В последний раз бесплатное чтение

Гильермо Мартинес
В последний раз

* * *

Посвящается Брэнде

Один

Эта история относится к далекому прошлому – настолько далекому, что оба главных героя уже успели умереть – однако их царственные тени и сегодня так же, если не сильнее, властвуют над нами, и львиная доля парадоксальности и трагикомичности событий пропала бы, разгласи я сейчас их имена. Стало быть, ограничусь единственной буквой для того, кто при жизни, особенно со времен своего затворничества в Барселоне, являлся самым знаменитым из аргентинских писателей. Эта буква может быть только заглавной А, и ни он сам, вполне осознававший свое место в литературной иерархии и ревностно к нему относившийся, ни верные его читатели, число которых и «неугасающий пыл» увеличиваются с каждой годовщиной, не позволили бы мне избрать какую-либо другую. Но какой тогда буквой обозначить не менее прославленного литературного агента, даму, пригревшую его в Барселоне, – женщину исключительную, блистательно расточительную и дерзкую? Она, эта великая донна, разворачивала испанскую литературную панораму, и писатели обожали ее сильнее, чем своих любовниц, а издатели называли исподтишка, с не менее сильной яростью, «тираном испаноязычной словесности». Я не могу унизить ее какой-либо иной буквой алфавита, поскольку не хочу, чтобы она восстала из гроба, поэтому дам ей звучное имя Нурия Монклус, которое избрал для нее Хосе Доносо в своем романе «Сад по соседству». И какого бы неба ни удостоилась столь же возлюбленная, сколь и грозная хранительница писателей – а ей ведь нравились романы с ключом, – надеюсь, она одобрит прозрачный покров, под которым я выведу ее на этих страницах.

Остается третий персонаж – гораздо моложе, но тоже в своем роде легендарный, хотя и слегка подзабытый. Я знаю, что он еще жив, поскольку не так давно мне удалось встретиться с ним и взять у него интервью, чтобы дополнить историю; во избежание лишних вопросов я воспользуюсь его первым литературным псевдонимом – Мертон. Тем более, что это имя, эту интригующую подпись под его заметками только и знал литературный мир.

Очень рано, едва достигнув двадцати шести лет, Мертон стал блестящим, выдающимся, единственным в своем роде литературным критиком. Когда были опубликованы его первые рецензии, дрожь изумления объяла редакции всех газет и приложений, посвященных культурной жизни, – явился некто, готовый говорить правду. Все мы прекрасно знаем: в цивилизованном мире никто не выживет более десяти дней, если решится всем и всегда говорить только чистую нелицеприятную правду. Что уж говорить про наш яростно дарвинианский литературный мир начала девяностых! Однако не следует понимать так, будто Мертон обрушивался на авторов книг подобно наемным критикам, которые водились тогда во множестве. Он также не вставал в позу – частью презрительную, частью малодушную, – характерную для культурного истеблишмента, скупого на похвалы и не способного изумляться. Новичков эти люди встречают злой иронией и насмешками, тогда как к «священным коровам» относятся с неизменно боязливым почтением. Мертона отличало то, что он всегда говорил цельную нерушимую правду, не обращая внимания на авторство, будто отрешенный судья, выносящий окончательный приговор каждой книге, осуждая ее на жизнь или на смерть, чуждый всему, кроме трепетного голоса защиты, звучавшего с ее страниц.

Разумеется, вначале его статьи – резкие, острые, безапелляционные – вызывали у авторов потрясение и даже страх. Все спрашивали друг у друга на банкетах в честь присуждения премий, на проходивших под звон бокалов вечеринках с коктейлями и на собраниях еще более интимных, где в тесном кругу покуривают травку, кто такой этот таинственный Мертон, а главное, кто у него в друзьях. Рассказывались две истории, и обе казались фантастическими. Согласно одной, Мертон был сыном диссидента, преследуемого за политические взгляды, и все отрочество, прошедшее под военной диктатурой, просидел под сводами подпольной библиотеки. Как таинственный доктор Б. из «Партии в шахматы», в этой глухой ночи, длившейся семь лет, Мертон волей-неволей прочитал книги со всех полок, чтобы хоть как-то развлечься посреди этого безусловного и обязательного безмолвия. Именно этим объяснялась его богатая до тошноты эрудиция. Согласно другой истории, которая отчасти противоречила первой, Мертон все так же был сыном диссидента, преследуемого за политические взгляды, но жил изгнанником в одной из европейских столиц, успешно выступал на турнирах по теннису среди юниоров, потом стал инструктором, что позволило ему оплатить учебу в одном из британских университетов. Когти критика Мертон отточил, написав монументальный диплом по латиноамериканской литературе, а также новаторскую работу в соавторстве со светилом математической логики: этот титанический труд был посвящен дихотомиям критического дискурса. Склонность к строгим математическим выкладкам объясняла ясность и картезианскую точность рецензий Мертона, они оставляли впечатление с блеском доказанных теорем.

Любопытно, что, насколько оказалось возможным впоследствии воссоздать его жизнь, обе истории содержали много достоверных фактов, если смягчить преувеличения и заменить их всегда более прозаической правдой. Отец Мертона действительно был политическим заключенным, а мать, библиотекарша, укрылась в небольшом городке на юге страны, в котором была расположена одна из крупнейших в стране библиотек. Чтобы устроиться на работу, матери Мертона пришлось поменять фамилию, свою и сына. Однако ее не отпускала тревога, что их все же найдут, поэтому она раздобыла медицинскую справку, освобождавшую мальчика от школы, и каждый день сажала его в общем читальном зале. И так, все детство и отрочество он получал образование, полка за полкой, в алфавитном порядке, подобно Самоучке Сартра.

Лет в пятнадцать Мертон восстал против этой дополнительной диктатуры, тайной диктатуры книг, и стал работать смотрителем теннисных кортов в одном университетском клубе. С той же полной молчаливой сосредоточенностью, с какой он годами по шесть часов в день читал книги, Мертон начал отбивать мячи от стены старой ракеткой, которую ему подарил один из членов клуба. Кто-то заметил в нем способности. Кто-то другой выхлопотал стипендию, чтобы он мог брать уроки у клубного тренера. Мертон раскрылся, хотя и поздновато, как многообещающий юниор; постепенно поездки на турниры все больше удаляли его от города, где прошло его детство; целый год он даже играл в европейских турнирах. Но в восемнадцать лет, когда настала пора задуматься об университетской карьере, а может, и потому, что мальчишеский бунт угас в жесткой бескомпромиссной борьбе на множестве кортов, Мертон решил, как овечка в загон, вернуться к книгам и провести следующие пять лет под «прилежными лампами» других библиотек.

С этого момента две истории соединяются. Мертон действительно защитил диплом в одном из британских университетов и сотрудничал со знаменитым логиком Адамом Макдугласом, составляя исчерпывающую классификацию дихотомий в литературной критике. Правда и то, что он оплачивал обучение, работая инструктором по теннису, – Теофил Норт^[1] с южноамериканским акцентом. Более того, вернувшись в Аргентину, не стал добиваться гранта на исследования в области литературы, а устроился тренером в нескольких клубах Буэнос-Айреса – лишь на первое время, пока не начал публиковать рецензии.

Разумеется, тогда всех этих подробностей никто не знал. И пока писатели, потрясенные предельной искренностью его статей, спрашивали друг у друга его настоящее имя и откуда прилетела эта rara avis^[2], редактор культурного обозрения, где Мертон публиковал свою грозную колонку о недавно вышедших книгах, хранил на лице улыбку сфинкса и не размыкал губ. Очень скоро, в целях самозащиты, книги, которые присылали на рецензию ведущие издательские дома, начали сопровождаться карточками с отчаянными мольбами: «Пожалуйста, не давайте читать Мертону!» И все же, после первоначального ужаса, наиболее отважные писатели все чаще решались подвергнуться испытанию. Осознавая все риски, они все же не могли противиться неодолимому искушению прибегнуть к оракулу с неведомым лицом, который возгласит наконец то, чего никто другой никогда не скажет: чистую правду о написанной книге, или, по крайней мере, хоть какую-то правду.

Сейчас, спустя годы, это кажется почти невероятным, но в ту эпоху, экзотическую и немного варварскую, критики, считавшиеся опытными, не отказывали себе в том, чтобы писать рецензии на пьесы для театра, представленные их собственными женами, делая вид, будто автор им совершенно не знаком. Ученые дамы возводили на литературные пьедесталы своих любовников или племянников; редакторы культурных обозрений отправляли последний роман писателя Х на расправу его злейшему врагу – писателю Z, и критика лавировала между обменом услугами в рамках «общества взаимопомощи» и почти кровавыми разборками, достойными сицилийской мафии. Кто-то даже заметил, и не без оснований, что, если в будущем напишут историю аргентинской критики, туда по необходимости войдет генеалогическое древо любовных историй, дружеских связей, взаимной вражды и семейных уз. В этих зыбучих песках между обменом благодеяниями и сведением счетов взыскательное и тонкое искусство оценки литературного произведения превратилось в симулякр, в иллюзию, творившуюся для читателей культурных обозрений, а те и не подозревали, что игра ведется краплеными картами. Вот поэтому, когда пришел человек извне, которого никто не знал и который не знал никого, все вдруг подняли головы.

За отважными первопроходцами последовали другие; колонки Мертона увеличились в объеме, перекочевали на первую страницу культурного обозрения, заняли ее всю, и попытаться предсказать, что напишет Мертон о том или ином новом романе самых прославленных авторов, стало излюбленным развлечением в литературной среде. Вскоре, как в пари Паскаля (нечто, подобное русской рулетке) страх уступил место надежде, почти несбыточной, однако сулившей огромные барыши – благоприятная рецензия Мертона означала абсолютный успех. Теперь издательские новинки прибывали в редакцию с посланиями противоположного содержания: «Пожалуйста, дайте прочитать это Мертону!» Рецензии Мертона повторялись из уст в уста в мирке высокой культуры и даже цитировались за пределами Аргентины. Испанские ежедневники быстро заметили это новое имя, воссиявшее в Новом Свете, даже ослепляющее неукоснительной строгостью умственного труда. Многие пытались заполучить его; как водится, успеха добился самый мощный орган – мадридская газета, которая время от времени обменивалась статьями с аргентинским ежедневником, где публиковался Мертон. Так для него начался год чудес.

Заметки Мертона об испанских авторах – это уже стало его фирменным зна́ком – отличали то же полное беспристрастие, тот же отстраненный анализ, какие уже испытали на себе аргентинские писатели. Поначалу в Испании звучали жалобы и ропот, полные страха и изумления, однако все с возрастающим нетерпением ожидали каждую воскресную заметку, которую перепечатывали основные культурные обозрения Латинской Америки. К концу года свершилась коронация, а от нее рукой подать до катастрофы: испанская газета присудила Мертону премию как лучшему критику в номинации «Открытие года». Он приехал на церемонию награждения, и в следующем воскресном приложении мы увидели первое фото «призрака». Мертон представал неприлично молодым и загорелым, выделяясь на фоне седовласых испанских светочей. На второй странице поместили другую фотографию, и теперь ее можно назвать пророческой: критик поднимает бокал шампанского, стоя между дородной Нурией Монклус, одетой в белое, с одной из ее легендарных изумрудных диадем в волосах, и великолепной супругой А., Морганой, которая слегка касается его плеча. Мертон чуть склоняется к Моргане, будто она готова что-то шепнуть ему на ухо, и он не хочет этих слов упустить. Зато самого А. не было ни на одном из снимков. Он уже жил в Испании, но не выезжал из Барселоны – к тому времени начали проявляться первые симптомы болезни.

Историю о том, как Мертон впал в немилость, наверняка многие помнят – это был скандал года в литературной среде. На той же церемонии была присуждена самая крупная премия газеты – лучшему неизданному роману. Колоссальная ее сумма одновременно и влекла, и отталкивала знаменитых писателей. В тот год она досталась, по наводке, вызывающей подозрения, писателю из Мурсии – широко известному, который мог бы со своих продаж «отбить» все деньги до последнего сентаво и даже оплатить из собственного кармана еще несколько банкетов.

Предполагалось, что приложение к газете опубликует критическую статью о романе, получившем премию. Это было частью ритуала. Статья должна была послужить сигналом к началу продвижения книги. Кто-то решил, что было бы неплохо заказать этот тавтологический труд новоявленному молодому чуду – Мертону. Они были абсолютно уверены, что, пригласив Мертона на свой банкет и удостоив его рукопожатием, они могут рассчитывать на его участие в игре по их правилам. Но сразу по возвращении в Буэнос-Айрес, сняв парадный костюм и оставшись наедине с собой, Мертон на полном серьезе прочитал семьсот страниц книги и поступил так, как всегда: сказал правду. То есть изложил письменно в шести тысячах беспощадных знаков свое мнение и отправил в газету, как делал это каждую неделю. Главный редактор культурного приложения находился в отпуске, а выпускающий редактор небрежно просмотрел лишь первые строчки.

Как следствие, полмиллиона экземпляров приложения с судьбоносной колонкой были отпечатаны и распространились по всей Испании. Главный редактор приложения был, несомненно, одним из первых, кто ее прочитал – и перечитал, – не веря собственным глазам, за завтраком на горнолыжном курорте в Пиренеях. К тому времени было поздно предпринимать попытки что-то исправить, оставалось только взывать о возмездии.

Главный редактор потребовал, чтобы ему достали номер телефона Мертона и соединили его с Аргентиной. Ответив на прозвучавший ранним утром звонок, Мертон постиг неожиданные сногсшибательные варианты площадной брани, бытующей в Испании. На него изливались потоком речения, происходившие из разных регионов, принадлежавшие к разным лексическим пластам, полные немыслимых сексуальных аллегорий, хотя время от времени, словно припев, редактор, переходя на визг, повторял одну и ту же сокрушительную фразу: «Как ты думаешь, паршивый придурок, для чего мы тебе дали премию?» В конце Мертону пригрозили, среди гневного клекота, что впредь он не только не будет сотрудничать ни с одной испанской газетой, но и, насколько хватит влияния редактора, ни в одном из изданий Латинской Америки не получит работы.

За бурей в стакане воды, каковой явилась сама по себе колонка, последовало известие об увольнении Мертона. Соперничающие издания оплакивали его уход крупными крокодиловыми слезами, однако ни одно из них не приютило изгнанника на своих страницах. Имя Мертона вознеслось и воссияло над Испанией, но его доблестная честность оказалась отлита из металла, блеск которого резал глаза, и все предпочли держаться от него подальше.

Когда буря улеглась, к Мертону еще продолжали поступать многочисленные поздравления и восторженные письма читателей, однако никто не предлагал работу. Финальная угроза могущественного испанского редактора не была пустышкой: аргентинская газета, где он изначально публиковался, с сожалением отказалась от его услуг, а другие издания, в двери которых он стучался, похоже, сошлись на том, что им не стоит равняться на эталон образцового Мертона.

Мы не знаем, насколько тяжело он это пережил, ведь никто с ним толком не познакомился; Мертон пронесся по небосводу Аргентины и Испании словно блуждающая недостижимая комета. Кто-то сообщил, что он снова стал давать уроки в теннисных клубах. Поговаривали также, что его утешали по меньшей мере две писательницы. Увидев фотографию Мертона рядом с прославленной красавицей Морганой, обе ощутили неодолимую потребность отыскать его в пресловутых клубах, чтобы потренировать резаный удар. В этом нет ничего удивительного. Достаточно, чтобы красивая женщина пальцем прикоснулась к мужчине – а только это и проделала Моргана на фотографии, – как этот палец превращается в волшебную палочку, и многие другие дамы находят кавалера привлекательным. Еще утверждали через какое-то время, что Мертон самостоятельно изучает аналитическую философию и собирается написать книгу о критическом методе, который применял в своих рецензиях. В общем, имя Мертона постепенно меркло и всплывало лишь иногда, в качестве предупреждения зарвавшимся критикам: «Лучше бы ты сбавил тон, не то закончишь карьеру так же, как Мертон».

Наша история начинается два года спустя, но такое введение показалось нам необходимым, чтобы объяснить, почему на Мертоне были теннисные туфли, покрытые кирпичной крошкой, лицо обгорело на солнце, и грудь пересекал ремешок сумки с ракетками, когда, войдя в подъезд высотки, где располагалась его квартира, консьерж вручил ему письмо из Испании. На письме стояла печать литературного агентства Монклус, а на оборотной стороне конверта – полное, как всегда, горделиво звучавшее имя Нурии Монклус, написанное от руки крупным округлым почерком.

Войдя в маленькую квартирку, которую он снимал неподалеку от площади Италии, Мертон тотчас же распечатал конверт. Оттуда выпал билет на самолет бизнес-класса и короткая, отпечатанная на машинке записка от всемогущей владелицы агентства:

Дорогой Мертон!

Твой соотечественник и мой самый любимый автор, А., несмотря на болезнь, сумел закончить свой, боюсь, уже последний роман. Он попросил меня сделать все возможное и невозможное, чтобы ты его прочитал. Он знает о тебе, ценит тебя и хочет узнать твой вердикт. Из соображений конфиденциальности, принятой среди издателей, я не могу прислать тебе копию рукописи, но прими, пожалуйста, билет с открытой датой, который я тебе отправляю, выбери ближайшую и прилетай в Барселону, где тебя ждет королевский прием. Излишне говорить, что твоя работа будет должным образом оплачена. Оставляю тебе телефон моей личной секретарши, Ампаро, чтобы ты обсудил с ней детали. Надеюсь, второе письмо поможет тебе принять решение.

По мере того как Мертон читал, на губах у него расцветала восхищенная улыбка, окрашенная, тем не менее, скрытым неприятием. Как до изумления естественно эта женщина выдвигала требования, располагала людьми; едва щелкнув пальцами, вытаскивала их из самых отдаленных уголков планеты! Но разве не в этом заключается негласная власть королей и королев? Их сердечность не допускает возражений, деньги улаживают все трудности, приглашения не встречают отказа. Когда королева зовет тебя, нужно идти, как однажды сказала ему мать. Но теперь, когда королева позвала его, в нем взыграла плебейская гордость. Ну ладно, где там второе письмо? Мертон сунул руку в конверт: действительно, там застрял сложенный вчетверо листок очень тонкой бумаги. Как только он развернул его, в глаза ему бросилась подпись: «Моргана».

Два

В отличие от записки Нурии Монклус, продиктованной, видимо, быстро и решительно и отпечатанной секретаршей, письмо Морганы, написанное от руки, буквально обволакивало двусмысленной близостью. Тоже короткое, оно казалось обдуманным и переписанным неоднократно. Почерк был гладкий и округлый; в каждой фразе, как позднее решил Мертон, имелся скрытый смысл.

Любезный Мертон!

Я – Моргана, супруга А., и мне хочется думать, что ты помнишь, как мы встречались на банкете в Мадриде пару лет назад. Но тебя в тот вечер знакомили со многими людьми, ты всех приветствовал, так что мы едва смогли обменяться парой слов. Я запомнила твое имя и, когда вернулась в Барселону, рассказала А. о твоей премии и нашей встрече достаточно, чтобы заставить его немного ревновать, только в таком состоянии он может заинтересоваться тем, что пишут его соотечественники. Я показала ему несколько твоих рецензий и знаю, что он изумился и восхитился не меньше моего, хотя ни за что на свете в этом не признается. Наибольший интерес у него вызвали твои познания в логике. В молодости он тоже изучал математику. Когда мы услышали, что тебя уволили из газеты, А. даже хотел написать письмо и выразить свой протест, но его здоровье ухудшилось, он слишком слаб, чтобы против чего-либо возражать.

Сейчас, в один из периодов ремиссии, А. закончил роман, над которым работал долго – почти семь лет! – и который назвал чуть мрачновато – «В последний раз». Ни врачи, ни я сама не испытываем такого пессимизма, однако он считает, что это его предсмертное произведение, и боится, что не доживет до его выхода в свет. Поэтому, по его словам, он хочет быть уверен, что у книги будет хотя бы один читатель. Он настаивает, считая это чуть ли не своей последней волей, чтобы мы сделали все возможное, чтобы ты его прочитал. Есть еще одна причина тому, что А. вспомнил о тебе. Он сам объяснит ее лучше, если ты согласишься приехать. Речь идет о том, что А. называет «недопониманием» всего его творчества: если его не смогли понять в прошлом, пусть хотя бы кто-нибудь поймет в будущем.

Едва он назвал Нурии твое имя, как она решила тебе написать и сказала мне, что предложит тебе размещение в «Рице». Но я подумала, что ты, вероятно, предпочтешь остановиться в нашем доме в Педральбесе. Бассейн у нас больше, чем в «Рице», и имеется отдельный гостевой домик, гораздо более удобный, чем гостиничный номер. Я лично прослежу, чтобы ты ни в чем не нуждался. В общем, обдумай такую возможность. Мы с дочерью будем счастливы, если ты согласишься погостить у нас в эти дни. Обнимаю, целую, жду твоего решения.

Моргана.

Разумеется, Мертон слишком хорошо помнил Моргану – вызванное тонкими чарами письма его мысленному взору представилось воспоминание о банкете и единственное видение, какое сохранила память: ее двусмысленный соблазнительный взгляд, выразительный вырез вечернего платья, рука, то и дело прикасающаяся к его локтю, будто Моргана боялась потерять спутника в сутолоке представлений; ее манера склонять голову и щекотать его волосами, когда она, перекрывая гомон, что-то шептала ему на ухо. Нурия Монклус была с ними рядом все это время, такое короткое. И от ее женской интуиции, конечно же, не укрылось, как он, в свою очередь, смотрел на Моргану. Мертон живо представил разговор этих женщин: «Я ему напишу и предложу все, что смогу, – произносит Нурия, – но, если мы хотим быть уверены, что он приедет, напиши и ты». Агентша в очередной раз оказалась права: королева, истинная, всевластная владычица любовного влечения, позвала его, и ему не остается ничего иного, как только идти на зов.

И все-таки, не будем совсем уж несправедливы к бедняге Мертону: что-то еще встрепенулось в нем по прочтении этих двух писем, нечто теплое, ободряющее – запоздалое признание. Все два года он чувствовал себя изгнанником, хуже того – его выставили пинком и напрочь забыли о нем. А теперь с другого берега Атлантики его призывает самый известный аргентинский писатель, и его не менее блистательный литературный агент расстилает перед ним красный ковер-самолет. Значит, кто-то помнит о нем после всего, что произошло. И даже если это ловушка (Мертон, разумеется, не верил, будто А. собирался писать письмо в его защиту, да и Моргана вполне могла допустить другие поэтические вольности), приманка стоит того, чтобы рискнуть, он готов «обмануться старыми трюками», как шпион в стихах Одена.

Уже в аэропорту, ожидая посадки, обводя рассеянным взглядом обложки книг в газетном киоске, Мертон внезапно наткнулся на один из романов А., а когда, чуть ли не выстроенные в ряд, перед ним явились еще два, вспомнил самую, наверное, интригующую фразу из письма Морганы. На какое такое «недопонимание» жаловался А.? Кого из аргентинских писателей поняли лучше? Его понимали настолько, что каждая его книга выдерживала по несколько изданий. Понимали даже на самых экзотических языках: уже в те времена книги А. переводились по всему миру и выставлялись не только в киосках аэропортов, но и в витринах больших сетевых магазинов, в контейнерах супермаркетов, в библиотеках крупных городов и самых неприметных селений. Книги А. сделались частью природного ландшафта до такой степени, что их, как вещи чересчур привычные, порой и не замечали. Невероятно, до сей поры Мертон не прочитал ни единой. На то была вполне уважительная причина: его диплом охватывал авторов эпохи «бума», в то время как А. принадлежал к следующему поколению. Более того, припомнил Мертон, однажды он прочитал в каком-то культурном обозрении – А. тогда был настолько неизвестным, что печатался в культурных обозрениях, – интервью, где он всячески открещивался от своих предшественников, продолжавших публиковаться в опасной близости. На вопрос, кто его любимый автор среди писателей «бума», А. ответил с бравадой: «Марсело Чирибога. Хотя “Воображаемую черту” явно переоценили»^[3]. Это рассмешило Мертона, и он решил найти какую-нибудь книгу А. по возвращении в Аргентину. Но тем временем А. впал в самый тяжкий грех – добился успеха. Один из его романов, немного готический – именно его Мертон и держал в руках – получил в Испании престижную премию и стал бестселлером по обе стороны Атлантики. Издатели, быстро уловив волну, заново, в роскошных переплетах, опубликовали его первые произведения, и все они, в исступлении нового открытия, разошлись мгновенно. Литературные круги тотчас же, припомнив все обиды, насторожились, и имя А., ставшее вездесущим на книжных полках, совершенно исчезло из культурных обозрений. Те же люди, которые распространяли его первые произведения среди посвященных и знатоков, теперь делали вид, будто никогда их не читали, и, словно сговорившись, не упоминали его имени. Когда Мертон вернулся в Аргентину, там уже установилось многозначительное молчание: А. превратился в самого видного и одновременно невидимого писателя. Мертон, который очень скоро попал в бесконечный конвейер новинок, присылаемых на рецензию, больше не вспоминал А., пока его не представили Моргане. Тогда он, как мог, притворился, будто более-менее знаком с его творчеством. Теперь, подумал Мертон, придется снова встретиться с ней и, что еще хуже, с ним самим. Он решил пойти на некоторые расходы, рассчитывая на то, что обещала ему Нурия Монклус, и купил три романа А., стоявшие рядом на полке.

Мертон сел в самолет одним из первых и, увидев просторное раскладное кресло, которое полагалось ему по билету, купленному Нурией Монклус, подумал, что впервые в жизни сможет поспать в салоне. Пока пассажиры ленивой гусеницей ползли по проходу, устанавливая, снимая и снова устанавливая багаж, Мертон открыл роман, получивший премию. В детстве, в библиотеке того южного города, на первой странице каждой книги, которую он принимался читать, имелся штамп, своего рода предупреждение: «Любая книга достойна того, чтобы прочитать ее до конца». Мертон довольно долго следовал этому правилу, с детским стоическим послушанием и серьезностью ученика самурая, пока не понял, с течением времени приобретя опыт чтения, что всякая книга разоблачает себя очень быстро. Тогда он переформулировал правило, хотя и не отказался от него совсем: любая книга, скажем так, достойна того, чтобы дочитать ее до двадцатой страницы. Подобная кажущаяся крайность, или пренебрежение, и составила, наверное, простую и крепкую основу его беспристрастия. Если другие критики даже не открывали каких-то книг, якобы из отвращения и всяческих редкостных фобий, Мертон предпочитал fair play^[4]: пусть книга говорит сама за себя, а он прилежно, с неослабным вниманием выслушает все, что она скажет на этих первых страницах. Скажи свое слово и разорвись. Таким образом, он без предрассудков, в качестве интеллектуального развлечения мог открыть любую книгу. Из этих двадцати страниц Мертон, как шеф-повар, который пробует одну только ложку супа из огромного котла, мог, как ему казалось, почерпнуть главное: что за мир представал в романе, какова плотность письма и оригинальность идей, живут ли герои своей жизнью, и не гибнет ли стиль в неравной борьбе с общими местами. Он, мнилось ему, распознавал, как хорошо сказал другой критик, «синтаксическую тюрьму», из которой рвался автор, и определял, что самое главное, нужно ли читать дальше. И вот, когда уже унесли пустой бокал из-под шампанского и самолет выехал на взлетную полосу, Мертон вдруг осознал, что прочитал, сам не заметив, целых две главы, и если бы кто-то прервал его, мог бы заявить только одно: теперь понятно, почему А. когда-то считался писателем для немногих, а потом стал писателем для слишком многих. Но дискутировать с самим собой было в данный момент неинтересно: роман и персонажи А. обрушились на него как природная стихия, нежданно и неодолимо, буквально затронули его в чисто физическом смысле, и единственное, чего Мертон хотел, пока самолет оставлял город далеко внизу, – это отрегулировать свет лампочки и поудобнее устроиться в кресле, чтобы читать всю ночь.

Три

На выходе, как и предупреждала секретарша Нурии Монклус, ждал водитель, высоко поднимая плакат с его именем. Тощий, несмелый, весь какой-то дерганый, он тотчас забрал багаж и поспешил к стоянке.

– Сеньора Нурия со мной на связи, у меня в машине телефон, – произнес он, будто извиняясь, – она ждет, когда ты объявишься.

Был конец октября, но асфальт искрился на солнце, и Мертон обрадовался неожиданному и благодатному продлению лета. Пока они шли к сверкающему серебристому «БМВ», он снял легкое пальто и остался в рубашке с коротким рукавом. Едва Мертон скользнул на заднее сиденье, как шофер передал ему трубку, и на него обрушились немного визгливые, радостные излияния Нурии Монклус. Казалось, по ходу разговора она кроила и перекраивала планы.

– Дорогой, какое счастье, что ты уже здесь! Ампаро сказала мне, что ты предпочел принять приглашение Морганы, это очень верное решение, будет лучше для всех, если ты поживешь в их доме – не придется таскать рукопись туда-сюда. Но прежде мы с тобой должны увидеться, правда? Нужно обсудить одно дельце. Давай поступим вот как: я отправила за тобой Серхи – это мой личный шофер, он возил Габо, Марито, Хулио Кортасара, твоего соотечественника. Я ему полностью доверяю, и ты можешь просить у него все, что угодно. Сейчас я не могу принять тебя в агентстве, такое утречко выдалось, одна авторша приехала из Франции повидаться со мной, я не могу ее быстро спровадить. В общем, Серхи повозит тебя по городу пару часов. Раньше ты бывал в Барселоне?

Мертон ответил «нет», и это было единственное, что ему позволили сказать.

– Тем лучше, дружок, тем лучше. Тогда план такой: вели Серхи, чтобы отвез тебя на Тибидабо, это мое самое любимое место на свете: ты увидишь весь город, как на ладони. Обязательно посети музей автоматов, его нельзя пропустить. Интересно, что ты скажешь, когда посмотришь. Если проголодаешься, попроси, чтобы Серхи отвез тебя на Грасиа, в кафе «Саламбо». Заказывай все, что душе угодно, пусть запишут на мой счет. Я ему позвоню, как только освобожусь, и он тебя привезет в агентство. Не скучай, милый, скоро увидимся.

Мертон вернул трубку Серхи, и тот, уловив его взгляд в зеркале заднего обзора, вопросительно поднял брови.

– Ну что? На Тибидабо?

Интересно, много ли водитель услышал? Наверное, немало, если судить по улыбке, одновременно иронической и отрешенной, которая появилась на его губах, пока он заводил мотор.

– Это обязательный тур? – спросил Мертон.

– Что-то в этом роде, – ответил Серхи, – трудно как следует узнать сеньору Нурию, предварительно не поднявшись на гору. Отец водил ее туда в детстве, каждый раз, когда они приезжали в Барселону. Я до сих пор иногда ее туда отвожу. Там, наверху, парк аттракционов, очень красивый, хотя сейчас немного запущенный.

– Она говорила о музее автоматов. Интересовалась, что я скажу, посмотрев его, будто задавала урок.

– Тут я ничем не могу тебе помочь, – пожал плечами Серхи. – Этот урок тебе придется ответить.

Серхи замолчал, словно и без того произнес слишком много, а Мертон больше ни о чем не спрашивал, пока автомобиль мягко и бесшумно двигался к городу. Он очень устал – прочитал весь роман А., от корки до корки, и в самозабвении, отрешившись от мира, провел бо́льшую часть ночи, – но все-таки боролся со сном. Ему нравилось видеть, приближаясь к незнакомому городу, как постепенно появляются первые поселки, предвестия новых домов или наполовину построенные здания, все еще не скрепленные цементом части того, что присоединяется к городу, упорядочивается, смыкается, становится единообразным и обретает окончательную форму. На сей раз, однако, сон побороть не удалось; Мертон клевал носом, когда услышал голос Серхи.

– Мы уже в Эль-Путксет, – объявил тот и показал на дорогу, тянувшуюся вбок, на склон холма, полную пешеходов и велосипедистов. – Это – дорога в Эгуэс, если захочешь здесь прогуляться, увидишь особняки, которые описывает Марсе в «Последних вечерах с Тересой». И в этом квартале поселился Гарсиа Маркес, когда приехал в Барселону, в съемных апартаментах на улице Лукано. Я припаркуюсь тут, а мы поднимемся на фуникулере, это одна из прелестей прогулки.

Мертон предложил ему отдохнуть, заявив, что и сам может прекрасно подняться, но Серхи печально покачал головой.

– Даже не думай. Сеньора Нурия страшно рассердится, если узнает, что я оставил тебя одного. Идем-идем, не переживай, я хочу побить рекорд, стать человеком, который чаще всех поднимался на эту гору.

Наверху, когда они устроились у перил рядом с огромным колесом обозрения, Серхи показал Мертону шпили Саграда Фамилии, террасу отеля «Мажестик», «куда они все ходят пить джин-тоник»; недавно воздвигнутые сооружения и гостиницы новенькой с иголочки Олимпийской деревни и, чуть поодаль, Монтжуик, крест монастыря Педральбес и покрытый зеленью склон холма, тот район, где Мертону предстояло жить. Но взгляд Мертона устремлялся за расплывчатую сетку улиц, прорезанную отчетливым шрамом Диагонали, в поисках моря, которое не переставало изумлять, далекое, ровное, спокойное, некий однородный фон, нечто нереальное, нарисованное голубой краской. Интересно, что бы я увидел, подумал он, и как поразило бы меня это место на вершине горы, особенно обрыв, разверзающийся под ногами, если бы меня привели сюда в детстве. Парк аттракционов наполовину демонтировали, вагончики на рельсах и фарфоровые чашки, неподвижные, время от времени скрипели под порывами ветра, издавая призрачные стоны. Мертон попытался представить, как все это выглядело в движении, и как маленькая Нурия Монклус кружится на карусели или глядит вниз с высоты огромного колеса. Серхи жестом показал на вход в музей автоматов, наподобие экскурсовода, который своими внутренними часами отмеряет точное время. Они вошли в полутемный зал, и перед Мертоном предстали расположенные полукругом деревянные клетушки, а в них старинные куклы с грубыми чертами уличных марионеток, ожидающие за стеклами витрин.

– Я тоже ходил сюда мальчишкой, – поведал Серхи, – но приходилось копить денежки, чтобы кинуть монетку в отверстие. Теперь достаточно нажать кнопку.

Они стояли перед витриной, где выставлялась гадалка, – черноволосая цыганка с высокой прической, в тюрбане. У нее были ярко-красные губы и большие раскосые глаза. Она прикрывала рукой колоду карт. Мертон нажал зеленую кнопку, женщина подняла голову, повернулась к нему, медленно сняла карту и зашевелила губами, показывая карту, раз, другой, третий, будто действительно безмолвно гадала ему. В зале больше никого не было, возможно, по причине раннего часа, и они потихоньку обошли все остальные клетушки. Мертон не мог сдержать улыбки перед сценой казни на гильотине: священник протягивал крест приговоренному, палач в капюшоне приводил машину в действие, и голова, отсеченная роковым ножом, падала в корзину. Серхи со всей серьезностью объяснил, как работает хитроумный механизм, позволяющий раз за разом ставить на место отрезанную голову. Потом они посмотрели группу акробатов, которые взбирались друг на друга, выстраивая пирамиду, паяца, надевавшего шляпу пальцами ноги; негров-музыкантов, которые более века играли одно и то же вступление к одной и той же песне. Увидели деревенский танец, а еще, словно музей насмехался сам над собой или над ними, туриста в гавайской рубашке, который поднимал фотоаппарат, чтобы их сфотографировать. Они шли от экспоната к экспонату, и Мертон, будто вернувшись в детство, нажимал все кнопки, но, даже предаваясь кратким механическим иллюзиям, время от времени спрашивал себя, какой такой урок он должен вынести из посещения этого зала. Что Фортуна, по сути, вытаскивает из колоды всегда одну и ту же карту? Что в человеческой комедии отчасти работает принцип вечного возвращения? Что Декарт, как ни крути, не так уж и ошибался, и то, что нам кажется осознанным устремлением, импульсом, свободной волей, тоже движется с помощью искусно пригнанных шестеренок и рычагов?

Мертон остановился перед самой маленькой витриной, внутри которой можно было рассмотреть руку, лежавшую на столе и державшую перо. При нажатии кнопки рука поднималась, острие пера касалось края чернильницы, и рука выводила какое-то слово на листе бумаги. Слово нельзя было прочитать, вероятно, в этом и заключался трюк. Может, здесь любимая игрушка Нурии Монклус, на нее он должен обратить внимание? Не превратилась ли она сама в скрытый механизм, приводящий в движение руки писателей, в потайные мехи, раздуваемые самолюбием? Не она ли из своего кармана платит жалованье самым талантливым, чтобы они могли посвятить себя только написанию романов? Нурия же, если верить слухам, обеспечивает свой кружок избранных в Барселоне врачами, секретарями, няньками, адвокатами, всей невидимой сетью обслуги, чтобы освобожденные руки могли подниматься и выводить слова.

Мертон и дальше нажимал бы кнопки, до самого конца, но пожалел Серхи, которому явно все надоело, и предложил спуститься вниз и выпить кофе. Водитель оживился, поблагодарил, а когда они снова сели в машину и направились в «Саламбо», принялся рассказывать анекдоты о писателях, которых возил по городу. Квартал Грасиа тоже показался Мертону застывшим во времени, с маленькими мирными площадями, старинными барами и узкими улочками, где попадались книжные магазины, устроенные на прежний лад. В кафе Серхи подвел Мертона к стойке и чуть ли не силой заставил заказать полный обед, словно хотел сразу посвятить его во все тонкости местной кухни, дать попробовать все разновидности колбас, копченых и вяленых, ветчин и мелких барселонских рыбок. Когда Мертон попытался остановить его – уж слишком большая сумма обозначалась на чеке, – Серхи и кассир расхохотались.

– Не беспокойся, дружище, сеньора Нурия – хозяйка заведения, она, наоборот, обидится, если узнает, что ты чего-то не попробовал. Пойдем, пока они будут готовить, я тебе кое-что покажу.

Водитель подвел Мертона к стене с длинным рядом фотографий в рамках.

– Знаешь ли ты, что здесь, в этом самом кафе, вручали очень престижную литературную премию? И величайшие писатели «бума» входили в жюри. Вот гляди, они все тут.

Мертон посмотрел и в самом деле узнал их, одного за другим, всю великолепную семерку еще молодых, веселых, плетущих свой заговор среди смеха и поднятых бокалов. Он писал дипломную работу, строго придерживаясь их творчества, методически отделяя их друг от друга, не беря во внимание прилипшие к ним анекдоты, а теперь был вынужден признать: вот он, наверное, тайный ключ к этому золотому поколению, к этой troupe^[5], разлетающейся по миру и собирающейся снова. Обеды и кутежи, праздники, справляемые в Париже, на Кубе, в Мехико и Барселоне, где все друг друга знают и обмениваются книгами, как паролями. На одной из фотографий, над самым концом стола, Мертон вроде различил под сбивающей с толку щетиной знакомые черты и, не веря себе, указал пальцем.

– Да, – подтвердил Серхи, – это А., твой соотечественник. Тогда он только начинал, стал известным гораздо позднее.

Мертон рассмотрел серьезное лицо, защищенное отрастающей бородой, фигуру, непривычно худую, чуть ли не истощенную, и не мог не задуматься над тем, чувствовал ли А. уже в то время, сидя за этим столом, насколько далек он от тесной группы чемпионов, как отличается от них.

Серхи вывел его из задумчивости, указав на накрытый стол:

– Пожалуйста, приступай, пока не остыло, а я схожу к машине, вдруг сеньора Нурия освободилась и оставила для меня послание.

Мертон едва успел проглотить пару кусков и отхлебнуть кофе, как водитель вбежал вприпрыжку, с перекошенным лицом.

– Извини, но я должен отвезти тебя прямо сейчас. У сеньоры Нурии встреча с министром, она сможет уделить тебе несколько минут, если мы помчимся стрелой.

Четыре

Машина остановилась на углу проспекта Диагональ, и Серхи указал Мертону на старинное здание из шести или семи этажей. Входную дверь украшали арабески из чугунного литья с филигранными золотыми узорами.

– Звони на четвертый, – велел водитель. – Наверное, она должна с тобой обсудить нечто очень важное или секретное, потому что сообщила, что примет тебя наверху, в зале, а не в одном из кабинетов. Я подожду тебя здесь, потом отвезу в Педральбес.

Входная дверь открылась, и перед Мертоном предстал лифт, отделанный деревом и зеркалами, этакая скрипучая реликвия, которой все-таки удалось и на сей раз, не иначе как с помощью низшего божества, кряхтящего от натуги, поползти вверх, минуя притихшие этажи. Едва прозвенел звонок, как прислуга бросилась открывать дверь в зал, и за ее спиной Мертон увидел в просторном кресле Нурию Монклус в белых одеждах. Она не без труда встала, чтобы приветствовать его.

– Дорогой! Подойди, подойди поближе, хочу тебя обнять!

Мертон прошел по залу, и с нежностью, которой трудно было ожидать, мощные руки Нурии Монклус обхватили его. Агентша расцеловала его в обе щеки, глядя умильно, как добрая тетушка на любимого племянника, пожаловавшего в гости. Он увидел вблизи довольное, раскрасневшееся лицо, усыпанное веснушками, очень тонкую, сморщенную кожу щек, растянутую в искренней широкой улыбке. Подняв руки, Нурия чуть пригнула голову Мертона, чтобы получше рассмотреть его. Тот чувствовал, как эти хитрые глазки буравят его черты, чтобы составить первоначальное заключение.

– Мальчик мой, какой у тебя цвет лица! Ты нисколько не изменился за это время, просто невероятно, без парадного костюма выглядишь еще моложе; может, у тебя та же болезнь, что у Кортасара? Но проходи, присядь тут, рядышком, нам нужно о многом поговорить.

Мертон сел на стул рядом с креслом, Нурия накрыла его руку своей и ласково похлопала, сделав знак прислуге, чтобы та удалилась и закрыла двери.

– Значит, Серхи свозил тебя на Тибидабо.

Нурия Монклус неожиданно замолчала, не сводя с него взгляда, и каким-то странным образом Мертон почувствовал, что его допрашивают, а в следующее мгновение, осознавая, что ведет себя, как болван, невольно, словно отвечая урок, принялся перечислять достопримечательности, которые ему показал Серхи.

– Да, оттуда великолепный вид, я тебе говорила, – подтвердила агентша равнодушным тоном. – Но ты понял, зачем я тебя туда направила?

Мертон заколебался, опасаясь, что попадет впросак, однако все-таки озвучил, хотя и неуверенно, то, что поведал ему Серхи о детстве Нурии. Но агентша покачала головой.

– Отец действительно водил меня туда в детстве, – произнесла она. – Но это важно для меня, а для тебя – необязательно. Не можешь сообразить, почему я хотела, чтобы ты поднялся на Тибидабо? Вдруг тебе поможет тот факт, что мои авторы – те, кто любит меня, называют меня Большая Мама, а издатели, всегда меня ненавидевшие, говорят, что я – сущий дьявол. И, как ты сам понимаешь, последнее мне больше по душе.

К Мертону явилось озарение из давних времен: страница из иллюстрированной Библии для детей, на которую он глядел в детстве. Там был изображен Иисус на вершине горы и ужасный, весь скрюченный старик, державший его за плечо и указывавший на город далеко внизу.

– Тиби-дабо, – произнес он, внезапно опознав латинскую формулу, которая всегда была перед ним. – Все это дам тебе: царства и славу этого мира.

Нурия Монклус рассмеялась, радуясь, как ребенок, тому, что Мертон наконец разгадал загадку.

– Вот именно, однако не слишком возносись, столько я не смогу тебе дать. Знай, я очень высоко ценю работу, которую ты должен выполнить, и снимаю какие угодно шляпы перед твоим талантом. Ведь он, что ни говори, уникален. Писателей встретишь под каждым кустом, да и критиков с тайно лелеемым романом под мышкой – тоже. Но такой, как ты, судящий беспристрастно, никому не подставляющий зад, – другая песня. Хочешь верь, хочешь не верь, однако в нашем мирке честность суждения превратилась в самый редкий и драгоценный товар. – Нурия Монклус еще теснее прильнула к Мертону и понизила голос, словно собираясь доверить самое важное. – Видишь ли, я безумно люблю твоего соотечественника А. и всегда чувствовала себя перед ним в долгу. Я уже давно поняла, что все писатели хотят либо престижа, либо денег. Так вот, А. явился ко мне за престижем, а я до сей поры сумела обеспечить его только деньгами. Много лет он писал роман, который ты прочитаешь первым, даже раньше, чем я. А. сказал мне, что на сей раз получилось «яснее, чем когда-либо». Он считает, что его творчество «недопонимают». – Агентша сделала рукой неопределенный жест, выражающий недоверие, словно вынуждена была опуститься до того, чтобы обсуждать, существуют ли на свете привидения.

– Да, его супруга тоже писала об этом, – подтвердил Мертон. – Но что он может иметь в виду? Он что-то еще говорил по этому поводу?

– Он говорил про иронию судьбы. А. считает, что как раз из-за этого недопонимания у него столько читателей по всему миру. Но он не хочет умереть, не дождавшись, чтобы хоть кто-нибудь распознал то, что, по его мнению, лежит под верхним слоем. Однажды он назвал это «водяным знаком». Вообще-то, все писатели вечно жалуются и кокетничают, ты, как критик, знаешь это не хуже меня. Полагают, будто никто не читает их с таким вниманием, какого они заслуживают; никто не способен оценить по достоинству тайный смысл; никто не умеет читать между строк. В первый раз, когда А. со мной об этом заговорил, я сказала: пусть оставит всякую надежду, поскольку любое чтение, самым фатальным образом, и есть недопонимание – ведь каждый находит в книге то, что ищет. А он твердил, что нет, мол, это касается только самых пошлых читателей, которые подминают книги под себя, вычитывают из них свои собственные, уже сформировавшиеся мысли; но проницательный читатель, если подберет подходящий ключ, мгновенно догадается в чем дело. Сам знаешь, он – аргентинец, как и ты, и у него разные завиральные версии. Но, в конце концов, со временем, я даже пришла к мысли, что он, вероятно, прав. А. действительно очень нездоров, и я тоже боюсь, что это – последний раз, последняя возможность все прояснить. Теперь представь, ты читаешь роман и открываешь в нем то, что нужно открыть… – Нурия Монклус сделала паузу, с видом заклинательницы змей, немного откинулась назад, сцепила руки, мечтательно, будто уже видя перед собой сказочную перспективу, поднесла их к губам, а потом воскликнула в безудержном порыве восторга. – Это будет, дружок, благословение свыше! Какую дивную статью ты напишешь! Все обозрения будут рвать ее у тебя из рук. Ты вернешься в критику в полном объеме, вознесешься на высоту, погрузишься в глубину. И я позабочусь, чтобы ты явился во всей славе, через парадную дверь, в ту самую газету, из которой тебя так подло выставили, даже, если хочешь, как главный редактор приложения, вместо того писаки. Что ты на это скажешь?

Мертон невольно рассмеялся. Он прекрасно помнил каждое оскорбление из тех, какими его осыпали, однако заверил Нурию Монклус, что никоим образом не желает становиться редактором чего бы то ни было, и, если он сможет публиковаться в соперничающей газете, или в любой другой, этого достаточно. Она посмотрела так, словно перед ней находится незаурядный образец человеческой фауны, и потребуются усилия, чтобы оценить его.

– Вижу, ты не склонен к мести. Это свидетельствует в твою пользу. Если поможешь мне встать, я тебе кое-что покажу.

Мертон поднялся, протянул ей руку и вытащил ее, не без труда, из глубокого кресла. Они медленно двигались к концу огромного зала, и в полутемном коридоре, который вел в другие помещения, агентша показала ему крохотную картину. Мертон с удивлением разглядел, что это – вставленный в рамку чек.

– Можешь разобрать цифры?

Он озвучил сумму в несколько миллионов песет.

– Сейчас это было бы свыше ста тысяч долларов, – заметила агентша. – Чек мне вручили издатели, чьи имена я не хочу вспоминать, как компенсацию за то, что я изменила себе. Как видишь, я его не обналичила. Все и всегда за моей спиной осыпали меня самой позорной бранью: обзывали материалисткой, упертой ослицей, тираном, губительницей литературы, а главное – крохоборкой. Но не знаю, у кого из них в доме висит такая картинка, так и не полученные сто тысяч долларов. Я тебя понимаю, прекрасно понимаю. Ты – гордый, такой же, как я. Деньги значат многое, но не все. Однако же, если они – не все, то ведь и не пустячок, правда? В общем, проводи меня к тому столу, я хочу выписать тебе два чека.

Они под руку направились к письменному столу из резного дерева. Нурия Монклус села, слегка запыхавшись, и вытащила из ящика стола очки в круглой оправе, чековую книжку и вечное перо.

– Эту ручку, – произнесла она, – мне подарил А., когда еще был юнцом, как ты сейчас. Сам видишь, целая жизнь прошла, но я рада, что смогу употребить ее во благо дарителю. Не знаю, улавливаешь ли ты, как было бы великолепно для него, для меня, если бы ты разглядел в романе то, что следует разглядеть. Это стало бы последним подарком, самым замечательным, какой я только могу ему преподнести. Когда опубликуют статью, которую ты напишешь… это будет именно то, что ему нужно. Как говорят во Франции, – она изобразила большими и указательными пальцами два кружка и выпятила губы – succes d’estime^[6]. А потом, если только он проживет достаточно долго, мы осыплем его всеми премиями, увешаем всеми медалями. У меня грандиозные планы, даже великие. – Нурия Монклус будто снова погрузилась в мечты, но вдруг, словно ее отрезвило выражение, появившееся на лице Мертона, спросила с некоторым вызовом: – Что ты думаешь о людях, строящих планы, вырабатывающих стратегию? Что они – расчетливые макиавеллисты? Есть ли у тебя план собственной жизни? Или ты такой же, как вся нынешняя молодежь: carpe diem^[7] и one-night stand^[8]? Не отвечай пока, – велела она до того, как Мертон, который много размышлял по этому поводу, мог вымолвить слово, – лучше расскажи, что ты увидел в музее автоматов.

У Мертона уже был заготовлен ответ, причем он полагал, что верно определил любимую витрину Нурии Монклус. Когда Мертон развернул, будто цветистый комплимент, образ истинной силы, которая поддерживает руку, выводящую слова, мощного дыхательного аппарата, каким является ее агентство для всегда неровного дыхания авторов, она улыбнулась, польщенная и восхищенная.

– Вот черт! Как ты это красиво сказал, мой мальчик, я бы никогда не додумалась. Но, в любом случае, поскольку эта рука в витрине постоянно пишет одно и то же слово, я склонна полагать, что она ставит подпись, а это – наивысший, самый счастливый момент в моем ремесле: когда издатель подписывает составленные мною договоры. Но, видишь ли, музей автоматов – урок, который мне преподал отец и за который я ему до сих пор благодарна. «Смотри хорошенько и мотай на ус, Нурия, – повторял он, – хочешь верь, хочешь нет, а взрослые почти все такие же, как эти куклы: все время ходят по одним и тем же дорожкам, и водят их за нос по кругу привычки, работа, семья. Усвоив это и зная, чего ты сама хочешь, всегда можно опередить их на шаг». Я всегда знала, чего хочу, и, как могла, строила планы. Некоторые, конечно, не срабатывают, но я строю другие. Вот и сейчас передо мной возник один, колоссальный… но ладно, сначала первоочередное. – Она надела очки и решительным жестом взяла авторучку. – Я тебе выпишу кругленькую сумму. Взгляни, как тебе это? – Нурия повернула чек, чтобы Мертон увидел цифру, которая ему показалась сказочной. Он быстро посчитал, что целый год сможет сам себе выплачивать грант на работу над книгой о диалектической критике. – Это только за то, что ты приехал и будешь читать роман, независимо от того, справишься ты с поставленной задачей или нет. Если же у тебя получится обнаружить то, что А., как ему кажется, впихнул в свои книги, вот еще один чек на ту же сумму за то, что ты напишешь статью. – Она вырвала сразу оба чека и протянула Мертону. – Как думаешь, не выпить ли нам за это? – Повернувшись к двери, Нурия крикнула, чтобы принесли два бокала шампанского.

Прислуга, которая, похоже, находилась неподалеку, явилась почти мгновенно с двумя бокалами на подносе. Нурия Монклус снова встала.

– А теперь, красавчик, за работу! Не позволяй Моргане часто отвлекать тебя. – Она подняла бокал. – За великую радость, которую мы доставим моему любимому А. За планы на будущее.

Мертон тоже поднял бокал:

– И за автоматы!

– Да, – рассмеялась Нурия Монклус. – За автоматы!

Пять

Под скрежещущим полуденным зноем автомобиль продвигался вверх по крутому белому склону. Дорогу обрамляли бесстрастные стены и фортифицированные ворота, что едва позволяло разглядеть черепичные крыши особняков. Они остановились на углу, перед окруженным стеной из розового камня участком, который занимал, похоже, добрую долю той и другой улицы. Выйдя из машины, Мертон увидел головокружительно высокие деревья, поднимающиеся над оградой и окружающие вход. Настоящий лес в частном владении. Серхи вытащил из багажника его маленький чемодан и протянул ему руку.

– Мне уже нужно ехать, сеньора Нурия будет рвать и метать. Позвони привратнику, тебя ждут. И передавай привет Моргане.

Когда Мертон приблизился ко входу, послышался лай, и широкие железные ворота автоматически разъехались, словно кто-то увидел его в камеру изнутри. Бордер-колли с черно-белой мордой бросилась обнюхивать Мертона, собака виляла хвостом, робко изгибалась и гортанно поскуливала, напрашиваясь на ласку.

– Саша! Простите, не смогла удержать.

Когда Моргана добралась до него по песчаной дорожке, Мертон уже сидел на корточках, трепал псину по голове и по холке, а та в знак благодарности норовила лизнуть его в лицо. Он встал, их глаза на мгновение блеснули, встретившись, и Моргана положила обнаженные руки ему на плечи. Мертон почувствовал при объятии аромат ее духов и ранящее прикосновение тела.

– Добро пожаловать, – произнесла она, когда лицо ее было еще совсем близко, а он старался уклониться от ликующих собачьих прыжков. – Смотри-ка, ты ее уже покорил, не потворствуй, иначе она тебе проходу не даст. Это весь твой багаж? Идем, идем сюда! – Обвив горячей рукой, Моргана повела Мертона через рощу, окружавшую главное здание.

Мертон спрашивал себя, нужно ли сделать какие-то выводы из того, как твердо обнимает его эта рука, как доверительно прижимается к нему женщина, как искренне ему улыбается, какая насмешка таится в ее взгляде, словно они давние знакомые, и ей тоже хочется оценить, насколько изменился он за время разлуки. Или она принимает так любого гостя, немного кокетничая и вводя в соблазн, как это делают многие замужние дамы, походя и без всяких последствий. В общем, Мертон покорился, был изумлен, счастлив, что приехал, и невольно поглядывал на полную и высокую грудь, едва прикрытую хлопчатобумажной футболкой, и на загорелые ноги, все еще по-юношески стройные. За деревьями открывалась обширная лужайка, она располагалась и за домом, прерываемая лишь прямоугольным бассейном, сверкавшим на солнце. Гораздо дальше, там, где заканчивалась лужайка, Мертон разглядел нечто, похожее на бетонное покрытие теннисной площадки, хотя сеток не было.

– Он играл в теннис? – с интересом спросил он.

– Немного, – ответила Моргана, – но площадку мы устроили для Мави, нашей дочери, она заняла второе место среди юниоров Испании. Вот только сейчас у нее переходный возраст, и кошмарная девчонка все забросила. Неужели и ты играешь?

– Тоже немного.

– Чудесно: я велю поставить сетку, вдруг получится вытащить Мави из ее комнаты. А если нет, поиграешь со мной. Ракеток тут полно.

Мертон, конечно, был в полном восторге и поздравил себя с тем, что сунул в чемодан, чуть ли не машинально, теннисные туфли, шорты и прочее.

– Вот мы и пришли, – объявила Моргана, показывая на белый домик, наиболее отдаленный от главного здания, с большим окном, выходящим в парк. – Там находился его кабинет, даже, сказала бы я, убежище, пока у него были силы добраться.

И тон ее, и взгляд как-то затуманились, словно на мгновение перед ней промелькнуло видение прежней жизни, уже такой далекой. Моргана снова улыбнулась через силу и открыла дверь, не позволив собаке проникнуть следом.

– Саша! Ты остаешься снаружи.

Мертон прошел за хозяйкой в комнату с деревянным полом – она одна была просторнее, чем вся его квартира в Буэнос-Айресе. Все в этом кабинете, светлом и простом, без излишеств, дышало, как ему представлялось, покоем, порядком, заботой чьих-то рук, не упускающих ни единой детали. Мертон, прекрасно знающий, чьи это руки, и с самой ранней юности живший в одиночестве, вдруг затосковал по тому, чего ему подспудно не хватало все эти годы: не «домашнего очага», но именно этого – чтобы кто-то что-то делал ради него. Большое кресло «честерфильд» цвета красного дерева, у одной из стен – дубовый письменный стол на зеленом коврике и белые полки в несколько рядов с книгами, которые, похоже, ни разу не открывали. Моргана проследила за его взглядом.

– Это – экземпляры переводов на разные языки, их ему присылают. А эта стопка на столе – романы, которые он написал до сих пор. Я их тебе здесь оставила, вдруг это поможет. Но пойдем, покажу остальное.

«Остальным» была кухня в форме буквы L, выходившая в сосновый лесок, с кофеваркой, холодильником и шкафчиками. Моргана открывала их один за другим, демонстрируя разные продукты и напитки, которые припасла для гостя, хотя сказала, что ему необязательно готовить, она позаботится, чтобы в полдень и вечером Мертону приносили еду из дома, и, конечно, при желании он может ужинать с ней и с ее дочерью, ему всегда будут очень рады. Потом Моргана показала ему ванную с полным набором мыла, полотенец больших и малых, и наконец вторую комнату, поменьше, где выделялась широкая кровать, застеленная этим утром, – от простыней исходил приятный запах свежести.

– Я освободила для тебя половину шкафа и ящики в комоде. Грязную одежду сложи в пакет, ее постирают.

Моргана подошла к окну, тоже выходившему в лес, и показала, как закрывать ставни, чтобы в комнате стало темно. Внезапный полумрак пробудил у Мертона ощущение притягательной близости тела Морганы. Он мог ощутить ее дыхание, разглядеть ее силуэт чуть ли не у края постели. Она, вероятно, тоже почувствовала двусмысленное напряжение, потому что сразу открыла деревянные створки, пропуская свет.

– Иногда он оставался здесь ночевать, – произнесла Моргана, и Мертон вроде бы уловил нотку обиды в голосе, словно она так и не простила мужу пренебрежения супружеским долгом. – В последнее время у нас почти не бывает гостей, копится пыль, и я рада, что домик оживет с твоим приездом. – Она вернулась в кабинет и окинула его критическим и полным гордости взглядом, будто желая удостовериться, что всего хватает и все на своих местах. – Ладно, оставлю тебя одного. Разбери чемодан, поспи немного, представляю, как ты вымотался. Он захочет тебя увидеть, разумеется, чтобы передать рукопись. Он суеверно, просто, скажу тебе, параноидально трясется над этим последним романом, постоянно твердит, что отдаст его тебе только из рук в руки. Хорошо бы сегодня. У него бывают очень плохие дни, бо́льшую часть времени он под наркотиком, посмотрим, как будет себя чувствовать вечером. Он тебя с нетерпением ждет, воспрянул духом, узнав, что ты приезжаешь.

Мертон не мог не спросить себя: что, если и Нурия Монклус, и сам А. слишком многого ждут от его знакомства с рукописью? По манерам, по отчужденному тону Морганы он догадался, что для нее эта миссия не так важна, просто неожиданно благотворно влияет на здоровье мужа, сама же она в глубине души относится к затее скептически. Странно, что А. до сих пор не поведал ей, среди прочих интимных секретов, которых не утаить в свете брака, и тайну своих романов, какова бы она ни была. Но, может, он что-то и говорил, просто Моргана не придала значения. Мертону вдруг показалось, что это поможет ему напасть на след, и он, чувствуя, что вторгается в сугубо личную сферу, прямо спросил: неужели за все годы брака А. ни разу не обмолвился о том, что за ключ нужно отыскать в его романах?

– Да что ты, – улыбнулась она, – мы никогда не говорили о его книгах. – Моргану, похоже, позабавило изумление, которое она заметила в глазах Мертона, потому что она добавила: – Последних я даже и не читала.

– Как такое может быть? – спросил он, заинтригованный.

– Я изо всех сил старалась прочитать предыдущие, но так и не поняла то, что следовало понять. А потом… – Моргана на мгновение замерла, словно перед минным полем неприятных воспоминаний. Она давно решила расстаться с ними, оставить позади, но они все равно порой детонировали. Но тут же вздернула подбородок и продолжила откровенно, чуть ли не с вызовом: – Потом стала встречаться в этих книгах с некоторыми его любовницами, едва закамуфлированными. Сам можешь представить, насколько мне хотелось подобные романы читать. У него, разумеется, всегда имелись отговорки, что это, мол, вымысел, но было не очень приятно натыкаться на эти… детали и не знать наверняка, что было, а чего нет. Одно время он был очень востребован, если можно так выразиться. Всякие шлюшки вертелись перед ним, прикидываясь, будто изучают филологию или пишут статьи о современной культуре. Вот они-то, похоже, его понимали хорошо. И все же, как видишь, и они, такие умные, ничего не разглядели. Я знаю только, что больше всего он злился на критиков, еще мог примириться с тем, что рядовые читатели или его подружки-интеллектуалки пропускают самую суть. Но слепота профессиональной критики была для него непереносимой. Когда он открывал газеты и читал рецензии на свои книги, это всегда его удручало, какая бы ни расточалась похвала. И на сей раз не разглядели, возмущался он, а ведь я все высказал яснее ясного. Это очень его огорчало в последние годы, немного задевало и меня. Почему он никогда не ценил того, что имел, чего достиг? Почему не умеет просто быть благодарным, удовлетвориться тем, что тысячи и тысячи читателей постоянно шлют ему восхищенные письма, пусть даже все они заблуждаются? Почему ему недостаточно жить в мире со мной и с дочерью в этом нашем прекрасном доме? Думаю, он так долго работал над последним романом потому, что хотел сделать еще одну попытку добиться полной прозрачности. Однако со временем мне стало казаться, что это – не более чем мираж, нечто такое, в чем он сам себя убедил, но чего нигде и никогда не существовало. – Неожиданно Моргана положила руку ему на плечо, и Мертон снова почувствовал, как тогда на банкете, идущую из глубин власть, какую имеет над ним эта рука. – В общем, не слишком переживай, если, прочитав роман, тоже не сможешь ничего сказать: ты будешь принят с великой радостью в мир всех прочих смертных. И я тебя покидаю, мы заболтались, а ты наверняка хочешь спать. Я за тобой пошлю, если он соберется с духом, чтобы принять тебя.

Не в силах оторвать взгляда от ее фигуры, Мертон следил за тем, как Моргана уходит: огибает бассейн, направляется по галерее к боковой двери. Может, она хотела именно это проверить, удостовериться, что он с нее не сводит глаз, поэтому перед тем, как войти в дом, обернулась и издали помахала рукой. Мертон, пристыженный, вяло пошевелил своей, потом вернулся к чемодану и втащил его в комнату. Повесил в шкаф три рубашки, которые взял с собой, и открыл первый ящик комода, чтобы сложить все остальное. На дне разглядел толстый корешок книги, ее, наверное, прятали под бельем, или кто-то ее забыл здесь. Мертон извлек книгу на свет божий. То было издание «Камасутры», очень красивое, в твердом переплете, с изящными арабесками вокруг нагой, сплетенной пары, изображенной на обложке. На иллюстрациях внутри представали в четких линиях и ярких красках все интимные судороги и переплетения, возможные, а порой и невозможные, поскольку под некоторыми позами, словно звездочка, означающая уровень сложности, красовалось почти юмористическое примечание: «Можно постичь только на практике». Интересно, кто оставил книгу в ящике? Сам А., когда еще работал здесь, в кабинете? Кто-нибудь из гостей? Или – хотя это изначально казалось наиболее невероятным и смущающим – сама Моргана? Неужели это – последняя деталь, зашифрованное послание ему? В любом случае, как следует это истолковать? Он, вдруг понял Мертон, настолько устал, что ум начинает питать самые отдаленные надежды, верить в фантастические возможности. Мертон закрыл ставни, как показывала Моргана, снял брюки и рухнул на постель, больше не в силах размышлять.

Шесть

Мертона разбудило влажное прикосновение к щеке: псина лизала ему лицо и яростно скреблась лапами по краю матраса. Ошарашенный, он открыл глаза и увидел в проеме двери юную девушку, которая смотрела на него, явно забавляясь, хотя и сдерживая смех. Мертон прикрылся простыней и сел, все еще ошеломленный, стараясь унять проявления собачьей нежности, ослепленный светом, хлынувшим из открытой двери, куда он не решился еще раз посмотреть.

– Извини, я стучала много раз, а ты не откликался, – произнесла девчонка, не слишком-то раскаиваясь. Мертон даже задался вопросом, стучала ли она вообще, а главное, долго ли разглядывала его. – Меня послала мама. Папа может поговорить с тобой сейчас, пока ему не вкололи успокоительное.

Мертон кивнул и все-таки поднял голову. Досада исчезла, последние паутинки сна тоже рассеялись. Перед ним стояла девочка не только редкой, отчетливой красоты, волнующей, расцветающей на пороге юности, но и во взгляде ее, открытом и немного ироничном, который она дерзко, будто в коротком поединке, устремила на него, Мертон прочитал, как ему показалось, некий опасный вызов, что заставило его прикинуть, сколько ей лет, и сказать себе, что ко всем таким авансам он должен оставаться глух, чего бы это ни стоило.

– Значицца, это ты теннисистка, – сказал он и потянулся за брюками.

– Значицца, это ты дзубрила, – усмехнулась она, пародируя его аргентинский акцент.

Мертон расхохотался.

– Зубрила, хотя мы не употребляем такого слова. Можешь предупредить маму, что я приду через десять минут? Только приму душ и оденусь.

– Нет проблем, я подожду тебя здесь, в кабинете, – заявила она, и Мертон, обернувшись, увидел, что она держит в руке, как трофей, экземпляр «Камасутры», который он оставил на комоде. – Полистаю пока книгу, какую ты читал, с красивыми картинками.

– Эта книга – не моя, – заявил Мертон. – И я уверен, что родители не позволили бы тебе ее читать. Книгу кто-то спрятал в ящике.

– А вот и позволили бы! Мне всю жизнь твердили, что в доме нет ни одной запретной книги, я могу взять любую.

Мертон воззрился на нее, не совсем понимая, что на самом деле она хочет сказать. Однако отдавал себе отчет, что книгу она, в любом случае, не отдаст.

– Пообещай, по крайней мере, что не расскажешь родителям. Еще подумают, что я тебе это дал. Твоя мама на меня рассердится.

– Ладно-ладно, успокойся! Мама так легко на тебя не рассердится. Она послала меня к тебе с такими наставлениями, будто ты – махараджа Капуртхалы.

Стоя под душем и позднее натягивая на себя одежду, Мертон прокручивал в голове фразу, которая вырвалась у девчонки, словно через неожиданно приоткрывшуюся щелочку он получил доступ к тому, что́ Моргана думает о нем. Повторял ее, веря и не веря своему счастью. «Мама так легко на тебя не рассердится». Ясное и неопровержимое свидетельство в его пользу, только это пока и выходит за рамки простого гостеприимства; будто дочь, сама того не ведая, подсказала во время игры один из козырей Морганы. Стоя перед зеркалом, ладонями приглаживая влажные волосы, Мертон задавался вопросом, увидит ли снова Моргану, когда явится в большой дом.

Когда он открыл дверь, Мави сидела боком в кресле «честерфильд», небрежно закинув голые ноги на подлокотник. Она, казалось, была погружена в книгу, но, завидев его, сразу вскочила. Собака, лежавшая рядом с креслом, тоже встала и подбежала к Мертону.

– Быстро ты справился, повезло нам всем. Гляди-ка, ты не дал мне и до середины досмотреть, а книжка чем дальше, тем интереснее. Оставлю ее тут, чтобы ты не плакал, но как-нибудь зайду и дочитаю. Ладно, пошли.

Шагая следом за девочкой, Мертон внимательно рассмотрел ее. Кончики колышущихся волос золотились, в предзакатном свете решительное, с восхитительными чертами лицо сияло, искрились зеленые глаза. На ней была мужская рубашка, слишком широкая, наверное, отцовская, но Мертон не преминул заметить намечающиеся выпуклости, которые уже было не скрыть. Они тоже колыхались, натягивая ткань и раздвигая пуговицы. Наверное, только этим она и походила на Моргану. Хотя в таком своем возрасте девочка старалась как можно больше отличаться от матери, начиная от короткой, до середины щеки, стрижки и заканчивая несколько андрогинной манерой одеваться. Идти с ней рядом – тоже совсем другое дело. В том, как она опережала его, показывая дорогу, Мертону виделась неудержимая, почти взрывная энергия, какую он порой наблюдал у девочек-теннисисток. Быстрым шагом они обогнули бассейн, и собака вприпрыжку бежала рядом, Мертон же разглядел из-под навеса крыши, что на корте уже поставили сетку. Мави указала ему на дверь, ведущую в дом с галереи, и зна́ком велела Саше оставаться снаружи.

– Нам придется пройти через весь дом, потому что мама приготовила ему особую комнату рядом с зимним садом, чтобы туда весь год светило солнце.

– Он… прикован к постели? – спросил Мертон. Неожиданно он осознал, что никто так и не сообщил ему до сих пор, чем болеет А.

– С каждым разом ему все труднее двигаться. По утрам приходит женщина-кинезиолог, делает с ним упражнения. Но ухаживает за ним сиделка из Болгарии, Донка, она всегда рядом, ты ее увидишь, просто кавалерийский сержант. Только ее он и слушается, мой отец. Он-то ведь тоже не подарок.

Они стремительно прошли через огромный зал, где было полно кресел, статуэток, масок, картин, сувениров в память о путешествиях, потом двинулись дальше по лабиринту, мимо других комнат с белеными стенами, более скупо обставленных и не таких просторных. Стены одной из них были сплошь покрыты черно-белыми фотографиями и портретами. Мертон решил, что это, наверное, личный кабинет Морганы. Он знал, что когда-то она увлекалась фотографией. Наконец спустились на несколько ступенек, и Мертон разглядел застекленную пристройку оранжереи с дорожками из терракотовых плиток между цветами в горшках, а сбоку – закрытую дверь. Мави быстро постучала дважды, и почти мгновенно появилась «кавалеристка». Перед такой женщиной действительно можно было оробеть: очень высокая и плотная, хмурая, с жгуче-черными волосами и каменным лицом, на удивление красивым, на котором светились неистовым блеском глубоко посаженные голубые глаза, маленькие и свирепые. Она презрительно оглядела Мертона с высоты своего роста – так полицейский, повинуясь приказу начальства, неохотно впускает посетителя. За ее спиной Мертон увидел больничную кровать с поднимающейся и опускающейся спинкой, несколько подушек в изголовье и чуть воздетую руку А., который, едва шевеля пальцами, приглашал его войти. Мертон ощутил на себе взгляд все еще ясных глаз, в них светилась ирония, как последний признак жизни в странно скованном, уже почти бесплотном теле: очертания черепа заранее намечались в плоскости лба и заостренных скулах. Мертона поразил голос, низкий, глухой, все еще полнозвучный.

– Как вы молоды, скажите-ка, «грядущее к прошедшему приходит, несет ли новые сверхточные приборы»? Не отвечайте, не удручайте меня. Мне уже все доложили о вас, знаю, вы удобно устроены в моем кабинете и успели переговорить с Нурией. В общем, думаю, мы можем начать. Присядьте, пожалуйста, на этот стул и откройте верхний ящик тумбочки.

Мертон повиновался и вынул из ящика нечто, похожее на толстую тетрадь. На самом деле это была почти целая стопка листов, скрепленных кольцами; на первом было отпечатано заглавие: «В последний раз», и имя А.

– Ну вот, все здесь, – кивнул А. – Сейчас мне надо бы умолкнуть, отпустить вас с рукописью, чтобы вы ее прочитали. Но не могу удержаться, скажу пару слов о заглавии. Полагаю, вы читали какие-то из моих прежних романов?

Мертон, которому трудно было кривить душой даже из вежливости, признался, что прочитал один, тот, что получил испанскую премию, и чуть не проболтался, что закончил читать его несколько часов назад.

– Только один. И как раз этот самый, – произнес А. саркастически. Мертон так и не понял, относился ли сарказм к собеседнику или к хозяину. – Надеюсь, я не ошибся, пригласив вас приехать. Хотя, вероятно, так даже лучше. Вы сможете, скажем так, судить непредвзято. И в итоге с того романа, который вы прочитали, и началось недоразумение. Когда жена показала мне ваши рецензии и я узнал, что вы занимались математикой, я подумал, что вы и есть тот самый человек, кто мне нужен. Но окончательное решение позвать вас я принял, сочтя, что таким совпадением нельзя пренебречь, когда в одной из ваших рецензий нашел упоминание о рассказах Генри Джеймса, посвященных литературной среде. Полагаю, вы помните рассказ «В следующий раз».

В период своей славы Мертон прочитал много рассказов Генри Джеймса и мог похвастаться быстрой и отменной памятью, однако вынужден был признать, что не только не читал такого рассказа, но даже не слышал о нем и ни разу не встречал в указателях. А. сделал нетерпеливый жест, словно рухнула вторая треть надежд, какие он возлагал на критика, но все-таки снизошел до объяснения:

– В той истории есть два противоположных писателя: миссис Хайсмор, все книги которой неизменно пользуются успехом, и никому не ведомый писатель Лимберт – непризнанный гений, наоборот, переживающий провал за провалом. Каждый из них хотел бы взять что-то от другого. Миссис Хайсмор, прозревая нечто низменное в своем неизменном успехе, желает хоть раз испытать «блистательный» провал. А Лимберт, в свою очередь, удрученный постоянно повторяющимися блистательными провалами, намеревается писать хуже, чтобы добиться такого успеха, как миссис Хайсмор. Но, по иронии судьбы, Лимберту удаются только шедевры. Как бы он ни пытался, как бы ни силился деградировать, как бы ни обещал себе, что в следующий раз напишет хуже, единственное, что выходит из-под его пера, единственное, что он может дать, – это гениальные, непонятые произведения. Так вот, с тех пор, как роман, который вы прочитали, получил ту злополучную премию, со мной происходит то, что я – и Лимберт, и миссис Хайсмор в одно и то же время.

Мертон привык к тому, каких вершин может достигать самомнение у аргентинских писателей, однако все-таки задался вопросом, не впал ли А. в откровенную мегаломанию, а потому решил удостовериться, правильно ли он понял услышанное.

– Вы хотите сказать, что пишете гениальные вещи, которые по идее должны оставаться непонятыми, а их, наоборот, читают взахлеб, словно их накропала та кошмарная миссис Хайсмор?

Услышав из чужих уст собственные слова, переписанные начисто, А. скривил губы в горестной усмешке и немного поубавил спеси.

– Не знаю, насколько они гениальные, да и какая теперь разница. Вы же не думаете, что я пригласил сюда ради хвалебных эпитетов именно вас, у которого, как я могу судить, они под семью замками? Мне важно одно: чтобы хотя бы раз, кто-нибудь, прочитал именно то, что я хотел сказать. Прочитал в верном ключе. Поскольку все дело в этом: подобрать ключ, как при чтении партитуры. Разве я, сорок лет прослужив литературе душой и телом, прошу слишком много? Вначале и я, как Лимберт, думал: в следующий раз, в следующий раз, и старался в каждой новой книге выразить это яснее. Но шли годы, мною овладевало отчаяние. А нынче уже не будет следующего раза. Роман, который я вам только что вручил, – мой последний шанс.

– То есть это – некая модель, которая повторяется в каждой книге?

– Она повторяется, да, но каждый раз немного в иной форме. Иногда это два плюс два плюс три, иногда пять плюс два, иногда три плюс четыре. Но, разумеется, речь не идет о послании. Это нельзя вывести, вычислить, как неизвестную величину в уравнении. Это не формула, не осадок в пробирке. Скорее наоборот. Кто сможет это увидеть, заметит также, что каждая фраза в каждой книге абсолютно необходима. Это мой метод, но – больше, чем метод; моя манера, но – больше, чем манера. Это в конечном счете смысл, таящийся за каждым словом, написанным мной. Вам, наверное, встречались картины с нагромождением цветов и форм. Если перестать в них пристально вглядываться, отступить на шаг и немного прикрыть глаза, можно, будто в ином измерении, уловить второй контур, ничем не похожий на первоначальный, и все, что казалось излишеством, огрехом, сумятицей, обретает в новой, проступающей фигуре свой истинный смысл.

Мертон, конечно, не раз сталкивался с такими оптическими иллюзиями, которые какое-то время, недолго, производили фурор на площадях и на выставках уличных живописцев, и он вроде бы понял, что хотел сказать А., но сразу уловил первую несообразность.

– Но как можно при чтении отступить на шаг? В изображении все элементы собраны вместе, все на виду. А при чтении фигура всегда ускользает, что-то всегда ожидается впереди. Вся форма целиком разворачивается во времени. Вы же не претендуете на то, чтобы ваши романы сразу принимались перечитывать?

– По крайней мере, чтобы нашли время перебрать в памяти все прочитанное. Это и означало бы отступить на шаг. Но, полагаю, что опытный читатель, тем более критик, мог бы уловить эту вторую фигуру в любой момент чтения, точно так же, как умный читатель способен угадать, чем закончится детектив. Вот что любопытно: я часто получаю письма от умных читателей, они указывают мне на те или иные мелкие погрешности, читают, я бы сказал, с неослабным вниманием, однако никто даже отдаленно не уловил этого второго контура.

– Но… – задумчиво произнес Мертон, – тут возникает проблема скорости. Я прочитал лишь один из ваших романов и не стану обобщать, однако у меня сложилось впечатление, будто меня поднимают в воздух, и я лечу быстро-быстро, проношусь над разными странами, не успевая рассмотреть подробности.

А. закивал, словно Мертон чуть не попал в цель.

– Однажды критик, единственный, кто был близок к разгадке, написал нечто подобное. Мои романы, заметил он, слишком занимательны. Известно, что занимательные книги любого критика сведут с ума, в буквальном смысле слова. Он использовал образ, похожий на ваш: дескать, читая мои романы, он чувствовал, будто скользит по озеру, покрытому льдом; разные картины появляются, исчезают, отвлекают внимание и не позволяют рассмотреть фигуру, которая виднеется в глубине. Тот человек, полагаю, не знал, что можно притормозить, использовав киль. Надеюсь, вам хотя бы это известно. Уверен, вы как раз такой, каким должен быть критик: «демон проницательности», способный «все прочувствовать, понять и объяснить».

Мертон, с рукописью на коленях, беспокойно заерзал на стуле.

– Но даже если я «все пойму», смогу ли связно все объяснить? Вы сказали, что это нельзя свести к формуле. Вероятно, и к статье, как того ожидает Нурия Монклус.

– Если вы это увидите, то постигнете сразу, целиком, словно откровение. У вас не возникнет ни малейших сомнений. Хватит одной фразы, чтобы, по крайней мере, я понял, что вы угадали. А сможете ли вы, захотите ли написать что-то об этом позднее, меня уже не слишком волнует. Полагаю, что да, вы как-нибудь умудритесь сочинить из этого статью. А теперь идите, пока я сам вам не выложил все. Единственное, о чем я вас настоятельно прошу, – читайте быстрее. Я не знаю, сколько времени мне осталось. Врачи твердят, что я напишу еще роман, но не осмеливаются смотреть мне в лицо. А я уже чувствую смерть внутри себя, она расположилась там, упорная, как оккупант, который ночами продвигается по моему телу. Захваченный дом. Вряд ли я увижу этот роман опубликованным, так что надеюсь, что правильно выбрал своего последнего читателя.

А. жестом распрощался, и Мертон встал, зажав рукопись под мышкой. Открыв дверь, столкнулся с Донкой: та стояла в коридоре, прислонившись к стене, и курила. В том, как она выдыхала дым вверх, к потолку, он усмотрел нечто высокомерное и угрюмое, словно сиделка завладела этой частью дома и дожидается, когда чужак исчезнет, чтобы снова запереть все на ключ. Мертон наслушался историй о сиделках, которые втайне подчиняли себе безнадежных больных в терминальной стадии и даже водили их рукой, ставя подпись на новом завещании, но, как он подозревал, здесь не тот случай. Тогда что? Проходя мимо, Мертон пересекся с ней взглядом, Донка вынула сигарету изо рта, вздернула подбородок и с вызовом выпятила грудь. Его коснулся холодный блеск ее полных презрения глаз, и снова возникло впечатление, будто эта женщина когда-то была сногсшибательной и желанной, и что-то от былой горделивой осанки, какая-то призрачная ее тень оставалась в позе и в манере глядеть на людей. Может ли быть так, что между А. и ею существует некий темный, тайный договор, основанный на сексе и заключенный за спиной Морганы, воистину последнее причастие? Или все гораздо проще, сказал себе Мертон: А., как Иван Ильич, подошел к той последней добровольной ссылке, когда больной предпочитает отстранить от себя родных и ищет последнего прибежища в надежных бесстрастных руках сиделок, вкалывающих ему морфин.

Мертон добрался до конца коридора и вдруг понял, что не знает, как выйти из дома. Наугад свернул направо, прошел несколько комнат, пока не узнал кабинет с фотографиями. В глубине виднелась полуоткрытая дверь, освещенная, с прямоугольником шлифованного стекла. Он расслышал шелест щетки для волос и разглядел силуэт Морганы, которая причесывалась перед зеркалом. Она пошире открыла дверь, позволяя увидеть короткое, с большим вырезом платье, которое она надела, с черными бретельками, настолько тонкими, что платье буквально держалось на честном слове. Моргана наклонилась вперед, вглядываясь, все ли в порядке с ресницами, а потом развернулась к нему, ритмически, то с одной, то с другой стороны, проводя щеткой по кончикам мокрых волос.

– Я как раз хотела позвать тебя к ужину, – проговорила она, показывая на рукопись у Мертона под мышкой. – Как все сложилось с ним? Он был в настроении? Ты, наверное, познакомился с Донкой… Мы с Мави ненавидим ее, это единственное, что нас в последнее время объединяет. Но тут их столько перебывало… Эта, по крайней мере, с ним управляется.

– Да, введя военное положение, – сказал Мертон. Моргана чуть улыбнулась, довольная, что гость на ее стороне.

– Ты это тоже заметил, да? В последнее время все осложнилось. Он сам настоял, чтобы мы его поместили там, в отдалении. Был период, когда он не хотел, чтобы я его видела, даже приносила еду. И Мави не подпускал к себе, очень жестко с ней обращался. Говорил, что уже принадлежит к другому виду – умирающему. Думаю, его преследовала мысль о самоубийстве. – Голос ее впервые задрожал, хотя в глазах сверкала обида, и Мертон предположил, что Моргана восприняла это как оскорбление себе, как последнее унижение. – Единственное, что его поддерживало, интересовало, – закончить… это. – Она взглянула на рукопись даже с каким-то отвращением, словно в ней и заключалась истинная причина того, что они с мужем отдалились друг от друга. – Нам обеим пришлось привыкать, каждой по-своему, жить без него. Но ты, полагаю, ужасно голодный. Иди по этому коридору и увидишь столовую. Я позову Мави, вдруг она снизойдет до того, чтобы поужинать с нами. А если нет, тем лучше. Мы с тобой посидим вдвоем.

Семь

Мави снизошла до того, чтобы составить им компанию, и, хотя явилась немного позднее, будто ей стоило труда решиться, Мертон отметил, что она даже сменила клетчатую рубашку на белую, однотонную, вроде китайской или японской блузы, с воротником под шею. А еще, но это он обнаружил со второго взгляда, Мави, похоже, немного накрасилась, совсем чуть-чуть, так, чтобы не было заметно. «Не было заметно кому?» – задался он вопросом. Матери, с которой она состязалась в женственности и не хотела порадовать, поработав над собой? Или ему – вдруг подумает, что она исподтишка прихорашивается в его честь? Благодаря этому скрытому макияжу зеленые глаза Мави гордо сверкали, пылали раскаленными угольями, и на них было больно смотреть.

Когда она села за стол, Мертон обратил внимание, что Моргана обращается с ней деликатно и ласково, но с опаской, как со сложным, непредсказуемым механизмом, готовым в любую минуту взорваться. Или будто она решила объявить перемирие в одностороннем порядке, не зная, согласится ли на это противная сторона.

До ее прихода Моргана уже налила им двоим по бокалу вина, они уже чокнулись – Моргана, поднимая бокал, выразительно заглядывала ему в глаза – и приступили к первому блюду, великолепному карпаччо из красного тунца. Мертон с трудом удерживался, чтобы не поглотить его в один присест, поскольку целый день ничего не ел. Но, несмотря ни на что, когда Мави вышла на сцену, Моргана не выказала ни малейшей досады. Встала из-за стола, принесла бокал, налила вина больше, чем было нужно, чтобы они еще раз выпили все вместе. Что это, жест доброй воли, или девчонке разрешают пить наравне со взрослыми? Мертон снова задался вопросом, сколько же Мави лет. Наверное, больше, чем он предполагал. Или правила в этом доме не слишком строгие. Они чокнулись, и вначале все было хорошо. Моргана спросила, где Мертон родился, и он стал рассказывать в очередной раз, как отца посадили в тюрьму, как они с матерью уехали на юг и поменяли фамилию. Выложил всю свою грустную южноамериканскую историю, которая по эту сторону Атлантики неизменно вызывала жалость, ему ненавистную. Но в данном случае Мертон кое-что выгадал, поскольку в глазах растроганной Морганы сочувствие могло послужить – под действием выпитого вина – хорошим предлогом для двусмысленной близости иного порядка, и этот импульс она передала, невольно протянув руку через стол и на мгновение коснувшись его ладони. Мави, заметил он, тоже уловила двусмысленность этой мимолетной ласки, и, когда она отвела взгляд и сделала очередной глоток, Мертон увидел, как губы ее скривились в усмешке. Тогда он попытался втянуть Мави в беседу и стал рассказывать о своей второй, неожиданно сложившейся жизни юного теннисиста, о первых поездках с турнира на турнир. Вначале она слушала лишь из вежливости, с видом подросткового превосходства, словно речь шла об отдаленных, незапамятных временах (в чем-то она была права, ведь Мертон признался, что первые его ракетки были деревянными), но в какой-то момент он упомянул мимоходом, что в тот год, когда он участвовал в европейском турнире среди юниоров, его наняли спарринг-партнером для испанского игрока, который готовился к соревнованию на Кубок Дэвиса. Едва Мертон произнес это имя, как Мави преобразилась. Этот игрок, по стечению обстоятельств, какое нередко возникает в тесном мирке тенниса, оставив большой спорт, открыл школу, приносившую немалый доход, и стал первым тренером Мави. Словно не веря своим ушам, она повторила имя, изумленно и с восхищением, и бросила на Мертона быстрый, внимательный взгляд, будто гость открылся ей с другой, неожиданной стороны.

– Но тогда это неправда, что ты играешь «немного», как говорила мать. Что ты станешь делать с ней на корте, если она не умеет отбивать?

Мави обмолвилась без задней мысли, не желая уязвить, но именно поэтому, подумал Мертон, слова прозвучали жестоко. Он чуть повернул голову, проследить за реакцией Морганы. Та незаметным жестом дала понять, что не надо беспокоиться, и произнесла нарочито веселым тоном:

– Я посижу около бассейна, посмотрю, как вы играете. Ты знаешь, Мави, как давно я не видела тебя счастливой на корте. Мне этого не хватает.

– Никогда я не была счастливой на корте. Или в иных местах, – заявила дочь с затаенной обидой.

Моргана собрала тарелки и спокойно отошла от стола, чтобы на минуту скрыться в кухне. Мертон, который привстал, чтобы ей помочь, остался на месте, повинуясь ее властной руке. Краем глаза, слушая речи внезапно оживившейся Мави – теперь она докладывала о своих достижениях, перечисляла победы в турнирах среди юниоров, и ее неумолимые зеленые глаза притягивали его, – он увидел, как Моргана открыла духовку и замерла перед ней, скрестив руки, не спеша вынимать еду, будто выполняя упражнение дзен, состоявшее в том, чтобы сделать определенное количество вдохов и выдохов. В следующую минуту Мертон подпал под обаяние спешившей раскрыться Мави, ее смеха, жеста, полного неосознанного кокетства, когда она заложила за ухо прядь волос; милых, выразительных гримасок, какими она порой подчеркивала свои слова. Он вдруг заметил, что сам смеется вместе с ней, отвечает шутками на шутки, передразнивает ее испанский акцент, как она раньше – его аргентинское произношение. Оба замолчали, когда вернулась Моргана. Она принесла большое блюдо, сложила в него ризотто с курицей и грибами и поставила его на стол, чтобы начать подавать. Моргана нагнулась, чтобы взять у Мертона тарелку, и тут разразилась катастрофа, поскольку гость, с трудом оторвавшись от глаз Мави, не сумел сделать то же, когда крепкие груди выкатились из выреза хозяйки. Они колыхались, едва сдерживаемые, завораживающие, с четкими очертаниями сосков, над серебристым краем блюда: «на лунном подносе полунагие груди». А Моргана, похоже, нарочно медлила, приподняв блюдо. Прочитав достаточно книг по физике, Мертон знал, что притяжение тел в пространстве происходит не в результате магического воздействия на расстоянии, а скорее в процессе деформации пространства в соответствии с массами – так бильярдные шары притянутся друг к другу, если отпустить натянутую простыню, – и теперь ощущал нечто подобное под властью волнообразно движущихся женственных атрибутов. Начиная с определенных объемов и степени наготы, они становились неодолимыми и неизбежной гравитационной волной могли радикально исказить пространство восприятия как для мужчин, так и для женщин, только иногда с разными знаками. Однако знание закона тяготения не помогало ему, разумеется, остановить свободное падение. Мертона отвлек от созерцания резкий, болезненный вскрик Мави, которая потрясала вилкой, направив ее в сторону матери.

– Почему ты всегда так себя ведешь? Зачем суешь ему под нос свои сиськи? Мало тебе того, другого?

Мертон предположил, что упоминание о «другом» и было смертельным ударом кинжала. Моргана уронила блюдо на стол и, казалось, готова была что-то крикнуть в ответ, но на мгновение застыла, ошеломленная, среди напряженного молчания, и вместо этого повернулась к Мертону, дрожа от гнева и смущения.

– Пожалуйста, не обращай внимания. Она не понимает, что говорит.

– Я отлично понимаю, что говорю. Думаешь, мне неизвестно, почему ты часто задерживаешься допоздна? Не ты ли сегодня звонила мне, чтобы я пошла и разбудила его, потому что ты опять «придешь позднее»?

– Я покупала продукты для ужина, – сквозь зубы процедила Моргана. – Для этого ужина. – Она села на стул и опустила голову, чтобы сдержать слезы. – Одного я не понимаю: когда ты умудрилась превратиться в такую жуткую особу?

Мави бросила салфетку на стол и вскочила:

– Это ты жуткая! И жалкая. И растерявшая все надежды. Ладно, оставляю тебя с ним, ведь ты этого хотела.

Они смотрели, как девочка удаляется вглубь коридора, и в долгом наступившем молчании Моргана словно ушла в себя, склонившись над бокалом, только попросила Мертона приниматься за еду, хотя сама ничего не положила себе на тарелку. По тому, как она отстранилась и замкнулась в себе, Мертон понял, какой сокрушительный, с далекоидущими последствиями, удар нанесла Мави одним-единственным словом, будто инстинкт подсказал ей, в какое именно место подложить бомбу, чтобы взорвать все мосты между ними. Теперь факт, для Мертона совершенно безразличный, есть у Морганы любовник или нет, возник между ними, поставив Моргану в сложное положение, – неважно, будет она это отрицать или признает. Если, чтобы не предстать в его глазах женщиной, обманывающей больного мужа, начнет бурно протестовать, клятвенно заверять, что ее оболгали, а она верна и добродетельна, ей, следовательно, придется и дальше изображать эту самую верность хотя бы какое-то время, может, дольше, чем продлится его визит. Но если признается, что да, у нее все-таки есть любовник, и в этом случае она должна будет хотя бы для вида хранить верность второй ступени, уже любовнику, иначе он подумает, что она, как сказала Мави, «всегда так себя ведет», и легко переходит от мужчины к мужчине. В любом случае, вторжение невидимого третьего – и Мертон едва ли не кожей чувствовал это – их отдалит друг от друга. Сидя на своем стуле, Моргана тоже боролась с собой, пытаясь сообразить, какими словами прервать неловкое молчание, возникшее между ними.

– Надеюсь, ты не поверил тому, что она наговорила, – наконец произнесла она. – Девчонка вышла на тропу войны.

Значит, Моргана выбрала более длинный путь добродетели, подумал Мертон, разочарованный. Его так и подмывало высказать ей в лицо простую мужскую правду. Какая ему разница, есть у нее кто-то или нет? «Приди с любовником на закорках, с сотней любовников в волосах, с целой рекой утонувших». Из-за какого рокового недопонимания, присущего нашему роду, наверняка более непостижимого, чем загадка А., ее так волнует то, что он подумает, как будто она должна блюсти свой образ перед самой собой?

Отвечая, Мертон приложил все усилия, желая хотя бы что-то сохранить. Заверил, что, разумеется, не принял всерьез ничего из сказанного Мави, однако рискнул добавить, пытаясь поймать взгляд Морганы, что, в любом случае, ему кажется «более чем оправданным», что в ее ситуации, за время столь долгой болезни А., она что-то позволила бы себе.

– Да, мужчина так бы и поступил. На второй день, – проговорила она с презрением, которое все же оставляло некие интригующие поля для сомнений.

Мертон вроде даже прочитал, что на этих полях написано: она сопротивлялась долгое время, неизмеримо больше двух дней, может, месяцы, даже годы, и если наконец уступила, то не как эти свиньи, мужчины, а как женщина честная, но все же «из плоти и крови». Мертон много раз слышал подобные речи от замужних дам, в перерывах между уроками тенниса, и сказал себе: ладно, если Моргана хочет предстать перед ним в таком свете, с его стороны никаких проблем, вот только все усложнится, а может, и не состоится совсем. Он прикидывал, что бы еще сказать для оживления беседы, а Моргана продолжила:

– Она даже заставила меня устыдиться того, как я одета. – Поймав на себе его взгляд, она невольно поправила бретельки, чтобы спрятать свое сверхоружие.

Не следует обращать на девчонку внимания, возмутился Мертон и принялся горячо хвалить платье, хотя смотрел лишь на то, что оно открывало.

– Правда? Платье очень красивое, я так давно не надевала его. Я ведь почти не выхожу, – добавила с грустью она, словно жалея об упущенных возможностях.

Моргана встала, чтобы принести десерт, и на этом почти все закончилось. Хотя крем по-каталански, который она подала на двух блюдечках, Мертону показался превосходным, и он не скупился на похвалы, пришлось принять это как утешительный приз, поскольку Моргана сидела рассеянная, погруженная в себя. Она попробовала всего пару ложек из своей маленькой порции и отодвинула блюдце, дожидаясь, пока он доест. Потом позволила Мертону помочь убрать со стола, но лишь затем, подумал он, чтобы все поскорее закончилось. Как только они отнесли тарелки в кухню, Моргана сказала, что от ужасной сцены, какую устроила дочь, у нее разболелась голова и ей лучше лечь спать пораньше.

– Я вообще-то сова, – произнесла она, – и мне жаль так рано уходить. Но мы в другой день поболтаем, с чашечкой кофе или стаканчиком виски, ладно? – добавила Моргана и торопливо расцеловала Мертона в обе щеки.

Ему пришлось удовольствоваться легким прикосновением губ, мимолетным дуновением духов и смутным обещанием. Он забрал роман А., который оставил на стуле, и пока шагал к домику в сопровождении полусонной Саши, размышлял, сколько у них еще остается дней. Положил рукопись на письменный стол и направился на кухню приготовить кофе, решив сосредоточиться на чтении и, следуя совету Нурии Монклус, не позволять Моргане слишком отвлекать себя.

Когда Мертон вернулся с чашкой кофе в полутемный кабинет, еще не зажигая лампы, увидел напротив, в большом доме, не одно, а два светящихся окна. Какое из них Мави? Какое – Морганы? Он подумал, что первым, если предлог для прощания не был надуманным, погаснет окно Морганы. Но когда, допив кофе, снова посмотрел в ту сторону, прячась за стеклом в ночной темноте, в обоих окнах свет горел упорно, нерушимо, словно ни одна не хотела уступать первой. Мертон сел спиной к окну, зажег лампу и открыл скрепленную кольцами огромную тетрадь на первой странице.

Восемь

Едва начав читать, точно, как это было в самолете, с самых первых страниц Мертон почувствовал, как неодолимый поток несет его, увлекает, толкает в самую глубину, где размыты все известные ему ориентиры. Как получилось у А. погрузить его таким образом и во второй раз? Не из-за хитросплетений сюжета, хотя А. – Мертон отдавал себе в этом отчет, поскольку не раз попадался, – вовсе им не пренебрегал, умело расставляя сети, протягивая общую нить, время от времени бросая приманку. Ни при чем здесь и «тема»: видимо, роман представлял собой нечто вроде трагикомического парада сиделок, их нанимали одну за другой для ухода за профессором философии в самый откровенный период терминальной стадии болезни. Такой автобиографический след не мог, конечно, удивить критика, но вот что интересно: А. начал писать роман семь лет назад – предчувствовал ли он что-то? Или болезнь уже дала о себе знать?

Дочитав первую главу в краткий промежуток, пока Мертон мог еще трезво мыслить перед тем, как погрузиться во вторую, он решил, что волшебство исходит, главным образом, из коварного, вездесущего голоса А., который так и слышался за каждой фразой. Как в истории Синдбада, когда морской старик обманом взобрался ему на плечи, стиснул шею коленями и яростно подгонял, заставляя мчаться вперед. Да, подобная разнузданность – за пределами добра и зла; в конечной своей безнаказанности автор мечет безжалостные молнии самых жестоких истин, мрачно смеется над всем и над всеми: танец смерти старого похабника.

Во второй главе появилась, в жестоком искажении, очень молодая жена, которой Мертон не мог не придать облик Морганы, и его почти порадовало, что дочери у преподавателя философии не было, настолько все растлевалось, деградировало под его сарказмом. Оставалась на плаву одна лишь бесстыдная, разнузданная плотская страсть, непристойный ночной петушок. Мертон представлял А. во время работы: как он прерывается посреди фразы, поднимает руку и повторяет громко: «Совокупление!», бросает боевой клич и утробно хохочет, как старый писатель из фильма «Провидение». Роман, подумал Мертон, подражает жанру исповеди «любой ценой», такую замышлял Святой Августин, хотя не довел свое дело до конца. Хотя мрачный юмор и постоянное обращение к сексу напоминают скорее «Самопознание Дзено» Звево или даже порой «Историю моей жизни» Казановы.

* * *

В какой-то момент, едва начав читать седьмую главу, Мертон увидел, что оба окна погасли. На негнущихся ногах, с болью в спине он поднялся со стула и выглянул наружу, в глухую ночь, на притихшие деревья, на чернеющий прямоугольник бассейна. Мертон даже не заметил, что главы достаточно длинные, и он, склонившись над книгой, просидел более двух часов. Можно растянуться поперек просторного кресла «честерфильд», по примеру Мави, и читать дальше, задрав ноги на подлокотник. Решение оказалось роковым. Следующее, что Мертон услышал, еще сквозь сон, был тихий, дробный перестук, очень знакомый. Звуки доносятся издалека? Да, но особенным образом, настойчиво и ритмично. На какое-то время, почти погруженный в сон, Мертон увидел воочию фасад клуба, где впервые попробовал работать ракеткой и даже ухитрился класть удары, будто сам бил мячом в стену. Но стук становился все громче, безжалостнее, и, наконец, совсем разбудил его. Мертон лежал одетый поперек кресла, рукопись свалилась на пол, а в окно вовсю светило предполуденное солнце. Он вскочил в смятении – били по его двери, она содрогалась от ударов, которые ни с чем не спутаешь. Мертон выглянул в окно и увидел Мави в теннисном платье, которая колотила по деревянной филенке, отрабатывая короткий удар влет.

– Ты до сих пор спишь, когда и я уже встала? Разве вчера мы не договаривались на одиннадцать? Вставай, одевайся, я тебя подожду на корте, потренирую подачу. Давно уже не играла.

Мертон, который вообще не помнил, чтобы они договаривались, заявил, что не мешает, по крайней мере, выпить кофе, и ему было милостиво отпущено пятнадцать минут.

– Но не более, – заявила Мави. – Мать уехала в город и сказала, что вернется к обеду, а я не хотела бы, чтобы она на нас смотрела.

Подходя к корту, Мертон увидел, что Мави надела ярко-зеленый козырек, а корзинка для мячей рядом с ней уже почти опустела. Он наблюдал издалека, как медленно, изящно она поднимает руку с мячом, не спеша заводит ракетку назад, изгибается сноровисто и ловко и, встав на цыпочки, бьет по мячу. Наметанный глаз тренера не находил ни единой ошибки, все вызывало восхищение. Мави повернулась к нему, преградила дорогу Саше и указала на скамейку, где лежали ракетки. Мертон выбрал себе одну, попробовал, тугие ли струны, расчистил свою сторону от мячей, усеявших поле, и направился к задней линии. Они стали обмениваться подачами, пока еще не ведя счет. Правая рука Мави описывала широкий полукруг, а левая вытягивалась, подставляя мяч; потом точными, хлесткими ударами она возвращала подачи, которые Мертон направлял все еще вполсилы. Он увеличил скорость, и Мави приспособилась к новому ритму, будто к первой фигуре несложного танца, в котором движения их представали абсолютно слаженными. Подачи от нее приходили стремительные, топ-спин за топ-спином, с каждым разом все более плоские, и Мертон, в последнее время привыкший к неумелым начинающим, восхищался тем, как ловко Мави делает мельницу, как уверенно, почти походя, берет его мячи, иногда из пике. Он жестом показал, что будет бить реверс, и они, сменив тактику, снова сосредоточились на обмене подачами, ритмичном и ровном, второй фигуре того же танца, в которой еще более подчеркивалась глубокая согласованность, с какой двигались их тела. Мави отбивала реверс двумя руками, и, когда выставляла вперед колено, Мертон видел ее голую ногу до самого бедра, тугие мускулы, блеск зеленых глаз над ободом ракетки и маленький взрыв взметнувшихся прядей при каждом ударе. Решив испытать Мави сильными, косыми подачами, Мертон заметил, что она почти касается коленкой земли, стонет от напряжения, но не сдается, девушка-гладиатор, обеими руками вцепившаяся в рукоятку меча. Тогда он подошел к сетке и стал бить влет, то в одну сторону, то в другую. Мертон внутренне одобрял пружинистые движения проворных ног, мгновенный разворот корпуса. Теперь, приблизившись, обратил внимание, что при каждом вращении лифчик, стискивающий грудь Мави под платьем, уже кое-где промокшим от пота, начинал обнаруживать формы, скованные и скрытые тканью. Она, со своей стороны, била все яростнее, чтобы обыграть его, по-прежнему не говоря ни слова, вся ушедшая в себя, в свой сконцентрированный гнев, может, проявляя чуточку нетерпения, потому что ему удавалось блокировать и возвращать все мячи, не оставляя ни единой бреши. Наконец Мави удалось пробиться параллельным реверсом, который она взяла в опережающем прыжке, почти акробатическом, и отправила мяч на черту. Мертон смотрел, как Мави гордо выпрямляется, как от бурного дыхания вздымается грудь.

– Теперь понимаю, почему тебя нанимали для спарринга, ты – чертова стена. – Она направилась к скамейке, глотнула воды, сняла козырек и провела по лбу тыльной стороной ладони. – Ну что, сыграем сет? – спросила Мави с вызывающей улыбкой.

Мертон предпочел бы, чтобы до этого не дошло, чтобы они просто перекидывались мячом, молча и слаженно. Так два пианиста-виртуоза при первой встрече могут сыграть в четыре руки любую партитуру. Хотел бы созерцать эту силовую, досконально освоенную хореографию, в которой Мави раскрывалась по-иному, представала более взрослой, владеющей сложным искусством, составленным из тысячи синхронных, выверенных в деталях движений. Мертон, которого обе его работы научили прежде всего выявлять ошибку, несообразность, избыток или недостаток, глядя на нее, отдыхал душой, просто восхищался, как в тех случаях, все более редких, когда, не в силах устоять перед мастерством романиста, он просто читал, как в ранней юности, потерянный, ослепленный, потерявший дар речи. Но теперь он должен будет или выиграть, или проиграть, и прекрасно знал, что, в любом случае, каждый будет биться за себя, сосредоточится на победе, и что-то из этой интимной слаженности, согласованных движений тел пропадет.

Мави раскрутила ракетку для жеребьевки сторон. Мертон выиграл и выбрал подачу. С самого начала он хорошо усвоил урок, какой преподали: подача – единственное, что зависит только от тебя самого, что можно совершенствовать в одиночку. Стоически, сосредоточенно, терпеливо Мертон предавался таким упражнениям постоянно, пока участвовал в турнирах, пользуясь любым свободным кортом: приносил туда корзинку и часами отрабатывал угловые и боковые удары. Так подача превратилась в самую верную его опору в игре. Здесь, на асфальтовом покрытии, он мог рассчитывать на то, что отскок мяча будет выше. Мави ждала, собранная, настороженная, и с трудом сумела взять два первых. Третью подачу вернула, но ударом коротким и слабым, что сделало ее очень уязвимой. Когда она побежала, чтобы поймать реверс Мертона, он легко перестроился и послал мяч в другой угол корта. В четвертом гейме ей удалось словить отбитый им удар, и они долго, напряженно обменивались мячами. Мави нападала все яростнее, била вдоль боковых линий, пренебрегая риском, а Мертон бегал по корту и, как мог, отражал удары. Когда наконец мяч Мави перелетел через сетку, едва не коснувшись ее, Мертон в последний момент отправил его судьбоносным слайсом прямо к ее ногам, и ей не удалось этот мяч поднять. Мави, заметил Мертон, едва сдержала досаду, а когда они менялись сторонами, старалась на него не смотреть, стремясь поскорее очутиться на линии подачи, чтобы отыграть гейм.

Но и в следующих геймах повторялась, с минимальными вариациями, эта первоначальная схема. Мави атаковала его, как могла, сильными ударами, кручеными и резаными, которые Мертон отбивал, пока со всей неизбежностью либо она, из нетерпения, посылала мяч за линии, выбрав неверный угол, либо – но это случалось гораздо реже – этот последний яростный удар удавался, Мертон не успевал отбить, и Мави получала очко. И раз за разом, в такой зловещей пропорции, она громила сама себя и теряла геймы, начинавшиеся с ее подачи. А когда наступал черед подавать Мертону, Мави проигрывала еще легче, поскольку ей удавалось отбить две-три его подачи, не более. По мере того как продолжался сет, Мави раздражалась все сильнее, громко бранилась, вскрикивала, колотила ракеткой по асфальту. Глядя на нее, Мертон словно узнавал себя на турнирах юниоров. Он тоже постоянно злился, был весь на нервах. Хотелось сказать ей, что все образуется, кинуть какое-то слово через сетку, но Мертон слишком хорошо знал, поскольку сам не раз проходил через такой маленький ад, что Мави не захочет ничего слушать. И все-таки кое-что произошло, когда они менялись сторонами, и Мави должна была подавать при счете 0–5 в его пользу. Она в первый раз присела на скамейку, отложив ракетку. Отерлась полотенцем, глубоко вздохнула, подставив лицо солнцу, и, будто одежда мешала ей, сунула руку в вырез платья, одним ловким движением вытянула лифчик и снова схватила ракетку. Ее грудь, развитая, высокая, упругая, теперь частично выступала из выреза. Мави сняла лифчик нарочно? Груди под платьем обрели собственную жизнь, напрягаясь по мере того, как Мави готовила подачу. Мертон не мог не следить в иероглифе удара за этим вторым полускрытым вращением, словно в момент, когда Мави ударит по мячу, груди должны будут выскочить наружу, и минутная рассеянность помешала ему отбить подачу. Вторую подачу он принял, но Мави неожиданно бросилась к сетке, побежала бегом. Мертон снова увидел их, они волновались, двигались так близко, и ответный мяч улетел слишком далеко. Он вдруг почувствовал, что попал в роман Гомбровича, только приходилось мысленно твердить не «бедра, бедра», а «сиськи, сиськи». Ведь разве новая стратегия Мави не была намеренно избрана, разве не взяла она за образец то, что случилось накануне вечером, не продолжила борьбу, выставив сиськи против сисек? И разве не был он так же заворожен, не проигрывал очко за очком, следя за тем, как колышутся эти двойняшки, которых Мави подносила к сетке во время атак все более сокрушительных? Мертон проиграл гейм, Мави промолчала, но, когда он передавал ей мячи, отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Он заметил также, что теперь она дожидалась его подачи внутри квадрата и сильно наклонялась вперед. Или он все это себе внушил? К счастью, на безопасном расстоянии, у задней линии, чары частично ослабевали. Мертону удалось сосредоточиться, чтобы правильно провести подачу, и, стараясь из предосторожности вообще на нее не глядеть, он четырьмя такими же закончил сет. Мави, чья досада, казалось, моментально исчезла, направилась к сетке и в своей насмешливой манере пожала Мертону руку. Ему почудилось, будто она в глубине души праздновала победу.

– Я должна научиться отбивать эти твои проклятые подачи, – заявила она. – Но знаю, как обыграть тебя в следующий раз.

Они вместе прошли к скамейке, и Мави рухнула, обессиленная, раскинув руки. В ярком солнечном свете Мертон видел ее кожу, сверкающую, в иголочках пота, и как эти капли соскальзывали с шеи в вырез платья, в глубокую ложбинку между грудями.

– Смотри, как ты меня загонял, я вся мокрая, – произнесла она, небрежно проводя рукой. – От меня, наверное, воняет.

– Не говори так, – сказал он таким решительным тоном, что ее зеленые глаза вспыхнули, и воззрились на Мертона с любопытством. Мертон выдержал ее взгляд и признался, как всегда, откровенно и прямо: – Мне нравится этот запах.

– Неужели? – Мави улыбнулась, чуть пристыженная. – Никогда не слышала, чтобы об этом говорили вот так, в открытую, думала, что только со мной такое происходит, и никому не проболталась бы, но, знаешь, этот запах и мне ничуть не противен.

– Вот здорово, – восхитился он, – ведь я бегал гораздо больше и воняю, конечно же, сильнее.

Она рассмеялась и кинула в него полотенцем. Мертон сел рядом, и они болтали под полуденным солнцем, приходя в себя и восстанавливая дыхание. Был вторник, и Мертон спросил, почему Мави не в школе. Она рассказала, что лишь недавно перестала участвовать в турнирах, учебный год уже начался, и ей придется и дальше осваивать дистанционную программу для теннисистов-юниоров. Но родители, точнее, мать, подчеркнула она, уже подыскивают школу здесь, в Педральбесе. В голосе Мави послышалась обида, и Мертон осторожно поинтересовался, не слишком ли родители давят на нее. «Еще чего, – ответила она с виноватой улыбкой, – они всегда были ко мне чересчур добры». Тогда Мертон спросил почему она решила бросить турниры. Мави впервые посерьезнела и скривилась, будто ей до сих пор было больно об этом говорить. Он тоже перешагнул через такую личную ордалию, поединок с самим собой, и снова, как тогда, когда она кричала на корте, почувствовал странную близость к этой девочке. Ему казалось, будто он может описать все стадии, через которые она прошла. Мертон поведал ей, как сам принял такое решение, как терзался, оставляя спорт, а Мави кивала, узнавая собственную историю. Они помолчали, а потом, почти не поднимая головы, Мави обрушила на него лавину полных боли фраз. Все это она впервые высказала вслух, подчеркнула Мави, словно вручая Мертону свой величайший секрет. Так они сидели, тихо беседуя, очень близко друг к другу, когда услышали восторженный крик Морганы, которая приветствовала их, стоя за ограждением.

– Как хорошо, что вы все-таки поиграли! А я вот опоздала; наверное, много пропустила.

Мертон видел, как Мави собирает ракетки и быстро встает со скамьи, едва скрывая отвращение. Моргана, находясь перед дверью, наблюдала, как дочь спешит войти в дом, с удивлением посмотрела на лифчик, завернутый в полотенце, однако пропустила Мави без комментариев. Ни тени подозрения или упрека не было в ее голосе, когда она, обратившись к Мертону, шутливо предупредила, чтобы он не объедался за обедом, потому что Нурия Монклус пригласила их двоих вечером поужинать в «Ботафумейро».

Девять

Когда Мертон вышел из душа и стал готовить кофе, решив обойтись без обеда, он услышал, как кто-то скребется когтями и мягко толкается в дверь. Отворив, он обнаружил Сашу. Псина, гордо размахивая хвостом, держала в зубах маленькую плетеную корзинку с двойной крышкой из ивовых прутьев, а к ошейнику была прикреплена записка. «Ты все-таки должен хотя бы немного поесть», – было написано ровным почерком Морганы. Что это – очередное проявление радушного гостеприимства или послание, завуалированный знак возобновленной связи, способ сообщить, что она не совсем о нем позабыла, чтобы и он не забывал о ней?

В корзинке лежал хлеб с помидорами, вяленая колбаса, два бутерброда с сырокопченой ветчиной и порция крема по-каталански, оставшегося со вчерашнего вечера. Мертон даже не осознавал, насколько проголодался, пока не съел все, до последней крошки. Потом, со второй чашкой кофе, направился в кабинет, поднял роман с пола и нашел страницу, на которой остановился. Нурия Монклус наверняка пригласила его на ужин не без задней мысли, хочет, чтобы он рассказал о прочитанном. Мертон снова принялся за чтение, наметив себе добраться по меньшей мере до середины рукописи. Очень скоро ему снова стиснули шею: болезнь профессора философии прогрессировала, вела свой неспешный подкоп, и пришлось нанять кинезиолога, чтобы бороться с надвигающейся атрофией мышц.

За день до того, как она должна была прийти впервые, его круглосуточная сиделка, непреклонная Хельга, была чем-то явно обеспокоена. Профессор, который, несмотря на то что тело его частично утратило подвижность, а силы иссякли, две предыдущие главы шутками, посулами и хитростями выпрашивал милости сексуального толка у зрелой, но еще великолепной Хельги, с комической, щепетильной серьезностью рассматривая новую ситуацию в свете «Феноменологии» Гегеля, то есть отношения «больной – сиделка» как версию диалектики господина и раба. Профессор осознавал, что по вине гнусного, проклятого сексуального желания – его даже возраст не смог погасить, оно пылало в немощи, неукротимое, как никогда, – Хельга превратилась в его госпожу. С самого начала, на положении больного, он предавал в ее руки свое тело, жалкую наготу, беззащитность. Но Хельга завладела и его мыслями тоже с помощью простого трюка: на его авансы не отвечала, уклонялась от его протянутой руки, произнося одну и ту же двусмысленную фразу – «что скажет хозяйка», – и показывала порой, как кусочек еды собаке Павлова, краешек обнаженной плоти. То расстегнутая пуговица, когда Хельга склонялась над его постелью, давая успокоительное; то многообещающе расставленные ноги, видные гораздо выше чулок, когда она садилась перед ним померить давление; то величественный, непостижимый зад, касавшийся его лица, когда она поправляла простыни. Да, он должен был униженно признать: глядя со стороны, любой подумает, что, исходя из отношений найма, хозяин – он, однако хлипкие цепи денег – к тому же и не он держал их в руках, ведь все расчеты проходили через супругу, – диалектически перекрутились, став узами рабства благодаря неуловимому товару, который каждый день предлагали ему и отнимали, ожидая платы в какой-то загадочной валюте. Но теперь, наконец, блеснул луч надежды, профессор увидел перед собой неожиданную возможность. Кинезиолог – ее тоже выбирала супруга – была совсем девчонка, сияющая, красивая или просто очень молодая, в чем профессор в своей меланхолии уже не усматривал разницы. Едва он увидел ее и уловил полный неприязни и отвращения взгляд впустившей девушку Хельги, как у него зародилась идея, и он твердо попросил сиделку оставить их одних. Впервые за долгое время он заговорил с Хельгой таким тоном, она взглянула с изумлением и обидой, однако ей пришлось покинуть комнату, хотя – в этом профессор был уверен – сиделка устроилась очень близко от двери.

Здесь глава заканчивалась, и Мертон, погруженный в разреженную, вневременную атмосферу чтения, ни на секунду не поднимая глаз, перевернул страницу. Профессор, наедине с девушкой-кинезиологом, выяснил, что ее зовут Лила, и одним взглядом, кажется, смог впитать в себя ее целиком, словно все в ней находилось совершенно на виду, прозрачное и откровенное, выставленное напоказ на полированной, все еще без изъяна, плоскости, какой очерчена юность. С одной стороны, разглядывая ее, он восхищался стройным телом, явно укрепленным полезными видами спорта или спартанскими тренажерами; ее предписанной пособием по кинезиологии прямой, твердой осанкой, заставляющей бесстрашно выставлять вперед маленькие дротики грудей; ее чертами, такими тонкими, что их не портили ни татуировка на шее, ни «модная» асимметричная стрижка. С другой стороны, заинтригованный, осознавал, что со всем этим, несмотря на то что девушка казалась очаровательной во всех смыслах слова, ни одна из ее чар его не затронула, будто на сей раз он странным образом оказался невосприимчив к излучению женственности. Профессор даже задумался на мгновение, пока Лила уверенно и быстро устанавливала перед ним свою кушетку: что, если Хельга, им завладев до предела, высосала из него, словно суккуб, все до единой мысли о сексе, буквально «вынесла мозг», так, что перед любой другой женщиной он уже не проявлял признаков жизни? А может, в этом случае противоядием служила избыточность блеска и красок в самой ее молодости. В общем, удивившись сначала, профессор благодарил судьбу за этот неожиданный иммунитет, позволявший ему с легкостью осуществить свой маленький план. Свободный от всегда двусмысленного и опасного бремени сексуального притяжения, он мог снова стать остроумным, любезным, приятным в общении, воспитанным, таким же «цивилизованным», как прежде, когда он преподавал в университете и, облачившись в профессорскую мантию, не допускал, чтобы его студентки могли стать для него чем-то большим, чем просто студентки. Он позволил ей помочь ему спуститься с постели, но в дальнейшем отказался от поддержки и героически держался на ногах, даже сделал пару шагов в порыве энтузиазма. Скоро в однообразную череду упражнений, поднимая и опуская, будто собачонка протянутую лапку, профессор начал вставлять шуточки и иронические замечания, сумел разузнать кое-что о ее жизни, нащупать осторожно и с отвагой пружины, нажав на которые можно вызвать у нее смех. Только этого он пока добивался, чтобы она смеялась, с каждым разом все громче, чтобы этот молодой, открытый, искренний смех слышала Хельга, стоя за дверью. И, парадокс из парадоксов, теперь, избавившись от сексуальной составляющей, профессор мог даже ввернуть двусмысленную шутку, слегка неприличную, и девушка, доверяя ему, чувствуя себя в безопасности, смеялась еще громче, только делала вид, будто сконфужена, и с ласковым упреком слегка шлепала его по плечу или по колену.

Здесь заканчивалась глава, и Мертон, охотно перескочивший бы к следующей, вспомнил, как презрительно отзывался А. о критиках и о том, что можно притормозить, используя киль. Он заставил себя прерваться и задуматься. Таится ли второй смысл, требующий проникновения, под комедией на почве секса, которая уже на подходе? Нужно ли отнестись серьезнее, а не просто как к правдоподобной детали, к упоминанию о «Феноменологии» Гегеля? Насколько Мертон помнил то, что прочитал в университете, пока готовил работу о дихотомиях, противопоставление господина и раба служило Гегелю метафорой, позволяющей рассуждать о других вещах: о сознании, обращенном на себя, и сознании, направленном в мир. Хотел ли А. указать, что и его собственная версия «больной – сиделка» или отношения господства и власти, основанные на предложении секса, намекают в действительности на что-то иное? Но на что? Следует ли усматривать в череде сиделок, которых нанимали и увольняли одну за другой, изложенное тайным шифром философское рассуждение? Мертон, считавший ребяческими произведения, полные указаний и эмблем, стрелок, обращенных в символы, и карт для поиска сокровищ с отпечатками пальцев автора, надеялся, что нет. Более того, его немного раздражало, что пришлось прерваться, он никогда бы так не поступил, читая другую книгу, и невольно возник вопрос: что, если сам факт заказа, беседа с Нурией Монклус, а потом с А., понемногу затемняют ум? Читать с определенной целью – и Мертон хорошо это знал – ахиллесова пята любого критика, неизбежная помеха, с которой надо бороться, и часть его работы, когда он читал профессионально, как раз и заключалась в том, чтобы вовремя забыть, что предстоит дать оценку прочитанному. Теперь ему вдобавок следует забыть, что на него возлагают надежды и он гостит в доме автора. При всем при том, когда он снова размышлял над романом А., который прочитал во время полета, и над первой третью этого, столь непохожего, хотя несомненно написанного той же рукой, то вынужден был признать: что-то ускользнуло от него раньше и ускользало теперь, словно оба романа шепчут о чем-то подспудно, на другом языке, но стоит прислушаться, как шепот смолкает. Есть нечто еще за громогласием автора и темой секса – но что? Читая первый роман, он потерял это по дороге – что приписал, не слишком задумываясь, скорости чтения, – а теперь он должен найти это в последнем романе, тот паттерн, метод, о каком говорил А. Кроме того, нужно, чтобы рассеять сомнения, перечитать дискуссию о господстве и рабстве в «Феноменологии». Наверняка эта книга имеется в библиотеке А., хотя Мертон не помнил, чтобы видел книжные полки, проходя по дому. Об этом он размышлял, устремив взгляд на синий, умиротворяющий прямоугольник бассейна, когда увидел Моргану, которая шла по галерее в красном бикини, солнцезащитных очках и пляжной шляпе, накинув на плечи вчетверо сложенное полотенце. Она тоже заметила Мертона и помахала ему рукой. Оставив все свои вещи у бортика, Моргана пощупала воду ногой и решительно нырнула головой вниз, словно короткая, метко пущенная стрела. Мертон смотрел, как она через мгновение показалась из воды и поплыла кролем, длинными, мерными, элегантными гребками; пенный след позади нее едва намечался. Лицо Морганы ритмично поворачивалось то в одну, то в другую сторону на одной и той же прямой, там же влачилась темная копна промокших волос, и, когда рот открывался, чтобы закрыться снова, блестели зубы. Доплыв до края бассейна, она перевернулась под водой и сильно оттолкнулась ногами от бортика, как это делают на Олимпийских играх, и поплыла обратно, скользя спокойно, уверенно, завораживающе. Сколько раз проплыла Моргана перед ним, Мертон не считал, но все это время, пока длилась ее тренировка, не мог оторвать от нее взгляда и уж никоим образом не способен был вернуться к книге. Когда она наконец вышла из воды мокрая, закинула назад тяжелую завесу волос и вдобавок встряхнула их, высоко подняв руки, Мертон опустил голову, боясь, что Моргана застигнет его за созерцанием того, что крохотный купальник, насквозь промокший, открывал и подчеркивал.

Пока она вытиралась, он упорно не отрывал глаз от черных цифр, обозначавших номер следующей главы, но через несколько секунд услышал шелест шагов на лужайке. Моргана двигалась к его двери босиком, едва накинув на плечи полотенце, и вот постучала. Когда Мертон отворил дверь, она вытирала кончики волос, склонив голову набок.

– Я пыталась тебе сказать, чтобы и ты пришел поплавать. Солнце скоро зайдет, и вода остынет. Ты ведь еще ни разу не окунулся, верно? Пользуйся этим бабьим летом в октябре, оно не продлится долго.

Мертон на мгновение потерял дар речи, видя так близко перед собой ее тело, тугие, тяжелые груди, торчащие соски, хорошо различимые, затвердевшие от холода; капли, все еще стекавшие в ложбинку, а ниже темный, с густыми волосами лобок, просвечивающий сквозь мокрую ткань. Моргана стояла перед ним высокая, мощная, грозная, как богиня первобытных времен. Когда Мертону удалось наконец вымолвить слово, он указал довольно жалким жестом на рукопись, ожидавшую его, и добавил, запинаясь, что не слишком продвинулся и должен наверстать время, потраченное утром на теннис. Что-то в его словах изумило Моргану, а может, даже немного обидело.

– Конечно, конечно, – кивнула она, отступая, – мы не должны отвлекать тебя.

Он возразил: нет, просто вечером он должен что-то сказать Нурии о прочитанном, а завтра охотно поплавает, хотя, судя по тому, что он видел, за ней в воде не так-то легко будет угнаться. Мертон даже решился частично открыть ей правду: он не мог отвести от нее глаз, пока она плавала, и задавался вопросом, глядя на ее элегантный стиль, не участвовала ли она в соревнованиях. Это откровенное, невольно вырвавшееся у него восхищение заставило Моргану улыбнуться.

– Ну что ты, – произнесла она. – Это семейное. Мой отец считал, что в жизни нужно уметь делать три вещи, будь ты мужчиной или женщиной: плавать, водить машину и стрелять. Я научилась двум из трех и правильно поступила, потому что он, – Моргана махнула рукой в сторону дома, – никогда не садился за руль. Но ладно, дам тебе поработать, пойду позагораю, пока солнце не скрылось. В семь часов жду тебя около выхода.

Мертон все-таки спросил, нет ли в библиотеке А. «Феноменологии» Гегеля, мол, нужно навести кое-какие справки.

– Вроде была такая, – ответила она. – Но он пожелал избавиться от всех своих книг, когда начал этот последний роман. Заявил, что таскал их на горбу, как верблюд, чересчур долго. В любом случае, книги не слишком далеко. Он преподнес их в дар библиотеке местного монастыря, это в пяти минутах ходьбы отсюда. Когда угодно можешь пойти, покопаться. Мави помогала ему составить список, спроси у нее, где-то он, наверное, лежит.

Мертон смотрел, как Моргана разворачивается и возвращается к краю бассейна, где еще оставался убывающий прямоугольник солнечного света. Она села спиной к нему, вздернула плечи, чтобы расстегнуть лифчик, и улеглась ничком с голой спиной и тонкой красной полоской, разделявшей два безупречных полушария, белее, чем все остальное, тоже полностью обнаженных. Мертон осознал, что никоим образом не сможет читать в присутствии этого тела, распростертого впереди, будет пристально следить за ним, самым жалким образом плененный, неспособный сосредоточиться, притянутый, словно магнитом, как покоем, так и малейшим его движением. Да, вынужден был он признаться, не только профессору суждено влачить на себе узы рабства. Усилием воли Мертон встал со стула около окна и укрылся вместе с рукописью между подлокотниками кресла в дальнем конце комнаты, откуда Моргану не было видно.

Десять

Ровно в семь часов Мертон услышал скрип колес по гравию и рокот мотора. Короткий призыв клаксона отвлек его от главы, которую он читал. Уже в машине, когда он захлопнул дверцу и оба сидели неподвижно, ожидая, пока раздвинутся ворота, во внезапной близости сидений, расположенных впритык, обдавая его волною своих духов, Моргана молча, с улыбкой, повернула к нему лицо с макияжем, словно хотела убедиться в том, какое производит на него впечатление, или ожидала каких-то восхищенных слов. Мертон определил, что она причесалась, как на тот банкет два года назад, убрав волосы наверх и открыв шею и плечи. Тщательно подкрасив глаза, подчеркнув скулы, украсив шею серебряным ожерельем в египетском стиле, Моргана вновь изменила облик, и Мертон, посмотрев на нее и на мгновение встретившись с ней взглядом, вновь ощутил всю тяжесть мучительного гнета, который она налагала на него всегда, в каком бы образе, каком воплощении ни появлялась. Моргана надела короткое прямое черное платье, и оно задиралось до бедер, когда то одна, то другая из римских сандалий жала на педаль, а ремень безопасности пересекал грудь, выставляя напоказ ее красноречивые формы.

Уже на спуске с холма она спросила – немного иронично, как ему показалось, – почему он так молчалив, и удалось ли ему прочитать все, что было намечено. Мертон, пропустив первый вопрос, на второй ответил, что прочитал достаточно, чтобы завтра поплавать. Так оно и было: он добрался до середины, даже чуть дальше, и оставался в недоумении, даже нетерпение его снедало, так хотелось узнать, какой оборот примет последняя глава. Мертон даже попросил бы Моргану, будь их отношения более доверительными, задержаться на несколько минут, чтобы дочитать. Профессор философии терпеливо и коварно приводил в действие свой маленький план. На третий день упражнений он вызвал Лилу на откровенность, а в середине сеанса, когда она, уложив пациента на кушетку, делала ему массаж, с силой сноровисто разминая его окостенелые ноги, испускал стоны боли и наслаждения, не совсем притворные, однако достаточно громкие и продолжительные, в расчете на то, что Хельга, стоявшая за дверью, услышит их. Распрощавшись с кинезиологом до завтрашнего дня и позволив Хельге войти в комнату, он преувеличил совсем чуть-чуть свое прекрасное настроение. Прочитав на вытянувшемся лице сиделки подозрение и растерянность, понял, что сумел разрубить гордиев узел подчинения и вогнать, будто клин, третью составляющую, чтобы вскоре, уже его не касаясь, началась новая борьба противоположностей, на сей раз между двумя женщинами. На самом деле, хватило тени сомнения в мыслях Хельги, внезапно явившейся потребности сравнивать, чтобы пошатнулась вера в подчинение, которое она полагала неизменным. И теперь профессор будто читал ее мысли: не зная, чего добился он от соперницы, молодой и бесстыжей, за три дня и чего еще добьется за неделю, Хельга пересматривала свои позиции, и по ее манере, чуть более хмурой, отстраненной, обиженной можно было видеть, как ревность начинает свою разрушительную работу. И как сиделка мало-помалу решается, чтобы не утратить власть, уступить немного, иначе потеряет все.

В следующей главе, той же самой ночью, профессор понял наконец, что его мольбы услышаны. Помогая ему натянуть пижамные брюки, Хельга коснулась поверх трусов, очень близко от края, плоти, погруженной в спячку. И раньше, скупыми порциями выдавая жалкие крохи, Хельга забавлялась, слегка дотрагиваясь до него, только чтобы взглянуть краешком глаза на медленное пробуждение эрекции, а потом прикрыть ее простыней. Но на сей раз рука оставалась на месте, недвусмысленно, словно Хельга желала, щупая, в чем-то убедиться или подтвердить сомнения. Что с ним сотворила эта шлюха, спросила сиделка без обиняков: он совсем как мертвый. Профессор, которого застигли врасплох, сказал правду, хотя и с долей вызова: пока ничего. Хельга заглянула ему в лицо, будто желая прочитать в его взгляде, точно ли это так, и, не до конца убежденная, сунула руку ему в трусы и извлекла наружу вещь-в-себе. Весь трепеща, профессор решился на симметричный жест и протянул руку к земле обетованной; на сей раз Хельга не отстранилась, а даже свободной рукой расстегнула две пуговицы халата, чтобы ему было легче вынуть из лифчика одну из ее мощных грудей. То, что случилось потом, показалось профессору дурным сном, когда тело отрывается, отделяется от сознания, которое взмывает в астрал и наблюдает со стороны гротескный спектакль. Он держался за эту тяжелую грудь, сжимал ее в ладони, как проделывал много раз в своей жизни, и видел, как припадает губами со всегдашней жаждой к неизменно срабатывавшему соску, но в то же самое время ощущал роковой разлад, фатальную недостачу в стратегически важном месте, которое Хельга разминала и сжимала опытной рукой, но так и не могла вдохнуть в него самостоятельную жизнь. Да, он, сведенный на нет, присутствовал при сбывшемся, созерцал давно чаемое ставшим, совершающимся там, снаружи, но сам не мог подключиться, ощутить внутри себя, как по телу пробегает разряд. Мертвый, произнесла Хельга, и это слово назойливо повторялось, звенело в ушах, словно навязчивая галлюцинация. По мере того, как движения Хельги становились более нетерпеливыми, профессор видел в ее попытках, в ее расстегнутом, но не снятом совсем больничном халате, отчаянные и бесполезные попытки реанимации post mortem^[9]. Нужно признать, что она испробовала все: схватила его и терла между грудями, будто пыталась с терпением бойскаута в лесу добыть огонь из сухой веточки, а потом решительно и умело взяла в рот, однако и это не помогло. Затем вынула его, почти выплюнула с отвращением и рассмотрела с обидой и презрением. Вы уже и как мужчина ни на что не годитесь, – сказала она и встала, застегивая халат, очень раздраженная, поскольку дала гораздо больше, чем намеревалась в этой неудавшейся сделке.

Наедине с собой, в темной комнате, профессор вынужден был признаться, что эта ее последняя фраза причинила больше боли, чем он мог вообразить, и все еще вонзалась с жестокостью скальпеля, распластывая тело слой за слоем. Вы уже и как мужчина ни на что не годитесь. Неужели это – начало конца, предвестие итога? Профессор ощутил в ночи почти детский страх, он обрушился внезапно, захлестнул изнутри, оледенив грудь и стиснув горло, словно сама смерть предстала перед ним с песочными часами в руках. Попытался призвать на помощь, как талисман, как противоядие, тот первый момент, все еще полный света, когда Хельга расстегнула халат и, высокомерная, склонилась над ним, и решил попробовать собственной рукой, не получится ли вернуть к жизни, к ее теплу, пусть не к чему-то большему, эту новую инертную зону. Но его рука, единственная рука, в которой еще оставалась какая-то крепость, тоже не слушалась, безвозвратно утратив, как это уже случилось с другой, часть хватательного рефлекса, и не было силы даже на то, чтобы удержать его и стиснуть. Мертвый, сказала она. Мертвый. Мертвый. Потом коварно закралась и непринужденно проложила себе путь мысль о самоубийстве. Явилась ему в соблазнительной жесткости и наготе, во всеоружии качеств, какие профессор предпочитал всегда – логики и трезвости мысли. Сколько еще времени станет он длить эту смерть при жизни? Пока не превратится в веко, которое опускается или поднимается, чтобы сказать «да» или «нет»? Пока не потеряет силы, нужные для того, чтобы самому лишить себя жизни? Теперь он даже не сможет сжать рукоятку старого пистолета, хранившегося в доме. Вначале, когда подтвердили диагноз, профессор припрятал его, имея в виду этот самый момент, но тогда то был почти романтический жест или чрезмерная предосторожность, а потом на три долгих года все это выпало у него из памяти. Пистолет до сих пор лежит на том же самом месте, но он уже не сможет пойти за ним, тем более самостоятельно спустить курок. Интересно, помогла бы ему Хельга? На жену, он знал, рассчитывать не приходится. В студенческие годы профессору казалось гиперболой, по сути фривольной, то, что Камю в «Мифе о Сизифе» рассматривал вопрос самоубийства как первую дилемму философии, но каждой книге свое время, подумал он и решил перечитать эту на следующий день. В конце концов, в философии первые дилеммы становятся последними.

Моргана просигналила Мертону, приглашая на выход, и ему пришлось прервать чтение. Но теперь, в машине, что-то в последних прочитанных строках смутило его, и когда Моргана остановилась перед светофором, Мертон решился заговорить:

– Можно задать тебе один личный вопрос?

– Конечно, – протянула она с насмешкой: то ли, бросая вызов, хотела выяснить, до какого предела он дойдет, то ли давно ожидала, когда же первый такой вопрос прозвучит.

– Как далеко зашла его болезнь? Я заметил, когда мы общались, что он не вполне владеет телом, ему вроде трудно двигать руками, и мне стало любопытно, как обстоят дела ниже пояса, ведь, может, когда он захотел отдалиться от тебя, у него уже…

Мертон сделал красноречивый жест, не окончив фразы, а Моргана растянула губы в усмешке.

– Да уж, вопрос личный. Вообще, я точно не знаю, потому что он очень давно… не пытался. Задолго до того, как решил поменять комнату. И выяснять как-то не хочется, подобной информацией я предпочитаю не обладать. А почему ты спрашиваешь? Неужели роман поднимает настолько интимные вопросы? Надеюсь, я там не выведена в качестве персонажа?

Моргана бросила на него внимательный взгляд, будто ища подтверждения, потом снова стала смотреть на дорогу, но Мертон предпочел сменить тему, задав новый вопрос:

– Мысли о самоубийстве, посещавшие его, могли быть связаны с этим? Когда они появились – до или после того, как вы наняли эту сиделку, Донку?

– Они появились… после. На что ты намекаешь? Думаешь, она внушила ему такие мысли? В этом мало смысла, ведь место у нас для нее – золотое дно.

Мертон подумал, что бесполезно и довольно гнусно пересказывать ей все остальное. К счастью для себя, в свое время Моргана приняла мудрое решение перестать читать романы мужа. И все-таки чувствовал, что обязан задать ей еще один вопрос:

– Главный герой – профессор философии, у него прогрессирующий паралич, почти то же самое, что с ним самим. И в главе, которую я как раз дочитывал, встретилась одна деталь, она меня обеспокоила. У него самого есть оружие, пистолет, издавна хранившийся в доме?

– Оружие было, да, но только револьвер, из этих, с барабаном и шестью патронами. По-моему, он остался от отца. Когда я поняла, что его преследует мысль о самоубийстве, стала искать револьвер по всему дому, но безуспешно. Потом, к счастью, у него это прошло, когда что-то стало получаться с последним романом.

Пистолет вместо револьвера, подумал Мертон, и Хельга вместо Донки. А. подвергал суровому испытанию его глубокое убеждение, что критик должен неукоснительно отделять художественный вымысел от возможных биографических следов. Неужели эти следы, эти параллели с его собственной жизнью могут навести на ключ, который Мертон призван отыскать? И А. допустил его так близко к себе, поселил в собственном доме, чтобы дать наводку, позволить разглядеть сходные черты?

Эту возможность Мертон отверг, едва ее сформулировав. Роман, который он прочитал в самолете, ему показался от первой до последней строчки откровенным вымыслом, даже на грани фантастики. И, судя по тому, что он увидел, перебрав стопку книг, оставленных Морганой, и бросив беглый взгляд на клапаны и задние стороны суперобложек, другие произведения А. являлись удивительным собранием самых разных миров и жанров: от романа воспитания до университетского романа, вплоть до романа шпионского. Один даже анонсировался как «экзистенциальная дистопия», будто А. хотел показать, что во всяком случае не на жанр нужно обращать внимание. Романы его совпадали лишь в том, что каждый из них, по крайней мере на первый взгляд, сильно отличался от всех прочих. И все же… Мертон размышлял, не выбрал ли А. для своего «последнего раза» завуалированный переход в автобиографию только затем, чтобы можно было догадаться о чем-то таком, что просверлило бы насквозь, вывело на поверхность вымышленный мир. Так администратор подземной гостиницы, уставший ждать первого постояльца, мечтает выбросить наружу мастер-ключ.

Погруженный в разветвления альтернатив, Мертон не заметил, как Моргана свернула на одну из боковых улиц и, сделав несколько коротких зигзагов, стала парковаться.

– Видишь ту большую дверь, деревянную, со стеклянными вставками? – спросила она. – Нурия, вероятно, уже ждет нас внутри. Она сказала, что, возможно, пригласит к десерту одного издателя, нашего друга, который тоже хочет с тобой познакомиться. И хватит на сегодня о самоубийствах, тебе предстоит отведать лучшие в мире морепродукты.

Одиннадцать

– Но по твоим словам получается, что роман о сексе?

Нурия Монклус произнесла это с недоверием, разочарованно, будто все ее планы рушились на глазах, и Мертон, который всячески изворачивался, чтобы как можно точнее передать основное содержание романа А., не уязвив Моргану, понял, что потерпел поражение на двух фронтах, если не на трех, поскольку вынужден был себя спросить, как бы чувствовал себя А., услышав, что первая часть его романа сводится к сексу.

Момент, которого он так боялся, когда Нурия попросила что-то предварительно рассказать – и не было иного выхода, как только выдать в присутствии Морганы первый грубый набросок, – наступил, когда явилось меню десертов и каждый заказывал себе какой-нибудь по вкусу. Войдя в ресторан и оглядев столики, они не увидели Нурию, и Моргана предположила, что та наверняка попросила отдельный кабинет на верхнем этаже. Когда идешь ужинать с Нурией, добавила она, единственная проблема заключается в том, что в итоге приходится вкушать яства взаперти, среди четырех стен, чуть ли не тайком, поскольку она обожала игры в шпионов и в заговоры.

Метрдотель действительно провел их по широкой деревянной лестнице, потом через дверь по коридору в глухой, без окон, угол, похожий на барочную инкрустацию, с высокими, обитыми бархатом креслами, картинами в золоченых рамах на оклеенных обоями стенах и массивной люстрой с подвесками над огромным столом на двенадцать человек, и Нурия – разряженная, как римский папа, и увешанная драгоценностями, – сидела во главе его. Женщины очень скоро решили между собой, что́ Мертон должен непременно попробовать, и заказали морепродукты на гриле: омары, креветки, мидии, осьминоги, кальмары, лангусты, гребешки, филе трески и крабы из Кантабрии. Также сошлись на том, что, кроме шампанского, которое Нурия уже заказала для себя, они должны выпить за едой по меньшей мере бутылку альбариньо и бутылку вердехо.

Пока официант не ушел, Нурия напомнила ему, чтобы принес, вместе с закусками к аперитиву, большое блюдо устриц, приготовленных так, как обычно для нее готовили. Устрицы появились немедленно, их подали прямо в раковинах, широким ожерельем по краю блюда, и это, сказала Нурия, будет его настоящим средиземноморским крещением. Она просила подавать устриц в соленой морской воде, такими она ела их девчонкой, когда обчищала рыбацкие сети.

– Можешь, если хочешь, сбрызнуть лимоном, но высасывать нужно сразу и тут же глотать, – Нурия поднесла устрицу ко рту, – ты словно поглощаешь море. И я здесь ближе к морю, чем когда-либо за последние тридцать лет.

Потом заговорили о всех тех местах в Барселоне, которые нельзя не посетить, будто женщины полагали, что Мертон задержится на недели. А он, в благодушном винном мареве, видя, как Моргана, смеясь, заказывает дополнительно то одно, то другое и ликует, когда приносят очередные тарелочки, почувствовал в какой-то момент, пробуя и то, и другое под ее выжидательным взглядом, а то и из ее рук, что он, как едоки лотоса, мог бы оставаться до бесконечности рядом с ней. За едой, подстрекаемая Морганой, которая наверняка слышала эти истории раньше, Нурия говорила обо всем, что творилось за этим столом: о кровавых битвах за миллионные контракты, шумных примирениях издательских домов, тайных ставках и даже любовных интрижках. Она поклялась не называть имен, но женщины, покатываясь со смеху, сами не замечали, как вырывался намек или подсказка, и Мертон узнал многое: такие данные не войдут ни в одну библиографию, посвященную авторам «бума», – ни в раздел кухни, ни в раздел постели. Он порадовался, что написал дипломную работу до, а не после этих откровений. Подобные детали никогда не привлекали его, и Мертон неукоснительно отделял творчество писателей от их частной жизни. Ему казалось нудной лишней работой вылавливать и держать за пределами сознания то, что он и так фатальным образом узнавал, в основном из приложений о культурной жизни или из интервью, чтобы ненужные подробности не мешали процессу чтения. Мертон придерживался в этом глубоко личного убеждения, довольно редкого в любую эпоху, что литературное произведение есть прежде всего труд иллюзиониста, и оценивать его нужно как иллюзию, без стремления, по сути ребяческого, обнаружить в основе нечто «истинное», ведь к фокусу ничего не прибавится и не убавится, если будешь знать, сколько часов маг чистил свои зеркала или чем кормил своих голубок.

И все-таки он, конечно, включился в игру, угадывал имена и смеялся вместе с женщинами над каждым анекдотом. Это веселое, беззаботное общение роковым образом оборвалось, когда Мертон рассказал, как мог, то, что успел прочитать в романе. В наступившем молчании, выражавшем изумление и растерянность, не смея взглянуть на Моргану, Мертон чувствовал себя гонцом, принесшим дурную весть и ожидающим расправы. Услышав вопрос Нурии, а главное, уловив разочарование в том, как она произнесла слово «секс», Мертон попытался возразить, отдавая справедливость рукописи, что речь шла не о позах, не о «списках», а об отношениях власти, об интимной диалектике притяжения и отталкивания, и взгляд, который выбрал А., точка зрения профессора философии, позволила ему, путем транспозиции языков, весьма оригинально осветить тему. На самом деле, «тема» Мертона абсолютно не заботила. Он как критик давно присвоил себе фразу Генри Джеймса: «Тема, содержание – единственное, что следует предоставить писателю, критика должна применяться исключительно к исполнению, к тому, как писателю удалось эту тему воплотить». Однако Нурия, слушавшая его с врожденной недоверчивостью, не желая, чтобы ей заплели мозги заумными аргентинскими теориями, придерживалась иного мнения.

– Конечно, я ничего не имею против того, чтобы люди трахались, даже, кажется, припоминаю, как это здорово, – произнесла она, – не зря же говорят: «смазать булочку». Но литературные критики относятся к сексу хуже, чем попы. Последний роман на тему секса, который они одобрили, был «Любовник леди Чаттерли», и то через пятьдесят лет после того, как книга вышла в свет. Добавь «Лолиту», если угодно, но в итоге там о сексе почти ничего. Эта тема не кажется им «почтенной», и тут ничего не поделаешь. – Мертон хотел прибавить имя Генри Миллера к короткому списку, но вовремя вспомнил, что романы его были сразу по выходе запрещены, и литературные круги того времени с презрением относились к ним. Он никогда над этим не задумывался, пришлось признать, что Нурия отчасти права. – То же относится и к читателям, считающим себя серьезными, – продолжила она. – Все они в глубине души моралисты и полагают, что литература должна в определенном смысле возвышать их, а секс по существу материя низкая. Я говорила тебе, что, выпустив книгу, хотела повесить на автора все медали. А теперь боюсь, что мы не только не сможем вручить ему хотя бы одну, но он потеряет даже немалую часть своих почитателей. – Нурия покосилась на Моргану, будто вовремя опомнилась, не желая при ней наговорить лишнего, откинулась на спинку стула и забарабанила по столу пальцами, унизанными перстнями. Казалось, она сосредоточенно размышляет. – Вероятно, придется рассмотреть решение вовсе не публиковать его, – добавила она.

Воцарилась скорбная тишина, ее нарушила Моргана, она извинилась и встала, направляясь в дамскую комнату. Мертон не знал, насколько задело ее услышанное, поэтому подождал, пока Моргана исчезнет в коридоре, и только потом решился рассказать Нурии, что в романе, в той главе, которую он дочитал, намечается резкий поворот, когда персонаж размышляет о возможности самоубийства.

– Самоубийство? – Нурия мгновенно оживилась, ее глазки снова заблестели. – Мальчик мой, ты бы сразу так и сказал! Самоубийство гораздо лучше. Вот это – тема возвышенная, серьезная, просто великолепная. Особенно если сам автор впоследствии покончит с собой. – Она расхохоталась, увидев выражение его лица. – Это шутка, дружок, ты знаешь, как я его люблю. Хотя, если судить по прогнозам, разница была бы небольшая. И в какой бы клуб избранных он вступил: Павезе, Вирджиния Вулф, Хемингуэй, Мисима, Кавабата, – перечисляя, она загибала пальцы, и скоро не хватило одной руки, – Сильвия Плат, Стефан Цвейг, Шандор Мараи, Примо Леви… Прикинь к тому же, что самоубийство может стать стремительным взлетом к славе, оно овеяно до сих пор, уж не знаю почему, романтической аурой. Я всегда повторяю молодым авторам, желающим быстро прославиться после первого романа: сделай, как Андрес Кайседо, покончи с собой вместо того, чтобы писать второй. Думаю, в каждой латиноамериканской стране, поправь меня, если я ошибаюсь, можно найти автора, непризнанного, которого никто не стремится публиковать, но стоит ему покончить с собой, как он мгновенно становится культовым. Здесь, в Испании, это сложнее, мы всегда успеваем вовремя присудить им какую-нибудь премию. Но, знаешь, давай пока сохраним в секрете то, что ты мне сегодня поведал. – Нурия наклонилась к Мертону и понизила голос: – Скоро придет Ферран, издатель последних романов А., ему, как и мне, не терпится узнать об этой книге, но раз возникли сомнения, мы ничего не скажем ему, пока ты не прочитаешь дальше. Предоставь это мне.

Она внезапно умолкла, потому что оба услышали голос Морганы в коридоре: она возвращалась, с кем-то разговаривая. Потом появилась с молодым человеком в очках, очень высоким; спутанные прямые волосы падали ему на глаза, а одет он был с небрежной, высокомерной элегантностью, узнаваемой с первого взгляда. Такая, подумал Мертон, во все эпохи считалась «последним писком».

– Смотрите, кого я встретила на лестнице! Как раз к десерту.

Издатель сел рядом с Морганой и протянул Мертону руку через стол, с беззаботной сердечностью. Однако Мертон заметил, когда они встретились взглядом, что в его глазах, помимо ожидаемого вежливого любопытства, читалось некое предупреждение или вызов.

– Значит, это ты третировал наших авторов. Ты и представить не можешь, скольких мне приходилось утешать по твоей вине – и мужчин, и женщин. И смотри-ка, какой молодой, еще успеешь причинить немало вреда.

– Бедный Ферран! – Моргана погладила рукав его пиджака, снизу вверх и сверху вниз. – Сколько писательниц приходили плакать на этом плече.

Мертон невольно проследил за ее движением, а она, заметив, как он вперил взгляд в тот рукав, быстро отдернула руку, будто исправляя ошибку, и захлопала в ладоши, приветствуя появление десерта. Этими аплодисментами, немного театральными, Моргана всего лишь намеревалась скрыть оплошность, загладить вину, заставить забыть образ, какой мог у Мертона сложиться. Но именно из-за такого нарочитого усилия Мертон, у которого никакого образа не сложилось, который всего лишь увидел, ощутив укол ревности, что Моргана может быть столь же ласкова с другими мужчинами, дотрагиваться до них так же легко и по-дружески, как с самого начала и до него самого, вынужден был спросить себя, что еще она, того не желая, выставила напоказ. Даже окутанный мягкой паутиной вина, он пришел к единственно возможному заключению; ему казалось, будто он видит воочию, отстраненно, но до странности четко, как на разыгранную пантомиму медленно наползает правда. Да, «другим», как его назвала Мави, по крайней мере, одним из этих «других», был пресловутый Ферран, сидевший напротив. Наверное, Моргана встала из-за стола чуть раньше не для того, чтобы пойти в туалет, а чтобы минуту побыть с ним наедине, поцеловаться в коридоре или о чем-то заблаговременно предупредить. И первая агрессивная фраза, поданная как шутка, которую бросил ему издатель, явилась на уровне подсознания как намерение самца пометить территорию.

В нарастающем приливе беседы, во время которой Ферран отпускал свои шутки одну за другой, Мертон чувствовал себя так, словно уже затонул и слышит все издалека, из глубины вод. Он смотрел на издателя и на Моргану из нижнего мира, где звуки скрадываются, и не мог отрешиться от мысли, что если притворится, будто поднимает с пола салфетку, то увидит, наверное, пальцы, переплетенные под скатертью, или ее колено, прижатое к его бедру. Похоже, Мертон получил тому подтверждение, когда Моргана отставила в сторону мусс, съев совсем немного, а Ферран, даже на нее не глядя, поглощенный беседой, взял ее ложечку и без спроса поглотил почти все, что оставалось. Мертон задался вопросом: кто подал идею пригласить его на ужин? Нурия или сама Моргана? Но хотела ли она их столкнуть? Зачем? Сравнение какого рода хотела провести? Может, таким извращенным способом желала, приведя полновесное доказательство, продемонстрировать, что, сколько бы она это ни отрицала, другой все-таки есть, и не надо строить иллюзий.

Ферран закончил свою шутовскую браваду, когда принесли кофе, и, будто прозвучал сигнал, снова приглашавший к работе, поглядел на Нурию, потом на Мертона, готовый приступить к делу.

– Итак, Нурия, что мы имеем?

– Все тебе расскажу, забавник – произнесла Нурия, – но сначала ты мне ответишь, ладно? Я о другом дельце, оно у нас с тобой не закрыто: «откат» за последнего Марсе, которого я вам отдала. Уже месяц, как я назвала имя нового автора, кого ты должен был опубликовать, однако до сих пор не получила предложения.

Ферран хотел ответить, но Нурия жестом остановила его.

– Подожди. – Она вынула из сумки блокнотик и карандаш, нацарапала что-то на листке, согнула его вдвое и положила на стол с таинственным видом. – Теперь давай, вперед.

– Но что мне сказать, Нурия, я этим делом еще не занимался.

С невозмутимостью иллюзиониста она развернула листочек и торжествующе показала всем троим; ее крупным округлым почерком там было написано: «К этому делу я еще не приступил».

Ферран вытянул руки и опустил голову, будто полушутливо, полупочтительно склоняясь перед ней.

– Ты несокрушима, Нурия.

Мертону показалось, словно он уловил в поклоне, даже и во всей сцене, некую фальшивую ноту, точно Нурия уже не раз показывала этот номер, и он потускнел от повторов, ни дать, ни взять представление из музея автоматов, которому угрожает износ материала. А что, если, предположил он, директор издательства, отправляя Феррана на ужин, предупредил его: она тебе устроит фокус с листочком, ты уж ей подыграй. Да, именно так, издатели годами боролись с ней и не могли одолеть, а следующее поколение избирает стратегию лести. Дьявол тоже стареет, подумал Мертон, и позволяет себя задобрить.

– Но не переживай, Нурия, – Ферран принял прежнее положение, – хотя, по правде, это не моя тема, завтра все будет решено. А теперь, пожалуйста, скажи мне что-нибудь, мы уже семь лет ждем этот роман.

– Вот что я тебе скажу: готовьте чековую книжку, поскольку это будет бомба. Судя по тому, что мне поведал Мертон, а ты знаешь, что более требовательного читателя не найти, роман – просто конфетка, лучшее из того, что А. до сих пор сочинил. О сюжете могу говорить предварительно, что это – «Смерть Ивана Ильича», современная версия. Профессор философии рассказывает о терминальной стадии своей болезни, ужасно трогательно и с изрядной долей черного юмора. Но, разумеется, Мертон здесь всего два дня, и рукопись получил сегодня утром, так что прочитал только первые главы. Когда он дочитает, расскажу тебе больше.

Мертон должен был признать, что анализ его оценки, сделанный Нурией, недалек от истины, и она к месту упомянула Толстого и опустила Казанову. Однако Ферран не был, казалось, удовлетворен до конца и обратился к Мертону:

– Ты ведь читал предыдущие романы А.? На который из них больше похож этот? Или ни на какой не похож?

Мертон не успел обдумать ответ, как Нурия поспешила ему на помощь.

– Он ничего не скажет тебе, Ферран, ведь наняла его я. Хочешь сэкономить денежки твоих читателей? Они тебя скоро просветят, или ты сам прочитаешь.

На этом все почти завершилось. Ферран не стал настаивать, хотя в том, как он развел руками, признавая свое поражение, Мертону снова почудилась насмешка, он, похоже, был уверен, что получит информацию из других источников. Когда официант появился в последний раз с тарелочкой птифуров, Нурия сделала ему знак, что-то шепнула на ухо, и счет был оплачен, несмотря на слабые протесты Феррана.

Когда все вышли из отдельного кабинета, Нурия взяла Мертона под руку, чтобы тот ей помог спуститься по лестнице, и они немного отстали от Морганы и Феррана, которые вместе направились к двери.

– Отлично сработано. Мы ему что-то дали и не дали ничего, – шепнула Нурия, поздравляя отчасти его, а главное, саму себя. Но Мертон отвлекся: Моргана и Ферран уже стояли на улице, перед дверью, и он вглядывался в их силуэты через квадратики стекла.

Когда все четверо оказались снаружи под ночным небом, Мертон не усмотрел никакой особой подоплеки в невинных прощальных поцелуях и объятиях. Но, разумеется, подумал он, они сейчас, в данный момент, поостерегутся. Уже в машине, на обратном пути, Моргана, все еще возбужденная, спросила, понравилось ли ему, со смехом припомнила какой-то анекдот Нурии, восхитилась тем, как великолепно удались осьминоги и крабы, и наконец осведомилась, как ему показался Ферран. У Мертона возникло ощущение, что любой ответ прозвучит фальшиво, да и вообще, с чего это Моргану вдруг заинтересовало его мнение, но все-таки нашел способ сказать ей правду.

– По-моему, он очень любит десерты, – произнес он, насколько мог, безразличным тоном.

– Ты заметил, правда? – Мертону почудилось, что Моргане немного неловко. – Ферран всегда садится рядом со мной, знает, что я их не доедаю, уже и позволения не спрашивает. Может, ты хотел попробовать? – Она улыбнулась. – Вы, мужчины, ужасные существа. Я думала, вы поладите, ему не терпелось познакомиться с тобой.

Моргана вырулила с проспекта и направилась к склону Педральбес. Мертону показалось, что, устремив взгляд на внезапно стихшую дорогу, Моргана пытается подыскать слова, желая что-то еще сказать ему, будто автомобиль, пока далекий от дома, стал своего рода исповедальней.

– Насчет того, что ты рассказал за столом об этом злополучном романе… Хочу, чтобы ты кое-что знал, – решилась она наконец. – Когда я наняла эту Донку, месяца не прошло, как она явилась ко мне и сообщила, какого рода попытки он предпринимает. Объяснила, что такое часто бывало у нее с пациентами в больницах, и ее это не шокирует. И дала понять, достаточно откровенно, что, если я не возражаю, она согласна, без проблем, за дополнительную плату, ему оказывать «милости», как вы это называете. Так что я, чтобы не чувствовать себя такой несчастной, хочу прояснить, что «милости» хорошо оплачиваются, хотя он никогда об этом не знал.

Они приехали. Ворота раздвинулись, Саша бросилась к машине, заливаясь счастливым лаем. За собакой среди деревьев показалась Мави, босиком, в длинной ночной рубашке. Моргана невольно вздрогнула от удивления.

– Почему ты не спишь, что ты здесь делаешь так поздно? Ты нас ждала?

– Не могла заснуть, хочу, чтобы ты мне дала одну из своих таблеток.

– Ладно, иди в дом, пока не простыла, я лучше липу тебе заварю.

Мави окинула их подозрительным взглядом, неохотно побрела к дому и исчезла в роще.

– Ты видел? – тихо произнесла Моргана. – Следит за тем, когда я вернусь, как будто это я – подросток. Надо идти, а жаль, хотела выпить с тобой виски. Может, завтра, а? – Она быстро обняла его на прощание.

Через лужайку Мертон направился к кабинету. Едва войдя, еще не зажигая свет, понял, что кто-то здесь побывал. Увидел на кресле «честерфильд» открытую книгу «Камасутры». Закладкой служила записка от Мави: «Не переворачивай страницу», с огромными восклицательными знаками. И ниже: «Зайду за тобой утром, возьмем велосипеды и прокатимся на пляж».

Мертон с запиской в руке подошел к окну и стал всматриваться в ночь, сгущавшуюся над садом. Луны не было, и низких облаков или тумана, сползающего с гор, казалось, можно было коснуться рукой. Свет в доме напротив погас, и трудно было разглядеть черные, медлительные колебания воды в бассейне. Но он заметил на галерее, с краю, красную точку, которая то светилась ровно, то вспыхивала. Кто-то курил сигарету, стоя неподвижно около стены. Тень среди теней. Мертон погасил лампу в кабинете, осторожно приблизился к окну, чтобы подсмотреть. Может, Мави выходит в сад, покурить тайком? Красный огонек разгорелся снова, и его глазам, привыкшим к темноте, удалось различить жесткие, резкие черты Донки. Красная точка вспыхнула в ночи раз, другой, и Мертон увидел, что она пропорола воздух, все еще полыхая, как крохотный бенгальский огонь. Донка швырнула окурок в самую середину бассейна.

Двенадцать

Мертон вообразил, с излишним оптимизмом, что проснется достаточно рано, чтобы за завтраком и до того, как Мави за ним зайдет, дочитать начатую главу, в которой измученный профессор размышляет о самоубийстве. Но не сумел подняться до десяти часов и только успел приготовить первый утренний кофе, как услышал из кухни, что Мави нетерпеливо стучит в окно. Было видно, что она полностью готова ехать на пляж, в джинсовых шортах, просторной рубашке, из-под которой виднелся лифчик разноцветного бикини, и в белой соломенной шляпке.

– Поторопись, надо выехать, пока мать не проснулась, а то начнет возмущаться или увяжется с нами. Гляди, какое солнце! День будет чудесный, мы даже искупаемся. Вот тебе папин велосипед и насос, на велике уже много лет никто не ездил.

Мертон прошел в спальню, надел единственные плавки, какие взял с собой, и допил кофе, пока, встав на одно колено, надувал шины.

– Хватит, поехали уже! – воскликнула Мави и направилась вперед, открыть ворота.

Мертон со студенческих лет не ездил на велосипеде, и Мави рассмеялась, когда очень скоро обогнала его и помчалась вниз по склону холма. На ровной местности снизила скорость, подождала Мертона и показала справа роскошную зелень садов около королевского дворца в Педральбесе.

– Сейчас направимся по диагон�

* * *

Посвящается Брэнде

Один

С этого момента две истории соединяются. Мертон действительно защитил диплом в одном из британских университетов и сотрудничал со знаменитым логиком Адамом Макдугласом, составляя исчерпывающую классификацию дихотомий в литературной критике. Правда и то, что он оплачивал обучение, работая инструктором по теннису, – Теофил Норт[1] с южноамериканским акцентом. Более того, вернувшись в Аргентину, не стал добиваться гранта на исследования в области литературы, а устроился тренером в нескольких клубах Буэнос-Айреса – лишь на первое время, пока не начал публиковать рецензии.

Разумеется, тогда всех этих подробностей никто не знал. И пока писатели, потрясенные предельной искренностью его статей, спрашивали друг у друга его настоящее имя и откуда прилетела эта rara avis[2], редактор культурного обозрения, где Мертон публиковал свою грозную колонку о недавно вышедших книгах, хранил на лице улыбку сфинкса и не размыкал губ. Очень скоро, в целях самозащиты, книги, которые присылали на рецензию ведущие издательские дома, начали сопровождаться карточками с отчаянными мольбами: «Пожалуйста, не давайте читать Мертону!» И все же, после первоначального ужаса, наиболее отважные писатели все чаще решались подвергнуться испытанию. Осознавая все риски, они все же не могли противиться неодолимому искушению прибегнуть к оракулу с неведомым лицом, который возгласит наконец то, чего никто другой никогда не скажет: чистую правду о написанной книге, или, по крайней мере, хоть какую-то правду.

Дорогой Мертон!

Два

Любезный Мертон!

Моргана.

Уже в аэропорту, ожидая посадки, обводя рассеянным взглядом обложки книг в газетном киоске, Мертон внезапно наткнулся на один из романов А., а когда, чуть ли не выстроенные в ряд, перед ним явились еще два, вспомнил самую, наверное, интригующую фразу из письма Морганы. На какое такое «недопонимание» жаловался А.? Кого из аргентинских писателей поняли лучше? Его понимали настолько, что каждая его книга выдерживала по несколько изданий. Понимали даже на самых экзотических языках: уже в те времена книги А. переводились по всему миру и выставлялись не только в киосках аэропортов, но и в витринах больших сетевых магазинов, в контейнерах супермаркетов, в библиотеках крупных городов и самых неприметных селений. Книги А. сделались частью природного ландшафта до такой степени, что их, как вещи чересчур привычные, порой и не замечали. Невероятно, до сей поры Мертон не прочитал ни единой. На то была вполне уважительная причина: его диплом охватывал авторов эпохи «бума», в то время как А. принадлежал к следующему поколению. Более того, припомнил Мертон, однажды он прочитал в каком-то культурном обозрении – А. тогда был настолько неизвестным, что печатался в культурных обозрениях, – интервью, где он всячески открещивался от своих предшественников, продолжавших публиковаться в опасной близости. На вопрос, кто его любимый автор среди писателей «бума», А. ответил с бравадой: «Марсело Чирибога. Хотя “Воображаемую черту” явно переоценили»[3]. Это рассмешило Мертона, и он решил найти какую-нибудь книгу А. по возвращении в Аргентину. Но тем временем А. впал в самый тяжкий грех – добился успеха. Один из его романов, немного готический – именно его Мертон и держал в руках – получил в Испании престижную премию и стал бестселлером по обе стороны Атлантики. Издатели, быстро уловив волну, заново, в роскошных переплетах, опубликовали его первые произведения, и все они, в исступлении нового открытия, разошлись мгновенно. Литературные круги тотчас же, припомнив все обиды, насторожились, и имя А., ставшее вездесущим на книжных полках, совершенно исчезло из культурных обозрений. Те же люди, которые распространяли его первые произведения среди посвященных и знатоков, теперь делали вид, будто никогда их не читали, и, словно сговорившись, не упоминали его имени. Когда Мертон вернулся в Аргентину, там уже установилось многозначительное молчание: А. превратился в самого видного и одновременно невидимого писателя. Мертон, который очень скоро попал в бесконечный конвейер новинок, присылаемых на рецензию, больше не вспоминал А., пока его не представили Моргане. Тогда он, как мог, притворился, будто более-менее знаком с его творчеством. Теперь, подумал Мертон, придется снова встретиться с ней и, что еще хуже, с ним самим. Он решил пойти на некоторые расходы, рассчитывая на то, что обещала ему Нурия Монклус, и купил три романа А., стоявшие рядом на полке.

Мертон сел в самолет одним из первых и, увидев просторное раскладное кресло, которое полагалось ему по билету, купленному Нурией Монклус, подумал, что впервые в жизни сможет поспать в салоне. Пока пассажиры ленивой гусеницей ползли по проходу, устанавливая, снимая и снова устанавливая багаж, Мертон открыл роман, получивший премию. В детстве, в библиотеке того южного города, на первой странице каждой книги, которую он принимался читать, имелся штамп, своего рода предупреждение: «Любая книга достойна того, чтобы прочитать ее до конца». Мертон довольно долго следовал этому правилу, с детским стоическим послушанием и серьезностью ученика самурая, пока не понял, с течением времени приобретя опыт чтения, что всякая книга разоблачает себя очень быстро. Тогда он переформулировал правило, хотя и не отказался от него совсем: любая книга, скажем так, достойна того, чтобы дочитать ее до двадцатой страницы. Подобная кажущаяся крайность, или пренебрежение, и составила, наверное, простую и крепкую основу его беспристрастия. Если другие критики даже не открывали каких-то книг, якобы из отвращения и всяческих редкостных фобий, Мертон предпочитал fair play[4]: пусть книга говорит сама за себя, а он прилежно, с неослабным вниманием выслушает все, что она скажет на этих первых страницах. Скажи свое слово и разорвись. Таким образом, он без предрассудков, в качестве интеллектуального развлечения мог открыть любую книгу. Из этих двадцати страниц Мертон, как шеф-повар, который пробует одну только ложку супа из огромного котла, мог, как ему казалось, почерпнуть главное: что за мир представал в романе, какова плотность письма и оригинальность идей, живут ли герои своей жизнью, и не гибнет ли стиль в неравной борьбе с общими местами. Он, мнилось ему, распознавал, как хорошо сказал другой критик, «синтаксическую тюрьму», из которой рвался автор, и определял, что самое главное, нужно ли читать дальше. И вот, когда уже унесли пустой бокал из-под шампанского и самолет выехал на взлетную полосу, Мертон вдруг осознал, что прочитал, сам не заметив, целых две главы, и если бы кто-то прервал его, мог бы заявить только одно: теперь понятно, почему А. когда-то считался писателем для немногих, а потом стал писателем для слишком многих. Но дискутировать с самим собой было в данный момент неинтересно: роман и персонажи А. обрушились на него как природная стихия, нежданно и неодолимо, буквально затронули его в чисто физическом смысле, и единственное, чего Мертон хотел, пока самолет оставлял город далеко внизу, – это отрегулировать свет лампочки и поудобнее устроиться в кресле, чтобы читать всю ночь.

Три

Мертон ответил «нет», и это было единственное, что ему позволили сказать.

Мертон вернул трубку Серхи, и тот, уловив его взгляд в зеркале заднего обзора, вопросительно поднял брови.

– Ну что? На Тибидабо?

– Это обязательный тур? – спросил Мертон.

– Она говорила о музее автоматов. Интересовалась, что я скажу, посмотрев его, будто задавала урок.

– Тут я ничем не могу тебе помочь, – пожал плечами Серхи. – Этот урок тебе придется ответить.

Водитель подвел Мертона к стене с длинным рядом фотографий в рамках.

Мертон посмотрел и в самом деле узнал их, одного за другим, всю великолепную семерку еще молодых, веселых, плетущих свой заговор среди смеха и поднятых бокалов. Он писал дипломную работу, строго придерживаясь их творчества, методически отделяя их друг от друга, не беря во внимание прилипшие к ним анекдоты, а теперь был вынужден признать: вот он, наверное, тайный ключ к этому золотому поколению, к этой troupe[5], разлетающейся по миру и собирающейся снова. Обеды и кутежи, праздники, справляемые в Париже, на Кубе, в Мехико и Барселоне, где все друг друга знают и обмениваются книгами, как паролями. На одной из фотографий, над самым концом стола, Мертон вроде различил под сбивающей с толку щетиной знакомые черты и, не веря себе, указал пальцем.

Серхи вывел его из задумчивости, указав на накрытый стол:

Четыре

– Дорогой! Подойди, подойди поближе, хочу тебя обнять!

– Значит, Серхи свозил тебя на Тибидабо.

Нурия Монклус рассмеялась, радуясь, как ребенок, тому, что Мертон наконец разгадал загадку.

– Можешь разобрать цифры?

Он озвучил сумму в несколько миллионов песет.

– Эту ручку, – произнесла она, – мне подарил А., когда еще был юнцом, как ты сейчас. Сам видишь, целая жизнь прошла, но я рада, что смогу употребить ее во благо дарителю. Не знаю, улавливаешь ли ты, как было бы великолепно для него, для меня, если бы ты разглядел в романе то, что следует разглядеть. Это стало бы последним подарком, самым замечательным, какой я только могу ему преподнести. Когда опубликуют статью, которую ты напишешь… это будет именно то, что ему нужно. Как говорят во Франции, – она изобразила большими и указательными пальцами два кружка и выпятила губы – succes d’estime[6]. А потом, если только он проживет достаточно долго, мы осыплем его всеми премиями, увешаем всеми медалями. У меня грандиозные планы, даже великие. – Нурия Монклус будто снова погрузилась в мечты, но вдруг, словно ее отрезвило выражение, появившееся на лице Мертона, спросила с некоторым вызовом: – Что ты думаешь о людях, строящих планы, вырабатывающих стратегию? Что они – расчетливые макиавеллисты? Есть ли у тебя план собственной жизни? Или ты такой же, как вся нынешняя молодежь: carpe diem[7] и one-night stand[8]? Не отвечай пока, – велела она до того, как Мертон, который много размышлял по этому поводу, мог вымолвить слово, – лучше расскажи, что ты увидел в музее автоматов.

Мертон тоже поднял бокал:

– И за автоматы!

– Да, – рассмеялась Нурия Монклус. – За автоматы!

Пять

– Саша! Простите, не смогла удержать.

– Он играл в теннис? – с интересом спросил он.

– Тоже немного.

1 Герой романа Торнтона Уайлдера, который тоже работал инструктором по теннису.

2 Редкая птица (лат.). – Здесь и далее примеч. пер.

3 Марсело Чирибога – вымышленный эквадорский писатель, которого вставляли в свои романы Хосе Доносо и Карлос Фуэнтес; «Вымышленная черта» – его фиктивная биография, написанная Хавьером Искьердо.

4 Честная игра (англ.).

5 Толпа, стая (фр.).

6 Заслуженный успех (фр.).

7 Лови момент (лат.).

8 Роман на одну ночь (англ.).

Продолжение книги

В последний раз бесплатное чтение

Гильермо Мартинес В последний раз

* * *

Один

Два

Три

Четыре

Пять

Шесть

Семь

Восемь

* * *

Девять

Десять

Одиннадцать

Двенадцать

Один

Два

Три

Четыре

Пять

Гильермо Мартинес
В последний раз