Олег Борисов бесплатное чтение

Предисловие

Десять процентов таланта, отмеренного природой, понятия необъяснимого, и девяносто процентов осознанного трудолюбия, каждодневной неистовой работы, позволявшей многие годы справляться с болезнью, беспощадное отношение к себе, со «звериной требовательностью» (выражение режиссера Леонида Хейфеца) – требовательностью мотивированной – к окружающим, сделали Олега Борисова одним из самых великих артистов России.

Цифры, понятно, могут быть разными, но сути при этом не меняющими: талант, заложенный генетически, родом Борисовых, и кропотливость творческого труда, и феноменальное трудолюбие человека, осознающего свое предназначение. «Уверена, – пишет театровед Наталья Казьмина, – что если завтра объявят конец света, сегодня О. Борисов отправится на репетицию».

В театре и на съемках фильмов он быстрее всех входил в роль, потому что приходил, будучи полностью в нее вошедшим, и уходил, всё еще в ней пребывая. Сложно согласиться с суждением о том, что Борисов – один из тех артистов, у которых не было взлетов и падений. Таких – без взлетов и падений – много на российском театре и в кинематографе. Но Борисов – не один из них. Он, гений сцены, – над ними. В его творчестве не было провалов. Даже в «проходных» постановках и фильмах, о каких говорят: «ни уму ни сердцу», но в которых он как дисциплинированный артист, не отказывавшийся от вводов и эпизодов, был обязан играть, он отдавался роли полностью, никогда не опускаясь ниже своего уровня.

Взлеты же Борисова, что в театре, что в кино, достойны учебников для всех артистических школ. Его роли – Андрея («В добрый час»), Олега («В поисках радости»), Дромио («Комедия ошибок»), Петра («Последние»), принца Гарри («Король Генрих IV»), Кистерева («Три мешка сорной пшеницы»), Суслова («Дачники»), Григория Мелехова («Тихий Дон»), Ростовщика («Кроткая»), Астрова («Дядя Ваня»), Павла I («Павел I»), Свирида Петровича Голохвостого («За двумя зайцами»), Кочкарева («Женитьба»), следователя Ермакова («Остановился поезд»), Версилова («Подросток»), Германа Костина («Парад планет»), Муравина («По главной улице с оркестром»), Андрея Андреевича Гудионова («Слуга») – бесспорные шедевры театрального искусства и кино. Борисов не просто выдающийся актер – он явление. Особое, отдельное явление в русской культуре. Своей игрой он разрывал на части сердца.

Борисов больше любил роли, которые критика – несправедливо! – наделяла определением «отрицательная». Это было ему значительно интереснее. «Простора больше, возможностей, – говорил Олег Иванович. – Нет ограничений. Моя задача – срывать все клише, стереотипы. Попытаться заново взглянуть на человека. На то, что с ним происходит, какие он совершает поступки. Не давать никаких оценок. Понимать. Сострадать, наконец…»

В опубликованных спустя пять лет после ухода из жизни Олега Ивановича Борисова дневниках, ставших, к слову, важнейшим подспорьем при написании этой книги, поражает, как этот человек, невероятный пахарь, мудрый, прекрасно знающий себе цену, практически по поводу каждой предстоявшей новой работы писал: «…не знаю, справлюсь я или нет, сложно, я же такого не делал, как же, я могу подвести, могу ли я это освоить, могу ли я подняться с этим материалом…» Это – не рефлексия, а сверхтребовательность. В первую очередь к самому себе.

Он был великим актером, испытавшим голод, пережившим военное время, студенческую нищету, предательства, заквашенные на зависти и ревности. Борисов не побоялся взять себе за правило «умение быть некрасивым». Как верно заметила петербургский критик Марина Дмитревская, Олег Иванович был бесстрашным актером, «который никогда не боялся заглядывать на темную сторону улицы… Борисов имел бесстрашие не требовать от зрителей любви».

Яркий, неудобный, резкий, в то же время невероятно ранимый, нежный, тонкий и обладающий совершенно уникальными, безграничными возможностями.

Его не щадили, прежде всего за то, что он всегда оставался собой, не прогибался, не приспосабливался, не лебезил. Не заигрывал с властями. Он никогда не стремился к тому, чтобы располагать к себе. Вообще никого. Ни женщин, ни мужчин. Никогда не вымаливал какие-то награды и какие-то высокие оценки. «Он никуда не вписывался, – говорил Евгений Миронов. – Стоит вот такой… кочерыжкой. Его никуда – ни влево, ни вправо. Никуда. Стоит и всё. Борисов».

Для большинства он оставался закрытым, недоступным, застегнутым на все пуговицы. Чужаком, не вписывавшимся даже в неровный актерский строй. Зарубки на сердце – плата за возможность быть самим собой. Театр вообще очень жесток.

* * *

Дневники с названием «Без знаков препинания» – бесценный путеводитель по жизни Олега Ивановича Борисова. Равно как и свидетельства Вадима Юсуповича Абдрашитова, Льва Абрамовича Додина, Андрея Андреевича Золотова, Маргариты Рахмаиловны Литвин, Леонида Ефимовича Хейфеца. И, конечно же, невозможно переоценить многочасовые воспоминания Аллы Романовны Борисовой, вдовы Олега Ивановича, зафиксированные моим диктофоном.

Огромную помощь при изучении творчества Олега Борисова автору оказали и работы известных театроведов, таких как Анатолий Смелянский, Андрей Караулов, Александр Свободин, Сергей Цимбал, Борис Любимов, Наталья Старосельская, Ольга Егошина, Марина Дмитревская, Наталья Казьмина, Елена Горфункель, Татьяна Москвина, Ирина Павлова, Наталья Радько, Нина Рабинянц, Семен Лосев, Нинель Исмаилова…

Глава первая
От Приволжска до Москвы

8 ноября 1929 года в рабочем поселке Яковлевский (с октября 1938 года город Приволжск) Ивановской области в семье Борисовых – девятнадцатилетней Надежды Андреевны и 31-летнего Ивана Степановича – родился мальчик, о чем была произведена соответствующая запись № 93 в книге актов гражданского состояния местного загса.

С его появлением на свет связан забавный эпизод, который описан Олегом Борисовым – со слов родителей (они – из крестьян: мама из соседнего с Яковлевским Плеса, родилась 30 сентября 1910 года, отец – из Костромской губернии, родился 19 сентября 1898 года в селе Новинки Нерехтского уезда) – в дневнике:

«У меня ощущение, что еще в утробе матери я начал браниться. “Не хочу на эту землю, ну ее… вообще погоди рожать, мать”, – кричал я ей из живота, лягаясь ногами. Она, говорит, что-то слышала, да ничего не поняла.

Но все окончательно перепуталось в тот день, когда родители забирали меня из роддома. Принесли домой – бац! а там девчонка! Как же так, мать точно знает, что родила парня! Подсунули! Она обратно в роддом, объясняет: так-то и так, мол, где же ваша пролетарская совесть, товарищи? Отдайте мне назад сына. Они: ничего не знаем, надо было раньше думать. Она объясняет по новой: у него на лбу такая зеленочка, но там же тоже не дураки сидят – у всех зеленочка! Она им метрики разные, бутылку принесла, кое-как упросила – отдали ей парня, но чтобы назад уже не приносила – не примут!»

История о том, почему он при рождении был назван Альбертом, пошла, стоит сказать, от самого Олега Ивановича. Вот что он пишет об этом в дневнике: «В то время гостил в Москве бельгийский принц Альберт. Всё, как положено, с официальным визитом – красивый, не кривоногий. Мать возьми да назови меня в его честь. (И чего ей взбрело…) Я потом долго искал его следы – побывал в Лондоне, постоял у Альберт-холла, в библиотеке отца книгу прочитал о каком-то Альберте фон Больштедте, учителе Фомы Аквинского».

Альберт I, стоит сказать, был в то время не принцем, а королем Бельгии, и официальный визит королевской особы в Советский Союз тогда был полностью исключен по целому ряду причин. Главная из них – все монархии Европы выступали против страны, в которой совсем недавно расстреляли царскую семью. Кроме того, Бельгия вообще не признавала СССР. Признала только 12 июля 1935 года (через год с небольшим после гибели в горах короля Альберта, любителя альпинизма). Тогда же были установлены дипломатические отношения между двумя странами.

Первый приезд коронованной бельгийской особы в СССР – королевы Елизаветы, супруги Альберта, – датирован 15 марта 1958 года. Визит, против которого даже тогда выступали все монархии Европы, состоялся по приглашению председателя Президиума Верховного Совета СССР Климента Ефремовича Ворошилова и был приурочен к I Международному конкурсу им. П. И. Чайковского – Елизавета была большой ценительницей классической музыки.

Имя бельгийского короля не мелькало в 1920-е годы и в советских газетах, так что об этом Альберте вряд ли было известно жителям Яковлевского. Зато могло быть известно о другом Альберте – Эйнштейне: в мире широко отмечали в марте 1929 года пятидесятилетие выдающегося ученого.

Но все-таки склонен полагать, что имя Альберт первенец Борисовых получил в честь Альберта фон Больштедта: в хорошо подобранной библиотеке, собранной Иваном Степановичем (собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого – непременно), вполне могли храниться книги с упоминанием о великом немецком ученом, философе Альберте Великом – в будущем святом Альберте Кельнском (канонизирован в 1931 году). Об одной из этих книг Олег Иванович, собственно, и вспоминает.

Когда, забегаю вперед, настала пора регистрации отношений Аллы Латынской и Олега Борисова, Алла попросила жениха отправиться в киевский загс и написать заявление об изменении во всех документах имени – с Альберта, под которым Борисова никто и не знал, на Олега – так его называли все. В загсе каких только имен, с добрыми намерениями записанных родителями, не меняли (Даздраперму на Дарью, Комбайн на Николая, Гидростанцию на Веру, Мэлор – Маркс-Энгельс-Ленин-Октябрьская революция – на Михаила…), но про Альберта сказали: «Надо остаться Альбертом. Имя у вас уважительное, житейское – как у Эйнштейна».

Привычку рассчитывать в первую очередь на себя Иван Степанович прививал сыну с раннего детства. Вывозил на лодке четырехлетнего мальчика до середины Волги и выбрасывал за борт, словно щенка – плыви, как знаешь… Со слов отца, ситуацию, понятно, контролировавшего, маленький Олег какое-то время из воды не появлялся, потом высовывалась его фыркающая физиономия, он начинал барахтаться – короткими, истеричными взмахами рук…

Детство свое, как нечто единое, целое, Олег Борисов, надо сказать, не помнил. Только – фрагменты, только «островки» всплывали в памяти. Помнил, например, что на другом берегу широкой Волги была Серкова Слобода. Туда ходил паром с лирическим названием «Воробей», перевозивший подводы, людей. Помнил, как дед (по отцовской линии; дед по линии материнской погиб в Первую мировую войну) брал его с собой на ночную рыбалку. Олег сидел на корме большой лодки, закутанный в какие-то кожухи, а взрослые снимали переметы, выбирали стерлядь, потом варили тройную стерляжью уху… Помнил, как дед продавал лук и потом обратно возвращался и эту лодку тянул бечевой. Она шла по воде, а он по берегу. Так он и умер, тянув эту лодку…

Объяснял Олег это «беспамятство» поздним развитием. Бабушку свою (по материнской линии) называл «замечательной женщиной», которая, оставшись вдовой в возрасте двадцати шести лет, замуж больше не выходила и воспитала троих детей. Алла Романовна рассказывала мне, что Олег вообще не любил говорить о детских годах. «Никакого впечатления не осталось», – его ответ на вопрос театроведа, публициста Андрея Караулова о детстве.

Иван Степанович с 22 декабря 1931 года директорствовал в сельскохозяйственном техникуме в Плесе. Надежда Андреевна училась там на агронома. Время от времени Ивана Степановича переводили с одной работы на другую. В первый класс Олег пошел в Ярославле. Двор, улица были для него важнее всего. Особенно, рассказывал Борисов Караулову, ярославский двор: «Там у нас жил удивительный человек, я уже не помню, как его звали, кто он такой… Он был взрослый, в отличие от нас, пацанов, во дворе у него была мастерская, он делал броневички педальные для ребят, играл с нами. Но самое большое воспоминание – это его рассказы. “Заходите, ребята, заходите…” – приглашал он. Это было высшим признанием. Я помню, как он рассказывал о траловом флоте, как ловят рыбу и как ее обрабатывают, шкерят…»

Тогда, в начале 1930-х, была мода: всё, как у Толстого. Все дети ему подражали. Даже в муравейных братьев играли. Надо было разместиться на стульях, загородиться ящиками, завеситься платками и сидеть долго в темноте, прижимаясь друг к другу. Всё выполняли в точности и даже прижимались.

А еще надо было взять зеленую палочку и написать на ней тайну, самую сокровенную. Эту палочку отнести на край оврага и там, на переломе холма, закопать у дороги.

«Что написал на палочке, – рассказывал Борисов, – хорошо помню: мама. Наверное, с тех пор у меня нелюбовь к темноте, а вот чем-то загородиться, построить тын или забор – самая большая мечта. Пока неосуществимая».

Как-то Олег с товарищем подсмотрели за одним, что ходил по деревне с кружкой, проводили его до избы и решили «раскулачить». Вынесли самогонную машину через окно, пока его дома не было, но жидкость решили по дороге испробовать. Кончилось это худо – заснули прямо в овраге, а проснулись от того, что хозяин машины колотил ребятишек палкой. «Надо было уж и огурцы тащить! Ворье, молокососы!» – кричал он вслед.

После этого получившие свое воришки уселись на поляне и держали «военный совет»: разработали план, как пробраться в пионерлагерь – к детишкам богатых родителей. На их вещи позарились. Выжидали момент, когда пионеры на Волгу убегут…

«Тянули, – рассказывал Олег, – соломинку. Я вытащил длинную. Испугался, идти боюсь – дело рисковое. Тут косоглазый вынимает из портков аккуратно сложенную бумажку и шепчет: “На, прочти. Только никому не показывай! Строго секретно”. Я читаю еще плохо, а тут слова вообще непонятные. У косоглазого лучше получается: “Царю Небесный, Утешителю, Душе истины… на, понял?” – “А что это?” – “Молитва Святому Духу называется. Если прочтешь семь раз, всякое дело получается. Я у мамы переписал. Тайком. Ты сам-то крещеный?” – “Откуда мне знать…” Так я впервые узнал про молитву. Прочел семь раз и отправился “на дело”. Как ни странно, прошло успешно – косоглазому портки достались, себе взял рубашку и носил ее наизнанку, чтоб не опознал хозяин».

Иван Степанович учил девятилетнего Олега играть в шахматы. Показывал, как ходят фигуры. «Вот это король, – говорил он. – Перед смертью Иван Грозный держал его в руках… После бани велел подать шахматы и вместе с этой фигурой упал…» Олег шахматами не увлекся, но вспомнил эти уроки, когда снимался, в начале 1990-х годов в роли Ивана Грозного в фильме «Гроза над Русью», ставшем последним для режиссера Алексея Салтыкова. «В детстве, – говорил Олег Иванович, – был подан знак».

Учительница пения твердила: «Борисов, выйди к доске и проведи собрание. В каждом из вас должна быть такая ленинская искорка! Какой же ты косноязычный, Борисов! Надо быть активным, политически грамотным. Вот стой рядом и учись вести собрание!» «Была, – вспоминал Олег, – готова в глотку залезть всей пятерней, чтобы мой язык вытащить. А он уходил в этот момент в то самое место, на которое намекал Екклесиаст. Ни оратора, ни певца из меня не вышло». Учительницей пения была немолодая женщина с усиками, которая за неимением помады мазала губы свекольным составом, а лицо – жирной мазью, по своему же рецепту. Девочки видели, как она всеми этими притираниями торговала подальше от школы. Она твердила изо дня в день: «Музыку сочиняет народ, а композиторы ее только портят».

Олег помнил, как началась война, выступление Молотова. Он сразу прибежал домой со своей «войны» – дети играли в нее в репейниках.

Иван Степанович 23 июня ушел на фронт добровольцем. Из Ярославля, куда был переведен по партийной линии на шинный завод. Командовал санитарным поездом № 248. Дослужился до гвардии капитана. Был награжден грамотой Главного военно-санитарного управления Красной армии за отличную работу по уходу за ранеными бойцами, командирами и политработниками.

Олег с мамой, бабушкой и семилетним братом Левой отправились в эвакуацию. В теплушках было холодно. На какой-то станции Олег украдкой с цинковым ведерком в руках пробрался к воинскому эшелону, чтобы из большой, пылающей жаром печи набрать хоть горстку угольков… И в этот момент перед ним откуда ни возьмись вырос караульный и со всего размаха, молча, ударил ногой в пах… Так, врастяжку, и лежал он на земле, а когда очнулся, то ведерка рядом не было, кто-то подобрал. Над утратой долго горевали: другое ведерко достать было негде.

В Алма-Ате их не приняли. Поехали в Чимкент. У Олега от вшей поднялась температура – до сорока градусов. Жили в Чимкенте в каком-то клубе. Олег запомнил транспарант над сценой (под ней тоже кто-то жил) и то, как он голый стоял на лавке, мама в это время кидала его одежду в буржуйку, и было слышно, как в огне трещали вши. Вшей выводили и у Левы, который во время «экзекуции» горько плакал.

В 1943 году Борисовы из эвакуации вернулись. Но не в Приволжск, не в Плес, а в Карабиху. Проживали на территории усадьбы Некрасова. В военные годы все здание было поделено на комнатки по 8—10 метров. В апреле 2014 года на усадьбе появился новый памятный знак: открыли мемориальную доску, посвященную братьям Борисовым – Олегу и Льву. На открытие приезжала Алла Романовна Борисова.

Надежда Андреевна стала в Красных Ткачах старшим агрономом совхоза «Бурлаки», имевшего отношение к ярославской кордной фабрике (технические ткани). Олег и Лева матери помогали. «Вкалывали так, – вспоминал Олег, – как сейчас, по-моему, никто уже не работает. Валили лес, таскали бревна, водили трактора, работали на сенокосилках и в мастерских – к поршням подгоняли кольца». А еще Олег разгружал вагоны, объезжал совхозных лошадей – надо было помогать маме кормить семью.

В школу в Красных Ткачах – небольшую, уютную, в два этажа – Олег каждый день ходил (три километра) из Карабихи. Учился он неважно. По русскому языку у него была крепкая тройка, а иногда – редко – слабенькая четверка. Это уже считалось «прилично». Сидеть за учебниками не было времени. «Если бы, – говорил, – на экзаменах нужно было сдавать столярное ремесло, паяльное, лудильное, парикмахерское – это были бы пятерки».

Физик по фамилии Заяц, вспоминал Борисов, его «ненавидел. Люто. По его науке я был самым отстающим. Он влетал в класс как петарда. Мы еще не успевали встать, чтобы его поприветствовать, а он кричал с порога: “Борисов – два!” Я ему: “За что?” А он мне снова: “Два!” Да так, что чуть гланды не вылетали».

«Я был безнадежным учеником, – признавался Олег, – но все-таки определение свирели (то есть обыкновенной дудки с точки зрения физики) он заставил меня выдолбить. По сей день помню: “…при введении воздуха в какую-либо пустотелую трубку струя попадает в узкий канал в верхней части свирели и, ударяясь об острые края отверстия…” И так до бесконечности.

“Материализм и эмпириокритицизм” тоже не давался. Но тут педагог был настроен по-философски. Он размышлял: “Ты, Борисов, знаешь на ‘кол’, остальной класс – на ‘два’, твой сосед Степа (а он был отличник) знает на ‘три’, я знаю на ‘четыре’. На ‘пять’ – только Господь Бог, и то – с минусом». Олег пытался возразить, откуда, дескать, Господь что-нибудь знает об эмпириокритицизме? Педагог соглашался: «Тогда на “пять” знает только автор учебника».

В Ткачах Олег с друзьями-одногодками и Лев пасли коров и телят. Олег с друзьями на лошадях. Льву как-то сказали, чтобы он загнал всех назад, а сами куда-то ускакали. Один теленок отбился от стада. Лева пошел за этим теленком. Сквозь высоченную траву. И вдруг хвост этого теленка исчез из поля зрения мальчика. А потом исчез и он сам: провалился в яму с отходами. Вслед за теленком. Остался по шею в этом навозе (Лев Иванович потом шутил: «И так вот я – я всю жизнь. Но – не до конца»). Олег с друзьями подоспели вовремя, пришли на помощь и вытащили их. Сначала – теленка…

Жили после войны впроголодь. Поколачивали пионеров из лагеря за то, что они сыты и хорошо одеты. Сами, конечно, хотели одеться получше, парнями уже были, носили брюки клеш и клинья специальные вставляли, аккуратно подшивали белые воротнички. «Зимой, – вспоминал Борисов, – ходили в ботиночках – все в валенках, а мы в ботиночках, носили “прохоря”, это сапоги такие с мягким голенищем. Помню, как первый раз я напился пьяным, на руках домой принесли… Моя это жизнь была, мо-я!»

В некрасовской Карабихе каждый, писал Борисов, «из нас уже знал: “…ты и убогая, ты и обильная…”». В двух шагах от усадьбы поэта – почерневший сруб обитавшего в Карабихе музыканта, Льва Ферапонтовича. К нему в обучение Надежда Андреевна, неожиданно подарившая сыну на день рождения дешевенькую скрипку, и решила его отдать – приобщить тем самым к высокому искусству. Большого горения заниматься, что видно из дневниковых записей, у мальчика не было, однако по радио он услышал «Крейцерову сонату» («Помню, – говорил, – как сейчас – играли Полякин и Нейгауз»), и ему показалось, что точно так же, в таких же «варварских темпах» и он будет играть – завтра же…

«Скрипач, который открыл дверь, – вспоминал Олег Иванович, – был почти коротышкой. По своей тонкости напоминал линейку. Как и на большинстве мужского населения, на нем была торжественная голубая майка навыворот. Изрядно вылинявшая, в пятнах от керосина. Для меня еще долго оставалось тайной, почему он носил, не снимая даже дома, свой серо-коричневый кепи. Только однажды приподнял его, чтобы вытереть испарину с лысины… В день нашего знакомства он выхватил мой футлярчик со скрипкой и высек из нее нечто полякинское. Я никогда не думал, что инструмент, сделанный на мебельной фабрике, способен произвести такое чудо. Он еще выкрикнул: “К черту эти ‘Амати’! Начинайте с такого инструмента, чтобы душу, как стеклорезом!..”».

И к мальчику залетела искра, которая разожгла целый костер. Залетела примерно на полгода. С тех пор как мама подарила скрипку и до момента, когда он отправился, чтобы помогать семье жить, грузить вагоны на станцию.

«Занимался я прилежно, – рассказывал Борисов. – На первых уроках он показал мне завиток, подбородник, ус и все, что положено. Но уже на третьей неделе занятий открыл передо мной ноты Моцарта – это был Пятый скрипичный концерт в ля мажоре. Для своих лет я сообразил довольно быстро. “Но ведь мне еще ноты учиться читать… как же я?..” – “А очень просто!” И он изложил суть своего метода.

– Никаких гамм, никакой акробатики! Будет высокая музыка! Человек должен понимать, на какую высоту предстоит прыгнуть. Долго придется на месте топтаться, но зато удовольствие от соприкосновения… дрожать будешь, плакать от бессилия. А что эти гадкие упражнения?.. Только отобьют охоту… – Он взял скрипку и с благоговением вывел первую тему. – До этого – оркестровое вступление. Оно показывает: идет повседневная жизнь, вертушка работает… Ты еще в животе матери. Ты – плод, сформировалась только пуповина, пальчики на ручках еще крохотные… Подлетает ангел, тихий ангел – как у Чехова. Спрашивает на ушко:

– Ты действительно хочешь родиться?

– А разве я могу передумать, что-нибудь изменить?

– Еще можешь…

– Но я хочу на свет! Здесь так неуютно… в такой скрюченной позе. К тому же я слышу красивые, пленительные звуки…

– Но эти звуки в Вене… они далеко… – объясняет ангел. – Родишься ты, скорее всего, в холодной стране, у бедных родителей.

– А нельзя ли там… в Вене?

– Мы еще не приняли окончательного решения, но, думаю, это произойдет где-нибудь под Ярославлем… В репризе первое tutti отсутствует, ты слышишь этот таинственный переход?..»

Все это Лев Ферапонтович рассказывал Олегу, не прерывая игры. Но мальчик уже не слышал его и сокрушался тому, что родился на Волге, а не на Дунае. «Не мучь себя этим, – утешал преподаватель. – В музыке все объясняется. Слышишь этот толчок в конце первой части? – это к тебе подсоединяют импульсное кольцо, иными словами готовый разум, и ты переходишь в новое состояние. Яички опускаются в мошоночный мешочек…» Эта тема Олега заинтересовала, однако Лев Ферапонтович попросил не отрываться от музыки и перешел к анализу второй части.

Он строил ее как монолог ангела, наставляющего на праведную жизнь, готовящего к испытаниям. Вот одна из заповедей: «Никогда не думай, что ты неудачник! Ты же не животное… Вспомни обо мне – и неудачи минуют тебя!» Лев Ферапонтович повторил каденцию второй части и особенно подчеркнул место, когда скрипка вдруг делает небольшой щелчок. «Это ангел легонько ударяет по носу, чтобы у тебя искры посыпались, и ты все забыл. Он передает тебе опыт, пока ты не наберешься своего. И улетает – видишь, как вспорхнул! – сообщив день, когда вы встретитесь снова… Ты, наверное, и вправду думаешь, что родители твои – Надежда Андреевна и Иван Степанович? Но есть еще дух того ангела… Ты о нем не забывай – это главная твоя сила».

Тема родителей и еще кого-то третьего взволновала Олега не меньше, но педагог поспешил его успокоить: «Ты еще не родился! Сейчас начнется менуэт, это будут твои первые шаги. Радость земных родителей: ты сходил на горшок!.. Но эта идиллия улетучивается, когда начинается громкая турецкая музыка. Самая настоящая порка… слышишь, как оркестр хлещет по струнам? А следом открываются тараканьи бега, и открываются они для тебя! Вот ты уже несешься по этой вертушке…»

Когда рядом крушили церкви, разговоры об ангелах, по словам Олега Ивановича, выглядели непривычно. Сомнения развеивали музыка и его бабушка, которая благословила на занятия скрипкой. Довольно быстро он разобрал начало первой части, но потом попросил у Льва Ферапонтовича… Концерт Мендельсона. Моцарт ему быстро наскучил. Педагог страшно ворчал, однако уступил. «Вскоре, – вспоминал Борисов в дневнике, – я коряво играл главные партии в пяти сочинениях, однако дальше этого не шло – не хватало терпения. Мальчишки звали на огороды, в семье не было денег – надо было начинать трудовую жизнь. И я пришел к нему объявить о своем решении бросить скрипку.

Он выслушал молча, покусывая ногти. Его высокий, “скрипичный” голос заметно подсел. “То, что ты сделал глупость, бросив скрипку, поймешь когда-нибудь… Но в данном случае вопрос не о тебе…” – и он резко сорвал кепи, под которым зияла плешь от бровей до затылка. Наклонил ее ко мне. Я разглядел след от давно нанесенного удара. Рана зарубцевалась, была еще небольшая шишечка – на самом темени. “Это сделал отец… скрипкой… Прошло уже тридцать лет, а рана до конца не проходит… Мама думала, что он убил меня. Но тогда, от того удара, мне передалось чувство, что я – неудачник. И точно, неудачи как будто посыпались на меня. Даже когда я играть бросил, и с учениками… У меня никто до конца ни одного сочинения не доучил… Вот и ты…”».

Олег помнил, что после этих слов он заплакал и пообещал, что скрипку не бросит. Несколько раз затем приходил ко Льву Ферапонтовичу, но потом… начал обходить его дом десятой дорогой. «Мне, – вспоминал, – до сих пор стыдно, когда слышу чью-нибудь скрипичную трель…»

Уже после войны, когда Борисовы переехали под Москву, из окон Дома культуры Олег услышал звуки квартета. Поинтересовался, что они играют. Ответили ему так: «Диссонантный квартет Моцарта». «И только тут, – вспоминал Олег, – я заметил, что один стул у них свободный – не пришел скрипач. Он вчера умер от голода. Завтра – похороны, а сегодня они переделывают этот квартет в трио. Искали скрипача и не смогли найти. Я смотрел на пустой стул и почему-то думал: зря я тогда не послушал своего Льва Ферапонтовича!»

Сын Олега Борисова Юра узнал о том, что отец в детстве какое-то время учился игре на скрипке, когда они приступили к совместной работе над спектаклем «Человек в футляре». Юра спросил: «А ты можешь вспомнить?» – «Прошло пятьдесят лет вообще-то говоря…» Не было под рукой ни скрипки, ни смычка. Для Олега купили альт немецкого образца. Друг Юры виолончелист Олег Ведерников, тоже выходивший в спектакле на сцену, дал Олегу Ивановичу десять уроков, и Борисов-старший заиграл: это осталось на пленке, вошло в историю.

Восьмой класс Олег заканчивал в Красных Ткачах. В девятом и десятом учился уже в Москве, вернее – в поселке фабрики «Победа труда»[1] вблизи села Братцево, куда переехали, потому что маму-агронома, хорошего специалиста, перевели – она стала работать на ВДНХ в павильоне «Корма» и подрабатывала шитьем. Перешила Олегу его школьный костюмчик. Жили вчетвером – бабушка, мама и Олег с Левой, – ютились в комнатенке деревенского домика, которую снимали.

1946 год. Чудовищное время. Только-только закончилась страшная война. Голод. Перебивались картошкой и хлебом по карточкам. Надежда Андреевна три часа добиралась на работу до выставки – электричек не было, только паровички, а по Москве муниципальным транспортом – и три часа с работы домой. Каждый день. «Учись открывать книжный шкаф», – говорила иносказательно бабушка. В наличии такового не было. «Какой там шкаф… стола даже не было, – вспоминал Олег. – Спать было негде, на полу спали…» С ребятами в школе после переезда сошелся быстро. По-волжски «окал», новые друзья заставляли переучиваться.

Глава вторая
Школа-студия МХАТа

Борисов не собирался поступать в мхатовскую школу-студию. Он и понятия не имел о ее существовании. Театр представлял себе смутно. Обрывки воспоминаний из детства о выступлении в школьной самодеятельности, рассказанные на страницах дневника: «На сцене дружно маршировали, я переодевался в бандита и нападал на своего одноклассника. Его гримировали “под Кирова”. Киров был ранен, но оставался жить, а меня в упор расстреливал ЧК (по замыслу учительницы пения, которая ставила эту сцену, все должно было быть не так, как в жизни, а со счастливым концом). Я скатывался со сцены, издавая душераздирающие крики, бился в конвульсиях. Учительница пения делала отмашку, когда нужно было заканчивать с конвульсиями и умирать под музыку».

Это была не первая роль Олега в школьной самодеятельности – он записался в этот кружок ради того, чтобы почаще быть рядом с девочкой – Ниной Орденовой, – которая ему очень нравилась. Борисову, учившемуся тогда в четвертом классе, доверили роль Ведущего в «Сказке о золотой рыбке».

Иван Степанович Борисов отправился как-то по делам в Ярославль и взял с собой пятилетнего сына. Сводил его в Театр драмы им. Федора Волкова – старейший драматический театр России, основанный в 1750 году. Смотрели «Даму-невидимку» по пьесе испанского драматурга Педро Кальдерона. Ничего, понятно, из того, что имело в комедии отношение к любовной линии, проявлениям рыцарской чести и хитросплетенным интригам, маленький Олег не запомнил. Лишь калейдоскопом менявшиеся, передвигавшиеся по кругу декорации. Глаз от них не отводил. Спустя годы узнал название спектакля – первого в своей жизни.

В 1980-е годы Олег Иванович побывал в Плесе, в Доме-музее Левитана, и оказалось, что экскурсовод Алла Павловна Вавилова хорошо помнит его родителей. Она рассказала, что Иван Степанович интересовался режиссурой, ставил в Плесском сельскохозяйственном техникуме любительские спектакли. В частности «Грозу» Островского. Надежда Андреевна, студентка этого техникума, играла Катерину. Они еще не были женаты, и все знали о симпатии Ивана к Надежде, ради которой он, в общем-то, спектакли и ставил. В наши времена, к слову, в Приволжске ежегодно в ноябре проводится фестиваль памяти Олега Борисова «Запомните меня таким…».

Никаких регулярных посещений театра маленьким Олегом с родителями, будто бы возникшей именно тогда страсти мальчика к сцене не было, как не было и совместных поездок Ивана Степановича и Надежды Андреевны в Ярославль. Даже тогда, когда Борисовы какое-то время жили в Ярославле, в театр они ходили лишь изредка. Олег не воспитывался в театральной атмосфере, не бывал за кулисами, как многие дети из театральных семей, впоследствии ставшие актерами. Он не мечтал о сцене, о профессии актера, о героях, которых страстно хотелось бы сыграть, и никаких особых впечатлений, связанных с театром, кроме ходивших по кругу декораций в «Даме-невидимке», не было и в помине.

Роль бандита, покушавшегося на Кирова, позволила, к слову, Олегу сдать на «удовлетворительно» выпускной экзамен по математике. От реально грозившей «двойки» его спас учитель математики. Впечатленный игрой Борисова на сцене, он предрек Олегу будущее хорошего комика («Уже тогда было заметно!» – не без иронии вспоминал Борисов) и, попросив ученика внимательно его выслушать, сказал, чтобы он непременно первым пришел на экзамен, где получит «знакомый» билет, который заранее надлежит выучить, ответит на «тройку» и в тот же вечер сожжет все учебники по математике и поклянется, что никогда в жизни не прикоснется к точным наукам. И добавил: «Будешь пересчитывать зарплату – на это твоих знаний хватит».

После того как Надежду Андреевну Борисову перевели из Карабихи в подмосковный поселок фабрики «Победа труда», у Олега появилась возможность регулярно бывать в Москве. По меньшей мере, раз в неделю он ездил в столицу, но в театрах не бывал. «А театры вас интересовали?» – спросил в январе 1988 года у Борисова Андрей Караулов. – «Потом уже? Конечно». – «Нет, до Школы-студии…» – «Если честно, то я что-то не очень помню…»

О Школе-студии Олег узнал, можно сказать, случайно. Существуют две версии того, как это произошло. Одна не исключает существования другой. И обе подтверждают элемент случайности. Согласно одной версии, группа выпускников-десятиклассников (с Олегом в их числе) решила поступать в один институт, чтобы не расставаться и продолжать учебу вместе. Выбрали Московский институт востоковедения (МИВ). «Только что, – записано в дневнике Борисова, – окончил школу и уже успел поступить на японское отделение». «У тебя, – сообщили Олегу в приемной комиссии, – есть способности. Мы тебя берем с тем условием, что ты научишься излагать мысли тихо. Японцы не любят, когда разговаривают агрессивно».

Только и оставалось – отдыхать остававшиеся до 1 сентября летние недели. Но кто-то из будущих «японистов» (Олег Иванович говорил, что – не он, хотя и не исключал того, что – он: просто запамятовал) сказал, что узнавал: учиться здесь – скука смертная. Ежедневная зубрежка языка – только и всего. Журналист Михаил Захарчук, правда, написал (причем не где-нибудь, а на страницах информационно-аналитического издания фонда исторической перспективы «Столетие»), что Олег не только поступил, но и учился, а «на втором курсе случайно набрел на книгу Станиславского» и из вуза ушел. Доводилось читать и о том, будто «год жизни Борисов подарил японистике».

Изучение иностранного языка в МИВе, в котором Олег Борисов не учился ни одного дня, было, разумеется, делом приоритетным, но, стоит заметить, институт в 1954 году закрыли по причине… слабого знания выпускниками изучаемых языков. Зная природную въедливость Борисова, его трудолюбие и приверженность к дисциплине, можно предположить, что уж он-то в изучении японского языка преуспел бы и стал бы не менее известным выпускником Института востоковедения, чем Евгений Примаков (будущий премьер-министр России поступал на год позже Олега и его приятелей), Игорь Латышев (японист, к слову; многолетний корреспондент «Правды» в Японии) или Лев Делюсин (один из самых известных советских китаистов). Но только, понятно, – предположить, потому что документы из МИВа Олег и один его одноклассник забрали и из Ростокинского проезда отправились в проезд Художественного театра (ныне – Камергерский переулок) поступать в Школу-студию МХАТа.

Неподалеку от братцевского деревенского домика, в котором жили Борисовы, на территории усадьбы Братцево находился дом отдыха. В свое время он принадлежал Главсевморпути, отдыхать туда приезжали папанинцы, а потом в Братцеве расположился дом отдыха работников сцены.

Олег с друзьями приходил туда играть в волейбол или футбол. Команда «местных» на команду «отдыхающих». Иногда к играющим присоединялся отдыхавший там Николай Озеров. Он уже – после окончания учебы в ГИТИСе – работал во МХАТе, но еще не стал спортивным комментатором. Озеров приносил мяч с собой. Когда уходил, мяча не оставлял – забирал с собой. Если не оказывалось запасного, оставшиеся игроки гоняли консервную банку.

В команде «отдыхающих» выделялся один молодой человек («Он, – вспоминал Борисов, – очень лихо с нами расправлялся: и в футбол играл здорово, и в волейбол, и в теннис – спортивный такой парень…»). Олег и сам играл неплохо. В нападении. Но еще лучше – младший брат Лева, на воротах. Олег говорил, что Левке «надо было становиться футболистом – потрясающим вратарем бы стал».

Звали молодого человека Алексей Покровский. Однажды Олег увидел на скамеечке возле площадки книжку. Прочитал название – «Беседы К. С. Станиславского». Это было второе издание бесед великого режиссера, записанных заслуженной артисткой РСФСР Конкордией Евгеньевной Антаровой в студии Большого театра в 1918–1922 годах. Борисов думал, что книжку принес Озеров, но оказалось – Покровский.

О Станиславском, рассказывал Олег Иванович, он к тому времени слышал. И о МХАТе слышал – не раз листал богато иллюстрированный альбом из солидной отцовской библиотеки «“Царь Федор Иоаннович” на сцене МХАТ». «Царя Федора, – вспоминал иллюстрации из альбома Борисов, – играл тогда Москвин, Ирину – Книппер-Чехова. Мог ли я предположить, что спустя годы Ольга Леонардовна Книппер-Чехова вручит мне диплом об окончании Школы-студии при МХАТе?..» И фото Ольги Леонардовны – с дарственной надписью («Олегу Борисову на добрую память») – сохранилось на всю жизнь.

Олег попросил нового знакомца дать ему книжку почитать. Прочел за два дня. Когда возвращал, сказал, что ему было очень интересно. Покровский, уже два года служивший к тому времени в труппе МХАТа, предложил: а поступай-ка к нам, у нас Школа-студия при театре есть.

Покровский заронил в душу Борисова зерно. Прорастало оно недолго. Именно тогда, скорее всего, – после прочитанной книги и совета Алексея, – Олег и сказал одноклассникам о театральной Школе-студии. Она, надо сказать, только начинала свое существование: к моменту поступления Олега она – на правах Высшего учебного заведения функционировала всего четыре года.

К поступлению Олег готовился в спешном порядке. Покровский, которого Борисов спустя годы назвал ведущему телевизионной передачи «Кинопанорама» Виктору Мережко своим театральным «крестным отцом» (они могли, к слову, вместе служить во МХАТе, но за шесть лет до прихода туда Борисова Покровский театр покинул – из-за разногласий с Олегом Ефремовым), подсказал, чтó нужно делать в первую очередь. Любопытно, к слову, что Олег Николаевич Ефремов, учившийся в Школе-студии МХАТа, во МХАТ, о котором мечтал, не попал из-за… Покровского. Увидев в одном спектакле Ефремова и Покровского, тогдашний директор МХАТа Алла Константиновна Тарасова сказала: «Ну, зачем нам два одинаковых актера. Пусть останется Покровский, окончивший Школу-студию раньше». Ефремов, рассказывают, узнав об этом, сказал: «А я все равно приду во МХАТ главным режиссером…»

В «Беседах…» на Борисова сильное впечатление произвело упражнение, когда немому нужно объясниться в любви к женщине, как при этом вместо чарующего голоса должен был появиться отвратительный скрип. «Я этот скрип, – рассказывал спустя годы Олег Иванович, – хорошо натренировал и стал с ним ко всем приставать. Додумался еще забраться в колодец и читать оттуда “Сказку о Золотом петушке”, да так, чтобы слышали в доме. Ложился между грядок и клал на грудь кирпичи – учился постановке голоса». Звук, как известно, держит диафрагма. Как у певцов. И Олег диафрагму, как ему советовали, постоянно укреплял. Делал дыхательные упражнения, включая дыхание при давлении на грудь кирпича или булыжника.

Перед очередной волейбольной баталией на территории дома отдыха Олег взобрался на огромный пень, стоявший на краю поляны, и стал читать Покровскому монолог Бориса Годунова. Алексей не выдержал – захихикал: «Зачем тебе это? Ты читай какую-нибудь пушкинскую сказку, о Золотом петушке, например…»

Хотел было Олег подготовить к вступительным экзаменам поэму А. С. Пушкина «Домик в Коломне», но его вовремя отговорили; поэма чрезвычайно трудна для чтения:

Фигурно иль буквально: всей семьей,
От ямщика до первого поэта,
Мы все поем уныло. Грустный вой
Песнь русская. Известная примета!

«Домик в Коломне» Борисов читал в феврале 1989 года в Концертном зале им. П. И. Чайковского на талантливо придуманном сыном Юрой вечере, посвященном 190-летию со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина.

Алексею Олег, признаться, не поверил и завел перед приемной комиссией годуновское «Достиг я высшей власти…»… Но Михаил Михайлович Тарханов, комиссию возглавлявший, правоту Покровского подтвердил. Почему, кстати, Борисов к вступительным экзаменам в Школу-студию решил подготовить монолог Бориса Годунова? «Решение, – рассказывал он, – было принято под впечатлением рассказа моего отца Ивана Степановича о том, что наш род происходит от знатного воеводы периода Ливонской войны Ивана Бутурлина. Значит, из знати. Этот окольничий был брошен Годуновым на борьбу с повстанцами. Бутурлин погиб со словами: “Бояре Борисовы от смерти заговорены!” Я это рассказал М. М. Тарханову, который, увидев меня перед комиссией, спросил: “Молодой человек, зачем вам этот монолог? Басенку… Такое впечатление, что вы давно не видели себя в зеркале”.

Я и вправду был соломинкой, в деревне меня называли “шкилей”. Только что “затяпал зверка” (на нашем жаргоне это значило: украл курицу), и вот я уже перед комиссией, и из моих уст полилось: “…Достиг я высшей власти; Шестой уж год я царствую спокойно…”

И до конца. У Тарханова появилась ухмылочка, правда, доброжелательная. Я еще захотел как-то оправдаться: “Понимаете, Михаил Михайлович, вот чую, что сыграю когда-нибудь царя или монарха…” И в грудь кулаком. “Это хорошо, что есть такая уверенность, но сначала – если примем – челом бить учиться будете, кланяться до земли, за полу хвататься”. Тарханов как в воду глядел. Только на сороковом году жизни монарха сыграл, да и то – английского».

Борисова в Школу-студию приняли сразу (при тогдашнем конкурсе около двухсот человек на место). Приятеля – нет. Доводилось читать совсем уж смехотворную версию истории поступления Олега в Школу-студию. Будто бы он решил остаться на японском отделении Института востоковедения, но товарищ его (тот самый, которого не приняли) сдавал экзамены в Школу-студию и попросил Олега «подыграть (?) в нескольких сценках»…

Педагогов своих Борисов называл «прекрасными». Часто вспоминал Александра Михайловича Карева, Георгия Авдеевича Герасимова, Сергея Капитоновича Блинникова, Бориса Ильича Вершилова (знаменитого режиссера, работавшего еще со Станиславским), Марию Степановну Воронько…

Авнера Яковлевича Зися, преподававшего диамат, Борисов называл «замечательным человеком». «Замечателен, – рассказывал, – он тем, что, рассказывая о какой-нибудь работе Сталина, быстро от нее отвлекался и уходил в дебри высокой философии. У многих, кто вызывал у него опасения, и у меня в том числе, он спрашивал перед экзаменом: “Знаешь? Если нет, ставлю тебе тройку и можешь не приходить…” Видя наше кислое, недовольное лицо, тут же предлагал четверку… однако с тем условием, что мы в этой жизни будем иногда сомневаться… не станем самоуверенными баранами… Если говорят: “черное”, нас хоть на секунду посетит сомнение… Авнер Яковлевич дружил с нами и после того, как мы окончили Студию. К нам пятерым, распределенным в Киев, он приезжал на один день. Без чемоданчика, просто пообщаться. Приглашал в ресторан, заказывал котлеты по-киевски и сам расплачивался. Что-то искал в наших глазах…»

Олег Иванович рассказывал, как выучил в Школе-студии рассказ А. П. Чехова «В Москве», начинающийся:

«Я московский Гамлет. Да. Я в Москве хожу по домам, по театрам, ресторанам и редакциям и всюду говорю одно и то же:

– Боже, какая скука! Какая гнетущая скука!

И мне сочувственно отвечают:

– Да, действительно, ужасно скучно».

Этот Гамлет казался Олегу фельетонным, и он обратился к Вершилову, преподававшему актерское мастерство, с просьбой послушать его чтение.

Он остановил принявшегося читать Борисова почти сразу и попросил читать так, как будто он, Вершилов, и есть «московский Гамлет». Олег запротестовал: «Тут совсем не так, Борис Ильич. Разве вы “легко миритесь с низкими потолками, и с тараканами, и с пьяными приятелями, которые ложатся на вашу постель прямо с грязными сапогами?”» Вершилов отвечал не задумываясь: «Легко мирюсь, молодой человек, представьте себе, приходится. И что каждую минуту Америку открываю – тоже правда. Тут все про меня. (Он открыл томик Чехова и стал приводить другие примеры из текста.) Например, “когда говорят мне, что Москве нужна канализация или что клюква растет не на дворе, то я с изумлением спрашиваю: ‘Неужели?’ ” За всем этим, мой милый Олег, не я один, а все поколение отстрелянной интеллигенции. Зачем же так немилосердно его бичевать? Посочувствуйте. А этот монолог просто до слез трогает: “С самого рождения живу в Москве, но, ей-богу, не знаю, какой город богаче: Москва или Лондон. Если Лондон богаче, то почему?”». Он как-то трогательно пожал плечами, и в один момент Борисову показалось, что он действительно заплачет. «Трагедия! Как для гоголевского Гаврюшки, который не мог решить, какой из городов партикулярней – Рязань или Казань?»

«И тут же, улучив момент, начинаю, – рассказывал Борисов в дневнике, – задавать Вершилову глупые вопросы: например, как сегодня играть Гамлета? “А что, тебе уже предложили? – тут же переспросил Вершилов. – Знаешь такое латинское выражение ‘Буриданов осел между двумя лужайками’? Жил когда-то умный философ Буридан, он и поведал миру эту притчу: осел находится между двумя стогами сена, одинаково от него удаленными, долго колеблется в выборе, начинает между ними метаться и, в конце концов, умирает с голоду… Трагедия! То же и с нами, только вопрос не в том, ‘быть или не быть?’, а вопрос: ‘с кем быть?’ Понимаешь – с кем? Я вот и у Михаила Чехова побывал, и у Вахтангова. Ты что-нибудь слышал о моей постановке ‘Разбойников’?.. Ко мне ведь во МХАТе отношение настороженное, прохладное, даже со стороны студентов…” – и он, погладив меня по голове, зашагал по коридору. Я на всю жизнь запомнил эту удаляющуюся тень». И на всю жизнь запомнил урок Вершилова: «После тебя никому не должно захотеться произносить твой текст. Пусть это даже роль Гамлета. Вложи в нее свой уникальный смысл и сумей им воздействовать – вот и все!»

Борис Ильич Вершилов, стоит заметить, был инициатором того, чтобы в студенческой работе на втором курсе – гоголевской «Женитьбе» – Олег играл не очевидного для его натуры Кочкарева (роль Ильи Фомича Кочкарева Олег Иванович, к слову, блестяще сыграл в 1977 году в фильме Виталия Мельникова «Женитьба»), персонажа всегда почти взвинченного, хлопочущего «черт знает для чего», а – Ивана Кузьмича Подколесина (в фильме его играл Алексей Петренко – еще одно точное режиссерское «попадание в актера»), человека в некотором роде заторможенного, с характером, ничего общего с характером молодого Борисова не имеющего.

«Заставив Борисова работать над ролью Подколесина, – считал театровед Сергей Цимбал, – учителя, можно сказать, заведомо толкнули его на полемику с собственными актерскими задатками. Плодотворность подобной полемики подтверждается не скоро, но считается, что она в любом случае расширяет внутренний диапазон актера… Тому факту, что Борисову было, как говорится, на роду написано влезать в характеры, далекие от прожитого и пережитого им самим, удивляться не приходится. Примененный учителями Борисова педагогический прием не так уж, вероятно, хитер и нов, и, может статься, не надо было о нем упоминать, если бы он не сработал в актерской жизни Борисова по-новому. Уже в зрелые годы актер прибегал к этому приему, стараясь в иных случаях уйти от пренебрежительно резкой манеры держать себя, от своей холодноватой актерской лапидарности. Он-то догадывался, что ими никак не исчерпывается его актерская натура, что резкость движений и пластическая сдержанность только разные проявления его в главном неделимой, напряженной и пытливой внутренней жизни».

В одной из сцен того студенческого спектакля Олег, которому в работе над этой ролью приходилось наступать «на горло собственной песне» – подвижности, искрометности и, конечно же, несовместимой с образом Подколесина вспыльчивости, – лежал на диване и разглядывал седой волос, а сзади подкрадывался Миша Давыдов – Кочкарев: «Ну, ничего, пошутил…» По словам Борисова, Давыдов играл Кочкарева лучше, чем он – Подколесина. Когда появлялся Миша, Олег злился, что он играет его роль – ведь сам Борисов получил Подколесина «на сопротивление». Герасимов говорил: «У тебя шило в одном месте, надо бы его вынуть…»

В середине 1980-х Давыдов заходил к Олегу в мхатовскую грим-уборную, и они вспоминали студийное время. «Знаешь, почему ты стал таким артистом? – задавал Миша вопрос Олегу и сам же на него отвечал: – Тебе удавалось анализировать себя с разных сторон, просчитывать все невозможные варианты, я же останавливался на одном – что лежало на поверхности. А помнишь, как педагоги говорили про нас “Хороший курс… а способнее всех Давыдов”?» 14 мая 1987 года Михаила Давыдова похоронили на Ваганьковском кладбище. «Пришло много людей, – записал Борисов в дневнике, – но говорить особенно не хотелось: и так понятно, к чему все идет… Миша четвертый с нашего курса».

В школьном танцевальном кружке, занятия в котором Олег некоторое время с удовольствием посещал (по той же самой причине, какая привела его в кружок художественной самодеятельности), ему говорили, что у него – ни много ни мало! – есть, вспоминал Борисов, «наклонности к героическому мужскому танцу». Маленькому ему говорили в школьном кружке: надо идти учиться танцам, но какое там хореографическое училище – в селе. Олег же был прыгучий, танцевал действительно неплохо. В одном из первых своих спектаклей в Киеве – «Учителе танцев», – когда его ввели на роль слуги Белардо (ввели после всего лишь трех полноценных репетиций), 22-летний Борисов танцевал так, что все диву давались. А уж когда играл Кохту – главного героя в комедии «Стрекоза» Марии Бараташвили, – то в классических кавказских ичигах такие па на носочках выделывал – профессиональным грузинским танцорам на зависть. Невесомость, подвижность, которую не всегда мог уловить глаз, легкость сродни с балетной – Борисов был неподражаем.

«Мы с Борисовым, – вспоминала Наталия Тенякова работу с Олегом, игравшим в спектакле БДТ «Выпьем за Колумба!» молодого гения, изобретателя с признаками мании величия, – танцевали, а из зала казалось, что парили над землей – то “разлетаясь” на тысячи мелких осколков, то снова “собираясь” вместе. Я танцевала в комбинезоне телесного цвета, как будто голая, а он – в белом халате, с острой бородкой, в непроницаемых темных очках. Борисов от природы был легким, пластичным, с сильным элементом музыки и в душе, и в теле…»

В Школе-студии танцами в его группе занималась Мария Степановна Воронько. «Когда, – рассказывал Олег об этом замечательном педагоге, – она танцевала со мной в паре, задыхаясь, произносила целый монолог: “Вы хоть и не Ермолаев, а от души – атитюд!.. Вы хоть и не Мессерер, а от всего сердца – плий-э!.. Вы хоть и не Лепешинская…”».

Когда Борисову предложили работу в народном танцевальном коллективе, – это после Школы-студии МХАТа! – а он почти согласился, «чтобы как-то зацепиться за Москву», Мария Степановна «схватилась за голову и чуть не сорвала свою накладную косу». «“Что с вами, Олег? – вспоминал Борисов ее реакцию на почти уже принятое им решение. – У вас же симпатичное личико (надо заметить, немногие мне это говорили), не то что мое – лошадиное! Хотите по секрету? В балете у всех что-нибудь лошадиное: личико, ягодичная мышца… Это же ваш любимый Чехов сказал: ‘На лице у нее не хватало кожи: чтобы открыть глаза, надо было закрыть рот – и наоборот’. Чехов наверняка балетных в виду имел…” Говорила это женщина, фанатично служившая своему делу. Я нередко вспоминал ее уроки…»

Когда Борисов уже работал в Киеве, режиссер Театра музыкальной комедии Борис Рябикин пригласил его набрать вместе с ним курс студентов при театре. Перед репетицией шимми Олег, почерпнув необходимых знаний, начал целую лекцию: «Суть этого танца состоит в том, что танцовщики пытаются стряхнуть с плеч свои рубашки». Кончалось тем, что он «стряхивал» свой свитер или пиджак и сам пускался в пляс до седьмого пота. «Учил я их, – вспоминал Борисов, – осмысленному танцу. И это… почти никогда не удавалось. Появлялась примитивная хореография и вместе с ней… все пропадало. Конечно, хороший танцовщик, как и хороший артист, это преодолеет. Преодолеет за счет соединения техники, актерского проживания и оголенного нерва. Но видел я это… только один раз. Точнее, только у одного. У Барышникова».

С основами этикета, предметом исключительно для будущих артистов важным, студентов Школы-студии знакомила Елизавета Григорьевна Никулина, урожденная княжна Волконская (студенты называли ее «княгиней»). Она, в числе прочего (одежда, походка, манеры…), объясняла детям, в большинстве своем – из простых семей, правила поведения за обеденным столом: какими приборами следует пользоваться, как держать руки во время еды, в какой момент можно вести беседу…

Однажды Елизавета Григорьевна спустилась вместе со студентами в студийную столовую и спросила: «Можно поприсутствовать? Я бы хотела разделить с вами трапезу. Не против?» Разумеется, ей не отказали, и Олег Иванович поведал в дневниковых записях эту забавную историю:

«Помню, ели толстые синие макароны. Она сначала улыбалась, пока макароны остывали, а мы от неожиданности, голодные, между собой переглядывались. “Знаете, как у Чехова… ‘По-моему, наши русские макароны лучше, чем италианские. Я вам докажу! Однажды в Ницце мне подали севрюги, так я чуть не зарыдала!’ ” – процитировала она и начала аккуратнейшим образом заворачивать макароны на вилку. Ей эта процедура не давалась – макароны, напоминавшие переваренную лапшу, слетали обратно в тарелку. “Вот видите, доказать, что наши макароны лучше италианских, мне пока не удается”, – и отставила от себя тарелку. Я сидел рядом с ней. Поймал ее взгляд на моих черных, неаккуратно срезанных ногтях. Ту руку, которая была ближе к ней, тут же убрал в карман, другая держала на весу вилку с макаронами. “Вам нечего стыдиться своих ногтей, – поспешила успокоить княгиня. – Вы, наверное, успеваете еще работать в саду… Вот если бы вы содержали или посещали какой-нибудь салон, вам бы пришлось отпустить длинные ногти. Длинные настолько, чтобы они только могли держаться, и прицепить в виде запонок блюдечки, чтобы на протяжении всего вечера нельзя бы было пошевелить руками. Помните, что говорит Облонский Левину: ‘В чем цель любого образования – изо всего сделать наслаждение!..’ ” Лева Брянцев уже глядел на княгиню волком. В его глазах читалось: здесь, за столом, нам не до лекций, Елизавета Григорьевна! “Деревенские жители старались поскорее наесться, чтобы быть в состоянии работать в саду, – не обращая внимания на Брянцева, продолжала невозмутимая княгиня, – а аристократия старалась как можно дольше потянуть время и для этого заказывала устрицы”. Лева Брянцев уже не мог слушать княгиню без слюноотделения. Он тупо уставился на остывающие макароны и был готов плакать. Елизавета Григорьевна, еще раз попробовав намотать макароны, вскоре от этой затеи вовсе отказалась и попросила каши. Мы ждали с замиранием сердца. “По-моему, гречневая каша – тоже очень изысканное блюдо. Грубая пища вообще полезна…” – сказала она, но мы уже не дождались, когда она донесет свою ложку до тарелки. Мы стремительно заглотнули свои макароны (секунд за 30–40 нами опустошалось любое блюдо, особенно мной и Брянцевым), а княгиня Волконская еще только тянулась к своей каше. Мы урчали, втягивали не только макароны, но и воздух. Она снисходительно реагировала на наш стук вилками. – “Боже мой, разве я вас так учила?! Пусть это и не суп прентаньер, и не тюрбо сос Бомарше… Будьте осторожны, Борисов, не проглотите свои пальцы!” Когда в конце трапезы я громко попросил “поджарить нам воды” (имелось в виду – подогреть чай), Елизавета Григорьевна не выдержала и убежала со словами: “Фуй, Борисов, этого от вас я не ожидала!”».

Все это вспомнилось Борисову на репетициях «Тихого Дона», когда Басилашвили распекал его – Гришку Мелехова – за отсутствие манер: «Во время еды ты руки вытираешь либо о волосы, либо о голенища сапог. А ногти на пальцах либо обкусываешь, либо срезаешь кончиком шашки! В вопросах приличия ты просто пробка». Товстоногов, рассказывал Борисов, «просит меня ответить “с надрывом” – задело за живое! Отвечаю именно так: “Это я у вас пробка! А вот погоди, дай срок, перейду к красным, у них я буду тяжелей свинца! И тогда уж не попадайтесь мне приличные и образованные дарр-мо-е-ды!” Басилашвили передернуло…»

Учился Олег прилежно, с любовью. Учился серьезно при не совсем серьезном – по молодости – характере. Брал не усидчивостью – способностями. «Четверку» – пивное заведение на улице Горького, 4, в котором подавали пиво, водку в стограммовых граненых стаканчиках, раков, рыбку и бутерброды, – посещал редко. Разве что после сдачи сессии – отмечать окончание очередного семестра. Забегаловкам везде давали звучные названия. Борисов вспоминал московский «Ливерпуль» (сокращенно – «Ливер»), киевскую шашлычную «Барселона» возле стадиона, стекляшку на Крещатике «Мичиган» и вопрос подвыпившей парочки около ленинградских Пяти Углов: «Папаш, где здесь “Сайгон”? Ты че, папаш, не знаешь “Сайгон”? Как же ты, такой темный, дремучий, в натуре, живешь?» «И мне, папаше дремучему, – рассказывал, – долго смеялись».

Слыл Олег хулиганистым – иногда ему приходилось вспоминать эпизоды и приемы из детско-юношеского прошлого, дабы дать отпор (в основном словесный) обидчикам, желавшим подчинить себе «деревенщину». Хулиганистым, правда, в меру – без вызовов «на ковер» к ректору Вениамину Захаровичу Радомысленскому, «папе Вене»: правила внутреннего распорядка Олег соблюдал. Был влюблен одно время в Валю Николаеву, которая потом стала женой Кирилла Лаврова.

В Школе-студии Олега и его однокурсников учили любви к дому, в котором они воспитывались. Студенты грезили о труппе единомышленников, которые понимали бы друг друга с полуслова, были бы одной театральной крови, которые были бы примерно равны в профессиональном отношении, чтобы над ними витал один – мхатовский – дух.

«Держали нас в строгости, – вспоминал Олег Иванович. – Наш мастер Георгий Авдеевич Герасимов терпеливо сдирал с нас наносное, неживое и добивался, чтобы мы делали все без фальши – независимо от того, посетит нас вдохновение или нет. Мы знали: надо идти от предлагаемых обстоятельств. Это был закон. Студия готовила смену для театра. Мы знали и гордились этим. И трепетали. Там, через переход, соединяющий Студию и театр, была святыня, куда нам предстояло войти. Мы стремились туда. Стремились и проникали. Подглядывали репетиции, которые вели Кедров и Ливанов. Мы не пропускали спектакли, смотрели все подряд, сидя на ступеньках бельэтажа. Билетеры знали нас и не выгоняли. Когда первый раз смотрел “Трех сестер”, уехал домой не в ту сторону…»

27 октября 1949 года в нижнем фойе МХАТа собралась вся труппа – отмечали 51-ю годовщину театра. В тот день вечером шел «Царь Федор Иоаннович». Студенты, как всегда, смотрели сверху. Свободных мест не было, им разрешалось сидеть на ступеньках. «В конце шестой картины, – вспоминал Олег Борисов, – после елок “Пусть ведают, что значит / Нас разлучить! Пусть посидят в тюрьме!” – на сцене – мы это чувствовали! – какая-то заминка. Что-то случилось… Побежали вниз, но уже по пути увидели помощника режиссера, зовущего доктора. Тело Добронравова – бездыханное – перенесли в аванложу и положили на тот же диван, на котором умер Хмелев – умер в костюме Ивана Грозного. Добронравов не доиграл одну лишь сцену – финальную, “У Архангельского собора”, когда там должна начаться панихида по его отцу, Ивану Грозному!..

Не забуду “Трех сестер”, шедших в день панихиды и похорон Бориса Георгиевича Добронравова. Мы приехали на спектакль с кладбища. Там мы еще держались, но когда в четвертом акте заиграл марш и прозвучала реплика: “Наши уходят”, мы рыдали».

Борисов застал практически всех великих мастеров. Со своим курсом он был на сцене МХАТа, когда праздновали пятидесятилетний юбилей театра. Игрались три акта различных спектаклей. Первый – из «Царя Федора Иоанновича» (в роли царя Федора – Борис Георгиевич Добронравов). Второй – из «Вишневого сада» с Раневской – Ольгой Леонардовной Книппер-Чеховой, весьма уже в то время пожилой, восьмидесятилетней, но все равно – Книппер-Чеховой, первый раз сыгравшей эту роль в 1904 году. И третий – из спектакля «Любовь Яровая» с блистательным Борисом Николаевичем Ливановым в роли матроса Шванди. «И мы, – вспоминал Олег Борисов, – были в массовке! Потрясающе! Это забыть невозможно».

Невозможно было забыть, как приходил к ним Василий Иванович Качалов и читал не обкатанные программы в маленьком зальчике. «Или, – рассказывал Олег Иванович, – мы ходили к Ольге Леонардовне, она угощала нас чаем с малиной, и у нее на груди на массивной цепи большая чайка». Там она и надписала Олегу фотографию.

Юрий Борисов спустя годы начнет книгу о Святославе Рихтере («По направлению к Рихтеру») рассказом отца о выступлении мастера в аудитории Школы-студии МХАТа. Студийцы стояли в проходах и на подоконниках. Места оставались только на сцене. Рихтер опоздал минут на двадцать и виновато развел руками: «Что-то с часами…» Олег стоял на сцене прижатый к роялю. Рихтер попросил помочь передвинуть инструмент, и колесиком рояль наехал на ботинок Борисова, который мужественно простоял весь концерт с колесиком на ноге. Записал потом в дневнике, что боли не чувствовал, весь был в музыке, но «оказался во власти странной галлюцинации…».

В июле 1951 года Олег Борисов получил диплом № 126005-Е об окончании актерского факультета Школы-студии МХАТ и выписку из зачетной ведомости № 125. В выписке 27 позиций (11 из них – зачетные, в том числе по таким предметам: «марксистско-ленинская эстетика», «законы речи», «манеры, навыки, необходимые актеру», «сольное пение», «грим» и «французский язык»). Восемь оценок у Борисова – «отлично» (в числе прочих пятерки по «истории русской литературы», «дикции», «танцу», «движению и фехтованию»), семь – «хорошо» (в частности, по «истории МХАТа», «истории русского изобразительного искусства», одна – «посредственно» по «истории зарубежного изобразительного искусства»). Три государственных экзамена Олег сдал так: «мастерство актера» и «историю русского и советского театра» на пять, «основы марксизма-ленинизма» на четыре.

Актер Виктор Коршунов, однокурсник Борисова, рассказывал Андрею Караулову, что Олег «был самым веселым человеком среди студентов. Жил достойно. Без суеты. Умел ждать». Должен был – по общему мнению – сразу после выпуска попасть во МХАТ. Об этом уверенно говорили и многие сокурсники, и преподаватели – видели не только его исключительное отношение к учебе, но и потенциал…

Не сложилось. Причина банальная: место в штатном расписании театра понадобилось сыну одного из педагогов. Так, во всяком случае, «за кулисами» Школы-студии говорили. И Олег Иванович об этом записал в дневнике: «Обещали, возьмут, но предпочли сына моего педагога. Свои дела. Может, в другой ситуации надо было размахивать руками, дескать – несправедливо, но я на удивление легко пережил распределение в Киев».

Сергей Капитонович Блинников, рассказавший, к слову, Борисову о том, что вместо него в мхатовскую труппу запланирован учившийся курсом младше сын одного из педагогов, говорил Олегу: «Ты не отчаивайся – поезжай в провинцию, поработай, а потом придешь во МХАТ…»

«Умей ждать, – утешал Олега Борис Ильич Вершилов. – Если катится все легко и ты имеешь быстрый успех, то путь твой, скорее всего, короток. Бери лучше другой сценарий: постепенный, через ошибки и ожидания».

Глава третья
Киевское начало

Когда Театр русской драмы им. Леси Украинки приехал в 1951 году в рамках Дней украинской культуры на гастроли в Москву, Константин Павлович Хохлов, главный режиссер и художественный руководитель (с 1938 года!), заглянул в Школу-студию МХАТ к знакомым педагогам и попросил порекомендовать ему нескольких выпускников. Порекомендовали Олега Борисова, Льва Брянцева, Валентину Николаеву, Изабеллу Павлову и Евгения Конюшкова (через год к ним присоединился Николай Рушковский). Они показали отрывки, выбранные ими самими, не только Хохлову, но и режиссеру Владимиру Александровичу Нелли и директору театра Виктору Петровичу Гонтарю. С каждым Константин Павлович Хохлов, приехавший в Киев из Москвы, где с 1931 по 1938 год он работал режиссером в Малом театре, – достаточно было увидеть его внешность, чтобы понять, какая это порода, какие это века, какое это наследие, – переговорил, элементов скепсиса у ребят не обнаружил. И, стоит сказать, во многом благодаря Хохлову, разглядевшему в Борисове не только то, на что просили обратить внимание педагоги Олега, но и нечто большее, новичок очень быстро сумел стать одним из ведущих артистов театра, в котором в то время «царствовали» такие прекрасные актеры, как Юрий Сергеевич Лавров, Михаил Федорович Романов, Виктор Михайлович Халатов…

В Киев Олег отправился с «внушительным» багажом: в небольшом чемоданчике (в таких в ту пору футболисты носили на тренировки и матчи свое «обмундирование») поместились старые солдатские ботинки, пошитый Надеждой Андреевной к школьному выпускному вечеру шевиотовый костюм и мешочек с сухарями. Поехал поездом. На вокзале мама сказала: «Береги себя!..»

У костюма, надо сказать, к тому времени уже была своя история. Олег частенько ходил в нем на студийные репетиции. Однажды, возвращаясь в свою «деревню», попал поздно вечером под сильный дождь. Спрятаться было негде – даже деревца поблизости не оказалось. Костюм надо было спасать. Олег разделся, скатал в тугой ком брюки, пиджак и рубашку и в одних трусах, с комом под мышкой, помчался домой и, не рассчитав скорость, слетел с горки прямиком в грязную лужу – вместе с одеждой, которую, конечно, потом пришлось приводить в порядок.

Корифей Театра им. Леси Украинки Константин Хохлов

Поначалу вчерашние студенты обитали в большой гримерке, разделенной на две части. Потом поселили новичков, с которыми – со всеми вместе и с каждым по отдельности – побеседовал и директор театра Виктор Гонтарь, зять Никиты Сергеевича Хрущева, недавнего первого секретаря ЦК компартии Украины, а на тот момент первого секретаря Московского обкома ВКП(б), на третьем этаже здания театра. Несколько комнат отвели там под общежитие. В мебельном и реквизиторском цехах подобрали кровати и матрасы, театр закупил постельное белье. Когда уезжали на гастроли, казенное имущество сдавали по описи.

С питанием было, мягко говоря, неважно. Там был буфет. И была Роза, которая молодым артистам неизвестно что варила на плитке. На это уходила почти вся зарплата. Долги Роза записывала в специальную тетрадь, и молодые артисты шутили – по Шекспиру: «Мы в книге бедствий на одной строке».

Первая зарплата Олега – 680 дореформенных рублей в месяц. Почти все, и Борисов не исключение, старались подрабатывать концертами. Ездили по вузам, колониям, колхозам, больницам, домам престарелых, интернатам для незрячих и слабовидящих. Получали за концерт 200 рублей на двоих.

Однажды Олега с актрисой театра Екатериной Деревщиковой (в десятилетнем возрасте она играла Женьку в фильме «Тимур и его команда») «занесло» даже в знаменитую психиатрическую лечебницу на Куреневке (район Киева) – «Павловку», самую большую лечебницу этого профиля в Европе. Об этой истории Борисов вспоминал в дневнике:

«Чаще всего играли сцену из спектакля “Когда цветет акация”. Сами сочинили такую “выжимку”: я выхожу с гитарой, за мной – Катя, следует сцена ревности – подозрения, пощечина, – потом примирение.

В больнице на Куреневке площадка была крошечная. Только и помещалось раздолбанное пианино – такое, что гитару не настроить, – и банкетка, с которой Машины ноги свисали прямо в зал. По традиции впереди сидели врачи, надсмотрщики, медперсонал. Больные – сзади, немного пригнув головы, будто на них будут лить холодную воду. В зале почему-то пахло карболкой. Один медработник попытался схватить Катю за ногу. Очевидно, в экстазе. Почему-то зааплодировали. Вслед за ним повставали с мест врачи, первые два ряда. В этом не было ничего удивительного – моя партнерша была прехорошенькая, глаз не оторвать: когда еще представится возможность пообщаться так близко! Жалко было больных – за выросшими спинами медперсонала им ничего не было видно. Когда мы сцену отыграли, эти вроде как “нормальные” побежали в ординаторскую, где мы переодевались, стали просить билеты в театр, автографы, предлагать бесплатные лекарства, спирт, а Кате даже импортные босоножки…»

Одна из первых ролей Борисова в Театре им. Леси Украинки – старый отставной солдат Конь в горьковских «Врагах». Это был ввод, как и остальные пять ролей в первые два киевских сезона. 22-летний артист так сыграл старика, достиг такого уровня перевоплощения, что зрители, еще не успевшие узнать недавно приехавшего из Москвы Борисова, были уверены: Коня, «вечного» денщика, опекавшего полусумасшедшего генерала в отставке Печенегова, играет зрелый актер, соответствующий возрасту персонажа, который, конечно же, старше 45-летнего Захара Бардина, годы которого обозначены автором пьесы. И вдобавок всем было невдомек, что Борисов отлично справился с ролью после одной-единственной репетиции.

Считается, что молодые артисты – на первых порах – успешно справляются с представлением публике стариков. Театральный критик Сергей Львович Цимбал, видевший спектакль, в который был введен Борисов, называл это «вполне традиционным чудом».

Цимбал отмечал, что Борисов во время дебюта во «Врагах» сумел избежать («почти», оговаривается театровед) штампов, привычных для дебютантов. «Удалось ему это совсем не потому, что он сознательным творческим усилием ушел от банальных решений, – писал он. – К этому, надо полагать, он еще не был готов. Скорее можно было бы сказать, что он отдался во власть актерского инстинкта, который в иных случаях без объяснений удерживает от сознательного или подсознательного подражания. Чем-то сыгранный Борисовым Конь был похож на всех появлявшихся на сцене Коней, но какой-то особой, горькой своей резкостью не был похож ни на одного из них.

Ничем особенным не был примечателен горделиво, невзирая на годы, выпрямившийся, угрюмо размышлявший и так же угрюмо глядевший в глаза людям солдат. От времени до времени выпаливал он короткие, прямодушные и, тем не менее, полные особого, скрытого значения слова, и слов этих, вероятно, было слишком мало, чтобы только по ним можно было понять его до конца. Самое главное он, скорее всего, оставлял при себе, на всякий, как говорится, случай. И не только негромкими, злыми и усмешливыми сентенциями, но и безмолвно укоряющим, умным, пристальным взглядом он прямо-таки вынуждал Якова Бардина спросить его, оглядывая с ног до головы: “Вас сильно намучили, оттого вы и умны?”

Именно эта работа молодого исполнителя, – писала “Правда Украины”, – заставила поверить в Олега Борисова, как в одаренного актера, остро чувствующего тонкую природу сценического искусства, обладающего незаурядным актерским обаянием, глубоко постигающего сущность изображаемых лиц. В этой же роли Коня, образа далекого от всего того, что играл до того Борисов и что было привычно его актерской палитре – исполнитель обрадовал не столько внешней комичностью персонажа, сколько своеобразием внутреннего мира старого солдата, любителя пофилософствовать и “подразнить” господ. Все в Коне – от старческой, но по-солдатски старческой походки, и до несколько растянутых насмешливых интонаций речи – выдавало в нем много пожившего, бывалого человека, знающего цену людским слабостям и несправедливостям, умеющего облачать свои явно иронические реплики во внешне серьезную форму».

Рассказы о том, что Олег сам подошел к Хохлову и напросился на роль Коня, от истины далеки. Через некоторое время после появления в театре вчерашних московских студентов Константин Павлович пригласил его к себе в кабинет и поинтересовался, сможет ли он сыграть Коня – ввод был необходим.

Предложение сыграть Коня было, в общем-то, случайным, сделанным Хохловым в экстремальной для конкретного момента ситуации. Николай Рушковский говорит, что «сейчас актеры приходят в театр и годами ждут серьезных ролей, а Олег за первые полтора года столько всего получил!». Сколько и чего – «всего»? В первые полтора сезона у Борисова были в основном вводы и участие в массовках.

О том, кого Олег Борисов играл в театре в первые шесть сезонов, в киевской прессе писали так: «Главное место в репертуаре артиста (Борисова. – А. Г.) занимает исполнение ролей комсомольцев и молодежи в бурные годы Гражданской войны и наших дней – это и мечтательный, порывистый ревкомовец, поэт с горячим комсомольским сердцем Налево из драматической поэмы “20 лет спустя” Светлова; и влюбленный в романтику подъема целинных земель, душевный и немножко застенчивый Алексей из “Товарищей-романтиков” Соболя; и стремительный, находчивый разведчик одесского подполья Сашко Птаха из “Рассвета над морем” Смолича; и комедийно-невезучий кубанский казак – тракторист Андрей Пчелка из “Стряпухи” Софронова; и неугомонный краснодарский студент Борис Прищепин из спектакля “Когда цветет акация” Винникова…» Странным образом автор статьи, рассматривая шесть первых сезонов Борисова, не упомянул роль Андрея Аверина, блестяще сыгранную в пьесе Виктора Розова «В добрый час» (1955 год).

«У меня, – вспоминал Борисов, первой ролью (эпизодической, разумеется) которого в Театре им. Леси Украинки был колхозник в «Свадьбе с приданым», – амплуа в Киеве было – простак. А все начинают с простаков. А если начинают с героев, то плохо кончают». В картотеке Киностудии им. А. Довженко он так и значился – «простак».

Слыть простаком Олег начал с… «козы». «Это был, – вспоминал он, – один из самых знаменитых этюдов в Школе-студии. Я разыгрывал его с Левой Брянцевым. Я – за сонную, индифферентную козу, Лева – за ее хозяина. Он заходил то с одного бока, то с другого, рискнул даже зайти с тыла, чтобы отыскать там сосцы. “Она” брыкалась, и ведра с хозяином летели в разные стороны. Наконец Лева плюнул, зашел спереди и стал доить через нос и уши».

Когда-то Олег с Брянцевым хотели разыграть такой этюд – как у Чехова: «Ялта. Молодой человек, интересный, нравится сорокалетней даме. Он равнодушен к ней… она мучается и с досады устраивает ему скандал». Брянцев непременно настаивал, чтобы «сорокалетнюю даму» играл Олег. Но у него и тогда не шло, и позже не шло. «Могу сказать, – говорил он, – что все в жизни переиграл… кроме дам. Манежиться так и не научился. Вот Гертруду бы хотел…»

Брянцев думал еще об одном этюде, тоже из Чехова. Как один господин в отпуске сошелся с девочкой – бедной, со впалыми щеками. Он пожалел ее и оставил сверх платы еще 25 рублей – из великодушия. Брянцеву хотелось показать, что выходит из ее квартиры с чувством человека, совершившего благодеяние. И еще хотелось – лежать на ее кровати в сапогах и с сигарой. «Заканчиваться, – рассказывал Борисов, – должно было так: он снова приходит. А она на эти 25 рублей купила ему пепельницу и папаху. Сидит над пустой тарелкой с трясущимися руками. Плачет… Почему-то этот этюд посчитали невыигрышным. Или не договорились о девочке… И стали делать нашу знаменитую “козу”».

Вторым спектаклем Олега в Киеве стал «Овод». У него в нем было два эпизода: один с «ниточкой», другой – без «ниточки» (роль маленькая, умещается на одном листке и не требует ниточки, скрепляющей листки с текстом роли. – А. Г.): нищий – оборванец на паперти и солдат, который расстреливал Феличе Ривареса. Ривареса в «Оводе» играл Юрий Сергеевич Лавров. Олег cыграл в этом спектакле не больше двух раз, потому что состроил на паперти какую-то невообразимую рожу, чем очень рассмешил Лаврова. Он вызвал Олега в свою грим-уборную, попросил еще раз показать эту рожу – они посмеялись вместе. Потом попросил еще раз, и они опять посмеялись. После чего он распорядился Борисова в этом спектакле заменить.

В наследство от Олега эта роль в «Оводе» досталась Юрию Мажуге. Олег не только рассказал Мажуге, что нужно делать, но даже поползал по сцене вместе с ним.

С первых дней в киевском театре Олег, несмотря на молодость, легко вошел в коллектив. Как и в Школе-студии – в меру хулиганистый, веселый, выдумщик страшный. Он участвовал в театре во всех футбольных матчах, устраивал капустники. Группами ездили на рыбалку, все вместе – на днепровский пляж в выходные дни.

Потом этот коллектив, в который он так легко влился, в полном составе его и предал. Пережить успех молодого талантливого актера в театре не смогли. Ни кое-кто из стариков, занимавших в театре особое положение, ни ровесники Олега. Но все это было потом.

Пока же – вводы, «комсомольцы», «ревкомовцы», «подпольщики»… Обойтись без этого молодым артистам было невозможно. Не стоит забывать о времени, с которого началась театральная жизнь Олега Борисова, и о привычном для любого, наверное, театра, а для театра, входившего в число лучших в стране, привычном вдвойне главенстве старых, знаменитых артистов: в Киеве таковыми безусловно были Юрий Лавров, Виктор Халатов, Михаил Романов, Михаил Белоусов, Евгения Опалова… Весь репертуар принадлежал им. Это не обсуждалось. По умолчании предлагалось ждать. «Не торопитесь, успеете», – витало в театральном воздухе.

Молодежь между тем в Театре им. Леси Украинки собралась боевитая, всем хотелось играть, причем играть много и – желательно – главные роли, и постепенно сложилась оппозиция по отношению к 40—45-летним «старикам», не признававшим тех, кто был моложе их на 20–25 лет.

Борисова в оппозиционный лагерь хотели включить – по возрасту – автоматически, но он, с раннего детства привыкший все делать сам, никогда не становившийся ни ведущим, ни ведомым, всегда считавший, что отношения между людьми должны быть предельно прямыми и понятными, ни в каких «лагерях» пребывать не собирался. Ни тогда, ни в будущей своей жизни Олег Борисов не входил ни в какие группы оппозиции, ни в какие коалиции. Единственным случаем, когда ему пришлось «примкнуть» к одной из групп, был раздел МХАТа, но это – отдельная и печальная для него история.

По поводу «ухода» из рядов оппозиции никакого разлада у Олега с оставшимися там коллегами не было. Не было, однако, и заметных ролей. В 1954 году Борисов получил в спектакле «Ромео и Джульетта», в котором мечтал сыграть Ромео (Хохлов обещал ему эту роль, когда «рекрутировал» из Школы-студии в Киев) или Тибальда, всего лишь бессловесного слугу Грегорио. Роли Чичикова не получил. «Маскарад» поставили без него (потом был ввод – Арлекина). И еще сыграл Кохту в «Стрекозе».

В том же 1954-м Хохлов собрался было поставить с молодежным составом «Гамлета», а на главную роль определить Борисова – у них был разговор на эту тему, но не сложилось: Константина Павловича Хохлова, талантливого ученика Станиславского, сумевшего превратить Театр им. Леси Украинки в один из лучших в стране, из Киева в 1954 году (Хохлов возглавлял театр – с небольшим перерывом – 17 лет, был фактически его основателем) выдавил, выставил из дома, могущественный зять Хрущева Виктор Петрович Гонтарь, пожелавший вмешаться в творческий процесс.

Профессиональный интриган, он спровоцировал грандиозный конфликт. Завлит театра Борис Курицын причиной ухода Хохлова называл «актерское интриганство». «Противники Хохлова, – писал Юрий Сергеевич Лавров, – а среди них оказались и те, кто считал себя несправедливо обойденными в репертуаре, сплотились». Гонтарь нажаловался на Хохлова партийному начальству, и Хохлов был вынужден уехать в Ленинград, где год с небольшим возглавлял пребывавший тогда в состоянии полного развала БДТ и 1 января 1956 года ушел из жизни.

Считается, что для Олега Борисова в Театре им. Леси Украинки «лед тронулся» с появлением в Киеве режиссера Владимира Эренберга, приглашенного из Ленинграда для постановки пьесы Виктора Розова «В добрый час». Это был 1955 год. Выбирая артиста на роль Андрея Аверина (выбирая, несмотря на то, что уже получил от руководства листочек с распределением ролей – Борисова в этом списке не было), Эренберг, просматривая спектакли и репетиции, обратил внимание на Яшу – Борисова в пьесе «Весна в Москве». После увиденного спектакля ленинградский гость твердо сказал: главную роль – Андрея – будет играть только Борисов.

Говорят, что с момента триумфа Михаила Романова в роли Протасова в «Живом трупе» в Театре им. Леси Украинки не было такого успеха, который сопровождал игру Борисова в розовской пьесе. Андрей Караулов приводит цитаты из киевской прессы, сделавшие Борисова известным и популярным в городской театральной среде. «Яркий талант комического актера соединяется с настоящей трогательностью и душевностью. Андрей – Борисов по-мальчишески непосредствен, искренен, остроумен…» «Просветленный взгляд, детская непосредственность, серьезность, тревога, прозвучавшие в его голосе, о многом сказали нам, приоткрыли душевный мир героя». «Отлично играет… Андрея О. Борисов. Сколь обаяния, озорства, непосредственности, буйства молодых, неперебродивших сил в этом пареньке!» «Наиболее интересным в спектакле является исполнение О. Борисовым центральной роли пьесы – Андрея. В комедии В. Розова молодой артист получил возможность развернуться и, так сказать, крупным планом продемонстрировать своеобразие своего дарования… Нужно было органически вжиться в роль, чтобы О. Борисов – Андрей так полнокровно и темпераментно, совершенно естественно существовал на сцене как живой, экспансивный, временами взбалмошный и привлекающий общие симпатии юноша».

Успех Борисова в 1955 году заставил оппозиционную молодежь Театра им. Леси Украинки положить за пазуху камень, который, спустя несколько лет, в течение которых Борисов «выстрелил» еще несколько раз (особенно феерично в фильме «За двумя зайцами»), она бросила в Олега.

В 1955 году в театре начали репетировать «Дни Турбиных» Михаила Булгакова. Первый запрет Министерства культуры УССР последовал на стадии репетиций (довольно редкий случай даже для советских времен). Пьеса была названа «сомнительной». Не понравилось цензорам от культуры и то, что подготовкой спектакля занялся отсидевший в сталинских лагерях (пусть и реабилитированный) Леонид Викторович Варпаховский. Театр апеллировал к министру культуры СССР Николаю Александровичу Михайлову, и репетировать разрешили, недвусмысленно намекнув, что уж спектакль-то запретят точно.

«Мы, – вспоминает Рушковский, – приступили к репетициям с большим воодушевлением. Булгаковская пьеса совершенно выбивалась из тогдашнего советского репертуара…»

Булгакова Варпаховский знал лично. Пьесу эту Леонид Викторович ставил в тбилисском Русском драматическом театре им. А. С. Грибоедова в 1954 году. В январе 1955 года приступили к репетициям. На роль полковника Турбина был назначен Юрий Лавров, Лариосика – Олег Борисов, Елены – Татьяна Семичева, Николки – Николай Рушковский… В мае 1956 года спектакль был готов.

К премьере напечатали афиши и продали билеты сразу на четыре первых показа – 9, 10, 11 и 12 июня. Но не тут-то было! В газете «Радянська культура» появилась заметка, автор которой – А. Козлов – буквально набросился на никем еще не виданный спектакль: «Разве это сочинение отражает героическую борьбу украинского народа, разве в нем показаны лучшие люди Украины, отдавшие жизнь за становление нового общественного строя? Бурные революционные дни Октября отображены в пьесе Булгакова сквозь призму восприятия белогвардейской семьи Турбиных, сужены до интересов затхлого дворянского мирка…»

В те времена подобные заметки просто так не появлялись. Скоро стало ясно, что это только начало травли. В Министерство культуры Украины стали поступать письма писателей, чьи имена, кроме поэта Миколы Бажана, неизвестны даже профессиональным литературоведам. Все они требовали немедленного запрета показа пьесы. Бажан писал, например, что пьеса Булгакова еще в 1920-е годы вызвала «активное возражение общественности» в Москве и на Украине, что «компетентные руководящие органы» дали тогда разрешение на ее постановку только во МХАТе, что роль трудящихся в ней не показана, что она «враждебна делу дружбы русского и украинского народов» и одновременно «льет воду на мельницу украинских националистов». «В чем, в чем, – писал Олесь Бузина, – а в петлюровщине Булгакова до этого еще никто не обвинял! Но Бажан умудрился навесить на него ярлык даже “националиста”!» Бажан, надо сказать, требовал запретить «Дни Турбиных» во всех театрах страны и остановить экранизацию, которая планировалась на «Мосфильме».

Борис Курицын считает, что «за демагогией украинских писателей скрывались не столько убеждения, сколько зависть к таланту Булгакова. Они чувствовали, что появление “Турбиных” обнажает убожество их официозной драматургии».

В те дни, когда Театр им. Леси Украинки боролся за выпуск спектакля, в Харьков на гастроли приехал Московский драматический театр им. К. С. Станиславского и с большим успехом показывал… «Дни Турбиных».

25 октября 1956 года, после обращения Варпаховского к секретарю ЦК КПУ по вопросам идеологии Степану Васильевичу Червоненко (был послом СССР в Чехословакии в годы Пражской весны. – А. Г.), украинские власти разрешили устроить закрытый просмотр «Дней Турбиных», на который были допущены только актеры, занятые в спектакле, а также чиновники Министерства культуры и представители Союза писателей. Не задействованных в постановке артистов в зал не пустили. Заместитель министра культуры Леонид Куропатенко лично стоял у служебного входа и определял, кого впустить, а кого завернуть. Он остановил и Олега Борисова. Когда Олег заявил, что он актер этого театра, Куропатенко в ответ прокричал: «Вы – актер, а я – министр!», забыв от усердия, что только первый заместитель.

По завершении спектакля состоялось обсуждение, если, конечно, можно назвать обсуждением непрекращающийся крик «рецензентов»: «Никаких художественных достоинств в пьесе нет!»… «Лариосик, наверное, остался в Киеве, чтобы вредить советской власти!»… «Булгаков – белогвардеец! На сороковом году советской власти нет смысла показывать пьесу о белогвардейцах!»… «Пьеса сталкивает русский и украинский народы и направлена на реабилитацию Петлюры!»…

И Министерство культуры Украины пьесу «Дни Турбиных» 29 октября 1956 года окончательно и бесповоротно запретило. «Творчество» гонителей Булгакова и Варпаховского оценили. Один из них – Юрий Смолич – получил дивиденд: уже в следующем году театр обязали поставить очередную поделку – инсценировку по его «бессмертному» роману «Рассвет над морем», ту самую, после которой игравший «выдающегося полководца» времен Гражданской войны Григория Котовского Михаил Федорович Романов, выходя на поклоны вместе с Олегом Борисовым (связной Сашко Птаха), приговаривал: «Извините, пожалуйста. Я ничего не могу сделать. Приходится и такое играть. Извините, пожалуйста».

Однажды в «Рассвете…» Олег с Михаилом Федоровичем изрядно на сцене похулиганили. Связной должен был встретиться с Котовским и передать указание Центра. Встречу назначили в кабинете врача. Конспирация. Котовский – Романов набросил на себя белый халат, подошел к Сашко Птахе – Борисову, попросил его открыть рот и сказать «А-а-а…». Связной в ответ должен был прошептать: «Завтра в полдень» – о предстоящем появлении отряда на помощь Котовскому. Но Сашко Птаха – Борисов, как и полагалось настоящему пациенту врачебного кабинета, ответил «А-а-а…». Тогда Котовский – Романов, едва сдерживая смех, предложил сказать «Б-э-э…». «Больной» просьбу выполнил. И так – буква за буквой. До тех пор пока суфлер Яков Эммануилович Бликштейн шипящим шепотом не призвал их вернуться к тексту.

Бликштейн говорил Борисову: «Я, Олег, еще до сих пор дирижирую под пластинки. У меня нет своего оркестра. Завтра в Киеве выступает Филадельфийский оркестр, но меня на концерт не отпустили, потому что я один такой суфлер – вы же знаете… Вечером всегда спектакль, и, значит, я работаю. Я никогда не услышу Филадельфийский оркестр. Но я знаю, какую программу они будут играть. Они приехали в Киев и будут играть Тридцать девятую симфонию Моцарта. Я представляю, как они будут играть! Знаете, Олег, какое это большое сочинение! При всем этом я независим ни от кого – запись того же оркестра, правда с другим дирижером, но с этой же симфонией, есть у меня в фонотеке – я под нее буду сам дирижировать! У меня все продумано, все проводочки подсоединены… даже если выключат свет, я буду в порядке! Ведь эта симфония у меня здесь… – Он постучал по своей голове бамбуковой дирижерской палочкой. – Я знаю ее наизусть!»

На следующий день в Театре им. Леси Украинки давали какой-то спектакль, и Олег иногда поглядывал в суфлерскую будку. Бликштейн не видел никого из артистов, он был в темных очках. Он даже не смотрел в сторону сцены. Что-то мурлыча себе под нос, упоенно рисовал в воздухе какие-то фигуры и круги. Его плечи и огромные брови ходили в такт Моцарту.

«Он, – записал Борисов, – выработал иммунитет. О такой независимости можно только мечтать».

Тогда же, в 1956-м, Борисов сыграл Мишу в пьесе Максима Горького «Дети солнца» и Гульельмо Капую в спектакле «Ложь на длинных ногах» Эдуардо де Филиппо.

Этот спектакль любопытен тем, что стал первой работой выдающегося – в мировом масштабе – художника Давида Боровского, с которым Олег Борисов дружил всю жизнь (на свадьбе Давида и Марины Боровских Олег лихо отплясывал фрейлехс) и который стал автором памятника Олегу Ивановичу на его могиле на Новодевичьем кладбище. 22-летний Давид работал тогда в декорационном цехе театра. Его, четырнадцатилетнего, принимал на работу заведовавший этим цехом Гавриил Пименович Кучак, дедушка Аллы Латынской, будущей жены Олега. Гавриил Пименович рассказывал дома о том, какой к ним пришел «удивительно способный мальчик!».

Предложенный для постановки спектакля макет, выполненный главным художником Н. И. Духановским, на худсовете отклонили, и режиссер, 27-летняя Ирина Молостова (после окончания ГИТИСа она третий год работала в театре), огорченная этим обстоятельством, поинтересовалась у Боровского, нет ли у него каких-либо идей относительно этой пьесы. Идеи у Давида были. Его макет приняли.

(Стоит заметить, что сын Ирины Молостовой и Бориса Каменьковича Женя родился в Киеве в 1954 году, сын Аллы и Олега Борисовых Юра – там же в 1956-м, сын Марины и Давида Боровских Саша – тоже в Киеве, в 1960-м. У всех – сыновья. Ирина Молостова призывала: «Чтобы у всех не по одному, а по дюжине детишек!» У всех так и осталось – по одному. «Зато, – говорил Олег, – любимых».

Мальчишки с детских лет дружили. Судьба свела их в Москве: Евгений возглавил театр «Мастерская Петра Фоменко», Юрий ставил спектакли в Камерном театре и не только в нем, снимал фильмы, Александр пошел по стопам отца, стал выдающимся театральным художником.)

В конце 1950-х годов Михаил Федорович Романов, возглавлявший Театр им. Леси Украинки, собирался поставить «Царя Федора Иоанновича» с Олегом Борисовым в главной роли, но задумку свою реализовать не сумел. «Слишком заранее, – говорил Олег, – объявил о царе Федоре на меня». Рассказывают, что тогдашний директор театра Виктор Иванович Мягкий, бывший актер Театра им. Леси Украинки, узнав о намерении Романова, вопрошал удивленно-грозно – и не где-нибудь, а на сборе труппы, публично: «Это что же получается, ради одного артиста всем бороды клеить?» Актриса Нелли Корнеева вспоминала в беседе с Андреем Карауловым, что «Романов подчинился. В ту пору он уже не всегда умел настаивать на своем».

Ведущий артист Театра им. Леси Украинки Михаил Романов

Сыграл Олег Борисов в 1959 году в шекспировской «Комедии ошибок» – Дромио Эфесского и Дромио Сиракузского. Играть актеру в одной пьесе две роли – задача сложная, тем более что роли эти схожие по всем решающим признакам – и биологическим, и социальным, и профессиональным. Задача бы значительно облегчилась, если бы исполнитель имел дело с разными людьми – по внешности, возрасту, общественному положению. А тут человеческие свойства героев совпадают во многом – они однолетки, слуги. «Надо отдать должное молодому актеру, – написала в рецензии на спектакль «Правда Украины», – он великолепно справляется с труднейшей задачей. Его Дромио не одинаковы – не только потому, что они носят разные головные уборы, а в силу различия человеческих натур, темпераментов, духовных обликов. Один – весь в движении, умен, жизнерадостен, чертовски ловок и находчив, как, впрочем, и многие слуги в классических комедиях. Другой – несколько унылый, недоумковатый, явный пессимист и неудачник, по духу своему совершенно чуждый брату. Изображать двух таких схожих и несхожих лиц, конечно, нелегко, особенно, если учесть, что образы сменяются молниеносно и исполнителю приходится очень быстро преображаться. Без высокого искусства перевоплощения это сделать трудно, пожалуй, даже невозможно. И дело не только в физическом напряжении, в том, что О. Борисову приходится долго бывать на сцене, много и часто передвигаться, все время добиваться выразительного пластического рисунка, а главным образом – в необходимости создания психологически правдивого внутреннего образа героя. И это превосходно удалось актеру. Зритель знает, что роль двух Дромио играет один и тот же исполнитель, но верит, что перед ним два человека, верит не в силу театральной условности, а потому, что перед ним действительно действуют два разных типа».

Замечательный фотограф, журналист, писатель Юрий Михайлович Рост, родившийся в Киеве, талантливо донес до нас антураж той поры: «Вечером Пушкинская улица оживала. Свободные от спектаклей актеры киевского Театра русской драмы, оперные певцы, балетные танцовщики выходили потоптать качающиеся тени каштановых листьев и подышать воздухом, который, несмотря на близость к Крещатику, был свеж, пахуч и вязок.

Киев тогда не был театральной провинцией.

Вот лучший Федя Протасов русской сцены Михаил Федорович Романов, опираясь (разумеется, образа ради) одной рукой на трость, другой на жену, красавицу из немого кино “Праздник святого Йоргена”, Марию Павловну Стрелкову, проплывает вниз к бывшей Фундуклеевской. Вот Константин Павлович Хохлов, соратник Станиславского, блистательный Олег Борисов, невероятный Павел Луспекаев…

А на другой, оперной, стороне – Поторжинский, Петрицкий, Гмыря, Литвинено-Вольгемут…

Пушкинская была не просто улицей, не только остроумным и беспощадным критиком новых спектаклей и актерских работ, она сама была сценой. Там блистали мастерством в живой интриге. И действующим лицом мог стать каждый, кто попадал на покатый ее тротуар, – от суфлера-меломана, которому в будку провели наушники и он, забывшись от счастья, слушал во время спектакля (который вел!) оркестр Бернстайна и дирижировал, насмерть перепугав актеров, ждавших подсказки, до народного артиста или городского сумасшедшего Шаи, торговавшего журналами и переносившего все театральные новости».

Отец Юрия Роста был актером Театра им. Леси Украинки. 27 июня 1941 года, несмотря на то, что у него была бронь и он мог работать во фронтовых актерских бригадах, добровольцем ушел на фронт, был ранен. Юра с мамой, бабушкой и двоюродным братом Мишей отправились в эвакуацию в Златоуст, потом в Уфу, а затем присоединились к театру, находившемуся в эвакуации в Грозном. 23 февраля 1944 года пятилетний Юра Рост вышел там на улицу с Юрием Сергеевичем Лавровым. Мальчику в декорационном цехе смастерили игрушечный деревянный автомат. «Мы, – вспоминает Юрий Рост, – пошли по улице. Мало что запомнилось с того времени, а вот крытые и открытые машины с людьми, которые ехали по городу, я запомнил. И реку Сунжу. Это была депортация чеченцев. Как я позднее понял, конечно, не тогда».

Там же, в Грозном, находилась в эвакуации и семья будущей жены Олега Борисова Аллы Латынской (ее отец был в то время директором Театра им. Леси Украинки). Как они туда попали?

Когда началась война, все из театра разъехались в разные стороны. Роман Степанович Латынский успел запихнуть семью – жену Ларису Гавриловну, семилетнюю дочку Аллу и полуторагодовалого сына Алика в один из последних поездов, следующих на Восток. Алле было поручено держать чемоданчик с лекарствами. Поначалу Латынские уехали в Горький вместе с артистом театра Михаилом Михайловичем Белоусовым, у которого там жил брат. Через день в Горький приехали родители Ларисы Гавриловны.

Потом Белоусов перевез всех Латынских в Уфу. Там Алла пошла в школу. Жили в театре, в каком-то помещении за сценой. Затем детей Латынских с бабушкой и дедушкой отправили в Алма-Ату. Лариса Гавриловна в это время была с мужем. В Алма-Ате – Алла Романовна хорошо это запомнила – жили на улице Ильича, 105, перед домом был арык, в котором плескался Алик. После Алма-Аты была Караганда, где жили уже все вместе.

Глава семьи Роман Латынский с первых дней войны принялся формировать бригаду артистов, с которой регулярно выезжал на фронт до 1943 года. Труппу Театра им. Леси Украинки Роман Степанович начал собирать в Караганде. Потом все, кто имел отношение к театру, включая Латынских, съехались в Грозный. Труппа была блистательная: Швидлер, Литвинова, Халатов, Викланд, Стрелкова, Романов… Латынский с той поры – заслуженный деятель Чечено-Ингушской АССР. Алла занималась в балетной студии, получала грамоты за выступления.

Глава четвертая
Алла и Олег: история любви

В одной из грим-уборных Театра им. Леси Украинки жила приятельница Аллы Латынской Маша Сторожева. Они, несмотря на некоторую разницу в возрасте – Маша была постарше, – дружили. Сторожева не была знаменита, играла во вспомогательном составе. На столе у нее – среди многих других – лежала маленькая, пять на семь сантиметров, фотография молодой, стройной девушки в большом берете (белокурые волосы были аккуратно подобраны под берет), в вязаном шарфике. Улыбка кроткая, притягивающая… Это была фотография Аллы с выпускного школьного вечера.

Олега сразу осенило: Настасья Филипповна и князь Мышкин. Он держит в руках ее портрет… Нет, она не Настасья Филипповна, скорее – Настенька из «Белых ночей», но удивительно то, что ассоциация петербургская! Как предзнаменование.

Борисов попросил Сторожеву, чтобы она познакомила его «с этим Беретиком». В ответ получил: «Даже и не думай. Это дочь бывшего директора Русской драмы, он еще и в Театре Франко был директором. Алла только что поступила в университет на журналистику, и Латынский с нее не слезет – будет требовать красного диплома. Он строгий!» «Разве это имеет значение, чья она дочь?» – не унимался Олег. «Имеет. – Маша стояла как стена. – Алла – моя подруга. Она очень рафинированная, не как все… – Маша немного помялась и наконец произнесла главное: – Если хочешь знать, она еще и недотрога…» «Недотрога – но от судьбы не уйдешь!..» – вспоминал свою тогдашнюю реакцию Олег.

Как-то Алла шла после занятий в университете не по бульвару Шевченко, как обычно, а по улице Ленина. В окне театра увидела свою подругу Машу, которая тут же выбежала к ней на крыльцо служебного входа.

Это крыльцо знаменитого Дома Бергонье, где в 1891 году свои первые спектакли показывала труппа выдающегося русского актера и режиссера Николая Соловцова. В 1878 году французский предприниматель Огюст Бергонье купил в Киеве земельный участок и построил там двухэтажный дом в традициях классицизма – колонны, арки… Дом Бергонье был и отелем, и сдавался в аренду сразу нескольким театральным труппам. На крыльце стояла лавочка – артисты в перерыве репетиций и спектаклей иногда посиживали там и точили лясы. Давид Боровский сделал лавочку знаменитой. Приезжая в Киев из Москвы, он говорил: «Надо восстановить крылечко». И – восстановил, а лавочку отремонтировал. На двух досках спинки вырезал фамилии актеров и режиссеров – Романова, Хохлова, Нелли, Опаловой, Луспекаева, Лаврова, Борисова… Так и стоит эта лавочка по сей день. «Вне грамматики этой жизни существует Давид Боровский. Знаки препинания у него свои…» – написал в дневнике Олег Борисов.

Крыльцо пустовало только во время непогоды. Многие старались его обходить по другой стороне Пушкинской, чтобы, не дай бог, не попасться на глаза «старожилам», они тогда замучили бы своей лаской. Алла тоже заблаговременно перешла на другую сторону (на нее бы набросились точно: как папа? как его драгоценное здоровье?), но, к ее удивлению, на крыльце было пусто. Выбежала Маша, они разговорились. И вдруг Сторожева, попросив Аллу подождать на крыльце, рванула в театр, в ту комнату, где в это время спал Олег. «Та девушка с фотографии, ты же просил! Она на крыльце…» – «На каком крыльце?» – спросонья не разобрал Олег. «И тут же, – вспоминал он, – еще не отойдя ото сна, неумытый – три часа дня! – не успев надеть синий шевиотовый костюм, полетел вниз. Чуть было не напоролся на чемодан».

Всего, о чем тогда говорили, Олег не помнил. Запомнил лишь, что Алла сказала: фотографироваться не любит и не знает, как та фотография к Маше попала («Говорят: милой на ногу наступишь и весь характер узнаешь. Я мог и не наступать – узнал сразу, по одной фотографии», – смеялся Олег). В этот момент кто-то на крыльце появился, Олег застеснялся и попросил разрешения встретить Аллу Латынскую возле занятий в университете. Она улыбнулась и… ничего не ответила. Так Олег, во всяком случае, запомнил. На следующий день он стоял в своем единственном пальто из черного драпа под каштаном, чуть в стороне от входа в университет, повернувшись спиной. Очень волновался и все время курил.

Аллу в театре знали с юных лет. Она была там своим человеком. Театральные дети дружили и друг с другом, и с артистами. Днем она забегала в театр поиграть в пинг-понг. А вечерами ходила не на Крещатик гулять, а через служебный вход в театр – посмотреть любимый спектакль или хотя бы какой-то акт. Ее всегда сажали рядом с ложей дирекции в бельэтаже.

Алла познакомилась с Олегом буквально через две недели после открытия нового театрального сезона. Борисов приехал в Киев в середине августа 1951 года, сезон начинался 1 сентября. Для Аллы это был первый день занятий в Киевском государственном университете, куда после окончания 57-й женской школы она поступила на факультет журналистики.

Латынские жили на третьем этаже шестиэтажного дома во дворе Театра им. Леси Украинки. После возвращения из эвакуации блестящий организатор Роман Латынский собрал в этом доме всех сотрудников театра. Латынские напрямую соседствовали с семьей Константина Хохлова. Этажом выше была квартира Михаила Романова. В этом же доме, где, кроме отдельного жилья, были и большие 12-комнатные коммуналки, жили Юрий Лавров, Михаил Высоцкий, Михаил Белоусов и многие другие.

«Двери квартиры у нас, – вспоминает Алла Романовна, – почти никогда не закрывались. После спектакля все, кто проходил мимо, заходили. Чай пили, иногда в карты играли. Очень дружный был коллектив».

Алла Романовна вспоминает историю знакомства с Олегом так:

«Иду я как-то из университета. Маша Сторожева мне из окошка кричит: “Алла. Я к тебе выйду. Подожди”. Вышла Маша не одна. С Олегом. Знакомит меня. У меня не было такого: ах, артист!.. Я относилась к актерам совершенно спокойно. Стоим возле театра, разговариваем. Что-то он рассказывает, что-то Маша, что-то – я. Я потом говорю: пойду, мама меня ждет. “Мы вас проводим”. Когда мы подошли к дому, Олег спросил: “Можно я вас встречу завтра у университета?” Я даже как-то растерялась: “Ну, хорошо, встречайте”. Университет был в двух кварталах от театра и дома. Окна нашей аудитории выходили на парк Шевченко. И я Олега из окна увидела. Стоит. Я так и поняла: наверное, это Олег. Выхожу. Он стоит, курит. И – спиной к зданию.

Весь курс уже потом знал. Окна большие. Он стоял всегда спиной, чуть сбоку. Вот так и приходил каждый день. Как тут не влюбиться? Наши встречи продолжались два года, с сентября 1951 года до ноября 1953-го. Родители у меня были строгих правил, особенно отец».

Роман Степанович как-то сказал Олегу – предупреждал, разумеется, в шутку, когда они собрались пожениться, – намучаешься с ней: лентяйка она, троечница, отметки в дневнике плохие меняла на хорошие…

Алла не была ленивой, но и энергичной ее нельзя было назвать. В большей степени – романтичная, лирическая. Безумно любила балет, о котором она знала, казалось, все: кто какую партию танцует, кто хуже, кто лучше. Регулярно ходила на балетные представления в оперный театр. Администратор, хорошо знакомый с Романом Латынским, всегда находил для Аллы местечко в зале. Олег об увлечении Аллы балетом знал.

Алла и Олег для встреч выкраивали время, исходя из своей занятости. Олега, как и весь театральный молодняк, постоянно задействовали в массовках всех спектаклей – чтобы привыкали к сцене. Если он не был занят в спектакле, они гуляли по городу: Алла знакомила Олега с Киевом. Иногда встречались днем, ходили в кино. Виделись почти каждый день.

1 С 1960 года – в черте мегаполиса как поселок Новобратцевский.

Продолжение книги

Олег Борисов бесплатное чтение

Предисловие

Глава перваяОт Приволжска до Москвы

Глава втораяШкола-студия МХАТа

Глава третьяКиевское начало

Глава четвертаяАлла и Олег: история любви

Глава первая
От Приволжска до Москвы

Глава вторая
Школа-студия МХАТа

Глава третья
Киевское начало

Глава четвертая
Алла и Олег: история любви