Надломленные. Хроники пикирующей Цивилизации бесплатное чтение

Мерзкий писк телефонного будильника заставил променять эфемерную серость – невнятное сновидение ни о чем – на реальность, отнюдь не блистательную. За окном только намечался рассвет. Но уже было понятно, что ярких красок новый день не принесет. Только полутона. От грязно-черного до грязно-белого. Москва на стыке сезонов. Что тут скажешь? Да и, собственно, зачем? Надо вставать, ввязываться в клубок будничных ритуалов, наводить лоск, маскировать недостатки, поднимать тонус. Ну, вы понимаете.

Как всегда, раздражало, что, несмотря на довольно ранний подъем, уже приходилось торопиться – сказывались просчеты, допущенные при установке будильника, вызванные позорной жалостью к себе любимому. Как следствие, график начал пикировать, еще толком не оперившись, и в ближнесрочной перспективе грозил серьезно отравить жизнь, направив ее в капкан. То есть пробку, ежедневно случающуюся на выезде из гетто именно в этот временной интервал. Конечно, иногда случались чудесатые дни, когда жители низкобюджетного района отказывались от личных авто в пользу общественного транспорта. Скорее из любви к алкоголю, нежели из желания вступить в коллаборацию со столичными властями, давно уже агитирующими за снижение автомобильного потока. Но вторники никогда к ним не относились. Даже наоборот – стабильно демонстрировали неуемную тягу населения к трудовым подвигам. А значит, и к неизбежной в этом случае пробке.

А она, если верить навигатору, проверка которого стала таким же обыденным утренним действом, как и туалетные процедуры, уже начала набирать обороты. Мерзость. Значит, придется толкаться с такими же несчастными в пропитанной ненавистью атмосфере мегаполиса как минимум полтора часа вместо тридцати минут. Гетто ошибок не прощает. Значит, весь график съедет, а вместе с ним и ощущение комфорта, цельности и общее восприятие себя как человека.

Именно таким образом рассуждала половина сознания Кузнецова Аркадия Аркадьевича, отвечавшая за человеческое восприятие действительности. Другая сохраняла стойкость и невозмутимость. Ментальный дуализм был свойственен ему с детства. Как, впрочем, и миллионам его соотечественников, выросших в позднем «совке», в котором официальное сознание настолько не совпадало с общественным, что раздвоение стало характерным даже для псов режима – воротил коммунистической партии, – потерявших в результате данного свойства окончательные остатки верности идеалам великой мумии и предтеч ея. Гибель системы, к сожалению, не принесла облегчения истерзанным душам homus soveticus. Шизофрения духа, с легкостью принимавшего и утренние линейки под пионерский гимн, и вечерние танцульки под диско (а местами и heavy metal) загнивающего Запада, впечаталась в подсознание, в ДНК, в ментальный код, затаилась в каждой клетке бывших граждан страны-эксперимента.

И Кузнецов не был исключением. В нем уживалось многое. Подчас несовместимое. Неприязнь к своей работе и нежелание даже задуматься о том, чтобы ее поменять. Повышенное чувство долга и тяга к неконтролируемому пьянству. Глубокая любовь к детям и жене с отвращением к совместному времяпрепровождению. Почтение к родителям и застарелый, тлеющий конфликт с ними. Вера в авторитеты и легкое отношение к возможности преступить черту закона. Патриотизм и издевка по отношению к властям. Ну и так далее. Все это было настолько органично переплетено в Аркадии, что со стороны выглядело цельно и обыденно. Таких, как он, СССР наплодил миллионы, а Российская Федерация – плоть от плоти предыдущего режима – отшлифовала до нужной формы суровым напильником девяностых и бархатной тряпочкой нулевых.

Итак. Сборы закончились. Поцелуй спящей жене, ласковая трепка за холку собаке, телефон, кошелек, ключи. Здравствуй, Москва!

Путь самурая

Кто мы? Продукт семьи? Эпохи? Места? Видимо, всё сразу и в индивидуальных пропорциях. И место в этом коктейле играет отнюдь не последнюю скрипку. Особенно если это город, на который с определенной периодичностью ополчается весь остальной мир. Город противоречивый, как и его жители. Город европейский и азиатский одновременно. Посконный и технологичный. Роскошный и унизительно бедный. Всякий. Но затягивающий всех, кто в него попадает.

Аркадий попал по праву рождения. Конечно, появился он на свет не в том гетто, где обретался сейчас вместе с семьей, – тогда на его месте колосились сельскохозяйственные культуры. Мир принял его на патриархальной улочке между Арбатом и Пречистенкой, взявшей истоки еще в Средневековье, вяло меняющейся, местами еще сохраняющей флер середины девятнадцатого века. В восьмидесятые же века двадцатого – тихой, как лесной пруд. Толпы безумных граждан, попирающих Арбат, до нее не доходили. А местные чиновники еще стеснялись полностью превратить свое служение в бизнес, так как до эпохи первоначального накопления капитала оставалось еще несколько лет. Поэтому места эти заселяла в основном интеллигенция, творческая и техническая, а также номенклатурные работники. Осколки былого. Некоторые – с бэкграундом из царской России. Смесь почтенная и интересная, до последнего сохранявшая культурный код, характерный для этих мест на протяжении двух последних веков. Именно здесь можно было услышать слово «булошная» с неповторимым московским акцентом. Или лицезреть бабушек, от которых за километр веяло Большим и Третьяковкой. Некоторые из них когда-то хоронили Ленина. И это не фигура речи. В общем, Аркадию повезло.

Равно как и со школой. Построенная в ранние советские годы в поленовском дворике, она очень долго держала марку и была одной из первых в деле обучения французскому языку. Это свойство привлекало к ней внимание не только местных жителей, но и советской элиты. Поэтому учебное заведение жаловали дети – отпрыски всех прослоек сильных мира того. Школа была Школой! И одной из отличительных черт района.

Конечно, сейчас его уже не узнать. И дело не в ландшафте, подновленном и потерявшем свою аутентичность. Нет людей, делавших его самим собой. Чеховско-окуджавовские бабульки машут крестами на Ваганьковском, а их место заняли богатые и успешные со всех уголков распавшегося Союза. Не плохие и не хорошие. Другие.

Аркадий в лихие 90-е был вынужден покинуть родную комнату в коммуналке в дореволюционном доходном доме. Времена были смутные, и родители вместе с соседями были не против продать противоречивую недвижимость некоему банкиру, поднявшемуся в ходе залоговых аукционов, а позднее вследствие ряда прискорбных обстоятельств откочевавшему в район старой Яффы. Насовсем.

Продажа малой родины принесла семье Кузнецовых просторную, а главное, отдельную трешку в районе Чертаново – хрестоматийном райончике тех странных лет. Только с отрицательным знаком. Плавильный котел конца советской эпохи. На тот момент еще помнящий, что такое лимита, вражду дворов, хождение стенка на стенку, возможность лишиться жизни за «неправильный» музыкальный вкус или одежду. И так далее. Мальчику из центра там было непросто.

Но поскольку нравы менялись так же стремительно, как менялась страна, то и период дискомфорта продлился недолго. Через какие-то считаные годы пребывания в Чертанове можно уже было не опасаться ходить по улицам за полночь с длинными волосами, носить косуху и серьгу в ухе. Местным гопникам на идеологические различия стало наплевать. Хотя, конечно, излишки денег из карманов они отжимали исправно. Должен же быть хоть какой-то порядок!

Как бы там ни было, но новая точка пребывания не смогла вытравить из Аркадия семена любви к городу, а особенно к центру, проросшие в нежном детском возрасте. Во многом этому помогла учеба на психфаке МГУ, расположенном недалеко от Манежа. Месте, безусловно, примечательном хотя бы тем, что большая часть студентов и преподавателей были фриками с той или иной степенью патологии.

Большую часть времени он проводил на факультете, в необременительных студенческих делах. Или где-то рядом с ним. То есть в пределах Садового кольца. И на его глазах город менялся. Исчезали замызганные улицы и дворы, появлялись фешенебельные магазины и рестораны. Хотя он и не мог их себе позволить, но их присутствие плотно входило в сознание Аркадия, заполнявшееся новыми топонимами.

Менялись люди. Вначале внешне: скидывая с себя повсеместные тренировочные костюмы и турецкие дубленки и переоблачаясь во все более доступные европейские и американские бренды. Потом внутренне: из разговоров пропали рассуждения о политике, философии, литературе, которые заменили бесконечные лайфхаки монетарно-гастрономического толка. Но это не казалось пошлым или мещанским. Замена выглядела как логичная трансформация Москвы и ее жителей в европейскую столицу. Что, можно констатировать, в итоге и произошло.

Аркадий менялся вместе с городом, впитывая все изменения как губка. И более всего понимание, что для того, чтобы стать полноправной частью столицы, нужно обладать деньгами. Потому что Москва не бывает бесплатной. Ни для кого и никогда.

По очень счастливым обстоятельствам он рано начал работать, что с его профессией было довольно проблематично. Но тем не менее повезло. Аркадий набирался опыта, а вместе с ним росли и гонорары. Поэтому к моменту, когда в общественном сознании визит к психологу перестал восприниматься как что-то запредельное, став вполне себе будничной процедурой, доктор Кузнецов уже пользовался популярностью. Страждущие ходили на него как на известных дантистов или пластических хирургов. А сарафанное радио вкупе с природной харизмой только способствовало росту клиентской базы.

Как следствие, на стыке его личных тридцатых-сороковых Кузнецова Аркадия Аркадьевича можно было справедливо назвать типичным представителем среднего класса, слепленного по американо-европейским лекалам. Он был женат, имел двоих детей на отдаленном пороге пубертата, а также собаку (какое-то маленькое недоразумение), собственную частную практику, просторную квартиру в гетто, заменить которую на более приближенную к центру все никак не доходили руки, авто бизнес-класса и несколько соток земли под Можайском с возведенным на них относительно небольшим домиком. Не человек, а постер. На таких в телевизионной рекламе тестируют инновационные зубные пасты.

И вот такой красавчик продирался через утреннюю пробку из спальных районов в центр города, где снимал кабинет в переулочке поблизости от Чистых прудов, чем-то напоминающий Аркадию незамутненные капитализмом окрестности Арбата.

Осколок девяностых

Два часа жизни за рулем пролетели обыденно: где надо – отстоял, где было можно – несся сломя голову, краем глаза приглядывая за камерами. Без десяти девять загнал тачку под шлагбаум импровизированной парковки во дворе чудом оставшегося жилым дома, на первом этаже которого располагался офис. Открыл дверь рядом с тускло поблескивающей латунной табличкой со своей фамилией. Прикрыл шторы таким образом, чтобы они пропускали свет, но скрывали при этом все происходящее в комнате от нескромных глаз. Сделал эспрессо в кофемашине. Налил стакан воды. Сел в кресло. Рабочий день начался.

Первый утренний клиент, точнее клиентка, себя ждать не заставил. Светлана Никифоровна (для ближнего круга – Светусик), несмотря на длительное пребывание в столице, никак не могла отвыкнуть от привычки вставать с петухами, приобретенной в родной кубанской станице. Причем в зимнее время года они пели специально для нее прямо посреди ночи. Данное обстоятельство делало Свету в глазах Аркадия очень удобным клиентом. Так как большая часть пациентов предпочитали вставать ближе к полудню, а утреннюю дыру в расписании надо было как-то закрывать. С учетом того, что тараканов в голове Светусика было столько же, если не больше, что и денег в ее кошельке, то сотрудничество предполагало быть долгим и очень плодотворным. А главное, клиентка была только «за»!

Потому что жизнь Светлану Никифоровну повозюкала лицом о неструганый стол. В нежном юном возрасте на заре 90-х она перебралась с малой родины в Первопрестольную. А дальше по классической схеме: поступала и не поступила, танцы на шесте в «Славе», первый муж определенных криминальных занятий, накопление семейного капитала, на стыке веков похороны на Хованском, второй муж из той же социальной группы, что и первый, но более-менее остепенившийся, трое детей, его уход «к этой шлюхе», развод и одиночество в золотой клетке. В общем, «как у всех».

Визиты к Аркадию стали для нее во всех смыслах спасением. Во-первых, ходить недалеко, так как проживала она на Покровке, а во‐вторых, после развода эти лицемерные твари – ее подружки – предпочли общаться с новой пассией бывшего, так как все они были женами его друзей и партнеров. Делали они это, конечно, вынужденно. Но делали же, «мать их». В общем, за исключением двух-трех человек, которых Света успела изрядно утомить, и душу-то ей излить было некому. А Кузнецов для рыданий на кушетке подходил как никто: красавец, глаза сочувствующие, слушает, на часы не смотрит, советов практически не дает. Да и, в конце концов, это его работа!

(Небольшой дисклеймер: выражалась Светусик чаще всего по матушке. Поэтому по цензурным соображениям ее речь приводится в облагороженном виде.)

– Здравствуйте, Светлана Никифоровна!

– Здравствуйте, Аркадий.

– Присаживайтесь. Вам как обычно?

– Да. Чаю. Черного, два сахара.

Пока Кузнецов заваривал чай в стеклянной новомодной колбе, стилизованной под китайский сосуд, Света повесила горностаевый полушубок на вешалку, пристроила на специальной подставке Birkin и с ногами залезла в просторное кресло XIX века, выполнявшее роль кушетки. Внешний лоск разведенки, однако, не скрывал притаившихся в ее глазах тоски и сумятицы, готовых перерасти в плаксивую истерику.

Оценив обстановку профессиональным взглядом, Аркадий смастерил на лице самую доброжелательную улыбку, на которую только был способен после почти двух часов дорожного ада.

– Ну как нам сегодня? Чувствуются ли улучшения?

– Да все так же. – Светусик сделала над собой усилие, чтобы не пустить слезу сразу. – По-прежнему тоска и чувство ненависти. А еще мне сегодня снился первый муж. Виталик. Наш последний день. Как мы с ним пошли в ресторан. Тогда только-только стали открываться заведения с морепродуктами. Мы пришли. Сели. Только сделали заказ, и тут появился черный с «калашом», глаза стали стеклянными, начал стрелять. Виталик сидел спиной к нему, не увидел сразу. Потом двенадцать пуль в нем насчитали. Я каким-то чудом успела упасть под стол. Ни царапинки. Потом «скорая» приехала, милиция. Он несколько часов, пока мы там находились, лежал лицом на полу, и только лужа крови под ним становилась все больше. Лицо у него на боку лежало. Глаза были видны. Помню, их закрывать не разрешали. И в них было такое удивление! Вот… Один в один приснилось. Рассказываю, и мурашки по коже.

Она замолчала. Аркадий решил выждать.

– И ведь двадцать лет прошло! А как вчера. И все никак не могу себе простить, что я его в этот ресторан потянула. А он дома хотел побыть. Устал очень. Приехал поздно. Хотел просто на диване поваляться и пива попить. А мне устриц захотелось. Ну и, видимо, пасли нас. Вот зачем мне это было нужно? Все устрицы эти, будь они прокляты!

– Светлана Никифоровна, вашей вины в этой ситуации нет. Не берите на себя ответственность. Поесть новую экзотическую еду – абсолютно нормальное желание для двадцатилетней девушки. К тому же если ресторан открылся недавно и все вокруг только о нем и говорят. А то, что произошло с вашим мужем, безусловно, кошмарное событие и страшная трагедия. Но, во‐первых, было такое время. Дела велись сами знаете как. А во‐вторых, насколько я помню из того, что вы рассказывали, Виталий вас в свои дела не посвящал и вы просто не знали, что он задолжал чеченцам. А в этой ситуации рано или поздно за ним бы все равно пришли.

– Да. У них там главный был – Мага. Классический такой персонаж – отмороженный. Шутить не любил. Он, кстати, ненадолго Виталика пережил. Приблизительно так же ушел. С пулевыми по всей голове. Но вы знаете, мне от всего этого абсолютно не легче! Я так его любила! Никого и никогда больше не любила так, как его! Второй муж ему в подметки не годится! Что уж греха таить, я с ним больше от безысходности сошлась. Да и ухаживал он красиво. А Виталик был частью моей души. Огроменной! Как ледокол «Ленин». Он и сейчас ею остается. Хотя столько лет прошло!

И фонтан заработал. По опыту зная, что это продлится как минимум минут десять, Аркадий скроил сочувственную мину и, делая вид, что всеми внутренними силами сопереживает клиентке, погрузился в себя. «После этой еще две, потом окошко на пару часов, надо сходить поесть и заодно посмотреть детям учебники. Интересно, успею до «Библио-глобуса» добежать? Потом подвязавший чувак, за ним… А кто за ним? Надо посмотреть. Блин, надо еще мамане набрать, а то устроит мне холокост. Пылесос сломался, надо поискать. Да и свалить бы пораньше сегодня, а то потом застряну во всех пробках мира. Как же я устал!» После чего мысли его пошли по пути поиска ответа на вопрос, является ли его текущее финансово-социальное положение тождественным затрачиваемым на него усилиям. И вообще, для чего он живет? Не дав себе развить эту мысль, чтобы не начать рыдать вместе со Светусиком, Аркадий вернулся к размышлениям на хозяйственные темы. Лицо его при этом сохраняло приличествующее ситуации выражение – самого доброго доктора в мире.

Наконец ностальгическая печаль, поглотившая Светлану вместе с жалостью к себе, ослабила хватку и клиентка начала успокаиваться. Кузнецов поймал момент, когда полное внутреннее опустошение должно было начать перерастать в нетерпение, и сделал ход:

– Ну что же. То, что вы плачете, Светлана, это хорошо!

– Да чего уж хорошего. Сама на себя не похожа.

– Хочу напомнить, что в первые наши сеансы у меня складывалось ощущение, что если вам сейчас дать в руки автомат, то вы сразу же найдете ему применение. И минимум убьете своего второго мужа. Реакция, которая есть сейчас, кажется мне более адекватной. Но! Проблема, конечно, до конца не переработана. Я думаю, что гипноз все еще требуется. Попробуем?

– Давайте. Хуже точно не будет. Он меня очень успокаивает.

– Вот и славно! Располагайтесь поудобнее. Откиньтесь. Ноги положите на пуфик… Вот он. Сейчас начнем.

Аркадий достал из ящика стола специальный прибор, похожий на метроном, призванный облегчать клиентам погружение в транс, установил его на специальной подставке напротив Светланы. Убедился, что взгляд клиентки прикован к позолоченному шарику, венчающему подвижную стрелку прибора. Нажал кнопку. Процесс пошел. Медленным спокойным голосом Кузнецов завел профессиональную мантру:

– Смотрите на шарик и следите за моим голосом. Вы спокойны… Спокойны… Когда я назову цифру «семь», вы погрузитесь в приятный спокойный сон… Исцеляющий сон… Полностью расслабьтесь… Все плохое отступает… Его не было никогда… Есть только хорошее… Вы проснулись на берегу моря, где уснули накануне ночью, вечер был хорош: вы пили вино и купались в теплой водной стихии… Все ваши друзья разошлись еще ночью, а вы решили остаться на пляже одна, чтобы посмотреть на море, и, задремав, уснули… Вы делали так часто в этом месте, потому что оно знакомо вам с детства… Оно уютное и безопасное… Сейчас же вас разбудили крики дельфинов. Они по утрам любят подплывать к песчаному берегу на пляжах Анапы и резвиться там, пока нет людей… Солнце поднялось, но оно пока не достигло своего пика и лишь ласкает, а не жалит, как это будет через несколько часов… Вы все еще хотите спать и не видите причин, почему бы не продолжить это делать… Вокруг ведь так хорошо!.. И воспоминания о вчерашнем вечере тоже хороши… Его не хочется забывать… Хочется переживать его снова и снова… Может, не наяву. Может – во сне… Хорошем спокойном сне… Сне… Раз… Дельфины играют… Два… Небо ясное, но еще не ярко-синее, слегка розовое, рассветное… Три… Вам тепло, но не жарко… Четыре… Еще можно поспать, сладко поспать… Пять… Песок мягкий и теплый… Шесть… Море усыпляюще шумит… Пора спать… Семь…

По счастью, со Светланой никогда не было большой мороки. Ее в общем-то детское сознание, изрядно потравленное ядовитым кодексом девяностых и большими деньгами, ради которых, собственно, и были принесены все ее личные жертвы, в безопасной обстановке само раскрывалось навстречу простым человеческим переживаниям.

Гипноз действовал безотказно и четко. На счет «семь» она всегда отрубалась. Кузнецов, цинично воспользовавшись бессознательным состоянием клиентки, повбивал ей в голову несколько установок, призванных снизить давление на эмоциональную сферу Светусика. А потом, выждав положенное время, вывел клиентку из гипнотического состояния.

Выглядела она слегка взбалмошной, но вполне довольной жизнью. По крайней мере, рыдать по новой ей не хотелось.

– Ах, Аркадий Аркадьевич! Вы волшебник!

– Спасибо, я только учусь.

– Не прибедняйтесь. Всем бы так «только учиться».

– И тем не менее. Ну что же, думаю, на сегодня все. Давайте понаблюдаем за собой. Хорошо?

– Конечно. Тем более что времени у меня для этого предостаточно.

– Обязательно фиксируйте, если появятся какие-то новые ощущения. Жду вас послезавтра в это же время, хорошо?

– Да! Буду обязательно.

– Договорились. До свиданья!

– До свиданья!

Аркадий ждал, пока клиентка соберется, сохраняя лучезарную улыбку до тех пор, пока за ней не закрылась дверь. Потом выдохнул и скривился. То, что он делает, ему все меньше и меньше нравилось. По личным ощущениям, он застрял на каком-то замшелом уровне профессионального развития, вышедшем в тираж еще лет пятнадцать назад. Приемы были до пошлости устаревшими. Чего по каким-то причинам совершенно не желала видеть клиентура. Наоборот, пищавшая от восторга. Хотя, с точки зрения самого Кузнецова, все, чем он занимался, было бессмысленным шарлатанством. Хорошо хоть высокооплачиваемым (впрочем, как любое профессиональное шарлатанство). По всей видимости, именно это обстоятельство и не давало ему ничего менять. Но собственная косность бесила и вызывала уныние, усугубляемое тем, что он никому не мог в нем признаться. Как говорится, сапожник без сапог.

Миллениал

Так как со Светусиком удалось разделаться довольно быстро, Аркадий стал заполнять образовавшуюся временную дыру тем, что под руку подвернется. По обыкновению, подвернулись социальные сети. Кузнецов тонул в них по полной программе, лишь выдавалась свободная минутка. Не то чтобы он хотел узнать что-то новое или заявить о себе во всеуслышание. Ни той, ни другой цели не преследовалось. Для первой он был не столь наивен, чтобы понимать цену такого рода информации, а для второй – слишком скромен и опаслив. Между тем прокручивание ленты стало для него жизненно необходимым ритуалом, позволяющим с минимальными затратами и ровно на необходимую степень погружения испытывать самую широкую палитру эмоций – от низменных до возвышенных. Ну, и попутно ощутить себя частью социума. Потрясающая иллюзия дивного нового мира!

Кузнецов настолько увлекся изучением селфи малознакомых людей вперемешку с воплями неравнодушных общественников, стенаниями о помощи униженных и оскорбленных, а также рецептами, как из дерьма и веток сделать вечный двигатель, что чуть было не пропустил приход следующей клиентки. В противоположность Светусику, психика которой была искорежена бандитскими разборками ушедшей эпохи, для того чтобы замутнить сознание Валерии, ни одного выстрела не потребовалось. Наоборот, весь ущерб девушка нанесла себе самостоятельно и в полной тишине. Pussycat Dolls с присными не в счет. Однако эффект был достигнут потрясающий! Виной тому оказалось сразу несколько факторов, как то: отсутствие времени у родителей для общения с «любимым» чадом, неограниченный доступ в интернет и глубоко укорененное чувство собственного превосходства над окружающими. По крайней мере, Аркадию так показалось после первого сеанса.

К Кузнецову Лерочку отправила мама. В первый раз она сама привела дочь за ручку, дабы отпрыск не заблудился, и оплатила курс сразу из двадцати сеансов. Меньший объем, по ее расчетам, не смог бы вернуть крышу дитяти на место.

В отличие от импульсивной Светланы, готовой по приобретенной в лихолетье привычке молниеносно превратить любую стекляшку в холодное оружие и проверить собеседника на прочность, если в ее бедной голове зародятся хотя бы малейшие подозрения на отсутствие лояльности, Лера была просто-напросто агнцем. Мягкая, неконфликтная, стесняющаяся и одновременно способная стать женственной и томной, если собеседник заинтересовался ею и интерес оказался взаимным. Перечисленные качества умножались на полнейшую наивность и внешность, скомпилированную по образцам старлеток из Vogue и персонажей из «Сейлор Мун». И, естественно, она ни при каких обстоятельствах не расставалась со своим надкушенным «яблоком».

Вот и сейчас, практически бесшумно впорхнув в кабинет Кузнецова, Лера вольготно – настолько, что сторонники пуританской морали были бы сильно покороблены ее позой, – погрузилась в кресло и тут же уставилась в смартфон. Психолога девушка приветствовала всего лишь легким кивком, из-за чего, собственно, он чуть было и не пропустил начало визита.

Для Кузнецова девчушка представляла повышенный профессиональный интерес, так как погружаться в спутанное сознание миллениалов ему еще не доводилось. А с учетом того, что это был всего лишь второй визит (и первый без матери), Аркадий находился в предвкушении.

– Здравствуйте, здравствуйте! Вы так тихо вошли, что я вас чуть было не заметил.

– Здравствуйте, – пролепетал подросток, с явным неудовольствием оторвавшись от экрана. – Можно я только тут быстро допишу, ок? Очень важно.

– Хорошо. Жду. – Аркадий решил быть снисходительным, в разумных пределах, чтобы не настраивать клиенту против себя.

Через две минуты Валерия снизошла. Звук был выключен, а трубка спрятана в рюкзачок, брошенный под кресло.

– Извините.

– Ничего. Понимаю. Коммуникации в наше время сложно переоценить. Что же… Давайте вернемся к тому, на чем мы остановились в прошлый раз. Честно признаться, мне пока не удалось узнать о вас столько, чтобы мы могли продолжить полноценно работать. Думаю, сегодня мы должны продвинуться значительно дальше. Но для начала давайте отмотаем немного назад?

– Хорошо.

– Матушка ваша очень жаловалась на вашу отстраненность в последнее время. Вы это подтвердили, но опустили подробности. Но мне бы хотелось получить более развернутую картину. Что именно не так?

– Ну… Знаете. Сложно вот так сразу сформулировать.

– А мы никуда не торопимся. Как я понимаю, вы ощущаете тревожность?

– Да. Есть такое.

– Но она же не могла возникнуть на ровном месте. Наверняка должны были быть какие-то предпосылки. – Заметив в глазах Леры напряжение, Кузнецов перестраховался: – Сразу хочу сказать – вы можете быть со мной абсолютно откровенны; все, что здесь прозвучит, дальше этой комнаты не уйдет. Но рассказать надо. Иначе я не смогу вам помочь.

Девушка задумалась. На ее лице физически отражались следы нешуточной внутренней борьбы. К счастью для психолога, здравый смысл победил.

– Понимаете. Все непросто. Вы сказали, что никому не расскажете, но я все же сомневаюсь. Точно не утечет?

– Можете не сомневаться.

– Good. Я знаю, что внешне похожа на такую туповатую телочку. Потому что волосы фиолетовые, юбка короткая. Но это не так. Я люблю читать. Особенно Фаулза. Фильмы хорошие – те, которые в прокате не идут. Нет, конечно, против Marvel я тоже не возражаю, но арт-хаус мне нравится значительно больше, хотя в музыке, например, я люблю жуткую попсу. Сама не знаю почему.

– В этом нет ничего критичного. У многих встречаются диаметрально противоположные интересы.

– Если бы все так думали! Но нет. Мне вот не повезло. Ни в школе, ни в универе. Там везде царство рэпа. Такого прям жесткого, черного.

– Хорошо, не АУЕ[1].

– Точняк! Но рэп я как-то не очень. Послушать могу, но не вставляет. Так ведь и рассказать некому! Захейтят. Ну я и молчу. Хотя мне прям очень нравился один мальчик в школе, а он как раз рэпер. Можно сказать, идейный. Знает всю историю рэп-культуры, постеры собирает, по батлам ходит, даже блог свой есть. В общем, погружен по полной. И ему это идет. Да и сам он очень клевый! Красавчик и, как ни странно, с мозгами. Я влюбилась в него еще классе в шестом. Настолько, что даже стала поступать на тот же факультет, что и он, чтобы только быть к нему поближе после школы. Придумала себе образ из японских мультиков. Специально, чтобы отличаться от остальных девчонок и чтобы он меня быстрее заметил. Чего только не делала! И тусовки дома собирала, чтобы только его позвать, и в юбочках коротких мимо хожу все время, валентинки каждый год присылаю. В общем, не заметить мое неравнодушие просто невозможно.

Но он не видит. Или делает вид? Единственный раз, когда он хоть как-то на меня отреагировал, это когда мы с ним вместе в универ поступили, а потом случайно встретились на Дне первокурсника. Но это было скорее удивление, чем радость.

И вот тогда я придумала одну вещь. Как мне тогда казалось – зачетную. Я сделала сразу несколько фейковых аккаунтов в сетках, и с некоторых из них мне удалось с ним зафрендиться. С тремя из них он начал общаться.

– С тремя? Их было больше?

– Их было пару десятков. Для каждого я придумала свою легенду. Аватарки прикольные нарисовала. Сама! Фоток из Сети надергала, чьих-то чужих. Около полугода вела. Заморочилась по полной.

– Можно только отдать должное вашей настойчивости.

– Да уж. Было непросто. Да, собственно, почему было? Все продолжается. При этом я вынуждена постоянно помнить каждую легенду и связанные с ней нюансы. Все осложняется тем, что три аккаунта, которые ему приглянулись, я вынуждена вести постоянно. Особенно один. Потому что в него он влюбился. В нее. Ну, то есть в виртуальную меня. О чем он, конечно, не догадывается.

– Ситуация…

– Не то слово. Полный капец, уж извините. Притом что девчонку я там нарисовала ну совсем никакую – серую моль. Не помню даже, где я ее фотки взяла. Чуть ли не в «Одноклассниках», представляете?

– Честно говоря, не очень.

– Не важно. Главное, что по фоткам она по сравнению со мной совсем никакая. И по интеллекту, кстати, тоже. Я специально подобрала такой язык, чтобы мне потом в офлайне было проще с ней конкурировать. А оказалось, что ему это нравится! Нет, вы понимаете? Ему нравится посредственность? Более того! Он стал ей на меня жаловаться. Писать, что ему одна телка (какая я телка?! – ненавижу это слово!) проходу не дает. Прям так и пишет, что ходит все время за ним. Юбкой короткой светит. Думает, что он упадет в ее объятья. А она ему, видите ли, всегда была противна. Не его тип.

Я как первый раз это прочла, думала, сразу в окно выброшусь или таблеток наглотаюсь. По счастью, отец из командировки вернулся. А я его люблю очень и вижу редко. Не захотела расстраивать – папа не очень здоровый человек и работа у него нервная. Решила, как-нибудь потом. И все думала, думала об этом. До того додумалась, что уже не знаю, кого ненавидеть: себя или свою любовь. Иногда хочется его убить. Я даже киллера пыталась найти. Деньги-то есть. Родители дают, а я все равно особенно не трачу. Но потом сама поняла, какой это кошмар, и захотелось снова суицида. А еще полная катастрофа из-за того, что я никак не могу перестать вести этот злосчастный аккаунт, где он продолжает надо мной издеваться, а я вынуждена ему подыгрывать. Иногда кажется, что взорвусь изнутри. А неделю назад случился полный зашквар.

– Он предложил встретиться?

– Именно. Я, конечно, сразу отмазалась. Сказала, что срочно улетаю по семейным делам в Сибирь.

– Почему в Сибирь?

– Потому что туда по семейным делам меньше чем на неделю не ездят.

«Вот так девчонка! Умница», – внутренне присвистнул Кузнецов.

– И теперь, конечно же, не знаете, что делать, когда «вернетесь», – сказал он вслух, подчеркнув последнее слово новомодным жестом, означающим кавычки.

– Да. Совсем себя в угол загнала. Вообще ничего не понимаю. И извожусь все время. Все думаю, какая же я дура! Ну просто самая дура из всех дур! Это же надо – продуть собственному аккаунту во «ВКонтакте»! Это потому что я ущербная, да?

– Ну что вы, Лера! Вовсе нет.

– А звучит как «да».

– Нет, нет. Совершенно не следует думать таким образом. Просто у вас было слишком много свободного времени и фантазии, а также возможность прожить сразу несколько виртуальных жизней. Кстати, а не могли бы вы рассказать про остальные аккаунты? Как я понимаю, для каждого из них вы вживались в определенную роль? Мне обязательно нужно это знать.

– Да тут и знать особенно нечего. Обычные подростковые типы: крутая девочка-оторва в разных вариациях. Ему, естественно, понравилась рэперша. Хотя были разные.

– Чем они отличались?

– Музыкальными направлениями, пристрастиями, стилем одежды. Второй тип – оккультистка-наркоманка. Но эту он обошел за три версты. Видимо, депрессивность – не его стиль. Гопница ему тоже не пришлась. С ботаничкой он начал переписываться, но, как я поняла, только для того, чтобы иметь под рукой консультанта, способного помочь там, где этого не может сделать Google.

– А что? Такое возможно?

– Конечно. Вы же взрослый человек. Как мне кажется, должны это понимать. Машинам до человеческого интеллекта еще очень далеко!

– Вот уж не задумывался никогда.

– И тем не менее, как говорят многие прошаренные чуваки, искусственный интеллект еще на очень ранней стадии развития. Он как бы младенец. Но быстро учится.

– Как интересно! Но, Лера, мы отклонились.

– Да, я почти закончила. И последний тип: серая моль, домашняя девочка. Спокойная такая. Мамина дочка. Исчезающий вид на самом деле. Смотрит мужику в рот. Все ждет, что же он скажет. Сама молчит по большей части. Умеет готовить. Любит сопливые сериалы. И дура дурой.

– Таких не бывает.

– Да мне самой казалось, что перебарщиваю. А вышло, что для объекта моей любви это идеал! То есть ему нужно возвышаться, доминировать. Представляете?!

– Вообще-то, Валерия, на протяжении нескольких тысячелетий гендерные отношения выстраивались таким образом, что мужчины, скажем так, слегка доминировали. Обратный процесс начался всего сто лет назад. Не все к этому успели привыкнуть.

– Ему же не восемьдесят. Он не в «совке» родился и рэп любит. Американский как бы. А в Штатах совсем другой мир, и женщина в нем занимает значительно более высокую роль.

– А вот здесь не соглашусь. Одно дело – декларации изменений, а другое дело – действительность. Я так понимаю, что в США, безусловно, двигаются по пути достижения полного равноправия полов, но пока еще чем-то похожи на искусственный интеллект в этом процессе – полностью чуда не произошло. Я, конечно, пристально не слежу за тем, что там происходит, но у меня есть одна клиентка, повернутая на теме феминизма. Она меня и просвещает. В общем, женщинам есть еще за что бороться. В том числе и в продвинутых странах. К тому же, как вы сами говорили, он любит рэп.

– Ага.

– Вот! А рэп довольно-таки брутальная музыка. И насколько я могу судить по видеоклипам, что мне попадаются на ТВ, женщина там играет сугубо вспомогательную роль. Ее основная задача – быть смазливым приложением к альфа-самцу, вовремя выводить бэквокальную партию и демонстрировать при этом свою филейную часть. Я не прав?

– Хм. Если утрировать, то да.

– Ну так чего вы от него тогда ждете? Он действует полностью в рамках этого образа. Ничего не попишешь.

– Получается, что все ж таки я идиотка, не сумевшая правильно его просчитать?

– Ну почему сразу идиотка? Я бы назвал вас жертвой сильной эмоциональной перегрузки, не позволившей принимать правильные эмоциональные решения. А это как раз поправимо! Собственно, очень правильно, что мама вас ко мне привела. И главное, вовремя. Боюсь, чуть позже последствия могли бы быть значительно серьезнее. Попробуем гипноз?

На этот вариант лечения обычно соглашались все пациенты. Единственным отказником как-то был чиновник федерального уровня. По всей видимости, он опасался выболтать в бессознательном состоянии государственную тайну. То, что месяцем раньше он дорого продал ее британским коллегам во время наиприятнейшей регаты по Средиземноморью, товарища не смущало. Хотя именно данная коллизия и явилась следствием панических атак, побудивших прибегнуть к услугам психолога. В общем, Валерия не была исключением и с радостью согласилась на сеанс. Из чего Кузнецов сделал вывод, что базово миллениалы ничем не отличаются от предыдущих поколений. Гаджеты только их испортили.

Правнучка Коллонтай

Лера, равно как и Светусик, не доставила Кузнецову особенных хлопот. В сущности, она была совсем еще ребенком, пусть и думающим и довольно развитым для своего поколения. По крайней мере, ее интересовали значительно более глубокие вещи, нежели внешний вид или место в незримом рейтинге однокашников. Тем не менее переход в гипнотический сон дался ей по-младенчески просто.

Клиентка, что называется, Аркадию пришлась. В том числе и тем, что ее проблема оказалась относительно проста. Безусловно, совсем залечить сердечную рану ему было не под силу, но помочь девушке пересмотреть свое отношение к проблеме он мог, не особенно напрягаясь. А удовлетворенные клиенты ему были очень даже нужны! Хотя бы для портфолио.

К сожалению, понятие удовлетворенности совсем не входило в список душевных качеств следующей клиентки, которая должна была прийти с минуты на минуту. Ее случай Кузнецов считал одним из самых сложных за последнее время. И по этой причине слегка мандражировал. Дело в том, что суть проблемы заключалась в идеологическом стержне, который клиентка вбила себе в голову по причинам, заложенным еще в детстве. Но характер повреждений был таким, что на этом стержне держалась вся ее жизнь. Соответственно, в случае освобождения от прижившихся химер Наталье (а именно так величали сию достойнейшую представительницу женского пола) грозило попадание в ловушку бессмысленности существования, остракизм ближнего круга и даже, возможно, финансовые неурядицы. То есть полный крах.

Аркадий, конечно же, это понимал. Но за несколько сеансов так и не придумал, какую альтернативу предложить своей клиентке, для того чтобы безболезненно осуществить замену одного смысла жизни на другой. Для него это была поистине титаническая задача. Тем не менее Кузнецов не терял оптимизма и надеялся, что в ходе психологических бесед все-таки появится кончик нити, потянув за который можно будет вытащить из нагромождения психологических коробочек в сознании клиентки новую жизненную миссию. Четкую, подлинную. Такую, что не будет расценена ею как фальсификат и заставит начать новую жизнь. Потому как в тисках старой зачахла ее природная женственность, вступив в жесткий конфликт с феминизмом головного мозга. В этой борьбе обе стороны несли поражение. Но за идеологией был ближний круг и несколько лет жизни, а за традиционной стороной натуры – лишь гормоны и установки, заложенные матерью в глубоком детстве. Надо сказать, что и сама родительница в них не особенно верила.

К Кузнецову Наталья обратилась от безысходности, перепробовав до этого множество сомнительных духовных практик и не менее сомнительных коучей личностного роста. В отличие от Аркадия, она видела свою цель в сохранении безусловной приверженности движению феминизма, в котором занимала высокое иерархическое место. Закономерно, что кризис веры Наталью нешуточно пугал. И это была нескончаемая пытка.

Несуразная, растрепанная, облаченная во что-то мешковатое, подчеркнуто асексуальное, Наташа ввалилась в кабинет к Кузнецову. Ее громогласное «здравствуйте» открыто диссонировало со взглядом – потухшим и обреченным. В отличие от предыдущих визитеров, она была не склонна к публичным проявлениям печали. Хотя именно в этом случае психолог с удовольствием увидел бы водопад слез клиентки. Такая реакция свидетельствовала бы, что терапия двигается в нужном направлении. Вместо этого приходилось довольствоваться жесткостью и тоской. Наталья все еще была, что называется, «в домике». И выходить оттуда явно не собиралась. Аркадия данное обстоятельство бесило, так как он понимал, что быстро не отделается, а чувство голода уже давало о себе знать. Надо отдать должное: несмотря на то что психолог никогда не давал клятву Гиппократа, он был настроен биться за клиентку до победного конца. Чего бы это ему ни стоило.

– Так, так, так… В связи с чем грусть-печаль? Погодка вроде разыгралась. – За окном действительно появилось робкое мартовское солнце.

– Погода? Не до нее, к сожалению. – И перешла на телеграфный стиль: – Только успеваю дыры латать. Сексисты распоясались. Скандал устроили. На ровном месте. Три дня живу в офисе. Негатива – вагон.

– Что случилось? – Кузнецов напустил на себя дежурную внимательность.

– Девочка одна, в известном медиа работает, попросила, чтобы ее должность везде фигурировала не как «специальный корреспондент» или «спецкор», а как «спецкорка». Ну и полилось из всех щелей: дебилы, с русским языком не дружат, совсем отморозились и так далее…

– Я, конечно, не филолог, но в русском языке, по-моему, такого слова действительно нет.

– И вы, Аркадий, туда же! Какая разница – есть, нет? Язык постоянно меняется! Сейчас нет, завтра будет. Слова «тусовка» двадцать лет назад тоже не было. По крайней мере, в сегодняшнем понимании. А во фразе «мальчик в клубе склеил модель» вообще полностью изменился весь смысл. И он, кстати, стал совершенно отвратительным по отношению к женщине!

– Ну вы скажете!

– А что? Ну да, сейчас «спецкорка» звучит странновато. Но, поверьте, пройдет еще лет десять, и на такую чепуху вообще перестанут обращать внимание.

– Положим. А для чего это? Зачем усложнять наш и без того непростой язык? Ведь в данном случае, несколько я понимаю, речь идет о профессии, а для профессий гендер вторичен. Я не прав?

– Сомневаетесь? Конечно, не правы. Женщина должна ощущать себя женщиной! Всегда! – феминистка гневно сверкнула глазами. – И дело ее жизни тоже должно иметь женские коннотации. За счет языка нас угнетали тысячи лет. Сводили все только к кухне, постели и детям. Поэтому битва за язык – принципиальна. Язык – это то, что мы усваиваем с детства. Инструмент, который позволяет нам правильно понимать природу вещей и их оттенки. К сожалению, изначально он пропитан идеями неравенства. В первую очередь по отношению к женщине. А что касается профессий, то перекос тут просто чудовищный! Большинство из них сформировались в эпоху патриархата и поэтому употребляются в мужском роде, что заведомо ставит женщин в унизительное положение!

– Эвона как. Ну, допустим, с английским языком я еще соглашусь, в нем действительно многие слова, относящиеся к профессиональной деятельности, имеют корень man, но в русском-то языке это просто вопрос рода.

– Именно!

– Я хочу сказать, что принадлежность к роду, как это ни странно звучит, не всегда стопроцентно указывает на гендерную принадлежность. Есть же слова, которые имеют женский род, но применяются и по отношению к мужскому гендеру. «Политическая проститутка», например, или слово «собака». Они употребляются без оглядки на пол. Вот еще – «трусишка».

– Они все имеют уничижительное значение. Что еще раз доказывает, что задача такого рода лексики – издеваться над женщинами. Ставить их в неравное положение по отношению к мужчинам.

– Позвольте, а как же «умница», «молодчина»? И потом, что значит в неравное положение? На заре революции, когда борьба за равноправие, собственно, и началась, женщины, наоборот, с удовольствием примеряли на себя «мужские» названия. Одно слово «товарищ» чего стоит! Не думаю, что революционерка Коллонтай была бы в радости, если бы ее назвали «товарищкой». Или, например, Цветаева, насколько мне известно, практически требовала, чтобы ее называли именно поэтом, а не поэтессой. Как я понимаю, она видела в этом не повышение статуса, а признание равноправия с остальным нашим литературным пантеоном.

– Правильно! Потому что женские окончания в профессиональных названиях были признаком не специалиста, а его довеска – супруги. Например, докторша, генеральша. Для того чтобы женщине подняться на уровень выше, ей надо примерить на себя мужскую сущность. Но это же абсурд! А мы как раз и боремся за то, чтобы не надо было этого делать. Чтобы были режиссерки, редакторки, машинистки.

– Машинистки уже есть. Они на печатных машинках раньше печатали.

– Как вы меня иногда бесите, Аркадий! – Глаза Натальи сверкнули настолько дико, что Кузнецов слегка испугался за свою безопасность. – Особенно этот ваш подчеркнуто вежливый тон. По глазам вижу, что вы думаете: «Вот ведь дура-то!» Я знаю, что есть слово «машинистка». Только профессии такой больше нет, как нет и печатных машинок. Поэтому совершенно спокойно это слово может приобрести другое значение.

– Безусловно, но вы понимаете, что не все профессиональные или еще какие-либо другие обозначения смогут пережить эту трансформацию безболезненно?

– То есть?

– Значит не приобрести карикатурного оттенка. Но именно так и происходит, когда вы начинаете добавлять женские суффиксы куда ни попадя. На мой взгляд, от этого идея только дискредитируется. Просто за счет топорности подхода. Уж простите. Дело же не в том, как кто называется, а в том, как он выполняет свою работу. Хорошо ли? Талантливо ли? Как он использует свой гендер для решения поставленных задач? Я не прав? А здесь получается борьба сугубо за название. Ведь от того, как будет человек называться, вряд ли сильно улучшатся его профессиональные качества. Более того, эта титаническая битва заставляет столкнуться с критически настроенным социумом и культурными пластами, сложившимися исторически.

– В этом и заключается суть нашего дела. Уничтожить эти, как вы выражаетесь, «культурные пласты». От них ничего не должно остаться.

– Простите. От кого? От Пушкина, Достоевского, Толстого? Они ведь сформировали наш язык.

– Толстой был сволочью. Он ненавидел женщин. Из думающей развитой девочки сделал какую-то клушу (я про Наташу Ростову). Каренину толкнул под поезд из-за предрассудков. Да и Пушкин ваш не лучше. Похабник был и гуляка, к женщинам относился как к скоту. Вы его письма почитайте!

– Читал-читал. Но это же Пушкин! Мы разговариваем на его языке!

– И что? Сейчас дети даже не понимают его стихов. Для них они как китайская грамота. Облучки, багрец. – Лицо Натальи скривилось. – Пройдет еще двадцать лет, и вся эта поэзия будет восприниматься как вирши Державина или Гомера. Начнут засыпать на второй строчке. А к слову «редакторка» будут относиться индифферентно.

– Какой ужас!

– Да ладно вам. Что вы как институтка в борделе?

– Я бы попросил.

– Не обижайтесь. Попомните только мои слова. Скоро всего этого вашего культурного слоя не будет. Он себя изжил. Проблематика непонятна. Все эти предсовокупительные страдания тургеневских барышень, бои за честь дворянского сословия умерли еще в двадцатом веке. Современный контекст – абсолютно другой.

Да, и мужик измельчал. Ответственности не любит, пьет, за юбку прячется, решений не принимает, из семьи бежит, детей бросает. Из маскулинного – нажраться вместе с однополчанами до соплей на день того рода войск, в которых он служил, и бутылку себе об голову разбить или окурок о ладонь потушить.

Ему, что ли, нужен этот ваш культурный контекст? Не смешите мои тапочки. Он по слогам читает. А те, которые читать умеют, по большей части трусы и маменькины сынки. Но очень себя любят. Им вообще никто не нужен. Но в своей показной гордыне, чтобы только псевдокрутостью нос всем утереть, откажутся и от Пушкина, и от Достоевского, и от папы родного. Они уже это делают. Их не интересует ни история, ни культура. Они граждане мира за кредитный счет.

– Сурово!

– Зато справедливо! И вот со всей этой гадиной я три дня и боролась.

– В одиночестве, что ли?

– Нет, конечно. Но я – мозговой центр. На мне все: и стратегия, и тактика, и финансовые потоки.

– Так за это еще кто-то и платит?

– Где-то платят, где-то нет. Тут же как везде: кто-то идейный и за просто так готов биться, а кого-то надо мотивировать. Особенно нашу прессу неподкупную. Уникальным журналистским коллективам надо же что-то кушать. Хотя в моем случае это бывает крайне редко. В основном все за хайп работают.

– Вот словечко тоже. Очень раздражает!

– А вы не раздражайтесь, доктор. Вам не по профилю.

– Ха, – Кузнецов засмеялся, – подловили. Но, с другой стороны, я ведь не биоробот. Эмоции у меня есть. И я бы даже сказал, должны быть.

– Должны. Но нам их видеть не положено. А то как мы будем излечиваться от наших перегибов?

– Будете-будете! Никуда не денетесь, – самоуверенно заявил психолог, применив одну из своих фирменных суперменских улыбок. – Нет ничего на земле, с чем нельзя было бы поработать и что нельзя было бы переработать. И даже сейчас, несмотря на эмоциональный накал, я вижу, что вы потихоньку расслабляетесь и успокаиваетесь.

– Если бы это было так! Хотя отчасти вы правы, немного душу отвела. Врать не буду. Однако поскольку вопрос так и не решился, то благодушие может быть лишь временным.

– Хм, – Кузнецов решил продвигаться дальше. – А стоит ли вообще его решать? Тем более такими методами?

– А чем вам не нравятся мои методы? – Наташа опять напряглась.

– Погодите, погодите. Не залезайте опять на броневик! Против ваших методов я ничего не имею. Но! Скажите, вы считаете себя умной девушкой?

– А вы, что же, не считаете?

– Наталья, зачем вы снова в бутылку лезете? Помните, мы обсуждали еще во время первого визита – я вам не враг! И если задаю вопросы, кажущиеся болезненными, то не для того, чтобы поерничать, а сугубо для пользы дела. – Атака была отбита. – Итак, вы считаете себя умной девушкой?

– Конечно, да. И еще образованной.

– Отлично! Это правильная позиция. В таком случае ответьте мне, пожалуйста, на простой вопрос: можно ли обзавестись сторонниками извне, если строить всю свою внешнюю политику исключительно на конфронтации?

– Нет, конечно. Куда вы клоните?

– Подождите пока с выводами. – Психолог сделал паузу, намеренно затянув ее ровно на то время, чтобы сделать глоток кофе. – Итак, мы с вами только что пришли к выводу, что невозможно обзавестись большим количеством адептов из противоположного лагеря, если намеренно противопоставлять себя им и обвинять во всех смертных грехах. Тем не менее, насколько я понимаю современное информационное пространство, для продвижения ультрасовременных идей требуется именно непримиримая борьба. Со всеми вытекающими: дискредитацией устоев, пляской на костях поверженных традиций, самораспятием. Некоторые, как я слышал, даже гениталии к мостовым прибивают.

– Между прочим, это был известный художник-акционист.

– Не важно, – перебил Аркадий. – Не берусь судить. Не понимаю ничего в искусстве. Особенно если речь идет о кровавых разводах на брусчатке Красной площади. Дело не в этом. Не закипайте только опять, мы уже подходим к сути. – Он сделал еще глоток. – Дело в том, что, на мой сугубо дилетантский взгляд, во всех этих страстях теряется суть. Дискурс идет не о том, как сделать жизнь лучше, как исправить что-то надломленное, стремиться к совершенству. Нет, к сожалению. Все за конфронтацию как таковую. И призы в ней присуждаются не тем, кто предложил что-то дельное или хотя бы направленное на созидание. Нет, победителями считают тех, кто громче всех кричит, к кому приковано больше общественных взглядов. По факту это оказываются провокаторы и пустышки. Именно они задают тон. Не кажется ли вам, что это too much? Что, условно, не блогеры типа Ольги «Б» должны формировать направление дальнейшего развития?

– При чем здесь она?

– При том, что вы с ней работаете на одном поле. Она только, при всем уважении, значительно успешнее. И для того чтобы получить хотя бы половину ее популярности, вам придется использовать ее же методы. Опроститься, так сказать, но отнюдь не по-толстовски.

– Фу. – Наталья скривилась. – Скажете тоже! Ольга «Б», кстати, отчасти наш противник. Так как показывает пример, заставляющий женщин укореняться в вековом маскулинном рабстве.

– Думаете? А мне казалось, что она, наоборот, продвигает образ женщины более волевой и успешной, чем ее мужчина.

– Нет, нет и нет! Это всего лишь обертка. Прикрывающая задачу привлечь и присосаться. И желательно на подольше. К слабым не присасываются. Не решает вопрос. И да – это проституция. Завуалированная проституция!

– Как вы категоричны, Наталья! – Кузнецов покачал головой. – Хотя это и не важно. Я говорю о том, что уровень Ольги стал планкой, на которую ориентируются миллионы. Понимаете? Раньше был Наполеон, Гагарин, а теперь – Ольга «Б»! Хотя, положа руку на сердце, она же не делает ничего сногсшибательного. Феномен! И таких много. Ну, возьмите любого российского деятеля шоу-бизнеса. Их имена и любовные похождения у всех на слуху, но очень мало кто сможет перечислить «произведения» этих деятелей. Ну вот вы, например, знаете, какие песни поет известнейший певец Николай?

– Вы меня сейчас опять унизить хотели?

– Что вы, что вы! Чистый эксперимент. Я нисколько не сомневался, что не знаете. При том что само имя вам, безусловно, знакомо. А все потому, что он всюду: в телевизоре, где его больше всего, в интернете, в газетных киосках. Вы везде видите образ этого потрепанного белобрысого гея. Иногда он противно орет, пытаясь продемонстрировать оперное пение. Как правило, это бывает в рекламе. И на этом все! Готов поклясться, что вы никогда не видели ни одного его выступления целиком. Может быть, на Новый год. Да и то в последнее время он там все больше по комедийной части. К чему я все это говорю?

А все к тому же – мы живем в эпоху пустышек. Причем, начавшись в 90-е, эта эпоха продолжается до сих пор, поскольку юное поколение «звезд» пока ничего революционного не придумало. Разве что с большим энтузиазмом использует ненормативную лексику в публичных выступлениях и не чурается темы сексуальных девиаций. Однако нового в этом только то, что эти «властители дум» заняли нишу Вольтера, Маркса и прочих.

По крайней мере, так иногда кажется из-за того, что большая часть медиапространства занята этими странным лицами. Они везде! Они эксперты! Они рекомендуют то и это. Но! – Аркадий сделал паузу. – Очень большое «но»! Долго это продолжаться не может. Должна быть какая-то альтернатива. Люди устали. Людям не нравятся эти «модели». Они вызывают зависть и раздражение. Провоцируют неврозы. Поэтому современные «звезды» так быстро и сходят с дистанции. Они дают слишком яркие, но по большей части короткие вспышки. А – вот теперь я уже совсем подобрался к сути – вы же хотите работать вдолгую?

– Я уже и забыла, о чем мы говорили, – рассмеялась Наташа. – Конечно! Иначе какой смысл затеваться?

– Тогда вам нельзя использовать те же методы, что и остальные. По крайней мере, они не должны быть базисом. Фундамент должен быть другой.

– Какой же?

– Ближе к природе, так как лишь она первична и на подсознательном уровне зашита в каждом. Обмануть ее невозможно.

– Что вы хотите сказать?

– Лишь то, что вы должны не отрицать свою женственность, а научиться ею пользоваться.

– Опять какая-то махровая провокация?

– Наталья, вот об этом я и говорю! Понимаете, вы создали свою логичную вселенную, живущую по законам хайпа, но дальше определенного круга вырваться не можете. Просто потому, что аудитория на интуитивном уровне не понимает, за что зацепиться. Конструкция кажется ей ненадежной. А вы, вместо того чтобы скорректировать подход, вытаскиваете шашку и начинаете рубить ею классиков русского языка. И ладно бы были вы какими-нибудь англичанами. Им как раз полезно, у них десятилетиями ничего не меняется. Нет! Вы это делаете в стране, где каждые двадцать-тридцать лет за последние три столетия пытаются все перепахать. Про двадцатый век даже говорить не буду. Считаете, что такой подход приведет вас к успеху?

– Хм. – Клиентка задумалась. Причем в этот раз было заметно, что к вопросу она подошла более чем серьезно. – И что вы предлагаете?

Кузнецов мысленно ухмыльнулся. Он знал, что только начал движение, но бронепоезд его под откос уже никто не столкнет.

– Повторюсь. Вам как группе, а также вам как личности, но личности важной, так как вы идеолог, нужно раскрыть свою внутреннюю женщину. Честно, без прикрас, не стыдясь. Посмотреть на нее, соотнести с установками вашего движения и найти компромиссы. Это важно. Лишь тогда вы построите дом на камне, а не на песке. И я вам в этом помогу.

Глаза революционерки наконец-то загорелись искрами надежды. Она начинала понимать!

Остаток сеанса Аркадий Аркадьевич и его «новый удачный кейс» посвятили началу долгого и муторного процесса отделения зерен от плевел в многострадальном подсознании Натальи. Работы предстояло много, но она наконец-то обрела смысл.

Лоукост-тур

Вымотанный, но довольный Кузнецов вышел наконец на обеденный перерыв. Есть хотелось зверски! Но минута блаженства была все ближе и ближе. И это умиротворяло так же, как и яркое весеннее солнце, появляющееся только в самом начале весны, – оптимистичное, всеобъемлющее, вселяющее уверенность, что жизнь будет длиться вечно и при этом обязательно будет хороша! Подгоняемый светилом и разыгравшимся аппетитом, Аркадий довольно резво совершил привычный зигзаг по маршруту, состоящему из ветхих московских переулков, и выплыл по растекающимся весенним лужам на Чистопрудный бульвар, где в любимом ресторанчике на пруду его могли порадовать добротным стейком и морепродуктами. Действительно, почему бы не позволить себе маленький пир?

Кузнецов не был чревоугодником, но за свои сорок лет ему пришлось пройти довольно заковыристый гастрономический путь, начавшийся с классики советского общепита в уравненном с остальными гражданами детстве, продолжившийся в студенчестве жалким подобием кавказской кухни и нарождавшимся тогда американским фастфудом и достигший наконец той точки, когда ты понимаешь и можешь выбирать. И дело здесь не в желании пустить пыль в глаза «богатой» фоточкой своей трапезы в социальных сетях для поднятия собственного псевдостатуса (Аркадия бы перекосило даже от мысли такой). Вовсе нет! По его убеждению, хорошая кухня была чем-то сродни искусству, просвещающему не только желудочно-кишечный тракт, но и душу. И для достижения катарсиса требовались специальные условия.

Поэтому по большей части Аркадий вкушал пищу в одиночестве, чтобы никто не мешал во время этого интимного процесса восстанавливать гармонию, утраченную за время, проведенное с пациентами. И чтобы достичь сей непростой цели, его выбор обычно ложился на заведения, где априори не будет толкотни и разухабистой молодежи. Такая тактика помогала психологу регенерироваться максимально эффективно. А с годами он приобрел еще и изящный экспертный подход, отправлявший вкусовые рецепторы по волнам памяти, где они должны были найти застрявшие там вкусы осьминогов с сицилийского побережья или кебабов из грязноватых кафешек Иерусалима и сравнить их с произведениями, предлагающимися искушенными московскими шеф-поварами. И тем самым снова и снова переживать приятные жизненные моменты, становиться чуть моложе и немного счастливее. Такой вот завуалированный вариант отпуска.

А именно сейчас отпуск Аркадию был очень даже нужен: ежедневно общаясь со страждущими мира сего, он невольно пропитывался их фобиями и психологическими нарушениями. Кузнецов пробовал ставить барьеры, отстраняться. Этому его учили в университете и настоятельно советовали старшие коллеги. Но, несмотря на двадцатилетнюю практику, полностью освоить данный прием ему так и не удалось. Нет, у Аркадия, конечно, была определенная доля профессионального цинизма, но ровно в той пропорции, что не позволяла получить смертельно токсичную для собственной психики дозу сопереживания. В остальном же психологу удалось остаться человеком – сопереживающим боли, мыслящим, желающим найти выход в любой сложной ситуации и помочь до него добраться. Видимо, эта его черта отчасти способствовала успешности на непростом московском рынке – люди видели его неравнодушие и стремились к нему. Но она же постоянно оказывала отравляющее воздействие на самого Кузнецова. Весной и осенью было особенно тяжко. А сейчас как раз шло время пиковых нагрузок.

И если раньше – как называл их сам Аркадий, в «старорежимные времена» – внутренняя боль людская была более или менее «традиционной», то есть основанной на вековых чувствах любви, ненависти, зависти и их многочисленных комбинациях, то теперь психологу все чаще и чаще приходилось сталкиваться с ситуациями, когда причины саморазрушения оказывались настолько виртуальными и в прямом, и переносном смысле, что непонятно было, как же их вообще искоренять. Доступная публичность, как Кузнецов объяснял себе причину этого феномена, сыграла с человечеством злую шутку: то, что в эпоху традиционных коммуникаций воспринималось как незначительные неприятности, не тянущие даже на жизненный эпизод, в современном мире трансформировалось в нечто значительное и порою ужасающе разрушительное.

Например, еще каких-то двадцать лет назад пьяный танец на столе во время новогоднего корпоратива был всего лишь досадной оплошностью, которая оставалась внутри коллектива и быстро забывалась. Теперь же подобного рода выходка оборачивается злым вниманием тысяч или миллионов чужих и равнодушных глаз, тянущимися за ними издевательствами, узнаванием везде, где только можно, и, как следствие, крахом карьеры или личной жизни. В некоторых особенно запущенных случаях – самоубийством. И если верить заголовкам таблоидов в Сети, такое развитие событий далеко не единичный случай, а регулярно происходящий с разными несчастными по всему миру. Но и после смерти они остаются лишь объектами для насмешек, потоптаться на костях которых в эпоху виртуальной ненависти считается даже каким-то особенным шиком. Оставшиеся же наблюдают за этим и отчаянно не хотят занять освободившееся место. Но пустым оно, как того требуют законы жанра, быть не может. И все об этом знают. В результате – закрытость, неврозы, психозы. И все в причудливых формах. Те, кто слаб, но поумнее, идут к Кузнецову и его коллегам. Остальные справляются сами.

Аркадий, в силу производственной необходимости, много размышлял о меняющихся условиях жизни вообще и «эффекте Сети», как он это называл, в частности. И все больше приходил к выводу, что личности вовсе не обязательно пострадать от глобальной паутины напрямую, оказавшись героем какой-то щекотливой ситуации по собственному недомыслию. Достаточно просто находиться в ней какое-то время и пропитываться всеми соками человеческих страстей, на которых замешен принцип разрастания ее нитей. И если не обладать критическим мышлением, то интоксикация происходит быстро.

А дальше как снежный ком: ложное ощущение соприкосновения с миром, полная и бесповоротная интеграция в его виртуальную матрицу, стремление следовать всем новым веяниям, львиная доля которых базируется на дискредитации «обветшалых» табу, и апофеоз – колебания в унисон с остальными миллионами-миллиардами попавшихся. А там уж как пойдет. В зависимости от степени пропитки и интеллекта. Или ограничишься регулярным перекрашиванием аватарок в знак солидарности с погорельцами в какой-нибудь Франции, или вовсе пойдешь свергать правительство по примеру народов североафриканских стран. Тут уж на что стойкости хватит. Но никому (никому!) не удастся залезть внутрь безнаказанно.

В межсезонье же напитавшиеся начинают отжигать сразу во всех гранях реальности, распаляясь до неприличия. Искры от костров их амбиций поджигают несчастных клиентов Кузнецова, и ему приходится трудиться с удвоенной силой. Невольно загораясь вместе с ними, но не выгорая, а лишь обугливаясь по краям. Малоприятная и утомительная процедура, надо сказать. Но он не жаловался – беспокойство окупалось. В том числе и за счет простой возможности душевно поесть.

Поэтому Аркадий не спешил. Но и не рассиживался. Хотя атмосфера полупустого будничного ресторана грела и затягивала: негромкий лаунж, солнце, разбрасывающее яркие блики по еще ледяной поверхности пруда, приветливые официантки и, конечно, замечательный повар! К концу обеда психолог почти окончательно сбросил напряжение, которым его одарили утренние клиентки.

Не без сожаления покинув заведение, Аркадий направился в книжный магазин за учебниками, как и было задумано. Конечно, море под ногами не настраивало на длительные прогулки, но все, что было выше, вселяло благодушие и терпимость. Был обеденный перерыв. По бульвару сновали одуревшие от надвигающейся весны офисные работники. Тут же слонялись личности разной степени асоциальности – праздношатающиеся студенты, туристы, бомжи, полицейские. И все как-то уживались друг с другом. Даже неизменный во все сезоны Грибоедов зеленел бронзой как-то по-весеннему.

Разомлев от окружающих декораций, Кузнецов настолько расслабился, что даже сподвиг себя на телефонный разговор с матерью. Обычно он предпочитал этого не делать в середине дня, дабы не застрять в хитросплетениях интриг, опутывающих жильцов его родного подъезда в Чертанове с ног до головы. На полный отчет обо всех изменениях повестки славная пенсионерка могла потратить час или даже полтора – для того чтобы убить время в пробках от центра до пригорода, самое то. Но для короткой перебежки от Чистых прудов до Лубянки не совсем подходящее занятие. Но сегодня Аркадий решился даже на него. К счастью, «маман» управилась довольно быстро. Ко всеобщему удовлетворению сторон.

В довершение серии маленьких удач Кузнецов купил именно те учебники, которые было нужно, успел выпить чашечку капучино на Мясницкой и полностью восстановившимся вернулся к себе в кабинет. Оставалось поговорить еще с двумя пациентами, один из которых был завязавшим наркоманом, а второй еще был Аркадию незнаком. Откуда он взялся, психолог тоже вспомнить не мог. Но неизвестность его не пугала. Кузнецов был крепкий профессионал.

Игрок с разумом

Уже легкий и воздушный, Аркадий добежал до рабочего места даже раньше запланированного времени, что дало возможность изучить учебную литературу, предназначенную нежно любимым чадам. Результаты инспекции ужаснули. Беглый анализ показал, что чиновникам министерства образования срочно требуется вмешательство даже не его коллег, а дипломированных психотерапевтов. Желательно – уровня Фрейда. Потому что при всем уважении к сединам заслуженных учителей, подбиравших программу, Кузнецов так и не смог понять, какой логикой они руководствовались, когда обрекали миллионы детей изучать основополагающие предметы по так называемым пособиям, лежащим сейчас на его столе.

К полиграфии и дизайну, надо сказать, вопросов не было. Красиво! В его детстве такое визуальное богатство даже нафантазировать было невозможно. Но вот содержание… Аркадию стало очень интересно посмотреть в глаза человеку, решившему, что восьмилетние дети, еще толком не научившиеся базовым арифметическим действиям, вдруг начнут залихватски решать линейные уравнения. Впрочем, он вспомнил, как мучился с сочинением для старшего сына по картине Киселева «Занятная книжка», когда тот еще учился в первом классе и толком не умел даже писать. Просто потому, что программа как-то резво перескочила с искусства написания букв к воспроизведению слов целиком, опустив при этом «незначительную», с точки зрения методистов, науку о том, как же делать связки. Вопрос отпал. Появились злость и неуверенность в будущем. По счастью, пришел следующий клиент, прервавший негативистские размышления Аркадия в тот момент, когда он повторял малоцензурную, но не менее популярную от этого фразу министра иностранных дел Лаврова, оброненную во время одного напряженного заседания ООН.

Отодвинув в сторону учебники, Кузнецов всем своим видом изобразил радость от встречи с пришедшим. Благо позитивное влияние обеденного перерыва не было полностью перебито размышлениями об упадке отечественного образования.

– Здравствуйте-здравствуйте, Григорий! Очень рад вас видеть! Проходите, присаживайтесь. Кофе?

– Крайне обяжете. – Клиент (выходец из интеллигентной семьи) любил выражаться старомодно, несмотря на образ престарелого рокера, включающего в себя все необходимые атрибуты: косуху, майку с железной девой и даже причудливый изгиб татуировки, струящийся по шее и заходящий под бороду, как это было модно во времена молодости Джорджа Клуни.

– Сливки? Сахар?

– Сахара побольше. Испытываю в нем повышенную потребность последнее время.

– Ага! Понимаю! Движетесь в нужном направлении?

Задавая вопрос, Кузнецов подразумевал нелегкую борьбу клиента с пагубными привычками. Она была поистине титанической. Так как к своим почти пятидесяти годам клиент Аркадия прошел тяжелый для любого организма путь системного наркомана и алкоголика. В тусовке таких называют кайфожорами. Григорий перепробовал все, что только можно. Но несмотря на огромное количество тараканов в голове и букет хронических заболеваний, был жив.

Хотя большинство друзей и подруг его юности уже давно укоризненно смотрели на престарелого рокера с надгробных фото на многочисленных кладбищах Первопрестольной. По меткому выражению Хантера Томпсона: «Слишком странный, чтобы жить, и слишком редкий, чтобы умереть».

Приближаясь к полувековому юбилею, Григорий внезапно осознал, что жизнь пора менять. Проблематично сказать, что послужило истинным мотивом для такого решения. Скорее всего, принято оно было по совокупности причин. Первой, о которой было сказано выше, явилось то, что зажигать стало не с кем и, как следствие, терять связь с реальностью в одиночестве в огромной квартире на Фрунзенской набережной стало как-то не прикольно. Слишком много привидений из прошлого стало входить в его бедный мозг вместе с очередной дозой. А это уже не веселье, а сплошная порнография.

Вторым мотивом стала причина экономическая. Дело в том, что, несмотря на солидный возраст, бонвиван за всю свою жизнь толком нигде не работал. Все его благосостояние держалось исключительно на щедром подаянии матери – миноритарного акционера и старшего вице-президента крупной банковской структуры. Откупаясь за невозможность принимать настоящее участие в судьбе сыночки, бизнес-леди содержала его, троих его детей от разных браков, оплачивая все, что только можно оплатить, – от носков до спортивных авто, которые отпрыск уничтожал с завидной регулярностью. Но и ее терпению пришел конец. И был поставлен ультиматум: прекратить! Во что бы то ни стало!

Ну и, наконец, стало просто страшно. Потому что хоть он и не приобрел серьезных заболеваний, но организм стал пошаливать. Экстренный вызов «скорой» из-за подозрения на инфаркт, когда Григорию пришлось почти тридцать метров ползти от столика с дорожками из белого порошка сомнительного качества к входной двери, истекая по пути потом и ежесекундно опасаясь потерять сознание, довершили дело. Решение было принято, и он завязал.

Мать на радостях оплатила дорогущую клинику в Швейцарии, в которой непутевый сынок провел почти год. В Москву он вернулся очищенным и опустошенным. Поэтому ему постоянно требовался Аркадий и что-то сладкое – единственное доступное в такой ситуации химическое удовольствие.

– Как сказать, Аркадий Аркадьевич. И да, и нет.

– Вы меня пугаете, Григорий!

– Нет-нет. Неправильно выразился. К прошлому возвращаться не хочу. Точнее, не имею психологической возможности. Очень! Очень страшно! Хотя, не буду увиливать, ширнуться тянет постоянно. Особенно если музыку услышу какую-нибудь памятную или фильм посмотрю. Сразу проваливаюсь в воспоминания и как будто даже дозу получаю! Но потом как вспомню потолок в «скорой», желание сразу пропадает. Ну, или отходит на второй план. И это главная беда! Не могу перестроиться. Не могу перестать хотеть. – И без того вялый взгляд Григория еще больше потух.

– В этом я как раз не вижу ничего удивительного. Непросто взять и выкинуть тридцать лет жизни. К тому же такой насыщенной.

– Да, Аркадий Аркадиевич, в том-то и дело. Я ощущаю себя собственной тенью. Хотя, может быть, внешне и выгляжу лучше, чем пару лет назад. Лоснюсь прямо-таки. Но внутри я как Фродо без кольца – истончился до невозможности. Нет больше «моей прелести». Как жить? Боюсь, наступит момент и я на все наплюю и начну опять. Причем пойду сразу во все тяжкие, чтобы, так сказать, компенсировать год простоя.

– Хм… Ну что же. Допустим, допустим. – Аркадий выдержал паузу. – Допустим, что так и будет. Но что же дальше? Вы же понимаете, что второго шанса может и не быть? И, скорее всего, все пойдет именно так, как вы говорите, – компенсируете сразу всю «недосдачу». К чему это приведет, вам сейчас даже опытнейший нарколог не скажет, но – сто процентов – ни к чему хорошему.

– Я понимаю! Но то, что сейчас, это же не жизнь! Мне не то что скучно, мне омерзительно противно от самого факта существования. Да, меня больше не ломает – физически мне нормально, но для чего все это? Я не понимаю…

– У вас, как я помню, трое детей?

– И что? Они даже не знают, кто я такой. – Григорий махнул рукой. – Впрочем, я и сам этого не знаю. Но даже если бы и знали, зачем им такой отец, как я? Что я могу им рассказать? Какой дать пример? Я абсолютно пустой! Мне самого себя нечем увлечь. Неужели вы думаете, что я могу заинтересовать чем-то хотя бы одного из трех жизнелюбивых подростков? В их-то возрасте? Старшему – 16, средней – 14, а младшему – 11. У них сейчас самая настоящая жизнь – первые встречи, первые чувства: любовь, предательства, ежедневный новый опыт. И тут я – великовозрастный наркоман, который даже от передозировки не смог помереть. На мой взгляд, тотально неравноценная замена. Если бы мне предложили такого товарища в качестве объекта для общения, я бы сделал все что угодно, лишь бы от него как-нибудь откреститься. Да и с их родительницами у меня, честно говоря, не очень отношения. Мама, конечно, их поддерживает, и к ней они все хорошо относятся. Но лично я для них – монстр, испортивший жизнь. Из трех только одной моей бывшей жене удалось устроить личную жизнь – попался действительно хороший человек. А остальным пришлось очень несладко. Я, знаете ли, имел привычку исчезать с концами на последних сроках беременности. И появляться снова, когда детям было уже около одного-двух лет. Такой стиль, знаете ли, не располагает к выстраиванию дружеских отношений.

Григорий замолчал. Взгляд его обратился внутрь, где, по всей видимости, олдовый тусовщик начал созерцание «героических» картин поблекшего прошлого. Эпичность размаха собственного жизненного пути заставляла кузнецовского клиента сдуваться на глазах.

– Ну что вы, Григорий! Так нельзя! Давайте попробуем посмотреть на это с другой стороны.

– С какой, Аркадий? Думаете, я не смотрел? Да я только и делаю, что пытаюсь понять, что же со всем этим делать. Это стало еще одним моим бесконечным кошмаром. Когда я был в системе, жизнь была до неимоверности проста и счастлива. Я жил сегодняшним днем. Да что там днем – мгновением, но каждое из них было настолько выпуклым, настолько емким, настолько ярким, что я даже поверить не могу, что все это было со мной. – Григорий немного помолчал. – Были и мерзости, конечно, разного рода. Одна только сексуальная жизнь чего стоит. Но все гадости я делал легко и искренне. Я не был, что называется, закостенелым злодеем. Просто иногда приходилось совершать какие-то поступки, за которые я не планировал нести ответственность, хотя и нужно было. А сейчас что ни шаг, то вопрос: что дальше? Дальше-то что? И я не понимаю, что я могу, а чего не могу. И не потому что бессилен, а из-за того что совершенно запутался и боюсь всего. Просто всего!

Аркадий попросил паузу, налил еще по одной чашечке кофе себе и клиенту, чтобы дать обессиленному исповедью Григорию немного успокоиться.

– И тем не менее, – сказал психолог. – Все не так страшно, как вам кажется. Паника, страх и безысходность, которые вы ощущаете, не более чем ошметки старых скелетов, окопавшихся в вашей голове.

Григорий хотел было возразить, но Кузнецов решил, что пора брать инициативу на себя.

– Подождите, пожалуйста, я скоро закончу, – сказал он напористо, но мягко. – Наверное, я буду повторять то, что уже говорили лечащие врачи, да и я сам в общем-то в той или иной степени об этом говорил. Однако пока вы не впитаете в себя этот постулат, именно впитаете, а не поймете, то есть примете как данность, мне и другим специалистам придется его повторять. Мысль эта крайне проста: то, что происходило с вами в предыдущие годы, происходило не только с вами, но и с наркотиками, которым вы помогали раскрываться. Вы жили в симбиозе. Вполне естественно, что сейчас жизнь кажется вам тусклой и бессмысленной. Ваш организм и сознание настолько привыкли к тому, что они находятся в связке с чужеродными химическими элементами, что потеря этой составляющей воспринимается как потеря себя. Однако реальность такова, что люди рождаются самостоятельными личностями и для полноценного существования им не нужны противоестественные связи. Весь внутренний багаж такого рода не более чем фикция. И значимость он имеет лишь для того, внутри кого по несчастию скопился.

Аркадий отпил кофе.

– Между тем избавиться от остаточных явлений – можно! Я видел людей, которым это удалось. Они есть. И я считаю, что вы, Григорий, нисколько не хуже их. Я даже могу сказать, что у вас, по сравнению с ними, есть целый ряд значимых преимуществ, как то: семья, хорошее образование и средства, наконец. Поверьте, не у каждого завязавшего наркомана есть такой прекрасный набор. Если не будете лениться, то сможете кардинально изменить свою жизнь. И прошлое станет просто прошлым.

Главное, повторюсь, прочувствовать, что фантомные боли по наркотикам не более чем фантомные. Потому что вам только кажется, что у вас пропало то, без чего вы не можете жить. Это не так! Просто вспомните, каким вы родились, каким были в детстве. Тогда же для того, чтобы жить и радоваться, вам не нужны были никакие стимуляторы. Могу, конечно, ошибаться, но вряд ли ваши первые годы были совсем уж безрадостными. Я не прав?

– Не знаю, доктор. – Аркадий не стал его поправлять. – Я уже совсем не помню, каким я был тогда. Того мальчика давно уже нет. Ничего нет, даже страны, в которой я родился.

– При чем здесь страна?

– Как при чем??? – Впервые Григорий проявил такую резвую реакцию, что Кузнецов испугался, как бы он, подпрыгнув, не пробил головой четырехметровый потолок. – Это очень даже важно! Неужели не понимаете?

– Растолкуйте, будьте любезны. – Аркадию и правда стало интересно.

– Я же, как и вы, наверное, абсолютный продукт конца советской эпохи – уникального времени. Если не уникальнейшего. Мы же все росли в советских детских садах, советских школах, и нас пичкали ровно той же идеологией, что и родительское поколение. Но, – Григорий потрудился поднять большой палец, – в наше время никто уже в эту туфту особенно не верил, поэтому сильно не усердствовали. Языческое поклонение идолам вождей стало как бы необязательным.

При этом все советское пространство было пронизано новыми идеями – свободы, демократии, капитализма. И они были совершенно чистыми! Это был прямо-таки святой Грааль! Никто же не знал практической стороны медали. Был необычайный духовный подъем. Все переходили от веры в коммунизм к вере в демократию. Казалось, что вот! Вот теперь начнется! Стоит только скинуть остатки прошлого. И как заживем! Вы, кстати, были на демонстрации после путча 91-го года?

– К сожалению, не довелось. Революцию я встретил в пионерском лагере.

– А я там был. Видел, как Ельцин вместе с кучей людей, большую часть из которых никто уже и не вспомнит, как, например, Гдляна и Иванова, выступали с балкона гостиницы «Москва» (той еще, старой). Все ликовали! Все любили друг друга вполне искренне! Это был катарсис. Особенно в момент, когда, уже на Лубянке, подогнали подъемный кран и стали снимать Дзержинского с постамента. Я думал, взлечу и буду парить над Москвой. Благо, погода был отличная. И все вокруг, как мне кажется, думали так же. Уж, по крайней мере, мои сверстники точно.

А все потому, что нас еще не успел испортить советский быт. Для нас коммунизм был чистой теорией, базирующейся на всеобщем равенстве, справедливости и так далее. Мы думали, что и капитализм – это что-то такое же, только с возможностью иметь частную собственность, заниматься бизнесом, выбирать тех политиков, которых считаешь достойными. Понимаете, Аркадий, это был типичный неофитский угар, помноженный на то, что мы, как подростки, еще толком не столкнувшиеся с действительностью, были наполнены лучшими теоретическими знаниями из обеих систем. И, надо сказать, взрослые не очень далеко от нас ушли. При этом у всех был сравнительно неплохой социальный базис, как это становится понятно теперь. Так или иначе, и образование было на достойном уровне, и медицина относительно неплохая, да к тому же бесплатная, а коммуналка вообще не стоила ничего! Сейчас себе такое даже вообразить невозможно.

Но главное, была всеобщая надежда неминуемого взлета! Ощущение, что скоро старая замшелая система отомрет и на шестой части суши наступит земной рай. Вот такой была страна, в которой я научился мыслить и сформировался как человек. И ее больше нет.

– И что же это меняет?

– Да все. В первую очередь людей. Они уже никогда не будут такими, как тогда, – наивными, но неглупыми романтиками, ожидающими чуда. Чистыми. А это сказывается и на всем остальном. И на мне в том числе. Я, понимаете ли, без наркотиков помню себя именно в той атмосфере, о которой только что рассказал. Как сейчас мне очевидно, тогда был пик моего личного счастья, и для того, чтобы, как вы говорите, вспомнить себя без наркоты и вернуться к своему первоначальному состоянию, мне нужны идентичные условия. А их нет. И есть сильные подозрения, что никогда уже не вернутся.

– Не хочу играть в капитана Очевидность, но…

– Да. В одну воду дважды не входят. Именно об этом я и говорю.

– Понимаю. Но это не означает, что вы не можете вновь стать счастливым. Внешние условия вторичны на самом деле. Все у нас внутри. Важно только достать нужную коробочку и распаковать ее. Я уверен, что вам было хорошо и после эйфории 1991 года. И не всегда только из-за наркотиков. Может, вместо кофе будете чай?

Сказав это, Кузнецов прервал чуть было не начавшуюся словесную контратаку Григория.

– Тогда секундочку, и я продолжу, – предложил он, подходя к заварочному чайнику. – Думаю, зеленый будет в самый раз. Причем я готов закрыть глаза на то, что вы и в него добавите сахар.

– Вы меня, доктор, не за того принимаете. Как можно-с!

– Вот! Видите! Вы, без всякого сомнения, не лишены эстетического чувства. А это значит, что вам, в отличие от многих попавших в аналогичные обстоятельства, доступен более широкий арсенал средств спасения. – Психолог сделал паузу. – Хочу подчеркнуть слово «спасения». Потому что мы с вами по кромке ножа ходим. И нужно быть очень аккуратными в выборе решений. Но ваша тяга к эстетике сильно облегчит нам путь!

Я так считаю исходя из знаний о вашем образовании, а также предполагая, что многие вещи вы узнавали не только по литературе. Я прав?

– Не совсем понимаю.

– Насколько мне известно, вы окончили Строгановку.

– Ее, родимую. Но это было миллион лет назад.

– Да хоть миллиард. Ни в жизнь не поверю, что вы перестали интересоваться и любить живопись.

– Писать не пишу уже давно. Но без картинок не могу. Вы правы.

Кузнецов разлил чай и вернулся в свое кресло напротив клиента.

– Нисколько в этом не сомневался. А также в том, что большую часть мировых шедевров вам удалось посмотреть в подлиннике.

Григорий кивнул.

– А это значит, – продолжил психолог, – что вам доводилось бывать и в Париже, и в Мадриде, и во Флоренции, и в Вене, не говоря уже о Питере.

– И не только в них.

– И как вам там? Понравилось?

– Вы меня извините, но зачем задавать дурацкие вопросы?

– А где больше всего?

– Если говорить про галереи, то, как ни странно, в Вене. Там потрясающая коллекция! Какой Брейгель! А Дюрер! Могу возвращаться туда постоянно.

– Григорий! Отличный выбор!

– Почему?

– Потому что Вена – далеко от Амстердама, – позволил себе рассмеяться Кузнецов.

Клиент улыбнулся.

– При этом в Вене спокойно, много музеев на небольшом пятачке, можно ходить часами, днями, неделями и совершенно не уставать, – продолжил психолог.

– Я смотрю, вы хорошо осведомлены в вопросе, – сыронизировал Григорий.

– Есть слабость, люблю Европу. Но в данном случае важнее, что ее любите вы. Кстати, почему?

– Хм… – Собеседник задумался. – Наверное, потому, что там есть то, чего нет больше нигде, – зафиксированная связь истории с современностью. Прошлое, которое можно буквально пощупать, и настоящее, мирно с ним уживающееся. И главное – они друг другу не мешают, что меня всегда удивляло. Мне нравится погружаться во все это. Анализировать по тому, что осталось, как менялся быт, представлять себе, как жили люди, в том числе и известные. Изучать то, что их окружало, и догадываться о том, какие они были на самом деле, и понимать, насколько они настоящие отличаются от образа, зафиксировавшегося в массовом сознании. Это безумно интересно.

Глаза Григория стали оживать. Апатию как рукой сняло.

– А как вы думаете, это могло бы стать интересным вашим детям?

Клиент снова сдулся.

– Да откуда же я знаю?

– Но вам бы хотелось это узнать?

– Еще как!

– Так в чем же проблема, Григорий? Вы можете передать им свой интерес к искусству и истории. В том, что это получится, я стал уверен после того, как увидел ваши заблестевшие глаза. Думается, бабушка будет не против слегка инвестировать в этот процесс.

– Тут «слегка» не получится.

– Значит, инвестирует много, – опять рассмеялся психолог. – Но, поверьте мне, она будет рада это сделать, так как для большинства трудоголиков, к которым она относится, семья является безусловным фетишем. А тут такой шанс объединить сына и внуков. Не думаю, что ваша мама пройдет мимо него.

– Она-то, может, и не пройдет. Но детям это зачем?

– По той простой причине, что любой ребенок, выросший без родителя, на подсознательном уровне очень хочет его узнать. Однако шанс на узнавание может быть только одним, и важно его не испортить.

– Именно этого и боюсь.

– Не переживайте, все получится. Особенно если вы им предложите что-то необычное.

– Но что?

– Автомобильный трип по Европе! – Аркадий победно взглянул на пациента. – Скоро же каникулы. Экзамены быстро закончатся. Вы можете почти на три месяца поехать. И показать им старушку-Европу со всех сторон. И тут уж они от вас никуда не денутся, потому что выбора не будет.

– Слушайте! А ведь это мысль.

– Конечно. А я вам помогу подготовиться к этой поездке, чтобы вы чувствовали себя уверенно. Ну и да – Амстердам из маршрута я бы настоятельно рекомендовал исключить. Хоть там есть Рейсхмузеум и галерея Ван Гога. В данном случае необходимая жертва. Как считаете?

– Полностью поддерживаю.

– Вот и славно! Что же, думаю, нам с вами надо начать подготовку уже сейчас. Давайте-ка пройдем небольшой гипнотический сеансик?

Падший

Разговор с Григорием выбил Кузнецова из колеи. Лишь только закончив его, психолог понял, как же он устал! И это было не утомление от длинного дня. А глубинная, хроническая усталость, выработанная годами недосыпа, стрессов и вредного питания. Сейчас как раз было ее время – вторая половина дня, за пару часов до окончания рабочего времени. Можно сказать, что уставание ввело в свой ежедневный график своеобразный five o’clock с непременным участием Аркадия. Впрочем, он поднаторел в сопротивлении. Благо, между клиентами возникали перерывы, которые можно было пустить на краткую регенерацию.

Пользуясь тем, что в офисе он один, Кузнецов не сильно обременял себя поиском каких-то замысловатых способов отдохновения. Методы были простыми и эффективными. Главное, чтобы помогали достичь основной цели – снять напряжение с мозга, главной точки усталости любого человека, занимающегося интеллектуальным трудом. В этом хорошо помогали незатейливые компьютерные игры типа шахмат или преферанса, литература или просто полудрема под музыкальное сопровождение.

Сегодня он решил прибегнуть именно к последнему способу и просто помечтать, удобно развалившись в кресле для клиентов – более удобном для таких экзерсисов, чем его собственное. К тому же в подсознании еще зудел разговор с Григорием, а вместе с ним и воспоминания о шикарном способе, призванном помочь клиенту воссоединиться с близкими и решить тем самым свои психологические проблемы. Путешествие по Европе, не ограниченное ни временем, ни средствами, – ну чем не мечта? Если бы у Аркадия было много свободного времени, он бы точно собрал семью и рванул бы в автотрип по просторам «старушки».

Мысленно он давно обкатывал маршрут: из Москвы в Питер, оттуда на пароме через Хельсинки в Стокгольм, потом по мосту до Копенгагена, после – на север Германии, где обязательно завернуть в Кельн, оттуда через Баден-Баден в Страсбург, потом – Брюссель, Амстердам, где можно совершить небольшой праздник непослушания, и уже после этого на несколько дней в Париж, в этот грязный, нагловатый, но все равно притягательный город. После же надо бы обязательно докатить до Нормандии, увидеть Атлантику, поесть самых свежих и вкусных в мире устриц вместе с молодым, еще не успевшим стать вонючим камамбером. А после – долгое возвращение домой через Прованс, Тоскану, Рим, конечно же, где после фресок Микеланджело сделать техничный разворот и зигзагом между восхитительными итальянскими городишками, где понимаешь, что все тлен, кроме них, покатить в сторону Венеции, а оттуда в Вену, Прагу, Будапешт.

А дальше у Кузнецова обычно случался затык. Потому что возвращаться обратно через Польшу, равно как и через Украину, ему совершенно не хотелось, чтобы не испортить себе впечатление от исполнения мечты. Не то чтобы он с ненавистью относился к сим двум достойным славянским народностям, но богатый жизненный опыт всегда подсовывал некоторые личные примеры неудачных коммуникаций с представителями именно этих стран. Возможно, ему просто не везло, но повторных экспериментов не хотелось. По крайней мере, в сочетании с поездкой мечты. Поэтому Аркадий склонялся к тому, что из Будапешта надо спускаться в Сербию, оттуда в Грецию, где, используя активно развитое паромное сообщение, можно довольно успешно метаться между островами и материком и проплыть с западной границы страны до восточной, потом заглянуть в Стамбул. А далее, по логике вещей, следовало бы ехать в Болгарию и уже оттуда как-то выбираться на Родину.

Но проблема в том, что пока сделать это возможным не представлялось, так как паромного сообщения Россия – Болгария не было. Он где-то слышал краем уха, что вот-вот должны открыть маршрут Новороссийск – Варна, но пока это были лишь прожекты. Хотя если бы это произошло, Кузнецов сразу же выкупил бы билеты на это корыто, тут же собрал бы жену и детей и, плюнув на все, рванул. Но парома пока не было. И Аркадий просто не представлял себе, как же закончить маршрут. Временами он склонялся к коллаборационистской идее все-таки проложить часть пути через Польшу, но потом мысленно бил сам себя по рукам. Тупик.

Но как бы там ни было, подобного рода ни к чему не обязывающие размышления позволяли психологу отлично провести время и перезагрузиться. Он как раз мысленно блуждал где-то по дорогам Прованса, любуясь замками и цветущей лавандой, когда дверь в кабинет открылась и вошел последний на этот день клиент. Аркадий, сидевший к двери спиной и увлеченный самогипнозом, пропустил момент, когда он вошел. Реагировать ему пришлось, только когда воздух разрезала фраза: «Могу ли я увидеть Аркадия Аркадьевича?»

Застигнутый врасплох Кузнецов подскочил в кресле и обернулся к вошедшему.

– Здравствуйте. Это я, – сказал он немного смущенно.

– Очень приятно, – мягко ответил посетитель, сопроводив свои слова спокойной и искренней улыбкой, – меня зовут Серафим, обратиться к вам мне порекомендовала Лариса Петровна Введенская.

– Да-да, я помню, – сказал Аркадий, выключая музыку. – Извините, что встретил вас спиной, но в кресле для клиентов удается потрясающе отдохнуть.

– Что вы! Не беспокойтесь. Очень хорошо вас понимаю: уже вечер, а день был, наверное, долгим?

– Да. И насыщенным. Хотите чая или кофе?

– Чай, пожалуйста, черный без сахара.

Аркадий подошел к чайнику, встав таким образом, чтобы иметь возможность разглядеть клиента, пока совершаются необходимые манипуляции. Надо сказать, что психолог был сильно заинтригован. Не то чтобы ему приходилось иметь дело с законченными психами, но профессиональный взгляд на первом приеме всегда мог определить какие-то черты, которые могли бы свидетельствовать об особенностях клиента, по крайней мере о некоторых деталях характера. У Серафима они были, но психолог пока затруднялся дать им оценку. Потому что как только Аркадий занялся приготовлением чая, клиент сел в кресло, но не погрузился в него целиком, как это делало 90 процентов пришедших, включая тех, кто навещал Кузнецова в первый раз, а выпрямился, сложив обе руки в замок на коленях. При всей странности позы в ней не было напряжения. Было заметно, что такое положение ему привычно. В свою очередь, взгляд клиента, казалось, был обращен внутрь себе, хотя смотрел он прямо перед собой. Но было заметно, что корешки книг, расставленных на стеллажах за кузнецовским креслом, его абсолютно не интересуют. Думал Серафим, сидя в такой странной позе, о чем-то хорошем, хотя не хмурился и не улыбался, но глаза его как будто излучали спокойный ровный свет.

Аркадия это удивило. Обычно все, кто приходил к нему впервые, были в разной степени напряжения и сосредоточенно думали над тем, что рассказывать психологу, а что опустить. Серафима же, по всей видимости, предстоящий разговор интересовал мало. Определить профессиональную принадлежность клиента психолог не смог. На первый взгляд, он должен был заниматься интеллектуальным трудом, но руки пришедшего говорили об обратном – слишком много на них было мелких порезов и мозолей для в чистом виде творческого человека. Хотя всякое бывает. Одно порадовало Кузнецова – возраст клиента. По всей видимости, они были ровесниками, а это означало, что не нужно будет погружаться в чуждый культурный код. В конце дня это всегда неприятно.

– Пожалуйста, – сказал психолог, пододвигая столик с чаем поближе к Серафиму. – Давайте приступим.

– А вы что же?

– Очень прошу меня извинить, очень много сегодня было выпито. Боюсь не вместить.

– Не буду настаивать. – Клиент снова взглянул внутрь себя, но теперь во взгляде читалась работа уже невеселых мыслей. – Что же, давайте. Я так понимаю, мне нужно рассказать о себе и о том, зачем же я к вам пришел?

– Совершенно верно. К сожалению, Лариса Петровна не потрудилась ввести меня в курс дела. Сказала только, что надо обязательно помочь.

– Да-да, все верно. Я попросил ее не распространяться особенно. Да и вас прошу о том же, хотя понимаю, что вы и не будете – как профессионал.

– Можете не сомневаться. Конфиденциальность гарантирована.

– Я не сомневаюсь, просто перестраховываюсь. Не знаю, говорила ли вам Лариса Петровна, но дело в том, что я ее духовник.

Кузнецов чуть было не присвистнул от удивления. «Вот это поворот!» – подумал он при этом. Серафим, естественно, заметил это и улыбнулся.

– Вижу, вы удивились. Собственно, поэтому и не хотелось бы огласки. К священству секулярное общество и так относится не очень почтительно, а уж если дать повод! При определенном подходе визит к вам можно трактовать как отказ от внутренних церковных правил или, не дай Бог, потерю веры. Что, конечно, далеко от истины. Но, честно говоря, не хотелось бы проверять. Такой вой поднимется! Дело в том, что у меня довольно серьезное послушание, ну то есть направление работы, если по-светски – я вхожу в ряд патриарших комиссий и при этом окормляю нескольких очень высокопоставленных людей в правительственных структурах. Страшно представить, что будут писать в либеральной прессе.

– И вы действительно этого боитесь?

– Если честно, совсем не боюсь. Для меня это будет даже хорошо по-своему; если скандал выйдет – сошлют куда-нибудь в дальний монастырь, где лето только месяц в году, а там я смогу попробовать жить настоящей монашеской жизнью, о которой мечтал с детства. Но для тех, кто со мной трудится, и для моих духовных детей это будет неприятный удар. Они меня любят.

– «Токмо волею пославшей мя жены»[2], – ни к селу процитировал отца Федора из «12 стульев» Кузнецов, сам удивившись своей реакции.

– Что, простите? – рассмеялся клиент, по всей видимости, знакомый с Ильфом и Петровым.

– Очень прошу меня извинить! Сам не знаю, что на меня нашло. Случайно вырвалось.

– Ничего-ничего. Я совершенно не в обиде. А приведенная вами цитата как раз характеризует отношение к моим, так сказать, коллегам по цеху. И не важно, что мы делаем. Подход всегда приблизительно один. Собственно, поэтому я и прошу о полной конфиденциальности.

– Конечно-конечно. Можно больше к этому не возвращаться.

– Хорошо, доктор. С чего же начать?

– Сразу хочу оговориться, что я не доктор, а психолог, это несколько иной статус, поэтому очень прошу меня доктором не называть – так будет некорректно. И раз уж мы заговорили о титулах, то как мне к вам обращаться? Отец Серафим?

– Если вам так непривычно, то можете просто Серафим. В конце концов, это имя, которое я ношу и с ним пойду к Богу, если в великую схиму не постригусь. А Он вряд ли будет называть меня отцом. Поэтому ничего страшного не будет, если вы будете обращаться ко мне только по имени без обозначения статуса.

– И в этом нет никакой ереси?

Священник вздохнул.

– Нет, можете не переживать. К вопросам вероучения данная проблема не относится.

– Хорошо, Серафим. В таком случае прошу меня называть Аркадием, без отчества. Так, на мой взгляд, мы с вами уравняемся.

– Как будет угодно.

– Вот и славно. Давайте тогда начнем. Расскажите, пожалуйста, сначала о себе, а потом о том, почему вы решили ко мне обратиться.

– Ну что же. О себе так о себе, – начал отец Серафим. – Детство мое было непримечательным – таким же, как и у большинства советских детей: семья инженеров, детский сад, школа, кружки разные. Вот тут мне, кстати, повезло. Потому что там, где я жил, был нехарактерный кружок столярного мастерства и резки по дереву, и я ими загорелся на всю жизнь. До сих пор в свободное от послушаний время стараюсь что-то делать руками. Потом мне повезло, я уехал из родного города – крупного, но все же провинциального, и поступил в МГУ на исторический факультет. Повезло же потому, что попал я туда в самом начале перестройки, когда вся жизнь вокруг бурлила. В университете, понятное дело, тоже. А на втором курсе меня случайно занесло на службу в церковь. Тогда, знаете ли, разрешили повсеместно праздновать тысячелетие Крещения Руси и практически вся интеллигенция, к которой мы тогда уже себя относили (мы – это я и мои сокурсники), так или иначе пыталась понять, что же такое православие.

Как сейчас помню – была Троица. Храм, совсем маленький, на Арбате – апостола Филиппа – был битком. Так сейчас уже нигде не бывает. Ну, то есть часто на большие праздники храмы полны людей, но так, как тогда… Невозможно было даже перекреститься, так все были прижаты друг к другу, руку было сложно поднять. Но атмосфера была! Сейчас такая встречается в совсем маленьких церквушках где-нибудь в провинции и очень редко в Москве. Хотя люди были, в общем-то, случайные, но было стойкое ощущение единого организма, общины. Того, что я потом читал у апостола Павла о едином теле. А еще, несмотря на переполненность, было очень красиво! Храм, одетый в зелень, как это принято на Троицу: зеленые облачения, полумрак и дым от кадила, через который местами пробивались яркие солнечные лучи, пение красивое и никакой суеты. Только тогда я понял, что это именно так, как мне всегда хотелось отмечать праздники. Надо сказать, что советские демонстрации я терпеть не мог. Может быть, потому, что там, где я вырос, им всегда сопутствовал страшенный холод, что на 7 Ноября, что на 1 Мая, а также обилие грязно-красного цвета, на который у меня аллергия. В общем, что и говорить. Я влюбился безоговорочно.

Не то чтобы я стал сразу ходить на все службы и полностью придерживаться устава. Нет, конечно. Вливался я как-то постепенно. К тому же и на факультете все было очень интересно. Ну вы знаете – молодость, новые знакомства, девушки. Но и про Бога мне очень хотелось узнать. А тогда с духовной литературой был не то что кризис, а полное ее отсутствие. Сейчас в какой храм ни зайди, все полки просто ломятся от книг, а тогда люди Евангелие от руки переписывали. Чтобы что-то издать, даже мысли не возникало, потому что советская власть еще следила за церковной пропагандой. По инерции, конечно, но тем не менее. Процесс был крайне забюрократизирован. Поэтому перебивались как могли. Но тут мне повезло, через некоторое время где-то я услышал, что церкви вернули Данилов монастырь и что при нем открыли книжную лавку. Я туда поехал, и оказалось, что это действительно так. Более того, там требовались трудники, чтобы в лавке помогать. Потому что в основном кто в церкви работает? Женщины, старушки, им часто не под силу, например, разгрузить машину с литературой. К тому же склад у лавки был на колокольне, туда еще пойди поднимись с книжками по крутой старинной лестнице. В общем, стал я там подвизаться.

Причем, что мне сразу понравилось, никто меня ни за что не агитировал, душеспасительных бесед не вел, мы просто делали свое дело – принимали товар, торговали, следили за чистотой, сортировали безумное количество мелочи, которую нам приносили мешками из храмовых копилок. Ну и разговаривали, конечно. И во время этих разговоров я потихоньку и узнавал, как все устроено, научался понимать термины и так далее. Параллельно стал ходить на службы. Никто меня не тянул, но так как лавки были прямо внутри храмов и торговать приходилось непосредственно во время богослужения, выбора особенно и не было. А когда постоянно слышишь церковную службу, то она проникает в тебя, захватывает. И через какое-то время я начал ходить уже сам по себе в те дни, когда не надо было ничего делать в лавке. Потом начал учиться правильно исповедоваться и причащаться, что, собственно, и является одной из главных составляющих церковной жизни, без которой вся остальная деятельность практически не имеет смысла. И тут уже меня повел сам Христос.

– Не слишком ли смелое заявление? – с иронией спросил Кузнецов.

– Если бы мне тогда так сказали, – чуть помолчав, ответил Серафим, – я бы, наверное, отреагировал точно так же, как и вы. Но теперь в данном утверждении нисколько не сомневаюсь. Он меня повел. И все остальные пути потеряли смысл. Я понял, что без Церкви не могу и не хочу ничего делать. Ну и, как водится у неофитов, решил взлететь на небеса прям сразу, захотел как можно скорее постричься в монахи. Так почти со всеми бывает. Но мне повезло с духовником, он отговорил меня от этой затеи, предложив пока поучиться, окончить МГУ и параллельно походить в приходской храм, чтобы посмотреть, как там люди живут. Более того, он написал для меня даже рекомендательное письмо и отправил под крыло митрополита Питирима. Очень известного (и не только в церкви) человека. Уверен, что святого. Он поставил меня в иподиаконы и пустил в алтарь. Так начался второй этап моей церковной жизни. Я начал учиться правильно молиться. А это, знаете ли, дело на всю жизнь.

И постепенно погружался в приходскую среду, а это целый мир со своими законами, снаружи не всегда понятными. Правда, во времена моего неофитства большой разницы между теми, кто начал наполнять храмы, и теми, кто остался снаружи, в общем-то не было. Нас всех вылепили из одного советского теста. Тем интереснее казались те, кто стал верующим еще во времена самых оголтелых советов или даже застал гонения. Тогда таких прихожан жило достаточно много, многие совсем пожилые, но тем с большим интересом с ними общались. Причем даже не потому, что они помнили что-то такое, о чем мы, естественно, не имели понятия, а сами по себе, что ли. Судьбы у большинства из них сложились далеко не счастливые, но сами они как будто излучали свет. Хотя объективно это были ветхие необразованные старушки. Но их я бы уверенно назвал «солью земли».

– Что это такое?

– Так Христос называл своих учеников, апостолов: «Вы – соль земли». Так Он говорил, имея в виду, что Его последователи будут добавлять жизни вкус, делать ее осмысленной. И дальше добавлял, что если соль теряет силу, то ее выбрасывают вон. Так вот эти приходские старушки были настоящей «солью земли».

– Почему?

– Потому что, глядя на них, многие из нас понимали, что Бог есть и Он с каждым из нас, что бы ни происходило. А все остальное второстепенно. Но это если совсем вкратце. На самом деле неопытному собеседнику тут бы нужно было рассказать целую проповедь, но я ограничусь только таким кратким утверждением. В общем, чем больше времени я проводил с владыкой, тем больше утверждался в новом пути. А надо сказать, что митрополит и сам был просто огромной крупицей «соли»: постоянно в движении, собирающий вокруг себя массы людей, старающийся всем помочь, в первую очередь Церкви, конечно, и довольно скромный в быту при очень высоком сане. Он, например, даже власяницу носил, что сейчас практикуется редко. В общем, настоящий архиерей, высокопробный. Почитайте как-нибудь его биографию, он был очень интересный человек. Это даже с исторической точки зрения полезно.

– Если будет время, обязательно почитаю.

– Вы извините меня, если напираю. Я вас вовсе ни к чему не призываю, просто равнодушно говорить о том опыте не могу.

– Все хорошо. Не переживайте. Не останавливайтесь.

– В общем, как только я окончил университет, дальнейший выбор мой был определен. Благо, имея за спиной такую духовную глыбу, как владыка Питирим, особенных проблем у меня не было. Правда, он поставил условие: перед тем как окончательно уйти в Церковь – отслужить в армии, чтобы уже точно не иметь долгов перед государством. Я подчинился и даже не заметил, как прошел мой армейский год. Причем мне очень повезло, потому что проскочил перед Первой чеченской. Иначе, боюсь, все могло быть не так радужно. И связи владыки помогли – служил в Подмосковье. А после возвращения сразу отправился в Иосифо-Волоцкий монастырь, где был принят в послушники. Через три года меня постригли, а еще через полгода рукоположили сначала в диаконы, а потом почти сразу в священники. Так довольно-таки быстро и исполнилась моя мечта.

– Быстро? – удивился Кузнецов. – Как я понял, прошло несколько лет?

– Конечно, но они прошли очень быстро, на одном дыхании. Каждый этап казался логичным и вытекающим один из другого. А вот потом… Оказалось как в известной сентенции про свадьбу: в фильмах ею все заканчивается, а в жизни – только начинается. Так получилось и у меня. Я был еще очень молод, когда меня рукоположили, энергичен, но при этом с хорошим образованием и каким-никаким опытом, поэтому священноначалие сразу нашло мне несколько послушаний, в которые пришлось моментально погрузиться. Это, естественно, помимо непосредственных пастырско-монашеских обязанностей.

– Я человек от Церкви далекий, не могли бы вы пояснить?

– Поскольку я был уже монахом, то в мои обязанности вменялось совершать иноческое молитвенное правило, то есть читать определенное количество молитв в день, молиться по четкам, читать Священное Писание и Псалтырь. Обычно на это уходит около двух часов в день.

– Сурово.

– Но, собственно, в этом, если можно так выразиться, и заключается «работа» монашествующих. И к ней я был готов. Так же, как и к тому, что, став иеромонахом, то есть монахом-священником, мне придется еще несколько раз в неделю служить вечерние службы и Литургию.

– А они не заменяют иноческого правила?

– Нет, конечно, – отец Серафим улыбнулся, – это, так сказать, общественная нагрузка, а иноческое правило – личная. Но вот к чему я совсем оказался не готов, так это к тому, что мне придется участвовать в миллионе разного рода хозяйственных, общественных и даже светских мероприятий. Причем в таком ритме, что даже оглядеться не будет времени. Впрочем, при определенном подходе такая нагрузка тоже не самое страшное.

– Так что же оказалось самым страшным? – специально перебил Кузнецов, чтобы дать отцу Серафиму возможность собраться с мыслями и правильно изложить свою проблему.

Монах ненадолго ушел в себя, как будто размышляя, стоит ли говорить о том, ради чего, собственно, он и пришел к психологу. И решился довольно быстро.

– Самым страшным оказалась исповедь, – как будто выдохнул он. – Тут надо сказать, что исповедовать я стал не сразу, а через несколько лет после рукоположения. Хотя для того времени, да и для сегодняшнего, это удивительно, потому что отцы, даже совсем молодые, практически сразу становятся исповедниками. А мне как-то удавалось скрываться за спинами более опытных иеромонахов. Но когда пришлось, выяснилось, что я совсем был к этому не готов.

– Почему? Вы же знали, что это одна из обязанностей священника?

– Конечно знал. Но только очень теоретически. Я думал, что буду этаким благостным старцем, к которому будут приходить люди со своими проблемами, а я буду им рассказывать, что надо делать. Красивая картинка. Но абсолютно лубочная. К действительности я оказался не готов. Выяснилось, что исповедник должен слушать миллионы неприглядных историй, многие из которых вызывают чувство брезгливости и омерзения, а некоторые даже ставят тупиковый вопрос: как такое вообще может делать человек? Но самое главное, что практически у всех они повторяются.

– Вы хотите сказать, что люди все одинаковые?

– Нет-нет. Неправильно выразился. Я хотел сказать, что если человек уже дошел до определенной стадии греха, то он будет тиражировать его до бесконечности. Очень редко кому-то удается полностью излечиться от своих душевных болезней. И совершенно не имеет значения, с чем мы имеем дело – с наркоманией или, например, с адюльтером.

Я где-то читал, что ученые в свое время проводили эксперименты над крысами, заставляя их нажимать на специальную клавишу, которая запускала ток по цепи электродов, подключенных, в свою очередь, к центру удовольствий в мозге животного. Так вот, когда крысы понимали взаимосвязь, то начинали непрерывно давить на кнопку и неизбежно погибали. У человека механизм идентичен. Для многих грех является высшим удовольствием, и поэтому все мы (и я в том числе, совершенно себя не выгораживаю) начинаем давить на клавишу до тех пор, пока не разрушаем себя. В православной традиции это явление называется «страсть» – от корня «страх». Кстати, обратите внимание, как за последние пару столетий изменилось значение этого понятия, которое сейчас преподносится как нечто нужное и значимое в человеческой жизни. Но отвлекся…

Так вот, люди повторяют одно и то же. По многу-многу раз. Зачастую проходя через разные стадии. Иногда бывает, что начинают с бравады или вызова обществу, а потом не знают, как избавиться от опостылевшей привычки. В какой-то момент идут к нам, чтобы примириться. И начинают думать, что если расскажут все в малейших деталях, то им станет легче, потому что Господь их за это быстрее простит.

– А это не так?

– Я не знаю. Это знает только Он. Но, по логике святых отцов, не важно, насколько пространно ты говоришь о грехе внутри себя, важно – насколько сильно ты хочешь от него избавиться. Это основное. Даже название таинства, «покаяние», происходит от греческого «метономия» (Μετάνοια) – перемена ума. Подразумевается, что человек должен настолько возненавидеть свой изъян, что ни при каких обстоятельствах не станет его повторять. К сожалению, на практике я подобное отношение встречал от силы несколько раз. По факту исповедь превратилась в формальность, гарантирующую доступ к причастию, в перечисление прегрешений по специальным книжечкам.

– Это плохо?

– Это никак. То есть это девальвация таинства, если можно так выразиться. – Монах вздохнул. – Но лично для меня такое положение вещей оказалось трагедией.

– Но почему же? Грехи-то не ваши.

– Да, не мои. Но я, как пастырь, несу ответственность за своих духовных чад. И не могу не сопереживать, когда они совершают что-то нехорошее. Более всего когда это происходит в первый раз. Потому что первая рана – самая сильная. Она как трещина на чашке, которую можно заклеить, но целостность уже никогда не восстановить.

А потом все – поток заработал. И мерзость повторяется из раза в раз. А я должен о ней слушать, иногда в таких подробностях, что стыдно становится, как будто сам все это делаю. Но по-другому я не могу! Именно для того я и пошел в священники, чтобы помогать людям находить выходы из своих ловушек. Но беда в том, что они не хотят их искать. Им комфортно. И они рады тому, что у них есть такая хорошая лазейка, как исповедь, позволяющая как будто обнулиться, чтобы потом повторить все снова. Поэтому мне остается только стоять и слушать про бесконечные пьянство, измены, ссоры, воровство, убийства.

– Убийства?

– Ну а вы что думаете, что я подвизаюсь в институте благородных девиц? И убийства бывают среди людей тоже довольно часто. Я, может быть, сейчас крамольную мысль скажу для светского человека двадцать первого века, но с точки зрения Церкви не всякое убийство является смертным грехом.

– Да что ж вы такое говорите! – удивился Кузнецов.

– И тем не менее это так. Не хотелось бы сильно погружаться в проблематику, но в данном случае все очень сильно зависит от целого ряда обстоятельств. И в некоторых случаях убийство считается тяжким преступлением, но не смертным грехом. И были, например, преступники, которых мы сейчас почитаем как святых. Их не много, но они есть.

Однако дело не в этом. Проблема в том, что поток этот нескончаем. И я в нем задыхаюсь. Сначала мне казалось, что привыкну. Но сейчас понимаю, что это невозможно. Как невозможно привыкнуть спать на раскаленной плите. И чем дальше, тем сложнее. Но самое главное, что я не хочу переставать быть священником. Для меня это неприемлемо ни при каких обстоятельствах. Но при этом мне все сложнее и сложнее становится исповедовать. Иногда чуть не до нервного срыва доходит. Особенно во время больших праздников, когда радоваться надо, а я, наоборот, еле живой и очень напряженный.

– Извините, что, может быть, говорю глупость, но институт Церкви существует довольно давно. Неужели вы не можете посоветоваться со старшими священниками? Наверняка многие из них сталкивались с аналогичной проблемой и знают, как выходить из ситуации.

– Я пробовал. Однако здесь тоже все не так просто, как хотелось бы. Если вы помните, я уже говорил о том, что в 90-е годы в православие пришло очень много неофитов.

– Да-да, вы говорили.

– Так вот, священники не исключение. Мы плоть от плоти нашего народа. И точно так же большинство из нас выросло при советской власти. Со всеми вытекающими. Только поймите меня правильно, я сейчас не ругаю Церковь, а называю вещи своими именами. Как архимандрит по сану, имею на это полное право.

«Вот это поворот», – в который раз уже за сегодняшний вечер удивился Аркадий.

– Мы отреклись от мира, но невольно принесли его вместе с собой внутрь церковной ограды. Не потому что хотели этого. Просто все происходило очень быстро. А самое главное, нам практически не на кого было смотреть. Таких столпов, как Иоанн Крестьянкин или митрополит Питирим, и тридцать лет назад было мало, а сейчас и вовсе можно по пальцам пересчитать. Нам не у кого было учиться. Мы учились сами. По книжкам. Как могли. И сейчас живем в той Церкви, которую Господь попустил нам построить. Зачем-то это тоже надо. То есть я хочу сказать, что земная Церковь сейчас – это не она же сто или полторы тысячи лет назад.

– Земная?

– Ну да. Мы же существуем не только на земле, но и на небе. Там-то как раз все хорошо. Там Христос и святые. Но внизу мы такие же, как люди, среди которых живем. С той лишь разницей, что раньше прослойка христиан довольно сильно отличалась от окружающих. В первую очередь пониманием того, что святость – это не пустой звук, а идеал, которого не только нужно, но и можно достичь. Им было проще, что ли. Особенно тем, кто видел Его здесь, на земле. Им вообще ничего не надо было объяснять.

Сейчас все совсем не так. Нашей главной задачей стало не стать святым, а постараться не испачкаться до невозможности. Причем как это делается, мы не очень-то понимаем. Именно потому, что на несколько поколений прервалась преемственность духовной практики. Очень сильный был удар. И сейчас даже наши иерархи не всегда знают, как же вести лодку под названием Церковь.

В общем, если резюмировать, то среди своих спросить особенно некого. Потому что если я спрошу равных, то могут и священноначалию донести, а там уже непонятно, чем дело закончится. Могут и куда-нибудь отправить, откуда уже не выбраться.

– Вам не все равно.

– Я уже говорил, что мне это будет даже хорошо, но мне жалко моих духовных чад и трудов здесь.

– А если неравных?

– Ну то есть тех, кого считают старцами?

– Могу. Спрашивал.

– И что?

– Ответы были вполне закономерными, но моей проблемы они не решили. Я и так знаю, что мне нужно молиться и двигаться по пути аскезы. Поэтому, собственно, я и решил обратиться к вам. Возможно, я ошибся, но рассуждения мои были вполне логичны: вы так же, как и я, постоянно имеете дело с потоком людского несовершенства; значит, отчасти коллега; но при этом не замкнуты нашими правилами цеха, так сказать. Соответственно, можете мне помочь, предложив нестандартный для моего положения путь. Я не прав?

– Хм. Задачку же вы мне ставите.

– Отчего же?

– Я сильно далек от христианства вообще и от православия в частности.

– Ну и что? Это не вопрос веры. Ее я не терял. Это скорее вопрос профессионального выгорания. А с ним, как мне кажется, вы вполне можете справиться.

Отец Серафим вопросительно посмотрел на психолога. Кузнецов задумчиво размешивал сахар в миллионной за сегодняшней день чашке чая.

– Не знаю, не знаю.

– Чего именно, доктор?

– Просто – Аркадий. Не знаю, смогу ли я своими методами помочь в вашем вопросе. Потому что религия в нем все равно будет очень сильно замешана. И, возможно, придется столкнуться с чем-то, что мы не сможем преодолеть «светским» подходом. – Кузнецов еще немного помолчал. – Однако хоть я и не доктор в классическом понимании, отказать человеку, обратившемуся за помощью, я не могу. Пусть он и архимандрит.

– Тем более если он архимандрит, – улыбнулся отец Серафим. – Спасибо огромное! Так, собственно, как мы будем двигаться дальше?

– А вот этого я вам пока не скажу. Давайте пока запланируем следующий сеанс, а я подумаю.

– Договорились.

После того как монах ушел, Аркадий не стал сильно задерживаться, так как впереди еще была двухчасовая поездка сквозь городские пробки. Впрочем, любые глаголы с корнем «ехать» не слишком подходят для данного мероприятия. Так как встал Аркадий сразу, как только свернул на Чистопрудный бульвар. Хотя уже было все равно. Степень его усталости достигла такой критической отметки, что никакие профессиональные победы, покупки и любые другие внешние вызовы не могли надолго поднять эмоциональную планку. И не хотелось ничего. Хотя нет. Хотелось. Хотелось настоящей, солнечной и теплой весны!

Бриллиантовый мальчик

Ичерез какое-то время она пришла – солнечная и теплая, став к концу мая запредельно горячей. Не поверившие в свое счастье москвичи и гости столицы разделись практически до исподнего и пару недель наслаждались преждевременным летом. Потом же погодный маятник качнулся в аномально обратную сторону и начал демонстрировать рекорды со знаком «минус». Дошло до того, что социальные сети породили понятие «летний пуховик», а столичные власти стали регулярно подвергаться осмеянию за просчеты при реконструкции системы ливневой канализации, местами никак не справлявшейся со своими функциями. Погодная аномалия стала буквально-таки притчей во языцех, затмив на какое-то время все остальные события, а граждане разделились на тех, кто успел уехать в отпуск и прикоснуться тем самым к морю и солнцу, и тех, кто был вынужден мокнуть под холодным дождем в Первопрестольной.

К несчастью, Кузнецов попал в число аутсайдеров. В отпуск он уехать не успел, потому что нежно любимая им супруга решила, что раньше августа смысла нет. Поэтому психолог вместе с остальным городом вынужден был переживать так некстати случившуюся природную аномалию. При этом лично его жизнь осложнялась еще и тем, что, вымотанный донельзя, он был вынужден демонстрировать показные волю и оптимизм, чтобы не смущать поток скорбных духом посетителей. Благо, профессионализма Аркадию было не занимать.

Надо сказать, за прошедшие несколько месяцев в списке кузнецовских клиентов произошла неизбежная ротация. Из-под его опеки ушли Светусик и Лера, а также пара алкоголиков. И если девушку и жертв «зеленого змия» Аркадию удалось качественно вернуть в жизнь, то с вдовой из девяностых случилась беда, что психолог воспринял как удар по своим компетенциям, – женщина не рассчитала дозу игристого и снотворного и в нашем грешном мире уже не проснулась.

Следствие, правда, так и не ответило на вопрос, был это суицид или просто несчастный случай, но Кузнецову было достаточно знать, что он несколько лет пребывал в полном неведении об увлечении клиентки алкоголем и медикаментами и даже не подозревал оного. С точки зрения Аркадия, это был полный провал. Тем не менее количественно клиентура психолога меньше не стала. Выпавших бойцов тут же заменили другие, жаждущие утешения. Благо, сарафанное радио работало как атомные часы.

Одного из «новеньких» Кузнецов как раз ждал на утренний прием, поглядывая за окно на бесконечные потоки дождя. Клиент был интересен во всех отношениях: богат, красив, знаменит – бизнесмен, сделавший состояние на новых технологиях и не укравший ни копейки у государства. Глеб был плоть от плоти и кровь от крови новой поросли высокотехнологичной экономики, поднявшейся на волне развития гаджетов и интернета. Его стартап, начатый на даче, буквально за считаные годы стал крупным бизнесом. Инвесторы выстроились в очередь, деньги потекли рекой, количество людей, которым он стал вдруг интересен и очень нужен, стало исчисляться тысячами, если не миллионами, а количество часов в сутках, наоборот, магическим образом уменьшилось. А личного времени не осталось совсем. Для интроверта, коим был Глеб, начался ад. Когда он придумывал свой классный, нужный всем сервис, ему даже в голову не приходило, что так может быть. Но жизнь внесла коррективы, и айтишник оказался у Кузнецова.

Психологу клиент сразу понравился. По нескольким причинам. Во-первых, случай был действительно интересный, потому что предстояло проделать титаническую работу и научить человека, на дух не переносящего собратьев по виду, спокойно воспринимать людей. Во-вторых, игра предполагалась вдолгую. В-третьих, Глеб был действительно интересным человеком. И в‐четвертых, в клиенте напрочь отсутствовало чванство, присущее многим нуворишам из девяностых и начала нулевых. Он не считал, что все вокруг дерьмо, а себя любимого – единственным избранником судьбы, и к своей позиции в списке Forbes относился с легкой иронией. Во всех смыслах – золотой человек. Вот только общение с окружающими его угнетало и вызывало закономерный вопрос: «Как же ему удалось добиться таких высот?» Что же, на некоторые вопросы ответить невозможно. Разве что тем, что в рейтинге состоятельнейших людей России предостаточно персон, которые при ближайшем рассмотрении кажутся недалекими и случайными. У Глеба же, по крайней мере, получилось сделать востребованный продукт и удачно продать его людям. И такое иногда случается. Как бы там ни было, Аркадий Аркадьевич с энтузиазмом вцепился в нового клиента, с надеждой когда-нибудь повесить его фотографию дома, в музее собственной славы. Да-да. Временами психолога обуревали и такие низменные мечты. Слаб человек.

– Здравствуйте, Глеб! – горячо и искренне поприветствовал Аркадий аккуратно просачивающегося в дверь клиента. О том, чтобы называть мультимиллионера без отчества, они договорились еще на первом приеме. Мотивация была простой – в отрасли не принято.

– Здравствуйте, Аркадий Аркадьевич, по вашему приветствию можно подумать, что у нас на улице настоящее лето. Лучитесь буквально, – с некоторым раздражением ответил на приветствие психолога клиент.

– Погодка, как говорится, шепчет. Но это вовсе не повод унывать, как мне кажется. Наоборот, нужно бодриться, насколько это возможно. Вот я и тренируюсь. А вы у меня сегодня – первый. Поэтому вам достанется самый серьезный заряд моего позитива.

– Главное, что не свинца.

– Глеб, чем я перед вами провинился?

– Извините, Аркадий Аркадьевич. Машинально огрызаюсь. С утра пораньше уже настроение испортили. Общался с контрагентами из Штатов. Мало того, что они ничего толком не сделали, так еще полтора часа выносили мозг, приправляя весь этот кошмар дежурными улыбками. Терпеть их не могу. Этим мне Россия больше нравится – у нас люди как-то честнее, не считают нужным скрывать свое настоящее настроение.

– Не замечал в вас патриотизма.

– Почему же? Не кричу об этом на всех углах, но Родину люблю. Просто считаю, что для этого надо не затевать бесконечные склоки о том, кто кому чего должен, а просто делать свое дело.

– Извините, конечно, но подход ретроградный. Нельзя же все время молчать?

– Можно, если созидательно. На мой взгляд, в этом и заключается отличие истинных патриотов от тех, кто, не зная, чем себя занять, лезет на баррикады. Такие не молчат. Но и не делают ни хрена.

– Хм. Открываетесь с неожиданной стороны. Не думал, что вы можете быть таким эмоциональным!

– Просто сил больше нет наблюдать за всеобщей истерией. Да и то, как подается эта «забота», – Глеб сделал жест, изображающий кавычки, – мне тоже не нравится.

– Почему?

– Врут много.

– Так все врут, в той или иной степени.

– Безусловно, но есть нюансы. Я не большой поклонник текущего режима, если честно. Но все равно не считаю, что все действия правительства ведут лишь к разрушению. Да, бывают кошмарные истории, но и успехи бывают. По крайней мере, уже то, что не надо стоять в очереди за туалетной бумагой или картошкой, а также целостность границ, говорит о том, что нынешний истеблишмент не безнадежен. А в некоторых субъектах федерации так вообще красотища. Лучше, чем в Европе.

– А вам не кажется, что так и должно быть?

– Отчего же? В стране, за сто лет пережившей две мировых войны, кровавую и бескровную революции, несколько раз ужимавшейся и расширявшейся, а самое главное, прошедшей через полное отречение от истоков, как-то странно ждать благополучия. И тем не менее оно есть. Пусть и относительное. По крайней мере, если сравнивать с тем, что было двадцать лет назад, то мы увидим две большие разницы, как говорят юмористы. Прогресс есть. Медленный, конечно, но есть. А что вы хотите? Мы опять идем по новому пути. Только развитые страны идут им несколько столетий, а мы всего два десятка лет. По-моему, логично, что встречаются перегибы на местах.

– И вы думаете, что нам удастся дотянуться до мирового уровня? Ограничивая свободы и закручивая гайки?

– А что? Нас сильно притесняют?

– И еще как!

– Каким же, извините, образом?

– Да самым что ни на есть простым! – Аркадий со значением посмотрел на клиента. – Запрещают свободу собраний, ограничивают свободу высказывать собственное мнение. Притесняют меньшинства.

– Это вы о запрете пропаганды гомосексуализма?

– Да.

– А вам бы хотелось, чтобы на билбордах лепили фото целующихся мужиков? А может, даже и совокупляющихся? – Глеб зло рассмеялся.

– Не думал, что вы гомофоб.

– Никак нет, Аркадий Аркадьевич. Мне все равно, как люди устраивают свою сексуальную жизнь. Собственно, поэтому среди моих друзей встречается довольно много гомосексуалистов. Издержки отрасли, так сказать. Только я не люблю, когда передо мной вываливают чужое грязное белье и заставляют в нем копаться. Очень уж у меня богатое воображение. И я не хочу, чтобы оно оскверняло мое сознание картинками гомосексуальных оргий. При этом я не считаю себя вправе осуждать или мешать людям использовать свой задний проход так, как они считают это нужным. Если, конечно, это делается молча. А получается, что господам геям хочется вопить о своей инаковости, вещать о ней на всех перекрестках мира. Благо в Берлине, Амстердаме и так далее им удалось добиться такой привилегии. А у нас нет. И по мне, это замечательно.

– Да, но, не имея возможности рассказать о себе, геи не могут переломить негативное к ним отношение. Вы же не будете отрицать, что в России гомосексуалистов ненавидят?

– Полноте. Скорее смеются. Просто быть геем для гетеросексуального мужчины странно – на инстинктивном уровне. Потому что какую бы теоретическую базу под данное явление ни подводили, на уровне физиологии оно очень странно. Попахивает чем-то болезненным. Ну действительно, положа руку на сердце ответьте на вопрос: для чего человеку прямая кишка?

Кузнецов понял, что попал в тупик. На такой простой вопрос он мог дать единственный верный ответ, но, дав его, всю свою предыдущую аргументацию пришлось бы обесценить. Поэтому психолог решил схитрить.

– Не буду вам отвечать, поскольку и так все ясно. И, возможно, теперь мне стала более понятна логика большинства российских обывателей в отношении ЛГБТ. Но относительно всего остального – запрета митингов, посадок за посты в социальных сетях или оскорбления чувств верующих? Это же дикость!

– Насколько мне известно, митинги запрещают исключительно несанкционированные. И здесь я с законодателями тоже соглашусь. Так как любое крупное мероприятие – потенциальная угроза безопасности, поэтому требует определенной подготовки со стороны специальных служб: полиции, «скорой», уборщиков и так далее. Когда же что-то происходит спонтанно, возникают риски, что могут пострадать как граждане, включая самих митингующих, так и город.

Про террор в соцсетях – соглашусь. Сажать за тот бред, который пишут зачастую малолетние граждане, – дикость, я бы просто штрафами наказывал.

– Но все равно бы наказывали.

– Конечно. Ну а как еще воспитывать уважительное отношение к окружающим? Никаких сдерживающих факторов нет, что такое корректное поведение, уже давно никто не помнит. Троллинг стал нормой. Хайп – тоже. Это надо как-то сдерживать.

– Зачем?

– Потому что «призрачно все в этом мире бушующем». Иногда из-за ерундовых причин происходят большие катастрофы.

– Вы про Украину?

– Нет. Хотя и про нее тоже. И про Ливию, и про Ирак, и про Югославию, и про Барселону, и про Брексит.

– У вас на все есть ответ.

– Я много обо всем этом думаю, – вздохнул Глеб, – но не всегда есть возможность поговорить.

– Ну, хорошо. Ответьте тогда еще на один вопрос, и мы вернемся к вашим проблемам. Просто мне очень интересно, что скажет человек из сферы высоких технологий о законе об оскорблении чувств верующих. Для чего он? Мы же вроде не в Средневековье живем?

– Да, мы живем в двадцать первом веке, – улыбнулся Глеб. – И как раз этот закон полностью в него вписывается. Потому что он в той же линейке, что и аналогичные законы в развитых странах, защищающие права негров или фиксирующие память о Холокосте.

– Не понял.

– Что же здесь может быть непонятного? Для верующих так же оскорбительно чье-то издевательство над жертвой Христа, как еврею утверждение, что уничтожение его народа в жерновах Второй мировой не было геноцидом. Тем не менее по какой-то причине считается, что издеваться над Христом или его последователями – хороший тон, а задеть память жертв Холокоста – страшное преступление. Я уже не говорю о том, чтобы назвать негра негром. Это вообще расстрельная статья. Такая странная толерантность. На мой взгляд, если бы разрешили издеваться над всеми, было бы гораздо честнее. Потому что научить людей любить всех, кого не лень, утопия, а дать всем равные права на травлю – проще простого. Но такой подход чреват последствиями, поэтому законодатели нас и ограничивают. В разных странах по-разному. В зависимости от местной специфики. Я ответил на ваш вопрос?

Кузнецов понял, что бодаться дальше бесполезно. Да и небезопасно, с точки зрения душевного равновесия клиента. Поэтому решил тему свернуть.

– Будем считать, что да. Хотя некоторые нестыковки остались. На мой взгляд.

– На то плюрализм и демократия, чтобы каждый имел право на свой взгляд, до тех пор пока он не нарушает права и свободы других, – сказал Глеб и подмигнул психологу.

– Да, да, – безучастно поддержал Аркадий, уже успевший остыть к предыдущей теме. Это ему всегда удавалось профессионально быстро в случае необходимости. – Итак, вы говорили о том, что с утра вас вывели из себя американцы. Как я обратил внимание, переговоры всегда даются вам непросто. Я прав?

– К сожалению, да. – И Глеб сник. – Терпеть не могу разговаривать сразу с большим количеством людей. С детства так. Но выбора у меня нет. Приходится по долгу службы. Особенно меня бесит бессмысленность корпоративной культуры ведения переговоров.

– Я человек не офисный, поясните, пожалуйста.

– Понимаете… – клиент сделал небольшую паузу, – …как правило, все совещания в крупных компаниях направлены совсем не на созидание, а чтобы размыть ответственность между участниками. Поэтому, собственно, большинство такого рода мероприятий превращаются в балаган. Во-первых, потому, что собирается много людей, каждый из которых отвечает за определенный сектор. Если же на встрече присутствуют крупные шишки, то они еще и тянут с собой помощников, чтобы было кому фиксировать происходящее и отвечать на идиотские вопросы по мелочам, если вдруг они возникают. Во-вторых, практически во всех организациях существует не только внешняя, но и внутренняя конкуренция. А встречи как раз являются тем полем, где менеджеры могут проводить свои рыцарские турниры, на которых они топят конкурентов или выслуживаются перед начальством. И в‐третьих, огромное количество людей считают, что они-то как раз делают дело, когда встречаются и обсуждают малозначительные вещи. Поэтому отдаются процессу с максимальным остервенением. Драпируют свое безделье, так сказать.

– Почему вы так уверены, что коллегиально невозможно принять значимых решений?

– Потому что у нас в России…

– Надеюсь, мы не съедем опять на патриотическую тему?

– Нет-нет, – рассмеялся Глеб. – Так вот, у нас – культ лидера. Конечные решения все равно принимает один человек. На Западе, думаю, так же. Потому что у кого деньги, тот и прав. И очень часто бывает, что корпоративные сошки, мнящие себя топ-менеджментом, тратят тысячи часов на обсуждение какого-то вопроса, а его потом все равно решает генеральный директор или акционер. Причем так, как ему это взбрело в голову в данный момент. Соответственно, все часы, потраченные на обсуждение, отправляются псу под хвост.

– Допустим, внутри корпорации так оно и есть. Но если вы встречаетесь с партнерами?

– То ситуация только усугубляется. Потому что здесь возникают немного другие, но в общем-то схожие факторы, заставляющие растягивать встречи на максимально длительный срок. Как то: желание набить себе цену, снизить стоимость предложения, оттереть конкурентов и так далее. Но общепринятые правила не позволяют сделать это быстро. Все построено на том, чтобы партнер сам дозрел до мысли, с какими значимыми людьми его свела судьба. А это долго. Так как костры амбиций быстро не прогорают. Да и зачастую нельзя позволить себе лексику, которую можно использовать во время встреч с коллегами по корпорации. – Глеб снова рассмеялся. – А иногда очень даже хочется. Но и не проводить таких встреч нельзя. Потому что одна полезная сторона у них есть. Очные встречи позволяют психологически подстроиться под свою или партнерскую команду. Прощупать людей, так сказать, на внутреннем уровне. Собственно, поэтому, кстати, когда партнеры долго и успешно работают друг с другом, то постепенно перестают встречаться и все вопросы решают удаленно. Так как уже никому не надо ничего демонстрировать. Тогда встречи остаются просто для поддержания дружбы, если она есть, конечно.

– В бизнесе может быть дружба?

– Может. Но вы должны быть готовы заранее простить вашему другу, что когда-нибудь он вас кинет в ответственный момент из-за денег, – клиент уже веселился вовсю. – Но в остальном вы можете быть уверенными.

– В чем?

– В том, что вы будете отлично совместно напиваться, ездить отдыхать, помогать друг другу в приятных мелочах. Например, в покупке автомобиля или виллы на европейском побережье. Возможно, ваши дети будут учиться вместе, а жены посещать одного и того же стилиста. Но от кидалова это вас все равно не убережет. Просто вопрос времени. Правда, в какой-то момент и вы можете его кинуть, если будет нужно. Будете держаться до последнего. Но все равно… Потому что бывают такие ситуации, когда каждый сам за себя. И это не обсуждается.

– Сурово.

– Правила цеха. Что делать?

Глеб замолчал, задумавшись о чем-то своем, о чем сейчас ему совсем не хотелось говорить. И чем больше он думал, тем больше тускнел. Кузнецов не спешил прерывать размышления клиента. По его мнению, какими бы ни были эти думы, осмыслить их нужно было до конца.

– В общем, – сказал Глеб, завершив наконец раздумья, – приходится принимать участие во всех этих мероприятиях, вроде сегодняшнего. А они меня откровенно бесят. Хотя, наверное, люди со стороны удивятся.

– Чему же?

– Ну как! Мультимиллионер, участник списка Forbes, один из самых успешных бизнесменов России, и так далее. И не любит общаться с людьми, приносящими деньги. Но, к сожалению, это так. И я вам больше скажу – если взять остальных участников списка, то, думаю, у большинства найдется какой-нибудь такой же пунктик. А уж счастливых людей среди них вы вообще не встретите.

– Внезапно! – искренне удивился Кузнецов.

– И тем не менее это так. Поверьте уж на слово. Как вы понимаете, я со многими из них встречался по долгу службы и понимаю, о чем говорю.

– Но отчего же так?

– Все очень просто на самом деле. До какого-то момента ты двигаешься к своей цели, развиваешь собственное дело, зарабатываешь деньги. А потом незаметно для себя переходишь черту, после которой перестаешь быть в полной мере человеком.

– Как это? – еще больше удивился психолог. – Кем же вы становитесь?

– Функцией, приложением к банковскому счету, от которого зависит множество людей. Иногда это сотни, а бывает, что и миллионы.

– Ну прям уж миллионы, – не поверил Аркадий.

– А вы представьте себе гипотетическую ситуацию, в которой у Стива Джобса (да будет земля ему пухом!) не было бы партнеров по бизнесу.

– Как это?

– Это так, что, например, он бы был единственным владельцем своего надкушенного яблока.

– И что?

– А то, что после его смерти, скорее всего, империя перешла бы к наследникам, которые не так сильно интегрированы в бизнес, как друзья. Например, дочка у него вообще писательница, ей все эти интегральные микросхемы должны быть не сильно интересны. Соответственно, начались бы бурления среди топ-менеджмента, дрязги, перетягивания каната. В таких условиях бизнес, как правило, начинает чувствовать себя плохо. А при самых плохих раскладах даже разоряется.

– Ну и что? Насколько я понимаю, даже с самыми крупными корпорациями иногда такое происходит. Lehman Brothers, например, или Enron существовали больше века, а потом внезапно завершили свое существование. При живых акционерах, кстати.

– Именно! – Глеб заулыбался во все лицо. – Вы сами сейчас ответили за меня фактически. Крах семьи Лемонов привел к жесточайшему экономическому кризису планетарного масштаба. И мы, кстати, до сих пор из него не вышли. Хотя бы потому, что, залив экономику деньгами, финансовые службы США нарастили такой долг, что он нам всем еще аукнется. Помяните мое слово. Это только вопрос времени. С Enron было полегче, но тоже – десятки тысяч людей лишились работы и денег. Так вот, если бы нечто подобное произошло с Apple в нашей гипотетической ситуации, то также бы оказались задеты миллионы, если не миллиарды людей. Ведь помимо самих устройств, которые продает эта корпорация, есть еще и инфраструктура – iCloud, – облака, где очень многие хранят свои данные. А есть безумцы, которые даже не делают копий. Только представьте себе, что может быть, если вдруг это в один миг исчезнет. А это на самом деле не такой уж маловероятный сценарий.

– Да уж, – теперь пришла очередь задуматься психологу.

– Вот. А для того чтобы такие сценарии исключить, в крупных корпорациях продумывают риски и стараются по максимуму их исключить. Благополучие и здоровье владельца – один из рисков. Поэтому в какой-то момент важные люди начинают обрастать охранниками (двое, кстати, болтаются у вас перед дверью), водителями, помощниками, прислугой. Некоторые – еще и ненужными им любовницами, если в их бизнес-среде это нужно для статуса. Вы можете себе представить, какое количество людей ежедневно таскается за каким-нибудь миллионером средней руки? Это ужас какой-то! А если ты миллиардер, то вообще пиши пропало.

– Ладно вам, Глеб, не кокетничайте, – не поверил в искренность клиента Аркадий. – Миллиарды хотели бы оказаться на месте этих «несчастных».

– Вот и вы не верите, а между тем это действительно так, – очень печально сказал участник списка Forbes. – Кому-то, может быть, и удается этого всего избежать. Но не думаю, что много таких счастливчиков. Нет, большинство из нас уже давно не люди со своими желаниями и эмоциями, а функции, за которыми приглядывают, чтобы они двигались в правильном направлении. И вы не представляете себя, насколько иногда это бывает отвратительно и ужасно.

И чем выше уровень, тем хуже. Потому что тебя перестают окружать друзья, то есть равные. Вместо них появляется свита. А ее основная задача – угадывать любое твое желание и поддакивать, чтобы у тебя всегда была иллюзия, что все хорошо. Только при этом условии свита сможет находиться с тобой очень долго и пользоваться твоими деньгами. Но как человек ты ее не интересуешь. Ей наплевать. И она с тобой ровно до тех пор, пока не замаячит что-то поинтереснее на горизонте.

– Зачем же вы их держите, если все это понимаете? – в который раз за сегодня от души удивился Кузнецов.

– А у меня есть выбор? Одному невозможно решать миллион задач, которые ежедневно валятся на мою несчастную голову. Кто-то должен помогать. Не будет одной свиты, будет другая. Это такая же часть моей функции, как участие в разного рода малоинтересных мероприятиях и всего остального, что подразумевает владение крупной корпорацией. Я заложник всего этого. И ситуация меня бесит. Но, например, для того, чтобы выстрелить себе в голову из дробовика, я слишком жидок. Хотя иногда так и подмывает.

– Побойтесь Бога, Глеб! – очень серьезно взглянув на клиента, сказал Кузнецов. – Даже тень этой мысли не должна вас касаться.

После этого психолог достал из ящика заветный метроном и установил его на столе напротив миллионера.

– Очень хорошо все-таки, что вас ко мне направили. Не люблю такое говорить, не сделав свою работу, но для вас сделаю исключение…

– Это потому что я миллионер?

– Нет! – улыбнувшись, но резко сказал Аркадий. – Потому что человек вы хороший. И вы мне нравитесь. – После этих слов психолог запустил прибор. – Поэтому вас я починю обязательно! Давайте начнем с простого…

И Кузнецов, предварительно поведав Глебу о том, что его ждет, приступил к привычному ритуалу гипноза. Он знал, что в случае с миллионером все будет хорошо. Ну и, чего греха таить, лелеял надежду со временем стать частью свиты. Важной частью.

Сны о чем-то большем

К сожалению, с бизнесменом пришлось повозиться. Видимо, привычка критично относиться к любой информации сделала свое паскудное дело, и Глеб все никак не хотел входить в потустороннее состояние. Но, как уже говорилось выше, Кузнецов не зря ел свой хлеб. Повозившись, он все ж таки прогнал сознание клиента через очистительную процедуру, слегка увеличив даже время пребывания в небытии, чтобы закрепить эффект. После ухода миллионера и его охраны, подозрительно зыркнувшей на психолога, Аркадий остался наедине с легкой усталостью, всегда сопровождавшей его в моменты тяжелых случаев.

За окном продолжал лить противный мерзкий дождик из тех, что кажутся незначительными, но, если поверить в это, обмануться очень легко. А в качестве расплаты получить полностью мокрые ноги или даже подкладку верхней одежды. Кузнецов был уже немолод, чтобы недооценить последствия и, поддавшись искушению, нырнуть в холодную водную стихию, добежать до кафе и позавтракать второй раз, попутно убив время до визита следующего клиента, которым, кстати, должен был быть уже известный нам отец Серафим. Нет, нет и нет. Слабая мысль абстрагироваться от «летнего» дождика и рвануть в пампасы была убита психологом в зародыше.

Аркадий распластался в кресле для посетителей и полез в телефон. Однако повестка дня не отличалась разнообразием: все те же, что и всю последнюю неделю, месяцы, годы, проклятия в адрес мерзкой погоды, невыносимых условий бытия и властей, запрещающих расшатывать режим в той манере, которая бы приносила наибольшее удовлетворение гражданам с активной гражданской позицией. Даже котики и салаты куда-то пропали. Тоска… Психолог и не заметил, как уснул.

Обычно он никогда не ощущал своих сновидений. Но в этот раз объятия Морфея были настолько осязаемыми, что Кузнецов не поручился бы по пробуждении, какая из реальностей была более настоящей. Во сне ему было необычайно хорошо. В нем Аркадий переживал свой будущий отпуск в глухой деревеньке на Сицилии, вдали от крупных городов, в спокойной бухте с доминантой красивейшего собора на замшелых горах, помнящих и финикийцев, и древних греков, и римлян, а может быть, даже людей палеолита. И за все эти века и тысячелетия остающихся такими же зелеными и спокойными – немыми созерцателями бирюзы Тирренского моря и одиноких вулканов, сиротливо торчащих из водной стихии в ясные дни, а в не очень ясные скрывающихся за пеленой белых облаков, в смешной попытке раствориться в них без следа. Кузнецову снилось, что он только что вылез из теплой воды в приятное августовское пекло, сдабриваемое робким, но от этого не менее морским ветерком. Покинуть зыбкую стихию было даже приятно, потому что, приглядывая за дорвавшимися до моря мальчишками, ему пришлось проторчать в ней почти два часа, чтобы одновременно успокоить в себе гиперответственного родителя и вволю наиграться с детьми и, как следствие, успеть подмерзнуть. Но это было сущим пустяком. Потому что солнце в сочетании с аперолем не дает задумываться о бытовых мелочах. Оно провоцирует впитывать в себя счастье и источать его наружу.

Именно за этим занятием психолога и застал отец Серафим. Конечно, архимандрит не мог знать, каким думам предается Аркадий, но по его блаженному лицу догадался, что каким-то очень важным. Поэтому не стал мешать Кузнецову и, сев в хозяйское кресло, погрузился в себя, периодически поглядывая на своего спящего визави. Впрочем, длилось это недолго. Телепатически уловив чужое присутствие, Аркадий проснулся и ужасно сконфузился.

– Серафим, извините, ради Бога! Оплошал.

– Ради Бога – обязательно извиню! – улыбнулся монах. – Ничего страшного, – поспешно добавил он, – хорошему человеку не грех и поспать.

– Но мне все равно ужасно неудобно, – все же попытался оправдаться Кузнецов. На что батюшка только махнул рукой.

– Погода ужасная. Спал бы и спал.

– Не могу с вами не согласиться. Льет не переставая. Шереметьево намедни смыло.

– Да, я тоже видел картинки в интернете. Ужас!

– Будете чай? – спросил Аркадий и, не дожидаясь ответа, направился в кухонную зону.

– С удовольствием. Мне как обычно.

– Как вы сегодня? Что-то очень задумчивый, – ответил на свой же вопрос психолог, совершая традиционные чайные манипуляции.

– Есть такое. Только сам не пойму, чего больше в моем состоянии – духовного или психологического. Хотя раньше я бы не задумываясь ответил на этот вопрос.

– Значит, ответ все же очевиден? И вы зря себя накручиваете?

– Нет. Просто стал умнее и научился не рубить сплеча при выборе стратегических ответов, – с улыбкой сказал монах.

– Тогда давайте разбираться!

– Обязательно. Но для того чтобы понять природу моих страданий, нужно, чтобы вы тоже ответили на один вопрос.

Кузнецов как раз поставил чай перед клиентом и сделал приглашающий жест рукой.

– Итак, Аркадий, скажите, знаете ли вы, что такое Мамврийский дуб?

– Уфф… Ну и вопросы вы задаете, батюшка. Куда мне? Нет, не знаю.

– А между тем это очень интересное дерево. И, думается, его изображение вы видели неоднократно. По крайней мере, если когда-нибудь видели икону Троицы. Но поскольку вы русский человек, то смею предположить, что рублевский вариант вам точно должен быть знаком?

– Можете не сомневаться, – заверил собеседника Аркадий.

– Тогда вы видели и изображение дерева из дубравы Мамре, или, как его еще называют, Мамврийского дуба. Растение это примечательно тем, что, согласно Ветхому Завету, именно под ним Троица в виде трех ангелов явилась патриарху Аврааму и пообещала ему рождение сына, от которого произойдет великий народ. И там же был заключен первый договор между Богом и людьми, знаком которого стало обрезание.

– Как интересно! Но какое отношение это дерево имеет к нашей с вами беседе?

– Очень даже прямое. – Монах задумался, как бы подбирая слова или пытаясь принять решение, стоит ли продолжать начатую мысль. Но, решив, что и так уже очень далеко зашел, продолжил: – Дерево это существует до сих пор.

– Да вы что! Сколько же ему лет?

– Чуть больше четырех тысяч.

– Как такое может быть? Деревья, если только они не секвойи, так долго не живут.

– Ваш скептицизм вполне понятен, но здесь предание вполне точно – дуб есть, и он тот самый, под которым Авраам говорил с Богом. Только дерево очень, очень старое и за двадцатый век практически полностью высохло. Тем не менее еще пару десятилетий назад умудрялось сохранять живые листья.

– Не очень похоже на правду. Вы эти листья своими глазами видели?

– Нет, я видел фотографии, где они еще есть, датируемые девяностыми годами прошлого века. Фотографии цветные, ошибиться невозможно. И сам дуб, точнее то, что от него осталось, я тоже видел. К сожалению, он весь высох, правда успев дать два небольших отростка. Я застал их в тот момент, когда они были не длиннее двадцати-тридцати сантиметров и, честно говоря, не внушали оптимизма. Сейчас, насколько мне известно, дети дерева из дубравы Мамре уже подросли и выглядят более уверенно.

– Смотрите, как хорошо. Почему же тогда вы впадаете в пессимизм?

– И до этого дойдем, доктор.

Отец Серафим продолжал упорно называть Кузнецова доктором. Тот поначалу отнекивался от медицинской степени, но потом понял, что бороться бесполезно, и перестал обращать внимание на свой новый титул.

– Дело в том, – продолжил монах, – что дуб помимо живого напоминания о временах патриарха Авраама имеет еще одну функцию. Для всего православного мира он служит своеобразным индикатором, наравне с Благодатным огнем и Афоном. Потому что существует предание, возникшее на волне всеобщего увлечения эсхатологией где-то в конце Средних веков. Тогда заканчивалась Пасхалия, которую никто не решался продлевать, а также подходило к концу шестое тысячелетие от сотворения мира, начиналось седьмое, и очень многие, как в православном, так и в католическом мире, ждали неизбежного Апокалипсиса. Волнительные ожидания привели к тому, что возникла, если можно так сказать, система индикации, знаки которой должны просигнализировать, что вот оно – конец мира близко. И дуб вошел в число этих маркеров.

– Как интересно! – с некоторым возбуждением перебил инока Аркадий, любивший на досуге покопаться в изотерической литературе – привычка, приобретенная им на излете перестройки вместе с покупкой журнала «Феномен» – странного желтого издания, распространявшегося в метро. Тогда оно поразило Кузнецова до глубины души, поскольку выгодно отличалось от «Пионерской правды» и даже от любимого «Юного натуралиста». В нем были алогичные тайны, тайное пристрастие к которым психолог приобрел на всю жизнь. – Дайте попробую угадать – дерево должно засохнуть?

– В точку! – подтвердил отец Серафим. – Афон должен быть затоплен, а Благодатный огонь перестать сходить. Собственно, этим объясняется повышенное внимание всего православного мира к этому безусловному чуду.

– Простите мне мой скептицизм, но свечи разве не патриарх зажигает?

– Нет. И здесь я вам не как служитель Церкви говорю, а как обычный паломник, видевший чудо своими глазами. И никто ни при каких обстоятельствах не заставит меня поменять свое мнение по этому поводу. Это чудо. На уровне физики его природу я объяснить не могу. Да, думается, никто из современных ученых этого сделать не сможет, они еще слишком неразвиты для того, чтобы правильно оценить данное явление. Но, по моему личному мнению, это что-то сродни электричеству. Потому что всем известный момент, когда иерусалимский патриарх выходит из Кувуклии со свечами, предваряют так называемые сполохи, чем-то похожие на электрические разряды. Они бегают по стенам храма, по иконам. А потом, в какой-то момент, на Гроб Господень опускается как будто электрический шар из них. И только после этого начинают зажигать свечи. Мне, кстати, всегда было странно, что момент, когда весь храм объят пламенем от зажженных свечей, по телевидению показывают, а сполохи нет. Хотя я это видел и тысячи, если не миллионы людей это видели. И я знаю, что есть фильмы, где время перед схождением Благодатного огня хорошо запечатлено и можно понять, что это не «огонь» в прямом смысле слова. А нечто совсем другое, впоследствии принимающее форму огня. В общем, объяснил как сумел.

Монах широко улыбнулся, всем своим видам приглашая посмеяться его несовершенству. Потом замолчал ненадолго, собираясь с мыслями, и продолжил уже спокойно:

– Так вот. То, что дуб практически засох, я знал уже давно. Но этой весной стали появляться новости о том, что высохший остов развалился от собственного веса. Меня это очень потрясло. Можно сказать, что я стал просто объят эсхатологическими настроениями. С тех пор они меня буквально сжирают.

– Почему же вы сразу мне об этом не рассказали?

– Мне надо было к вам присмотреться, Аркадий. Согласитесь, довольно странно вывалить столько специфической информации на неподготовленного человека. Вы могли бы совсем неправильно оценить ситуацию и отнестись ко мне предвзято. Теперь же вы знаете, что я, конечно, с чудинкой, но в общем и целом адекватный товарищ. – Монах снова заулыбался.

– Убедили. Адекватнее человека еще поискать. Честно говоря, я даже не знаю, зачем вы ко мне ходите. На мой взгляд, с теми проблемами, которые вы до сих пор описывали, вы в силах справиться самостоятельно. Исключительно нежелание потерять хорошего собеседника до сих пор не позволяло мне вам этого сказать, – сделал словесный реверанс Аркадий.

– Шутите. Это хорошо. Я заметил, что юмор только помогает понять действительно сложные вещи. А это нам обоим сейчас понадобится. Потому что, несмотря на высокую оценку, которую вы дали моей скромной персоне, с моими, как вы выражаетесь, «незначительными» проблемами в одиночку я справляться не собираюсь.

– Принято. Еще чайку?

Монах согласился, в потом опять замолчал, параллельно размешивая сахар в очередной чашке чая, любезно приготовленной Кузнецовым. Потом, решив, что молчание несколько затянулось, продолжил:

– А все потому, Аркадий, что моя эсхатология возникла не просто так. К сожалению, сформировалась она на очень прочном и неприятном фундаменте. Вы же помните, что я вам рассказывал во время нашей самой первой встречи о моих проблемах с исповедью?

– Да, конечно.

– Поскольку я принял сан уже больше двадцати лет назад, то, как вы понимаете, за это время умудрился такого наслушаться, что и вспоминать не хочется. Но самое главное не это. А то, что помимо прихожан мне, в силу статуса, пришлось в какой-то момент начать принимать исповедь и у братии нашего монастыря. И вот это оказалось для меня еще большим негативным откровением. Только не подумайте, я не собираюсь ругать Церковь. Она свята! И это не обсуждается. Но мы все, кто ее составляет – и духовенство, и миряне, – к сожалению, чем дальше, тем больше далеки от идеала. И я вижу, что все только ухудшается. И я никого не осуждаю, потому что сам кровь от крови и плоть от плоти нашей страны. Другими мы просто, наверное, не могли бы получиться. Разница только между нами (в данном случае я имею в виду тех христиан, что в сане и что без оного) в том, что первые пытаются не грешить, а если уж и грешат, то старательно маскируют свои грехи, чтобы паства не заметила, а вторые зачастую даже не пытаются остановиться, а таинство исповеди используют как своего рода способ подчистить отчетность. А такой подход, естественно, не работает. Потому что покаяние должно быть деятельным. Мне кажется, я уже это как-то говорил?

Кузнецов кивнул.

– Но поскольку данная мысль очень важна, не грех и повториться. Так вот, – продолжил отец Серафим. – Я, пришедший в Церковь на волне всеобщей эйфории, всеобщего неофитства, яростного и горячего, сейчас могу констатировать, что мы потеряли первоначальный импульс. Именно поэтому над нами смеется общество. Потому что мы не делаем того, что декларируем. Но самое ужасное, что нас это не особенно волнует.

Вместо того чтобы показать такую альтернативу миру, к которой хотелось бы тянуться, мы пошли с ним на компромисс. Как результат – теплохладность и девальвация нас как христиан и потеря новой свежей крови в Церкви. Мы перестали быть интересными, так как стали такими же, как все. Только в старомодных тряпках.

– Сурово. Кстати, что такое теплохладность?

– Это из Откровения Иоанна Богослова: «И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». Надо сказать, что в славянском варианте в последнем предложении используется глагол «изблюю», который мне кажется более емким.

Монах еще немного подумал.

– Очень авторитетные толкователи из признанных отцов считают, что в этом месте речь идет о последних временах и о качестве людей, которые будут составлять всю Церковь. Не только Лаодикийскую. Поэтому в связке с этим отрывком очень важно изречение Христа, называющего нас – Своих последователей – солью земли. То есть людьми, призванными облагородить мир, исправить его. В одной из проповедей Он говорит о том, что мы просто не имеем права быть другими. Иначе с нами поступят как с солью, потерявшей силу, – выбросят вон. Это очень категоричное заявление, как, кстати, большинство Его заявлений. Но я, как верующий человек, не могу считать его каким-то иносказанием. И знаю, что так и будет в какой-то момент. Вопрос времени.

А после истории с дубом мне стало казаться, что время пришло. И эта мысль не дает мне покоя. Как миллионам до меня. Мозгами я понимаю, что все неоднозначно и что у Бога «тысяча лет как один день и один день как тысяча лет» и не такие уж мы все ужасные, что-то в нас теплится хорошее. Но не могу избавиться от тревожности. Все, что читаю помимо служебной необходимости, касается эсхатологии. Апокалипсис так вообще стал моей настольной книгой. Но от этого становится только хуже. Все время мне видятся знаки.

– Где же, батюшка? – удивился Аркадий.

– Да повсюду. В новостях, в разговорах на исповеди, на собраниях духовенства. Но в обычном информационном потоке их больше всего. И это пугает.

– Ну, вы даете! – рассмеялся психолог. – Верить средствам массовой информации – последнее дело.

– «Не читайте перед обедом советских газет»?

– Именно!

– Оно понятно. Но речь немного о другом. Как бы мы ни относились к СМИ, но они фиксируют исторические события. Нужно только очищать каждое такое событие от шелухи, которой оно обрастает благодаря личности автора каждого материала. Для этого нужно читать не одну заметку на одну тему, а сразу несколько, и желательно в источниках с разной жизненной позицией. Тогда становится понятно, что именно приврали и в каком количестве.

– Хорошее средство, если есть время.

– Знаете, на самом деле это не отнимает слишком много времени, так как действительно стоящие события случаются не очень часто, в основном на нас вываливают сплошной информационный шум.

– Извините меня, но для архимандрита вы слишком хорошо разбираетесь в медиа, – сказал Кузнецов с улыбкой.

– Одно время было послушание – делать портал для монастыря, пришлось поднатореть и в этой науке. Ничего сложного на самом деле. Но не суть. Суть в том, что события, на которые стоит обращать внимание, происходят довольно часто. И для меня многие из них стали коррелироваться с Книгой Откровения. А внутренне я к этому не готов. Банально боюсь. Мне страшно.

Монах как будто весь сжался. Взгляд его стал затравленным. Аркадию даже показалось, что место благообразного серьезного мужчины занял какой-то странный подросток с бородой. Напуганный и жалкий.

– Все еще осложняется тем, что у меня есть привычка к аналитическому мышлению, – продолжил отец Серафим. – На любую вещь я люблю смотреть под разными углами, а, например, исторический процесс не могу не воспринимать как бы сверху, как некий свиток причин и следствий. – Он опять замолчал и погрузился в себя. – Это сложно объяснить, но такой подход не позволяет отогнать чувство тревожности, а, наоборот, усугубляет его. Потому что я не могу абстрагироваться от происходящего. Как в том фильме: «Зима близко!»

Кузнецов не стал ничего говорить, но внутренне подивился тому, что монах смотрел «Игру престолов» – сериал, мягко говоря, не самого целомудренного содержания.

– А по мне, она не то что близко. Она уже вовсю завывает своими холодными ветрами. Мы в самом конце пути. И скоро Он спустится к нам опять. Только теперь уже в статусе Царя, а не проповедника. И будет нас судить. И одной своей половиной я очень жду этого момента, а другой – боюсь до невозможности. Не готов я.

Отец Серафим поник. А через пару секунд Аркадий понял, что он беззвучно, но очень горько плачет. Для психолога это было откровением. Такого поворота Кузнецов совсем не ожидал. Для него архимандрит был образцом выдержки, а тут такое! К тому же Аркадий недолюбливал, когда люди плачут, а мужчины особенно. Он сам был слишком сентиментальным, чтобы спокойно это терпеть. Надо было срочно что-то делать.

– Серафим, ну что же вы! Давайте-ка успокоимся, позвольте угостить вас валерьянкой, – сказал Кузнецов.

Поднявшись, он достал из аптечки в глубине шкафа классический пузырек с корнем валерианы. Накапал показавшуюся ему оптимальной дозу в 30 капель и протянул монаху. Убедившись, что рюмка пуста, дал запить водой. И только после этого решился продолжить:

– Почему вы так во всем этом уверены? Поверьте, я не хочу вас мучить, но мне нужно понимать, какая именно информация является для вас основанием думать, что Апокалипсис уже наступил.

Серафим стал очень тихим, но готов был продолжать.

– Да много разной. Начать хотя бы с той стадии, в которой мы сейчас все оказались. Я имею в виду – хлипкого мира после Второй мировой. На мой взгляд, картина мира очень напоминает упомянутую в Откровении стадию, после того как Агнец снял третью печать с заветной книги, запускающей процесс Апокалипсиса. В этой главе говорится о том, что после снятия второй печати люди начнут убивать друг друга, а когда будет снята третья печать, то жизнь цивилизации начнет вертеться исключительно вокруг денег. «Хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай». Это, конечно, определенный символизм. Но суть данного символа вполне четко прослеживается – мерой всего будут деньги. При этом, честно признаться, я не знаю, что за мера такая хиникс, но не думаю, что это очень большой объем. В то время как динарий в эпоху, когда писалось Откровение, был довольно крупной монетой и уж чего-чего, а пшеницы на него можно было купить очень много.

– И что?

– А то, что это может свидетельствовать о желании автора сказать нам, что все будет вертеться вокруг денег, хотя сами деньги сильно обесценятся по сравнению с временами Христа, потеряют свою стоимость.

– А они потеряли?

– Определенно. Пятьсот лет назад на тридцать рублей можно было целую деревню купить. Сейчас вам и на литр бензина не хватит. То же самое с другими валютами. Фунт стерлингов или доллар в конце девятнадцатого века совсем не то же самое, что в начале двадцать первого. Но на самом деле даже не это самая говорящая деталь в этом коротком предложении. Самое важное, что говорится про вино и елей, то есть масло.

– И что же?

– А то, что они как бы выводятся за скобки. И эта интересная деталь становится еще интереснее, если знать, что пшеница и рис торгуются на мировых товарных биржах, а вино и масло – нет. Казалось бы, всего-навсего штрих, но для меня он очень говорящий. Он вопит просто. Может быть, конечно, я и ошибаюсь, но не думать об этом не могу. Особенно потому, что после того, как Агнец снимет четвертую печать, должен появиться знаменитый «бледный всадник».

– Имя которому – «смерть»?

– Да. «И ад следовал за ним…»

– Этак, батюшка, вы и меня напугаете, – сказал Аркадий, откидываясь в кресле. – Вы так об этом говорите, что у меня аж мурашки по телу.

– Мой дорогой Аркадий! А я с этим живу! Никак не могу заставить себя перестать думать об этом. Хотя и понимаю, что нельзя. Что сам мешаю и своей телесной, и своей духовной жизни. Потому что даже если оно и так, мне-то – монаху с двадцатилетним стажем – какая разница! Если я правильно жил и достойно служил, то должен, наоборот, ускорять Апокалипсис: «Ей, гряди, Господи Иисусе!» А я боюсь… Помогите, доктор!

– Ну и задачку вы мне подкидываете.

– Но вы же доктор!

– Батюшка, миллион раз вам говорил, что я не доктор. Но поскольку, думается, что специалист я все же не самый плохой, то буду стараться вам помочь. В сущности, если опустить детали, то имеем дело с банальной тревожностью. А эта беда вполне поддается корректировке. Давайте так поступим, я сейчас вам набросаю небольшую схемку, какие манипуляции вам желательно было бы поделать и какие травки попить. Подчеркиваю – травки. Не медикаменты. А к следующей нашей встречей продумаю последующую терапию. Такую, чтобы вам обязательно помогла. Договорились?

– Конечно, доктор… Извините.

– Ладно уж. – Кузнецов покачал головой.

Оставшиеся пять минут до окончания сеанса Аркадий провел в начертании «схемки», передав которую благодарному клиенту вздохнул с некоторым облегчением, поскольку после этого успевший изрядно напугать психолога монах покинул кабинет. Как только Кузнецов остался один на один с собой, он сразу же открыл интернет и нашел Откровение Иоанна Богослова.

– «Посмотрим, что это за Сухов», – пробормотал он цитату из известного кинофильма, начиная чтение.

На крючке

Апокалипсис был первой книгой Библии, которую Кузнецов начал читать. До этого практически сталкиваться с Писанием ему как-то не приходилось. Нет, безусловно, он знал основную канву евангельского повествования и даже многие библейские сюжеты, так как был горячим поклонником европейской живописи эпохи Возрождения, где большая часть картин, если не сказать что все, посвящены сугубо религиозным мотивам. А без хотя бы поверхностного знания о них погружаться в творчество великих итальянцев или испанцев, да даже голландцев, что больших, что малых, – совершенно бессмысленно. Поэтому Аркадий Аркадьевич был подкован в, как он это называл, вопросах веры. По крайней мере, его эрудиции хватало, чтобы минимизировать соприкосновения с аудиогидами в набитых китайцами залах Лувра или Прадо. Так как к этим полезным черным коробочкам психолог питал брезгливое отвращение. Он банально не доверял музейным работникам, ответственным за дезинфекцию пластиковых экскурсоводов, и, глядя на них, представлял, как тысячи каких-нибудь несчастных нигерийцев, загнанных в храм искусства по программе ООН или ОБСЕ, призванной снять гештальт никчемности с этих достойных организаций, берут в свои руки, еще вчера хоронившие в родной саванне близких, преставившихся от лихорадки Эбола, музейные аудиогиды. И Кузнецову становилось дурно. Конечно, он знал около десятка способов, как данное отвращение преодолеть. Однако не хотел. И дело не в расизме. Точнее, не только в нем, но и в повышенной, болезненной чистоплотности, которую в жесткой форме привили психологу его мама и бабушка.

Как бы там ни было, Аркадий был отягощен хорошим гуманитарным образованием, к которому относился и раздел знаний, посвященный религиоведению. Но до разговора с отцом Серафимом Библию он в руки не брал. Если быть совсем корректным, не взял он ее и сейчас, удовольствовавшись интернет-версией. И было бы враньем сказать, что Иоанн Богослов сразу же расположил к себе Аркадия. Тяжелый, с большим количеством непонятных деталей текст первых глав Откровения давался психологу с трудом. Но долг, повелевавший ему разобраться с проблемой клиента, а для этого надо было, так сказать, изучить матчасть, то есть прочитать книгу, заставлял Кузнецова продираться через написанное две тысячи лет назад.

Интерес пришел неожиданно, когда Аркадий добрался до шестой главы. Там ему попались строки, которые недавно цитировал только что ушедший визитер. Они ободрили психолога, как старые друзья, показавшись чем-то до боли знакомым, поэтому, вместо того чтобы прерваться, Аркадий продолжил, осилив еще и седьмую главу, где со свойственной древним скрупулезностью перечислялись запечатленные колена Израилева. Для чего это делалось, Кузнецов так и не понял, но рассудил, что смысл наверняка должен быть. Хотя бы для потомков двенадцати патриархов, получавших частичную надежду на урегулирование затянувшейся ссоры с Создателем.

А вот начало восьмой главы оказалось для Аркадия откровением личным. Потому что когда психолог прочел первый стих: «И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса», его посетила мысль, что безмолвия-то никто, поди, и не заметит, а это будет уже не то что начало, а самое что ни на есть начало конца, до терминальной стадии которого, конечно, будет еще целых тринадцать глав, но они пролетят как титры в конце фильма, транслируемого по телевидению, – в ускоренной перемотке.

Вторая же мысль была еще хуже: «А вдруг безмолвие – это именно то, в чем мы живем сейчас? Проматываем свою повседневность, радуемся, ссоримся, любим, ненавидим, а титры уже вовсю крутятся? И до надписи «снято на пленку Kodak» остались какие-то минуты?»

– Да ну на фиг, – сказал психолог вслух.

И выключил интернет.

Сделал он это очень вовремя, так как, скрипнув, дверь в кабинет открылась и пропустила через себя пламенного бойца (или бойцуху, как в современных условиях правильно?) за свободы и права женщин как всего мира, так и России в частности. Наталья, сняв с головы изрядно намокший капюшон, поздоровалась с Кузнецовым и, извинившись, попросила разрешения снять с себя толстовку и осталась в футболке с модным последние несколько недель принтом «Мы – Иван Голунов!». По внешнему виду феминистки было видно, что она изрядно стесняется.

– С удовольствием прощаю вам это дезабилье, Наталья, даже не думайте смущаться! Лучше скажите: не надо ли просушить вашу вещь? У меня есть обогреватель, могу достать, – галантно предложил Аркадий.

– Очень неудобно вас напрягать, но, по всей видимости, отказаться нет возможности – толстовка вымокла вся.

– Вообще никакого напряжения, – сказал психолог, направляясь к шкафу-купе, из которого был извлечен добротный обогреватель, выполненный в стилистике классического радиатора отопления. – Не будете же вы мокрая ходить. А батарея у меня мощная – пока будем с вами разговаривать, все высохнет.

– Даже не знаю, как вас благодарить.

– Пустое. Лучше расскажите мне, как вы провели эту неделю. Хотя по футболке я примерно догадываюсь.

– Да ей уже недели две или три. Хотя вектор остался таким же – митинги, митинги, митинги. Чем больше – тем лучше.

– Наслышан. Сам хотел пойти на последний, но дети заболели, не до того стало. Как все прошло?

– Атмосферненько. И народу не сказать чтобы сильно меньше. Хотя меньше, конечно. Погода сказывается на явке. Да и период отпусков тоже. У меня половина штаба разъехалась.

– Руководят подпольем из-за границы? Как Владимир Ильич? – пошутил Аркадий.

– Практически. Мои только, в отличие от вождя революции, предпочитают азиатское направление или Карибский бассейн.

– И там люди живут. А вам же главное, как я понимаю, чтобы интернет был.

– Именно! Это основное. А их физическое присутствие вторично. Важно создать ажиотаж среди сочувствующих, чтобы их побольше пришло. Для этого достаточно мессенджеров и социальных сетей. А их-то мы уже давно хорошо освоили. Поэтому и дело идет.

– Ну и славно! Значит, можно быть уверенными в завтрашнем дне. Кстати, кофе или чаю?

– Чаю, и побольше кружку, пожалуйста, я знаю, у вас есть.

– Конечно. Сейчас налью. А вы пока мне о себе расскажите. Мне кажется, последний месяц мы неплохо двигаемся?

Сказав это, Кузнецов поднялся со своего кресла и погрузился в медитативный процесс заваривания чая. Наталья же поджала под себя ноги, в этот раз стянутые джинсами, которые можно было бы даже назвать сексуальными, подумала и довольно легко начала отчет о проделанной работе:

– Знаете ли, Аркадий, думается, процесс идет довольно позитивно. Настолько, что за последние пару недель я уже несколько раз подумывала или совсем отказаться от ваших услуг, или существенно сократить количество визитов.

– Хм. Интересно-интересно. Продолжайте, пожалуйста.

– Я понимаю, что вам мое решение может показаться довольно поспешным, хотя я к вам и хожу уже несколько месяцев, но, знаете, я никогда в жизни не была настолько уверена в себе, в своем «я» и в своей женской сущности. Вы совершили чудо!

– Отрадно слышать это, Наталья, но хотелось бы полностью убедиться в том, что это действительно так.

– Вы мне не верите? – искренне возмутилась клиентка.

– Ну что вы! Просто, знаете ли, я имею дело с людьми, а не с машинами. А люди несовершенны. И иногда это проявляется не только неожиданным, но и трагическим образом, – сказал Кузнецов, внезапно вспомнив о несчастном Светусике, почти 40 дней как покинувшей этот мир. – Поэтому мы должны быть уверенными. Это в ваших же интересах. Не хочу вас пугать, но случай рецидива в нашем деле довольно распространен. Помните, мы с вами проходили практикум по упаковке ваших страхов в «коробочки» и «сундуки» с последующей консервацией их в надежном месте подсознания?

– Конечно! Мне кажется, именно после него мне начало становиться лучше.

– Нисколько не удивлюсь, что может быть и так. Методика очень эффективная. И это хорошо! Правда, есть одно «но».

– Какое же? – встревожилась клиентка.

– Не переживайте так! Я не хочу вас напугать, но сказать обязан. У, так сказать, новоначальных пациентов «коробочки» могут внезапно раскрыться в случае, если процесс консервации не завершился должным образом. Проверить же это можно только опытным путем – наблюдая и используя нагрузочные тесты или тестовые ситуации. В общем, в любом случае еще какое-то время понадобится.

– И долгое? – слегка скиснув, спросила Наталья.

– Зависит от вас, Наташа, – очень мягко, включив всю свою лучезарность, ответил Кузнецов. – Однако смею вас уверить – не пожалеете. Потому что помимо тестирования мы закрепим достигнутый результат и параллельно постараемся вас «прокачать», как сейчас модно говорить, на развитие тех качеств, которых, по вашему мнению, не хватает, но которые бы вам пригодились.

– Аркадий Аркадьевич! Вы еще и коуч! – рассмеялась клиентка.

– Не очень люблю это слово, очень уж много шарлатанов за ним скрывается в последнее время. Один прошлогодний Тони Робинсон чего стоил. Но вы же меня знаете, Наталья, я обманом пациентов не занимаюсь – мне важно с профессиональной точки зрения довести дело до конца. А с вами я не совсем еще уверен. И чтобы простимулировать вас, готов предложить вам снизить частоту посещений и при этом дать скидку на оставшиеся занятия в размере 25 процентов. Как старому клиенту, завершающему курс. Что думаете? – сказал Аркадий, хитро прищурившись.

Тут надо сказать, что Кузнецов, помимо того, что был хорошим психологом, был еще и неплохим дельцом – редкое качество для его отрасли. Поэтому к работе он подходил как к бизнесу, то есть комплексно. Безусловно, заниматься в чистом виде разводкой Аркадий бы не стал, так как мысленно относил себя к купцам «первой гильдии» в своем секторе экономики, а им, согласно его же воображаемому кодексу, не пристало крохоборствовать и заниматься совсем уж откровенными манипуляциями в целях сохранения клиента. Но небольшое лукавство, с его точки зрения, вполне можно было позволить. Как говорится, просто бизнес, ничего личного. Банки так поступают каждый день. К тому же в результатах Натальи он и правда до конца не был уверен. Хотя и понимал, что их взаимоотношения переходят в финальную фазу. Однако слегка задержать ее было возможно. За это время, которое психолог мысленно определил для себя в полтора-два месяца, денежный поток от клиентки снизился бы наполовину, но не иссяк бы совсем, а сарафанное радио, наоборот, имело бы люфт для привлечения свежей крови. В последней Аркадий нисколько не сомневался, так как слух а-ля: «У одного из лучших психологов Москвы появился просвет в графике! – А зачем к нему ходить? – Ты что? К нему даже верхушка ФСБ ходит», – всегда работал. Но и ему нужно было время. Значительно хуже было бы, если бы просвет образовался внезапно. Тогда бы пришлось страдать в пустые часы от скуки, да и денежный поток стал бы поменьше. Что не смертельно, но тем не менее тоже неприятно.

Именно поэтому Аркадий не задумываясь и использовал свой любимый бизнес-прием, называемый им «страх, сомнения и жадность». Обычно он работал безотказно, как «зависть и тщеславие» в сфере связей с общественностью. Собственно, из названия понятно, что в основе метода лежало использование базовых человеческих чувств, которые надо было просто правильно скомбинировать.

И в этот раз подход был выбран правильно. Профессиональная феминистка решила прислушаться к мнению специалиста.

– Умеете же вы уговаривать, Аркадий! – рассмеялась Наталья. – К тому же, сказав, что пора с вами расставаться, я что-то так сразу приуныла, что даже расплакаться хотелось! Вот уж не думала, что так к вам прикипела.

– Вот видите?! А говорите, что полностью пришли в норму. Хотя лично мне лестно такое отношение и к моей скромной персоне, и, по всей видимости, к моим профессиональным качествам. Тем не менее привязываться так к кому-либо, если этот человек не часть семьи или близкий друг, на мой профессиональный взгляд, и опрометчиво, и опасно, потому как чревато разочарованиями и идущими с ними рука об руку расстройствами. Хорошо, что признались, Наталья. Теперь еще будем лечить вас от зависимости ко мне, – рассмеялся психолог.

– Скажете тоже, доктор, – в этот раз Аркадий решил клиентку не поправлять, – зависимость! Исключительно симпатия и замечательное человеческое отношение. В общем, некоторая связь, которую не хотелось бы разрывать, – феминистка неожиданно для самой себя кокетливо подмигнула Кузнецову.

Психолог аж подпрыгнул от неожиданности.

– Помилуй Бог, Наталья! Неужели вы со мной флиртуете?

– Упс, Аркадий Аркадьевич, – как нашкодившая школьница, пролепетала женщина. – Как-то само собой получилось. Внезапно.

– Так-так-так. Не тушуйтесь! Это очень даже хорошо! Теперь я уверен, что женское, ранее скрытое в вас, пробудилось и живет своей жизнью. И здесь я могу быть спокоен. Надо только теперь закрепить эффект. Это значит – нисколько не бойтесь кокетничать или флиртовать. С единственной оговоркой: не в моем случае. – Он постарался скрасить свою отповедь наисветлейшим выражением лица, чтобы ненароком не посеять очередные сомнения в сознании не до конца еще стабильной клиентки. – Любимая жена, двое детей и профессиональная этика. – Аркадий улыбнулся еще шире.

– Счастливая женщина ваша жена, Аркадий!

– Искренне надеюсь, потому что мне это важно: я люблю свою жену. Но давайте все же вернемся к вашим переживаниям, Наталья. – Кузнецов решил побыстрее свернуть разговор со скользкой темы. А про себя подумал, что опрометчиво в одиночестве пробуждать женственность в застарелых феминистках, так и до насилия над его скромной персоной недалеко. И решил на досуге подумать об ассистенте. – Вы говорили о том, что все-таки ощутили некоторое волнение, осознав, что перестанете ходить в мой кабинет. Скажите, чего в них было больше: страха, беспомощности, нежелания нарушить привычный график, переживаний за будущее? Еще чего-то? Подумайте хорошенько, а я пока налью нам чай. А то как-то быстро мы расправились с первой кружкой.

– Ничего удивительного. Дубарильник страшенный на улице. Да и у вас тоже.

– Включить, может быть, кондиционер на обогрев? Но будет душновато.

– Лучше не нужно. Давайте пить чай!

– Хорошо. Наливаю. Вы думайте пока.

Клиентка некоторое время поразмышляла, но не очень долго. Казалось, что ей все очень даже понятно и не вызывает никаких вопросов.

– Думаю, я испугалась, что если вдруг поспешно откажусь от ваших услуг, то могу спровоцировать повторение, так сказать реинкарнацию своих проблем. Про «коробочки» я не думала, но механизм приблизительно такой же, как вы описывали, возник у меня в голове. А потом (ну только это потом очень быстро происходило) пришла мысль, что, по закону подлости, рецидив может случиться сразу же после того, как я от вас уйду. А я уже уйду, и кто тогда мне поможет? Я ведь знаю, что к вам очередь стоит. Очень многие вас хотят, – сказала Наталья и нелепо хихикнула, смутившись двусмысленности своей фразы.

Кузнецов с опаской вгляделся в клиентку, пытаясь понять, что это – симптомы, описанные дедушкой Фрейдом, оговорка или оговорка по Фрейду? Но опасности не обнаружил. Новый виток флирта не грозил. Перед ним вновь сидела слегка неуверенная в себе женщина. Конечно, не настолько, как в первый визит, но сомневающаяся достаточно, для того чтобы продолжать с ней работать.

– Ну что же. Направление мне понятно. Давайте так, Наталья, глобально договоримся, что вместо трех раз будете приходить ко мне дважды в неделю, но нашу с вами терапевтическую программу мы продолжим. Возможно, я ее немного скорректирую к следующему занятию. Хорошо?

– Как скажете. Я согласна. И обещаю больше не спешить.

– Вот это правильно. Торопиться вообще никогда не надо. Ни при каких обстоятельствах. Ну, разве что во время пожара. Но сейчас же у нас ничего не горит? Правильно? Более того, как было замечено, стоит редкостная для лета холодина, поэтому нужно приложить все усилия, чтобы сберечь свою энергию. Давайте на этом и сконцентрируемся?

– Хорошо.

– А сейчас давайте еще немного поманипулируем с «коробочками», а потом, по традиции, перейдем к гипнозу. Но для начала мне надо определить ваши возможности по шкале ярости, так сказать. Потом мы пройдемся по другим чувствам. Это я делаю для того, чтобы понять, какие из эмоций наиболее губительны для вас, Наталья. Ярость – одно из самых сильных ощущений. При неумелом обращении разносит носителя в клочья, в некоторых случаях вместе с окружающими. Поэтому начинать лучше с него. А с учетом того, что ваша основная деятельность связана с коммуникациями (а люди, как мне кто-то недавно говорил, «все такие сволочи», хотя лично я с таким утверждением и не согласен), зависимость ярости от поведения ближних нужно проверять в первую очередь. Логика вам понятна?

– Вполне.

– Итак, скажите мне, Наталья, подумав, естественно, предварительно, что вы ощутили, когда узнали о том, что Иван Голунов не придет на митинг, собранный ради него после его же освобождения?

«Уффф!» – только и подумал Кузнецов, увидев, как глаза феминистки мгновенно налились кровью. «А правильно ли я поступил, снизив количество визитов? Ладно, война план покажет. Если что – скорректируемся» – таков был итог его внутреннего соглашения с самим собой.

A hard day’s night

Аркадий потратил на феминистку почти два часа, очень сильно его измотавших. Она действительно была на грани излечения. И это было хорошо, так как Кузнецов получал очередной повод для профессиональной гордости. Однако ложка дегтя, выраженная в усилившейся до гротескного состояния вере пациентки в себя как в женщину, осложняла коммуникацию. Психолог не мог расслабиться и вести себя в привычной открытой манере, которую многие представительницы слабого пола, и Наталья в том числе, по неведомой причине воспринимали как возможность для флирта. У воительницы же за права женщин желание нарушить границу «клиент – психолог» и перевести последнего в разряд «мужчин» оказалось просто маниакальным. Сказывались годы гендерного простоя. В связи с чем Кузнецов попал в щекотливую ситуацию и был вынужден обороняться, не имея возможности дать полноценный отпор, чтобы не потерять клиентку. Его обаяния хватало, чтобы держать феминистку на длинном поводке, сетуя про себя, что в дивном новом мире давно уже пора открывать тему харассмента в отношении мужчин. Дожили.

Но все имеет свой конец. Закончилась и эта пытка. По счастью – последняя на сегодня. И на этой неделе тоже. Была пятница, вторая половина дня, расписание под которую подгонялось таким образом, чтобы работа плавно перетекла в отдых. Что, собственно, и произошло. И хотя непосредственно до отдыха было еще далековато, так как предстояло решить сразу несколько неотложных хозяйственных задач, окрыленный свободой Кузнецов в темпе покинул свой кабинет. Его ждал квест длиною в вечер, конечной целью которого был загородный домик родителей, куда Аркадий должен был привезти свое семейство на предстоящий weekend. А главным призом – кружка (а может быть, и все три) пива вместе с отцом.

Но до всего этого было еще далеко. Впереди был продуктовый супермаркет – дань маме и жене, одновременно озадачивших Кузнецова списками покупок. После – строительный мегамолл, где Аркадий планировал купить отцу новую дрель, так как уже не мог видеть, на какие опасные потенциальным членовредительством ухищрения идет родитель, не желающий расстаться со старым копеечным аппаратом, коим он регулярно пользовался. Потом домой за семейством – и только после этого на семейную дачу. Сделать все это предстояло отнюдь не в одиночестве, а вместе с одержимыми загородной лихорадкой горожанами. Тем не менее внушало оптимизм, что самую муторную часть, а именно торговые площади, Аркадию посчастливилось преодолеть без семейства, что сулило относительно оперативное решение проблемы. Дождь, кстати, наконец перестал. Тучи, правда, не ушли, но с серого неба уже не лились нескончаемые потоки воды, и это было хорошо!

Уверенно плюхнувшись в свой автомобиль, пахнущий дорогой кожей и сверкающий лакированными поверхностями из дерева благородных сортов – ответ голодной юности, – Кузнецов взял курс на юго-запад. И надо сказать, что, к его собственному удивлению, Аркадию удалось довольно оперативно проскочить по стороне Бермудского треугольника Кремля, соприкасающейся с Москвой-рекой, не застряв ни в одной пробке, выскочить на Комсомольский и бодро покатить по проспекту Вернадского. По пути его отпускало. Аркадий очень любил водить машину. Для него это было своеобразной антикризисной процедурой, позволявшей расслабиться мозгам, сосредоточившись только на управлении стальным конем. Единственное, что заставляло его немного грустить в этой связи, – тот факт, что возможность приобрести скакуна мощностью почти 250 лошадиных сил у него появилась уже после того, как весь город завешали камерами, выписывающими штраф за превышение скорости. В противном случае он мог бы установить не один мировой рекорд. Ну, как ему, конечно, казалось. Кузнецов успокаивал свое недовольство тем, что при его любви к скорости, опасным маневрам и дрифту он давно бы уже покинул грешный мир или был бы калекой, если бы имел возможность приобрести хорошо заряженную тачку до того, как государство позаботилось о сдерживании его и ему подобных. По крайней мере, несколько его более успешных одноклассников и сокурсников так и не сумели преодолеть тридцатилетнего рубежа именно по причине любви к быстрой езде. О некоторых из них до сих пор напоминали еще сохранившиеся местами отметины на опорах мостов и стенах зданий, проезжая мимо которых Аркадий вспоминал ушедших по глупости друзей и сдерживал свою стремительность. Правда, обычно его хватало ненадолго.

Надо ли говорить, что, освободившись после утомительной рабочей недели, психолог ни в чем себе не отказывал и, когда была возможность, выжимал из своего авто все лошадиные силы, предусмотрительно притормаживая перед камерами. В колонках играл электронный джаз, брызги от луж заливали лобовое стекло, но небо начинало постепенно светлеть, теряя монополию на сплошной серый, и робко окрашиваться голубоватыми мазками. Настроение у Аркадия выравнивалось. И этому процессу не мешали даже подростки на каршеринге, у которых эмоции явно доминировали над опытом, и неадекватные абиджоны из Яндекс-такси, пытающиеся совершить невозможное – заработать на достойную жизнь в Москве, не имея ни образования, ни связей, ни каких-либо других инструментов успеха. Кузнецов просто пер как танк, веря в мощь своего двигателя и утяжеленной рамы, а также надеясь на чудодейственную силу расширенной страховки. Если что. И абиджоны с тинейджерами как будто ощущали настрой психолога и предпочитали не связываться, расступались, очищая дорогу перед его стальным конем. Поэтому чуть меньше чем за час Аркадий добрался до места своей первой остановки на «Юго-Западной».

Именно на этой станции московского метро располагался магазин, где Аркадию было комфортно делать покупки последние несколько лет, после того как все первоочередные семейные проблемы были решены и стало возможным позволять себе несколько больше, чем раньше. Не то чтобы Кузнецов хотел перед кем-то выпендриться – вовсе нет. Да и перед кем, собственно, красоваться? В магазины он предпочитал ходить один и не имел при этом привычки оставлять отчет о своей потребительской деятельности в социальных сетях. Ему просто нравилось, что именно в этой сети нет толкотни даже перед значимыми для общества праздниками; пахнет приятно, а не как в замшелом советском сельпо, чем часто грешат более массовые торговые сети; продукты заботливо складывают на кассе по пакетам, поэтому не надо суетиться самостоятельно насчет этой проблемы; ну и, наконец, там можно было побаловать себя какими-нибудь деликатесами, продающимися далеко не везде. Например, все теми же любимыми Аркадием морепродуктами. Поэтому он был готов закрыть глаза на более высокий ценник и при каждом удобном случае присоединялся к редким, хорошо одетым покупателям, чинно раскатывающим свои тележки между полками, забитыми преимущественно импортными продуктами в добротных и ярких упаковках.

Локация на «Юго-Западной» нравилась ему еще тем, что под торговым центром была парковка, места на которой всегда было завались. С чем это было связано, совершенно непонятно, так как вокруг находилось несколько престижнейших учебных заведений, где на всех уровнях в ходу были преимущественно автомобили премиум-класса. Тем не менее по какой-то неведомой Кузнецову причине их владельцы предпочитали оставлять на свой страх и риск авто, сопоставимые по стоимости с квартирами эконом-сегмента, на улице, стыдливо прикрывая номера разными подручными средствами, словно художники эпохи Возрождения, маскировавшие очевидное под условным фиговым листом. Видимо, в слабой надежде, что паркмены пройдут мимо и не оштрафуют. Потому что парковка на прилегающих к метро улочках была разрешена лишь в специально отведенных местах и за деньги, естественно.

Аркадий был не такой. Да, он не любил демонстрировать окружающим свою успешность, но и не особенно стеснялся пользоваться ее благами там, где это было уместно. При этом, например, уровень и комфорт повседневной жизни для него были более важными, чем, скажем, статус от обладания какой-либо собственностью.

То есть для него было принципиально важнее жить в большой квартире, пусть и не в престижном месте, но несколько раз в году ездить за границу и иметь возможность не смотреть на ценники в продуктовых и вещевых магазинах, нежели отказывать себе во всем этом и копить на статусное жилье или автомобиль из категории «люкс». В этом плане он был больше европейцем, считающим, что мы то, что едим и чем себя окружаем, чем многие его соотечественники, совершенно спокойно позволяющие себе купить дорогущее авто и продолжать при этом жить в малогабаритной хрущевке, питаясь лапшой быстрого приготовления. Что, по мнению Кузнецова, было поведением одного порядка с мошенничеством на городской парковке – унизительным в первую очередь для того, кто на него решится. Себе он такого позволить не мог. Ни при каких раскладах. Равно как и хваленая «советская смекалка», густо замешенная на презрении к частной собственности, претила ему, вызывая почти физическую брезгливость. Не потому что он был сноб. Отнюдь. Просто – «фуууу».

Поэтому, промчавшись с ветерком по начавшей подсыхать столице, Кузнецов лихо спустился на облюбованную подземную парковку, подогнал свой танк непосредственно к лифту в торговый центр – случайная опция, нравившаяся ему более всего и почти всегда здесь доступная, – поднялся на один этаж выше, взял тележку и вошел в магазин, где перед ним сразу же призывно раскинулись полки с овощами и фруктами. Формально еще было рабочее время – около половины пятого, – но трудиться уже никто не хотел. Это было заметно по относительной наполненности магазина, обычно полупустого. Хитрые менеджеры среднего и высшего звена, оставив младший состав корпеть над своими подотчетными рабочими проблемами, втихую двинулись на пленэр. И им, так же как и Кузнецову, надо было купить что-то на стол. К счастью, особенной фантазией офисные царьки не отличались, поэтому плотно было преимущественно в мясном отделе и винотеке, что не должно было существенным образом сказаться на скорости обработки списка покупок, коим, конечно же, был заботливо снабжен психолог. Супруга и мать постарались. Но, надо отдать им должное, желали они это в рамках разумного и список не был невообразимо затянутым.

Кузнецова данное обстоятельство воодушевляло. Посему он практически порхал между полками, предвкушая быстрое прохождение этапа продуктовых покупок. Дело спорилось, тележка наполнялась, а впереди уже маячил выход, когда Аркадий решил внести небольшое дополнение в женские списки и завернул в алкогольный отдел, визит в который прекрасная половина кузнецовской семьи, конечно же, не предусматривала. Но отец вряд ли бы одобрил внезапное воздержание сына, да и неделя была тяжелой – просто хотелось выпить чего-нибудь вкусненького. Так сказать, не пьянства ради, а сибаритства для.

И среди вермутов и просекко он встретил его – лучшего школьного друга. На первый взгляд, последний почти не изменился, так обманчиво показалось Кузнецову, поначалу заметившему лишь знакомое развязное выражение лица, задорную ухмылочку и глаза отпетого проходимца, являвшиеся визитной карточкой его однокашника. Но потом на глаза попались фундаментальная проплешина, оттененная седыми баками, пузцо, дорогущая дизайнерская борсетка и сетка морщин вокруг глаз товарища, с которым в свое время они не расставались, как близнецы-братья.

– Здорово, Колян! – от души сказал Кузнецов и дебильно осклабился. Почему именно так? Да кто же его знает. Может быть, в подсознании психолога прокрутился список их совместных похождений, половина из которых была за гранью морали и нравственности, а вторая половина не дружила с законом.

– О-па! Кузнец! Сто лет – сто зим! – обрадовался друг и от души обнял своего визави. – Как ты, Аркаша?

– Да я-то нормально, мой дорогой Николаускас, вот все хотел тебя спросить, что же это ты мне на звонки и месседжи не отвечаешь? – ехидно спросил Кузнецов.

Действительно, за Колей такой грех водился. Чтобы полностью понять глубину трагедии и обиды Аркадия, выразившейся в здоровом сарказме, который он вложил в свой вопрос другу, необходимо знать, что на протяжении пяти или шести лет парни не расставались практически ни на день. Несмотря на то что после школы их занесло в разные вузы. Еще в бытность подростками их связали стандартные мальчишеские забавы, вроде лазания по крышам и подземным коллекторам, организация локальных пожаров, подрывы мелких боеприпасов и все в таком духе. Став чуть постарше, они переключились на алкоголь и походы по клубам. Компания значительно расширилась, но костяком оставались они – Колян и Аркаша. И так продолжалось довольно долго, пока Коля не окончил свой университет и не устроился на работу. О ней он сильно не распространялся, но, как понял Аркадий, вместе с пропуском он получил свои первые лычки и сейчас, на момент встречи, по всем расчетам, должен быть никак не меньше подполковника. Вместе с секретной работой друзья стали отдаляться друг от друга, хотя Кузнецов был этому не рад и, если бы кто-то спрашивал его мнения, готов был продолжать общение, которое сократилось вначале до недельного интервала, потом до месячного, потом до годового, а потом и вовсе прекратилось. Притом что Аркадий старался регулярно поздравлять старого друга с праздниками, включая дни рождения. Но в ответ получал или скупые отписки, или вообще ничего. Безусловно, психолог хотел понять причины такой перемены, хотя бы для того, чтобы закрыть гештальт и загасить обиду.

Николай глядел на друга как ни в чем не бывало. Лицо его просто разрывалось от широченной улыбки и демонстрировало безусловную лояльность и любовь. Если бы не глаза, в уголках которых застыла настороженность, можно было подумать, что его счастье от встречи с другом безгранично.

– Ладно тебе, Кузнец, что ты как девица? «Не отвечаешь, не звонишь». Ну не мог я с тобой поговорить. Так бывает. Ты же знаешь. Дело не в тебе.

– А все равно обидно. Не чужие же люди. Мог бы хоть сказать – не хочу с тобой разговаривать, и все. Я бы это значительно лучше принял, чем игнорирование. Это вопрос уважения, дружище.

– Понеслась! Ты знаешь, что я тебя уважаю. Просто не мог говорить. И очень долго объяснять почему. В двух словах сложно рассказать. А про тебя я знаю, что ты можешь меня понять при любых раскладах. Слишком много мы с тобой водки выпили, – продолжая улыбаться, сказал Коля.

– Этого не отнять. Что же с тобой произошло, дорогой, если ты даже говорить об этом не можешь? К тому же с профессиональным психологом, – рассмеялся в свою очередь Кузнецов, который никогда не мог долго сердиться на близких ему людей.

– Кузнец, ну ты же вроде умный человек? Говорю, не расскажешь в двух словах. И уж точно не в супермаркете.

– Давай тогда договариваться, что ли? Выбери день, посидим, выпьем. Не обещаю, что как в старые добрые, но, по крайней мере, не формально – это точно!

Коля задумался.

– Ладно. Ты прав. Нечего больше бегать. А от тебя уж тем более. Только я уезжаю на следующей неделе в командировку на пару месяцев. До нее, боюсь, не успеем. Но потом вернусь и все-все тебе расскажу! Ничего не скрою. Слово офицера.

– Ты, кстати, кто уже по званию-то?

– На данный момент генерал-майор, – опять заулыбавшись, сказал Николай.

– Ничего себе! Быстро ты до больших звездочек дорос. Молодец! И со мной, главное, не обмыл. Да уж. Давно не виделись. Кстати, а что это – целого генерал-майора в командировку отправляют на такой длительный срок? Им что – полковников мало?

– Да в том-то и дело, Аркаша, что командировка не простая, – посерьезнев, ответил друг, – полковники не справляются.

– Надеюсь, не в жаркую ближневосточную страну? – спросил Кузнецов, имея в виду Сирию и развернувшуюся в ней военную кампанию.

– Угадал. Всегда был проницательным, – и Коля похлопал друга по плечу. – Как вернусь – сразу к тебе!

– Ты уж себя береги, – посерьезнев, попросил Аркадий.

– Если вы приказываете, ваше сиятельство, то обязательно, – припомнив еще одно старое дружеское обращение, успокоил Николай. – Ладно, я побежал. Обнимаю. Супруге – привет!

– Обязательно! И еще раз – береги себя. А как вернешься, сразу звони.

– Лады.

Друзья разбежались. Кузнецов еще какое-то время глядел в сторону, в которую удалился молодой генерал, вспоминая что-то свое, далекое. Потом, вздохнув, вернулся к выбору алкоголя для предстоящего вечера. Дело это было серьезное, и к нему он отнесся со всей ответственностью, чтобы удовлетворить всех. Потеряв около десяти минут своей жизни, Аркадий все же справился с этой нелегкой, но в то же время приятной задачей.

Одна часть квеста была пройдена. Впереди был еще один магазин, потом короткая остановка дома и долгий путь за город. Кузнецов мысленно поздравил себя с тем, что с первой частью он разделался очень оперативно.

Насчет успеха второй половины многосоставной задачи Аркадий отнюдь уверен не был. Поскольку дачники – особая каста в России, а именно сейчас наступало их время. Это уже было заметно по тому, как тяжело напряглись автомагистрали, принимая в себя все больше и больше машин разных сортов и размеров, желающих лишь одного – вырваться из опротивевшего за трудовую неделю города и докатить себя до милых сердцу грядок и шашлыков. И если половина из отправляющихся на пленэр хотели лишь, по выражению Владимира Семеновича Высоцкого, «уколоться и забыться», то вторые явно считали себя главами крупных агрохозяйственных холдингов. Со всеми вытекающими. Последние везли на своих колымагах все, что туда можно вместить: садовый инвентарь, инструменты, емкости самых разнообразных размеров, стройматериалы, а также жен, детей, собак и тещ. Собственно, конкуренция именно с этой многочисленной группой людей больше всего и пугала Кузнецова. Так как он знал, что они нахраписты и непримиримы и в борьбе за свои лишние пять минут, которые впоследствии могут быть потрачены на облагораживание сельхозугодий, готовы затоптать любого. Аркадий же приближался к их месту силы – крупному торговому центру, специализирующемуся на продаже строительных материалов, инструментов и товаров для загородных домов.

Въезжая на парковку, способную по своим размерам составить конкуренцию государству Сан-Марино, психолог понял, что чуть было не опоздал – все видимое глазу пространство было заставлено плотными рядами машин. Преобладала продукция корейского автопрома. Аркадий собрался, сгруппировался и рванул с расчетом на то, чтобы провести короткий, но эффективный забег по торговому центру. Расчет психолога был прост: дачники-сельхозпроизводители в массе своей – народ основательный и экономный, а по ряду признаков было заметно, что все они только-только добрались до магазина и, соответственно, им понадобится время, чтобы совершить покупки с толком, чувством и расстановкой. В практическом плане это означало, что временной люфт до того момента, как подходы к кассам переполнятся людьми с доверху груженными тележками, у Кузнецова есть. И он не имел права потерять это драгоценное время. Иначе как бы он продолжил считать себя потомственным москвичом? Потому как у тех, кто родился и вырос в святом городе греха, умение чувствовать его потаенные ритмы и использовать их в своих целях впитывается с материнским молоком. Иначе долго не протянешь.

Поэтому Аркадий, покинув свой танк, тут же взял высокий темп, коему могли бы позавидовать даже члены североамериканской сборной по легкой атлетике. В рекордные сроки преодолев бескрайнее море парковки, психолог оказался в таком же по размерам торговом зале. И на него тут же обрушилось все многообразие звуков: мерзостный писк устройств, считывающих штрих-коды, гул толпы, тарахтенье тележек, приглушенное, но назойливое жужжание кондиционеров и, конечно же, бравурные объявления в духе «только сегодня, только сейчас», перемежаемые якобы ненавязчивой музыкой. И духота пополам с сыростью. Вентиляция не спасала циклопическое помещение, огромную крышу которого неделю заливал дождь.

Однако на руку Аркадию играло то обстоятельство, что интересующие его стеллажи с инструментами располагались практически сразу у выхода перед кассами, то есть основательно погружаться в недра магазина не было необходимости. Оставалось одно – выбрать одну дрель из сотен, что были представлены на полках. А вот здесь вполне можно было впасть в отчаяние. Так как на непросвещенный взгляд отличия между ними были весьма поверхностными. Кроме цены, конечно. Осложнялось все тем, что ни одного продавца-консультанта, обычно в изобилии заполняющих храмы культа потребления, в обозримом пространстве не было. Те же, что виднелись на периферии визуального обзора, не только не проявляли никакого интереса к потенциальному покупателю, а, наоборот, старались испариться в кратчайшие сроки, демонстрируя повышенную занятность. Впрочем, их можно было понять – граждане закупались стройматериалами с таким усердием, словно всем им вскладчину предстояло поучаствовать в возведении каких-то грандиозных объектов. Никак не меньше Крымского моста.

«А они говорят, что в стране экономический кризис», – пронеслось в голове у Кузнецова. «Ну и что же делать?» – задал он риторический вопрос. И сам себе ответил голосом генерала из «Особенностей национальной охоты»: «Что делать, что делать. Что-то надо».

Между тем было видно, как через расположенные недалеко от стеллажей с инструментами стеклянные двери в магазин вливается все расширяющийся и непрерывный людской поток.

Данное обстоятельство крайне нервировало Аркадия. Из-за чего он сразу же допустил главную ошибку покупателя – начал торопиться и, как следствие, терять контроль над ситуацией. Дрели, перфораторы и прочие шуруповерты слились у него в одну пластиково-стальную массу, и психолог вдруг ощутил себя на грани отчаяния. Еще немного, и Аркадий бросил бы все, рванув на выход. Но он любил отца и очень-очень хотел порадовать родителя обновкой. «В конце концов, психолог я или тварь дрожащая, – подумал он. – Справляются же как-то с этой задачей остальные. Пусть я и без технического образования. Пойдем по правилу левой руки».

Здесь требуется пояснение. Правилом левой руки некоторые его друзья называли принцип выбора блюд в ресторане в момент безудержного кутежа, когда априори понятно, что ценовой уровень заведения позволяет ни в чем себе не отказывать. Тогда левой рукой смело закрывается та часть меню, где идет описание блюд, и последнее выбирается исключительно по стоимости. Как правило, самой высокой. Логика проста: наиболее дорогое блюдо должно быть и самым вкусным.

Этот же принцип Аркадий решил применить и по отношению к дрелям. Его задача сразу неимоверно облегчилась, так как осталось не так уж много изделий, сопоставимых по цене, которые можно было купить. Вторым критерием психолог решил избрать функционал, а третьим – фирму производителя. Наконец выбор был сделан. При этом на все про все было потрачено всего-то минут пятнадцать, что позволило Кузнецову добежать до касс вовремя – аккурат перед тем, как из всех закутков магазина в том же направлении потянулись многочисленные стальные тележки, груженные так, что из-за них не было видно покупателей. Словно зомби, они двигались к месту оплаты, позвякивая колесиками и огрызаясь друг на друга.

«Чур меня!» – почти вслух подумал психолог, оплатив свой товар и отправившись на выход.

В дверях ему, правда, пришлось немного потолкаться с теми, кто заходил внутрь. Но это были уже сущие мелочи.

– Краем прошел! Слава тебе, Господи! – сказал Аркадий и покатил к следующей точке своего сложного маршрута. Ему предстояло воссоединиться с семьей, погрузить всех в автомобиль и уже вместе со всеми поехать к родителям. Благо, до его дома оставалось каких-то пять километров.

Но одно дело – пять километров где-нибудь на трассе в удаленном Арканзасе, и совсем другое – они же вечером в летнюю пятницу на Киевке в ближнем Подмосковье. Разница весьма ощутима. Кузнецов, естественно, прочувствовал это в полной мере. Ибо за те полчаса, которые психолог потратил на покупку инструмента для отца, шоссе успело набухнуть до предела, в чем первую скрипку сыграли муниципальные игрища с разметкой, то увеличивающие, то резко сужающие количество полос движения, из-за чего в местах перестроений неизбежно образовывались заторы. Если добавить к этому развязки с огромными микрорайонами, вмещающими в себя десятки тысяч человек, словно грибы выросшими вокруг Москвы за каких-то десять лет, имеющими вполне сносную, с точки зрения современных правил градостроительства, застройку, но не приобщившимися к такому же подходу в части дорожной инфраструктуры, что зачастую означает двустороннюю двухполоску на тридцать тысяч человек со всеми вытекающими последствиями, как то: гигантские пробки в час пик на съезде-выезде, то картина локального автомобильного апокалипсиса будет налицо.

Но Аркадия это не пугало. Он привычно ввинтился в пахнущий бензином, раскаленным металлом и резиной поток и медленно пополз в сторону дома. Его чрезвычайно грела мысль о том, что наименее приятную хозяйственную часть вечернего пазла он уже собрал и теперь остается самое лучшее – время с семьей. А ее он очень любил, как, наверное, всякий человек, который слишком много времени проводит один на один с людьми разной степени приятности. Впрочем, работа Кузнецова других обстоятельств и не предполагала. Поэтому, находясь вне дома, он безумно скучал по своим и стремился максимально сократить период расставания. И сейчас он радовался тому, что сумел рассчитать время таким оптимальным образом, что уже совсем скоро воссоединится с женой и детьми, а потом еще и с родителями. И даже то, что на каких-то пять километров пришлось потратить целых полчаса, Аркадия взбесило не сильно.

Привычно выпустив пар, поругивая автолюбителей последними словами, Кузнецов дополз до дома и припарковался в широченном дворе с таким количеством детских площадок, что в его босоногом детстве они бы показались ему парком аттракционов никак не меньше Диснейленда. Ну или хотя бы парка Горького. Примечательно, что все это пространство было забито детьми, отчаянно галдящими что-то по-русски с разными акцентами, в которых можно было признать всю возможную географию постсоветского пространства и даже некоторых африканских стран.

«Вавилон», – подумал Аркадий и вбежал в подъезд, походя отбившись от консьержки, попытавшейся задать ему какие-то псевдозаботливые вопросы, призванные замаскировать стремление как-нибудь поживиться на доходах психолога, слывшего в подъезде человеком состоятельным. Не то чтобы Кузнецов или его супруга как-то акцентировали внимание соседей на своих успехах, но когда к тебе постоянно ездят курьеры из многочисленных и зачастую недешевых магазинов, а также ходит разного рода обслуживающий персонал, скрывать очевидное проблематично. Особенно на фоне остальных жильцов, львиная доля которых считает хорошим тоном не оплачивать коммунальные услуги по нескольку месяцев. Консьержку же сложившаяся ситуация просто доводила до исступления – она всем своим малороссийским организмом ощущала присутствие денежных знаков, но не могла до них дотянуться. Впрочем, надо отдать ей должное, она не сдавалась и надежды не теряла. В связи с чем при входе в подъезд Аркадий всегда стремился максимально быстро добежать до лифта, чтобы поскорее в нем скрыться от назойливой консьержки. Сейчас он поступил обычным для себя способом и вихрем поднялся на свой этаж.

Когда Кузнецов вошел домой, его присутствия, по обыкновению, никто не заметил. Семья была в сборах. То есть стоял шум-гам, все куда-то носились, раскладывая вещи по сумкам и рюкзачкам, тискали собаку, что-то искали, иногда ругались из-за мелочей, в общем – предвкушали. Аркадий, улыбаясь, понаблюдал какое-то время за этой суетой и решил, что пора объявляться.

«Папа пришел!» – крикнул он. Ответом ему послужил приближающийся со скоростью урагана визг двух детских голосов и приветствие жены, прозвучавшее откуда-то из санузла. Сыновья повисли на нем гроздьями. Чуть туповатая собака тоже наконец заметила присутствие хозяина и стала нарезать круги вокруг, поскуливая от избытка чувств. Все были рады. Идиллия.

– Ну как? Вы готовы? – спросил Кузнецов, не особенно надеясь, впрочем, на положительный ответ.

– Не поверишь, Аркаша, остались штрихи, – ответила жена, улыбаясь и обнимая, – буквально минут десять.

– Точно не верится, – улыбнулся в ответ Кузнецов, – но буду очень стараться.

– Давай-давай, верь жене. А я пока пойду положу что осталось.

– Помочь?

– Да нет. Лучше проследи, чтобы дети оделись.

– Ага. Сейчас. Кстати, ты много набрала? Может, я уже пойду грузиться потихоньку?

– Слушай, ну мы же только на выходные. Пару сумок, – улыбнулась хорошенькая госпожа Кузнецова.

– Ок. Тогда не буду спешить. Все вместе пойдем. Кстати, не поверишь, кого я встретил сейчас в магазине.

– Кого же?

– Коляна!

– Да ладно! Ну и как эта сволочь объяснила, что игнорировала твои звонки?

– А никак. Сказал, что не мог говорить, и все. Но что-то у него там произошло. Напряженный он какой-то. Хотя и генерала дали.

– Да знаю я этих гэбистов. Вечно у них тайна на тайне, а сами просто со стакана не слезают. Вот и депрессия, так как водка – самый сильный депрессант, – веско заявила супруга, когда-то окончившая медицинский институт и предполагавшая работать наркологом. – Жрет небось как не в себя! – подытожила она.

– Не без этого, – не смог не потоптаться на образе близкого друга Кузнецов, – морда потрепанная. Правда, я так понял, что он из командировок не вылезает. Сейчас вот в Сирию летит, кажется. Договорились, что по возвращении встретимся.

– Дай Бог, чтобы нормально слетал! – с чувством сказала Ирина, ибо так именовали жену Кузнецова. – В конце концов, каким бы он ни был дебилоидом, а жалко его. Дурной он.

– Господь вознаградит вас за вашу доброту, сударыня, – поерничал Аркадий. – Ладно, начну выталкивать детей.

– Ага. Давай. Я быстро.

Психолог пошел в детскую, доверху заваленную игрушками – следствие любви к детям, хороших заработков и большого количества родственников.

– Так, малыши! – крикнул он, входя.

– Что, папа? – синхронно отозвались парни.

– Вы готовы ехать к бабуле с дедулей?

– Дааааа! – закричал младший и от избытка чувств начал носиться по перегруженной комнате.

– А я еще нет, – ответил старший, родившийся копушей.

– Ничего страшного, зайчик, – ободрил сына Кузнецов. – Мама еще тоже не готова. Собирайся спокойно. Тебе же немного?

– Да. Я сейчас быстро все сделаю.

– Хорошо. А я пока вещи соберу.

– А что, Рафик тоже с нами поедет? – заинтересованно спросил младший.

– Ну конечно! Не оставим же мы его дома одного! Он испугается и все загадит, – ответил Аркадий.

– Урааа! Мамаааа! Рафик едет с нами! – закричал отпрыск и унесся в глубь квартиры, чтобы донести благую весть до матери.

– Я знаю, мой хороший, – прозвучало где-то вдалеке. – Ты еще не оделся?

– Нет.

– Иди к отцу, сейчас он тебя оденет.

– Да-да, иди ко мне, – протянул к сыну руки Аркадий, – будем одеваться.

На удивление, остаток сборов прошел довольно быстро. Равно как и погрузка в авто. Даже собака не исполнила никаких фортелей, что, в общем-то, за ней водилось. Видимо, все хотели на природу, шашлыков и разговоров на веранде. Так как дача родителей была каким-то волшебным местом, где Аркадий забывал, что надо держать ухо востро, иначе можно пропустить дружеский хук со стороны матери, с которой они вот уже много лет были в напряженных отношениях, без всякой надежды на исправление ситуации, так как родительнице status quo доставляло садистское наслаждение, а отец предпочитал не вмешиваться в происходящее. То есть с его стороны ждать помощи было напрасно. Равно как и со стороны жены, не без основания опасавшейся свекрови и предпочитавшей не влезать в застарелую драку. Накал которой стихал только на даче. Почему? Да кто же его знает? Главное, что там Кузнецову можно было просто расслабиться.

Из-за чего он вообще возник? По довольно банальной русской причине – тайный матриархат, наступивший после Великой Отечественной в связи с резким сокращением мужского населения. Его никто не хочет признавать. Но он есть. Женщины в российских семьях принимают генеральные решения, продвигают своих мужей по карьерной лестнице, руководят финансами, а главное – занимаются воспитанием мальчиков, то есть закрепляют ситуацию на многие десятилетия, если не столетия вперед. Как следствие, в массе своей отечественный мужик выродился, превратившись в аморфное существо, не умеющее принимать решения, боящееся ответственности и чуть что – прячущееся за юбку матери или жены. Из «маскулинного» лишь нажираться до соплей на день рождения и в государственные праздники, болеть за футбольные команды и орать на домочадцев, требуя борща. Портрет, конечно, утрированный, но имеющий место быть. Так вот, авторами такой неприглядной картины, к их же сожалению, являются сами женщины, в какой-то момент исключившие сильный пол из процесса воспитания подрастающего поколения и при этом старающиеся обихаживать своих отпрысков, особенно мужского пола, до момента достижения пенсионного возраста. Сыновьями, разумеется. И очень немногие отваживаются нарушить эту недобрую традицию.

Кузнецов относился к последним. Как только у него появилась возможность, он сразу же сбежал из-под крыла матери, не слушая душераздирающих воплей родительницы. Потом он обманул ее в лучших чаяниях, отказавшись загибаться вследствие самостоятельной жизни. Да как он посмел жить хорошо и ни разу не обратиться к мамочке?! Дальше – больше: он женился, не согласовав кандидатуру супруги с семьей и не получив одобрения матери. Это был серьезный удар. После него достойная московская матрона исходила желчью несколько лет. Досталось всем. Аркадию – в первую очередь. Но и Ирину задело по касательной. Благо, Кузнецову очень повезло с женой. Она была мудрой девочкой и сумела сразу же оценить ситуацию. При этом ей хватило еще и такта, чтобы выстроить взаимоотношения со свекровью таким образом, что, поворчав немного, она полностью потеряла интерес к нападкам на невестку и даже не стала настаивать на альянсе против собственного сына.

Надо ли говорить, что последний серьезный удар был нанесен Аркадием, когда он не разрешил матери влезть в процесс воспитания детей? В этот момент противостояние между ними достигло своего пика. Но поскольку психолог пленных не брал, то просто на пару лет полностью отлучил мать от дома. Родительница поняла, что обострение приведет к полнейшей изоляции и они с отцом пропустят лучшие годы жизни внуков. А это, извините, безоговорочная капитуляция перед подружками, хвалящимися тем, как они ездят с внучка́ми по курортам, водят их по театрам и музыкальным школам, кормят обедами и все такое прочее. Поэтому достойнейшая Наталья Михайловна Кузнецова умерила свой пыл и сделала вид, что она ни на что не претендует, отдает решение его внутрисемейных вопросов на откуп Кузнецова-младшего, в стратегические вопросы не лезет и вообще становится самой что ни на есть хрестоматийной бабушкой, на стороне которой лишь варенье, супчики и пироги, а иногда посидеть с внуками, когда маме с папой очень хочется хоть немного побыть вдвоем. Аркадий сделал вид, что он полностью верит в перемену, произошедшую с матерью, но до конца расслабляться не стал, ожидая от нее легких покусываний. Периодически все-таки случавшихся. Правда, надо отдать должное бабушке Кузнецовой, все реже и с меньшим накалом страстей. Она действительно проводила работу над собой. И слава Богу!

На даче же, как уже было сказано, проявлений негативизма со стороны старшей Кузнецовой никто никогда не встречал. Возможно, в ее понимании это было некое тотемное место, ругань в котором была под строгим табу. Как бы там ни было, вся без исключения кузнецовская семья, включая дальних родственников, очень любила это загородное место, в том числе за особую атмосферу внутреннего спокойствия, в которую мог окунуться каждый переступивший через уже рассохшийся порожек относительно небольшого (хотя и трехэтажного) дома, выстроенного в середине девяностых. Тогда он воспринимался чуть ли не как Шенонсо истринского разлива. Сейчас, конечно, ореол масштабности строения угас, но степень уюта от этого лишь повысилась. В этот вечер никаких развернутых посиделок не предполагалось – только свои. Данное обстоятельство еще больше мотивировало Аркадия добраться наконец до родительской дачи. Нужна ли была также эта поездка Ирине? Вопрос дискуссионный. Но в малозначительных вещах она старалась с мужем не спорить. Да и детям бывать за городом очень нравилось. У них там были «свои» лес, речка, поля, ферма с полным ассортиментом домашних животных. Ну и дед с бабушкой, конечно.

Поэтому, несмотря на то что все стратегические загородные направления превратились в жирные бордовые артерии на карте Яндекса и путь до вожделенного коттеджа занял чуть меньше двух часов (и это несмотря на то, что в сторону переполненного МКАДа возвращаться уже не было необходимости), семейство Кузнецовых-младших докатило до заключительной точки своего сегодняшнего путешествия в крайне позитивном настроении. По пути обсуждались все те милые мелочи, которые, собственно, и составляют счастье хороших семей.

Новая жизнь

Уже смеркалось, когда автомобиль Аркадия с семейством поднял пыль с гравийной дорожки дачного товарищества родителей. На утопающие в буйной зелени домики медленно опускался туман. Было тихо и одновременно шумно. Так, как бывает только летом в лесу, когда до автомагистрали далеко, но близко до исконных центров силы – маленьких озер с лягушками и стрекозами, верхушек деревьев с птичьими гнездами и лесных полянок с тысячами сверчков и прочих насекомых, жизнь которых в тишине, освобожденной от звуков человечества, перестает быть тайной и становится всеобщим достоянием. Иногда хор братьев наших меньших нарушали открывающиеся двери дачных домишек, незамедлительно впускающих в вечерний эфир какую-нибудь телевизионную клоаку. Чаще всего – первой федеральной кнопки. Родительский участок, расположенный на самой границе леса, тонул в тишине. О том, что в нем теплится жизнь, свидетельствовала лишь лампочка на крыльце, предусмотрительно оставленная зажженной.

Дети с собакой выбежали из машины первыми, не дожидаясь, пока Аркадий проведет стандартные манипуляции с въездными воротами, выполненными из штакетника, слегка рассохшегося, но все еще крепкого. Вихрем они понеслись в сторону дома, где на одном из окон приоткрылась занавеска, за которой мелькнуло лицо бабушки, обрадовавшейся, что все наконец приехали. За энергичными отпрысками чинно проследовала супруга, как истинная матрона – налегке, поблескивая в свете уличной лампы маленькими изящными бриллиантами, украшавшими ее уши. Кузнецов же с удовольствием размялся, подробно изучил, как разрослись кусты вдоль забора, и только потом начал раскачивать длинные створки ворот, погруженные в высокую траву, изрядно уставшую от невозможности просохнуть из-за непрекращающихся дождей. На крыльце в это время бабушка яростно обнималась с внуками и невесткой, а по тропинке в сторону Аркадия шел отец. Бодро, но вместе с тем без спешки. При этом родитель спокойно и широко улыбался. На нем была одежда, в которой он обычно занимался слесарно-плотницкими работами в своем любимом сарае, служившем мастерской. Издалека он чем-то напоминал Хемингуэя, только без трубки, но Кузнецов знал, что когда Аркадий-старший подойдет, куртка, казавшаяся издалека модным в 60-е хаки, превратится в не менее модную в 70-е спецовку стройотрядов. И если пристально вглядываться, то можно будет даже различить на ней полустертые буквы «БАМ».

– Давай подержу вот эту створку, а то сейчас назад поедет, – сказал Кузнецов-старший вместо приветствия, продолжая улыбаться.

– Ага, па. Давай, а я пока загоню пепелац.

– Дерзай, чадо, – разрешил отец.

Кузнецов загнал машину, лишний раз отметив про себя, что мысль купить полноценный внедорожник была удачной, так как несмотря на то, что семейный участок окружала грамотная и четко работающая система дренажей, вóды потопа, вот уже несколько недель омывавшего столицу и ее окрестности, превратили площадку для парковки в мелководное озерцо, в котором вместо лилий и кувшинок росло классическое подмосковное разнотравье. Менее амбициозный автомобиль мог бы и не справиться с этим буйством природы.

– Что ж так воды-то много?

– Да все никак руки не доходят почистить дренаж. Забилось что-то.

– Ааааа. А я уж думал, что у вас тут вообще все время ливни проливные.

– В общем-то так и есть. Но все же не такие, чтобы полностью превратить наш участок в болото. Благо, мы не совсем в низине.

– Хорошо. Завтра помогу тебе вычистить нужную трубу.

– Нет, дорогой. Даже не думай. Я уже договорился, на следующей неделе Семеныч подсобит.

Семеныч был известным на всю округу мастером на все руки, за долю малую решавшим неизбежные хозяйственные проблемы. Жил он в деревеньке неподалеку и был единственным представителем коренного, дохрущевского населения этой местности, сменившегося за полвека сплошными дачниками.

– Если Семеныч, то лезть не буду, а то он потом ругаться будет, что мы, городские дебилы, все ему тут перебаламутили.

– Именно, – веско подтвердил Кузнецов-старший. – Много вещей?

– Да нет. Мы же на два дня.

– А то я Ирочку не знаю! Два мешка как минимум точно должны быть.

– Здесь ты прав. Их даже четыре, но они не тяжелые. Давай тебе парочку и два мне, – предложил Аркадий, улыбаясь, – но потом все равно придется сюда вернуться.

– Зачем это?

– Потому что от мамы был продуктовый заказ.

– Как я мог об этом не подумать! – рассмеялся отец.

– И еще у меня есть для тебя сюрприз!

– Заинтриговал. Ладно, потащили барахло. Потом еще разок вернемся. Только ты свои пижонские кроссовки дома оставь и надень сапоги.

– Пап, ладно тебе.

– Даже думать не смей – спорить со мной. Переоденешь как миленький. Спасибо мне потом скажешь.

– Ладно-ладно.

Сын предпочел быть покладистым, так как отец, несмотря на вполне мирный нрав, иногда мог превратиться в эмоционального монстра. Системы в этих метаморфозах не было. Поэтому даже отягощенный образованием психолога Кузнецов-младший никогда не мог сказать точно, что послужит спусковым крючком для трансформации отца из добродушного дедушки в отталкивающего дедка. Аркадий-старший не умел контролировать гнев.

Перетащив вещи, сын наконец приступил к приятной части встречи, как это называлось в семейном кругу – раздаче слонов. Мать ожидаемо была довольна пустячным кулинарным подарочкам. А вот от отца Аркадий ожидал какого-нибудь фортеля, так как болезненная консервативность была еще одним пунктиком родителя наравне со способностью моментально взорваться. Ситуация осложнялась тем, что психолог ничего не понимал в строительных инструментах и сам до конца не был уверен в правильности выбора.

Однако, критически осмотрев девайс, Кузнецов-старший одобрительно хмыкнул.

– Знаменито! – произнес он. И это была высшая похвала.

Аркадий выдохнул.

– Слава Богу! А то я, честно признаться, боялся, что не угадал.

– Что полез-то выбирать? Где ты и где электродрель?

– Да не могу я смотреть, как ты старой работаешь. Она же вся в скрутках от изоленты! Того и гляди коротнет.

– Спасибо, сына.

И отец в бессчетный раз обнял Аркадия.

– Ладно, пойдем ужинать. Проголодались небось.

– О да!

Состоявшийся сразу же ужин по полному праву можно назвать идиллическим. Свекровь расстаралась на славу, сотворив четыре перемены блюд, отличавшихся сразу тремя наиважнейшими качествами: вкусом, пользой и легкостью. Взрослая часть присутствующих не поленились отметить материнское усердие, чем погрузила бабушку в состояние восторженного удовлетворения. Отец, обычно замкнутый, непрестанно шутил. Аркадий поддерживал родителя в юмористическом направлении беседы, рассказывая байки про пациентов, без упоминания имен, естественно. Подобное поведение, конечно, мало вязалось с врачебной этикой, но присутствующих психолог воспринимал как продолжение себя, и от них у Кузнецова секретов не было. Ирина, в свою очередь, обличала идиотизм министерства образования, придумавшего такую школьную программу, что если благодаря ей Российская Федерация не получит несколько поколений клинических дебилов в обозримом будущем, то это будет просто чудом. Все много смеялись. Дети, быстро поев, расползлись по диванам с гаджетами в руках. Собака заснула у электрического камина, из-за неважной погоды работавшего постоянно.

Просидели почти два часа, так было душевно и хорошо. Но поскольку лубочные настенные часы с кукушкой уже давно отметили полночь, было принято решение, как это ни прискорбно, все же разойтись. С обещанием непременно встретиться утром. В том же составе.

Пока же Ира укладывала детей, а Наталья Михайловна возилась с посудой, мужская часть семьи Кузнецовых направилась в мастерскую, замыслив выпить еще по чуть-чуть коньяка. Впрочем, можно было и не по чуть-чуть. Благо никуда ехать завтра было не надо и искать их никто бы не стал.

Мастерская, примыкавшая вплотную к гаражу и имевшая при этом переход в жилую часть дома, была любимейшим местом Аркадия Николаевича и играла ту же роль, что и гаражный бокс в жизни любого уважающего себя семидесятника, – была клубом по интересам, сугубо мужской территорией, позволявшей скрыться от бытовой рутины и пагубного женского влияния. Ну и распить, конечно. В логове Кузнецова-старшего, опоздавшего по возрастным причинам на битву физиков и лириков, но сумевшего, однако, достичь внутри себя баланса по отношению к обоим уважаемым направлениям, все указывало на разносторонние взгляды владельца. Деревообрабатывающие станки здесь соседствовали со стеллажами, забитыми в равной степени приключенческими романами, фантастикой, русской и зарубежной классикой, а также объемными фолиантами по всему перечню точных и гуманитарных наук. О бренном теле создатель пространства тоже не забыл, поэтому его суверенная территория обладала диваном, двумя креслами, расставленными вокруг вместительного овального стола, баром, наполненным до краев, холодильником и даже небольшим мангалом с хорошей вытяжкой и небольшой раковиной, позволявшими сделать процесс приготовления гриля любого типа полностью автономным. Более того, Кузнецов-старший позаботился еще и о дизайне помещения, обшитого, конечно же, вагонкой, приютившей на себе множество занятных гравюр, музыкальных инструментов, диковинных шляп и даже голову оленя, раскидистые рога которого служили вешалкой для кожаных ремней, к которым владелец мастерской имел странную слабость. Как уверял он близких друзей, любовь к ремням с массивными пряжками родилась у него во времена стройотрядов, на БАМе, где один раз Аркадию Николаевичу пришлось с помощью этого незамысловатого девайса отбиваться от троих пьяных бичей, посчитавших «студентика» легкой жертвой, победа над которой сулила немедленное обогащение и продолжение пьянки. Однако Кузнецов полностью посрамил противника, заслужив среди студенческого братства статус супергероя. Сам же он считал, что ему просто повезло, так как нападавшие были слишком нетрезвы, а он, в свою очередь, не умел обуздывать гнев. Впрочем, и сейчас у него это получалось не очень.

Отец и сын, изменив желание, налили вместо коньяка по пятьдесят хреновухи, совсем недавно достигшей порога зрелости, то есть настоявшейся до готовности быть употребленной, нарезали лука, черного хлебушка и сала, открыли банку огурцов.

– Красотища же, Аркаша! – восторженно произнес отец, созерцая сотворенный им натюрморт.

– Без сомнения, папа́, – ответил сын с ударением на последний слог, как это было принято в дворянских семьях XIX века.

– Je vous en prie[3], – поддержал игру Аркадий Николаевич.

После чего они немедленно и с удовольствием выпили и закусили.

– Ну-с, Аркадий Аркадьевич, что хорошего в ваших Палестинах? – начал беседу старший Кузнецов, набивая любимую трубку.

– Да как сказать, пап. Все сложно.

– А ты скажи как есть. Что сложно-то? Дома все в порядке?

– Слава Богу!

– Значит, на работе что-то не так? Но ты же вроде сам на себя трудишься, начальства вредного у тебя нет, тупых подчиненных, насколько я знаю, тоже, клиенты к тебе в очереди стоят, за полгода записываются. В чем проблема?

– Все ты верно говоришь. Это действительно так. Но, как ты понимаешь, человек – существо несовершенное, ему всегда чего-то не хватает.

Аркадий Николаевич сделал понимающий жест.

– Вроде и деньги есть, и в семье все хорошо, и даже в профессиональном рейтинге занимаю какое-то почетное место. Но! Все равно что-то не то. Мне постоянно кажется, что занимаюсь какой-то ерундой. И очень от этого устаю. Не представляешь даже, насколько я вымотался.

– Вот те раз! И давно это у тебя?

– Полгода минимум. Может, больше. А самое главное, что я никому, понимаешь, никому не могу об этом рассказать. Засмеют ведь! Если рассказать коллеге, то сплетня пойдет, начнут почву подо мной раскачивать.

– Кто?

– Конкурирующие психологи. Ты думаешь, мы все такие лапочки? Ха! Нет, по сравнению с наркоторговцами, наверное, все не так плохо. Но все равно гадюшник. А главное, что в нашей отрасли как в классической музыке – клиентура идет на имя исполнителя, потому что играют все приблизительно одно и то же, а вот манера исполнения может существенно отличаться.

– Хорошая метафора!

– Спасибо. Соответственно, если я кому-то из отрасли расскажу о своих проблемах, то меня для начала осмеют, а потом ославят. А это, извините, не входит в мои планы совершенно. Особенно если узнают, почему я устал.

– Хм. Сейчас ты мне это обязательно расскажешь. Но, может, еще по одной?

– Я когда-нибудь смел нарушить волю родителя? – улыбнулся Аркадий, разливая мутноватую желтую жидкость из архетипичного графина по двум граненым лафитникам.

– Да постоянно, – парировал отец, поднимая рюмку. – Здрав буде, боярин!

– И вам того же.

Выпили и закусили.

– Так вот, – продолжил психолог. – Главная же проблема в том, что я считаю профанацией свою работу.

– Во как! – удивился отец.

– Да. Мне кажется мошенничеством то, как я убеждаю клиентов довериться мне со своими проблемами, а главное – как я их потом «лечу» (в кавычках). Понимаешь, ко мне же приходят люди с надломленной психикой, и с ними в этот момент можно делать вообще все что угодно. Главное, что им все равно, лишь бы стало легче.

– Но ты же помогаешь им облегчить жизнь?

– Безусловно. Но это как раз совсем не сложно. А потом я начинаю делать так, чтобы они не поняли того, что им на самом деле уже совсем не нужно ко мне ходить. Я оставляю в них хоть маленькое зернышко, но сомнения относительно их душевного состояния. И они вынуждены постоянно иметь меня под рукой. Как, не знаю, капли для носа. Поэтому чуть что, они сразу же бегут ко мне. Хотя если бы относились к проблеме более здраво, могли бы справиться самостоятельно. Без моего вмешательства. Я же им об этом, естественно, не говорю, так как это не выгодно. Ну, и наживаюсь на несчастных. От чего очень сильно устаю.

– Сын, ты несешь бред.

– Почему?

– Потому что хорошо делать свою работу так, как это могут немногие, и брать за это деньги – никакое не мошенничество. Есть более точное название.

– Какое же?

– Профессионализм. Просто со временем ты начинаешь тратить на некоторые, даже сложные манипуляции значительно меньше времени, чем это было изначально. И у тебя складывается ложное ощущение, что ты не прикладываешь никаких усилий. Но это не так. Дело в том, что ты опыт конвертируешь во время. Однако этот твой опыт – плод долгой системной работы, на протяжении многих лет. И сейчас ты пожинаешь плоды. Это нормально.

– Думаешь? Но я же не учусь ничему новому! Я использую практически те же методы, что и 10–15 лет назад!

– Ну и что? Они же работают?

– Работают.

– Вот и не меняй ничего. Ты же с людьми работаешь, а не с интегральными микросхемами.

– В смысле?

– В прямом. Это процессоры за двадцать лет изменились кардинально, и компьютер, занимавший раньше целый стол, теперь влезает в плохонький смартфон. А люди за это время не изменились. Они вообще не меняются уже тысячелетия.

– Ты говоришь как один мой клиент.

– По всей видимости, мудрый человек.

– Да. И значимый.

– Чем занимается?

– Большая шишка в патриархии.

– О как! К тебе и попы ходят?

– Да. Хотя этот термин с ним не вяжется. Он скорее священник.

– Может быть. Но то, что он прав относительно людей, – бесспорно.

– Но я не могу в это поверить. Мне кажется, что я бездарь, присвоившая себе обманом научную степень. Шарлатан, продающий банальный гипноз по цене кокаина. Никак не могу отделаться от этой мысли. Поэтому каждый день я иду на работу как на каторгу. Причем, как я уже говорил, даже рассказать об этом некому.

– Даже Ире?

– Ей – в первую очередь.

– Почему же?

– Ну как? Я глава семьи, все на себе везу, зарабатываю деньги. Она по большей части дома, занимается детьми. Ей нужно быть уверенной в завтрашнем дне. Если я начну ей вот это все рассказывать, она станет переживать, а это, в свою очередь, может отразиться на детях.

– Ерунду ты несешь. Вот уж воистину сапожник без сапог. Значительно лучше, если ты ей это сейчас все расскажешь. Чем когда, не дай Бог, тебя как-нибудь накроет и ты выкинешь какой-нибудь фортель. Тогда все может быть значительно хуже.

– Какой фортель я могу выкинуть, о чем ты? Я даже тачку-то вожу почти без удовольствия.

– А она у тебя супер.

– Именно.

– Но тем не менее не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Потому что фортель может выкинуть кто угодно и когда угодно, – сказал Аркадий Николаевич и как-то странно замолчал. – Собственно, я об этом изначально хотел с тобой поговорить. И, думается, что после того, как мы это сделаем, ты поймешь, что твои проблемы просто нытье, небольшой кризис среднего возраста у человека, добившегося многого и пока не понимающего, что делать дальше. Я уверен, что ты поймешь, что нужно. Съезди только отдохни куда-нибудь. Тебе надо вырваться из этого ужасного климата. И все встанет по местам.

– Вот это вступление. Боюсь даже предположить, что за ним последует.

– И не надо пока. Давай-ка лучше еще по одной. Разлей, а я сало порежу.

Отец и сын провели в тишине (Pink Floyd, лившийся из музыкального центра, не в счет) необходимые манипуляции.

– В общем, видимо, пора наконец сказать, – начал Аркадий Николаевич. – Шила в мешке не утаить. Сынок, я влюбился…

Аркаша порадовался, что уже успел проглотить настойку и прожевать кусок сала. Иначе бы неминуемо подавился. Надо ли говорить, что после такого заявления его собственные проблемы тут же отошли на второй план?

– Не понял, – только и смог произнести видавший виды психолог после затянувшейся паузы.

– Чего непонятного? Я встретил женщину. И полюбил ее.

– Это как раз понятно. Но исходя из того, что ты решился мне об этом рассказать, ситуация зашла настолько далеко, что скрывать уже невозможно.

– Именно так. Шестой месяц беременности утаивать сложновато.

– Даже так!

– Да.

– Прости, пожалуйста, можно я еще выпью?

– Конечно. В чем вопрос?

Кузнецов, теперь уже, скорее всего, средний, налил и выпил сразу две рюмки подряд, опустив при этом фазу закуски. Вместо этого он интеллигентно понюхал пучок зеленого лука. Все это время отец молчал, не сводя глаз с сына.

– Спасибо. Боюсь, по-трезвому мне будет проблематично спокойно воспринимать эту информацию.

– А ты что, нервничаешь?

– Ну, как тебе сказать? С одной стороны, я уже большой мальчик, у меня у самого семья, дети. И, наверное, мне должно быть все равно, чем занимаются такие же взрослые люди. Лишь бы им было хорошо. Но, с другой стороны, твое заявление означает, что я теряю отца, причем при жизни. А я, знаешь ли, к тебе привык.

– Ты эгоист, сынок.

– А ты нет?

– Я? – Аркадий Николаевич смутился. – Наверное. Но ты себе не представляешь, как я полюбил!

– Папа, ты забываешь про мою профессию.

– А что такого в ней применительно к нашему разговору?

– А то, что я частенько имею дело с влюбленными людьми. Часто – безнадежно, еще чаще – достигшими твоего приблизительно возраста.

– Что же не так с моим возрастом? – отец начал закипать.

– Без обид. Но тебе уже не шестнадцать.

– И что? По-твоему, влюбиться можно, только будучи подростком?

– Нет, конечно. Банальное «любви все возрасты покорны» имеет право на существование. Однако, как показывает моя уже почти двадцатилетняя практика, бешеная влюбленность в преклонном возрасте к любви не имеет ни малейшего отношения.

– И что же это, доктор? – еще более неприятно спросил отец.

– Ты можешь иронизировать (и, кстати, я не доктор, хотя сейчас это и не важно). Но это не любовь. Как правило, это все что угодно: страсть, секс, желание помолодеть за чужой счет (сколько ей, кстати?), демонстрация всему миру псевдомаскулинности (смотрите, какой я, а вы думали, что мое либидо угасает!), тяга к приключениям, но не любовь.

– Почему же?

– Потому что в этом чувстве, опять же исходя из практики (тебя я ни в коем случае не склонен осуждать)…

– Спасибо и на этом.

– Пожалуйста. Так вот. Исходя из практики, в преклонном возрасте в этом чувстве слишком много эгоизма. Потому что как ни крути, а у адекватно сформированного человека жизненный опыт, то есть мозги, начинает доминировать над эмоциями. Они становятся вторичны. А любовь – в первую очередь сердечное чувство, то есть эмоциональное. Понимаешь?

– Пусть так.

– Значит, ты со мной согласен?

– Пожалуй. И за это историческое событие стоит выпить. А потом продолжим.

– Хорошо. Наливай.

Несмотря на то что выпито было уже очень много, оба Аркадия ни в одном глазу опьянения не ощущали.

– И тем не менее, мой дорогой сын, уже чувствующий себя отвергнутым, я буду называть свои ощущения любовью. Хотя по факту ты прав. Для меня они – возможность быть живым и молодым. Если по-честному.

– За откровенность – спасибо. Но неужели ты не понимаешь, что это неправильно?

– Не кричи, а то сейчас сюда ненужных нам пока свидетелей набежит. Почему неправильно? Если я хочу летать, если у меня бабочки в животе, если я жизни радуюсь?

– Потому что помимо тебя и той женщины, о которой ты пока ничего не рассказал, есть еще и, как ты выражаешься, «ненужный свидетель». Или, как ее еще называют, моя мать. Безусловно, не самый кроткий и смиренный человек на планете Земля, но проживший с тобой больше сорока лет. С ней-то как быть? Рассказать ей про бабочек?

Аркадий, пока говорил все вышеперечисленное, сильно распалился. Высказавшись же, замолчал. Немного подумал и налил себе еще.

– Вот это меня больше всего и тревожит, – задумчиво сказал отец. – Как Наташке сказать? Она же или меня грохнет, или сама повесится. Поэтому я и решил с тобой вначале это обсудить. Ты же специалист. Но, смотрю, не по адресу обратился.

– Для начала – я твой сын. А потом уже все остальное. Но правильно, что с меня начал. Хотя бы сюрпризом не будет. И что же ты намерен делать?

– Что тут делать? Ребенок-то ни в чем не виноват. И ему я нужнее, чем твоей матери. Придется уходить. Мы с ней много времени вместе прожили. Она, конечно, взрывная. Но, надеюсь, со временем поймет. К тому же совсем бросать я ее не собираюсь. Буду деньгами поддерживать. Приезжать.

– Хм. Ты думаешь, это можно понять? Когда твой муж уходит к молодой жене? Она же молодая?

– Да. Моя студентка.

Аркадий Николаевич последние несколько лет преподавал философию в известнейшем столичном вузе.

– М-даааа. То есть ей еще и двадцати пяти лет нет, я правильно понимаю?

– Двадцать один! – со странной гордостью сказал Кузнецов-старший.

– Папа! Ты же совершил все возможные ошибки! Над тобой смеяться будут!

– Кто? Старые обрюзгшие пни? Да они мне просто позавидуют. Потому что с ними двадцатилетние девушки уже лет сорок как не спят. А если и спят, то за большие деньги.

– А ты думаешь, что с тобой сошлись по большой любви? – подколол родителя сын.

– Я тебе сейчас вон тем ремнем по лицу дам, хочешь? – злобно спросил отец, показывая на ремень из своей коллекции с самой широкой пряжкой. – И не посмотрю, что тебе сорок лет. Я отец все ж таки.

– Ну уж извини, – твердо ответил Аркадий. – После твоих действий я считаю, что руки у меня развязаны. Может и бумерангом прилететь. И тогда посмотрим, кто отец, а кто блудливый старый пенек. Боюсь, правда, что на шум женщины наши сбегутся. И тогда тебе совсем кранты, – рассмеялся психолог. – Поэтому в твоих же интересах угомониться и подумать, что делать.

– Ты прав, – нехотя ответил отец, с трудом сдерживаясь.

– Вот и славно. Значит, вариант остаться с мамой и поддерживать новую семью удаленно ты не рассматривал?

– Долго это не продлится, если Наташке станет все известно. Ты же ее знаешь.

– Факт. Но ты не думал, что, может быть, она оценит твой жест? Особенно на фоне многочисленных «звездных» старичков, поголовно бросающих семьи ради сомнительных нимфеток. Прям карикатура получается. Прикинь, как это выглядит со стороны: пожилой человек уходит жить с девочкой, которая ему во внучки годится. Она с животом, а его пошатывает. Непонятно только, от счастья или от ревматизма. Это ж цирк!

– Во-первых, я еще очень даже крепок, а во‐вторых, не публичная личность.

– Это верно.

– Поэтому данный аспект меня интересует в последнюю очередь. Мне важнее, чтобы меня не сочли подонком, потому что я бросил своего ребенка.

– Тебя все равно им сочтут, поскольку ты бросаешь жену, прожившую с тобой несколько десятков лет. Еще неизвестно, что лучше. И кому будет больнее. Понимаешь, тебе в любом случае придется кого-нибудь бросить. Или новую семью, или старую. Включая, кстати, меня и твоих внуков.

– А вас-то почему?

– Ну а как ты себе это представляешь? По крайней мере, первое время? Маман, если узнает, что мы с тобой поддерживаем отношения, или меня изведет, или с собой что-нибудь сделает. А я не могу за ней постоянно следить. Поэтому придется оставить тебя с молодухой. Ты же боец. Как-нибудь переживешь.

Глаза отца в тысячный раз за вечер гневно сверкнули.

– Лучше бы не говорил тебе ничего. Потом бы узнал уже по факту.

– Думаешь, было бы лучше? Нет. – Аркадий понял, что пора сворачивать разговор. – Хорошо, что сказал сейчас. У меня будет время подумать. Обещаю, что долго мои раздумья не продлятся. А сейчас предлагаю свернуть этот разговор, пока мы друг другу больно не сделали. Не могу сказать, что самому мне нравится эта незавершенность, но уж больно серьезная проблема. Ты же можешь слегка подождать? И не рубить пока сплеча?

– Слегка – это сколько?

– Хоть неделю. Может быть, меньше. Мне надо подумать и посоветоваться.

– С кем ты собрался советоваться?

– С Ирочкой, конечно. С кем еще? В конце концов, ее эта ситуация затронет не меньше, чем всех остальных. Потому что именно ей придется выслушивать рыдания свекрови по телефону. Я – слишком ненадежная подушка. Был замечен в нелояльности.

– Об этом я как-то не подумал.

– Вот. А сейчас давай успокоимся и разойдемся. А завтра постараемся вести себя так, будто ничего не произошло. Хотя как это сделать, ума не приложу.

– Это ты себе говори.

– Себе и говорю. Хорошо. Убирать со стола будем?

– Я уберу. Иди ложись.

– До завтра.

– Чао.

На другой день, позавтракав и посидев буквально пару часов, Кузнецов под предлогом того, что вновь начался дождь, собрал свое семейство, преодолев нешуточное сопротивление, наскоро простился с родителями и уехал обратно в Москву. Вновь вернуться в мастерскую отца в этот момент он бы не смог.

Возвращение

Долгожданный отпуск, согревавший утомленную кузнецовскую душу холодным летом лишь ожиданием того, что должен вот-вот наступить, свершившись, не принес желаемого отдохновения. Папа́ серьезно спутал карты. Будучи в запале после разговора с сыном, закончившегося стремительным бегством отпрыска вместе с семейством, он не нашел ничего лучше, как рубануть сплеча и вывалить Наталье Михайловне полную информацию о своих любовных похождениях, а также о планах вновь стать молодым отцом. Безусловно, для бедной женщины это был серьезный удар – сорок лет казавшегося счастливым брака превратились в фарс, будущее из уютной старости трансформировалось в возраст дожития с непонятными последствиями, самым очевидным из которых стало одиночество.

К чести матери Аркадия нужно сказать, что удар был встречен с высоко поднятой головой. Оплеуха скалкой, к несчастью оказавшейся в руках, по левой скуле благоверного – не в счет. Состояние аффекта, знаете ли. В остальном госпожа Кузнецова была само благородство. Не проверяя, перестал ли кровоточить ее уже бывший супруг, она собрала толику дорогих ей вещей в мешок типа «перекупщик из Польши», популярный в девяностые, вызвала такси и вернулась в Москву, не проронив по пути ни одной слезинки. Единственное, что Наталья Михайловна позволила себе, – написать Аркадию Николаевичу, чтобы он избавил ее от своего мерзкого присутствия в их московской квартире, пообещав весь его личный скарб прислать вместе с сыном на дачу, где, по ее мнению, теперь и должен проживать неверный супруг. Понимая всю глубину своего падения, последний не решился возражать. С его точки зрения, комфортабельная дача как место поселения была неплохим вариантом на первое время. Хотя каким бытовым дискомфортом можно испугать человека, строившего БАМ?

Кроме того, оба бывших супруга так дорожили статусом истинных интеллигентов, столь измельчавшим за последние десятилетия, что ни за что не позволили бы разойтись как-нибудь «некрасиво». Поэтому Аркадий Николаевич был заранее готов пойти на любые уступки по всем материальным претензиям жены, в глубине души не исключая возможности отправиться в новую жизнь вообще в одних трусах, а Наталья Михайловна, вопреки своему вздорному характеру, намеревалась вести себя как вдовствующая герцогиня Кентская и не полоскать имя мерзавца на людях.

К превеликому сожалению, Кузнецов-младший к категории посторонних не относился. Поэтому весь шквал первоначального материнского отчаяния, сопряженного с нечеловеческой силы истерикой, ему пришлось покорно принять на себя. Таким образом, к его устоявшейся привычной усталости добавилось еще и жестокое материнское горе пополам с обидой. И в этом случае он не мог включить профессионала – Аркадию пришлось переживать вместе с матерью весь свалившийся на них кошмар. Надо ли говорить, что к моменту, когда он смог наконец помахать дождливой Родине серебристым крылом, психолог сам был на грани нервного срыва. И страшно представить, что бы было, если бы в ситуацию активно не включилась Ирина, в какой-то момент стойко принявшая на себя часть коммуникации со свекровью. Она же предложила идею выложить любые деньги, но забрать мать с собой на отдых. Кузнецов оценил благородство супруги, мысленно запланировав покупку для нее шубы по возвращении, совершил невозможное, но достал для Натальи Михайловны одноместный номер в том же отеле и на те же даты, что и у них.

Расчет оказался верен – предстоящее путешествие взбодрило оставленную супругу. С большим энтузиазмом она собралась, клятвенно пообещав, что на отдыхе напрочь забудет о том, что с ней произошло, а в случае нарушения моратория попросила тут же утопить ее в Тирренском море. Никто ей не поверил. Тем не менее Аркашу с Ирой обнадеживала мысль, что Наталью Михайловну всегда можно будет нагрузить заботой о детях, а когда о ком-то заботишься, свои проблемы отходят на второй план. Таким образом, все участники концессии сделали вид, что они настроены на самый лучший отдых и не намерены отступать от принятого решения. Правда, Аркадий на всякий случай подстраховался и, сделав нехарактерный для себя шаг, попросил отца Серафима помолиться, чтобы все прошло хорошо. Удивленный архимандрит с радостью и размахом выполнил возложенное на него поручение, вместе со всей подначальной братией отслужив молебен о призывании помощи Святого Духа перед началом всякого доброго дела.

И надо сказать, что либо молитвы святого отца, либо бесшабашное солнце Сицилии, либо общая усталость от негатива сделали свое дело! Отпуск прошел по большей части в сугубо положительном ключе. Наталья Михайловна, казалось, была никак не затронута свалившимся на нее горем, что, к несчастью для Аркадия, отразилось на материнской манере общения. Поскольку почтенная дама вновь вернулась к проверенной годами тактике и периодически покусывала сына. Делала она это скорее по инерции. Однако расшатанные нервы Кузнецова каждый раз заставляли его реагировать серьезно, парадоксальным образом предотвращая серьезную разборку. Хотя лучшим решением было бы попросту пропускать выпады матери мимо ушей. Поэтому периодически психолог ощущал себя на пороховой бочке и снижал накал страстей коварной прохладой алкогольных коктейлей. Тем не менее за время совместного отдыха никто не подрался. Дети так просто были счастливы, с искренней непосредственностью впитывая впечатления и ауру моря. Ирина сохраняла стоическое спокойствие.

Как это часто бывает, долгожданный отпуск пролетел моментально. Семья, дополненная теперь вечной заботой о бабушке, вернулась в Москву, а Кузнецов на работу. Столицу продолжало заливать всеми дождями мира (временами было странно, что она еще не уплыла в какой-нибудь океан). Воспоминания об отдыхе стремительно улетучивались.

В один из октябрьских дней, когда светлый образ итальянского побережья почти изгладился из воспоминаний Кузнецова, психолог получил неожиданную поддержку от своего постоянного клиента – в Первопрестольную вернулся Григорий, коему было что рассказать.

– Какие люди! – с искренней радостью закричал Аркадий, когда бывший наркоман вошел к нему в кабинет. – Можно подумать, что не видел вас целую вечность, Григорий. Надо сказать, что расцветаете на глазах! Боюсь, этак скоро вы перестанете ко мне ходить, – пошутил психолог.

– И не подумаю, Аркадий Аркадьевич, – парировал клиент.

– Что же вы так официально. Мы уже столько вместе, что пора начинать снижать количество Аркадиев, упоминаемых при произнесении моего имени, – сказал Кузнецов вслух.

А под нос пробормотал: «К тому же второй Аркадий конкретно облажался».

– Вы, по всей видимости, в игривом настроении?

– Не сказал бы. Просто действительно рад вас видеть. И до неприличия хочу послушать, как вы съездили. Мне интересно все! Так что сейчас будете рассказывать. Давайте только с напитками определимся. Вам же чай?

– Of course. Зеленый, без сахара.

– Хорошо. Сейчас сделаю. Располагайтесь пока.

Клиент не заставил себя долго упрашивать и вольготно развалился в знаменитом на всю Москву кресле. Лицо его выражало полнейшее спокойствие, что с удовольствием отметил Аркадий, помнивший совсем другое выражение на физиономии возрастного повесы. Благоприятная перемена делала честь профессиональным качествам Кузнецова. Правда, она же наталкивала на мысль о потенциальном завершении контракта, за счет которого психолог планировал еще какое-то время кормиться.

«Прозондирую-ка я почву», – подумал Аркадий, садясь напротив клиента.

– Григорий! На вас можно смотреть бесконечно! – начал он, преднамеренно выдержав небольшую паузу, потраченную на внимательное созерцание своего визави. – Если бы я не знал вас хорошо, то мог бы подумать, что разговариваю с незнакомцем.

– Аркадий, вы мне льстите. Я все такой же престарелый наркоман, как и два месяца назад. Хотя не буду отрицать, что отдых вместе с детьми пошел мне на пользу. Давно я так славно не перезагружался. А самое главное, полностью без использования допинга. Даже пива не пил.

– Вы, кстати, в каком составе в результате поехали?

– С дочкой и младшим сыном. Старшего бабушка отправила в какой-то прогрессивный лагерь в Штатах. Он бы и рад был рвануть со мной, но в нашей семье не принято перечить бабушке.

– И это можно понять.

– Да. Могут полностью измениться мода, технологии и даже архитектура, но принцип «кто платит, тот и музыку заказывает» будет вечен.

– Кстати, как поживает мама?

– Спасибо, вполне здорова. И совсем не устала от своей деятельности (мне бы такую выдержку). По крайней мере, на покой не собирается, хотя она уже давно в пенсионном возрасте.

– И неужели работодатель с этим мирится?

– Она же не совсем наемный работник, у нее миноритарный пакет. А кроме того, человека, который в уме может оперировать всеми счетами крупного банка и точно знать, где и какую дыру можно перекрыть максимально эффективным образом, найти не так просто.

– И что же, молодежь не пытается подобраться к ее креслу?

– Я вас умоляю! Маменька – бультерьер в платье от Chanel. Если бы это по-прежнему было комильфо, как когда-то, она бы курила «Беломор» и запивала его «Столичной», нисколько не пьянея.

– Сильно.

– Да. Поэтому на работе с ней никто не связывается, включая президента, и в семье тоже.

– Понимаю. Поэтому вы и поехали втроем, а не вчетвером. Как, кстати, мама вас отпустила? Без проблем?

– О! Она был очень даже рада. Сказала, что это отличная идея. Дескать, наконец-то я додумался до чего-то стоящего. И тут мне пришлось признаться, что авторство ваше. От этого ее слегка покоробило, но, надо отдать должное моей родительнице, потом она нашла в себе силы признать, что рада начинанию в любом случае, а я поступаю правильно, согласившись с вашим предложением. То есть полный легалайз! Еще и сумму на расходы выделила отменную. Зимбабве можно было бы накормить. Мы даже потратить ее не сумели, хотя ни в чем себе не отказывали.

– Бывает же.

– Сам удивился. Хотя и привычный.

– Ну и как вам Европа с детьми?

– Знаете? Сложный вопрос. Оказалось, что не все с ней просто. С Европой. И красивая она, и относительно свободная, и музеев полно, и кормят вкусно, и детей любят…

– Но?

– Но здесь у нас все равно лучше, – широко улыбнулся Григорий.

– Неужели вы заболели ностальгией, как Тургенев или Достоевский?

– Жесточайшей. Правда, для того чтобы ее почувствовать, мне потребовалась неделя-полторы.

– И как это было? Интересно узнать.

– Обыкновенно. Двигались мы не спеша. И к тому моменту добрались только до Копенгагена, посмотрели русалку, купили целый чемодан Lego, подурачившись от души у них в музее предварительно, потом сели в каком-то кафе, заказали целое ведро креветок.

– Все-таки с пивом?

– Обижаете, Аркадий. Не для того я прошел через шквал унижений, выпрашивая у бывших разрешения поехать с детьми, чтобы так бездарно облажаться в первом раунде. С колой, конечно. И именно в этот момент меня и накрыло. Хотя было очень вкусно, а вокруг очень чистенько и тихо, и воздух чистый, и даже тепло, несмотря на северное расположение. И дети были счастливы. Они ведь вместе практически не бывают. Только на бабушкином дне рождения. А тут все время вместе. Им прикольно было общаться друг с другом и со мной. Это точно.

– Но ностальгия.

– Да. Вот хорошо все. Но как-то не так.

– И что же? Отдохнуть не получилось?

– Нет-нет. Я сумел вовремя, а главное, своими, так сказать, руками провести самотерапию и задавить любовь к Родине таким образом, чтобы она не мешала культурно отдыхать.

– Как же вам это удалось?

– Очень просто. Я заключил сделку! То есть пообещал сам себе, что следующим летом возьму детей и рвану по России-матушке. Скажем, до Байкала и обратно. А если получится, может, и до Владивостока.

– Изящно.

– Именно! А еще для того, чтобы это точно получилось во всех отношениях, включая пресечение возможных рецидивов, я продал идею детям. Не сразу, конечно, слегка присмотревшись.

– И как?

– Они в восторге! Теперь назад дороги нет. Осталось с маменькой согласовать. Но не думаю, что она будет против. Наоборот, поможет не только деньгами, но и связями. У нее по всей стране полезные люди раскиданы. В том числе многочисленные начальники туристических баз, егеря, мэры и так далее. Везде встретят как гарантов Конституции.

– Не сильно ли вы замахнулись, Григорий?

– Нет-нет. В самый раз, – опять широко улыбнулся клиент. – Нам же важен не статус, а отношение. На само кресло никто не претендует.

– В общем, как я понял, ностальгию вы победили быстро. И это хорошо. А после ничто не омрачало вашего путешествия?

– Нет. Легкий кризис был в Амстердаме.

– Вы все-таки не удержались и поехали туда?

– Я не мог не показать детям голландцев и Ван Гога, да и Нидерландов как таковых. Они же ни на что не похожи!

– Это верно.

– И там, пройдясь по главной улице от вокзала до королевского дворца и просто вздохнув в паре мест и почувствовав характерный запах марихуаны, подумал: «Вот я снова здесь, в месте, где можно все и тебе за это ничего не будет». Искушение было очень сильным. Но, как ни странно, этот же запах мне и помог. В нем, вы, наверное, знаете, есть легкая, такая тошнотворная, немного трупная нотка?

– Чего уж греха таить, этот запах мне знаком.

– Мне, как вы понимаете, даже очень. Но если раньше для меня он был предтечей удовольствия, то в этот раз смешанный с чем-то растительным аромат морга открыл мне глаза на действительность. Опыт был чрезвычайно полезным! В моем сознании выстроилась логическая последовательность, утрамбованная во времени и имеющая в качестве крайних точек удовольствие и смерть. Она визуализировалась очень четко. Особенно края. А вот середина, то есть развитие, как бы пропало. И для меня эта безусловная галлюцинация, секундная, как будто выпрыгнувшая из прошлого, где они случались постоянно, оказалась самой убедительной агиткой. Больше всего меня поразила пропавшая середина процесса. Она как бы была заменена на знак «равно».

– То есть совсем как на советских плакатах?

Григорий внимательно посмотрел на психолога, пытаясь понять, не смеется ли он. Но Аркадий и не думал потешаться.

– Именно. Разница только в том, что в начале пути был я сам – молодой, дурацкий панк из Строгановки, с дебильным ирокезом. А в конце – тоже я, только старый и облезший, но в красивом гробу. Это было очень быстро и очень четко. Буквально долю секунды. А потом меня о чем-то спросила дочка. И я немедленно картинку потерял. Но и желание покурить пропало незамедлительно. Как отрезало.

– Как говорят ютуберы: «Вот это поворот!»

– Мне пришла в голову эта же дурацкая фраза. Однако благодаря ей я впервые за долгое время улыбнулся. Совершенно беззаботно! И наконец-то камень с души свалился. Я понял, что все-таки жутко ненавижу то, что делал много лет. Но не себя, а именно наркотики, превратившие меня в ходячий овощ. И ощутил способность к настоящей, подлинной реабилитации. Более того, мне кажется, что она может закончиться чем-то еще более позитивным. Например, я хочу попробовать оставить хотя бы какой-то след в этом мире.

– Отрадно слышать! И что же вы хотите попробовать?

– А что я умею? Рисовать. Но живопись, даже на мой либеральный взгляд, умерла.

– Эвона как!

– Да, Аркадий Аркадьевич. Все, что мы можем сейчас наблюдать из прогрессивных течений, не более чем уловки декораторов. Только очень дорогостоящих. Все, что началось с импрессионизма и авангарда прошлого века, еще пытавшихся продать идею, закончилось на этапе Уорхола. Именно тогда собратья по цеху поняли, что можно неплохо кормиться и при жизни – для славы и высоких гонораров совсем не обязательно дожидаться собственной кончины. Главное – придумать продающую легенду. И вы посмотрите! Современное искусство на некоторых аукционах идет по цене Ренессанса.

– Разве это плохо?

– Для художников, безусловно, нет. Но я – ретроград. Считаю, что гений должен быть голодным. В противном случае процесс из творчества трансформируется в ремесло. А это разные вещи. Кстати, это не только живописи, а абсолютно всего касается – и искусства, и изобретательства, и науки. Как только появляются большие деньги, пропадают гении. Остаются высокооплачиваемые талантливые ремесленники и бездарные энтузиасты. И всех их объединяет одна черта: они не умеют рисовать. – Григорий зло засмеялся.

– Какой вы, однако, суровый.

– Что делать? Видимо, так проявляется деформация моего сознания.

– Возможно. Мы с этим еще разберемся. – Теперь улыбнулся Аркадий. – Каким же образом вы хотите использовать свой талант, если не верите в живопись?

– А очень просто! Буду работать на стыке искусства и технологий. Хочу делать мультфильмы. Вроде бы это изобразительное искусство, но живое и потенциально востребованное. А главное, я хочу втянуть в процесс моих детей. По тому, что я разглядел в них во время поездки, обоим может быть интересно. Со временем, может быть, и старшего удастся втянуть.

– А что за мультфильмы? Для какого возраста?

– Для моего, естественно, – опять рассмеялся Григорий.

– Пятьдесят плюс? – удивился психолог.

– Ну конечно нет! Двенадцать, максимум шестнадцать плюс. Потому что я все еще дитя несознательное. Иногда самому страшно. Уже и героя придумал. Точнее, увидел во время моего мимолетного камбэка.

– Вас же в образе панка?

– Да. Только я стилизую его под современные реалии. А в этом мне как раз дети помогут. У них потрясающая фантазия и наблюдательность. Ими надо пользоваться, в хорошем смысле этого слова! В конце концов, мне достаточно лишь придумать и воплотить персонажа, который понравится, а потом – все. Его уже может развивать кто угодно.

– Уж не завещание ли вы собрались писать, мой дорогой?

– Не дождетесь. Я только жить начинаю – на пенсию вышел. Просто начал наконец-то взрослеть.

Григорий задумался и погрузился в кресло. Как помнил Кузнецов, он делал так и на самых первых сеансах. Однако взгляд его был совсем-совсем другой. Сейчас в нем рассыпались искорки надежды.

– Что же, очень хорошо! Уверен, у вас все получится. Но, несмотря на явный прогресс, я бы за вами еще какое-то время понаблюдал.

– Аркадий, это даже не обсуждается. Я не планирую отказываться от ваших услуг. Уж кому, как не мне, знать, как быстро заканчивается состояние эйфории и чем оно потом сменяется. Кроме того, мне очень нравятся ваши методы, они не только стабилизируют мое эмоционально-психическое состояние, но и позволяют заглянуть так далеко в глубь себя. В обычной жизни так не получается. И я намерен этим пользоваться, – решительно заявил художник.

– Не могу препятствовать. Что же. Давайте тогда попробуем сделать несколько тестов, а потом поймем, что из моего арсенала вам сейчас больше всего подойдет. Мне самому крайне любопытно, насколько же вы изменились.

– Валяйте.

Остаток сеанса Кузнецов потратил на то, чтобы качественно переосмыслить состояние клиента. Результатами он остался доволен: и неплохой путь проделан, и поработать еще придется.

Час потери

Расставшись с Григорием, психолог машинально проверил телефон и с удивлением обнаружил там сразу несколько неотвеченных вызовов с одного незнакомого ему номера. Для полудня это было более чем странно, так как клиентура Аркадия начинала обостряться, как правило, во второй половине дня. «Кого это, интересно, так нахлобучило, что чуть трубку мне не разорвал?» – подумал заинтригованный психолог. И решил не оттягивать потенциально коммерческий разговор.

– Добрый день, – сказал он самым сексуальным своим голосом, коему позавидовал бы любой заправский телеведущий. – Меня зовут Аркадий Кузнецов. Мне звонили с вашего телефона. Чем могу помочь?

На той стороне послышался какой-то надрывный вой, протяжный, как древнерусская тоска. И такой же дремучий. К сожалению, Кузнецов мог разобрать в нем только букву «а». Но через какое-то время понял, что таинственный собеседник, точнее собеседница, пока лишь пытается произнести его имя. Через какое-то время ей это удалось:

– Ааркаашааа, Ааркаашааа…

– Я вас внимательно слушаю, – ответила сама корректность в лице Кузнецова, не желавшего показать, что смущается темпераментным характером беседы, а также фамильярностью обращения. В конце концов, в его обширной практике клиенты, позволявшие себе подобный стиль, всегда оказывались наиболее перспективными. Во всех смыслах этого слова. – Что же вы? Успокойтесь, пожалуйста. И давайте наконец поговорим. Если это сейчас по каким-то причинам сделать невозможно, готов принять вас сегодня без очереди. Придется нарушить правила, но я вижу, что ваше состояние исключительное и требует немедленного вмешательства. Как вас зовут, простите?

– Да это я – Таня.

– Простите?

– Жена Колииии, – и женский голос опять зарыдал.

У Кузнецова как будто что-то оборвалось внутри. Он сразу все понял.

– Тань! Прекрати реветь! – рявкнул он, нисколько не смущаясь снижением стилистики разговора, так как знал Татьяну довольно давно. – Что случилось? – спросил Аркадий на всякий случай, хотя ответ ему уже был известен.

– Убиилиии. Его убиилии. Гниды черножопые, – и вдова молодого генерал-майора заскулила так отчаянно, что мурашки побежали по спине психолога.

– Танюш, успокойся! Успокойся! – повторил он несколько раз, чтобы привести в чувство. – Когда это произошло? Его уже привезли?

– Нееет. Только послезавтра привезут, – всхлипывая, отвечала Татьяна. – Вчера, Аркаш, бармалеи его машину из стингеров обстреляли. Никто не выжил. Одни ошметки остались.

– Может, не он?

– Аааааа, – она опять закричала навзрыд. – Он, Аркаша, он. Его голову нашли. Не пострадала почти, только от тела отлетелааааа…

«Что же это за дегенерат такие вещи родственникам рассказывает. Да еще по телефону», – подумал Кузнецов. А потом решил проверить одну появившуюся теорию.

– Слушай, как-то странно, что это все по телефону рассказали. Может быть, это такой розыгрыш дебильный? Сейчас куда ни плюнь, одни пранкеры. Чтоб им пусто было. Ничего святого у людей нет.

– Нет, Кузнец, – тихо и очень устало ответила Татьяна. – К сожалению, нет. Шеф его звонил. Он так шутить не будет. Уважаемый человек. Президента лично знает. Поэтому однозначно – его больше нет…

Последние слова вдова (вот слово, появления коего в своем лексиконе Кузнецов точно не ждал) произнесла как-то очень уж спокойно. Как будто задумчиво. Однако задумчивость эта была очень красноречивой. И впервые за долгие годы опытнейший психолог не знал, как продолжать беседу. Говорить фальшивые дежурные фразы у него язык не поворачивался, а найти слова от души мешали подозрительно запершившее горло и предательские слезы, покатившиеся по щекам.

– Так, значит. Давай так, Тань. Я сегодня вечером к тебе приеду и Сосо с собою захвачу. Деньги есть у тебя?

– Есть. Не беспокойся. Да, приезжайте с Сосо. Вы Коле как братья были, хотя и мало общались в последнее время. Но он вас постоянно вспоминал и был бы рад, что вы этим всем займетесь. Поэтому я тебе и позвонила. Если только у вас время есть.

– Да о чем ты говоришь? Чтобы я этого не слышал больше. Так, мать. Давай-ка выпей хотя бы валерьянки. Лошадиную дозу. И полежи. А еще лучше – попробуй поспать. А мы вечером подтянемся.

– Да какой тут поспать. Сам-то веришь в это? Дождусь вас. А там посмотрю. Кстати, Ира ругаться не будет?

– Моя жена – святая женщина. А здесь такая ситуация, что даже обсуждать странно.

– Да, это я ерунду несу. Приезжайте.

После разговора с вдовой Кузнецов набрал их общему с Коляном однокласснику и другу, проходившему по кличке Батон. В миру – Иосиф Ломидзе, получивший свое прозвище из-за характерной пышной комплекции, а также повадок настоящего «папы». Сосо относился ко второму поколению грузин, осевших в Москве еще в конце восьмидесятых, и занимался, как водится у его соплеменников, торговлей. На паях с кузенами ему принадлежала небольшая сетка автодилеров, доставшаяся от родителей. В старших классах, а также во времена студенчества троих друзей было не оторвать друг от друга. Несмотря на то что учились они в разных университетах. Но ночи, не говоря уже о выходных, неизменно проводили вместе. Как правило, они собирались где-то на своей «малой родине» – во дворах Арбата и Остоженки – и употребляли слабоалкогольные напитки. Пили, естественно, что подешевле: «Жигулевское» или «Ячменный колос», чтобы можно было взять не меньше ящика. Встречи проходили в любую погоду. Заканчивались они, как правило, приключениями на грани бравады и мелкого хулиганства. Зачастую ночевкой в отделении милиции. А как известно, ничто так не объединяет мужчин, как совместная отсидка. Пусть и кратковременная. Батон был полноправным участником трио и почти всегда – спонсором пьянок, так как отец никогда не отказывал ему в карманных деньгах. Для него потеря Коляна, так же как и для Аркадия, должна была стать серьезным ударом.

Кузнецов набрал номер Сосо. Последний снял трубку почти мгновенно.

– Аркаша! Дорогой! – с характерным акцентом закричала трубка (Батон, несмотря на то что начал жить в Москве в довольно юном возрасте, от кавказских интонаций избавиться так и не смог). – Как я рад, что ты звонишь! Как ты?

– Лучше всех, – горько сказал психолог. – Я тебя не отвлекаю?

– Зачем обидные вещи говоришь? Как ты можешь меня отвлекать? У меня, правда, сейчас совещание идет, но коллеги меня простят.

– А. Тогда я недолго. К тому же думаю, что вечером мы с тобой наговоримся.

– Хочешь встретиться? Извини, слушай, сегодня я не очень. Вчера что-то загулял, Машка меня грохнет, если я два дня подряд бухать буду.

– Нет. Не должна. Если хочешь, я ей сам наберу. Кстати, может быть, и ее с собой надо будет взять.

– Так. Что случилось? – настороженно спросил Сосо, уловив по кузнецовскому тону, что что-то произошло.

– Коля погиб. Вечером надо к Тане съездить, узнать подробности, ну и с похоронами помочь, если нужно.

– Колян? Когда? Как?

– Я сам еще не очень знаю. В Сирии. Ну так как? Поедешь вечером?

– Зачем спрашиваешь? Конечно! Я сейчас уже поеду. Совещание закончу и поеду!

– А вот это вообще хорошо. У меня сейчас еще два клиента, а третий был под вопросом, так что я его отложу и к вам выдвинусь. Хорошо?

– Да. До вечера, дорогой.

– Ага. Пока.

Кузнецов, положив трубку на стол, уставился в никуда. Из сомнамбулического состояния его вывел пришедший на прием Глеб.

– Спите, док? – иронично спросил он, протягивая психологу руку.

Кузнецов встрепенулся.

– Нет-нет. Что вы, Глеб. К сожалению, получил одно очень неприятное известие. Не в моих правилах об этом говорить, но, думаю, по мне это сегодня может быть заметно. Я понимаю, что совсем непрофессионально об этом говорить, но и скрывать, почему могу казаться странным, не имею права.

Кузнецов виновато улыбнулся.

– Ценю ваше доверие. Что случилось?

– Потерял друга детства.

– Понимаю вас. Это всегда трагедия. У меня такое было. До сих пор от нее не оправился.

Глеб задумался и потускнел.

– Может быть, имеет смысл нам сегодня об этом и поговорить?

Повисла пауза.

– Знаете. Думаю, да. Как я понимаю, все мои психологические проблемы начались именно с этого эпизода.

– Почему же вы мне говорите об этом только сейчас?

– Знаете, это настолько личное, хрупкое. Мне надо было присмотреться.

– Но я же психолог!

– И хороший. Но даже вам сложно рассказывать о своих глубинных переживаниях. К тому же мы совсем другие аспекты прорабатывали. А сегодня ваш взгляд напомнил мне мой собственный пару лет назад. Это, как ни странно, вселяет в меня уверенность, что и с моей проблемой вы справитесь.

– Звучит лестно. Давайте пробовать. Насколько я понимаю, это был очень близкий вам человек?

– Друг детства, – медленно начал Глеб. – Выросли вместе. Скажем так, не в самой благоприятной среде.

– То есть?

– Окраина Новосибирска. Контингент там и сейчас специфический, а двадцать лет назад – страшно вспомнить. Предел мечтаний для мальчика – стать бандитом, а для девочки – проституткой. Мы с Колей…

Кузнецов вздрогнул.

– Его звали Николаем?

– Да, а что?

– Ничего, собственно. Но моего погибшего друга звали так же. Поразился совпадению.

– Извините. Я не специально. Так вот. Мы с ним, безусловно, выделялись среди сверстников, хотя бы тем, что не пили по подворотням дешевое пойло, не нюхали клей, не участвовали в драках и так далее. А, наоборот, были, наверное, единственными на весь район посетителями библиотеки, ходили в кружок авиамоделизма, что-то конструировали все время, придумывали. Потом вместе собрали наш первый комп. На двоих. Поодиночке бы не осилили. Раньше же, помните, любую машину можно было из разных запчастей собрать, как конструктор.

– Хорошо помню. Сам собирал.

– Тогда должны хорошо процесс представлять. Основное в нем – ожидание новых деталей.

– Боюсь, у меня это как-то быстро произошло, без ожиданий.

– А у нас с Колькой процесс растянулся на полгода. Зато когда мы его закончили, мы себя чувствовали чуть ли не Стивом Джобсом и Биллом Гейтсом в одном лице. Это было очень круто! Причем период игрушек у нас прошел как-то быстро. Почти сразу мы увлеклись интернетом, где тогда уже можно было найти все, правда только на английском языке. А потом и программированием.

– Basic, C++?

– Они-с, – улыбнулся Глеб.

– Машина стояла у меня, потому что я больше в нее вложился, но и полностью своей не считал. Колька, естественно, все время пропадал у меня. Домой возвращался обычно за полночь. Ему недалеко было. И один раз не повезло. Нарвался на пьяных гопников, и они его круто отметелили. Потом почти полгода больнички. Ну и, как потом выяснилось, у него появились проблемы на всю оставшуюся жизнь. Сотрясение даром не прошло. Перенапрягаться ему было нельзя. Но кто прислушивается к рекомендациям врачей? Особенно в двадцатилетнем возрасте. Да и дел у нас с ним стало много: вначале запуск стартапа, потом развитие, первые инвестиции. В 2014-м мы даже планировали IPO и начали к нему готовиться, несмотря на неблагоприятную конъюнктуру. Но нам было наплевать. Мы знали, что нас не касается. И где-то пару лет назад уже готовы были стартовать. Как следствие – аврал, бессонные ночи, миллиард переговоров, нервы. В общем, обычное в таких случаях напряжение. И одним прекрасным утром он не вышел на связь. Поскольку мы с ним были очень близки, а женат Колька не был, то у меня были ключи от его дома, на всякий случай. Я поехал к нему и нашел в ванной. Рядом была полная пепельница и коктейль с виски. Инсульт. Хорошо, что его нашел я, а не горничная. Колька был очень стеснительный и такого бы мне не простил.

Глеб замолчал.

– Вот, собственно, и все. Так я потерял человека, который в какой-то момент стал мне ближе, чем родители, а братьев и сестер у меня нет. Сказать, что для меня это был удар, – ничего не сказать. Мы с ним практически не расставались около двадцати лет. И дело не в совместном бизнесе, хотя он и помог нам стать долларовыми миллионерами, вся эта мишура – вторична. Мы с ним дышали одним воздухом, понимали друг друга с полуслова, мы бы и жили с ним в одном доме, если бы не крайняя деликатность Кольки. И откуда она только могла взяться в мальчишке из Богом забытого района Новосибирска? Он был как будто не от мира сего. В отношениях с женщинами это тоже сказывалось. Вы только не подумайте ничего такого. Колька был абсолютно гетеросексуален, но очень скромен, поэтому с женщинами у него не складывалось. Вначале он просто был никому не интересен, а после того, как его фото стало появляться в деловых журналах, за ним стали гоняться дамы из той категории, от которой волосы у него вставали дыбом. В общем, чтобы не мешать мне жить полноценной жизнью, Коля купил себе собственный дом неподалеку, хотя изначально, после переезда в Москву, мы вместе снимали квартиру, а потом дом. Но виделись мы с ним каждый день. И на работе. И после. Конечно, и отдыхать мы ездили вместе. Даже купили одну яхту на двоих. И вертолет. В общем, у нас было все общее – общая жизнь.

Когда его не стало, я все общие вещи продал, а деньги отдал его родственникам. Единственное, что я не стал трогать, – это компанию. Но от IPO отказался. Не захотел, чтобы кто-то еще имел хотя бы теоретическую возможность установить контроль над компанией. Не потому что мне жалко потерять контроль, а чтобы как можно дольше сохранять все Колины придумки. Компания была главным делом его жизни. И мне показалось, что таким образом я лучше сохраню память о нем.

Глеб снова замолчал.

– Как же так случилось, что об этом вообще ничего не писали газеты?

– Очень просто. Наши газеты любят деньги. Даже уникальные журналистские коллективы. При определенном подходе о вас ничего и никогда писать не будут. А я очень не хотел, чтобы его имя склоняли не в меру ретивые акулы пера. Коля был святым. Хотя применительно к одержимому программисту это и странно звучит. Журналистская же братия все испортила бы. Поэтому я просто купил блоки везде, где это было возможно, и там, где это возможно не было, тоже. Поэтому вы ничего про Колю и не знаете. Хотя уверен, что готовились ко встрече со мной на совесть.

– Получается, что вы утаили от меня главную причину всех ваших психологических проблем? Впрочем, я не вправе вас винить. Есть вещи, о которых не следует рассказывать первому встречному, как бы хорошо его ни рекомендовали. Могу лишь сказать, что очень рад, что вы мне теперь об этом рассказали. Теперь я смогу скорректировать терапию, и она станет эффективнее.

– Вы уверены, что сможете?

– Глеб, потеря настолько близкого человека – серьезная травма. И я ни в коей мере не хочу ее умалять. – Кузнецов сделал паузу и подумал о своем. Тем не менее профи взял в нем верх, и психолог вернулся к клиенту. – Однако исправить или излечить можно практически все. В вашем случае на нашей стороне еще и время. Все-таки два года, которые вы провели не в самоизоляции, – хорошее подспорье.

– Я, может быть, и не бросал ничего именно для того, чтобы не сталкиваться с этой проблемой лицом к лицу.

– И правильно сделали. Думаю, тянуть больше нет никакого смысла. Чем быстрее мы начнем, тем быстрее вам будет легче.

– И что мы будем делать?

– Постараемся забыть.

Глеб гневно посмотрел на психолога.

– Но я не хочу забывать! Коля был одним из самых близких мне людей. Если не самым.

– Не переживайте. Вероятно, я неправильно выразился. Вы не забудете Николая. Вы забудете про боль, вызванную его преждевременным уходом. Вы будете вспоминать его сколько угодно, но не будете страдать. Надеюсь, это подходит?

– Вполне.

– Тогда давайте начнем.

– Прямо сейчас?

– А что тянуть? Или вы против?

Глеб немного подумал.

– Нет. Вы правы, Аркадий, давайте начнем. В чем суть метода?

– В том, чтобы разделить ваши воспоминания о Николае на две части: позитивные и негативные. К последним мы отнесем все, что связано с его уходом. Мы как бы сложим их в отдельные коробочки. А после весь негатив законсервируем у вас в подсознании. Постараемся сделать это так надежно, что даже в случае серьезных потрясений они не всплывут на поверхность и не испортят вам жизнь. Как план?

– Пойдет.

– Тогда давайте начинать.

И Кузнецов с клиентом начали. На первый этап борьбы у них ушло сорок минут. После Аркадий и Глеб расстались, довольные друг другом. Оставшись один, Кузнецов отменил последнего клиента, бывшего под вопросом. А потом еще какое-то время вспоминал друга Колю. И иронизировал над тем, что ему – одному из лучших психологов Москвы – не к кому обратиться, чтобы снять свою боль.

Ужас без конца

Кузнецов чувствовал такую усталость, что пренебрег устоявшейся традицией и не пошел обедать в свой любимый ресторанчик. Вместо этого он добежал до уличной палатки с шаурмой, полюбившейся ему еще двадцать лет назад. Аркадий иногда позволял себе такую вольность, несмотря на всеобщие домыслы, навесившие на уличное блюдо клеймо антисанитарии, и явное сопротивление к сей привычке со стороны супруги. Но сегодня он решил наплевать на репутацию королевы московского фастфуда. Впрочем, он был не одинок – уроженец Средней Азии, готовящий блюдо, еле справлялся с количеством посетителей, плюющих на потоки воды, вновь льющиеся с неба.

Жаренная на электрическом гриле курица вместе с капустой, небольшим количеством помидоров и соленых огурцов, сдобренная самопальными соусами, привнесла в жизнь Кузнецова нотку стабильности. Может быть, причиной тому был вкус блюда, известный психологу с юношеских времен. А может, ему помог тот факт, что он, вполне способный позволить себе лучших устриц в самом дорогом ресторане Москвы или даже в Ницце, толкался перед простой палаткой со студентами и чернорабочими. Кто знает, душа человеческая – потемки. Как бы там ни было, но в свой рабочий кабинет Аркадий вернулся мокрым, но умиротворенным.

У входа он нашел отца Серафима – загадку, терзавшую Кузнецова уже пару месяцев. Монаху, по расчетам психолога, вовсе не стоило его посещать, так как все сравнительно небольшие проблемы святого отца были давно решены. Между тем архимандрит регулярно навещал Кузнецова.

– Здравствуйте, батюшка. Извините, что заставил вас ждать.

– Ну что вы, Аркадий, это я пришел раньше времени.

– Промокли?

– Ну, если только совсем чуть-чуть. Погодка, конечно, шепчет, но я уже с ней как-то свыкся.

– Мне нравится ваш оптимизм, отче, – сказал с улыбкой Кузнецов. – Заходите скорее. Вам чаю, как обычно?

Аркадий пропустил клиента к себе в кабинет, помог повесить ему легкую ветровку, надетую поверх подрясника (некоторое время назад отец Серафим перестал хранить инкогнито и стал ходить к Кузнецову в своей повседневной одежде), и прошел в кухоньку, где начал заваривать чай. В это время монах по-свойски выдвинул из ниши за шкафом обогреватель, включил его и стал сушить над ним промокшие полы подрясника.

– Вы извините меня за вольность, Аркадий?

– О чем речь, чувствуйте себя как дома.

– Я бы даже настолько обнаглел, что попросил бы у вас чего-нибудь выпить.

– А откуда вы знаете, что у меня есть?

– Ну вы же врач! – улыбнулся отец Серафим.

– Я психолог. Но вы правы, выпить есть. И сегодня такой день, что я, в нарушение всех правил, позволю выпить вам и сам поддержу. Откройте, пожалуйста, среднюю дверцу шкафа и выберите.

– О! Я смотрю, у вас тут замечательный выбор.

– Спасибо!

– Коньяк?

– С удовольствием. Только немного. Мне еще за руль.

– Не переживайте, Аркадий. Мне тоже еще служить. Не хотел бы, чтобы клир заметил запах. Martel?

– Да, вполне. Бокалы в красной коробке.

– Ага. Нашел.

– Славно. Я почти закончил с чаем. Наливайте и садитесь в кресло. Сейчас начнем.

Психолог и монах удобно расположились друг против друга. И какое-то время молчали, смакуя благородный напиток.

– Извиняюсь, но закусить нечем.

– Ну что вы, Аркадий? Эта амброзия полностью самодостаточна. Как мне кажется, привычка закусывать коньяк относится к советским пережиткам, когда его пили рюмками, словно водку. Сейчас мы должны быть больше просвещены в части правильного употребления спиртных напитков.

– Для инока вы неплохо разбираетесь в правилах умеренного алкоголизма.

Архимандрит усмехнулся.

– Аркадий, я не только монах, но еще и художник.

– И философ. Что не перестает удивлять меня в вас, отче. Впрочем, как и множество других граней, открывающихся мне в каждой беседе. Иногда я думаю, что откровения не закончатся никогда. И становится не по себе. Так как я начинаю понимать, что мне никогда не постичь всех этих граней. При этом я совсем перестал понимать, зачем вы ко мне ходите. Более вменяемого человека я давно уже не встречал.

– Знаете ли, без преувеличений, я вижу в вас большого профессионала, тонко чувствующего и абсолютно одинокого…

– Но я совсем не одинок!

– Да, у вас есть семья. Это так. Но вы не перекладываете на нее весь груз – чужой груз, несомый ежедневно. Впрочем, так делает большинство тонко чувствующих людей. Суть от этого не меняется. Вы оберегаете их. Они остаются в неведении. И это нормально. Но мне, как монаху, основное призвание коего быть аскетом, интересен ваш опыт, поскольку он значительно более труден, чем мой личный. Я одинок. Точнее, у меня, если можно так выразиться, по протоколу не может быть земных привязанностей. Но я не могу игнорировать людей, постоянно осаждающих меня, привязанных ко мне и к которым я тоже ощущаю глубокие чувства. Они не такие, как ваши, в силу обстоятельств. Но от этого не менее важные. Я очень извиняюсь перед вами, но, приходя сюда, каждый раз на вашем примере я учусь тому, как надо жить. А также раскрываю в себе новые пласты, скрытые глубоко-глубоко. В привычных условиях мне они недоступны. Поэтому, Аркадий, хотите вы того или нет, но я буду к вам ходить. И для закрепления моего эгоистического желания, в чем я глубоко раскаиваюсь, так как не оставляю вам выбора, позвольте предложить выпить за ваше здоровье! – И монах поднял бокал.

– Принимается! Ваше здоровье!

Мужчины чокнулись.

– Так что, вы говорите, сегодня за день такой, что даже выпить захотелось?

– Не хотел бы вас погружать в свои проблемы. Хотя по лицу вижу, что вы все равно не сдадитесь.

– Безусловно.

– Позвонила жена друга детства и сказала, что он погиб. Неожиданно это оказалось очень чувствительно. Самому удивительно. Мы с ним давно не виделись. Он отдалился в последнее время. Случайно встретились пару месяцев назад в магазине, договорились поговорить по душам после того, как вернется из командировки. А он не вернулся.

– Военный?

– Почти. Чекист. Как вы догадались?

– Не знаю. Почему-то подумалось именно так. Да и не похоже, чтобы у вас в друзьях были дальнобойщики или пилоты гражданской авиации. Хотя, в общем, не могу утверждать. Само получилось. Как его имя?

– Коля.

– Николай. Хорошее имя. – Монах помолился про себя, перекрестился. – Царствие небесное воину Николаю! Давно это произошло?

– Пару дней назад. Его еще даже не привезли.

– Он крещеный?

– По-моему, да.

– Поговорите с супругой, отпоем у нас в монастыре по полному чину. Сейчас это редкость, знаете ли, приходские батюшки зачастую формально подходят к обряду. А человек должен уходить правильно. Даже если окружающие этого не понимают в полной мере.

– Что есть правильно, батюшка?

– Это когда человек понимает, что готов, и уходит спокойно, как будто ждет встречи. Вы фильм «Остров» с Мамоновым смотрели?

– Нет, к сожалению.

– Посмотрите. То, как умирает главный герой, когда-то было нормой. Хотя бы судя по тому, что писал Толстой или Лесков, не помню точно кто из них: «Посмотрите, как уходят деревенские мужики».

– И как же это?

– С точки зрения современности – совершенно непостижимым образом. Человек узнавал, что вот – пора. Звал священника, родных и после соборования с причастием умирал. Просто ложился в постель и умирал. Не все, конечно, но очень многие. И это было нормой. Сейчас нечто подобное осталось, но только для тех, кто рождается в мир без кесарева сечения. Разница в том, что рождаемся мы в муках, а они умирали спокойно, как будто засыпали. То есть я хочу сказать, что никакого страха не было. Люди считали физическую смерть естественным продолжением жизни. Поэтому она как таковая не пугала, опасались, что подойдут к ней неготовыми. Сейчас такое себе представить невозможно. Человеческая жизнь возведена в культ, и ее потеря считается чем-то необратимым.

– Но не все же верующие, Серафим.

– То-то и оно. Люди посчитали, что, отменив Бога, они освободятся, но вышло совсем наоборот. Теперь они фантастически несвободны и боятся всего, даже самых смешных вещей. Как, например, мифической спорыньи в хлебе. Поэтому многие увлекающиеся ЗОЖ полностью отказываются от мучного. И этих страхов все больше и больше. Львиную долю их взращивают масс-медиа и Голливуд: экономические кризисы, болезни, диктатура, ограничение свобод, природные катастрофы, боязнь нечистой силы, особенно дьявола, преждевременное старение. Баланс всего этого – предмет безумных усилий общества, называющего себя цивилизованным. Потому что, как только он нарушится, никто, подчеркиваю, никто не будет знать, что делать. И все развалится. В одночасье. Причем от какой-нибудь незначительной вещи типа нового вируса гриппа. Как результат – выстроился внешне красивый, лакированный мир. Такой, знаете ли, как в рекламе стирального порошка. Он пытается доказать своим адептам, что главная его беда – грязное белье – легко купируется, а все остальное не имеет значения. Но внутри себя очень боится. Особенно того, что непонятно, или того, что выводит из зоны комфорта. И вера в его стоп-листе – первая. Потому что если поверить в Бога, то придется жить по Евангелию. А для этого – отказаться от привычных схем и в первую очередь от безудержного потребления. Ну а дальше по кругу – лучшие умы мира борются над тем, чтобы сохранить хрупкое равновесие и добиться основной цели – заставить людей забыть о том, что они все рано или поздно умрут. Поэтому, к превеликому сожалению, люди уходят неподготовленными. Вместо спокойного и осознанного перехода в лучший мир в окружении любящих родственников их отключают от аппарата ИВЛ в переполненной районной больнице или равнодушно выносят из палаты в доме престарелых. В большинстве случаев именно так и происходит. По всему миру. И для этих несчастных, возвращаясь к началу моей пламенной речи, остается отпевание. Последняя милость, которую мы можем оказать. Малость, способная оказаться величайшей помощью для начала новой жизни – отметаемой, но неизбежной.

– Но почему вы думаете, что все обязательно развалится? На мой взгляд, человечество никогда еще не было в столь высокой точке развития: цивилизационной, научной, культурной, экономической, технологической. Даже если будут какие-то потрясения, как мне кажется, мы сможем легко их преодолеть.

– Вы думаете?

– Я в этом абсолютно уверен. Исходя хотя бы из того, какого прогресса нам удалось достичь всего лишь за последние двадцать лет. Например, компьютеры, раньше занимавшие целые комнаты, теперь легко помещаются в карманы одежды, генная инженерия позволяет кормить весь мир, мы клонируем живые существа, в конце концов. Я думаю, что и человека наверняка уже воспроизвели. Только об этом пока еще никто не знает.

– Возможно. И я нисколько не умаляю заслуг современных ученых во всех отраслях человеческой жизни. Точно так же, как я на сто процентов уверен в том, что люди внутри себя нисколько не изменились с момента творения, а уверенность в собственных возможностях и значимости является их родовой травмой с момента грехопадения – главной ошибкой, повторяемой из поколения в поколение. Финал коей всегда один – смерть и опустошение. Очень многие исследователи, включая, кстати, и ученых, сходятся во мнении, что до Всемирного потопа человечество находилось на очень высокой стадии развития. Может быть, даже сопоставимой с современным нам миром. По крайней мере, время на это у тех людей было. Они просуществовали несколько тысячелетий. Но допотопной цивилизации не осталось. Ной отправился в свое великое плавание, не прихватив ничего. Возможно, это было сделано специально.

– Для чего же?

– Чтобы суметь восстановить подлинного человека. Без наносных отложений. Очищенного от внешнего, но богатого внутри. Как бы там ни было, сейчас у нас опять высокоразвитая цивилизация, сконцентрировавшаяся на том, чтобы сделать внешнюю, телесную жизнь как можно легче. Почти полностью убившая, однако, заботу о нашем внутреннем мире.

– А есть ли он, отче?

– Аркадий! Как странно слышать от вас этот вопрос. Вы же психолог! Внутренний мир не только цель ваших постоянных забот, но еще и то, что вас кормит. Вы, кстати, представитель одной из немногих профессий, связанных с тем, что у человека внутри, признаваемых современной цивилизацией. Возможно, даже единственной. Все остальные направлены на оболочку. Хрупкую, эфемерную, способную протянуть не больше века. Плюс-минус. А вы копаетесь в том, что внутри и при этом вечно.

– Только проверить это невозможно.

– Отчего же? Все проверяют рано или поздно.

– И никто не дает отчет о том, что же там, за последней чертой, – сказал Аркадий с улыбкой.

– И тут не соглашусь. Многие имели такой опыт и даже о нем рассказывали. Но им предпочитают не верить, называя полученные знания ненаучными. Но, знаете ли, это не важно – история все расставит по местам. Это всего лишь вопрос времени. И будет ровно так же, как во времена Ноя. Мы будем творить свою повседневность, погруженные в сиюминутные заботы, когда где-то захлопнется дверь странного деревянного плавсредства и в истории будет поставлена точка.

– Вроде в Писании сказано, что потопа больше не будет.

– Верно. Это я слегка повитийствовал. Люблю метафоры. Суть от них не меняется. Мир сгорит, чтобы полностью обновиться. Но там же сказано, что никто даже не задумается о том, что конец близок. Даже жуткие катастрофы, которые будут происходить с людьми, не заставят человечество задуматься об очевидном. А финал придет в тот момент, когда везде будут звучать слова «мир и благоденствие».

– К тому, что происходит вокруг, сложно применить это словосочетание.

– Вы думаете? А я вот не уверен. Крупных войн, соразмерных накопленному оружейному потенциалу, по большому счету нет. Бедных людей много. Очень много. Здесь я не буду спорить. Но и у них уже по большей части речь идет не о том, чтобы поесть, а что поесть. Даже вопрос, во что одеться, отошел на второй план. В странах же «золотого миллиарда» на повестке дня и вовсе другие проблемы: поиски смысла жизни, потерянного после того, как все перестали верить в ее бесконечность, новые формы в искусстве, накопление средств, экология. В общем, все то, что относится к верхним слоям пирамиды Маслоу. Так что технически мы можем говорить о том, что вокруг «мир и благоденствие». В любом случае о том, что мир может в одночасье исчезнуть, думают лишь те, кого относят к маргиналам.

– Вы не похожи на аутсайдера, отче.

– Да что вы? Служу институту, похороненному обществом, веду нетипичный образ жизни, ношу странное платье, от меня пахнет ладаном. Я точно не в мейнстриме.

– Тем не менее более взвешенного и полноценного человека, чем вы, я не встречал за всю свою жизнь.

– А вы думаете, что маргиналы обязательно должны быть ненормальными?

– Ну, скажем так, с чудинкой. Типа Перельмана. Или Оззи Осборна.

– Оззи – респектабельный миллионер. Его форма подачи себя любимого является всего лишь вывеской, на которой он зарабатывает. А так-то он давно уже плоть от плоти мира сего. Перельман – да. Более удачное сравнение. Но все равно вы ошибаетесь в главном, Аркадий. Маргиналами, по иронии судьбы, в нашем прилизанном мире стали вполне себе здравомыслящие люди, способные разглядеть за глянцевой картинкой червоточину, разъедающую сердце цивилизации. Только их, подобно троянской Кассандре, никто не слышит. Потому что они твердят о странных вещах. Я бы даже сказал, о неудобных вещах: о том, что пора уже измениться – перестать давать себе волю делать все, что только пришло в голову, думать не только о себе, но и об окружающих и так далее. Это очень непопулярно, знаете ли. Мы внутри культа эгоизма, облаченного в тогу гуманизма, в которой он выступает в мировом сенате и имеет успех. Никто и не подозревает, что он конь Калигулы, в глазах общественности он – Цицерон. Это ошибка. Она станет роковой. И, как мне кажется, уже довольно скоро.

– Вот, батюшка, мы и добрались до сути.

– Не понял?

– Мы опять вернулись к тому, с чего начинали наши встречи. Вы опять говорите об эсхатологических вещах. Из чего я делаю вывод, что никакого прогресса нет. Хотя я уже готов был вас отпустить.

– Вы думаете, Аркадий, что я не здоров? – сказал монах с улыбкой.

– Нет-нет. Я понимаю, что вы не можете совсем не думать об этом в силу вашей профессии.

– Служения.

– Не важно. В данном случае. Важно, что вы перегибаете. А моя задача вас приземлить. Иначе вы уйдете в дебри, из которых уже не выберетесь. И тогда придется работать уже не мне, а коллегам, имеющим статус врача.

– Не думаю, что все так серьезно. Я вполне адекватен.

– А я, как специалист, так не считаю. И пока вы доверяете моему мнению, а если вы здесь, значит, доверяете, нам необходимо скорректировать ваше отношение к тем проблемам, которые вы описываете.

– Но они же не относятся к психологии. Это вопросы моей веры.

– Я ни в коем случае на нее не покушаюсь. Я лишь, как сторонний наблюдатель, обращаю внимание на то, что вы обостряете проблему. Не все так плохо, как вам кажется. Земля крутится. Люди живут. Да, они стали более раскованными, чем пару сотен лет назад, но до полного скотства не дошли.

– Думаете? Вы когда-нибудь видели японские развлекательные передачи? Или, может быть, мультфильмы на телеканале «2×2»?

– Но это не более чем эпатаж для подростков. Потом они вырастают и все встает по местам.

– Если тигра или акулу кормить человеческой плотью, потом они уже не в состоянии изменить рацион.

– И все-таки вы драматизируете, батюшка. Все не так плохо, как вам видится. Только поймите правильно, я ни в коем случае не покушаюсь на ваши верования, но градус напряженного отношения, с которым вы к ним относитесь, я обязан понизить.

– Ну что же. Наверное, я соглашусь, за послушание, как говорят в моем мире. Кроме того, мне самому хотелось бы проще смотреть на происходящее в мире.

– Принятие проблемы – уже половина ее решения, как говорят в моем мире. Предлагаю не затягивать.

– Что мы будем делать?

– Я подумаю, как лучше организовать терапию, так как проблема деликатная. Но, думается, ничего сверхъестественного. Для начала давайте поделаем с вами тесты. Они сильно облегчат нам последующую жизнь.

– Мы же вроде уже занимались этим?

– Да. Но тесты, как и анализы крови, проводятся для выявления определенных составляющих. В прошлый раз я искал несколько иное. Боюсь, те исследования не совсем корректны для решения текущей проблемы. Так что не отлынивайте, батюшка. И давайте уже начнем.

Монах кивнул. Последующие сорок пять минут были посвящены изучению тех граней личности архимандрита, раскрытие коих, по мнению психолога, могло бы помочь снизить тревожное отношение святого отца к проблеме Апокалипсиса. Интересная задачка помогла Аркадию отвлечься от утренних переживаний.

Дом, милый дом

Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Иногда значительно быстрее, чем нам хотелось бы. Завершился и сеанс с отцом Серафимом. Для Аркадия визиты священника всегда были отдушиной, несмотря на странность или, может быть, даже ветхость обсуждаемых тем. Беседы эти всегда вселяли в душу психолога умиротворение. Хотя Кузнецов и не всегда до конца понимал, что именно пытается рассказывать монах. Тем не менее в его архаичных речах была некая логика, позволяющая объяснить сущность многих явлений, происходящих в мире. Хотя с точки зрения науки все это было полнейшей чушью. Аркадий смущался данным обстоятельством, но прекращать общение не хотел. Его останавливала мысль, что зачастую парадокс может оказаться чем-то более достоверным, чем самая стройная система, подкрепленная теорией и доказательствами.

В конце концов, наука, несмотря на значительный прогресс, все еще находится в младенческом состоянии и до сих пор не может объяснить очень многого, даже того, что веками находится у нее перед глазами.

И по большей части, как думалось психологу, она объясняет частности, в то время как «теории» отца Серафима позволяли смотреть на то, что происходит с человечеством в общем, как бы сверху, связывая вещи, на первый взгляд абсолютно не имеющие отношения друг к друга. При этом, несмотря на открыто теософский характер, вся эта система вертелась вокруг человека – странного, зачастую больного, неспособного справиться со своими страхами и комплексами, но до сих пор остающегося, по мнению монаха, центром творения, ради которого и был создан мир. И, как выяснил в процессе общения Аркадий, позволяющего Вселенной держаться до тех пор, пока в ней будет оставаться хотя бы маленькая горстка людей, пытающихся сохранять в себе образ Создателя. По крайней мере, к такому выводу священника привели длительные размышления на его любимую апокалиптическую тему. В наступлении конца времен батюшка не сомневался. Однако грядущее его отнюдь не пугало. По мнению монаха, оно будет всего лишь точкой в очередной главе жизни Человечества, а новая глава должна принести вожделенную гармонию и соединить, наконец, создание и Творца окончательно. Что будет происходить после того, как наступит этот утопический момент, отец Серафим, конечно же, не знал. Но его вера в то, что новый этап будет гораздо лучше переживаемого в настоящий момент, была крепче гранита. Эта уверенность передавалась и Кузнецову, изрядно далекому от богословских доктрин. Кроме того, святой отец, несколько нарочито жалующийся на свои психологические проблемы, был самым спокойным человеком в мире и охотно делился своим спокойствием. А в последнее время Аркадию именного такого дара и не хватало. И ему было всегда жаль, что их встречи быстро заканчиваются.

Кузнецов еще какое-то время посидел в кабинете в ожидании, пока испарятся остатки предательской рюмки коньяка, оказавшейся на удивление ароматной, что, к слову, удивило психолога, так как обычно процесс метаболизма шел значительно быстрее. Случившаяся задержка не понравилась Аркадию, заставив его дать себе обещание обязательно посетить гастроэнтеролога. Поэтому поехать сразу он не рискнул, устроив себе ускоренное протрезвление, практически как в студенческие времена: чай, умывание холодной водой и перекус крекерами. Удовлетворившись результатом, Аркадий поехал выполнять свою скорбную миссию.

Потраченное на вытрезвление время было безнадежно упущено. Из-за этого Кузнецов собрал все возможные пробки, так как пришлось ехать по Бульварному кольцу.

Коля был воистину реликтом и оказался последним из одноклассников, обретавшихся в центре. Запарковавшись у хорошо знакомого ему дома, Аркадий удивился, какими высокими стали деревья в Колином дворе. Он помнил их еще саженцами. Теперь же они были вполне себе убедительными и сделали некогда очень солнечный двор тенистым. Хотя в последнем Аркадий не был уверен, так как приехал уже в темноте. Вторым сюрпризом, скорее неприятным, оказалась цена парковки на почти родной улице, где в нежном девятилетнем возрасте они с другом пускали самодельные кораблики из древесной коры по народившимся весенним ручьям. А они были обильны и резвы в силу того, что зимой в те благословенные времена снег никто не чистил.

Однако в подъезде время остановилось: все те же крашенные двумя цветами стены, все тот же запах щей и кошек, все та же лестница с гранитными ступенями, построенная еще в николаевскую эпоху, украшенная когда-то красивыми чугунными перилами. Сохранился даже лифт, встроенный в пятидесятые, с дверьми, которые надо открывать вручную, и сеткой ограждения, через которую видно, как он поднимается и опускается. Кузнецов тут же вспомнил, как когда-то они в нем застряли с Коляном и выбирались, разжимая двери перочинными ножами. Свой он тогда сломал, за что получил от матери. Не потому что нож был каким-то исключительным, а просто потому что родительница всегда прививала ему аккуратность и бережливость. Come back был настолько сильным, что психолог почти физически ощутил свое возвращение назад и ему даже на секунду захотелось остаться здесь навсегда. Но, понимая всю абсурдность этой ситуации, Аркадий поднялся на третий этаж и позвонил в дверь. Одну из немногих, изменившихся за последние двадцать лет. По ней было сразу видно, что проживавшие внутри квартиры сумели эволюционировать из типичного homo soveticus в нового русского. Может быть, не такого карикатурного, как в популярных в конце девяностых анекдотах, но стопроцентно непохожего на остальных жильцов подъезда – харизматичных бабулек, последних осколков прошлого, которое никогда не вернется.

Вечер у Татьяны прошел как и ожидалось: вдова то плакала, то, замолкая на некоторое время, смотрела куда-то в стену. Когда она все-таки переставала рыдать, Аркадий с Сосо пытались сгладить ее страдания, заставляя задуматься о практической стороне похорон. Вопросов хватало. Основной проблемой было место на кладбище. После последней правительственной реформы, даже имея фамильное захоронение, для того чтобы получить разрешение на упокоение в нем нового родственника, приходилось пройти через небольшой бюрократический ад и потратить при этом кучу денег. У Колиной семьи было место на Ваганьковском, где лежали его дед и бабка, но кладбище было давно закрыто для новых погребений. Это проблему обещал уладить Аркадий, знакомый с женой директора, а с деньгами, которые наверняка бы пришлось потратить на утрясание «юридических» сложностей, обещал помочь Сосо.

Татьяна со всем предложенным с благодарностью соглашалась. Она была довольно непрактична. Раньше все житейские сложности брал на себя Николай. Как жить теперь, она не представляла. От слова «совсем». Поэтому помощь друзей детства безвременно ушедшего мужа оказалась для нее без преувеличения благодеянием. Особенно после того, как Кузнецов пообещал еще организовать отпевание настоятелем одного из известнейших московских монастырей, а Сосо – устроить поминки в дружественном грузинском ресторане. К концу их разговора на ее лице появилось даже некое подобие улыбки.

Потом они неизбежно ушли, взяв с Татьяны клятву звонить в любое время дня и ночи, если потребуется помощь или просто поговорить. Увидеться они намеревались на отпевании и похоронах.

Распрощавшись с вдовой, друзья еще некоторое время постояли во дворе, где в детстве провели много времени, гуляя с собаками, распивая пиво или портвейн. Разговор не клеился, так как слова были излишни. Сосо покурил, а Аркадий молча осмотрел двор, постаревший, но не утративший очарования. За сим разбежались.

Перед тем как сесть в ожидавший его Mercedes, Сосо сказал:

– Старые мы стали, Кузнец. Коля уже четвертым будет.

– Не думай об этом, дружище. Дело не в возрасте. Просто он был одним из нас. Это надо переварить. Давай подождем до поминок. Там все вспомним и всем обо всем расскажем.

– Вспоминать нечего. Коля у меня перед глазами как живой стоит. Закрываю и сразу его вижу, – Сосо помолчал. – Ладно. Поехал. До скорого.

– Бывай.

Аркадий сел в машину и поехал домой. Город привычно стоял, ошеломленный непрекращающимися дождями. Тошнотворный московский пейзаж, казалось, ярким не будет уже никогда. Машины медленно тащились под потоками воды, с трудом преодолевая сложные перекрестки. Проблемы испытывали даже таксисты на выделенках. Выезд из города превзошел все самые пессимистичные ожидания. Кузнецову пришлось потратить на него целых сорок пять минут. Домой он приехал уже за полночь.

Все спали. Даже собака, по обыкновению пропустившая возвращение хозяина. Она вылезла из сладких объятий Морфея в тот момент, когда Аркадий уже почти разделся и потрепал ее по голове. Туповатая псина была искренне рада возвращению хозяина и даже изобразила несколько замысловатых па задней частью туловища. Хватило ее, правда, ненадолго. Посчитав, что долг вежливости отдан, она, исполненная достоинства, процокала на кухню попить водички. Кузнецов в темноте, радуясь, что дети подросли и не нужно проверять каждый шаг босыми ногами, избегая предательских кубиков Lego, имеющих неприятное свойство впечатываться в стопу острой гранью, прошелестел в спальню. Осторожно открыл дверь, чтобы не разбудить жену. Ухищрения оказались напрасными. Ира не спала, увлеченная серфингом по женским группам в соцсетях.

– Ты вернулся, родной, – искренне обрадовалась она мужу. – Я думала, вы с Сосо зависнете где-нибудь. Помянете.

– Решили не нагнетать. Пока, по крайней мере. Послезавтра будут похороны, поминки, вот тогда и помянем. Сегодня нам хватило Татьяны и ее горя.

– Как она?

– Как можно быть в такой ситуации?

– Рыдает?

– А ты бы не рыдала?

– Я себе такого даже представлять не хочу. Ужас какой-то. Хорошо, что у них детей нет. А то было бы совсем запредельно.

– Да и так, знаешь ли, мало приятного. Мягко сказать.

– Ты циничен, как все психологи.

– Вовсе нет. Просто пытаюсь об этом не думать. Хотя более глупое занятие придумать сложно. Весь день сегодня о нем вспоминаю. Даже с клиентами о нем говорил.

– Ничего себе!

– Сам не ожидал. Никогда не позволял себе такого. Но случай с Коляном исключительный.

– Слушай, ты с ним по-нормальному разговаривал лет пять или шесть назад. Вы даже не звонили друг другу все это время.

– Это верно. Но, знаешь ли, детские привязанности одни из самых сильных. Не обязательно поддерживать постоянное общение, чтобы человек занимал определенное место в твоей жизни.

– Бывших баб это тоже касается? – с дьявольской улыбочкой спросила супруга.

– Нет, они не в счет, – не моргнув глазом ответил Аркадий. – Бабы, как вы изволите выражаться, дражайшая моя жена, появляются в более-менее сознательном возрасте, а я говорю о детстве, когда привязанности возникают на инстинктивном уровне, лишенном чувственности. Связи, заложенные до пубертата, если можно так выразиться, становятся частью ДНК. А чувства имеют свойства испаряться.

– Даже ко мне? – Глаза жены опасно сверкнули.

– Ну что ты, солнышко. Мои чувства к тебе с каждым годом только набирают обороты.

Чтобы проиллюстрировать свое утверждение, Кузнецов лег на кровать рядом с женой и нежно поцеловал ее в губы.

– К тому же нас связывает не только какая-нибудь банальная страстишка, принимаемая многими за любовь, а ее настоящий вариант, проверенный годами и укрепленный двумя детьми. И каждую секунду я открываю в своем чувстве к тебе все новые и новые грани. Мне кажется, что теперь я люблю тебя значительно объемнее, чем это было в начале наших отношений. – И он опять поцеловал разомлевшую Ирочку. – Почему это ты решила поревновать?

– Что-то накатило. Извини. Просто вдруг представила себе, что ты, может быть, любишь до сих пор какую-нибудь страшную телку, к которой воспылал страстью в девятом классе.

– Фи. Зачем так низко обо мне думать. К тому же я и себя-то не помню в этом возрасте.

– Колю же помнишь.

– Так мы были не разлей вода с первого класса. Больше чем братья. Такое забыть невозможно. И да, мы с ним почти не общались последнее время. Но я всегда знал, что он где-то рядом. И если вдруг у меня произойдет нечто, что потребует его вмешательства, Коля тут же появится рядом. Чего бы это ему ни стоило. А теперь я знаю, что все. Теперь это невозможно. Его нет. И вместе с ним как будто ушла часть и меня самого.

– Прости, солнышко, что набросилась на тебя. – Ирочка обняла Кузнецова и вернула ему сразу три поцелуя. – Ты голодный?

– Как волк. У Тани поесть не удалось. В пробке тоже. Да и днем, если честно, был так подавлен, что пришлось перебиваться шаурмой.

– Что?! Вот за это сейчас получишь.

– Ладно тебе.

– Не ладно. Шаурма твоя – настоящая отрава!

– Что ты понимаешь в колбасных обрезках?

– Фу, не люблю, когда ты так шутишь.

– Прости. Не сдержался. Я сегодня не в форме.

– Ну что ты! Я люблю тебя в любых проявлениях. Пойдем покормлю.

– С удовольствием. А что у нас сегодня?

– Лазанья пойдет?

– С превеликим удовольствием!

Они прошли на кухню. По пути в их процессию вклинилась собака, считавшая своим долгом сопровождать хозяев, куда бы они ни пошли. Преданное существо развалилось у батареи, всем своим видом демонстрируя покой и умиротворение. Ира встала у плиты. Кузнецов сел за стол и положил ноги на стул напротив. Большую иллюминацию решили не включать, оставшись в полутьме. «Дом, милый дом», – подумал психолог.

– Так что решили-то с похоронами?

– Сосо почти все на себя взял. Я обещал помочь с отпеванием.

– А ты-то здесь каким боком?

– Отец Серафим…

– А, да, все время забываю. Ты ему рассказал?

– Ага. Он сегодня как раз приходил. Обещал, что все сделает по высшему разряду. И еще я обещал Василию Сергеевичу набрать, чтобы с захоронением помогли.

– Кто это?

– Один товарищ в администрации Ваганьковского.

– Не перестаю удивляться разнонаправленности твоих знакомств.

– Это верно. Я всем нужен. Хотя про него я тебе рассказывал. Правда, давненько это было. Лет пять назад.

– Что с ним-то было не так? Профессия тяготила? Похороны надоели?

– Не угадала, моя проницательная. Реабилитация после запоев.

– Бедняга. Непростая у него работа. Кстати, выпивать будешь?

– Если только слегка. Достань вина, пожалуйста.

Ира поставила перед мужем тарелку с лазаньей и бокал красного вина.

– Еще чего-нибудь?

– Нет, вполне достаточно. Спасибо, солнышко.

– Пожалуйста. – Себе она налила чай. – С твоей частью программы все понятно, а что Сосо?

– Он даст денег на решение вопросов с местом на кладбище и оплатит поминки.

– У Татьяны денег совсем нет?

– Технически нет. Все на счетах у Коли. Пока она вступит в наследство, пока то-се. В общем, сейчас она пустая, как коробка из-под конфет после детского утренника.

– Ну да. Надо помочь.

– Вот мы и взялись. Она совсем беспомощная. А Колю надо похоронить по-человечески. Возможно, он был не идеальным другом, но он один из нас.

– Конечно, малыш. Все правильно делаете.

– Надеюсь. Ты сама-то как? Что сегодня было?

– Да что мне будет-то? Все хорошо. Размеренно. В жизни домохозяйки есть главное преимущество – спокойствие. Ну так, иногда легкие блики на воде.

– Что-то мне кажется, что моя красавица слегка прибедняется. А как же штормы родительских собраний? Вулканы подготовки к тестам?

– Издеваешься надо мной?

– Ну что ты, любовь моя, и в мыслях не имел. Я очень ценю все, что ты делаешь. Даже не представляешь насколько. Может быть, не очень умею это показывать, но я безмерно тебе благодарен за то, что ты есть и как ты ежедневно сохраняешь наш дом, воспитываешь наших детей, пока я зарабатываю деньги. И потом, я так тебя люблю, что даже представить себе не могу, как можно над тобой издеваться. Ты же самый мой близкий человек!

– А как же мама?

– Не смеши меня. Ты отлично знаешь, какие у нас с ней отношения.

– Кстати, она звонила сегодня.

– Бедняга! Тебе снова пришлось слушать про ее боль и печаль.

– А вот над мамой ты издеваешься. Это нехорошо.

– Если только совсем чуть-чуть. Можешь не верить, но мне ее тоже жаль. Наверное, даже несколько больше, чем это можно было представить полгода назад. То, что произошло, за гранью добра и зла. Я бы врагу не пожелал такого расклада. Отец, конечно, подонок. Тут и говорить нечего. Но, к сожалению, она его к этому подтолкнула бесконечными скандалами, нытьем и неуважением. Последним даже больше всего. Она не видела в нем мужчины. А в период угасания либидо это худшее унижение. К сожалению, ей этого всего не скажешь. К тому же он принял совсем не лучшее решение, чтобы подлатать свою гордость. Поэтому формально она права.

– Ты жесток.

– Нисколько. Я говорю правду. И ничего, кроме правды.

– Нет, любимый, в тебе говорит озлобленность. Ты все никак не можешь простить ей детские обиды.

– Солнышко, кто из нас психолог?

– Конечно, ты. Но я джокер. Психолог для психолога. И так было всегда, ты же знаешь.

– Конечно, малыш.

– Поэтому – верь мне. Ты злишься на мамку. Как неразумный ребенок. Пора бы тебе ее простить.

– За что?

– За твою мнимо поруганную честь.

– Не преувеличивай.

– Нисколько. Даю тебе добрый совет.

Кузнецов решил, что нужно согласиться. В конце концов, его мудрая жена была права. И он, как опытный психолог, это понимал. Однако ему всю жизнь не хватало внутренних сил, чтобы воплотить эту идею в жизнь. Сапожник без сапог.

– Да, мое чудо, ты права! Я очень постараюсь. Ну так и что же сказала тебе сия достойная женщина?

– В общем-то, ничего нового. Твой отец – козел, все ее бросили, включая тебя, она несчастнейшая из смертных, и жизнь ее не имеет никакого смысла.

– Как я понимаю, прогресса нет.

– Не сказала бы.

– То есть?

– Знаешь, я же с ней почти каждый день разговариваю, в отличие от тебя…

– Прости меня за это.

– Перестань. Я хотела сказать, что общаюсь с ней чаще и по этой причине лучше прослеживаю эволюцию ее горя, если можно так сказать. На мой взгляд, сейчас надрыва в ее голосе значительно меньше. Она похожа на оперную певицу в конце сезона – все ноты вроде бы исполняются верно, но без былого энтузиазма. Как будто она хочет поскорее исполнить свою партию, получить гонорар и отвалить.

– Хочешь сказать, мама звучала неискренне?

– Искренне. Но не убедительно. Мне кажется, она устала от того, что переживает и говорит. Скоро ей это надоест. Конечно, речи вести она продолжит в том же духе, но внутренне смирится с ситуацией. Главное, чтобы она наконец поверила, что мы ее не бросим. Сын и внуки с ней. Что еще надо?

– В общем и целом да. Но уязвленная женщина быстро своих обид не забывает. Может быть, еще дольше, чем мужчина в такой же ситуации. К тому же она всегда считала себя хозяйкой положения и получала от этого удовольствие, а тут такой поворот. Есть от чего прийти в отчаяние.

– Эх, Аркадий Аркадьевич, злопамятный ты человек!

– Отвечу банальностью: я просто злой, и память у меня хорошая. А если честно, то никак не могу заставить себя возродить прежнюю любовь к матери. Она умерла. Это чудовищно. Но что еще ужаснее, мне все равно.

– Бедный мой мальчик! Что-то очень рано ты устал от этой жизни.

– Почему ты так говоришь? Наоборот, я ощущаю себя очень мощным и успешным.

– Ты лишь декларируешь это. Но по факту очень устал и не понимаешь, тем ли занимался всю жизнь. Я ведь правильно понимаю? Неужели ты думаешь, что я не вижу, с какой тоской ты каждый день собираешься на работу, какой вымотанный приходишь, что тебя стали раздражать клиенты, что нет огонька в глазах? А после того, что исполнил отец, ты вообще на себя не похож. Переживаю за тебя. Боюсь, как бы то, что произошло с Колей, не стало последней каплей.

– Золото мое! Все-таки когда-то я очень правильно поступил, что предложил тебе руку и сердце. Это было мое самое главное решение в жизни! Я тебя люблю!

– Я тебя тоже!

Супруги нежно поцеловались. Надо сказать, что, несмотря на долгие годы брака, Аркадий и Ира очень любили друг друга. И это была настоящая любовь – не совместное экономическое существование, не союз ради воспитания детей, не красивая картинка для окружающих, а настоящая, эталонная любовь. Слишком редкая в современном мире, чтобы быть правдой.

– Не переживай, зайка. Все будет хорошо! Я не так плох, как кажется.

– Легко сказать. Думаешь, просто смотреть, как твой муж чахнет на глазах?

– Не знаю. Никогда не был замужем. – Кузнецов рассмеялся.

– Шутишь. Это вселяет оптимизм.

– Все благодаря тебе. И я правда очень тебе признателен за твою ежедневную поддержку. Только она и спасает. Как у тебя хватает сил на всех нас?

– Очень просто. Я все время общаюсь с разными людьми. А это что-то вроде смены занятий. Позволяет держаться в тонусе.

– Мудрая моя женщина.

– Да, я такая! Как, кстати, лазанья?

– Великолепна! Как всегда. Что у детей?

– Рутина. Тесты. Сборы на празднование Нового года.

– Как-то рано начали в этом году.

– Я тоже удивилась. Но в родительских комитетах новые мамашки. Им неймется. Хотят получить премию «Мать года».

– И выносят мозги всем остальным.

– Как обычно. Но так устроен мир – горстка амбициозных засранцев делает себе кассу за счет послушного большинства.

– Ни за что не поверю, что мы к ним относимся.

– Пока нам это удобно – будем делать вид.

– Разумно.

– А еще разумнее нам сейчас с тобой все убрать и лечь спать. Завтра опять рано вставать, а сейчас уже почти два часа ночи.

– Мон колонель, я полностью в вашем распоряжении.

– Отлично. Сложи в посудомойку.

– Яволь.

Кузнецов поднялся из-за стола, поцеловал жену, а потом они вместе убрались на кухне, болтая о чем-то своем, милом. Вспоминали, как вместе растили свою семью, переживали кризисы, трудились, отдыхали и были счастливы. Аркадия настолько отпустило, что в довершение он предложил совместно принять душ. Ира с легкостью пожертвовала еще одним часом своего драгоценного сна.

Гомункул

Надежды на зимнюю сказку, тешившие москвичей, не увенчались успехом. Финал осени был холодным, но погоде не удалось окончательно переползти через нулевую отметку даже в январе. Как следствие, метеозависимые страдали мигренями, а здоровые граждане продолжали обливаться дождями и проклинать глобальное потепление.

Проклятия не помогли. На Новый год шел дождь со снегом, что особенно расстроило Кузнецова, ожидавшего легкого морозца и сугробов, в которые он намеревался втыкать традиционные фейерверки. Вместо этого ему пришлось довольствоваться холоднющими лужами и следить за тем, чтобы фитили не тухли под ледяной водой. Пытка осложнялась почти полным отсутствием на улице приличных людей. Преобладали маргинальные элементы и трудящиеся из очень Средней Азии. Аркадию пришлось с удвоенными силами следить за тем, чтобы шутихи, стоившие целое состояние и являющиеся на унылой улице, лишь слегка раскрашенной бледными новогодними огоньками, безусловным маркером успеха, не привлекли бы опасного внимания со стороны подгулявших граждан. Сделать это было трудновато. Так как, кроме Кузнецова с детьми, почти никто в гетто фейерверков не запускал. По сравнению с предыдущим Новым годом ситуация выглядела апокалиптической и свидетельствовала о массовом обнищании. Но пронесло, все закончилось мирно. Какой-то таджик даже изрядно помог, когда у Кузнецова закончились все спички, а боезапас еще оставался и надо было чем-то поджигать отсыревшие фитили. Однако интернациональное сотрудничество позволило в течение получаса радовать сразу несколько десятков людей. Этот маленький эпизод заставил психолога долго размышлять над тем, как изменился мир и любимый город. Еще лет двадцать назад подобную картину вообразить было невозможно. А еще представить, что город разрастется до бетонки и распрощается со своей идентичностью, слившись в едином порыве с остальными безликими мегаполисами мира. Заезженные достопримечательности не в счет – туристический бизнес давно девальвировал их до уровня Диснейленда.

Правда, если бы не он, семейство Кузнецовых было бы лишено фантастического путешествия на новогодние каникулы. Оно, как это всегда бывало в таких случаях, вернуло Аркадия к жизни, как это могут сделать лишь морской воздух, новые впечатления, средиземноморская кухня и, конечно же, ничем не омрачаемое общение с близкими. В подобные моменты психолог каждый раз бывал потрясен, как быстро выросли дети, и корил себя за то, что не может уделять им столько времени, сколько они заслуживают. Поэтому выкладывался по полной. Сыновьям это нравилось. Они часами болтали о месте, где оказались, истории, искусстве, науке, взаимоотношениях между людьми, героях и подонках, интернет-приложениях, играли в игры и гуляли, гуляли, гуляли. Ирина принимала во всем этом деятельное участие. А вечерами, отправив детей спать, они оставались наедине (не считая вина и вкусностей) и упивались друг другом даже больше, чем в медовый месяц. А потом все спали до полудня по местному времени, радуясь значительной часовой разнице с Москвой, так как если бы ее не было, им бы приходилось просыпаться уже под вечер. Жаль, что нельзя было жить в таком режиме всегда.

Вернувшись, семейство окунулось в ворох обыденных проблем: учеба, работа, домашнее хозяйство. Общего положительного запала вполне хватало, чтобы справляться с негативом, сочащимся извне. Аркадий, как передовик психического фронта, видел его невооруженным взглядом. Картина ухудшалась с каждым днем, что выливалось в рецидивы у старых клиентов и в появление новых посетителей его скромного кабинета на задворках Чистых прудов. Более всего пугал градус общественной ненависти, повышающийся с каждым днем. Социальные сети более не демонстрировали раскол, а фиксировали его. Наиболее пугающим в этом процессе было то, что общество не просто разделилось на части, а рассыпалось на множество неоднородных осколков, чуждых друг другу, склеить их, казалось, невозможно уже никогда. Кузнецову же приходилось иметь дело с наиболее выдающимися их представителями. Общественные вибрации достигли максимума к концу зимы, на фоне отставки кабинета министров и объявления о внесении поправок в Конституцию. За рубежами же начала набирать обороты эпидемия нового вируса COVID-19, воспринятая поначалу скептически.

Именно в это время у Аркадия появился новый клиент – очень молодой человек. Не такой молодой, как Лера, но все же достаточно юный для того, чтобы быть причисленным к поколению хипстеров, вызывавшему у Кузнецова неподдельный профессиональный интерес, так как он много о нем читал, но редко контактировал. А за этим поколением, как логично предполагал психолог, будущее. И для того, чтобы не быть выброшенным на обочину психологической практики лет этак через двадцать, нужно во что бы то ни стало изучить его уже сейчас. Появление нового объекта для изучения вызвало у Аркадия сильный исследовательский зуд. Настолько мощный, что в день первого визита он явился на работу на полчаса раньше обыкновенного. К моменту появления Арсения Кузнецов был полностью готов – энтузиазм смирен до оптимальных размеров, чтобы не затуманивать мозг, тесты подобраны.

Спешка психолога оказалась напрасной. Клиент опоздал. Когда же он наконец соизволил явиться, по его безмятежному лицу было очень хорошо заметно, что он не только не сожалеет об опоздании, но и в принципе не считает подобные сантименты достойной тратой времени и внутренних сил. Кузнецову, конечно же, попадались опаздывающие пациенты, но они в большинстве случаев испытывали чувство неловкости или хотя бы извинялись за то, что им пришлось заставить психолога ждать. Полное отсутствие рефлексии озадачило Аркадия. Но по некотором размышлении он решил не записывать поведение нового клиента как типичное для всего представленного им поколения, но отметил его на всякий случай, чтобы не забыть.

Впрочем, и без этой детали перед психологом было широкое поле для исследований. Молодой человек был интересен во всех отношениях. В том числе и внешне. Он был облачен в странную черную хламиду, чем-то похожую на комбинезон, с той разницей, что гульфик, или то, что раньше так называлось, был опущен на неизмеримо низкую высоту, располагаясь практически на уровне колен, из-за чего создавалось ощущение, что Арсений носит переполненные подгузники. При этом штанины были коротки – по моде – и завершали свое существование сантиметров на десять выше щиколоток. «Очень февральский нюанс», – подумал, глядя на эту странность, Аркадий и тут же мысленно отругал себя за то, что рассуждает как пенсионер. После того как в его поле зрения попали очень модные, но абсолютно летние кеды, психолог принял свой образ мыслей, решив, что даже если он и староват, консервативный подход к выбору зимней обуви в любом случае практичнее новомодного. А главное, эффективнее. Верхняя часть составного облачения клиента чем-то напоминала френч. Без погон, но с ощутимыми милитаристскими нотками. Поверх он носил косуху. Почти такую же, как когда-то сам Кузнецов. Только из более мягкой кожи и в заклепках. Если бы в свое время Аркадий завалился в такой в Sexton, к нему бы на всю жизнь приклеилось клеймо гомосексуалиста. В довершение юноша был до неприличия бородат (ему бы позавидовал сам граф Толстой) и обладал шикарными туннелями в обоих ушах, от которых веяло африканской саванной. Довершала образ популярная прическа, чем-то смахивающая на советский полубокс. Вид молодой человек имел бы уверенный донельзя, если бы не отголоски скорби в глубине глаз.

Психолог критически оглядел это великолепие и вновь про себя подумал: «Работы будет много».

– Итак, – начал психолог после того, как все предварительные формальности были соблюдены и клиент угнездился в знаменитом на всю Москву кресле. – Чем обязан обращением ко мне?

Молодой человек замешкался. По всей видимости, официальный тон психолога смутил его. Поняв, что перегнул, Кузнецов смягчил подход.

– Арсений, не думаю, что вы предприняли длительную поездку на метро в эту отвратительную погоду лишь для того, чтобы посмотреть на меня. Уверен, причина была более весомой. Но для того, чтобы я смог вам помочь, нужно, чтобы вы рассказали мне о причинах вашего визита.

– Да, конечно. Но сложновато сформулировать. Не было такого опыта.

Когда юноша начал говорить, его молодость, замаскированная бородой, как будто поднялась наружу.

– Вам не доводилось думать о себе?

– Не то чтобы… Приходилось, конечно. Но никогда глубоко не анализировал свои состояния или поведение. Не думал, что может пригодиться.

– Не страшно. Именно для этого и нужны психологи. Однако начинать с чего-то нужно. Наверняка был импульс, побудивший вас узнать мой телефон и позвонить.

– Довольно мощный. Честно признаться, терпеть не могу говорить по телефону. Кстати, вы не думали завести себе онлайн-кабинет?

– Знаете ли, как-то не требовалось до последнего времени, все клиенты умело справлялись с телефоном. Кстати, а почему такая нелюбовь к изобретению почтенного мистера Белла?

– Кого?

– Александра Белла. Это он изобрел телефон.

– Аааа, – глубокомысленно протянул юноша. – Я знал. Просто забыл.

Аркадий постарался скрыть улыбку.

– Просто по телефону сложно общаться.

– Отчего же?

– Это неудобно: приходится тратить время на разговор, нельзя отвлечься, нужно постоянно думать, о чем ты говоришь. Ну и еще один немаловажный момент: по телефону сложно абстрагироваться от того, что из себя представляет собеседник. И от его влияния, соответственно. По Сети значительно проще.

– Хм. Интересная точка зрения. Обязательно обдумаю на досуге. Но, возвращаясь к началу, из-за чего вы были вынуждены изменить своей привычке и позвонить?

– Я устал.

– Можно конкретнее?

– От работы. Думаю, у меня профессиональное выгорание.

– Хм… Интересно. А сколько вам лет, Арсений? Как-то не удосужился сразу спросить.

– Достаточно. Двадцать шесть.

– И как давно вы работаете?

– Шесть лет. Я начал работать еще в универе. На последних курсах.

– Кем? Расскажите подробнее.

– Журналистом в одном крупном сетевом издании. Точнее, райтером. Пишу тексты под заказ для спецпроектов. В основном статьи. Иногда интервью. Потом взаимодействую со специальными службами во время верстки.

– Чем это отличается от классической журналистики?

– Тем, что задачу ставит не редакция, а внешний заказчик.

– Спонсор?

– Можно и так сказать. Действительно, изданию такие публикации дают возможность заработать.

– Как это вяжется с журналистской этикой?

Арсений поморщился.

– Общепринятая практика. Мой контент публикуется отдельно от основного. Есть пометки о партнерстве. Визуально он тоже отличается. То есть читателю как бы ненавязчиво подсказывают, что то, что он читает, не совсем редакционное производство. Точнее, что есть люди вне издания, которые влияли на содержание. В результате все довольны. Клиент удовлетворяет свои амбиции, мы получаем деньги, а читатель имеет возможность не заснуть на унитазе, пока утром собирается на работу.

– Забавно.

– Что?

– Физиологическая подробность.

– Так устроен мир. Утренний трафик самый пиковый. А поскольку все собираются на работу в суматохе, единственное время, когда есть возможность спокойно почитать новости, это уединившись в туалете.

– А почему не в метро, например?

– Поймали, – впервые рассмеялся Арсений, бывший до того предельно серьезным. – Немного утрировал.

– Зачем?

– Это допрос, шериф? Я не буду говорить без своего адвоката. А если серьезно, то не знаю. Наверное, потому, что я очень циничен. Издержки профессии.

– Прошу меня извинить, но, судя по моему опыту, цинизм воспитывается в более зрелом возрасте.

– Я же ясно сказал: мне целых двадцать шесть лет, – с вызовом бросил молодой человек.

– Что же, не буду оспаривать – возраст серьезный. – Аркадий решил пока не накалять обстановку, но от иронии удержаться не смог. – Давайте все же вернемся к сути нашей проблемы.

– Нашей?

– Вы же хотите, чтобы я вам помог? Значит, ваша проблема уже стала моей.

– Мне говорили, что вы профи.

– Спасибо. Итак?

Юноша насупился и посмурнел.

– Арсений, не хочу на вас давить, но вам придется совершить над собой усилие.

– Да знаю я. Хочется сбежать. Но потом я еще больше расстроюсь. Хотя бы из-за того, что пришлось трястись к вам сюда почти из области на метро в такую рань, да еще с работы отпроситься. Кстати, как вы узнали, что я приехал на метро?

– Простая дедукция – на ваших кедах характерная грязь, которая бывает только на входе в метрополитен. Мерзкая такая коричневая жижа.

– На улице она тоже бывает.

– Да, но не такая жидкая, и пятна от нее немного другие, так как она плотнее из-за большей концентрации снега.

– Вы наблюдательны.

– Это моя работа.

– И на метро ездите часто?

– Нет. Давно там не был. Но когда-то не вылезал.

– А я люблю общественный транспорт. И тачку покупать не хочу, хотя возможность есть. Зарабатываю хорошо, и кредит мне легко дадут, если нужно будет. Но смысла не вижу: расходы, налоги, страховки, пробки – жесть, с парковкой вообще задница. А в метро – быстро, дешево, девушки красивые. В час пик, конечно, напряженно бывает. Но, к счастью, я не в Выхино живу.

– Действительно большая удача. А где, кстати?

– В Солнцево.

– Неплохой райончик. Особенно в новой части.

– Бывали?

– Доводилось. У меня приятель там живет.

– Мне тоже нравится. За последние пять лет он сильно похорошел. А после того, как метро открыли, вообще удобно стало. Хотя, конечно, с плиткой перебарщивают местами. Впрочем, как и везде. Зато не надо теперь на маршрутке от «Юго-Западной» ехать.

– Понимаю. Двадцать лет назад там страшновато было. И район был так себе, и контингент специфический. Солнцевских вся Москва боялась.

– Наслышан, но лично не застал. Я из Архангельска. Квартиру снимаю. Вначале жил в общежитии, в ДАСе, если знаете, что это.

– Естественно. Я окончил психфак, а вы, по всей видимости, с журфака?

– Ага.

– Приятно встретить представителя alma mater.

– Взаимно. Вы когда учились?

– В конце девяностых. Славное было времечко.

– Вот уж не знаю. Может быть, в Москве? А у нас было голодно.

– Здесь тоже, но мы питались воздухом свободы. – Кузнецов улыбнулся. – Не все, конечно. Некоторые научились подкреплять его чем-то более питательным. И как вам столичная жизнь?

– Безусловно, с архангельской не сравнить. Возможностей здесь несоизмеримо больше. Особенно если есть деньги. Но и сложностей хватает. Хотя бы вечное отсутствие времени. Там не понимают, что можно только по три часа на поездку на работу и домой тратить, или что есть магазины, где булка может стоить сто пятьдесят рублей, а час парковки на улице – почти четыреста, или что день рождения лучше отмечать в кафе, а не дома. Мелочи вроде. Но совсем другой ритм. Сумасшедший. Но сколько интересного! А главное, совсем другие люди. Небезразличные.

– К сожалению, не могу судить. Никогда не был в Архангельске.

– Поверьте на слово. Болото. Затхлое, протухшее болото. С унылыми обывателями, одуревшими от рутины и водки.

– Сурово. И как вы думаете, почему так?

– Деграданты. Разучились думать. А главное, чего-либо хотеть. Работать тоже не очень любят. Но свято верят, что государство им должно.

– Что именно?

– Позаботиться о них, дать денег, льготы, хорошую бесплатную медицину, образование для детей. Хотя последнее скорее для понта. А они будут ходить на такую работу, где можно не напрягаться и воровать. Это, по их мнению, прикольно. При этом делать что-то для государства никто не стремится. Налогов и штрафов не платят. И вообще обмануть государство – особый шик. То, чем можно гордиться.

– Неприглядная картинка получается.

– Поэтому и сбежал.

– И не разочаровались?

– Ни капельки. В Москве такой движ! У людей глаза горят! Не у всех, конечно. Но мне повезло.

– Почему же тогда вы сидите в моем кабинете?

– Наверное, потому, что занимаюсь совсем не тем, чем бы хотелось.

– Не любите свою работу?

– Нет. Журналистика мне нравится.

– Что же тогда?

– Ненавижу то, во что она превратилась.

– Поясните, пожалуйста. Я далек от этой сферы.

– Журналистика мертва.

– Как рок-н-ролл?

– Не понял…

– Песня была такая у БГ.

– Кто это?

– Певец. Не важно. Продолжайте.

– Так вот, ее больше нет. Новости, пропаганда, хайп, пиар, чтиво, астрологические прогнозы, мемасики, приколы, документалистика есть. А журналистики нет. Пропали гении, способные родить свежие мысли. Все, кого считают лидерами мнений, всего-навсего отрабатывают чей-то заказ. Кто-то за деньги, кто-то за идею, а некоторые и того хуже – за еду. Но никто из них не создает своего. Эпоха Чернышевских и Лениных закончилась. Вот, например, вы знаете имя хоть одного современного журналиста?

– Хм. Интересный вопрос. Не знаю даже. Познер, например.

– Ведущий на государственном канале? Думаете, он может говорить то, о чем действительно думает? Не уверен. Безусловно, он блестяще образованный человек, мыслящий и все такое. Но нет. Это не журналистика. Он заложник своего гонорара.

– Насколько я знаю, он пытается быть еще и общественным деятелем. Совестью нации. Что-то вроде того.

– Ключевое слово «пытается». Как дважды эмигрант может быть совестью нации? Хотя нельзя не отметить, что он профи. А еще кого-нибудь можете вспомнить?

– После ваших ремарок боюсь, что все, о ком я думал, не подходят. Начал с Листьева и Доренко.

– Они тоже телевизионщики. В первую очередь – ведущие. Уверен, что ни одного пишущего не назовете.

Аркадий на некоторое время задумался, прокручивая в голове воспоминания о статьях в прессе или интернете, прочитанных им когда-либо. Никаких имен он вспомнить не смог. Точно так же, как не смог припомнить, чтобы что-нибудь из прочитанного заинтересовало его настолько, что побудило бы посмотреть имя автора.

– Пожалуй, вы правы. Фиаско.

– Потому что их нет.

– А кто тогда все эти люди, работающие в газетах, журналах, интернет-сайтах?

– Ремесленники. Придворные шуты. Падальщики. Многие – талантливые. Некоторые известны в узких кругах. Но все они так или иначе зажаты рамками редакционного задания, а редакция, в свою очередь, имеет обязательства перед акционерами, чиновниками, рекламодателями, даже перед аудиторией, на которую, конечно, в большинстве случаев всем наплевать, лишь бы читали. В таких условиях, каким бы ты ни был талантливым, попросту невозможно сказать настоящее слово, быть до конца искренним или провозгласить нечто, что вышло бы за рамки компромиссного восприятия действительности.

– Вы хотите сказать, что все журналисты врут?

– Почему же? Нет. Они искренне верят в свою ложь, а это почти правда. Собственно, поэтому меня и не смущает то, чем я занимаюсь.

– Заказные статьи?

– Да. По крайней мере, я не строю иллюзий относительно себя. Но иногда это бывает невыносимо!

– Вы сомневаетесь в правильности вашего выбора профессии? Так?

– Нет. Я выбрал правильную профессию. Всегда любил литературу, а в подростковом возрасте начал пробовать писать. В основном стихи. Некоторые, как говорили, были ничего так. Да и сейчас мне иногда удается донести до аудитории собственные мысли. Хорошо запрятанные, конечно. Какие-никакие, а свои. Но этого мало. Я бы хотел написать что-то значимое, что-то, что заставило бы людей задуматься о том, кто мы вообще такие, что-то масштабное. А у меня банально нет на это времени.

Я вынужден с утра до вечера исполнять чужие прихоти, копаться в незначительных историях, вызывающих интерес у небольшой кучки людей, препираться с редактором из-за синтаксических ошибок или соглашаться с безумствами заказчиков, не имеющих не малейшего представления о том, что такое медиа.

И все это уничтожает меня. Я чувствую беспросветную бессмысленность! Даже не представляете, какое количество времени сжирает переписка в мессенджерах! В детстве время тянулось, а сейчас я не успеваю понять, что уже начался следующий день.

– Вы не одиноки. У меня то же самое. И, думается, не только у меня.

– Может быть. Но вы, как мне кажется, делаете полезное дело – возвращаете людям крышу на место.

– Скорее поддерживаю, чтобы она не скатилась. Все-таки я не психотерапевт.

– Не важно. Ваши усилия можно оценить количественно. Такой роскошью я не обладаю. Иногда мне кажется, что я в полном тупике. Не вижу будущего. Понимаете?

– А каким, по-вашему, оно должно быть?

– Если бы я знал, док! Именно поэтому я к вам и пришел.

– Надеетесь, что я укажу вам путь?

– Нет. Хочу, чтобы вы меня прокачали. В первую очередь помогли понять себя. Тогда я и с путями разберусь. А то я запутался что-то и очень устал от этого. Дошло до того, что начал срываться на людей, плохо сплю, есть не хочу. I need help, doc!

Кузнецов, в процессе разговора значительно улучшивший свое первоначальное мнение о клиенте, одарил молодого человека своей фирменной улыбкой, призванной вселять уверенность в собеседника.

– Ну что же. Поиски смысла жизни – мой конек. И мы его обязательно найдем! А для начала разберемся с тем, кто вы такой, чтобы у вас не осталось никаких вопросов.

– Именно это я и хотел услышать!

– Хочу только сразу предупредить, Арсений, процесс может быть длительным.

– Насколько?

– Сию секунду вам даже папаша Зигмунд не сказал бы. Все зависит от ряда факторов: насколько вы будете открыты, количества скелетов в шкафу вашего подсознания, желания меняться и внешнего фона. Насколько я понимаю, у вас там адок, как сейчас модно выражаться?

– Кромешный.

– На первоначальном этапе данное обстоятельство будет обременяющим, так как, скорее всего, помешает ощущать гармонию внутреннего и внешнего. Не хочу вас пугать, но (и это вполне возможно) какое-то время может быть даже невыносимо. Но не переживайте, я буду постоянно на связи и помогу вам пройти через этот кризис с минимальными потерями. Не сильно напугал?

– Речь же идет о жизни и смерти. Можно и рискнуть.

– Не драматизируйте. Все не настолько серьезно.

– Нет, док. Для меня это именно вопрос жизни и смерти. Если я не пойму, кто я такой, то разрушу себя, исчезну как личность.

– Кстати, о саморазрушении, вы употребляете?

– Не понял?

– Алкоголь, наркотики?

– Вот сейчас обидно было. Я даже не курю. Плюс – хожу на фитнес, на бокс и бегаю по утрам.

– Диету соблюдаете?

– Стараюсь, чтобы быть в форме, а то на фастфуде жир быстро нарастает. А это – фу.

– А зачем вам это?

– Как зачем? Сейчас такое время, надо выглядеть хорошо. Это в любом бизнесе помогает. Как там раньше говорили: «По одежке встречают».

– И как успехи?

Вместо ответа Арсений молча закатал рукава своей хламиды и продемонстрировал две сильных руки, обильно покрытые татуировками. Для убедительности юноша напряг мышцы, чтобы подчеркнуть мощь бицепсов.

– Впечатляет. Правду сказать, не как у Арнольда, но рельефно.

– У меня нет задачи выступать на соревнованиях по культуризму или быть похожим на Руки-базуки.

– Это что такое? Уж простите за невежество.

– Кто такой? Фрик. Считает себя блогером. Для привлечения внимания накачивает мышцы синтолом. Пару раз чуть не откинулся, потому как перебарщивает. Выглядит жутко. Погуглите как-нибудь на досуге.

– Если не забуду, то обязательно. Хотя забыть будет проблематично. Уже предвкушаю.

– Не переоценивайте его. Вам будет сложно развидеть эту картинку после того, как поближе познакомитесь с выдающимся во всех смыслах субъектом Руки-базуки.

– Обещаю: буду себя беречь – посмотрю одним глазком. Что касается вас, Арсений, отрадно, что молодой человек в активном возрасте не имеет дурных привычек. Признаюсь, в моей молодости и в моем кругу это было бы странно.

– В моем – абсолютно нормально. Наоборот, излишества считаются чем-то нездоровым. Разве что кроме травки. Алкоголь точно не приветствуется.

– Теперь я спокоен за будущее страны. Одного не могу понять: почему при столь взвешенном отношении к работе и отсутствии вредных привычек вы испытываете такой антагонизм к рабочему процессу? Судя по описанию, ничего запредельно сложного в том, что вы делаете, нет. Или я чего-то не понимаю?

– Постараюсь объяснить.

– Будьте любезны, Арсений.

– Основная проблема – люди, с которыми приходится сотрудничать.

– Коллеги?

– Не из редакции. Представители сейлз-хауса.

– Что это?

– Отдел продаж.

– И что с ними не так?

– Да все. Иногда у меня ощущение, что их набирают по принципу «чем ниже умственные способности, тем лучше». Как будто HR при составлении объявления о приеме на работу в качестве обязательных пунктов указывает: «олигофрения, легкая степень дебилизма, синдром Дауна», а на собеседовании просит медицинскую карту с подтверждением этих диагнозов. Особенным шиком, видимо, считается, если кандидат имеет свойство надолго уходить в себя в процессе разговора, чтобы сформулировать мало-мальски приемлемую мысль, или страдает дислексией. Знание же основ журналистики находится под полным запретом. У этой касты принято смешивать в кучу все жанры, не отличать новость от статьи ни при каких обстоятельствах. Выучить эту несущественную разницу их не заставит никто и ничто, сколько бы они ни проработали в отрасли. Равно как понять, что нельзя обливать конкурентов потоками дерьма, не имея на то убедительных доказательств типа судебных решений или других верифицированных документов, хотя иногда даже имея их на руках, лучше не связываться. Короче, такой подход очень утомляет. Особенно из-за того, что часто постановка задачи происходит в нерабочее время и в режиме аврала.

– Вижу, у вас наболело.

– Не то слово! Иногда бываю в бешенстве. И не скрываю своего отношения. К сожалению, это плохо сказывается на взаимоотношениях в коллективе.

– Понимаю. Вы думали, почему они себя так ведут?

– По той же причине, по которой при наличии презумпции невиновности наша полиция сажает всех, кто хоть немного подставился. У них есть план, и его надо выполнять. Не выполнишь – не будет бонусов (а зарплаты у сейлов – так себе), а не будет их – начнутся проблемы в семье. Потому что тогда никаких дорогих тачек, шмоток, поездок на Мальдивы, дорогостоящих хобби. Поэтому им неважно, что они продают, лишь бы продать. Только объем и суммы имеют значение. Из-за них они не видят продукта, которым торгуют.

– Чем же это плохо? По-моему, в эпоху капитализма вы описали не самые плохие качества.

– Если бы они торговали утюгами, я бы лично построил им постамент для памятника. Но наш продукт гораздо сложнее. Линейный принцип с ним не прокатывает, так как сильно влияет на качество. И аудитории в какой-то момент это становится заметно.

– Но пока же, как я понимаю, все нормально?

– Да. Но цена слишком высока – миллиарды моих нервных клеток, – огрызнулся Арсений.

– Мы спасем их. Обещаю. Слово Кузнецова.

– Ваша репутация не позволяет сомневаться в этом, но я на пределе.

– Спокойствие, только спокойствие! Потерпите еще немного, и, повторюсь, мы решим все ваши проблемы. К тому же вы наконец-то начали о них говорить, и конфигурация борьбы стала вырисовываться все четче. Сие мне нравится.

– Рад за вас, док.

– Арсений, отбросьте скептицизм. Мне удавались и более серьезные случаи.

– Вы уже поставили диагноз?

– Окончательный – нет. Но, думается, я на верном пути.

– Можете рассказать о ваших догадках?

– Давайте пока не будем забегать вперед. Я понимаю, что вам хочется решить все побыстрее, но в моем ремесле, так же как и в вашем, более замысловатый подход к предмету, чем в производстве утюгов. Кстати, ответьте на один занимающий меня вопрос: как вам удалось так глубоко погрузиться в профессию за относительно небольшой срок?

– А почему вы так решили?

– По тому, как вы рассказываете о проблемах на работе. Очень глубоко. Такое понимание вырабатывается годами.

– Раскусили. Оно не мое.

– То есть как? – удивился Кузнецов.

– Вы меня неправильно поняли. Я верю в то, что говорю. Однако понимание у меня заимствованное. Когда я начинал работать, мне очень повезло: попался замечательный учитель.

– Преподаватель?

– Лучше! Старый, прожженный пиарщик, участвовавший еще в медийных войнах девяностых, во времена Березовского, Гусинского и старика Чубайса. Очень опытный, но абсолютно без пафоса. В отрасли это редкость. Как правило, всех бомбит от собственной значимости, если есть хотя бы одно мало-мальски значительное достижение. Он не очень мне рассказывал о своих кейсах, но, как я понял, на его счету было несколько действительно громких дел. Некоторые даже исторического значения. По крайней мере, так намекали его приятели, захаживавшие в наш офис. Он многому меня научил в понимании, как вы говорите, «ремесла» и заразил меня непрошибаемым цинизмом – без него никуда.

– А сами вы циник?

– Искусственно облагороженный. Жизнь пока не подсовывала ситуаций, способных зародить во мне цинизм натуральным образом. Скорее я подражатель.

– Зачем?

– Так круче!

– Железобетонный аргумент.

– К тому же я быстро учусь. Что в этом плохого? Всегда же лучше учиться на чужом опыте.

– Безусловно. Но никто никогда так не поступает.

– Разве?

– За очень редким исключением. Я таких людей не встречал, а у меня обширная практика. Пожалуй, вы первый.

– Во как! Никогда бы не подумал.

– И тем не менее. Вы прямо возвращаете мне веру в молодое поколение.

– Даже так? А что, собственно, вам не нравится в моем поколении?

– Тотальная поверхностность.

– Говорите как глубокий старик.

– Это смешно, понимаю. Некоторое время назад сам ловил себя на этой мысли. И удивлялся. Однако до сегодняшнего мне приходилось думать именно так.

– Почему?

– Теперь вы решили побыть психологом, Арсений? – рассмеялся Кузнецов. – Что же, позволю в качестве небольшого эксперимента.

– Извините, привычка вести интервью, если встречается достойный собеседник.

– Ничего. С удовольствием отвечу. Мне интересно ваше мнение. Так вот. Мне казалось, что поколение нынешних двадцатилетних очень поверхностно, потому что анализировал его: изучал, что пишут в разных релевантных группах в соцсетях, смотрел подростковые фильмы, слушал музыку.

– Что именно?

– Монеточку, Гречку, Френдзону, IC3Peak, Little Big, понятное дело.

– О как! И что же вам не понравилось?

– Вторичность и отсутствие глубины. Про подростковый протест мне понятно, он есть у каждого поколения. Это как раз не удивляет. Потрясает чудовищность исполнения.

Если сравнивать современные хиты с тем, что было лет тридцать назад в период расцвета русского рока, то просто нельзя не удивиться, насколько измельчали творцы.

Хотя по тематике обе эпохи во многом совпадают. Но насколько же нынешним властителям умов не хватает образования! Это следует из того, насколько примитивно подчас они излагают свои мысли: ни метафор, ни апелляций к предшествующим культурным слоям. И это я даже не беру в расчет песенку про сучку, которая любит Gucci и ей подобных.

– Глубоко же вы погрузились! Вам, наверное, противен мат?

– Ошибаетесь. К нему я отношусь совершенно спокойно. Например, Егор Летов – мой любимый поэт из более-менее современных. Кого-кого, а Егорку в излишних пристрастиях к высокому штилю обвинить сложно. Но если погружаться в его вещи, открываются такие пласты! Послушайте как-нибудь на досуге «Русское поле экспериментов».

– Да слышал, естественно.

– Странно, а БГ не знаете.

– Знаю, конечно. Хотел вас потроллить.

– Превосходно удалось. К счастью, после этого демарша я не отправил вас сразу же по самому распространенному в России адресу. Хотя, признаться, руки чесались. О чем сейчас ни капли не жалею. Так вот, возвращаясь к вашим баранам, то есть музыкантам, они пустые, лишенные внутреннего наполнения люди. Несчастные, не понимающие, почему они таковые. И, боюсь, не способные этого понять при имеющейся у них низкой базе, как говорят господа экономисты. И, думаю, не смогут никогда.

– Поставили крест на молодежи?

– Ставил. Однако сейчас готов изменить свое мнение.

– Потому что чуть больше часа поговорили со мной?

– Вы потрясающе проницательны, – сыронизировал Кузнецов.

– А вы слишком легковерны для профи. Вдруг я вас развел?

– Не думаю. Уж что-что, а искренность от лжи я отличать умею. При этом в интеллекте вам сложно отказать – это всегда позитивный знак. Так что на восторженного идиота вы не похожи. Кроме того, это свидетельствует о том, что есть хотя бы один толковый представитель подрастающего поколения, а также что вы умеете оценивать людей. Если же вспомнить вашу увлеченность московским обществом, о котором вы с жаром говорили в начале нашей беседы, то можно сделать вывод, что такой вы не один в своем поколении. Вряд ли среди ваших друзей преобладают люди моего возраста или старше.

– А вдруг?

– Тогда бы вы не так одевались, – широко улыбнулся Аркадий.

– Браво, док! Преступление раскрыто.

– Не совсем. Теперь нам надо разобраться в том, отчего вы при всех ваших достоинствах столь печальны. Что это? Во многой мудрости много печали или, наоборот, разгулявшийся юношеский максимализм, заставляющий вас чувствовать себя стариком? В худшем случае депрессия. Но это вряд ли.

– Почему?

– Чтобы получить качественную депрессию, вам понадобилось бы больше времени, даже с учетом нагрузок. К тому же работа у вас творческая. Она явно не позволяет вам сильно соскучиться и задохнуться от рутины. Соответственно, нам потребуется точно понять, в чем истинная причина вашей усталости. Поэтому я попрошу вас настроиться на несколько пространных бесед. Ну и нам придется сделать несколько тестов. Надеюсь, вы к этому готовы?

– Потом вы наконец скажете, что со мной?

– Обязательно. Не только скажу, но сделаю так, чтобы ваше психологическое самочувствие выправилось. Вы согласны?

– А что мне еще остается, – устало произнес молодой человек.

– Вот и славненько, – сказал Кузнецов, запуская руку в ящик стола. – Думаю, что разговоров на сегодня достаточно. Давайте теперь перейдем к тестам. Начнем с простого: порисуем картинки и будем складывать цвета. Если быстро уложимся, то пройдем еще один тест, чтобы не терять времени.

– Действительно. Ничего сложного.

– Однозначно. Начнем?

– Погнали, док.

Остаток сеанса психолог посвятил доскональному изучению скрытых сторон личности нового клиента. Результат раскопок его удовлетворил. Окончательные выводы делать было рано, но одно Кузнецов мог сказать точно: клиент его, а не ребят из Кащенко, – серьезных патологий нет.

Комплекс Наполеона

Встреча с новым миллениалом в его коллекции изрядно потрафила профессиональной самооценке Кузнецова, осознавшего, что будущее не потеряно. Вдохновленный, он решил снизойти до плотного завтрака, плавно переходящего в обед в любимом ресторанчике. Время у психолога было, и он потратил его с полнейшим удовольствием. Вернувшись, Аркадий обнаружил перед входом в свой кабинет Rolls-Royce Глеба и Land Cruiser с охраной бизнесмена. Событие это слегка омрачило настроение психолога, уверенного, что до визита важного клиента у него еще есть запас времени.

– Приветствую! Вы уже у меня? Простите, не думал, что опаздываю.

– А вы и не опаздываете, это я рано приехал, в надежде, что ждать не придется. Сегодня на удивление почти нет пробок.

– В таком случае извините, что заставил ждать.

– Не переживайте. Вышло как вышло.

Кузнецов наконец решил, что пора открыть кабинет.

– Проходите, пожалуйста. Будете чай?

– Как всегда.

– Ага. Присаживайтесь.

– Спасибо. Вы сегодня как будто на крыльях летаете, хотя погодка – мерзопакостней некуда.

– Есть такое. Обрел веру в будущее человечества.

– Надо же! И как вам это удалось?

– Перед вами приходил довольно интересный молодой человек, заставивший меня пересмотреть некоторые свои взгляды.

– Да вы что? Никогда бы не подумал, что вы настолько легко верите в людей, – саркастически сказал Глеб. – И долго вам пришлось с ним общаться?

– В общем-то, не очень. Однако достаточно для того, чтобы сделать первые выводы.

– Это, конечно, не мое дело, но простите за нескромный вопрос: к чему же они вас привели?

– Пока, естественно, ни к чему определенному. Тем не менее я могу с высокой долей уверенности сказать, что мои более ранние представления о поколении двадцатилетних изрядно поколебались. Они умнее, чем я, к стыду своему, думал.

– А вы что же, представляли их себе австралопитеками в модных шмотках и со смартфоном в руках? – клиент уже вовсю глумился над Аркадием.

– Не совсем так, конечно, но мыслите вы в верном направлении. По крайней мере, мне думалось, что с образованием у них откровенные проблемы и мозги они включать не умеют.

– Как нетолерантно! Попахивает поколенческим расизмом. Не говорите никому, что можете так думать. Мне можно. Я не сдам вас демократической общественности.

– Что делать, Глеб. Любой человек слаб. Я не исключение. Позволял себе некоторую зашоренность взглядов. В том числе и по отношению к новому поколению. Видимо, не доводилось встречать достойных представителей.

– Тем не менее, даже если вам сейчас и повезло, в чем я до конца не уверен, не обольщайтесь по поводу всего поколения как такового.

– Почему же?

– Просто поверьте человеку с большим опытом. Не знаю, в курсе ли вы, но у меня есть акселератор, или венчурный фонд, не важно. Как вы думаете, кто в нем основной контингент?

– Стартаперы, наверное?

– Не наверное, а точно. Они, родимые. И мне приходится иметь с ними дело минимум один раз в неделю, когда я устраиваю встречи с особо перспективными товарищами. А иногда вынужден выделять им и неурочное время. И именно в эти моменты мне приходится открывать все новые и новые грани «молодых и одаренных». – Глеб показал кавычки модным жестом.

– Судя по тону, от «открытий» вы не в восторге.

– А вам бы понравилось регулярно терять собственные деньги на ровном месте?

– Ну, вы же бизнесмен. И успешный. Думаю, должны закладываться на риски.

– Безусловно. И делаю это. Но, знаете ли, я стараюсь учитывать нормальные человеческие риски типа: макроэкономическая ситуация, колебания валютных курсов, изменения предпочтений потребителей, сезонность и так далее. Однако к ним совсем не относится дебилизм контрагентов. Что-то совсем невообразимое для нас с вами, как то: не брать телефонную трубку, когда неделю пытается прозвониться ключевой третий партнер и из-за этого срывается многомиллионная сделка, или переносить важные встречи по несколько раз и заставлять десятки людей стоять на ушах, или сдвигать сроки, которые сдвигать нельзя, потому что это прописано в контракте и грозит серьезными штрафами.

– Но что-то же заставляет им довериться?

– Точно так же, как и вам, – первое впечатление. Как ни странно, зачастую оно бывает превосходным. Кажется, вот блестящие молодые люди, умные, талантливые, образованные (а некоторые из них в отличие от нас и Гарвард с Оксфордом оканчивали), красиво говорят, уверены в себе, ну что может пойти не так? А потом начинается – здесь накосячили, там подставили, тут слились. Один деятель, которому был выделен кредит на два миллиона долларов, причем не только моих, все потратил, ничего не сделав, а потом отказался отдавать деньги.

– Такое среди всех поколений случается.

– Безусловно. В данном случае интересна мотивировка отказа. Он признал, что у него вышел, как теперь говорится, bullshit, но такое, по его мнению, могло случиться с каждым, он очень сожалеет и извиняется. И посчитал, что проблема исчерпана. На законный вопрос, как он планирует отдавать деньги, товарищ на голубом глазу ответил, что никак, он же извинился. Вы себе можете представить такое поведение в аналогичной ситуации у нашего ровесника?

– С трудом.

– Правильно. Это нонсенс. Любой нормальный человек в сходной ситуации, безусловно, извинился бы, а потом начал думать над решением проблемы и обязательно предпринял бы какое-либо действие. Не знаю, все что угодно: попросил бы реструктуризацию, подключил бы третью сторону…

– Бандитов, что ли?

– Ну почему обязательно бандитов? Можно и банк, например. Хотя это те же бандиты, только в Cavalli. Или попытался скрыться, на худой конец. Это не важно в данном случае, главное – попытался бы хоть что-то сделать. И уж точно бы не продолжил жить как ни в чем не бывало. А этот деятель – нет! Посчитал, что все – извинился и инцидент исчерпан, можно ездить в Тай, пить смузи на верандах, покупать электросамокаты. А то, что люди попали на бюджет среднестатистического районного центра Российской Федерации, это так – легкая неприятность.

– Так и не вернул?

– Работаю над этим. У меня все четко – был договор, а значит, возможно и арбитражное разбирательство. Пока в процессе, однако уверен, что дело мы выиграем. А дальше будем посмотреть, как говорится.

– И что же? Все заберете?

– То, что можно продать и компенсировать убытки, – всенепременно. А как вы хотите? Это реальная жизнь. Не игрушечка на телефоне. Кнопки reset в ней нет. Только вот современные одаренные великовозрастные дети этого не понимают. У них, как я обратил внимание, слегка стерты грани между реальностями. Зачастую им непонятно, что логику привычного им виртуального мира невозможно перенести на реальную почву. В этом, на мой взгляд, корень всех зол.

– То есть?

– А то и есть. Они уже не совсем те же люди, что мы с вами. Вот как вы воспринимаете интернет?

– Как средство для поиска информации.

– Правильно. Для вас он инструмент. Прибор, если хотите, как телевизор или утюг, – попользовались, выключили и продолжаете жить привычной жизнью. А для них уже нет. Может быть, для тех, кто постарше, ситуация еще не совсем запущена, но для тех, кто родился в начале нулевых (а им уже, на минуточку, по двадцать лет) и последующих, все значительно хуже. Они абсолютно новый тип людей, у которого все больше стирается грань между двумя мирами. Homos virtualis, если хотите.

– Мне кажется, вы драматизируете, Глеб.

– Ни в коем разе. Вы так считаете, потому что для вас дивный новый мир является всего лишь продолжением привычной реальности. При вас появился интернет, компьютерная техника стала доступной, стали развиваться виртуальные технологии, но период формирования вашей личности пришелся на время ламповых телевизоров, в которое релевантный вам контент появлялся пару раз в день дозированно и строго в определенное время.

– Как-то так, да. Одна детская программа днем и «Спокойной ночи, малыши» перед сном.

– Именно. Вы не тратили миллионы часов на серфинг между тысячами мультфильмов, мемасиков и игр, многие из которых интерактивные. Вы не учились разговаривать вместе с предтечами искусственного интеллекта, не изучали вместе с ними языки, не осваивали модели социального поведения. А многие из тех, кто сейчас приходит во взрослый мир, уже начинали жить именно в виртуальных условиях. У вас есть дети?

– Да, двое.

– У них есть смартфоны?

– Конечно.

– Обратите как-нибудь внимание на то, как они с ними живут. Я как-то специально наблюдал за детьми своих знакомых, для работы было надо. Обвешал все, что можно было, камерами. Не важно… Так вот – они начинают и заканчивают свой день в телефоне, причем не расстаются с ним и во время потребления пищи, и водных процедур перед сном. Даже в телевизор они лишь поглядывают, слегка отрываясь от мониторчика, зажатого в руке. У некоторых такая жизненная модель формируется еще до того, как они осваивают речь. Вы понимаете, что это означает?

– Хотите сказать, что, если можно так выразиться, виртуальный собеседник получает приоритет по отношению к реальным людям?

– Именно! И он, а не родители, которым зачастую удобно купировать детскую непоседливость любым возможным способом, начинает заниматься воспитанием ребенка.

– Какой ужас!

– Пока не могу дать никакой оценки. Так как меня раздирают противоречивые чувства: с одной стороны, я не могу не радоваться росту аудитории своего рынка, а с другой – понимаю, что если дело так пойдет и дальше, то новая кровь не способна будет зарабатывать деньги, а значит, платить за мои услуги.

– Думаете, все так плохо?

– А как вы считаете, чему могут научить виртуальные роботы, находящиеся лишь в зачаточной стадии развития? Сейчас еще они не могут быть полноценными наставниками, так как способны пока удовлетворять лишь базовые эмоциональные потребности, причем не самые премиальные, если можно так выразиться. Но дело-то свое по подмене реальности делают! Как следствие, мы получаем идеального потребителя, лишенного способности критично воспринимать окружающий мир, при этом донельзя инфантильного, однако очень часто воспринимающего собственные сомнительные успехи на виртуальном поприще как гениальность. Таким людям, за неимением опыта реальных коммуникаций, очень сложно встраиваться в обычную жизнь. Они попросту не умеют общаться друг с другом, а иногда даже с собственными родителями. Если захотите наглядного подтверждения моим словам, зайдите в любое подростковое кафе, там вы увидите детей, сидящих вроде бы вместе, но на самом деле в телефонах, изредка перекидывающихся между собой парой слов. Школьное общение, особенно в младших классах, проистекает приблизительно так же. А заканчиваться это может как в Японии, где возникла целая прослойка людей, ничем, кроме виртуальной жизни, не интересующихся. У них есть даже специальный термин для этого – хикикомори. Они не работают, ни с кем не общаются, даже из собственных комнат не выходят. Только едят, спят и играют.

– Что же они едят?

– То, что им дают родители. Но, сами понимаете, это конечная ситуация. Родители не вечны. Однако главное совсем не это, а то, что люди фактически перестают быть таковыми – их функция сводится к перемещению курсора по экрану, они становятся придатками процессора.

– Но не все же будут такими.

– Как знать, как знать. В общем-то в перспективе наличие homo virtualis даже выгодно.

– Кому?

– Цивилизации. Ну как вы не понимаете? С одной стороны, людей становится все больше, но с другой – их труд постепенно заменяют машины. Наступит время, когда многие профессии попросту пропадут, а вот популяция, наоборот, станет кратно больше. И что прикажете делать всем тем, кто не впишется в новое мироустройство? Положим, хлебом их худо-бедно обеспечит государство. В Штатах и Европе эти схемы уже отработаны. Думаю, у нас со временем тоже научатся. Но людям недостаточно только есть. Им нужна и творческая реализация, когда базовые потребности в безопасности и пище решены. По крайней мере, так нас учит господин Маслоу.

– Вы ему не верите?

– С оговорками. Его пирамида довольно простая. Но не суть. Вернусь к мысли, а она мне шепчет, что в случае реализации озвученного мной сценария человечеству просто-таки понадобятся машины для развлечения, творчества – роботы, помогающие убивать время. Они заменят работу тем, кто не сможет работать. Соответственно, каста хикикомори будет только разрастаться. И чем больше их будет появляться сейчас, тем проще пройдет процесс адаптации человечества к новым реалиям.

– Депрессивную картинку вы нарисовали.

– Готов заключить пари, что так и будет.

– Я не азартен. И, честно говоря, не хотел бы, чтобы ваша теория воплотилась при моей жизни.

– Боюсь, вы увидите начало.

– То есть?

– Абсолютно уверен, что лет двадцать вы точно протянете, Аркадий Аркадьевич. А для того, чтобы начал сбываться мой сценарий, вполне достаточно.

– Все равно уверен – очень многие не захотят так жить.

– Вы переоцениваете людей. В городе, где я вырос, половина населения была бы рада такой возможности.

– Очень интересно, – улыбнулся психолог. – Перед вами практически то же самое говорил мой юный клиент. Только про свой родной город, естественно. Именно данное обстоятельство и побудило его перебраться в Москву.

– Как и меня в свое время. Но это ровным счетом ничего не значит. Деятельных, стремящихся к чему-то большему людей во все времена было немного. Большинству же совсем не нравится напрягаться. Если будут условия, позволяющие ничего не делать, то многие ими воспользуются. Вспомните закат Римской империи. Он повторяется. Только вместо форума теперь социальные сети, вместо гладиаторов – футболисты и бойцы ММА, вместо раздачи хлеба на площадях – соцпособия. А так – ничего нового. За исключением того, что для Древнего Рима ситуация была уникальной, а для нас она – постыдный плагиат. Самое смешное, что ее приближают люди, считающие себя проводниками прогресса.

– Боюсь показаться невежливым, но вы один из них.

– К моему великому сожалению. Осознание пришло слишком поздно. И в этом я каждый день каюсь перед самим собой. Но и остановиться уже не могу.

– Что же мешает?

– Мой капитал, конечно же. Я уже давно не принадлежу себе. Вы знаете, что ваш кабинет – одно из немногих мест, куда я могу входить один?

– Как-то не задумывался об этом. К чему вы?

– К тому, что в незнакомых или людных местах я даже в туалет хожу с охранником. Мое время расписывают помощники на недели вперед, но зачастую я не имею ни малейшего понятия, что буду делать завтра. Деловые решения мною принимаются отнюдь не в одиночестве, а коллегиально. Я вынужден постоянно оглядываться на то, что делаю, потому что несвободен. За мной слишком большие деньги и непомерная ответственность за жизни тысяч людей. Думаю, у остальных «проводников прогресса» ситуация схожая. А что еще остается делать тем, кто связан по рукам и ногам, но ни за что на свете не хочет показать это окружающим? Маскировать действительность всеми доступными способами и страшно завидовать тем, у кого есть право иметь простые человеческие радости. Именно поэтому возводится культ успешности, бесконечного потребления, а норма объявляется скучной. Потому что нужны все новые адепты – дурачки с промытыми мозгами. Только они не понимают, что большинству из них никогда не забраться на верх золотой пирамиды, а вот сопутствующие гонке пороки, болезни и депрессию они получат обязательно.

– Вас послушаешь, никогда не захочешь стать олигархом.

– Искренне никому не советую. Строчка в рейтинге Forbes – проклятие царя Мидаса. Поверьте, я отлично знаю, о чем говорю.

– И тем не менее многие бы с вами не согласились. Но, как известно, своя рубашка – ближе к телу.

– Именно!

– Еще чаю?

И не дожидаясь ответа, Аркадий проследовал на кухоньку.

– Я вижу, вы лучше меня знаете ответ, док.

– Извините, подумалось, что такой интересный разговор настоятельно требует травяной подпитки. Особенно меня заинтересовал тезис про сходство нашей эпохи с концом Римской империи.

– Очень похожее время. Только сейчас мы увидим Великий Закат.

– В каком смысле?

– Цивилизация дошла до точки. И ваши любимые хипстеры в некотором роде ее новая кровь, которая будет только портиться с каждым поколением. Так как людей стало слишком много и элиты не знают, что с ними делать. Вы даже не представляете, насколько это серьезный вопрос!

– Час от часу не легче. Вы пугаете меня, Глеб.

– Чем же?

– Не ожидал от вас конспирологических настроений. Вы серьезный человек, в меру циничный, миллиардер, а рассуждаете в духе «желтой прессы». Это заставляет меня задуматься, правильную ли терапию я вам подобрал, – сказал Аркадий, улыбаясь так, чтобы клиент заметил легкое подтрунивание (между ними с Глебом давно уже установились взаимоотношения, подразумевающие небольшие как бы дружеские подколки).

– Будете надо мной издеваться – замкнусь в себе и самоуничтожусь, – парировал олигарх.

– Не стоит. Беру свои слова обратно. Но действительно не понимаю вас. На мой взгляд, все очень даже хорошо – мы на пике развития цивилизации!

– Именно что на пике. Но что такое цивилизация? Вы когда-нибудь думали об этом?

– Ну как что? Культура, технологии…

– Ни фига, док. Не угадали. Цивилизация – это в первую очередь люди. Они определяют степень развития. Точнее – их общность. И чем больше в ней высокоразвитых представителей, тем выше степень развития.

– Что вы понимаете под словом «высокоразвитые»?

– Людей не только образованных и умеющих пользоваться накопленными знаниями, но и способных создавать что-то новое.

– Таких сейчас много. Целые отрасли появляются.

– Ключевое слово «сейчас». Это ненадолго, поверьте мне. Мы начали терять людей. В скором времени вместо нас будут жить гибриды человека разумного и homo virtualis. Это будет новый тип, постепенно теряющий способности к аналитическому мышлению.

– Почему? – Кузнецов был очень удивлен.

– Потому что, как я уже говорил, они растут совсем в других взаимоотношениях с виртуальной реальностью. Для них она не инструмент, как для нас с вами, а часть сознания. И они уже не смогут отделить жизнь без смартфона, например, от реальной жизни. А из-за того, что они проводят в виртуальной плоскости слишком много времени, у них физически мозг формируется не так, как у нас. Док, мне кажется, вы должны лучше это знать.

– Да. Я читал некоторые исследования. В них говорится, что при постоянном серфинге в виртуальной реальности мозг не получает необходимого интервала для отдыха и формирования нейронных связей, отвечающих за аналитическое мышление. Хотя этот период, в общем-то, не очень большой – всего-то около двадцати минут. И в перспективе это приведет к тому, что вырастет поколение людей, не способных аналитически мыслить.

– А говорите – не знаете. Именно такую точку зрения я слышал на завтраке Сбербанка в Давосе.

– Если я о ней слышал, сие не значит, что я с ней согласен.

– А я вот согласен, док. Потому что провел собственные изыскания.

– Зачем?

– Знаете ли, в какой-то момент количество дебилов среди моих потенциальных объектов для инвестиций стало превышать все допустимые нормы. Про то, как они себя ведут на работе, я уже рассказывал. Столкнувшись с ними не единожды, я понял, что надо изучить проблему более вдумчиво. В конце концов, мне же с этим жить. И я стал как бы незаметно внедряться в их среду, обставляя это как часть рабочего процесса. Вы даже не представляете, как может помочь грамотному руководителю волшебное понятие «тимбилдинг»! И то, что я увидел, меня не то что ужаснуло, оно скорее оставило меня без иллюзий.

– Что не так?

– Да все так. Дети как дети вроде бы. Но они уже совсем по-другому воспринимают этот мир. Их клиповое мышление отличается от нашего. Мы люди длинного плана. Другая динамика мысли, другое понимание прекрасного, другое отношение к спокойствию. Для них катастрофа, когда ничего не происходит. Им нужно куда-то постоянно нестись.

– Вспомните себя в двадцать лет. Наверняка были такими же.

– Я – нет, но некоторые мои друзья – да. По темпераменту, но не по отношению к нередким в общем-то минутам затишья. Внутренняя жизнь, размышления, чтение – тоже было движухой. Согласен, читать Тургенева или Гончарова, не говоря уже про Бианки и Паустовского, было тяжеловато, но мы могли это делать с грехом пополам. Современные дети в них безнадежно вязнут. Классика в их понимании – безнадежный отстой. Их на Дюма-то с Буссенаром не хватает. Да и литература как-то не в чести, не говоря уже про классическую музыку, живопись. Искусство как таковое.

– Простите, Глеб, вы брюзжите как старичок.

– Нет, дорогой Аркадий, я вижу, что ваш коллега, выступавший в Давосе, был абсолютно прав. Продукты виртуального мира начали терять способность к абстрактному мышлению. И те, которых я сейчас назвал дебилами, лет через двадцать-тридцать будут казаться нам титанами духа. Так как последователи будут еще хуже. Боюсь, у них полностью атрофируется сознание. Останется лишь небольшая кучка людей, воспитанная, как сейчас говорят, «ламповым» способом, то есть традиционным, не дистанционным, с посещением вживую театров, выставок, музеев мира, читавших настоящие книги, а не то, что сейчас выдают за литературу.

– Чем вам литература-то не угодила?

– Да тем же – приматом формы над содержанием и склонностью к дешевым эффектам. Особенно у западных авторов. Что ни возьми, то на расчлененку нарвешься, то на инцест. Хотя, может, это только сугубо мне так везет. Музыка опять же. Это теперь уже даже не рок, в топах – рэп, то есть речитатив, нечто с очень бедной мелодией, подкрашенной битом и эффектными вставками. – Бизнесмен на секунду остановился, чтобы перевести дух. – Так вот те, кто будет знать, как было до эпохи смартфонов и будет иметь к железякам иммунитет, те будут править миром. В том числе и я, кстати. И уже начинаю это делать. Через свои приложения, заходящие миллионными тиражами, через мои стартапы. Они станут основой будущего миропорядка. Они станут держать людей в виртуальной зависимости постоянно.

– Вы звучите как доктор Зло, Глеб. Ни за что не поверю, что вы действительно так думаете.

– Сам не хочу. Но приходится. Я же уже рассказывал вам про совет директоров и коллегиальные решения. Мы должны получать как можно больше денег. Не только я, но и мои сотрудники, их жены и дети хотят кушать. Зачем же останавливать то, что нас всех кормит? Грешно это… Однако я не могу не видеть, что мы делаем. Поэтому и говорю про проклятье быть олигархом и последователем царя Мидаса. Более того, скоро, как мне кажется, с нами начнут сотрудничать и правительственные организации. По крайней мере, с коллегами, занимающимися искусственным интеллектом и big data, они уже очень активно сотрудничают. Я все-таки больше в сфере услуг нахожусь. Но и мой черед настанет. Нисколечко не сомневаюсь.

– Вам не страшно от всех этих мыслей?

– Немного. Но что я могу сделать? Маховик уже запущен, и его не остановить. С другой стороны, если пьянку нельзя пресечь, ее нужно возглавить. А я могу выпускать продукты, помогающие людям хоть немного оставаться людьми. Хоть кем-то они будут востребованы.

– Не помешает мировое правительство?

– Вы меня с кем-то путаете, Аркадий Аркадьевич, или неправильно понимаете. Я вовсе не утверждаю, что мир захватили рептилоиды, желающие сгноить человеческую расу. Ни в коем случае! Я говорю, что развитие цивилизации достигло той точки, при которой человечество начнет делиться на сверхумных и сверхтупых, а государства не станут препятствовать этому процессу, так как сами не знают, что делать с избыточными людскими массами. Так проще. Махнуть рукой на тех, кто не сможет вписаться в новый миропорядок. Вот что я говорю. Без всякой конспирологии. Специально этого никто не добивается. Если найдутся способы вытянуть на поверхность тех, кого можно вытянуть, вряд ли им будут препятствовать.

– И как же сопротивляться?

– Очень просто. Окунуться в реальный мир: путешествовать, читать книги, смотреть фильмы, слушать музыку, а главное, общаться друг с другом вживую. В общем, жить, как жили раньше. И детей к этому приучить.

– Вот это самое сложное. По своим вижу, что они несколько зомбированы гаджетами. Правда, никогда раньше не было желания вычислить глубину погружения в виртуальность. После разговора с вами что-то забеспокоился. Думаю, надо провести ревизию, понять степень запущенности и принять меры.

– Обязательно. Только готовьтесь к тому, что это будет дорого.

– В смысле?

– В прямом. Все ламповое стоит дорого: поход в нормальный ресторан дороже заказа доставки на дом, равно как и поход в настоящий кинотеатр, обучение в классической частной школе или у приходящих репетиторов, реальные, а не виртуальные путешествия. Собственно, водораздел будет проходить по имущественному критерию – чем больше у вас денег, тем больше шансов сохранить для себя добрый старый мир.

– Хм. Вы мне глаза открываете, дорогой Глеб. После этого разговора я даже стал лучше относиться к действиям президента, очевидно желающего сохранения консервативных ценностей.

– И не только, док. Думаю, примеры Саддама и Каддафи были довольно красноречивы. И, как мне кажется, каждый глава государства примерил их на себя. А некоторые из них перестали питать иллюзии относительно гуманизма демократических режимов. Думаю, на его месте вы поступили бы так же.

– Уж не согласны ли вы с оппозицией, считающей все действия власти направленными сугубо на собственное благо, а вовсе не России? Вот уж не ожидал от вас, – рассмеялся психолог.

– Ну что вы? Для того чтобы стать оппозиционером, надо увидеть оппозицию. Пока это лишь кучка деятелей с семитскими фамилиями, не знающих, чего хотят. По крайней мере, ни один из них внятно не ответил мне на вопрос: что они будут делать после того, как уберут гаранта? Уже почти десять лет жду. А чтобы быть оппозицией, надо иметь позицию. Такой вот каламбур.

– Теперь вы ударились в антисемитизм?

– Для гоя вы слишком живо среагировали на мое высказывание, – осклабился Глеб. – Нет, мне все равно, какой человек национальности, я приемлю всех. Речь о том, что те, кто сейчас агитируют за смену режима, ничем не рискуют – у половины двойное гражданство и, если что-то пойдет не так, продолжать агитацию они будут из земель обетованных. А вот нас с вами, наоборот, будут вешать здесь на уличных фонарях.

– Почему?

– Потому что вы тратите на еду в день больше, чем триста рублей. Потому что ездите не на «Жигулях», бывали за границей, одеваетесь в одежду от Ральфа Лорена. Бьют обычно не по паспорту, как вы знаете, а по морде.

– С этим я согласен. Но почему вы думаете, что все будет так плохо? Может быть, наоборот, жизнь заиграет новыми красками – заработают социальные лифты, простые люди станут получать больше денег.

– Как вы дожили до ваших сорока с лишним лет таким наивным, Аркадий? Так не бывает никогда. Бывает как пел Егор Летов: «На первое были плоды просвещенья, а на второе – кровавые мальчики»[4]. Сейчас, как мне кажется, вообще невозможно построить что-то внятное при революционной смене режима. Тридцать лет назад еще можно было. Сейчас абсолютно точно невозможно.

– Но почему?

– Слишком низкая база. Вспомните вашего клиента-хипстера и то, что я вам рассказал обо всем их поколении. Мы и они слишком разные. И основные их отличия – это инфантильность и плохое образование. Не у всех, но в массе. Кто будет строителями светлого будущего? Блогеры, не знающие элементарных вещей? Или последователи АУЕ, для которых высшая награда – синие звезды на голых плечах?

– Ну а мы-то на что?

– А мы еще хуже. Мы так долго оставались за пределами большой кормушки, что, как только до нее доберемся, художества современного истеблишмента покажутся всем детскими шалостями.

– Хотите сказать, что все своруем?

– Всенепременно. Для этого нам хватит и совести, и мозгов. Причем сделаем это в самых благих целях. Поэтому пусть уж лучше все остается как есть. Хотя чем дальше, тем бредовее, если честно. Вот этот заход с обнулением сроков как-то совсем перебор. С другой стороны, не все ли равно? Главное, чтобы сохранялись правила игры. Но лично я думал, что он поступит как-нибудь более изящно. Выберет за основу, например, казахский вариант. Пожизненный Елбасы, контролирующий все и вся, – не самое плохое решение. При этом могли бы начать появляться новые лица для осуществления полноценного эволюционного транзита. Не знаю, что это его так перекосило. Топорненько получилось. Посмотрим, что из этого выйдет, конечно. Но уже сейчас можно сказать, что либеральную общественность разорвет в клочья.

– На мой взгляд, они абсолютно правы. Сколько можно занимать президентское кресло?

– А вы думаете, ему этого очень хочется?

– А нет?

– Как мне кажется, в данном случае важно ответить на вопрос: зачем? Для чего ему продолжать заниматься своей работой?

– Ну так это очевидно: для сохранения контроля над всем, что происходит в стране; чтобы продолжать получать материальные блага; оставаться общепризнанным авторитетом.

– И да, и нет.

– То есть?

– Сами подумайте. Просто поставьте себя на его место.

– Вы мне льстите, Глеб, – улыбнулся Кузнецов. – Куда уж мне?

– И тем не менее. Вот представьте только: вы были президентом уже три раза и сейчас снова занимаете этот пост. Двадцать лет у власти! Что это значит?

– Все, что я сказал выше.

– Уж простите меня, но узковато мыслите. Нет, это значит, что максимально возможной человеческой цели вы уже достигли.

– Какой, простите?

– Попасть в учебники по истории. Сделать так, чтобы ваше имя не было забыто. А у него это уже есть. Причем давно. И, смею вас уверить, попадет он не только в российские учебники. То есть его запомнят. Навсегда. Вы себе такое можете представить?

– Нет, конечно.

– А он может. Более того, свою историческую миссию – вытянуть Россию из хаоса девяностых – он давно уже выполнил, еще десять лет назад. И, судя по его поведению, гарант это отлично осознает или осознавал еще много лет назад. Вспомните сами: полеты со стерхами, управление истребителем, погружение на подводной лодке, конные прогулки. Бесконечный калейдоскоп маскулинности. О чем говорит такое поведение? Только о том, что главные цели достигнуты и человек может себе позволить просто развлекаться. То есть в какой-то момент ему стало скучно и он начал придумывать себе веселуху. Ровно до тех пор, пока не случилась Ливия, а уж Украина была и вовсе красноречива. Если бы их не было, он бы ушел. Поверьте мне.

– Хотелось бы, но нет.

– Почему?

– Потому что его действия идут вразрез с тем, о чем вы говорите.

– Но вы опять забываете про контекст. Повторюсь: максимальная цель достигнута (еще пятнадцать лет назад), возраст начинает поджимать. Зачем снова заставлять себя заниматься очень тяжелой работой? Где и безумный график, и вечная грызня за право находиться с тобой рядом, и отсутствие простых человеческих радостей. Вспомните, что я говорил о себе. Думается, у него все в двадцать раз хуже. Это же перманентная несвобода. В квадрате, можно сказать! Неужели вы думаете, что, обладая таким бэкграундом, как у него, позволяющим вольготно жить просто за счет публикации мемуаров, кто-то будет добровольно облекать себя на рабство? Уже имея за плечами биографию, отпечатанную в учебниках по истории? Нет, Аркадий Аркадьевич, без веских оснований ни один здравомыслящий человек на такое не подпишется.

– Забавно. Вы считаете, что он раб?

– Да. В золотых кандалах с брильянтовыми вставками и в камере размером с Российскую Федерацию. Но это все не важно. Он несвободен. Так же, как и я. Хотя, конечно, сравнивать смешно – совсем разный калибр.

– Я вижу, что вы переживаете по этому поводу. Почему?

– Ну как же? Амбиции. Я тоже хочу в учебник по истории. Но, видимо, мне там никогда не быть. Хотя я и миллиардер.

– Зачем вам это, Глеб?

– Чтобы остаться в веках. На мой взгляд, это и есть смысл человеческой жизни.

– Остаться в веках?

– Да. Чтобы запомнили. Чтобы имя стало нарицательным. Как у Цезаря или Пушкина. Это главное. Так мы не уходим навсегда, а оставляем след. Оседаем в коллективном человеческом сознании.

– Думаете, Путин в нем останется?

– Все политики его уровня просто обречены на такое развитие событий. Остались даже Петр Второй с Анной Леопольдовной, хоть и толку от них никакого не было. А уж Владимир Владимирович однозначно сделал для России очень много. Только современники этого не могут оценить. Что, в общем-то, неизбежно для исторических фигур такого масштаба.

– Смотрю, вы ему завидуете.

– Безусловно. А вы нет?

– Я человек скромный. Пресмыкаюсь к земле, так сказать.

– А я вот – нет. И да, завидую! Как, кстати, многие. Завидую месту в истории, возможностям, которые дает его позиция, ресурсам. Не денежным. Административным. С деньгами у меня, как вы понимаете, все в порядке. Очень много об этом думаю.

– О чем конкретно?

– Что бы я стал делать, окажись на его месте.

– И что же?

– Где-то, наверное, поступал бы так же. Например, во внешней политике. Разве что действовал бы более тонко, что ли. Хотя и тут не уверен. Может быть, он и прав. Потому как с англосаксами нельзя миндальничать, а то дашь им палец, они всю руку откусят. Однозначно по-другому бы вел себя в экономике. В первую очередь сконцентрировался бы на том, чтобы сократить отток средств из страны по максимуму. Но главное, постарался бы вложиться в население – в образование, например, и в изменение ментальности.

– Тааак, – Кузнецов намеренно растянул это слово. – Чем вам ментальность не угодила?

– Тем, что мы все совки. Даже те, кто в списке Forbes (а большинство из них – особенно). Вот это надо менять. Чем быстрее, тем лучше. Тогда, кстати, и новое поколение другим будет.

– Вы думаете, они тоже совки.

– Безусловно. Еще какие! Разница только в том, что их родители передали им от совка худшее, а именно веру в то, что за них кто-то все решит. Вы же знаете эту нашу мерзкую черту? Что во всем виновато государство. В подъезде нагадили – должен ответить мэр или президент. Зарабатываешь мало денег – конечно, олигархи украли! Прям вот лично залезли к тебе в карман и вытащили. А то, что ты сидишь на диване и пиво трескаешь, приобретенное на пособие для детей, вместо того чтобы оторвать задницу, подумать как следует и сделать что-нибудь для того, чтобы денег стало больше, так это – нормально! Имеешь право. А платить тебе больше должен кто-то другой – все тот же условный президент. Вот оно – абсолютное зло! Неумение брать на себя ответственность, стараться спихнуть ее на кого-нибудь. На мой взгляд, именно решением этой проблемы и должен заниматься президент. Как только она будет решена, начнут решаться и остальные вопросы. Потому что кратно возрастет количество внутренних ресурсов. Мы же, слава Богу, не в XIX веке живем. Нефть, газ, уголь скоро станут неактуальны. Люди – вот главный ресурс. А с ним сейчас туговато. И становится только хуже. Страна, где получится, если можно так выразиться, наладить воспроизводство свободных, образованных, стремящихся развиваться людей, станет мировым лидером. Вот этим бы я стал заниматься, если бы стал президентом. А если бы решил эту задачку, то и место в истории было бы обеспечено.

– Глобально мыслите, Глеб. Но что же мешает вам реализовать вашу мечту? Хотя бы частично? Ресурсы у вас есть. По крайней мере, на политическую программу может хватить.

– Я сам. А вы думаете, почему я сюда хожу? Я не уверен в себе, плохо схожусь с людьми, у меня миллион комплексов. И так далее. Это все меня одновременно бесит, страшит и наводит тоску. Я весь измучился, Аркадий.

«Как он вообще стал олигархом?» – невольно подумал Кузнецов. Вслух же сказал:

– И я вам обязательно помогу! Очень хорошо, что мы с вами ведем такие задушевные разговоры. Со стороны может даже показаться, что ни о чем. Но именно в них вы замечательно раскрываетесь. Кстати, сегодня мы проделали большую работу! Очень хорошо, что вы рассказали мне о вашем видении смысла жизни. Теперь я знаю о вашей ключевой мотивации. Это позволит скорректировать наши занятия и повысить их эффективность.

– Говорите как технический директор.

– Может быть, я и есть технический директор, – рассмеялся Аркадий. – Только техника, с которой я работаю, самая сложная в мире, а мне надо перебрать ее, не выключая.

– Хорошая метафора.

– Спасибо, Глеб. Я старался. Что же. Давайте выпьем еще чаю, а пока мы его пьем, надо будет сделать несколько тестов.

– Опять? – встревожился клиент.

– Простите, но этого не избежать. Вы же хотите, чтобы я вам помог? Значит, мне нужно правильно замерить вашу душевную конфигурацию. Это не будет долго. Многое о вас я и так знаю. Сейчас мне нужно выявить некоторые детали. Соглашайтесь, пожалуйста!

– Ладно. Сколько это займет времени?

– Максимум полчаса.

– Ну, хорошо, – Глеб посмотрел на часы. – У меня есть двадцать пять минут.

– Чудненько! Тогда начнем. Шоколадку будете?

За стеклом

Визит олигарха выбил Кузнецова из колеи. Главную роль в этом сыграл мрачный взгляд Глеба на обозримое будущее. Аркадия потрясло, что человек такого калибра (по мнению большинства обывателей, обладающего способностью вершить судьбы мира) видит перспективы человечества исключительно в черных тонах. Безнадежность предпринимателя передалась и психологу. Он вновь ощутил агрессивный приступ тоски, бездонной, как Марианская впадина. Кузнецов такие приступы не любил, не без оснований усматривая в них признаки депрессии. Однако, как профессионал, старался себя от них оградить. Для него поддаться слабине и впасть в тоску было бы верхом непрофессионализма. И, можно сказать, внутренний тупик, выход из которого найти было бы очень непросто, так как при потере контроля возникала вероятность загнать себя в угол навсегда, если, конечно, не обращаться к специалистам. А любое обращение вызвало бы неизбежные слухи в московском сообществе психологов, урон репутации и потерю клиентов. Как единственный кормилец в семье, Аркадий себе такого позволить не мог. Поэтому не раздумывая занялся самолечением.

Лучшим лекарством в борьбе с хандрой, одолевающей его в последнее время все чаще и чаще, психолог считал чередование размышлений о причинах недуга и впечатления. Последние должны были быть яркими и обязательно визуальными, чтобы добиться максимальной степени воздействия на натруженный мозг. Стать своего рода ментальным омовением, призванным очистить шлаки сознания, нанесенные хроническим недосыпом, эгоизмом родственников, мелкими уколами соцсетей и, конечно же, дрянной погодой, ставшей визитной карточкой порта пяти морей. Лучше всего подходили какие-нибудь незатейливые, не обремененные глубоким смыслом картинки, способные при этом заставить мозг полностью погрузиться в них и не отпускать до тех пор, пока не случится перезагрузка. Приоритет отдавался выставкам современного искусства, американским комедиям, телефонным играм. Всему тому, что не напрягает измученные извилины, но выправляет эмоциональный фон. В современном сленге процесс характеризовался словами «залипнуть» или «затупить».

Времени, однако, до следующего клиента было немного. По крайней мере, для того, чтобы организовать поход в кино или на вернисаж. Погружаться в телефон Кузнецову не хотелось. Решение было найдено спонтанно. Недалеко от его кабинета, на бульваре, находился аквариум – бледное подобие океанариумов, распространенных в морских столицах мира. Психолог давно хотел сходить туда с детьми, но что-то не складывалось. Сейчас же выпал неплохой случай лично оценить потенциал площадки для выгула семейства и заодно проветрить мозги. Он оделся, запер кабинет и в который уже раз за сегодняшний день окунулся в мерзость московской непогоды – влажной, промозглой и грязной одновременно. Одно лишь радовало: что путь не должен был быть долгим. Максимум десять минут.

Но человек предполагает, а Бог располагает. В десять минут Аркадий не уложился. И дело было не в том, что у него вдруг внезапно подвернулась нога или он поскользнулся на предательском кусочке льда, обойденном вниманием районного Абиджона, отвечавшего за посев антигололедного реагента, и упал в серо-черное липкое месиво, когда-то бывшее снегом. Причина была банальна и удивительна одновременно – в аквариум стояла очередь. Шумная, развеселая, несмотря на окружавшие ее погодные условия, состоявшая из двадцати или тридцати детишек, по виду учеников последних классов младшей школы, и неизменных в этом случае мамочек из родительского комитета вкупе с перезрелой, давно потерявшей вид учительницы, на лице которой застыла многолетняя скорбь, вызванная отторжением выбранной когда-то по недосмотру профессии. Впрочем, даже она была в предвкушении. Кузнецов было задумался, опасаясь потерять драгоценное время. Но рассудив, что наблюдение за толпой школьников само по себе не менее увлекательно, чем созерцание рыбок, решил остаться, прикинув, что даже если время до следующего клиента будет поджимать, он всегда сможет ретироваться из очереди или сбежать непосредственно из аквариума. Психолог расслабился и стал наблюдать.

И было за чем. Как уже было сказано, дети веселились. Судя по обрывкам разговоров старшего поколения, у них были каникулы (Кузнецов затруднился бы сказать – какие, так как до сих пор не мог привыкнуть к современной модульной системе), и ощущение свободы разрывало сознание школьников в клочья. Они буквально исходили энергией, что проявлялось в подпрыгиваниях, притоптываниях, распевании песен – в общем, как в классическом таком дурдоме. Аркадий живо вспомнил себя в эти годы и далекий уже поход в Третьяковку на Крымском Валу (главное здание в те годы было закрыто на ремонт). Они с одноклассниками так же весело галдели и ходили ходуном. Но были и отличия. Как смутно припоминал психолог, в его детстве группу школьников не сопровождало такое количество взрослых. Обычно с этим справлялась одна учительница, авторитета которой было достаточно, чтобы пресечь все либеральные забеги за черту дозволенного, а также сконцентрировать класс на теме прогулки. Сейчас же взрослых явно было значительно больше. Приглядевшись внимательнее, Кузнецов понял почему. Несмотря на видимость обобщенной толпы, экскурсионный класс являл собой стадо разобщенных индивидов. Они практически не общались между собой. То, что Аркадий первоначально принял за распевание песен, было звуками, издававшимися гаджетами, и в каждом прокручивался какой-то свой ролик умеренной дебильности, где все мелькает, движется и издает громкие звуки, но напрочь отсутствует вменяемое содержание, а разномастные движения чаще всего оказались попытками сделать селфи. Те же из школьников, кто не залипал в телефоне, стояли как бы сами по себе, общение с однокашниками у них сводилось к минимуму и по большей части к невербальному контакту: показать язык, подмигнуть, вместе попрыгать. Было в этих детях что-то инопланетное. Пару минут Кузнецов даже думал, что перед ним экскурсия из какой-то специализированной школы, но потом, по ряду незначительных признаков, понял, что нет. И ему вдруг стало интересно, особенно в свете рассуждений о подрастающих поколениях, которые лейтмотивом проходили через весь его сегодняшний день: а все ли дети теперь такие? Он попытался вспомнить, как вели себя его собственные отпрыски, и пришел к выводу, что не очень помнит, так как практически никогда не участвовал в их классных и внеклассных мероприятиях. Но так как тема показалась ему безусловно важной, Кузнецов взял с себя честное слово обсудить ее вечером еще и с женой. Уж она-то точно должна была знать, какие они – современные дети.

Несмотря на то что толпа на входе была внушительной, очередь прошла довольно быстро: в какой-то момент из кассы вышла мамочка в Armani и, помахивая стопкой билетов, технично увела школоту созерцать дивный подводный мир. Таким образом, Аркадий оказался первым, купил билет и протиснулся в узкий зальчик вслед за детишками.

В аквариуме царили полумрак и тишина. Тем более поразительная, что вместе с психологом туда только что вошла энергичная толпа, состоявшая из как минимум двадцати человек. Казалось, что из звуков остались только шарканье многочисленных ног и бульканье аэраторов, обогащающих воду кислородом. Как и положено подобного рода заведениям, стены и пол аквариума были задрапированы или выкрашены в черный цвет, а по всему периметру отведенных под музей помещений стояли внушительные аквариумы, где плавали разноцветные рыбки. Воздух был влажным, пахло водорослями.

Кузнецов с упоением погрузился в созерцание. Аквариумы он любил. Ему казалось, что в них время замедляет бег, оседая на плавниках существ, многие из которых пережили даже динозавров. В маленьком аквариуме на Чистых прудах эффект, конечно, был не таким эпичным, как в крупных заведениях мирового уровня, но урвать толику спокойствия было вполне реально. Аркадий вспомнил, как недавно они с детьми ездили в океанариум в Лиссабоне, где центром композиции является гигантское сооружение, кое и аквариумом-то назвать сложно, – громадная емкость на несколько сотен тонн воды, окруженная бетонными стенами, стилизованными под морские скалы, с прорубленными вниз иллюминаторами причудливой формы, непременно выше человеческого роста, организованными таким образом, что каждый желающий мог провести перед ней сколь угодно долгое время. Перед некоторыми можно было садиться на специальные скамейки и созерцать. Благо, есть что: сотни, а может, тысячи рыб вместе с ракообразными содержатся в этом филиале океана на земле, бесконечно фланируя, пританцовывая из одного угла (хотя какие углы у цилиндра?) в другой. Аркадий с детьми устроились тогда прямо на полу перед одним из самых больших окошек и, наверное, минут сорок не могли отвести глаз от подводного мира, выискивая знакомых им обитателей. И хотя идентифицировать удалось лишь некоторых акул, подплывавших иногда настолько близко, что если бы не было стекла, то можно было бы потрогать их рукой, да любимых (в гастрономическом смысле) тунцов, семейство Кузнецовых получило ни с чем не сравнимое удовольствие. Чистопрудный аквариум был, безусловно, скромнее, но толику атмосферы больших братьев передавал. В нем, кстати, тоже обнаружился водоем – самый крупный из всех представленных, в котором плавала маленькая акула, сильно смахивающая на белую. До «португальских» сородичей ей было еще расти и расти, но восторг она вызывала не меньший. А у Кузнецова, знавшего, что акул крайне сложно содержать в неволе, так как для поддержания дыхания им требуется проплывать десятки километров в день, поскольку так уж устроена их дыхательная система, тем более.

Школота завороженно прилипла к стеклу. Гаджеты позорно капитулировали. Никто не хотел в них пялиться. Правда, их доставали, чтобы заснять подводный полет маленькой гордой хищницы. И то только первое время, пока сохранялся зуд, заставляющий любого современного человека фиксировать любое мало-мальски стоящее событие. Потом и он отступил, а школьники XXI века, без пяти минут подростки, судя по уже выкрашенным волосам и модной одежде, трансформировались в обычных «ламповых» детей из предшествующих поколений, получавших все свои главные жизненные впечатления напрямую, без посредничества коробочек, нашпигованных микросхемами. «С них как будто пленка слезла», – подумал Кузнецов. И вместо рыб вновь стал наблюдать за людьми.

Аркадий смотрел и вспоминал себя в таком же возрасте. В его нежном девятилетнем возрасте, конечно, никаких аквариумов в Москве не было. Но был зоопарк, еще тот, старый, до реставрации, без расписных вольеров, башенок и тысяч палаток с фастфудом. Он был лаконичен, как леденец, и так же притягивал к себе московскую малышню. Бегемота, в шестидесятые показанного в фильме «Офицеры», там уже не было, но были слоны и, конечно же, парнокопытные, вольеры коих ощущались за несколько сотен метров в любое время года благодаря характерному аромату, кошачьи в ассортименте, а также многочисленные птицы и совсем немного рептилий. До них, правда, никто обычно не доходил. Животные содержались в аскетичных и немного пугающих вольерах. Аркаша как-то ходил туда на экскурсию вместе с классом, прихватив с собой гордость – фотоаппарат «Смена». Естественно, вся пленка была использована, а потом он ждал почти месяц, пока дед соблаговолит проявить ее и напечатать фотографии. К сожалению, навыки фотографирования у будущего психолога тогда были близки к нулевым и работать с фокусным расстоянием он толком не умел, техника же, по понятным причинам, свойствами автомата не обладала, поэтому кроме многочисленных фото идентичных решеток, смахивающих на своих собратьев из средневековых тюрем и пыточных, на снимках ничего не получилось. Хорошо вышла только одна фотография, на которой Кузнецов запечатлел учеников своего класса, пришедших на экскурсию, – два десятка девочек и мальчиков в незамысловатых, тусклых одежках, радостных от того, что выбрались погулять, несмотря на промозглую погоду.

Прошло больше тридцати лет, но Аркадий помнил этот день очень хорошо. Было жутко холодно, училка, как всегда, злилась и пыталась спихнуть собственные проблемы, вызванные одиночеством, на подопечных. Для этого она к месту и не к месту вспоминала Владимира Ильича, а именно сусальное детство вождя, в том числе успеваемость и ангельское поведение, и бесконечно сравнивала его с несовершенствами вверенных ей учеников. Самое в этом смешное (или ужасное?), что дети безоговорочно верили ей, несмотря на то что в стране уже пару лет царили плюрализм и гласность и о неоднозначности иконы мирового пролетариата трубили на всех углах. Возможно, с точки зрения педагогики ход был и не беспроигрышным, однако не благодаря ли таким иезуитским выкрутасам советские граждане сызмальства приобщались к развитой культуре вранья, позволяющей мирно уживаться в головах взаимоисключающим понятиям? Как бы там ни было, но увещевания оказывали благотворное влияния, так как дети стыдились собственного поведения и никто сильно не шалил. Все с детсадовским воодушевлением относились к прогулке и с удовольствием разглядывали несчастных животных, вынужденных проживать жизнь в нехарактерном для них климате. И всем было наплевать, что ничего особенно нового о животных они не узнали, из-за того, что школьное руководство не озаботилось тем, чтобы экскурсию провел представитель зверинца, и, соответственно, рассказывать зоологические тайны пришлось учительнице – она же классный руководитель, – не особенно разбирающейся в фауне. Ей помогало то, что она читала быстрее учеников и успевала ознакомиться с информацией на табличках, сопровождавших каждую клетку, раньше детей. Аркадий уже не помнил, но, кажется, однокашники понимали затруднение педагога и отлично видели, как она пытается выкручиваться из щекотливой ситуации, однако не судили ее строго, делая вид, что принимают «информированность» классной руководительницы за чистую монету.

К тому же им было чем заняться. Дети изучали соседей по Земле. Интересно было всем. Может быть, потому, что именно тогда идеи Greenpeace и WWF стали проникать на постсоветское пространство и вызывали неподдельный интерес. Школьники могли ознакомиться с ними даже быстрее взрослых, так как почти все собирали почтовые марки, а многие из них были отмечены логотипами экологических организаций. Но одно дело – читать о братьях наших меньших в «Юном натуралисте» или смотреть в телепрограмме «В мире животных» и совсем другое – видеть в нескольких метрах перед собой. Конечно, несчастные животные из Московского зоопарка не шли ни в какое сравнение с лощеными собратьями из заповедников африканской саванны или с их изображениями на марках бывших колоний. Но советские дети были не требовательны и готовы созерцать часами, несмотря на промозглый, хотя и солнечный февраль. Чем, собственно, они с упоением и занимались.

А также предавались другому увлекательному занятию – выстраиванию взаимоотношений со сверстниками. Экскурсия была лучшим инструментом для этого и выполняла такую же функцию, что и team building в современном менеджменте. Во время «коллективного похода», как тогда выражались, можно было, абстрагировавшись от классного пространства, получше присмотреться друг к другу и узнать, кто из себя что представляет, обменяться первыми ребяческими сплетнями, дать прорасти еще неокрепшей детской любви. Вспомнив об этом, сорокалетний Аркадий лишний раз убедился в том, что его предположение о разнице между детьми из восьмидесятых и теми, которых он видел сейчас перед собой в аквариуме, является верным: для его сверстников ценность человеческого общения была безусловна, представители же современного детства не спешили покидать персональные коконы с запрятанными глубоко внутри личностями. Казалось, что каждый выход из собственного внутреннего пространства равнозначен для них выходу в открытый космос. Кузнецов почти физически ощущал, насколько комфортно юным школьникам быть наедине с собой, ради чего, собственно, они и поддерживали лишь необходимый контакт, которого невозможно было избежать. Феномен не смог не заинтересовать Аркадия как психолога. Он вновь укорил себя за то, что слишком поздно удосужился озаботиться изучением новых поколений, стремительно изменившихся за каких-то двадцать лет.

С другой стороны, ему пришло в голову, что лично он в нежном возрасте не был особенно открытым. Аркадий припоминал, как боялся даже намека на то, что какие-то его чувства и переживания могут стать достоянием общественности, поэтому стремился скрывать вообще все. Стеснительность его порой доходила до абсурда, из-за чего он часто оставался без куска праздничного торта на детских утренниках, а уж из количества упущенных возможностей пообщаться с девочками, которые ему нравились, можно было составить список, по объемам не уступающий Конституции Российской Федерации. Из-за этого у него было мало друзей, а те, которые были, в общем-то также не отличались повышенной открытостью. Ситуация стала меняться лишь в последних классах школы, когда был открыт алкоголь и другие вредные привычки. Вспомнив детство, Аркадий частично амнистировал юное поколение, но не до конца. Профессионал внутри него умел отделять стеснительность от ряда психологических проблем, бросавшихся в глаза. В первую очередь – неумение общаться. Разговоры школьников отличались скомканностью и велись на малопонятном психологу суржике, состоящем из запредельного количества англицизмов. Нет, конечно, друг друга они понимали. И даже, наверное, неплохо. Однако, как показалось Аркадию, эмоциональная окраска коммуникации склонялась к гиперболизации основных базовых чувств (в данном случае – восторга) и была полностью лишена оттенков. При этом никто не слушал собеседника: реплики выпаливались в воздух, а произнесшие их сказанным явно не дорожили, так как совсем не ждали, что окружающие разделят с ними охватившие их чувства и что-либо ответят. Поэтому в моменты, когда толпа переходила от одного аквариума к другому, тишину помещения взрывал гвалт несвязанных между собой междометий. «Разговор автопилота с автоответчиком», – вспомнил Кузнецов давнишнюю шутку.

А потом ему пришла в голову мысль, что так и начинается одиночество. Причем дети, которых психолог видел перед собой, казались ему буквально обреченными на это состояние. Лишенные навыков к традиционным коммуникациям, на что еще они могут рассчитывать, как не оставаться в вакууме собственной индивидуальности? Разве что на редкие выходы в открытый космос в поисках таких же несчастных, но родственных душ и возможного чуда в виде их обретения.

Впрочем, Аркадий понимал, что проблема одиночества была всегда и, может быть, именно благодаря ей возникли многие виды искусств. Да и сам он периодически ощущал себя аки перст, несмотря на внушительный клан в лице семьи, родственников и друзей. Да, и ему иногда казалось, что никто-никто в мире не разделяет его проблем и он вынужден бесконечно противостоять ударам судьбы. Однако Кузнецов как профессионал всегда отмечал некое лукавство в ощущении своего одиночества. Для него, а также для десятков его клиентов оно было позой – ментальной байронщиной, желанием почувствовать себя несчастным и погоревать над своей «скорбной долей», всеобщим непонимание и так далее. Иногда оно было буквально необходимо, чтобы понять на контрасте, насколько хороша его жизнь. В любом случае оно было лишь одной из функций психики, не всегда приятной, но не смертельной – в самом пиковом случае чреватой легкой депрессией, не более того.

Безусловно, ему доводилось видеть и действительно одиноких людей. В основном пожилого возраста или, как модно стало говорить последнее время, с особенностями развития. Но их оторванность от внешнего мира была обусловлена неблагоприятными внешними обстоятельствами, и назвать ее нормой язык бы не повернулся. Дети же, которых он наблюдал в аквариуме, имели склонность к совсем другой разновидности одиночества. Это было что-то новое настолько, что Кузнецову даже захотелось написать научный труд, посвященный данной проблеме. Они как будто даже боялись общения со сверстниками и старательно его избегали. При этом каждый из них ощущал себя индивидуальностью, что было видно по тому, как они себя держали и что говорили. Однако мнение ближнего им было глубоко фиолетово. Тем не менее выглядели они вполне самодостаточно и им было также наплевать, производят они какой-либо эффект на окружающих или нет.

Единственное, что их действительно волновало, так это количество лайков, собранных в социальных сетях за то время, пока они бродили по аквариуму.

Здесь, как понял Кузнецов, все было жестко и шла борьба, по накалу страстей не уступающая поединку за титул чемпиона MMA. А лидеры виртуального забега выраженно чувствовали свое превосходство над оппонентами. По крайней мере, слово «лох» неоднократно сотрясало полумрак демонстрационного зала.

Увиденное звучало в унисон с тем, о чем он думал весь день и что обсуждал с Глебом. Только теперь перед ним было воплощенное подтверждение того, что Кузнецов надеялся оставить лишь теорией: пока еще не квинтэссенцию, но зачатки новой породы – homo virtualis, – будущей расы, выращенной на приблизительно одинаковых пищевых продуктах, облаченной в похожие шмотки, а главное, находящейся, благодаря развитой индустрии медиа и шоу-бизнеса, в унифицированном культурном пространстве, где стираются грани между национальностью, религией и даже половой принадлежностью, а во главу угла ставится навык лавировать между все нарождающимися трендами или способность оседлать их, чтобы с блеском прокатиться на волне лайков вперемешку с хейтингом и получить свою долю виртуальной признательности, мимолетной, словно роса поутру. «Sic transit gloria mundi», – обреченно подумал Аркадий, подразумевая под «мирской славой» цивилизацию как таковую.

Долго, однако, размышлять ему не пришлось. В кармане сработала напоминалка на телефоне, и психолог понял, что пора возвращаться. Скоро должен был прийти его любимый отец Серафим.

Практический идеализм

Кузнецов вышел из аквариума и сильно удивился – ставшая привычной серая водянистая хмарь рассеялась, и на улице образовалось подобие приличной погоды. Местами даже были видны куски неба. Не такого голубого, конечно, как летом, но для измученного непогодой города просто шикарного. Психолог, сам не осознавая почему, ощутил необычайный душевный подъем. Настолько, что если бы не клиент, то бросил бы все и отправился бы на прогулку. Но Аркадий всегда бы человеком долга. А уж в отношении к архимандриту Серафиму, сумевшему за год стать для него больше чем просто клиентом, чувство долга усиливалось втрое. Однако когда психолог подошел к двери своего кабинета, он понял, что опять попал впросак. Монах сидел на лавочке, абсолютно мокрой из-за сочившегося в последнее время дождя, и невозмутимо читал какую-то книжку небольшого формата.

– Миллион извинений, дорогой батюшка! Я сегодня сам не свой. Все время заставляю людей ждать.

– Значит, я не первый? – с улыбкой сказал священник. – Но в оправдание вам надо заметить, что я сам пришел раньше положенного.

– Точно так же мне сказал и предыдущий клиент, но это меня не оправдывает ни как психолога, ни как бизнесмена, если можно так выразиться.

– Аркадий, даже не думайте переживать по столь незначительному поводу. К тому же погода наладилась. Кстати, вы планировали тиранить меня сегодня гипнозами или еще какими-нибудь аналогичными процедурами?

– Я уже давно вам говорю, что не совсем понимаю, зачем вы ко мне ходите, поэтому не могу рассматривать наши сеансы как терапию, а воспринимаю их скорее как дружеское общение.

– Тогда позвольте наплевать на условности и предложить вам крамольную мысль.

– Вы удивляете меня, отче. И что же мы будем делать? Пойдем в бар, а потом на скачки?

– Я не настолько обмирщился, как вам кажется, Аркадий. Хотя в вашем предложении есть доля логики. Сейчас Масленица и алкогольные возлияния не противопоказаны уставом. Нет, я хотел предложить вам просто прогуляться.

– Вы как будто прочли мои мысли. Я сейчас был в аквариуме…

– Где-где?

– Музей такой, типа океанариума, только маленький. Так вот, когда я оттуда вышел, мне очень захотелось пойти погулять. Поэтому я с удовольствием поддерживаю вашу идею. Куда пойдем?

– А давайте к реке, через Китай-город? Дойдем до высотки и обратно. Как раз уложимся в ваш норматив и следующему клиенту не придется ждать на улице слишком долго, – с улыбкой сказал монах.

– Ну зачем вы так, батюшка, мне и так очень стыдно. Два раза за день, вместо того чтобы встретить клиента у себя в кабинете, встречаю его на улице. Со мной такое впервые за все время практики.

– Так, может, и не стоит убиваться по этому поводу? Вы никогда не думали, что все всегда происходит не просто так?

– Безусловно. У всего есть причины. Но это не оправдание моему легкомыслию.

– И тем не менее не судите себя слишком строго! Главная ошибка большинства людей в том, что они винят себя за те ошибки, которых на самом деле не совершали.

– То есть?

– Да очень просто. Мы склонны расстраиваться, если нам не удалось вовремя приехать на встречу, хотя выехали заблаговременно, но по пути попали в мертвую пробку, которую невозможно было предусмотреть. Или не сумели решить какой-нибудь вопрос на работе, полностью подготовившись при этом к решению, но столкнувшись с непреодолимыми обстоятельствами, не входившими в планы, как то: внезапный отпуск начальства, резкое изменение внешних условий, болезнь контрагента… Да все что угодно! Причин может быть миллион! Нам всегда в таких случаях кажется, что на нас лежит часть вины. Испытываем досаду. Корим себя. В той или иной степени. Эти мнимые ошибки застревают в памяти. Чего, кстати, не скажешь о действительных ошибках.

– Каких это, например?

– Самых банальных: грубости по отношению к окружающим, пьянстве, неверности в браке, мелком нарушении законодательства и так далее, и так далее, и так далее. Вот за это люди склонны себя оправдывать. А всякие мелочи, типа не сданного вовремя годового отчета, наоборот, возводят в абсолют, помнят годами и терзают себя. Хотя в таких случаях, по большей части, они не могут нести ответственности. Как и вы за то, что встретили меня не в кабинете, а на улице. Просто так сложились обстоятельства. Надо уметь их принимать!

– Легко сказать. Иногда такие, как вы говорите, обстоятельства здорово портят жизнь.

– Вам так только кажется.

– Отчего же?

– Потому что вы видите только один отрезок времени, начинающийся в точке «сейчас» и уходящий в прошлое. А есть еще и будущее.

– Но мы-то его не знаем!

– Верно. Однако это вовсе не означает, что его нет.

– Вы хотите сказать, что оно предопределено?

– Не совсем. У меня есть теория. Думаю, что она вполне себе имеет право на существование. Рассказать?

– После такого вступления вы просто обязаны это сделать, батюшка.

– Действительно, чего это я? Так вот. В свое время я долго думал насчет, как мне тогда казалось, одного парадокса, а именно как быть с богословскими утверждениями, что «на все воля Божия» и при этом человек свободен в своих действиях и Создатель никогда не вмешивается в поступки людей, чтобы не нарушать эту свободу. То есть вроде бы есть некая судьба, но ее как бы и нет.

– Очень интересно! И к чему же вы пришли?

– К занимательному выводу. И, сразу оговорюсь, это всего лишь моя частная теория. Как вы понимаете, никем не доказанная.

– Для меня вашего авторитета вполне достаточно, отче, чтобы поверить на слово, – сказал Кузнецов, улыбаясь.

– Вы мне льстите, но я постараюсь этого не замечать.

– А зря. Я искренне!

– Спасибо, Аркадий. Но позвольте тогда вернуться к своей теории.

– Конечно-конечно. Не смею препятствовать.

Отец Серафим ненадолго задумался, решая, с чего бы начать, но потом, по всей видимости, решился.

– Вам, наверное, покажется странным, – начал он наконец. – Так как вы знаете меня только с одной стороны. Но еще до того, как я принял сан и еще учился в институте, у меня был кратковременный, но очень бурный период увлечения компьютерными играми…

– Вы – геймер! Вот уж точно никогда бы не подумал.

– Однако строчку из песни не выкинешь. Само как-то вышло. У нас, точнее у одного из моих товарищей, была большая студия в арбатских переулках. Мне кажется, я уже про нее рассказывал, но если немного повторюсь, не страшно. Так вот: огромное подвальное помещение с высокими потолками, где можно было без напряжения разместить картину высотою четыре метра, а это, знаете ли, очень приличный формат.

– Догадываюсь. Можно даже «Явление Христа народу» написать.

– Именно. Здесь, кстати, можно сделать небольшой реверанс в сторону советского государства вообще и Союза художников в частности. Для того чтобы поощрять создание качественной наглядной агитации, они заботились о том, чтобы художникам было где творить, и при наличии нужной корочки, которую, конечно, абы кому не давали, так как надо было пройти миллион проверок и доказать, что ты достоин говорить от лица Партии и правительства, а также всего трудового народа, им бесплатно выдавались студии. Иногда очень даже приличные по размерам и всегда по месторасположению, так как это были помещения в дореволюционной застройке Москвы, висевшие на балансе Союза художников. Формально жить там было нельзя, но многие художники плевали на это. Впрочем, их можно было понять, потому что если выбирать между ванной в Черемушках или Чертаново и отсутствием ванны, но где-нибудь на Покровке или Остоженке, то выберешь, понятное дело, центр.

– Понимаю. В советские-то годы.

– Ага. Думаю, даже в каком-нибудь провинциальном Ярославле было значительно уютнее, чем в Чертаново в восьмидесятые. Хотя не знаю, врать не буду, там я не жил. Так вот, у одного моего знакомого была замечательная студия. Точнее, это была студия его отца. Но почтенный родитель имел в себе силы завязать с портвейном, в связи с чем отбыл в глухие владимирские леса, чтобы слиться с природой.

– Удалось?

– Почти. Там он научился гнать самогон из картофельных очисток.

– Ну, по крайней мере, это более экологически чистый продукт, чем «777».

– Вне всякого сомнения.

– А сын, как я понял, решил пойти по его стопам.

– Почти. Он миновал стадию портвейна и начал сразу с водки.

– Дети иногда бывают талантливее родителей.

– Случается. И это, без всякой иронии, был именно тот самый случай. Папа у моего друга был скульптором и специализировался в основном на статуях вождя.

– Понятное дело, раньше на них был спрос.

– Еще какой! И он их лепил (вот хороший во всех смыслах глагол) в промышленных масштабах. Под конец же творческой карьеры начал халтурить и даже изваял для какого-то заштатного городка статую Ильича с двумя кепками – одна была у него в руках, а другая на голове.

Собеседники задорно рассмеялись.

– Я думал, это байка, – сквозь смех сказал психолог.

– А вот и нет! Быль. К сожалению. История умалчивает, почему достойный родитель моего приятеля принял такое творческое решение, но забавно, что местная партийная комиссия заказ приняла и даже поставила памятник на площади перед администрацией своего городка.

– Потом, я слышал, одну кепку все же убрали.

– Ту, которая была на голове. С такой моделью, как Ильич, это было не сложно.

– Понимаю. Вождь был лысоват.

– Да. А убирал ее, собственно, создатель статуи – протрезвевший и раздавленный. Вот после этого эпизода он и принял решение завязать с алкоголем.

– Поучительная история.

– Не то слово! Но, надо сказать, характерная для людей искусства. Особенно когда они идут рука об руку с успехом и начинают больше служить деньгам, чем музам. Но мы уклонились. На самом деле я рассказывал о том, что часто проводил время в мастерской у сына незадачливого скульптора. Иногда я там жил месяцами. А где-то в самом начале 90-х мой приятель купил компьютер. По тем временам – необычайная роскошь. Причем это была не какая-то игровая машина, как сейчас говорят, а полноценный дизайнерский комп. Потому что мой друг очень успешно занимался дизайнерскими решениями для архитектуры и, кстати, в отличие от отца, оказался более талантливым. Сейчас он успешный дизайнер-урбанист.

– Такой же, как автор этих террас? – спросил Кузнецов. Собеседники как раз проходили мимо хоральной синагоги и, повернув налево, решили подняться по ступенькам, ведущим к Высшей школе экономики.

– Не менее, но он не работает в России. Иммигрировал еще в середине 90-х.

– Почему лучшие уезжают из России?

– Философский вопрос. Думаю, что про тех, кто уехал, слышнее, чем про тех, кто остался.

– Не согласен с вами. Так что же было дальше? Хотя я уже догадался.

– Именно так, как вы думаете. Я подсел на эту бесовскую машину. И пару месяцев буквально из нее не вылезал. На службу только ездил и в институт, а все свободное время проводил играя. Это было умопомрачение какое-то. Больше всего мне нравились квесты. Как я понимаю, они тогда были в зачаточном состоянии. В первую очередь из-за графики, конечно.

– Ну что вы хотите, тогда и оперативная память в 64 мегабайта считалась неплохой. И графика VGA, понимаю.

– Ну да, что-то такое. Я не силен. Но, как ни странно, именно квесты, вначале затянув меня, через какое-то время раскрыли мне глаза. Помню, я ехал куда-то и в метро читал книгу. Помните, раньше такое было?

– Спрашиваете! Это было отличное времяпрепровождение.

– Ага. Так вот, я читал какую-то книжку, не помню даже какую, но прямо-таки скажем – не шедевр. Из таких дешевеньких. Сейчас такие тоже продают, но по большей части беллетристику, бульварное чтиво. А тогда было много научпопа. Ну или книг, пытающихся казаться научно-популярными.

– С такими названиями еще громкими, типа: «Вся правда об НЛО».

– Да-да. Именно. И вот в таком месте забытый мною автор рассуждал о феномене судьбы. И я тоже о нем задумался, но поскольку я читал не только странные книжки в дешевом переплете (я тогда был просто всеядный), но и святых отцов, то мои рассуждения были несколько сложнее. И в какой-то момент мне в голову пришло, что понятие судьбы очень сильно коррелирует с драматургией квестов. Только более сложных, чем они были тогда.

– Поверьте, сейчас они стали значительно красивее с точки зрения графики, но более примитивными по содержанию.

– Не важно. Значение имеет лишь принцип.

– То есть?

– А то, что от того, какие мы принимаем сиюминутные решения, зависит последующее развитие сценария. То есть именно мы выбираем, как он будет развиваться дальше. И в этом заключается наша свобода. Иногда мы можем осознавать, к чему приведет наше решение, иногда – нет. Но выбор всегда за нами. При этом набор сценариев, так сказать, уже зашит в нашу судьбу. Просто их очень и очень много. В этом и заключается промысел Божий.

– В том, что развитие сценария предопределено?

– Именно! Но оно всегда не окончательно. Так как мы в любой момент можем изменить развитие событий. Если у нас есть на это воля, естественно. И тут мы с вами, Аркадий, возвращаемся к началу нашего разговора. Иногда бывает так, что сценарий нам не нравится. Однако по каким-то причинам именно его мы и выбрали. Более того, если смотреть глобально, несмотря на всю его подчас отвратительность, именно он нам зачем-то и нужен. Хотя в момент, когда происходит что-то для нас ужасное, нам так не кажется. А все потому, что мы не знаем, к чему может привести развитие событий, так как не способны прозревать будущее. А очень часто так бывает, что плохие события приводят к хорошему финалу. При правильном выборе тактики поведения, конечно. Так как, по логике Создателя, самой благой, как я считаю, из всех возможных, все мы должны прийти к спасению – именно тому финалу, который Он хочет больше всего. И любой сценарий способен туда привести, если сделать правильный выбор. «Сила Божия в немощи совершается». Слышали такое выражение?

– Слышал краем уха. Но если все так, как вы говорите, почему же тогда люди так ужасно деградировали?

– А это как раз очень просто: в массе своей они исключили Творца из жизни, посчитав Его плодом воображения предков, и их внутренние настройки сбились. Знаете, как бывает: вы едете куда-то в неизвестное место по навигатору, вдруг теряется связь и прибор начинает тормозить – маршрут вроде бы показывается, но карта вокруг него пропадает, и система перестает выдавать вам ценные указания, куда повернуть и так далее, а вы продолжаете ехать, смутно вспоминая, какой был маршрут, поворачиваете вроде верно, но приезжаете не туда. Потому что, как потом выясняется, память все-таки подвела и вы добавили в маршрут отсебятину, оказавшуюся фатальной. Так же и с человечеством произошло – оно смутно запомнило, какой должен быть маршрут, и едет теперь в неизвестность. Разница только в том, что люди сами выключили навигатор, посчитав его излишним. А тотальная деградация – лишь следствие данного решения. Пропал нравственный камертон – получите, распишитесь – полный диссонанс. Кстати, о маршрутах… Куда мы теперь пойдем?

К этому моменту Кузнецов с отцом Серафимом неспешно взошли на вершину холма, начинающегося у синагоги, и оказались перед развилкой.

– Давайте вниз, по лесенке.

– А что там?

– Не знаю, – простодушно сказал психолог. – Верите – больше сорока лет живу в Москве, а ни разу в этом месте не был.

– Я, признаться, тоже. Считаю просто необходимым проверить, что же там внизу!

– Охотно.

Приятели стали спускаться по лестнице, раздваивающейся посередине на два рукава. Один продолжал идти вниз и, судя по всему, должен был их вывести на Солянку, а второй уводил куда-то влево.

– А теперь? – спросил Аркадий.

– Давайте налево?

Кузнецов молча кивнул, и они повернули в выбранном направлении.

– Так и что же? Вы хотите сказать, что человечество пошло по неправильному маршруту? И в чем его ложность? И зачем обязательно верить в Бога, для того чтобы развивать цивилизацию? На мой взгляд, вы уж простите меня, отче, но все мировые религии в том виде, в котором они существовали раньше, себя изжили. Ну, согласитесь, странно следовать за парнями в средневековых одеждах и слушать, что они говорят нам о каких-то гипотетических вещах, в то время как люди уже давно летают в космос, роботы берут на себя часть человеческих функций, проблема голода перестала быть аграрной, а стала скорее экономической и так далее. К тому же все культуры так или иначе что-то от религий уже взяли, впитали в себя и замечательно используют. В чем смысл сохранять приверженность к традициям веровать, так сказать, дедовскими способами? Не лучше ли просто знать, что Бог есть, тем, кому это, конечно, необходимо, но без всех этих бдений, свечек, намазов? Зачем это все сейчас? Все и так довольно неплохо развивается. Мы скоро сами научимся делать людей в пробирках или хотя бы выращивать органы для пересадки. Возможно, колонизируем другие планеты. Технологии это уже позволяют. Зачем нам оглядываться назад и верить в то, что есть какое-то верховное Существо, определяющее нашу жизнь?

– Вы задаете слишком много вопросов. И совершенно не даете мне возможности дать на них ответы.

– Так мне-то как раз все более-менее понятно.

– Думаете? К чему же вы сводите роль Бога в современном мире?

– Если можно так выразиться – почетного президента. Он сделал все, что мог. Теперь мы сами.

– И вы действительно так думаете?

– Я, может, и нет. Но большинство людей рассуждает именно так. И это из тех, кто вообще задумывается на означенную тему.

– Понимаю. Но они ошибаются. Точно так же, как многие ошибаются насчет статуса английской королевы.

– В смысле?

– Она не настолько беспомощная фигура, как нас пытаются в этом убедить. Не суть. Мы сейчас не о ее величестве, а о Господе нашем. Вы говорите, что человечество и без божественного вмешательства развивается довольно неплохо, а верования стали атавизмом, некогда сыгравшим положительную роль, так как позволили сформироваться культурам, внутри которых живут современные люди. Но теперь Его миссия выполнена и человечество вполне может без Него обойтись.

– Да. Как-то так.

– И исходите из того, что большинство Его функций взял на себя прогресс, а также, я уверен, подразумеваете, что существование Бога вообще не доказано.

– Заметьте, не я это сказал, – улыбнулся психолог.

– Но подумали. Однако ошибка именно в этом и заключается. И она стара как мир. Поскольку люди пытаются доказать существование Божие лишь доступными им в тот или иной цивилизационный момент научными способами. Но наука, несмотря на всю развитость, далеко не совершенна. Мы с вами, как мне кажется, уже обсуждали это?

– Да-да. А также озвучивали тезис о том, что, по мнению многих, сложно верить в то, что невозможно увидеть, и приводили контраргумент о радиоволнах.

– Ага. Которые тоже невозможно увидеть, но тем не менее они есть и были даже до того, как их изобрели.

– Именно.

– Значит, вы помните матчасть, – рассмеялся отец Серафим. – Зачем же вы продолжаете искать ответ на этот вопрос? Видимо, потому что есть второй – про бездействие. Но оно лишь кажущееся. Господь никуда не ушел, о чем нам неоднократно говорит Священное писание и не только оно. Он не отдыхает, как многим кажется, а наблюдает. Иногда вмешивается в нашу жизнь. Только люди перестали это замечать. А о том, что все будет именно так, Он говорил Сам и говорили Его апостолы еще две тысячи лет назад.

– В Апокалипсисе?

– Не только в нем. Там как раз все очень туманно. Сам Христос, кстати, тоже выражался не буквально, а притчами. Но вот апостол Павел говорил конкретно. Например, в послании к апостолу Тимофею он довольно четко рассуждает о «последних временах», главной приметой которых будут люди, «имеющие лишь вид благочестия, но силы его отвергшиеся», люди «постоянно учащиеся, но не могущие дойти до познания истины», а также самолюбивые, сребролюбивые, гордые, надменные, злоречивые, родителям непокорные, неблагодарные, нечестивые, недружелюбные, непримиримые, клеветники, невоздержанные, жестокие, не любящие добра, предатели, наглые, напыщенные, более сластолюбивые, нежели боголюбивые. Да откройте любую социальную сеть, и вы увидите весь этот набор!

О чем, кстати, апостол писал еще до того, как христианство распространилось по всему миру, во времена Римской империи, граждане которой были очень похожи на современных нам жителей «золотого миллиарда». Я имею в виду, по образу жизни. А апостол явно предвидел, что ситуация изменится в лучшую сторону, его проповедь принесет плоды, а потом будет регресс. Что, собственно, и случилось. Ирония судьбы, что ему рукоплескали и продолжают делать это до сих пор. Даже название красивое дали – Ренессанс!

– Это вы про эпоху Возрождения?

– Про нее, родимую.

– А она-то чем вам не угодила? Столько красоты было создано! А сколько возникло гуманистических идей!

– Все верно. Не спорю. И красоты создано много, и идей хороших. Однако она же не зря называется Ренессансом, или Возрождением, по-нашему. Что возрождалось? Язычество, основательно подзабытое за тысячелетие Христианства. И если первоначально возрождалась преимущественно форма, так как сознание оставалось еще патриархальным, то потом дело дошло и до содержания. Конечно, трансформация прошла через огромное количество этапов, главным из которых, на мой взгляд, было торжество идей энциклопедистов во время Великой французской революции, легализовавшей атеизм как таковой. Этот этап снял многовековое табу на мысль о том, что Бога может не быть. Раньше в просвещенной Европе за это и сжечь могли. А второй важной вехой стала сексуальная революция 60-х в XX веке, так как она подтянула форму за новым содержанием и сломала важный психологический барьер. Следите за мыслью?

– Да, но пока не понимаю, что же такого плохого в том, что люди стали более раскрепощенными.

– Неужели? А я думал, что вы все схватываете на лету, – улыбнулся монах.

– Вы меня простите, батюшка, но я никому не позволю подтрунивать над собой, – резко бросил Кузнецов.

– Простите меня, Аркадий, не хотел вас обидеть. Просто для меня это очень болезненная тема. И я становлюсь чрезмерно эмоциональным, когда дохожу до нее.

Монах остановился и церемонно поклонился.

– Ничего. Признаться, в последнее время я стал очень ранимым и обращаю внимание на всякие пустяки. Только не говорите никому, а то растеряю клиентуру.

– Могила, – сказал монах, прижимая руку к груди. – Буду считать ваше признание тайной исповеди. Кстати, посмотрите, какой интересный дворик!

В этот момент дорожка через узкий проход вывела их на маленький живописный пятачок, нехарактерный для Москвы, – неправильный четырехугольник, составленный с трех сторон из глухих стен престарелых домишек. Четвертым куском периметра стал резкий подъем уровня тротуара высотой минимум в два человеческих роста. Выглядел он как срытая вершина холма, трансформированная в кирпичную стену. Однако не непреодолимую – сверху ее венчала добротная кованая ограда с калиткой посередине. Для того чтобы пройти через нее, нужно было подняться по ажурной чугунной лестнице. Собственно, последняя и привлекла наибольшее внимание собеседников, так как ни один из них, а оба они были коренными москвичами, не смог припомнить где-нибудь еще в городе такое же оригинальное архитектурное решение. В остальном дворик походил на тысячи других своих собратьев. В нем было несколько скамеек и спортивных снарядов для детей.

– Очень оригинально, – сказал отец Серафим. – С одной стороны, очень московский дворик, а с другой – ни на что не похожий. Вот это лестница!

– Согласен. Тут все необычно. Начиная с того, что он похож на часть террасы.

– Ну это как раз встречается, хотя и нечасто, но вот лестница! Чуть позже мы по ней обязательно поднимемся, а сейчас предлагаю присесть и передохнуть.

– Сыро, батюшка.

– Ладно вам. У вас длинная куртка из какого-то синтетического материала, которой ничего не будет, так же как и моему пальто.

– Пальто намокнет.

– Мне все равно. Садитесь уже. Я хочу впитать в себя это место.

– Впитать?

– Запомнить. На мой взгляд, для того чтобы место отложилось в подсознании, по нему надо пройтись или посидеть, хотя бы недолго.

– Разумно! Ладно, сажусь. Надеюсь, после этого мы сможем продолжить наш увлекательный разговор про ваши претензии к Ренессансу, который, по вашему мнению, стал предтечей сексуальной революции.

– Судя по сарказму, вы не видите в этом ничего плохого. А меня считаете брюзжащим ханжой.

– Не совсем. Но что-то в этом духе.

– А между тем, несмотря на мой сан, я человек очень прогрессивных взглядов, можно сказать, даже либерал.

– Неужели?

– Точно вам говорю. Мне нравится, как стали развиваться наука и искусство. Я не могу не оценить масштаба, до которого дошел технический прогресс. Но это не означает, что я полностью одобряю изменения, начатые в эпоху Возрождения. И у меня есть к ним очень существенная претензия: никак не могу принять главного негативного процесса, начатого тогда, а именно подмены значения понятий новыми смыслами.

Например, распущенность нарекли «чувственностью», а секс – «любовью» и провозгласили культ эмоций и эгоизма, с удобством расположившихся на подушке атеизма. Собственно, сейчас мы находимся в фазе, когда ломаются последние табу, а тех, кто за них держится, называют мракобесами.

Нам предлагают новый законченный порядок, в котором Бога нет; сексуальная распущенность и эгоизм в разных формах – хорошо; а те, кто не согласен, – нетолерантны, противники «свободы и демократии» и подлежат уничтожению. Если не физическому, то психологическому или экономическому.

– Вы утрируете.

– Нисколько.

– Допустим. Хотя и верится с трудом. И все же мне непонятно, чем плох вектор развития, заданный Ренессансом. На мой взгляд, благодаря его импульсу мы получили исключительную цивилизацию, высокоразвитую, в которой людям не надо уже думать о базовых вещах, таких как сытость, безопасность, здоровье. Пока, конечно, до полного конца эти проблемы не решены, но наука творит чудеса. Еще чуть-чуть – и мы научимся делать то, что раньше даже представить себе не могли. Например, искусственно создавать человеческие органы для трансплантации или вырастим такие агрокультуры, которые позволят навсегда покончить с голодом. И если бы не было эпохи Возрождения, ничего бы этого не было. В конце концов, люди стали жить значительно дольше, чем это было даже сто лет назад. Не говоря уже о ситуации тысячелетней давности.

– Это вы классика вспоминаете, с его «вошла старушка тридцати лет»?

– Не помню цитату, но вы двигаетесь в правильном направлении. Литература в этом плане вполне красноречива. Вспомните, как воспринимается толстовский Каренин, – глубоким стариком. А ему, извините, всего-то сорок два. Он, на секундочку, младше меня. Но, надеюсь, вы не скажете, что я старый пень?

– Ну что вы, Аркадий. Если не знать о вашем возрасте, легко можно ошибиться. Особенно если накинете на голову капюшон подросткового худи, которое вы, по понятной причине, не успели переодеть, возвращаясь из аквариума.

– Издеваетесь, святой отец?

– Нисколько. К тому же вы, сами того не подозревая, подошли к теме, которую мне очень хотелось затронуть. О времени.

– И что же с ним не так?

– Все! В первую очередь его восприятие людьми, а также понимание ими природы времени.

– В этом тоже виноват Ренессанс?

– Отчасти. Но в главном – процессы, начатые в эпоху Возрождения, поставившие примат науки над приматом Церкви.

– Вас можно понять как представителя Церкви. Странно было бы, если бы вам нравился этот процесс.

– Дело не в этом. Я имел в виду, что наука стала чем-то вроде новой религии. Кстати, ее адепты ведут себя подчас не лучше средневековых фанатиков и безоговорочно верят во многие утверждения.

– Ну, в отличие от религии, в науке они, как правило, имеют доказательную базу.

– Ключевое слово «как правило».

– То есть?

– Не все научные теории доказаны. Но многие воспринимают их как аксиомы.

– Например?

– Да та же самая набившая всем оскомину теория Дарвина. Она же до сих пор не доказана.

– Ну, здравствуйте! Сейчас вы начнете мне рассказывать про сотворение мира. Вот уж точно от вас не ожидал.

– Вовсе нет. И не собирался. Я лишь хотел вам сказать, что теория до конца не доказана и считать ее аксиомой, как делают многие, в том числе, как мне показалось, и вы, по меньшей мере опрометчиво. Между тем я вовсе не собирался утверждать, что некоторые ее части не имеют права на существование. Но речь, однако, не о ней. А о времени, если вы помните?

– Да-да. Я помню.

– Так вот. О нем думают приблизительно так же, как и об упомянутой мной теории Дарвина. Все считают, что время однородно.

– Но это же как раз аксиома!

– Технически да, но не практически.

– А вот здесь совсем ничего не понятно.

– Немудрено. Хотя вашей вины в этом и нет.

– И на том спасибо. Сегодня вы на удивление любезны, – с сарказмом сказал психолог.

– А вы подозрительно обидчивы. Поэтому извиняюсь и гарантирую, что впредь буду осмотрительнее. Я лишь хотел сказать, что восприятие времени как величины постоянной свойственно практически всем людям.

– А вы считаете, что это не так?

– Я бы сказал, не совсем так. Технически время – величина постоянная. И в пользу этого говорит то, что секунды, минуты, часы и годы сейчас длятся столько же, сколько и тысячу лет назад. Ну или хотя бы несколько сотен лет назад, если использовать в качестве доказательства аутентичные старинные механические часы. Но на практике время не совсем однородно. Согласитесь, что пять минут в объятиях красотки и пять минут у стоматолога идут совсем по-разному?

– Вот это поворот! Как сейчас выражаются. Не ожидал от вас такого примера!

– Главное, что вы поняли мысль.

– Безусловно.

– Так вот. Данное утверждение распространяется не только на этот пример, но и на цивилизационные циклы. Здесь, правда, мне придется привести еще одну теорию.

– Но с ней, по всей видимости, вы согласны.

– Зрите в корень. Но на это у меня есть причины. Так как если теория верна, то она очень многое объясняет. По крайней мере, в моей личной жизни – точно.

– Итак?

– Один известный советский историк, Игорь Михайлович Дьяконов, более известный как востоковед, в конце своей жизни, а преставился он, кстати, в 1999 году (и это важно)…

– Почему?

– Чуть позже объясню. Так вот, уже на закате своей карьеры он написал работу «Пути истории…» и чего-то там, в которой разбил всю историю человечества на восемь фаз – от первобытной до посткапиталистической. Перечислять их сейчас не вижу смысла, имеет значение лишь вывод, сделанный почтенным ученым: исторический процесс демонстрирует признаки закономерного экспоненциального ускорения, и развитие исторического процесса приводит к тому, что каждый последующий цикл по времени занимает лишь половину предыдущего. То есть, по Дьяконову, если первая фаза – первобытная – длилась около тридцати тысяч лет, то последняя, которую он смог проследить, седьмая, капиталистическая, продлилась всего сто лет. Сколько будет длиться посткапиталистическая фаза, ученый муж оценить не смог. Но здесь как раз важно, что он отошел к Богу до того, как интернет-технологии получили мировое распространение, так как это означает, что он физически не мог оценить скорость, с которой рванет цивилизация после того, как интернет и смартфоны получат повсеместное распространение. Однако направление он сумел определить. По его мнению, время закручивается в спираль и сейчас приближается к своему центру. И лично мне интересно, сколько еще коротких витков нас может ждать впереди.

– И вы в это верите, как я понимаю? Потому что теория Дьяконова как-то сообразуется с вашими личными ощущениями.

– Именно! Поскольку, обладая статусом монаха, имею возможность наблюдать беспристрастно.

– Думаете? На отшельника вы не похожи.

– К моему великому сожалению, это так. В оправдание могу сказать, что меня никогда не благословляли на пустынножительство, хотя я просил об этом раз десять точно.

– Хотите сказать, что имеете склонность?

– Да. И серьезную. Но это я говорю по большому секрету и лишь для того, чтобы приоткрыть завесу над моими глубинными склонностями. Несмотря на публичность служения и огромное количество людей, с которыми общаюсь регулярно, я довольно замкнутый человек. И быть наедине с самим собой мне нравится значительно больше, чем на виду. Но это неважно. Я лишь хочу сказать, что проводил изыскания, аналогичные исследованиям Дьяконова, так как имел к тому склонность и время. И во многом согласен с почтенным историком. При этом, как мне кажется, я пошел дальше, хотя бы в силу того, что имел возможность наблюдать за цивилизационным развитием после 1999 года. И я не то что вижу, а буквально ощущаю ускорение времени.

– Я пока понял лишь то, что прогресс ускорился.

– Да. Но это также означает, что за один и тот же временной период человек, скажем, из пятнадцатого века проживал совсем другую по насыщенности жизнь, чем представитель двадцатого. Потому что время меняет свою продолжительность внутри одних и тех же физических единиц (вспомните пример с красоткой и стоматологом). Так как его скорость зависит от изменений в окружающей нас среде и скорости информационного потока. Двести лет назад за одно поколение, скажем семьдесят лет, жизнь значительно не менялась и полученных в детстве знаний хватало для того, чтобы безболезненно отойти с ними в Царствие Небесное. Теперь же то, что было актуальным десять лет назад, устаревает и приходится учиться новому, чтобы выжить. С одной стороны, в физических единицах жизнь увеличилась, но на самом деле она стала короче. Если пересчитать тридцать лет жизни первобытного человека, учитывая при этом скорость изменения окружающей среды и информационных потоков, то получится, что в современных реалиях он бы прожил за этот период около трехсот лет, исходя из теории циклов, описанных Дьяконовым. И наоборот, наши современники за тот же период живут в два раза меньше, чем представители ушедших поколений.

– Допустим. И что, по-вашему, из этого следует?

– Что человек оказывается в чуждой ему среде, к нахождению в которой не готов в первую очередь психологически. Наши биологические ресурсы попросту не рассчитаны на такую скорость. Кстати, то, что происходит у нас внутри, очень хорошо иллюстрирует двор, в котором мы с вами сидим.

– Каким же образом?

– В нем нет гармонии. Внешне он очень привлекателен. Особенно на первый взгляд. Собственно, эта его черта и заставила меня принудить вас здесь остановиться. Но посидев здесь пятнадцать минут и вглядевшись, я понял, что он не настолько совершенен, как мне показалось первоначально. Все пространство здесь как будто слеплено из разных кусков, плохо сочетающихся друг с другом. Как раз потому, что взяты они из разных эпох: старые дома, новейшие детские снаряды и эта жуткая современная плитка. Возраст лестницы я не берусь определить, но, как мы уже с вами обсудили, она нетипична для старых московских двориков. Все вместе выглядит эклектично и убивает чувство гармонии. То же самое происходит внутри каждого нашего современника. Наше сознание – лоскутное одеяло знаний, сшитое в разные периоды. Оно и раньше было таким же, но размер лоскутков значительно уменьшился. Как следствие, чувство гармонии становится нам все менее и менее доступным.

Особенно потому, что, возвращаясь к началу нашего диалога, нам все сложнее становится делать правильный выбор в разных жизненных ситуациях. Так как стало слишком много факторов, влияющих на сценарии поведения в привычных, казалось бы, ситуациях. Не во всех, конечно, но во многих. Например, обычный разговор по телефону теперь может нести финансовые риски, чего раньше просто невозможно было себе представить. Теперь же это новая реальность. Вам звонят мошенники, задают наводящие вопросы и потом опустошают ваш счет. Так как о подобных проделках трубят на всех углах, вы начинаете менять стиль вашего поведения при телефонном разговоре – любой незнакомец на конце трубке воспринимается как мошенник, и вы начинаете взвешивать каждое слово, чтобы быть точно уверенным в том, что вас не обдурят.

– Ну это скорее характерно для тех, кто постарше.

– Может быть. Потому что юное поколение уже живет в новой реальности. Но для них характерны другие особенности. Они настолько привычны к тому, что все стремительно меняется, что стараются не забивать себе голову, как они считают «лишними данными». Зачем хранить в себе, например, что-то, связанное с историей, если всегда под рукой есть Google? Возможно, интуитивно они освобождают ресурсы для того, чтобы иметь возможность протянуть все отпущенное им время.

– Логика есть.

– Надеюсь. Кстати, я стал подмерзать. Пойдем дальше? Мне кажется, пора уже узнать, куда ведет сия чудная лестница.

Их шаги отражались гулким эхо в сумеречной коробке двора, пока собеседники поднимались по витым чугунным ступеням. Лестница закончилась стальной решеткой двери. Открыв ее, они оказались на малолюдной улице, огибавшей сквер с доминантой в виде памятника Осипу Мандельштаму. Чуть левее высился Иоанно-Предтеченский монастырь.

– Красотища! – констатировал отец Серафим.

– Соглашусь. Одно из немногих мест, где время слегка застыло.

– Боюсь, это никого не спасет, потому что мы все ближе и ближе к центру воронки. И когда мы достигнем центра, все закончится. Для всех.

– А вот сейчас вы меня пугаете, батюшка. Я думал, что вы практически исцелились от вашего апокалиптического кошмара. Но, как выясняется, совсем нет. Ренессанс еще ко всему приплели.

– Как же вы не понимаете! Мне казалось, что я довольно понятно все объяснил. Именно тогда начали разбег последние, самые насыщенные витки.

– Да нет же! Я понял. Во всем виновата наука, – рассмеялся Аркадий.

– Нет, не поняли. Виновата не наука, а то, что ей заменили религию. Она стала новой верой для тех, кто якобы принимает решения на планете Земля. Именно об этом я толкую: о суррогате, подмене понятий. В самой науке как таковой нет ничего плохого, а вовсе даже наоборот. Однако согласитесь, что любым инструментом можно пользоваться по-разному. Как топором, например, можно дрова рубить или дома строить, а можно головы сносить или модифицировать его в гильотину.

– Вы хотите сказать, что наука и религия могли бы существовать вместе? Но это невозможно!

– Почему же?

– Потому что они друг другу противоречат.

– Вот уж нисколько. Просто наука находится еще на очень ранних ступенях развития. Она, если хотите, подросток. Собственно, поэтому и ведет себя так по отношению к своей матери – вере. Вы же не будете отрицать, что большинство современных наук зародилось в монастырях, как прикладное знание, а первыми значимыми учеными были люди в духовном звании.

– Вы забыли как-то про древних греков.

– Не забыл. Но без средневековых христианских монастырей их изыскания канули бы в Лету и не получили бы развития. Но они получили. А потом и дополнились новыми исследованиями, вылившимися в полноценное научное развитие. Однако, как это часто бывает с детьми, оперившись, наука застыдилась своей родительницы и решила от нее дистанцироваться.

– Логично! Она решила, что им не по пути.

– Почему?

– Потому что наука не может доказать половину того, если не больше, что утверждает вера.

– Так это не означает, что вера не развита, а совсем наоборот. Я же говорю – подростковое состояние. Религия сейчас утверждает то, до чего наука сможет дойти в лучшем случае через несколько столетий. Боюсь только, никто до этого не доживет. Цивилизация успеет угробить себя значительно раньше.

– Да что ж такое! Вы все о том же! Ну почему вы не допускаете мысли, что, наоборот, все будет развиваться дальше только лучше? Почему обязательно должен быть финал? Все же идет так неплохо!

– Вы так считаете?

– Я практически уверен.

– А я вам скажу, что для того, чтобы нормально управлять Вселенной, надо для начала научиться управлять самим собой. А человечество стремительно теряет это умение. Невозможно колонизировать другие планеты, разучившись строить крепкие семьи. Невозможно управлять роботами, если не знаешь, чего хочешь. Мы забыли о базовых вещах. Мужчины перестали быть мужчинами, а женщины – женщинами. Дети постепенно становятся персонами нон грата – их еще «заводят», но не очень понимают, что с ними делать дальше. От этого две крайности: или их возводят в абсолют и поклоняются как маленьким божествам, или избавляются всеми возможными способами, из которых подсовывание гаджетов – самый гуманный. За витринными призывами к толерантности стоит замаскированная ненависть, вылезающая на поверхность, как только это становится безопасным для ее носителя, за разговорами о любви прячется похоть. Но похоть – это не любовь и никогда ею не будет. И я могу еще перечислять, перечислять, перечислять. Понимаете, Аркадий? Мы почти разрушили себя изнутри, мы перестали быть цельными. А на таком плохом фундаменте невозможно построить дивный новый мир. И я никого не обвиняю и не жалуюсь, я сетую. Как ветхозаветные пророки. И очень скорблю, что не могу, как они, сесть перед входом в город, посыпать голову пеплом и рыдать.

– Если бы захотели, то смогли бы. Вы довольно целеустремленный человек, как я мог заметить.

– Возможно. Но при этом разумен до безобразия, – улыбнулся монах. – На МКАДе садиться смысла нет. А если я сяду где-нибудь в людном месте в центре, то долго не просижу. Слишком быстро проверят документы и попросят место не занимать. Еще и отведут куда-нибудь в такое место, посещение которого не одобрит мое вышеначалие. А в худшем случае кто-нибудь еще и ролик снимет, а потом выложит его в Youtube с тэгом «валявшегося в грязи деда забрали мусора». Согласитесь, так можно дискредитировать любой призыв к покаянию.

– Так все еще и покаяться должны?

– Ну а как же по-другому?

– И что, по-вашему, от этого изменится?

– Если покаяние будет таким, как этот термин понимался изначально, то есть «переменой ума», то измениться может очень многое.

– А генеральная задача?

– Понять, что есть не только тело, но еще и душа. И невозможно улучшать жизнь тела, не заботясь о развитии души. Это нисколько не умаляет достижений прогресса. На мой взгляд, в научное сознание требуется добавить изрядную долю религиозного. И тогда человек станет гармоничным существом. Наступит равновесие, коего нам сейчас очень не хватает, и мы перестанем идти по пути саморазрушения.

– Я смотрю, лавры Томмазо Кампанеллы не дают вам покоя.

– Да, я идеалист. Но с этим уже ничего не сделаешь. Однако только такой образ мыслей позволяет мне надеяться, что мы сможем отсрочить Апокалипсис.

– А как же спираль времени?

– Думаю, для Бога нет ничего невозможного. Если Он захочет, то и бег по спирали может стать не таким стремительным.

– Странно все это от вас слышать. Вы же сами как-то говорили, что Апокалипсис не страшен, что он всего лишь переход к «новому небу и новой земле». Или что-то в таком духе.

– Да. Но есть мучительный для меня вопрос: сколько людей смогут наследовать новую землю? Почему-то хочется, чтобы их было побольше. Особенно моего поколения. Как-то я к нему привязался.

– Наверное, вы знаете этих людей лучше, чем остальных.

– Именно. И мне бы хотелось славно проводить с ними время и после того, как мы перейдем в лучший мир.

– И все-таки вы идеалист, отче.

– Нет! Я – верующий. И этого уже никогда не изменить. Но, как многие из нас, постоянно разрываюсь между желанием попасть в «жилище Господа Сил» немедленно, хотя я лично этого и не достоин, или побыть подольше на «земле нашей грешной» и затащить туда как можно больше людей. Обычно такое чувство присуще неофитам, но чудесным образом удалось сохранить его до сих пор. Хотя мое рационалистичное сознание постоянно твердит мне то же самое, что и вы, мой друг: «Ты идеалист». И я отлично понимаю, что в мире постмодерна, исключившем Бога из своей жизни и постепенно исключающем из нее истину, подменяющем объекты восприятием объекта…

– То есть?

– Так называемым общественным мнением. Фейками, как сейчас модно говорить. Вспомните, например, с чего началось вторжение в Ирак.

– Вы намекаете на Колина Пауэлла со знаменитой пробиркой?

– Да. В которой ничего не было. Но, показанная на трибуне ООН и растиражированная по сотням телеканалов, она оказалась более значимой, чем целостность суверенного государства и сохранность тысяч, если не миллионов жизней. При этом были красивые слова про свободу и демократию, про ужасы тоталитарного режима и беззакония, с ним связанные. Что, кстати, не помешало публично повесить Саддама и показать его казнь чуть ли не в прямом эфире. Это ли не характерное указание на то, что природа нового миропорядка, который нам пытаются навязать, не имеет ничего общего с гуманизмом? Под красивыми обертками (на мой взгляд, не такими уж и красивыми) нам продают хаос. И он будет окрашен великой кровью. И, как мне кажется, очень иронично, что капитализм, так истово боровшийся с коммунизмом, заканчивает тем же, с чего начинали большевики в 17–18-х годах, – большим террором.

– Ну вы скажете!

– Нет. Расстреливать, может быть, и не будут. А вот юридически преследовать – вполне. Но даже и сие не важно. Людей массово лишат права на собственное свободное мнение. Свободу слова при этом продолжат декларировать, но любое неприятие навязываемых ценностей, даже очень аккуратное, будет подвергаться травле. Всеми соцсетями будут наваливаться. Один в один как в Советском Союзе. Вот это: «Пастернака не читал, но осуждаю!» Вот, посмотрите на архитектурный апофеоз того времени.

Беседующие в этот момент дошли набережной Яузы и остановились напротив высотки на Котельнической.

– Лебединая песнь Иосифа Виссарионовича, – продолжил отец Серафим. – Через некоторое время о нем будут помнить только историки. А этот памятник, вместе с сестрами, останется одним из немногих наглядных сувениров об эпохе вождей народов.

– Башня красивая, что и говорить.

– Безусловно. Однако это не просто башня. Это символ эпохи – доминанта столицы недостроенного коммунизма. Один из семи холмов, на которых когда-то стояла Москва. И жилой дом. Вся советская номенклатура желала там жить, как сейчас сильные мира сего хотели бы жить на Рублевке. Квартира в нем была символом высокого статуса владельца.

– Почему была? Сейчас тоже полно желающих.

– Конечно. Но сразу после постройки заселение в эту высотку одаривало жильца более значительным статусом, чем сейчас. Думаю, это не могло не пьянить. Представляю, как они раздувались от тщеславия и гордости. Правда, мудрый Коба предполагал такое развитие событий и оставил им всем ложечку дегтя в бочке меда. А именно – вид на Дом на набережной. Предыдущее популярное среди небожителей место обитания. Оттуда их вывозили пачками. И больше они не возвращались. С верхних этажей этой высотки его видно лучше всего. Понимаете мысль? Чем выше забираешься, тем виднее становится напоминание о том, какой может быть финал.

Монах и психолог помолчали, разглядывая здание.

– Но тогда была другая эпоха, – вновь продолжил священник. – Значимые фигуры имели склонность к театральным эффектам. В дивном новом постмодернистском мире все будет проще. Потому что намеки в скором, боюсь, попросту перестанут понимать. Поэтому придумают какие-нибудь новые действенные безобразия. Например, чипы начнут в голову внедрять. Или еще что-нибудь в этом духе.

– Вы сегодня просто фонтанируете предсказаниями! Одно другого мрачнее.

– Это все погода. Устал от отсутствия солнца. Мне кажется, что его не было никогда.

– Вы лукавите, отче. Не думаю, что именно фирменная московская серость принуждает вас выискивать черты Апокалипсиса в этих песочных сталинских стенах. Мне кажется, вы верите в то, о чем говорите. В каждой шутке есть доля шутки. Так ведь?

– К сожалению. Но не потому, что я маньяк или ретроград, которому как воздух нужны конспирологические теории. Вовсе нет! Все из-за того, что я скорее философ, привыкший смотреть не на части целого, а на всю картину мира целиком. И в моих голове и сердце (вот еще один человеческий элемент, сведенный за последние пару сотен лет сугубо до функции – вульгарного мотора для перекачки крови по артериям) абсолютно органично сочетается то, что с точки зрения науки несочетаемо. Я анализирую происходящее в диаметрально противоположных сферах человеческой жизни и нахожу точки соприкосновения. Это как «хлебные крошки» у программистов, так, по-моему, это называется, – метки, позволяющие отслеживать поведение пользователей. По ним разработчики сайтов судят о предпочтениях и прогнозируют тренды. В реальной жизни несколько иначе. Но принцип тот же. Есть… не знаю, как сказать… пусть будет «места силы». Некие центры в каждой сфере, к которым привлечено наибольшее внимание.

– Например?

– Хм… Ну, скажем, история Второй мировой войны в исторической науке как таковой, или место здорового питания в физической культуре, или феномен гения да Винчи в искусстве, или влияние доллара на экономику.

– Широко взяли. И?

– Именно что. Вам кажется, что это совершенно несвязанные вещи?

– Как-то не очень.

– А между тем, если посмотреть на них беспристрастно, они все друг с другом пересекаются. В первую очередь потому, что являются топовыми темами для осмысления. О них пишут миллионы статей, тысячи книг, миллиарды постов в соцсетях. Думается, нет ни одного человека на Земле, умеющего читать, которому совсем ничего не известно ни о да Винчи, ни о Второй мировой, не говоря уже о здоровом питании и уж тем более о долларе. О них знают все! Потому что это часть культурного кода, характерного для современной цивилизации. Однако если копнуть глубже, то есть и другая взаимосвязь. Как я уже вам говорил, с Ренессанса началась современная цивилизация. Хотя для того времени многие идеи да Винчи были революционны и воплощены значительно позже смерти их создателя. Но в XIX–XX веках они перестали быть идеями, а стали реальными изобретениями. И причиной, и следствием индустриального прогресса одновременно. В свою очередь, прогресс привел к столкновениям государств, а значит, и их экономик. И последняя масштабная битва закончилась победой США, как ни обидно это звучит для русского слуха. Технически – да – Берлин взяли русские, но стратегически войну выиграли американцы, навязав по результатам всему миру доллар как резервную валюту. Чувствуете? Связь есть!

– Не очень выраженная. Ну да ладно. А при чем тут здоровый образ жизни?

– Помилуйте. Ну это же очевидно! ЗОЖ – неизбежное следствие американской жизненной модели. Если упрощенно, погоня за долларами требует отменного здоровья.

– Вы утрируете. И так было не всегда. После войны уж точно нет.

– Безусловно. Тогда Штаты еще сохраняли закваску белого и протестантского и ценности были иными. Точнее, иных ценностей было больше. Несмотря на меньшее количество возможностей.

– Каламбур, однако.

– Еще какой. Но не суть. Основа и тогда была такой же, как сейчас, – стремление к успеху. Постепенно оно лишь усиливалось, пока не приняло современную формулу: будь успешен, будь богат, будь здоров, живи как можно дольше.

– Что же в этом плохого?

– Оценка в данном случае не имеет значения. Я хотел лишь показать, что большинство вещей, на первый взгляд несвязанных, на самом деле всегда имеют точки соприкосновения. Но никто не обращает на это внимания. А именно это важно, чтобы понимать: что есть мир сейчас и куда он может начать двигаться. Мы увлекаемся деталями. Как будто держим в руках отдельные кусочки пазла, без всякого желания собрать его воедино. Мы слишком увлечены детализацией, поэтому не видим целого. А если бы видели, то и вели бы себя иначе. И мое призвание ко всеобщему покаянию есть призвание перестать разглядывать кусочки, отойти чуть подальше и посмотреть на всю картину целиком. И только потом принимать решение: дописывать ее дальше или остановиться? А если дописывать, то какие именно куски? Тогда художественное произведение по имени «цивилизация» будет гармоничным. Улавливаете?

– При такой подаче начинаю. Но все равно не могу отделаться от мысли о вашем идеализме.

– На идеалистах держится мир и его развитие. И я буду отнюдь не первым, кто это сказал. Чтобы развиваться, надо выходить за рамки привычного…

– Покидать зону комфорта…

– Да. Так модно стало говорить. Только ремарка: никто из нее не выходит. Как раз потому, что в большинстве своем людям не хватает идеализма. Если точнее – практического идеализма. Только он способен зажечь в человеке дар менять мир.

– И что есть «практический идеализм»?

– Он сродни вере. В христианстве есть такой термин – «действенная вера». Практический идеализм – что-то в этом духе. Когда ты не просто уверен в чем-то неосязаемом, но еще и живешь так, как будто оно свершившийся факт. Естественно, что при таком подходе меняется личное поведение, а если у идеалиста есть еще и дар убеждения, то за ним начинают идти люди. Хотя, конечно, такое случается редко. В большинстве случаев носители практического идеализма умирают в одиночестве, а человечество узнает о них постфактум или вообще не узнает.

– Как же тогда они меняют мир?

– Да очень просто, – улыбнулся отец Серафим. – Хочешь изменить мир – начни с себя. Вот, например, посмотрите. Видите вон ту церквушку? – Монах указал на противоположную сторону Маросейки, до которой они успели добрести.

– Красную?

– Ага. В ней когда-то служил один из последних великих русских праведников – отец Алексей Мечев. С точки зрения среднестатистического священнослужителя, ему не очень повезло, так как приход был маленьким и не самым популярным, несмотря на центр Москвы. Но для его системы координат это были мелочи. Своей основной задачей отец Алексей видел служение Богу, поэтому ввел в своем храме ежедневную Литургию, как в монастырях. В результате на протяжении восьми лет он служил практически один. О нем ходили анекдоты. Такого поведения не понимало даже церковное начальство. Но он просто служил, потому что не мог по-другому. И постепенно стал одним из самых популярных московских батюшек. На первый взгляд, он не делал ничего революционного. Проповеди его были простыми, не отличались цветистостью. Но внутренняя сила его веры, синонимичной в данном случае «практическому идеализму», начала привлекать к нему людей. В результате он собрал обширнейшую паству, включающую в себя известнейших людей того времени. В частности, философа Бердяева.

Понимаете?

Одно небольшое, с точки зрения трудозатрат, но регулярно повторяющееся действие оказалось катализатором серьезного общественного процесса и объединило вокруг себя массы.

Хотя, казалось бы, что такого делал отец Алексей? Просто служил Литургию. То же самое делают тысячи священников по всему миру каждый день. Но тот маленький нюанс, что он делал это в пустом храме на протяжении многих лет, оказался значимым примером для паствы, именно этим он вначале заинтриговал людей, а потом, видимо, очаровал.

– Эффективность в регулярности!

– Да-да. И еще в вере. Или как вы говорите – идеализме. Точно так же и я верю, если буду говорить одно и то же разным людям, то когда-нибудь буду услышан. Не всеми. Может быть, небольшой группой людей. Но, знаете ли, когда-то Господь готов был пощадить Содом, если бы в нем нашлось хотя бы десять праведников.

– Но их не нашлось, насколько я понимаю.

– К сожалению.

– Почему, кстати?

– «Все развратились, все до единого». Кроме Лота с семейством. Но он был настолько запуган окружением, что даже не пытался проповедовать содомлянам. Возможно, если бы праведник был посмелее, город мог бы спастись. А мне сейчас значительно проще. С одной стороны, полный плюрализм и можно говорить почти все, что хочешь. Но с другой стороны, сейчас стало значительно сложнее, так как религиозное сознание отнюдь не в мейнстриме.

– Хотите сказать, что содомляне были религиозны?

– Ну во что-то они должны были верить. В те времена по-другому было не принято. Не знаю, правда, во что. При их-то образе жизни. Однако лично я, будучи идеалистом, энтузиазма не теряю и сею, сею среди своих знакомых истории про Апокалипсис и покаяние. Может быть, если, конечно, Богу будет угодно, такая тактика даст положительные плоды. И люди сделают правильный выбор в нашем рутинном квесте. В этом я вижу свое главное жизненное предназначение.

– У вас талантливо получается.

– Спасибо.

В этот момент монаху пришло сообщение. Он вытащил телефон из кармана и немного изменился в лице.

– Однако хорошенького понемножку.

– То есть?

– Прощаться будем. Мне сейчас срочно нужно в Первую градскую. А вам отсюда до кабинета – рукой подать.

– Это верно. Неплохая прогулка получилась! Мне таких давно уже не хватает.

– Признаться честно, мне тоже. Очень надеюсь повторить!

Психолог и монах попрощались. Аркадий пошел к кабинету, а отец Серафим поспешил обратно к Китай-городу. Прогулка благотворно подействовала на Кузнецова. Хандра почти покинула его.

Рецидив

Довольно быстро Аркадий добежал до кабинета. Уже на пороге он услышал из кармана куртки сигнал популярного мессенджера. Заглянув в телефон, психолог понял, что его надежды закончить день, отправившись домой, рассыпаются на глазах. «Док, простите, что без предупреждения. Очень надо увидеться. Могу в любой момент. Скажите, когда есть дырка в расписании? Но чем быстрее, тем лучше. Погибаю…» – писал небезызвестный Гриша. «Что ж у него такого приключилось?» – думал Кузнецов, набирая номер клиента.

– Алло, Григорий? Добрый вечер! Это Аркадий. Что у вас случилось?

– Не хочу по телефону, – прохрипела трубка. – Можно к вам приехать?

– Когда вы хотите?

– Если честно, надеялся, что вы меня сегодня примете, после всех.

– На самом деле я уже освободился. Вам долго ехать?

– Десять минут пешком. Я у мамы – на Чистопрудном.

– Отлично. Тогда я вас жду.

– Собираюсь и бегу.

За десять минут Григорий, конечно же, не успел. Но за те полчаса, что он «собирался и бежал», Аркадий успел умыть лицо и снять таким образом накопившуюся усталость. По завершении гигиенических процедур он заварил гигантскую дозу чая.

В этот момент в кабинет вошел престарелый бонвиван. Кузнецов сразу отметил, что клиент выглядит отнюдь не хорошо. Лицо его было землистого цвета с характерными кругами под глазами, движения заторможены. Периодически Григорий почесывал лицо, совершенно не стесняясь этой застарелой привычки, которой раньше Аркадий не замечал.

– Честно признаться, – начал психолог, поставив перед клиентом дымящуюся чашку, – надеялся как можно дольше вас не увидеть. Однако совсем такую возможность не исключал. Что же заставило вас вернуться ко мне так скоро? – спросил он, уже предполагая ответ.

– А что, док, незаметно?

– Вид у вас не очень, прямо скажем. Подозреваю худшее.

– По сравнению с тем, что у меня в душе, снаружи я выгляжу очень даже ничего, – вздохнул клиент. – И вы правы. Я сорвался…

– Эх, Григорий, как же так?

– По чудовищной глупости. Можно сказать, вопиющей – слишком сильно расслабился и даже не заметил, как перешел черту. Вначале, естественно, ничего не предвещало: встретился со старыми друзьями, которые сами сто лет как завязали, мы долго болтали, пили, как ни странно для нас, чай, я им рассказывал о поездке с детьми в Европу, дошел до Амстердама, и тут ситуация начала выходить из-под контроля…

– Друзья там бывали?

– В том-то и дело, что нет. И когда я им сказал, что не посетил ни одного кофешопа, они назвали меня идиотом.

– Для завязавших они слишком трепетно отнеслись к этой проблеме. Ведь они перестали употреблять, как я понял?

– Я тоже так думал. Да и не было оснований им не верить. Они мои давние друзья. И встретились мы, кстати, из-за взаимных профессиональных интересов.

– Звучит воодушевляюще. Вы вернулись к работе?

– Должен был. Как раз должен был начать, но произошедшее заставило притормозить.

– Так как же так вышло все-таки?

– Очень буднично. Начали обсуждать ситуацию. В какой-то момент вспомнили былое. Слово за слово… Тема нас слишком разгорячила. Мы подискутировали о том, действительно ли так опасно употреблять, как мы все стали думать в последнее время. Проанализировали опыт каждого. Богатый, конечно (со знаком минус): каждый из нас долго лечился, у всех болячки. Однако мы в очередной раз себя обманули, поддавшись стадному соблазну. Решили, что обойдется. Ну и понеслась… А на следующий день я уже был у дилера и закупался по полной.

– Неаккуратненько, Григорий.

– Мягко говоря. Это фиаско, док.

– Ну, подождите пока диагнозы ставить. Во-первых, мы встречаемся у меня, а не в реанимации.

– Это да. Тут очевидный прогресс…

– И тем не менее. А во‐вторых, вы хорошо осознаете проблему…

– Иначе бы не притащился.

– Конечно. Причем, судя по тому, как вы сползли в кресле, для реализации этого решения вам пришлось задействовать максимум внутренних резервов. Кстати, как чувствуете себя? Физически.

– Сугубо между нами, док, очень хреново. Я неделю нюхал, курил и квасил. И почти ничего не ел. Боюсь, если вы сейчас дадите мне что-нибудь плотнее куриного бульона, я скончаюсь от заворота кишок. Или инфаркта. Как повезет.

– Давайте для начала увеличу дозу сахара в вашем чае. Начнем питать вас хотя бы таким образом.

– Не откажусь.

Психолог снова вскипятил чайник, выбрал самую большую кружку, наполнил ее почти до краев и замешал сразу пять ложек чая. Закончив, поставил на столик рядом с клиентом вместе с тарелкой с мармеладками.

– Думаю, от «Мишек» вы не откажетесь.

– Вы видите меня насквозь, док.

– Это моя работа… Итак… – Кузнецов размешал свой чай, пристально разглядывая клиента. – Как вы смогли остановиться и решились мне позвонить?

Григорий потускнел. Но, собравшись с силами, решился:

– Не думал, что когда-нибудь скажу такое, но воистину милостью Божией.

– Вы верующий, Григорий? Никогда не говорил с вами о религии.

– Я-то? Отнюдь. Но тут никакого другого объяснения попросту не нахожу. Особенно учитывая, что мне вновь пришлось пережить.

Он снова замолчал ненадолго. Его передернуло от воспоминаний.

– Как всегда бывает в таких случаях, ничто не предвещало краха, – продолжил опростоволосившийся гуляка. – Начало было фееричным. У меня было ощущение, что я парю над городом. Захлебывался от эйфории. Меня не смущала ни промозглая погода, ни почти полное отсутствие света, ни перекошенные лица сограждан в общественных местах. Жизнь казалась потрясающей. Я испытывал лучший кайф в своей жизни. Наверное, даже круче, чем в подростковом возрасте.

– Не удивительно. У вас был длительный перерыв.

– Да. И мне не надо было догадываться, что такое приход.

– Не понял.

– Ну, знаете ли, начинающие наркоманы, получая даже самый мощный кайф, не всегда могут осознать, что испытывают. Им попросту не хватает опыта. Навык приходит со временем. А после длительного перерыва, который был у меня, опытный торчок начинает ощущать даже малейшие отголоски лишь нарождающегося опьянения. Когда же оно сваливается в полном объеме, начинается фантастика. Это как слушать фуги Баха в пустом католическом храме. Кажется, что музыка льется из каждой стены, падает на тебя с каждой фрески. Потрясающая полнота!

– Катарсис.

– Вряд ли я переживал тогда древнегреческую трагедию. Хотя в чем-то вы правы. Ощущения были настолько всеобъемлющими, что с ним не хотелось расставаться ни на секунду.

– И вы, как я понял, не стали.

– О да! Мне захотелось пробежаться по всем граням удовольствия сразу. Ощутить каждый оттенок. Выпить всю чашу радости без остатка.

– Не боялись передоза?

– Как бы это сказать… Помнил о том, что он может быть, но не думал о нем. Я как с цепи сорвался. До тех пор, пока не произошло неизбежное…

– Вам стало не хватать?

– Да. Притом что доза выросла до неприличных размеров. Но опытная печень вспомнила прошлое и начала работать как мини-завод по утилизации токсичных отходов. Естественно, полет над зимним городом резко утерял яркость. Удовольствие стало тягостью. Я еще хорохорился некоторое время. Обманывал себя, думая, что удастся вернуть первоначальные ощущения. Однако праздник закончился. И даже мое отрешенное сознание это понимало.

– И что же дальше?

– Как всегда. Расплата. Но до нее я понял, что, если не провести реанимационные мероприятия, доза будет разогнана до неприличия, а я сдохну под каким-нибудь забором. Поэтому я остановился. Запланировал позвонить вам. И начал слезать. Сегодня третий день.

– Вчера, как я понимаю, вообще двигаться не могли?

– Лучше не вспоминать.

– Врача вызывали?

– Естественно. Прокапался, конечно. Иначе лежал бы до сих пор. Однозначно. И завтра тоже.

– Опыт – сын ошибок трудных.

– И не говорите, док. Даже не знаю, радоваться или скорбеть по этому поводу.

– Знание всегда лучше незнания. Иначе, повторюсь, мы бы общались после реанимации. Если бы вообще наш разговор состоялся, памятую о причине нашего с вами знакомства.

– Да уж, неприятная была история.

– Что уж говорить. По краю прошли. И решили, как я вижу, повторить.

– Когда-то для меня такое поведение было главным кайфом. Знаете, в нагрузку к опьянению от канабиола или опиоидов получаешь еще и адреналиновый удар. Так сказать, два в одном.

– Или три.

– Тут уж как пойдет. Я даже как-то стихи об этом написал.

– Вы еще и поэтом были?

– Кто в нашей с вами юности не пробовал себя в стихах? Я бы так сказал.

– Не очень многие на самом деле, но это было более- менее естественно. Тут я с вами соглашусь. Прочтете?

– Да ладно вам.

– Я настаиваю.

– Уговорили. Только не рассказывайте никому. Ужасно стесняюсь своего литературного творчества.

Григорий отпил чаю. Пожеманничал немного, входя в образ, отложил чашку, поднялся из кресла, встал посреди комнаты и только потом начал читать:

По окончании перформанса выдохшийся наркоман снова стек по креслу, прикрыв глаза. Кузнецов так и не смог понять, была ли эта слабость наигранной или действительной.

– Очень хорошо, Григорий. Зря стесняетесь.

– Правда так думаете?

– Искренне говорю. Есть еще что-нибудь такого же калибра? С удовольствием бы послушал.

– Нет, к сожалению. Все остальное было проходными стишками, незапоминающимися.

– Отчего же?

– Потому что в основном это были послания сомнительным женщинам.

– Любовная лирика?

– Типа того. Но поскольку моей главной любовью и всегда была наркота, то в том, что касается остальных чувств, я оказался не силен.

– Давно это поняли?

– Буквально у вас на глазах.

– Это прогресс!

– Попрошу без сарказма, док.

– И в мыслях не имел. Я всегда говорил и не устану повторять, что понимание собственной проблемы – 50 процентов успеха в дальнейшем деле борьбы с нею.

– Это как раз понятно.

– А что не ясно?

– Почему после почти двух лет напряженной работы над собой я снова вернулся на первый уровень.

– Это как раз просто: «Пес возвращается на свою блевотину, а омывшаяся свинья идет валяться в грязи»[5].

– Жестко вы.

– Это не я. Так говорит один мой знакомый батюшка. И он прав. Людям порой бывает очень сложно избавиться от въевшихся привычек. Даже если от них уже тошнит и хочется выть на луну. Порой бывает достаточно малюсенького триггера, и человек уходит на новый виток. Никто не исключение.

– Меня это, к сожалению, не оправдывает. Тем более после всего того, что было проделано.

– Безусловно, Григорий. Но и впадать в депрессию не стоит. Хотя бы потому, что вы явно не намерены продолжать. Иначе бы ко мне не пришли. Я же прав?

– На все сто. Мне так стыдно, док. Кажется, даже внутренние органы в смущении! Я пропустил поход в театр с детьми. Мама меня потеряла. Это какой-то кошмар! Что делать будем?

– Ну, уж точно прямо так не оставим. Для начала постараемся понять, что именно является для вас триггером.

– Чего уж тут непонятного. Друзья, атмосфера.

– Не без этого. Но, как вы сами говорили, они сами пытаются завязать. А значит, должны были сопротивляться. Хотя бы для вида. Поэтому мы сейчас с вами постараемся вернуться в прошлое, вновь пережить вашу роковую встречу и узнаем точно, почему несколько взрослых, умудренных опытом людей повели себя как толпа несмышленых подростков. Должна была быть какая-то последняя капля.

– Сто пудов.

– Главное, что вы должны знать: то, что произошло, вовсе не конец света; вы обязательно справитесь с ситуацией и будете еще сильнее, чем были раньше. А что касается отношений с близкими, я помогу, если хотите. Давайте я позвоню вашей маме и расскажу ситуацию без подробностей.

– Она меня убьет.

– Григорий, вам пятьдесят лет. Если она не сделала этого раньше, то и сейчас наверняка оставит в живых. В любом случае не переживайте. Эту коммуникацию я беру на себя.

– Спасибо, док. Что бы я без вас делал?

– Это моя работа. Расслабляйтесь уже. Сейчас начнем погружение.

Кузнецов начал, наверное, миллионный за свою рабочую карьеру сеанс гипноза – любимую, обласканную процедуру. Для него она была как игра на музыкальном инструменте. И, как всякий виртуоз, психолог получал истинное наслаждение от практики. Ему нравилось, как раскрывалось подсознание клиентов. И если бы он был монстром, то обязательно получил бы от обладания этим знанием свои дивиденды. Но он был чудовищно и непрактично добр. Он был в бо́льшем смысле доктор, чем сам бы мог подумать.

Вечером Аркадий привычным маршрутом возвращался домой. На Большом Каменном мосту его авто попало в характерную для этого места пробку. Сотни машин уныло тащились к перекрестку между Полянкой и Якиманкой. В них сидели уставшие от длинного рабочего дня горожане. Психолог тоже устал, но это было приятное чувство вымотанности, смешанное с удовлетворением. Он чувствовал, что день прошел продуктивно. За исключением последней встречи. С одной стороны, Кузнецову было искренне жаль Григория. По-человечески он понимал, что некоторые пороки бывают слишком тяжелыми, настолько деформирующими сознание, что сопротивляться им практически невозможно. С другой стороны, как профессионал, он понимал, что в падении клиента есть и толика его, психолога, вины. Потому что за полгода работы он не смог обнаружить все грани деформации, поразившие бонвивана. Видимо, что-то упустил. Мысль об этом жгла Кузнецова, пока он тащился по бульварам, перегруженной набережной и началу моста.

Но добравшись до середины, психолог посмотрел на Кремль, и вид древней крепости в миллионный раз заставил его выкинуть из головы зудящие пораженческие мысли. Не то чтобы он был фанатом древнерусского зодчества (ему больше нравились западноевропейские аналоги), способным все забыть при виде памятника архитектуры. Просто каждый раз, когда он смотрел на Кремль, еще с детства, Аркадий впадал в легкий транс. Его завораживали мощные зубцы на стенах и гордый профиль башен до уровня шатров. А вот зеленые надстройки с красными звездами совсем не нравились. Поэтому он мысленно убирал их в своем воображении, оставляя лишь брутальные очертания средневековой крепости. Кстати, вполне западноевропейской. Что, впрочем, не удивительно, учитывая, кто был архитектором.

А после Аркадию было приятно думать о том, как бы развивалась отечественная история, если бы царевне Софье и Федору Алексеевичу не пришло в голову надстроить башни. Была бы она похожа на судьбу своего близнеца – замка Сфорца в Милане? А вместе с ней и судьба остальной России?

Он мысленно менял образ города вокруг Кремля. Представлял себе совсем другие набережные и реку, сносил шатры над башнями, а заодно высотку на Котельнической, храм Василия Блаженного, гостиницу «Балчуг» и выстраивал совсем другие пейзажи. Каждый раз разные. Так он релаксировал.

И в этот раз, остановившись на мосту напротив Водовзводной башни, Аркадий привычно запустил свою мысленную игру. Благо, пробка была такой плотной, что играть ему предстояло как минимум минут пятнадцать-двадцать. И Кузнецов развернулся по полной программе. Вначале он вообще полностью снес все постройки, и на месте Кремля зашумел сосновый бор, река избавилась от гранитной шубы, в небе закружились соколы, а по рыхлому февральскому снегу поскакали зайцы-беляки. Зимнюю пастораль сменила стройка: размер леса уменьшился, на холме вырос частокол, заполненный деревянными теремами с резными наличниками и коньками на крышах, а на берегу появились мостки и проруби, в которых бабы в козлиных шубах полоскали белье, а чистое складывали в грубо сплетенные корзины. После деревянного города наступила очередь белокаменного: лес полностью исчез, стены стали белее и выше, за ними засверкали золотые главки церквей, у ворот встала стража, а набережная покрылась причалами и пузатыми ладьями. Потом картинки побежали одна за другой: Кремль из красного кирпича и деревянные купеческие домики в Замоскворечье уступили место неожиданному барокко, на смену им пришли классические здания, чем-то напоминающие пражский Музыкальный дом, потом к ним добавились шедевры модерна а-ля Гауди, выросли небоскребы, способные создать конкуренцию Empire State Building и Burj Khalifa, а после все это великолепие померкло. Вместо блестящего современного города образовались постапокалиптические развалины, покрытые толстым слоем пыли и радиоактивного пепла, через которые только начали пробиваться причудливые растения, вроде бы похожие на привычные виды, но на самом деле не имеющие с ними ничего общего. Из прошлого великолепия без значительных повреждений сохранилась лишь Тайницкая башня. Сквозь черные тучи не пробивалось ни единого луча света, а на изогнутых стальных балках, оставшихся от некогда мощных бетонных зданий на бывшей Софийской набережной, сидели мрачные трехголовые птицы и сверлили голодными глазами нижние ярусы города и пересохшее русло реки, превратившиеся в свалку, в ожидании, что где-нибудь пробежит четырехглазая мышь. Между балок мерзостно свистел ветер.

Кузнецов, не ожидавший такого поворота собственной мысли, вздрогнул от неожиданности. «Привидится же такое. Кошмар», – подумал он. К счастью, пробка наконец сдвинулась и он смог продолжить свой путь домой.

Заклейменная

Весной началось странное – мир изменился. Сделал он это в одночасье. А над планетой воцарился вирус, само название которого было увенчано короной. Как результат, еще вчера все потешались над злополучными китайцами, в очередной раз сожравшими какую-то дрянь, а уже сегодня начали массово закрывать границы и загонять граждан по домам. Главным настроением стала паника, а все информационные потоки завертелись вокруг двух цифр – количества заболевших и количества смертей. От данных веяло ужасом, так как оба графика росли по экспоненте. И никто, включая медицинские власти стран, которых коснулась болезнь, не знал, что нужно делать. К удивлению многих, на первом этапе аутсайдерами борьбы оказались страны, возглавлявшие авангард развития, хваленая медицина коих спасовала перед новой болячкой, словно банановая республика перед американским авианосцем. Даже в самой цитадели демократии смертность сразу же взяла высоченную планку, столкнув с пьедестала антирекордов Италию и Францию, а собственных граждан вынудила в спешке покидать мегаполисы. Некогда шумный Нью-Йорк опустел вслед за Римом и Парижем. Злые языки поговаривали, что где-то на задворках Большого яблока спешно распахивают пустыри, чтобы было где закапывать многочисленные трупы. Мэры итальянских городишек брызгали слюной в социальных сетях и пугали страшными цифрами смертности, призывая граждан быть ответственнее, сидеть по домам и не допускать распространения инфекции. Старшее поколение европейцев вымирало целыми домами престарелых. Клиники переполнились. Становилось все страшнее.

Отечество на фоне остальных выглядело принцем на белом коне – пугающие показатели выдались скромнее. Причем настолько, что у ряда западных СМИ случилась подленькая истерика, вышедшая под заголовками: «Почему русские меньше умирают?»

Однако все же непонятно было, с чем это связано: с успехами медицины или с игрищами со статистикой? Как бы там ни было, но народные массы ощущали тревожность, усилившуюся после того, как стадионы и концертные залы стали переделывать под госпитали. Цены на защитные маски и антисептики взлетели до небес. Хит-парад продаж возглавили туалетная бумага и гречка. Куда же без нее? Как результат, общество разделилось на две большие части. В первую попали те, кто просто боялся и дисциплинированно расселся по домам, во второй оказались испугавшиеся настолько, что не решились выйти из фазы отрицания. Они кричали громче всех, пытаясь завуалировать собственные страхи, перекинув их на окружающих. Общественные институты затрещали по швам: присутственные места и центры развлечений синхронно закрылись, школы вынуждены были срочно постигать азы компьютерной грамотности, а торговые сети – организовывать сервис по доставке. Тревожность все усиливалась. Потому что непонятно было, надолго ли это все. И никто не хотел думать, что навсегда. Но то, что привычная жизнь уже никогда не будет прежней, вырисовывалось все яснее.

Когда началось это безобразие, дисциплинированный Кузнецов закрыл кабинет и перевел работу в режим онлайн. Было странно. Как выяснилось, эффект от дистанционного контакта, был хуже, чем от очных встреч. Как следствие, приходилось тратить больше времени за те же деньги. При этом количество клиентов резко возросло. Повылезали даже те, кого психолог сто лет назад отпустил на вольные хлеба, предварительно убедившись в их полной психологической адекватности. Безусловным плюсом стало то, что время, которое раньше тратилось на пробки, теперь можно было направить на личные цели. Однако, следуя второму закону Ньютона, приобретенная выгода трансформировалась в увеличенное количество онлайн-приемов, а личное пространство параллельно с этим сократилось до жалких двух квадратных метров, будучи привязанным к красивому заднику – живописной части библиотеки, забитой книгами по психологии. Остальная часть квартиры была поделена женой и детьми. Очень энергичными из-за того, что школа свелась к нескольким часам у планшета и компьютера. В остальное время они ходили по потолку или пытались втянуть Аркадия в учебный процесс. Периодически психологу начинало казаться, что скоро ему самому понадобится помощь кого-нибудь из коллег. Вечерами, вымотанный за долгий, практически без перерывов, день, Кузнецов гулял по пустому двору с собакой, слушал непривычную тишину, не нарушаемую даже гулом автомобильных моторов, мок под непрекращающимся снегодождем и разглядывал мерцающие соседские окна, размышляя, долго ли все эти люди смогут находиться взаперти. Иногда из окон доносились звуки бытовых ссор. В эти моменты Аркадий искренне радовался размерам своей квартиры и думал о том, многим ли из его соседей хватит сил дотянуть до конца карантина. А также о фатальных для любых отношений свойствах смеси безденежья, алкоголя и ограниченного пространства.

Вне всяких сомнений, самоизоляция оказалась для всех без исключения очень серьезным испытанием. Семейные люди, оказавшись круглосуточно запертыми со своими вторыми половинками и чадами в четырех стенах, вдруг начали ощущать неприязнь к своим близким, что немедленно вылилось во вселенский стон в социальных сетях, слегка разбавленный черноватым юмором. Те же, кто не успел связать себя отношениями, лишенные привычных поведенческих паттернов, оказались наедине с самими собой, телевизором и тоской. Наличие домашних животных спасало. Но не сильно. В безусловном плюсе оказались собачники, получившие возможность на законных основаниях покидать свои квартиры. В общем, спрос на живое и незамутненное призрачным страхом болезни человеческое общение вырос колоссально. Однако где же его было взять? Невидимый человеческому глазу вирус оказался сильнее ядерных ракет. По крайней мере, нанесенный им удар по привычному жизненному укладу был не меньшим. А ездящие по городу машины с мегафонами, настойчиво предлагавшие гражданам не покидать свои жилища без острой необходимости, лишь усиливали эффект.

В безусловном выигрыше оказались лишь истинные семьи – не отягощенные червоточинами измен, взаимных претензий, опостылевшего быта, – связавшие себя браком и детьми не потому, что так было по каким-то причинам надо, а в силу невозможности жить друг без друга.

Оказавшись в вынужденном «заключении», они, вместо того чтобы расстроиться, были искренне рады возможности побыть вместе, не прерываясь на работу, учебу и прочие дела. Таких, правда, было немного. А может быть, голос их был не так громок, как стон остальных несчастных, прокатившийся по земле русской.

Как бы там ни было, но COVID и все, что с ним было связано, моментально вытеснил все остальное из информационного поля. На какое-то время отошли на второй план даже дрязги между недавно сменившимся правительством и оппозицией, переставшей думать о навязанной ей конституционной реформе и надвигавшемся по этому поводу референдуме. В общем, все происходящее можно было описать всего лишь одним словом: паника. А где она, там разброд и шатание. Благо, выходить и собираться запретили.

Впрочем, Кузнецову по большей части нравилось происходящее. Больше всего он был рад, что не нужно было вставать в полседьмого утра, собираться на работу, закидывать по пути детей в школу, что само по себе было отдельным квестом, а потом стоять в бесконечной двухчасовой пробке. Теперь можно было поспать до девяти, неспешно позавтракать, надеть рубашку (а штаны – вовсе даже и не обязательно) и усесться перед монитором в наушниках. Ну и вечером, соответственно, просто выключить комп и пойти на кухню ужинать. Лепота! Про себя Аркадий молил всех богов, чтобы сложившееся status quo продлилось как можно дольше. По его расчетам, если бы удалось протянуть в таком режиме хотя бы квартал, его бы полностью оставили мигрени, участившиеся за последние пару лет. И все шло к тому, что тайные желания психолога в кои-то веки должны были воплотиться в жизнь. Надо сказать, что супруга Кузнецова искренне разделяла симпатии психолога к карантину. Она, правда, до ужаса боялась новой заразы, что выражалось в тщательной обработке антисептическими растворами всех поступающих в квартиру предметов и благоприобретенном пристрастии к средствам индивидуальной защиты, способным вызвать зависть даже у сотрудников бактериологической лаборатории. Но то, что муж и дети постоянно находятся дома, ей, безусловно, нравилось. Чего не скажешь о подавляющем большинстве клиентов Аркадия.

Рейтинг антагонистов карантина возглавила феминистка Наталья, когда-то хотевшая завязать с политической деятельностью, но так и не собравшаяся с силами. Происходящее вызывало у нее такое отторжение, что она обивала порог виртуальной приемной Кузнецова каждый Божий день. В самом начале введения режима самоизоляции она наносила «визит» раз в неделю, но к лету ей требовался психолог уже минимум полчаса в день.

– Как мы сегодня?

– Честно признаться, лучше не становится. От слова «совсем». Я вся вымоталась. Такое ощущение, что этот кошмар не закончится никогда.

– Наталья, карантин длится всего три недели…

– У меня ощущение, что прошло уже три тысячелетия.

– Помнится, раньше вы мне говорили о том, что очень бы хотели слегка передохнуть в спокойной обстановке. Что же вам не нравится сейчас?

– К сожалению, наши мысли иногда становятся материальными. Я хотела немного снизить темп, но не оказаться в тюрьме.

– Простите, это ваш собственный дом.

– И вы не представляете, Аркадий, как же меня в нем все бесит!

– Можете конкретизировать?

– Да все без исключений.

– И все-таки.

– Во-первых, размер. Когда-то, покупая эту квартиру (в ипотеку, кстати), мне казалось, что это не пятьдесят с лишним квадратных метров, а минимум полгектара. Сейчас же они давят на меня, я в них задыхаюсь!

– У вас много мебели?

– Да в том-то и дело, что нет почти. Мне всегда казалось, что минимализм – самое то. А теперь я видеть не могу эти голые светлые стены. Ощущение – как будто в больничной палате. Разве что медсестра не заходит по утрам. Очень неуютно. Глаз ни за что не цепляется.

– Я вижу, у вас есть книжные стеллажи.

– Всего-то один. Сейчас тоже об этом жалею. У моих родителей дома осталась шикарная библиотека. Не считала никогда, но, наверное, не меньше трех тысяч томов. Я когда-то хотела хотя бы часть к себе перевезти, потому что у них, как раз наоборот, книги в квартиру уже не помещаются. А потом подсела на электронные книги.

– В чем же проблема? Они всегда под рукой.

– Как показала практика – эффект не тот. Одно дело, когда нужно почитать в общественном транспорте, и совсем другое – дома. Не хватает запаха книги, шелеста страниц, обложки, тактильных ощущений. В общем, всего того, что делает книгу книгой. Совсем другая эстетика. Как выяснилось, я значительно больший консерватор, чем мне когда-то казалось. По крайней мере, на бытовом уровне точно. И сейчас у меня как будто пелена с глаз упала. Мне очень не хватает всего того, что я еще совсем недавно считала мещанской пошлостью: хорошей мягкой мебели, всяких красивых вазочек и посуды, ковров, наконец!

– Надеюсь, не на стене?

– Ха! – клиентка рассмеялась. – Скажете тоже. Нет, конечно. На полу. Но таких, знаете, с глубоким ворсом, чтобы идешь – и ноги утопают. Кошка, правда, сволочь, изгадит.

– Смотрю, вам уже и ваша любимая Меган не в радость.

– Я ее боюсь.

– Почему?

– Вы будете смеяться.

– Ну что вы, Наталья, мне не позволит профессиональная этика. Даже если то, что вы мне расскажете, будет действительно смешно.

– Я боюсь, что, если неожиданно умру, Меган обглодает мне лицо, когда захочет есть. Это пугает меня больше, чем даже сам факт смерти. Теперь пытаюсь придумать, что нужно сделать для того, чтобы этого не произошло.

– Надеюсь, вы не хотите отравить кошку?

– А я говорила, что вы будете смеяться.

– Нет-нет. Я вполне серьезно. Просто, зная вас некоторое время, предположил, по какому пути могла пойти ваша мысль.

– Однако как это ни прискорбно, но вы правы, Аркадий. Задумывалась об этом.

– И каков результат?

– Конечно, отрицательный. Не буду я никого травить. Меган мне как ребенок. Дня без нее не проживу. Пусть обгладывает, если что.

– Уверен, что до этого не дойдет! И очень рад, что вы самостоятельно пришли к такому результату. Это говорит о том, что вы не потеряли ясности суждения.

– Ну да. С чего мне умирать-то? Я никуда не выхожу.

– Продукты по интернету заказываете?

– Ага. Курьеров в дом не пускаю. Встречаю в маске и перчатках. Все, что приносят извне, обрабатываю: мою антисептическим мылом. Да и много ли мне надо?

– Боитесь вируса?

– А вы нет?

– Еще как! А моя супруга еще больше. Так что алгоритм у нас такой же. Обработка продуктов после доставки иногда час занимает. Никогда бы не подумал, что будем так жить.

– Вот-вот. Вообще не могла подумать, что придется самой себе готовить и есть в полном одиночестве (Меган не в счет). Страдаю от этого невероятно. Хорошо хоть, что кофемашина есть. Но мне до дрожи не хватает шума кафе, запахов кухни, ярмарки тщеславия, устраиваемой посетителями, саундтреков, которые там играют. Вот этого всего. А еще, как ни странно, я жалею, что у меня нет телевизора. Только не говорите никому.

– Помнится, раньше вы этим бравировали. Так в чем же дело? Купите!

– Не могу себе позволить.

– Верится с трудом. Вы же успешная бизнес-леди!

– Я политический деятель. Живу за счет донатов от сторонников. Три недели назад река вливаний превратилась в жалкий ручеек. То есть все посчитано. Да и кредитки у меня все не личные, а корпоративные, если можно так выразиться. Не хочу потом объяснять, зачем мне понадобился телевизор. Да и отдать придется, если что.

– Все так плохо?

– Среди соратников присутствует некоторое смятение. Совершенно непонятно, что можно делать в сложившейся обстановке. А главное, сколько это все еще продлится.

– Ну, этого сейчас никто не знает. Боюсь, даже президент не ответит на данный вопрос.

– Это-то и удивительно. А еще больше потрясает синхронность наших действий вместе с остальным миром. Чудны дела твои, Господи!

– Да. Меня, признаться, данный факт тоже поражает. Все действия как под копирку. Ощущение, что мировые лидеры между собой договорились.

– Смущает только, что, несмотря на столь трогательное единодушие, санкции с нас так никто и не снял…

– Ну, знаете, «мухи отдельно, а котлеты отдельно», как говаривал Владимир Владимирович. Пропагандистская риторика градуса тоже не снизила. На этом фронте, как мне кажется, становится все хуже.

– Без перемен так точно. Боюсь, кабы не было войны.

– Ну уж! Скажете тоже.

– А почему нет? У товарища Трампа дела не очень идут. С эпидемией он явно не справляется. Как бы не начались бунты и погромы. Маленькая победоносная война ему сейчас не помешает. Выборы на носу.

– Положим, с нами маленькой войны точно не получится. А господин Трамп хоть и большой оригинал, но не совсем идиот, я думаю. Так что, кажется, хотя бы насчет мирного неба над головой мы можем быть спокойны.

– А я бы все же не была так уверена. Женское сердце, оно, знаете ли, лучше чувствует ситуацию, чем мужское. Интуиция мне подсказывает, что мы лишь в самом начале очень неприятного пути. Я вся извелась из-за этого. Мне все время очень страшно.

– Это нормально. В сложившейся обстановке всем неуютно. Многие боятся. Чего вы боитесь больше всего?

– Что будущего не станет, так как мы его потеряли. Что нас всех запрут навсегда по квартирам и мы никогда больше из них не выберемся. Что все то, что я делала всю свою сознательную жизнь, вдруг оказалось бесполезной, никому не нужной потерей времени. Что я стала ничем. А может быть, всегда им была. Вот что гложет меня каждый Божий день. Последнее больше всего. Особенно когда я смотрю на статистические графики. Мне кажется, что все человеческие жизни свелись лишь к двум кривым. Мы окончательно перестали быть людьми, став лишь некой функцией в сложных расчетах. Как-то так.

– Да уж. – Аркадий задумался. – Не думал, что все опять так серьезно. Мне казалось, что я вас очень качественно подлатал. Но, как выясняется, ваши изначальные страхи, трансформацию которых мы сейчас наблюдаем, лишь хорошенечко спрятались в глубинах подсознания. Однако! Сие не так плохо, как вам сейчас, конечно же, кажется. На мой взгляд, даже очень неплохо, что они так себя проявили. Так как это означает, что мы получили еще одну возможность покончить с ними. Теперь уже, уверен, навсегда! Итак, начнем с главного, а именно с вас. Почему вы опять начали сомневаться в том, что сделанный вами профессиональный выбор ошибочен?

– Потому что я должна быть независимой и сильной. А я не такая. Я зависимая и слабая.

– В чем же проявляется ваша слабость? А в чем зависимость? Пожалуй, начнем со слабости.

– Здесь как раз все просто. Я, как уже говорила, всего боюсь. А сейчас вообще нахожусь в постоянном непрекращающемся страхе. На мой взгляд, сильный человек не должен так себя вести. Он должен быть уверен в себе и в своем будущем.

– Вы уж меня простите, Наталья, но это чудовищнейшая глупость. Как можно быть уверенным в том, что невозможно контролировать?

– Это вы про то, что «человек внезапно смертен»?

– Не только. Смерть, безусловно, процесс, который мы не можем контролировать на сто процентов, но помимо нее есть столько всего, на что мы не можем влиять, что на фоне этого длиннющего списка она может показаться не злом, а избавлением. И даже уверенные в себе люди, особенно если они умны, никогда не могут дать себе гарантий в том, что их будущее сложится именно так, как они планируют. Соответственно, если вы не уверены в своем будущем, это вовсе не означает, что вы слабы. Скорее разумны.

– А если оно постоянно кажется мне мрачным?

– То это не более чем особенность психики. Просто вы пессимист, Наталья. Кстати, хочу отметить, что среди моих клиентов пессимисты преобладают.

– Думаю, оптимистам проще решать свои внутренние проблемы. Они сами себя вытягивают.

– Отнюдь не всегда. Но мысль ваша верна. Внутренний настрой крайне важен. А по отношению к будущему – в квадрате. Моя вам рекомендация, Наталья, чтобы не бояться будущего, – не ждите от него ничего такого, что могло бы поколебать ваше душевное равновесие. Ни хорошего, ни плохого. Принимайте все как есть.

– Это сложно.

– Будем учиться вместе. И у нас получится. Для качественного решения вопроса давайте-ка пройдем небольшой курс, который позволит вам научиться принятию. В первую очередь самой себя. Для этого нужно понять, откуда растут корни вашей неуверенности. Кстати, я знаю вас довольно неплохо, но почему-то мы данный аспект вашей личности никогда не обсуждали. Безусловно, подозрения у меня были, но вы так ловко уходили от обсуждения этой темы, что мне так и не удалось в нее углубиться.

– Это потому, что я не могу себе позволить быть слабой.

– Знать о своих слабостях и не бояться о них говорить – истинное проявление силы. В конце концов, мы люди, а не гранитные монументы.

– А так хочется быть человеком, высеченным из твердой породы. Видела как-то в Баден-Бадене памятник Бисмарку. Такая глыбища! Мне бы хотелось быть именно такой.

– Думаю, даже у него были свои слабости. Это нормально. Но, видимо, он умел их преодолевать и удостоился памятника. И, как я понимаю, не одного.

– Наверное.

– Однако речь не о канцлере. А о вас. Итак. Давайте начнем с самого начала. Вы всегда были неуверенной в себе? С самого детства? Или неуверенность появилась в сознательном возрасте?

– Не знаю. Никогда не думала об этом.

– Но замечали? Когда вы первый раз усомнились в себе? Так, по- серьезному? Настолько, что у вас испортилось настроение, захотелось себя жалеть и плакать одновременно. Можете вспомнить?

Клиентка на некоторое время задумалась.

– Не спешите. Я пока, с вашего позволения, кофе себе налью. Хорошо?

– Да, конечно.

Кузнецов быстро сбегал на кухню, где включил кофемашину. Пока механизм варил ему маленькую дозу крепкого эспрессо, психолог обменялся с женой парой реплик, прозвучавших явно не в пользу Натальи, для убедительности показав характерными знаками степень личной усталости от феминистки. Вернувшись обратно, он, естественно, натянул маску сочувственной любезности, удававшуюся ему лучше всех остальных.

– Ну, так как? Вспомнили?

– Да. Хотя это было и не очень приятно.

– Давайте все же постараемся поговорить об этом. Это очень важно.

– Понимаю. Ну что же. Думаю, история довольно банальна. Но требует небольшого экскурса. Ничего, если я при вас буду курить?

– Через монитор мне не мешает. Вы же вроде бросали?

– Ну да. И не один раз, – рассмеялась клиентка. – Так вот, – продолжила она, выпуская целый клуб пара из вейпа. – Все как у многих: родители поженились довольно рано, а когда я была совсем маленькой – лет семь, – они решились разбежаться, потому что поняли, что терпеть не могут друг друга. Естественно, мать не захотела оставаться одна… Но поскольку она в силу обстоятельств пропустила период свободной смены партнеров, ей пришлось наверстывать упущенное вместе со мной. А я, надо сказать, была довольно уверенной в себе девочкой. Потому что папа меня очень любил. И всегда называл принцессой. Но для многочисленных маменькиных ухажеров я была вовсе не принцессой, а прицепом. Мать поначалу старалась перебороть такое отношение ко мне, но через несколько лет борьбы сдалась.

– Каким образом?

– Классическим. Пыталась переломить меня через коленку. Но я не очень-то поддавалась. Пока не появился отчим, который нам обеим понравился. Поначалу. Внешне он был добрым и отзывчивым. А через некоторое время оказался педофилом.

– Какой ужас! Он к вам приставал?

– Не сразу, конечно. Подождал некоторое время. Огляделся. Дождался, пока мать в нем полностью растворится, а я немного подрасту. И когда мне исполнилось четырнадцать, показал себя во всей красе. Причем оказался очень хитрой тварью. Прикрывался напускной любовью, якобы отцовской. Любил сажать меня на колени, обнимал все время, гладил, значительно дольше, чем это было нужно. Но я тогда ничего не понимала. Пока мать как-то не уехала в командировку на пару дней, а эта скотина не нажрался до соплей и не попытался влезть ко мне в кровать.

Наташа замолчала, впав в ступор. Психолог не стал прерывать ее молчания, наблюдая. Молчала долго. Глаза ее постепенно наполнялись слезами, а тело начало раскачиваться из стороны в сторону, словно в каком-то мрачном, беззвучном танце. Выглядело это зловеще, и Кузнецов уже успел пожалеть о том, что вывел разговор на скользкую тему. С другой стороны, что он должен был делать?

Минут пять он наблюдал за безмолвной истерикой клиентки, а потом решился:

– Наташенька, ну что вы? Это было очень давно. Сейчас вам ничего не угрожает. Вы одна, в безопасности. И с вами надежный друг. Я обязательно помогу! Даже не сомневайтесь!

– Мозгами я все понимаю, Аркадий. Но каждый раз, когда вспоминаю этот эпизод из своего и без того несчастного детства, меня охватывает ужас. Мне эта сцена даже в кошмарах снилась довольно долго: как я просыпаюсь ночью от того, что на меня навалилось что-то тяжелое, как меня вдавливают в постель. Это безумно страшно – осознание собственного бессилия, какой-то никчемности, что ли. Хорошо, что я тем не менее до конца не потеряла самообладания и смогла закричать. Очень громко. Как будто меня режут. Он этого явно не ожидал. А поскольку у нас дома была очень большая слышимость – испугался. Знаете, такие старые дома, со стенами из дранки? Все соседские разговоры можно было на магнитофон записывать.

– Знаю. Сам в таком же жил.

– Ну вот. А поздно было. Кромешная ночь. Слышно было, как вода из крана подтекает. А тут истошный крик на всю Ивановскую. Соседи проснулись сразу. Дядя Саша стал в стену стучать и спрашивать, все ли у нас в порядке. Отчим сразу вскочил. Он был в одной майке с приспущенными трусами. Шепотом велел мне замолчать. И взгляд у него такой был, что я поняла, что если не заткнусь, то он меня сейчас задушит просто. Поэтому заткнулась немедленно, а соседу крикнула, что сон плохой приснился. Все успокоилось. Как бы… Но сами понимаете, что нормальной жизни после этого быть уже не могло.

– Надо думать.

– Товарищ превратился в монстра. Сразу после случившегося он как-то убедил меня ничего не рассказывать матери, а я, видимо, была так напугана, что согласилась. И в этом была моя ошибка. Потому что за малейшие проступки он стал меня шпынять. Но так, по-умному, типа воспитывал. А когда я в какой-то момент не выдержала и все-таки рассказала маме о том, что со мной чуть было не произошло, она мне попросту не поверила. И это было самое ужасное! Конечно, у нас с ней не было теплых отношений, но все-таки я была ее дочерью. Более того, выслушав, мать обвинила меня во вранье, а также в том, что я, видите ли, заглядываюсь на ее мужа. Хотя мне было-то всего пятнадцать! Мы с ней после этого месяц не разговаривали, а может, даже и больше. И я тогда решила, что как только представится возможность, то сразу же сбегу.

– А с отчимом как решили вопрос?

– Сказала, что написала заявление в милицию, которое туда сразу же попадет, если со мной хоть что-то случится. Дескать, оставила бумагу у подруги, которая должна будет отнести ее, если я вдруг не буду приходить в школу и не отвечать на звонки.

– Умно.

– Спасибо. С мозгами всегда было хорошо. Это одновременно и мой плюс, и минус. Ну а что было потом, вы знаете: в семнадцать поступила в вуз, специально в другом городе, чтобы жить в общаге и быть подальше от своей семейки. И не видела их, наверное, лет десять.

– Так долго? По телефону хотя бы общались?

– Так. Эпизодически. От дней рождения – к Новому году. Без особенной теплоты, прямо-таки скажем. Ну а как вы хотите? После такого предательства?

– Совсем-совсем не хотелось простить?

– Вначале об этом и речи идти не могло – такой степени была обида, а потом как-то втянулась, что ли. Просто перестала вспоминать и думать о том, что со мной произошло, и стало все равно. А параллельно и маменька подзабылась. Любви-то особенной давно между нами нет. Кроме того, она у меня еще молодуха – чуть-чуть за полтинник, – крутится как-то, живет общественной жизнью.

– С отчимом?

– А вот и нет! Он после истории со мной начал пить. Наверное, перенервничал, что я его сдам, а у него работа была ответственная – профессор в медицинском. Поначалу незаметно было, а потом разошелся по полной. Ну и замерз на лавочке после новогоднего корпоратива. Я тогда на третьем курсе училась.

– Да уж. Нелепая смерть.

– Любая – нелепая.

– Почему вы так думаете?

– Потому что мы из живого человека – думающего, чувствующего – превращаемся в мешок с костями. Вы что, док, покойников никогда не видели?

– Доводилось, конечно. Но под таким углом никогда на них не смотрел.

– А вы взгляните как-нибудь при случае. Никакого же портретного сходства. Так, пустая обертка. Поэтому нелепо. Всю жизнь работаешь, пыжишься. А потом – бац! И превратился в фантик. Без конфеты. Даже если ты Наполеон какой-нибудь или Сталин. А все одно: вскроют, набальзамируют – и в ящик. Окружающие поплачут пару часов, а потом забудут.

– Положим, Сталина с Наполеоном не забыли.

– Еще как забыли!

– Не понял?

– Помнят исторические образы, а не людей. А какие они были-то на самом деле? Что любили? Чего боялись? Как пахли по утрам? Кто это теперь вспомнит? Вот именно это и нелепо – мы ощущаем себя совсем не такими, какими оказываемся после встречи со старухой с косой. Поэтому не важно, кто как уходит за горизонт Бытия – замерзнув на лавочке или уткнувшись грудью в жерло пулемета. Эффект одинаковый – полное безобразие.

– И все-таки не соглашусь. Как мы уходим и что после себя оставляем – имеет значение. Ну да ладно. Это тема для долгой дискуссии. Лучше ответьте мне на вопрос: почему вы мне рассказали об этом только сегодня? Знай я раньше, что с вами произошло, мы бы совсем по-другому выстраивали терапию.

– Я так сильно хотела забыть об этой истории, что мне это практически удалось.

– Но вы об этом не забыли. Более того, это стало фундаментом вашего отношения к себе и окружающим. В первую очередь к мужчинам.

– Уж не хотите ли сказать, что именно из-за этой истории я стала феминисткой?

– Не без этого.

– Фи. Как однобоко.

– Но, повторюсь, не без этого. Думаю, если вы поговорите по душам с вашими соратницами по борьбе, то у многих найдутся похожие истории.

– Еще скажите, что мы все толстые и страшные.

– Зачем же вы так, Наталья? Просто, как психолог, могу со стопроцентной уверенностью сказать, что от хорошей жизни никто не лезет на баррикады. А если лезут, то для того, чтобы ликвидировать некий сильный раздражитель, причину всех личных бед, так сказать. У феминисток главный раздражитель – это мужчины, маскулинность как таковая, патриархальный мир. Соответственно, у тех, кто стоит во главе движения, наверняка должны найтись истории неудачных взаимоотношений с противоположным полом, с которыми они не справились. Даже если они их отрицают. Я бы даже сказал – особенно если они их отрицают. Уж извините.

– Не хочется в этом признаваться, но, может быть, вы и правы. Мне, кстати, стало легче после того, как я вам все рассказала.

– И поверьте мне, это только начало! Правда, нам придется еще немного покопаться в вашем прошлом. Но не сегодня, естественно. Думаю, надо взять небольшую паузу. Как вы считаете?

– Как раз хотела вам это предложить, док. Вымоталась физически от нашего с вами разговора. Хотелось бы поспать.

– Не буду препятствовать. Завидовать буду.

– У вас там кто-то еще после меня?

– А вы как думали? Локдаун увеличил количество клиентов вдвое.

– Так это же хорошо, Аркадий! Банкротство вам точно не грозит.

За сим и распрощались. Разговор оставил у психолога тягостное ощущение. Ему было неприятно, что за два года общения с клиентом он умудрился прозевать столь очевидную психологическую травму. «Теряешь хватку, Аркаша. На свалку тебя пора», – заявил он самому себе. Но потом в комнату ввалились дети, увлеченные какой-то совместной сетевой игрой. Воздух сотрясла череда диких англицизмов, смысл которых от Кузнецова ускользнул. Психолог взбодрился и пришел к выводу, что самоликвидироваться из профессии рановато. По крайней мере, до тех пор, пока чада не начнут получать удовольствие от владения хорошим русским языком.

Сила любви

Наталья еще не раз возвращалась в электронную приемную Кузнецова, но после детских откровений работать с ней стало гораздо проще. Выговорившись, она как будто обрела стержень. По крайней мере, раньше Аркадий не наблюдал в ней такой цельности, какую видел на новом витке общения. Чего не скажешь о других клиентах, доселе не вызывавших тревожности. Например, к большому удивлению психолога, через полтора месяца после начала карантина полностью деморализованным оказался юный журналист Арсений. Во время их виртуальных встреч он ныл, как столетний старик. Кажется, его не устраивало все. В первую очередь он сам как таковой.

– Не могу больше! – ныл молодой человек. – Это просто капец!

– Что именно, Арсений? Успокойтесь, пожалуйста, и потрудитесь объяснить.

– Вот это все!

– Понятнее не стало, знаете ли.

– Да карантин этот, самоизоляция, пандемия.

– Все перечисленное длится уже почти два месяца. И, насколько я помню, изначально вы отнеслись к этому скептически. Что изменилось?

– Появилось ощущение, что это никогда не закончится. А я чудовищно, просто нечеловечески устал!

– Отчего же? Вам же так нравилось, что не нужно больше ездить на работу и тратить по два часа в каждую сторону.

– Выяснилось, что я был слеп, и теперь мне не хватает общественного транспорта. Знаете, возможности посерфить спокойно в телефоне, понаблюдать за пассажирами.

– Это так интересно?

– Конечно! Каких только фриков не встречается в метро! Клондайк для наблюдений! А теперь этого всего нет.

– Но вы же, как журналист, можете выходить. QR-код только нужен.

– Мне не дают.

– Да ладно?

– Ага. Говорят, что надо вначале ПЦР-тест сдать.

– И в чем проблема?

– Боюсь. А вдруг я болею? Только бессимптомно.

– Ну так тем более. Вас сразу начнут лечить.

– Не, не, не. Не хочу даже проверять. Положат в Коммунарку. Оттуда потом не выберешься. Лучше уж дома сидеть.

– А без кода? Так сказать, самостийно?

– Пробовал вчера. Сразу же остановили. Штраф содрали. Больше не хочу. Наша милиция нас бережет. Это у них хорошо получается. Хотя, по мне, лучше б преступников ловили.

– Что есть, то есть. В общем, я так понял, что из дома вы теперь ни ногой. Ну так ловите момент. Помнится, вы книгу хотели написать. Воспользуйтесь подарком времени, напишите. Я бы радовался на вашем месте.

– И я бы радовался. Но, знаете ли, выяснилась интересная вещь: времени вдруг стало значительно меньше.

– Это как?

– Вот так! До пандемии мои перемещения, включая нерабочие, отлично укладывались в график. А сейчас я ничего не успеваю. Ужас просто!

– Хорошо. Давайте разбираться почему. Как сейчас строится ваш день?

– По-дебильному. Прямо так и скажу.

– Хм. В чем отличия от привычного расписания?

– Раньше я вставал чуть раньше семи утра, выходил около восьми тридцати и ехал в офис. Там я появлялся около десяти тридцати – одиннадцати и работал, работал, работал. С перерывом на обед. Где-то около семи-восьми вечера начиналась личная программа. А дальше уже как пойдет. Сейчас я только в девять начинаю просыпаться. По факту же получается, что включаюсь в работу не раньше двенадцати. Причем не сразу, потому что на сетевой серфинг тоже надо время, плюс раскачаться. Потом работаю до тех пор, пока не понимаю, что надо что-то съесть. Соответственно, какое-то время уходит на то, чтобы приготовить себе обед. И, кстати, приличное время, так как повар из меня – так себе. А есть каждый день пельмени или еду из доставки уже не могу. Готовлю с грехом пополам. Обедаю, а там, глядишь, уже вечер, а я ничего не успел. Редактор орет на меня. Я как-то справляюсь. Как следствие, завершаю рабочий процесс около десяти – половины одиннадцатого. К этому времени я обычно уже выжат как лимон. Но тут начинается самое интересное – вместо того чтобы пойти в ванну, например, помыться и лечь спать, я тупо валюсь на диван, достаю пиво и смотрю какие-то сериалы. До неприличного времени. Сегодня, например, закончил в четыре утра. Поэтому проснулся даже не в девять, а в одиннадцать. С ощущением, что не отдохнул вообще. Как-то так. Сделайте что-нибудь, док! Так больше продолжаться не может! Иначе я себе голову о стену разобью.

– Голову разбить всегда успеете. Кстати, это не самый лучший способ свести счеты с жизнью. Так как велика вероятность не справиться с поставленной задачей, но успеть попутно нанести себе неприятные травмы. Лучше из окна сразу. Эффективность почти сто процентов.

– Шутите?

– Пытаюсь разрядить обстановку. Ни в коем случае не хочу умалить ваших чувств, Арсений, но выглядите вы как человек, близкий к отчаянию.

– Так оно и есть!

– А между тем, поверьте мне, ваша проблема хотя и существенна, но пока не критична.

– Как же не критична? У меня жизнь вся развалилась.

– Понимаю, вам сложно. Но давайте постараемся немного успокоиться и оценить проблему логически. Может быть, чайку себе нальете?

– А можно пива?

– Препятствовать не могу, но крайне не рекомендую. У алкоголя, помимо положительных сторон, есть и отрицательные. Одно из которых – провокация депрессии. А ее сейчас лучше не подстегивать.

– Хорошо. Буду паинькой.

– Спасибо. Вы наливайте пока. Мне вас будет слышно.

– Ага.

– Так вот. О чем бишь мы?

– Подойти к проблеме логическим путем.

– Верно! Так о чем же нам говорит логика?

– Не знаю.

– Давайте помогу. Поскольку логика простая. Если положа руку на сердце объективно ответить на вопрос, насколько ужасна ваша жизнь исходя из оценки весьма простых факторов, а именно – здоровья, наличия работы, состояния личной жизни, анализ базовой составляющей должен дать вам уверенности в том, что даже если проблемы и есть, то они не настолько фатальны, как вам кажется. Давайте начнем с первого. Что у вас со здоровьем?

– Здоров как бык. Правда, по понятным причинам, давно не был в спортзале. Боюсь, скоро начну по дивану растекаться.

– Это печально, но не криминально. Главное, что нет никаких серьезных болезней. Кстати, а почему вы дома не занимаетесь?

– Издеваетесь? Я же сказал: у меня ни на что нет времени!

– Спокойствие, только спокойствие, мой дорогой Карлсончик. До этого мы еще дойдем. Давайте дальше. Что с работой?

– Вот здесь – точно никаких проблем. Хотелось бы поменьше.

– Ну что вы, Арсений! Так говорить нельзя ни в коем случае!

– Почему?

– Потому что мысли материальны, а с учетом того, что происходит вокруг, нельзя давать им ни малейшего шанса.

– То есть?

– Нужно радоваться, что у вас есть работа. Открою вам маленькую тайну из своей профессиональной жизни – большинство моих клиентов сейчас как раз остались без работы. А у них семьи, ипотеки, больные родители. И как дальше жить, многие не представляют.

– Конечно, если ставить вопрос именно таким образом, то у меня по этому пункту все очень даже ничего.

– Вот видите! Хорошо! Давайте тогда ответим еще на третий вопрос: что с личной жизнью?

– Это необходимо?

– Для объективной оценки – обязательно.

– Вот тут не могу дать однозначного ответа.

– Как это? Вы не знаете?

– Просто не очень понимаю сам. – Журналист задумался. – До пандемии у меня была девушка, мы с ней встречались и даже собирались жить вместе. Но как начался локдаун, я в реале ее еще не видел. Мы постоянно переписываемся, болтаем каждый вечер, но на этом все. Переезжать ко мне она пока не хочет.

– Почему?

– Говорит, что переживает за родителей. Не хочет их оставлять в такой ситуации одних. Что они без нее не смогут.

– Они пожилые?

– Да в том-то и дело, что не особенно. Им около пятидесяти. Оба здоровы, живут вместе.

– Ну да, удивительная особенность для нашего времени. И вы, как я понимаю, подозреваете некоторое лукавство с ее стороны?

– Да. И постоянно об этом думаю.

– Без сомнения, это неприятно. Однако вам не сказали «нет» окончательно и продолжают общаться. Конечно, не совсем так, как бы хотелось, наверное. Но тем не менее вы же не совсем одиноки. И, может быть, сложившаяся ситуация даже пойдет вам на пользу.

– Проверка чувств на расстоянии и все такое. Боюсь, я не верю в эту муру. Не хочу я никаких расстояний. Мне она сейчас нужна. Здесь. Со мной.

– Молодость, молодость, – улыбнулся Кузнецов. – Только в вашем возрасте, уж простите за такой упрек, кажется, что жизнь кончена, если вы сразу не получили желаемого.

– Мне уже почти двадцать пять. Какая молодость?

– Самый что ни на есть разгар, – психолог уже открыто смеялся. – Простите. Веду себя непрофессионально. Ни в коем случае не хотел задеть ваши чувства. Просто вспомнил себя в таком же возрасте. Один в один, знаете ли.

– И как вы боролись?

– Да так же, как и вы: пил, не знал, чем себя занять, поэтому все время шлялся в каких-то непотребных местах. Думается, именно невозможность осуществить вторую часть программы и осложняет вам восприятие жизни.

– Вы правы, наверное. Если бы можно было сейчас погулять с друзьями, было бы значительно проще.

– Ну так никто же не заставляет вас разгуливать по городу или ходить по ресторанам. Можно же и в гости поехать. Это как раз не запрещено. В чем проблема?

– У меня нет друзей, которые бы жили отдельно. Все с родителями в основном.

– Тогда зовите к себе.

– Если их позвать, то уже не выгонишь. И еще боюсь, что трешак устроят обязательно: музыку громко слушать будут, орать, все разгромят. Потом соседи пожалуются хозяйке – и меня попросят освободить квартиру. Такое развитие событий не входит в мои планы.

– Вот уж не думал, что у вас такие буйные друзья.

– Да они не то чтобы буйные, просто нас настолько переполняет радость от каждой встречи, что невозможно сдерживать эмоции.

– Понял. Тогда совет – зовите всех по отдельности. Так, кстати, можно будет растянуть удовольствие, сохранив при этом целостность жилья. И старайтесь делать это почаще. Потому что ваша основная проблема в том, что вы не можете заполнить вакуум общения. Возможно, раньше вам могло казаться, что для того, чтобы не чувствовать себя одиноким, вполне достаточно современных средств коммуникаций. Однако это не совсем так. Мы люди, нам требуется человеческое тепло. А его невозможно получить через тачскрин. Соответственно, чем больше будете общаться в реале, как вы выражаетесь, тем меньше будете ощущать стресс от недостатка живого общения. Через некоторое время поймете, что на самом деле у вас все отлично: хорошая работа, о которой многие мечтают, отличное самочувствие. И, кстати, это же подойдет и для решения ваших любовных проблем.

– Каким же образом?

– Очень простым. Общаясь с друзьями, вы не сможете не обсуждать ваши отношения.

– Вы меня плохо знаете.

– Ошибаетесь, Арсений, я хорошо знаю людей, так как это моя работа. Если все внутри вопиет, очень сложно не ретранслировать крик изнутри во внешний мир. Поэтому если вы действительно так любите, как говорите, то не сможете удержаться. Обязательно поделитесь. Не со всеми, конечно. Но с близкими друзьями – точно.

– Допустим. И что?

– Должно стать легче. Может быть, не сразу, конечно. Но постепенно – обязательно. Курочка по зернышку, знаете ли. И еще один совет. Очень важный. Хотя, возможно, вам он покажется банальным. Верните режим!

– То есть?

– Планируйте свой день так же, как это было до локдауна. Даже если нечем заняться. Особенно – если нечем заняться. В конце концов, дела всегда можно придумать. Пусть это будет даже хоть какая-нибудь ерунда. Составляйте распорядок дня и старайтесь его держаться. Но – без перегибов.

– Прям записывать надо?

– Да. В этом вся фишка. После того как задание будет выполнено, вы будете его вычеркивать из списка и получать от этого удовлетворение. По чуть-чуть эндорфинов за каждый сделанный пункт. Дешево и сердито!

– Вот уж не думал, что все так просто!

– Вы удивитесь, насколько простыми в исполнении бывают некоторые эффективные и очевидные решения. Но они отчего-то не приходят никому в голову.

– Это как раз понятно. Сложнее всего объяснять базовые вещи тем, кто с ними не сталкивался. Например, в силу ограничений среды. Я как-то читал, что у одного африканского племени, живущего в экваториальных лесах, напрочь отсутствует ощущение горизонта, потому что они его никогда не видят. Думаю, объяснить им, что это такое, довольно проблематично. У них даже зрение как-то по-другому работает. Не как у нас.

– Хороший пример. И хорошо, что вы быстро разобрались в том, что от вас требуется. Это же не сложно?

– Война план покажет. На словах – да. А вот смогу ли я выполнить то, что вы от меня требуете, – вопрос.

– В чем проблема?

– Не уверен, что хватит сил справиться с вечерней частью плана. В Netflix, знаете ли, столько всего увлекательного. Оторваться невозможно.

– Это, батенька, надо себя заставить. Поначалу действительно может быть сложновато. Но очень надеюсь, что втянетесь. Иначе застопоримся. А нам жизненно необходимо вылезать из той каши, в которой вы завязли. Но без вас самого тут никак. Вы согласны?

– Куда деваться? Может быть, мне лекарств каких-нибудь попить, чтобы проще было?

– Снотворного, имеете в виду?

– Ага.

– Нет, нет. Химическую зависимость всегда успеете сформировать. Дурное дело не хитрое. Рецепт здесь такой же простой, как и завести расписание: во‐первых, вовремя заканчивайте работать. Кстати, во сколько у вас обычно дедлайн?

– Ого! Вы знаете, что это такое!

– Не хочу отказать вам в эксклюзивности, но вы, Арсений, не первый журналист, который ко мне обращается.

– В восемь с копейками.

– Значит, старайтесь закончить работу до восьми. И старайтесь больше к ней не возвращаться. Хотя я понимаю, что это не всегда бывает возможным. Но переработка должна быть исключением, а не правилом. Иначе очень легко выгореть раньше времени. – Кузнецов сделал многозначительную паузу. – После того как закончили, постарайтесь обязательно поужинать. В вашем случае – совместить принятие пищи с друзьями. Зовите их к себе, как мы уже говорили, не стесняйтесь. Если один, то можно посмотреть что-то. Только не запоем. Если сериал, то старайтесь не больше двух-трех серий. В зависимости от хронометража, конечно. Если совсем короткие, можно немного больше. Но также не увлекайтесь. И! – Он опять посмотрел со значением на своего визави. – Минимум алкоголя! И кофе! Лучшее решение – зеленые или травяные чаи. Так победим! Вы поняли?

– Не совсем же я тупой. Думаю, да.

– Резюмируйте, если не затруднит.

– Хорошо. – Арсений вздохнул. – Режим, работу заканчивать вовремя, меньше тупить в телик и больше общаться в реале. Да – и не бухать. Просто, как рецепт шаурмы.

– Хорошую шаурму не так-то просто приготовить. Но вы все правильно поняли. Дерзайте, мой друг!

Распрощавшись с молодым журналистом, Кузнецов получил целых полтора часа свободы от работы. В этот относительно короткий период он успел встретить курьера из продуктового магазина, похожего на космонавта, изготовившегося к выходу в открытый космос, благодаря защитному экрану, полностью закрывавшему его лицо; обработать купленные продукты антисептиком и высушить их, что отняло уйму времени, но больше это сделать было некому, так как супруга была погружена в домашние задания детей, утомленных утренней школой и не желавших отрываться от гаджетов, но смирившихся под маминым напором. Все это время Аркадий накалялся, вспоминая, как хорошо было еще совсем недавно, когда не нужно было круглосуточно заниматься домашней рутиной вперемешку с работой, а обеденный перерыв был связан с сугубо приятными гастрономическими ощущениями от посещения любимого ресторанчика или даже палатки с шаурмой. Параллельно ему на ум приходил разговор с последним клиентом, и Кузнецов костерил молодого идиота за непонимание того, какая же у него замечательная жизнь, полная свободы и самодостаточности (здесь, правда, надо сказать, что сам психолог не особенно верил в эту сиюминутную позицию, сформировавшуюся под гнетом эмоций от занятия нелюбимым делом), а также раздавал мысленные оплеухи повару из Уханя, приготовившему злосчастную летучую мышь, и всем властным структурам мира, оказавшимся несостоятельными в борьбе с вирусом.

Однако когда он домыл продукты, жена как раз закончила с уроками, разогрела обед и все семейство уселось за стол, напряжение отпустило. За веселой трапезой Аркадий понял, насколько он любим и счастлив, и простил всем внешним силам их коварство и злобу.

Хорошо забытое старое

Чем дольше длился карантин, тем сильнее уставал Аркадий. Поначалу он думал, что удаленный формат работы будет для него как манна небесная, так как позволит экономить кучу времени на поездках до работы и обратно, не говоря уже о средствах на питание в общепите. К слову, отнюдь не дешевому в Москве. Однако действительность привела к тому, что уставать он стал значительно больше. Так как все его время превратилось в один бесконечный день. По большей части рабочий. Сам для себя он понимал это таким образом: лишившись привычных повседневных ритуалов, на которые раньше он даже не обращал внимания, как то: утренний душ, сборы на работу, толкотня в пробках, а также любимый им обеденный перерыв с непременным гастрономическим восторгом, он оказался лишен внутреннего восприятия сменяемости времени суток. Да, конечно же, глаза его фиксировали, что закончился день или, наоборот, наступило утро, но для сознания природные явления оказались менее значительными факторами, чем ритуал ежевечерней парковки автомобиля на стоянке и последующий за ним визит в магазин, чтобы купить чего-нибудь вкусненького. Ну и ужин в кругу семьи, где все делились наболевшим за день.

Но распорядок дня полетел в тартарары, вместе с ним начала усиливаться усталость, а эмоциональный слой истощаться. И хотя, как уже говорилось, Кузнецову очень нравилось постоянно находиться в кругу семьи, он не ощущал внутри себя гармонии, так как не мог полностью посвятить себя родне. Такой вот парадокс.

Вроде бы он все время был вместе со своими самыми любимыми людьми, но по факту общался с ними ровно столько же (если не меньше), чем до пандемии. Виной всему был, конечно же, поток поехавших кукухой клиентов, объем коего мог бы сравниться с пропускной мощностью газопровода «Сила Сибири». Иногда его рабочий день начинался уже в половине восьмого утра, а заканчивался около десяти вечера. Нагрузка, безусловно, нечеловеческая. Но полностью оправданная показателями на банковских счетах. А так как Аркадий был еще немного и бизнесмен, что очень любили поставить ему в вину некоторые коллеги по цеху (завистники, естественно), то упустить такого шанса он не мог. Как следствие, скорость оборотов, с которой раскручивался замкнутый круг, только усиливалась. И конца и края этому было не видно.

– Скажите, Глеб, – спросил как-то Кузнецов во время сеанса своего успешного клиента, – как вы справляетесь с нагрузками? Ведь, как я понимаю, ваша работа – постоянный, непрекращающийся стресс, эмоциональный и физический.

– Как видите, – улыбнулся бизнесмен, – пользуюсь вашими услугами.

– А до того, как решили обратиться к психологу? Что вы делали?

– Вам зачем?

– Так, знаете ли, провожу некоторое исследование. Начал обращать внимание, что из-за карантина люди стали уставать значительно сильнее, чем это было раньше. Хотя вроде должно было бы быть наоборот: все сидят дома, общаются с близкими, работают в комфортных условиях и так далее. А стресс меньше не становится. Почему так получается, я в общих чертах понимаю.

– Почему, кстати?

– Потому что съехали привычные ритуалы. Наш мозг не ставит точку, когда рабочий день завершен.

– Как это?

– Что же непонятного, – улыбнулся Кузнецов. – Раньше у всех был привычный ритуал: проснулись, гигиенические процедуры, дорога до работы, работа, возвращение домой, ужин, релакс, сон. А сейчас это все съехало – дороги больше нет ни туда, ни обратно.

– У некоторых и гигиенических процедур, возможно, больше нет.

– Да-да, а у некоторых и ужина с обедом, так, перекусы. Встал человек с утра, а может, даже и не встал – как проснулся в кровати, так и продолжает в ней работать. И работает, работает, до тех пор, пока опять в сон не провалится. Потому что без привычных ритуалов организм не понимает, когда пора ставить точку в трудовом дне.

– Вот ведь! А я как-то об этом и не думал. Потому что и до пандемии работал приблизительно в таком же режиме.

– Поэтому вы и миллиардер.

– Уж прям и поэтому?

– Отчасти. Так как можете долго находиться в условиях, связанных с повышенным стрессом. Не все это могут.

– Хм…

– Не сомневайтесь, Глеб. Правду вам говорю. Большинство людей не умеют справляться с серьезными нагрузками. Вот у меня и возник вопрос: а как они сейчас вообще справляются со своими внутренними проблемами, если не прибегают к профессиональной помощи?

– Что, совсем-совсем никаких идей? – спросил бизнесмен с ярко выраженным сарказмом.

– Я так понимаю, вы на пьянку намекаете?

– Именно.

– Но не все же пьют. Хотя, согласен, многие так и поступают.

– Не все, конечно. Те, кто не пьет, залипают в ящик, в игры или в интернет. Так и спасаются. Лично я долгое время безвылазно сидел в стрелялках. Еще на старой машине. Сутками просто. Сутками!

– То есть вы считаете, что люди спасаются от стресса, только погружаясь в зависимости?

– Падать всегда проще, чем подниматься. Это еще кто-то из древних греков сказал. А в нашем с вами обществе тебе еще и дополнительное ускорение придадут, так как на зависимостях построены миллионы индустрий. Да и, в принципе, рефлексирующие граждане прекрасному будущему не нужны. Человекоподобный скот – да. Хотя, в общем-то, и он не особенно нужен. По крайней мере, до тех пор, пока не будет снято серьезное моральное ограничение, осуждающее убиение себе подобных в промышленных масштабах.

– Что-то ужасное вы сейчас сказали. Поясните, пожалуйста, темному человеку.

– Все очень просто. И – небольшой дисклеймер – вы можете найти в открытых источниках.

– Уже интересно.

– Еще как! Поскольку касается нас всех. Так вот. Ни для кого не секрет, что мир наш сейчас по большей части англосаксонский, так как именно последователи этой нации задают тон в политике и экономике.

– Допустим.

– А что свойственно этой достойной нации?

– Не знаю. Чопорность и педантизм.

– В точку! Поэтому в отличие от нас – русскоязычной цивилизации, привыкшей надеяться на «авось», – они ничего не делают просто так, а, наоборот, тщательно планируют свою жизнь. Где-то я читал, что у самой Великобритании есть план на целых пятьдесят лет вперед. Насчет США не уверен на сто процентов, но определенная стратегия есть и у них. Но самое главное, что они не просто планируют свое развитие, а пытаются встроить в него весь остальной мир. Поэтому тщательно работают с международными организациями и альянсами, разрабатывают идеологические платформы и упаковывают в них тезисы, которые смогут гарантировать выполнение их собственных планов развития.

– И какие же они?

– Конечно же – мировое господство. Какие еще? От имперских амбиций там никто не отказался. Оболочку только сменили, а суть осталась прежней. Только если сто лет назад имела значение размерность территорий, то теперь это вторично. Важно – в какую идеологию территория встроена и насколько прочно она интегрирована в глобальную (читай англосаксонскую) экономическую систему.

– То есть земля больше никому не нужна?

– А зачем она? Особенно с населением. Планета и так перенаселена. И это очень серьезная проблема, которая скоро станет еще острее. Только она осложняется тем, что применение газовых камер для устранения излишков никто не одобрит. Последний опыт был, знаете ли, не очень. И, главное, его настолько убедительно растоптали в средствах массовой информации, что попытки возрождения не поймут.

– Я сейчас хорошо вас понимаю? Вы всерьез говорите о том, что стратегия и тактика фашистской Германии были исторически недооценены?

– Неудачно выразился. Нет, конечно. Никакого одобрения действиям Гитлера я не высказывал. Я пытался донести мысль, что англосаксы и рады бы были воспользоваться его методами, но не могут, так как сами заклеймили их позором. Поэтому вынуждены менять тактику и изобретать новые подходы, отличающиеся по форме, но идентичные по содержанию. А главная задача, повторюсь, мировое господство. Здесь все стабильно. В первую очередь экономическое и политическое. Теперь подающееся под соусом заботы о правах и экологии.

– Так экология и правда не очень.

– Безусловно. Но понять, какова доля человеческого фактора в природных катастрофах, довольно проблематично. Климат и без нас постоянно менялся. Например, последний Ледниковый период произошел задолго до промышленной революции. Сейчас надвигается глобальное потепление. Кто может со стопроцентной уверенностью сказать, что это всего лишь не часть длинного цикла? Наши наблюдения за природой довольно коротки. А фиксация изменений, с исторической точки зрения, так вообще капля в море времени.

– И вы хотите сказать, что борьба за сохранение природы – всего лишь карта в глобальной политической игре?

– Это не я хочу сказать, а Организация Объединенных Наций, многочисленные партии «зеленых» по всему миру и их представители в правительствах (к слову, их протестные демонстрации полиции западных стран отчего-то не трогают, в отличие от протестующих других направлений), Всемирный экономический форум, Всемирный банк, лидеры мнений типа Сороса или Гейтса. Все они твердят об этом. И что характерно, практически по одному лекалу. Именно это обстоятельство, для меня, впрочем, неудивительное, и позволяет утверждать, что борьба за экологию уже не просто удел каких-то там активистов, а серьезная политическая карта и одновременно экономический рычаг, способный вмиг выкинуть неугодных с любого рынка. Вспомните недавнюю историю с многомиллиардным штрафом, который Штаты выписали «Фольксвагену» за нарушение экологических норм в их автомобилях. Для немцев это было серьезным ударом. Киотский протокол. Парижские соглашения, которые, кстати, США все никак не ратифицируют, потому что это позволяет им оставаться за ширмой и делать что хотят, наблюдая, как остальные дурачки губят целые отрасли собственной экономики. Однако большинство политиков это не напрягает. Хотя их не особенно смущали такие объединения, как, например, ВТО, загнавшее наших металлургов в кабальные условия, или тот же самый Евросоюз, поставивший южные страны Европы на грань банкротства, так как лишил их, благодаря унификации, сильных традиционных отраслей. В Испании – вылова тунца, в Греции – производства пшеницы. Квоты, пошлины, налоги. Вроде бы все во благо. Но на практике заканчивается необратимыми потерями. То же самое и с борьбой за экологию. Что-то мне шепчет, что еще чуть-чуть – и из-за нее мы можем лишиться многих привычных нам вещей.

– Например?

– Да хотя бы мяса.

– Почему?

– Да кто ж его знает, как это нам преподнесут. Причин можно найти миллион: из-за пастбищ гибнут леса, коровы производят слишком много углекислого газа, да и вообще – жалко их убивать, они же живые. Вот поверьте моим словам, как только производство искусственного мяса выйдет на необходимый уровень рентабельности, настоящие стейки начнут уходить из оборота. Да, собственно, кто даст вам гарантии, что те замечательно ровные куски мяса, продающиеся в хороших магазинах, не есть продукт какой-нибудь жуткой биологической селекции? В конце концов, научились же выращивать органы в пробирках. Почему нельзя сделать то же самое и с бедром быка?

– Мне кажется, где-то даже попадалось видео фермы, где вместо животных выращивают только их части.

– Нисколько не удивлюсь. Но и это отнюдь не главное.

– Что же может быть важнее мяса? – рассмеялся Кузнецов.

– Вся наша с вами жизнь. Думаете, если бы дело было только в мясе, то нужно было бы предпринимать столько политических и экономических усилий? Вовсе нет. Исходя из того, за чем я очень внимательно слежу, речь идет о миропорядке как таковом. И называется это Великая перезагрузка (она же – четвертая промышленная революция), в которую мы начали запрыгивать благодаря «узкому окну возможностей, меняющему мир» (narrow window of opportunity to change the world). Это я вам буквально цитирую очень популярный среди мирового истеблишмента термин, слишком уж часто повторяющийся в последнее время. А появился он у главы Всемирного экономического форума Клауса Шваба и является неотъемлемой частью пресловутой Всемирной перезагрузки.

– Так-так-так. А вот с этого момента поподробнее. Извините, вы не против, если я себе чая налью?

– Нет, конечно. Разговор и правда интересный. Запасайтесь попкорном, – улыбнулся Глеб.

Кузнецов, в предвкушении, постарался не растягивать процесс приготовления чая.

– Итак, – начал он после того, как налил себе сладкой живительной влаги, – кто такой Клаус Шваб?

– Если вкратце, то он Карл Маркс нашего времени, довольно давно разработавший в соавторстве с некоторыми другими «мыслителями» план Великой перезагрузки. Это что-то вроде «Манифеста» и «Капитала» в одном флаконе, но подогнанного под современные реалии. Для его реализации в 1971 году был создан Всемирный экономический форум, на первый взгляд кажущийся лишь неким бизнес-клубом, чем-то вроде места тусовки для сверхбогатых, но, по сути, являющийся совещательным органом для тех, кто может влиять на экономическую политику очень многих стран. А самое главное, богатейших и влиятельнейших государств на Земле. И надо сказать, что к Швабу очень внимательно прислушиваются.

– Кто?

– Ну, я же говорил уже – политики, олигархи, ООН, МВФ – много кто, в общем. Потому что его программа чрезвычайно выгодна сильным мира сего. Так как позволит долго сохранять status quo, если оно все же сложится, и контролировать все мировые денежные потоки. Чтобы вы понимали, Шваб предлагает сформировать глобальную централизованную экономику…

– А где будет центр?

– На Гаити, – рассмеялся Глеб. – В США, конечно. Вообще, когда где-то в мире говорят о чем-то глобальном, то подразумевается, как правило, что-то американское. Это уже такая притча во языцех.

– То есть Штаты, по-вашему, установят экономический контроль над всем миром?

– Ну, так-то они и сейчас уже контролируют львиную долю потоков. И пока существует доллар, будут это делать. Но тут важно понять, что речь идет не о политическом центре, а об экономическом, а любая экономика, как это ни странно, очень сильно замешена на идеологии.

– Как так?

– Да очень просто: создавая устойчивые идеологические модели, вы привязываете к ним релевантные экономические правила. Ну, например, еще сто лет назад считалось нормальным выкачивать все, что можно, из недр, платить работникам по минимуму, а продавать так, как это диктует рынок, получать максимальную маржу и тратить ее как заблагорассудится. И никто не парился, все это было «ок». Сейчас такой подход считается неприличным. Любого, кто попробует жить в парадигме столетней давности, просто сожрут: вначале на него набросится «независимая» пресса, потом подключатся государственные органы (или наоборот), а потом клиенты с промытыми мозгами проголосуют «долларом», и бизнес закончится. Поэтому для того, чтобы получать прибыль, предприниматель должен соблюдать кучу всяких норм, платить нормально своим сотрудникам, делиться с государством, спасать китов и океанские глубины и так далее. Если, конечно, мы говорим о более-менее приличных игроках. ООО «Вася Пупкин из Крыжополя» пока может в этих игрищах не участвовать.

– Ему повезло.

– Я же говорю – «пока». Именно для того, чтобы заставить всех играть по единым правилам, и разрабатывается Великая перезагрузка. Чтобы все-все денежные потоки централизовать. Для того чтобы это сделать, у мирового капитала (и у США, в частности) необходимые инструменты есть, а те, которых не хватает, практически уже появились.

– Но одной «централизации» недостаточно, как я понимаю?

– Нет, конечно. Поэтому Швабом с соавторами, помимо централизации, предлагается еще увеличение налогов и жесткий контроль центром за распределением расходов (естественно, для того, чтобы якобы уравнять социальное неравенство, а также в прочих благих целях типа контроля за соблюдением экологических норм и прочего); уменьшение и устранение частной собственности… Зачем? Потому что от нее одни проблемы, – опять рассмеялся миллиардер. – Сами посудите: дали низшим слоям американского общества возможность для приобретения дешевого жилья – случился ипотечный кризис, удешевилась цена на автомобили – выбросы СО₂ подскочили до запредельных уровней, сделали дешевыми авиабилеты – народ разлетался куда ни попадя и стал создавать излишнее напряжение в туристических регионах, не говоря уже о том, что из-за этого сильно возросла террористическая угроза, так как контролировать транспортные потоки стало сложнее. Если копнуть, можно найти кучу противопоказаний и для развития остальных сфер. Кроме того, во многих производственных сферах людей постепенно заменяют роботы, и, по прогнозам того же ВЭФ, через некоторое время работы может лишиться до половины населения планеты. Нет работы – нет возможности обслуживать собственность и вообще ее иметь. А это, знаете ли, попахивает социальными взрывами. Значительно проще уже сейчас подвести теоретическую базу под дальнейший отъем и подготовить население к тому, что скоро у них ничего не будет. Может быть, даже кастрюль. Не обращали внимания, сколько за последнее время появилось статей о так называемых миллениалах, где рассказывается об их главном отличии от предыдущих поколений? И оно именно в том, что миллениалам якобы наплевать на частную собственность. Они, дескать, не видят в ней той ценности, которую видели их родители, бабушки и дедушки. Это же неспроста. Целая машина пропаганды работает для достижения этой цели.

– Уж не знаю. Судя по тому, что смотрят мои дети в Youtube, так там, наоборот, сплошной культ денег, тачек и женщин с пониженной социальной ответственностью.

– Вы говорите о русскоязычном сегменте. Нам пока далеко до мировых «стандартов». Да и после семидесяти лет уравниловки очень сложно отказаться от соблазна чем-то овладеть. Не думаю, что этот тренд продлится очень долго.

– Почему?

– Потому что мейнстрим не наш. А дети учат и знают английский язык значительно лучше нашего поколения. Наверное, последнего придерживающегося традиционных ценностей. По крайней мере, в европейской цивилизации. Когда же наших отпрысков начнет размывать западными ценностями – лишь вопрос времени.

– Когда размоет, вы хотите сказать?

– Да, когда размоет. Потому что следующий пункт Шваба – всеобщая цифровизация всех сфер. А в этом направлении даже в России двигаются очень быстро.

– Вы тому яркое подтверждение.

– Да. Правда, я себе как-то по-другому представлял свою миссию. Но тут уж как получилось. – Глеб немного помолчал. – А цифровизация, как в свое время полковник Кольт, уравняет всех жителей Земли между собой. Не будет больше разницы в культурах, а значит, и быт унифицируется. Плюс-минус, конечно. Но отличия не будут существенными. Как, «шаурма»-«шаверма». Но это все на самом деле всего лишь часть перехода к главному, что предлагает Шваб. А именно – смена капиталистической модели с так называемого shareholder capitalism к stakeholder capitalism. Вся суть в этом.

– Вот сейчас сложно было. Ничего не понял.

– Не вопрос. Объясню. По мне, так от того, реализуется эта программа или нет, зависит даже развитие не столько цивилизации, а человечества как такового. Так как речь идет о базовых вещах. Если очень сильно упростить, чтобы было понятнее, то старый добрый капитализм из глубин своих недр предлагает отказаться от частной собственности, трансформировав личное владение в коллективное. Поэтому «владение долями» должно поменяться на «владение участием».

– Коммунизм, что ли?

– Ну, так это не называют – слишком уж отрицательные коннотации в этом термине. Для западного общества – особенно. Но, по сути, да.

– Задорнов, помнится, говаривал, что «капитализм загнивает социально, а социализм капитально».

– Боюсь, он даже не представлял себе, насколько прав! Хотя свою теорию Шваб сформулировал значительно раньше смерти сатирика.

– Ее, наверное, усиленно скрывают?

– Не поверите – вовсе нет. Все в открытом доступе. Зайдите как-нибудь на сайт ВЭФ. Все очень подробно расписано. Даже приблизительный график есть. Согласно ему, кстати, отказ от собственности запланирован. И, в общем, не так долго осталось. Причем преподносится переход под бодрым заголовком «Добро пожаловать в 2030 год, у меня нет собственности, нет неприкосновенности частной жизни, и я никогда не был счастливее». Как-то так. И, надо сказать, статья была опубликована уже года три или четыре назад.

– Вы меня пугаете.

– Признаться, мне самому не нравится.

– Но как они планируют этого достичь?

– Благодаря Великой перезагрузке. Я же говорил. Если будут реализованы все пункты, включая смену моделей, должны плавненько перетечь. Там есть очень важный нюанс, который запланировано сделать законодательной нормой, – введение системы оценки бизнеса «четыре столпа». Каждое предприятие должно будет соответствовать определенным нормам. Они довольно серьезные. В противном случае бизнес будет вынужден либо закрыться, либо продаться более крупному игроку, вписывающемуся в модель. Но там такие требования, что по факту останутся лишь очень крупные ребята. По сути, речь идет о глобальной монополизации, от которой выиграют лишь один-два процента населения Земли. Остальных унифицируют по лекалам свободы, равенства и братства. Точнее – социального равенства, экологичности и чего там еще.

– Гендерной нейтральности.

– Во-во.

– А если бизнес откажется вписываться в модель?

– Тогда ему устроят холокост. Сделают так, что акции упадут, в кредитах откажут, инвесторы испарятся, репутацию затопчут. В принципе, это очень даже работает. Посмотрите, как реагируют на любую мелочь так называемые «меньшинства». Стоит любой, даже самой известной компании допустить малейшую оплошность, задев чьи-то мнимые чувства, как сразу же начинается травля. И люди вынуждены сразу же извиняться, а замазанных в скандале спешно увольнять с волчьим билетом. Одни сексуальные скандалы чего стоят.

Собеседники помолчали. Первым решил продолжить психолог:

– И вы об этом постоянно думаете, Глеб?

– Больше, чем хотелось бы.

– Но вы-то как раз крупный бизнесмен, вам ничего не грозит. Впишетесь как-нибудь.

– Вы мне льстите. Я не англосакс. И даже не еврей. С точки зрения мировой экономики, Россия – жалкое захолустье. Для них мой бизнес как продуктовый ларек у завода. Да и не нравится мне все это. Я не хочу, чтобы у меня все отжали только потому, что я не вижу смысла ставить на ключевой пост в компании негра, сменившего пол. Просто потому, что есть квоты и их надо заполнять. В некоторых вещах я, знаете ли, паталогически консервативен. И считаю, что должности должны занимать люди, обладающие необходимыми компетенциями. А когда кухарка начинает управлять государством или предприятием, мы с вами знаем, чем все заканчивается.

– Но у них ничего не получится!

– Почему вы так думаете? Люди очень серьезные в этом участвуют. И настроены они решительно.

– Не знаю. Конечно, я не специалист в экономике, но в людях хорошо понимаю. От своих кастрюль никто не откажется. А будут заставлять – вспыхнет бунт. В России – сто процентов.

– Тут я с вами, пожалуй, соглашусь. Мозги промыты явно недостаточно ни у населения, ни, главное, у бизнеса. Средствам массового охмурения еще работать и работать. Но продвинулись они довольно далеко.

– Возможно, но посмотрите сами: про «зеленые» ценности талдычат из всех утюгов, особенно на Западе, но продвинулись пока только до раздельного сбора отходов в некоторых странах да до частичного перехода с углеводородов на возобновляемые источники энергии. И тоже далеко не везде.

– Это как раз понятно, потому что очень дорого. По факту – значительно дороже использования нефти. Ведь, например, чтобы сделать все автомобили электрическими, понадобится уйма редкоземельных металлов – недешевое удовольствие по определению. Да и ветряки тоже не настолько безопасны с экологической точки зрения, как нам пытаются рассказывать, так как создают проблемы экосистемам из-за повышенных вибраций, а солнечные батареи требуют столько места, что их повсеместное распространение создаст серьезную конкуренцию и сельскому, и лесному хозяйству. Так что в этом вопросе я вполне склонен с вами согласиться и слегка успокоиться. К тому же большинство компонентов, столь нужных для перехода на альтернативную энергетику, опять же находятся у нас. А что-то мне шепчет, пока Российская Федерация сохраняет суверенитет и политическую систему, мы в этих игрищах участвовать не будем. По крайней мере, не так, как хотелось бы господину Швабу.

– Позвольте выразить умеренный оптимизм по данному вопросу.

– Почему умеренный?

– Лично я от нашей политической конфигурации не в восторге. Хотя и мне бы не хотелось, чтобы мы лишились суверенитета, а американцы начали выкачивать наши редкоземельные металлы. В конце концов, Россия не Афганистан и не Ирак.

– Более того – Россия осталась единственной хранительницей европейской культуры в период ее золотого века!

– Ммммм…

– Опять не согласны? Ну посудите сами, как бы там ни было со всеми нашими перекосами, но в основе российской культуры лежат европейские ценности, к которым добавилось западное понимание капитализма образца, наверное, XIX века. А по мне, сложно отрицать, что эта эпоха – до Первой мировой – не была периодом максимального расцвета. Именно тогда были сделаны фундаментальные открытия в науке, на которых мы паразитируем до сих пор, а также накоплены шедевры искусства, составляющие золотой фонд мировой культуры. Все, что потом, – медленная деградация. Сейчас уже до полного разложения дошли. Причем думают, что это круто. Посмотрите дворик перед любой так называемой прогрессивной компанией – и обязательно увидите там какую-нибудь странную статую, в большинстве случаев имеющую элементы детородных органов. Или картины на стенах в супер-пупер-офисах – сплошная похабень.

– У нас этого добра хватает тоже.

– Безусловно. Но как альтернатива. Нам, извините, в голову не придет брать на роль Анны Болейн или Наташи Ростовой негритянку или спекулировать на сексуальной ориентации Чайковского. Потому что для нас важно то, что первостепенно в классической европейской культуре, – внутреннее содержание, главная компетенция, не знаю, как сказать. – Глеб немного замялся. – В общем, то, что в бизнесе называется миссией. Некое основное качество, влияющее на весь остальной мир. А они пытаются форму сделать содержанием. Превратить все сущности в упаковку. Поэтому и вылезает всякая шушера на этой волне – BLM, ЛГБТ, «зеленые» эти недоделанные. И я очень боюсь, что они возьмут верх. Потому что тогда замаскированный марксизм, о котором я только что рассказывал, окажется востребованным. Так как он идеальная среда для всех этих бездельников. А я не хочу отдавать им то, над чем работал всю жизнь, ночей не спал, нервы портил, психику вон надломил.

– Хочу вас успокоить, Глеб, вы не один такой. В том числе и в пресловутых Штатах. Вот недавно как раз, во время «черных протестов», показывали белых мужиков с винтовками, защищавших свои дома и магазины. Хотя негров было значительно больше. Когда припрет, все так поступать будут.

– Вот не факт. Потому что всех недовольных показательно гасят. Если ты белый, христианского вероисповедания и пытаешься защищать свои права – тебе подвергнут обструкции. А уж если ты возьмешь в руки оружие и, не дай Бог, совершишь какой-то показательный акт, то изничтожат не только тебя, но и все твое окружение.

– Ну знаете. Теракты совершать никому нельзя. Какие бы благие ни были намерения.

– Вы так думаете? А вот нет. В случае, если преступление совершит представитель этнического меньшинства, его, безусловно, осудят, но при этом пожалеют, списав все на среду. Вспомните, кстати, из-за чего началось движение BLM – из-за черного преступника, отнюдь не святого, который и людей грабил, и с семьей своей по-свински себя вел, и погиб, в общем-то, при задержании по криминальному эпизоду. Но во что это все вылилось? В государственные похороны, золотой гроб и чуть ли не причисление к лику святых. Не удивлюсь, если ему скоро памятник поставят. В аналогичной ситуации белого никто бы жалеть не стал. Наоборот, позлорадствовали бы. Это классическая дискриминация. Вопиющая. И ее, как основную модель, пытаются навязать всему миру.

Да что говорить, слова теперь сказать нельзя. Пошутишь неудачно – обязательно найдется какой-нибудь уязвленный придурок, который примет это на свой счет и обвинит тебя во всех смертных грехах! Юмор, причем по большей части хамский, стал привилегией меньшинств. И как можно жить в такой обстановке? Кстати, очень много моих знакомых в последнее время стали возвращаться в Россию. Именно потому что на Западе им стало некомфортно: очень много русофобских настроений, под надуманными предлогами не дают работать, степень идеологизированности напоминает наш поздний совок. Вот, спрашивается, зачем было уничтожать СССР, чтобы потом создать его у себя? А главное – пытаться распространить на весь остальной мир.

При этом – посмотрите на них! Супердемократические режимы не моргнув глазом посадили своих граждан под замок, как только началось все это безобразие. И ничего! Никто не пикнул. Расселись по домам и стонут, как им не хватает прежней жизни. Притом что у нас – в «варварской диктаторской» России – все что хотят, то и делают.

– Ну, сейчас-то да. На улицах не продохнуть. Но поначалу сидели.

– На месяц всех хватило. Сейчас в любой парк зайдите – битком.

– Вы ходите в парки?

– Я – нет. Но сотрудники мои ходят. И рассказывают мне потом. Полная вольница. А эти, прогрессивные, сидят. Рим пустой, Нью-Йорк пустой. Свободные, что тут скажешь. – Олигарх саркастически рассмеялся. – И эти люди запрещают мне ковырять в носу.

– Ну так и что вам не нравится? Вас же это не касается.

– Еще как касается. Потому что ущербное общество, прогнувшееся под обезьян и извращенцев, очень агрессивно навязывает мне свои правила. А с учетом того, что там сосредоточена большая часть денег, оно имеет все шансы победить. И я этого очень не хочу! Мне, знаете ли, нравится дивный старый мир, где все качество человека определялось не по тому, какой у него цвет кожи и как он использует свою прямую кишку, а по внутренним качествам, способностям и связанным с ними достижениями. Я за такие правила! И только такие!

– На секунду представил вас на броневике, окруженном толпой людей, обмотанных пулеметными лентами.

– Не смешно, Аркадий. Я вам душу изливаю, а вы ерничаете.

– Простите, вы так яростно это делаете, что не смог сдержаться. А заодно и обозначить, что перегибаете. Не все так страшно. Точно говорю! Пока есть мы, пока есть арабы, пока есть китайцы, ничего у них не получится. «Дырку они получат от бублика, а не Шарапова».

– Думаете?

– Сто процентов. Но поскольку моего заявления явно будет недостаточно, чтобы вас успокоить, подумаю над терапией, а пока пожелаю вам: «не читайте до обеда советских газет»[6].

– Так других нет! – рассмеялся Глеб.

– Вот никаких и не читайте, – продолжил цитату Кузнецов. – А если серьезно, то действительно постарайтесь ограничить потребление информации. Читайте только то, что вам надо по работе.

Потом психолог подумал еще и с ходу набросал клиенту «домашнее задание» до ближайшего сеанса, призванное хотя бы немного понизить тревожность предпринимателя. Глеб, пользуясь профессиональным сленгом, назвал его «костылем», но признал, что на данном этапе это лучшее решение.

Распрощавшись с клиентом, Аркадий в очередной раз за последние несколько месяцев испытал острый приступ тоски, связанный с осознанием собственной никчемности. Ему казалось, что бой с эпохой интернета, сводившей к нулю и его образование, и профессиональные успехи, практически проигран. Копаясь в себе, психолог все больше и больше осознавал, что не знает, как противостоять виртуальному чудовищу, заползающему в мозг его клиентов и, что уж греха таить, в его собственное сознание. Бессилие и злило, и пугало одновременно. Однако, ощутив, что он вплотную подходит к черте, за которой последует неконтролируемая паника, Кузнецов решил использовать одну из лучших практик – метод Скарлетт О’Хара – и подумать над проблемой завтра. К тому же жена позвала всех на печеночные оладьи. А они у нее всегда были бесподобными. «Да и хрен с ним», – были последние слова Аркадия в мысленном диалоге с самим собой, перед тем как он насадил на вилку половину толстого оладушка, обильно политого сметаной, и отправил его себе в рот.

Освобожденный

В середине лета мир, и шестая часть суши в том числе, настолько привыкли к странностям своего существования в новых эпидемиологических условиях, что происходящее стало восприниматься как норма. Не всегда удобная, причудливая, местами извращенная. Просто ее новыми символами стала застиранная медицинская маска на подбородке и привычка обильно заливать руки антисептиками. В последней черте было даже некоторое изящество, породившее новую форму вежливости – стало правилом хорошего тона предлагать ближнему воспользоваться дурно пахнущей спиртосодержащей жидкостью из собственных запасов. Ну и индустрии не остались в стороне – предложения масок и антисептиков были готовы удовлетворить любой вкус и кошелек. Еще одной приметой стали закрывающиеся точки общепита, если можно так назвать вполне презентабельные кафе и рестораны, внезапно оказавшиеся банкротами. Вместе с ними серьезный удар испытал бизнес, хоть как-то связанный с развлечениями, туризмом, пассажирскими перевозками. Но люди, казалось, старались этого не замечать. Поскольку пришло лето, и довольно-таки неплохое, многие перебрались на дачи, а спрос на загородную недвижимость оказался запредельным. Особенно хорошо это было заметно на умиравшем доселе подмосковном рынке, вдруг оказавшемся в фаворитах роста. «Нищие» москвичи как оголтелые сметали любую завалящую недвижимость за пределами МКАД, даже ту, на которую раньше не позарились бы ни при каких раскладах: в равной степени уходили и лачуги, и дворцы, лишь бы только приобретение их давало возможность обладать несколькими сотками земли, где можно гулять и дышать свежим воздухом сколько влезет. Казалось, свободы стало значительно больше. Город вроде бы должен был переживать карантин и все, что с ним связано, но нет: пробки стали больше, над парками витал такой густой дым от шашлыков, что, казалось, их жарит не менее половины столицы. И политика властей тому лишь потворствовала – несмотря на всю кажущуюся жесткость, по-настоящему жестких мер (привет из Италии!) никто не предпринимал.

Однако за видимой легкостью бытия скрывались переполненные лазареты, коими стали даже некоторые торговые центры и спортивные объекты. В них умирали люди. Причем количество их существенно увеличилось по сравнению с весенними цифрами. Более того, ими начали становиться коллеги, соседи, знакомые и даже родственники. То есть те, кого нельзя было приплести к абстрактным пособникам пропаганды. Но вместе с тем общество все стремительнее разделялось на два враждующих лагеря – признающих болезнь и так называемых ковид-диссидентов. Главным полем, на котором обе стороны переломали более всего копий, была дискуссия о необходимости и строгости мер, нужных для борьбы с эпидемией, включая, например, вакцинацию. Хотя ни одной вакцины фармацевты на тот момент еще придумать не успели.

Социальные сети и студии телеканалов гудели: надоевшие всем звезды шоу-бизнеса, лишенные привычного для себя ареала обитания, спорили с якобы медиками, немного с политиками, а также другими псевдоэкспертами о том, как надо бороться с китайской заразой. Однако пропасть между враждующими сторонами от этого меньше не становилась. А коллеги, соседи и родственники, наоборот, продолжали умирать, порождая еще одну примету времени – умеренный фатализм. Потому как что еще делать, как не довериться судьбе, если ты видишь, что снаряды врага вроде бы и ложатся где-то рядом и никто-никто от них не застрахован (вон даже премьер-министр заболел!), но лето (лето!) настолько удалось впервые за долгие годы, что позволяет на законном основании не ходить в проклятый офис, а все рабочие проблемы решать на лежаке пляжа в Серебряном бору. Кто сможет противостоять такому искушению? Особенно если профессия позволяет. Разве что тот, кто впал в противоположную крайность и забаррикадировал входную дверь так, чтобы из внешнего мира внутрь его персонального бункера попадали лишь продукты питания и вещи первой необходимости. Таковых, правда, также было изрядно. В общем, с течением времени ясность никак на наступала, а парадоксальность только усиливалась.

Надо сказать, что Кузнецову происходящие в обществе процессы были довольно очевидны. Благо, было за кем наблюдать. При этом среди его клиентов водораздел прошел довольно четко.

Большая часть из тех, кто постарше, предпочли закрыться в своем коконе, а те, что помладше, наоборот, неистово рванули использовать открывающиеся возможности. Каждый был сам за себя.

Кроме, естественно, отца Серафима. Как только началось это безобразие, монах не раздумывая воспользовался связями в мэрии и в медицинских кругах, чтобы иметь возможность работать если не в самой «красной зоне», то хотя бы где-то максимально близко к ней. И окормлять, окормлять, окормлять, растить свою паству, пусть даже для того, чтобы провести с ней лишь последние мгновения перед смертью. Впрочем, в логике достойного священнослужителя даже краткие секунды, освященные искренним желанием следовать за Христом, могли стоить целой жизни, проведенной в противостоянии с Ним. И являлись безусловным успехом. Естественно, что останавливаться батюшка не собирался. Если б ему дали волю, он бы перекрестил, переисповедовал и перепричастил все госпитали, больницы и медицинские пункты России, а не только госпиталь в Коммунарке. Там-то его и накрыло. Окончательно и бесповоротно: вначале «пропал нюх», как признавался он Кузнецову, потом пришла сильнейшая температура, потом увезли к «своим», в «красную зону». Там он провалялся около недели на ИВЛ и даже умудрился пойти на поправку. Именно в этот крайне непростой для организма момент монах вспомнил об Аркадии и решил взять у него дистанционную консультацию.

– Здравствуйте, любезный мой Аркадий Аркадьевич, – ни много ни мало начал беседу отец Серафим. – Более того, хочу вам сказать, что это вовсе не пустая формальность, а самое что ни на есть осознанное пожелание!

– Надо думать, батюшка. Как вы там?

– Слава Богу! Живой. – Монах так заулыбался в экран смартфона, что если бы где-то на периферии экрана не болталась капельница, можно было бы подумать, что он находится как минимум на курортах Краснодарского края. – И это ведь как удивительно, Аркадий! Просто чудо, хочу вам сказать!

– Так плохо было? – искренне посочувствовал психолог (пожалуй, отец Серафим был одним из очень немногих его клиентов, к которым он проявлял настоящее сочувствие). – Что ж вы сразу не позвонили? Я бы хоть как-то постарался помочь. Мы с Проценко шапочно знакомы. Не близкие друзья, конечно, но я бы нашел способ к вам проникнуть.

– И что бы вы делали? Накачивали бы меха кислородом?

– Смотрю, вам действительно лучше – смеетесь надо мной.

– Нет-нет. Просто ни за что не хотел бы видеть вас в этом заведении. Оно ужасно. И не надо ходить сюда здоровым людям, если они не врачи, не священники или чиновники.

– Странное разделение. Почему чиновники?

– Ну как: врач лечит тело, священник дух, а чиновник должен следить, чтобы им хватало всех необходимых ресурсов для сего нелегкого труда.

– Вы, отче, прям как Томазо Кампанелла – большой, а в сказки верите.

– Безусловно, идеализм мне свойственен. Однако не вижу в нем ничего плохого. И место, где я сейчас нахожусь, не способно поколебать мою уверенность в том, что все будет хорошо. Более того, оно меня даже укрепило в этой мысли! Хотя, честно признаюсь, поначалу было страшновато. Дошло даже до паники. Можете себе представить, Аркадий?

– Что же в этом удивительного? «Скорая», реанимация, врачи в костюмах космонавтов, кислородная маска. Как я понимаю, есть от чего прийти в отчаяние.

– Именно так. И я в него впал по полной программе. Особенно после того, как на меня маску надели. По первости оказалось прескверное самоощущение. Потому что все слышишь, все видишь, но совершенно не можешь говорить. Оказалось, что это прескверное ограничение. Как же мы, люди, обожаем поболтать! Даже мне, монаху, призванному поменьше разговаривать, вынужденное молчание показалось пыткой. Слава Богу, – отец Серафим перекрестился, – что я довольно быстро вспомнил о том, кто я такой, и начал молиться. Как результат, я довольно быстро умиротворился, прошел страх, а потом пришло осознание, что все не просто так! Что Господь дает мне небывалый шанс на абсолютно законном основании побыть наедине с собой, подумать о своих грехах, с Ним поговорить, когда никто не мешает. Это же воистину подарок!

– И долго вас одаривали?

– Целую неделю. Я бы сказал, целую восхитительную неделю! И, знаете ли, она мне очень пригодилась. Как ни странно это звучит, но я отдохнул. Как будто на курорте побывал. Конечно, не сразу удалось войти в это умиротворенное состояние. Поначалу мне очень мешал шлейф мира, который я затащил с собой в реанимацию…

– Не очень понял.

– Чего ж тут непонятного? Суетные мысли, полное отсутствие спокойствия. В больнице, знаете ли, тоже довольно оживленно, если можно так выразиться, – врачи и медсестры снуют туда-сюда, больные стонут, кого-то приносят, кого-то уносят. В общем, все в движении. А ты лежишь и никак не можешь на это все отреагировать. И беспомощность очень угнетает. А потом, через некоторое время, наступает внутренняя тишина.

– Понимаю, принятие.

– Предпочел бы слово «смирение». Хотя суть не поменяется. Да. И, знаете ли, очень благотворное ощущение. Я, можно сказать, на физическом уровне понял, что означает фраза «сила Божия в немощи совершается». Миллион раз ее читал, другим говорил, а до последнего момента, как выясняется, не понимал. Но как понял, сразу жизнь новыми красками заиграла. И мне стало очень-очень хорошо! Как у апостола Павла – шоры упали с глаз, и совсем другое видение открылось.

– Какое же?

– Что мы не там ищем ресурсы, не в том пытаемся найти силы и очень ошибаемся насчет своей свободы. Мы декларируем, что каждый из нас личность, но палец о палец не пытаемся ударить, чтобы эту личность раскрыть. Все, что есть в этих так называемых личностях, – всего лишь внешняя оболочка и мишура, причем занятая у каких-то «лидеров мнений», как сейчас модно говорить.

– Инфлюэнсеров.

– Да-да. У них, – улыбнулся монах. – У некоторых же погоня за собственной свободой так вообще приводит лишь к еще большему внутреннему рабству. Знаете, как писал Достоевский: «В нынешнем образе мира полагают свободу в разнузданности, тогда как настоящая свобода – лишь в одолении себя и воли своей, так чтобы под конец достигнуть такого нравственного состояния, чтоб всегда во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином. А разнузданность желаний ведет лишь к рабству вашему»[7]. Но что в результате (я разнузданность имею в виду)? Еще большие комплексы, неудовлетворенность, проблемы со здоровьем и физическим, и психическим, поломанные судьбы. Это разве свобода? Вы, как психолог, наверное, даже лучше должны это понимать.

– Конечно. С такого рода «освобожденными» имею дело каждый день.

– Могу представить. Так вот… Маска помогла мне практически понять, что такое «внутренняя тишина», что такое «заглянуть в себя», что такое обрести внутреннюю свободу. Молол-то языком я об этом довольно регулярно, но вот понять, как выясняется, по-настоящему никогда не мог. Потому что мне всегда мешали собственные неудовлетворенные желания, которым я никогда не отказывал: захотелось поесть – пошел поел, захотелось книгу почитать – пошел почитал.

– Вот уж не думал никогда, что в монастыре такая вольготная жизнь.

– Конечно, я утрирую немного, – прищурился отец Серафим. – Но сугубо для того, чтобы мысль моя была яснее. Так-то, безусловно, режим у нас достаточно суровый. Даже для настоятеля. Главное, каждый из нас (практически каждый) почти никогда не отдает отчета своим действиям, мы слепо волочемся за своими желаниями и практически не рефлексируем по этому поводу. Это, кстати, одна из причин, по которой Иуда продал Христа, если хотите.

– Внезапно.

– Что?

– Переход резкий. Но мне очень интересно, что вы думаете. Сколько раз доходил до этого эпизода в Евангелии и никогда не мог понять логики. Он же был полноценным апостолом, как я понимаю, исцеления совершал, бесов изгонял, видел все чудеса, включая хождения по воде, и как тысячные толпы небольшим количеством хлебов кормили. А потом взял и предал. Ни с того ни с сего. А потом еще и деньги выбросил.

– Потому что мыслите категориями современного человека, а не иудея двухтысячелетней давности. А если бы попробовали встать на место Иуды, то логика бы весьма четко прослеживалась.

– Боже упаси!

– Так-то да, учитывая жуткий финал. Но если понимать, что он был плоть от плоти того общества, а также внутренние устремления (это к вопросу о «свободах») – все встанет по местам. Ведь что мы имеем? Точнее, они имели: иудейский богоизбранный народ, утвердившийся в своей исключительности, оказывается под римской оккупацией. То есть фактически порабощен язычниками, к которым они, по закону, даже в дом заходить не могли, чтобы не оскверниться. Именно поэтому суд над Христом у Пилата происходил не внутри дома, а во дворе, иначе бы все присутствующие иудеи не смогли есть вечером пасхальную трапезу. Их общество пытаются встроить в римское общество, опять же – языческое. Никому это, естественно, не нравится. Появляется сопротивление. Зилоты, помните?

– Ага.

– Но это самое радикальное движение. Остальные же просто ждут Мессию. И как бы пророки приход обещают. Однако понимание Мессии у иудеев связано не с духовной плоскостью. Его ждут как Царя иудейского. В чем, кстати, Христа потом и обвинили – в притязании на царскую власть. Но это была насмешка со стороны первосвященников, которые думали, что уязвят Его таким образом. Потому что им был важен именно политический лидер. Как и всему остальному иудейскому обществу. Более того, все они ждали, что Он станет не только правителем Иудеи, но и распространит свою власть на остальной мир, который весь станет Царством Израилевым. Понимаете? Ни больше ни меньше. А тут вдруг появляется Человек, называющий себя Сыном Божиим и Христом, обладающий сверхчеловеческими способностями, но совершенно не собирающийся свергать римлян и не делающий никаких политических заявлений. Естественно, что иудейский истеблишмент в растерянности. Как сие понимать? Вначале они просто за Ним наблюдают, потом провоцируют, потом начинают бояться. Потому что непонятно, что Он такое. Помните, у Иоанна, после того как Христос воскресил Лазаря, говорит первосвященник Каиафа: «Он слишком много чудес творит, и весь народ идет за Ним, как бы не случилось так, что это не понравится римлянам и они придут и покарают нас». Потому что неизвестность пугает. Дальше вы знаете…

Так вот, Иуда мыслил теми же самыми категориями. Более того, в отличие от первосвященников, он не сомневался в возможностях Христа. А поскольку, как пишет Евангелие, он ходил с ковчежцем для пожертвований, то, судя по всему, был еще и казначеем апостольской общины. И при этом же евангелисты характеризуют его как сребролюбца и вора. То есть, по всей видимости, периодически Иуда свою руку в ковчежец запускал, и не для общественных нужд. Думаю, можно с большой долей вероятности предположить, учитывая вышеизложенное, что он тоже ждал возвышения Христа, но с совсем другой целью. У него был личный интерес. Может быть, он мыслил себя ни много ни мало министром финансов в будущей имперской системе. Представляете – главный финансист в мировой империи? Это же вершина карьеры! Поэтому он тоже наблюдает, видит все и ждет. А когда Христос входит в Иерусалим и Его встречают как царя, наверняка думает, что вот – время пришло! Но нет. Учитель не спешит с узурпацией трона. Наоборот, вместо этого вступает в полемику с первосвященниками, выгоняет торговцев из храма, говорит о том, что Его должны распять, а потом и вовсе – во время Тайной вечери – благодарит блудницу за то, что она приготовила Его к погребению. Ну какое погребение? О чем Он вообще? Пора брать власть! Ведь отдают же уже практически. И зная о возможностях Христа, с большой долей уверенности могу предположить, что ему захотелось Учителя спровоцировать. Создать такую ситуацию, когда сами спустятся легионы ангелов, вырвут Христа из человеческих рук и сделают царем. Логично?

– Более чем.

– Но, как вы знаете, провокация не удалась. Поэтому он и пришел в такое отчаяние, что даже деньги потеряли для него значимость. Это был крах его личной системы, основанной на ложных представлениях о миссии Учителя и собственных устремлениях. Видимо, потрясение было чудовищным! Закономерно, что случился и такой страшный финал. Но если представить, насколько сильно Иуда следовал за своим главным желанием, насколько сильно хотел собственной значимости, насколько сильно любил деньги, то все встает по своим местам. И тут можно вернуться к вопросу о свободе. Это ли свобода? Если бы то, что двигало Иудой, было истинной свободой, то он не закончил бы свои дни в петле. Потому что настоящая свобода не ведет к разрушению. А, наоборот, к спокойствию, вере непостыдной, любви нелицемерной, то есть – к гармонии и созиданию.

И, думая об этом, ограниченный маской и привязанный к капельницам, я пришел к выводу, что мы, все наше современное общество, в общем-то недалеко от Иуды ушли. Потому что видим цель в ложных ценностях. Почитаем их столпами. Но конец будет такой же бесславный.

– И что же, батюшка, мы должны делать, по-вашему?

– Для начала разобраться в себе. Хотя бы попробовать узнать себя, хотя бы немного, но по-настоящему.

– И вы снова впали в кампанельщину. Думаете, это возможно?

– Надеюсь. Очень сильно и искренне. Хотя, конечно, и сомневаюсь в результате.

– А я вот не сомневаюсь. И для меня он очевидно печальный, если укладывать мироздание в вашу логику. Все плохо кончится. Так как человечество себя исчерпало. А с появлением новых технологий лишь ускорилось. Мы уже имеем как минимум одно потерянное поколение. А до тех пор, пока не разберемся, как правильно жить в информационном пространстве, потеряем еще несколько. Ко мне сейчас знаете сколько заказов стало падать от родителей, не способных справиться с детьми, которые не могут вылезти из Сети? Просто ужас какой-то! Хуже, чем наркомания, потому что значительно доступнее. По мне, это и есть апофеоз человеческой свободы – жать на кнопку «удовольствие» до тех пор, пока не умрет мозг. И таких людей становится все больше. Самое ужасное, что речь идет о детях. Их психика оказывается искаженной уже с детства. Что с ними потом сделаешь? Думаете, они смогут увлечься вашими ценностями? Им вообще все равно. Кроме маленьких экранчиков.

– Может быть и так, конечно. Но я, знаете ли, Аркадий, верю в Бога. И знаю Писание. Оно говорит, что если Ему будет надо, то Он сможет возродить весь человеческий род и из восьмерых человек. Даже если миллиарды от Него отвернулись. Всегда найдется хотя бы несколько людей, для которых соблазны современного мира окажутся ничем по сравнению с богообщением. Потому что оно (и только оно!) и есть настоящая Жизнь. В них все и сохранится. Даже если таких людей будет совсем мало. Потому что они – соль Земли.

– А остальные? Мусор, что ли?

– Нет, конечно. Просто несчастные люди, запутавшиеся в силках современного мира, верящие в его ложные ценности. Их нельзя за это винить. Можно только посочувствовать. Лично я, кстати, ничем от них не отличаюсь. Потому что плоть от плоти. То, что мне немного лучше понятно происходящее с нами, к сожалению, не делает меня солью Земли. Так как природа тянет меня в общий котел.

– Это вас-то, батюшка? Сколько вы уже монашествуете?

– Думаете, это имеет значение? Советского детства вполне хватило, чтобы зацепить мирской заразы по полной программе. Не знаю, было ли бы по-другому, если бы я родился в другой стране, но не думаю, что разница была бы сильно большая.

– А что такого плохого было в советском детстве?

– Как что? Ложь, конечно. Возведенная в государственный статус. Ну, вспомните сами: все исповедовали приверженность идеям коммунизма, но никто в них не верил. И такой подход практиковался на всех уровнях без исключения. А что это, по-вашему, означает в практическом смысле?

– Что же? – улыбнулся Кузнецов, уже зная ответ.

– То, что вся страна приучила себя жить сразу в двух реальностях, врать не моргнув глазом. Привычка ко лжи настолько в нас укоренилась, что ложь даже не замечают. А в некоторых случаях даже считают доблестью. Обманул государство – молодец! Кинул какого-то простака – молодец! Обманул жену – молодец! Обманул родителей – молодец! Не молодец, если поймали. Понимаете? Вот тогда ужас и кошмар. А пока не попался – все хорошо. И никаких угрызений совести. Это въелось в нас. На подкорке живет.

Поэтому совершенно «нормально» (в кавычках, конечно), когда одни и те же люди ругают чиновников за то, что те воруют, но при этом не платят налоги. Хотя любят заявлять о себе в соцсетях как о налогоплательщиках. Или обвиняют власти в повышении штрафов, но при этом не стесняются нарушать. Или не соблюдают нормы общественной морали, даже откровенно плюют на них, чтобы эпатировать публику, но при этом хотят, чтобы к ним относились с уважением, и сами считают себя приличными людьми. Не говорю уже о том, как сегодня повсеместно принято разговаривать. По-моему, матерятся теперь уже даже на государственных каналах и не видят в этом ничего предосудительного. В общем, примеров – миллионы. Суть в том, что такого рода шизофрения никого не смущает. Это «ок», как сейчас принято говорить.

Однако несмотря на то, что сейчас наговорил, мой дорогой Аркадий, я все равно верю, что у человечества есть будущее! Более того – знаю, что даже после того, как Земля в небесном пламене сгорит, люди останутся. Господь сохранит их, чтобы они населяли новое Небо и новую Землю. И в них останется по чуть-чуть от каждого из нас. Не знаю как, но обязательно. Потому что, как мне кажется, все мы на этой планете связаны друг с другом. Хотя, может быть, я просто хочу в это верить?

– Вы идеалист, отче. Никогда не устану повторять.

– Может быть. Но иначе я бы не был собой. И жить было бы совсем грустно.

– Наверное, вы правы. Иначе не наблюдал бы такого вдохновенного лица в столь ужасающих декорациях. По-хорошему завидую.

– Бросайте сию вредную привычку, Аркадий. Она еще никому и никогда не помогала. Просто вдохновляйтесь. Жизнь потрясающа! Даже в реанимации. Это я вам как эксперт говорю, – рассмеялся священник. – Однако будем прощаться. Скоро очередной обход. Не хочу смущать медицинскую братию. Так-то слишком затяжное телефонное общение здесь не очень приветствуется.

– Ну вот, – демонстративно расстроился Кузнецов. – И вы правила нарушаете!

– Говорю же: плоть от плоти, – с улыбкой ответил отец Серафим, и они попрощались.

Выключив планшет, Аркадий еще некоторое время оставался под впечатлением от разговора. Эмоции его были противоречивы. Так как одновременно он был очень рад, что наконец-то поговорил с монахом, общение с которым всегда действовало благотворно, но вид больничной палаты, капельниц и изможденного болезнью лица отца Серафима заставил психолога испугаться. Внезапно ему пришла в голову мысль, что если, не дай Бог, батюшка умрет, то для него – Аркадия – это будет такая же потеря, как расставание с близким родственником. Для него самого было неожиданностью, что он настолько прикипит к своему «пациенту». Даже непонятно, кому из них двоих было важнее продолжать дружбу и общение.

Мысленно пожелав монаху скорейшего выздоровления, Кузнецов вернулся к рутине.

«Со святыми упокой…»

Архимандрит Серафим преставился через несколько дней. Как это бывает у заболевших COVID-19, временное облегчение болезни сменилось новым кризисом, переросшим в цитокиновый шторм. Развивалось все молниеносно. Однако батюшка, несмотря на адские муки, держался до последнего и умудрялся контролировать сознание. Как ни стремительно развивался повторный кризис, отец Серафим успел попрощаться с большинством из своих многочисленных друзей и даже исповедаться, собороваться и причаститься. Больничная администрация, очарованная своим пациентом, смогла закрыть глаза на сие вопиющее нарушение режима. Тем более что оказывать последнюю милость умирающему как простой священник лично пришел один из викариев патриарха. После принятия Таинств болезнь как будто оставила его. Мука отошла, а вслед за ней, коротко сказав «пора», с улыбкой на лице ушел и монах.

Бюрократическая машина проявила милосердие и в вопросе похорон. Правда, поставив условие, что все обряды должны проходить только с закрытым гробом и при соблюдении социальной дистанции (очередное новое словечко, плотно вошедшее в оборот общества). В свою очередь, монахи из монастырских мастерских, над которыми шефствовал отец Серафим, также проявили смекалку и сумели в немыслимо короткий срок изготовить полностью закрытый гроб с двумя крышками, сделав внутреннюю полностью стеклянной. По сути, она получилась готовой ракой, способной быть примененной при последующем прославлении. О чем многие пришедшие отдать дань уважения батюшке с удовольствием шептались по углам главного храма обители, где по традиции гроб с телом монаха был оставлен до погребения. Там он стоял почти двое из трех положенных суток (настолько быстро удалось пройти через тернии формальностей и приготовить все необходимое). И все время, пока преставившийся отец Серафим находился в церкви, его многочисленные собратья, духовные чада, друзья, просто знакомые шли бесконечной очередью, чтобы иметь возможность прочесть над телом хоть немного из Псалтыри. Их оказалось столько, что, как когда-то на похоронах Федора Михайловича Достоевского, дать возможность каждому прочитать по кафизме стало просто неисполнимой задачей – вначале читали «до славы», а потом и вовсе – по псалму.

Кузнецов, извещенный о скорбном мероприятии канцелярией монастыря, не поленился приехать не только на похороны, но и на чтение Псалтыри. И был буквально ошеломлен количеством пришедших. Он даже представить себе не мог, какой популярностью пользовался его любимый клиент. Толпа была такая, что полиции пришлось сделать на тротуаре специальную выгородку, иначе по нему было бы невозможно пройти. Когда очередь дошла до Аркадия, ему достался для чтения 148-й псалом: «Хвалите Господа с Небес…» По лицам присутствующих психолог понял, что ему чрезвычайно повезло, так как многим бы хотелось прочитать в память по отцу Серафиму именно этот старинный гимн. Закончив чтение, Кузнецов отошел в сторону, но, как и многие, еще долго не мог уйти из храма, слушая непрерывное разноголосое чтение и наблюдая за неиссякающим людским потоком. Больше всего его впечатлило, что собравшиеся выглядели очень счастливыми, как будто собрались на именины, а не на похороны.

А «именинник», казалось, молча приветствовал своих многочисленных гостей, лежа под стеклянной крышкой в красивом полированном гробу, со всех сторон украшенном цветами. По монашескому обычаю, лицо его было закрыто клобуком, черная ткань которого, пожалуй, была единственным напоминанием о скорбном событии. В отличие от остального праздничного – «троичного» – облачения, с богатой золотой вышивкой и драгоценными камнями, переливающимися всеми цветами радуги. Складывалось стойкое ощущение, что из гроба исходит тихий приглушенный цвет. А к запаху цветов, его окружавшему, примешивались нехарактерные для полевых растений нотки, чуть маслянистые, смолистые – изумительные и таинственные одновременно. Сама по себе вся эта скорбная композиция была настолько завораживающей, что уходить из храма не хотелось.

Простояв около полутора часов, Кузнецов все-таки отправился домой с мыслью вернуться уже на отпевание и похороны. Перед выходом из церкви Аркадия остановил молодой монах, откуда-то его знавший.

– Аркадий Кузнецов? – скорее утвердительно, чем вопросительно обратился он к психологу.

– Да, – удивленно ответил Кузнецов. – Чем обязан?

– Батюшка перед смертью успел распорядиться своим немногочисленным имуществом. В основном это книги. Вы оказались в числе тех, кому он велел обязательно передать свое предсмертное благословение.

– Вот это да! Он же почти не выходил из реанимации.

– Видимо, вы не очень хорошо его знали, – улыбнулся монах, – с его энергией реанимация – вообще не препятствие.

– Теперь я понимаю, насколько сильно я вообще его недооценивал. Когда он приходил ко мне, ни за что нельзя было сказать, что я имею дело с настолько популярным пастырем.

– Он всегда был скромным. Факт.

– Так что же он мне оставил?

– Книгу, конечно. У него и были-то только книги и иконы. В плане стяжательства отец Серафим – самый настоящий монах. Но книгу, как я понял, непростую – его личную Библию, с которой он прожил всю свою жизнь. Она очень странного самиздатовского формата, вся затертая, но, думаю, для вас будет постоянным напоминанием о нем. Может, через нее вы еще больше сблизитесь. Возьмете же?

– Конечно!

– Подождите, пожалуйста, сейчас принесу. Минут десять, – ответив на безмолвный вопрос, сказал монах и побежал в сторону монастырских келий.

Вернувшись, он отдал Аркадию ветхую, изрядно потрепанную книжку в мягкой зеленоватой обложке без всяких украшений и надписей – даже креста не было, – напечатанную на папиросной бумаге, мало напоминающую Книгу Книг. Страницы были настолько тонкими, что психолог сильно удивился тому, что все они до сих пор на месте и корешок, скрепляющий их, не развалился. Притом что пользовались книгой очень часто – она вся была испещрена многочисленными пометками, за которыми явно скрывалась некая хитрая система. Ее разгадке Кузнецов сразу же пообещал посвятить все свое свободное время. Он открыл Библию, которую уже успел окрестить серафимовской. Она раскрылась в самом конце на месте, где, по всей видимости, очень долго лежала закладка.

«И Ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что в нем, что времени уже не будет; но в те дни, когда возгласит седьмой Ангел, когда он вострубит, совершится тайна Божия, как Он благовествовал рабам Своим пророкам», – прочитал Аркадий.

«Пожалуй, прав монах, книжка действительно позволит мне сохранить отношения с батюшкой и, может быть, даже еще больше с ним сблизиться», – подумал Кузнецов. И мысленно поблагодарил усопшего: «Спасибо за наследство!»

Поток желающих попрощаться с отцом Серафимом не иссякал три дня и даже создал некоторое напряжение в древнем квартале Москвы, где располагался монастырь. Это событие привлекло внимание СМИ, для которых, как выяснилось, фигура ушедшего архимандрита была как красная тряпка для быка. Некоторые, наиболее «либеральные» из них, буквально сочились сатанинской злобой в адрес покойника, припоминая все его неудачные (с их точки зрения) высказывания и странные (в их глазах) поступки. Впрочем, поведение «четвертой власти» было вполне закономерным – как истинная проститутка, она очень хорошо понимала, кого можно кусать безболезненно, а от кого может и прилететь, поэтому на последних если и нападала, то очень аккуратно, стараясь не завышать уровень децибел собственного гавканья. На отца Серафима «этика» прессы не распространялась, так как он не был ни негром, ни геем, ни несостоявшейся бабой или политическим узником, борющимся за права никому не интересных меньшинств, а также не был представителем власти, способным нанести ответный удар. И «журналисты» оторвались во всю мощь своей провинциальной фантазии, которую большинство столичных акул пера, несмотря на долгое пребывание в столице, так и не смогло изжить, являя оную в момент ощущения себя четвертой властью. Издеваясь над новопреставленным, пресса не чувствовала угрызений совести, искренне считая, что делает полезное дело, «обличая» «религиозного мракобеса». Выглядел этот оголтелый наезд как реставрация антиклерикальной пропаганды начала XX века. То есть он был наглым, топорным и местами без толики интеллекта.

Впрочем, духовные чада батюшки на информационный фон внимания не обратили. Они шли, шли, шли и шли все три дня, пока тело стояло в монастырской церкви. По подсчетам МВД, за это время поклониться покойному пришли несколько тысяч человек.

Все это время Аркадий, когда выпадала свободная минутка, погружался в Библию, оставленную в наследство. Читал, анализировал, разгадывал логику перекрестных ссылок и записей на полях, придававших книге интерактивные свойства, восхищался глубиной погружения в некоторые вопросы так и не разгаданного им до конца клиента. Жалел о потерянном времени. Чтение настолько поглотило Кузнецова, что он даже забывал поесть, чего раньше за ним не водилось. Как следствие, своим поведением Аркадий изрядно напугал жену, решившую поинтересоваться, сколько это будет продолжаться и не намеревается ли ее благоверный, часом, бросить все и уйти в монастырь.

– Ну что ты, солнышко! – парировал меняющийся на глазах муж. – Куда же я от тебя уйду?

– Кто ж знает, что у вас, у мужиков, в голове? Вон Виталик, муж Риткин, сидел-сидел полгода на самоизоляции, всего боялся, фрукты скипидаром протирал, дома не разговаривал ни с кем, а вчера вдруг заявил, что нашел женщину, которая его понимает и ценит, собрал сумку и уехал в Краснодар.

– Вот это поворот! И ничто не предвещало?

– От слова «совсем». По крайней мере, в том телефоне, куда Ритка могла влезть.

– А у него их было два? Странновато для безработного физика-ядерщика.

– Теперь мы об этом уже не узнаем. Но факт остается фактом. Сидел, сидел и свалил. Хотя никаких тревожных признаков не подавал. Вот и ты меня пугаешь, мой дорогой муж! Сходил в монастырь, вернулся с Библией, ни с кем не разговариваешь, не ешь, только читаешь и смотришь куда-то в точку. Что мне думать?

– Что у меня появилась новая пища для размышлений, – рассмеялся Кузнецов, – не более того. Я тебя очень люблю! Неужели не понимаешь? Ты и дети такая же неотъемлемая часть меня, как руки и ноги. Ты – в первую очередь! Я без вас и минуты не могу.

– Ты мне так давно этого не говорил.

– Я свинья и сволочь, прости меня за это. Хотя очень сложно говорить об очевидных вещах. Кажется, они настолько на виду, что не требуют комментариев.

– Просто привычка. И у тебя по отношению ко мне тоже. Ты привык.

– Ничего подобного. Прозвучит, наверное, слишком пафосно, но с каждым днем я влюбляюсь в тебя все больше и больше.

– Что ж это ты, Кузнецов, не любил меня совсем, когда женился? – с лукавством спросила Ирина.

– Опять двадцать пять! Но ты права, звучит странно. Самому удивительно. Так как женился я на тебе по уши влюбленный. Казалось, больше уже невозможно. Но нет. Время идет, а я влюбляюсь все сильнее. Главное, ты становишься все интереснее и красивее. Ни на кого тебя не променяю! Ни за что! Даже не сомневайся.

– Ладно, – вызывающе надменно сказала жена, хотя взгляд ее заметно потеплел. – И все же! Как ты объяснишь свое внезапное погружение в Библию?

– Я так понял, исповеди не избежать?

– Ни малейшего шанса. Даже не надейся.

– Сложновато, но попытаюсь… – Кузнецов задумался. – Понимаешь, и это, скорее всего, прозвучит банально и ты сейчас меня запишешь в какие-нибудь свидетели Иеговы, но эта книга действительно перевернула мой внутренний мир. Даже, неверное, не столько она, сколько комментарии отца Серафима внутри. А еще точнее – сочетание комментариев, текста и моих воспоминаний о нем. Все вместе. Он, знаешь ли, был удивительным человеком. В первую очередь потому, что казался абсолютно обыкновенным. Более того, когда я с ним только познакомился, он показался мне настолько заурядным, что меня тоска разобрала. Честно признаться, если б не любопытство, не стал бы вообще его консультировать. Но что-то тогда заставило меня выслушать батюшку. И в каждом разговоре я открывал в нем все новые грани, наполненные очень глубокими смыслами, которые он раскрывал мне маленькими порциями, как будто боялся, что если расскажет обо всем сразу, то я просто-таки не смогу вместить.

– Ты о человеке вообще говоришь?

– Конечно! Но он был отнюдь не стандартным! Когда я говорю про грани, то имею в виду, что это были как бы его интересы, но для него они были не просто абстрактным знанием, а частью мироздания, с которой он не просто чувствовал связь, а был в нее органично вплетен.

– Вот ты завернул!

– Не смейся, пожалуйста. Очень сложно формулировать. – Аркадий прервался. – По тому, как он рассказывал о тех или иных вещах или дискутировал со мной о них, чувствовалось, что он не просто знает о них теоретически, а как бы вплетен в них, что он живет с ними в одной парадигме, как будто для него нет времени и пространства. И исходя из его постулатов следует, что все мы равнозначны с точки зрения Вечности. Представляешь, самый последний бомж равен какому-нибудь Чингисхану, потому что все мы части одного целого – единого и бесконечного. С одним только «но», заключающимся в том, что только в наших силах это понять и соединиться с целым и бесконечностью. Только это невозможно понять логически, можно лишь почувствовать. Однако если ощутил хотя бы раз, что ты не просто ты, а нечто большее, то забыть это уже невозможно. И после уже ничего не имеет значения.

– Даже я?

– Ну вот опять! Конечно, ты имеешь значение. А для меня – первостепенное. – И Кузнецов в подтверждение своих слов поцеловал жену. – Просто очень-очень сложно об этом понятно говорить. Я-то не отец Серафим.

Суть в том, что, с одной стороны, все имеет значение, и очень даже большое, но с другой – важным является лишь правильное отношение ко всему, что есть в мире, а самое главное – к себе самому.

Потому что все основано на балансе парадоксов. С одной стороны – важно любить себя, потому что, не полюбив себя, невозможно любить других, но при этом нельзя любить себя так, чтобы был ущемлен хоть кто-нибудь, хоть совсем незначимый для тебя человек. Важно понимать свое место в мироздании, потому что несмотря на то, что по ценности мы все равны, по положению мы можем находиться в иерархии, и важно ценить свое место в этой структуре и принимать его. И таких важных моментов, иногда взаимоисключающих с бытовой точки зрения, – миллион! Ну, может, конечно, не миллион, но очень много. Но если они сбалансированы, получается настолько органичная личность, что ею невозможно не заинтересоваться. Ей хочется подражать, хотя никто и не заставляет. Вот таким он был, понимаешь?

– Пока еще не очень, но ты продолжай, продолжай, – сказала Ирина и пошла заваривать чай.

– Да, собственно, не так много и осталось. Могу лишь сказать, что отец Серафим меня чрезвычайно заинтересовал. Хотя он, на первый взгляд, вообще ничего не делал для этого. Мы просто общались. Говорили обо всем. Но мне захотелось хоть чуточку, хоть на миллиграмм стать на него похожим.

– Почему?

– А очень просто. Вот скажи, кто я по жизни?

– Ну как кто? Отец двоих детей, психолог, уважаемый человек. Неплохо зарабатывающий к тому же.

– Вот вроде бы. Но на самом деле это все не я.

– Отчего же? Что ты – не отец?

– Отец, конечно. Но я так мало общаюсь со своими детьми (даже сейчас, когда все время сижу дома), что иногда не чувствую себя отцом. И я их очень люблю! Ты пойми. Но понимаю, что моя связь с ними очень поверхностна. И на данном этапе сведена лишь к мимолетному совместному времяпрепровождению.

– И кто тебе мешает проводить с ними больше времени?

– Вот не обижай. Ты отлично знаешь, что я бы хотел все время с ними тусоваться, но, к сожалению, нет такой возможности. И вообще, это такая тема, которая требует отдельного длиннющего разговора, равно как и вопрос наших с тобой взаимоотношений. Потому что я ведь чувствую, что тебе меня не хватает, что тебе кажется, что я не могу полностью себя тебе отдать. Я все это отлично понимаю! И переживаю каждый день. Но главное-то заключается в том, что я и себя толком не понимаю и не люблю.

Вот ты говоришь: «успешный психолог, уважаемый человек», а я-то себя таковым совсем не ощущаю. Я все время нахожусь в депрессии, не чувствую себя профессионалом. Мне кажется, что я вообще шарлатан типа инфоцыгана, оседлавшего пару успешных приемов. Вся моя успешность сводится к тому, что я слишком давно в этом бизнесе, хорошо знаю, что продается, а что нет, имеется репутация определенная. Но, по большому счету, особенной ценности не несу.

– «Наговариваешь ты на себя, Глеб Георгиевич»[8], – улыбнувшись, ввернула слегка перефразированную цитату Ирина.

– Ни в коем разе! Лишь констатирую факт. Вот смотри: мои клиенты ходят ко мне годами без особенного прогресса; те, кто посильнее, слегка выкарабкавшись, находят себе какие-то более устойчивые точки опоры, а те, кто нет, могут и с собой покончить. И таких у меня уже минимум семеро.

– Всего семеро.

– По одному раз в четыре года. Очень много. Хирурга бы уже давно приговорили годам к пятнадцати за такие расклады. Но даже не в этом дело. А в том, что я бесконечно устал и бросил был все давным-давно, если бы не вы.

– Понятно. Теперь мы виноваты.

– Никто ни в чем не виноват. Просто я вас люблю и не хочу, чтобы вам было некомфортно. Это моя потребность – знать, что вы обеспечены всем необходимым. Это часть моего понимания гармонии. Но самому мне уже давно ничего не надо. Признаться честно, иногда сам думаю, как бы самовыпилиться, как сейчас говорят.

– Кузнецов, ты меня пугаешь.

– Сам себя пугаюсь в такие моменты, но не переживай, так я вас никогда не обижу. Просто хочу показать всю глубину бездны, в которую проваливаюсь. Причем давно уже. А отец Серафим начал меня из нее вытаскивать (за что я ему очень-очень благодарен!). Но он, как я уже говорил, ничего специально не делал, не проповедовал ничего, мы просто общались. И я в него вглядывался. Вначале профессионально, а потом просто по-человечески. И он как бы рос в моих глазах. Пока не стал всеобъемлющей глыбой. И в какой-то момент я понял, что хочу быть таким же.

– Все же пойдешь в монахи?

– Кто про что, а вшивый все про баню, – рассмеялся Аркадий. – Для того чтобы стать таким, как он, абсолютно не важно, кто ты: монах, семьянин, женщина, мужчина, индус, негр, да кто угодно! Но видишь, он ушел, и быть под его руководством, так сказать, физически уже невозможно. Но он оставил мне книгу. Я стал ее читать и находить в ней ответы на вопросы, которые мог бы задать ему. Потому что он с ней сроднился. Там все страницы в пометках. А поскольку мне повезло знать его лично, они неплохо расшифровываются. Как будто он сам нашептывает мне ответы. Понимаешь, почему я не могу оторваться?

– Понимаю. Твоя личная гештальт-терапия.

– Именно! Наконец-то у сапожника будут собственные сапоги! – сказал очень довольный шуткой Кузнецов.

На следующий день Аркадий отменил всех пациентов и вновь поехал в монастырь, чтобы быть на отпевании. Так бы он, может быть, и не решился, памятую о том, сколько было народу в первый день, когда тело привезли в обитель, но чудом все успевающий келейник отца Серафима прислал психологу приглашение, хотя никто его ни о чем не просил. Получив билет, Кузнецов не стал раздумывать и сорвался проводить друга в последний путь.

В монастыре снова было битком, хотя и несколько вольготнее, чем в предыдущие дни. Хотя траурная церемония и совпала с богородичным праздником. Аркадию, приехавшему несколько раньше, чем требовалось, даже удалось пробраться внутрь храма, хотя он и не сильно рассчитывал на такую удачу. Широкие носилки (что-то вроде паланкина, только без кабинки), на которых стоял гроб с телом отца Серафима, были на прежнем месте перед алтарем. Там, где обычно стоит праздничная икона. Только пола под ними не было видно – все пространство снизу и где-то на метр по периметру погребального ложа было завалено лепестками цветов. Рядом стояли двое послушников, безжалостно дербанящих приносимые букеты на лепестки. Однако, если бы они этого не делали, в церковь невозможно было бы войти. Кузнецов занял удобную нишу у крестообразной колонны и стал ждать.

Отпевание было назначено на полдень. К этому времени почти все бабульки, традиционно составляющие костяк паствы Русской церкви, кроме, конечно, хорошо знавших батюшку и, соответственно, имеющих приглашения, разошлись. Аркадий еще видел хвост очереди в разноцветных платках, плывущей к кресту, а потом на выход, когда ее место начала занимать несколько иная публика. С интересом разглядывая будущих сомолитвенников за душу новопреставленного архимандрита Серафима, Кузнецов узнавал известных актеров, художников, бизнесменов и политиков. Была даже, неожиданно, пара инфлюэнсеров из Youtube, очищенных от производственного «блеска» и, вероятно, по этой причине производящих впечатление приличных людей. И очень-очень много представителей высшего сегмента среднего класса и творческой интеллигенции. По тому, как вся эта публика держалась, было понятно, что они пришли сюда не для галочки, не для того, чтобы потрясти окружающих сшитыми на заказ костюмами, платьями от модных парижских домов, амстердамскими бриллиантами и швейцарскими часами стоимостью как хороший автомобиль, а чтобы отдать последний долг человеку, которого, по всей видимости, хорошо знали. Более того, по некоторым признакам психологу стало понятно, что пребывание в церкви для многих их них – вполне будничный опыт. Хотя представить себе некоторых из них подходящими к Причастию Аркадий бы не смог. Тем не менее, когда на расчищенное перед гробом пространство вышел митрополит в окружении братии монастыря и приехавших на отпевание священников – друзей батюшки и хор дружно начал «Царю Небесный», молитву подхватил весь храм, включая инфлюэнсеров. Из чего Кузнецов сделал окончательный вывод, что люди собрались не случайные и он находится внутри еще незнакомой ему семьи, связанной одним общим духовным отцом.

Это ощущение лишь усиливалось, пока шло отпевание, растянувшееся почти на два часа (митрополит решил ни на пядь не отступать от самого полного чина), – никто не выказывал ни малейшего неудовольствия, скуки, усталости, непонимания. Мало кто вообще даже сдвинулся со своего места. При этом в некоторых местах собравшиеся активно подпевали хору. Так, «со святыми упокой» пели почти все присутствовавшие в храме. От чего песнопение, обычно звучащее довольно трагично, приобрело характер не просто погребальной песни, а гимна, мистически наполненного ожиданием вечной жизни и надеждой на непрерывность человеческих связей между пребывающими в осязаемом мире и уходящими по другую сторону Бытия. «Ад, где твоя победа?» – вспомнил Аркадий высказывание апостола Павла. И, как ему казалось, о чем-то похожем думали многие из окружавших его в церкви людей – лица их становились все светлее, по мере того как продвигалось богослужение.

Когда отпевание закончилось, желающих нести гроб, среди которых оказался даже пожилой генерал ВДВ, было столько, что митрополит разрешил всем, кто хочет внести свою лепту в проводы, принять посильное участие. И от храма до могилы, вырытой рядом с алтарной стеной, гроб с отцом Серафимом плыл на руках. Люди передавали его друг другу как хрупкую драгоценность. Кузнецов такого не видел никогда. И, естественно, был потрясен. Потом вереница прошла мимо свежей могилы и каждый бросил в нее свой комочек земли. Людей было столько, что яма постепенно наполнилась. Не потребовались даже усилия могильщиков.

Аркадий ждал, чтобы присоединиться к концу погребальной процессии, чем-то напоминающей эпичные полотна Глазунова, чтобы подольше понаблюдать за диковинной атмосферой и ощущениями, терять которые ему не хотелось (давно уже он не чувствовал такой общности с в общем-то совершенно незнакомыми людьми). Проходя мимо раскидистой липы, чудом уцелевшей на территории монастыря с еще дореволюционных времен, он увидел ветхую бабулю – ровесницу ушедшего века, прислонившуюся спиной к дереву, с которым она одна, наверное, из присутствующих могла бы поспорить о старшинстве. Прячась в обильной тени ровесницы, старушка что-то горестно бормотала себе под нос. «Эх, Сережа, Сережа! Ну что же ты?! Почему не уберегся? Кто нас защитит-то теперь? Кто перед Господом за нас поговорит? Кто отмолит? Есть ли еще праведники на Земле?» – расслышал Кузнецов.