать тысяч метров, и давление было такое высокое, что снаружи все снова стекало назад, внутрь меня, когда я хоть чуть-чуть пыталась вычерпать. Там было столько черной воды, страха и темноты, и ни лучика света, ни единого. Большую часть времени я молчала, иногда начинала что-то мямлить, уходила от темы, рассказывала о днях, проведенных в постели, без каких-либо событий. Я рассказывала врачу о глубоководных зонах. «А вы знали, что там внизу, на дне Марианской впадины, на каждый квадратный сантиметр давит больше тонны веса?» – «Нет» – «Вот видите!» Я философствовала о влиянии микроскопической пыли на изменение климата. Я ему даже рассказала, какие у меня любимые макароны, потому что я уже правда не знала, что говорить. Страховка допускала семьдесят пять часов терапии, столько сортов макарон я не знала. Но о тебе я не проронила ни слова.

Боль, это ведь такая штука: она сперва набирает силу, независимо от того, что ее вызвало. Боль нарастает, пока не достигнет ста процентов. И тогда надо просто как-то выжить, неважно, в чем причина. Собака умерла. Друг ли бросил. Отец не объявляется. Брат умер. Конечно, от причины зависит, насколько глубоко боль вонзается в тебя, как долго сидит внутри и что там разрушает. Некоторые вещи больнее других. Но если тебя кто-то ударил по почкам, в первый момент тебе не важно, почему он это сделал. Ты просто, скрючившись, лежишь на земле и пытаешься как-то дышать. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Единственное, что мне тогда более или менее удалось: не задохнуться.

Однажды врач меня спросил, навещаю ли я твою могилу. Это было на седьмом или восьмом из этих бесконечных прописанных мне сеансов. Я поняла, он начинает затягивать петлю: мои рассуждения о спагетти с итальянским соусом больше не пройдут, тем более что я ничего и не ела практически.

– Нет. Я после похорон на кладбище не ходила, – ответила я. Ну вот так. Не могла я.

– А почему? – спросил он снова.

Я молчала. Не знаю, не хотела я как-то принимать то, что это, так сказать, твой новый адрес. То, что ты теперь под землей лежишь, а не в детской комнате, которая когда-то была и моей. Тим, Рыботим. Пойман почти в двух метрах под землей – совсем не твоя стихия. Мысль об этом разрывала мне сердце. Мама с папой ходили туда регулярно, и я заверяла, что тоже регулярно навещаю тебя, хотя и училась на расстоянии двухсот километров оттуда. Это все неправда, конечно, что навещала.

– Я себя там не особенно хорошо чувствую, – сказала я через некоторое время.

Врач молчал, и я добавила: «Я не чувствую его там, кроме того, там так много других людей – бродят, смотрят, как ты стоишь у могилы. Мне не нравится».

– А для вас это нормально? Ну, то, что вы на кладбище не ходите?

– Не знаю.

Опять молчание. Вообще-то, мне бы хотелось к тебе сходить, но я как представлю, что в этот момент еще кто-то на кладбище придет, мне уже как-то тесновато становится. Близость и дистанция – сложная тема для меня. Я представила себе: человек, может быть, стоял бы на расстоянии двухсот метров, занятый сам собой, а у меня было бы ощущение, что я чуть ли не на коленях у него сижу, а мне-то только с тобой побыть хочется.

– Вы можете попробовать пойти туда в такое время, когда там никого нет.

– Когда, например?

– Вечером, к примеру.

– Вечером там тоже много народу. Приходят те, кто днем работает.

– Ну, значит, как-нибудь, когда совсем никого нет.

– Это ночью тогда.

– Хм, – услышала я в ответ.

– Вы хотите, чтобы я пробралась на кладбище ночью?

– Глупости. Вы меня совершенно неверно поняли, – ответил он, но по его взгляду можно было прочитать: «Да-да, именно это я и имею в виду, уважаемая, я только вслух этого не говорю. Не хватало только, чтобы вас судили за нарушение покоя усопших, а меня привлекли за подстрекательство».

– Совершенно идиотская мысль, – сказала я решительно, подумав при этом: «А что, это мысль!»

Ты бы нашел эту мысль бомбической. Однозначно.

Чем займется всякий нормальный человек, собираясь проникнуть на кладбище, первым делом? – будет гуглить. Так я и поступила. Поисковик тут же наполнился фразами типа: кладбище, вторжение, последствия; залезть на кладбище; что случится, если поймают; взлом, инструменты и т. д.

Наше кладбище не в деревне, в конце концов, находилось. Мама с папой жили, как и я, в большом городе. Там несколько кладбищ – твое закрывалось в семь вечера. Тот, кто после закрытия находился на территории, в любом случае нарушал порядок. По крайней мере, так в интернете писали.

Другая проблема: я – не спортивная, что для тебя, конечно, не новость. Мне пришлось бы залезать на стену высотой метр восемьдесят. Суперплана – как это, черт подери, сделать – у меня не было. Может, со стремянкой? Даже и так, все равно придется подтягиваться, поднимая на стену восемьдесят килограммов и сто шестьдесят три сантиметра моего тела. Я подумала, может, мне потренироваться специально для этого: в статусе лузера полгода каждый день ходить в качалку на подтягивания? Намерение без реальных шансов на успех – это я была вынуждена признать сразу. От депрессии – каждый день заниматься спортом, правильно питаться, ходить в университет и жить нормальной жизнью: хоп, и проблема решена? Конечно нет! Если бы все было так просто. Сначала надо было днем туда поехать и посмотреть, что и как. Это ясно. Мысль о том, что мне надо ехать на кладбище в часы, когда оно открыто, тревожила. Но я твердо решила не думать о том, что ты там лежишь, в земле зарытый. Я подумала: просто поеду, посмотрю на стену и больше ничего. И мне без разницы, сколько там людей на кладбище будет и сколько их там уже под землей. Речь шла о стене. Только о стене.

И все-таки я решила до этого раз-другой пойти побегать. Мне надо было выяснить, насколько я в форме (или, скорее, насколько я не в форме). Как далеко и как быстро я смогу убежать, если на кладбище кто-то застанет меня врасплох. Или еще что-то… Это днем ты смелая и имеешь на все научный взгляд и все такое, а ночью на кладбище будешь себя спрашивать: а привидений и зомби точно не бывает? Ну или что-то в этом роде. Зомби для тебя было тоже нечто из серии «бомбического».

Что я сделала дальше: я перевернула всю свою квартиру (с двумя комнатами моей малюсенькой квартирки это не сложно), чтобы найти свои фитнес-часы. Было дело, я надевала их каждый день, когда хотела похудеть, занялась спортом и другими полезными для здоровья вещами, как это бывает у взрослых. Часы, когда они на запястье, посылают всевозможные данные на телефон: мой пульс, например, который каждую минуту измеряется и отражается на графике.

У меня на холодильнике тогда висела распечатка такой диаграммы от 23.09.2016 и показывала, как сердце ускорилось с 74 до 156 ударов в минуту, потом частота сердцебиения медленно поднялась еще до 172, стабилизировалась и не падала еще несколько минут. Это было, когда мама позвонила мне из вашей поездки на Майорку – я еще трубку взяла только после второго звонка, а она все молчала. И я ответила раздраженно: «Мама, ну, говори! Я в магазине». Я думала: это опять из серии ее пресловутых «звонков из кармана брюк», набранных случайно. А потом она сказала: «Тима больше нет».

У меня на холодильнике до сих пор висит диаграмма, на которой видно, как разбивается человеческое сердце.

9950

Я была готова. Теплой летней ночью, в 1:46, я стояла у стены кладбища, на том месте, которое выбрала неделю назад. Место было идеальное: его прикрывал куст орешника, со стороны улицы меня никто не увидел бы, и я могла спокойно поставить к стене свою стремянку, которую притащила с собой. Я еще раз огляделась – все чисто – и поднялась на пять ступенек, откуда довольно легко могла бы перелезть через стену. Забравшись на стену, я повернулась и потянула веревку, специально привязанную к ручке лестницы. Стремянка ударялась и скребла о стену, в ночной тишине это казалось мне громом. Я затаила дыхание, прислушалась, нет ли шума или каких-нибудь голосов. Все было тихо. Я затащила стремянку наверх и опустила ее по ту сторону стены, чтобы можно было спокойно спуститься вниз и не пораниться. Я сложила стремянку и повесила ее на веревке через плечо.

Огляделась, и сердце у меня ушло в пятки. Да, ночью на кладбище жутко именно так, как себе это обычно представляют. Могу поспорить, ты был бы в восторге. Я специально подгадала под лунную ночь, чтобы все было видно и не пришлось включать фонарик. Сейчас я пожалела об этом; по мне, так видно было даже слишком хорошо. Я посмотрела на тропинку: ее обрамляли высокие черные ели, на гравий падали причудливые тени. Прямо передо мной находился источник, на страже которого стоял каменный ангел без головы, ростом с человека. Чего можно было ждать дальше? Воя волков? Лязганья цепей? Все внутри меня кричало: «Паула, беги отсюда!» Но я взяла себя в руки и посмотрела в смартфоне, где нахожусь. Там на карте я отметила твою могилу, чтобы можно было увидеть маршрут, как пройти. Сто семьдесят шесть метров.

Я пошла вперед, руки у меня дрожали, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Любой незначительный шорох повергал меня в ужас, а когда рядом со мной неожиданно вспорхнула птица, я чуть не разревелась. Думать рационально и логически рассуждать днем – это просто. Ночью на кладбище тебе вдруг снова семь лет, и в голову приходят истории типа «Кладбища домашних животных» или «Оно», и монстры в голове начинают представлять совершенно реальную опасность.

Через несколько метров узкая тропинка повернула направо и вывела на главную дорогу, которая была значительно шире, по краям стояли высокие липы. Здесь было порадостнее и посветлее. Памятники с обезображенными ангелами виднелись поодаль от дороги. Повернуть направо, потом налево, и я на месте – так показывала карта. Я прошла мимо мавзолея, о котором смутно помнила еще с твоих похорон. Там мама останавливалась, чтобы присесть на ступеньку, когда мы возвращались с могилы, у нее подкашивались ноги. «Все нормально. Все нормально», – повторяла она, хотя все видели, что ничего не нормально. Как могло быть все нормально, когда мы только что положили тебя в землю?

Я отбросила все мысли, чтобы сконцентрироваться на своей миссии, и пошла дальше, пока вдруг не оказалась перед твоей могилой. Неожиданно. Бамс! – и я вдруг стою там и смотрю на квадратную темно-серую плиту, на которой мы выгравировали огромного бочкоглаза. Мне тогда пришлось даже ругаться с папой: ему это казалось глупо и не к месту. Это оттого, что он-то не путешественник и не исследователь морей, каким был ты. Ну а что тут поделаешь, они всего лишь родители, да ведь? На твоей надгробной плите написано:

Тим: путешественник, исследователь морских глубин, лучший в мире пловец, брат и сын.

А внизу: дата твоего рождения и дата твоей смерти. И больше ничего.

Я положила стремянку на землю и села на траву около твоей могилы, скрестив ноги. Что делать дальше, я не знала. В кино люди часто разговаривают с могилами, но у меня для этого маловато веры в спиритизм. Я перечитывала надпись снова и снова, хотя знала ее наизусть, потому что это я ее тогда и сформулировала. Надеюсь, тебе понравилось, как я придумала. Я считаю, надо просто и без прикрас говорить все так, как есть. Через некоторое время я заметила, что, видимо, бессознательно начала рвать руками траву вокруг могилы, и тут же остановилась. Ты бы меня пристыдил: «А как же муравьи?» – сказал бы ты. Или: «Ты живых существ убиваешь!»

Я теребила рукой правый рукав футболки, ковыряла пальцем дыру на коленке джинсов, пытаясь конвертировать таким образом напряжение в кинетическую энергию, не в состоянии сидеть просто так.

«Привет», – тихо сказала я потом.

Молчание в ответ оглушило, как пощечиной. Обычно ты ответил бы: «Привет-медвед!» Но сейчас это было невозможно – ведь ты лежал на глубине метр девяносто под землей, и тебя уже начинали пожирать беспозвоночные членистоногие. Потому что все закончилось. Потому что твой голос ушел из этого мира, забрав с собой все слова. Потому что все равно это уже было только твое тело, но не ты сам. Тот самый Ты – сформированный нейронными соединениями в головном мозге и оставшийся мне таким близким по сей день.

Мне было так паршиво.

Я злилась на своего терапевта, спрашивая себя, какой именно эффект все это должно было вызвать, кроме того, что мне стало еще хуже. Я не могла остановиться и все представляла себе, как твое тело грызут жуки и червяки, как твои глазные яблоки вытекают из глазниц, разжижаясь. Каким серым, наверное, стал язык, а живот уперся в крышку гроба, вздувшись от гниющих внутри органов. В моей голове раскручивался фильм ужасов, и я была не в состоянии остановить его. Одновременно мне почти хотелось смеяться, потому что я думала о том, что ты был бы в восторге. У меня в голове все перемешалось.

И вдруг в этот момент я услышала голос. Сначала я подумала, мне показалось: наверное, просто ветер или голоса доносились с трассы. Но слишком уж далеко в глубине кладбища я находилась.

«Черт подери!» – ругался кто-то.

Я затаила дыхание. Fuck! А когда, собственно, начинают работать кладбищенские садовники? Я немного приподнялась, пытаясь хоть что-то увидеть поверх множества надгробий, закрывавших мне обзор. Ужасающе близко от меня, всего в нескольких метрах, мигал луч света и копошился какой-то человек. Черт, это что, могильщик? Кажется, в руках у него была лопата. А что, могилы сегодня не экскаваторами роют? Я по-пластунски медленно подползла, спряталась, присев на корточки за одним из надгробий, и стала наблюдать. Склонившаяся фигура – однозначно – держала в руках лопату, ковыряясь в земле. Но на профессиональную работу садовника это не было похоже. Скорее, как-то хаотично и уж точно нелегально. Я ползком вернулась назад к твоей могиле и решила уходить. Когда я подняла стремянку, она загремела, и я еще раз обернулась в сторону той фигуры. Фигура замерла.

«Кто здесь?» – произнес хриплый голос.

Я не ответила, пытаясь только умостить веревку стремянки на плече и быстрее бежать оттуда. Но оттого, что я так суетилась, я тут же споткнулась о невысокий надгробный камень сбоку от меня и растянулась во всю длину под грохот падающей лестницы. Твоя сестра опять блеснула элегантностью и изыском, это выглядело просто волшебно.

«Черт возьми», – на этот раз чертыхнулась я и схватилась за сильно ушибленную голень. Теперь мерцающий луч света приближался ко мне, и я увидела, что фигурой был мужчина, а свет исходил от маленького старинного керосинового фонаря «летучая мышь», о чем ты непременно сказал бы: «Как-то по-пиратски». Я в панике стала карабкаться назад: откуда я знаю, может быть, это какой-нибудь сумасшедший убийца, который здесь как раз зарывал труп? Но когда я увидела этого человека перед собой, мне стало ясно, что он по крайней мере не особо опасен.

Это был пожилой мужчина, в его тонких седых прядях играл легкий летний ветерок. Он был немного похож на нашего дедулю «Тик-так» на старых фотографиях или на голубиного птенчика: у них на головке тоже вот такой спутанный пушок бывает. На мужчине были темные старомодные брюки, а поверх – рубашка в клеточку с короткими рукавами, цвет которой я не могла разобрать в желтоватом свете фонаря. Выше воротника на меня таращилось испуганное лицо, недоверчивое и одновременно рассерженное. Столько чувств на каких-то нескольких сантиметрах морщинистой кожи! Я подумала о своей собственной пустоте, завидуя такой полноте эмоций.

– Что вы делаете в такое время здесь на кладбище? – проворчал старик в мою сторону.

– Я к своему брату пришла.

– Сейчас? Почему вы не приходите на могилу днем, как все нормальные люди?

Между тем я уже присела и рассматривала в свете фонаря, насколько сильно я поранила ногу, то и дело поглядывая на мужчину с лопатой. На всякий случай.

– Здрасьте приехали! Это что, я посреди ночи на кладбище в земле копаюсь? – парировала я. – Это вы что тут делаете?

– А вот это вас вообще не касается, – пробурчал мужчина.

– Труп, что ли, тут закапываете?

– Вы с ума сошли. Я что, похож на преступника?

– Не знаю. Но и на не-преступника вы не тянете: с лопатой, фонарем и всем этим ковырянием в земле, – не уступала я.

Я поднялась и отряхнула одежду. Теперь мы стояли и рассматривали друг друга: два кладбищенских взломщика, застукавших друг друга на месте преступления. Вся эта ситуация напомнила мне один из твоих любимых анекдотов, который начинался словами «встречаются два охотника в лесу». И мне стало смешно, как бы абсурдно это сейчас ни звучало.

– Теперь вы смеетесь. Может, вы все-таки сумасшедшая? Вы что, сатанистка или вроде того и исполняете здесь какие-то ритуалы? – поинтересовался старик, рассматривая меня, слегка прищурившись.

– Я уже сказала, что я к брату пришла. Он здесь похоронен, – сказала я, показывая на могилу позади меня.

Мужчина не сводил с меня глаз.

– А что вы здесь делаете, вы мне все еще не сказали, – повторила я свою попытку. Мне тоже стало любопытно узнать, что мог раскапывать пожилой мужчина, лет так восьмидесяти, ночью на кладбище? Себя закапывать он точно не собирался, для этого он выглядел несколько здоровее, чем требовалось.

– Я за подругой пришел.

Та-ак, ну это было уже слишком. Я пыталась сдержать смех, но у меня не очень получилось. В итоге все закончилось звуком, похожим на то, как из проколотой автошины выходит, шипя и булькая, воздух.

– Вам это кажется забавным? – обиделся он.

– Ну, вообще, да. Полагаю, ваша подруга умерла? Вы хотите украсть труп?

– Что за глупости. Мне надо только урну выкопать. Я ей кое-что пообещал. У вашего поколения сейчас, может быть, все по-другому, но в наше время держали данное слово.

– Хм… ладно…

Мы оба молчали.

– Что вы собираетесь делать с вашей подругой, когда заберете ее отсюда?

– Вас это не касается, – пробурчал он.

– Это же… – начала было я, но не успела. Я что-то услышала и, судя по взгляду старика, он тоже.

– Это что, голоса были? – встревоженно прошептал он.

– Кажется, да, – сказала я.

Мы оба прислушались. Ветер вновь доносил какие-то звуки, похожие на обрывки голосов.

– Проклятье, это, наверное, садовники. Они, бывает, уже в три часа ночи начинают работать, – сказал старик.

– Тогда нам лучше уходить. Давайте, забирайте свою подругу – и домой! – предложила я и опять закинула на плечо веревку стремянки.

– Я еще не докопался до нее. В восемьдесят три уже не так быстро копается, как в двадцать.

– Да-а… Ну тогда, может, в другой раз?

– Думаете, как часто я в своем возрасте могу на кладбище по ночам лазить? – последовал сердитый ответ.

Снова послышались звуки, похожие на голоса.

– Хорошо. Но я вам сейчас тоже ничего умного не посоветую. Я тогда пойду, наверное, – сказала я.

Мужчина отвернулся, подошел к своей лопате и продолжил возиться в земле. Сейчас мне хорошо была видна могила с захоронением урны. Лопата заходила в грунт не очень глубоко, и каждый раз, вонзив лопату в землю, он на мгновение замирал. Я стояла в нерешительности. Опять послышались голоса, старик чуть слышно чертыхнулся. Мне его стало как-то жаль. Я представления не имела, зачем ему понадобилось выкрасть урну, но, с другой стороны, я подумала: я бы тоже хотела, чтобы ты лежал в урне, которую я бы просто могла взять собой. Я подошла к старику ближе и посмотрела в вырытую яму. Он выкопал уже достаточно глубокую яму.

– Еще сантиметров сорок или около того, и я ее достану! – кряхтел он.

– Ну-ка, дайте-ка сюда, – сказала я, отставила лестницу в сторону и взяла лопату у него из рук. «Эх, была не была», – подумала я и начала копать. Лопата, еще одна, еще раз. Мой новый знакомый, тяжело дыша, прислонился к одной из надгробных плит, вытирая пот со лба. Голоса слышались все ближе. Я посмотрела на надпись на надгробии. Похоже, выкапывала я тут женщину по имени Хельга. Вдруг лопата ударилась обо что-то твердое.

– Это урна! – прошептал с волнением старик. Я опустилась на колени и принялась рыть землю руками. Я разгребала, разгребала и вырыла наконец небольшой металлический сосуд с декоративными узорами. Параллельно я слышала, как приближаются чужие голоса.

– Да погасите вы фонарь, – прошипела я сквозь зубы, пытаясь высвободить из земли нижнюю часть урны. Старик подчинился моему приказу. Я тянула сосуд вверх, расшатывая его из стороны в сторону. Готово. Урна была у меня в руках.

– Все! Уходим! – прошептала я и сунула урну старику. Тот пытался зажать лопату под мышкой, чтобы взять ее с собой. – Оставьте лопату здесь!

– Вы с ума сошли? Это фирменная вещь. Знаете, сколько она стоит?

– О-о, ну да! Если вы ее с собой возьмете, вас вычислят. Купите себе новую. А сейчас пойдемте наконец!

Старик не сдавался, и дарить свою лопату этому миру он, похоже, не собирался. Я забрала ее у него и снова перекинула веревку с лесенкой через плечо.

– Все. Пошли!

– Да иду я, иду, – он поспешил вслед за мной. То место, где я перелезала через стену, чтобы попасть на кладбище, к счастью, находилось в другой стороне от голосов.

– Вас, кстати, как зовут? – спросила я.

– Гельмут. А вас?

– Паула. Очень приятно.

– Ладно-ладно. Не будем преувеличивать.

Как мило.

– А вы как на кладбище прошли? – спросила я опять.

– Ну как? Через ворота.

– Что?

– Ну, на боковом входе ворота обычно не запираются. Там можно пройти.

– И это вы мне говорите только сейчас? Мы же просто могли выйти там!

– Но вы же все схватили и побежали!

– Мы там сейчас еще пройдем?

– Если повезет. Там как раз сейчас садовники могут быть.

– Ладно. Тогда пойдем моим путем. Я сначала поднимусь по лесенке и буду ждать вас наверху, на стене. Потом подниметесь вы, и я затащу стремянку наверх. На другой стороне сначала я спускаюсь, потом вы. Согласны? Сможете?

– Да, должно получиться, – подтвердил Гельмут.

Я установила стремянку, забралась на стену и подождала, пока он тоже поднялся. Потом я затащила стремянку наверх, опустила ее с другой стороны стены и спустилась, внизу прислонив лопату к стене.

– Возьмите сначала Хельгу, прежде чем я вниз спускаться буду. Как бы мне ее не столкнуть невзначай, когда буду ногу перекидывать.

– Э-э, ну ладно. Давайте ее сюда.

А зачем просто, если можно сложно? Гельмут взял Хельгу, провел еще раз ладонью по крышке урны и вместо того, чтобы дать ее мне, приподнял крышку.

– Что вы там делаете? – начала я. Сейчас определенно было не время для этого, что бы он там ни делал.

– Я только быстренько посмотрю, действительно ли Хельга там, – ответил он и вытащил из кармана брюк отвертку. Он что, боялся, что Хельгу до него уже кто-то украл? Изнутри он вытащил еще одну урну, поменьше – так это, по крайней мере, выглядело – и начал возиться с крышкой. С этого момента все пошло не так. Под его кряхтенье и стоны маленькая металлическая крышка откупорилась и отлетела. Гельмут был ошарашен, с какой стремительностью это произошло. Маленькая урна, или капсула, или как уж там она называлась, выскользнула у него из рук, опрокинулась, ударилась о мою голову и с грохотом упала на землю. Старик еще попытался ее поймать, его вытянутые руки застыли в воздухе, лицо выражало безмолвный крик – а я с ног до головы была обсыпана Хельгой. Я потрогала то место на голове, куда ударилась урна, – наверное, шишка будет. Потом я протерла глаза, пытаясь убрать пепел.

– Подождите! Не надо! – Гельмут поспешно спустился вниз и поднял капсулу с остатками пепла.

– Не двигайтесь, – остановил он меня, осторожно опустился на колени и ладонями стал собирать рассыпанный по земле пепел, насколько это было возможно. Я стояла, не двигаясь, и думала о том, что на меня только что, так сказать, высыпали труп. Ну или что-то типа того. Кряхтя, Гельмут встал и осторожно начал стряхивать пепел с моей одежды, собирая его в ладонь. Не задумываясь, он рукой проводил мне по лицу, выковыривая пепел даже из уголков моих глаз. Целая вечность прошла, пока он сказал «так», и мне можно было открыть глаза.

Я уже хотела было отряхнуть свою одежду, как он схватил мою руку и у него из груди вырвалось как заклинание:

– Нет!

– Эм-м, но мне же надо почиститься.

– Но это же Хельга.

– Да. Хм… Но я же не могу теперь вечно ходить, посыпанная Хельгой.

– Да. Я знаю. Знаю.

В нерешительности он переминался с ноги на ногу.

– Можете сейчас со мной ко мне домой пойти? – это прозвучало как приказ, его голос снова обрел уверенность.

– Что? Вы с ума сошли?

– Тогда можно будет Хельгу еще немножко с вас смыть. То, что смоется, я высушу. И вы чистая будете. Я не извращенец и не убийца. – Последние слова он, похоже, старался произнести как можно дружелюбнее, и его лицо скривилось в попытке приветливой улыбки, но это больше походило на зубную боль.

– Именно это и сказал бы извращенец-убийца. Вам не кажется?

Он смотрел на меня так, будто его сейчас вырвет. Потом он выдавил из себя: «Я прошу вас», и казалось, что эти слова его сейчас задушат. Он стоял передо мной: тонкие волосы развевались на ветру, в сухоньких руках останки его подруги (или кем уж там ему приходилась Хельга), сзади у стены фирменная лопата «Вольф-Гартен». Он выглядел недовольным и несчастным одновременно. Было уже, наверное, часа три ночи. А первая электричка в мою сторону отправлялась в семь. Мне хотелось пить, мне надо было в туалет, и дел у меня в настоящий момент тоже особо не было. Из-за депрессии я не склонна была преувеличивать ценность своей жизни, поэтому я сказала:

– Да ну и ладно. Пошли.

Гельмут велел мне прижать руки к телу, как будто ребенка держу, чтобы Хельга как можно меньше с меня разлеталась. Шли мы медленно («Чтобы силу встречного ветра сократить», – сказал Гельмут, но я думаю, он просто устал), а минут через двадцать свернули на небольшую улочку с домами малоэтажной застройки. Старик жил в одном из этих домов, напоминавших бассейн, только вывернутый наизнанку. Дом был облицован таким странным светлым кафелем, какой уместно было бы использовать для внутренних стен бассейна, – но ведь не для фасада же здания.

Гельмут открыл ключом дверь и сразу запихнул меня в комнатку направо – в крошечную, малюсенькую ванную с душевой кабиной.

– Только не двигайтесь, – крикнул он, удаляясь по коридору. Я слышала, как он открывает шкафы один за другим, шарит в них. И через некоторое время он вернулся с пачкой фильтров для кофе и клейкой тканевой лентой.

– Вы что, мистер Макгайвер? – пошутила я.

– Кто? – растерянно переспросил он.

– Ладно. Неважно.

Я наблюдала, как он приклеивает кофейные фильтры один к другому, пока не получился целый коврик. Потом он опустился на колени, положил этот гигантский фильтр в душевую раковину, подогнал его по размеру и закрепил по краям клейкой лентой.

– Я не знаю, как долго клейкая лента продержится в воде. Наверное, недолго. Но не могли бы вы положить вашу одежду в пакет – я вам сейчас принесу – и передать его мне, прежде чем встанете под душ?

– Что?

– Я тогда стряхну Хельгу с одежды и соберу остатки.

– М-м-м… Ладно. Хорошо. Но дверь ведь запирается, да?

– Разумеется. Секунду. Я дам вам полотенце и чистый халат, – сказал он и исчез.

Я в это время рассматривала его конструкцию из фильтров. Идея абсолютно бредовая, подумала я, но сказать это вслух не решалась. Кем бы ему эта Хельга ни приходилась, кажется, она была безумно дорога ему, если он не хотел потерять ни пылинки из ее пепла.

Если бы это был твой пепел, я бы, наверное, так же себя вела. В конце концов, я влезла на кладбище ночью, чтобы навестить тебя, хотя сделать это можно было прекрасно и днем. То есть медаль за душевное здоровье мне бы вряд ли кто-нибудь вручил.

Гельмут вернулся и принес мне махровый халат и полотенце. Когда он вышел из ванной, я повернула старый латунный ключ и осторожно, чтобы рассыпать как можно меньше пепла, разделась. Всю одежду, кроме носков и нижнего белья, я положила в пакет, надела халат и открыла дверь. Гельмут ждал в коридоре и теперь, встав на колени, сунулся в ванную и маленьким ручным пылесосом собрал пепел, насыпавшийся с меня на пол. Думаю, ничего более иррационального мне видеть не доводилось. Мне пришлось помогать ему встать на ноги. Он только взял пакет, кивнул, даже не сказав спасибо, и мелкими шажками вышел из ванной, а потом еще раз обернулся:

– Осторожнее с водой, не включайте сильный напор. Вода будет медленно стекать: из-за кофейных фильтров.

– Хорошо. Я осторожно.

Когда он закрыл за собой дверь, я опять заперлась и повернулась к душу. Стены ванной были облицованы белой плиткой, а в душевой кабинке плитка была с голубыми волнами. Я сразу вспомнила море, тебя и подумала, как бы ты отнесся к тому, что у меня тут умерший человек в волосах. Ты бы точно сказал на это «бомбически», может быть, даже сжал кулак, как Борис Беккер, чтобы жестом подчеркнуть степень супербомбичности. Может, ты спросил бы, как это пахнет и каково оно на вкус. Если бы ты сейчас был здесь. И если бы я не знала, что ответить на последний вопрос, ты бы счел меня дурой.

Я сунулась в волосы, растерла пепел между пальцами, а потом лизнула подушечку пальца – никакого вкуса. А не было ли это каннибализмом? Или я уже совсем с ума сошла? Сколько я уже не спала?

– Все в порядке? – глухо спросил он за дверью.

– Да, все хорошо! – быстро ответила я.

Все супер, Гельмут, я тут как раз твоей подружкой полакомилась. Нет, я действительно слишком долго не спала.

Я встала в душевую и тихонько открыла кран так, чтобы из старомодной лейки над моей головой потекла лишь тоненькая струйка воды. Вода, ударяясь о кофейные фильтры, издавала глухие звуки, как от падающих капель дождя. Я закрыла глаза и просто стояла, думая о твоей могиле и тем самым опять же о тебе.

– А откуда берется дождь? – спросил ты однажды.

– Ну, из облаков, ты же знаешь.

– А облака откуда берутся?

– Хм, это посложнее будет.

Ты пошел в свою комнату, принес листочек, восковой мелок и сунул их мне в руки.

– Покажи! – потребовал ты.

– Ладно, – я начала рисовать что-то похожее на море. – Это море, где скапливается почти вся вода, какая есть на земле.

– И рыбы! Они там тоже скапливаются, – вставил ты. Лицо выражало максимальную концентрацию. Подбородком ты опирался на обе руки: типичная поза Тима-исследователя.

– Ну, да, так сказать. Во всяком случае, на поверхности моря вода испаряется, и на суше, конечно, тоже.

– Испарение мы на природоведении проходили. Это как при сушке белья, да ведь?

– Верно. И эта вода, которая испаряется на море, перемещается маленькими парящими капельками в сторону материка. Если влажный воздух теплее, чем прохладный воздух над землей, он поднимается вверх в атмосфере. – Я нарисовала купол над морем и материком и показала стрелками направление, в котором двигается влажный воздух.

– Ага! – воскликнул ты. Это прозвучало как «Эврика!», во всяком случае, очень значительно.

– Да. А вверху всегда бывает прохладнее, чем внизу. Ты же знаешь, когда мы приезжаем к тете Маргит, там вверху всегда холоднее, чем у нас внизу, правильно?

– Точно!

– Дело в том, что холодный воздух не удерживает воду так, как теплый воздух. И испарившийся водяной пар конденсируется: так это называется.

– Я такого слова не знаю.

– Не страшно. В итоге это приводит к тому, что капельки воды маленькими группами собираются и удерживают друг друга. Мы эти группы видим уже облаками, потому что их так много, что они становятся непрозрачными.

– Ага! – снова воскликнул ты, выхватил у меня из руки мелок и нарисовал облако с улыбающимся личиком.

– Когда эти группы капелек становятся слишком тяжелыми, им сложно удерживаться в воздухе, и рано или поздно они падают вниз. В зависимости от того, насколько воздух холодный, это может быть дождь или град, снег, снежная крупа или еще что-то. – Я нарисовала от облака стрелочки в сторону моря и в сторону материка. – Как видишь, это круговорот. Вода же, которая спускается вниз, снова испаряется.

Ты молчал и внимательно рассматривал рисунок.

– А рыбы тоже могут испаряться?

– Нет, рыбы не могут испаряться.

– Только представь: они испаряются, взлетают в небо, а потом все вниз падают из рыбных облаков. Повсюду только и слышно «плюх», «плюх», а вместо дождя на голову сыплются рыбы! Но они же тогда все мертвые будут!

Лицо у тебя застыло от ужаса.

– Рыбы не испаряются. Только вода.

– А если море когда-нибудь испарится полностью, тогда все рыбы задохнутся? – вся эта тема тебя сильно беспокоила.

– Нет, – сказала я и провела пальцем по стрелочкам. – Вода же все время дождем или другими осадками падает на землю. Это круговорот.

– Мне кажется, я иногда тоже немножко испаряюсь, – прошептал ты заговорщически.

– Да? – прошептала я в ответ.

– Мне кажется, мне надо съесть мороженое, чтобы пополнить внутри запас воды, – добавил ты с улыбкой.

– Да, так и поступим, а то улетишь мне еще в облака!

Я все еще неподвижно стояла под душем. Вода струйками стекала по телу. Дорожки, по которым стекали капельки, оставляли на моих руках узор там, где смылся пепел. Я стала как будто мраморная. Я медленно принялась стирать пепел со своего тела. Механически я проводила руками по волосам, распределяя воду, снова и снова выжимала волосы. Сейчас ты был в облаках. Ты испарился.

В воде вокруг ног образовался серый рисунок. Потом я услышала стук в дверь.

– Вы там?

– Да. Все нормально.

– С фильтрами – получается? – глухо прозвучало через дверь.

– Да, работает!

– Отлично.

Больше ничего не последовало. Я еще один, последний раз выжала волосы, вышагнула из кабинки и вытерлась полотенцем. На махровом ворсе следов пепла не оставалось. Значит, большую часть Хельги я смыла. Я посмотрела в маленькое зеркало над раковиной, чтобы проверить, нет ли за ушами, на шее, еще где-нибудь остатков пепла, а потом надела нижнее белье, носки и халат. Выйдя из ванной, я пошла вдоль маленького коридора.

На стенах были старомодные бежевые обои с узором из коричневых кустиков травы, которые ты без обиняков назвал бы какашечными, пожалуй. Справа находилась винтовая лестница, ведущая вверх и вниз, слева от меня – коричневая деревянная дверь с матовым стеклом, но она была закрыта. Прямо по коридору чуть приоткрытой стояла деревянная дверь, ведущая в комнату, где горел свет. Я вошла и очутилась, к своему удивлению, в очень современной кухне. Стены в пастельных тонах, а панели шкафов покрыты рояльным лаком цвета яичной скорлупы. Я увидела стеклокерамическую плиту, большой американский холодильник с генератором льда и всякими приспособлениями. Прямо передо мной была стеклянная раздвижная перегородка, рядом с которой стоял обеденный стол и четыре стула. На одном из них сидел Гельмут и ковырялся в ручном пылесосе, кисточкой извлекая кусочки пепла и собирая их на белом листе бумаги. Как он различал, какие кусочки были Хельгой, а какие просто грязью – спрашивать я не стала.

– Я все, – объявила я.

– О, очень хорошо. Пусть фильтры теперь высохнут сначала.

– Где мои вещи? Я бы оделась.

– Они в стиральной машине: грязные были.

– Э-э… что? Они же мне нужны. А как я сейчас выйду? Мне же домой надо ехать.

– Но не в таком же виде! Все ведь в пепле было.

– Я думала, вы их просто протрясете.

– Так я и сделал, а пепел снова в капсулу собрал.

– Так, а зачем их еще стирать надо было?

– Ну, там ведь не только Хельга была, джинсы все в земле были, и на футболке серые разводы от пыли и пепла остались, и еще что-то.

– И что мне теперь делать?

Я этого человека задушить была готова.

– Хм, я вам что-нибудь из Хельгиных вещей дам. Подождите.

Он отложил пылесос и кисточку на стол, обошел вокруг и проследовал мимо меня в холл. Я слышала, как он поднялся по лестнице, потом шаркал там наверху ногами прямо надо мной, ходил из комнаты в комнату. Я села к столу и закрыла лицо руками. «Как я могла вляпаться в это безумие?» – спрашивала я себя.

Через некоторое время Гельмут вернулся на кухню.

– Я вам кое-что из своего принес. Хельга очень маленькая была и худенькая: метр пятьдесят два всего лишь, и весила меньше пятидесяти килограммов. Мне кажется, ее вещи вам не подойдут.

Разумеется. Спасибо! Я толстая, я знаю. Я взяла аккуратно сложенный и, похоже, даже поглаженный спортивный костюм лилового цвета. Насупившись, я снова пошла в ванную переодеваться, а когда вернулась на кухню, Гельмут как раз включил чайник.

– А-а, ну что, великоват немного, но ничего, совсем немного! – заметил он.

Я промолчала, а потом взяла пакетик ромашкового чая из коробки с разными сортами, которую он протянул мне. Часы на стене показывали, что уже доходило шесть. Я жутко устала, хозяин жилища тоже выглядел уже довольно измученным. Проследив глазами мой взгляд, он тоже посмотрел на часы.

– Через час я обычно встаю, – пробормотал он.

Мы пили чай, молча, не говоря ни слова. Потом он спросил:

– Сколько было лет вашему брату, когда он умер?

– Десять, – ответила я односложно.

Гельмут кивнул и добавил горячей воды в наши чашки.

– Извините, что я на вас Хельгу опрокинул.

– Да. Было не очень кстати.

– Я, знаете, перед этим в интернете посмотрел, как такие капсулы с пеплом открываются. Да-да, не смотрите так. Мне восемьдесят три года, и у меня есть компьютер. Многие пожилые люди сейчас онлайн. И там, где я смотрел, говорилось, что открыть такую вещь непросто. Я не ожидал, что это будет так легко. Даже слишком легко, поэтому я недооценил силу рычага.

– Похоже, Хельга много для вас значит.

– Да, – только и ответил он и сделал глоток из своей чашки: он взял себе шиповник.

– Почему вы пошли к своему брату ночью, а не днем? – спросил он снова.

– Мне сложно с людьми, и я не хочу, чтобы на меня смотрели, когда я стою у могилы брата.

– Хм, понимаю. Я этого тоже не люблю.

Не удивительно. Весь его облик: хмурый и отторгающий. Я себя спрашивала: он всегда такой был или просто разучился общаться с людьми?

Думаю, он был одинок, во всяком случае, на меня он производил впечатление человека, который живет совсем один. А может быть, это всего лишь мысли-клише. Я тоже не походила на человека, который ночью тайком на кладбище проникает или у которого дома горы коробок от пиццы громоздятся, потому что депрессия превратила жизнь в полную катастрофу.

– Вы выглядите усталой, – сказал Гельмут.

– Я почти тридцать часов не спала.

– Не сильно полезно для здоровья.

– А я и не очень здорова.

– Хм. Если хотите, можете прилечь в гостиной, поспать немного. А я пока переложу Ваши вещи в сушилку и сам тоже ненадолго прилягу.

– Ну, я не знаю. То есть… Ладно. Хорошо.

Он провел меня в соседнюю комнату, вытащил из шкафа коричневое теплое одеяло, дал мне в руки, а потом вышел и закрыл за собой дверь.

Я огляделась в комнате. Слева от меня стоял застекленный шкаф, где была составлена посуда. По всей видимости, хорошая посуда. Такая посуда появляется в доме, думаю, только в определенном возрасте. У папы с мамой такой еще нет, а вот у бабушки с дедушкой уже есть. Но наши родители уже обзавелись хорошими бокалами. Может быть, это уже начало?

Я осматривалась дальше. Прямо передо мной открывалось зрелище, которое тебя привело бы в истинный восторг, это точно. На комоде коричневого цвета в стиле семидесятых (предположительно, оригинал) стояло множество чучел животных. Просто немыслимо. Я подошла ближе и стала рассматривать коллекцию. На комоде стояли, среди прочего, две белки, бобр, канюк, два зайца, морская свинка, попугай, кошка (не без повреждений: вероятно, на проезжей части под колеса попала) и голубь. Я была уверена, коллекция – не совсем легальная, но бомбезная – однозначно. Над комодом висела полка, на которой стоял корабль в бутылке, а рядом фотография маленького мальчика, он выглядел немногим старше тебя. Фотография была довольно старая. Может, это сын Гельмута? Или он сам? Сколько лет фотографии, определить было невозможно.

На чучелах скопился целый слой пыли. Я рассеянно протерла рукавом спортивной кофты стеклянные глаза канюка и сразу пожалела об этом. У него был странный взгляд. Я не знаю, как это описать: какой-то буравящий и одновременно неживой, безучастный. Как будто он смотрит на меня очень внимательно, и при этом – мимо меня. Я спрашиваю себя, как выглядели твои глаза, когда тебя достали из пучины. Они были закрыты или открыты? И если они были открыты, куда они смотрели? Что ты видел перед гибелью? Рыбу? Я надеюсь, ты видел рыбу. И я надеюсь, ты не думал обо мне. Пожалуйста! Потому что меня не было рядом, чтобы помочь тебе. То, чего я желаю больше всего, это чтобы ты в последние секунды жизни думал не обо мне. Не о том, что я должна быть рядом, чтобы спасти тебя. Чтобы ты не тосковал обо мне в тот момент и не думал, что мы больше никогда не увидимся. Я ощутила смутное чувство вины, и это сводило меня с ума. Я надеюсь, что ты думал только о рыбах, о плавающих блюдцах и, может быть, о дельфинах, хотя к ним ты относился с недоверием. Животные, которые делают вид, что они рыбы, но рыбами при этом не являются. Это было для тебя подозрительно.

Я заплакала. Уже достижение, потому что после твоих похорон и до этого момента – в чужой комнате старого незнакомого человека – я еще не плакала. А как человеку плакать, если внутри у него лишь Ничто? А сейчас вырывалось наружу целое море, порой бушующее в моих ушах. Я вытерла глаза, и мне вспомнилось еще кое-что. Я снова повернулась к комоду, взяла канюка и повернула его клювом к стене. От его стеклянных глаз мне было не по себе. Потом я легла на коричневый кожаный диван, стоявший почти в центре комнаты напротив двери. Оттого, что я туда-сюда ворочалась, кожаное покрытие дивана скрипело. Я укрылась и, лежа на спине, уставилась в потолок. Выключить свет я забыла, но вставать еще раз не хотелось, и я просто закрыла глаза.

9720

– Кот умер.

Я открыла глаза, и от яркого света минуту моргала и щурилась.

– Что? В чем дело? – пробормотала я, пытаясь сориентироваться. Наконец я вспомнила: кладбище, урна, ты.

Я села, потерла руками глаза. Передо мной стоял Гельмут. Он, похоже, переоделся. Волосы на голове уже не торчали, а были приглажены и зафиксированы гелем на усеянной старческими пятнами коже головы.

– Гонсалес там лежит. Так зовут кота, – сказал он и вышел из комнаты.

Я встала, еще не совсем проснувшись, и побрела вслед за ним на кухню. Он стоял перед открытой дверью на террасу и смотрел вниз, под ноги. Я подошла ближе и, опустив взгляд, увидела кота. Он был определенно мертв.

Лапы у кота были пятнистые, шерсть на голове реденькая, вокруг ушек светились прогалины. Видимо, этот мини-хищник достиг преклонных лет. На тонкой шее виднелся кожаный ошейник с колокольчиком, который, вероятно, служил предупреждением для певчих птиц о гибельном приближении кота.

Гельмут стоял, подперев бока, и разглядывал эту неприятность. Гадливо ткнул кота носком коричневой клетчатой тапочки. Трупик сдвинулся при этом с таким шаркающим звуком, что у меня мурашки по спине пробежали. Гельмут бросил взгляд на ввалившиеся глаза кота и отправился назад в кухню.

– Опять непредвиденные обстоятельства, – пробурчал он и начал то открывать, то закрывать выдвижные ящики.

Я не могла понять, почему он был так зол. Я на его месте скорее горевала бы из-за того, что кот умер: он ведь его явно знал.

Тогда я еще не понимала – определенные вещи для Гельмута имели исключительную важность: вежливость и, прежде всего, порядок. Он считал чрезвычайно невежливым со стороны кота: выбрать именно его сад местом для того, чтобы почить, хотя жил он у других людей. До чего мы докатимся, если каждый будет умирать, где ему вздумается? Он сам никогда не поступил бы так необдуманно. Он, например, никогда не пришел бы в мою квартиру, чтобы лечь там на пол и просто умереть, свалив на меня все эти хлопоты. Коту же, в отличие от него, похоже, были чужды такт и приличие. Мог же он пройти подальше метров двадцать и там спокойно себе умереть, так ведь нет! Вместо этого он предпочел наделать неприятностей соседу, который и пальцем его никогда не тронул. По крайней мере, так Гельмут это воспринял.

Обиженный этой невероятной бестактностью, сопя, он еще раз вернулся к двери. Подвинул животное еще на пару сантиметров в сторону – твердое как доска. Он вздохнул – на этот раз громче и театральнее. Как будто его демонстративное недовольство могло заставить кота подняться и сказать: «О, простите великодушно! Умереть здесь было действительно крайне опрометчиво с моей стороны, так неловко. Я, разумеется, сейчас же перейду в сад моих хозяев, чтобы почить там, не нарушая правил приличия». Но кот со свойственным ему упрямством продолжал неподвижно лежать, доставляя Гельмуту неудобства и дальше.

Мне надо было в туалет, и я, оставив Гельмута наедине с трупиком, вышла в коридор. Там выяснилось, что осуществить свои намерения мне будет не так просто – я вернулась назад к хозяину дома.

– Гельмут.

– Да, – ответил он отрешенно, пытаясь завернуть окоченевшего кота в бумажное посудное полотенце. Окоченелые негнущиеся лапы осложняли ему задачу.

– В холле стоит огромная собака с морковкой в пасти и рычит на меня.

– А-а, это Джуди, она застряла.

– В каком смысле?

– Это моя собака, вчера она у соседей была.

– Ясно, а где она была сегодня утром?

– У соседей, я же говорю! Я ее только что забрал.

– Понятно… А сейчас она почему так странно там стоит?

– Она не может двигаться вперед: из-за морковки.

– Не может двигаться вперед?

– Да.

– Из-за морковки…

– Именно так.

Я непонимающе уставилась на него. Гельмут выпрямился, держа мертвого кота на руках, как младенца. Я повернулась в сторону холла, решив: все-таки, наверное, не стоит стоять спиной к оскалившейся овчарке (в помеси с чем-то там еще). Тут я увидела и миски в сушке для посуды, а в углу за дверью стоял мешок с кормом для собак: вчера я всего этого не заметила.

– Да. Когда у нее морковка в пасти, она только назад шагать может. Это долго объяснять.

– Мне в туалет надо, ну и как-то мимо нее пройти.

– Да, конечно. Минуточку.

Он положил завернутого наконец в полотенце кота на кухонный стол и прошел мимо меня в холл, забрал у собаки морковку и унес ее в гостиную. Там он куда-то ее, видимо, положил, потому что назад он вернулся уже с пустыми руками. Теперь собака могла двигаться, побежала в гостиную – действительно задним ходом, хотя морковки у нее в пасти уже не было. Вероятно, на задний ход она уже настроилась. Я последовала за ней и, заглянув в комнату, увидела, что Джуди развернулась и уже совершенно нормально побежала к лежащей на диване морковке, схватила ее и запрыгнула на кресло. Кто бы мог подумать, что мне однажды встретится собака, такая же непредсказуемая, как соседский пес Хэмфри, которого хозяева держали над унитазом, чтобы не выводить его так поздно на улицу пописать.

В ванной я надела свои еще теплые после сушки вещи, вышла в коридор, натолкнувшись на вдруг материализовавшуюся там гору сумок и чемоданов. Тут же опять выбежала собака, чтобы посмотреть, что этот чужой человек тут делает – неудобства ей, видимо, тоже были не по душе. Я медленно обошла эту гору сумок, собрала все свое мужество в кулак и прошла рядом с недоверчиво глядящей на меня собакой, оставшись при этом целой и невредимой. Первое ощущение успеха в этот день. Я чувствовала себя Крокодилом Данди.

– Собираетесь уезжать? – спросила я Гельмута, который обертывал урну Хельги клейкой лентой.

– Да, – коротко ответил тот.

– О, отлично… А куда едете?

– В горы.

– О-о, горы я люблю!

– Да, мы едем в Южный Тироль.

– Мы?

– Джуди, Хельга и я.

– А что вы собираетесь там делать? Отдыхать поедете?

– Нет. Хельга найдет там свое последнее пристанище.

– Она оттуда родом?

– И да, и нет.

Молчание. Разговорчивым Гельмута точно не назовешь. Он был занят тем, что рассматривал куртки в шкафу, вероятно, чтобы решить, какие из них ему понадобятся. Он стоял, задумавшись.

– Я тогда Хельге пообещал, что мы еще раз в горы съездим. Ну, когда она еще была жива. Но потом она умерла. А я все-таки поеду вместе с ней в горы. В конце концов, обещания надо выполнять. Поэтому мне надо было выкопать ее.

– Как вы туда поедете?

– На моем трейлере.

– А меня с собой можете взять? – слова вылетели из меня, прежде чем я успела подумать. Как будто этот импульс прошел напрямую через спинной мозг, минуя голову.

– Что? – спросил он, повернувшись ко мне.

– Не знаю… Ну, может, было бы неплохо…

– Ни в коем случае я вас не возьму с собой.

– Ну, можно я хотя бы какое-то расстояние с вами проеду? Мне же как-то домой надо добираться.

– Нет.

– Но я же вам помогла.

– Да…

– Хм. Ну, смотрите. Это был бы ваш ответный ход.

Гельмут молчал и снова начал перебирать вещи в шкафу. Потом он обернулся и посмотрел на меня.

– Хорошо. Но только небольшое расстояние. Где вы живете?

– Франкфурт. Я там учусь.

– Договорились. Но в город я заезжать не буду, даже не думайте. Я высажу вас на трассе, а там на автобус сядете или еще как-нибудь. И вот что еще: вы положите кота к двери соседей. Тогда мне не придется этого делать.

– Отлично!

Похоже, я совсем сошла с ума.

9400

Светло, темно, светло, темно. Сквозь закрытые веки я ощущала мигание света от деревьев, стоящих вдоль шоссе, по которому мы теперь ехали. Я приоткрыла глаза и увидела, как солнечный свет то и дело появляется и исчезает меж листочков. Если бы я знала азбуку Морзе, как ты знал, я, может, поняла бы, что говорят мне деревья (это были тополя?).

В жизни я часто чувствовала себя одинокой. Я помню моменты, когда я думала: Паула, ты одна. Но только сейчас мне стало ясно, что по-настоящему ты одинок, когда ты остаешься – в остатке. И тогда ты едешь в горы, потому что они такие огромные и величественные, а ты сам такой маленький. И ты надеешься, что это своего рода компенсация, что бесконечность гор может заполнить пространство, которое занимал тот, кто ушел. Что талая вода ледников проникнет в каждую трещину, каждую щелку, и снова все наполнит жизнью. Но никакие горы не могут компенсировать эту пустоту. А потом ты вдруг оказываешься в трейлере рядом со стариком и латентно агрессивной овчаркой.

– Чем старше становишься, тем чаще видишь своих знакомых на похоронах, – вдруг ни с того ни с сего сказал Гельмут.

Я открыла глаза и повернула к нему голову.

– Знаете, у меня были знакомые, которых я встречал исключительно на похоронах, – продолжил он. – Это возраст. Лизбет, например, вообще ни одних похорон не пропустила, кроме своих собственных. Да-а. Она была настоящим туристом по кладбищам, это точно. А прошлой осенью она погибла вместе со своим мужем во время похода на парусной яхте. Труп ее мужа выбросило неделю спустя на португальском побережье. От Лизбет – ни следа. Через два месяца поиски прекратили и хоронили пустой гроб. Я тогда многим пытался рассказать, как забавно все это было, но всем это только странным казалось. Ну и ладно. Мне люди тоже странными кажутся.

Я ухмыльнулась, на что Гельмут – полагаю, довольный тем, что я поняла иронию – сидел и тихонько улыбался.

– Ваш брат. Он же умер? – спросил он через некоторое время.

– Да.

– М-м-м…

Он снова замолчал, переключил скорость и взял вправо. Я уже привыкла, что он говорил, только когда это было ему удобно. Мы остановились на обочине проселочной дороги, солнце стояло еще довольно высоко, хотя было уже далеко за полдень, а соцветия рапсового поля оглушали своей желтизной палочки и колбочки сетчатки наших глаз.

– Почему поля не смешивают? – спросил ты меня однажды, когда мы катались на велосипедах и проезжали мимо рапсового поля.

– В каком смысле – не смешивают? – не поняла я и остановилась рядом с твоим велосипедом, с которого ты уже сошел.

– Ну, если сейчас, например, шмель прилетит, а рапс он не любит, он же здесь ничего другого не найдет. Это же глупо. В супермаркете ведь тоже много разного. Иногда мне, например, хочется сыра, а иногда шоколадку. Для животных – лажово.

– Лажово не говорят.

– Ты постоянно говоришь лажа!

– Ладно, хорошо. Во всяком случае, фермеры так делают, потому что так намного эффективнее. Потому что тогда ничего сортировать не придется. Будет просто целая гора рапса. Они его продают, потом из него делают масло и так далее.

На лбу у тебя нарисовалась морщинка.

– Я понимаю, – не останавливался ты, – но это же плохо для природы. Не все животные едят рапс, и не все его любят. А если кто-то из них так устал, что нет сил искать дальше – подсолнух или мак – он же умрет. Он же с голоду умереть может.

– Это да, правильно.

– Давай поедем к фермеру и скажем ему об этом.

– Ой, Тим. Слушай… Ну, мы же не знаем, чье это поле.

– Точно.

Сошлись мы на том, что ты напишешь письмо в Гессенское министерство сельского хозяйства и сообщишь им о своих размышлениях. Ответа, правда, ждать вряд ли стоило.

– Собаку надо вывести погулять, – сказал Гельмут, когда мы отъехали километров тридцать.

– Хорошо, ладно.

– Так. И мне тоже в туалет надо.

– Хорошо.

– В общем, собаку придется выгулять вам.

– Что? Мне?

– Ну я же не могу и то и другое одновременно делать. И потом, мы же хотим еще сегодня до Франкфурта добраться.

Он вышел. Я продолжала сидеть. Он же это не серьезно, надеялась я. Но тут моя дверь распахнулась: Гельмут с поводком в руке, рядом с ним Джуди. Я вышла и неуверенно взяла поводок у него из рук. Вооруженный рулоном туалетной бумаги, он зашагал в направлении ближайшей опушки леса.

Я посмотрела на собаку, она, в свою очередь, тоже недоверчиво разглядывала меня. Было действительно сложно сказать, кому из нас вся эта ситуация была неприятнее: мне или животному, которое, кажется, на дух меня не переносило. Я сделала два шага, осторожно потянула поводок и сказала: «Пойдем!» При этом я каждую секунду рассчитывала на то, что на меня сейчас нападут и моя кровь оросит рапсовое поле. Мне было по-настоящему страшно. Джуди пришла в движение и примкнула ко мне.

Погода была прекрасная, и вокруг нас в воздушном пространстве царило оживление. Толстые шмели кочевали с цветка на цветок, комаришки врезались в мой нос и, покачиваясь в воздухе, пытались прийти в себя после неожиданного столкновения, мухи-журчалки на цветках рапса демонстрировали свои вытянутые, как у осы, брюшки, стараясь выглядеть максимально опасными, а сами преспокойно себе подкреплялись. Все вокруг беспрестанно жужжало, гудело, стрекотало, порхало, и я почувствовала непреодолимое желание побежать по рапсовому полю, размахивая руками, и просто бездумно кричать.

Собака, по-видимому, наконец решила, что я все-таки не столь опасна, и перешла к исследованию рапсового поля. Сверхчувствительный нос был в серой пыли, хищные глаза слегка прищурены – для защиты от насекомых и грязи.

Язык тела и движений Джуди четко сигнализировал мне: «Осторожно! Я тебе не доверяю!» Собака присела, пописала, в то время как я в некоторой неловкости стояла рядом. Потом она резко повернулась и стала тянуть меня в сторону фургона, чему я не сопротивлялась.

Прошла целая вечность, пока Гельмут вернулся назад: двадцать минут точно. Трейлер был заперт, поэтому я просто стояла у кабины водителя и ждала. Сесть в фургон я не решалась, потому что не могла предсказать, как Джуди отреагирует на вторжение в ее пространство. Поэтому я просто прислонилась к машине, и жар раскаленного солнцем металла стал прожигать меня сквозь одежду.

Я не так много знала о старых мужчинах, но если у Гельмута такой же слабый мочевой пузырь, как был у нашего дедушки, то до Франкфурта мы доберемся уже далеко затемно, – подумала я, – потому что останавливаться придется каждые тридцать минут. Через какое-то время я увидела, как он вышел из леса и торопливо направился в сторону трейлера, но как бы он ни спешил, при его темпе это все равно длилось целую вечность. Ветер растрепал его волосы, и он опять был похож на голубиного птенца.

– Ну что? Получилось? – поинтересовался он, подходя.

– Что получилось?

– Джуди сделала свои дела?

– Ну, она пописала.

– Хорошо. Но ей надо покакать.

– Этого вы не говорили. Она меня после своего маленького дела сразу назад к машине потянула.

Гельмут посмотрел на меня так, как будто я вообще ни на что не способна.

– Ясно. Значит, сейчас надо еще раз сходить погулять.

– Хорошо. Я посижу в машине.

– Не-ет. Вы пойдете с нами. Вы не можете просто так одна оставаться в моей машине.

– Почему?

– Простите великодушно, я вас не знаю совсем. А вдруг вы тут копаться начнете. Вставайте. Идем.

Это было начало моего разочарования от того, что я поехала с ним. И мне не надо долго объяснять, что было и продолжение.

Мы снова шли к опушке леса. Джуди на этот раз бежала без поводка и пользовалась возможностью исследовать все на своем пути очень тщательно.

Каждый раз, когда я захожу в лес, я погружаюсь в совершенно другой, новый мир. Сразу чувствуется другой климат, воздух становится влажным, плотным, настоящим, пряным. Ты однажды сказал: «Лес – сочный!» Это было в Дании, куда мы каждый год ездили всей семьей: мама, папа, бабушка, дедушка, тети, дяди, сестры и братья двоюродные.

Леса там совсем другие, не как здесь. Если дома, в Райнхардсвальде, могучие дубы и буки устремляются ввысь, то в Дании, где мы отдыхали, в основном лес был хвойный, причем деревья выглядели как заколдованные. Своими невысокими закрученными стволами и шапками из сухой зеленой хвои они как будто друг другу кланялись. Сильные ветра на побережье оставили свой след, научив их смирению.

Мы с тобой всегда представляли, что мы великаны, потому что эти деревья не вырастали больше двух-трех метров. А еще мы часто сидели, спрятавшись, и ждали лесных гномов.

– А гномы бывают по правде? – спрашивал ты. – Или домовые, эльфы или еще другие маленькие существа волшебные?

– Нет.

– А у тебя есть доказательства? – сразу не согласился ты.

– Ну, не то чтобы.

– Почему ты тогда так уверена?

– Тим, я никогда их не видела и не знаю ни одного человека, кто мог бы утверждать, что видел.

– Весь глубоководный океан еще не исследован. Скажешь, и новых крабов не бывает?

– Нет, но…

– Вот видишь! Откуда же тебе знать?

М-да… Откуда же мне знать.

Из воспоминаний меня выдернула ветка, хлестнувшая прямо в лицо. Гельмут отвел рукой торчащие ветки куста у себя на пути и не потрудился проследить, чтобы отпущенные прутья не стегнули меня. Как мило.

Мы уже зашли вглубь леса. Мягкий лесной гумус гасил шум наших шагов. Запах смолы, наполнявший воздух, успокаивал. Вдруг стало так тихо, а проезжающие мимо машины были так далеко, что казалось, будто у меня в ушах вата.

– А вы знаете, что тополя можно узнать по шуму листвы? – спросил в тишине Гельмут, пока Джуди неслась по лесу, обнюхивая мягкую почву и наводя ужас на ее мелких обитателей.

– На ветру листья звенят, как тонкие пластинки алюминия, – сказала я, – это из-за стебельков.

Гельмут резко остановился.

– Откуда вы это знаете?

– Я – биолог.

– Правда?

– Правда.

Кажется, это вызвало у него уважение и что-то вроде симпатии. Он одобрительно кивнул, что в его случае можно было расценивать как эмоциональный всплеск.

– Я раньше лесничим работал.

– Что, правда?

– Да, лесничим тоже.

– Какое ваше любимое дерево? – спросила я тогда.

– Мне нравятся дубы и березы, – ответил он, немного подумав.

Бомбезно, сказал бы ты, наверное. Береза была твоим любимым деревом, моим тоже.

– Мне березы тоже нравятся, – сказала я.

Мы не спеша шли дальше. Гельмут нашел на земле толстую ветку и использовал ее как трость.

– Хельга любила лес, – продолжил он. – В первую очередь, она любила зверей. Она вообще все живое любила. Мне дома даже муху убить нельзя было, я должен был поймать ее в банку и вынести на улицу. Вы ловили когда-нибудь муху банкой? – спросил он.

Я отрицательно покачала головой.

– Вот именно. Это практически невозможно. Она меня до безумия доводила. Правда. Но ради нее я, в итоге, бегал по дому и ловил этих проклятых мух.

– Вы вместе жили? – спросила я.

Гельмут ничего не ответил. Он свистнул, и Джуди, меж тем свершившая свое дело по-большому, прибежала к нему.

– Надо возвращаться, чтобы успеть приехать до темноты.

Он повернулся, и мы пошли назад к трейлеру. Мы больше ничего не говорили, а только слушали, как Джуди бежит, постукивая лапами, высунув язык и часто дыша. Шли, прислушиваясь, как живут и умирают маленькие, невидимые нам звери вокруг.

9160

Мы проехали километров двадцать и опять стали перестраиваться вправо, чтобы остановиться. Я уже начала сомневаться, доедем ли мы до Франкфурта такими темпами, пока не началась осень. Обычно на это расстояние хватает двух с половиной часов на машине, если ехать по автобану. На трейлере часа три, три с половиной выйдет. Но если дело пойдет так и дальше, и мы еще и по проселочным дорогам вилять будем – самое меньшее, пять часов понадобится, если не больше.

– Пора перекусить, – сказал Гельмут, – кроме того, мне снова в туалет надо. Я здешний лес знаю. Там подальше есть небольшое озеро с лужайкой, можно остановиться и передохнуть.

Он отстегнул ремень безопасности, вышел, пошерудил в багажнике, принес хлеб, сыр, колбасу и сунул все это мне в руки. Потом еще раз вернулся к багажнику и принес термос, два стаканчика, сливки и поставил их на землю.

– Вы же пьете кофе? – спросил он утвердительно.

Я кивнула. Гельмут снова взял у меня продукты, погрузил их вместе с термосом в полотняную сумку, выпустил Джуди из машины и заблокировал дверцы. Он шел впереди, а я отстала метра на два, чтобы ответить на сообщения в телефоне, до которых со вчерашнего дня у меня не дошли руки. Лучшая подруга спрашивала, куда я пропала. Мама интересовалась, все ли у меня хорошо. Я им обеим ответила, чтобы не беспокоились, что я поехала навестить друга, а потом снова убрала телефон. Батарея почти разрядилась, зарядник остался в машине. Ладно, не важно.

Мы опять шли по лесу. Гельмут передал мне сумку и поводок, снова пристегнутый к ошейнику Джуди.

– Просто идите прямо и выйдете на лужайку, выберите нам место для пикника. Там и столики есть, – объяснил он и исчез в подлеске со своим рулоном туалетной бумаги.

Я потянула поводок, сказала: «Пойдем», и Джуди – без особого восторга, но мотивированнее, чем на прошлой остановке – побежала рядом со мной. Я подумала: налаживается. К тому, что мы увидели на лужайке, когда вышли из леса, однако, не были готовы мы обе. Шерсть на загривке Джуди инстинктивно встала дыбом, ноги выпрямились, и она зарычала. Я тоже застыла на месте. Перед нами на лужайке находились человек двадцать пожилых мужчин и женщин, и все они были – голыми.

Я стояла как вкопанная. Одна пожилая дама с рыжими волосами и очень морщинистой кожей помахала нам.

– Идите сюда, мы не кусаемся! – смеялась она.

Я механически пришла в движение, оглядываясь при этом, нет ли где поблизости Гельмута, но его не было. Я увидела, что совсем позади на лужайке стоял свободный деревянный стол с двумя скамьями, и направилась прямиком туда. Повсюду вокруг меня болтались и покачивались семидесяти-восьмидесятилетние груди, мошонки, ягодицы, и я старалась никуда не смотреть, чтобы не чувствовать себя извращенкой.

Джуди жалась ко мне: кажется, ее новая миссия теперь была – охранять меня. Я этим голым людям уже почти благодарна была за то, что образ врага «Паула» в голове Джуди сменился кодом врага «голые старики», и я, таким образом, поднялась в ее рейтинге симпатий. Может, еще подружками станем. Когда мы наконец добрались до стола, я выдохнула и начала распаковывать сумку с едой. Внезапно я почувствовала: кто-то тисками сжал меня за локоть.

– Отсюда надо уходить! – прошипел Гельмут мне в ухо. Вероятно, он вернулся со своего туалетного перерыва.

– Что?

– Быстро! Прямо сейчас! Я не собираюсь тут в оргиях участвовать.

Я огляделась. Не знаю, как Гельмут себе оргии представлял. Я видела лишь множество очень старых и очень нагих людей, и это не выглядело, как будто сейчас вакханалия начнется. Половина из них пользовалась различными вспомогательными приспособлениями для передвижения и встать без посторонней помощи была не в состоянии.

– Э-э, понятно, – только и сказала я в ответ.

– Гельмут? – вдруг кто-то окликнул сзади.

Мы обернулись. Перед нами стоял пожилой мужчина с яркой сединой на голове, густыми усами и внушительным пивным животом, наполовину закрывающим его мужское хозяйство. Я судорожно пыталась не смотреть вниз.

– Эрнст, – коротко отозвался Гельмут, после чего все-таки выжал из себя скупую улыбку.

– Эй, вот это сюрприз! – воскликнул Эрнст. – А ты-то что здесь делаешь?

Он бежал с раскрытыми для объятий руками к Гельмуту, который нервно и крайне напряженно смотрел на приближающийся к нему, сморщенный, неспокойно и бесконтрольно болтающийся туда-сюда пенис. Эрнст прижал к себе Гельмута, оцепеневшего в неприятно жарких объятиях мужчины. Джуди зарычала, и я, из страха, что она бросится на незнакомца и укусит его в пах, покрепче сжала поводок.

– Эм-м, да, привет, да, спасибо. Мы здесь проездом, – выдавил Гельмут.

Потом Эрнст обратил внимание на меня.

– А вы будете…

– Я… – начала я.

– Она за Джуди присматривала. Я ее сейчас везу домой.

– О, ты молодец, старик!

Эрнст собрался было двинуться в мою сторону, но Джуди с рычанием встала между нами и спасла меня от сердечных приветствий. Мужчина хотел уговорить нас остаться на пикник с его друзьями, но Гельмут отшил его мягко, но уверенно, и просто вытолкнул меня с лужайки на тропинку.

– Это был Эрнст, – сказал Гельмут.

– Ясно.

– М-да. И клуб нудистов из Бад-Вильдунген.

– Кто-кто?.. Вы что, членом клуба были?

– Глупости. Эрнст был моим соседом, но это было давно, лет сорок назад. С тех пор мы практически не поддерживаем связь. Наши сыновья дружили.

– У вас есть сын? – спросила я и вспомнила фотографию мальчика в гостиной Гельмута.

Гельмут опять молчал, просто шагая дальше. Стена Гельмута. Похоже, она вырастала, как только кто-то начинал задавать слишком много вопросов.

– Мы у машины можем пообедать, – сказал он, когда мы вышли из леса.

Пока мы ели, сидя около трейлера на складных стульчиках, никто из нас не произнес ни слова. Я спрашивала себя, почему в гостиной не было фотографий мальчика, когда он уже вырос. Это был его сын, который, возможно, тоже умер? Или, может быть, Гельмут был разведен, и мать не позволяла им общаться? Я спрашивала себя, где сейчас мальчик. Может, он отдалился и дистанцировался от своего непростого упрямого папаши. Я взглянула на Гельмута: он смотрел на небо и жевал бутерброд с колбасой, в водянистых серых глазах отражались облака. Рука с бутербродом дрожала, и когда он заметил, что я это вижу, он положил хлеб на тарелку и спрятал руку в карман.

8930

Большинство людей не представляют себе, как выглядит тонущий человек. Если это по-настоящему, а не в кино. В кино или по телевизору они всегда кричат, размахивают руками – брызги воды в разные стороны и много шума. В идеальном случае это видит спасатель, или прохожий, или еще кто-нибудь и бросается на помощь человеку. «Ух, еще бы немножко, и все», – думаешь тогда с облегчением, если ты зритель, и полагаешь, что теперь знаешь, как люди тонут. Но – нет. Не знаешь.

Тонет человек тихо. Это я знаю из разговоров с моим соседом, бывшим пловцом-спасателем. Когда человек действительно тонет, у него нет сил махать руками и кричать, он не способен к координации, иначе он, вполне возможно, и спасся бы. Тот, кто тонет, не шумит, не машет, не кричит, он так занят тем, чтобы удержаться на воде, что у него ни на что другое не остается сил. Одно неверное движение, и голова под водой. «Когда тонут дети, они тонут беззвучно», – рассказывал мне сосед. Страшные слова.

Ты видишь, как твой ребенок купается в море, голова над водой, никаких криков, ничего – все в порядке. А потом ты опускаешь глаза, чтобы перевернуть страницу, а когда поднимаешь их, головы вдруг уже не видно.

По сей день я никак не перестану думать о том, как это было с тобой. Тонуть – страшная, мучительная смерть. Я представляю себе: мама и папа недалеко, ты в море, и у тебя нет сил, чтобы как-то привлечь их внимание к себе. Представляю, как ты, наверное, боролся, чтобы удержаться на воде. Может, ты надеялся, что кто-нибудь посмотрит в твою сторону и увидит, что ты в беде. Как близко ты был от мамы и папы, как близко! Как ты все больше уставал. Когда ты понял, что никто не придет на помощь… Что ты подумал тогда? Как это, совершенно четко понимать: сейчас я умру. Может, ты думал о рыбах или еще о чем-нибудь? Но только не обо мне. Пожалуйста, только не обо мне.

Каждый раз, когда я об этом думаю (и сейчас иногда), мне кажется, что я сойду с ума и что мое тело разорвется на миллион маленьких кусочков. Мне хочется ногтями вонзиться в стенку моего живота, вспороть, разорвать себя на тысячу кровавых лоскутков, рывком открыть себе череп и вынуть оттуда мозг, чтобы никогда больше не думать об этом.

Я даже не заметила, что плачу. Лишь когда я поняла, что мы опять остановились, и увидела, что Гельмут молча уставился на меня, я снова ощутила себя здесь и сейчас, зная, кто я и что я. Я опять думала о том, как ты тонешь, снова представляла себе это, чувствовала свою вину и только сейчас заметила, что у меня все лицо в слезах. Я руками вытерла слезы и размазанные по лицу сопли, вытерев потом это все о джинсы.

Трейлер стоял на окраине поля, перед табличкой с названием небольшого городка. Гельмут сидел за рулем, смотрел на меня и терпеливо ждал: он, кажется, даже не моргал, отчего мне стало немного не по себе. Он напоминал мне в этот момент рептилию.

– Ну как, прошло? – спросил он.

– Нет.

– Понимаю.

Он сидел, уставившись в лобовое стекло, держа руки на руле, как будто едет по какой-то невидимой дороге и ему надо быть предельно внимательным.

– Самое страшное в скорби то, что мир вокруг тебя продолжает крутиться, – начал он снова. – Ты сам чувствуешь себя ужасно, но все остальные: они ходят на работу, в кино, смотрят комедии, смеются, нормально спят и… Они живут своей жизнью. Вдруг ты оказываешься совершенно один, потому что ощущаешь себя совсем по-другому, не так, как остальные люди вокруг – внутри себя самого, ну, вы понимаете. Ты в ярости, потому что думаешь: эй, послушайте, вы что, не знаете, что произошло? Мир рушится! А в реальности: не-а! В потоке событий ты нисколько не важнее, чем другие. И мир не рушится. Повседневная жизнь идет сама по себе и как-то волочит тебя с собой. То, что тебе, может быть, кажется невыносимой мукой, ужасной пыткой, становится единственным шансом как-то справляться с собой. Потому что рано или поздно ты снова сможешь вскочить на эту карусель, и ты это сделаешь, когда будешь готов. Именно потому, что ничто не остановилось. Мир не ждет, никогда – поверьте мне – но он и не убегает прочь. И, знаете, это хорошо. Я пережил все это в юные годы. Вы переживаете это сейчас.

Я сидела, поджав колени, уткнувшись в них подбородком, положила голову на колени, съежилась, сжалась, как сдутый мяч, пытаясь сократить площадь поверхности для нападения из внешнего мира и не дать распасться внутреннему.

– Я не знаю, как быть дальше, – тихо проговорила я.

Гельмут сидел и барабанил своими узловатыми пальцами по рулевому колесу, и вдруг у него начался довольно сильный приступ кашля. Я наклонилась в его сторону и беспомощно стала хлопать его по спине, на что он только отмахнулся.

– От этого только хуже, – прохрипел он сдавленно.

Когда приступ утих, он, тяжело дыша, облокотился о руль и опустил голову.

– Вы больны? – спросила я.

– Все нормально, – ответил он. – Едем дальше.

8750

– Порцию жареных кальмаров и стакан воды с лимоном, – пробурчал Гельмут, делая заказ.

Мы остановились в маленькой деревушке и зашли в закусочную, хотя мы еще не так долго были в пути и в дороге уже перекусывали. Но иметь восьмидесятилетнего попутчика – не то же самое, что путешествовать с ровесниками. Кроме нас в кафе никого не было.

– Осьминог – одно из самых умных животных, какие только бывают, – вставила я как бы между прочим.

– Да. И вкусное, особенно в кляре и так – с лимончиком сверху, – добавил Гельмут сухо.

– Нет, правда! Нельзя их есть. Животных в принципе есть нельзя.

– Да, но каракатица – не корова все-таки.

– Они могут видеть кожей.

– Что?

– Ну, каракатицы. И каждое щупальце автономно управляется чем-то типа мозга.

– Ну, это просто…

– Некоторые светятся в темноте. А еще они способны к эмпатии: они, например, могут одних людей любить, а других нет.

– Что это у нас тут началось?

– Самки обмахивают яйца, чтобы была свежая вода и кислород, защищают их…

– Хватит…

– … от всех врагов. Они постепенно умирают от голода, а их дети в яйцекладке растут и крепнут, а когда вылупляются, мама, как правило, умирает. Такое значение для нее имеют ее дети. Не так, как у улиток или других моллюсков: те просто откладывают много яиц, а потом надеются на лучшее. Разве это не самоотверженность? Матери жертвуют собой, а потом приходим мы и поливаем их детей лимонным соусом. Просто жутко.

Официант все еще стоял у нашего столика, безучастно слушал, о чем мы говорим, ожидая, что закажу я. Гельмут сердито сверкнул на меня глазами.

– Зачеркните осьминога, я возьму картофельные оладьи с яблочным пюре, – сказал он, а потом повернулся ко мне и добавил, – или яблоки тоже могут видеть своей кожуркой?

– Не-ет. Мне тоже картофельные оладьи и бутылочку «шпеци». Спасибо!

Официант ушел, а мы сидели и в молчанку играли. Я думала об осьминогах, об их щупальцах, которые могли независимо друг от друга производить свои действия. Интересно, что ощущаешь, когда тебя обнимает осьминог. Наверное, чувствуешь себя предельно защищенным или в большой-большой опасности. Третьего, думаю, не дано. А Гельмут, полагаю, думал о том, как сильно он хочет от меня избавиться. Глаза, по крайней мере, зло посверкивали.

– Откуда вы столько знаете об осьминогах? – нарушил он молчание.

– Я – биолог.

– Да-да, я знаю. Вы говорили. Но там ведь тоже много разных областей. Вы можете, например, особенно хорошо в растениях разбираться или в бактериях.

– Я изучаю зоологию, то есть изучала. Там я целиком могла отдаться моему пристрастию к морским животным. В общем, это, в основном, от моего брата, он бредил рыбами и всем, что связано с морем.

– Вы закончили университет?

– Да. То есть почти. В принципе, закончила. Меня в аспирантуру только что зачислили, но я это пока отложила.

– Потому что брат умер?

То, что Гельмут особо не церемонился, я уже и раньше заметила.

– Да.

– Понимаю. Но это глупо.

– Почему?

– Ну а как вы сейчас отвлекаться будете?

– Сейчас вообще никак… Но я совсем не могла сосредоточиться.

– Но вам нужна какая-то структура. Чем вы занимаетесь в течение дня?

– Ну… как бы ничем.

– Что это за жизнь?

– … говорит мне человек, который вырыл на кладбище и украл сожженные останки своей подруги.

– Ну, я, по крайней мере, что-то делаю! И не забывайте, что я вас там встретил. Иначе вы бы сейчас не были здесь.

– Да, правильно. Вот видите, я тоже чем-то занимаюсь.

– А что вы там искали, на могиле брата?

Прежде чем я успела ответить, официант принес нам картофельные оладьи и напитки. Я ковыряла вилкой в картошке на тарелке и размышляла. А что я там, собственно, делала?

Первое, на что я надеялась, – что-то почувствовать, от чего наступило бы какое-то изменение. Чтобы я дальше как-то жила, а не плыла как планктон в глубокой темной воде океана – в ожидании быть съеденной какой-нибудь огромной рыбой. Чтобы закончилась эта мука. Я думала, на твоей реальной могиле, может быть, я найду какую-то опору. Действительность начнет просачиваться в мою душу, и этот постоянный шум сердечного мерцания наконец утихнет. Но ничего такого не случилось. Я и сидя там думала только о тебе, о том, что ты и я больше никогда не отправимся в путешествие, в статусе МЫ.

– Я не знаю, – ответила я Гельмуту.

В то время как моя тарелка больше походила на кровавое побоище после того, что я натворила вилкой, Гельмут разрезал оладьи на ровные кусочки, макал их в яблочное пюре и аккуратно отправлял в рот. У меня и на коленях валялись крошки. Я чувствовала, как Гельмут внимательно наблюдает за полем битвы на моей тарелке.

– А вы, похоже, безнадежный случай, так? – спросил он, и его опять стал душить кашель.

– Возможно. Да.

– Что вы будете делать, когда я довезу вас до дома? – поинтересовался он через пару секунд, когда кашель отпустил.

– Не знаю. Лягу спать. А потом посмотрим.

– А что с вашими родителями?

– Они в городе живут, где и вы.

– Они вам не помогают?

– Они думают, у меня все в порядке. Им и с собой хлопот хватает.

– Глупости. Родители чувствуют, когда что-то не так. Они себе наверняка места не находят.

Я молчала.

– В общем, я еду в Альпы, чтобы недалеко от дома моих родителей развеять пепел Хельги, а попутно еще взглянуть на некоторые места.

– Да, вы уже говорили.

– Да. И если хотите, можете поехать со мной.

Я уставилась на него, а он смотрел на свою теперь уже пустую тарелку, чтобы не встретиться со мной взглядом.

– У вас бы тогда появилось немного структуры, а мне помогли бы с Джуди и в остальном. Было бы хорошо.

– Хм-м…

Я раздумывала. Сначала я спросила себя, с чего вдруг Гельмут так изменил свою позицию. Он не походил на человека, который любит ездить в отпуск с кем-то и вообще быть с людьми. А потом я подумала, как буду чувствовать себя я. Горы я люблю, поэтому было бы неплохо. И потом, вдруг это поможет. Я подумала: может быть, это и есть то, что мне нужно. Я подумала: может, это и бредовая идея, но ведь что-то мне надо делать.

– Ладно, – просто сказала я, – но придется все равно ненадолго ко мне заехать. Мне кое-что надо захватить.

– У вас есть что-нибудь: палатка, спальный мешок, коврик туристический?

– Э-э, да, а что?

– Спать у меня в трейлере вы не будете.

– Что?

– Там места мало.

Я подумала о том, какая машина огромная, и от удивления подняла брови.

– Да, у меня еще пара ящиков и другие габаритные предметы с собой.

– Ла-адно, м-м-м… У меня есть экипировка.

– Очень хорошо.

– А в Альпах, ну, как бы это сказать, не слишком холодно для кемпинга?

– Ах, не замерзнете уж. Лето на дворе. Ночи становятся холоднее, это да, но не так уж высоко мы заберемся.

Перспектива – просто супер. Что ж, тогда можно отправляться.

8420

До моего дома мы добрались вечером, еще два раза останавливаясь, чтобы сходить в туалет. Якобы для Джуди, но я думаю, что эти остановки нужны были скорее Гельмуту. Мы решили переночевать в городе: он – в машине, я – у себя дома.

Я открыла дверь квартиры и сразу почувствовала этот специфический застоявшийся запах, и мне подумалось: склеп. Жалюзи были опущены, отчего, собственно, никто не пострадал, поскольку цветы на окнах засохли уже давно: я во время своей депрессии их не поливала. Я смотрела на хрусткие останки в горшках и чувствовала свою вину. Слава богу, я не держала домашних животных, если не считать рой плодовых мушек, поселившихся в моей кухне в тарелке с фруктами. Отгоняя от лица летающих вокруг меня насекомых, я пробралась к окну, лавируя между многоэтажками коробок от пиццы, подняла жалюзи и распахнула окно. Кислород. Слава богу! Перед собой я увидела серую стену дома напротив, составлявшего вид из моего окна, и подумала, что по возвращении из путешествия надо обязательно переехать в другое место. Сначала я хотела тарелку для фруктов оставить как есть, но потом подумала, что скажет Гельмут, когда поднимется утром, чтобы сходить в туалет и принять душ. Вероятно, он сразу позвонит в полицию.

Я достала из-под раковины рулон мешков для мусора и вспомнила, как ты маленьким однажды чуть не задохнулся с таким мешком. Мы играли в прятки, тебе было года четыре или пять. Ты придумал, что спрячешься, притворившись мусором, надел на голову пластиковый мешок и запутался в нем. Одна рука застряла в лямке мешка, и при каждом новом движении края пакета затягивались у тебя на шее все туже, и ты сильно испугался. Я услышала твой плач и успела вовремя тебя освободить, пока ты не провалился на дно Марианской впадины. Что я в тот момент подумала: я не допустила, чтобы твоя жизнь преждевременно оборвалась, и обеспечила тебе еще много, много времени на будущее. Что я знаю сегодня: прошло около пяти лет всего лишь, и черное Ничто тебя все-таки унесло.

Я неподвижно стояла в кухне, все еще с рулоном мешков в руке. Скорбь – странная вещь, подумала я. Меня можно было сравнить со старым компьютером, который без особой на то причины постоянно зависает и выдает сообщения об ошибке, которые тоже никакой почвы под собой не имеют. Если бы меня кто-нибудь перезагрузил, я была бы правда благодарна, подумала я и отделила от рулона один пакет.

Я отправила в мусор всю инсталляцию целиком: и содержимое, и емкость, поскольку в будущем не видела себя той персоной, которая использует вазу для фруктов. Я не относилась к любителям ни вазочек, ни лодочек для оливок. Я, если честно, сама каждый раз удивлялась, если у меня заводилось посуды больше, чем одна тарелка и чашка. Большая часть из того, что у человека есть, все равно бесполезна. А что на кухне необходимо? Глубокие и мелкие тарелки, столовые приборы, чашки, стаканы, одна-две кастрюли, сковорода, хороший кухонный нож и младший брат, который уже в процессе готовки тайком съедает целую упаковку моцареллы, из-за чего для салата приходится открывать вторую. Все, больше ничего. Не нужны: ни нож для цуккини, ни блендер, ни ваза для фруктов.

Воодушевленная этой мыслью, я просто стала выбрасывать в мусор все, что не относилось к перечисленным категориям. Сколько я хлама накопила – невероятно. Я и представления не имела, почему с определенного возраста тебе начинают дарить кухонную утварь. Я выкинула две скалки разных размеров, сушилку для листьев салата, насчет сита я поколебалась и решила все же оставить его как экстравагантный предмет роскоши: для слива лапши и спагетти. Я избавилась от ручной лапшерезки, а когда вслед за ней в мусор полетели разные силиконовые формочки для выпекания, пришлось достать второй пакет. Так я буйствовала минут двадцать, в результате чего на полу стояло шесть полных мешков с разной кухонной утварью. Гремя содержимым, кряхтя и охая, я со своим грузом доковыляла до контейнеров во внутреннем дворе и поставила там пакеты, приклеив сверху картонку с надписью «Раздаю», сделанной на крышке коробки из-под пиццы шариковой ручкой. Я была уверена, что многие из моих соседей – любители салатников для оливок, поэтому даже не сомневалась, что ни одна формочка для выпекания от этой люстрации не пострадает.

Вернувшись после этой очистительной акции на кухню, которая теперь выглядела как после ограбления, я испытала что-то вроде облегчения. Это мотивировало меня двинуться с рулоном мусорных пакетов в спальню.

Я выхватывала из шкафа одну футболку за другой и распихивала их по мешкам. На одной футболке я остановилась: синяя, с горбатым китом на груди. Ты подарил мне ее на день рождения в позапрошлом году, и я так часто ее носила, что горловина и рукава совсем вытерлись. Я помедлила, потом все-таки бросила ее в мешок, чтобы потом снова вытащить и натянуть ее поверх той, что была на мне. Я ее потянула, поднесла край горловины к носу, надеясь уловить твой запах, но это, конечно, было глупо. Никаких молекул с запахом Тима там не осталось: это же не твоя футболка, а твой подарок, и потом – ты был еще слишком маленьким, чтобы оставлять на одежде запах. Как будто тебя и не было. Невыносимо.

Я продолжала выгребать из шкафов вещи, завязывала полные мешки и уносила к контейнерам для старой одежды, стоявшим в конце улицы. Один раз Гельмут высунул голову из окна трейлера, чтобы посмотреть, что я там делаю, но ничего не сказал.

По окончании акции я имела: четыре футболки, двое шортов, двое брюк, двое джинсов, две юбки, четыре пуловера, двенадцать трусов, двенадцать пар носков, восемь лифчиков, четыре бюстье, вязаную кофту, плащ, зимнее пальто, спортивную куртку, двое теплых брюк, три водолазки с микрофиброй, комплект термобелья, одну толстовку, две пары кроссовок, две пары горных ботинок (высокие и открытые), пару домашних тапочек. Более чем достаточно – решила я. Энергию я потратила всю. От одной мысли о книжном шкафе в гостиной мне становилось дурно. Я легла на кровать и вытянула ноги и руки в форме морской звезды. Солнце уже село, и я чувствовала такую усталость, как будто не спала три дня.

Немного полежав, я встала, взяла свой походный рюкзак и покидала в него без разбора треть оставшейся одежды, потом типичный набор туриста: средство для стирки в тюбике, крем от солнца, мазь от комаров, предметы гигиены, сухой шампунь, мыло, гель, палатку, туристический коврик, легкий спальный мешок, кемпинговый спальник, экстремальный спальник (на случай сильного холода), надувную подушку, самонадувающийся коврик, складной стульчик, посуду и приборы для кемпинга, два моих любимых полевых справочника. Как будто в отпуск собралась, хи-хи. Я почистила зубы, приняла душ и легла в постель с мокрыми волосами, сразу провалившись в сон, как будто затаившийся поблизости осьминог рывком унес меня в темноту.

8010

Иногда я просто лежу и раздумываю, что в тебе я любила больше всего. Ну, уже одно то, что ты был на свете, было очень даже здорово. Мир с тобой в нем – моим десятилетним братом – это в любом случае лучший мир на свете, вне конкуренции. Кроме этого, я еще подумала, что с тобой у меня не было этой проблемы «близости – дистанции», как зачастую в моей жизни с другими людьми. Не то чтобы я не любила людей, нет. Люди мне даже интересны, но не обязательно вблизи. А вот ты, напротив, всем сразу становился близким – мне тоже – как по волшебству, это совершенно непостижимо. Для меня люди – как звезды, облака или микроорганизмы. Последние, например, я предпочитаю рассматривать под микроскопом, то есть лучше издалека и через стекло, на всякий случай. К маме с папой я тоже всегда относилась с осторожной подозрительностью и думаю, сегодня это взаимно.

Знаешь, мама всегда заставляла меня играть на улице с другими ребятами. Когда моих друзей наказывали, им нельзя было выходить на улицу, а меня в наказание отправляли во двор к соседским детям и не разрешали брать с собой книгу. Однажды она меня даже к детскому психологу потащила, при этом я просто хотела, чтобы меня оставили в покое. Психолог тогда родителям так и сказал: «Оставьте вы ее в покое». Ты, конечно, понимаешь, что мама в восторге от этого не была.

У нас с тобой все было по-другому: такое сестро-братство. Неважно, как далеко мы друг от друга находились, нас как будто тоненькая ниточка связывала. Если я двигалась, то чувствовала едва заметное натяжение этой ниточки. Можно было пальцем тихонечко ее дернуть, и был слышен звук, звук нашей тональности. Ты всегда был рядом, неважно, чем я занималась. Ты был орешком, а я защитной скорлупой. А с тех пор, как тебя не стало, я чувствую себя сломанной, разбитой, выпотрошенной, ограбленной.

Дистанция и близость – непостижимая загадка моей жизни, то, с чем мне постоянно приходится бороться, чему я никак не могу подобрать правильную дозу. Одного я никак не пойму. Когда я кладу карандаш на свой письменный стол и отхожу от него на два метра, карандаш находится на том же расстоянии от меня, что и я от него. Логично, да ведь? Но если я в университете или где-то в баре стою, и напротив меня человек, который пытается со мной говорить, находится на отдалении метр и четыре сантиметра от меня, то я нахожусь от него даже не в том же самом помещении. Почему так? Я представления не имею. Эйнштейн говорил: «время – относительно». Может быть, с расстояниями примерно так же?

Прошло несколько секунд, пока я поняла, что противное монотонное жужжание, тянущееся сквозь мою полудрему, был звонок домофона. Щурясь, я открыла глаза и увидела, что солнце уже взошло.

Открыв дверь подъезда, я вскоре услышала на лестничной клетке тяжелое дыхание Гельмута и сопение Джуди. Мне казалось, это будет длиться вечность, пока они поднимутся на мою лестничную площадку.

– Вы вообще знаете, сколько я уже звоню? – спросил Гельмут.

– Нет, – банально ответила я.

– Долго!

– Да, наверное. Заходите.

Я отошла в сторону, впуская двух своих гостей в квартиру. Гельмут отстегнул поводок Джуди.

– Где у вас крючок для поводка?

– У меня нет никакого крючка.

– Как это нет?

– Что, вы здесь где-то собаку видите?

– Ну, гардероб-то, надеюсь, у вас есть?

– Не-а.

Так мы и стояли в прихожей, уставившись друг на друга: Гельмут с болтающимся в руке поводком, я – со своей депрессией в голове. Джуди ринулась в сторону кухни и, судя по шороху, выискала-таки где-то еще коробку из-под пиццы, которую не заметила я. Я протянула руку к поводку, забрала его у Гельмута и показала ему, где ванная.

– Джуди? – я прошла по всей квартире: в кухне ее уже не было, в спальне я ее тоже не увидела. Я заглянула в маленькую гостиную: Джуди стояла на журнальном столике у дивана и вдохновенно вылизывала миску, о которой я даже не могла вспомнить, что в ней лежало и когда я ее там оставила. Я подскочила к ней, чтобы забрать миску, но она угрожающе зарычала на меня, набычившись. Нет проблем, миска твоя.

Я упала на диван и вспомнила овчарку, которую мне давали выгуливать в детстве. Пса звали Клиф, а хозяином был мужчина, каждый день стоявший у киоска с кружкой пива. Мне было семь лет, а Клиф весил килограммов шестьдесят: монстр, и такой же «приветливый», как моя новая подруга Джуди. Я ходила с ним в парк, где он постоянно наскакивал на людей и других собак. Я, естественно, была слабее него и так и летала за ним на поводке. Сейчас, вспоминая об этом, я понять не могу, кому пришло в голову это сумасбродство: отпускать меня куда-то одну с этим чудовищем. Этот Клиф еще и хватал меня зубами за ногу, что было очень даже больно, и оставались синяки.

Джуди закончила свою трапезу, миска просто блестела. Довольная, она спрыгнула со стола и улеглась посреди комнаты, свернувшись на сером ковре. Она буравила меня взглядом. Наверное, решила, что за мной надо приглядывать, поскольку в отсутствие Гельмута место шефа занимала она.

Я оглядела свой скудный интерьер и остановила взгляд на стене у двери. Там я когда-то повесила фотографии: на одной я, сияющая, показываю свой диплом магистра, на другой мы с Еленой и Огузом пьем текилу, а еще на одной (я ее даже в рамку вставила) я стою рядом с тобой, а у тебя в руках огромный «кулек первоклассника». Я встала, подошла ближе и сняла фотографию со стены. Ты был тогда такой взбудораженный, никак дождаться не мог, когда же в школу. Ты надеялся, что в школе тебе будут рассказывать об океанах и живущих в них животных, и сильно расстроился, когда узнал, что такие предметы, как биология, начинаются лишь в старшей школе. Математика, история нашего города, письмо или музыка не интересовали тебя нисколечко. Ведь все это не имело ничего общего с морем. Я провела рукой по фотографии и улыбнулась, вспомнив, как ты однажды во время школьной экскурсии сбежал, чтобы пойти в зоопарк и посмотреть на пингвинов. Учительница даже в полицию позвонила. Ты пробыл в зоопарке пару часов (пристроившись к какой-то группе, чтобы войти), а потом на стойке информации очень мило и естественно попросил разрешения позвонить мне: ты якобы не знал дорогу домой.

Я почувствовала что-то мокрое на своей руке и, взглянув вниз, увидела рядом Джуди, она лизала мне пальцы. Я осторожно погладила ее другой рукой по голове, она немного напряглась, но позволила мне сделать это и даже чуть наклонила голову, когда я почесала ей за ухом.

Странно, но мне было хорошо. В руке у меня была фотография, я думала о тебе и чувствовала себя нормально – это премьера. Обычно воспоминания о тебе омрачали все вокруг, а это как-то согревало меня. Я решила взять фотографию с собой и сунула ее в рюкзак.

Когда Гельмут, проведя половину вечности в ванной, грузно дошагал до гостиной и увидел, что я сижу рядом с Джуди на ковре и глажу ее, он поднял брови от удивления.

– Ну, вы подружились?

– Кажется, немножко, да.

– Вот и хорошо. Так вы мне с Джуди лучше сможете помогать. Проще, когда ей не захочется что-нибудь у вас откусить.

Я встала, чтобы упаковать оставшиеся вещи.

– Мрачновато тут у вас дома, – заметил мой гость, усаживаясь на диван. Он позвал собаку к себе, даже не спрашивая меня, можно ли собаке на диван. Может быть, он подумал, что в моей неопрятной квартире это не имеет значения. Оно и не имело, но со стороны человека, который еще вчера на меня нарычал, когда я хотела положить ноги в машине на переднюю панель, это было нагловато. Ну ладно.

Когда я все собрала, и крем от солнца нашелся тоже, я еще раз окинула взглядом свою хибару, перед тем как закрыть дверь ключом. Было такое ощущение, что я закрываю ее навсегда, как будто я закрываю целый отрезок жизни. Вдруг мне стало страшно, и я не знала, откуда этот страх и чего я боюсь. Боялась ли я будущего? Настоящего? Или, прежде всего, прошлого?

– Мы пойдем сегодня наконец? – не терпелось Гельмуту.

Я, видимо, так погрузилась в свои мысли, что стояла, как ненормальная, с вытянутой рукой, замерев в сантиметре от замочной скважины.

– Да-а, господи! – пробормотала я и заперла дверь.

7800

Первую остановку мы сделали, как только выехали из центра города. Мне было ясно: так мы будем путешествовать и дальше, а по возвращении я смогу выпустить книгу под названием «Германия и Австрия: лучшие места для остановок в туалет». Эта мысль развеселила меня, что для Гельмута не прошло незамеченным.

– Радуетесь путешествию? – спросил он, перестраиваясь к обочине, чтобы остановиться.

– И это тоже. Послушайте… А куда вы сегодня ночью в туалет ходили?

– Этого вам лучше не знать, – посмотрел он на меня без каких-либо эмоций.

Я улыбнулась в неуверенности, не дразнит ли он меня, но поняла в это мгновение, что мне и впрямь не хотелось этого знать.

Меж тем алгоритм наших остановок был отработан. Он выходил, я без напоминаний брала поводок, пристегивала собаку, и, пока он со своим рулоном туалетной бумаги пропадал в кустах, мы с Джуди наматывали круги на опушке леса. Собираясь в дорогу, я не забыла о своей миниатюрной карманной лупе размером с большой палец, которая сейчас болталась у меня на шее, на кожаном шнуре. Проходя мимо кустов, я наклонялась и рассматривала, что там происходит. Большинство людей пробегают мимо таких вещей, я имею в виду: мимо растительной жизни вокруг себя. Есть даже такой термин – plant blindness, что-то типа ботанической слепоты. Это понятие означает наличие тенденции среди людей не замечать растительный мир вокруг себя, а точнее, не воспринимать его как нечто живое.

Однажды, когда мы с тобой вместе шли по лесу, ты с каждого куста, каждой свисающей ветки срывал листочек, проходя мимо.

– Перестань, – не выдержала я и схватила тебя за руку, когда ты в очередной раз потянулся к листочку.

– А что? Растениям же не больно.

– Откуда ты знаешь? Ты их спрашивал? Кроме того, представь: стоишь ты где-нибудь, вдруг проходит мимо дерево и отрывает тебе палец? Тебе понравилось бы?

Чего я не учла, это того, что мы с тобой недавно посмотрели на видео «Властелина колец». Шагающие деревья – энты – произвели на тебя неизгладимое впечатление.

– Ты думаешь… ты думаешь, такое возможно?

– Нет, Тим, это образно, только для примера.

– Но во «Властелине колец» деревья ведь тоже могли ходить.

Ты в сомнении отступил от куста на пару шагов и внимательно на него посмотрел.

– Это всего лишь кино.

– Может, они только маскируются?

– Да нет. Не бойся!

– А откуда ты знаешь?

В общем, несколько недель ты в лес не ходил. Моим педагогическим триумфом это, бесспорно, не было.

Меж тем я раскрыла свою лупу и держала ее над лесным клопом, сидевшем на листике. Эта была арма ольховая – arma custos – один из моих любимых клоповщитников, наверное, только из-за названия. Я поднесла лупу ближе и стала рассматривать коричневую спину с узором из крапинок по краям. Я люблю лесных клопов, потому что они своей почти треугольной формой напоминают мне широкоплечих атлетов – как будто они в фитнес-клубе занимаются и могут вмазать при случае, если кто-то к ним приставать вздумает. Я бы тоже хотела научиться стойкости у этих малых.

Мой маленький хищник поймал себе добычу. Клоп глубоко воткнул свой хоботок в божью коровку и уже вовсю высасывал ее внутренности. Ты был бы сейчас вне себя от ярости, потому что божьи коровки были твоими любимцами. Но, если честно, ты только их и умел определять.

Вдруг в поле моего зрения появилась какая-то тень, и когда я подняла глаза, то увидела, что Джуди собралась обнюхивать именно то место, где я проводила свои наблюдения. Кто знает, может, я там что-то супервкусное нашла и не хотела с ней делиться? Разумеется, она должна была вмешаться, иначе что бы это была за собака?

Я оттеснила Джуди в сторону, чтобы не нарушать трапезу жука, встала и повела Джуди к трейлеру. Гельмут уже вернулся и наводил порядок в нашем фургоне. Когда я уже собралась просунуть в дверь голову, он демонстративно закрыл ее перед моим носом. Я едва успела отдернуться в сторону, чтобы дверь не шарахнула меня по лбу. Через несколько секунд дверь снова открылась, Гельмут спустился на две ступеньки, бормоча что-то вроде «личное пространство» и «не совать нос в чужие дела». Он зафиксировал Джуди на ее постоянном месте в машине, и мы поехали дальше.

7320

До Альгоя мы ехали почти семь часов. С родителями на это расстояние нам хватало часов трех с половиной. Если были пробки, то четыре или даже пять, но семь часов – это другой масштаб. Время разделилось на бесконечное количество остановок в туалет.

Я смотрела на знакомые ландшафты и чувствовала, что успокаиваюсь. Сначала рельеф становился все более холмистым, лес то поднимался, то опускался, а из-за движения казалось, что бушующие волны зеленого океана сменяют одна другую, пока полотно леса и лугов внезапно не разорвалось и под ним не обнаружились голые скалы, взвинчивающиеся вверх. Сердце у меня забилось сильнее, и когда мы подъехали к автостоянке, я выскочила из машины, подняла руки и закричала: «Да-а-а!»

Наконец хоть какое-то чувство. Наконец что-то – сердце бьется с каким-то смыслом, и это не имеет отношения к темноте. Я почувствовала себя сильной, почти непобедимой, пусть и на краткий миг. Люди на стоянке посмотрели на меня как на особо опасный субъект, но мне было все равно.

Когда Гельмут вернулся, он развернул карту, которую купил в магазинчике на заправке. Пальцем показал на водоем, обозначенный на карте. «Вот сюда мы едем», – сказал он. Я прочитала: «озеро Планзее». Можно было и по навигатору моего телефона посмотреть, но говорить я этого не стала.

– Там сделаем привал. Это недалеко отсюда. Вокруг озера много площадок для кемпинга. Там сможете спокойно разбить свою палатку.

Я уже почти забыла, что подлежала отселению. Мы снова сели в машину и проехали еще немного – до кемпинга по ту сторону озера. Я вышла из машины, взяла Джуди, за которую уже почти автоматически отвечала, и пошла с ней вместе к воде, в то время как Гельмут направился к стойке регистрации.

Трейлер стоял на мысу, выдающемся в озеро, и соседей у нас не было. Вода была такая прозрачная – бирюзово-голубого цвета – как будто мы были в Карибском море. Я не могла наглядеться. Под ногами у меня шуршала галька, дорожка налево уводила в лес, а справа и напротив возвышались покрытые снегом вершины гор. Я положила поводок Джуди на землю, сняла обувь и носки, поставила их подальше от воды и маленькими шажками, балансируя на острых камнях, вошла в озеро.

От холодной воды было ощущение, что льдинки впиваются мне в голени. Я заставила себя остановиться, пошевелила покрасневшими пальцами ног, наклонилась, зачерпнула пригоршню воды и смотрела, как она утекает сквозь пальцы. Джуди наблюдала за мной с берега. Она, кажется, не была в восторге от воды.

Когда Гельмут вернулся и увидел, что я стою с красными от холода икрами в воде, он только крикнул:

– Вы с ума сошли? Вода слишком холодная! В общем, если заболеете, я за вами ухаживать не буду.

Я очнулась от своего оцепенения и побрела назад к берегу. Заметив, что не чувствую пальцев ног, я села на гальку и начала растирать ступни. Джуди подошла ко мне, с опущенной головой, нетерпеливо помахивая хвостом, и стала лизать мне подошвы, чтобы помочь в деле.

Гельмут тем временем уже вытаскивал хозяйственные приспособления. Когда он пытался развернуть ножки складного столика, у него опять начался приступ кашля. Стол выскользнул у него из рук, а сам он опустился на ступеньку трейлера. Джуди тут же устремилась к своему хозяину, волоча за собой поводок, и в напряжении застыла возле него. Она пыталась лизнуть его в лицо. Я тоже доковыляла до него, чувствуя себя такой же бесполезной, как и Джуди. От бессилия я опять принялась хлопать его по спине, но Гельмут дрожащей рукой остановил меня. Он так сильно кашлял, что у него не получалось дышать. Я дошла до водительской кабины, принесла ему оттуда бутылку воды, открыла и протянула ему. Трясущимися узловатыми пальцами он взял бутылку за горлышко и попытался сделать несколько глотков. У него получилось, и через некоторое время кашель стал заметно слабее, а потом совсем прекратился.

Гельмут немного откинулся назад и тяжело дышал, закрыв глаза и приподняв голову так, будто молча молился. Я развернула столик, стулья и села.

– А теперь говорите, что с вами! – начала я, помолчав.

– У меня все хорошо, – ответил он.

– Я вижу.

– А вас это и не касается.

– Понятно.

Спрашивать дальше было бесполезно, поэтому я настаивать не стала. Прошло какое-то время, пока кашель отпустил, и он снова смог встать. Он снял Джуди с поводка и принялся выносить из машины все для обеда: посуду, продукты, маленькую газовую плитку.

– Вот, порежьте-ка помидоры пока, – скомандовал он и протянул мне разделочную доску и нож. Он все еще немного хрипел. Я, следуя его указаниям, нарезала помидоры четвертинками, что ему, похоже, не понравилось, потому что он с недовольством глянул на меня.

– Я хочу сделать пасту.

– О, здорово.

– Н-да. А помидоры – для соуса.

– Хорошо.

Он уставился на меня, как на слабоумную.

– Послушайте, вы вообще готовили когда-нибудь? – спросил он.

– Разумеется.

– Может, объясните тогда, что я должен делать с четвертинками помидоров? Что, лапшу кусками помидоров поливать будете?

Я представления не имею, как случилось то, что произошло потом, но… я разревелась. Гельмут стоял, уставившись на меня, Джуди беспокойно переминалась с лапы на лапу, а я понять не могла, что со мной. Я рыдала, всхлипывая, роняя слезы на помидоры. Гельмут протянул руку, забрал у меня доску с помидорами, потом пошел к машине, оторвал кусок от рулона бумажных полотенец и протянул его мне. Я взяла и продолжала лить слезы, только теперь в бумажное полотенце. Плечи сотрясались от рыданий, я вся дрожала: все шлюзы открылись. Гельмуту стало неловко.

– Ну… В общем, я не хотел. Не так уж плохо и кусочками, – пытался он успокоить меня.

Я только отмахнулась, показывая, что это не из-за него. Джуди подошла и сначала зарычала – похоже, ей все это было слишком, – а потом неуверенно начала лизать мне ногу. Поскольку моего состояния это не улучшило, она села рядом и с укором уставилась на меня, как будто хотела сказать: «Ладно, Паула, я пыталась и испробовала все, но у меня такое чувство, что ты даже не стараешься. Я уже и ногу твою проклятую полизала. Возьми себя в руки, черт подери! Чего тебе еще надо?»

Гельмут наблюдал за моими рыданиями, а потом принялся разрезать мои четвертинки помидоров на мелкие кубики.

– Знаете, что я сделал, когда Хельга умерла? – начал он.

Я помотала головой.

– Я покрасил свою спальню в зеленый цвет. Я ненавижу зеленый, но когда позвонили – ну вы знаете – я поехал в строймаркет, посмотрел, какие есть варианты, остановился на одном, прикинул, сколько мне понадобится, купил валики, кисточки, другие принадлежности и поехал домой. А потом покрасил спальню зеленым. Оттенок ужасный, даже лягушонок Кермит чувствовал бы себя там неуютно. Кошмар. В общем, я не знаю, почему я это сделал. С тех пор у меня шторы в спальне всегда закрыты, чтобы этот ужасный цвет не видеть.

Я вытерла себе мокрым полотенцем лицо.

– А я съела банку майонеза. А потом меня вырвало, – сказала я сдавленным голосом, – ну, когда мама позвонила и сказала, что мой брат утонул. Я нажала отбой, а вообще-то я как раз в магазине была, села на улице на бордюр, вытащила из пакета банку майонеза и всю ее съела – пальцем из банки. Потом я блевала в сточную канаву и ревела. Я потом еще сельдерей в себя запихнуть пыталась, но он такой волокнистый был: не получилось.

Гельмут кивнул, как будто это было совершенно нормально, и меня это как-то успокоило. Друзьям или родителям я всего этого не могла рассказать. Все обо мне, не переставая, беспокоились и наблюдали за мной, как за инфузорией-туфелькой под микроскопом, готовые при малейшем проявлении ненормального поведения – что бы они под этим ни понимали – тут же начать беспокоиться обо мне, и непременно мне об этом сообщали. Если скорбь имеет свой язык, то сейчас я в первый раз в жизни встретила человека, который говорил на этом языке так же свободно, как и я, только на другом диалекте.

Гельмут, кажется, думал примерно то же самое.

– Большинству людей такие вещи не расскажешь, особенно в моем возрасте: все начинают думать – это старческое слабоумие.

– Да.

– Скажете, я маразматик?

Я помолчала, размышляя.

– Не то чтобы… ну, может, чуть-чуть. А что это означает, если серьезно?

– Что у тебя не все дома, сказал бы я, – задумчиво ответил Гельмут.

– Ну, тогда я тоже маразматик.

– Я тоже так думаю, немножко есть, если честно. Во всяком случае, пары винтиков у вас точно не хватает, – немного улыбаясь, добавил он.

– Да.

– У Хельги тоже не все винтики на месте были, – продолжал он. – Когда умерла ее кошка, она устроила похороны: настоящие, с оповещением, поминками и так далее. Почти все пришли, потому что Хельга тоже на все поминки ходила, понимаете? Мне пришлось речь готовить, хотя я не люблю всего этого. Но для нее я это сделал. Естественно. Для нее я все делал, – он был очень спокоен, когда рассказывал, даже руки успокоились. – Я сделал гроб: ну, из дерева. Красивый такой, с петлями из латуни и всеми штучками. А на крышке я выгравировал слово Кошка, потому что ее треклятое имя запомнить не мог. Но ей не показалось это каким-то странным, ей даже приятно было. Ну вот, а Робин, это сын наших соседей, вырыл могилу в саду у Хельги. Йоахим даже пригласил людей из музыкальной группы, и они траурный марш играли. Все очень торжественно было. Хельга плакала, все, в основном, опускали глаза от неловкости, потому что думали: Ненормальная! Эта женщина – сумасшедшая! Она такой и была, но для меня она всегда была в порядке, по-сумасшедшему в порядке, так сказать, хе-хе, – он покашлял, и по нему было видно, что настроение у него поднялось. – В общем, мы кошку похоронили, а потом были настоящие поминки. Гитти испекла свой сливочный пирог. Вы бы знали, как она печет. Только бы попробовали. Вы печь умеете?

– Не особенно. Но если любите долгоиграющие печенюшки, то могу.

– Хм. Ну, во всяком случае, потом мы еще надгробный камень поставили: настоящий, по заказу, выглядело изысканно. Все должно было быть как полагается. Есть могила – нужен и надгробный камень. Само собой.

Я кивнула: само собой.

– Дело в том, что Хельга так животных любила. Джуди тоже ее собака.

Теперь мне все стало ясно: Гельмут не производил впечатление человека, который держал бы собаку.

– После ее смерти она мне досталась. Джуди из приюта для животных, как и все зверье Хельги. Она довольно, ну как сказать, своеобразная. Как и ее хозяйка.

Он наклонился к Джуди, почесал ее за ухом и пошел в трейлер, чтобы помыть руки.

– Я вообще-то не большой любитель домашнего зверья, – добавил он, когда снова вышел из трейлера.

– Я так и подумала.

– Да. Но это убило бы Хельгу, узнай она, что я отдал Джуди обратно в приют для бездомных собак. Правильнее сказать, она перевернулась бы в гробу. Умереть-то она уже умерла.

– Ну, в гробу-то ее тоже уже нет.

– Да-да, и это верно.

Помидоры он уже все мелко порезал и бросил их в маленькую походную кастрюльку.

– Лук кубиками сможете порезать? – спросил он.

Я, правда, еще заплаканная была, но у меня даже что-то вроде улыбки получилось:

– Конечно. Да.

Тот факт, что от него не последовало никакого комментария относительно моих кубиков лука, свидетельствовал о том, что на этот раз я, кажется, сделала все хорошо. Или Гельмут боялся, что я опять расплачусь. Он немного поморщил лоб, но промолчал.

После получасовой нарезки и готовки мы сидели на складных походных стульчиках и смотрели на озеро Планзее, а солнце садилось все ниже и ниже.

– Вы знаете, что эту воду можно пить?

– Что, правда?

– Да. Ну, здесь на берегу я бы не стал брать воду – из-за туристов, но, в целом, вода в озере питьевого качества, как и в большинстве водоемов здесь. Когда мы приезжали сюда гулять, мы воду в бутылки прямо из ручья набирали, не задумываясь. И вода здесь вкусная.

Я посмотрела на Гельмута искоса: какой-то он сегодня был разговорчивый. Я решила идти в наступление.

– Хельга была вашей женой?

Он ткнул вилкой в спагетти на тарелке и методично накручивал себе порцию, чтобы положить в рот.

– Одно время, да. Раньше. Это давно было.

– Вы развелись?

– Да.

– Мне очень жаль.

– Мне – нет. Это была всего лишь формальность. Мы оставались как бы женатыми. Я построил для нее дом на нашем участке, помогал ей потом растить двух других ее детей. Двойняшки, представьте только. Отец – это было лишь короткое увлечение – солдат из Штатов. В один прекрасный день он уехал обратно в Америку, а она с детьми осталась здесь.

Каждое следующее слово я помещала на чашу весов и тщательно обдумывала, прежде чем произнести.

– Вы сказали, другие дети… потому что вы… потому что у вас с ней тоже были дети?

Я заметила, что лицо Гельмута немного омрачилось.

– Сын.

– Мальчик на фотографии в гостиной?

– Да.

– А… где он сейчас? Ваш сын?

Гельмут опустил вилку с аккуратно накрученными на нее спагетти, которые он до сих пор так и не отправил в рот.

– Он там же, где и ваш брат.

Я уставилась на свою тарелку и почувствовала, как глаза опять наполняются слезами. Гельмут поднял руки:

– О-о, нет! Опять! Ну не надо!

– Я сама не знаю, что со мной такое, – всхлипнула я, злясь на саму себя.

– О-хо-хо! Да вы – настоящая рева!

Вздыхая, он встал и принес из трейлера упаковку бумажных носовых платков.

– Это нам сегодня, похоже, еще понадобится, – и протянул упаковку мне.

Я вытянула один платочек и вытерла лицо. Уголки глаз будто горели, и до носа дотрагиваться уже становилось больно.

– Я правда не знаю, почему реву всю дорогу. Правда.

Я успокоилась, помогла Гельмуту убрать следы нашей трапезы, а потом взялась помыть посуду. Понесла тазик с посудой к озеру. Чистой водой я мыла посуду и думала о том, что сказал Гельмут: «Он там же, где и ваш брат».

Я представления не имею, где ты. Может быть, плаваешь в вечном океане со светящимися медузами и мерцающими осьминогами? А может быть, в тот момент, когда Гельмут сказал мне эти слова, ты сидел в огненной колеснице Гелиоса и мчался над нашими головами. Может быть, ты сейчас у Великих королей прошлого, как Муфаса в твоем любимом фильме «Король Лев». Я не знаю.

Я помыла посуду, принесла назад к трейлеру, вытерла и поставила на складной столик, чтобы Гельмут ее убрал. Он как раз вышел из машины – с бутылкой вина и двумя пластиковыми стаканчиками. Не говоря ни слова, он открыл бутылку, налил нам по полстаканчика, закрыл бутылку маленькой стеклянной пробкой и унес бутылку назад.

Закат готовился начать свое представление, и небо окрасилось ярко-розовым цветом.

– Закат будет сзади, нам придется повернуться, чтобы увидеть его, – заметил Гельмут.

– Да, – согласилась я.

Но мы оба так и остались сидеть, как сидели.

– Мой сын тоже утонул, – тихо сказал Гельмут и сделал глоток вина. – Он был немного старше вашего брата. Они классом пошли в поход. Из похода Кристоф не вернулся. Они его не сразу нашли. Через два дня его обнаружили у берега в камышах.

Я тоже сделала глоток.

– Это ужасно.

– Да, – выдавил он.

Я водила пальцем по краю стаканчика. На кончике пальца оставался красный след. Случайное сходство наших историй казалось мне примечательным. И страшным, конечно.

– Вы тоже спрашиваете себя, о чем он думал перед этим? – снова обратилась я к нему.

Гельмут покачал в руке стаканчик и кашлянул.

– Я всегда представляю себе, что он думал обо мне: о сильном отце, который должен был спасти его, а меня не было рядом. Это сводило меня с ума.

– Господи, я себе это тоже все время представляю! И схожу с ума от чувства вины! – я резко поставила стаканчик на стол, так, что даже вино выплеснулось. – Правда. Я все время об этом думаю. Я снова и снова себя спрашиваю, о чем Тим думал, повторяю снова и снова: «Только не обо мне. Пожалуйста, только не обо мне». Моим друзьям это было непонятно.

– Они, наверное, думали: хорошо ведь, если ваш брат еще раз подумал о вас, да?

– Вот именно. А на самом деле, страшно себе это представить.

– Нет ничего страшнее, – буркнул Гельмут в знак согласия.

– Да. Спасибо.

Я была взволнована и почувствовала облегчение, потому что знала: меня в первый раз поняли.

– Странно, да, что мы встретились? – раздумывал Гельмут.

– Да-а.

– У нас обоих вода забрала родных. Мы оба залезли ночью на кладбище.

– … но я ничего не собиралась красть, вернее, никого…

– Это да. А кстати, почему нет? Вы могли бы тоже взять своего брата с собой и развеять его над морем или еще как-то. Вы же говорили, он так любил рыб?

– Его не кремировали…

– А-а, ну тогда это действительно было бы не очень приятно.

– Отвратно!

Мы посмотрели друг на друга и неожиданно рассмеялись. Я не могла припомнить, чтобы Гельмут хоть раз засмеялся за все это время, я не видела его смеющимся, и это его очевидное проявление чувств казалось чужеродным. Как будто оно не подходило к его лицу, как будто где-то посреди леса вдруг видишь пальму. Пальмы – тоже деревья, и деревья стоят в лесу, это понятно, но пальма как-то все равно не отсюда. Вот точно так я ощущала улыбку Гельмута, которая тут же перешла в кашель. Он покашлял и опять стал серьезным, как будто рубильник выключили. Остатки вина мы пили молча.

– Вам надо палатку разбить, – напомнил Гельмут, когда наши стаканчики опустели (мой значительно быстрее, чем его).

Я вздохнула и приняла из рук Гельмута свою дорожную сумку и палатку, которые он вынес для меня из фургона.

Берег был весь из гальки, и не так просто было найти подходящее место для палатки, где мне не пришлось бы спать как факиру на гвоздях, даже с туристическим ковриком. Я выбрала себе место довольно близко к воде и еще подумала, не слишком ли это опасно. Тут около меня очутился Гельмут.

– Ну вот, хорошее же место, да?

– Ну да, ну да. А не слишком ли близко к воде?

– А что? Боитесь, что вас смоет в озеро приливом?

– Хм, да нет…

– Глупости. Давайте, ставьте палатку.

Я уже много раз ставила палатку, поэтому получилось быстро. Двумя телескопическими штангами я закрепила над палаткой тент, чтобы не промокнуть, если пойдет дождь, и не поджариться при сильном солнце. Гельмут одобрительно кивнул.

Когда я закончила, Гельмут отправил меня еще раз выгулять Джуди. Я взяла ее на поводок, и мы пошли вокруг озера влево.

Тебе бы там понравилось. Повсюду были слышны голоса разной живности, а посреди дороги сидели коричневые жабы, которых Джуди скептически обнюхивала. Над нами раскинулся балдахин из листвы, и я пожалела, что не взяла с собой фонарик, потому что до земли свет уже не доходил. Джуди тянула поводок: ей повсюду надо было что-то обнюхивать. Потом мне это надоело, и я подумала: зачем? Я отпустила Джуди с поводка, и она ринулась вперед – по важным собачьим делам.

Через триста метров мы вышли на свет. Я стояла на маленькой лужайке по другую сторону озера напротив нашего кемпинга. Я увидела наш трейлер, а моя маленькая палатка были неразличима в тени дерева. Гельмут включил свет в трейлере и, кажется, занимался уборкой. Я видела только очертания, что-то конкретное рассмотреть было невозможно. Я присела на скамейку, поставленную у воды. Джуди бегала туда-сюда, опуская нос к земле.

Он там же, где и ваш брат.

Я посмотрела на небо, где засверкали первые звездочки, демонстрируя себя, как на подиуме. Небо всегда напоминало мне глубину океана: черная бесконечность, подсвеченная маленькими точками. Я уже почти ожидала увидеть над собой приближение щупалец огромного кальмара, мчащегося сквозь темноту. «Как бы ты его назвала?» – спросила я себя. Небесный восьмирук? Звездная каракатица? Придумывать имена, как ты, я не умею, к сожалению.

Джуди меж тем сделала все свои необходимые дела и терлась о мои ноги. Мы постепенно привыкли друг к другу, и, мне кажется, Джуди даже стала нравиться мне. Я наклонилась и почесала ее за ухом, на что она повалилась на бок, в первый раз подставляя мне свой живот. Я не очень была уверена: вдруг это ловушка, но собрала все свое мужество в кулак и потрогала ее шерсть на животе. Я осторожно водила пальцами туда и сюда, на что она стала потягиваться от удовольствия. Я присела на корточки рядом с ней и обеими руками стала выводить круги по ее ровному собачьему животу.

– А ты в хорошей форме. Я немножко завидую, – прошептала я ей прямо в ухо.

Каждый раз, когда я говорила, что толстая, ты не мог понять, в чем дело. Ты пальцем тыкал в мой мягкий, круглый живот и непонимающе спрашивал: «Но это же здорово. Сразу так хочется прижаться. Зачем тебе становиться твердой? Когда мягко, гораздо лучше!»

И ты протягивал руки, обнимал меня, гладил своими тоненькими пальцами по моим складочкам – так же, как я сейчас Джуди.

Вдруг собака решила, что понежили ее достаточно, встала, встряхнулась, а потом посмотрела на меня с вызовом, как будто хотела сказать: «Так, Паула, хватит. Пора домой, к хозяину!»

Я встала и обнаружила, что не взяла с собой телефон. Уже стемнело, и я надеялась, что буду светить смартфоном. Как бы не так…

Я снова пристегнула поводок Джуди, и под светом звезд мы дошли до заросшей тропинки, обрамленной деревьями – там стало еще интереснее. Я наклонялась, чтобы хоть что-то рассмотреть и не запнуться за корни или ветки внизу.

Разумеется, я упала. Я еще успела подставить ладони, чтобы не ударится лицом. Чертыхаясь, я поднялась, а Джуди опять обеспокоенно вернулась ко мне, чтобы посмотреть, что я там делаю. Я ссадила кожу на ладонях, вытерла их друг о друга, снова взяла поводок, и мы продолжили путь, только сейчас еще медленнее.

По ощущениям прошла вечность, пока мы добрались до места нашего ночлега, где Гельмут уже нетерпеливо ожидал нас.

– А вы не торопились, – буркнул он.

– Я присела, у воды посидеть.

Он оглядел меня с ног до головы.

– Что у вас с руками? – спросил он.

– Я упала и кожу на руках содрала.

– Еще и это вдобавок. Я схожу за аптечкой.

– Да не-ет, все в порядке.

Но он уже был внутри трейлера, и я слышала, как он чем-то гремит. Стоя в свете открытой двери, я опять задавала себе вопрос: что такое важное там Гельмут хранит и почему, собственно, мне нельзя заходить внутрь. Я уже было решилась просунуть голову в дверь, как он вышел мне навстречу.

– Что значит «не-ет»? Хотите еще и заражение крови заполучить? Я думал, вы – биолог.

Он открыл аптечку: по виду – оригинал времен Второй мировой. Достал йод и бинты.

– Дайте-ка.

Он смочил салфетку водой из бутылки и протер мне ладони, потом щедро полил йодом царапины: жгло, конечно, безумно. Йод! Как будто сегодня нет безболезненных и не красящих средств. Чего бы и огнем не прижечь, как в средневековье?

– Ну вот! Смотрите, какая вы храбрая. Сейчас и причина есть, а вы не плачете.

– Не так уж и больно.

– Ну, тем более, тогда все в порядке.

Он перевязал мне обе ладони, и я почувствовала себя плохим боксером с пухлыми ручками. Потом он убрал аптечку и позвал Джуди с собой в машину. Я только сейчас заметила, что столик и стулья уже убраны.

– Ну, что ж. Тогда спокойной ночи! – Гельмут захлопнул дверь перед моим носом. Шторки были закрыты, и свет на улицу почти не проникал, поэтому до своей палатки я шла практически на ощупь. Я устала и все еще не могла отойти от своего нервного срыва с рыданиями. Я залезла в спальный мешок, и только я закрыла глаза, как послышалось монотонное жужжание. Это из трейлера Гельмута? Пока я себя спрашивала, что это могло значить, сон затянул меня в свои объятья. Мне снились медузы и белеющие на небосводе кости.

6990

Автомобильный гудок вырвал меня из состояния, которое, пожалуй, было сном, и огромный осьминог, затягивающий меня в глубину, исчез, когда я встрепенулась.

– Что случилось? – спросила я Гельмута и села повыше в своем пассажирском кресле.

– Проклятая курица!

– Что? Я же только спросила…

– Да не вы. Вон перед нами. Скотинка с места не сдвинется.

Я посмотрела в лобовое стекло и увидела, что мы находимся в горной местности – значительно выше озера, откуда уехали. Вокруг нас был только редкий лес, скалы, дорога и – курица, восседавшая прямо перед нашим трейлером и время от времени взмахивающая крыльями.

– Что делает здесь, на краю земли, курица? – спросила я в растерянности, поправляя повязку на руках. Вокруг не было видно никаких признаков какого-либо селения. Кроме того, на улице было очень холодно – не самые благоприятные условия для живности.

– Я понятия не имею, но, если она сейчас не уйдет, я ее перееду! – ворчал Гельмут.

Я вышла к этой курице. Вообще-то я ожидала, что она убежит, но она только вытаращила на меня свои глазки-пуговки. Я стояла, упершись руками в бока, смотрела на птицу и раздумывала, что делать. Может быть, она ранена? Я присела на корточки и протянула к ней руку. Курица вздрогнула, дернула головой, но продолжала сидеть, недоверчиво косясь на меня одним глазом. Когда я схватила ее, она тихо закудахтала как бы из протеста и замахала одним крылом. Я перевернула ее на спину, чтобы посмотреть на ее ноги, а она при этом пыталась клюнуть меня в руку. Я сразу увидела, в чем дело: одна нога, похоже, была сломана. Я вздохнула, взяла ее на руки, не трогая ногу, и пошла назад к машине. Когда я садилась на свое место на переднем сиденье, было слышно, как Джуди сзади беспокойно закопошилась, а Гельмут смотрел на меня, как на умалишенную.

– Что вы делаете?

– Курица ранена.

– И что?

– Ну, мы же не можем оставить ее просто на дороге. Было бы хорошо остановиться где-нибудь на стоянке, чтобы я наложила ей шину. К тому же она явно голодная, и пить, наверное, хочет.

Трейлер все еще стоял посреди дороги.

– Вы с ума сошли. Мы не можем взять курицу с собой.

– У вас собака, у меня курица. Вам придется смириться.

– Моя собака – домашнее животное, у нее имя есть. Что вы сравниваете? Глупости какие!

– Я назову курицу Лутц.

– Курицы женского рода. Что, не знаете? Вы вроде биолог. Это же не петух.

– Ну и что?

– Вы не можете назвать курицу Лутц.

– Если я могу ночью залезть на кладбище и помогать вам выкапывать покойницу, то уж, наверное, я могу назвать курицу Лутц.

Гельмут уставился на меня, вена у него на шее тревожно пульсировала, он так вцепился в руль, что казалось, он сейчас выдернет его из консоли и ударит меня им по голове. Вдруг он снова затрясся в приступе кашля.

– Вы знаете хоть что-нибудь о курицах? Чем их кормить, что они едят, как шинировать ногу? – спросил он, все еще кашляя в платок, когда приступ немного отпустил… На платке, видимо, остались следы: он глянул на платок, поморщился и быстро убрал его в карман.

– Не-а, – ответила я правду.

– Отлично!

– Ну что? Поехали?

Я захлопнула дверь, стараясь держать курицу так, чтобы она успокоилась. Машина тронулась, сзади слышалось, как Джуди тихонько заскулила.

– В моем детстве мы держали куриц, – сказал Гельмут.

– Тогда сможете мне помочь! Здорово! У вас свое хозяйство было? Я имею в виду, у родителей?

Гельмут еще раз кашлянул, откашлялся и начал рассказывать.

Родился он в горной деревушке, куда мы как раз ехали. Дом родителей находился на отшибе – метрах в двухстах от самой деревни. Одной стороной дом примыкал к крутому склону, выступая в горный ландшафт как нос корабля, будто рассекая бушующие волны. А другая сторона смотрела на деревню. У них был небольшой хлев с курами и козами, парочка овощных грядок, одно время как будто и корова была, но она однажды переоценила свои способности к скалолазанию.

Детей росло четверо, Гельмут был второй по старшинству. Отец был ремесленником, ему приходилось много странствовать по округе. Мама занималась хозяйством, имея еще небольшой приработок от торговли яйцами и курами.

– Самое страшное было, когда случилось несчастье с младшей сестрой – единственной девочкой среди нас мальчишек. Единственная отрада в жизни нашей матери среди вечных драк и грубых шуток, – рассказывал он.

Сестра любила бабочек и днями напролет гонялась за этими маленькими существами, наблюдала за ними.

– Раньше дети были гораздо свободнее, было не так, как сегодня эти «вертолетные» родители, – рассказывал Гельмут.

– Вертолетные родители?

– Ну, те, которые глаз не спускают с детей.

Гельмут рассказывал, в то время как наш трейлер медленно, кряхтя, полз вверх по серпантину.

– Однажды мы, мальчики, все были в школе, отец на работе, мама по хозяйству, а Регина опять гоняла бабочек. Регина – это была моя сестра. Ей оставался еще год до школы. В общем, она была на улице, а незадолго до этого отец подарил ей сачок. Она им жутко гордилась. Какая-то бабочка в этот день, видимо, вызвала у нее особый интерес. Когда она на чем-то концентрировалась, она забывала обо всем на свете, полностью растворялась в том, что делала. В то утро она преследовала особенный объект своего интереса до реки и, видимо, пыталась перейти ее вброд…

Гельмут замолчал, а я старалась не выпустить из рук курицу, которая все больше нервничала. Дорогу с обеих сторон обступали высокие темные ели, начал моросить дождь.

– По другую сторону реки Ханнес пас своих овец на лугу. Он был, может быть, метрах в двухстах от берега. Он нам потом рассказал, что видел, как она со своим сачком пыталась перейти реку. В принципе, речушка была спокойная, но в этот период там, в горах, таяли снега, из-за чего наш ручей превратился в непредсказуемый водоворот. Ну вот. Регина поскользнулась и упала.

Он снова замолчал. Джуди тихо повизгивала сзади, а в остальном, кроме монотонного тарахтения престарелого мотора, не было никакого шума.

– Она погибла? – спросила я через некоторое время.

– Да. То есть нет. Не сразу. Ханнес побежал к ней, стал кричать, как подрезанный, поэтому и из соседних домов выбежали люди. Регину понесло течением, она была слишком мала. Взрослый человек удержался бы, но сестренка… Несколько человек бежали вдоль берега. Голова Регины то и дело скрывалась под водой. Прошло много времени, прежде чем она зацепилась за что-то. Когда люди вытащили ее из воды, она уже посинела. Они хлопали ей по спине, и она начала кашлять, все-таки задышала и глаза открыла, но тут же вновь потеряла сознание. Повезли ее в город, в госпиталь. Там она опять очнулась, но это была уже не она.

– В каком смысле – не она?

– Она не могла нормально двигаться, глаза не открывала. Меня, мальчишку, это пугало. Изо рта у нее текли слюни, говорить она не могла, были проблемы с дыханием, со стулом. Ничего не работало нормально, а врачи толком помочь не могли.

– Господи.

– Да, мою мать это просто убивало. А однажды бабушка приходила навестить девочку, и Регина умерла. Врачи сказали, остановилось сердце. Но я и сегодня думаю, что бабушка что-то сделала: может быть, подушкой ее задушила, не знаю.

Я смотрела на него, не мигая.

– Вы думаете, бабушка убила вашу сестру?

– Да. И мне кажется, мама тоже так думала. Отношения между ними после этого испортились, а мама была разбита навсегда. Она больше не была такой, как прежде, понимаете, и прежней больше никогда не стала. Вся ее жизнерадостность, все угасло. Только когда первые внуки появились, она стала чуть бодрее. Но по-настоящему радоваться она уже никогда не могла. Она умерла в печали, я думаю.

Когда Гельмут закончил свой рассказ, я чувствовала себя невероятно подавленной. Я думала о том, что было бы, если бы тебя вытащили из воды раньше. Может быть, ты очнулся бы с нарушениями мозговой деятельности. Может, не знал бы больше, что такое бочкоглаз или медуза. Мысль об этом ранила больнее, чем твоя могила. И осознание этого заставило меня содрогнуться. И, тем не менее, я поняла, что твоя смерть дает мне шанс проститься с тобой. Ты ушел навсегда, окончательно, и унес с собой всякую надежду. Если бы ты впал в кому, я навсегда была бы заключена в пространстве меж миров: с тобой и без тебя одновременно. И все-таки мне стало стыдно за эти мысли. Я вспомнила нацистов и их различение жизни достойной и недостойной, и у меня мурашки по спине пробежали.

– Ваша бабушка была нацисткой? – не знаю, почему я спросила его об этом. Черты его лица стали грубее, уголки рта опустились.

– Ярая сторонница, – ответил он после долгого молчания.

Такого прямого и честного ответа я даже не ожидала. Один мой друг сказал как-то раз: «Удивительно, как нацисты могли прийти к власти и уничтожать миллионы людей, если, судя по опросам, вся Германия была в сопротивлении?»

Машину снова заполнило молчание, и я не решалась расспрашивать его дальше.

Небо над нами становилось все темнее, загремел гром, сверкнула молния, и на долю секунды весь мир озарился неестественно белым светом: оставалось только взглянуть вверх и увидеть там НЛО.

– А инопланетяне на самом деле бывают? – спросил ты как-то раз.

– Думаю, нет – ответила я.

– А откуда ты знаешь?

– А я и не знаю.

– Вселенная ведь бесконечна. Это ведь неправдоподобно, что мы – единственная планета с животными и растениями. Разве нет?

– Это правда. Да.

– Может быть, сидит сейчас где-нибудь мальчик-инопланетянин и спрашивает сестру-инопланетянку свою то же самое.

– Вполне возможно.

– Э-эх, я бы поговорил с этим мальчиком. Он бы мне колосса-а-ально много чего рассказал бы. Думаешь, инопланетяне тоже в школу ходят?

– Абсолютно точно, иначе как же они будут уметь летать на своих суперских НЛО? – смеялась я.

Но ты говорил совершенно серьезно.

– Если меня когда-нибудь похитят инопланетяне, надеюсь, они прихватят и тебя вместе со мной. Или мне придется им объяснять, что земляне берут своих сестер и родителей с собой, – тихо произнес ты, а потом еще добавил: – Надеюсь, рыбы у них там тоже есть, и, наверняка, супербомбезные, каких мы себе тут даже представить не можем. Может, они огнедышащие и летать умеют, и размером с дом!

– Ты бы их тогда все открыл и имена бы всем придумал.

– Но инопланетяне же им всем точно уже имена придумали.

– Да, но на своем инопланетном языке. Нам еще понадобятся имена для них на нашем языке, а то, может быть, мы их и произнести-то не сможем.

– Точно, им нужны тривальные имена, – ты вскочил и уверенно посмотрел на меня.

– Ты имеешь в виду тривиальные имена?

– Точно! Имена, которые будут понимать обыкновенные люди. Я подготовлю список.

– Но ты же не знаешь, как рыбы у инопланетян выглядят!

– Это не важно. А сейчас оставь меня. Мне надо сосредоточиться!

Я себе представила, что ты сейчас, например, у инопланетян. Как ты, может быть, стоишь в белом халате с клипбордом в руке на инопланетной исследовательской станции, окруженный учеными с огромными головами и длинными тонкими руками, перед бассейном, и говоришь: «А вот этого назовем утко-рыб, потому что у него клюв, как у утки!» Инопланетяне вежливо тебе аплодируют и считают тебя великим ученым с Земли. Я не имею представления о том, что такое потусторонняя жизнь, но такая мне была бы по нраву.

Я улыбнулась, и Гельмут это заметил.

– Вы снова в порядке, – сказал он.

– Да. Вы верите в инопланетян?

– А у вас все-таки тараканы в голове, да? – он покосился на меня изучающим взглядом.

– Если что, у меня рыбы в голове, – ответила я и погладила дергающуюся туда-сюда голову курицы, все еще улыбаясь.

Когда мы поднялись уже довольно высоко в горы, Гельмут сбавил скорость и свернул направо к небольшой парковке, где уже стояла голубая машина. По всей видимости, здесь было начало пешеходного маршрута. Гроза закончилась так же быстро, как и началась, сейчас лишь моросил дождь.

Гельмут припарковал наш трейлер и сидел, опустив руки.

– Так, – сказал он.

– Так, – повторила я за ним.

Джуди опять начала скулить.

– Дайте-ка я курицу посмотрю.

– Лутц.

Он проигнорировал мое замечание и вышел из машины. Потом он открыл мою дверцу и взял у меня курицу, которая, сопротивляясь, кудахтала. Он перевернул ее на спину и, наморщив лоб, рассматривал ее ноги.

– Голень сломана, но перелом не открытый. Хорошо: и то, и другое. Найдите мне пару веточек, чтобы наложить ей шину, – распорядился он.

Я побежала туда, где деревья, и стала искать маленькие веточки. Джуди в это время просто буянила.

– А ну-ка, тихо там! – крикнул Гельмут в сторону трейлера. В один момент все стихло.

Поиск нужной палочки складывался непросто: то веточки были слишком толстые, то слишком тонкие, то в смоле перепачканные, то еще что-нибудь. Гельмуту все не нравилось. Прошла целая вечность, пока нашлась подходящая. Я держала Лутц, пока Гельмут ножом подрезал палочку до нужной длины.

– Сейчас ей будет больно, – он потянул курицу за лапку. Она заверещала как сумасшедшая и пыталась вырваться из моих рук. – Вы что, опять ревете? – Гельмут поднял взгляд и, видимо, заметил, что глаза у меня опять стали влажными.

– Мне Лутц так жалко, – сказала я и шмыгнула носом. Но в руках я держала птицу по-прежнему крепко.

Гельмут приложил палочку и закрепил шину повязкой. Удовлетворенный, он отошел назад, рассматривая свое произведение, в то время как Лутц дрожала у меня в руках, издавая слабое курлыканье.

– А мы не можем ей ничего дать? Парацетамол, новалгин или что-нибудь такое?

– Не-ет, это может ее убить, – ответил Гельмут и добавил: – что, по сути, для нее было бы лучше.

Обиженная, я с Лутц на руках села на переднее сидение, а Гельмут снова отправился за руль на свое место. Никому не позволю убивать мою курицу, это факт.

– Сколько надо держать шину на ноге? – спросила я Гельмута.

– Ну, пару недель точно, – ответил он.

– О черт! – вскрикнула я. Лутц наделала мне на колени. Гельмут только брови поднял, как бы сообщая мне: «Я же говорил!»

– Если она мне машину уделает, я из нее фрикасе сделаю, – добавил он спокойным голосом и повернул ключ зажигания.

6480

Что меня в жизни всегда настораживает: непредсказуемость, собственно, то, что большинству людей нравится. Они находят это увлекательным, а меня это тревожит, ведь непредсказуем не только неожиданный визит лучшей подруги, с которой мы не виделись несколько лет. Непредсказуем – любой конец, ожидающий нас впереди. Конец дружбы, любви, жизни младшего брата – твой конец. Лезвия, которые разрезают нити, связующие всех нас. Лезвие, рассекшее и нашу нить – нашу с тобой.

И со мной это однажды случится: темнота. Все идет как обычно, а потом вдруг – больше нет. Р-раз, и нет! Когда достаешь из хрустящего пакета рогалик, и с него разлетаются брызги соли; когда шнурки завязываешь; когда моешь посуду, и чашки для мюсли, побалансировав на тарелках, устаканиваются; когда утром выходишь на пробежку; когда срываешь листочек с ветки и засовываешь его в карман, как это всегда делал ты. Когда поднимаешь камень с земли или бросаешь его, а потом пинаешь ботинком.

Это нечто иное может случиться в любой момент, где угодно и самое главное – неожиданно, слишком быстро, потому что для этого не существует установленной скорости, во всяком случае, убежать невозможно. Смерть – и есть то Иное, что каждый раз оставляет меня в пустой растерянности, серьезно, я не могу понять. Несмотря на последние два года, несмотря на тебя. То, что мы все умрем, это так невероятно. Для меня это самое жестокое безумие, самая ужасная обида, какую только можно себе представить.

В каждом из нас тикает бомба с часовым механизмом. Люди, мы все, так сказать, – бесчисленные ходячие бомбы замедленного действия. Когда и от чего бомба разорвется, у всех по-разному, но взорвутся все, без исключения, это точно. Но прежде: они носятся по венам и артериям, заставляют нас жить, придумывать животным новые имена, есть рогалики, пока мы вдруг этого больше не сможем. Когда давно забытая частичка врезается в какой-нибудь нервный узел, начинают выбрасываться трансмедиаторы, передаются электрические потенциалы, проходят химические реакции, складываются ощущения, чувства. И внезапно наступает – состояние. Чернота подступает к глазам, рогалик скользит в приступе кашля назад в пакет, миски для мюсли падают со стола, а во время пробежки ты спотыкаешься. В области сердца какое-то странное ощущение, и правый глаз как будто хуже видит. Нет? И прежде чем ты что-либо поймешь – раз! – и ты умер. Конечная станция, поезд дальше не идет, просьба покинуть вагон. Всё.

Я не верю в потусторонний мир, что в свою очередь приводит к тому факту, что я панически боюсь смерти, и этот страх почти невыносим. Мысль о том, что ты просто погас, погрузился во тьму, по сей день приводит меня в ужас. Как мне справиться с тем, что ты не где-то, а тебя просто нет?

Лутц громко закудахтала.

– Вы же раздавите курицу, – крикнул Гельмут. Он как раз развешивал одну из своих бежевых рубашек-поло на веревке, которую натянул между трейлером и деревом.

Я взглянула на курицу: мои руки слишком крепко сжали ее, пока я увязала в топях своих мрачных раздумий. Я тут же ослабила пальцы. В ответ Лутц посмотрела на меня чуть ли не с укоризной.

Накануне вечером мы опять остановились на берегу горного озера – на озере Фернштайн – и я как раз кормила Лутц. На ужин я насобирала ей множество слизней, червяков, разных травок. В качестве извинения за свое грубое поведение я еще раз протянула ей дождевого червя. Она клюнула пару раз, промахнувшись, а потом ухватила его.

В последние два дня мы очень медленно продвигались вперед. В горах мощности старого трейлера хватало километров на пятьдесят в час. На каждом подъеме он так пыхтел, что я каждый раз думала: конец маршрута, сейчас мотор захлебнется. Но каждую гору мы покоряли, иногда, правда, лишь со скоростью пятнадцать километров в час, но все-таки.

Ландшафт вокруг был потрясающим. Вода озера Фернштайн была такой голубой и прозрачной, что было даже смешно: уже с берега можно было догадаться, что дно будет видно даже на большой глубине. И я с удовольствием прошлась от нашего кемпинга к озеру, чтобы опустить ноги в воду и еще поразмышлять.

Я удивилась, что мы задержались в этом месте, а не поехали сразу после завтрака дальше. Днем Гельмут то и дело исчезал на пару часов, чтобы в трейлере «сделать кое-что», как он выразился. В это время из трейлера опять доносилось это странное тихое гудение, но я не решалась спросить, что это за звук. Я сама в это время уходила прогуляться или читала, а в перерывах между этими занятиями предавалась своим депрессивным мыслям: в общем, все, как обычно.

Гельмут подошел, взял у меня из рук курицу, повернул на спину и осмотрел перевязанную лапку. Удовлетворенный, он кивнул и посадил Лутц в ее корзину.

– Ваши руки тоже в порядке. Во всяком случае, повязку вы сняли. Это хорошо, – заметил он, а я начала накладывать на тарелки приготовленный им ужин: снова макароны с овощным соусом.

Гельмут вытер руки о штаны и привязал Джуди у машины, она опять уже подкрадывалась к Лутц. Он поставил перед ней миску с собачьим кормом, зашел в трейлер и вернулся назад с вином.

– Ну, вот, – вздохнул он протяжно и опустился на стул.

– Спасибо, что ужин приготовили! – поблагодарила я и села на свое место.

Ужин прошел в спокойной обстановке: несмотря на сезон, на стоянке автокемпинга кроме нас никого не было.

Мы поели, и Гельмут убрал со стола, сложив грязные тарелки в тазик, где посуда должна была терпеливо дожидаться меня. Он наполнил стаканчики вином, а бутылку оставил на столе. Потом он опять затрясся в очередном приступе кашля, который стих не сразу.

– Не хотите немного прогуляться? – спросил Гельмут, когда мы сидели на своих стульчиках и потихоньку пили вино.

– Прогуляться?

– К воде. Я хочу посидеть там немного и выпить вина. Возьмем Джуди, курицу и два одеяла, думаю.

– Давайте.

Куда-то идти, если честно, мне особо не хотелось – я в последние дни достаточно нагулялась – но я не хотела портить вечер. Мы начали собираться, и Гельмут шарфом привязал мне на пояс Лутц. Ни курице, ни мне такая близость не нравилась, но что нам оставалось?

Потихоньку наш маленький караван тронулся. Шли мы медленно, Гельмуту было трудно дышать, но мы все-таки дошли до небольшого замка, и Гельмут повел нас против часовой стрелки вокруг озера. Гельмут кашлял все сильнее и тяжело дышал. Минут через пятнадцать мы дошли до места, где стояла скамеечка.

– Здесь, – остановился он и поставил сумку на землю. Он вытащил из сумки два одеяла, мы отпустили Джуди с поводка и сели на скамейку, накрыв одеялами ноги – становилось прохладнее. Вдруг я увидела, что у него в руках урна Хельги.

– Вы хотите ее здесь развеять? – удивилась я.

– Нет, то есть не полностью. Только немного. Я все думал, как развеять. И мне пришло в голову: а почему только в одном месте? В общем, одну часть я хочу здесь развеять, потому что это место для нас было важным, тогда.

– Почему?

– Потому что она в этих краях выросла, а я здесь учился. Я до того, как лесничим стать, еще на столяра учился: километрах в пяти или шести отсюда.

– Ух ты, круто, понятно.

– А на этом озере… У нас первое свидание здесь было. Хотите, расскажу, как мы познакомились?

– Конечно.

Гельмут сделал глоток вина.

– Знаете, – начал он, – раньше люди рано женились. Мне тогда чуть больше двадцати было всего, не женат – для мужчины ничего особенного, но вот не иметь подружки – не очень хорошо. Я знал, что мои родители беспокоятся, что я на тот момент ни разу девочку в дом не приводил. Из-за этого они начали якобы совершенно случайно приглашать в гости девушек с их мамами. Бесконечные чаепития, бесконечная скука, – Гельмут сделал еще глоток, урну Хельги он зажал между колен.

Я освободила Лутц из шарфа у меня на поясе и просто посадила ее себе на колени. Я уже поняла, что ей нравится, когда ее гладят по спине между крыльями, поэтому медленно водила рукой по ее спине от шеи вниз до хвостика, а она от удовольствия тихонько ворковала. Я не знала, что курицы, как голуби, ворковать могут. Я не была уверена, делают ли так остальные курицы,

* * *

– А ты смогла бы нырять и нырять, все глубже, пока не откроешь новый вид рыбы?

– Хм. Ну, для этого мне понадобится команда и подводный робот. Но теоретически это возможно, да, могу.

– А назовешь его тогда рыботимом?

– И это можно.

– А если краба нового откроешь?

– Тогда тимокрабом назову, конечно. Однозначно.

– Обещаешь?

– Слово даю!

11000

10430

– А как оно выглядит, это Ничто? – спросил ты.

– Ну, в общем, Ничто – оно не выглядит. Иначе оно было бы чем-то.

– А как что-то может не быть?

– Хм… – задумался ты тогда.

– Нет. Я после похорон на кладбище не ходила, – ответила я. Ну вот так. Не могла я.

– А почему? – спросил он снова.

– Я себя там не особенно хорошо чувствую, – сказала я через некоторое время.

– А для вас это нормально? Ну, то, что вы на кладбище не ходите?

– Не знаю.

– Вы можете попробовать пойти туда в такое время, когда там никого нет.

– Когда, например?

– Вечером, к примеру.

– Вечером там тоже много народу. Приходят те, кто днем работает.

– Ну, значит, как-нибудь, когда совсем никого нет.

– Это ночью тогда.

– Хм, – услышала я в ответ.

– Вы хотите, чтобы я пробралась на кладбище ночью?

– Совершенно идиотская мысль, – сказала я решительно, подумав при этом: «А что, это мысль!»

Ты бы нашел эту мысль бомбической. Однозначно.

У меня на холодильнике до сих пор висит диаграмма, на которой видно, как разбивается человеческое сердце.

9950

Тим: путешественник, исследователь морских глубин, лучший в мире пловец, брат и сын.

А внизу: дата твоего рождения и дата твоей смерти. И больше ничего.

«Привет», – тихо сказала я потом.

Мне было так паршиво.

«Черт подери!» – ругался кто-то.

«Кто здесь?» – произнес хриплый голос.

– Что вы делаете в такое время здесь на кладбище? – проворчал старик в мою сторону.

– Я к своему брату пришла.

– Сейчас? Почему вы не приходите на могилу днем, как все нормальные люди?

– А вот это вас вообще не касается, – пробурчал мужчина.

– Труп, что ли, тут закапываете?

– Вы с ума сошли. Я что, похож на преступника?

– Я уже сказала, что я к брату пришла. Он здесь похоронен, – сказала я, показывая на могилу позади меня.

Мужчина не сводил с меня глаз.

– Я за подругой пришел.

– Вам это кажется забавным? – обиделся он.

– Ну, вообще, да. Полагаю, ваша подруга умерла? Вы хотите украсть труп?

– Хм… ладно…

Мы оба молчали.

– Что вы собираетесь делать с вашей подругой, когда заберете ее отсюда?

– Вас это не касается, – пробурчал он.

– Это же… – начала было я, но не успела. Я что-то услышала и, судя по взгляду старика, он тоже.

– Это что, голоса были? – встревоженно прошептал он.

– Кажется, да, – сказала я.

Мы оба прислушались. Ветер вновь доносил какие-то звуки, похожие на обрывки голосов.

– Проклятье, это, наверное, садовники. Они, бывает, уже в три часа ночи начинают работать, – сказал старик.

– Я еще не докопался до нее. В восемьдесят три уже не так быстро копается, как в двадцать.

– Да-а… Ну тогда, может, в другой раз?

– Думаете, как часто я в своем возрасте могу на кладбище по ночам лазить? – последовал сердитый ответ.

Снова послышались звуки, похожие на голоса.

– Хорошо. Но я вам сейчас тоже ничего умного не посоветую. Я тогда пойду, наверное, – сказала я.

– Еще сантиметров сорок или около того, и я ее достану! – кряхтел он.

– Вы с ума сошли? Это фирменная вещь. Знаете, сколько она стоит?

– О-о, ну да! Если вы ее с собой возьмете, вас вычислят. Купите себе новую. А сейчас пойдемте наконец!

– Все. Пошли!

– Вас, кстати, как зовут? – спросила я.

– Гельмут. А вас?

– Паула. Очень приятно.

– Ладно-ладно. Не будем преувеличивать.

Как мило.

– А вы как на кладбище прошли? – спросила я опять.

– Ну как? Через ворота.

– Что?

– Ну, на боковом входе ворота обычно не запираются. Там можно пройти.

– И это вы мне говорите только сейчас? Мы же просто могли выйти там!

– Но вы же все схватили и побежали!

– Мы там сейчас еще пройдем?

– Если повезет. Там как раз сейчас садовники могут быть.

– Да, должно получиться, – подтвердил Гельмут.

– Э-э, ну ладно. Давайте ее сюда.

– Что вы там делаете? – начала я. Сейчас определенно было не время для этого, что бы он там ни делал.

– Подождите! Не надо! – Гельмут поспешно спустился вниз и поднял капсулу с остатками пепла.

Я уже хотела было отряхнуть свою одежду, как он схватил мою руку и у него из груди вырвалось как заклинание:

– Нет!

– Эм-м, но мне же надо почиститься.

– Но это же Хельга.

– Да. Хм… Но я же не могу теперь вечно ходить, посыпанная Хельгой.

– Да. Я знаю. Знаю.

В нерешительности он переминался с ноги на ногу.

– Можете сейчас со мной ко мне домой пойти? – это прозвучало как приказ, его голос снова обрел уверенность.

– Что? Вы с ума сошли?

– Именно это и сказал бы извращенец-убийца. Вам не кажется?

– Да ну и ладно. Пошли.

– Вы что, мистер Макгайвер? – пошутила я.

– Кто? – растерянно переспросил он.

– Ладно. Неважно.

– Что?

– Я тогда стряхну Хельгу с одежды и соберу остатки.

– М-м-м… Ладно. Хорошо. Но дверь ведь запирается, да?

– Разумеется. Секунду. Я дам вам полотенце и чистый халат, – сказал он и исчез.

– Осторожнее с водой, не включайте сильный напор. Вода будет медленно стекать: из-за кофейных фильтров.

– Хорошо. Я осторожно.

– Все в порядке? – глухо спросил он за дверью.

– Да, все хорошо! – быстро ответила я.

Все супер, Гельмут, я тут как раз твоей подружкой полакомилась. Нет, я действительно слишком долго не спала.

– А откуда берется дождь? – спросил ты однажды.

– Ну, из облаков, ты же знаешь.

– А облака откуда берутся?

– Хм, это посложнее будет.

Ты пошел в свою комнату, принес листочек, восковой мелок и сунул их мне в руки.

– Покажи! – потребовал ты.

– Ну, да, так сказать. Во всяком случае, на поверхности моря вода испаряется, и на суше, конечно, тоже.

– Испарение мы на природоведении проходили. Это как при сушке белья, да ведь?

– Ага! – воскликнул ты. Это прозвучало как «Эврика!», во всяком случае, очень значительно.

– Точно!

– Я такого слова не знаю.

– Ага! – снова воскликнул ты, выхватил у меня из руки мелок и нарисовал облако с улыбающимся личиком.

Ты молчал и внимательно рассматривал рисунок.

– А рыбы тоже могут испаряться?

– Нет, рыбы не могут испаряться.

Лицо у тебя застыло от ужаса.

– Рыбы не испаряются. Только вода.

– Мне кажется, я иногда тоже немножко испаряюсь, – прошептал ты заговорщически.

– Да? – прошептала я в ответ.

– Мне кажется, мне надо съесть мороженое, чтобы пополнить внутри запас воды, – добавил ты с улыбкой.

– Да, так и поступим, а то улетишь мне еще в облака!

В воде вокруг ног образовался серый рисунок. Потом я услышала стук в дверь.

– Вы там?

– Да. Все нормально.

– С фильтрами – получается? – глухо прозвучало через дверь.

– Да, работает!

– Отлично.

– Я все, – объявила я.

– О, очень хорошо. Пусть фильтры теперь высохнут сначала.

– Где мои вещи? Я бы оделась.

– Они в стиральной машине: грязные были.

– Э-э… что? Они же мне нужны. А как я сейчас выйду? Мне же домой надо ехать.

– Но не в таком же виде! Все ведь в пепле было.

– Я думала, вы их просто протрясете.

– Так я и сделал, а пепел снова в капсулу собрал.

– Так, а зачем их еще стирать надо было?

– И что мне теперь делать?

Я этого человека задушить была готова.

– Хм, я вам что-нибудь из Хельгиных вещей дам. Подождите.

Через некоторое время Гельмут вернулся на кухню.

– А-а, ну что, великоват немного, но ничего, совсем немного! – заметил он.

– Через час я обычно встаю, – пробормотал он.

Мы пили чай, молча, не говоря ни слова. Потом он спросил:

– Сколько было лет вашему брату, когда он умер?

– Десять, – ответила я односложно.

Гельмут кивнул и добавил горячей воды в наши чашки.

– Извините, что я на вас Хельгу опрокинул.

– Да. Было не очень кстати.

– Похоже, Хельга много для вас значит.

– Да, – только и ответил он и сделал глоток из своей чашки: он взял себе шиповник.

– Почему вы пошли к своему брату ночью, а не днем? – спросил он снова.

– Мне сложно с людьми, и я не хочу, чтобы на меня смотрели, когда я стою у могилы брата.

– Хм, понимаю. Я этого тоже не люблю.

– Вы выглядите усталой, – сказал Гельмут.

– Я почти тридцать часов не спала.

– Не сильно полезно для здоровья.

– А я и не очень здорова.

– Ну, я не знаю. То есть… Ладно. Хорошо.

9720

– Кот умер.

Я открыла глаза, и от яркого света минуту моргала и щурилась.

– Что? В чем дело? – пробормотала я, пытаясь сориентироваться. Наконец я вспомнила: кладбище, урна, ты.

– Гонсалес там лежит. Так зовут кота, – сказал он и вышел из комнаты.

– Опять непредвиденные обстоятельства, – пробурчал он и начал то открывать, то закрывать выдвижные ящики.

– Гельмут.

– В холле стоит огромная собака с морковкой в пасти и рычит на меня.

– А-а, это Джуди, она застряла.

– В каком смысле?

– Это моя собака, вчера она у соседей была.

– Ясно, а где она была сегодня утром?

– У соседей, я же говорю! Я ее только что забрал.

– Понятно… А сейчас она почему так странно там стоит?

– Она не может двигаться вперед: из-за морковки.

– Не может двигаться вперед?

– Да.

– Из-за морковки…

– Именно так.

– Да. Когда у нее морковка в пасти, она только назад шагать может. Это долго объяснять.

– Мне в туалет надо, ну и как-то мимо нее пройти.

– Да, конечно. Минуточку.

– Собираетесь уезжать? – спросила я Гельмута, который обертывал урну Хельги клейкой лентой.

– Да, – коротко ответил тот.

– О, отлично… А куда едете?

– В горы.

– О-о, горы я люблю!

– Да, мы едем в Южный Тироль.

– Мы?

– Джуди, Хельга и я.

– А что вы собираетесь там делать? Отдыхать поедете?

– Нет. Хельга найдет там свое последнее пристанище.

– Она оттуда родом?

– И да, и нет.

– Как вы туда поедете?

– На моем трейлере.

– Что? – спросил он, повернувшись ко мне.

– Не знаю… Ну, может, было бы неплохо…

– Ни в коем случае я вас не возьму с собой.

– Ну, можно я хотя бы какое-то расстояние с вами проеду? Мне же как-то домой надо добираться.

– Нет.

– Но я же вам помогла.

– Да…

– Хм. Ну, смотрите. Это был бы ваш ответный ход.

Гельмут молчал и снова начал перебирать вещи в шкафу. Потом он обернулся и посмотрел на меня.

– Хорошо. Но только небольшое расстояние. Где вы живете?

– Франкфурт. Я там учусь.

– Отлично!

Похоже, я совсем сошла с ума.

9400

Я открыла глаза и повернула к нему голову.

Я ухмыльнулась, на что Гельмут – полагаю, довольный тем, что я поняла иронию – сидел и тихонько улыбался.

– Ваш брат. Он же умер? – спросил он через некоторое время.

– Да.

– М-м-м…

– Лажово не говорят.

– Ты постоянно говоришь лажа!

На лбу у тебя нарисовалась морщинка.

– Это да, правильно.

– Давай поедем к фермеру и скажем ему об этом.

– Ой, Тим. Слушай… Ну, мы же не знаем, чье это поле.

– Точно.

– Собаку надо вывести погулять, – сказал Гельмут, когда мы отъехали километров тридцать.

– Хорошо, ладно.

– Так. И мне тоже в туалет надо.

– Хорошо.

– В общем, собаку придется выгулять вам.

– Что? Мне?

– Ну я же не могу и то и другое одновременно делать. И потом, мы же хотим еще сегодня до Франкфурта добраться.

– Ну что? Получилось? – поинтересовался он, подходя.

– Что получилось?

– Джуди сделала свои дела?

– Ну, она пописала.

– Хорошо. Но ей надо покакать.

– Этого вы не говорили. Она меня после своего маленького дела сразу назад к машине потянула.

Гельмут посмотрел на меня так, как будто я вообще ни на что не способна.

– Ясно. Значит, сейчас надо еще раз сходить погулять.

– Хорошо. Я посижу в машине.

– Не-ет. Вы пойдете с нами. Вы не можете просто так одна оставаться в моей машине.

– Почему?

– Простите великодушно, я вас не знаю совсем. А вдруг вы тут копаться начнете. Вставайте. Идем.

– А гномы бывают по правде? – спрашивал ты. – Или домовые, эльфы или еще другие маленькие существа волшебные?

– Нет.

– А у тебя есть доказательства? – сразу не согласился ты.

– Ну, не то чтобы.

– Почему ты тогда так уверена?

– Тим, я никогда их не видела и не знаю ни одного человека, кто мог бы утверждать, что видел.

– Весь глубоководный океан еще не исследован. Скажешь, и новых крабов не бывает?

– Нет, но…

– Вот видишь! Откуда же тебе знать?

М-да… Откуда же мне знать.

– На ветру листья звенят, как тонкие пластинки алюминия, – сказала я, – это из-за стебельков.

Гельмут резко остановился.

– Откуда вы это знаете?

– Я – биолог.

– Правда?

– Правда.

– Я раньше лесничим работал.

– Что, правда?

– Да, лесничим тоже.

– Какое ваше любимое дерево? – спросила я тогда.

– Мне нравятся дубы и березы, – ответил он, немного подумав.

Бомбезно, сказал бы ты, наверное. Береза была твоим любимым деревом, моим тоже.

– Мне березы тоже нравятся, – сказала я.

Мы не спеша шли дальше. Гельмут нашел на земле толстую ветку и использовал ее как трость.

Я отрицательно покачала головой.

– Вы вместе жили? – спросила я.

Гельмут ничего не ответил. Он свистнул, и Джуди, меж тем свершившая свое дело по-большому, прибежала к нему.

– Надо возвращаться, чтобы успеть приехать до темноты.

9160

– Вы же пьете кофе? – спросил он утвердительно.

Мы опять шли по лесу. Гельмут передал мне сумку и поводок, снова пристегнутый к ошейнику Джуди.

Я стояла как вкопанная. Одна пожилая дама с рыжими волосами и очень морщинистой кожей помахала нам.

– Идите сюда, мы не кусаемся! – смеялась она.

– Отсюда надо уходить! – прошипел Гельмут мне в ухо. Вероятно, он вернулся со своего туалетного перерыва.

– Что?

– Быстро! Прямо сейчас! Я не собираюсь тут в оргиях участвовать.

– Э-э, понятно, – только и сказала я в ответ.

Продолжение книги

Марианская впадина бесплатное чтение

Ясмин Шрайбер Марианская впадина

* * *

11000

10430

9950

9720

9400

9160

8930

8750

8420

8010

7800

7320

6990

6480

11000

10430

9950

9720

9400

9160

Ясмин Шрайбер
Марианская впадина