Первая леди для Президента бесплатное чтение

Глава 1

Схватила его за волосы и заставила посмотреть себе в глаза.

– Что ты там видишь? Что видишь?

– Себя, – сказал срывающимся голосом.

– Потому что там ты. Везде во мне ты. Я состою из тебя, а ты из меня. Ты можешь меня ненавидеть? Давай! Возненавидь меня! Можешь?

(с) Черные вороны 8. На дне. Ульяна Соболева

Люди боятся кошмаров, а зря, гораздо страшнее проснуться после сна, в котором ты был безумно счастлив, и понять, что на самом деле ничего этого нет и…ты находишься в жутком кошмаре наяву и только мечтаешь, чтобы уснуть снова. И не можешь навсегда…Потому что есть маленький комочек, которому ты нужна, а тебе временно…ты временно под наркозом. Вспомнила, как в больницу попала…Как открыла глаза и увидела лицо медсестры. Явь отличалась от сна…Наяву все случилось совершенно иначе.

– До выкидыша себя довела. Организм слабый, измученный и родами, и новой беременностью. Дамочка, кто ж такой перерыв делает? Сколько сыну? Полгода? Кормите ж еще! А у вас уже девять недель беременности было!

Рука невольно сама легла на живот. Боже! Неужели? Один раз…один единственный…

– Как до…до выкидыша?

Едва слышно спросила я, чувствуя, как боль возникает постепенно издалека. У нее очень острые клыки.

– Вот так. Кровотечение открылось, и плод замер. Пока были без сознания, вас в операционную и почистили.

Прижимая руки к груди, отвернулась, кусая губы. Больно. Как-то по тупому, по ужасно тянучему больно. Осознание, что во мне умер ЕГО малыш, окончательно ударило по нервам, и мне стало так плохо, что, казалось, я задохнусь.

– Успокоительное кольните! У нее приступ панической атаки!

– Нннет…не надо… я кормлю. НЕ колите. Сейчас пройдет.

Хватаясь за горло и поднимаясь на постели, чтобы сесть и отдышаться. Потому что я вроде бы дышу, а внутри кислорода нет.

– Пусть хоть валерианки дадут.

Послышался голос Ларисы Николаевны.

– Если ничего серьезного, я ее забираю домой.

Боже, мне кажется, я все это видела во сне… в своем счастливом сне, только в нем мой ребенок выжил и…Айсберг пришел за нами.

– Ничего серьёзного. Выкидыш произошел на маленьком сроке. Надо сдать все анализы. Через пару недель провести плановое УЗИ, проверить – ничего ли там не осталось. Развитие эмбриона соответствовало девяти неделям. Сколько там на самом деле – непонятно, так как, насколько я поняла, менструация не возобновилась, верно?

Я кивнула. С одного раза. Одного единственного раза. Меня же уверяли, и я знала, что пока кормишь, обычно не беременеешь, у меня и в мыслях не было. Наверное, я была бы ему рада…Еще одному ребенку от Айсберга. А теперь я совершенно пустая. Из меня словно выскоблили не только моего малыша, но и куски моей души.

В кабинет кто-то зашел и позвал врача. Я услыхала издалека.

– Ты слышала, что в морге ментов полно?…тело Мишки, бывшего следака, нашли. Расчлененное. Выбросили на свалку, там его собаки трепали, говорят, еле опознали. Бомжи наткнулись.

– Ужас какой… с ума сойти! Да ты что!

– Ага. Теперь весь город перевернут.

– А таким тихоней был, а тут на тебе – и уволили за преступления, и теперь…так зверски убили.

– В тихом омуте, Наташа…

Я глаза закрыла, и меня опять затошнило. А ведь права была Лариса Николаевна. Это ОН. Больше никто так жутко наказать не мог. Никто так жутко и так быстро и…так нагло. Или я просто хотела бы в это верить. Не присматривает он за мной. Он исчез. Он нас с Льдинкой бросил. Оказывается, каждый раз осознавать это больнее, чем в прошлый.

– Ну что? Пишем отказ от госпитализации и домой? Или подержим вас немножко? Проверим?

– Нет, домой. У меня ребенок маленький там. Мне не до больниц.

– Ну пишите тогда отказ и езжайте. Если что, возвращайтесь и госпитализируем.

– Спасибо. Надеюсь, не придется.

Потом наклонилась ко мне.

– Не переживайте, так бывает. Вы молодая еще. Забеременеете еще. Переждите полгодика, и можно снова пробовать. Как раз ваш малыш подрастет. Папочку успокойте и сами не переживайте.

А мне захотелось еще громче заорать от боли, разрывающей всю душу. Плевать его папочке. На все ему плевать.

***

Открыла глаза и села на постели, тяжело дыша. Скоро полгода, как нет от него ничего. Нигде ничего, как будто исчез человек, как будто испарился совершенно… И закрадываются мысли, а вдруг с ним что-то случилось? Вдруг он…вдруг что-то страшное, что-то не поддающееся человеческому пониманию. Я устала ждать вестей каждый день. Устала плакать и не понимать, что происходит. Я правду знать хочу. Любую правду. Пусть даже самую болезненную и страшную.

После того сна я так и не пришла в себя. ОН мне снился и снился…Именно тот сон. Как он кольцо мне на палец надевает, и как я говорю ему «да». Бесконечно долгий сон и такой счастливый, что после пробуждения хочется орать и выть от адской боли пустоты.

– Свадьба – это плохо, дочка.

Лариса Николаевна налила кофе мне в чашку, когда вышла в три часа ночи следом за мной на кухню. После выкидыша молоко пропало, и я кормила Льдинку кашками и постепенно вводила самую обычную «взрослую» еду. Вернулась к кофе, иногда ужасно хотелось закурить. Но ведь я не курю и не курила никогда…а в память подбрасывала этот ошизенно любимый запах сигарет, его парфюма и запах кожи. Его кожи.

– Свадьба снится к смертельной опасности и к неприятностям. Себя в фате видела?

Кивнула и отпила горячий напиток, кончики пальцев казались холодными и не согревались даже от кофе. Ноги тоже ужасно замерзли.

– Я…мне уехать надо, – вдруг решительно произнесла я и увидела, как она вздрогнула. А…мне вдруг стало понятно, чего я хочу и что мне нужно сделать, чтобы не сойти с ума.

– Что значит уехать?

– Да…мне надо уехать. С одним человеком встретиться и узнать все про НЕГО.

– Марина! Я даже слышать этого не хочу!

– Мне…мне кажется, с ним случилось что-то ужасное, что-то очень плохое.

– Пару месяцев назад ты считала, что худшее, что случилось – это то, что он тебя бросил.

– Да, я так считала. Тогда. А сейчас с каждым днем все страшнее, потому что такие люди, как он, вот так не исчезают. Батурин политик. Он мог залечь на дно на какое-то время, но не исчезнуть.

Лариса Николаевна отодвинула от себя чашку с чаем.

– Ты какую ночь не спишь?

– Я сплю.

– Ложь! Ты не спишь! Я вижу, как ты возле окна стоишь…как ходишь по комнате слышу. Тебе бы к психологу сходить. Да, непросто принять, когда мужчина отворачивается, но так бывает у нас женщин. Плюс выкидыш…Это все нелегко принять, но такова жизнь. Понимаешь?

– Понимаю…но это не тот случай. Не тот.

– Тебе очень хочется в это верить.

– Мне кажется, я это знаю. Я должна уехать. Вы побудете с Льдинкой?

Она сильно сжала руки, сдавила так, что побелели костяшки пальцев.

– Куда ты поедешь?

– К человеку, который может знать, где…он…Хочу увидеть и поговорить лично.

Я знала ее адрес, помнила его наизусть и от всего сердца молилась, чтобы она никуда не уехала и не исчезла так же, как и ОН.

Нас с этой женщиной связывало многое, в том числе и вражда. Я помнила все то, что она сделала и как помогала Людмиле…Боже! Мне страшно подумать, что она была моей матерью. Уж лучше быть сиротой и никогда не знать о такой родственнице.

Я все еще не переварила свое родство с ней, такое родство. НЕ переварила то, что моя собственная мать от меня отказалась и предпочла ничего обо мне не знать… а когда узнала, то сочла лучшим выходом – убить меня. Все, что нас с ней объединяло – это адская и невыносимая любовь к одному и тому же мужчине…как и Надю, мою самую настоящую мать. Все мы, как проклятые, были обречены сгореть дотла от любви к Айсбергу.

Мне было страшно подумать о том, как я буду скучать по Льдинке… Мы никогда так надолго не расставались, я даже в дороге постоянно вздрагивала от мысли о моем малыше и о понимании, что я ужасно буду тосковать по моему мальчику. Но, наверное, я была бы не я, если бы не поехала искать его…Мне казалось, что я буквально всеми своими фибрами чувствую – с ним что-то случилось.

И ОНА могла об этом знать. Эта женщина. Эта ведьма, которая многое изменила во мне и сделала меня той, кем я являюсь сейчас.

Я поднялась по знакомой лестнице вверх, подошла к знакомой двери и позвонила в звонок. Услыхала тявканье собаки, вся подобралась. У кого угодно могла быть собака. Дверь открылась, и я замерла, увидев на пороге женщину с красивой укладкой и аккуратно накрашенным лицом.

– Здравствуйте, Эллен.

– Мон шери…это вы? А точнее, вы ли это?

Тонкая рука приспустила очки, чтобы получше меня рассмотреть.

– Похудела, одета в безвкусицу, прическа мрак, макияж отстойный, или как там говорит молодежь?

– Можно я войду?

Наверное, какие-то секунды она все же думала, но потом посторонилась и впустила меня. Как и всегда мне дали тапочки, у меня забрали пальто. В ее доме ничего не изменилось. Все также пахнет Шанель «№19», все также к нему примешивается аромат трав и лекарств, а еще одиночества и старости. Сама Эллен тоже изменилась. Сдала. Хотя и ухаживала за собой, по-прежнему с маникюром, по-прежнему с идеальным макияжем, и на одежде ни одной складочки, а на колготках – морщинки.

«Запомни, деточка – морщины на колготках хуже дырки и стрелки»

– Мятный чай?

Я кивнула. Сердце тревожно бьется, и, кажется, я сейчас хлопнусь в обморок, так меня свела с ума эта встреча, как некое звено между ней и Айсбергом, как зыбкий мостик, перекинувшийся из прошлого в настоящее. И настолько невыносимая тоска по нему, так, что выть захотелось и рыдать навзрыд. В горле пересохло и перехватило дыхание.

– Не оттопыривай мизинец. Что за мещанские замашки?

Она нарушила молчание, пока мы пили чай и смотрели то в сторону, то друг на друга. Невольно убрала мизинец. Потом все же спросила.

– Вы…вы знаете, где он?

– Кто?

Деланно с любопытством спросила она. А по глазам видно – она знает, о ком я спрашиваю.

– Петр.

– Так ведь умер, царствие ему небесное.

Я резко поставила чашку на стол, а она оглянулась по сторонам и приложила палец к губам. Я вздрогнула, понимая, что она имеет в виду – в ее доме может быть прослушка. На секунду забывая кто он и что вокруг него вертится, в кого меня угораздило…вот так, что теперь кажется, я к нему припаяна ржавым железом, вросла в мясо.

– Пошли прогуляемся, девочка. Зайдем в кондитерскую, купим печенье. Помянем Питера. Он был для меня очень близким человеком. Я его безгранично любила.

И я вдруг поняла, что за все мое время пребывания в ее доме – она ни разу не назвала мое имя. Эллен не изменилась и оставалась сама собой даже спустя время.

Выдохнула и отнесла чашку в раковину. От одного слова «помянем» становится мутно и тошно.

– Да, конечно. Помянем.

Мы оделись, и она подала мне мою сумочку…потом посмотрела на мой чемоданчик и отрицательно качнула головой. Это означало, что остаться я у нее не смогу, и лучше его забрать прямо сейчас. Я ее поняла и чемодан прихватила с собой. Мы отошли на несколько метров от дома, она выключила свой сотовый, осмотрелась по сторонам. Пристально осмотрелась, явно не упуская ничего из вида. Потом посмотрела на часы. Как будто куда-то спешила или кого-то ждала.

– Зачем приехала? Уезжай отсюда! Нечего тебе здесь делать! Оставайся там, где была!

Зашипела на меня, и мне вдруг захотелось ее расцеловать. Ничего не изменилось. Она все такая же…Я хочу обратно, туда…к нему. Почему-то так болезненно по-идиотски хочу. Я бы, наверное, повела себя совсем иначе.

– Я хочу…хочу знать, где он!

– Умер! – отрезала она.

– Нет! И вы об этом знаете! Я уверена! Он не умер… я лично лечила его раны! Я хочу…хочу знать, почему он умер для меня?

– Если ты этого не знаешь, значит так надо! Нельзя найти того, кто давно исчез с лица земли! И не хочет быть найденным!

– Эллен! Заклинаю вас! Пожалуйста! Мы же не были врагами, и вы знаете кто я…ей! Знаете! Прошу вас! Помогите мне его найти!

– Уезжай, Марина! Так будет безопасней для тебя и твоего ребенка!

– Не будет…Только рядом с ним. Я не уеду, слышите? Я заночую под вашей дверью, под вашим домом, как собака! Я не дам вам прохода!

– Ну какая же ты дура! Как была, так и осталась идиоткой!

– Пусть! Плевать! Называйте, как хотите! Я хочу знать, что с ним происходит!

– А раньше не хотела! Раньше бежала от него, как от прокажённого! Ненавидела! Вот и продолжай ненавидеть – целее будешь!

– Я…люблю его, Эллен.

Она выдохнула и схватила меня за руку.

– Уезжай, глупая ты…нельзя его искать!

– Я буду! Слышите? Буду! И от вас не уеду!

– Уедешь! Тебе нельзя здесь оставаться! За мной постоянно следят! Так…давай дам номер телефона и позвонишь ему сама.

– Кому? Петру? – аж сердце зашлось.

– Нет! Какому Петру! Гройсману позвонишь. Он мне запретил…но я тоже рисковать не хочу. Ты, как и всегда, придурошная. Подставишь меня.

Вытащила ручку из сумочки и написала на моей ладони.

– Выучи наизусть. Нигде не записывай.

– Спасибо! – сжала ее руку, но она выдернула пальцы.

– Из-за тебя Милы не стало. Ты многим на горло наступила только своим существованием. Но…я слишком люблю ЕГО, чтобы ненавидеть тебя. Уходи. И больше никогда сюда не приезжай. Ты уже давно не моя забота. А я вспомнила как увидела ее впервые…Это была наша последняя встреча и прощание. Она умрет спустя несколько дней. Некролог о ее смерти я увижу в газете, всего на один абзац. А пока я могу только вспомнить нашу с ней первую встречу.

***

– Как отвратительно вы орете! Примерно так же отвратительно, как и одеваетесь!

Женский голос заставил меня обернуться. Передо мной стояла женщина…без возраста. Из тех, по кому видно, что они совсем не юные и даже не молоды, но их шарм и красота идеальны настолько, что кажется, у вас перехватывает дух от одного взгляда на них. Такой могла быть Коко Шанель…наверное, или…или Джулия из «Театра» Моэма. Да, такой могла быть именно Джулия Ламберт с серебристыми прядями волос, уложенными в короткую, изысканную, пышную прическу, умопомрачительными синими глазами и точеной фигурой балерины.

– Идемте, Мэри, вас привезли ко мне. И меня зовут Эллен.

У нее был легкий акцент и очень красивый бархатный голос. Кутаясь в роскошную шубу, женщина последовала к дому, и я поплелась за ней, а следом Глеб с моим чемоданом.

Едва мы вошли в ее квартиру, в голову ударил запах дорогих французских духов и…какого-то раритета. Здесь было уютно, и в то же время отдавало временем. Мебель с завитушками на ножках, тяжелые шторы, хрустальные люстры на высоких потолках и белый рояль в гостиной.

– Пьер сказал, зачем отправил вас сюда?

– Нет.

– Ну да…не в его стиле сообщать женщине о своих намерениях.

Пьер…как интимно звучит его имя, произнесённое ею. Интимно и с любовью. С трепетом.

– Снимите ваши ужасные туфли и оставьте возле двери. Тапочки в шкафу у вешалки.

Она прошла грациозным шагом куда-то вглубь квартиры, а я поискала тапки и, надев их, поторопилась за ней. Стало нудно, скучно и ужасно захотелось сбежать. Зачем я здесь? Я хочу домой…к нему. Почему он не приехал и не сказал мне об этой поездке?

– И…зачем я здесь?

– Хотя бы для того, чтобы научиться открывать рот, когда это нужно, и уметь вовремя замолчать. А еще не опускаться до уровня слуг и не верещать на улице, как истеричка. Ума не приложу, где он вас подобрал…но работы будет очень много.

Она сняла тонкий шарфик, сложила на тумбу возле зеркала и поправила свои невероятно красивые густые волосы. Он…отправил меня учиться у нее? Кто она ему?

– Я не хочу. Я вас не знаю, и в мои планы не входило проводить время с…вами…

– Вы не хотите? – она рассмеялась и с жалостью на меня посмотрела, как будто всем своим видом говоря мне, что ее вынудили снизойти до меня.

Я судорожно глотнула воздух и попятилась назад к двери.

– Я могу вернуться к себе?

– Можете. Вас не заставляют здесь находиться.

– Тогда я, пожалуй, поеду обратно.

Она поднесла к губам тонкий мундштук и прикурила от изящной зажигалки.

– Как пожелаете. Я говорила Пьеру, что эта затея может быть неудачной.

Усмехается загадочно и презрительно. И я чувствую себя рядом с ней, как та второсортная актрисулька чувствовала себя рядом с Джулией, когда та играла на сцене.

Ну вот и хорошо. Вот и прекрасно.

Я снова надела свои туфли, натянула пальто.

– Тапки поставьте обратно в шкафчик!

Глава 2

Я смотрела на грозовые тучи, сбившиеся в темно-сизые обрывки грязной ваты, нависшей над старыми домами. Казалось, небеса вот-вот рухнут на землю. Мои давно уже рухнули, и я не знаю, какими правдами или неправдами держусь, как выживаю. Мне уже не верилось, что когда-то я была счастлива, улыбалась, смотрела на небо и испытывала какие-либо эмоции кроме вот этих мрачно-давящих жутких ощущений, что меня разрывает на куски.

(с) Черные вороны 8. На дне. Ульяна Соболева

– Здравствуйте, это я.

Голос звучит хрипловато, дрожит так, что мне самой трудно дышать. Потому что боюсь, что повесит трубку, заблокирует меня, пошлет подальше. Страшно, потому что он моя единственная надежда, и понимание, что сейчас все зависит только от одного его слова, заставляет дрожать от страха. Просто вот так быть в волоске от собственного апокалипсиса и сходить с ума в ожидании. И мне кажется, прошло не полгода, а целая вечность… я не видела моего Айсберга целое столетие, и за это время я медленно угасала, медленно превращалась в жалкое подобие себя самой. Как же это невыносимо – быть с ним, но еще более невыносимо – быть без него.

– И? – у Гройсмана твердый голос с командными и очень властными нотками, и я уже перестаю верить самой себе, что когда-то этот человек был каким-то испуганным дворецким, казался мне противным и жалким стариком. Как же я тогда ошибалась…Как же гениально он играл свою роль, и теперь я понимаю, почему его выбрал Петр – Гройсман сильная, несгибаемая и выдающаяся личность. И если я сейчас не буду убедительной, у меня ничего не получится. Я могу остаться ни с чем.

– Почему ты сюда звонишь? Разве мы с тобой не попрощались навечно?

– Я хочу знать. Я не уеду отсюда. Я выйду на дорогу, я пойду к журналистам… я лягу под поезд. Я просто так не сдамся. Где ОН?

– Оставайся там, где стоишь, за тобой приедут.

И отключился. Оглянулась по сторонам. То, что за мной следят, уже понятно. Но зачем я им? До сих пор нужна? Откуда он знает, где я? Как он верно сказал – мы же попрощались. И какое-то адское облегчение – он мне поверил. Наверное, потому что я, и правда, дошла до того, что могла бы все это совершить, в безумном желании найти ответы на свои вопросы. В адском желании увидеть Петра хотя бы один раз.

Я прижала руки к груди. Замирая и слушая, как стучит собственное сердце где-то в горле. Посмотрела на сотовый – пришла смска от Ларисы Николаевны – у них все хорошо. Защемило внутри нежностью. Она мне, и правда, очень близка, ближе кого бы то ни было. Почти как мама. ЕЕ защита и любовь греют душу только от понимания, что ты кому-то нужен и кто-то с волнением спрашивает «как ты?». И, наверное, это самое сильное, самое преданное проявление любви — вот это простое словосочетание, в котором вложено все тепло человеческого сердца. Не долгие беседы по душам, не беспрерывные звонки и болтовня о здоровье, а просто два слова «как ты?».

Ко мне подъехала машина, приопустилось стекло. Как же они быстро. Как будто, и правда, находились где-то рядом со мной.

– Марина?

Кивнула и села в машину. Человек мне незнакомый, но я точно интуитивно знаю, что его послал Гройсман. Я уже могла узнавать людей, работающих в этой сфере. Я их чувствую за версту. Поворот головы, прямая спина, уверенная посадка и эти руки на руле. Они словно напружинены. Они сделаны из жидкого металла и совершенно лишены человечности. Роботы. Именно таким мне всегда казался и Айсберг. Только он был выкован из самого льда, словно вытесан неумолимым художником в нереальной, невыносимой красоте холодного света, доводящий своей ледяной красотой до одержимости. Говорят, лицо стирается со временем? Ложь. Я помнила не только его лицо, я помнила и сеточку морщин в уголках глаз, зная наизусть сколько их там, я помнила темно-синие точки-крапинки в его глазах и светлую голубизну солнечной Арктики.

Машина была без номеров, но ее ни на одном посту не остановили. Выглядывая в окно, я увидела, что мы едем в спальный район города. Значит, скорее всего, домой к Карлу Адольфовичу…Вспомнила, как называла его Гитлером, и улыбнулась слегка сама себе.

Когда я увидела Гройсмана, я не удержалась и почувствовала, как по щекам текут слезы. Он сунул руку в карман и протянул мне аккуратно сложенный платочек.

– Моя покойная жена всегда говорила, что у мужчины обязательно должен лежать в кармане пиджака платок, чтоб утереть женские слезы.

– Правильно говорила…

Вместо того чтобы вытереть лицо, я бросилась к нему в объятия и ощутила, как он обнимает меня в ответ, как поглаживает мою спину.

– Я тоже скучал по тебе…Мэри. Упрямая девочка.

И от этих слов стало очень горячо где-то в горле, защипало глаза еще сильнее и захотелось разреветься. Но он отстранил меня от себя и поджал губы.

– А теперь скажи, какого черта ты приехала? Закончились деньги? Я, кажется, позаботился о том, чтоб тебе хватило на три безбедные жизни, и тебе, и ребенку.

– У меня закончились нервы…закончились слезы, закончилось все, что могло быть без него.

– И ты приехала, чтобы кинуться ему в объятия?

Говорит жестко, отрывисто, а сам наливает мне чай и достает конфеты в красивой коричневой коробке, завязанной серебристой нитью. Коллекционный шоколад. Я видела такой в доме Айсберга.

– Я приехала увидеть его…узнать, как он.

– Нормально. Вот я тебе ответил. Теперь ты уедешь?

– Нет. Не уеду. Мне нужно с ним встретиться, один раз. Я готова ради этого на что угодно. Просто увидеть и сказать несколько слов, просто…посмотреть в глаза. Пожалуйста.

– Ты не сможешь увидеться с Петром. Даже если бы я этого захотел.

– Почему? Он…он не хочет меня видеть? У него…у него другая женщина, и он отрекся от меня?

А внутри бешеный, дикий страх от мысли, что он мог умереть, от мысли, что могло случиться непоправимое.

– У женщин только одно на уме… Нет.

– Тогда почемуууу?

– Петр в тюрьме!

– Я хочу его видеть…

Гройсман поставил чашку и посмотрел на меня из-под круглых очков. У него очень настырный взгляд, пронизывающий, ковыряющий до костей. Как же раньше он казался мне совсем другим. Вот почему Петр настолько безоговорочно ему доверял – Гройсман предан ему до невероятности.

– Я, кажется, русским языком сказал – он в тюрьме.

Я услышала. Только принимать отказывалась. Как и отказывалась верить в то, что не смогу с ним встретиться, не смогу дотронуться хотя бы до его руки. Возвращаться ни с чем. Возвращаться и понимать, что я поставила крест на всем, что было раньше, на своей любви.

– А я русским языком сказала, что хочу его видеть.

Наверное, это был момент откровения для меня, для него. Потому что мы оба помнили, как я стремилась избавиться от этих отношений, сбежать. Помнили, как я ненавидела Петра и кричала, что желаю ему смерти. Боже…я даже дошла до того, что ударила его ножом, а теперь…наверное, если бы не Льдинка, я бы могла умереть вместе с ним и ради него.

– То есть ты считаешь, что вот так просто сейчас сели и поехали?

Сказал с насмешкой. Язвительно и посмотрел мне в глаза с укором…как будто мы с ним вместе вспомнили одно и тоже.

– Не считаю…я хочу знать, что нужно сделать, чтобы его увидеть…Я не уеду, понимаете? Я не сдвинусь с места. Хотите, я встану на колени и буду вас умолять. Я буду целовать ваши ботинки и просить вас, заклинать помочь мне.

Встал со стула и склонил голову к плечу. Это раздражение во взгляде и пренебрежительный жест рукой. Такой, словно я ему надоела.

– Девочка, ты можешь давить на меня сколько угодно. Если ты думаешь, что я привез тебя сюда, потому что ты начала меня шантажировать, то ты ошибаешься и очень сильно. Ты здесь, потому что я не хотел, чтоб ты стояла там на улице одна со своим чемоданом и не знала, куда тебе пойти. Любая истерика может стоить тебе жизни. Тебе и твоему сыну. Но ты об этом даже не думаешь!

Когда он это сказал, я сильно вздрогнула.

– Считаешь, никто не знает о твоем существовании? Ты настолько наивная идиотка? Мне всегда казалось, что ты эксцентричная, но не тупая. Тебя спрятали и спрятали хорошо. Замели все следы. Никто и никогда не смог бы тебя найти…Но ты самостоятельно вылезла из укрытия и усложняешь всем жизнь. Как только поймут, кто ты такая – ты превратишься в то самое слабое место, по которому так легко найти Петра, в орудие давления, шантажа и ультиматумов в лучшем случае. В худшем – тебя просто убьют. Тебя, твоего сына, твою эту Ларису Николаевну и даже ее соседей, чтоб меньше народа трепалось. Так что давай вали отсюда, пока никто не пронюхал.

– Я никуда не поеду…Я хочу увидеть Петра. Я хочу ему помочь…хочу…я просто больше не могу быть вдали от него. Поймите…не могу.

По щекам градом покатились слезы. Меня просто трясло от отчаяния и этого невероятного ощущения бессилия.

– Не моги. Мне насрать. Давай, всё. Разговор окончен. Тебе пора. Коля отвезет, куда скажешь. Хочешь, дам еще денег?

– Нет…

– Нам дорогого стоило его спрятать. Сделать так, чтобы он исчез, и никто не мог его найти. Но ты только одним своим появлением ставишь под удар все то, что мы делали все это время. Откажись от него…как он отказался от тебя!

И слышать это не просто больно, а невыносимо. Настолько больно, что я захлебываюсь слезами. Отказался…оказывается, услышать это вот так, настолько прямо и откровенно было намного болезненней, чем если бы с меня сняли кожу живьём.

– Я не понимаю…

Медленно ответила, а потом рухнула перед ним на колени и обняла его за ноги. Вцепилась изо всех сил, вцепилась так, чтоб он не мог пошевелиться, не мог от меня отпрянуть или оттолкнуть, мои пальцы скрючились и дрожали, а его штанина мгновенно стала мокрой от моих слез.

– Пожалуйста, заклинаю, умоляю, сделайте что-нибудь…вы ведь такой хороший, такой умный, такой…Прошу вас, Карл Адольфович…я люблю его, я так сильно и безумно его люблю, что готова на все. Прошу вас…Ведь есть какой-то выход…вы ведь можете придумать. Умоляююю…

Он просто оторопел. Вытянулся в струну и застыл словно изваяние.

– Не рви мне душу, дочка.

Хрипло, срывающимся голосом.

– Представьте, если бы я ею была…если умоляла вас, как отца. Дайте увидеть…дайте хотя бы издалека.

– Ты не понимаешь, о чем просишь.

– Заклинаю! Я умираю…мне кажется, что я живу под землей, в могиле и больше не вижу света. Мне кажется, я в вечной темноте или ослепла, потому что не знаю, как жить без него дальше.

Смотрел на меня долгим взглядом сверху вниз, потом поправил очки. Он о чем-то думал. Напряженно, с борьбой, с внутренним апокалипсисом, который отразился на его лице и запутался между седых косматых бровей, которые сошлись на переносице его длинного и крючковатого носа.

– Ты можешь отправиться к нему только в одном качестве…и то нет гарантии, что он этого захочет и не отправит тебя на хер.

Сказал и резко выдохнул, словно сожалея о своих словах. Словно понимая, что лучше бы он этого не произносил, и обратно этих слов теперь не вернуть.

– В каком…?

– В качестве дорогой элитной шлюхи.

Кровь отхлынула от лица и заставила сердце бешено заколотиться. Я могла ожидать чего угодно, только не этих хлестких и в какой-то мере очень страшных слов.

– Согласна? Если не выберет…пойдешь ублажать другого мужика. У Петра там право первого. Если не захочет, ты будешь подстилкой любого морального урода, который заплатит за твою дырку. И что он с тобой сделает, неизвестно никому.

Судорожно сглотнула и стиснула пальцы. Сердце бешено колотилось, и в горле пересохло так, что хотелось закашляться, но и на это не было сил. Я вся превратилась в каменное изваяние.

– Да, по любой причине можешь стать девкой другого. Иногда проституток меняют местами. Это риск. Это настолько огромный риск, что я говорю тебе это прямо сейчас. Так, чтобы ты знала. Ты сейчас будешь играть в русскую рулетку, и мы не знаем, не выстрелишь ли ты себе в голову.

– Я…я готова на любые риски. Как…как это происходит? Что я должна сделать?

Поднял меня за локоть с пола и усадил на стул.

– Зарегистрирую тебя в агентстве, которое поставляет девочек зэкам. Не просто отморозкам, а элитным влиятельным людям, которые по той или иной причине оказались за решеткой. У них есть достаточно денег, чтобы баловать себя всякими ништяками. Начиная от сигарет и мобильника, и заканчивая наркотой, шлюхами и даже сауной. Обычно новенькие и красивые проходят через клиентов вип. Петр – клиент мега вип. У него есть право выбора девочки первым. Но…он может от него отказаться по любой причине. Буквально банальной «сегодня не хочу», и тогда тебя возьмет любой другой следующий за ним, и никто не сможет отказаться. Ни ты, ни агентство, которое тебя поставляет. Дней десять, а то и четырнадцать тебя будет еб*ть во все дыры какой-то зек. И ты ничего не сможешь сделать. Только терпеть. Какой ты потом вернешься к своему сыну неизвестно…Так что думай. Никто, ни одна живая душа не предупредит Петра насчет тебя. Потому что некому и потому что не надо.

– Я…согласна.

– Он может подумать что угодно на твой счет…абсолютно что угодно, и никто не подтвердит, что ты не шлюха, которую отправили сосать у зэков за огромные бабки по доброй воле, а то и по огромному желанию продать свою дырку подороже.

– Я согласна.

– Уверена?

– Уверена.

– Хорошо…Значит с этого момента ты больше не будешь Мариной. Ты будешь девочкой агентства, в которое я тебя отправлю. Я маякну, что это для НЕГО…но не могу дать тебе гарантии, что ты не попадешь к кому-то другому.

– Пусть… я рискну.

Глава 3

– Пошла вон! – каждый слог давался ему с трудом. Он захлебывался звуками и не открывал глаза.

– Не уйду! – упрямо, кусая губы, сжимая руки в кулаки так, что ногти впились в кожу ладоней, распарывая ее до крови. – Не оставлю тебя, слышишь? В горе и в радости, в болезни и в смерти! Помнишь? Пред Богом жена тебе и перед Дьяволом. И ни одна бумажка этого не изменит!

(с) Черные Вороны 8. На дне. Ульяна Соболева

Я ощущала себя не просто ужасно, мне казалось, что я, как лошадь, попала на торги на рынке. За мной приехал какой-то тип довольно низкого роста с плешью на голове и постоянно бегающими глазками. Представился Ашотом.

Меня привезли в офис. В красивое здание многоэтажку с окнами на центр города. В офисе кабинет врача гинеколога, стоматолога и какие-то разодетые женщины и мужчины, которые осматривают тебя со всех ракурсов по очереди.

– Она слишком худая, у нее есть шрамы на спине.

– Ее рекомендовал человек, которому я не могу отказать.

Ашот заискивающе смотрел на мужчину в голубой рубашке с длинными волосами до плеч.

– Пройдись. Как там тебя? Алена?

– Марина.

– Будешь Евой. Так сексуальней. А походка красивая и спина ровная. Волосы мне нравятся. Повернись.

Я остановилась и повернулась к нему.

– Лицо просто кукольное. Мне бы поразвратней, приземленней. А это прям девочка золотая. Ладно. Подходит. Пусть ее осмотрит врач.

Процедура осмотра прошла быстро. Как и сдача анализов.

– Нужно еще на венерические.

– За нее ручались.

– И что? Ты понимаешь, что будет, если я ИМ подсуну грязь?

– Не подсунешь, гарантию даю.

– Хорошо. Пусть примет душ, переоденется. Вечером поедем.

Потом повернулся ко мне.

– Ты знаешь, зачем и куда тебя повезут, Ева?

Я кивнула и прикусила губу.

– Меня зовут Альберт, и я твой босс. Наши клиенты несмотря на то, что находятся в местах лишения свободы, они тем не менее клиенты вип уровня. Очень важные люди, и у них особые привилегии. Ты должна удовлетворить любую прихоть. Не важно, что захочет клиент. Анал, орал, садо. Ты выполнишь любое извращенное желание. За это он платит огромные деньги. Если понравишься, пригласит еще раз. Ты будешь находиться там трое суток. Деньги получишь сразу, как вернешься. Если клиент будет недоволен и выгонит тебя раньше, получишь всего десять процентов.

– Я поняла.

– Вот и хорошо, что поняла. Прими душ, побрейся везде и во всех местах. Оденешься и поедешь.

Выдохнула и еще раз кивнула. Альберт изящно тряхнул шевелюрой и сел за стол.

– Подпиши договор. Здесь написано, что ты согласна с условиями работы и любые травмы производства – это твои проблемы. Мы не несем ответственности. Ты же знаешь, куда едешь – есть риски. Все будет оплачено.

– Знаю.

– Вот и отлично. Подписывай и давай собирайся. У нас отправка ровно в пять вечера.

Я не просто нервничала – меня подбрасывало от нервов, меня колотило так, что зуб на зуб с трудом попадал. Когда я оделась в обтягивающее черное платье, чулки и туфли на высоких каблуках, меня сфотографировали.

– На проходной – ты приехала навестить мужа. Имя тебе напишут в смс. Без фокусов.

Пока мы ехали, я думала о том, что не просто рискую, а совершенно сошла с ума, если согласилась на все это. Но любовь не знает логики, у нее нет рассудка, нет понимания опасности и чувства самосохранения тоже нет.

Я хотела быть с ним… хотела любой ценой оказаться рядом и еще раз посмотреть в эти безумно синие глаза.

Сотовый у меня забрали, обыскали с ног до головы. Я ехала якобы на свидание с Никитой Портновым. Он мой муж. Мы женаты два года. Это байка для проходной. Дальше меня ведут в маленькую комнатку и запирают там ожидать. Я слышу, как колотится мое сердце, чувствую, как ломит руки и ноги от сильного нервного напряжения. Я наполовину в ужасе, наполовину в предвкушении, и я больше не способна трезво мыслить. Мне страшно… страшно, что он может меня не выбрать. Кто знает, что ко мне чувствует Айсберг, кто знает, захочет ли он меня видеть и не отдаст ли кому-то другому. Ведь все может пойти не так… и тогда это свидание, это безумство обратится для меня в самый настоящий ад!

Прошло примерно полчаса или чуть больше, и дверь в комнате открылась.

– Идемте со мной.

Человек в форме кивнул на дверь, и я поднялась со стула. Смотрел он на меня плотоядно и с презрением одновременно. Явно осуждая, явно считая последней подстилкой.

– Каких начали привозить. Даже не похожа на шалаву. Я, конечно, столько заплатить не могу… но, б*яяяя, может, со скидочкой. А? А я тебя пристрою к хорошему клиенту… а не к этому… людоеду.

О каком людоеде речь? Стало страшно, и я ощутила холод в районе затылка.

– Это извращуга… от него бабы плачут. Грубое животное. Я могу тебя отмазать и сунуть ему другую девку, он любит брюнеток, а впредь я тебя буду пристраивать к тем, кто поспокойнее и поласковей. Ну че? Договорились?

И тянется ко мне лапами. Оттолкнула и судорожно глотнула воздух.

– Прекратите. Ведите меня туда, куда нужно.

– Сучка жадная! Дура!

Мы прошли узкими коридорами, пока не приблизились к железной двери с глазком. Лязгнули замки. Дверь распахнулась.

– А вот и птичка прилетела. Не сильно обдирай ей перья. Не лютуй!

В камере было достаточно светло…да там могла быть кромешная тьма, там могло быть, как в аду или как в чертовой бездне, хоть выколи глаза, но я бы все равно его узнала. Когда любишь человека до болезненных судорог, до безумного желания умереть ради него, узнать можно даже ослепнув, даже просто по запаху.

Потому что меня пронизало радостной болью от кончиков ногтей, до самых кончиков волос через каждую мурашку на теле, через каждую дрожащую восторгом молекулу. Это ОН. Это мой Айсберг. Мой любимый палач, мой родной зверь и самый лютый монстр. И я даже еще не представляю, насколько близка к правде, и каким ужасным палачом он станет для меня сейчас…

Пошатнулась и сжала руки в кулаки. Перед глазами только этот мощный затылок, сильная шея и разворот плеч. На Айсберге черная узкая майка, спортивная, полностью обтягивающая мускулистую спину, сужающаяся между лопатками. Спина бугрится вздутыми мышцами. Он стал крупнее и в то же время более жилистым. Ведь я помнила каждую пору на его теле. И сейчас несмотря на то, что он похудел, стал намного мощнее и сильнее.

На нем черные спортивные штаны с лампасами по бокам, они чуть приспущены на узких бедрах, и мне видна полоска кожи между майкой и резинкой штанов. Петр не оборачивается, стоит ко мне спиной. Перед ним стол, на нем бутылка с чем-то прозрачным внутри, два стакана, тарелка с соленьями, коробка с соком. Мультивитаминным. И я вспоминаю, как он любил экзотические фрукты. На нашем столе всегда и неизменно были подносы с ананасами и всякой экзотикой.

Пожалуйста, обернись…посмотри на меня. Это же я…Хотя бы один взгляд. Мне в глаза. Просто чтоб я могла отдать тебе всю свою боль и всю свою любовь.

Меня предупреждал Гройсман – никаких проявлений чувств, ничего, что могло бы скомпрометировать и дать заподозрить, что это я, что между нами нечто большее, чем отношения проститутки и клиента. И я не могу его даже позвать, потому что не знаю, как его теперь зовут и кто он…кем стал в этом жутком месте. Ни у него, ни у меня больше имен не осталось. Ничего не осталось кроме нашего общего прошлого. И я так алчно жаждала, чтобы это прошлое сейчас проснулось, и мы смотрели сквозь него друг на друга, сквозь кровавую пелену нашей общей одержимости.

– Разденься наголо, стань на колени и ползи сюда. Сними все кроме туфель.

От звука голоса по телу как ударом плети ползет ток, он жжет, он бьет точечными ударами по каждому нервному окончанию, и мне больно слышать его голос. Больно до такой степени, что мне кажется, я сейчас закричу. Но вместо этого снимаю через голову платье, чулки, нижнее белье, оставаясь только в туфлях на высокой шпильке. Телу прохладно несмотря на то, что в комнате очень тепло. Соски становятся очень твердыми от холода и от напряжения. Я медленно опускаюсь на четвереньки. К нему…с замиранием сердца, с ощущением, что вот-вот разрыдаюсь. Он знает, что это я? Ему сказали? Им показывают, кого они снимают себе на ночь, на две, на неделю. Мне сказали, что, если клиенту нравится девочка, он увеличивает оплату и может оставить ее себе на несколько дней, даже на неделю. Петр знает, кого к нему привели?

Подползла по чуть вздувшемуся линолеуму, к сильным ногам в белых кроссовках. Очень медленно подняла голову и…И ничего. ОН не смотрит вниз. Он смотрит куда-то перед собой, его челюсти сильно сжаты. Так сжаты, что кажется, желваки могут продрать смуглую кожу, поросшую все такой же аккуратной бородой с пробившейся сединой.

– Отсоси!

Командным тоном так, что по всему моему телу расходится волна адского жара, и несмотря на все, что происходит, начинает тянуть низ живота и так унизительно привычно наливаться грудь, набухать складочки между ног и самый кончик клитора. Я наполняюсь возбуждением…потому что передо мной единственный мужчина, которого я познала, единственный мужчина, которого я хотела до бешеного биения сердца, до невыносимой боли во всем моем существе. И я помню, что делали со мной его руки, его губы…что он заставлял меня делать, и как я билась в самых острых оргазмах в его адских объятиях. Мои дрожащие руки тянут вниз резинку штанов, тонкую ткань боксеров, и рука обхватывает вздыбленный член у самого основания. Но я не успеваю ничего сделать, его жестокие пальцы хватают меня за волосы, и член поршнем вбивается в рот. С такой силой, что у меня из глаз брызгают слезы. Руки настолько больно впиваются в волосы, что мне кажется, он сдерет мне скальп, и член вбивается в горло на адской скорости, опускаясь головкой в самую гортань, до рвотных позывов. Так сильно, что у меня струятся слезы по щекам. И я хаотично цепляюсь руками за его штаны, но слышу хриплое и уверенное.

– Руки за спину!

Не могу…не получается, я лишь цепляюсь за воздух, за его штаны. Мне больно… я не знаю, зачем и почему…за чтооо? Это дикое вторжение. Самое настоящее грубое, бешеное. Настолько болезненное, что я задыхаюсь и давлюсь его членом. Оторвал от себя за волосы, прижал лицом к налитой мошонке.

– Лизать!

Мой язык сводит, и я делаю какие-то дурацкие движения, чувствуя, как дрожит все его тело, как он буквально дергается то ли от возбуждения, то ли еще от чего, я не знаю. С мольбой смотрю наверх… и уже встречаюсь с его глазами. Они непроницаемо темно-синие, они, как налившееся грозой черное небо. Нет ни одного проблеска, нет даже…даже просвета узнавания. На меня смотрят, как на драную шавку…похоть сливается с…ненавистью? И снова за волосы вперед, вдираясь членом в самое горло. И бьется, быстро двигая бедрами, насаживая мою голову на член. Я дергаюсь, как тряпичная кукла, моя грудь трясется из стороны в сторону, а руки скользят по полу, по кроссовкам, я царапаю ногтями линолеум.

Пока мне в гортань не брызгает струя спермы с такой силой, что я захлебываюсь, он держит за волосы. Не стонет, не кричит, только трясется сильно, конвульсивно. Заливает меня семенем, удерживая так, что мой нос упирается ему в лобок.

Резко в сторону. Так, что я падаю на пол, захлёбываясь, задыхаясь рвотными позывами, распластанная, вся в слюне, вся в слезах, с мокрыми глазами. Я вижу, как белые кроссовки переступают через меня, и он идет к столу, садится на стул. Слышно, как открывается бутылка, как наливается жидкость. Звук глотка. Хруст огурца.

– Умойся и сядь за стол.

Я поднялась с пола, все еще чувствуя, как по щекам все еще текут слезы, они горячие или очень холодные…они жгут кожу, ноги не держат, и меня шатает. Я наклоняюсь к одежде, но меня окрикивают.

– Голая. Одежда тебе не нужна. Умылась и села за стол.

Глава 4

– Я…я уже не люблю. Не лю-б-лю те-бя. У-би-рай-ся! Не нуж-на ты мне. Не ну-ж-нааааа! – последний слог выхаркал и затрясся всем телом от усилий.

Сползла по решетке вниз, дотягиваясь руками до его связанных ног, испачканных грязью и кровью. Впилась в них ледяными руками, рыдая, прижимаясь всем телом к клетке.

– Не люби. Пусть так. Пусть не нужна. Как ты говорил… моей любви хватит на нас двоих. Хватит ее… хватит, чтобы вытащить тебя отсюда. Ты – моя жизнь, Максим. Тебя не станет, и от меня ничего не останется.

(с) Черные Вороны 8. На дне. Ульяна Соболева

- Как зовут?

Спросил, налил водку и подвинул стакан ко мне. Смотрит исподлобья, так смотрит, что у меня все внутри дрожит. И вопросы, как пощечины. У меня ощущение, что я ему совершенно чужая. Девка с улицы. А у меня жжет кончики пальцев от адского желания дотронуться до его лица, чтобы посмотрел на меня иначе, чтобы там на дне его зрачков оттаял арктический лед. Коснуться колючего подбородка, нежно провести ноготками по скуле, зарыться лицом в его густые волосы с серебристыми ниточками, сводящими с ума так же, как и взмах длинных светлых ресниц.

– Ма.., – глаза Айсберга сверкнули, и я осеклась. – Ева.

– Откуда взялась здесь? Ева…Такая Ева, как я Адам.

Вопросы задает вкрадчиво, как и раньше. Но гораздо пренебрежительней, чем даже тогда, когда я предложила ему себя купить. Как же хочется заплакать и попросить: «Обними меня, Петя…пожалуйста»…Я бы многое отдала за одно прикосновение.

– Через фирму…

– И много платит фирма, что ты сосать у зэков пришла, м?

Еще одно слово-пощечина. Мне больно почти физически. Мне от обиды хочется взвыть. Но я помню все, что говорил Гройсман – Петр не знает, каким образом я здесь оказалась, и подумать может все что угодно. Особенно на ту, что один раз уже продалась. Кто я сейчас в его глазах? Неужели он даже не предполагает, что я могла оказаться здесь только ради него? Неужели он настолько не знает меня… и не доверяет мне?

– Много!

Его тон не просто сводил с ума, а заставлял все сжаться, превратиться в камень.

– Пей.

Подвинул ближе стакан, наполненный до половины водкой.

– Я не…

– Пей, сказал!

Послушно выпила залпом, подвинул стакан с водой – запила. Слегка затошнило и обожгло саднящее после грубого секса горло. В голову сразу впились несколько иголок, потемнело перед глазами.

– В фирму как попала?

– Через знакомого.

– Что за знакомый?

В глаза ему посмотрела, алкоголь обжег вены, потек по ним кипящей лавой, расслабляя и заставляя перестать дрожать. Гройсман сказал, что, если выдам его, он…никогда меня не простит. Что если выдам, его найдут, и за то, что привез меня к Айсбергу, открутят голову. Так и сказал. «Сдашь меня ему – я уже завтра сдохну, и никто не посчитается, кем я был для него столько лет».

– Какая вам разница?

– Никакой, просто скучно. Развлеки меня. Ты здесь не только, чтобы дырки подставлять. Или тебе не говорили?

Откусил огурец и снова выпил. Ни проблеска тепла, ни мгновения узнавания. Совершенно холодный, так и веет льдом. И мне ужасно холодно вот так сидеть перед ним голой, пить водку и не сметь сказать то, что до боли хочется. О сыне, обо мне. Как ждала его, как душа болела, как боялась никогда не увидеть. Протянула руку через стол, чтобы коснуться его пальцев, но он их резко убрал. Стало очень больно, как будто ударил наотмашь. Больнее, чем когда грубо наклонял к мошонке и приказывал, как собаке.

– Откуда приехала?

Назвала город. Тот…где в подвале у меня прятался, где я раны ему промывала от гнили и…меняла пеленки, где мыла его всего и молилась богу, чтобы он открыл глаза. Там, где он сказал, что любит меня, там, где мне снилось, что я сказала ему «да» и стала больше, чем просто жалкая содержанка. Такие сны никогда не сбываются…они навсегда останутся снами.

– Что такое? Так мало платят в вашем городе или нормальной работы нет?

– А вы осуждать надумали или уму разуму учить?

Хочется уколоть в ответ, хочется увидеть хоть что-то в этих страшных своей мертвенностью глазах.

– Нет, тебя разве что сосать нормально учить надо и прыгать на члене. Ума у тебя в любом случае нет, иначе сейчас тут бы голая не сидела.

Закурил, чуть прищурившись и продолжая меня рассматривать. В его глазах только презрение и холод, и мне от них не просто плохо, мне от них тошно до такой степени, что кажется, я сейчас разрыдаюсь.

– Дети есть?

Кивнула. Мы работаем на прослушку, как я понимаю. Вряд ли здесь есть камеры, но жучки точно есть. Об этом говорил Гройсман.

– Сын.

– С кем оставила?

– С…с мамой Ларисой. Живем мы у нее.

Встал, отошел к стене, сделал несколько хуков по воздуху, слегка пружиня на месте. Не похож на себя. Совершенно другой человек. Но под слоем напускной простоты видна его многослойность, видно, что он полностью от меня закрыт и открываться не думает.

Я начинаю замерзать, у меня уже холодные кончики пальцев рук и ног.

– Можно я оденусь?

– НЕТ! – рявкнул, и я вздрогнула.

– Мне холодно.

– Танцуй.

Обернулся ко мне, и я увидела, что он совершенно не шутит.

– Давай танцуй. Хочешь, я музыку включу?

Подошел к небольшому магнитофону, щелкнул кнопкой, и заиграла какая-то зарубежная песня.

– Давай. Я жду.

– Я не умею…

– А ты постарайся. Давай.

Развалился на стуле, вытянул ноги.

– Танцуй или на х*й уматывай отсюда. У вас там, кажется, это мега везение – остаться на сутки, двое, неделю. Так вот, или танцуй, или вали на хер!

Стиснула челюсти и встала со стула, начала потихоньку двигаться…под обжигающие волны спиртного, расходящиеся по телу. Мои глаза ищут его взгляд, мои руки, как и мое тело, извиваются. Я солгала, ведь я умела танцевать, и он об этом знал. Потому что у меня были лучшие учителя танцев, когда я стала содержанкой президента. Меня учили всему. Я могла танцевать даже без музыки что угодно. Любой танец.

Смотрит на меня, а пальцы крутят стакан, слегка подрагивает верхняя губа, он тяжело дышит, или мне кажется, что его грудь вздымается сильнее и быстрее, а глаза темнеют и уже отливают иссиня-черным, как сумеречное небо. Мне нравится эта мрачная синева, она уже знакома и пугающа одновременно. Голодная, засасывающая бездна мужской нескрываемой похоти. Я помню этот взгляд, и я знаю, что за ним последует…и мое предательское тело наливается в ответ, извивается в ответ, дрожит и манит. Оно управляет мной, а не я им. Оно истосковалось, оно жаждет его рук, его губ, его плоти внутри. Оно жаждет всего, что он может мне дать, включая боль.

Сигарета тлеет между сильными пальцами…дымок поднимается к потолку. Когда я плавно изгибаюсь, заманивая его руками, встряхивая распущенными волосами, резко вскакивает со стула, тот с грохотом падает, и он, заломив мои руки за спину, роняет меня грудью на стол.

– Сука! – на выдохе, впиваясь обеими руками мне в волосы, – Сукааа, мать твою! Я тебя разорву!

Придавил изо всех сил к столу, раздвинул ноги, одну ногу подхватил под колено и, опираясь на столешницу, резким рывком в меня, заставляя завыть и выгнуться, тяжелая ладонь ложится шлепком на рот, затыкая мой крик удовольствия. И я сама не верю, что этот крик сорвался с моих губ от одного проникновения, от первого яростного толчка, от разрывающей наполненности.

– Заткнись…Тваарь…Продаж…на..я…, – каждый слог сильным толчком, до самой матки, так, что головка члена причиняет боль проникновением, трение по стенкам с адской силой. Но вопреки всему меня подбрасывает от едкого возбуждения и понимания, что он голоден, что его буквально колотит от бешеной похоти, и я ощущаю, как из меня сочится влага, и грубые бешеные толчки начинают сводить с ума, хочется сильнее, больнее, хочется так, чтоб перед глазами темнело, так, чтоб с каждым толчком выбивалась разлука и каменная стена между нами. И я знаю эту лихорадку, я знаю это нетерпение, знаю, какой он, когда его ведет, когда нам обоим сносит крышу.

Я помню, каким сумасшедшим он может быть, в какого дьявола превращается от страсти. Кусаю его пальцы так, чтоб до крови, и чтоб стиснул мне щеки ладонью, продолжая долбиться, как бешеный. Теперь он стонет, надсадно с рычанием, его вторая рука путается в моих волосах, он тянет мою голову назад, и его алчные, сухие и искусанные губы набрасываются на мой рот. И это не поцелуй, это еще одно проникновение, это овладевание всем моим существом, так, что язык буквально впечатывается в мой, толкается мне в горло, а зубы треплют мои губы, так же, как и я в ответ кусаю его, и мне хочется орать от привкуса нашей крови во рту. Но я могу только мычать ему в рот и глотать его стоны, пожирать горячее дыхание и едкие маты, срывающиеся между поцелуями.

Сжимает мою шею, не дает оторваться от своего рта и долбится быстрее, сильнее, яростней. Стол дергается, стучит о пол, как и мое тело о столешницу. Моя грудь трясется из стороны в сторону, и одна его рука ловит ее, сдавливает по очереди, выкручивая соски. Каждое касание – удар хлыста по содранному мясу, по самым костям, по иссохшимся от разлуки нервным окончаниям.

По мне градом льется пот, как и по его телу. Меня накрывает так сильно, что я снова пытаюсь кричать, и его рука накрывает мой рот снова, буквально вгоняя в него четыре пальца, которые я яростно прикусываю, закатывая глаза и сотрясаясь от ослепительного, едчайшего, как серная кислота, оргазма. Меня так сильно сжимает судорогами, что я буквально стискиваю его член, сдавливаю конвульсиями и слышу низкое грохотание-рычание, а внутри разливается его сперма, усиливая наслаждение, от которого пронизало электричеством каждый атом моего тела.

Секунды…долгие секунды общего слияния в одну дикую и адскую нирвану. Трясет обоих, оба всхлипываем, пытаясь отдышаться, и все еще впившиеся губами в губы друг друга. Прижимаясь лбами, взмокшие, задыхающиеся, обессиленные и на какие-то нано-мгновения честные до боли.

Его губы трутся о мои. Всего лишь один раз, мимолетно, почти незаметно. А потом словно пришел в себя. Швырнул на стол, как ненужную тряпку, снова выпил и развалился на диване. Закрыл глаза одной рукой.

– Помойся.

Скомандовал, и я, шатаясь, пошла в ванну. Все тело болит, саднит… а внутри все еще подергивается отголосками оргазма истерзанная им плоть. Мне хочется что-то сказать, а я не могу. У меня вырезали возможность сказать ему, как скучала, как безумно хотела его увидеть и что я готова ждать его сколько угодно, и что для меня не имеет значения, что он теперь не тот, кем был…

Пусть говорит что угодно…пусть отталкивает меня, пусть гонит прочь, но он лжет. Он рад мне, он скучал, он голоден по мне. Я все это ощутила, когда взял так яростно, когда вонзился поцелуями в мой рот, когда кусал до крови мои губы и позволял кусать свои и выл, вбиваясь в меня. Как провел губами по моим губам после…Он делал так раньше. Вот это тыкание губы в губы после. Почти нежное. Почти, потому что нежность – это никогда не про него. Потому что нежность сдохла, когда мы впервые увидели друг друга.

Вода стекает вниз на пол, льется мне под ноги, а я трогаю свое собственное тело, свои изодранные губы, свои болезненные после его объятий груди, свои руки со следами его пальцев на плечах, на ребрах и бедрах. Вся заклейменная им, отмеченная, запятнанная так, что внутри все горит и орет от унизительного и болезненного счастья. Это он, со мной, во мне. ОН. Разве не этого я так хотела? И пусть как угодно сейчас, и пусть сейчас не как в мечтах. С ним всегда не мечты, а кошмары, но это НАШИ кошмары. Только вместе.

Мой палач, мою любовник, мой хозяин…отец моего сына и нерожденного, ушедшего на облака малыша. Мой настолько, что даже его запах кажется мне не просто родным, а до одержимости собственным. Мне кажется, я сама вся пахну так же, как и он.

Завернулась в казённое полотенце и вышла из ванной. Ноги все еще неуверенно ступают по полу, колени дрожат и подгибаются. Мне хочется сесть где-то рядом и просто смотреть на него. Пусть позволит мне впитать в себя его образ.

– Оделась и пошла вон!

Не верю своим ушам. Начинает трясти так, что я уже не могу сдержаться. Словно ударил наотмашь, словно проехался шипованным хлыстом прямо по ребрам, там, где трепыхается вырванное наружу сердце.

– Пе…

– ЗАТКНИСЬ! Вон пошла. Пусть дадут мне другую соску. Ты никчёмная. Никакая.

Даже не смотрит на меня, глаза так и закрыты рукой. Только вижу, как эта рука дрожит. Или…или мне кажется.

– Одно слово, и я тебя просто изувечу.

И я молчу…но не поэтому, а потому что знаю – мне нельзя говорить, и меня об этом предупредили. Слезы покатились по щекам, и я слышу, как он тяжело дышит, все тяжелее и тяжелее. Пока не стукнул кулаком по стене.

– На х*й заберите ее отсюда!

– Нет…

Пожалуйста, любимый…пожалуйста. Два дня, хотя бы минимальные двое суток. Почему? Почемуууу? Черт бы тебя побрал? Я же вижу… я же чувствую…почему!!!

– ЗАБРАТЬ НА ХЕР!

И дверь отворяется, меня уводят, а я не сдерживаю слез, я рыдаю навзрыд. Меня поддерживают за плечи. Кто-то дает стакан воды.

– Это хорошо, что так быстро. Могло быть и хуже. Радуйся.

Говорит мужской голос. Я не могу пить, меня буквально выворачивает от боли, от непонимания, от разочарования.

– Куда ее? Может…

– НЕТ! Приказано вызвать машину и увезти.

– Ясно. Странно. Хотя хер с ним, он всегда такой еб*утый! Черт его вечно знает, что в голову взбредет. Увозите.

Глава 5

Я все еще стояла с крепко зажмуренными глазами, вжавшись в стену спиной, когда захлопнулась железная дверь.

Послышались шаги, и я скорее угадала, чем увидела, что Максим стоит напротив меня. Еще несколько шагов, и он совсем рядом. Я медленно открыла глаза. Наши взгляды встретились, и тело пронизал ток, пригвоздив меня к полу.

Нет больше синевы… она спрятана под линзами. На меня смотрит сама чернота. И в ней нет жалости.

(с) Черные Вороны 8. На дне. Ульяна Соболева

– Тебя никто не хочет там видеть! Все! Хватит сводить меня с ума и трепать мне нервы! Ты не понимаешь, что из-за тебя все может рухнуть?

Гройсман говорит жестко и спокойно, как всегда, на кухне с чаем. На его кухне. Где все так по-старинному уютно, как в семидесятые. Сервиз «Мадонна», как когда-то был у мамы Нади, остался от ее бабушки. Вычурные скатерти на столе, шторы в цветочек. И сам Гройсман, эдакий мирный дедушка. Но мы с ним прекрасно знаем, кто он и что все это просто конспирация. Под личиной добродушного старика – пытливый ум и опасная личность со связями и властью. Которая многим и не снилась.

– Уезжай. Ты его увидела. Я сделал то, что ты просила. Сделай, как я говорю, и уезжай.

Он подвигает ко мне чай и кладёт на белое блюдце в красный горошек сахар рафинад.

– Я не уеду и не оставлю его, ясно? Не оставлю.

Со всей силы поставил чай на стол так, что он расплескался по скатерти. Тонкие губы сжались в одну линию, в полоску-ниточку с морщинками по углам.

– Скажи мне, что с тобой не так? Ты не понимаешь? Тебя не хотят! Тебя прогнали! Неужели это не понятно? Ты дура?

– Я не дура…я просто ЕГО ЛЮБЛЮ!

Секунды тишины. Я слышу, как бьется мое сердце, как отскакивает пульс, и становится то холодно, то жарко. Я произнесла это вслух. Я сказала те слова, которые никогда больше не хотела произносить даже про себя.

– И что это меняет? Одностороннее люблю никогда не станет чем-то большим, чем проявление эгоизма. Любовь должна жить в обоих сердцах. А выпрашивать любовь там, где ее нет, высшая мера унижения. Никогда не думал, что ты способна унижаться, и теперь вижу, насколько ошибался.

Как же жестоко, так жестоко, что мне кажется, я сойду с ума от боли и от того, что на меня наваливается черная плита необратимости. Он мне что-то недоговаривает, и все эти слова о любви…они прикрывают нечто другое. Оно витает в воздухе, нагнетая атмосферу.

– Я… я хочу ходить к нему и носить ему передачи, я хочу быть с ним до самого конца.

Наконец-то говорю я и отодвигаю от себя пролитый чай. Я даже глоток сейчас не смогу сделать. Мне кажется, у меня горло, как ободранный кусок мяса. Все эти дни я с трудом могла что-то есть. Я вся превратилась в ожидание. Я ждала, что меня позовут снова. Но мне никто не позвонил, и я сама больше не могла дозвониться ни на один номер телефона.

– Нет. Не выйдет.

Сказал, как отрезал, и сам сделал глоток кипятка, потом поднес ко рту сигарету и закурил. Впервые видела, как Гройсман курит. Мне казалось, что от него никогда не пахло табаком.

– Я уже три недели здесь, и вы обещали мне еще одну встречу.

Нагло сказала и буквально протянула к нему в мольбе руки.

– НЕТ! Это ты обещала мне уехать! Мы говорили об этом, и не один раз. Я сделал все, как ты хотела, многим рискуя. Ты получила даже больше, чем могла рассчитывать.

– Я хочу еще раз попасть в то агентство и…

– Тебя не возьмут ни в одно агентство. Никто и никогда. Забудь. Тебе больше к нему не попасть.

– Почему?

В отчаянии заламывая руки. Вот оно…черное, страшное наваливается, и перед глазами начинает темнеть.

– Потому что…потому что он уезжает.

– Куда?

Хватаясь за столешницу так, что сводит костяшки пальцев.

– Уезжает далеко. Все. Мы больше ничего не можем для него сделать. Это единственный шанс выжить.

Отрицательно качаю головой, быстро-быстро, у меня вот-вот начнется истерика. Это же невозможно. Это неправда то, что он говорит. Это не может быть правдой.

– Я не верю… вы мне нарочно лжете!

– Я не лгу. Мне незачем лгать. Он уезжает.

– Куда…

– На север…и никаких привилегий больше иметь не будет. Это конец, девочка. Ты должна его забыть, должна смириться и уехать к своему сыну. Про тебя все должны забыть. Исчезни, как он хотел и просил.

Накрывает мою руку своей и поглаживает по запястью, а я впадаю в ступор, пытаясь осмыслить его слова, и не могу.

– Что значит на Север? Что вы имеете в виду?

– То, что его отправят в тюрьму на севере в город Н. Без каких-либо поблажек и привилегий, снова под другим именем. И тебе больше его не увидеть…поняла?

– А…девочки? Где они?

Дрожащим голосом спросила, вскочила и схватилась за спинку стула, чувствуя, как меня шатает и как голова идет кругом, как становится плохо от одной мысли, что это может быть конец. И что теперь я, и правда, его больше никогда не увижу…Осознания еще нет, ничего нет. Только омертвение.

– Пока не знаю, что делать…я пытался их спрятать, они в безопасном месте, но ничто не может быть безопасным, пока кто-то знает, что ОН жив. Но я смогу о них позаботиться. Пока смогу, а дальше посмотрим. Уезжай хотя бы ты, чтобы я мог быть спокоен.

По щекам катятся слезы, и я чувствую, как немеют кончики пальцев, как становится тяжело дышать от накатывающей тоски.

– Кто с ними?

– Преданные люди. Но преданность в наше время вещь весьма относительная. Сегодня преданы, а завтра нет.

– Когда его увозят?

– Завтра…

– Я могу? Могу увидеть?

Напрягся и стиснул кулаки.

– Почему ты усложняешь мне жизнь? Почему не делаешь, как я прошу? Почему мне постоянно приходится о тебе думать и не знать, куда деть тебя и твою настырность. Вот я изначально подозревал, что от тебя будут одни неприятности. Возьми билет и уезжай. Разве это так трудно?

– Карл Адольфович… я вас умоляю, пожалуйста.

– Завтра в шесть утра будут вывозить, соберутся провожающие…можешь затеряться в толпе и посмотреть издалека. Это все, что можно сделать. И потом уезжай домой, поняла? Обещай мне, что уедешь!

Кивнула, стискивая челюсти, сжимая руки в кулаки. Да…наверное…наверное, уеду. Я еще не знаю, что сделаю. Я вообще ничего не знаю. Меня как будто бьют снова и снова, и я уже не уверена, что могу подняться с колен.

– А теперь иди спать. Уже два часа ночи. Хочешь успеть его увидеть – надо лечь немного поспать.

– Почему? Почему он должен уехать?

– Потому что некоторые люди узнали, что он жив, и начали его искать…больше нельзя оставаться там, где он сейчас, и если хочет выжить – то только так. И больше никто помочь не сможет. Только скрываться.

– И…на сколько?

– Пятнадцать лет.

– Что?

У меня потемнело перед глазами и стало трудно дышать. Вот-вот потеряю сознание.

Шесть утра. Холод пронизывает до костей. Солнце еще не золотит, оно освещает тускло, серо, оно только показало свои тоненькие лучи из-за горизонта, и их поглотили сизые дождевые тучи. Сожрали рассвет голодными рваными лапами, окутали его пасмурной пеленой.

Нет солнца…как и в моей душе нет солнца. Украденная жизнь, украденное солнце, украденное счастье. Кто украл и за что, не знаю…Как будто я с рождения была приговорена жить в сумраке.

Вся моя жизнь непросветная тьма лишь с одними легкими проблесками, когда я была счастлива, и эти моменты можно пересчитать на пальцах.

Сколько их здесь собралось. Женщин. В платках, шапках, кто-то с развевающимися на ветру волосами. Они молча и мрачно ждут, заламывая руки, сжимая в пальцах какие-то пакеты в надежде успеть что-то передать своим мужчинам, увидеть их издалека и, возможно, подойти, подбежать, тронуть взглядом, обнять стонами и криками, попытаться удержать своей прощальной тоской. Они похожи на стаю одиноких птиц, забытых временем и косяком. Жизнь ушла куда-то без них…Прошла стороной. Никто ничего не говорит, никто не толкается, не жмется. Они почти вдовы, они все преисполнены боли и скорби. И меня саму наполняет эта самая боль. Скорбная, горючая, отравляющая своей необратимостью.

Я та самая птица, у которой больше нет крыльев, чтобы взмыть в небо. Я могу лишь упасть на дно и тонуть в своем отчаянии.

Я не спала…эти три часа я думала о каждом сказанном Гройсманом слове. Думала о том, что теперь ничего нам больше с моим холодным палачом не светит, даже часы боли, разделённые на двоих, теперь ушли в прошлое, и даже их я смогу только вспоминать. И ничего не изменить, ничего и никогда не станет как прежде. И…жалеть о том, что я не позволила себе его любить, о том, что тратила свою жизнь на презрение и ненависть. А ведь… ведь я могла любить его и любила.

И это ожидание…Не терпеливое. Нет. Оно голодное, страшное, жадное. Оно сводит все тело судорогой, оно вызывает адскую боль в сердце, в кончиках пальцев и даже в кончиках волос.

Заставляет выглядывать, ждать, быть готовой взмыться, бежать, вздернуться.

Тихий ропот, толпа почти вдов пошевелилась, двинулась, задышала. Потому что ИХ повели…узким коридором между сетчатым забором с колючей проволокой сверху. Впереди, сзади и сбоку конвой с собаками. На них прикрикивают, загоняя в спецмашину. И, мне кажется, внутри меня появляются дыры-огнестрелы.

И серый мир замер…потому что я вижу ЕГО. Двигаюсь вдоль этого жуткого коридора, чтобы не упустить его шаги, не упустить это постаревшее лицо, осунувшееся, такое родное и в то же время чужое, покрытое густой бородой. Он меня не видит. Он смотрит вперед своими пронзительно синими глазами. Он величественен, прям, натянут как струна, он даже здесь и сейчас гордый, властный и несломленный. И только сейчас я осознаю, с каким именно человеком меня свела судьба.

Какого сильного и несокрушимого мужчину я люблю. Вот оно мое солнце…вот оно спустилось на землю. Сожгло меня в пепел.

Пошла быстрее, вместе с толпой, быстрее, захлёбываясь, всматриваясь, пожирая каждый шаг, каждое движение, каждый жест. Я хочу увидеть его лицо. Я хочу посмотреть ему в глаза последний раз. И громкий крик вырывается из груди:

– Айсбееерг! – потому что по-другому нельзя, потому что имен и прошлого больше нет.

Медленно оборачивается и застывает на доли секунд. Глаза вспыхнули, загорелись, прищурились. Его пытаются гнать. Толкают, орут, пинают.

– Пшел! Давай!

Но он не обращает внимание. Он смотрит мне в глаза. Через клетку, через паутину нашей с ним любви-ненависти, которая сожрала все мое сердце до ошметков. И я стою и чувствую, как обрывки этого сердца разрываются на еще более потрепанные и кровавые обрывки. Мои глаза и его глаза. Взгляд, утопающий во взгляде, сливающийся в единый поток воспоминаний. От секунды моего «Купите меня…» до последнего «Как же я тебя ненавижу». Метнуться вперед, жадно всхлипывая, хватаясь за решетку скрюченными пальцами.

Ударили прикладом по спине, не идет. Продолжает смотреть. Упрямо, по-волчьи, въедливо, и по моим щекам катятся слезы.

– Айсберг… – одними губами, – я люблю тебя.

Сильное, такое всегда холодное лицо кривится, его буквально искажает гримаса боли. Резко отворачивается и идет в машину. Только тогда, когда он решил. Не они с криками, собаками и приказами, а только по его решению. Потому что он Айсберг. Потому что им никогда не поставить его на колени.

– Нет…нет..нет.

Наша толпа бежит вслед за машиной со стоном, с плачем. И я часть этой всеобщей боли. От нее горит все тело, я буквально разорвана этой разлукой, я ею раздавлена, и мне хочется только упасть на асфальт и орать, просто отчаянно орать от бессилия.

Потом долго и до состояния полного опустошения смотреть, как машина уезжает, как превращается в точку. Никто из женщин не уходит. Они все смотрят вслед. Они все провожают глазами. Они стоят тут, чтобы втягивать последние капли запаха, последние флюиды присутствия. Потом начинают расходиться по одной.

Я остаюсь там самая последняя, с неба срывается дождь. И мне он кажется теплым, потому что все мое тело оледенело. Мне даже кажется, что мое сердце больше не бьется.

– Можно узнать у вот этого человека, куда именно их повезли.

Женский голос заставил поднять голову и посмотреть на невысокий силуэт, укутанный в темно-коричневое пальто.

– Ему можно дать пару сотен баксов, и скажет, куда повезли.

Кивнула на конвоира.

– Я знаю куда…

– Счастливая. А я нет….и денег у меня нет, чтоб этот боров мне сказал.

Закурила, пальцы дрожат. Старше меня лет на пять. Лицо уставшее и, наверное, такое же осунувшееся, как и у меня, с синяками под глазами и сухими губами. Рука тянется к сумочке, достаю пару сотен, даю ей.

– На вот, узнай…

– Спасибо! – громко, отчетливо, но без нытья, с какой-то отрешенностью. Взяла деньги и к конвоиру. В глазах бездна надежды. Бежит, что-то кричит, просит. И я вижу, как тот берет деньги. Значит, скажет….Только что это изменит.

Теперь…теперь только на вокзал, как и обещала Гройсману. Наверное, мой мозг уже не понимает, что именно я делаю. Все на автомате. Вызов такси, молчаливое прощание с этим ужасным местом и взгляд в исцарапанное косыми штрихами дождя окно.

Машина едет по улицам этого чужого и такого враждебного города. Города, из которого я теперь так же изгнана, как и ОН. Города, в котором я узнала ЕГО, города в котором я…все же была счастлива своим особенным горьким счастьем.

Ожидание поезда почти такое же больное и горькое, как и там…возле того жуткого коридора в прощание и мрак. Уезжать так же больно, как и оставаться. И только мысли о сыне дают силы.

Я не плачу…но мне кажется, что внутри все орет навзрыд. Проводники открывают двери, люди начинают подниматься в вагоны. И я уже готова сесть…как начинает вибрировать мой телефон.

Замерзшими пальцами отвечаю, и тут же обрывается сердце. Голос Гройсмана хриплый, булькающий.

– Яблоневая десять…забери…детей, дочка…позаботься…нельзя им теперь…. Забери…я умираю…я умираю…Абросимов Николай…запомни…Абросимов….Он теперь…Абросимов. Город…Н…Абросимов…

Бежать прочь, содрогаясь всем телом, хватая снова такси, бросая сумку в багажник и ощущая, как холодеет все тело, как перехватывает горло. Машина мчится к дому Гройсмана.

Там две скорые…Точнее, одна скорая и…вторая, та, что возит трупы. Из дома вывозят каталку, на ней черный мешок. И я уже точно знаю, кто в этом мешке, потому что внутри омертвевшие кусочки души покрылись инеем, и по щекам снова катятся слезы.

Его еще не закрыли до конца, и я вижу седые волосы и застывший профиль. Врачи что-то говорят, что-то пишут, потом застегивают змейку, и я прижимаю руку ко рту, чтобы не закричать.

Смотрю в тумане, как уезжают скорые, как расходятся люди. Водитель моего такси куда-то уходил что-то спрашивать там у толпы, пока я смотрела расширенными от ужаса глазами на скорые, на черный мешок….и перед глазами видела лицо старика, его седые волосы, его улыбку.

– Говорят, хотели ограбить квартиру и зарезали старика…Какой ужас. Средь бела дня. Что же это делается такое.

Тяжело дыша, смотрю перед собой и ничего не вижу. Меня всю трясет.

– Куда теперь? Вы ведь не выходите?

– Яблоневая десять…

А пока ехала слезы из глаз льются рекой…капают на подбородок, оставляют соленые дорожки на щеках. И снова только вспоминать…снова представлять себе, как увидела его когда-то впервые…И как он впервые рассказывал мне о себе. Как уезжала с его помощью в Израиль. Чертов старый актеришка. Как он меня тогда подставил. Ради своего хозяина. Вот кто был предан Айсбергу до самого конца, до последней секунды.

***

Когда он открыл дверь в халате и в очках, я очень тихо сказала.

– Помогите мне сбежать отсюда…или я расскажу о вашем сговоре с таксистом!

Он долго смотрел на меня, потом кивнул, и я вошла в комнату. Он осмотрел коридор и запер дверь на ключ.

– Послушай меня внимательно, девочка. Я сразу пресеку твои попытки шантажа – так вот, таксист был нанят не мной. Поняла? И не я ему платил за то, чтобы тебя воспитывали.

– А кто платил?

– Ну ты же у нас умная. Сложи дважды два. Или, правда, только для одного и пригодна. Все мозги между ног?

Удар был ощутимым слева. Там, где всегда больно последнее время. Там, где поселился проклятый Айсберг и не морозит, нееет, он жжет меня, испепеляет, и нет ни конца, ни края этим ожогам.

– Тогда почему тех…тех убрали, а его нет?

– Потому что те сделали то, чего им не велели. Тронули то, что не принадлежит им. А таксист выполнил свою работу. Он у нас справедливый. Пусть и жестокий.

Нет, я не испытала облегчения. Мною все равно играли, как марионеткой, манипулировали, играли с моей психикой…А я бежала к нему, как к спасителю. Но он же меня и губил. Бьет и ласкает. Тыкает в грязь и жалеет. Держит кнутом и пряником. И самое страшное, что все это работает.

– Я хочу от него уйти!

Гройсман зло засмеялся.

– А кто не хочет? Все хотят. Только от него уйти можно только туда! – показал пальцем вверх. – Не раз ожидал, что ты скоро там окажешься, но тебя с удивительным постоянством жалеют. Что только нашел в тебе? Ведь красивее были, статнее, пышнее. И за меньшее без головы оставались, а ты…ты у нас неприкосновенная.

Тяжело дыша, я смотрела на этого невысокого человека и понимала, что он единственный мой путь к спасению. Он знает этот дом, знает хозяина и знает нужных людей. А еще…он явно меня ненавидит.

– Я вам не нравлюсь?

– Ты никому не нравишься!

– Почему? Что плохого я вам сделала?

Он сел в глубокое кресло и накинул себе на ноги клетчатый плед. Потянулся за маленьким графином и налил в стакан темно-коричневой жидкости на самом дне.

– Настойка по рецепту Тамары Исааковны. Славная была женщина…подруга моей покойной матери.

Отпил из стакана, промокнул рот салфеткой.

– Когда-то я был водителем у очень важного человека, присматривал за его дочерью. Возил на учебу, охранял. Красивая девочка. Добрая, нежная, отзывчивая. Она ко мне хорошо относилась. Ко мне мало кто хорошо относился…В те времена быть жидом было не так престижно, как сейчас. Всей этой толерантности, борьбы за справедливость еще не было. Израилем, Америкой и Германией и не пахло. Особенно для меня. Я же у «шишки» работал. Запрет на выезд пожизненно. Так вот, меня, пархатого, каждая собака пыталась со свету сжить. Далеко пробрался, денег много заколачиваю, у генерала в любимчиках хаживаю. Но мы – любимчики до поры до времени, пока сала чужого не нюхнули, а за сало нам сразу скальп снимут и звездочку на груди вырежут. Когда дом генерала обворовали, я был первым кандидатом. На меня каждая вошь пальцем указала. А когда комнату перерыли и денег нашли, сказали, что своим передал. Разнесли синагогу, нашли золотые подсвечники, сказали, это я раввину отдал после того, как золото генеральское переплавил. Генерал скор на расправу – пистолет к башке моей приставил. Она, маленькая такая, выбежала из комнаты своей и бросилась на него, в ногу ему вцепилась, укусила за ляжку. Кричала, что Грося с ней был, сказки ей читал, и чтоб трогать ее Гросю не смели.

Генерал руку опустил…Потом, спустя месяц, вора нашли. Оказался сын управдома, далекий от нашей еврейской братии. В доме я в том работал пока девочка замуж не вышла, тогда меня ей и отдали вместе с приданым. Я с ней пробыл до того момента, как уже возраст перестал позволять работу свою выполнять… И она позаботилась, чтоб меня не выкинули…ЕГО попросила. Забрал меня сюда. В вертеп свой. Сказал, слово лишнее скажу и… даже она не поможет.

Так вот девочку ту Людмилой звали. Поняла теперь?

А я это сразу поняла, пока он говорил. Почувствовала. Значит, жена Петра была той девочкой, и Гройсман ей благодарен и любит ее.

– Так вот…до сих пор здесь побывали некоторые, но все они одноразовые и моей девочке ничем не мешали…а ты! – седые брови сошлись на переносице. – А ты задержалась! Если ОНА вдруг узнает…плохо ей будет. Любит она его, понимаешь? Любит! Всегда любила! Отца своего умоляла женить его на ней, в ногах валялась…Женил. Только нахрена женил, если он…ни одной юбки не пропустит. Шлюха за шлюхой у него…

Я кивнула и пальцы сжала, чтобы не выдать своего разочарования, чтобы не разреветься именно здесь и сейчас.

– Так помогите мне убраться! Я исчезну, и ничто не станет угрожать ее счастью. Я тоже не хочу быть его шлюхой! Я жить хочу, детей хочу рожать, замуж выйти…а не вот так!

– Детей она хочет. Такие, как ты, не для детей. Вычистятся, выпотрошатся и дальше ноги раздвигают…как эта француженка. Тоже мне Франция. Мухосранск на выезде. Ее отец канализации чистил, а мать швея. Ленка она. Хахаха…Иванова. А не Эллен. И ты…хахаха…такая же.

Смеялся он тихо, неприятно, но его слова ранили больно и в самое сердце.

– Я не хочу так…сбежать помогите.

– Как я тебе помогу?

– Вы..вы что-то вывозите, я слышала ваш разговор…Вот и меня вывезите. Не то все узнают, что на самом деле вы и есть вор. И в этот раз никто не выбежит, и никто за вас не заступится.

Гройсман изменился в лице.

– Я не вор! Поняла? Не вор! А вывозим…потому что и так все выбрасывается. Тоннами. Все продукты. А есть те, кому надо…

– А вы и рады перепродать?

– Не твое дело, соплячка! Поняла? Я благим занимаюсь…И ни хрена не перепродаю!

– Не мое. Мне плевать, что вы там вывозите. А вот если ОН узнает, не думаю, что ему плевать будет. А я расскажу, не сомневайтесь! Пожалуйста! Умоляю! Я хочу, чтоб вы и меня вывезли. По-другому мне из этого дома не выйти.

– Бредовая затея. Если узнает, что я сделал, голову мне голыми руками оторвет.

– Не узнает… я скажу, что сама спряталась. На вокзал меня отвезете…А еще мне документы нужны. На чужое имя. Если хотите своей Людмиле помочь, то и мне помочь придется.

– Документы она захотела!

Но он явно заинтересовался, призадумался и голову подпер рукой, поджав губы.

– А знаешь…помогу. Ты здесь всем, как заноза в заднице. Только чтоб всю эту неделю была тише воды, ниже травы. Чтоб вела себя идеально, и Эллен чтоб ничего не пронюхала. Она, сука, умная и хитрая. Она на тебя уже ставки сделала. Лепит из тебя леди…

Я приблизилась к Гройсману и присела на корточки.

– Я просто человек…да, из Мухосранска. Из нищеты. У меня и родителей нет, чтоб заступились. К нему попала…думала, спасет. Отчим меня старику продал. Не виновата я, что Людмиле вашей поперёк стала и вам не нравлюсь. Я даже не знала, кто он такой! Мне тоже все это не нравится…я хочу жить. Понимаете? А не его подстилкой быть…я – не Эллен и никогда ею не буду. Помогите мне…вы же добрый человек. Я же вижу.

Фыркнул и отвернулся.

– Видит она. Ладно. Все, иди к себе. Документы ждать придется неделю, не меньше. А еще подумаю, как вывезти тебя.

– Спасибо…молиться на вас буду.

За руку его схватила, а он еще больше нахмурился.

– Не за что пока благодарить.

Волосы мои поправил, в лицо долго всматривался.

– Здесь он тебя везде найдет. За границу тебя надо вывозить, да так, чтоб подальше, чтоб не нашел. Я подумаю. Все, иди.

Глава 6

Я кусала рукава своей куртки, стараясь не выть, как раненное животное, обнимая детей и вспоминая, как он улыбался мне, как нежно смотрел на нашу дочь, когда она родилась, как носил меня на руках… как впервые взял меня… как впервые сказал мне, что любит. Именно в такой последовательности. Почему-то от настоящего к прошлому… назад… в тот день, как я увидела его впервые и обрекла себя на проклятие, на медленную смерть. Потому что я все равно любила его. Несмотря ни на что.

(с) Черные вороны 8. На дне. Ульяна Соболева

– Как же ты поедешь туда сама, девочка?

– Поездом, Лариса Николаевна. С пересадками. Я уже купила билеты.

– Ты…совсем с ума сошла? – нет, она не кричала, она шептала, чтобы не разбудить детей, но ее голос дрожал так, что я с трудом разбирала, что она говорит. Точно так же дрожали мои руки от принятого решения.

Но я не чувствовала, что сошла с ума. Наоборот, еще никогда я не была более целостна сама с собой, более созвучна своему внутреннему миру, чем сейчас. Я приняла решение. Наверное, оно пришло ко мне еще тогда, когда мои глаза тонули в черной синеве ЕГО глаз, и я медленно передвигалась, цепляясь за решетку. Наверное, оно было заложено внутри вместе с генетическим кодом и впиталось мне под кожу вместе с каждой молекулой запаха моего Айсберга.

– Это добровольная ссылка. Это какое-то невероятное самоубийство.

– Почему? Я могу там жить, как и здесь. Жить так же, как и раньше…Мы обустроимся с девочками и Льдинкой. Я знаю несколько языков. С вашими рекомендациями я могу работать в школе. Вы же можете это сделать ради меня – достать рекомендации из института. Я обо всем подумала…Я не капризная, я справлюсь. Деньги на первое время у нас есть.

– Справится она. Одна…на севере. Черт знает где. Как же я отпущу тебя? Ты не представляешь, какая это дыра! Я бывала там проездом! Бывала в этом городе, в этой жути…Ты знаешь, что такое городок при огромной колонии? Ты понятия не имеешь, что там за жизнь! Это даже не цивилизация. Туда насильно не едут, не то, что добровольно. Я все понимаю…но не это, не эти похороны. Ты молодая, ты еще нашла бы свое счастье. Даже с тремя детьми. Красавица, умница. А ты…все ради него…ради…

В больших серых глазах слезы, и руки заламывает. Но мы обе знаем, что своего решения я уже не изменю.

– Я понятия не имею, как мне жить без него…я понятия не имею, как мне жить вдалеке. Я поеду туда и сделаю все, чтобы быть рядом. Я чувствую, что так надо, чувствую, что это правильно.

– Никто не даст! Это тебе не здесь…это тебе не договориться за взятку. Там другие правила и законы.

– Посмотрим!

– Упрямая! Ты…какая же ты упрямая!

– Девочек лучше всего увезти, лучше всего уехать так далеко, где нас никто не найдет. Гройсман позаботился о том, чтобы у меня были новые документы, позаботился о документах девочек и Льдинки.

Она складывала посуду в раковину и больше на меня не смотрела. Я видела, что ее плечи слегка подрагивают, и знала, что, возможно, она плачет. Внутри все разрывается от жалости, но в то же время сердце бьется уже совсем в ином ритме. Оно умчалось вместе с поездами в самую синюю и мрачную даль.

– А я…обо мне ты подумала? Как же я, Марин? Я же тебя люблю, как родную дочь…как я теперь останусь сама?

– Вы…вы можете поехать со мной…Наверное.

– Да…наверное. А вообще… я этого даже видеть не хочу. И тебя…тебя тоже видеть не хочу.

Больше она ничего не сказала, домыла посуду и ушла из дома, накинув пальто и платок на голову. Хотела побежать следом и не стала. Мне нечего ей сказать, нечем утешить, а просить прощения мне не за что. Я еще какое-то время сидела на кухне и смотрела в окно на темно-синее ночное небо. Мыслей не было. Пришла какая-то тревожная ясность и понимание, что именно я буду делать. Так бывает. Вот здесь, в своем городе, там, где я уже привыкла жить – я больше себя не видела. Я видела себя там, где неизвестность, там, где будет тяжело и, наверное, очень страшно одной.

Вспомнила, как приехала за девочками. Как они радостно обнимали меня, как жалась ко мне маленькая Анечка, как сдержанно, но так отчаянно хватала меня за руки Лиза. И как быстро они собирали вещи, чтобы ехать со мной… а Анечка, она всю дорогу спрашивала:

– Мы едем к папе, да? Ты приехала за нами и отвезешь нас к нему?

Лиза одергивала ее, а я просто молча обнимала девочку за плечи, прижимала к себе. Пока вдруг не ответила вслух совершенно неожиданно для себя.

– Да…мы поедем к вашему папе.

Произнесла вслух и поняла, что именно это я должна сделать, в чем мое истинное предназначение и все, чего я хочу в этой жизни. Возможно, опрометчиво и неправильно, возможно, как говорит Лариса Николаевна – это самоубийство, но иначе я больше не представляю.

– Правда?

– Правда.

И поцеловала ее в макушку, так сладко пахнущую свежими яблоками, совсем как макушка моего сына. Это не только дочери Петра, эти девочки также мои родные сестры…Что и было указано в документах, которые приготовил для меня Гройсман вместе со свидетельством об опеке.

Эти документы передал мне человек, который заботился и присматривал за девочками на Яблоневой, десять. Когда мы выехали оттуда, я слышала, как он сказал, что теперь квартиру надо слить…Что это значит, я узнаю лишь на следующий день в новостях – квартира сгорит из-за утечки газа.

Прошла в спальню, где малышки спали вместе с Льдинкой на одной кровати, прикрыла одеялом и посмотрела на часы – ровно в восемь утра у нас поезд. Еще нужно собрать чемодан, спрятать документы, спрятать деньги, как когда-то учила мама Надя. Зашить в нижнее белье, чтоб никто не догадался и не смог украсть. Своих вещей почти не взяла, потому что места в чемодане не осталось. Все занято вещами девочек и Льдинки, его любимой игрушкой. Ничего. Все будет. Потом куплю себе уже там…На секунду стало страшно от неизвестности и сразу отпустило. Вся моя жизнь неизвестность, и после смерти Гройсмана неизвестно – не угрожает ли что-то детям и не найдут ли теперь и нас всех…

Лариса Николаевна так и не вернулась. Я прождала ее до семи утра и разбудила девочек, вызвала такси. Еще какое-то время смотрела в окно, всматриваясь в дорогу. Не пришла. Что ж…значит, прощания не будет. Может, так и легче уезжать. Наверное, мне было бы трудно прощаться.

Сонный Льдинка сладко пахнет молоком, а девчонки похожи на двух разбуженных котят. Быстро собираются, взволнованы, но явно жаждут дороги. Детство не знает страха неизвестности. Детство сжирает любопытство и жажда новых впечатлений.

Таксист помог мне уложить чемоданы. Какое-то время я смотрела на приютивший меня дом, потом закрыла калитку, спрятала ключ в почтовый ящик.

– А на поезде долго ехать?

– А где наш вагон?

– А мы поедем сами в купе?

– Да, мы поедем сами в купе, потому что нас как раз четверо.

– Марина сказала, что нам ехать несколько дней с пересадками.

– Крутооо, несколько дней на поезде. Чур я на верхней полке!

– Нет, я!

– Яяяя!

– Там две верхние полки. Мы с Льдинкой будем все равно внизу. Не ссорьтесь.

Подала билеты проводнице.

– Одна…трое детей. А отец-то где?

– Отец там ждет.

Бодро ответила я и даже улыбнулась, чувствуя, как раскраснелись щеки на холоде, и прижимая поудобнее Льдинку.

– Дочкаааа, Маринкааа, девочкааа…

По перрону бежит Лариса Николаевна. Прихрамывает. Платок с головы упал, концы по земле волокутся.

Обнялись резко, я зарыдала, и она тоже. Жмет к себе, по голове гладит.

– Девочка моя, ты ж мне, как дочка…дочка, как я без тебя. Вот…вот вам поесть в дорогу собрала. И…письма-рекомендации. К Ивановне пешком ходила, всю ночь письма сочиняли, потом котлеты жарили и пироги пекли, а к утру на стуле задремала, а проснулась и думала с ума сойду. Опоздала.

Целует меня, гладит, в руки пакет сует.

– Там адрес…там у Ивановны сестра двоюродная – Марья Петровна. Все данные записала на бумажке. Поищи ее…может, сможет тебе помочь. Прощай, моя девочка. Дай перекрещу на дорожку.

В лоб поцеловала, перекрестила, обняла еще раз.

– По вагонам! Поезд трогается!

– Прости, если что не так…звони, пиши…

Отрицательно головой качаю.

– Не знаете вы меня. Если что, говорите – сбежала, и куда – не знаете.

– Не бойся…никто и никогда не узнает от меня, где ты…Храни тебя Бог.

Поезд тронулся вначале очень медленно, потом постепенно начал набирать ход. Ее одинокий силуэт превращался в маленькую точку, пока не исчез совсем, и я не поняла, что сквозь слезы не замечаю капли дождя на стекле.

***

«Коршуна накормили тухлым мясом. Коршун отлетел к небесам»

Сожрал записку и долго жевал ее, перекатывая во рту. Бумага горчила и воняла чернилами. Написана от руки. Передана лично для него через охрану. Кем? Этого теперь не знает и не узнает никто. Везде есть преданные ему люди, и не важно, как их зовут. Они есть. Они рано или поздно найдут и выйдут на связь. Они достанут инфу для него из-под земли даже без его просьбы.

Так было всегда…Как будет теперь, не знает никто. Потому что теперь похоронена еще одна его личность и появилась другая.

Записка пришла на имя Лютого. Новая кличка молчаливого зека с ледяными глазами и светло-русыми волосами. Заработал в драке, когда выдавил глаза соперника двумя большими пальцами в первой же драке на вокзале.

Перечитал несколько раз. Не хотелось верить, не хотелось признавать.

Он знал, что это означает, знал, что Гройсмана больше нет. Потому что именно он всегда был Коршуном для своих из-за горбатого еврейского носа. Оплакать, помянуть. Ни хрена. Даже камень некуда положить* (по еврейским обычаям на могилу приносят не цветы, а камни). Только мысленно отдать честь и сказать: «Спасибо, друг, я буду скорбеть о тебе вечность, покойся с миром и прости…» Потому что Гройсмана убили из-за него. Но старик ничего не сказал, он позволил себя выпотрошить, но не произнес ни слова ни о Петре, ни о Марине…

И болью затопило все существо. Адской, невыносимой, так, что выкрутило кости. Как и всегда от мысли О НЕЙ.

Еще тогда, когда увидел ее в тюрьме. Когда не поверил своим глазам и готов был завыть, готов был заорать от бешеного удовольствия, тоски и злости. Чистейшей, незамутненной ярости. Как посмела? Кто позволил? Кто дал ей право сюда идти и рисковать собой и их сыном?

Он сделал все невозможное, чтобы никто и никогда не узнал о ней, чтобы скрыть, спрятать, уберечь. Да, ценой собственной боли, ценой разорванного сердца до мяса, ценой выпотрошенных нервов и седых волос. Отказался. Дал ей возможность жить дальше, обеспечил до последнего дня так, что хватило бы даже внукам.

А она…упрямая сука. Она здесь. В долбаной, грязной дыре. Приперлась. Первым желанием было наотмашь избить, вторым – прижать к себе так, чтобы у нее затрещали кости. Не мог ни то и ни другое. Только трахать, как последнюю шваль, на публику, потому что каждый угол долбаной комнаты для свиданий прослушивался, если только и не просматривался. Трахать, кончать и сдерживаться, чтобы не зарыдать, чтобы не обнять ее колени и спрятать там свое лицо, вдыхая запах ее кожи.

И он вдыхал, он втягивал его, он ею дышал все эти несколько часов, что она была рядом.

«Давай…давай, закройся, оскорбись, давай, возненавидь меня и уйди ты навсегда, дура ты…моя любимая дура, вали на хер отсюда…пока я окончательно не сдвинулся мозгами, пока у меня не снесло крышу, и я не оставил тебя себе, не погубил тебя…не поддался эгоистичному желанию хотя бы на неделю…»

И выть хотелось от дичайшей похоти, от бешеного голода, от одного вида ее голого тела, сдерживаться, чтобы не кончить в штаны, чтобы яйца не разорвало от боли.

А их разрывало, всего корежило. Стояк бешеный, не падает. Хочет ее. Морально хочет, не физически. Хочет, даже когда уже не стоит, когда уже затопил спермой, все равно хочет. Руками, языком, чем угодно. Только иметь, только входить в ее тело, в ее душу, насытиться перед тем, как вышвырнет навсегда. Запомнить, впечатать в себя ее запах, молекулы присутствия, атомы их дикого секса.

Знал, что скоро перевод. Знал, что скоро навсегда. Думал, что больше не увидит… а потом «Айсберг» ее голосом, и всего перекорежило, сердце трепыхнулось, забилось в агонистической истерике так, что все тело свело судорогой. Потому что в ту ночь…перед отъездом мечтал хотя бы еще один раз, хотя бы просто в глаза ее зеленые посмотреть и попрощаться. И это «Айсберг» взорвало, разворотило грудную клетку, вбило гвозди в его душу, и так принадлежавшую только ей одной. Смотрел и подыхал. Он там подыхал, пока его били прикладами, толкали в спину. Он запоминал ее лицо, ее слезы, ее ресницы, он жадно вдыхал ее беззвучное «люблю».

Потом трясся в тюремном вагоне, в грязи, голодный, пересохший от жажды, и думал о том, что впервые в ее глазах не было ненависти…впервые они сами кричали ему «люблю» по-настоящему. Он ощущал смертельную эйфорию, какое-то чумное счастье, когда умирающий рад своей смерти. Цеплялся за это воспоминание, прокручивал его снова и снова, проворачивал в воспаленном мозгу, наслаждался каждой секундой.

– Эй, сука! Отдай матрас! Твоя сраная вонючая задница полежит на полу!

Распахнул глаза и медленно повернул голову в сторону говорившего. Синие глаза стали стеклянного ледяного оттенка. Морда зека без одного переднего зуба с длинной щетиной склонилась над ним, он поигрывал мышцами и двигал бычьей шеей.

– Я тебе сейчас кости переломаю, если не встанешь.

Так же медленно приподнялся, сел на матрасе.

– Че молчишь, падла? Вы видели? Оно молчит!

Удар был резким, быстрым в горло, настолько сильный, что кадык вошел в глотку, хрустнул с такой силой, что из глотки зека хлынула кровь, и он с хрипом завалился вперед. Отшвырнул назад ногами, осмотрел остальных, притихших зеков. Несколько из них бросились на помощь наглому беззубому ублюдку, остальные попятились назад.

– Б*яяяяяя. Это ж Лютый. Его лучше не трогать…Хера ты полез, Беззубый! Он Алому глаза пальцами выдавил, он больной на всю голову…!

Петр лег обратно на матрас, закинул руки за голову, прикрыл глаза. Урод. Испортил картинку…ту самую, когда Марина впервые пришла к нему в том отеле. В своем переднике, с длинной косой и попросила его купить ее.

Он думал об этом каждый день…прокручивал их ненависть с первого дня по самый последний. Прокручивал и всегда задерживался на тех моментах, когда ему казалось…что вот здесь она посмотрела на него не с такой злостью, что вот здесь она не была так равнодушна к нему, а в этот раз в ее глазах…было немного тепла или даже нежности.

Он ни о чем не жалел…только если бы мог вернуться назад, сказал бы, что он ее тоже. Нет…не тоже, что он ее так сильно, как не умеет и не умел никто до него, он ее так горько и глубоко, так адски невыносимо, как можно ненавидеть…он именно так ЕЕ. Нет, не любит. Он ею голодает, он ею болеет, он ею одержим. Он ею живет. Он ею умирает.

Сказать? Все это сказать не получится. Нет таких слов. Их не придумали. У безумия есть только ее лицо, у тоски ее имя, у печали и отчаяния ее запах. Он унесет их с собой в могилу, потому что из этого пекла выхода уже не будет. Выживет ли он? Пятьдесят на пятьдесят.

«– Но это единственный шанс, сынок…единственный шанс, хи все, что я смог для тебя сделать. Береги себя.

– А ты береги ее!

– Сберегу…Клянусь»

Голос Гройсмана стих и запутался в стуке колес по лезвиям-рельсам.

Глава 7

Его голова слегка приподнялась, и он снова уронил ее на грудь. Дрогнули опухшие, багровые веки. Он пытался приоткрыть глаза и не смог. Я застонала от бессилия, от того, что с меня самой словно содрали кожу живьем. Как же сильно я чувствовала его боль каждой клеточкой своего тела. И уже не думала в этот момент о том, что он сделал с нами, со мной. Я просто понимала, что если он умрет, умру и я. Не смогу без него… Он часть меня. Темная, адская, беспросветная… но моя. Кусок моего сердца, кусок моей души. И в моей груди его сердце…

(с) Черные Вороны 8. На дне. Ульяна Соболева

Поезд мчится…в окне деревья пролетают, а я смотрю и снова воспоминания. Снова картинками как вчера. Лицо Ларисы Николаевны и как впервые ее увидела.

А я как будто кино смотрю с дурацким сюжетом, и в этом кино не я, а кто-то другой. Ведь со мной все это не может происходить. Как я оказалась здесь, в машине следователя этого захолустья и еду с ним неизвестно куда. Машина остановилась во дворе частного дома. Синий деревянный забор, аккуратная калитка.

- Приехали.

Вышел из автомобиля. Он не очень высокий, но крепкий, ширококостный. Походка быстрая, отрывистая. Отворил дверцу с моей стороны, выпуская из машины.

- Идемте.

- Я не могу. Это неудобно…

- Неудобно сидеть на вокзале без документов и денег.

Позвонил в звонок возле калитки, и издалека послышался старческий женский голос:

- Иду-иду. Я сейчас.

Залаяла собака, и я вся внутренне сжалась. Да, не страшно. Но очень стыдно и как-то ужасно неловко. Калитку открыла пожилая женщина с гулькой на макушке. Посмотрела на следователя, потом на меня.

- Добрый вечер, Михаил Родионович.

- Добрый, Лариса Николаевна. Я тут вам постоялицу привел. У нее, правда, пока денег нет за комнату платить, но она устроится на работу и оплатит. Возьмете?

Посмотрели друг на друга. Она очки поправила, шаль на груди.

- Отчего ж не взять, если ее привел ты, Миша. Здравствуйте!

Посмотрела на меня, и я немного поежилась. Взгляд у нее пронзительный, изучающий, но доброжелательный.

- Добрый вечер.

- Как звать?

- Марина.

- Заходите, Марина.

Пропустила меня за калитку, а сама на Михаила взгляд перевела.

- Зайдешь?

- Нет. У меня еще работы много. Спасибо, что не отказали.

И я чувствую, что между ними напряжение какое-то. Вроде не чужие, но в то же время не близкие. Едва вошла, на меня собака напрыгнула, и я ойкнула от неожиданности.

- Фу, Герцог, фуууу!

Герцогом оказалась крупная дворняга с всклокоченной шерстью. Не на привязи и без намордника.

- Не целуй незнакомцев!

Шикнула на него, когда он вдруг лизнул меня прямо в губы.

- Я те дам, паршивец! Не бойтесь его. Герцог любвеобильный и женщин любит. А вот мужиков гоняет. Он - помесь волкодава и еще кого-то там. Его мой покойный муж притащил три года назад с мусорки. Так что парень молодой и горячий. Брысь, я сказала!

Шикнула на пса, и тот быстро ретировался назад, но на меня поглядывал и хвостом вилял.

- Пошли в дом, а то комары нынче совсем сдурели. Жрут сволочи и никак не нажрутся.

Домик небольшой, но очень аккуратный, ухоженный. Внутри чисто, пахнет сдобой и вареньем. У меня заурчало в животе.

- Голодная?

Кивнула и замялась на пороге.

- Да ты не стесняйся. Вот тапки. Переобувайся, мой руки, и пошли ужинать. Я пирогов напекла. Как знала, что гости будут.

Тапочки оказались женскими с помпонами.

- Это дочки моей. Проходи.

Помыла руки в небольшом туалете, вытерла чистым белым вафельным полотенцем. Мельком взглянула на себя в зеркало и ужаснулась. Там стоит загнанное и перепуганное существо. Совершенно не похожее на меня. Прошла на кухню. Как же неловко и не знаю, что сказать. Стыдно вот так к человеку заявиться и сесть за стол.

Лариса Николаевна поставила пузатый чайник посередине и подвинула ко мне пироги.

- И кем же вы работать будете, Марина?

Я отпила чай и подняла на нее взгляд, чувствуя, как вся кровь приливает к щекам.

- Я учиться приехала…

- А чемодан где? Сумочку украли - это я уже поняла…а вещи?

- Так получилось, что я без вещей.

- Ммм… ясно.

- Я сейчас чай допью и уйду. Мне, правда, нечем платить за жилье и….и я пока не знаю, где работать.

- А где работала?

Посмотрела на меня своими молодыми светло-голубыми глазами и поправила величественную причёску. Она напоминала мне учителя или директора школы. Очень интеллигентная, правильная.

Никогда больше в моей жизни не будет таких людей, как она…Никогда никто не будет любить меня как родная мать и жалеть, никто не будет так обожать маленького Льдинку.

***

– Ты куда едешь с таким выводком? Все твои? Молодая такая еще! Нате, угощайтесь пирожками. Свекровь моя пекла в дорогу. Ядом не сбрызнула, для сына пекла. А то она у меня такая змеевидная.

Попутчица лет сорока с узлом русых волос на макушке, голубоглазая, в очках, очень полная и в то же время располагающая к себе, симпатичная. Лицо красивое, аккуратное. Бывают харизматичные люди, и она именно такая. С ней хочется говорить, ей хочется все рассказать. И пирожки у нее вкусные, мягкие, капуста сочная внутри и теста мало.

– Это мои сестры, а это сыночек. Едем в город…От пирожков не откажемся, да, Ань, Лиза?

Девчонки закивали дружно, и женщина угостила их пирожками.

– К мужу едешь? Сидит?

– К мужу…, – ответила чуть замявшись.

– Та ладно, все они нам мужья, когда едем к ним в такую даль, да еще и детей тащим. Сын, небось, его, да?

Кивнула и пирожок откусила.

– Ты ешь, я сейчас чаю принесу нормального, а то крыса эта крашеная мочу ослиную всем разносит.

Вернулась запыхавшаяся с красными щеками.

– Вот. И тебе, и девчонкам, и мне. Меня Валя зовут. Тоже к своему еду. А точнее, возвращаюсь. В столицу ездила апелляцию подавать, узнавать, что там с амнистией. А мелких там оставила. Двое у меня. Старшей двадцать, а мелкому три. Муж прям перед отсидкой постарался. Тут внуков уже пора, а он мне сына забацал.

Чай перед нами поставила, пирожки разложила.

– Кушаем, кушаем, не смотрим.

– Меня Марина зовут. Это Лиза, это Аня и Лешик. Мы его Льдинка называем.

– А у меня Васька. Как замяукал, когда родился, я его Васькой и назвала. Жить есть где?

– Пока нет…искать буду.

– Ко мне поедем. Там коммуналка старая. Есть две комнаты свободные. Выбью для тебя. Дадут, никуда не денутся.

– О боже, спасибо вам огромное.

– Да за что спасибо, пока не помогла ничем.

– Я заплачу вам за помощь, я…

– Так! А ну перестала! Ты возраста дочки моей! Еще чего не хватало, а если б она так, и не помог никто. В этой жизни все возвращается. Вот я вора полюбила, знала, что рано или поздно сядет, он сел. Да еще так конкретно влип по полной программе. Мента подстрелили, когда его брали. Виноват не мой, но того отмазали, бабло было, а моего нет. Потому что денег ни хрена нема. Когда приехала, мне Павловна помогала, председатель наша, на работу устроила. Весной умерла от воспаления легких. Какое-то там осложнение. Если б не помогла, я б с Васькой и Алинкой на улице осталась. Теперь моя очередь.

Она на стену облокотилась, выдохнула.

– Лицо красное у меня, да?

– Немного.

– Давление, сука. Все от этого веса. А похудеть, как его похудеть. Когда нервы одни, и жрать все время хочется. Меня после Васьки разнесло по полной, но мужик мой любит. Как на свидание прихожу, так…ой-ой-ой, че вытворяет.

Подмигнула мне, и я засмеялась вместе с ней.

– А как на свидание попасть? С кем об этом говорить надо?

– Вначале обоснуешься, потом зарегистрируешься в областном центре. Там тебе бумажку дадут о госрегистрации, потом можно и к куму на поклон. Чего-нибудь принесешь, и гляди, и допустит к свиданию. Но не просто будет…он же не муж тебе?

– Не муж…

Вся краска к щекам прилила.

– Та ладно, краснеет она. Муж, не муж. Какая разница. Здесь они все теперь мужья. Работать где будешь?

– Пока не знаю…

– А что умеешь?

– Языки знаю. Английский, французский, испанский.

– Ну такое…кому оно здесь надо в этой мухосрани. Шить могешь?

– Могу. Мама когда-то научила. И шить, и кроить могу, и эскизы делать.

– О-о-о, отлично. Я тебя на швейную фабрику засуну. Я там на кухне работаю. Григорьевне с Остапычем в цех. Возьмут за милую душу. Девчонок в школу оформим, малого в сад. Ничего. В этой мухосрани не так все и паршиво. Жизнь закипит. Вот увидишь. Выше нос. За что сидит твой?

– Не знаю…

– Статья какая?

– Не знаю.

Выдохнула.

– Вот вы, молодежь, ни хрена не знаете, а от статьи зависит – дадут свиданку или нет. Если он людоед какой-то, хрен вам, а не свиданка.

– Не людоед…наверное.

– Ясно. Имя мне потом скажешь, я сама все узнаю. Вот любовь зла, полюбишь и козла.

Она чай допила, пристроилась на нижней полке и очень скоро уснула. А я не могла уснуть. Смотрела, как поезд едет, то укрывала девочек, то малыша своего.

Утром на остановке Валя сбегала на перрон, притащила тортик и лимонад. Она вообще какая-то очень подвижная была. Везде бегала, со всеми дружила, со всеми о чем-то договаривалась. Тортик ей какой-то знакомый подогнал, а лимонад в кафе выкупила за копейки.

– Моего везде знают. Он у меня известный. Думаю, ты не в курсе…потом все узнаешь и разбираться будешь.

Дорога заняла около трех дней. Долго простояли на одном из вокзалов, потом пересаживались на другой поезд. Если бы не Валя, могли и не попасть. Она и билеты достала, и всех растолкала.

Ей даже удалось для нас выбить купе в начале вагона.

– В самом жирном месте. – сказала она и рассмеялась.

Когда в город приехали, я поняла, что городом это место назвать можно с огромной натяжкой. Высоток нет, максимум трехэтажки и частные старые домики. Покосившиеся заборы.

Нас довез в село какой-то мужик, который встречал Валю. Оказалось, это тот самый Остапыч с фабрики. Мы доехали на его жигулях до двухэтажного дома.

– Так. Пошли со мной. Сейчас расселишься. Ключи у меня есть, а завтра я обо всем договорюсь. Все равно там никто не живет. Григорьевна померла год назад, ее дочка с мужем уехала поближе к цивилизации. А тут и холодильник есть, и стиралка. Все осталось после Григорьевны, царствие ей небесное. Идем.

– Неудобно как-то. Чужая квартира и…

– Неудобно ей. На вокзале спать удобней будет? Идем!

Остановилась возле синей выкрашенной двери, но прежде чем открыть, постучала в дверь напротив, откуда доносился звук перфоратора.

– Колька, суко! Как же ж ты затрахал сверлить! Уезжала – сверлил, приехала – сверлит! Ты что, тут собрался Канары забабахать? Потарахти мне еще! Если Васька из-за тебя не спал днем, я тебе яйца откручу!

– Валька, то ты?

– То я! Хватит сверлить, грю!

– Та уже все. Закончил.

Повернулась ко мне, подмигнула, открыла дверь.

– Входи. Тут все скромно, но чистенько. Для жизни пригодно. Григорьевна баба была аккуратная, за порядком следила. И коврики у нее, и ложки с вилочками, и кастрюли начищены. Все тут осталось. Так что все у тебя есть. А чего не хватит, мы найдем и принесем. Правда, сюда ее кот повадился ходить – Кутузов. Глаза одного нема. Она как померла, год почти прошел, а он все ходит, орет под окном. Скучает по ней. К нам ни к кому не идет. Ты его, если чего, веником. Он веника боится.

Я вдруг резко ее обняла за шею, и слов не осталось. Только слёзы.

– Спасибо вам, тетя Валя. Спасибоо. Никогда вашей доброты не забуду.

– Та ты чего! Перестань! Доброты! Я еще та стерва…Но хороших людей люблю. Людям помогать надо. Так мать моя говорила. И всегда права была. Я это только с возрастом понимать начала.

Ты давай, обживайся. А утром на фабрику пойдем и в областной центр. Как бумажки все получишь, можно и к куму.

– А кто такой…кум?

– Понятно…кум – это та сволота, которая мужика твоего мордует, а с тебя бабло тянет. Но от той сволоты все зависит. Начальник оперчасти. Афанасьев Андрей Петрович. Та еще гнида. Завтра схожу к нему все разузнаю…

– Значит так. Свиданку пока не разрешает. Новенький он…ну и наворотил кой-чего.

Меня эти слова убили, наверное, я бы так и сползла по стеночке, внутри все замерло и заледенело. Как будто ржавыми ножницами очень хрупкую и нежную надежду изрезали.

– Так, ты чего? Смотри, как побледнела. Я ж сказала – ПОКА.

Валя усмехнулась и поправила очки.

– Разрешит. Есть у меня на него рычажки давления. Просто потерпи. Главное, все оформили, работа есть, дети пристроены. Ты уже завтра можешь в цех выходить, сильно не загрузят работой. Смена до шести вечера.

– А как…как мне его увидеть?

Выдохнула и прошла на мою кухню, по-хозяйски поставила чайник на плиту, плюхнулась на стул.

– Надеюсь, мою задницу ножки выдержат. Я ей про устройство, про работу, а она опять про него. Что ж мы бабы такие дуры то, а?

Я напротив нее села, руки одна в другую сложила. Дышать тяжело, и сердце ужасно колотится, от разочарования замирает.

– Мужик твой уже успел за эти дни в карцере отсидеть. Отличился. Морду кому-то набил…но думаю, что там только мордой не обошлось, раз его так конкретно закрыли.

Подалась вперед, с мольбой глядя в ее глаза.

– Ничего, вышел уже. На стройке работает. Кирпич таскает. Там бараки строятся. Новых всегда на самую тяжелую работу отправляют. Если через деревню в лесопосадку идти, там как раз и выйдешь к забору. Стройка там. Увидишь издалека. Это пока все.

Вскинулась, подорвалась, но она меня за руку схватила.

– Но сегодня нечего там делать. В выходные пойдешь. На вышке охрана и с ними охрана. Могут и пальнуть. Так что без лишних движений. На три метра близко не подходить. Посмотрела и ушла, поняла?

Киваю, а сама уже мысленно бегу, уже вся извелась, уже душа туда рвется, трепещет. До выходных не доживу.

– Смотри! Начудишь – не спасу. А у тебя дети! Не приближаться! Свидание скоро даст. Думаю, на следующей неделе сможешь пойти к куму, он цену скажет, а мы придумаем что-то.

– У меня есть деньги.

– Вот же ж дурная, ну кто чужим рассказывает, что деньги есть. Какая же ты еще глупая и жизнью не побитая.

– Ты не чужая!

– Сколько ты меня знаешь? Неделю? Я жена вора!

– Ты человек, который протянул мне руку помощи, когда совсем страшно было. Если тебе не верить, то кому тогда?

Внезапно послышались крики за дверью, вбежала соседская девочка с расширенными от ужаса глазами.

– Там…там Колян собаку вашу бьет. За ошейник поднял и о стены ее лупасит…за то, что она лужу сделала, а он с ней гулял. Быстрее. Алинка убивается, плачет, и Вася кричит, боится.

– Твою ж мать!

Она подорвалась со стула, я за ней. Бежим по коридору, дверь распахнули, собака вся в моче, мокрая, а пацан лет двадцати трех ошалевшими выпученными глазами смотрит, и руки трясутся.

– Я ее только носом натыкал, только натыкал.

Собака скулит и жмется к стенке. Дочь Вали плачет навзрыд, малыш тоже плачет, а соседская девочка Полина кулаки сжала.

– Я все видела. Он ее трепал и о стены бил, потом ногой пнул.

Валя на него надвинулась всем своим весом.

– Встал и на хер из моего дома убрался.

– Маааам! – закричала Алина и бросилась к ней.

– Я сказала, на хер из моего дома, манатки собрал и поехал в свой долбаный Мухожопинск. Я эту собаку на улице подобрала, выхаживала и выкармливала, привезла с собой черт знает куда, а ты мне ее бить будешь? Живодерище! Вон пошел! Чтоб не видела тебя! А ты…, – надвинулась на дочь, – А ты в комнату. Потом поговорим.

Парень быстро ретировался в комнату, начал вещи собирать, девочка плачет, Валя на руки сына подняла, целует испуганную мордашку, а соседская Полинка лужу подтирает и тоже плачет. Пацан с чемоданом вышел, опустив голову, поплелся к двери. Какой-то весь потрепанный и сам словно побитый. А мне не жалко. Мерзкий, противный ублюдок, который сам труслив, как шакал, а против слабого существа был сильным.

– Фашист, – процедила я ему вслед.

Обернулся.

– Я не специально… она… я гулял с ней.

– Это не оправдание…ты маленькое и беззащитное существо избивал на глазах у детей. Это мерзко…

– Мне жаль. Но все не так было…Врет Полька!

– А Алина просто так кричала, да? И малыш просто так плакал? Поздно жалеть, жалеть надо было, когда руку поднял. Уходи!

– До свидания.

– Прощай!

Я к собаке подошла, протянула руку, а она дернулась, заскулила. Боится маленькая. Ростом мне до колена, ушки висят, худая, ребра просвечивают сквозь тонкую рыжую шерстку.

– Тебя как зовут?

Валя высунулась из своей квартиры:

– Челси ее зовут. Дочка назвала…Некогда нам смотреть за ней, до переезда жили в частном доме, она там когда хотела, тогда и справляла нужду… а сейчас. Я на работе, дочка учится. Этот к нам от бабки своей переехал две недели назад, думала, нормальный.

– Я могу ее к себе взять…

Погладила собачку, почесала за ушами. Рыжее мелкое существо своими испуганными глазками на меня смотрит, скулит. Сердце сжалось от жалости. Бедная малышка. Иногда человеческая жестокость не знает границ.

– Ну забирай, если время гулять есть. У нас еще два кота…Кормить и так особо нечем.

– Я заберу…Челсиии…иди ко мне, я тебя искупаю. Иди. Потом прогуляемся.

– Вот…вот ее вещи, поводок. Я… я, мам, я за ним, я с ним поеду…

Всхлипывая, выбегает Алина, несет мне поводок Челси и ее миску. Ее за руку Валя тащит в комнату.

– Поедет она. Сейчас собаку ударил, потом тебя, потом ребенка бить будет. На хер нам такой. Нечего мне в дом абьюзера приводить. Пусть валит, к бабке своей, откуда приехал. Пригрела козла, м*дачище!

– Мамааа… у него зрение, он просто сорвался, он всегда добрый ко мне.

– Всегда? А сегодня сорвался? Сегодня собаку чуть не убил просто за то, что нассыкала на пол? Добрый? Запомни дочка – бьет животное, ты следующая. А зрение…мой дед слепым был. Они тяжелые люди, всю жизнь с ним свою покалечишь. Пусть едет. Другого найдем. На Коляне твоем свет не сошелся клином.

Пока они ругались, я собачку к себе поманила, завела в душевую, поставила под воду, вымыла с мылом от мочи, вытерла насухо старым полотенцем. На душе мерзко, как будто сердце наизнанку вывернули, как будто душу всю искорёжили. От мысли, что это рыжее существо избивали и трепали, хотелось подойти к ублюдку и глаза выцарапать.

– Пойдешь ко мне? Я тебя любить буду и с девочками познакомлю. Пойдешь?

Прислонилась ко мне, дрожит, боязливо лизнула мою руку.

– Ну вот и хорошо. Пошли, я тебя феном высушу, и пойдем прогуляемся. Никто тебя обижать и бить не будет, обещаю. У меня собаки никогда не было, но я научусь быть хорошей хозяйкой.

Слушает, ушами шевелит, а я поводок надела и на улицу вышла. Уже знаю, куда пойду…Не дождусь выходных. Сил никаких нет. Сегодня хочу увидеть. Хотя бы издалека, хотя бы одним глазком. Посмотрю, и сил прибавится.

Глава 8

– Тихо, малыш, тихо… я с тобой. Это я. Все уже позади. Мы вместе. Слышишь? Мы вместе.

Не слышу. Слышать – это так ничтожно мало. Я чувствую. Как же я чувствую себя, сросшуюся с ним, не оторвать и не отрезать. Прижалась еще крепче, обхватывая мокрую шею, растворяясь в нем, боясь поверить, что это не сон. Как же до боли жутко разжать руки. Вдруг он растает, просочится сквозь пальцы.

(с) Черные Вороны 8. На дне. Ульяна Соболева

Здесь цивилизация остановила свое развитие. Мне казалось, меня отбросило лет на тридцать, а то и на сорок назад, а может, и больше. Покосившиеся дома, обшарпанные заборчики, разрушенные детские площадки. Какое-то царящее вокруг вселенское убожество. Мне с большим трудом верится, что это окраина города. Скорее похоже на очень старую послевоенную деревню, которая еще толком и оправиться не успела. Люди одеты по-деревенски. Я помню, так у нас на даче одевались, когда мама была еще жива, и отчим возил нас на дачу. У нас был запас старых вещей, которые непременно перебирались туда: свитера с залатанными дырками, штаны, рубашки не с плеча, старые куртки и шапки, ватники и ушанки. Здесь так одевались местные жители и сама Валя, которая категорически запретила мне называть ее «тетя» и, перебрав мой чемодан, сказала, что если я все это на себя натяну, то на меня будут косо смотреть.

«Это тебе не столица, детка, это наша глухомань, и тут нельзя отличаться от серой массы, дабы не быть сожранной волками. Поэтому…я сама тебе принесу, что надеть. Соберем всем двором. Прошлая жизнь окончена. Забудь про нее. Насколько твоего посадили? Лет на десять? Отсюда досрочно не выходят…так что привыкай. И поскромнее…поскромнее. А то дерьма здесь, сама понимаешь, полно, а ты девка красивая и видная. Могу не досмотреть и защитить не успею. Так что поменьше красоты, поменьше. Я б и волосы состригла, чтоб не так пялились, а то они у тебя прям как с журнала…ну или косу плети и прячь под шапку или платок. Бабы тут завистливые и ревнивые, а мужики похотливые и глазастые. К нам сюда мало таких молодых и сочных приезжает».

Теперь на мне длинная серая юбка до самых икр. Высокие старые сапоги на размер больше, свитер под горло, на голове платок серый замотан, и куртка чуть ниже бедер старая, темно-зеленая, потертая. Элен получила бы психологическую травму…но ничего, мне все равно. Мне на все наплевать, и я ко всему готова. Лишь бы поближе к нему быть.

Скоро зима…но здесь она уже наступила. Вокруг все белое, все запорошено, заметено снегом. Кажется, сейчас не начало ноября, а, как минимум, середина января.

Иду по вытоптанной к лесу дорожке, псинка за мной радостно семенит. Хвостиком виляет, периодически прыгает на меня и просит печеньку. Челси. Какая забавная малышка. Никогда раньше не было собак. А теперь вот…собака появилась. И мне уже кажется, что она и была всегда, так в глаза заглядывает и мордочку наклоняет то вправо, то влево.

– Мы ненадолго. Мы только издалека посмотрим и сразу назад. Правда-правда. Ты ведь мне веришь? Я…его несколько недель не видела, а кажется, годы прошли. Для меня без него один день, как столетие теперь. Если думает, что оставлю, то он сильно ошибается. Я упрямая…я за ним в самый Ад пойти могу. Не знает он меня совсем. И не знал никогда.

Я и сама себя, оказывается, не знала. Скажи мне кто год назад, что ради Айсберга поехала бы в такую даль – плюнула б в лицо. А ведь я здесь. Я на самом краю земли и не знаю, когда теперь обратно и будет ли это обратно для меня, для Льдинки. Сможем ли мы вернуться после всего, что случилось с Гройсманом.

Айсберг…как же сильно я ненавидела его когда-то. У меня и в мыслях не было, что буду так самоотверженно любить. А ведь он один раз, когда я вернулась, сказал, что назад дороги нет.

***

Мне казалось, что я иду к нему очень долго, медленно, и мне очень хотелось быстрее, но я считала шаги, и время остановилось, словно я не видела его очень долго.

Ветер трепал его густые волосы, отбрасывал со лба, и этот зимний взгляд такой обжигающе синий, такой темный и манящий. Оказывается, я ужасно боялась, что больше не увижу его. Пошла быстрее и, когда приблизилась совсем близко, растерялась. А потом быстро обняла его и зарылась лицом в мягкий шерстяной свитер. Запахло надежностью и мужчиной. Именно так я могла охарактеризовать запах Айсберга. От него пахло мужчиной. Взрослым, опытным, сильным. Ощутила, как большая ладонь легла мне на голову и провела по волосам. От этого касания у меня пробежали мурашки по коже, а потом вдруг пальцы впились в мои волосы и резко дернули за них назад, так, что мне пришлось запрокинуть голову и привстать на носочки.

Глаза Айсберга теперь были так близко к моим глазам, что я видела светло-синие разводы в его радужках и расширенные бездны зрачков.

– Если ты сейчас переступишь порог этого дома, ты больше никогда не сможешь отсюда выйти, ты больше никогда не сможешь сказать слово «нет». Ты будешь принадлежать мне. Беспрекословно. У тебя десять секунд, чтобы развернуться, сесть обратно в машину и уехать… Тебя отвезут туда, куда скажешь. Я даже дам тебе денег. Десять…девять…восемь…

Я смотрела на его губы, на то, как они считают, как отталкиваются от них четкие слова, как при этом чуть выпячивает полная нижняя губа. Мои собственные губы начало покалывать от желания ощутить, что значит его поцелуй. Я ведь…могу сейчас уйти. Да, наверное, могу…точнее, должна бы. Но меня слишком манят его губы. И если я уйду, я никогда не узнаю, какие они на вкус. Соленые или сладкие.

– Пять…четыре…три…беги…

Вскинула руку и провела по его лицу. Мне давно хотелось это сделать. Тронуть его лицо, там, где скула, чуть ниже щеки, касаясь пальцами шеи, провести вниз, чтобы обхватить ладонью сильный затылок.

– Не хочу уходить…хочу вас целовать…

– Два…один…, – смотрит все так же пристально, как будто вцепился в меня взглядом, и я уже не смогу отвести свой взгляд никогда, – целуй.

Это прозвучало так неожиданно, что у меня сердце сорвалось и, кажется, полетело в адскую пропасть его глаз. Я потянула его к себе за затылок и по-дурацки ткнулась губами в его губы. И замерла. Они очень горячие, они пахнут морем, и его верхняя губа между моими приоткрытыми в страхе и нерешительности. Я никогда раньше не целовалась. Обхватила ее губами и вдруг ощутила, как он весь вздрогнул, сдавил меня обеими руками. Одной за талию, а другой за затылок, и впечатал мой рот в свой, раскрывая его широко и захватывая мои губы как будто укусом, с сосущим движением втягивая их, а затем сильно проталкивая язык мне в рот. Я, кажется, застонала от неожиданного и острого наслаждения. Меня всю пронизало током и в висках запульсировало сумасшествие, захватило дух. Нет, я его не целовала. Я не умела, не знала. Это он меня пожирал. Кидался на мой рот, атаковал его с дикой силой, кусая мои губы, трепая их, засасывая мой язык в себя, кусая его, и от удовольствия я вся размякла, повисла, цепляясь за его плечи.

Петр поднял меня на руки. Легко, как будто я невесомая, и не прекращая впиваться в мой рот, понес куда-то. И мне стало все равно куда. Это было так же красиво, как я себе представляла в мечтах, и мне хотелось расплакаться, мне было страшно, что я открою глаза и проснусь. Появилось ощущение, что он нуждался во мне и хотел, чтобы я вернулась…

***

Вышки я увидела издалека, как и огромный сетчатый забор с намотанной вверху колючей проволокой. Сердце болезненно сжалось. Боже…кто бы мог подумать, что когда-нибудь ОН будет вот здесь. В Богом забытом месте, за решеткой, брошенный в самое пекло, в самые недра ада, лишенный всего, что у него было.

Дальше тропинки нет. Дальше сугробы…Сюда никто больше не ходит и не ходил. Как она сказала… в самом конце ближе к лесу, где стройка бараков. Присмотрелась…голову на вышки подняла – охрана с автоматами. Внизу серые здания одноэтажные растянулись длинными продолговатыми и унылыми прямоугольниками, посередине трехэтажное административное. Главные ворота с проходной остались справа, там лают собаки и тоже полно охраны.

Выдохнула и пошла по сугробам в сторону леса, туда, где виднеются безглазые помещения с недостроенной крышей и снуют туда-сюда люди в ватниках и шапках-ушанках.

Сердце не просто сжимается, оно воет, оно прыгает в груди, оно беснуется так, словно вот-вот разорвется. Надежда, предвкушение и тоска, страх, что могу не увидеть, что он сегодня не здесь или вообще не здесь. У меня дрожат колени, и собака притихла, чувствует мое настроение, но послушно бредет сзади, утопая в сугробах.

Остановилась, всматриваясь в людей. Издалека они похожи на ворон: одеты во все черное и серое, таскают в тачках кирпичи. Они все кажутся одинаковыми. Кажется, что я… я никогда не смогу среди них его рассмотреть. Я слишком далеко. Насколько можно приблизиться? Я не помню, что мне говорила Валя. Я больше уже ничего не помню. Я просто до боли хочу его увидеть. Но вижу лишь толпу, лишь безликие фигуры и понимаю в отчаянии, что его среди них нет.

А потом весь мир застыл, он просто перестал существовать. Он стал прозрачным и невидимым. Все вокруг исчезло, и я видела только заключенного с тачкой. Он вышел из-за одного из бараков.

Знаете…есть такое высказывание – узнала сердцем. Я никогда в него раньше не верила, я не думала, что на самом деле можно узнать сердцем, и только сейчас, когда в груди стало до невыносимости больно, когда все кости начало ломать, а дыхание само по себе остановилось, и, казалось, грудная клетка взорвется, когда кончики пальцев на руках и ногах покалывает и жжет, а в желудке все переворачивается – еще до того, как глаза окончательно убедились. Еще до того, как я поняла, что ОН. Высокий, в расстегнутом ватнике, издалека вижу его руки – они синие от холода, его лицо…обветренное, с бородой. Захотелось закричать и не смогла. В глазах застыл режущий хрусталь, казалось, вспорол мне сетчатку, и я плачу кровью. Потому что очень больно плакать, потому что щеки холодные, а слезы горячие.

Собака скулит и прыгает рядом, а я не могу пошевелиться. Я словно больше не принадлежу сама себе. Я только вижу его силуэт, его…и понимаю, что моя любовь слишком страшная, слишком ненормальная, чтобы можно было считать ее любовью. Она меня не греет, она меня испепеляет, и даже сейчас, на огромном расстоянии, зная, что он меня не видит, я горю.

А потом он вдруг остановился. И резко повернулся. Очень резко. Всем телом. Выронил тачку и тоже замер. Ему плохо видно, с моей стороны светит солнце, оно слепит, я знаю. Потянула за края косынки и дала ветру развеять мои волосы, дала ему рассыпать их по плечам.

Застыл. Не шевелится. В пятидесяти метрах от меня. Я не могу рассмотреть его лицо, не могу увидеть глаза, но я его чувствую, я чувствую, как…как он сходит с ума. Я знаю, я ощутила эту взрывную волну, когда все его большое тело сильно вздрогнуло, и мне даже показалось, что он пошатнулся.

Каждый вдох режет лезвиями легкие. Я просто стою, и он стоит. Идет время. Я не чувствую холода. Мне кажется, я уже ничего не чувствую. Кроме его взгляда.

– Айсберг…, – шепотом, очень хриплым, срывающимся, – мой любимый, Айсберг. Я умираю без тебя.

Снова вздрогнул, как будто услышал, потом подхватил тачку и пошел к недостроенным баракам, несколько раз обернулся. А я так и стояла, смотрела вслед, потом побрела обратно…и мне показалось, что это лишь тень меня, а сердце осталось там, в снегу. Оно валяется и истекает кровью.

***

Он умел терпеть. С детства был таким. Сцепить зубы и к цели напролом. И так во всем, чего хотел. Во всем, чего собирался добиться и присвоить себе.

Тюрьма стала неким испытанием на прочность. Чем-то напоминая и саму армию, где в свое время приходилось выгрызать место под небом вплоть до дула в глотку одного из «дедов», который пытался опустить юного Петю.

«Петя, петушок, дай за гребешок!»

До сих пор помнил рожу офицерчика и эти глазки с издевательским блеском, он тогда выждал, подкрался ночью, связал, отволок в лес и сунул в глотку дуло автомата. До самых гланд.

– Тебе могу дать только в рот, Семыч! Отсосешь свинца? Или в жопу тебе его засуну. Выбирай? Сосать или трахаться?

Мычит, дергается. Наверняка, собрался орать о том, что ему за это будет. А ему по хер. Может и пристрелить, и очень хотелось это сделать. Вместо этого Семыч жадно и смачно сосал дуло автомата целый час, пока не растрескались губы, и на снег не закапала его кровь. Он его развязал и бросил в лесу, откуда Семыч приполз сам и больше никогда не смел даже слова сказать новенькому.

А после никто и никогда не трогал Петра. Ни разу. Его обходили стороной. Именно тогда он впервые получил эту кличку «Лютый». Теперь ему ее дали во второй раз.

С воли ничего и ни от кого. На связь не вышли, не искали. Значит связные утеряны вместе со смертью Гройсмана. И Петр знал, что и так может быть, что он может просидеть от звонка до звонка. Готов ли он к этому? Нет, б*ядь! Он к этому не готов. Его опустили на самое дно и закопали под самую вонючую грязь, откуда он не может даже высунуться. И не потому, что боится за свою шкуру. Нет. Потому что как только найдут его, смогут найти и тех, кто ему дорог.

Первые дни и недели храбрился. Пытался приспособиться. А оно хер приспособишься. В бараках холод, кормят по-гадски, вставать в четыре утра. Поблажек и особого отношения нет, как в тюрьме. Полная срань. Когда тебя и за человека не считают. Когда ты последнее дерьмо на ножках и просто опарыш, если не хуже. Тебя давят, как и чем могут.

А ломаться и встревать в грязь нельзя, иначе дальше додавят свои же.

В первые же дни была проверка «на вшивость», пахан позвал к себе. Невзрачный дед с седой бородкой. Очень худой и хромой на одну ногу. Глаза прищуренные, проницательные. Если узнают, кто он – будет п*здец.

Дед Хасан, от фамилии Хасанов, был старым вором в законе. Опасным, жестким и очень проницательным. О нем Грося тоже предупреждал, когда приходил на свиданки, и они готовились к этой высылке и к той роли, какая будет уготована для бывшего президента.

– Присаживайся…Лютый. Или по имени тебя звать?

– Зови, как хочешь, дед.

Осмотрел охрану Хасана, прикинул скольких придется укладывать и уложит ли…наверняка у каждого где-то спрятано перо, и под ребро загонят на ура.

– Лютый, значит…слыхал-слыхал о твоих подвигах. Что ж так зверствуешь. Одному мальчику глаза выдавил. Другому кадык сломал. Совсем беспредел. У нас таких не любят.

– А я не люблю, когда мое пытаются отобрать. Сказал – это мои нары, значит мои, и не хер было выеб*ваться. Или ты, дед, считаешь, что каждая шваль может тебя с нар согнать, потому что они ему больше приглянулись?

Кто-то заржал, но дед выпрямился, и смех утих.

– У нас тут свои всем делятся. Жадных не любим.

– Смотря чем делиться. Нары свои могу отдать только после того, как откинусь или ласты склею. Так что у Беззубого был шанс, а он его профукал и пусть спасибо скажет, что не стал еще и безглазым.

– Упрямый…ладно. Налейте ему чифирку. Побалакаем. Говорят, ты на воле мента мочканул и знался с Захаровскими.

– Ну раз говорят, значит так и было.

– Мне от самого Захарчика нужна услуга одна. Подсобишь?

Сука! Про Захарчика выучить особо не успел. Окружение его более или менее знал. Времени не было изучить. Гройсман сказал валить надо и устроил перевод.

– Смогу – подсоблю. Что надо?

– Человек один у него на районе объявился, кое-что чужое взял. Человека надо найти и то, что взял, отобрать. А я в долгу не останусь. Маляву настрочи для Захарчика, он же вроде как к тебе как к сыну относился.

Абросимов был приемышем самого Захарова…в тюрьме Абросимова убили, и Петр стал Николаем, все документы и статьи были переделаны под него. Знает ли Захарчик о смерти своего подопечного или нет – одному дьяволу известно. Если написать…то можно сразу на тот свет отправиться.

– Чей-то ты задумался, а?

– Да так, думаю, нужно ли это Захарчику, и что нам с этого выгорит?

– Ему – бабло. Тебе – моя дружба и крыша. Своим станешь. А свои у меня в масле катаются. Жрачка, сучки, еб*я. Все есть. Даже дурь.

– Напишу. Время дай. Подумаю, как лучше преподнести.

– Подумай. Только я долго ждать не люблю. Могу и другой путь отыскать…

Лицо Деда чуть вытянулось, и он прищурился, явно недовольный.

– Захарчик тоже не простой смертный и просто так из-за одной малявы и твоих обещаний лишних телодвижений тоже не сделает.

– Я аванс дам.

– Какой?

Дед кивнул, и ему принесли листик и ручку. Он что-то написал, перевернул и сунул Петру, протягивая по столу. «Николай» перевернул, пряча от всех. Не хило для мужика, который сидит за решеткой больше половины жизни.

– Хорошо, напишу.

Твою мать. Когда появится связной? Когда хоть кто-то с ним свяжется. Если откроется, что Лютый не тот, за кого себя выдает…То о смерти можно будет начинать мечтать.

Петр знал, что такое зона. Но знал лишь понаслышке, и то, что успел рассказать Грося. Изнутри все совсем другое. Изнутри это постоянная борьба за выживание. Гребаный квест. Когда днем пашешь на износ, а ночью не можешь уснуть от усталости и думаешь о воле. О НЕЙ…и о детях. Думаешь о том, что больше никогда не увидишь. Мечтаешь. Представляешь себе совсем другую жизнь.

Да, он мечтал. Представлял себе, как все могло бы быть иначе. Думал, как она там одна…без него уже столько времени. Как же он жаждал знать, что именно с ней происходит. Знать все, что касалось ее жизни. Той самой жизни, в которой его никогда не будет. Особенно трудно, невыносимо было в самом начале, когда ушел. Адская тоска по ней. По Марине. Она сводила с ума, она разъедала ему мозги. Он катался по полу камеры, кусая собственный язык и щеки до мяса изнутри, чтобы не выть от боли. Никто не должен знать, что Лютый скулит в карцере, как побитая собака, и совершенно не потому, что ему там холодно, голодно и даже, б*ядь, страшно. Нет. Он скулит, потому что не может увидеть свою женщину и понимает, что больше никогда не увидит своих детей. Его девочки…у него не было их фото, он не мог посмотреть на них, потрогать мысленно их лица. Только в сотовом Гройсмана, когда тот приходил.

А потом представлял, что у нее появился другой, представлял, как она идет в обнимку с каким-то ублюдком и забыла о нем. И это было адски больно. Осознавать, что он любит ее до безумия, что он готов сам ползать у ее ног и целовать ее пальцы, и в тот же момент готов бежать отсюда, чтобы свернуть ей шею. А ведь он понимал, что рано или поздно в ее жизни появится другой мужчина. Она будет с ним трахаться, она будет его целовать, она назовет его любимым…А еще эта дикая боль от понимания, что чужой мужик будет не только с его женщиной – он будет и с его сыном. Сыном, который может назвать отцом совсем не Петра, и от этого хотелось орать и рвать на себе волосы. И адская потребность впиться зубами в глотку неизвестного счастливчика и рвать ее зубами, как бешеное животное.

Знать, что ему нашли замену, оказалось самой настоящей пыткой, самым диким адом. И это превращало Петра в безжалостного и отмороженного психопата. Из его нутра вырывался маньяк, и он был способен не то что выдавить глаза, а и выгрызть чье-то сердце. В нем умирало все человеческое, он был согласен жить по этим зверским законам.

А потом…потом Петр думал о том, что она не может всю жизнь провести одна, и ей нужен кто-то, кто будет заботиться о ней, нужен кто-то, кто любил бы ее и…их сына. Кто-то, кто мог бы ее защитить, как когда-то защищал ОН.

Это только его вина, что он…в свое время не плюнул на все и не приблизил ее к себе так, как хотел. Амбиции, карьера оказались важнее маленькой девочки с зелеными глазами и темными волосами. Девочки, в которой, оказывается, заключалось его счастье и смысл жизни. Единственной женщины, которую он когда-либо любил.

И он корчился в агонии. В агонии по той жизни, в которой отказал им обоим. От этой боли скручивало кишки и сдавливало грудину так, что сердце, казалось, вот-вот лопнет.

И он шел… он тащил эту сраную тележку с кирпичами, он думал о том, что после того, как напишет или не напишет эту гребаную маляву, его, на хер, прикончат.

И тогда все закончится. Эта боль. Эта агония, она перестанет жрать его душу, перестанет рвать ее на ошметки.

И это было, как удар в солнечное сплетение…это ощущение, словно он совершенно обезумел. Это ощущение, что она где-то рядом. Остановился и резко повернулся, а потом…потом просто полетел в пропасть или окончательно свихнулся. Потому что там, в почти пятидесяти метрах от него, по колено в снегу стояла ОНА. Сдернула платок, и ветер трепал ее волосы…а потом медленно опустилась на колени и протянула к нему дрожащие руки. И у него по щекам покатились слезы…он не знал, что они катятся, он просто вдруг ощутил, как замерзают скулы и как режет в глазах дребезжащий хрусталь.

Глава 9

Валя хотела устроить меня на фабрику, но с маленьким ребенком не взяли. Оформили декрет.

– Сволочи. Черт. И связи мои не помогли. Я и не туда, что у тебя мелкий совсем микроб. Ладно…Что-то придумаем. Я у Люськи возьму машинку, она все равно не шьет. Ты заказы сможешь на дом брать?

– Смогу. Я и подшить могу, и сама смоделировать. Меня мама научила.

– Молодец мама. Ты ей хоть пишешь?

– Все сложно…мамы нет уже давно. Точнее той, кого я считала мамой, а настоящая…она мне никогда матерью не была. Впрочем, и ее тоже нет.

Насколько отозвалась болью мысль о маме Наде, настолько же я ощутила волну презрения от мыслей о Людмиле.

Валя прищурилась, потом по плечу меня потрепала.

– Мать не та, кто родила. Это непреложная истина. Завтра к куму пойдешь. Я уже договорилась. Только оденешься поскромнее, волосы спрячешь. Я б такая, что еще и синяков бы подрисовала, и сыпь какую-то. А то он м*дак тот еще. На девок падкий.

– Нарисуем, что скажешь. Только пусть бы свидание разрешил.

– Давай, подруга. До завтра. Перед походом на зону ко мне зайдешь. Я тебя надоумлю, как и чего.

Я улыбнулась ей устало, ключ в дверь всунула и вдруг услыхала, как кто-то плачет. Пока Валя шла по коридору, я заглянула наверх, на лестницу, ведущую на чердак. Увидела Аню. Она сидела на корточках, спрятав лицо в колени, и плакала.

– Что случилось?

Молчит, только еще больше в колени зарылась и рюкзаком прикрылась.

– Ань!

Присела рядом с ней. Погладила по белокурой головке…а потом вдруг отпрянула, увидев, что ее длинные косички обрезаны наполовину.

– Кто это сделал? – строго спросила я.

– Не важно.

– Ну как не важно? Какая-то…трогала мою девочку, а мне не важно? А Лиза знает?

– Нет!

– Почему ты ей не сказала?

Молчит, на меня не смотрит.

– Кто и за что обрезали тебе волосы, Ань?

Внутри все сжимается от боли, сердце как будто сковырнули.

– Девочки…потому что я парту салфетками вытирала. Начали говорить, что я мажорка, что я…что я сучка богатенькая, и что таких, как я, надо убивать. Пенал отобрали…все, что ты купила, выпотрошили. Резинки новые забрали, карандаш. Вместо него свои сунули. Сказали, что мы поменялись.

Твари! Я похолодела от ярости, как будто кол вогнали под ребра, и от злости стало нечем дышать.

– Учительнице сказала?

– Нет… я не стукач. За это вообще темную могут сделать.

Черт! Черт! Они не приспособлены, они совсем…совсем не в такой школе учились. В их лицеях никогда бы никто и не посмел обидеть.

– Скажи мне, кто это, и мы разберемся.

– Не надо!

Наконец-то подняла заплаканное лицо, и у меня от жалости сердце сжалось. Как же она похожа на Петра. Как две капли воды. На Петра и на моего Льдинку.

– Надо. Ты понимаешь, один раз позволишь и навсегда останешься изгоем, навсегда будешь жертвой.

– У нас такого не было!

И на меня смотрит огромными синими глазами. Я рывком ее обняла и к себе прижала. Не представляю, что они сейчас переживают. После роскоши, после лицея для вип персон, после того как охрана по пятам и слуги. А теперь школа для детей зеков.

– Ты должна за себя постоять. Иначе это не прекратится. Или позволь, я схожу в школу.

– НЕТ! Я сама разберусь.

– А Лиза? Ты ей говорила?

– Нет…ей своих проблем хватает…Марин…а когда мы увидим папу?

Выдохнула и поцеловала ее в макушку.

– Скоро, моя хорошая. Очень скоро. Я над этим работаю. Увидишь обязательно. Идем домой. Ужинать будем. Я пельмени купила.

– Пельмениии, ураааа!

Да, они полюбили пельмени. Никогда раньше не ели. Самые обычные магазинные с майонезом и черным перцем. Уплетали за обе щеки с соленым огурцом и запивали компотом из мороженных ягод.

– И я ужасно соскучилась по Челсиии. Пойду с ней погуляю.

– Погуляй, зайка.

Моя любовь к ним была особенной – и сестринской, и материнской одновременно. Какая странная ирония судьбы. Они мне и сестры, и приемные дочери…дочери мужчины, которого я люблю.

***

Утром Вали на месте не оказалось. На фабрике что-то произошло, и ее вызвали пораньше. Вместо нее открыла ее дочка. Заспанная и взъерошенная. В ночную смену отработала, а я ее разбудила.

– Мамы нет. ЕЕ вызвали. Сказала, чтоб вы сделали все, как она велела.

Я кивнула и потрепала девушку по щеке.

– Как там Челси?

– Все хорошо. Ей у нас нравится.

– Я знаю. Видела вас по вечерам и по утрам с ней. Она такая счастливая. А мне…мне до сих пор так стыдно, что я… что я не помешала. Но он, вы понимаете, он хороший. Он… он сорвался. Из-за зрения, из-за проблем. Его в армию призывают, и белый билет не помогает.

– И где он сейчас?

– В город В поехал, к бабушке. Я…это… я к нему поеду, Марин.

Выдохнула…

– Смотри, это твое дело. Твоя жизнь. Не мне тебе рассказывать, кого любить и как жить. Но если человек бьет собаку, он и тебя может ударить.

– Мама тоже так говорит. Но я-то его знаю. Он меня никогда не обижал. Ухаживал, берег. Когда я в больнице лежала, со мной у постели сидел.

– Не знаю…это ты смотри. Тебе виднее, с кем жить, и что прощать. Мама знает?

– Неет! Вы только маме не говорите! Пожалуйста!

– Постараюсь…но думаю, она у тебя такая… сама все узнает.

Да, не мне ей рассказывать, кого любить. Сама выбирала далеко не принца на белом коне. Сама выбирала человека, который чуть меня не убил.

На проходной меня всю обыскали. Облапали за грудь, даже между ягодиц и промежность. Одна женщина и двое мужчин. Делали это с особым рвением и как можно более унизительно. Потом провели по коридору и велели ждать возле кабинета. Услышала приглушенные мужские голоса.

– Куда она приехала, кукла эта?

– Ее здесь каждый второй…

– Хер ее знает. К кому-то из наших пришла. Но если кум с ней лично…сама понимаешь, протекция.

Кумом оказался лысоватый мужчина очень низкого роста, щуплый, с выпирающим пивным брюхом. Он посмотрел на меня снизу вверх, прищурился и даже снял очки. Прищелкнул языком.

– Марина.

Я кивнула.

– Пошли Марина. Меня о тебе предупредили. Будем решать, могу ли я помочь тебе или нет. Дело очень сложное, и статья лет ***цать назад была расстрельная.

– Проходи. Не мнись у двери.

Потянул за верхнюю пуговицу кителя, расстегнул воротник рубашки. Мне он не нравился. Такое ощущение неприятное, как будто человек тебя взглядом сканирует. Шарит по тебе, лазит, как насекомое.

Прошла ближе к середине кабинета.

– Меня Андрей Петрович зовут. Если не знала. Снимай свою шубу, что ли…или что это на тебе. Дрань какая-то. И туда повесь. Шапку тоже снимай. У меня тепло. Топится тут.

Я телогрейку сняла, повесила на вешалку с крючками с шариками на концах. Туда же шапку отправила.

– Ну вот. Другое дело. Теперь видно, какая красавица ко мне пришла.

Я послушала Валю и оделась как можно скромнее. Юбку ниже колен, широкую, бесформенный свитер, волосы в гульку на затылке собрала, но кудряшки выбились у висков и падали на лицо.

– На красавицу что ни надень, а красота все равно лезет наружу. Это как бриллиант. Его даже, если среди фальшивок спрятать, все равно сверкает ярче всех. Как звать?

– Марина…

– Марина. И имя красивое. На многих языках означает море. Ты знала?

– Нет…

Мои познания в иностранных языках ему знать незачем.

– Ну рассказывай, Марина, как докатилась до такой жизни. Садись. Чай хочешь?

Отрицательно качнула головой. Эти чаепития меня ужасно напрягали. Лучше бы ближе к делу подошел, а не морочил голову.

– Ну и зря отказываешься. Мне индийский привезли. Не просто там типа индийский, а настоящий. Из Нью-Дели. У меня там один приятель живет. Давай, рассказывай. Кто ты…с кем приехала, и чего тебе надо.

А ведь если его предупредили обо мне, то он все знает. Тогда зачем эти вопросы. Валя предупреждала, что кум мужик скользкий и себе на уме. Что может проверять.

– Я…швея. Шила на заказ. Жила в селе Л…Неподалеку от города М…Приехала с сыном. Ему год, и с двумя сестрами.

Кум чайник поставил, тот запищал, а он, прищурившись, на меня смотрит и кружку крутит в руках. Несмотря на маленький рост, он кажется очень властным, а деланая простота не скрывает подвоха в каждом вопросе.

– К кому приехала?

– К Абросимову…

– Муж?

– Нет…

Опустила глаза. Вопросы сложные, но я их отрепетировала сама с собой перед зеркалом, чтобы не запинаться и не выглядеть растеряно.

– Если не муж, на хрена в такую даль перлась. Девка ты красивая, видная. В любовь до гроба сейчас мало кто верит.

– Это… и его сын. За ним приехала. Кажется, хоть верь, хоть не верь… а любовь до гроба все же существует.

Налил себе черный кофе. Сел за стол. Достал толстую папочку, наслюнявил палец и пролистал несколько листов.

– Так…Николай Савельевич Абросимов. Особо тяжкое. Статья номер…Убийство полицейского, пять ножевых в живот, потом перерезал горло. У потерпевшего осталось три дочери и жена.

Поднял на меня глаза, а я чувствую, как вся краска прилила к щекам. Ужасно хочется заорать, что он этого не совершал.

– Вот к этому Абросимову ты приехала на дальний север? Или к какому-то другому?

– К…к этому.

– Зачем?

Вопросы вроде и простые, но вынуждают искать ответ, юлить.

– Люблю его. Хочу ждать здесь. Хочу с ним все тяготы жизни пройти.

– Ну и дура.

Сказал и отпил свой кофе, закурил сигарету. Предложил мне, и я отрицательно качнула головой.

– Абросимов твой своему товарищу глаза пальцами выдавил, ребра сломал и сидел в карцере четыре дня. Свидания ему не положены, если ты за этим пришла. Более того…свидания только с женами, на худой конец с невестами. А ты ему кто?

Я медленно выдохнула и сцепила пальцы замочком, чтобы они не тряслись.

– Я…

– Знаем мы, кто ты. Да вслух говорить не хочется, чтоб не обидеть. Сожитель твой свидания не заработал, а ты ему никто, и устроить вам вечер спаривания я не могу.

Теперь мои щеки пылали и стали красными, как помидоры. Я прям чувствовала эту красноту.

– Вам…вам обо мне говорили.

– Говорили.

– Я…не просто так. Я заплачу.

Ухмыльнулся, погладил себя по лысине.

– Оплатит она. Взятку предлагаешь?

– Нет, что вы. Я… я просто отблагодарить, я… думала, вам сказали, я…

Протянул руку и накрыл мою своей.

– Мариночка…зачем мне взятки. Я здесь в глуши этой так одинок, так одинок, что иногда мне нужно общество красивой и умной девушки, совсем такой, как ты.

Я выдернула руку.

– Я могу заплатить. Назовите цену.

Улыбка пропала с лица, и он выпрямился в кресле.

– Я тебя сейчас за предложение цены…на хер сюда вместе с твоим ублюдком посажу.

– С вами договорилась заранее, не нужно здесь устраивать спектакли. Или набивать цену. Я знаю, что и сколько стоит. Вплоть до передачи зубной щетки и резинки для трусов…до самых дорогих привилегий. Я не на панель пришла. Хотела б раздвинуть ноги за деньги, вела б себя иначе. Андрей Петрович….

Снова прищурился.

– А ты не так проста, как кажешься.

– Вам ли не знать, что люди не всегда такие, какими кажутся.

– Не заслужил свиданки твой хахаль…Но ты мне нравишься. Бой девка. Не мямля. Смелая. Валька все верно сказала, обломится мне. Пока. Ладно. Цена вот…

Подвинул ко мне обрывок бумаги.

– Посмотрела?

Забрал, порвал и поджег зажигалкой.

– Принесешь вместе с передачей. Спрячешь в банку с печеньем внутри.

Сердце не просто забилось, оно затрепетало с такой силой, что казалось, я сейчас задохнусь.

– Когда…когда можно будет?

– Послезавтра проверка приезжает…Можешь завтра. На восемь часов. Это все, что могу пока. Не положены ему свиданки, и остальные зеки это знают. Уведу на работы…дам отдельную комнату. Пока все. Потом посмотрим.

– Спасибо.

– Не за спасибо…спалишь кому цены или о чем тут говорили, не увидишь, как своих ушей, поняла?

– Поняла.

– Все. Вали.

Потом все же улыбнулся и погладил по плечу.

– А могу и бесплатно свидание дать…если сегодня тут и останешься со мной пообщаться.

– Я предпочитаю за все платить. Бесплатный только сыр в мышеловке.

Обратно шла не дыша. Не верила, что получилось. Не верила, что завтра смогу его увидеть. Так долго. Целые восемь часов. Наедине. Только я и он. Только мы вдвоем, и целый мир остановится.

Домой прибежала, словно порхая, как будто крылья выросли за спиной. А возле подъезда ВАЗик стоит полицейский.

– Что случилось?

– Да квартиру чью-то взломали и обокрали.

– Обокрали?

– Ага. Средь бела дня, суки. Совсем оборзели. Люди пока на работе, а они окно разбили и все вынесли.

Я растолкала людей, пробиваясь внутрь, по коридору, к своей двери. А она нараспашку, там люди какие-то ходят, что-то пишут.

– Это она! Хозяйка комнат. Новая.

Перед глазами рябит. Понять не могу, что они тут делают. Сердце бьется тревожно, то замирает, то снова трепыхается.

– Что вы все здесь делаете?

– Так это…у тебя окно разбили и все вверх дном перевернули, пока тебя не было.

– Перевернули? А… а Челси? А… собака? Здесь собака была?

– Собаку никто не видел. Может, сбежала или спряталась.

Я бросилась к шкафу, к шкатулке, в которой деньги хранила. Вся вывернута, пустая. Ни копейки. Тяжело дыша, ощутила, как начинают подкашиваться ноги, как немеют пальцы, и не могу устоять, как меня шатает. Кто-то принес стул и усадил меня на него.

– Они через окно влезли. Что-то искали. Перевернуто все вверх дном.

Внезапно услыхала скулеж, подорвалась, бросилась к кровати, заглянула под нее – Челси забилась в угол. Скулит и боится выйти.

Позвала ее, протягивая руку, но она так и не вышла, пришлось двигать кровать…Пока она вылизывала мое лицо, я мертвела все сильнее и сильнее. Ни за какое свидание я не заплачу. У меня не осталось ни копейки.

Глава 10

– Я люблю тебя, помнишь? Люблю до конца. До последнего вздоха. Моего вздоха. И ничто, и никогда не изменит мою любовь к тебе. Я чувствую твою боль, как свою, твою ненависть, как свою, твои страдания, как свои. Пожалей меня… перестань себя проклинать. Ты – смысл моей жизни. Я просто хочу быть с тобой, хочу любить тебя… хочу, чтоб ты любил меня так, как умеешь только ты.

(с) Черные Вороны 8. На дне. Ульяна Соболева

Я не рыдала и не плакала. Я просто смотрела в одну точку и чувствовала, как вокруг меня вращается проклятый мир, как он просто переворачивается на бешеной скорости, и у меня нет сил его остановить. Я падаю и падаю в бездну. Нет остановки этому падению, нет конца и края этим страданиям.

Она пришла ко мне поздно ночью, когда убралась полиция, причитающие соседи, тетя Валя с детьми. Маленькая Анечка села рядом и прислонилась к моей спине.

– Я их спрятала…

– Кого?

– Деньги. Этот Коля…еще давно как-то заходил к нам. Я со школы пришла, а он по коридору идет. С конца, и глаза бегают. Их квартиры там нет…мне тогда сразу подумалось, что он к нам лазил. Я тогда деньги и перепрятала. Они в ванной…под ванной за досточкой.

– Аняяяя!

Всхлипнула, обняла ее резко и разревелась. Сильно, навзрыд, целую ее макушку и плачу, как ненормальная. Дверь из спальни открылась, и заспанная Лизка выглянула.

– Вы чего тут? Марин…ты чего? С папой что-то?

Вскрикнула и побледнела. И так худая и прозрачная, стала еще белее.

– Нет-нет. Не с папой. Иди ко мне.

Она на пол рядом примостилась, и я обеих обнимаю и реву. Только сейчас поняла, что не за свидание испугалась, а вообще за них. Чем кормить? Как жить дальше?

– Ты меня ругать будешь?

– Нет, что ты…ты такая молодец. Такая…

Колян тогда обыскал квартиру, присмотрел – есть ли что. Скорее всего, видел шкатулку, наверняка, видел и вещи дорогие, и мое золото, которое исчезло. Не все…остальное лежало вместе с деньгами. Его то они и искали. Тогда его спугнул кто-то, а сегодня навел своих. Анечка молодец. Моя девочка.

– Почему мне не сказала?

– А я забыла.

С ума сойти. Она забыла. Дурочка моя маленькая. Зацеловала мордашку и Лизкины щеки, потом спать отправила. Мне еще есть готовить…На утро. И помнить не надо, что он любит…оно само. Руки делают, глаза наполнены уже другими слезами. Вспоминаю, как готовила в том доме…где Виолетта жила, и сын ее…Внутри всколыхнулось очередное понимание, какого страшного человека я люблю. Хладнокровного, жестокого, немного безумного в своей ледяной непоколебимости и резких решениях.

В голове запульсировали слова кума о том, как человека убил и в карцер сел. Поверила? Да, поверила. Он способен. На многие жуткие вещи, и они не знают, с кем на самом деле связались, и какого страшного и умного зверя держат в клетке.

Думать о самой встрече страшно, и я думаю о чем угодно, только не об этом моменте, когда...когда Айсберг может разорвать мне сердце в клочья, когда может вывернуть мне наизнанку кости и заставить орать от боли. Всего одним словом…да что там словом – молча.

До утра спать не могла. Слишком возбуждена, слишком в предвкушении. Глаза закрываю и силуэт его вижу вдалеке. С тачкой этой. Как будто две параллельные жизни. Одна, где он на красной ковровой дорожке в красивом костюме, окруженный охраной идет к трибуне, и вторая…вот эта в снегу, в нищете, в убогости и в презрении.

И в какой из них я люблю его больше…так странно, но мое сердце сжимается от адской любви именно сейчас, именно тогда, когда он вот такой. Нет, не близкий ко мне, не униженный, не более приближенный…Нет, Господи, нет. Он всегда далеко, всегда на своих ледяных скалах.

А…такой не сломленный, сильный, гранитный. Мощный, как та самая ледяная глыба, и я ощутила эту мощь даже там, где он стоял посреди снега. Заключенный, лишенный всего, даже имени. Некто без лица и фамилии. Но на него посмотришь, и мурашки по коже бегут.

Утро заставило вскочить с постели…И так жутко, так боязно, что я не такая как раньше, что я после родов…после месяцев лишений и слез, что на мне больше нет соблазнительной одежды, а на моем лице нет косметики, мое нижнее белье из простого хлопка, а волосы не уложены в прическу, а просто заплетены в косу. Похожа ли я на его Марину? Или от меня ничего не осталось?

В зеркале испуганные огромные глаза, бледные губы, которые я покусала, чтоб к ним прилила кровь, пощипала щеки. Я потру их снегом и буду румяной. Не буду выглядеть, как после болезни чахоткой. Так, кажется, сказала моя соседка Мария Ивановна, когда увидела впервые.

– Что ж она худая такая? Туберкулезом болела?

– Нет, баб Маш, она просто с городских, из столицы. Там так модно.

– Ужас. Модно костями бренчать. Мужики ж не собаки…

– Ну там не только кости, уж поверь мне. Семку, своего глазастого сынка поменьше приваживай. А то…у Маринки мужик…Лютым кличут. Он таких, как твой Семен, глотает без соли. Клич кинет, и на перо твоего сынка и посадят, а печенку Лютому в газетке принесут. Он пожарит и сожрет.

– Тьфу на тебя!

Мария Ивановна всегда на меня волком смотрела и сына своего гнала с кухни, когда я там появлялась.

Выдохнула, поправила непослушные пряди волос, застегнула до конца бежевую кофточку, поправила юбку. Ладно. По-другому я выглядеть не могу. Придется как есть…Не понравится, просто сдохну от тоски.

На проходной снова обыскали. С пристрастием. Облазили в сумке с едой, вытащили несколько пирогов с капустой. Стерпела и смолчала. Пожелала приятного.

Конверт для кума забрали сразу, пересчитали, кивнули и унесли. Стало не по себе, как будто сейчас могут вышвырнуть обратно за забор, и свидание не состоится. Настолько хочу…что даже не верится, что сегодня, что вот сейчас, что остались считанные минуты.

Иду, и ноги, кажется, отнимаются. Меня с конвоем по коридору, потом наружу и уже по снегу к отдельному зданию. Дышу все тяжелее. Каждый вдох и выдох словно легкие выжигают. Предвкушение, смешанное с ужасом и болью.

Завели в какое-то здание одноэтажное, провели еще одним коридором и остановились у двери. Открыли с лязгом замок.

– Ожидайте.

Впустили внутрь. Комната маленькая, выкрашена в синий цвет. У стены кровать, у зарешеченного окна стол, стулья. Тут же раковина и деревянная дверь. Наверное, в туалет и душевую. Сильно отличается от тех, можно сказать, хором, в которых мы были тогда.

Чтобы время шло быстрее, я из сумки банку с борщом достала, тарелку, ложку, кружку. Картошку варенную. Селедку и колбасу, соленые огурцы, которые Валя накануне передала. Пироги разложила на пакете. Бутылку с компотом поставила, хлеб разломила на куски…Дверь открылась, и мне вдруг стало страшно обернуться. У меня душа сжалась, как истрепанный лист бумаги, в комок, так, что каждая складка саднит. Судорожно глотнула воздух и медленно обернулась.

Стоит на пороге. Без шапки. На меня смотрит… и лицо искажено, как от адской, невероятной боли. Глаза впалые, глубокие, почти черные.

Лютый…мой лютый Айсберг. Как же сильно и невероятно я люблю тебя. С каждым днем все сильнее, как будто эта адская любовь умножается и увеличивается вдвое, растет и распространяется в воздухе разрывающимися молекулами.

Дверь с лязгом закрылась, и он вдруг шагнул ко мне с громким стоном, обхватил обеими руками, впился в мои волосы и с дикой жадностью прижал к себе. Настолько сильно, что у меня заболели кости, и я с громким выдохом обхватила его за шею, силой притягивая к себе, впиваясь в короткие волосы на затылке.

Ничто не смогло заглушить его запах, его родной сумасшедший запах, от которого закружилась голова и потемнело перед глазами. Жадно трогает руками мое лицо, мои скулы ладонями, мои глаза, пятерней накрывает все лицо. Ласкает хаотично и грубо и смотрит так, как голодные жрут свой первый кусок хлеба.

– Дура…

Срывается с его губ, и они с хриплым стоном набрасываются на мой рот. Нет, это не поцелуи. Поцелуи остались в прошлом…они где-то в кино и в книгах, а это алчное пожирание друг друга, когда заглатывается подбородок, когда губы не целуют, а треплют друг друга, мнутся, ударяются до крови, а язык не ласкает – он убивает, он впивается в горло, в небо, он давит на мой язык, и пальцы дергают за волосы, они растрепывают косу, они распускают пряди, выдергивают их, чтобы зарываться и сжимать в кулаки, притягивая к себе. И рот вгрызается мне в шею, в щеки, в глаза, в нос, в ключицы и грудь, спрятанную под кофтой. Он ее не целует, он кусает огромными участками, кусает, вертит головой, как зверь с мясом в зубах.

– Не могу…больше не могу…мне надо…сейчас…

Стонет, как в лихорадке, расстегивая кофту, срывая пуговицу за пуговицей, второй рукой задирая юбку, стягивая колготы и трусы до колена, поднимая ногу, сдирая с меня сапог. Подхватил под колени, поднимая вверх, вдавливая в стену. Одна нога босая, вторая в сапоге, трусики и колготы телепаются и волокутся по полу. С моих губ срываются стоны, которые я не могу сдерживать, я вижу только синие глаза, подернутые пьяной пеленой первобытной страсти, а я – просто задыхающаяся в его руках безвольная и обезумевшая жертва. Сломанная, раздавленная нашей разлукой. И я чувствую кожей, что на нем больше нет ни одной маски. Он голый…он обнажённый до костей и такой настоящий, каким никогда не был. Тело пронизывает острейшим и невыносимым током, я обезумела совершенно. Страсть слепит меня, испепеляет. Его страсть, сплетенная с моей собственной в смерч пошлой и кровавой вакханалии. Я превратилась в животное с пересохшим горлом, с разрывающимся сердцем и трясущимся телом. Я его жаждала, я алкала его с такой силой, как умирающий от жажды алчет глоток воды. Я перестала существовать, я больше не помнила свое имя, себя саму. Ничто. Я трясущееся, голодное ничто. Я хочу своего мужчину, я хочу, чтобы он напомнил мне, что значит быть живой. Я агонизирую от этого предвкушения и нетерпения.

Снова чувствую его губы на своих губах, и он глотает мои стоны, тяжело и прерывисто дыша. Мои пальцы терзают его волосы, рвут их, впиваются ногтями ему в голову. От вкуса его слюны, от вкуса его дыхания у меня останавливается сердце.

Я больше не могла думать… я втянула свои собственные дорожки кокаина…всем телом, он нужен мне всем телом. Я хочу, чтобы мне стало больно, я хочу его в себе до самой матки.

Стиснул обеими ладонями мою грудь, она торчит над сдернутым к талии лифчиком, с каменными, вытянутыми сосками, которые болят от желания, чтобы их искусали в кровь, и он кусает. Сильно, безжалостно, он глотает их вместе с ареолой, оставляя следы зубов по кругу. Это зеркальное отражение моей одержимости. И я сейчас не знаю, кто одержим намного больше.

Меня трясет, я ощущаю себя горящим от боли существом, которое надо трахнуть. Мои руки сжимают его запястья, заставляя давить мою грудь еще сильнее, и я вижу этот черный обезумевший взгляд.

– Дааа… сейчас, – шепотом с рыданием, умоляя и задыхаясь.

Он нужен был во мне. Немедленно. Утолить боль. Унять ее, насытить это дикое нетерпение. Его собственное, настолько ослеплявшее и переплетающееся с моим, что мне становилось страшно от этой дикости. И я просто обуреваема только одним единственным желанием – ощутить его в себе. Касаться до боли, сдавливать до синяков, и чтобы меня точно так же давили его руки, чтобы втискивал меня себе под кожу, чтобы наши вены соприкоснулись и стали едиными.

Я слышу, как он, задыхаясь, расстегивает тюремные штаны, лихорадочно стягивает вниз, вдавливая меня еще сильнее в стену. Когда резко толчком вошел, оба широко открыли рты, захлебываясь и закатывая глаза.

– Пи*дееец…, – хрипит, тыкаясь лбом в мой лоб. И я задыхаюсь от того безумия, что слышу в его хриплом голосе. Он не сдержан…он сумасшедший, он совершенно неконтролируемый, и я никогда его таким не видела.

Первый толчок, и ладонь накрывает мой рот, чтобы не кричала, потому что я кричу. Я не слышу свой крик, он превратился в голодное мычание. Зубы впились в мозолистую ладонь. Вцепилась пальцами ему в плечи. Стон мучительно дерет горло. Двигаю бедрами, чтобы проник еще глубже. Чтобы головка вошла настолько глубоко…я хочу ощутить там, где я заканчиваюсь, и он дает мне это. Сильно, резко насаживая на себя так, что я, запрокинув голову, непрерывно мычу, впиваясь в его руку до крови. Потому что его член толкается слишком сильно, слишком быстро и очень глубоко. Руки давят мои ягодицы, не давая шевельнуться. Схватила его за скулы и заставила посмотреть на себя, посмотрела в ослепительно синие глаза, и мои закатились от наслаждения снова. Его взгляд возбуждал сильнее, чем сам секс, чем наше дикое, животное совокупление. Мне необходимо видеть его больной взгляд, его пьяную поволоку и звериную страсть.

Дергаюсь на нем, но он направляет сам, грубо натягивает на себя, вбивается, вдирается на адской скорости так, что моя грудь дергается и скачет, и его рот ловит соски, чтобы кусать их и трепать.

– Сдыхаю… – зашептал и впился зубами мне в горло, – сдыхаю по тебе…

Искусанные губы растягивает в жуткой улыбке, которая переходит в еще один стон, потому что его плоть сильно толкается в матку, цепляя каменным стволом набухший клитор. Проникает все быстрее, короткими ударами. Рвано, сильно. Не стонет…тоже хрипло рычит мне в шею.

Сдыхает по мне…сдыхает…от этих слов меня слепит все сильнее и сильнее. Это осознание его измученных страданий…по мне.

Захрипел, сдавил мои ягодицы, вышел полностью и с силой вонзился глубоко, застыл на секунду и задергался очень быстро, закатив глаза, с широко раскрытым ртом. Его плоть пульсирует внутри, выстреливая спермой где-то очень глубоко, и эта пульсация окончательно заставляет сойти с ума, меня ослепляет вместе с ним, меня накрывает таким мощным и диким оргазмом, что я, не выдержав, истошно закричала, ощутив тут же, как он заткнул мне рот своим ртом. Я кончаю, меня трясет, меня накрывает вместе с хрипами и слезами. Я судорожно сжимаюсь вокруг его члена, и он продлевает мою агонию толчками. И боль начинает стихать…она все еще есть, она все еще безжалостно голодна…но первую жажду утолила.

Стоим, сжимая друг друга. Его член все еще во мне, я обхватила его бедра ногами. Мы вздрагиваем и тяжело дышим…пока вдруг не ощущаю, как его губы целуют мои…уже по-другому. Потираясь и касаясь, размазывая кровь. Не знаю чью – мою или его.

– Почему… – его голос срывается…. – почему?

– Потому что я люблю тебя.

Схватил за затылок и прижал мое лицо к своему лицу.

– Дура…моя маленькая дура…

Из всего этого я услышала только одно МОЯ… и сердце сорвалось в пропасть. Впервые. От счастья.

Глава 11

Он ел очень жадно. Видно, что голодный. Сильно голодный. Даже руки подрагивают, и у меня самой все подрагивает от понимания, насколько человек не застрахован ни от сумы, ни от тюрьмы, а то и от всего вместе взятого. Когда-то это был самый могущественный мужчина в этой стране, а сейчас…сейчас я с трудом смогла пронести к нему в камеру передачу и заплатила за эту встречу немыслимое количество денег. Вряд ли мне хватит на много свиданий…может, еще на одно-два. А потом? Потом я не знаю, что буду делать.

Я сидела на стуле, все еще не пришла в себя после бешеной схватки страсти…наблюдала за ним жадно, внимательно, пожирая каждое движение голодным взглядом. Мы все еще не сказали ни слова. Я не знала, что говорить. Мне казалось, что слова могут быть лишними, что они могут испортить этот невыносимый момент. У нас с ним таких никогда не было.

– Почему не ешь?

Спросил отчетливо, и я вздрогнула от звука его голоса.

– Я не голодная.

– Сядь со мной, пожалуйста.

Когда-то, в том его доме, где я оказалась впервые, он тоже просил меня сесть с ним за стол. Точнее, не просил. Приказывал. А сейчас именно попросил. Тоже впервые в жизни. И я не знала, что со всем этим делать? Какой я должна быть сейчас? Встала со стула, поволокла по полу к столу, но он обернулся, в два шага подошел ко мне, поставил стул рядом со своим, и я села, медленно выдохнув. Деловито насыпал мне картошки, положил мясо и пирожок. Его движения такие же уверенные, резкие, точные. Он совершенно не изменился.

– Ты ничего не ела. Я в этом уверен.

Да, я ничего не ела, и мне не хотелось. До этого момента, а сейчас вдруг появился аппетит, и я с удовольствием отправила ложку в рот. Рядом с ним мне хотелось всего и сразу. Особенно жадно хотелось жить. Только ради таких моментов.

– Худая стала…кожа и кости. С деньгами проблема?

– Нет…все хорошо. Просто…просто аппетита не было.

– Почему?

Вопросительный взгляд, и продолжает жадно есть.

– Тебя…искала.

Не улыбается, но улыбка потерялась в его глазах, зацепилась за густые ресницы.

– Что теперь?

– Теперь?

Протянул руку и привлек меня к себе, придвинул вплотную. Ощутила, как он втягивает запах моих волос, как трется об них носом, щекой. И я млею, закрывая глаза от удовольствия. Чтобы запомнить этот момент. Чтобы утащить его домой и смаковать долгими часами. Когда меня будет рвать на части от тоски по нему, когда я буду сходить с ума от желания увидеть…я буду вспоминать.

– Теперь не знаю…Теперь знаешь только ты. Черт…Марина, какого хрена ты сюда приехала? О чем ты вообще думала?

– О тебе…

Подняла голову и посмотрела ему в глаза, не жует…он просто не сводит с меня темного взгляда. И я не знаю, что там в этих глазах. Не могу понять и прочесть. Там больше нет улыбки. Там неизвестность, там нечитаемая темная бездна, и мне становится страшно, что я в ней утону.

– Тебя могут найти и здесь, понимаешь? Сложить дважды два…да и вообще, ты и это место. Все здесь не для тебя.

– А где для меня? Где для меня? Пе…Айсберг, где? Там…в том городе, где не было и дома своего? Где? У меня ничего нет, у меня никого нет кроме тебя. Мое место там, где ты. Это ты меня приучил к этому…к принадлежности тебе. А мы в ответе за тех, кого приручили.

Усмехнулся уголком рта. Вымученно, устало. Провел ладонью по моей щеке, волосам. И я с облегчением выдохнула. Бездна перестала быть такой жуткой.

– Разве тебя можно было приручить? Только держать на привязи, только стягивать потуже ошейник-строгач, чтоб не вырвалась и не сбежала. Держать до шрамов и до отметин…они все еще есть на твоей спине, Марина. Или ты забыла?

Не забыла…но разве он знает, что именно теми отметинами приковал к себе навечно, заставил шрамами врасти в его мясо. И теперь не отодрать меня от него даже силой, не отрезать ни одним ножом.

– Почему ты думаешь, что я хотела сбежать?

– Разве нет?

– Нет…больше всего на свете я хотела, чтобы ты никогда не отпускал меня.

Желваки играют на сжатых челюстях.

– Ты говорила совсем другое.

– Ты веришь всему, что говорят женщины?

Гладит мою щеку, и я жмурюсь от этой ласки, она интимнее и эротичнее даже того, как пальцы его рук входят в мое лоно. Вот эти касания кончиками подушек.

– Это вполне может быть твой смертный приговор, Марина.

– Значит, я пописала его собственноручно…

– Еще не поздно вылезти из дерьма и уехать отсюда.

– Нет!

Отчеканила и сжала его запястье, а он сдавил мой подбородок.

– Ты привезла сюда детей!

– Да! Они хотели видеть своего отца, если он не забыл, что он у них есть!

– Может, они хотели, чтобы их…как того седого старика…который помогал и мне, и тебе, м? Или хотели учиться в школе в этой дыре? Хотели жить, как бомжи? Где ты живешь? В коммуналке?

– Живу…я живу, и я ни о чем не жалею. Я смогу позаботиться о детях.

– Ты не смогла позаботиться даже о себе. Ты дура!

Говорит жестко и хлестко, и пальцы больше не ласкают. Они держат меня за скулу и подбородок, давят, оставляя следы.

– В наши первые встречи, там, в тюрьме, я… я все сделал для того, чтобы ты ушла. Что было в этом непонятного, м? Чего именно из моих слов ты не поняла?

– Ни одного твоего слова. Ведь говорить можно что угодно.

– Уезжай!

– Нет! Я не уеду!

– Я больше не пущу тебя сюда, поняла?! Вышвырнут, как собаку!

– А я, как собака, буду приходить снова и снова, я буду лежать пластом под дверью у кума, я буду обивать все пороги. Я больше не подчинюсь тебе. Я…

Схватил за волосы и резко накрыл мои губы своими губами. Целовал долго, сильно, настойчиво. Вначале грубо и властно, потом более спокойно, пока не коснулся губами, потираясь о мой рот. Вытирая соленые слезы со щек двумя большими пальцами. Разве я плачу?

– Приходи…Хочу, чтоб ты приходила…

Мне послышалось…

– Что?

– Хочу, чтоб приходила…

Пересадил к себе на колени и прижал к своему телу. Я продолжаю плакать. Беззвучно, тыкаясь лицом в его грудь, цепляясь за сильные плечи. Оказывается, его ласка и нежность намного больнее, чем адская жестокость, от нее щемит сердце.

– Когда-то мать мне говорила, что я могу сколько угодно быть первым во всем, сколько угодно побеждать. Все это ерунда. По-настоящему сильным человеком, который может много добиться и достичь, я стану тогда, когда начну говорить себе «нет». Потому что победа над самим собой – одна из самых великих побед человека. И я говорил себе «нет». Я отчаянно отказывал себе именно тогда, когда хотелось сильнее всего. Я хотел побеждать… я хотел ни от чего не зависеть и никогда и никому не принадлежать. И у меня прекрасно получалось…Пока однажды я не увидел тебя в том отеле. Тогда я впервые сказал себе «да»….А потом отказывать получалось все хуже и хуже.

Пока он хрипло шептал, я не дышала. Никогда и ничего подобного этот человек не говорил мне раньше. Да мы и не говорили с ним о нас.

– Ты рядом со мной несколько минут, гребаный ад! И ничего не изменилось, я не могу говорить себе нет. Это какая-то адская одержимость…Тобой, Марина…тобой! Но сейчас я чувствую, что я жив.

Зарылся лицом в мою шею, прижимая к себе еще сильнее. И я вдыхаю его запах, втягиваю его, как ненормальная. Мне страшно даже заплакать, мне страшно шевельнуться. Потому что…это не признания в любви. Это нечто сильнее, глубже, темнее. Ради этого стоило спустится в самые глубины преисподней.

***

Отпускать ее было физически больно…Меня всего корежило, выворачивало от понимания, что я просто обязан дать ей уйти. Она не может остаться здесь. И каждая секунда драгоценная, как сотни тон алмазов.

Раньше я не понимал, что значит цена. У меня было все. Абсолютно все, что я мог пожелать. Самолеты, тачки, шлюхи, яхты, виллы и особняки, квартиры, одежда эксклюзив от самых модных дизайнеров. Я даже не интересовался ценой. И никогда по-настоящему не понимал, что вообще означает это слово – цена. Я понял его только сейчас…только тогда, когда ощутил всю адскую и выкручивающую кости боль потери, ощутил, что значит считать секунды и понимать, что они могут никогда не повториться. Что значит пожирать запах любимой женщины, пожирать ее взгляды, ее ресницы, каждую пору на ее коже и родинку.

И я заплачу за это счастье ослепительными страданиями, такими уничтожающими, что у меня от них вывернет мясо наружу и разорвутся вены. Я утону в реках собственной крови.

Проводил подушечками пальцев по ее волосам, пока она спит…уставшая, измученная и истерзанная мною. Я был безжалостно голоден и совершенно безжалостно ненасытен. Я хотел нажраться тобой, моя маленькая и такая огромная вселенная боли по имени Марина. Я хотел сохранить в каждой молекуле своего тела твой запах. Аромат твоего тела, твоих соков и твоего оргазма на моих пальцах, лице, спине. Везде. Я клянусь самому себе, что выдеру у этой жизни еще один раз с тобой, еще хотя бы один, чтобы вдохнуть снова своего кислорода.

На ее нежном плече отпечатки моих пальцев. Я не был нежен…не мог и не хотел. Голодный до озверения человек не станет культурно накалывать вилкой изысканное и самое вкусное блюдо, он вопьется в него пальцами, и будет рвать на куски, и глотать в блаженном упоении так, чтоб текло по подбородку и рукам, так, чтоб рычать и стонать от удовольствия. Так и я стонал и рычал, поглощая тебя…мой морской прибой с запахом соленых слез и упоительно теплого песка твоего тела. Моя Марина. Приоткрыла глаза и потянулась губами к моим губам, и я схватил ее за плечи и опрокинул обратно на кровать. Она еще не знает, что встреч не будет…что это одна единственная, и она дорогого мне стоила. Я знаю, что она заплатила деньгами…но на самом деле все это решали далеко не деньги.

– Ты…будешь скучать по мне, Марина?

Уткнулся носом в ее шикарные волосы и с наслаждением втянул их насыщенный запах. Она замирает от того, что я делаю, и мне уже наплевать, что я слишком открыт для нее, наплевать, что она понимает, насколько я обезумел и одержим ею.

Я целую ее виски, ее прикрытые веки и вижу, как покрывается румянцем нежная кожа. Охренеть… я ведь трахал ее несколько часов подряд. Она кончала от моего члена, от моих пальцев, от моего языка. Она кончала так много и так остро, что я уже не считал все эти разы, жадно отбирая у нее болезненное наслаждение, и сейчас краснеет, когда я просто целую ее глаза.

– Я приду к тебе снова…я буду приходить столько, сколько смогу, и туда…за стену. Я не хочу больше скучать по тебе. Я так устала от этой тоски…

И эти откровения заставляют меня ощутить жжение в склерах, вместе с желанием сдавить ее руками и впечатать в себя так, чтобы она не видела, как исказилось мое лицо.

– У нас не будет больше встреч, Марина…здесь не то место, где я могу делать все, что захочу. Времена сильно изменились. Возможно, это свидание первое и последнее.

Напряглась, и я это напряжение ощутил всем своим телом. Слишком хорошо сейчас нам обоим, чтобы это повторилось и длилось долго. Дьяволу слишком скучно давать нам с тобой столько минут наслаждаться…надо погрузить нас в пучину ада.

Провел по ее ключицам кончиками пальцев, очертил подбородок, скулу, зарылся пятерней в волосы.

– Почему?

– Потому что я теперь простой зэк, а ты девочка по имени Никто. И всем насрать на то, что мы хотим видеть друг друга. Здесь закон не переступишь даже деньгами.

– У меня есть… я могу платить, я…

– Тсссс…ты можешь, я знаю. Но их больше не возьмут…

От меня хотят совсем другого, и я не могу им этого дать, потому что еб*ные связные просто исчезли, и ни одна живая душа не выходит со мной на связь. А на мозг давит Дед и хочет от меня то, что я пообещал ему дать… и скорее всего, не дам.

Я стараюсь не смотреть на то, как одеяло сползло с ее плеча, зацепилось за острый малиновый сосок, истерзанный мною и так манящий искусать его снова, взять в рот и жадно сосать, ударяя по нему языком. Хочется снова взять ее, четвертый раз за эти восемь часов, и это мой гребаный рекорд за всю жизнь. Даже сраным зеленым подростком я не трахался так много, и мой член не стоял настолько железно, как сейчас.

Но… я сейчас хотел совсем другого. Я хотел не только иметь ее тело, я хотел проникнуть в ее душу, я хотел обхватить ее своими пальцами и касаться ее впервые так, как никогда не касался. Потому что я еще никогда не ощущал себя…да, б*ядь, я никогда не ощущал себя настолько любимым. Именно ею. Именно той, за чью любовь я продал бы душу дьяволу трижды.

Она все еще напряжена, и ее руки перехватили мои, сжимают запястья тонкими пальцами.

– Почему не возьмут…почему…

– Потому что не всегда и не все решают деньги, девочка.

Я сел на кровати и отвел взгляд от нее, чтобы не смотреть на силуэт голого тела под простыней.

– Оплата совсем иная…

– Какая?

– Иная. Я не уверен, что смогу эту цену заплатить.

– И…и никто не может помочь?

А она поумнела, моя малышка. Поумнела, выросла и изменилась. Теперь ее красота стала женственной, не угловатой, а сочной, яркой. В висках пульсирует адское желание отыметь ее снова.

– Помощь — это теперь почти такая же роскошь, как и наша с тобой прошлая жизнь.

И мне до безумия нравится видеть, как она взволнована, как отражается в ее глазах боль и тоска от возможной разлуки со мной. Потому что ОНА МЕНЯ ЛЮБИТ. Да, по-настоящему любит, иначе какого хера было переться в такую даль и тащить за собой нашего сына и моих дочерей. Б*ядь! Я их даже не увидел и не знаю, увижу ли я их снова.

– Мой сын…на кого он сейчас похож? Он, наверное, так вырос?

– На тебя…он все еще похож на тебя, Айсберг.

Дурацкое имя. Она дала мне его, и я помню, как тогда смеялся… а сейчас я наслаждался тем, как оно звучит в ее устах.

– Что он уже умеет делать?

– Собирать конструктор, говорить: «Мама», «Няня» и «Лила» – это Аня и Лиза. Играть в мячик, баловаться с водой и ненавидеть купаться.

– Мой сын грязнуля?

– Он любит мыть ручки, но боится душа и мыть голову.

– Балуешь его, да?

– Его все балуют. Он один среди женщин.

Улыбаюсь тому, как она серьезно говорит, и понимаю, насколько изменилась маленькая эгоистичная девочка, предложившая себя купить, как разительно она отличается от женщины, которая взвалила на себя заботу о троих детях и приехала в самый край мира. Не побоялась.

– Ты…ты должен его увидеть.

– Скорее всего, не увижу.

Рывком привлек к себе и прижался губами к ее макушке. Не плачет, не кричит. Никаких истерик. Только дрожит. И я сам дрожу от страха, что здесь я совершенно бессилен. У меня больше нет моих связей, и я больше не могу защищать и оберегать ее от внешнего мира. Я теперь никто и ничто.

А если хоть одна мразь догадается о том, кто я – она будет не просто в опасности, а в смертельной опасности. Я знаю о том, что есть приказ уничтожить все, что связано со мной, и прежде всего моих детей.

А теперь эта просьба от Деда…просьба, которую я без помощи извне не смогу исполнить. И тогда меня порежут на ленточки прямо здесь. Резонансом может и ее зацепить.

– Если в течение двух недель тебя ко мне не приведут – уезжай!

– Нет! – отрицательно качает головой.

– Да! Ты должна! Ради детей и ради меня! Ты должна уехать, Марина!

– И… я больше никогда не увижу тебя?

В глазах застыли слезы, и я стиснул ее запястья еще сильнее, прижался лбом к ее лбу.

– Я обещаю. Что сделаю все, чтобы мы увиделись еще раз…сделаю все, что могу. Но если ни одного известия – ты уезжаешь. Деньги есть?

Кивнула и прикусила губу, чтобы не разрыдаться.

– Хорошо. Делай, как я говорю. Договорились?

Снова кивает и льнет ко мне, обнимает за шею, и именно в эту секунду я ощущаю ее настолько своей, что у меня раздирается на куски мое проклятое сердце.

Поцеловал ее жадно в губы, врываясь языком в рот, наслаждаясь вкусом нашего поцелуя.

– Клянусь, что сделаю все, чтобы мы увиделись…но…ты сама понимаешь.

Поцеловал снова и…неожиданно для себя сказал.

– Я люблю тебя…Марина. Слышишь? Я тебя люблю!

Глава 12

– Плевать на все. Ты живой… мы живы. Мы есть. Слышишь? Мы. Как же я скучала по нам, как голодала. Я… умирала без нас.

Но Максим удержал меня за плечи, чуть отстраняясь, и наконец-то посмотрел мне прямо в глаза. Как же сильно он изменился буквально за несколько часов. Словно дико устал, опустошен полностью. До самого дна. Ничего. Я наполню тебя до краев. Я настолько полна нами, что мне хватит тебя затопить и останется еще столько же. Все забудем. Начнем сначала. Начнем с чистого листа. Мы сильные. Мы столько пережили вместе и это переживем. Нет ничего, что могло бы нас сломать. Перехватила его руки и прижала к своим щекам.

(с) Черные вороны 8. На дне. Ульяна Соболева

Мы не прощались, но мне казалось, я неумолимо прощаюсь и не могу…не могу ослабить хватку рук на его шее. Просто стиснула и не могу отпустить. Этот казённый воротник жесткой робы, он обжигает мне руки, и меня всю трясет. И его губы касаются моих глаз, скул, шеи. Как же хочется, чтобы эти последние мгновения длились бесконечно, чтобы не заканчивались. Я не хочу, чтобы его уводили, чтобы нас разлучали так быстро. Восемь часов…жалкие восемь часов. Как мало. Как же это ничтожно мало, когда разделяет целая пропасть, и ты словно на разводном мосту над бездной, тянешь руки на ту другую сторону, а между вами дыра размером со вселенную.

Разжал мои руки…отстраняется очень медленно.

– Отпусти…не для них твои слезы, Марина. Они только мои. Слышишь? Никто не видит…мои.

Убирает мои руки, а я хочу заорать, что мне плевать на всех. Плевать на то, что видят.

– Ты…ты сказал, что не навсегда, сказал…поклялся, пожалуйста…Льдинка не видел тебя, девочки…прошу. Один раз.

Поцеловал мои ладони.

– Увидит…если обещал, значит увидит.

– Когда?

С истерической ноткой, чувствуя, как задыхаюсь от нахлынувшей тоски. Сколько можно расставаться? Сколько можно рвать себе душу на части. Почему у меня нет и не может быть счастья? Почему я живу в нескончаемой боли?

Отходит к двери…она вот-вот откроется, я даже слышу шаги по коридору, и мне становится все хуже. Я сейчас закричу. Очень жалко, надорвано, так унизительно сильно. Потому что я больше так не могу. Потому что впервые за столько времени он сказал мне о любви…сказал, потому что знал, что больше не скажет. Хочу держать его намертво и не отпускать. Мне до дикости страшно. Меня всю подбрасывает от этого ужаса, и он это знает. Мой страх отражается в его глазах такой же тоской.

Сдержалась, не закричала. Даже когда пришли, вывели с опущенной головой и руками за спиной. Закрыли за ним дверь, и я прислушиваюсь к его шагам, он отдаляется, и мне физически больно, как будто с мясом отрывают душу от тела. Но не вытерпела, распахнула дверь, догнала и бросилась на шею. Так, что ни один конвоир не смог оттянуть, так, что даже ударов и пинков не почувствовала. В губы его губами впилась и жадно шепчу.

– Люблю тебя…люблю, люблю…Слышишь? Люблю…

– Слышу…Все…все…иди…Маринааа.

А сам своей спиной укрывает от ударов, отталкивает силой и вперед идет. Даже не вздрагивает, когда дубинками бьют и толкают. Меня оттащили за шиворот. А я даже не слышу, что говорят. Мне наплевать.

Потом домой пешком, шатаясь, как пьяная. Из-за слез даже дороги не вижу. Сил нет. Я настолько сломлена, настолько раздавлена, что мне кажется, я могу только ползти. Как же я боюсь его потерять. Боюсь, что с ним что-то случится непоправимое. Ведь я все могу пережить. Могу ждать его до самой старости, могу издалека смотреть и кусать ногти до крови, могу просто всю жизнь…лишь бы знать, что живой, дышит, смеется, ходит.

Домой пришла, дверь за собой захлопнула и завыла, падая на пол, обхватывая голову руками. Почему у меня так? Почему я проклята любить этого человека? Почему мы не можем с ним быть просто вместе, просто счастливы?

Я не могу любить, просто любить, просто просыпаться по утрам рядом со своим мужчиной? Идти на работу и готовить ему завтраки, обеды и ужины? А в моей жизни одна мука, страдания и лишения. Я как на какой-то персональной войне с одними сплошными потерями.

И с каждым разом все больнее и больнее…Сколько слез, сколько воспоминаний, и эти мысли о нашем нерожденном…о том, кого не смогла выносить. Хотелось рассказать и не смогла. Зачем и ему ковырять рану? Зачем делать настолько больно.

«Потому что ты любишь…сверхчеловека, потому что ты выбрала себе не простого мужчину, не слесаря, не айтишника, не учителя. Ты посягнула на сильного мира сего. Ты женщина президента. Ты его женщина несколько лет. Ты родила ему сына…ты пошла за ним в пекло. Держись! Потому что ты должна быть его достойной!»

Голос Гройсмана звучит в голове, и я всхлипываю снова, но уже не так громко, размазывая слезы по щекам, поднимаюсь с колен.

В дверь постучали, и я, выдохнув, вытерла лицо, отворила замок и… чуть не закричала – на пороге Валя и Лариса Николаевна. Не выдержала, закричала и обняла ее с диким воплем. Разрыдалась уже в голос.

– Ну вот… я ее обрадовать пришла, а она ревет. Чайник ставьте, я сейчас пирогов принесу. Гостья устала с дороги. Не реви, Марьянна. Ишь, сопли распустила.

Голос бодрит, но плакать хочется еще сильнее, и от того, что рука женщины гладит мои волосы и хлопает по спине.

– Не смогла без моей девочки. Сдала халупу свою, впустила студентов, вещички забрала и к тебе. Нет жизни мне без тебя и без Льдинки. Зачем мне так самой? Просыпаться по утрам без вас не хочется.

– Лариса…моя тетя Лариса.

Плачу и целую ее в морщинистые щеки, а она слезы мои вытирает и тоже целует.

– Место для бабки Ларки найдется?

– Найдется, – всхлипываю и сжимаю ее еще сильнее.

Валя пришла с пирогами, и запахло черникой, ягодами и тестом. Она сразу по-хозяйски в чашки разлила кипятка, всем наложила пирогов, уселась и выдохнула.

– Как знала. Не зря столько напекла.

Потом на меня посмотрела.

– Со свидания пришла, как с креста снятая. Что не так? Радоваться должна и ходить еле-еле, а она вся как убитая.

– Сказал, что свиданий не дадут больше ни за какие деньги…

Она пирог обратно в тарелку положила.

– Что значит не дадут?

– Не знаю. Что-то там не так…говорит, проблема с этим большая. Я ему никто.

– Все проблемы решаемы…там, и правда, что-то не так. Давят на него. Хотят чего-то другого, значит. Покруче бабла. Кто, ты говоришь, твой?

Я не говорила ей, кто он такой…и что правильно сказать не знаю.

– Просто человек…

– Не просто…Не хочешь говорить, не надо. Но просто человек такого статуса иметь не будет и обычным баблом откупится.

Она явно обиделась за то, что не откровенничаю.

– Ты не думай, что на зоне все менты решают. Там другие решалы есть, там свои законы, и чаще всего их представители совсем не в погонах.

– Не знает она, кто он. Приезжал, на ночь оставался и уезжал. Ничего не рассказывал. Один раз раненного привезли, с того света доставали. Потом опять уехал. Деньги давал, содержал. Вот и все. Не сильно торопился о себе рассказывать, а она – девка умная и не спрашивала. Меньше знаешь – лучше спишь.

Валя на Ларису Николаевну посмотрела и кивнула несколько раз.

– И то верно. Умная баба не в свое дело не лезет…Значит, что-то знает твой мужик или человек у него нужный имеется. Нужный не для ментов…Я через своего пробью, что и как, и скажу тебе. И насчет свиданки узнаю, что не так.

– Спасибооо, узнай, пожалуйста, я с ума схожу.

– Не сходи. Передачи готовь и носи. А еще…мы воров с твоей квартиры поймали, завтра вернет все, что взял. Зятек мой несостоявшийся обчистил. Откуда только узнали…

И снова на меня смотрит.

– А говоришь, мужик твой простой. Он из клетки знает, что у тебя происходит, и уже пригрозил нашим, чтоб трогать не смели. Коляну моему пальцы все сломали. Просто так погоняло Лютый никто не даст.

– Он мне не докладывал, кто он…

– Но ты и сама догадывалась, ведь так?

Кивнула и чай отпила. Не нравились мне эти вопросы, я очень боялась что-то лишнее сказать и подставить Петра. Валя тоже не простая баба и вопросов всегда очень много задает.

– Ладно, вы тут отдыхайте, а я по своим делам побегу. Пироги доедайте. Как что узнаю, заскочу.

Я за ней дверь закрыла и к Ларисе Николаевне обернулась, а она со стула вскочила и снова меня крепко обняла.

– Я к тебе навсегда, дочка…примешь?

***

Я бил этого зека жестоко. За просто так, потому что мне не понравилось якобы, как он на меня посмотрел. Бил, а остальные не лезли и не трогали. Потому что боялись. А страх — это мощный катализатор, страх заставляет людей совершать то, что они никогда не совершили бы из благих намерений. От страха убивают, от страха предают или наоборот преданы кому-то из страха. Страхом можно владеть, как самым мощным ядерным оружием. Даже за блага этого мира человек не будет настолько готов предать самое дорогое, что у него есть. Только страх заставит всю человеческую подлость вылезти наружу…Как и человеческую силу.

Страх заставляет молчать и бездействовать и вгоняет в ступор. Когда я сломал ему пальцы и кисть руки, меня остановили ударами резиновых дубинок. Я принял их с благоговением. Наконец-то, б*ядь! Где вы, суки, были? Мне что, надо было его убить, чтобы вы пришли? Воняет перегаром. Пьяные, сраные ублюдки при исполнении бухали. Мне бы мою власть обратно, я бы проехался по этой колонии танками.

Отреагировали, мрази. Теперь будет карцер. Отсрочка на неделю максимум. А потом опять думать, как связываться на воле с ублюдком, которого я в глаза никогда не видел. Меня затолкали в камеру, закрыли за мной дверь, и я наконец-то выдохнул. Посмотрел на сбитые в кровь пальцы и посочувствовал бедняге, которому выбил зубы. Но у меня не было выбора. Или я, или он.

Ни дня отсрочки, Дед поджимает, давит, спрашивает – когда. А я понимаю. Что после первой же строчки мне вырежут сердце.

И лучше карцер на похлебке и воде, с вонючей парашей. Зато пока живой. Я очень захотел последнее время жить.

А еще именно здесь…когда остался наедине с собой, я смог наконец-то думать о НЕЙ. Смог говорить с ней вслух…говорить так, как будто бы видел ее напротив себя. И понимать, что, скорее всего, уже никогда не увижу.

Если бы я мог хотя бы надеяться, что она меня услышит. Все то, что я не сказал ей за эти долгие годы нашего с ней проклятия. Стала бы меня слушать? Дала бы мне право столько говорить? Смогла бы ответить на тысячи вопросов, которые я так и не смог задать. И я лежу здесь один на вонючих нарах и совершенно не узнаю сам себя. Я готов. Я хочу раскрыться перед тобой, Марина. Я хочу, чтобы ты узнала настоящего меня. Я хочу произносить те слова, которые всегда были выжжены на моем сердце и никогда не могли быть произнесены вслух. Я бы обнажился перед тобой до костей, я бы снял даже мясо и сухожилия, так, чтобы ты видела голый скелет и понимала, насколько я открыт для тебя. И если раньше я ощущал презрение к самому себе, не позволял даже рта открыть, ненавидел эту адскую слабость, то сейчас я понимаю, что ошибался. Нет, ты не моя слабость – ты моя сила. Благодаря тебе я выживал, я дышал тогда и там, где другой бы на моем месте задохнулся. Ты моя сила. Ты делаешь из меня твердую скалу. Я твой Айсберг, способный потопить все живое, лишь бы ты дышала этим воздухом. Ты и мои дети. Я всегда считал себя человеком с мертвым сердцем. Моя мать сделала все, чтобы в моей груди пульсировала огромная ледяная глыба. Но я еще не узнал тебя. Мой яркий, мой невероятно смертельный огонь. Ты – Марина. Ты огонь. Ты огненное море, которое растопило эту глыбу. И я попросту боялся ступить в твои глубины, потому что понимал – сгорю дотла. От меня больше ничего не останется. Я не хотел становиться зависимым от тебя…но ты просочилась своим огнем в каждую пору моего организма, проникла в каждую молекулу и атом. И подожгла их собой.

И я узнал, что такое адская ревность, что такое соперничество, и как люто можно ненавидеть каждого, кто посмел просто посмотреть на тебя. Ненавидеть настолько, чтобы убивать и не сожалеть об этом.

А еще жаждал, чтобы ты смотрела на меня по-другому. Смотрела на меня, и я ощущал себя человеком, а не куском ненавистного дерьма. Когда…когда я убивал тебя… я умирал вместе с тобой сам. Я понимал, что от меня тоже ничего не останется, и я хотел стереть нас обоих с лица земли. Потому что уже задыхался от боли безответности.

Я мечтал, что ты будешь смотреть на меня без разочарования. Да, в твоих зрачках иногда горела дьявольская страсть…но потом они гасли, и там появлялось презрение, ярость. Что угодно, кроме любви.

Если бы наше проклятие началось по-другому. Я сотни раз представлял себе это и сотни раз понимал, что нам был предназначен именно этот путь. И мне хотелось, до боли, до ломоты в пальцах задушить тебя за это разочарование, забить до смерти, лишь бы больше никогда не знать, что ты могла бы предпочесть мне другого. И нет большего безумия, чем ревность. Не важно к кому. Пусть даже к воображаемому сопернику, пусть даже к тому, кого никогда не видел, но мог себе просто представить.

С самого начала мне казалось, что это игра…что я просто играю с тобой в хозяина и его собственность. Что мне скоро надоест. Я поиграю и вышвырну тебя из своей жизни. И я пытался. Много раз пытался это сделать и понимал, что увяз, встрял, запутался настолько, что у меня в костях отточено твое имя. И я попробовал по-другому, позволил тебе приблизиться, чтобы понять – ты мне все-таки не нужна и…я потерпел поражение. Такое оглушительное, такое невероятно сильное поражение, что меня всего сотрясло от понимания – я больше не я. Ты просто взяла и выдрала мое сердце. Ты подожгла его, и теперь оно горело в твоих руках, и каждый раз, когда ты сжимала ладони, я умирал…но, когда ты хотела его выбросить, я по-настоящему корчился в агонии. И лишь сейчас…здесь, когда увидел тебя в этой дыре… я стал по-настоящему счастлив. Я, б*ядь, воскрес там, где остальные сдыхали. Я знал только одно. Я ХОЧУ ЖИТЬ! Теперь я хочу жить.

Я хочу знать, что такое быть любимым тобой.

Дверь громыхнула, лязгнул замок. За мной пришли. Это могло означать что угодно. Возможно, смерть прямо здесь и сейчас. Напрягся готовый к обороне, готовый выгрызать и выдирать жизнь зубами и ногтями.

– Лицом к стене! Руки за спину!

Привычный окрик, и от него становится спокойнее. Значит не здесь и не в эту секунду. Значит еще подышу.

– Пшел вперед!

Иду по коридорам. Вначале думал – к куму на допрос, но ведут в другое место, и опять мысль о том, что поставят к стенке и пробьют башку свинцом. А я так много ей еще не сказал, а я так мало успел ее любить. Я не успел любить моих детей, я не успел назвать их по именам и поцеловать, вдохнуть их запах. Я не знаю, как сейчас выглядит мой сын.

Завели в какое-то помещение. Тоже кабинет, но более просторный, с приоткрытым окном. Оставили ждать. Вряд ли меня здесь пристрелят. Тогда зачем? Кого я здесь жду?

Дверь открылась, и в нее вошел какой-то человек…а когда он поднял голову, у меня все похолодело внутри. Я его узнал…а он узнал меня. Это многое могло означать. Это могло означать, что теперь настанет мой конец.

– Ну здравствуй…Петя. Наконец-то я тебя нашел!

Глава 13

Я не торопился его приветствовать…Эта встреча могла много чего означать. И далеко не саму радость. Артем Витальевич Рогозин. Генерал спецслужб, человек, который занимался госбезопасностью и был знаком мне еще со времен армии.

Мы дружили. Он был старше на восемь лет, но какое-то время судьба тесно свела нас вместе в горячих точках и на спецоперациях. Потом жизнь развела нас. Не настолько, чтоб мы стали чужими, но достаточно для того, чтобы перестали быть близкими. Он был моим подчиненным и выполнял мои приказы.

Я не знаю, на чьей он был стороне, когда произошел переворот и когда меня «убили», под чью дудку он пляшет сейчас и с какой целью он меня нашел.

Наш последний с ним разговор прошел не на лучшей ноте. Он был резким и практически исчерпывающим. Судьба генерала висела на волоске, и я мог его разжаловать и арестовать…Но в память о нашем прошлом, а память о том, как он нес меня на своей спине, а я в свое время прикрывал его задницу…заставили меня закрыть глаза на его промах и оставить его при должности. Но это было позже. После того как он вышел из залы заседаний весь пунцового цвета, а потом слег с сердечным приступом в больницу.

Тогда я его пожалел…Но при моей должности нет друзей. Ни одного. Нет преданности. Она длится ровно до того времени, пока ты на троне. Стоит твоему трону пошатнуться, как появляются желающие подрубить топором или подбить ногами шатающиеся ножки. Так, чтоб ты рухнул мордой в грязь к их ногам, а они растоптали твою корону и запинали тебя до смерти, захаркали, обоссали и обгадили.

Как говорят, что тот, кто рукоплещет твоей коронации, точно так же будет рукоплескать при твоей казни. Я в этом убедился на собственной шкуре. У меня был лишь один верный мне человек, и теперь он мертв.

– Рад меня видеть?

– Вы ошиблись, я вас не знаю.

Ответил и скрестил руки на груди.

– Неужели? Здесь нет жучков и нет прослушки. Это кабинет, где выбивают признания и крошат зубы и кости. Так что мы с тобой здесь совершенно наедине…Лютый. Если так тебе нравится больше.

Кивнул на стены, и я сглотнул слюну, когда увидел пятна, тщательно затертые, но не очищенные до конца.

– Мне вообще ничего не нравится…но да, Лютый сейчас намного ближе. Чем обязан?

– Мы друг другу много чем обязаны…Лютый. Если помнишь. А вообще, обязан все же я, а я не забываю ничего и никого и долги привык возвращать.

Он открыл кейс, достал какие-то бумаги и протянул мне.

– Прочти. И поймешь, зачем я пришел. Читай внимательно…времени у нас предостаточно.

Я читал и чувствовал, как пробегает холодок вдоль позвоночника, как немеют кончики пальцев.

– Какого хера…он…он совсем ополоумел? Он…е*нулся настолько, что готов это сделать?

Поднял глаза на Рогозина, и тот молча кивнул.

– И никто не может помешать. Подчищены все структуры, уволены все свои…только его прихлебатели, только его конченая команда, готовая распродать нашу землю по клочкам…готовая начать всемирный апокалипсис.

Тяжело дыша, снова пробежался глазами по бумаге и ощутил давление в грудной клетке.

– Сколько человек с этим согласны?

– Пятьдесят на пятьдесят…многие понимают, что это конец, и сейчас просто начнется нечто ужасающее по своим масштабам. Ты нам нужен.

Посмотрел внимательно на Рогозина и смял пальцами бумагу.

– Как ты себе это представляешь? Сам сказал, никого не осталось! За моей спиной пусто, Артем.

– Не пусто. За твоей спиной вся страна. Армия за твоей спиной. Я подниму людей…уже поднял. Но никто не потянет и не наведет порядок. Нет кого-то, за кем встанет народ, а за тобой встанут. Толпы поднимутся. Сейчас везде беспорядки, забастовки, людей травят газом и забивают дубинками. Само твое имя под запретом…Но чем больше он старается и затыкает рты, тем сильнее распаляется масса. Им нужен вождь…

– Не выйдет – я мертв!

– Выйдет…когда поймут, что ты жив и вернулся к власти, решат, что это второе пришествие. Отец Михаил поможет нам в этом.

– И? Допустим, я соглашусь…как отсюда выйти? На твоем воронке точно далеко не уехать.

– Устроим тебе побег. Самый настоящий…Николай должен исчезнуть, сбежать. Так, чтоб не подкопаться. Но…я сразу скажу — это риск. Если у нас ничего не выйдет, тебя могут расстрелять, как только ты появишься перед людьми. Все может быть. Даже при той охране, что я тебе обеспечу. Я не могу гарантировать ничего…только военных. Полиция пойдет за ним, у него своя команда, свои отморозки, которые действовали при перевороте. Это риск, Петя. Смертельный. Ты можешь отказаться, можешь отсидеть здесь свои пятнадцать и выйти на свободу. Откопать свои миллионы и жить припеваючи. Выбирай.

То, что он предлагал, означало идти с голыми руками на амбразуру и надеяться на чудо. Успех даже не пятьдесят на пятьдесят. Эдак процентов двадцать. Пойдет ли и поднимется народ – тоже под вопросом. Народ меня давно похоронил.

– Я выбрал…готовь побег.

Усмехнулся и, шагнув ко мне, сгреб в свои стальные объятия.

– Б*яяядь, Петя! Я в тебе никогда не ошибался! Я знал, что ты не откажешь…знал. Ты сердце этой страны, ты ее душа. Смести тебя, означало уничтожить наше государство, лишить его целостности. Я тогда не успел…меня командировали нарочно. Я бы и тогда не позволил, чтоб тебя вот так…Знал, что не умер. Искал долго. Ты хорошо спрятал все концы.

– Но не так уж и хорошо, если ты нашел.

Смеется и хлопает меня по плечу.

– Помнишь, что говорил Филатов когда-то, когда мы шли в разведку. Он говорил, что погубить операцию может только две вещи – трусость и женщина. Но если трусу можно выстрелить в спину, и он все равно пойдет дальше…то с женщиной трудно соперничать. Твоя женщина привела меня сюда.

Отвернулся и отошел к столу. Мысль о Марине больно резанула по венам, так больно, что стало тяжело дышать.

– Прежде чем начнем, я хочу ее увидеть.

– Палевно…особенно если учесть, что она тебе никто.

– Я не спросил у тебя твоего мнения, я сказал, чего хочу. Ты устроишь нам встречу…и найди священника.

– Хочешь исповедаться?

Посмотрел на него исподлобья.

– Возможно. Кто знает, выживу ли я. Покаюсь в грехах. И еще…мне нужна информация про некоего Захарчика. Он был корешем Николая и остался на воле…мне нужно, чтобы он слил мне информацию, и как можно быстрее. Дай бумагу.

Рогозин протянул мне лист и ручку, и я быстро набросал ему те сведения, которые должен был получить для Деда.

– Если не узнаешь для меня, то вместо побега повезешь на кладбище. У моего протеже, чье имя я себе взял, есть должок перед Дедом.

– Инфа завтра будет у тебя… женщина и священник – через неделю.

Протянул мне руку, и я крепко ее пожал. В крови вскипел адреналин и зашкалил с такой силой, что потемнело перед глазами.

***

– Эй, соседка! Тебя на свиданку зовут, через меня передали маляву. На, читай.

Ткнула мне в руки записку, и я от неожиданности выронила сырое яйцо на пол. Желток растекся, и Валя, всплеснув руками, принялась его вымакивать тряпкой, пока Лариса Николаевна хлопотала над завтраком.

«Я обещал, что увижу тебя снова…завтра утром приходи, тебя пропустят»

И все. Одно предложение. Всего лишь несколько слов, и в них ничего нет, а я вижу его лицо и слышу его голос. Меня шатает от счастья, шатает от удовольствия, подбрасывает от адского наслаждения этим пониманием – хотел меня видеть и сделал ради этого все. Сдержал свое слово. Айсберг всегда держал свое слово. Я помню, как он говорил мне:«Девочка, обещание человека – это вотум твоего доверия. Это тот запас, который он дает вроде бы тебе, но на самом деле он носит его глубоко в себе. Ничерта не стоит человек, который не держит свое слово. Он пустозвон, он просто горшок без дерьма, потому что дерьмо – это хоть какая-то наполненность, а пустота – это дыра. Так вот, человек лжец – это человек пустота, дыра, никто. И если ты пообещала – сдохни, но выполни. Пусть с опозданием, но всегда выполни. Штопором в потолок ввернись, но сделай. Потому что иначе ты станешь никем. А никто – хуже ничтожества. Никто – это полное отсутствие».

Он говорил это в один из наших лучших дней вместе, когда мы были на яхте, и в моей комнате ежедневно стояли вазы с цветами.

Я всегда знала одно – если Айсберг сказал, значит так оно и будет.

Все эти дни после нашей встречи я перебирала в памяти все, что он говорил, то, как прикасался ко мне. Как будто вышла из непроглядной тьмы на свет, как будто вынырнула из черного тоннеля тоски в ярко освещенный ароматный уголок природы. И я настолько привыкла находиться во мраке, находиться в кромешной темноте, что от этого фантастического снопа яркости сводит судорогой все тело и болят склеры. Мне хочется одновременно и закрыться от этого света, и вынырнуть к нему ближе, отогреться в его лучах. Но ведь этот свет может оказаться губительным, может оказать смертельным, как и само солнце. Но, к моему удивлению, моя кожа не обуглилась, а кости не превратились в пепел, и свет меня не уничтожил…Этот арктический, яркий и ослепительный огонь. Он отразился от самого холодного льда и превратился в благодатное тепло.

И мне так страшно, что я обожгусь или замерзну насмерть, если поверю в это раннее холодное солнце, что я непременно погибну, если все же позволю себе раствориться в этих лучах и дотронусь до них своими жадными руками.

Но мне, и правда, тепло…меня не ранят, не жгут, не дробят мне кости…меня впервые ласкают. И я перестаю бояться, что снова станет больно, что этот арктический лед отморозит мне пальцы, обожжет внутренности, искорежит легкие. Я начинаю верить, что он несет тепло и сможет укутать им нас обоих.

После черноты перед глазами сверкает разноцветная радуга, переливаются сотни оттенков. Я вижу свой собственный рай и смертельно боюсь к нему прикоснуться, чтобы он не исчез.

Нет, мне не страшно умереть… за эти секунды и минуты счастья можно потом навеки упасть в глубокую могилу и позволить засыпать себя комьями земли.

Я чувствовала себя именно так, когда шла на закрытую территорию. Снова одета как можно проще, на голове платок, под ним спрятаны волосы, уложенные в узел, на мне скромная юбка по колено и серый свитер под горло, сверху бесформенное пальто. На ногах сношенные сапоги и толстые шерстяные колготы, потому что холод зверский, и мерзнут слезы и сопли. На ресницах замирает иней, как и на бровях.

Но я не чувствую этого холода, я согрета изнутри, я настолько свечусь и благоухаю, мне кажется этот день самым невероятным. Потому что я снова увижу ЕГО. Потому что…потому что война окончена, и в этом жутком и забытом Богом месте я наконец-то обрела свое мизерное и такое хрупкое счастье. Оно спрятано за семью замками и колючей проволокой, и касаюсь его так редко…но оно все же есть.

Меня провели все теми же путями по узким длинным коридорам. В этот раз вместе со мной досматривали еще одного человека. Он не сказал ни слова, в руках у него была какая-то папка и сумка, ее очень тщательно досмотрели. Он постоянно смотрел на меня, но ничего не говорил. По коридору он шел позади меня с тем же конвоем. Это немного настораживало, хотя, может, он тоже пришёл на встречу с кем-то из заключенных.

В этот раз мы не прошли в другой корпус, в этот раз меня сопроводили по ступенькам наверх в офисное помещение, если вообще так можно назвать здание колонии. По коридору много кабинетов, меня завели в один из них…

На этот раз ждать не оставили…Петр был уже там, и, когда я его увидела, у меня зашлось сердце.

Как будто с огромной высоты я падаю вниз и лечу, лечу так, что дух захватывает и мурашки разбегаются по коже. На нем арестантская роба, но он аккуратно побрит, не так, как было в прошлый раз. На меня смотрит не улыбаясь, а следом заходит и тот человек с чемоданчиком.

Меня это сильно настораживает, и я не понимаю, что происходит.

– На всю церемонию у вас десять минут!

Сказал человек в форме и отошел к двери. Какую церемонию? О чем они говорят? Они сумасшедшие? Что здесь происходит? А что, если… что, если это перед казнью или расстрелом. От ужаса прижала руки к груди, но Петр сделал шаг ко мне, в этот момент его окрикнули.

– Не приближаться! Дистанция!

Но какое это тогда свидание? Я даже прикоснуться к нему не могу! Что он придумал?

Резко обернулась и ощутила бешеное биение сердца. Человек с чемоданчиком надел на себя рясу и тиару, на его груди красовался большой серебряный крест. Боже…это что, последняя исповедь при мне? Петр хочет попрощаться? Его приговорили?

Наверное, я не просто побледнела, а буквально похолодела от ужаса.

– Прежде чем я проведу церемонию, мне нужно знать – согласна ли невеста…

– Марина, – голос Петра прозвучал так оглушительно, что мое сердце стало биться с адской силой до боли в ребрах. – Ты согласна стать моей женой? Этот человек обвенчает нас сегодня…прямо здесь и сейчас. Ты согласна стать моей навечно? Перед Богом?

В горле пересохло, и затряслись колени, я судорожно схватила ртом воздух. Наверное, мне слышится… или я сплю. Боже… я ведь не слышу это на самом деле?

Глаза начинает печь, так печь, что мне очень больно, и я чувствую, как они наполняются слезами.

– У меня нет роскошного букета, у нас не будет шествия по зале, не будет гостей, свадебного платья и фаты, не будет прекрасных колец…только эти. Но у тебя будет моя черная душа и мое черное сердце…если они все еще тебе нужны.

Кивает на стол, и только теперь я вижу на обыкновенном блюдце со щербатым краем два сложенных вместе обручальных кольца.

– Ты согласна?

– Да…, – очень тихо, – ДА! Боже! ДА! – оглушительно громко, чувствуя, как по щекам градом покатились слезы.

Глава 14

Было время, когда я пытался забыть, пытался не думать о том, каково это обнимать ее, каково это ощущать ее пальцы на своем лице. Если не видеть, если никогда не приближаться, то я перестану голодать по ней. И ни хера…ни хера я не смог забыть, не смог не думать, не смог не вспоминать и не ощущать фантомные прикосновения к ее шелковистой коже.

И сейчас…когда мы остались наедине, и касаюсь своей щекой ее щеки, когда я полной грудью втягиваю в себя этот невероятный аромат ее кожи, моя одержимость выходит из-под контроля, она становится огненно-испепеляющей.

Сильнее, мощнее, невероятнее. Мои воспоминания…грош им цена. Разве могут они сравниться с реальностью. С тем, каково это по-настоящему касаться ее. Сжимать в своих объятиях. Смотреть в подернутые поволокой глаза и понимать, что теперь ОНА МОЯ! МОЯ! Не перед людьми, нееет…перед НИМ. Перед тем, в кого я раньше не верил. И поверил только тогда, когда мне, грешнику, отступнику дали этот шанс на исправление, послали это спасение души.

Дернул вверх ее свитер, снимая через голову, целуя, кусая ее губы…как же сильно я скучал по ним, как же грезил о каждом касании и теперь, ощущая ее слезы, сходил с ума от наслаждения. Дрожащими пальцами прошелся по ее шее, не сводя пьяного взгляда с бешено вздымающейся груди, спрятанной под скромным бюстгальтером. ЕЕ соски уже напряжены, и мои яйца сводит похотливой болью от одного взгляда на них.

Впиться в ее губы, терзая их, сминая своим жадным ртом, насилуя голодным языком. Задрал юбку вверх и тут же без прелюдии проник пальцами под трусики. Там горячо и мокро. Уже мокро. И меня прошибает разрядом тока, по всему телу слепящими искрами. Чувствую ее дрожь, и самого колотит и лихорадит.

Моя жена…наша первая ночь. Пусть в камере, пусть в гадюшнике с решетками, но она самая прекрасная…и я не знаю, будет ли у нас еще одна. Сейчас я ворвусь в нее быстро…потом будет ночь…потом будет еще двое суток, когда я смогу любить ее долго, любить отчаянно и тягуче приторно. А сейчас мне хочется убедиться в том, что она моя. Утвердиться в своих правах, и от этого бешеного желания сводит скулы.

– Я успел иссохнуть по тебе…успел изголодаться настолько, что у меня рвет крышу…Марина. Маринаааа…

Ее имя, как молитву, как заклинание. Каждая буква в нем – нестерпимое наслаждение.

– Я сожру тебя… я тебя растерзаю.

Бросая губы и жадно облизывая тонкую шею, прикусывая нежную кожу над ключицами, опускаясь к груди и стягивая зубами чашечки лифчика вниз. Пальцы раздвигают складки плоти и врываются внутрь влагалища, резким толчком проникая глубоко, слышу ее гортанный стон вместе со своим матом, сорвавшимся с иссохшихся губ. Я хочу, чтобы она кричала. Хочу, чтобы надорвала горло, когда будет кончать снова и снова. Хочу сорвать ее в нирвану и утопить в самой черной и глубокой бездне порочного наслаждения.

– Ты…больше не принадлежишь себе…ты моя..слышишь? – делая толчки внутри ее лона, – Моя Марина! Моя! Скажи…что ты моя! Я больше не отпущу тебя!

– Твоя! – стонами срываясь на всхлипы, – Твоя!

Можно подумать, я отпускал! Глупая ложь…самому себе, ей, окружающим. И этот ее ответ, ответ, растекающийся по моим пальцам ее соками удовольствия, ее возбуждением. Мое отражение в ее глазах расплывается, дрожит, как в самом чистом кристально-зеленом озере. На котором тоненькой паутинкой растекается огненная страсть…страсть по мне, для меня, со мной. И это понимание приводит в бешеный восторг, вызывает желание разорвать ее на куски. Проникнуть везде, заклеймить на каждом участке тела. Кончать ей в рот, кончать на шейку матки, кончать внутри ее узкой дырочки между ягодиц, на ее соски, в ее пальцы, волосы, в сгибы ее рук и ног. Метить ее собой всю. Опутать ее своим семенем. Потому что эти три дня могут быть последними в нашей жизни. Я могу исчезнуть… никто не дал мне никаких гарантий.

Вытащил пальцы и прошелся сразу двумя по пульсирующему клитору, поглаживая его с обеих сторон, пропуская между пальцами и потирая по бокам так, чтоб она извивалась и выдыхала мне в рот, умоляя не останавливаться. Озверевая от этих стонов и от того, как закатываются ее глаза. Надавил на самый кончик, вращая влажными пальцами, и она закричала, содрогаясь в оргазме, судорожно забилась в моих руках. И я вгрызаюсь в ее губы, чтобы сжирать эти крики, чтобы глотать их и упиваться каждым содроганием, подаренным мною.

Развернул спиной, толкая вперед, заставляя упереться руками в стену, сжимая обеими ладонями выпростанную из лифчика грудь со вздернутыми острыми сосками, прикусывая затылок и спускаясь к лопаткам вдоль позвоночника. Дернул застежку на штанах и прижался вздыбленным членом к голым ягодицам, потираясь об них каменной эрекцией. Б*яяяядь! Я сейчас обкончаюсь, так и не войдя в нее. Этот голод адский по ее телу, вот такому расслабленному после оргазма, все еще подрагивающему, сводит меня с ума. Стискивая челюсти, обхватывая одной рукой ее горло, а другой впиваясь в ягодицы, с рыком насадить на свой член. Срываясь на самое грязное ругательство, закатив глаза, выгнуться назад, наслаждаясь тем, как ее шелковистая плоть обхватила мой член, как перчаткой. Стиснула будто тисками своей тугой глубиной, и я взревел, зарычал от грёбаного удовольствия, слишком сильного и нереального, чтобы оказаться правдой.

Удерживая за бедра, и за горло, и за пульсирующую жилку возле уха, вдалбливаться остервенело в её тело, зверея от захлёбывающихся стонов. От того, как выгибается, как запрокидывает голову.

До дикости ослепительно красивая, такая развратная сейчас, такая раскрытая, искренняя в своем экстазе. Взять ее за скулы и полуразвернуть лицо к себе, чтобы видеть этот затуманенный взгляд. Я хочу, чтобы она видела, как я озверел от похоти, как меня трясет от того, что я долблюсь внутри ее тела. По моей спине течет струями пот, он выступает на моем лбу, над верхней губой и между ключицами. Сейчас нас унесет адский торнадо, он приближается, воздух настолько раскалился, что я его чувствую.

Я вдираюсь в ее тело, я долблюсь в него, как бешеный зверь, я вхожу так глубоко, так резко и сильно, что у меня самого сыплются искры из глаз. Мои пальцы обхватывают снова ее шею и, чуть сжимая, тянут на себя, чтоб прогнулась, чтоб выгнулась ко мне, и мой пах шлепает о ее ягодицы. Так примитивно и пошло, так первобытно естественно.

Она снова кричит, снова бьется подо мной, и мышцы ее чрева дикими спазмами стискивают мой член, тянут, как вакуумом, заставляя буквально выть от наслаждения и возбуждения. Впился в ее губы снова, сжирая крики, выкусывая их, вытягивая из нее и быстро долбясь внутри, продлевая агонию наслаждения, зажимая клитор двумя пальцами, чтобы взвилась еще сильнее, чтобы захлебнулась и обмякла в моих руках. И я бешено, оголтело насаживаю ее на свой член, как тряпичную безвольную куклу.

– Моя…ты чувствуешь…ты вся целиком моя….

Удовольствие бьет по венам, вгрызается в виски, пульсирует в каждой молекуле крови. Я двигаюсь все быстрее, все хаотичней. Пока меня самого не ослепляет, не выгибает назад от мощнейшего оглушительного удара по натянутым нервам скальпелем невыносимого оргазма. Я изливаюсь внутри нее, исторгаю лавину сумасшествия, расплескивая безумие внутри ее разгоряченного тела. Вцепился зубами в затылок, оставляя следы, как зверь оставляет следы на своей самке. Потом касаюсь этих следов языком, губами, облизывая ее шею, на которой остались отпечатки моих пальцев, мочку ушка, чтобы прохрипеть…

– Теперь ты мне жена, Марина…не только здесь и сейчас, но и в раю, и в аду…везде, где бы ты ни была. Ты принадлежишь мнеее….

Глава 15

Я почти сорвалась, почти закричала, почти взвыла от отчаяния, когда за ним снова пришли. Это ощущение, что теперь навсегда. Это ужасное ощущение, что это действительно в последний раз. Какое-то внутреннее щемящее чувство и паника, щекочущая где-то в середине позвоночника. Вот они, последние тяжелые шаги, когда он уходит к двери. И я сердцем считаю эти шаги, я их буквально чувствую, как выстрелы прямо в душу. Не выдержала, бросилась следом, схватила за плечи, разворачивая к себе, и от силы, с которой обняла, захрустели собственные кости.

– Пообещай…что будет еще…пообещай.

– Если бы я мог…

Смотрит мне в глаза, и больше нет уколов холодом, нет порезов льдом, только горячее болезненное тепло. Он нежен со мной до режущей адской истомы. Он нежен со мной как никогда раньше, и от этой нежности у меня начинает кровоточить сердце.

– Почему нет…почему?

– Все будет хорошо…

– Без тебя не будет. Никогда без тебя не будет хорошо. Я знаю. Знаю…Давай возьмем адвоката, давай будем писать письма…он….ты…О Боже… я прошу тебя, не лишай меня надежды. Я умру без тебя.

– Нельзя…тебе нельзя без меня умирать. Маринааа. Посмотри мне в глаза.

Как смотреть в глаза, как? Как это – постоянно прощаться с ним и знать, что это может быть навсегда. Это как умирать снова и снова. Мне кажется, что от отчаяния и горя я уже пьяная. Но я все же смотрю ему в глаза, и он целует мои щеки, мои губы, мой нос и веки.

– Нельзя умирать, девочка. Ты что…зачем тогда все это? Зачем? Ты теперь моя…жена моя. Моя Марина. Все…давай. Не хочу, чтоб эти…видели, как плачешь. Все. Отпусти…отпусти. Все будет хорошо.

– Пообещай!

– Обещаю! Это тебе…, – зажимает моими пальцами конверт, – Потом! Обязательно!

Разнимает мои руки и отстраняется, пятится к двери, стучит в нее несколько раз. Когда она за ним закрылась, я бросилась к ней и заколотила в нее кулаками, сдерживаясь, чтобы не завыть, чтобы не завопить, как безумная, чтобы не начать орать, надрывая горло, и требовать вернуть его обратно.

Одержимая, с каждым днем все сильнее, с каждой секундой все больнее и яростнее. Одержимая этим человеком, как дьяволом. Как будто он проклял мою душу. Потому что я люблю не человека…то, на что способен он, то, что вытворяет…это не человек. И теперь я его жена. Теперь я ношу его имя, теперь я ношу его кольцо на пальце. Пусть мы венчались под другими документами и фамилиями. Перед Богом это не имеет никакого значения. Потому что венчались наши души, и мы оба это знаем. Я видела этот триумф в его глазах, чувствовала его во время нашего дикого секса. А еще…еще я видела то, что никогда не рассчитывала увидеть – его любовь ко мне. И я не знаю, что больнее – быть нелюбимой им или быть его одержимостью и знать об этом…и именно в этот момент терять, отрывать от своей плоти, от сердца, от мяса и от своих костей отрывать то, что пытается врасти корнями друг в друга.

И мой смысл жизни растворяется в его исчезающем запахе….

***

Дни потянулись тягучей и липкой вереницей. Все стало уныло серым. Только Льдинка заставлял улыбаться, когда я вернулась израненная, надломленная после трехдневного свидания. Только мое солнышко так радовало меня, что его всего зацеловала, заобнимала, потом девчонок и Ларису Николаевну. Если бы не ее помощь. Раньше я малыша оставляла на девочек и на Валю, а теперь с ним бабушка Лариса. И нет никого надежнее нее. Когда вернулась, прибежала Валя с новой кастрюлей поздравлять с венчанием, соседи принесли подарки, Лариса испекла пирог. Но праздника не вышло. Я поблагодарила их и ушла к себе в комнату.

– Что случилось? Ты не счастлива, моя девочка? Это правда? Вы обвенчались?

– Да…правда, – ответила рассеянно, не зная куда себя деть.

– Почему тогда ты такая…как с креста снятая.

– Не знаю. Болит в груди. Как будто давит что-то вот здесь. Как будто не могу вздохнуть.

– Это разлука…она такая тварь. Может сводить с ума. Ничего. Если теперь жена, чаще видеться дадут. И дольше.

И эти дни…пока я приходила в себя после нашей встречи, она больше проводила времени с Льдинкой…пока я смотрела, не отрываясь на письмо, которое ОН мне передал, и не решалась его прочесть. Как будто оттягивая этот момент, как будто понимая, что это будет еще один диалог, и он, и правда, может стать последним.

Агония разлуки сводит с ума и ужас, что могу потерять. И по ночам сводят с ума кошмары. Снится один и тот же сон. Как будто мы вместе в старой часовне. А потом…потом он исчезает, и я ищу его. Я бегаю по снегу, кричу и не могу найти, а потом вижу его под толстым слоем льда на реке. Вижу, как застыл там, как смотрит на меня и что-то беззвучно кричит. И я только догадываюсь, что это мое имя. И я падаю на колени, я бью по этому льду, я ломаю ногти, я ломаю пальцы, и он весь окрашивается моей кровью. Я кричу и захожусь в диком плаче. Но ничего не могу сделать…он умирает там, а я бессильна. Я такая жалкая, такая слабая.

С сумасшедшим воплем открыла глаза и, задыхаясь, уселась на постели, прижимая руки к груди, чувствуя, как дыхание вот-вот остановится. Вся взмокшая, покрытая холодным потом. Больше уснуть не смогла. Вышла из комнаты и пошла на кухню. Это просто кошмар. Просто идиотский сон из-за моих страхов, из-за того, что я натерпелась из тех времен, когда думала, что убила его. Айсберг пообещал, значит все будет хорошо. Я должна верить в его слова. Он никогда меня не обманывал.

Снова остановилась напротив письма, прошла несколько раз мимо и не выдержала. Мне нужно было его прочесть, чтобы успокоиться. Окунуться снова в нас, как будто заговорить с ним снова, как будто услышать его голос.

«Когда мне было лет десять, отец взял меня с собой к ледовитому океану. Взял в плавание. Это были счастливые дни моей жизни. Я хорошо их помню. И тогда я впервые увидел айсберг…да. Именно так ты называешь меня, Марина. Айсберг. Кто бы мог подумать…что ты назовешь меня тем, что так восхитило меня в свое время. Я смотрел на величественную глыбу, отливающую арктически белоснежной синевой, и ощущал мурашки от осознания той мощи, что скрывалась глубоко в океане. Я знал, что вершина – это лишь какой-то незначительный процент той подлой и сокрушающей силы, которая скрыта от моих глаз.

Ты ошиблась…Марина. Ведь Айсберг совсем не я. Айсберг — это ты и моя любовь к тебе. Какой мелкой и незначительной виделась мне привязанность к своему выгодному приобретению. А оказалось, что под толщей самой черной бездны скрывается истинная величина моего безумия. Это я разбился о ее обманчиво мелкие масштабы, это я понес смертельное крушение и пошел ко дну…навстречу одержимости. И ты понятия не имеешь, каковы ее адские размеры, Марина…Сколько раз я разбивал руки в кровь, до дыр на костяшках, сколько раз я рычал тебе проклятия и хотел свернуть твою шею только от понимания, что ты никогда не ответишь мне тем же. Никогда не будешь безумна мной настолько, насколько и я безумен тобой. Никогда не посмотришь даже просто без ненависти…Но ведь это ты Айсберг. И я видел лишь вершину. Такую обманчивую и такую мелкую. Потому что я ошибался… я понял, как ошибался, когда увидел тебя здесь.

Ты спросишь – почему венчание? Почему сейчас? Это эгоистичное желание присвоить тебя навечно, заставить тебя стать моей настолько, чтоб даже на том свете ты принадлежала только мне…да, я начал думать о том, что, корчась в аду, я буду точно знать, что ты никогда не будешь отдана другому тем Богом, в которого я никогда не верил…А Дьявол? С Дьяволом я и сам могу потягаться за твою душу и трижды продать свою. Запомни – ты принадлежишь мне! И помни это всегда! Нас не разлучит даже смерть! И если ты когда-нибудь устанешь ждать и уйдешь…твоя душа теперь только моя»

И снова перечитать, снова пролистать, просмаковать каждое слово. Потрогать буквы кончиками пальцев, когда в наш век технологий все пишется только в гаджетах, увидеть его душу, расчерченную прерывистой фиолетовой пастой от шариковой ручки по смятой бумаге. По моим щекам текут слезы, а я все равно улыбаюсь. Он ошибается. Тогда мы оба оказались айсбергами друг для друга. Я ведь любила его с самого первого дня, с самого первого момента, как увидела. И он никогда не поймет и не узнает, как это вдруг ощутить, что ты любима, вдруг понять, прочувствовать каждой молекулой свою необходимость, почувствовать свою полную принадлежность и осознать тот самый выбор, который делают только один раз в жизни и только сердцем. Теперь я хочу верить, что у нас есть будущее, хочу верить, что мы вместе сможем преодолеть что угодно…даже разлуку. Я ведь могу ждать его до самой смерти. И, да, он прав. Моя душа только его.

– Людииии! Людиии!

Крики с улицы, слышна сирена где-то вдалеке.

– Заключенные сбежали. Утром…В лес.

Кто-то кричит за окном, полошит, будит всех, срывает с постелей. И я сорвалась, внутри больно сковырнулось. Бросилась, кутаясь в теплый платок, к двери, распахивая ее настежь. А там уже Валя красная, одетая, сбивает снег с сапог и на меня смотрит. Глаза у нее испуганные, круглые, и подбородок дрожит.

– Там…там твой сбежал. Говорят, догнали и застрелили в лесу! Беги…беги, девка, пока не унесли. Потом не дадут увидеть! Беги!

Глава 16

– Не делай этого со мной, пожалуйста! Умоляю! Не делай этого с нами! Зачем? Зачееем!

Бегу вперед, не видя ничего перед собой, не слыша даже голоса Лизы, которая пытается меня догнать и, наверное, удержать.

– Петя…Петенька мой, прошу тебя…не надо. Не надо…

Себе под нос. Слез нет. Глаза болезненные и сухие. Но слезы комом, вихрем, цунами стоят в горле. Они разбухают, причиняя адскую боль и заставляя задыхаться.

– Я не смогу жить без тебя! Не смогу! Пожалуйстааа! НЕТ!

Последнее «нет»» закричала так громко, что заболели уши. Спотыкаясь в лес. Туда, где рыскает охрана, бегают собаки.

– Петя… я же люблю тебя. Слышишь? Я же так безумно люблю тебя. С первой секунды, с мгновения люблю. Даже когда ненавидела – любила. Петяяя. Господи, прошу тебя. Пусть это все будет неправдой, пусть это все будет ошибкой!

Упала, проползла на коленях по снегу и снова встала, шатаясь. Мне кажется, что от слабости эти колени перестали меня слушаться. Они подгибаются, меня швыряет из стороны в сторону.

– Айсберг…зачеем? Я бы ждала тебя целую вечность, я бы дождалась, и мы бы были вместе. Зачееем ты сбежал?

И слезы застилают глаза, они разъедают склер, как серной кислотой, а я бегу и бегу туда, где все затянуто желтой лентой. Мне страшно, что он где-то там… в снегу один. Он жив, и никто не помогает ему, никто не бросается ему на помощь. И он умирает там.

– Прошу тебя…я же люблю…люблю тебя так сильно…сильно люблю. Айсберг.

Может быть, так люди молятся Богу, а я молилась ему, молила его, чтобы не смел умирать. Что я уже очень близко. Впереди только снег и деревья. Громадные сугробы, где люди тонут почти по пояс. И я тону. Мне видна кровавая дорожка, и сердце уже свело судорогой ужаса и боли. Вон они столпились вокруг чего-то. Что-то записывают и ходят туда-сюда. И мне уже не просто больно, меня разрывает от этой боли напополам.

Бросилась туда, расталкивая толпу, не давая себя сдержать, сопротивляясь так яростно, что меня не смогли поймать, не смогли помешать.

– Айсберг!

Приземляясь на колени туда, где крови больше всего и из снега торчит скрюченная рука. Она вся в крови, на ней следы зубов, она прокушена до костей.

– Нет…нет..нет…Прошу тебя, нет!

Бросилась разгребать снег руками, отшвыривать в стороны, раскидывать комья.

– Марина!

Голос Лизы сквозь пелену, я ее не слышу, не хочу слышать.

– Марина, не надо!

Я мертвею изнутри, внутри меня все превращается в ледяное, застывшее мрачное марево. А ведь он обманул меня…Хорошо не будет… НЕ БУДЕТ...потому что мои руки наткнулись на холодное, окоченевшее тело и откапывают его из-под снега. У меня нестерпимо болит голова, в ней что-то адски гудит, этот звук нарастает и становится болезненно ослепительным…потому что я вижу разодранное на ошметки лицо…и на окровавленной шее цепочку с крестиком. Я задыхаюсь, меня тошнит. Меня так тошнит, что я хватаю ртом воздух, и оказывается, этот гул…это мой крик. Я истошно ору. И теперь меня уже оттягивают от тела, меня тащат несколько человек назад. Они грубы, они скручивают мне руки, а я продолжаю орать. Так, что сотрясается небо. Удалось вырваться, и я бросилась обратно к снегу. И уже вместо развороченного до мяса лица… я вижу улыбающегося Петра…он лежит в снегу, раскинув руки, и зовет меня к себе. А я точно знаю, что ему ужасно холодно.

***

Лиза бежит за ней следом. Ей почему-то очень страшно, она боится, что Марину схватят или застрелят, когда она что-то натворит. И Валя сказала – беги. Сказала, чтоб не бросала одну. Лариса Николаевна пыталась удержать, но не смогла. Лиза вырвалась и бросилась следом.

Марина была похожа на сумасшедшую. Она громко кричала. Она выла, как животное, раскапывая снег. Люди рядом не решались ее остановить.

– Пока кума нет…пусть роет. Потом ей не дадут его увидеть.

– Они только поженились.

– Его Виктор подстрелил. Убегал, сученыш, еще б немного и все, упустили бы. Целился с вышки по ногам, а попал в спину, через сердце навылет. А собаки нагнали и…Б*ядь. Всего изглодали. Опознать будет не просто. Мы пока добрались, свора бродячих успела и руку откусить и…лицо. Пи*дец короче!

– Ниче…щас она опознает. Слышь, как воет?

Лиза смотрела широко распахнутыми глазами на то, как сестра раскапывает тело ее отца. Как тащит за воротник фуфайки на поверхность и орет. Кричит, как ненормальная, потому что узнала. Охранники пытаются ее оттащить, но она дерется с ними, кусается, рвется, и ее отпускают снова к телу.

Лизу очень сильно тошнит, и она несколько раз исторгает содержимое желудка в снег, после того как видит обглоданную руку и изодранное лицо. Девочке кажется, что она вся окаменела и что больше не может смотреть на то, как Марина склонилась над телом и что-то бормочет…она раскачивается из стороны в сторону…потом вдруг сдирает с себя пальто и накрывает окровавленное тело отца.

И только тогда Лиза может разобрать.

– Сейчас согрею…сейчас будет тепло и уже не больно…сейчас. Потерпи. Мы и не такое проходили, помнишь?

Становится жутко, и волосы на голове шевелятся, а по телу табун мертвых мурашек. Кажется, Марина не осознает, что Петр мертв.

– Совсем головой тронулась баба.

– Санитара надо вызвать, пусть вколет ей что-то. Тело забирать надо.

Они к ней, а она шипит, как кошка, не дает приблизиться, воет, жмет тело к себе. Не отдает.

– Не трогайте, уроды! Ему холодно! Сейчас согреется и с вами пойдет! Сам! Не трогайте!

Прибежали еще какие-то люди, Марину свалили в снег, что-то вкололи ей в руку, и она затихла, глядя остекленевшим взглядом в небо и шевеля искусанными губами. Тело вытащили из снега, пальто набросили на плечи Марине, а отца положили на носилки, накрыли сверху простыней и унесли в машину.

Лиза осторожно приподняла сестру за плечи и прижала к себе. Они долго сидели в снегу и молчали. Девочка гладила Марину по голове, а та дрожала всем телом.

– Он был такой холодный…они не дали мне его согреть. Если бы я его согрела, он бы сам пошел.

– Он…он умер, Марина.

– НЕТ! Он мне улыбался. Ты не видела…он улыбался!

– Там было нечем улыбаться. От его лица ничего не осталось…

Она замолчала, продолжая дрожать, только сейчас Лиза заметила, что она сжимает в руке цепочку с крестиком. Разве заключенным разрешают носить украшения? Впрочем, ее отец не был простым заключенным…Не БЫЛ…от слова «был» перед глазами появилась кровавая пелена, и захотелось заорать так же, как и Марина.

Это был момент, когда во мне что-то надорвалось, когда я ощутила, что у меня больше нет сил, и на меня упала тяжелая каменная плита и придавила меня. Нет смысла больше дышать, двигаться, думать. Я ведь тоже мертвая под этой плитой. Вместо кислорода легкие накачивает серная кислота, потому что каждый вздох дается с невероятной болью. Никогда не думала, что эта боль может вернуться снова и теперь с такой сокрушительной и невыносимой силой обрушиться на меня. Снова и снова перед глазами этот ужасный нескончаемый снег, и под ним самый дорогой и любимый человек, под ним зарыта я сама и больше никогда не вынырну из смертельного холода.

Я в агонии, и самое страшное – нет какого-то времени у этих мучений. Нельзя знать, когда станет легче и станет ли. От такой боли хочется умереть, хочется зажать свое сердце руками и сделать так, чтобы оно хотя бы на какое-то время остановилось. Отдохнуть…немножко анестезии, иначе кажется, что сейчас я начну орать и биться головой о стены от этой адской пытки. Я больше не ощущала себя человеком. Оболочка, тело. Внутри черная зияющая бездна, оголенные нервные окончания, обнаженное мясо и торчащие выломанные кости. И эта сумасшедшая по своей силе казнь с каждым днем все беспощаднее, все оглушительней.

Я больше не ощущала себя живой. Словно робот, словно какая-то кукла я ходила и не чувствовала, как хожу, ем, сплю. У еды пропал вкус, вода перестала согревать или охлаждать тело, мыло не имело запаха, голоса детей не радуют, ладошки сына смыкаются на моей шее, чтобы обнять, а я больше не испытываю захватывающей дух радости и восхищения. Я по-прежнему люблю его больше жизни, но больше не могу беззаботно радоваться вместе с ним.

Внутри появилась какая-то ненависть ко всем. К тем, чьи мужья там…за решеткой, и они могут прийти к ним, могут передать передачу, могут просто знать, что они живы. А я…я не успела выйти замуж и стала вдовой. Не успела нарадоваться и надышаться своим счастьем.

Валя, соседи, Лариса Николаевна смотрели на меня с сочувствием, а я даже не замечала их взглядов, и что мне тих сочувствие, если я сама больше не дышу, не живу, не существую.

***

Мне отдали его вещи. Все, что принадлежало ему и сохранило его запах, и я закрылась с ними в комнате, зарылась в них лицом, обняла обеими руками. Мой Айсберг…куда ты ушел от меня? Где теперь бродит твоя душа? Если бы я последовала за тобой, смогла бы я найти тебя там? Ты всегда говорил, что такие попадают только в ад, и для тебя там уготован самый просторный котел с кипящим маслом…Я могу стать такой же грешницей, как и ты, я хочу в этот твой котел, хочу гореть в кипящем масле вместе с тобой. Пусть наше наказание за грехи будет общим. Что ты наделал? Ты ведь устроил для меня ад на земле, ты ведь содрал с меня кожу живьем и оставил умирать вечно, бесконечно рыдать от боли.

Я сидела с его вещами днями, неделями. Я перестала работать, перестала смотреть за собой и теперь скорее напоминала неухоженную алкоголичку со свалявшимися волосами в неопрятной одежде, не принимавшую ванную больше месяца, а то и двух. Когда никто не слышал, я скулила как раненая собака над его одеждой, которую тоже не давала стирать, замотавшись в его свитер, я сидела в нем, подобрав под себя ноги, и разговаривала…то ли с ним, то ли сама с собой.

Дети немного могли меня растормошить, заставить говорить, даже улыбнуться уголком рта. Но ненадолго. Я не переставала гладить свитер и уходить целиком в себя и свои воспоминания. У меня появилось желание умереть. Я ничего не могла с ним сделать. Даже осознание и понимание, что на мне дети, что на мне такая ответственность, не отнимало этого ощущения…этой адской муки, когда только смерть кажется избавлением.

Меня могут не понять или осудить, но я не вытягивала эти страдания, я не справлялась. По вечерам читала сказки и пела песенки Льдинке, а по ночам представляла, как ухожу…навечно, и боль отпускает мою душу и мое сердце.

Валя пообещала, что договорится, и меня впустят на тюремное кладбище и дадут проведать могилу. Я жила этим днем, этой минутой, когда мне дадут побывать там. Надеялась, что станет немножко легче. На шее висит его кольцо, я часто целую его, как люди целуют крестик, прижимаюсь к нему губами, силясь различить – осталось ли на нем тепло его тела.

Кладбище ничем не напоминало обычное…оно усеяно железными палками с табличками, на которых набиты номера и даты. И все. Ни имен, ни фамилий. Приносить и оставлять ничего нельзя. Никаких цветов, свеч, ничего. Я тогда провела у таблички целый день. Стояла и не чувствовала ног. Смотрела на цифры, на дату. Говорят, живые ощущают присутствие мертвых… а я не чувствовала. Мне очень хотелось. Я звала его, я молила его прийти и истязать меня своим присутствием, дать мне знак, что он рядом.

Лариса Николаевна увела меня оттуда, когда уже стало совсем темно. Потом долго обнимала меня в моей комнате, вытирала слезы с моих щек.

– Так нельзя, девочка. Нельзя. Не хорони себя. У тебя сестры, с тобой Льдинка. Посмотри, до чего ты себя довела. Ты истощена. Ты почти ничего не ешь, и тебя каждое утро выворачивает наизнанку. Тебе нужно пойти к врачу…можно найти психолога…

Я ей не отвечала. Мне было все равно, что со мной происходит. Физические муки не шли ни в какое сравнение с душевными. Тошнота и рвота, изнуряющая по утрам, и даже днем, и по вечерам, совершенно не беспокоили. Где-то внутри я надеялась, что какая-то болезнь постепенно уносит мои силы, и скоро все это прекратится.

– Нужно показаться врачу. Сдать анализы…Мне не нравится то, как ты выглядишь. Бледная, шатаешься, еле ходишь, и эта рвота…Я говорила с Валей, можно отвести тебя в областную клинику, там сделают анализы, и через час уже будут результаты. Давай проверимся. Мне очень страшно…

Я знала, что, если со мной что-то случится, она позаботится о детях. Я могла всецело ей доверять, тем более она уже нашла работу в школе.

– Марина…ты не имеешь права расклеиваться, не имеешь права даже думать о смерти. А как же Льдинка? А Аня и Лиза? Это эгоизм, Марина!

– Я устала…меня измучила эта боль, и я не знаю, как ее прекратить. Я хочу, чтобы она стала слабее, а она не становится. Мне так больно…я не могу, не могу! Мне кажется, что с меня сняли живьем кожу.

– Давай сходим к врачу, давай я помогу тебе. Позволь помочь, я умоляю.

Я отказалась, а утром, когда зашла в туалет, отключилась и упала прямо возле раковины. Очнулась уже в больнице под капельницами. Передо мной стояла медсестра и поправляла колесико на штативе.

– Ооо, спящая красавица открыла глаза. Как спалось?

– Я…давно тут?

– Со вчерашнего утра. Напугала всех, все тут бегали вокруг тебя, а она валялась, как королева.

– Что со мной? Я больна, да? У меня опухоль? Эта тошнота и рвота…это что-то в голове?

– Ну…никто и никогда это состояние не считал болезнью…Хотя если учесть истощение организма, анемию, сильно пониженное давление, то можно сказать, что немного больна. Опухоль…эммм…обычно это так никто не называет, но нечто похожее внутри тебя есть. Не в голове. В животе. В матке. Имеет уже солидные размерчики и будет расти. Подлечим, проколем витамины, прокапаем сохраняющие препараты, и все будет хорошо…молодая мамочка.

Она что-то записала у себя в блокнотике, сунула мне градусник.

– Когда были последние месячные?

Я пожала плечами. Не помню. Черт их знает, когда они были. Они меня совершенно не волновали.

– Тогда придется ориентироваться по росту ХГЧ и по УЗИ. Около десяти недель беременности.

– Что?

– Ты беременна. Ты разве не знала? Где-то десять недель.

– Ааа…плод…он умер, да?

– Нет! Чего вдруг! – она пожала плечами, – Не умер. Сердечко бьется, анализы в норме. ХГЧ и УЗИ совпадают. Ты на третьем месяце беременности. Мазни нет, матка не в тонусе. Несмотря на падение, никакой угрозы…

Медленно отвернулась к стене и обняла живот обеими руками…

«Ты ушел и оставил мне подарок, да? Ты нарочно это сделал, чтоб я не смогла последовать за тобой. Какой же ты…невыносимый. Айсбееерг…к нам вернулся наш малыш, а тебя нет рядом. Как же я одна со всеми ими? Как?»

В тот вечер я заставила себя поесть…потом пошла в душ и долго смывала с себя грязь. Лариса Николаевна принесла мне чистую одежду, и я наконец-то переоделась. Какое-то время мы молча сидели друг напротив друга, потом она подошла ко мне и крепко обняла.

– Справимся. Где есть одна тарелка супа, найдется еще одна. Ты только в руки себя возьми. Ты очень нам всем нужна. Очень. Девочки очень соскучились по тебе…А Льдинка. Он постоянно плачет и нюхает твой халат. Вернись к нам, Марина…Ради НЕГО. Он бы очень этого хотел.

Глава 17

Лариса Николаевна медленно расчесывала мои волосы. Это успокаивало. Казалось, я сейчас могу расслабиться, но нет, наоборот, мои волосы, казалось, наэлектризовались и от того, что я вспоминала прикосновения его пальцев к этим волосам, становилось еще больнее. Как часто я вспоминала наши самые счастливые минуты. Их было так мало, что я могла их посчитать по пальцам.

Но вместо этого почему-то вспоминался тот самый первый день…когда только увидела его. Там, в гостинице. Как вышел из машины в сопровождении своей охраны, как пошел в здание. Весь прямой, величественный, отличающийся от любого, кого я знала раньше.

«– Купите меня, пожалуйста. – нервно дергая пуговицу на платье, понимаю, что могу ее оторвать, и Королевишна мне голову открутит. Это ее платье, и мне его дали на один вечер. – Я хочу уехать с вами.

Мужчина поднял голову от ноутбука и посмотрел на меня, чуть прищурив синие, очень холодные глаза. Какие же они отталкивающие, с темной, пугающей глубиной. Такие же безразличные и опасные, как океан. Лицо практически ничего не выражает. Только взгляд цепкий и хищный, такой, наверное, бывает у очень опасных и извращенно богатых людей. Взгляд, под которым хочется съежиться, стать маленькой и незаметной. Наверное, его подчиненные содрогаются, когда он на них смотрит. Мне почему-то казалось, что у него очень много подчиненных. Возможно, он военный. Генерал. Даже сидя в кресле, мужчина очень ровно держал спину. Я посмотрела на руку с бокалом и заметила толстое обручальное кольцо на безымянном пальце. Стало невыносимо стыдно, и к щекам прилила вся кровь, но я уже не могла отступить. Какая разница. Чумаков тоже женат.

– Отчим продаст меня Чумакову за документы на водоем. Продаст старому, женатому мужику в содержанки сегодня ночью.

– И?

Равнодушно и слегка раздраженно, как будто его совершенно не трогает то, что я говорю, а я не верю, что действительно это сказала. Предложила себя купить. Совершенно неизвестному мужчине, которого вижу впервые и даже имени не знаю. Если сейчас позовет своего охранника или нажмет на кнопку вызова, отчим меня убьет за то, что к гостю посмела пойти прислуживать за столом вместо Нины.

– Купите меня у отчима. Я хочу принадлежать вам, а не Чумакову. Вы можете. Я знаю.

– Почему я, а не тот? Чем я отличаюсь?

Что-то написал в ноутбуке и заинтересованно взглянул на экран, потягивая виски, потом снова на меня. Безэмоционально осмотрел с ног до головы, и у меня запекло даже кончики ушей. Мне казалось, что я стою перед ним вся пунцово-красная и такая жалкая. От уверенности в собственной красоте не осталось и следа.

– У вас больше денег и вы моложе. А еще вы можете увезти меня отсюда.

– И? Что ты будешь делать дальше? У тебя есть к кому пойти в столице? Есть деньги?

– Нет. У меня никого нет, денег тоже нет. Я хочу жить за ваш счет.

Сказала с вызовом и слегка вздернула подбородок. Умирать так с музыкой. Мои слова вызвали легкую ухмылку, как будто я сказала что-то до невозможности нелепое и смешное.

– Почему ты вообще решила, что я нуждаюсь в твоих услугах?

Мне нечего было на это ответить, и я неловко молчала. Действительно, почему я так решила? Но надо что-то отвечать. Пока этот человек проявляет хоть какое-то участие в этом разговоре.

– Мужчина не должен быть в такую ненастную ночь один. Его постель должна согревать женщина.

Кажется, я это где-то прочла, но сейчас совершенно не вспомню где.

– Зачем ты мне? Я могу купить кого-то намного лучше тебя».

Такой далекий, чужой, равнодушный. Недоступный ни для кого. Сколько раз я потом спрашивала у себя, как не узнала, как не поняла, кто передо мной. Наверное, потому что, как часто и бывает с детьми и подростками, я была далека от политики. Показывали ли нам портрет президента в школе? Нет. Так как Петр был против того, чтобы из него делали икону и чтоб его портреты висели в кабинетах и в коридорах госучреждений. А может быть, если бы и увидела, все равно не поверила бы, что стою лицом к лицу с тем, к кому и на двадцать метров подойти невозможно. И не просто стою, а нагло предлагаю ему себя в содержанки.

И где он, тот момент…момент, когда поняла, когда начала чувствовать, что люблю его. Когда это началось? У меня даже нет ответа.

Все слезы выплаканы, их больше нет, голос охрип, и, мне кажется, он уже никогда не станет прежним. Я сорвала его там…в том жутком снегу, откуда доставали тело Петра. Я так кричала, что потом несколько дней мне было больно говорить. Мне и сейчас очень больно. Кажется, что голосовые связки изодраны в лохмотья.

Не помогало даже молоко с медом и содой, которые по три раза в день готовила для меня Лариса Николаевна. Прошло уже пять месяцев, как его нет…Ровно пять месяцев с того дня, как я открыла глаза и поняла, что теперь его синие омуты никогда больше не посмотрят на меня, никогда больше не сведут меня с ума своим блеском, а его голос… он остался только в моей памяти. Или на видеозаписях его выступлений перед народом…но разве тот голос мог сравниться с тем, что он говорил со мной. Страстные, пошлые, грубые и самые разные интонации только мне…только для моих ушей. Никто не мог произнести так протяжно и так охренительно «моя сукааа». Ни черта романтичного. А кто говорит о романтике? У нас с ним свои чувства. Тоже на букву л. Только не любовь. А лють. И я бы не обменяла эту лють ни на что иное. Ни на какие нежности или сладкости. Только наша с ним перченная, ядовитая горечь. И я всеми силами хочу удержать ее привкус на своих губах.

Проклятые пять месяцев…исчисление от дня моей собственной смерти. Иногда я ненавидела себя за то, что не могу последовать за ним. Что я так слаба, так ничтожна, что не могу. И он сам сделал все, чтобы не смогла.

Сегодня День Рождения у Лизы. Мы соберемся за праздничным столом, Лариса испечет пирог, Валя сделает фирменное заливное. И я должна буду выйти к ним, должна буду улыбаться, притворяться, пытаться жить дальше.

Лариса Николаевна взяла меня за руку и вдруг замерла…большой палец нащупал множественные порезы у сгиба локтя. Она посмотрела на меня через зеркало, а я отвела взгляд, успев перехватить выражение боли на ее лице. Непонимания – почему.

– Смерть – это не конец, Марина. Смерть – это разлука. ЕЕ нужно вытерпеть, к ней со временем привыкаешь. Любимые продолжают жить в нашем сердце, разуме, воспоминаниях. Но причиняя себе боль, мы причиняем ее и им…

– Иногда физическая очень умело глушит душевную…

– Тебе надо пойти к психологу.

– Мне ничего не надо. Я справляюсь.

– В таком состоянии невозможно вынашивать малыша. Подумай хотя бы о нем.

– Только о нем и думаю. Если бы не он…

– Но у тебя есть еще дети.

– Я знаю… знаю…просто иногда боль настолько невыносима, что я не могу терпеть.

– А если Лиза увидит вот это? Или Аня!

Ткнула пальцем в изрезанную руку.

– Это же пример девочкам. Это…

– Это возможность не сойти с ума. Прошу тебя, не надо сейчас. Ладно? У нас праздник, и пусть девочки ничего не почувствуют.

– Угу…совсем ничего. Особенно если учесть, что ты в черном каждый день и никогда не снимаешь платок. Хотя бы сегодня оделась бы по-другому.

– Какая разница, в чем я? Главное, что это я и что я рядом с ней в такой день.

– Марина…да, мужчину терять больно, но ребенка терять еще больнее. Когда теряешь часть себя, свою кровь и плоть…то, что растил и лелеял. Я прошла через это. Прошла и выстояла. Ради моей дочери. Потому что она не хотела бы видеть меня мертвой. Отпусти его…дай ему уйти.

– Нет, – отрицательно качнула головой, – не отпущу. Пока я жива, я буду крепко держать его рядом. И если у него не выйдет попасть ни в рай, ни в ад, пусть застрянет между мирами. Пусть ходит там и сводит меня с ума.

– Ты терзаешь его душу. Чем сильнее мы скорбим, тем тяжелее душе на том свете.

– Пусть его душа обливается кровью, как и моя! Это он сделал с нами! Он! Зачем было бежать? Зачем было так рисковать? Можно было…можно было там. Нам бы дали видеться, он бы увидел детей. Пусть не каждый день и даже не каждый месяц. Но видел бы! Мы бы оба были живы. А так он похоронил и себя, и меня!

– Ты терзаешь его прах…это эгоистично.

– Эгоистично?

Я засмеялась. Разве мы не говорим о человеке, который вернул смертную казнь? Или не говорим о человеке, который подписывал приказы, после которых умирали сотни, а то и тысячи. Мы говорим о самом дьяволе на земле. О человеке с такими возможностями, которые есть только у самых высших существ…

– Посмотри, на кого ты похожа? Скелет, обтянутый кожей. Бледный, немощный. Из-за твоей худобы даже живот не видно. Какой вес будет у младенца?

– Нормальный. Я бываю на проверках, и с ребенком все в порядке.

– Ты даже не узнаешь, кто это – девочка или мальчик!

– Зачем? Мне все равно. Главное — это его ребенок…Все, хватит причесок.

Собрала волосы на затылке в узел, снова надела платок, пряча под него непослушные пряди.

– Льдинка сегодня целый день требует маму, я к нему. Надо одеть красавчика на праздник.

Мое любимое утешение, мой стимул просыпаться и жить дальше, мое лекарство в секунды, когда совсем невмоготу. Когда смотрю на сына, ощущаю вот это покалывание вдоль позвоночника и понимание, что не имею права сдаваться. Не имею права. Айсберг оставил мне наследство, притом такое, которое отнимает возможность выбора.

Лизе подарила часы. Специально ездили за ними в город, помог какой-то знакомый Вали, достал крутые часики. Конечно, не такие, как она могла бы купить, будь дочерью президента, но и намного круче, чем могли бы себе позволить ее сверстники в этом захолустье. Часы коннектились с ее смартфоном и выполняли очень много функций.

За столом собрался почти весь дом, вся коммуналка столпилась в коридоре, где поставили огромный длинный стол, а попросту соединили столы из всех квартир, накрыли скатертями и выставили салаты, варенную картошку, селедку и даже свинину, и сало. Кто-то притащил консервацию. Лиза сияла и улыбалась…я заметила, как она поглядывает на соседского мальчишку лет семнадцати. С бандитской физиономией, бритым затылком и с серьгой в ухе. Сын Станиславы Аркадьевны и…известного вора, по кличке Сокол. Анечка играет с новой куклой…а я смотрю на весь этот стол и почему-то думаю о том, что была бы счастлива, если бы Петя сейчас оказался здесь вместе с нами. Вот так просто сидел за столом, отмечал день рождения дочери, переживал, что ей нравится бандит Ромка Ферст, и пил вместе с мужиками самогонку.

Встала из-за стола и пошла в сторону кухни принести еще компота из сухофруктов. В тишине стало еще больнее, еще больше загорчило и, кажется, даже пересохло в горле. Выдохнула и подошла к окну. Уже давно нет снега. Первый месяц лета, везде зелено, пахнет цветами и лесом. А у меня внутри все равно зима. Я так и осталась в том снегу, пальцы так и не отогрелись после того, как наткнулись на холодное тело.

– Хоронить себя заживо – это не грех, это преступление…особенно тогда, когда не знаешь – среди мертвецов ли тот, к кому ты так жаждешь отправиться.

Вздрогнула и резко обернулась. Позади меня стоит полуслепая старуха Феодосия. Баба Федя. Так ее называли соседи. Она почти ни с кем не разговаривала, у нее не было семьи и родственников. Люди из жалости и сострадания приносили ей поесть, ухаживали за ней, вызывали врача. Говорят, ее сына осудили за убийство ее же мужа и собственного отца, в тюрьме парень не выдержал издевательств и покончил с собой. С тех пор баба Федя ни с кем не разговаривает…Раньше она работала в котельной при заводе, а еще гадала на картах за деньги. Говорят, цыганка ее научила. Вот она свое счастье и прогадала.

– Прислушайся к своему сердцу, а глаза — это самый подлый обманщик. Все люди слепы, потому что смотрят глазами, а смотреть нужно душой.

– О чем вы?

Спросила и слегка отшатнулась, когда баба Федя прищурившись посмотрела прямо мне в лицо, а потом схватила за руку и прошипела.

– Мальчика ждешь. Петра Второго. Родишь его, и солнце рассмеется, а целая толпа даст ему имя…Смотри сердцем. Жизнь не снаружи, как и смерть. Они внутри тебя…Не убивай то, что живо, и не хорони то, что не мертво…Терпи. Скоро станет светло.

Сказала и ушла, а я так и осталась стоять и держаться руками за живот, где активно начал шевелиться малыш.

«Петра Второго…Петра…да…если я жду сына, я хочу, чтоб его звали Петр. Льдинка и маленький Айсберг».

– Почему не уезжаешь? Тебя здесь больше ничего не держит. Зачем оставаться в этой дыре?

Валя поставила на плиту ведро с водой, включила на максимум газ. Ее полное и рыхлое тело колыхалось под цветастым платьем в такт ее шагам по кухне. При этом она не теряла грации и выглядела все равно красавицей. Всегда румяная, глаза блестят, улыбается. Мужчины часто на нее засматривались, несмотря на чрезмерную полноту. Светлые волосы, голубые глаза, какая-то душевность во всем облике и чувство юмора на высоте.

– Чертовый газ. Не кипит ничего по два часа. Раньше за тридцать минут могла выварить кучу белья, а сейчас…и банки закатать не получается. Только воду жду черт знает сколько.

Газ и в самом деле был отвратительным, и вода подолгу не кипела. Это злило всех хозяек на общей кухне, и они посылали проклятия правительству.

– Он здесь…как я отсюда уеду? – перед глазами холм с палкой и табличкой, и душу тисками зажимает адская смертельная тоска. – Я его одного не оставлю…

Глухо ответила и помешала сахар в чашке с чаем. Кофе теперь не пила, давление повысилось. Лариса Николаевна только руками размахивала от того, что в моем возрасте и с давлением. Но врач успокаивала, что давление может стабилизироваться после родов, и вообще это нервное.

Правда, за вес мой переживала и за анемию ругала, заставляла пить витамины, но где их тут взять. Валя с кем-то договорилась, и мне из города привезли препарат с железом и рыбий жир в капсулах. Они вместе с Ларисой Николаевной следили, чтоб я это выпила до дна.

– Нет его нигде. Это ты себе в голову вбила. Так тело и то истлело уже, тем паче, что хоронили без гроба.

От ее слов по коже мороз пробежал.

– А душа…

– Душа там, где ты. Хоть за тысячу километров отсюда. Нечего хоронить себя здесь. Знаешь, когда умерла моя мама, я на кладбище ходила каждый день. Не могла не пойти. Утром встаю. А меня туда тянет, и сколько не говорили мне, что нельзя так, что мертвых отпускать надо, я, наоборот, держала ее все крепче и уехать боялась куда-то. Вдруг…вдруг, как далеко уеду, сниться мне перестанет. А потом так случилось – сюда пришлось…а мама, она, оказывается, со мной приехала. Также во сне приходит, также молюсь ей вместе с Богом, также прошу о чем-то и присутствие чувствую. Не на кладбище они. Всегда рядом с нами. А кладбище — это так…место, куда цветы принести можно. Так отнеси и на улице положи. Все то же самое.

– Я и не хороню. Не хочу никуда. У меня на то есть веские причины.

Подумала о смерти Гройсмана и о том, что девочек могли искать. Самое лучшее место для них здесь. Никто и никогда не подумает, что дочери президента могут жить на Крайнем Севере в притюремной коммуналке. Пусть в бедноте, да не в опасности.

– Ребенку бы родиться в нормальной больнице, не то, что у нас тут. Подумай. Зачем рисковать так.

Продолжает ворчать Валя и скидывать белые простыни в таз.

– Ничего, раньше и в поле рожали.

– Угу, а сколько в поле умирали…

– Валя! – прикрикнула на нее Лариса Николаевна, и та сразу стушевалась. Ларису Николаевну уважали, прислушивались к ее мнению. Очень ценили. Она почти у всех ребятишек репетиторствовала и в школу местную устроилась учителем. А к учителям и докторам всегда большое уважение. Через пять месяцев ей уже предложили завучем стать.

– Что? Я разве неправду говорю? Ей бы в городе родить в хорошей клинике. А то тут из врачей пару фельдшеров и гинекологша шестидесятилетняя и УЗИ допотопное, что часто ставит плод замерший, а девки потом на аборты идут, а дите живое. Вот и как тут рожать?

– У Тимофеевны родит. Опыта там отбавляй.

Зашла вторая соседка на кухню с чайником. Зинке лет сорок пять, волосы короткие, стрижка «под горшок», челка забавная. Платье в косую полоску с «фонариками» рукавами. Фигура у нее ширококостная, большая и походка резкая, грубая. Зинка санитаркой работает в больнице много лет. Про повышение не думает. Говорит, что некому тогда ее работу выполнять будет, а кто-то должен это делать – за больными ухаживать и горшки выносить.

– Тимофеевна старая и полуслепая. – снова проворчала Валя.

– Она наощупь вытащит. Вон, моя Сонька когда рожала, Инесса Тимофеевна выдернула мелкого несмотря на то, что тот жопой повернулся во время родов. И ниче. Живой. Нервы нам всем треплет, микроб поганый. А Ильинишна пять лет назад в сороковник двойню рожала. Раньше срока. И ничего, родила. У Тимофеевны руки золотые.

– Но в городе лучше будет.

– Ой, чем там лучше. Ничем. Одно слово – город, а так. Одни практиканты. Только строят из себя черте что. Это ж не столица.

– Так нехай в столицу едет. Все ж не в нашем захолустье.

– Не поеду…, – сказала тихо и чай отпила, – как суждено будет, так и рожу. В столицу точно не хочу. Была я там. Ничего хорошего и интересного.

– Угу…совсем ничего. Разве что на трех языках болтаешь, шьешь, рисуешь…приборы на столе укладываешь, как аристократка.

Я усмехнулась. Знали бы они, как приборы эти меня заставляла Эллен выучивать наизусть, и что и с какой стороны класть. По рукам линейкой как даст, искры из глаз сыпались. И сама я из такого же Мухосранска.

– Она еще и поет, и танцует, – похвастала Лариса Николаевна.

– Вот на свадьбе моего Фильки споешь. Через месяц как раз, – заулыбалась Зинаида.

– До свадьбы еще дожить надо.

– Тьфу на тебя! Что ты каркаешь сегодня и каркаешь! С самого утра! То кошка у тебя под машину вот-вот попадет, то руки обожгу о сковородку и, б*ядь, таки обожгла. Хватит каркать. Уймись!

– РОдить можно и тут…, – в кухню зашла баба Федя со щербатой чашкой в старушечьей руке, шаркая тапочками. В длинном халате не с плеча, выцветшем спереди и очень ярком сзади. Седые волосы заколоты на затылке. – Только она тут не будет. Далеко поедет. И очень скоро. Не вижу я ее здесь среди нас. Да и не место ей. Иного полета птица…Далеко улетит и высоко.

Пробормотала, потом своими полуслепыми глазами на Зинку посмотрела.

– Можно кипяточку бабе?

– Можно, конечно, баб Федь. Вы б не шли на кухню, послали кого из ребятни.

– Да я и сама могу. Вставать надо и ходить. Движение – жизнь.

Она словно забыла про то, что сказала, и теперь смиренно ждала, когда ей в чашку нальют кипятка. Пользуясь моментом, Валя положила в чашку пакетик с чаем и насыпала две ложки сахара. Бабуля не заметила, она в окно смотрела.

– Гроза будет. И…проблемы.

Изрекла как-то очень уверенно. Хотя на небе ни облачка. Сумасшедшая она какая-то. У меня от нее мороз по коже и мурашки. Очень странно слышать ее изречения, когда словно мимо тебя глазами своими светлыми смотрит.

– Маринааааа! – в кухню забежала Анечка. Глаза огромные, испуганная, – Лизка заперлась в квартире! Что-то творит…они с Ромкой поссорились…она вся в слезах закрылась. У Ромки другая девка. Любка звать. Только из столицы приехала. Мне страшно.

Я выронила чашку с чаем и побежала к квартире, но дверь, и правда, заперта изнутри.

– Лиза! Лизонька, ты что! Лиза, открой! Лизаааа!

Долблюсь в дверь, но никто не открывает.

– Черт, и из мужиков никого нет дверь взломать.

– Я сейчас…сейчас!

Бросилась на улицу, по пути хватая молоток возле двери, выбегая во двор.

– Стремянку несите! – закричала, глядя вверх на окно на втором этаже.

– Совсем рехнулась? Куда лезть с пузом? Ты что! Вдруг упадешь!

– Не упаду! Быстрее!

Сердце бьется сильно тревожно, так, что хочется кричать от ужаса и предчувствия нехорошего.

– Лизааа! – закричала еще раз с улицы. – Лиза! Немедленно прекрати! Лиза!

Черт! Что ж такое делается! Как я не заметила, что с Ромкой этим не просто взгляды! Вся в себя ушла, вся в свое горе. Идиотка! Это же его дочь! ЕГО! Я должна была смотреть! Обязана! Он мне их доверил! Женщины притащили стремянку, и я стремглав влезла по ней, только со второго раза разбила окно и ввалилась в квартиру. Лизка бледная на полу сидит, из стороны в сторону раскачивается. Дверь отворила, вбежали женщины. Валя бросилась к ней.

– Бледная сильно! Губы синие! Что ты наделала? Что выпила, говори? Говори!

И по щекам ее со всех сил, чтоб в себя пришла, а она реветь давай, и изо рта запах керосина.

– ДУРА!

Еще раз по щекам все сильнее. Снаружи послышался сильнейший раскат грома, и начался проливной дождь. Баба Федя не ошиблась.

– Марганцовку давайте, срочно. Пошлиии!

За шиворот девчонку и в туалет, на колени над унитазом.

– Быстро два пальца в рот. Несите воды теплой с марганцем и побольше!

Мне совсем нехорошо, и тошнота к горлу подкатывает, трясет всю. Как же так? Как же у меня перед носом.

Потом часом позже, Лиза плачет, уткнувшись мне лицом в грудь, худенькие плечи трясутся.

– Он меня целовал…трогал. Все красиво так было. Мечтали, как в конце лета вместе в город умчим…а потом эта…эта приехала, и он больше не приходил. А потом…потом с ней. А вчера на озеро ее повез. Наше озеро, там же с ней сидел. На нашем месте, и целовал.

Я ее по голове глажу, а самой стыдно до боли в костях. Ничего я не видела, ничего не понимала.

– Лизонька, девочка моя. Ты что…из-за него вот так?

– А ты из-за папы? Ты на себя посмотри. Тень, а не человек. Я с тобой уже почти полгода не разговариваю. Тебя как будто нет с нами. И Льдинку ты не замечаешь.

– Лизааа! – обняла и сильнее к себе прижала, – Прости меня. Я просто…очень скучаю по нему. И… Рома твой жив, а папа…

– А папа…папа, может, тоже жив! – выпалила она, и я отстранила ее от себя, глядя в заплаканное и опухшее лицо.

– Ты же видела…

– Что видела? Ничего я не видела. На том человеке та же фуфайка была, так она у всех зеков есть. Что я видела? Лица нет, рук нет. Что я могла увидеть? Только крестик…так он мог отдать его или украли.

– Лиза! – прервала ее я, – Не надо! Не надо, меня это сведет с ума!

– Почему не надо? А если ты хоронишь его, а он жив? И себя хоронишь! И нас вместе с собой!

– Лизааа! – рывком обняла ее и сильнее прижала к себе, – Прости, моя хорошая. Пожалуйста. Прости. Теперь все будет иначе, я обещаю. Клянусь.

А рано утром в квартиру постучались. Очень рано, часов в семь. Все еще спали, только баба Федя шаркала тапочками по коридорам. Она выносила свой ночной горшок очень рано, чтоб никто не увидел и не узнал. И все делали вид, что не знают.

– Кто там? – тихо спросила я.

– Мне нужна Марина Алексеевна.

Осторожно открыла дверь и выглянула из-за натянутой цепочки.

– Это я.

За дверью стоял человек в форме, и у меня по коже пробежали мурашки. Стало не по себе.

– С вами хотят говорить. Пройдемте со мной.

– Сейчас? Это срочно?

– Да, это срочно. Я жду вас внизу.

Глава 18

За мной приехала военная машина темно-зеленого цвета, за рулем усатый водитель дымит сигаретой без фильтра, на нем военная форма, фуражка, как и на том, что приехал за мной. Мне это все не нравится, меня все это настораживает, и вдоль позвоночника ползут электрические разряды паники. На улицу следом за мной выбежала Челси, и мне пришлось тащить ее обратно в дом под тяжелым взглядом офицера, которого это явно раздражало, но он не показывал вида и терпеливо нас ждал.

Стало страшновато. Вдруг…вдруг это арест, или кто-то нашел нас всех. И может, лучше прямо сейчас бежать? Но дома дети, и я не смогу их оставить.

Передо мной услужливо открыли дверцу, предлагая разместиться на заднем сиденье. Если бы мы поехали в сторону тюрьмы, я бы, наверное, потеряла сознание от ужаса, но мы развернулись по направлению к центру городка, и у меня немного отлегло от сердца.

Ребенок тревожно пошевелился в животе, и я приложила к нему руку. Военный внимательно посмотрел на меня, потом на живот и снова вперед. Если не присматриваться, то беременность практически незаметна. Просторные платья и кофты скрывают расплывшуюся фигуру. По крайней мере кто был не в теме, даже не догадывались, что я жду ребенка. На работе вообще не думали.

Только Верка из третьего цеха постоянно говорила: «То ли толстеешь, то ли худеешь. Черт его знает. Руки, ноги худые, а тут чего-то набрала. Хочешь, подгоню тебе классного тренера и диетолога?».

Я вежливо отказывалась, ссылаясь на то, что времени нет. Дети, все дела. После разговора с инцидента с Лизой на душе остался неприятный осадок, как и понимание того, что она права – я совершенно не забочусь о них сейчас, не замечаю их проблем. Так нельзя. Я Айсбергу слово дала. Это его девочки. А если бы Лиза…Тряхнула головой, отгоняя мрачные мысли.

Машина проехала через центр, свернула к набережной реки. Интересно, куда он меня везет, и кто именно захотел меня видеть.

Выдохнула и посмотрела на военного – скорее всего, посыльный, выполняет чей-то приказ. Спина прямая, руки сжаты, не расслаблены, смотрит вперед. Меня рядом как будто нет, и заговорить не пытается. Это и настораживает, и в то же время мне бы не хотелось сейчас разговаривать.

Дождь, который спрогнозировала баба Федя, лил уже второй день, а раскаты грома периодически рокотали то вдалеке, то прямо над нами. Я любила дождь в отличие от жары и духоты. Мне нравилось слышать, как падают капли на крыши домов и тротуары, как шелестит листва под срывающимся потоком воды и как громко и сильно рычит гром. Нравился запах свежести, мокрого асфальта. Я вообще, в отличие от многих людей, больше любила весну и осень…и даже зиму, а вот с летом не сложилось. Даже несмотря на изобилие фруктов, солнце, тепло. А может быть, в моей душе сейчас бушевал такой же мрачный, дождливый ураган, и природа созвучна с моим внутренним ощущением.

Машина подъехала к единственному приличному отелю в городе и остановилась напротив входа. Офицер вышел, снова вежливо распахнул передо мной дверцу и предложил следовать за ним. Что ж, в отеле меня вряд ли арестуют. Или произойдет что-то плохое. Здесь много людей, есть свидетели того, как мы заходим. Нас многие видят.

Я нарочно поздоровалась с девушкой администратором и попросила стакан воды, но меня одернули.

– Вам принесут и воду, и кофе, и все, что вы захотите. Пройдемте.

Но думаю, меня теперь точно запомнили. Мы поднялись по широкой лестнице к кабинке лифта, а затем на третий этаж. Меня провели до самых дверей номера, три раза постучали, потом открыли, впуская, и прикрыли за мной дверь.

Судорожно сжав пальцы, я посмотрела на мужчину, который ждал меня, стоя у окна. На нем не военная форма, он одет в гражданское, но по выправке видно, что он военный притом высших чинов. Невысокий, с темными волосами, посеребрёнными сединой на висках, открытым взглядом карих глаз и чисто выбритым лицом. На вид ему за пятьдесят, в уголках глаз морщины.

– Марина Алексеевна…Меня зовут Антон Витальевич, и я приехал забрать вас из этого города и отвезти в другое место.

Его заявление было как мешком по голове, от неожиданности я опешила.

– Что значит забрать? Кто вы? Зачем вам нужно меня куда-то забирать?

– У меня есть приказ свыше вывезти вас отсюда и спрятать вместе с детьми.

– Как это спрятать?

Я начала нервничать, и мне ужасно не понравилось то, как он это говорил и как смотрел на меня. Нет, никакого интереса в его глазах не было. Голое исполнение приказов без капли заинтересованности.

– Я никуда с вами не поеду!

– Поедете!

Настойчиво сказал он и снова отошел к окну.

– Вам угрожает опасность, вам и детям. Если вы останетесь здесь и дальше, это будет угрожать вашей жизни.

– А вам какое дело?

– Мне отдан приказ позаботиться о вашей безопасности!

– Кем отдан?

В груди защемило и стало не по себе.

– Вот…прочтите.

В груди вспыхнула адская радость, когда я увидела почерк, потом горечь вместе с тоской навалились и придавили каменной плитой с такой силой, что я буквально схватилась за стену, чтобы не упасть.

«Делай все, что прикажет человек, который даст тебе эту бумагу…Даже если меня не станет – это важно и это мой приказ. О тебе позаботятся. Следуй туда, куда тебя отвезут эти люди».

Понимание, что написано давно…понимание, что написал «когда меня не станет»…полоснуло по сердцу и заставило задохнуться от нахлынувшей боли.

– Когда…когда он дал вам это?

Мой вопрос проигнорировали.

– Вы больше не вернетесь в тот дом. Позвоните и скажите, чтобы дети собрались, за ними приедет машина. Вас вывезут на вертолете.

– Не только дети! Я хочу, чтобы со мной поехала Лариса Николаевна и моя собака. Без них я никуда не сдвинусь с места.

– У меня приказ вывезти только вас и детей!

– Тогда вы можете засунуть этот приказ в одно место! – заявила я и сцепила руки между собой. – Если нам угрожает опасность, то и им. Я хочу, чтобы мои близкие были со мной и никуда без них не поеду.

Он какое-то время подумал…потом кивнул.

– Хорошо, пусть собираются. Вывезем вас всех. На сборы полчаса. Времени нет совсем.

Я набрала на домашний телефон, попросила Зину позвать Ларису Николаевну. Пока набирала, вспомнила один из разговоров с Гройсманом.

«Петр все предусмотрел для твоей безопасности. Тебе никогда ничто не будет угрожать, у него есть несколько планов на случай, если кто-либо задумает навредить тебе. Ты не думай, что, если его нет рядом, он забыл о тебе. Поверь, за тобой присматривают. Всегда. Круглосуточно. Чем бы он ни был занят, всегда есть кто-то, кто докладывает ему о том, что с тобой происходит. Это может быть кто угодно – уборщица, поломойка, учительница в школе, коллега, подружка, водитель или консьерж. Тебя никогда не оставят без присмотра. Даже…даже если Петра не станет – останутся люди, которым заплатили за то, чтобы они заботились о тебе до конца твоей жизни. Чтоб ты понимала – НЕ ИХ ЖИЗНИ, а твоей»

Наверное, это тот случай, когда обо мне позаботились, и я должна сделать все, что мне говорят эти люди. Лариса ответила мне, и я тихо заговорила в трубку, зная, что если рядом с ней кто-то есть, то мой голос будет хорошо слышно. Телефон стоит в коридоре. Он общий для всей коммуналки.

– Тебе нужно незаметно собрать детей, собаку и выйти из дома. За вами приедет машина.

– Что случилось?

– Нечто важное. Прошу, пожалуйста, собери вещи – самое необходимое, детей, Челси, и выходите.

– Хорошо. Постараюсь за полчаса управиться. Что мне сказать Вале? Соседям?

– Не знаю. Придумай что-нибудь. Скажи, что я поеду в областной центр на проверку или госпитализацию, а вы со мной. Что-нибудь правдоподобное.

Все это время Антон Витальевич смотрел на меня совершенно бесстрастным взглядом. Потом набрал кого-то по сотовому и отдал приказ выслать машину.

– Куда мы едем?

– Место засекречено в целях вашей же безопасности, но вас там ждут все удобства.

Спрашивать бесполезно, он все равно ничего не скажет.

Пока мы ожидали, мне принесли чашку чаю, пирожное и фрукты. Я не отказалась, потому что от нервов мне захотелось есть. Антон Витальевич вышел, и я осталась одна. Прошлась по номеру. Совершенно пустой. Нет даже сумки. Ничего нет. Как будто в номер пришли только для встречи со мной. Внезапно он вернулся, распахнул дверь.

– Нам нужно немедленно уезжать.

– А дети?

– Их привезут к вертолетной площадке. Давайте, времени нет…они уже выехали за вами!

– Кто они?

– Плохие люди, поверьте мне, очень плохие.

Я быстро спустилась в машину, меня усадили сзади, двери заблокировали, и мы сорвались с места.

***

– Где они?

– Скоро будут. Поднимайтесь в вертолет.

Огромная махина стоит на площадке, вращая лопастями с ревущим мотором. Вот-вот сорвется с места.

– Почему мы не можем подождать их в машине?

Я начинала нервничать и оглядываться по сторонам. От состояния беспомощности начало подташнивать.

– Не можем. Давайте быстрее. Они приедут, и мы сразу взлетим. Вспомните, что написано в записке – вы должны делать все, что вам говорят.

Я кивнула, вылезла из машины и вдруг увидела, как к пятачку с вертолетом приближаются со стороны дороги сразу два автомобиля.

– Быстрее! – закричал Антон Витальевич.

– Это они! Я хочу подождать детей! Я никуда не пойду, пока не увижу их! Они же почти здесь!

– ПОДНЯЛАСЬ В ВЕРТОЛЕТ, Я СКАЗАЛ! – вдруг рявкнул он и наставил на меня пистолет, – СЕЙЧАС!

Медленно попятилась в вертолет, глядя на дуло пистолета и ощущая, как по телу бегут мурашки…И какое-то понимание – это не человек Петра. Никогда бы его люди не наставили на меня оружие. Особенно после той записки…которую они где-то украли. Сволочи. Если я сейчас подчинюсь…я никогда больше не увижу детей, а у них кроме меня никого нет, и я за них буду рвать и грызть зубами. Черта с два он напугает меня своей пушкой. Я в этой жизни уже ничего не боюсь. Я жена самого крутого и сильного мужчины в этой стране! Я жена президента! Тяжело дыша, рывком кинулась вперед на руку ублюдка, выворачивая ее в сторону, раздался выстрел, а я поднырнула под его рукой и бросилась в сторону лесопосадки навстречу машинам. Одна из машин затормозила, из нее выскочили люди в черном.

– Твою мать! – рявкнул военный, несколько раз выстрелил в мою сторону, я слышала, как просвистели пули, шепча про себя «Отче наш» и пригибаясь все ниже.

– Марина! На землю! – кричит кто-то, я не знаю голос, он мне чужой, но послушно падаю на бок, прикрывая голову руками. – Ползите к кустам, быстро! Я прикрываю! Давайте!

Выполняю то, что мне говорят, ползу, зажмурившись, кусая губы и понимая, что сейчас только что меня чуть не похитили какие-то люди и не увезли на этом вертолете непонятно куда…В кустах ползают муравьи и жучки, где-то мелькает мысль, что они могут заползти мне в уши – глубокий страх детства, но выстрелы и крики заставляют замереть и вдавиться всем телом в землю, одной рукой прикрывая живот, а другой голову.

Слышны выстрелы, кто-то со стоном падает, вертолет так и не трогается с места. Ко мне подбегают двое мужчин. Один тут же подхватил меня под руки, второй ощупал, осмотрел, приложил руку к запястью, считывая пульс.

– Как вы? Все в порядке?

– Да! – кивнула, чувствуя, как вся дрожу и к горлу подкатывают слезы, – Где дети?

– В машине!

Кивнул на остановившийся автомобиль, а я, не глядя на него, бросилась туда, отворила дверцу и, увидев детей рядом с Ларисой Николаевной, в голос разрыдалась. Схватила из ее рук Льдинку, расцеловала в круглые щечки, потрепала по волосам Лизу и Анечку. Всхлипывая, снова зарылась лицом в маленькое тельце Льдинки. Какой кошмар, я могла их всех потерять.

– Вертолет на ходу, заправлен. Можем уйти прямо на нем. Я отключил слежение, выдернул все датчики.

Послышался голос позади меня.

– Как эти твари?

– Мертвы. Надо уходить.

– А машины?

– Бросаем. Их примут за нас. Я заберу все документы, пару контрольных по физиономиям, пока опознают, время выиграем.

Прижимая к себе Льдинку, смотрю на двоих мужчин.

– Марина, вам нужно ехать с нами, мы перевезем вас и детей в безопасное место. Времени нет. Нам нужно улетать на этом же вертолете.

Киваю и протягиваю руку Ларисе, она сильно сжимает мою ладонь.

– Давай девочка.

– Обратно вам уже нельзя. Вас вычислили и знают, где вы живете.

Добавил один из мужчин, потом выпрямился и доложил.

– Перед вами майор Петренко Олег Александрович, выполняю приказ Андрусевича Игоря Васильевича – генерала армии…

Я снова кивнула и пошла к вертолету.

– Мы поедем с вами.

Когда все дети уселись в вертолете, а Лариса Николаевна усадила к себе на колени трясущуюся Челси, и мы поднялись в воздух, я наконец-то выдохнула. Выглянула в окно и посмотрела вниз. На три распростертых тела с кашей вместо лиц. Внутри нигде и ничего не дрогнуло. Отвернулась и спрятала лицо в нежные волосики Льдинки, такие же светленькие, как и у его отца.

– Когда ты уехала, Валька забила тревогу, она куда-то позвонила…у нее оказался сотовый. Набрала чей-то номер, что-то быстро говорила, потом приехали эти люди. Мы уже были одеты.

Валька? О... Боже…Валька! Вот он тот человек, который наблюдал. Вот он тот человек, на которого я никогда бы не подумала. Человек, у которого везде свои. Везде связи. Как же я сразу не догадалась!

– Ты есть не хочешь? Она пирожков дала и печенье с конфетами.

– Нет, не хочу. Дай детям…Черт, а ведь я чуть с ним не уехала. Он мне письмо показал от Петра. Я поверила и….Какая же я дура!

– Ну ты же не знала! Кто угодно поверил бы. Все, не кори себя. Все уже позади. Мы уезжаем в безопасное место, и эти люди позаботятся о нас.

Знать бы только, что это за люди, кто такой генерал Андрусевич, кто отдавал приказы и зачем. Это уже не мог быть Петр…его нет. Судорожно выдохнула, прикрывая глаза.

Мы приземлились в пустынной местности, и нас уже ожидали две машины. Все еще с тревожным ощущением в груди, все еще с каким-то ужасным внутренним напряжением, не понимая, кому доверилась в этот раз. И стоило ли.

Потом мы долго ехали на машине, вторая нас сопровождала. Сделали несколько остановок, нас заботливо напоили и накормили. Льдинке принесли игрушечный трактор и отвлекли еще на полдороги. Судя по окрестностям, мы где-то под столицей, знакомые названия поселков, несколько небольших городов. Машины сворачивают в лесистую местность. Вдалеке друг от друга виднеются шикарные особняки, обнесенные высокими заборами. Мы едем именно туда, поднимаясь сначала вверх по дороге, а потом спускаясь вниз к небольшому озеру и дому, спрятанному в зелени и цветах. Белоснежная усадьба с темно-коричневой крышей выглядывает из-за огромного кирпичного забора с массивными темно-коричневыми воротами. Озеро буквально окружает дом, обнимает с двух сторон, и лишь дорога, как мостик, ведет к воротам самой усадьбы.

В машине все притихли. Мы давно не видели ничего подобного. Долгие месяцы в притюремном городке на Севере, в коммуналке, без особых удобств, в квартирке с маленькими комнатками и высокими потолками, больше похожей на больничные палаты, кровать, стол, шкаф. После всего этого усадьба казалась дворцом, и я невольно спрятала пальцы в кулаки, чтоб скрыть свои неухоженные ногти.

Переглянулись с Ларисой…но с дороги усталость буквально валит с ног, у меня занемела спина из-за Льдинки и свело шею. Он не хотел идти ни к кому на руки.

Ворота распахнулись настежь, впуская два автомобиля и бесшумно закрываясь за нами. Остановились на подъездной дорожке. Изнутри огромный двор украшен цветами и фонтанами, в зелени утопают две беседки, дорожка, усыпанная гравием, ведет к шикарному дому с тройными стеклянными дверьми, которые распахнулись и… я увидела незнакомого мне мужчину. Сердце почему-то сжалось. Картинки из прошлого, когда я вот так же приезжаю в дом, вдруг нахлынули на меня изо всей силы, заставляя тихо всхлипнуть и прижать руку к груди.

***

– Давайте посмотрим, давайте остановимся. Эй! Я с вами говорю! – толкнула переднее сиденье.

– Не велено.

Ясно. Не велено. А что велено? Это я узнала чуть позже, когда машина выехала в пригород, свернула к небольшим частным домам. Я ехала молча, затаив дыхание, и ждала, что вот сейчас мы остановимся, или вот сейчас. Но машина продолжала ехать, углубляясь, поднимаясь серпантином вверх, вокруг деревьев, огибая небольшое озеро, направляясь к кирпичному забору с широкими темно-коричневыми воротами. А над забором возвышался сам дом. Небольшой, из серого кирпича с огромными во всю стену окнами. Ворота бесшумно открылись, впуская нас внутрь. Вокруг дома посажены густо ели, виднеется небольшое деревянное здание с одним окошком.

И я судорожно глотнула воздух. Красиво. Уютно, аккуратно. Все рассмотреть из окна машины не получалось, но по телу порхали благоговейные мурашки. Я никогда ничего подобного не видела. Мне терем отчима казался дворцом. Господи, да мне страшно выйти из машины. Кажется, что даже подъездная дорожка сделана из мрамора. Но она была вымощена брусчаткой и красиво вписывалась в общий интерьер.

– Идем! – раздраженно сказал Мыш и снова потянул меня за руку.

На высоких ступенях я споткнулась, чуть не упала, засмотревшись на крышу с крутым изгибом. Скандинавский стиль. Я читала у отчима книги по истории архитектуры, а также новые веяния в дизайне домов. Он коллекционировал дорогие издания с красивыми глянцевыми картинками, ему привозили модные журналы, и их складывали в шкафчики в библиотеке. Я вообще перечитала там все, что только было, даже мемуары Черчилля. Хотя бы этого мне никто не запрещал.

Внутри дома у меня захватило дух, и я все никак не могла его перевести. Навстречу нам вышел пожилой мужчина с аккуратно уложенными темными волосами в костюме стального цвета. И мне кажется, даже его пуговица стоила целое состояние, как и ковер, в котором утонули мои ноги.

– Я – Карл Адольфович. Зовите меня просто Гройсман.

Значит, это тот самый Гройсман, о котором говорил Айсберг. Адольфович. Если ему прицепить квадратные усики, он будет похож на Гитлера. Невысокого роста, щупленький, с тонкими волосиками и с высоко задранным подбородком.

– Я – Марина.

– Ясно, – сказал совершенно равнодушно и кивнул Мышу. Тот многозначительно посмотрел на меня, потом на Гитлера…ой, Гройсмана и собрался удалиться. И мне вдруг стало страшно. Все же я их более или менее знала. Точнее, даже не знаю, как это объяснить, нас связывало что-то с моим прошлым, и уход Мыша заставил чувствовать себя неловко и очень неуютно, а еще мне хотелось понимать, что со мной будет.

– Подождитеее! – я бросилась за ним, схватила его за рукав. – А я? А со мной что? ОН когда приедет? Он что-то говорил насчет меня?

– Нет. Мне велено оставить вас здесь. Это все, что господин сказал мне.

– Аааа…а он сам…он приедет, он…

– Это мне неизвестно. До свидания.

И пошел к машине. Хотела было сказать еще что-то, но промолчала, подняла руку и опустила.

– Пройдемте, у нас нет времени, у вас сегодня встреча с парикмахером, косметологом и дизайнером.

– Что?

– Парикмахер и дизайнер вас уже ждут.

– А можно сначала поесть?

– Нет!

И быстрым шагом пошел вперед, а я бросилась за ним следом.

***

Такая же темно-коричневая крыша, ворота. Только навстречу мне не вышел Гройсман…не появились знакомые мне люди, да и я уже далеко не та Марина.

– Добрый день, – вежливо поздоровался управляющий, – меня зовут Иван Николаевич, и я к вашим услугам.

Кивнула, не отпуская Льдинку и проходя внутрь дома. Интерьер в стиле «лофт», стены из кирпича выкрашены в белый цвет, не скрывая рельеф самого кирпича. Тяжелые шторы, массивный камин посреди гостиной.

– Разрешите вас провести в ваши комнаты. Все спальни расположены наверху. Кухня на первом этаже, столовая тоже на первом этаже.

Где мы? В чьем мы доме? Кто оказал нам гостеприимство, и куда меня привезли эти люди.

– Этот дом принадлежит вам…

Опередил меня Иван Николаевич и протянул белую папку, завязанную двумя тонкими тесемками.

– Здесь все документы.

– Что значит мне?

– Да, он записан на вас. Нас всех нанимали на работу и предупреждали, что вы будете нашей хозяйкой.

В прихожей в ряд выстроился персонал.

– Это Раиса Анатольевна – она занимается снабжением и всем, что касается кухни. Вероника Геннадьевна составляет меню и следит за приготовлением еды, Маргарита Петровна – заведует горничными, она нанимает и увольняет персонал. Степан Иванович – наш садовник.

Пока он говорил, каждый, кого он представлял, делал шаг вперед. Я плохо соображала и чувствовала себя ужасно уставшей. У меня сейчас нет сил обо всем этом думать.

– Маргарита Осиповна гувернантка для детей, Идочка – нянечка для младшенького. Так же…

Я остановила его жестом.

– Иван…

– Николаевич…

– Да, Иван Николаевич, я очень устала с дороги, покажите нам наши комнаты, и мы все отдохнем и разместимся, а потом уже все остальное.

– Да, конечно.

Мужчина в очках почтительно поклонился и показал жестом, чтоб я следовала за ним. Мне очень хотелось остаться одной и подумать, оказаться под теплыми струями воды и начать соображать, потому что мой мозг отказывался понимать происходящее. Дом…в окрестностях столицы, самый настоящий дворец, и он принадлежит мне. Значит об этом позаботился Петр. Незадолго до…Выдохнула, прижимая одну руку к середине груди, чтобы унять режущую боль от одной мысли о том, что его нет.

Мне нужно прилечь отдохнуть. Я обо всем подумаю завтра. Сейчас у меня нет на это сил.

Глава 19

Несмотря на откровенную и вычурную роскошь здесь не было даже интернета, не было сотовой связи, не работал телевизор. Мы были совершенно отрезаны от внешнего мира.

Наверное, в этом и была своя прелесть.

Девочки обосновались буквально сразу. Они сходили с ума от радости примеряя новый гардероб, знакомились с репетиторами и учителями. К ним вернулась их обычная жизни, которая была до нашего отъезда на Север. Льдинка играл с многочисленными игрушками, смотрел многочисленные записанные на флешки мультфильмы, слушал сказки, которые ему читала Лариса Николаевна.

А я…я чтобы не сойти с ума исследовала дом. Ступенька за ступенькой, комната за комнатой. Все мне казалось смутно знакомым. Как будто дом напоминал тот другой…тот, в котором я жила с Айсбергом и оказывается была счастлива. Как же странно устроена жизнь бывает живешь, ощущаешь себя глубоко несчастным, ощущаешь гнев, боль, недостачу чего-то важного, злишься и хочешь лучшего… а на самом деле это и было время, когда ты жил по-настоящему и был счастлив.

Зачем мне теперь все это? Роскошь? Красивый дом, деньги, наряды? Зачем мне это все без него?

Какой это имеет смысл. Вот она я стою перед зеркалом с красивым красным платьем в руках мне кажется тем самым, что я одела когда-то в оперу, где впервые узнала и поняла кто такой на самом деле человек, которому я себя предложила и продала в содержанки.

- Уже неделю думаю о том, что мы здесь делаем и откуда на нас свалилась данная благодать.

Лариса Николаевна зашла в комнату как раз когда я надела платье и прикрыла обеими руками живот, как бы пытаясь его скрыть.

- О боже! – охнула и приложила руку ко рту, - Какая ты красавица, Маринаааа! Я никогда не думала…Нет я знала, я видела, но черт. Вот знаешь не зря говорят, что бриллианту нужна достойная огранка. Ты была прекрасной и в ватнике, тебе бы и тюремная роба была к лицу, но в этом платье…Ты божественна! У меня сейчас глаза заслезятся…

- Я… я не пойму, как оно здесь оказалось.

Очень тихо проговорила и провела пальцами по бокам, по рукавам, по бедрам. Вспоминая…как лихорадочно касались меня его руки.

***

Теперь я, в диком ожидании, не сводила взгляда с другого входа огромной концертной залы. Входа, где собрались журналисты, репортеры и плотной стеной выстроилась охрана с рациями, оттесняющая людей от самого входа.

Двери распахнулись, и я невольно вскочила со своего места. Подалась вперед под всеобщие аплодисменты.

ОН красиво и уверенно вошел в залу в сопровождении маленькой белокурой женщины в роскошном малиновом платье с длинным шлейфом и драпировкой на талии и бедрах. Улыбка пропала с моего лица, и я вцепилась пальцами в перила, чувствуя, как глухо бьется сердце и радость сменяется отравленным отчаяньем. Вначале впиться жадным взглядом в его красивое, мужественное лицо, похожее на лица викингов или русских богатырей, ощущая восхищенный трепет в душе и адское желание увидеть это лицо вблизи, убедиться, что мне, и правда, доступно это невозможное – трогать его скулы пальцами и…целовать губы. Губы того…к кому и на несколько метров не подпускают простых смертных. Как же я хочу увидеть его глаза, чтобы посмотрел на меня…чтобы заметил, что я здесь, а не улыбался в камеры и не поворачивался к своей жене, поглаживая ее запястье. О боже… я ревновала его пальцы к ее руке. От каждого поглаживания мне хотелось закричать, как от боли. Ничего более жуткого я никогда не испытывала.

И только голос Эллен, звучащий в моей голове, дает мне силы стоять на месте, не броситься прочь, не позволить слезам хлынуть из глаз.

– Он будет не один!

– Естественно он будет не один. С ним будет Первая леди и его жена. Которая имеет полное право там находиться по статусу.

– И… что мне делать, просто смотреть на нее?

– Наслаждаться выходом в свет, наслаждаться оперой и самой собой. Любите себя, Мэри. Любите прежде всего себя…И помните – с ней он бывает по пятницам, а с вами тогда, когда этого хочет. А как часто он хочет именно вас…я промолчу.

– Его…его не было три недели!

– Если бы вы интересовались политикой и читали новости, а не высматривали его лицо, то вы бы знали, что сейчас в нашей стране находится премьер-министр Франции с супругой, а также несколько важных послов. На кону серьезные политические ходы и решения.

– А…может быть, я просто ему надоела?

– Именно поэтому для вас заказали шикарное платье цвета ваших глаз, обвесили вас изумрудами и пригласили в президентский дворец…весьма рискуя, при вашем-то непростом характере.

Перевела взгляд на тонкую руку Первой леди, лежащую на локте Петра, и закусила губу. Как бы безумно я хотела, чтобы там лежала когда-нибудь моя рука. Но этого никогда не будет.

Когда они проходили мимо оркестровой ямы, ОН вдруг повернул голову и посмотрел прямо на меня. Как будто точно знал, где именно я нахожусь. Несколько мгновений. Коротких, молниеносных до тока во всем теле, до дрожи, до тихого стона. И осознания, как безумно я соскучилась по нему. Да…по этому жуткому монстру.

Какие же мрачно-прекрасные у него глаза. Тяжелые, жадные, пронзительные. Тонким лезвием полоснул прямо по сердцу и тут же отвернулся, кивая кому-то из своих людей. Следом за ним в залу вошли другие венценосные гости. А я, тяжело дыша, смотрела ему вслед, и у меня подкашивались ноги. Это и все? Взгляд издалека?

Ложа президента напротив моей, но так далеко, что мне хочется заплакать…потому что я не могу его рассмотреть вблизи. Зачем мне опера? Самое интересное для меня далеко не на сцене.

Но то, что происходило на сцене, так напоминало мне меня саму…Виолетта, разве я не есть воплощение куртизанки, только влюбленной не в беднягу Альфреда, а…в своего покровителя, который недоступен для меня, как само солнце.

Когда объявили антракт, я уже была на грани срыва. Мне до безумия хотелось уехать, хотелось рыдать от отчаяния, от понимания, что мне было возможным лишь посмотреть на него издалека.

На него с ней…

Внезапно дверь в ложу открылась, а шторы закрылись, закрывая меня со всех сторон, и я увидела мужчину в сопровождении женщины…очень похожей на меня саму. В таком же изумрудном платье, с такой же прической. От удивления я приоткрыла рот и судорожно глотнула воздух.

– Госпожа, простите, мне велено сопроводить вас.

– Куда?

– Велено. Идемте. Набросьте на себя плащ и капюшон и идите за мной!

Мне подали красный плащ, похожий на костюм актеров массовки.

Сердце не просто бешено забилось, оно как будто взорвалось, я вскочила с места, кутаясь в плащ и дрожа от предчувствия и предвкушения, натягивая капюшон как можно ниже. Моя копия села в кресло, и, когда я вышла, шторы снова разъехались.

Меня вывели не в фойе, а повели какими-то коридорами, куда-то вглубь здания. Я шла очень быстро, не глядя под ноги и спотыкаясь.

– Не поднимайте голову. Смотрим в пол! – скомандовал сопровождающий, когда мы прошли мимо охраны и каких-то людей.

Передо мной открыли дверь, я вошла внутрь помещения и охнула, когда меня сильно сдавили горячие руки.

И…его лицо оказалось настолько близко, насколько я не могла и мечтать. Прямо передо мной, касаясь щекой моей щеки. Он не сказал ни слова, несколько секунд бешеного взгляда и жадно впился в мой рот, впечатывая меня в дверь и сжимая мое лицо обеими руками, тяжело выдыхая мне в рот и шепча мне прямо в горло срывающимся голосом.

– Мне было надо тебя…надо, слышишь? Сейчас!

***

А мне надо его! Боже как же мне его надо!

Сегодня ночью я видела сон. Сегодня ночью мне снилось как я …как я пришла на то страшное безликое кладбище. Как я иду между могилами. Как смотрю на пустые досточки. В моем сне нет имен, нет дат. Просто пустые доски черного цвета, прибитые к деревянным палкам. И это все что осталось от живых людей, все что от них вообще завещано этому миру. Вот такие могилы…на них никто не придет и не заплачет. Их просто даже не найдут.

Но я помню, где могила…та, где он. Помню тот пригорок у высокого дерева без листвы. Оно старое, покосившееся. Она не зацвело даже весной. Вот такое сухое и мертвое стоит над бугорком с табличкой и датой смерти. И я могу прийти туда с закрытыми глазами.

И сейчас я поднимаюсь…а дерево с листиками. Они светло-зеленые, нежные, такие хрупкие, а между листиками набухли бутоны и вот-вот распустятся цветы, и я знаю теперь, что это дерево яблоня. Она раскинулась ветвями прямо над могилой. Я подхожу все ближе и ближе, и вдруг с ужасом вижу, как проваливается вниз земля, как образуется, а вместо могилы уходящая вниз воронка.

И вдруг из этой воронки вьюнками тянутся ярко-синие цветы, они скрывают под собой холм, поглощают палку с дощечкой, осыпают все вокруг невероятным синим цветом, подползая к моим ногам. И я чувствую их аромат, он наполняет мои легкие, наполняет мое сознание ликованием, потому что я больше не на кладбище. Вокруг меня целая поляна васильков. Я приоткрываю глаза и…вижу в тени ЕГО лицо, на меня смотрят эти самые васильковые глаза. Нет, они не полны арктического льда, они теплые и живые как цветы. Он стоит в полумраке комнаты за пологом постели, а когда я вскочила то увидела, как силуэт метнулся в сторону и скрылся. Вскочила и бросилась следом…но нигде никого нет и дверь заперта изнутри, окно открыто на проветривание. Никого нет. Заливаясь слезами, я падаю обратно на постель и задыхаюсь от рыданий, потому что это слишком жестокая фантазия, потому что она была настолько реальной, что я на мгновение поверила, что вижу Петра живым. Здесь, совсем рядом.

***

- Кто-то приехал.

Я вздрогнула и повернулась к Ларисе Николаевне.

- Я слышу машину. Пойду посмотрю кто там.

Кряхтя и держась за поясницу, она вышла из комнаты. Несмотря на кучу пов, каких-то там диетологов, составителей меню она готовила есть сама и закрывала консервацию на зиму.

«Роскошь роскошью, а кто его знает, что зимой будет. Помидорчики обязательно надо закрыть и варенье малиновое детям».

Я быстрым шагом подошла к окну, отодвинула белоснежную штору в сторону, на пальце блеснуло обычное золотое кольцо, заставляя сердце болезненно сжаться и невольно придать кольцо к губам, как будто вспоминая кем оно подарено и как много оно для меня значит.

Из машины, которая остановилась во дворе дома, вышел уже знакомый мне офицер. Руслан Владимирович Плетнев. Тот, который спас меня от неизвестных и привез в этот дом.

Быстрым шагом он прошел в дом, снимая военную фуражку и приветствуя меня кивком головы, когда заметил стоящую возле окна в большой просторной зале. Я пошла к нему навстречу.

- Куда мне нужно приехать и почему без детей?

- Мне не велено говорить. Я бы попросил вас собраться, одеться …понаряднее, если можно так выразиться и поехать со мной.

- Куда?

- В одно место…где вас ожидают.

- Кто ожидает?

Теперь мне все это начало не нравится. Появилось какое-то странное и неприятное ощущение внутри, внизу живота. Похожее на волнение и тревогу.

- Не беспокойтесь. Вы будете в полной безопасности.

У меня не было причин ему не доверять. Этот человек спас меня, он позаботился обо мне и о детях. Но почему-то волнение охватывало все мое существо и становилось все труднее дышать.

- Почему я не могу взять с собой детей?

- Потому что там не место детям.

Он посмотрел на часы.

- У нас слишком мало времени. Я прошу вас собраться.

- А…это платье не подойдет? – спросила и посмотрела в глаза офицеру. На его бесстрастном лице отразилось неодобрение.

- Что-то более элегантное, что-то…аристократичное я бы сказал. Это важная встреча.

- Хорошо. Подождите меня здесь. Я скоро буду готова.

Хотела было уйти к себе, но вдруг обернулась и спросила.

- А…это будет встреча с человеком которому принадлежит этот дом?

- Насколько мне известно дом принадлежит вам…

Совершенно ровным тоном ответил мне и занял выжидающую позу возле окна.

Глава 20

– Мам… а папа теперь далеко и не видит нас? Он исчез. Умер – это значит, что его больше нигде нет? И он больше нас не любит?

Я наклонилась к ней и взяла за маленькую ручку.

– Идем, я тебе что-то покажу.

Я вывела ее на балкон и указала пальцем на сверкающие яркие звезды.

– Когда-то твой папа сказал, что его любовь – это звезды на небе, и она живет вечно. Как и они. Видишь, как ярко сверкают. Значит, он по-прежнему нас любит.

– А когда звезд нет?

– Так не бывает. Звезды есть всегда, даже если мы их не видим.

– Да, правда?

– Конечно! Правда!

(с) Черные Вороны. На дне. Ульяна Соболева

Я переоделась в элегантный бархатный костюм сливового цвета, который контрастировал с блузкой оттенка слоновой кости, украшенной тонким французским кружевом. Я вспомнила, что сказала об этом костюме когда-то Эллен.

«Это верх совершенства, деточка. Этот костюм точная копия такого же точно наряда как у Жаклин Кэннеди-Онасис. Она надевала его на пресс-конференцию, посвященную благотворительности, которая проходила в Белом Доме сразу после ее свадьбы с Анасисом. Тогда ее костюб был признан шедевром модельного искусства. Ты в нем прекрасней чем сам оригинал…Твои зеленые глаза сверкают, как два изумруда, оттененных этим невероятным цветом, роскошным, по истине королевским…А этот разрез подходит куда больше к твоим длинным и стройным ногам. Как же я завидую твоей молодости, чертовая зеленоглазая ведьма. Обязательно надень нитку жемчуга и туфли в тон. Подойдут элегантные лодочки».

Волосы я присобрала сзади заколкой, оставив их свободно виться по плечам и спине. Интересно куда мы едем и зачем. Возможно, это какая-то важная встреча насчет дома…или…черт, я понятия не имею почему нужно было одеться настолько элегантно.

Медленно выдохнула, поправила манжеты, выглядывающие из-под рукавов пиджака, тронула помадой бледные губы, нанесла немного румян, чтоб не выглядеть «как смерть».

Когда вышла в залу офицер вначале мельком посмотрел на меня, потом снова обернулся и резко выпрямился. Окинул пронзительным взглядом и отвел глаза в сторону. Наверное, это и был наивысший комплимент, потому что никакого интереса раньше в его глазах я не видела. Я вообще забыла, что такое мужской интерес по отношению ко мне. Я перестала быть женщиной, когда моего мужчины не стало. Только матерью и сестрой. Я перестала даже думать о себе как о женщине…если бы не малыш в моем животе я бы, наверное, и забывала поесть.

От меня остались одни кости. Лариса Николаевна говорила, что на меня страшно смотреть, потому что видно лишь одни глаза. Она следила, чтоб я пила витамины и не забывала ужинать.

Потом была долгая поездка на автомобиле по уже знакомым улицам столицы. Я думала, что уже никогда сюда не вернусь. Зачем мне этот город без него? Если даже его название тесно связано с именем того, кого я так беззаветно и невыносимо сильно любила.

Мне было неинтересно куда мы едем…Но в тот момент, когда я поняла, что мы приближаемся к Президентскому дворцу в груди, стало болезненно тяжело. Как будто кирпич упал прямо на сердце. Никогда раньше я сюда еще не приезжала. Гулко колотится под ребрами, сжимает тисками горло. Я не знаю зачем мы здесь…но воспоминания и мысли о том, кто раньше был здесь, не дают больше оставаться спокойной.

- Зачем мы здесь? – спросила глухо.

- Так нужно. Идемте. Я проведу вас через черный вход, чтобы журналисты не набросились.

- Какие журналисты? Что здесь происходит?

Я успела увидеть множество машин у центрального входа, кучу людей, репортеров, камер. Они толпятся, кричат, толкаются. С чем связано это сумасшествие? И зачем я здесь?

Я вообще никогда не любила такого рода места, не любила находиться в гуще событий, не понимала восторгов людей, когда они попадали в огромную толпу.

- Давайте, быстрее. Опустите голову, не оборачивайтесь. Прячьтесь под зонтом.

Раздался сильный раскат грома, и я вздрогнула, слушаясь офицера и склоняя голову спряталась под широкий черный зонт, который раскрыли передо мной. Теперь меня сопровождали шесть человек. Трое впереди, двое по бокам и еще трое сзади. Полностью закрывая со всех сторон.

Я видела это великолепное здание только по телевизору, никогда раньше вживую. И теперь мне тоже ничего не видно, только красная с золотым ковровая дорожка по которой меня сопровождают куда-то по длинному коридору.

Где-то вдалеке слышался гул голосов, рукоплескания. Я еще не могла точно определить, где это происходит. Меня по-прежнему вели по коридору вперед к широким белоснежным дверям.

Когда проходила по широкому роскошному коридору мне вдруг показалось, что я чувствую ЕГО запах. Я, наверное, настолько истосковалась, что он мерещится мне, как будто незадолго до того, как я оказалась здесь он прошел по этому помещению. Мозг затягивает прозрачной дымкой аромата, напоминая, заставляя ощутить привкус горечи на губах.

Передо мной распахнули двери и позволили войти в залу, где-то сбоку, так что видно сцену…И…мне вдруг начало казаться, что я схожу с ума. У меня страшная, безумная галлюцинация. Я скатываюсь в бездну персонального апокалипсиса. Кто-то вогнал мне в спину нож и толкнул вперед лететь прямо в пропасть одержимой и дичайшей галлюцинации.

Я не могла отвести взгляд от сцены. Мне очень хотелось закричать, но вместо крика мой рот судорожно приоткрылся, и я не издала ни звука. Я не могу ни кричать, ни дышать, ничего не могу. Я не могу даже пошевелиться. Сейчас…еще немного посмотреть и все исчезнет. Испарится и я приду в себя, меня отпустит, мне станет легче. Господи дай мне сил выдержать это наваждение.

На глаза вот-вот навернутся слезы, вот-вот сорвутся и потекут по щекам, меня вот-вот разорвет пополам от невыносимой боли. Я закрываю глаза, прижимая руку к грудной клетке.

Что-то внутри кричит, что я не хочу, чтобы ОН исчезал. Не хочу, чтобы иллюзия прямо сейчас пропала. Я хочу видеть ЕГО там. На сцене. В дорогом темно-сером костюме…возле микрофона, окруженного щелкающими камерами, охраной, яркими вспышками фотоаппаратов.

Он такой настоящий…такой как когда-то раньше. Он такой весь из прошлого. С аккуратно постриженной бородой, зачесанными назад волосами, я вижу блеск часов на запястье… и. Мне снова кажется. Я брежу…на его пальце, безымянном то самое кольцо. То, что нам надевали в тюрьме. Невольно посмотрела на свое и побоялась перевести взгляд снова на сцену.

Сейчас посмотрю и…. там больше никого не будет, или будет, но не он, а кто-то другой. И теперь мои галлюцинации не только зрительные, но и слуховые мне слышится его голос…

- Да, я вернулся и благодарен вам всем за оказанное мне доверие, за то, что меня переизбрали и отдали в мои руки тяжелое бремя власти. Но я понесу его не один. Я хотел бы, чтобы вы познакомились с моей новой спутницей жизни, с моей женой и матерью моего сына, с невероятной женщиной, которая достойна вашего уважения и моего преклонения. С вашей Первой Леди…

Не смотрю. Мне тяжело дышать, мне больно даже сделать вздох, не то, что поднять голову.

- Марина!

Мое имя его голосом и все тело подбрасывает в адском толчке, как будто меня пронизали острым лезвием, и оно смазано сладким ядом безумия. Медленно поднимаю голову…Очень медленно. Я сплю. Как тогда, когда мне приснилась наша свадьба. Я сплю и мне будет очень больно просыпаться. Но глаза уже встретились с его взглядом.

И все. Я сошла с ума окончательно, задохнулась от радости, от бешеного сумасшествия от того, что он жив. И мне сейчас совершенно наплевать на что бы то ни было еще. Нет ничего важнее чем то, что он здесь. Живой. Настоящий…

Я посмотрела в его синие глаза и…реальность для меня перестала существовать. Невыносимые, ярко-синие бездны обжигающего пламенем льда. Влекущие к себе, зовущие и…такие живые.

Протянул руку и сделал манящий жест пальцами.

- Все ждут Первую Леди, Марина!

На ватных ногах я сделала свой первый шаг по расшитой золотом дорожке…

Глава 21

Укрыться, затаиться, пока все не закончится… а потом? Я не знала, что будет потом. Мне было настолько страшно думать об этом, что я застывала всем телом, как будто меня заморозили. Не знала, кто там победит… кто останется в живых. Одна часть меня готова была сорваться с места и рвануть туда. Искать его. Убедиться, что он живой. И пусть все сгорит, пусть все сдохнут, а он останется. Да... так эгоистично и жутко...

(с) Черные Вороны 8. На Дне. Ульяна Соболева

Меня отвели в какой-то кабинет сразу после поздравлений, после щелканий камер. Полумертвую, онемевшую, не чувствующую ног и рук. А мне хотелось просто лечь, закрыть глаза и унять бешеное биение сердца. Я уже не понимала, что мне говорят, как поздравляют, как задают вопросы журналисты. Я их никого не слышала. Все стихло и исчезло. Только собственное сердце колотится где-то в горле. Мне очень больно от каждого его сжатия. Плакать нельзя…я точно знаю, что нельзя и держусь изо всех сил. А передо мной оживший сон. Передо мной ОН. Его движения, его властная улыбка, его глаза и даже его дыхание.

И сейчас, переводя дыхание в этом кабинете, где пахнет новой мебелью, где на столе стоит недопитый черный кофе, и я уже точно знаю чей он. Я жду. Точно знаю, что меня сюда привели ждать. Но у меня нет сил на это ожидание. Я измучанная. Я вся горю, у меня кожа покрыта мурашками и ее печет как от ожога.

Приоткрылась дверь, и я резко обернулась. Стоит на пороге…Пропускает удар сердце

- Здравствуй, Марина!

От звука его голоса, от звука своего имени его голосом меня срывает в истерику, и я бросаюсь к нему. На подкашивающихся ногах, словно падаю на самое дно, в самый ад сумасшествия. Выискивая глаза, впиваясь в них своими голодными глазами. Не могу терпеть, не могу себя сдерживать. Руки взлетают, и я впиваюсь жадными пальцами в его аккуратно постриженные и уложенные волосы, рывком тяну голову к себе, чтобы жадно впиться в губы, чтобы вдохнуть его дыхание, чтобы оно спасло меня от нехватки воздуха, потому что своего больше не осталось. Втянула глоток и отстранилась, чтобы сожрать черты лица, чтобы отравиться их реальностью, близостью и слезы хлынули по щекам. Ненавижу! Как же я ненавижу его за то, что разлагалась все эти месяцы без него.

- Как? Как так? Как? – всхлипывая и набрасываясь на него с кулаками. По щекам, по груди, по голове. Я бью его с дикой яростью, а он даже не защищается, не закрывается дает мне орать и лупить его. Я в дикой ярости, в адской, в невменяемой ярости и такой же безумной радости, от которой не могу больше быть адекватным человеком. Вцепилась снова в волосы и накинулась целовать его лицо, наклоняя к себе, впиваясь губами быстро в лоб, щеки, губы, глаза, а потом снова оттолкнула и ударила двумя руками в грудь.

- Какого черта? Почему молчишь? Где…где ты был? Почему позволил считать тебя мертвым? Почему сводил меня с ума? Ненавижу! Я тебя ненавижу! Ты не Айсберг ты проклятая ледяная глыба, бездушная!

Обняла с такой силой, что у нас обоих затрещали кости и снова оттолкнула.

- Я не мог…, - сгреб меня в объятия и сдавил кольцом рук мои плечи, вдавливая мое лицо к себе в грудь, вжимая меня в себя, - меня не было ни для кого иначе я бы не смог вернуться. Мне бы не дали.

Пытаюсь вырваться, но он не дает, он держит крепко, прижимается лицом к моим волосам.

- Отпустиии, - всхлипом, мольбой, с желанием вырваться и бежать, с желанием не видеть сейчас его лицо и одновременно вжираться в него взглядом.

- Нет…не отпущу! Марина, я больше никогда и никуда тебя не отпущу!

- Не хочу..Не хочу с тобой! Не хочу тебя! Не хочууу!

- Я хочу… я хочу с тобой всегда…хочу тебя, для тебя. Слышишь? Все было для тебя!

Оторвал от своей груди и впился взглядом в мои глаза. А у меня в голове бьет набатом, мои ноги подкашиваются и дрожат колени. В глазах застыл лед и сквозь хрусталь этого сочащегося льда я вижу его синие глаза. Его проклято-любимые синие глаза. С этими зигзагами светлого в радужке и сполохами темного. Переплетаясь оттенками и создавая невероятный синий цвет. Боже мой он жив…Он стоит передо мной, и он самый что ни наесть живой и что может быть важнее этого. Человек…человек склонен любить свой дом, стены, то, что вымостил своим трудом и то, что скрывает внутри вложенную душу…но дом он не в стенах, нет. Он в том, кого ты любишь, дом в том, кто является для тебя смыслом жизни, потому что когда его не станет…потому что если потерять этот смысл, то зачем нужен дом? Для кого? Дом – это любовь…И сейчас в его грубых, жестоких объятиях я ощущаю себя дома. Да, после землетрясения и апокалипсиса, но я дома. И я лечу в небо его синих глаз, я стремлюсь в него, я сливаюсь с ним понимая, что могу разбиться там насмерть, но мне все равно…Я дома.

Впилась в его руки, сдавливая холодными пальцами, сжимая изо всех сил. Чувствуя, как жжет подушечки от прикосновения к его коже…но какое же это безумное удовольствие – прикасаться в НЕМУ. Просто трогать и умирать от понимания, что не потеряла эту возможность, что я могу это сделать и сделаю снова и снова, потому что он живой.

- Для меня? Что ты сделал для меня? Ты меня убивал! Каждый день без тебя, каждую секунду! Я умирала! Я…я…ненавижу тебя!

- Скажи это еще раз!

Притягивая меня за руки к себе и ломая сопротивление.

- Ненавижу!

- Никогда это не звучало настолько сладко, Марина.

А меня снова накрывает истерикой, снова срывает все планки. Я не выдерживаю и впиваюсь поцелуямти ему в губы, не сдерживаясь и кусая их до крови. Мой рот царапается о его щетину на щеках, тыкается в скулы, продбородок, касается его шеи, жадно втягивая его запах.

- Я…уйду от тебя! – грубо, отрывисто, снова отталкивая, но он насильно тянет к себе

- Ты моя жена! Куда уйдешь?

- Разведусь!

- Ни хера! Мы венчаны!

- Уйду…уйду!

Шепчу и целую его руки, пальцы, ладони.

- Кто тебя отпустит? Ты теперь Первая Леди! Слышишь?

- Не хочу…, - закричала и вцепилась в его пиджак, - не хочу! Я просто жить хочу! Счастья хочу! Любить хочу! А ты…ты меня ломаешь, ты мне душу вытаскиваешь, я не могу так!

- Сможешь…ты сильная девочка!

Шепчет и тянет меня к себе, сжимает мои плечи сильными руками, потом вытирает слезы с моих щек и смотрит в глаза.

- МОЯ сильная девочка!

И я снова задыхаюсь от счастья, что он рядом. Снова плевать на все остальное. Он нашел меня и забрал к себе. Вот они его глаза, его персональные бездны ада и я больше не живу в этой реальности. Она для меня исчезла.

- Я больше не смогу тебя терять… у меня больше нет на это сил.

- Больше и не надо…

Провел обеими ладонями по моим щекам.

- Полгода…полгода я не жила. Я превратилась в труп. Ты знаешь, что знаешь, что такое быть живым трупом? Каждый день видеть перед собой твое лицо и понимать, что никогда не прикоснусь к нему?

- Знаю…- зарывается обеими ладонями в мои волосы, - когда-то я был точно таким же трупом…ходил следом за тобой и не мог даже прикоснуться. Мне хотелось сломать себе пальцы, мне хотелось выстилать трупами ту дорогу, по которой ты ходила каждый день к озеру…вместе с ним… с тем ублюдком.

- Но я не заставляла тебя думать, что я умерла!

- Ты заставила меня думать, что ты умерла для меня!

И сам впился губами в мои губы, сдавил мою голову руками, водрался в мои волосы.

- Почему так долго? Почему ты позволил мне умирать так мучительно долго?

- Для того, чтобы ты смогла жить…бесконечно, до самой смерти. Со мной!

Сейчас я испытывала желание убить его. Мне хотелось сдавить его горло ледяными руками и глядя в глаза просто орать! Потому что соскучилась, потому что моя тоска я в ней просто утонула… И да, нет мне счастья без него, я не смогу уйти, я не смогу отказаться. Я настолько слабая и жалкая что хочу этого счастья по крупинкам, хочу хотя бы рваное, истрепанное, но счастье. И с ним так будет всегда. Потому что Петр такой человек. Потому что он Айсберг, который сжег мое сердце и даже пепел забрал себе.

- Я хочу тебя себе…хочу с тобой, для тебя, хочу в тебе…сейчас. Марина.

И синие глаза блестят безумным блеском, по его большому телу проходит дрожь и мне она уже знакома. Еще никогда он не говорил мне столько о своих чувствах, еще никогда не был настолько обнаженным передо мной и еще никогда не просил…как сейчас.

- Прости меня…

Это «прости меня» режет тоненьким лезвием прямо по израненному сердцу, прямо по рваной душе, которая еще не затянулась от боли потери. Как же это безумно приятно и больно чувствовать его руки на своем теле, слышать голос жадно шепчущий мне на ухо и, прижимаясь щекой к его груди так же слышать как колотится и его сердце.

- Я истосковался по тебе!

Рванул к себе, сжимая спину, притягивая так близко, ломая сопротивления и наконец-то прижимая к себе всем телом, лихорадочно скользя руками по моей талии к животу и…замирая, окаменевая. Застыл. Ладонь где-то сбоку, она обхватила твердую округлость и замерла. Выдохнула и медленно подняла глаза, чтобы встретиться с его взглядом. Полным непонимания, беспомощности. Он явно растерян, обескуражен, его зрачки расширены, и он лихорадочно глотает слюну, так что дергается кадык.

У нас с ним не было таких моментов…Когда он узнал о Льдинке все было жутко, все было иначе. И сейчас мне безумно страшно, что он скажет. Сейчас я вот-вот упаду в обморок от ожидания реакции. Протянул руку и обхватил живот с двух сторон, не отрывая взгляда от моих глаз, тяжело дыша так же, как и я. И я уверена, что малыш внутри меня его чувствует, потому что вдруг изо всей силы ударил туда, где его ладони. С одной стороны, с другой. Наш ребенок пинается и, мне кажется, я на огромной качели взмыла прямо в небо. Так высоко, что дух перехватило. Вот он адский страх увидеть его реакцию…

И мне кажется, что он в шоке. Никогда раньше у Петра не было такого выражения лица. Его подбородок слегка подрагивает, брови чуть приподняты и сошлись на переносице. Он весь сосредоточен на движениях внутри меня. Как его ладони ловят толчки, накрывают именно там, где маленькие ручки или ножки пинаются изнутри. И…я вдруг поняла, что простила. Он не должен говорить ничего потому что я вижу это благоговение, этот трепет, этот триумф на его лице. Как загораются синие глаза, как они распахиваются шире, а чувственные губы начинает растягивать настоящая мужская самодовольная улыбка. И это сумасшествие в глазах вперемешку с нежностью и удивлением.

Вдруг схватил меня за бедра и приподнял, усаживая на стол, наклонился и сжимая руками живот прижался к нему лицом.

- Здравствуй…ребенок. Ты знаешь кто я? Я твой папа! Слышишь?

Толчки на секунду прекратились, а потом я ощутила, как живот вздрогнул прямо у губ Петра. Мои руки автоматически накрыли его голову и зарылись в волосы, по щекам снова потекли слезы. Его лицо скользит по моему животу вверх, по груди, по моей шее. По щеке щекой и губы целуют меня в лоб, в волосы.

- Это охеренный подарок…девочка. Неожиданный и охеренный.

Он весь дрожит, и я начинаю дрожать вместе с ним.

- Когда?

- В тюрьме…в первую встречу…- шепчу в ответ и невольно улыбаюсь вместе с ним. Мне нужно видеть это счастье на его лице, мне нужно пожирать его восторг и радость, чтобы ощутить ее наконец-то самой. Впервые за это долгое время. Понять вдруг, что я тоже могу. Что да! Я могу быть счастлива!

Он провел губами по моим губам, тронул мою нижнюю губу языком. Заставляя в ответ приоткрыть рот и ощутить, как волна электричества прошла по всему телу.

- Моя девочка, - ладони гладят мой живот, но я вижу этот дьявольский блеск в глазах, этот испепеляющий и такой знакомый мне голод, поднимает ладони выше обхватывая ими мою грудь.

- Нам можно? – вопрос…впервые вопрос, а ладони мнут мою плоть, трут уже затвердевшие соски, которые сейчас невероятно чувствительны.

- Можно, - отвечаю, задыхаясь и выгибаясь назад, чувствуя, как жадные губы спускаются к вырезу платья, а пальцы стягивают чашечки лифа вниз обнажая острые и вытянувшиеся соски которые тут же оказываются у него во рту по очереди с глухим стоном сжимает мои бедра, стаскивая вниз, разворачивая спиной к себе и наклоняя над столом.

- Я буду осторожен…, - почти рычит мне на ухо, поднимая юбку, стягивая трусики на колени и раздвигая для себя нижние губы, чтобы медленным, безумно медленным толчком войти в меня до упора, прикусывая шею где-то сбоку. – моему сыну придется потерпеть пока я буду любить его мать…

Любить…он сказал любить. Только от этого слова в наслаждении закатились глаза и мега чувствительная плоть послала импульсы взбудораженному и возбужденному мозгу. Подушечки пальцев массируют клитор очень нежно, но меня накрывает так сильно, что я кричу от нахлынувшего безумно яркого оргазма сильно сжимая плотью его пульсирующий член.

- Пиз***ц – хрипит мне на ухо и дергается вместе со мной и я чувствуя, как растекается внутри его семя…, - полгода…, - задыхаясь и хрипя мне в затылок, - без моей женщины слишком долго.

Потом мы лежим на диване. И он что-то рассказывает мне пока я смотрю в потолок и понимаю, что кажется впервые за много лет меня не раздирает от волнения и от боли. Впервые я верю, что у НАС все будет хорошо.

И я тихо прошу его, целуя пальцы, которые гладят мое лицо.

- Поехали домой, Петя…

- Скоро…скоро поедем домой!

***

К детям мы приехали ближе к вечеру. Вместе.

С нами только охрана и всего три машины. Один эскорт уехал за мнимой машиной президента совсем в другую сторону вместе с журналистами. Мы же вырвались на обычных автомобилях.

Лиза застыла в нерешительности, прижимая руки к груди, а Аня бросилась к отцу с громким воплем.

- Папааааа! Папочка! Я говорила им, что ты не умер говорила! Я знала! Я же видела тебя!

- Тссс…это секрет ты помнишь?

Кивает и целует его в глаза, в щеки, а он ее, прихватив одной рукой несет в сторону Лизы и спрятавшегося за ее спиной Льдинки.

- Иди ко мне! – протянул руку и прижал девочку к своей груди, она расплакалась, сжимая его шею, стискивая со всей силы.

- Папаааа…папаааа…

Льдинка стоит перед ними растерянный. Смотрит то на меня, то на сестер. Потом вдруг хватает Петра за ногу и задрав личико смотрит на него снизу вверх.

- Папа!

Так гордо и так отчетливо. У меня сжимается сердце. Вот где она вселенская справедливость? Растишь, заботишься, холишь и лелеешь. И ни одного слова. И тут появляется он и сразу «папа». За какие такие заслуги?

Айсберг выпустил из рук Аню и подхватил на руки Льдинку, прижал к себе.

- Да, малыш. Я твой папа.

Они какое-то время смотрели друг другу в глаза, а потом сын крепко обнял Петра за шею и сдавил маленькими ручонками, и я успела заметить, как блеснули влагой всегда жесткие синие глаза. Сжимая одной рукой сына, он протянул другую ко мне.

- Госпожа, Первая Леди! Вам особое приглашение?

Бросилась к ним и с тихим стоном обняла обоих.

- Так…развели тут сырость. Я что зря пироги пекла по Валькиному рецепту?

Послышалось ворчание Ларисы Николаевны.

- Не посмотрю, что вы господин президент и оставлю всех без ужина…

Петр усмехнулся мне в волосы, сжимая меня за затылок.

- Кстати я скучал по этим пирогам полгода.

На какое-то мгновение я успела забыть кто он, на какое-то мгновение я растворилась в мимолетном счастье, в самом настоящем женском, таком обычном, о котором так долго мечтала. Пока не распахнула глаза и не увидела шестерых охранников с рациями у дверей и возле окон.

Нет… я не обычная женщина и обычной уже никогда не стану. Теперь я Первая Леди.

КОНЕЦ КНИГИ

29.07.2022