Ладинец бесплатное чтение

Глава 1

На подворье народу собралось видимо-невидимо. Оно и понятно: свадьба у бояр Сомовых. Среднего сына Власия отправляли за невестой в Зотово. Туда пять дён, обратно еще пять, а значит в скором времени свадебный пир. Не иначе как последний в году: мясоед на исходе. Вон уж осень листья на деревах золотом окатила, холодком по утрам и вечерам баловалась. Зима-то близко, а с ней и пост: не до пиров, не до праздников мирских.

– Здрав будь, народ честной! – боярин Захар, стоя на высоком крыльце хором, подобрал полы богатого кафтана, положил урядный поклон. – Проводим ясна сокола да за голубицею, путь его гладким сделаем, легким да простым. Станем ждать его с молодицей, пир собирать, радоваться новой поросли в роду нашем Сомовском.

Влас стоял прямо: ноги расставлены широко, руки на рукояти меча сложены. Опричь братья родные: старшой Аким с брюхатой женой да младшой Игнат – юнец безусый. Друзья-ближники – Проха и Ероха. А чуть впереди дружка свадебный, женатый дядька Пётр.

После отцовского слова, Влас поклонился и слушать перестал. А зачем? Проха с Ерохой и без него позубоскалят, побрешутся с людьми. Дядька тоже не промах. А Власово дело стоять и пыжиться, как петух. Это вот петушье думать не мешает, и на том спаси тя. Вот Власий Захарович и думал-размышлял.

Свадьба-то вовремя! Влас чаял своим домом зажить. Уж двадцать один годок, пора из-под отцовской руки выходить. Удел присмотрел опричь Сомова: деревенька хорошая, народ справный, речка рядом полноводная. Поля ровные, леса щедрые. Живи и радуйся! Есть, где ратных разместить, есть чем прокормить. А если с умом подойти, то и пару ладей на воду спустить. Вот тебе и торговля, и барыш. Приданого Еленка Зотова принесет немало, на то расчет и надёжа.

Влас ухмыльнулся довольно и поправил богатую соболью шапку. В тот миг открыл рот рыжий друг его, Прохор Средов:

– Девушки-красавицы, не жаль такого сокола чужой отдавать? Гляньте-ка, косая сажень в плечах, глаз ясный, волос густой! – заливался соловьем Проха, дружка нахваливал. – А с другого боку глянуть, оно и к лучшему. Роду Сомовых прибыток, а мне радость. Власа окрутим, а я свободный бегаться буду. Девки, айда ко мне! Ей-ей, всех сдюжу!

– Да я подмогну, Прошенька, не тревожься, – ехидным голосом подпел Ерофей Глуздов. – В бою ты орёл, кто б спорил, но девицы дело иное. Тут не мечом махать надоть, а кое-чем другим.

И пошло-покатилось! Девки в ответ десяток слов, а Проха с Ерохой им сотню. Дядька Пётр встрял и давай лаяться. Мужики в голос гогочут, девки румянцем ярким рдеют, бабы квохчут на охальников. И всем радостно!

Боярин Захар скис от смеха, но себя не уронил. Утер слезы и прекратил срамной гомон:

– Тиха-а-а-а! Уймитесь, охальники! За невестой провожаем, не за курой какой! – потом поворотился к сыну и перекрестил на дальний путь. – Езжай, Власий, лёгкой дороги!

Влас очнулся, головой тряхнул, а потом уж поклонился на четыре стороны, приветил и народ, и отца-благодетеля, и братьев родных.

Отец подошел, обнял и удержал сына разговором тихим:

– Власька, ты поглядывай там. Нестор пришлый. Едва знаем его. Поговаривают, что мужик непростой. Елену может и не отдать, – шептал поживший боярин. – Чего молчишь-то, умник? Ай, не то говорю?

– Елену отдаст, – Влас говорил тихо, степенно: голос глубокий такой, басовитый.

– Вона как. С чего бы? – боярин ответа ждал.

– С нами не будет ссоры затевать. Какой в том прок? Уговор был промеж тебя и Зотовым, что Елена женой мне станет и про то все знают. Боярин помер, а слово-то его живет и посмертно. Ай, не так? Нестор поперек не сделает. Невелика потеря, девка да сундук золота. А нас сердить ему не с руки, – Влас оправил на себе парчовый кафтан, сморщился, будто кислого глотнул.

Не любил боярич нарядов шитых, не признавал. В бою от такого пользы нет, а в люди он не ходил без особой нужды. Красоваться просто так почитал глупостью, а иной раз и грехом. На сборищах держался за спиной отца, посматривал и примечал.

– Добро, – боярин Захар прихлопнул ладонью по крепкой спине сына. – Езжай за невестой. Как хошь изворачивайся, но девку привези. Про брата ее помнишь?

– Помню, не безмозглый, – кивнул боярич.

– А раз помнишь, ближников своих шальных упреди. Да смотри, что б языком не трепали.

– То моя печаль и мой ответ. Мои люди, – набычился Власий.

– Твои, мои… Наши, Влас!

Влас промолчал, не стал словами сыпать, а боярин Зотов принялся наново сына поучать:

– Чести не роняй перед Зотовыми. Дядьку Пётра слушай, он обряд-то хорошо знает. А я уж тут ждать стану. В церкву-то сразу по приезду пойдете? Стало быть, надо отца Пимена упредить. Эх ты ж, грехи мои тяжкие… Была бы мать твоя жива, разве бы так свадьбу-то справляли? Да и Ефим Зотов не ко времени помер.

– Помер ли? Так-то посмотреть, смерть Ефима только Нестору на руку и никому более. Убил. Чую, – Влас оправил богатый наряд и опять сморщился. – Ладно, что сделано, то сделано. Выдвигаться пора, бать.

– Чует он. Гадают бабы, а ты знать должон, – наставлял Захар. – Понял? А теперь езжай и без Еленки не вертайся!

Влас кивнул отцу, ближникам и сошел с крыльца, велел взбираться на конь.

Ратным-то собраться, что плюнуть. В два мига повскакали в седла, покрутились-покрасовались перед людьми и с громким посвистом вынеслись за ворота богатейшего Сомовского подворья. И отрадно так, весело: лошади идут ходко, осенний холодок бодрит, а солнце ранее еще больше золота кидает на желтые листья. Синь небесная высокая радует глаз, вроде как намекает – путь ваш ясный и правильный.

Выехали на большак, а там уж Влас и выдохнул: не любил жарко натопленных домов, привечал ветер вольный и свежий. Шапку скинул и в переметную суму засунул. Рассупонил богатый кафтан и крикнул новика своего, чтобы дал одежки попроще, да мятель потеплее.

Ероха подъехал к другу, приноровил коня и давай потешаться:

– Влас, а Влас, а чегой-то ты красоту скинул, ась? Боишься изгваздаться, перед невестой себя уронить? – и ус подкручивает.

– Что, простым не нравлюсь? Так отлезь. Иди вон к дядьке моему пристань. У него кафтан сияет, аж глаз режет.

– Ага, прям побежал, – хмыкнул парень. – Он меня до смерти заговорит. Я лучше опричь тебя, Власька. Ты тихий и смирный пока тебя не тронуть.

– Вот и не тронь, – улыбнулся Влас широко и щедро.

С той улыбки лицо Власия Сомова переменилось. Глаза – светлые серые – сверкнули, зубы белые блеснули, а сам он перестал походить на медведя, всего лишь на молодого парня.

– Нам бы покалякать, Влас, – Ероха улыбку спрятал. – Прошку звать?

Влас кивнул, и через минуту малую оба его ближника уж ехали опричь и вели беседу непростую.

– Вот, что, парни, свадьба у нас дурная получается, – Влас голос утишал, чтобы не слышали его ратные и развеселый дядька Пётр. – Уговор был меж моим отцом и Ефимом Зотовым про меня и Елену. Ефим помер, а в дому его засел Нестор Зотов. Родня дальняя. С какого ляда он, никому неведомо, а потому стережемся и поглядываем. Что за птица такая, куда голову воротит и что творит. Ясно?

Ближники кивнули, речей говорить не стали, а ждали слов боярича.

– За Еленой приданого немало. Неська и упереться может. Но мыслю, что отдаст, побоится нашей полусотни. Однако беда не одна, парни. У Елены брат есть, наследный боярич Лавр. Неська в Зотовке хозяин покамест Лавруха не подрастет, а потом стол боярский придется вернуть. Если Нестор не дурак, то парня изведет, а сам боярство примет по праву. Разумеете? Лавра надо вывозить и прятать. Не с руки нам пришлый сосед Нестор. Еще не известно, какой окажется.

– С чего взял, что изведет? Чай боярич, не холоп какой. Вступиться некому? – Ероха сдвинул шапку на макушку, смотрел на Власа, глаз не отрывая.

– Некому. Если Неська так легко на боярском подворье засел, значит, боятся его. Понял? Будь я на месте Нестора, убил бы и концы в воду. Вот тогда ему и казна Зотовская, и власть. Будет Неська в своем праве, – говорил боярич спокойно, словно не о человеке речь вел, а о собаке дворовой.

Молчавший до того Проха, поскреб в бороде, да и молвил:

– Вот слушаю я тебя, Влас, да дивлюсь. Сколько же в тебе холодка. Мамка твоя, царство небесное, веселая была, сердечная. Батька так тоже потеплее к людям. А ты? Ужель убил бы за добришко-золотишко? – спросить-то спросил, а ответа насилу дождался.

– Не за казну, Проха.

– А за что ж?

– Добро-золото, дело наживное. Было бы, где и с кем стяжать. Утратишь земли и ратников, останешься гол как сокол. Людей, что тебе доверились, похолопят. Иных и жизни лишат. Хорошо быть добрым, да теплым, когда никто на тебя не наскакивает. А так изволь, возьми на себя ношу тяжкую. Горой встань за людей своих. Ай, не так? Убил бы, Прош. Лучше одного жизни лишить, чем потерять сотню, – еще и кулаком по коленке прихлопнул, мол, вот так-то.

– Наговариваешь на себя, Влас. А то я не помню, как ты спину свою подставил, меня закрыл от меча под Храпово. Токмо всем не обскажешь, какой ты есть-то. Народ иное видит. Проклянут тебя люди за такое. Любить не станут, – пугал Проха.

– Я и не прошу. Пусть любят, кого хотят, а меня слушаться надо. Инако начнется разброд и шатание. А через то голод и напасти. А что до спины, так я свою поставлял, за друга. То мой долг, Прош, а не иного кого, – Влас и не подумал серчать на ближника. – Для народа я боярский сын, а для тебя Власька Сомов. Уяснил?

– Чего? – хлопал рыжими ресницами Прохор.

– Того. Боярский долг – о многих печься, а Власькин – о ближних. Проха, ты как теля малый. Ну чего уставился-то? Ты вот так за Нестором смотри. Примечай, что за человек и какого корня.

– Власька, за женой едешь. Неужто токмо Нестора смотреть интересно? А Елену? Ведь не холопку берешь на лавку, а боярышню в жены. А ну как кривая или ледащая? Однова виделись и тому уж лет восемь. Поди, вымахала девка, – Ероха хмыкнул в густые усы.

– С чего ей быть ледащей? Род Зотовых крепкий. Что до кривости, так мне без интереса, лишь бы сыновей рожала здоровых. А мордаху можно и платом прикрыть. Помню, девчонкой была неказиста. А сваха вот говорит, что здорова и ликом мила.

– Значит, Лавра вытащим, Елену заберем и всех делов. Ты, Влас, нагнал страху, едва порты не замочили, – Прошка хохотнул, прищурил нахальные карие глаза.

– Погоди радоваться, может, еще замочишь. Приданое у Елены велико. Ежели Неська по дороге решит отбить? Батя мой пошлет отрядец нам навстречу. Не ровен час накинутся Зотовские исподтишка. Да ты не о том мысли, рыжий. Как Лавра вытаскивать думаешь?

– А чего думать-то? – рыжий Проха прищурил карие глаза. – В девку его обрядить и айда. Чай опосля проводов все похмеляться станут. Тут не до пригляду строгого. Мы с Ерохой дельце тихушкой и обстряпаем. А ужо потом отвезем, куда прикажешь. А куда, Власий?

– Сам не разумеешь? В Череменец*, в скит озерный, боле некуда. Там его не достанут. Употеют наскакивать.

– И то верно, – мотнул рыжей головой Проха, а потом принялся за Еорфея. – Слыхал, друже? Власька на лавку с молодой женой, а мы в скит послухов пугать. Чай там и девок-то нет.

– Свинья грязь завсегда найдет, – отпел Ероха. – Влас, а ежели Неська боярича малого уже спрятал? Увез?

– Лавра не увезет, – Влас покачал головой и оправил на себе плотный мятель. – С сестриной свадьбы? Не увезет. Инако народ затревожится. Как так сестру не проводил?

– Так поймет Неська, что наших рук дело, – Проха брови сдвинул.

– Поймет, Прош. А вот пальцем в нас ткнуть не посмеет. Что, скажешь не так? За руку не пойман, стало быть, не вор. А слухи то бабье дело. – Влас стукнул здоровым кулаком друга по плечу, мол, не опасайся. – Если поймают вас, дураками прикидывайтесь, мол, спьяну полезли, ведать не ведаем, знать не знаем. Ежели что, выручу. Сидите тихо.

– Как скажешь, Власий Захарович, ты у нас башка, тебе и думать. Так что, надевать на себя бабье исподнее? – хохотнул Проха. – Лишь бы никто не вздумал к стенке припереть. Я-то отмахаюсь, а вот Ероха…

– Чего Ероха-то сразу? – взвился обиженный парень. – Я так двину, что мало не покажется.

– Ну-у-у-у, пошел трещать! – рыжий Проха подначивал друга.

Влас уже и не слушал приятелей, по сторонам глядел. Любил золото листвяное по осени, вот и радовал глаза такой-то красой. Более всего нравились Влаське клены красные. Смотрел парень и мечтал, что одним ясным днем накинет он на плечи богатое корзно* из багряницы*, такой же алой, как те кленовые листья, и станет воеводой. Князь Вадим милостиво смотрел о прошлом годе на сына боярина Сомова, похваливал и подмигивал с посулом.

Глава 2

– Глаза долу опусти! – кричал Нестор Зотов на племянницу своевольную. – Ишь, удумала! Лавра с тобой отпустить, коза щипаная?! Ты кто есть-то?! Сопля! Совсем страх потеряла, Елена?!

– Голос-то утишь, не в своем дому! – Елена уступать не собиралась. – Это ты кто таков? Явился, как гром с небес! Ты сколь дён тут, дядька Нестор? Без году неделя! Меня спихнешь Сомовым, а на Ларва удавку? Так?!

– Ах ты, паскуда! – просипел разъяренный Нестор, двинулся к Елене – огромный, жуткий – и ударил по лицу.

Девушка удара не снесла, упала к ногам обидчика. Ей бы лежать дурёхе, а норов-то возьми да и вылези наружу. Вскочила, и, утирая кровь из носа, снова принялась кричать:

– Давай! Лупи сильнее! Свороти нос на сторону, чтобы жених сам от меня отказался! Стыд-то тебя не грызёт, окаянный?! Сироту обижать взялся?! – визжать не визжала, но криком заходилась.

Глаза синие сверкали, едва искры не летели, грудь высокая ходуном ходила, коса смоляная по спине вилась, будто змея-гадюка.

– Настька!! – заорал Нестор.

Дверь отворилась, и в ложницу вплыла дородная дядькина жена.

– Отходи ее, излупцуй и в холодную! Жрать не давать! Ничего, посидит денек-другой и в разум войдет! – Нестор побелел от ярости, кулаками хрустнул.

Настасья взялась крепкой рукой за косу Елены, а та и уперлась. И если бы не чернавки, которых кликнула дородная тётка, то неведомо еще, кто и кого бы лупцевал. А так навалились скопом, скрутили и поволокли в холодную, темную клеть.

Много время спустя, когда ночь пала на Зотовку, в дверь холодной поскреблись. Еленка голову подняла: лежала свернувшись калачом на тонкой шкуре в углу.

– Кто там? Ай, мало морд ваших поросячьих расцарапала? – боярышня на ноги встала, косу растрепанную на спину кинула. – Давай, заходи по одному, всех привечу!

– Еленушка, тише. Я это, Ольга.

Голосок из-за двери заставил Еленку улыбнуться. Правда сморщилась боярышня, как от горечи. Губа раздулась и горела: тётка Настасья кулаком промахнулась и не туда угодила. Еленка уж потом слыхала, как Нестор ругал жену, мол, невесту уродовать указу не было.

– Еленушка, я зайду на малое время. Уговорила Тимоню отомкнуть дверь-то.

Зашуршало что-то во тьме, и на пороге показалась посестра Еленкина со свечой в руке.

– Олюшка, пришла, родимая, – Еленка бросилась обнимать. – Лаврушу видала? Жив, здоров?

– Жив, Еленушка, жив. Да ведь чего удумал, знаешь? Бежать, – шептала Ольга в ухо посестрице. – А дядька Нестор споймал и запер в дальней ложнице. Его Артамон стережет. Ух, и страшный мужик. Еленушка, да кто же тебя так? –красавица Ольга заплакала тихонько.

– Знамо кто, змей Неська! – Елена принялась метаться по тесной клетушке. – Лавруша орёл! Малец совсем, а разумеет. Наша кровь, Зотовская! Олюшка, голубушка, а Тимоня не выпустит меня с братом встретиться, как мыслишь?

– Что ты! Я уж и так еле упросила на тебя глянуть, – Ольга засуетилась, поставила свечу на пол, принялась доставать из узла снедь: пироги и молока баклажку. – Поешь, поешь, родимая.

– Поем, инако сил не останется. – Елена уселась на шкуру, укусила пирог, да и наново сморщилась: губа болела.

Ольга пошла по клетушке, трогая пальцами шершавые не скобленые стены. Остановилась в уголку и вроде как призадумалась.

– Оля, вот смотрю на тебя и диву даюсь, откуда в тебе красы девичьей столько? – Еленка повеселела, как бывало с ней часто после вкусной еды. – Жениха надо найти справного. Кому, как не тебе хозяйкой быть? И тихая ты, и ладная, и красивая всем на загляденье. Не печалься о приданом, то моя забота. Отец-то раньше времени кончился, а о тебе и не успел задуматься.

– Полно, что ты? Век доброты его не забуду. Ведь не выгнал сироту, приветил в дому боярском. С вами ела-пила за одним столом. А кто я есть-то? Дочка десятника. Почитай никто, – глаза серые жемчужными слезами наполнились. – Еленушка, а я на тебя дивлюсь. И побили тебя, и в холодную упекли, а ты все улыбаешься. Обо мне печешься, а у самой счастье-то вилами по воде писано. Ведь со дня на день жених за тобой с поездом будет. Неужто не боишься? А ну как окажется злой? Или на лицо кривенький? – Ольга присела рядом с посестрой на тощую шкуру.

– А чего раньше времени бояться? Меж отцами все уж решено, и не извернешься. Как по мне, так пусть будет злой и кривой, токмо не глупый. С дуралеем жить непросто. Власа мальчишкой помню, так дурак дураком был, сидел сиднем в уголку и зенки свои пустые пялил. Да и не о том мысли мои сей день, Олюшка. Лавра, как Лавра сберечь? Ведь брат единокровный. Наследник Зотовский! Он! Не Неська! – Еленка снова принялась яриться.

Пальцы белые, перстнями унизанные, в кулаки сжала, глазами высверкивала будто жгла. Богатый разодранный летник сполз с белого плеча, коса и навовсе расползлась: долгие смоляные волосы укрыли дивным мятелем гибкое тело.

– И чего ж ты все ратишься? Чего полошишься? – уговаривала Ольга. – Ведь девки мы. Нам на роду писано женами быть, мамками. А ты вон куда замахнулась, обо всех печься принялась. Ведь муж у тебя скоро будет, он пусть и мыслит. Муж в доме голова, не жена.

– Некому более, Оленька. Одни мы с Лаврушей. Ежели его не сберегу, конец роду Зотовых. Наше семя пропадет, будто и не жили мы, – синие глаза Еленки потухли, но на малый миг. – Ничего, мы еще поглядим, кто кого перепрет! Я дядьку Нестора или он меня!

– Еленушка, надо бы примочек. Видела бы ты себя. И нос опух, и губа раздулась. Завтра пойду, поклонюсь тётке Настасье, попрошу травок. Тебя ведь к столу выводить, а как такую жениху показывать? – Ольга тихонько потрогала лицо посестры.

– Не смей. Оно нам на руку. Пусть все видят, каков Нестор. Дурак он, не признают его люди, не признают. А увидят, что сироту излупцевал, так и вовсе отворотятся. Выйду как есть, – Еленка допила молоко и утерла румяные губы рукавом летника. – Иди, не ровен час увидит кто, а уж тогда и тебе достанется. Оля…

– Что? Что, родимая? – девка подалась вперед.

– Ты уж прости мне, если я стану дурить перед столом-то. Может, Влас Сомов сам от меня отворотится? Так я в дому останусь и о Лавре печься буду. Сберегу нето.

– Сестрица, ты одно знай, я за тобой хоть в омут, хоть в пекло, – Ольга заплакала, обняла Еленку и тихо вышла из холодной, прихватив свечу.

Елена снова осталась одна в темени и холоде. Пирог-то порадовал ее, но лишь на малое время. Снова накатили мысли страшные, заполошные, не дали продохнуть, сном забыться хоть на минуту.

Сколь не храбрилась Еленка, сколь не воевала, а все одно – боялась. И дядьку Нестора, и незнакомого жениха Власа, а более всего тревожилась о братце родном, о Лавруше.

Отец перед смертью за сына просил, и Еленка зарок дала беречь его. А как? Была бы мужиком, может и сдюжила, а девке сие дело не по плечу. Да и непотребно теремной боярышне волю свою показывать, вперед старших лезть.

– Батюшка, родимый, за что ж ты на меня такую ношу взвалил? Знал же, не смогу, не осилю, – шептала Еленка, замерзая, пытаясь укутаться в худую шкуру.

Слезы злые из глаз брызнули, словно веред прорвался. Елена порыдала с часок и унялась, а вот в мыслях вышло просветление.

– Ничего, ничего… Я у стола молчать не стану, все расскажу про Неську. Такой дуркой прикинусь, что Влас сам от меня отопрется и уедет обратно. Заберу Лаврушу и убежим, схоронимся до поры. Ей, ей, убежим.

Так и уговорила себя, утешилась. Уснула, и спала сладко почитай всю ночь и много дня за ней. Разбудил ее глуповатый здоровый Тимоня: принес воды и сводил на двор. А уж потом в клетушку влезли злая тётка Настасья с чернавками, скрутили Еленку да примочками обложили.

Глава 3

Влас в нарядном кафтане и собольей шапке гордо сидел в седле, пыжился да глуповато улыбался. А меж тем, оглядывал богатое подворье и примечал за Нестором Зотовым: тот сиял, как начищенная полушка, но опасливого взгляда не укрыл.

Пока дядька Пётр заливался соловьем, исполнял свадебный обряд, Влас и успел все разглядеть да понять. Нестора не принял простой люд: глядел на него сторожко и шептался. Лавра, боярича наследного, и вовсе не было на крыльце дома, а стало быть, упрятали. Так и разумел Власий, что просто-то и не будет. Сделал вид, что щурится на солнце яркое и обернулся к ближникам своим – Прохе и Ерохе. Они коней остановили поодаль, прикинувшись простыми ратными, гоготали да дурачились. Но вострый взгляд Прохи шарил беспрестанно по двору, выискивал в толпе боярича Лавра.

Пока народ гомонил и шутковал, Влас приметил, что нет на обряде ни Терентия, ни Фадея Зотовых, дядьев невестиных, то и показалось чудным. А вот за спиной Нестора стоял истуканом крепкий ратный. Влас за него уцепился взглядом, все не мог уразуметь, что не так? А уж миг спустя и понял – не местного корня. Волос совсем светлый, стать дюже гордая, а глаза прозрачные, будто рыбьи. Чистый лях!

Понял боярич, что Неська не гнушается таким приятельством и задумался. Если и проскакивали до сего дня мыслишки о дружбе меж Нестором и Сомовыми, то вмиг и пропали. Осталась токмо одна – выкрасть Лавра, как и говорено, а уж потом вернуть парнишке и дом, и боярское звание. Верный союзник завсегда дорог. А вот ляшкий друг Неська – близкая беда.

Влас оглядывал народец местный, примечал. Увидал девок, что жались к стене хоромины. Средь них уж дюже заметной был одна – стати особой. Коса долгая, глаза жемчужной серости. Лик такой красоты, что и смотреть-то боязно: лоб гладкий, щеки румяные, губы полные. Летник нарядный не скрывал ни спелой груди, ни тонкого стана. Опричь нее все остальные девахи вроде бы и незаметны.

Влас мазнул по ней взглядом, только и всего. С юности не любил красавиц, а все потому, что знал – краса девичья цветет ярко, но отцветает скоро. В девках искал иного, а чего и сам бы не ответил. Может, шутливости, может, умишка вострого или иного чего.

Пока девок смотрел, припомнил о том, как задружился с Прохой и Ерохой. И Аннушку Сыромятову…

Красоты была невиданной, через нее все и сложилось. Аня привечала боярича Власа, пятнадцатилетнего среднего сынка богатого рода Сомовых. А меж тем, не обделяла улыбкой и Прохора Средова, и Ерофея Глуздова. Утром одному улыбалась, днем с другим шушукалась, а вечером с третьим у ворот болтала. Ребята все молодые, да ярые. Упирались: всяк к себе Аню тянул. Она выбрала Власа, обещалась любить и его стать, а другим днем Влас застал ее с Ерохой за бабьим теремом: целовались жарко. Потом уж узнал, что и Прохе перепало.

Парни хоть и молодые-дурные, а смекнули, что Анюта ко всем с посулом. Сошлись летним вечером в дальнем углу Сомовского подворья и, спрятав гордость и злобу, сговорились разом отворотиться от Анны.

Через год выдали ее замуж за богатейшего боярина. Влас увидал ее малое время спустя и не узнал: глаза потухли, лик обвис, а сама она походила на квашню, что ежедённо замешивала в кадушке стряпуха Ефимия.

Пока Влас вспоминал времена давние, дядька Пётр умолк, и принялся за ответные речи Нестор Зотов:

– Гостям дорогим завсегда рады! – ощерился улыбкой Нестор. – Давно уж поджидаем. Невеста извелась в тоске по такому-то жениху. Заходите гости, угощения отведайте.

Поклонился-приветил и рукой поманил. Толпа затихла, глядя на Власия. А тот что? Слез с коня, оправил богатую подпояску и пошел надутым петухом следом за хозяином в хоромы.

Гридница просторная и светлая, стол длинный яствами уставлен. Богатые посудины на шитой скатерти, дорогие шкуры на лавках положены. Власу дом-то понравился, только не любил вот такого хвастовства. А Нестор, по всему было заметно, гордился добришком. Так боярич и понял: из грязи в князи сиганул Неська. Пустое бахвальство лишь тому и радостно, кто в жизни своей до нежданного богатства ничего слаще морковки и не видал.

– Хлеб да соль, гостюшки, хлеб да соль! – потчевал Нестор. – Вина стоялые, пиво душистое!

Влас сидел, бороду задрав повыше, чтоб видели – не простой гость приехал, а родовитый. Однако глаза выпучивал так, чтобы поняли – небольшого ума женишок-то.

Мужики Зотовские заметили и с разговорами не лезли, а бабы, что выстроились вдоль стен гридницы, глазами так и ели. У Власа аж щека задергалась и темечко зачесалось. И ведь не поскрести зудящего! Женихом важным надо прикидываться. Уж тьму раз осердился на то, что парчовый кафтан тесен в плечах, а опояска праздничная кособочится и мешает.

– Настасья Федоровна, ты уж Елену-то приведи. Дай ясну соколу увидеть голубицу нашу, – Нестор кивнул жене дородной.

Та голову опустила, мол, поняла, и двинулась из гридницы.

Влас приосанился. И не сказать, что б сильно ждал невесту глядеть, но все же, жена будущая. Залюбопытничал, а потому и глаза сузил, и кулаки под столом сжал.

За дверями гридницы послышались возня, тихие взвизги, а потом створки распахнулись, вошли девки-подруги и встали в ряд. Миг спустя меж ними проплыла к столу невеста.

Влас взглядом-то в нее впился! Высокая, стройная, гибкая, темнокосая. Спина прямая, осанка гордая. Глаза синевы глубокой и красоты редкой, а вот мордаха… Нос опухший, губу разнесло. Влас и догадался – учили девку кулаком крепким, а не словом увещевательным. Видать, характера непростого, ежели накануне смотрин такое учинили.

Она поклоны бить не стала, выпрямилась и гордо голову подняла, мол, вот я какая, глядите, люди добрые. На Власа и глазом не повела, но взглядом прошлась по всем, кто в гриднице сидел.

Жена Нестора хлопнула увесистой рукой по спине Елены, мол, поклонись, дурка. А та лишь плечом дернула горделиво да упредила взглядом тётку, чтобы не трогала.

– Еленушка, красавица наша, иди ближе, – Нестор подскочил, пошел к невесте и потянул на середину гридницы. – Покажись гостям дорогим.

– Лавра не вижу, – Елена сбросила дядькину руку. – Брат где мой? Неурядно без родного брата невесту выводить.

От дерзких ее речей бабы охнули, девки дышать перестали, а сам Влас подался вперед, чтобы не упустить ни одного ее словечка. Тем паче, что вопрошала о важном, о Лавре.

– Еленушка, позже о том. Лавруша занемог, лежит, – Нестор голосом надавил.

– Занемог? Отчего мне не сказали? – Елена бровь высоко изогнула, сложила руки на груди: блеснули перстни драгоценные на белых пальцах.

Влас забыл прикидываться дурачком, брови свел и слушал. На невесту глядел не отрываясь. На большом пальце правой руки заметил засечину, такую, которую видал не раз и не два. Лучники конные на тот палец надевали кольцо, чтобы тетивой не порезаться. Но вот откуда такая отметина на теремной боярышне, он уразуметь не мог.

– Елена, не о том сейчас, – Нестор голосом и вовсе построжел, кулаки сжал до хруста. – К жениху выйди, приветь.

Боярышня слегка голову повернула и посмотрела на Власия. Тот глаз не отвел, принял злую синеву в свои очи, ответил кивком и молчанием. А она снова отворотилась и на дядьку уставилась. С того Власа в злобу кинуло. Ишь, гордячка! Да какая бы девка не была, на жениха-то можно и понежнее глянуть!

– Привечу, ежели Лавра сюда приведут, – молвила уверенно и принялась бодаться взглядом с Нестором.

Шепоток пополз по гриднице: мужики осуждали, бабы удивлялись. Но были и те, что согласились с боярышней, мол, брату положено быть на смотринах.

Влас все глядел на Елену, дивился и осанке гордой, и бесстрашию теремной девушки. За такие-то ее слова, да неурядные гляделки в иных семьях вожжами учили.

Ропоток прошелся по гриднице, когда на пороге показался парнишка-подлеток.

– Лавр! – боярышня метнулась к пареньку, вмиг утратив весь горделивый вид и холодный взгляд. – Лавруша, братец, что ты, как ты? Дядька говорит, занедужил. Так ли?

И обнимает его, целует в плечико, по волосам смоляным гладит. Влас изумился такой-то перемене в девке, но виду не показал, сидел истукан-истуканом.

– Здоровый я, Еленка, здоровый, – Лавр в сестру вцепился крепенько. – А с тобой-то что? Ох и губища! А нос-то, нос! Ты только скажи кто тебя, вмиг головы лишу! – голосок-то писклявый, а гнев истинный боярский.

– Не о том, Лавруша, не о том сейчас… – молвила чудная невеста и быстро-быстро зашептала брату на ухо.

– А ну! – Нестор вскипел, не снес такого-то порядка и заголосил. – Ты почто позоришь род Зотовский?! Что устроила, окаянная?! – потом перевел грозный взгляд на баб, что теснились у входа. – Все вон!

И как ветром сдуло. За ними потянулись мужики-десятники: им Нестор всего лишь перстом указал на двери.

Сидеть на лавках остались только дружка свадебный Пётр да Влас. Нестор с Рыбьим глазом стояли во главе стола: оба хмурые, сердитые.

– Лавр, сюда иди, – рыкнул Нестор. – А ты, негодная, встань и к жениху поворотись.

Влас интереса жгучего уже не скрывал, разумея, что сей миг произойдет. И не обманулся.

Елена отцепилась от брата, но к дядьке его не отпустила: задвинула себе за спину и выпрямилась. Власу померещилось, что не девица перед ним вовсе, а злая и лютая волчица.

– Лавра не отдам, – голос до того ярый, что и словами не передать. – Негодная, говоришь? А я в невесты-то и не лезу, коли не гожусь. И не тебе, поганый, решать за жениха, нужна я ему али нет. Он чай сам не безголосый.

Влас сей миг и подумал, что не нужна. С такой сладить – семь потов пролить. Однако сундук с ее приданым, все ж, манил, как и те мысли отрадные о собственных хоромах.

– Не отдашь? – прошипел Нестор и двинулся к Елене.

Та не дрогнула ни ликом, ни телом. Смело глядела на огромного своего дядьку, злого, как кабан-подранок.

Влас едва успел вскочить с лавки, как Нестор замахнулся и ударил боярышню по лицу: наотмашь, сильно да мощно. Та прикрываться не стала, рухнула на пол, ударившись головой о стену. Но разума не утратила!

– Давай, лиходей! – вскочила на ноги, – бей еще! Все одно, ничего не добьёшься!

Лавр бросился защищать сестру, но был пойман крепкой рукой Рыбьего глаза и прижат к стене. Пытался парнишка кусаться, но пойди, вырвись.

Нестор замахнулся наново, но тут Влас громыхнул о стол пудовым кулаком: мисы да блюда звякнули, иные и на пол полетели.

– Не тронь, – и вроде голоса не повысил, а будто прокричал. – Инако моего кулака отведаешь.

– Власий Захарыч, так дурит девка-то! – не унимался Нестор.

– То уже не твоя забота, – молвил и пошел к боярышне, что утирала рукавом нарядного летника кровь с виска, примечая, как обезголосевший от изумления свадебный дружка Пётр поднимается и идет за ним.

Влас встал меж Еленой и Нестором, выпрямился и опять заговорил:

– Ежели ей так брат надобен, отпусти проводить сестру. Довезет до Сомовки честь по чести, венчание узреет. А уж потом и обратно. – Влас ответ-то Несторов знал, но решил дуриком прикинуться.

– Полно тебе, Власий. Как же отпустить? Чай боярич Зотов, не безродный какой. Его место в дому родительском, – глаза Нестора блеснули злобой, и все поведали Власу: не отпустит от себя ни на шаг, беречь станет, но и жить парню долго не позволит. Отравит или еще чего удумает, но богатства Зотовского из зубов не выронит.

Влас крепко ухватил Елену под локоть, к себе притянул, не глядя вовсе на то, что девушка пытается вырваться.

– Как знаешь, Нестор, как знаешь, – Влас покивал. – Поедем нето. Теперь-то за столом сидеть не отрадно. Вон невеста вся кровью умылась. Возок-то ее готов? Приданое сложено? И кого ей в провожатые дашь?

А тут Елена закричала:

– Не поеду без брата! Не поеду! – и рвалась, как шальная из рук Власа.

– Еленка! Еленушка, сестрица! – заверещал Лавр, дергаясь в руках Рыбьего глаза.

Власию уж очень хотел отпихнуть сварливицу, но не стал: помнил отцовский наказ увезти Елену, да и приданого хотелось. Понимал боярич – оставит девку, так кто потом будет порукой подросшему Лавру? Нестор костьми ляжет, а не признает Зотовского наследника. Без Еленкиного слова грош цена всем задумкам боярина Сомова.

– Уймись, – увещевал, да без толку.

– Не поеду! Хучь убей, а не поеду! – и глазищами высверкивает.

– Добром не пойдешь, силой увезу, – пугал Власий.

– Не поеду! – упрямилась Еленка.

– Так значит? – Влас едва зубы не раскрошил, так челюсть сжал, сдерживаясь. – Сама потом себя виновать за позор.

Подхватил девку и на плечо закинул. Пока шел через богатые сени, думал спины лишится! Так царапалась бесноватая, так кулаками молотила, что едва кафтан нарядный не исполосовала.

Народу на подворье собралось множество, и все гомонят, все шепчутся. А боярышня брехливая все блажит, все рвется.

Пока Влас тащил непокорную, успел заметить, что ни Прохи, ни Ерохи на дворе нет, а стало быть, полезли за Лавром. Возок заприметил невестин, в нем уже сидела та красавица, что видел он по приезду. Сама бледная, губа румяная закушена едва не до крови.

– Лавр! Лавруша! Братец!! – Елена рвалась, кричала.

Шепотки громче стали. Вот баба одна охнула, запричитала:

– Братца жалеет, сердешная… Ить даже проститься не вышел, сиротинушка.

– Неська-ирод не пускает. Ох, как убивается, бедная. Жених-то, глянь, увозом увозит. Не иначе поколотит, – вторила первой другая бабенка. – Еленушка, голубка, ты стерпи, стерпи!

Влас шел и раздумывал, куда невесту нести? К возку? Так вырвется! Решил с собой верхами сажать.

– Сенька! – Новик проворно коня подвел и Влас вмиг в седло взобрался, усадил Елену перед собой и голову ее прижал к груди, чтобы крики ее унять.

Пока коня выводил из ворот – употел: Елена из рук рвется, народ в спину шипит и зубоскалит. Такого позора еще не стяжал Власий Сомов. С того освирепел и гнев свой излил на нее, на змеищу с глазищами.

– Уймись по-хорошему, брехунья, инако шею сверну на сторону, – Влас и сам шипел не хуже змея.

Десяток его за ним ехал в молчании и изумлении. Влас спиной чуял взгляды ратников своих, разумея, что сам он в этом циркусе вовсе не героем смотрится, а насильником.

Прижал Еленкину голову еще крепче, а сам принялся указывать:

– Вадька, опричь возка держись! Ты, Леонтий с ним. Поглядывайте там! – крикнул и порадовался, что после позора такого, его все еще слушаются. – Кешку ко мне и Василия!

Пока ратные наказы боярича выполняли, Елена извернулась и укусила Власову ладонь. Да больно так, аж до искр в глазах.

– Ах ты, гадюка! – не стерпел Влас.

– Постылый! Справился, да?! С девкой справился?! – ругалась боярышня дюже звонко. – Сбегу! Попомни! Сбегу от тебя, медведина косматая!

– Беги, дурища! – взвился Влас. – Сам бы тебя спихнул с рук, да греха на душу не хочу брать! Ты, глупая, не разумеешь, что споймают тебя и в скит! На постриг! А то и удавку на шею! Я б сам тебя удавил!

Она брови соболиные свела к переносью, взглядом огрела тяжелым и сказала в сердцах:

– Лучше в скит, лучше удавиться, чем брата потерять безвозвратно. Дурень ты, сам не ведаешь, что сотворил. За таким жить набедуешься.

А у Власа слова в глотке застряли. И не потому вовсе, что сказать было нечего, а потому, что не мог не дивиться этой чудной девке. Ведь били, позорили, а ни одной слезинки в глазах. Лютой волчицей за брата билась, до самого последнего мига цеплялась за своё. А ведь в тереме выпестованная. Откуда ж столько смелости?

– Да и мне с тобой радости мало, – все ж ответил.

А про себя еще и обиделся, мол, чегой-то я дурень косматый, а?

Глава 4

– Пусти, – Елена дернулась в руках Власа. – Так далеко не уедем. Пусти, говорю, ирод.

Боярышня давно уж поняла, что такого не одолеешь: кулаки пудовые, плечи шире коромысла. Держал крепко, едва шею не своротил, но и боли не добавил. Удивилась, но виду не показала.

– Тебя токмо пусти, вмиг в лес сиганешь. Ищи потом… – проворчал хмурый Влас. – Унялась? То-то же.

Если б он не принялся выговаривать, если б лик его не был таким горделивым, Еленка бы смолчала, но тут взвилось в ней:

– Не помню, что просила тебя, боярич, искать. Ты голову-то свою пустую в сторону отвороти, а я и исчезну, будто и не было меня вовсе. Что? Что вылупился?

– Ты в своем уме, Елена? Куда собралась, безмозглая? Медведю в лапы али к волку в зубы? – Влас брови вознес высоко. – Знал бы раньше, что ты разумом скудна, так и навовсе не поехал за тобой в такую-то даль.

– Ой, ли? – Елена глаза сузила. – А зачем невесте разум, коли сундук полнёхонек? Что, скажешь по большой любви за мной явился? Будет языком-то молоть.

Руками уперлась в широкую Власову грудь и сдвинулась от него как смогла. Седло-то не лавка, далеко не отлезешь.

Ждала от него слов обидных и бровей сердито сведенных, а дождалась иного.

– И то верно, – не солгал Власий. – Я тебя в возок отпущу. Умойся, вздохни и в разум войди. А потом и переговорим, как дальше быть. Слово дай, что не сбежишь.

– Не дам, – бросила коротко.

– Ну и дурка. Сиди тогда тут и вертись. Сама потом просить будешь, чтоб отпустил. Много ты верхами ездила, чтоб хорохориться? – глаза-то серые блеснули злобой и удивлением.

– А ты не обо мне печалься, о себе горюй, – сказала и отворотилась.

Он замолк, только ручищей большой крепче к себе прижал. Еленка дернулась разок-другой и поняла – крепостью своей бахвалится. Хотела снова лаяться с ним, да силы кончились.

Уныло глядела боярышня на дорогу, не примечала ни сини небесной, ни золота листьев. Чуяла одну лишь тоску и тревогу за Лавра. Ухо, куда угодил кулак дядьки Нестора, горело и больно дергало, кровь на виске запеклась и стягивала щеку противно. А тут еще этот медведь сжал, словно сожрать хотел.

Еленка от ровной тряски конячьей маленько в разум вошла и продышалась, а там уж и мыслишки зашевелились. Ехать к постылому жениху в дом и ждать известия о смерти брата Еленка не желала, с того и решилась на странное.

– Влас, пусти в возок. Не сбегу.

– Быстро ты опомнилась, – хмыкнул Влас. – Если обманешь, поймаю, и тогда пощады не жди. Ясно тебе, заполошная?

Еленка едва сдержалась, чтобы не пхнуть его локтем побольнее. Промолчала.

– Стой! – Влас поднял руку, и малый отрядец встал. – Роздых!

Еленка ужом сползла с коня и пошла, еле волоча ноги, к возку, в котором сидела испуганная бледная посестрица Ольга.

– Еленушка, сердешная, как тебя… – заскулила Оля, заплакала. – Ты садись, садись, милая. Я сейчас.

Девушка принялась рыться в узелке у себя под ногами. Достала чистую тряпицу, вытянула теплый летник простой ткани и зипунок немаркий.

– Ленушка, тебе умыться и переодеться. Глянь, вся одежа в крови. Лютый Нестор, лютый какой. Ведь не постыдился сироту обидеть. – Ольга все причитала, все скулила, а Еленка думала.

Меж тем из рощи вышел ратник, двинулся к возку и подал баклажку с водой. Потом долгонько еще стоял, любовался красавицей Ольгой.

– Иди, – Еленка привычно махнула белой рукой, отпуская парня, а тот послушался.

Боярышня и не удивилась. С малых лет наставляли ее указывать не только девкам-бабам, но и всему подворью. Она и замечала за собой, что голос у нее иной, и повадка, и лик. И редко кто сомневался в ее праве, слова поперек не кидал. Даром, что девица семнадцати годков от роду.

– Оля, слушай меня, – Еленка подвинулась в возке к посестре. – Лавра не оставлю. Уговорю Власа меня отпустить, поторгуюсь с ним о приданом. Ты о себе не тревожься, не обделю. Поедешь в Сомовку, там с деньгой и осядешь.

– Батюшки святы! Ты что удумала, Елена? – Ольга глаза распахнула во всю ширь. – Одна? Нет, не оставлю тебя! Я с тобой пойду, слышишь?

– Уймись. Не на гулянку иду. Ежели что, так и головы лишусь. Тебя за собой не потяну, греха не приму такого. И все на том, – Елена выпрямилась и посмотрела прямо в глаза Ольге, мол, перечить не смей.

– Да как же…да что же… – Оля наново зарыдала. – Ленушка, лапушка, сгинешь ведь.

– Моя жизнь – монетка мелкая. Лавра сберегу, не лишу род главы наследной. Его боярство по праву рождения. Умоется Неська соплями, а удел наш не приберет к рукам. А что до меня…. Как бог решит.

– А ежели Влас не пустит? Жених ведь, почитай муж. Уж дюже ты смелая. Ты ж не в своей воле, Еленушка.

– А вот и поглядим, какая она, воля моя, – Еленка со вздохом стянула с себя богатое очелье и подала Ольге.

Та приняла из рук посестры украшение и сунула в узел. А уж потом и умыла боярышню, и косу переметала наново.

Ратник, что воды принес, сводил обеих в кусты: там уж и переодели Еленку.

– Так-то лучше, – боярышня запахнула теплый зипунок, поправила очелье простое на лбу и откинулась в возке-то.

Ухо горело, висок бился злой болью. Осталось только глаза прикрыть устало, да ждать, когда жених придет с разговором. А тот не промедлил, к возку подошел.

– На вот, – протянул Влас горшочек малый. – На тряпицу и к уху. Губу с носом тоже проймет, токмо в рот не хватай, и глаза береги, инако скорчишься.

Елена и пальцем не шевельнула. Еще чего? Доброта его да забота – ложь. Был бы мужик умный, не оставил бы Лавра в дому одного. Либо струсил, либо умишка не хватило понять, что за Нестор в хоромах обретается. Проскочила мыслишка трусливая, что Сомовы уговорились с Нестором, а потому и разлучили сирот, оставили Лаврушу на растерзание жадному дядьке.

– Спаси тя, боярич, – Ольга протянула руку и приняла горшок-то. – Бадяга*, никак?

Еленка смотрела на жениха, а он на Еленку. То и показалось боярышне странным. Любой парень или мужик, окажись он рядом с Олей, глаз бы не сводил с красавицы, а этот уставился на нее, избитую и растерзанную.

– Сей миг тронемся, и до Шалок без роздыха. Там уж и кашеварить станем, и разговоры разговаривать. Поняла ли, Елена? – и бровь изогнул, мол, хватит ли тебе ума разуметь, что говорят.

И не то, чтоб Еленка была злой и сварливой, но подкинуло ее:

– Чай не безухая. Токмо говоришь ты, будто солому жуешь. Пойди, пойми, то ли молитву творишь, то ли баснь бубнишь, – выпрямилась и приготовилась уж к злому слову.

– А тебя от чего больше крючит? От басни али от молитвы? – глаза Власовы зло блеснули, брови сошлись у переносья, а сам он вроде как больше сделался.

Еленка почуяла, как Оля затаилась и сжалась.

– Более всего от тебя, Власий Захарович, – поклонилась издевательски. – Ты уж отойди, лиха не буди. Как накашеваришься, так и приходи говорить. Токмо словами часто не сыпь, подавишься.

И ведь сама понимала, что дурное из нее лезет, что надо бы язык-то свой прикусить, а не могла. Злил ее женишок, гневил. И статью своей медвежьей, и глазами вострыми, а более всего тем, что мог ею помыкать, как вздумается, и был в своем праве.

Большая Власова ладонь в кулак сжалась. Вот им он и стукнул по возку, едва дыру не пробил.

– При мне язык свой змеиный показывать не моги. Не наскакивай безмысленно, инако поучу и безо всякой жалости. Токмо дурень кусает руку дающую. Поняла ли, бесноватая?

– Так-то оно так. Когда сказать в ответ нечего, можно и кулаками помахать. С девицей справиться легко. Правда, Власий Захарович? – ехидничала боярышня.

– Легко, Елена, легко. Шейка-то тонкая, переломится скоро. А вот тогда один будет говорить, а другой навек замолкнет. Ты богу-то помолись, вдруг пожалеет и даст тебе кулаки крепкие? Что? Не даст? Тогда сиди и помалкивай, не буди иного лиха, кроме того, что уже потревожила.

Взглядом огрел таким, что у Еленки по спине озноб пошел. Вмиг уяснила, что жалеть не станет, а сделает так, как говорит. В бессильной злобе прикусила опухшую губу и глазами высверкнула.

Влас победой своей не стал бахвалиться, только кивнул, мол, поняла и хорошо.

Еленка озлилась, но делать нечего: надобно ждать и думать, что сказать этому медведине. Да не пустыми словами звенеть, а такими, которые его проймут.

– Еленушка, давай, лицо-то склони, – Оля держала тряпицу, густо намазанную варевом из Власова горшка. – Сей миг полегчает.

Вздохнула боярышня да и склонилась. Уж дюже губа болела и ухо.

Руки у Оли ласковые, умелые. Еленке только и осталось, что сидеть да отдыхать. Солнце за полдень перевалило, пригрело сильнее. Пришлось зипун рассупонить, инако жарко. Да так и ехала.

Чем дальше отходил отрядец от Зотовки, тем тяжелее становилось Еленке. Вернуться надо бы, Лаврушу из дома забрать, а как сбежать-то? По обеим сторонам от возка ратные, и не абы какие, а востроглазые. Сам Влас время от времени кидал взгляды на Елену.

Когда до Шалок осталось всего ничего, Еленка едва не кипела от злобы бессильной. Время-то, время идет! Все ближе делается к Лаврушиной кончине.

– Ст-о-о-ой! – голос Власа гулко полетел по поляне лесной. – Брони вздеть, костер малый палить! Дозорных по кустам!

Еленка разумела, что жених стережется кого-то, опасается. Инако для чего дозорные в светлом леске опричь большой деревни? Да и сам боярич накинул поддоспешник стеганый, принял на плечи кольчугу и чешуйчатую бронь.

Ольга проворно выскочила из возка, пошла помочь кашеварить. Сама Еленка кивнула ратному, и тот отвел ее в кусты на бережок мелкой речушки.

Воды в реке светлые, приветливые. Елена на колени встала, умылась холодной водицей и едва не завыла: так бы и переметнулась в рыбку малую и проворную, так бы и поплыла к бартцу родимому. А нельзя никак! Жених стережет, Нестор щерится злым псом. Как же девке пересилить таких, а?

– Что, лихо тебе? Сама виновата. – Влас подкрался тихо, тем и удивил Еленку: такой здоровый, а ходит как кот мягколапый.

– Ежели невесте лихо опричь жениха, в том не ее вина. Понял ли, докучливый? – и ведь не хотела сердить лишний раз, а само выскочило.

Влас промолчал в ответ, но смотрел внимательно, будто с силами собирался или думу думал непростую.

– Помогла бодяга-то. И нос у тебя не репкой вовсе, а обычный, как у всех. И губа уже лучше.

Говорил-то про лицо, а сам в глаза ей смотрел. Елена с того взгляда едва не вспыхнула: жених ведь, единовластный над ней хозяин.

– Ты о деле пришел говорить или мной любоваться?

– Было бы чем любоваться, – не остался в долгу зловредный жених. – А о деле с тобой говорить, пустая трата времени. Ты хоть и боярышня, а все одно, девица бездумная.

– Ну, коли так, я стану о деле. Мне не зазорно, лишь бы ты уразумел, медведь, о чем я тебе толковать буду, – Еленка выпрямилась, огляделась и пошла к поваленному деревцу.

За собой услышала тихие шаги Власа и порадовалась, что внял он ей и идет говорить. Так и дошли до бревна, расселись и Еленка, глубоко вздохнув, начала:

– Замуж идти не желаю. В скит хочу на послушание. Отпусти, Влас, – и в глаза его светлые уставилась, ждала что скажет.

Тот брови чуть приподнял, а потом…захохотал. И громко так, весело! Еленка хотела осерчать, но загляделась на парня. Ведь как смех украсил. Простой его лик вроде как осветился, зубы белые блеснули, а сам он помягчел и уж не гляделся зверем.

– Ох, уморила, – Влас головой потряс. – Ты? На послушание? Да тебя до пострига выпихнут из скита-то. Такую смиренницу как ты, еще поискать надо.

– Отпустишь? – Еленка пропустила мимо ушей его речи колкие.

– Нет, – улыбку его, как ветром смахнуло, а сам он снова глядел в глаза Елене, будто решая, что делать.

Да и Еленка примолкла. Правду ему говорить, о том, что Лавра хочет сберечь, побоялась. Не ведала, есть ли сговор промеж Сомовыми и Неськой.

Глава 5

Влас разглядывал чудную девку и с мыслей важных сбивался. Лик ее поменялся: губа обычной стала, даже красивой, а нос прямым с гордыми крыльцами. Синяки под глазами после побоев еще проглядывались, но уж не цвели тем буйным цветом, что поутру. Вроде похорошела?

Глаза синие жгли взглядом, едва искры не летели, и не смотреть в них Влас не мог никак. Бедовые глаза-то, красоты неописуемой и огня редкого.

– Елена, кто тебя пестовал? – вопрос сам соскочил с языка против Власова хотения.

– Чего? – Елена удивилась, рот приоткрыла и замерла.

– Того. Мать твоя, знаю, постриг приняла после Лаврова рождения. Тебе тогда сколь было? Годков семь, не боле. Соплюха в рубашонке девчачьей. А потом кто тебя учил? Мамки-няньки?

– Тебе зачем, Влас? – она прищурилась, видно, пыталась уразуметь, о чем он ей говорит.

– Надо, ежели спрашиваю.

– Была тётка Наталья… – Еленка замялась и брови свела.

Влас едва не хохотнул, так непривычно было видеть эту гордячку в недоумении.

– Была и сплыла? Оно и понятно, я бы и сам от тебя сплыл. Так кто, Елена? – спрашивал и сам себе удивлялся. Вот оно ему зачем?

– Твое ли дело, Влас? – закипела боярышня, наново принялась глазищами высверкивать. – Ты зубы-то мне не заговаривай! Пустишь в скит?

– Не пущу, не ярись. Отец учил? – сказал-то примирительно.

Она снова замолкла, лишь ресницами смоляными хлопала. Влас подумал, будь она птицей, то и взлетела бы от такого трепыхания.

– А если и так, тебе-то что? – Елена спину выпрямила и руки сложила на груди: ни дать, ни взять боярыня родовитая.

– Из лука метко бьешь? – Влас снова приметил засечину от кольца на большом пальце.

Еленка едва себя не уронила, так изумилась!

– Ты ведун, что ли? Бесов ближник? – ахнула боярышня.

– Так-то глянуть, к бесу ты ближе, не я. Смирения никакого, смерть стрелой сеять обучена. Еще и гордыней полна, – Влас аж напыжился с того, что смог удивить деваху, едва шелом из рук не выронил. – Не примут тебя в скит, Елена, не примут.

– Зато ты примешь, да? Оно и понятно, сундук-то с золотом вон он, под боком. Жаль упускать, – она быстро оправилась, уже не удивлялась, но сердилась.

– Приму. Как не принять? Само в руки упало. Да и отцов уважить надо, Елена. Сговорили нас не просто так, а по дальнему умыслу. Разумеешь, о чем я? – решил Влас пытать ее дальше.

– Тут и дураку ясно. Зотово оплот с заката. Ежели что, ляшьи зубы на себя примет первым. А Сомово с восхода обережет, вздумай враг по воде идти, – выговорила тихо, раздумно, но будто опасаясь чего-то. – Токмо в Зотовке теперь иной хозяин. Чай и с ним можно уговориться. Ай, не так?

Вот оно! Влас к тому и вел. Понял, что стережется боярышня, боится довериться. А, стало быть, не понимает пока, кто вражина, а кто дружка.

– Ты мне вот что скажи, что за ратник опричь Нестора трется? Который с рыбьими глазами, – и подался вперед, не желая упустить ни одного слова.

Елена брови свела, перестала яриться и изгаляться, сама придвинулась:

– Что? Думаешь, недруг он?

Влас помолчал и решился говорить правду:

– Не понравилась мне его морда. Не наша. Иного корня.

– Верно приметил. Молчит он, Влас. Я так мыслю, боится слово молвить, чтоб себя не показать. Я однова слыхала, как он лается. Зацепился кафтаном за короб в сенях, едва не порвал, так шипел не по-нашему. Лях он. А ежели раздумать, то ясно все становится. Откуда всплыл Неська? Ведь ни кола, ни двора не было, а тут на тебе, в бояре угодил. На плечах ляхи внесли в хоромы-то. Всех запугали, лиходеи. А ляхам, видать, посулился Нестор отплатить. Теперь и Лавра… – тут она осеклась.

– Правильно размыслила, Елена. А теперь думай дале. Ежели Неська позвал ляхов в Зотовку, так что будет? Воровать примутся, бесчинствовать. Еще своих зазовут. И что тогда останется от Зотово, а потом и от Сомово? Вижу, поняла. Ты оттого Лавра боялась оставлять? Говори ты, не молчи, – Влас кулаком пристукнул по колену.

– Лавруша Нестору помеха. Убьет, – и закручинилась, голову опустила.

Коса толстая по плечу скользнула, да и упала на руки боярышне, что бессильно лежали на коленях.

– Выкусит, – тихо молвил Влас. – Не видать ему Лавра, не опасайся.

– Чего?! – вскочила с бревна-то, глазищи распахнула. – Что ты говоришь-то, не пойму?!

– Вот знал, что с девкой связываться не надо. В голове пусто, токмо ветер свищет, – улыбнулся боярич, но томить Еленку не стал. – Люди мои за ним пошли. Мыслю, что уже везут его в дальний скит, в Череменец. Спрячут там до поры. А ты, Елена, нужна ему будешь потом, чтобы людям слово молвить и указать, что брат он твой и нет подлога-то. Уяснила?

Такого ее взгляда он еще не видал. Все осветил вокруг: и дерева золотые, и речушку прозрачную и будто синь небесная чище стала. А уж когда улыбнулась белозубо, то Власа и вовсе ослепило. А потом…

– А чего молчал, медведь?! Напыжился, как петух! Охота была на боярышню злую глядеть?! Издевался?! – озлилась так, что пальцами хрустнула, так персты сжала.

Влас, вроде и привычный к ее крикам, снова не сдержал гнева:

– Опять орать?! Все в кучу смела! Пустоголовая! Начни я языком молоть, много пользы было бы?! – кричал и думал, что не было еще человека, который бы гневил его так, как эта синеглазая Еленка. – Ты уж реши, медведь я иль петух! Словами-то бросаешься, как свинья грязью! Тьфу! Чтоб я еще раз с девкой разговоры разговаривал, да ни в жизнь!

– Во как! Свинья, говоришь?! А катись-ка ты отсель, женишок ласковый! – топнула ногой в сапожке, еще и перстом указала, куда Власу надо идти.

– Я покачусь, я сейчас так покачусь! – уж двинулся было проучить сварливую, но застыл. – Елена, а Рыбий глаз знает, сколь приданого за тобой дадено?

Она смолкла, а потом закивала, заполошилась.

– Влас, тикать надо. Ежели решит отнять, так всех нас посекут. Ты чего стоишь? Беги, людей поднимай! – и сама заметалась, не зная, куда ей надо.

– Цыц! Сундук твой уже окольным путем в Сомово везут. А люди мои упреждены. Токмо не знал я, что ляхи в Зотовке. Елена, ежели налетят, так ты скройся. Бери подружайку свою и под возок. Опричь будут мои ратные. Управимся. Отец мой знает, отряд навстречу вышлет. Бояться не смей, квохтать, как кура, тоже не моги. Помни себя! – Влас уже шелом на голову надел и вытягивал меч из ножен.

– Лук дай полегче. Сыщешь? И колчан полный, – Еленка достала из рукава кольцо лучное и на палец натянула. – Не стану под возком сидеть и смерти дожидаться. Мне еще Лавра на ноги ставить.

– Я кому говорю?! Пню трухлявому… – договорить Влас не успел.

Послышался громкий свист дозорных, а вслед за тем визг стрел и многоногий конский топот. Влас кинулся к своим, краем глаза, примечая, что Елена бежит рядом, разумея, что не успеет отцовский отряд ко времени. И еще мысль проскочила, что Рыбий глаз непрост, инако не напал бы так близко, да так скоро. Видать, понимал кое-чего.

– Елена, в свалку не лезь! Затопчут! Под возок! – крикнул Власий, а уж потом не до невесты стало.

Зотовские ломились напролом! Влас насчитал полтора десятка конных и мечных. А Сомовских-то осталось всего восемь: двое из десятка везли сейчас сундук Еленкин через лес и Жуковский овраг.

В своих ратных Власий был уверен, как ни в ком: уж сколь воевали бок о бок. Сам он мечом махать умел сызмальства и тем стяжал себе славу. Дядька Пётр хоть и в летах, но и он хорошая подмога: лучник наипервейший. Беда в том, что под перевернутым возком лежали сейчас две обузы – Еленка и посестра ее. Об них думать Власу тоже надо, а когда?

Зотовские метали стрелы часто, словно дождем поливали. Если бы не брони, то быть бы смертям быстрым и многим. Через малое время послышалась ругань чужестранная, а потом началась тяжкая сшибка.

Ипатий Миров принял на себя двоих мечных, махался так, что искры летели. Влас пробегом подсобил, мазнул мечом по шее врага. Кони, привычные к бою, сгрудились у края поляны, а вот люди сейчас кровь проливали, бились за своё.

Ломая кусты, на Власа вышел здоровый ратный, замахнулся длинным мечом и едва не достал боярича. Если б не отпрыгнул парень, лишился бы головы. В бою и один малый миг важен. Сошлись мечи с лязгом, запели песнь кровавую. Влас на ворога смотрел, радовался, что лес сухой ныне и оскользнуться не боялся.

Рядом послышался крик: новик Сенька, схватился за плечо и на колено рухнул. Влас дернулся к парню, но Зотовский не пустил. Осталось только одно, перебодать его и на выручку к ученику своему неразумному.

Сдюжил Влас, отпихнул ногой бездыханное тело и к Сеньке, а тот ничего, упрямый, принялся по ногам мечом махать. Влас успел и новика выручить, и врага покрошить. Однако и сам не без урона: рукав под кольчугой кровушкой набух, а шелом с головы соскочил, когда от удара лопнул ремешок под ним. Кровь-то текла не шибко, а потому и можно было о том забыть на малое время.

Зотовские малость охолонули, приотступили. С наскока взять не вышло, так сторожиться начали. Влас отыскал глазами дядьку Петра и кивнул, мол, стрелы мечи. Тот понял и лупить начал, прячась за стволом березы.

Меж тем, Зотовские перестроились и в колечко взяли. Влас своих расставил супротив, и снова началось! И теперь уж по-страшному. Средь врагов дураков не оказалось. Все матерые воины. Чужой говор уже не скрывали, а стало быть, надеялись всех посечь.

– Вадька, от возка не отходи. Увидишь, что за девками полезли, ори, как дурной, – шепнул своему ратнику Власий.

Тот кивнул и подвинулся, куда просили, ощерился волком и глаза сузил. Такого Вадима боялись все, даже Влас, когда выпивал лишнего и видел все, как в тумане.

А потом уж не до дум, знай, маши мечом, сколь сил хватит. Влас и махал, потом умывался. Слышал, как кричат его люди, как гибнут в муках, но рубил, рубил, рубил…

Выдохнул лишь тогда, когда последнего ворога кровью залил. И не понять – своей или его. Покачнулся и рухнул на одно колено. А миг спустя, уже оглядывал поляну, что стала последним пристанищем для многих.

Увидел посеченного Ипатия, Сеньку своего со стрелой в глазу. Мертвых Леонтия и Сашку: дружки не разлей вода, только что на одной лавке не спали. Ванятку Рядова узнал по чудным сапогам – головы лишился. На краю поляны, где кустами все поросло, приметил Андрея Зернова: лежал мужик, лицом в землю уткнувшись.

– Влас…Власий… – хриплый голос откуда-то справа. – Елену…Елену забрали….

Влас подскочил и обернулся. Вадим лежал рядом с возком в крови и без правой руки. Опричь него сидела Ольга и смотрела вперед себя, будто спала наяву. Видать, обезумела совсем.

– Власька, – дядька Пёрт вылез из подлеска, – Туда ее, туда! – и указал перстом грязным в сторону леса.

– Дядька, давай тут… – Влас уже бежал к коню. – Ольгу сбереги. Идите мимо Шалок к Любимово. Там отряд отцовский встречайте. Вернетесь потом…заберете наших… – И полетел через лес так скоро, как дозволяла тропа.

Ехал, ругался, грозил Нестору вставить в одно место кол и провернуть посильнее. Рыбьему глазу сулил смерть страшную и долгую. Потом гнев слил, и зарок дал – извести Несторово семя вчистую. За все помстить.

Ехал долгонько, понял, что заплутал: лес, хоть и опричь Шалок, но нехоженый. Бурелому много, вода стоялая в ямках. Заполошился, задергался, а потом уж и услыхал:

– Руки убери, козлище! Глаза выцарапаю, тварь пришлая!!

Еленкин голос узнал сразу и порадовался, что все еще орёт, а стало быть, урону невесте пока мало. Кинул коня верного напрямки меж берез толстых и выехал на поляну до того малую, что не развернуться.

Еленка стояла напротив дюжего парня и держала в руке то ли прут большой, то ли палку тощую. Махала грозно, а глазами сверкала и вовсе страшно. А парень орал ей в ответ:

– Поймаю, придушу! Гадюка! Вернись на конь! Живо!

Влас и сам ругал Еленку, но обидчику такого спустить не мог. Слетел с коня и ринулся вперед. Еленка, завидев его, рот открыла и выронила хворостину свою.

Ворог развернулся и мигом меч вытянул. Опасно блеснули его глаза, с того Влас и понял – просто не будет, легко не дастся. И не ошибся…

Попался ему редкого умения мечник: рука твердая, глаз вострый, разум проворный. Влас и без того уставший, еле махался, кровью из распоротого плеча исходил. Едва меч в руках держал и уж чуял, что смерть в затылок дышит. Так бы и вышло, если бы не Елена, дочь боярина Зотова и сварливая его невеста.

В миг, когда меч выпал из Власовой руки, враг замер, глаза распахнул во всю ширь, вроде как изумился и упал бездыханным в пожухлую осеннюю траву. Голова его, непокрытая шеломом, сочилась кровищей и белесым чем-то.

Влас глаза-то поднял и увидел Еленку: стояла девка, бледная как смерть, и в руках держала камень едва ли не больше ее головы. И где только сыскала?

– А раньше-то не могла? – Влас тяжко осел на землю. – Чуть жениха не лишилась, дурья твоя башка.

Ворчал больше для того, чтобы боярышню ободрить. Видел, как лицо ее стало еще белее, а потом и сама она скорчилась, на колени пала. Там уж в траве ее и вывернуло.

Влас не удивился: крепкие парни тошнились после первого-то мертвяка. А тут девка. Пришлось ждать, пока Елена прокашляется, а потом плестись к коню и искать в суме баклажку с разведённой медовухой.

– На, попей нето, – Влас поднял с земли невесту свою бедовую и повел подальше от страшного места. – Пей, говорю, упрямица.

Она послушно взяла баклагу и отпила. Сморщилась, будто зелья горького испробовала, но промолчала. Влас уж собрался подначить ее, но в голове зашумело, перед глазами засияло, и разум помутился. Последнее, что увидал – синие глазищи Елены, распахнутые широко и тревожно.

Глава 6

– Ой, мамочки… – проскулила Еленка, когда Влас, бледный до синевы, рухнул в траву. – Влас… Власий… Да вставай ты, медведь! Чего разлегся?!

Кричала больше для того, чтоб самой не бояться: позади мертвяк валялся и не абы какой, а ею и угробленный. Небо предвечернее темнело, да споро так, быстро. А Влас, по всему видно, вставать-то и не собирался.

Кругом лес густой, бурелом. Дерева тихо поскрипывали, шуршали последними листами, скрежетали корой страшно.

– Ой, мамочки… – наново принялась причитать боярышня. – Куда…куда идти-то…

Обсмотрелась, да и поняла – не знает. Пока вражина ее вез, она кусалась и брыкалась, а дороги-то и не приметила.

Еленка с размаху и уселась в траву. Хлопала ресницами, разумея, что пока в терему сидела, такого и помыслить не могла. Одна в лесу с мертвяком и раненым женихом. И ночь надвигается осенняя, холодная.

Посидела дурочкой еще сколько-то времени, а потом подхватилась и к Власу кинулась. Склонилась над парнем и обрадовалась, что дышит. Пока выпутывала жениха из доспеха, из сил выбилась. Потом рванула рукав рубахи, а там кровь, да много. Перетянула, как сумела платком своим, уняла струйку алую.

Потом к коню Власову бежала, молитву творила в память об умершем отце, что научил ее мало-мальски животин не бояться, да и в лес с собой брал.

Припомнила, как батюшка наставлял:

– Ночь застала в лесу? Так ищи схрон, не сиди клушей, инако замерзнешь, а наутро и не поднимешься.

Коня Еленка поймала, и тянула теперь за узду к тому месту, где Влас лежал. Сама по сторонам глазела, и ведь углядела! Вдалеке стояла ель немалая – ветви шатром – а под ней иголок видимо-невидимо. Вот туда Еленка и решила идти. Одна беда – Влас тяжелый. Как туда тащить жениха бездвижного, она пока не разумела.

Конский повод накинула на сук, а сама к Власу. Просунула руки ему подмышки, а поднять и не смогла. И так тянула, и так вертела, а ничего и не получилось, кроме употения и темноты в глазах.

– Да откуда такие берутся-то?! – крикнула в сердцах. – Небось, хлеба в себя караваями пихал, да целыми козлами закусывал!

Ругаться могла долго, да со вкусом, однако, разумела, что таким макаром дела не сделаешь, потому и порешила идти к коню.

– Сивушка, а сивушка… – подошла с правого боку, как наставлял в свое время тятенька. – Подь сюда, глянь-ка, хозяин твой лежит. Его во-о-о-он туда надо.

«Сивушка» только фыркнул, не боле того, и Еленка принялась ругаться:

– Ты что, скотина глупая, не разумеешь? – ведь понимала, что творит нелепие, с конем как с человеком говорит, но не остановилась. – Ты нагни шею-то, нагни. Да нагни, говорю, долгогривый!

И снова сивка не ответил, да и шеи нагибать не поспешил. Тут Еленка и вовсе потерялась.

– Сивушка, помоги, – зарылась пальцами в теплую гривку. – Не осилю ведь, а хозяин твой кончится. – И носом ткнулась в шершавый конячий бок.

А сивка возьми, да услышь! Перебрал копытами, к хозяину двинулся и мордой своей бархатной по его лицу провел. А уж после угнул шею высокую и на колени пал.

– Сивушка, красавушка, сейчас я, сейчас… – заторопилась боярышня.

Откуда только силы взялись! Подхватила парня подмышки, натужилась до темени в глазах и сдвинула. Перевалила тулово через седло и коня по спине легко стукнула. Тот встал и пошел.

– Господи, владыка небесный, спаси бо, – шептала Еленка, держа Власия за подпояску и шагая рядом с конем. – Не оставил, не кинул в беде.

До ели высокой добрались, а там уж Еленка и принялась хлопотать-бегать. Хвою сухую сгребла, а на нее мятель Власов уложила. Сунулась жениха с коня снимать, а сивка уперся и не пригнулся. Пришлось так тащить, а потом выбираться из-под Власа, а все потому, что на ногах не стоял и упал, как куль с мукой.

Но справилась, сдюжила. Власа уложила, а потом и поняла – без огня замерзнут оба. А еще и кровь затворить, и рану перевязать. Дел много, а время и сил мало. Да деваться некуда.

– Второй бы мятель…. Замерзнет ведь, – пожалела Еленка жениха.

А потом и вздрогнула. Ведь придется идти на ту страшную полянку, где мертвяк лежит. Там конь у него, а на коне сума. В ней может и найдется что нужное?

Решалась долгонько, но себя пересилила и пошла. На опушке-то глаза прикрыла, чтобы не видеть врага мертвого. До коня добралась – тот поводом за ветку зацепился – сняла суму, лук прихватила огроменный, да туго набитый стрелами колчан. Ведь знала, что не хватит сил тетиву натянуть на таком-то, но оружия не кинула, не иначе как от жадности.

Подобрала да взвалила на себя Власов доспех и меч тяжкий. Коня выпутала, а тот заржал страшно и убежал в чащу. Да и Еленка не задержалась: побежала так, как никогда не бегала. Страх-то он такой, бодрит и подталкивает.

– Тут я, тут, – шептала боярышня, глядя на Власа, гадая жив ли. – Сейчас…

Рылась в суме вражьей и радовалась, что забрала. Там и баклажка, и котелок малый, и хлеба кус, и травки сухие в мешочках, и мятель теплющий.

Костерок собрала живенько, кресалом искру высекла и подпалила. Огонек завился весело и боярышню приободрил. А вот воды-то и не было…

– Ладно…ничего… – уговаривала себя Еленка, а ноги уж сами несли от ели, чуть вдаль, но так, чтоб костерок не потерять.

И снова боженька подсобил: нашла ручеек малый и проворный. Воды насобирала и бегом обратно. Котелок долго над огнем вешала: все выскальзывал, все падал. С того Елена озлилась и палки с такой силой в землю ткнула, что они наполовину ушли в твердь.

Вода забулькала быстро, а Еленка туда травок нужных кинула, припомнила науку тётки Натальи и засовестилась. Ведь как изводила несчастную, каким неслухом была…

– Тётка, прости, прости ты дуру, – шептала Еленка, роясь уж теперь во Власовой суме и вытаскивая рубаху чистую.

Порвала на тряпицы, намазала травяной кашицей и Власову руку обложила. Стянула крепенько и уж потом выдохнула: на ткани кровь не проступила, а стало быть, затворилась.

Тем временем темень пала. Теплый осенний день сменился холодной неприветливой ночью. В чаще заухало, заблажило неведомое, напугало боярышню. Но и тут Еленка не сдалась.

– Ужо я тебе! – погрозила кулаком во тьму боярышня. – Сгинь, нечистая!

Еленка сидела на теплых после дня иголках, подкидывала в костерок хворостины сухие. Слушала, как дышит Влас, боялась, что уйдет за грань. Не за себя, за Лавра тревожилась. Ведь Власий сулил его вытащить, а теперь-то как?

Но и надежа была у боярышни. Вражина Еленку умыкнул, а дорогой все выспрашивал, где Лавр. А стало быть нет уже его в дому Зотовском, с того и ее, Елену тащил, хотел выпытать.

Конь тихо фыркнул, тем Елену и вернул в явь из мыслей невеселых.

– Что? Чего шебуршишься? Пить хочешь? – пришлось встать и вести коня ощупкой по темному лесу к ручью. Там уж сивка напился вдосталь, а в благодарность вывел Еленку к ели: позволил вцепиться в свою гривку и руки не спихнул.

Конь унялся и теперь легко собирал губами пожухлую травку, а вот Еленка уразумела, что того куска хлеба, найденного в суме пришлого, будет маловато.

– Как натянуть-то тебя, упругий? – спросила у лука бездушного, да не потому, что прямо в ночи собиралась стрелы кидать, а, чтобы не слышать страшной тишины темного леса и своих мыслей. Лук-то и не ответил. Конь тоже молчал, как и Влас, к которому и двинулась по-тихому Елена.

Парень так и лежал, как положили: глаза прикрыты, лицо приподнято к елкиному шатру. Сам бледный до синевы, и даже огонь малого костра не красил его щек.

Еленка пощупала лоб и вздохнула счастливо: огневицы не было. А уж потом сторожко приподняла край теплого мятеля и улеглась рядом с женихом.

– Что уставился? – молвила сивке, который повернул большую морду к Елене. – Холодно. Инако ни в жизнь не полезла бы к этому медведине. – С тем и улеглась с Власом, положила руку на его плечо и глаза прикрыла.

Сон не шел, темнота ночная пытала хмарью и виденьями. Еленка дрожала, тихо крестилась под мятелем и снова дрожала. Все виделись ей Сомовские ратники – порезанные, окровавленные – что остались лежать на поляне опричь Шалок, испуганные глаза посестры Ольги и тот, кого она ушедшим днем жизни лишила.

– Господь милосердный, господь всемогущий, спаси и сохрани мя, – шептала боярышня, прижимаясь к теплому и недвижному Власу. – Не казни, отпусти мне грех тяжкий. Ведь не себя обороняла. Прими душу раба божия, мною убиенного.

Так шептала долгонько, пока веки не смежились, и не явился долгожданный сон. Но и он терзал Елену, не давал забыться: все просыпалась боярышня, вглядывалась в ночную темень.

А вот утро встретило Еленку солнышком да теплом, но и забот подкинуло: Власову руку перевязать, коня напоить, костер наново запалить и найти пропитания.

Украденный лук руку отсушил немедля: тяжелый, тугой, неуютный. Но девушка упрямилась и победила неслуха деревянного. Тьму раз вскидывала, да стрела не летела дальше пяти локтей. Но приноровилась, силы почитай все слила на мужицкое оружие и докинула стрелку до дерева.

Только к вечеру свезло: подстрелила птицу. Взялась ощипывать, да по неумению обчихалась вся от пуха и пера. Голову птице рубить и навовсе гребовала*, но голод туго поджимал живот, а рот наполнял слюной вязкой.

Так и провозилась, промытарилась, однако дело сделала. Котелок исходил пахучим парком, а на жиже мясной уж плавал густой птичий жирок. Вот той похлебкой и принялась кормить жениха.

– Тихо, тихо. Во-о-от, молодец, Власий Захарович, – радовалась Еленка, когда удавалось ей влить ему в рот ложку целиком. – Я подую, подую. Ты глотай, медведь, глотай.

И дула на ложку, и лила густое варево. Но и Власа испачкала дальше некуда. Из рубахи парня выпутала и обомлела: такой-то парнячей крепости и не видала, ведь девушка, не баба. Румяниться не стала, но от любопытства губёнку прикусила, а потом и вовсе провела пальцами по крепкой груди Власа.

– Как есть медведь. Ой…а это что? – углядела востроглазая поверх веревочки с крестом суровую нитицу, да поняла – есть что-то на спине у Власия.

Не поленилась, просунула руку под парня и вытянула оберег древний.

– Вон оно ка-а-а-к. Да какому же ты богу молишься, боярич? Спереди крест святой, а сзади Ладинец*. Никак, вероотступник?

Влас застонал в тяжком болезном сне, но не очнулся, всего лишь перевернулся на бок.

– Ой! – Еленка отскочила, боялась, что жених глаза откроет и узрит любопытство ее и бесстыдство. – Похлебка впрок пошла? Вот и спи теперь. Завтра не поднимешься, буду сама из леса дорогу искать. Но ты лучше проснись, Влас… Не осилю, заблужусь…

А потом и другие заботы навалились: мясо спрятать в холодной ямке, Власову рубаху от крови отстирать, коня напоить, себя накормить.

По неумению хлопотала долго. Котелок закопать дело нехитрое, сивку напоить – тоже. А вот с рубахой случилась заминка: терла кровавое пятно так, что пальцы онемели, а толку чуть. Подумавши, решила попросту рукав оторвать, тем паче, что располосован вражьим мечом. Так и сделала.

Устала, выбилась из сил и под бок жениховский закатилась спать, едва солнце село.

Проснулась Еленка от того, что щеки пощипывало от холодка. Влас-то теплый, уютный, возле него хорошо, да и мятель греет, а вот мордашка захолодала. Вскочила боярышня, сунулась к жениху и заулыбалась: спал парень, не блуждал уже по темноте бездумной. Повернулся на бок и сопел себе, словно в избяном тепле лежал, а не под елью.

– Оздоровел никак? – Еленка на радостях взвизгнула. – Ничего, встанешь, как миленький. Лаврушу вытащим, Оленьку найдем. Бог даст, жива. Сейчас поесть дам. Есть-то хочешь, медведь?

Влас вздохнул во сне да губами так причмокнул, что Еленка едва в голос не захохотала.

– Вона как. Болезный, а все об еде.

Вскочила и заметалась, но вскорости остановила себя и начала дела насущные: до кустиков сбегать, а потом к ручью.

У воды студено: осень, хоть и теплая, ясная, а все ж дышала близким морозцем. Иней кое-где выступил, туман белесый под деревами прятался.

– Не инако скоро снега падут, – молвила ручью, – зима недалече.

А потом уж на себя глянула в воду прозрачную и едва не испугалась: cама-то нечесаная, чумазая, коса разметалась, зипунок теплый испачкан, а летник по подолу в грязи.

– Распустеха! – обругала себя боярышня и принялась личико румяное мыть да одежки чистить.

Уж у ели надумала косу плесть, а гребешка-то и нет. Пойди, расчеши густую копну, раздери перстами спутанные космы. Пришлось снова во Власову суму лезть. Там-то гребень и сыскался, да не абы какой, а богатый. Сам частый, крепкий костяной, а по краю самоцветы блескучие.

– А жених-то себя дюже любит. Даже волоса свои медведячьи чешет красотой такой, – ехидничала Елена, но косу чесала-плела.

Себя обиходила и присела к кострищу: греть варево, крошить в него хлебца. И такой дух по полянке пошел, что словами не передать! Еленка едва слюной не изошла, пока кашеварила.

Глава 7

Влас глаза приоткрыл и уперся взглядом в шатер из еловых ветвей. Лежать-то тепло, удобно, токмо непонятно где и что? Тишина вокруг, да такая уютная, покойная. Костерком тянет и горячим варевом. Никак батькин отряд их сыскал?

Боярич оглядел себя, уразумел, что лежит под чужим мятелем. Опричь лежанки доспех его сложен и меч. Рубаха на Власе чистая, но без одного рукава. А на плече повязка тугая и без кровей. Рука болит, да не дерет, не изводит огнем, а тихо ноет.

Башкой мотнул и огляделся. Приметил костерок, а рядом с ним Еленку: сидит, словно в хоромах. Коса тугая по спине змеится, мордашка румяная, очелье ладно по лбу лежит. Зипунок свежий и летник опрятный. Сама ложкой в котелке помешивает, улыбается. А дух такой, что пузо сводит.

– Елена… – прохрипел Власий. – Елена.

Она вскинулась, обернулась к нему и так улыбнулась, что Влас и сам в ответ губы растянул, словно пёс ощерился. Иначе не смог – в глотке пересохло.

– Влас! – подскочила, да как была с ложкой в руке, так и кинулась к нему. – Очнулся?

– Очнулся, вроде. Позови десятника. Кто приехал? Глеб Ржанов?

Она брови подняла изумленно да и положила на лоб ему ладошку прохладную.

– Огневица что ль? Да нет, не горишь. Власий, откуда тут десятнику взяться? – и глазищами высверкнула. – Ты не пугай.

– Воды дай… – прохрипел, – сухой, как лист.

Она метнулась и поднесла испить. В баклажке вода свежая, холодная. Влас долгонько булькал, а уж потом утер рот и принялся выспрашивать:

– Где мы? Сколь я тут валяюсь? Откуда мятель чужой? В Шалках взяла? Где наши? Чего уставилась, говори нето!

– Лучше б спал! – осерчала, брови соболиные свела к переносью. – Бегай тут, скачи вокруг него козой бешеной, а в ответ токмо крик. Где, где…В лесу, чай не ослеп, сам видишь. Два дня мы тут. Мятель того…ну, который там лежит. В Шалки, говоришь? Да где они те Шалки?! Знала бы, куда идти, так и пошла бы! Орёт он! Не знаю, где наши! Чего прилип?!

– Не кричи, – Влас с натугой поднялся, сел и посмотрел на боярышню, что кипела сей миг не хуже, чем пахучее варево в котелке. – Елена, ты толком скажи, что было-то?

– Чего было? Ты кровью изошел и упал, вот, что было. А потом день и две ночи бока тут отлеживал, – Еленка говорила обидное, но голосом понежнела. – Ты как, Влас? Болит? Голова-то ясная али как? – притронулась к плечу, то ли лаская, то ли оберегая.

Влас и замолк. Вот только что шипела злой кошкой, а на тебе, заботится, тревожится о нем.

– Да не молчи ты. Хоть слово кинь. – Глаза синие теплом согрели и еще чем-то непонятным.

– Постой… Ты сама тут всё? Как дотащила-то? Как справилась? – голос его дрогнул, и не понять с чего. То ли от изумления смелой девкой, то ли от иной напасти.

– Как смогла, Влас, так и сделала, – она замолкла, только плечами повела, будто ознобом взялась. – Тебе поесть надо, инако сил не будет. Я сейчас.

Пошла к котелку, прихватила ловко и принесла наваристой похлебки.

– Сам-то ложку удержишь? – сует ему в рот жижу пахучую. – Я хлебца покрошила. Сытнее.

Влас закашлялся, да не потому, что в горле перхало, а от изумления.

– Ты сама чай голодная. Другая-то ложка есть? Садись, похлебаем.

Она и спорить не стала, вмиг вытащила из рукава черпачок деревянный и полезла в котелок.

Ели со вкусом, вот только уж слишком горячо вышло, просто так в рот не лезло. Дули со всех щек, брызгали огненным варевом во все стороны и не перестали махать ложками, пока не показалось дно котелка.

Влас после еды обмяк, привалился на мятель, вздохнул легко.

– Спаси тя, Елена Ефимовна. Справно кашеваришь, едва котелок не стер, – Влас любовался боярышней, что сидела опричь него, прикрыв глаза довольно.

Нос у ней ровный, тонкий стал, не такой, как увиделся впервой. Да и синяки под глазами сошли. Губы цвели ярким цветом, лениво так изгибались в улыбке. И брови не отставали – гнулись коромыслицами, красили лик боярышни едва ли не сильнее, чем плотное шитое очелье.

– На здоровье, Власий Захарович, – кивнула, глаз не открывая. – Ты продохни, а я к ручью сбегаю. Воды набрать, котел почистить. Надо бы еще дичи поймать, еды-то нет.

И встала легко, будто с лавки поднялась, прихватила котел за дужку да и пошла: плавно, гибко. Влас глядел ей вслед, разумея, что в голове его легкое помутнение случилось. Видел он не просто сварливую боярскую дочь Еленку, а иное создание. Солнце ярко светило сквозь золотую листву, окатывало сиянием девку, с того она сама словно блестела, искрилась.

– Стой, Елена, – не стерпел Влас. – С тобой пойду.

Она развернулась к нему и принялась браниться:

– Куда? Лежи! Рана-то откроется, чего тогда делать?! Сам не разумеешь, да? Совсем дурной?

Влас и подкинулся!

– Так-то посмотреть, дурной тут не я! Елена, не доводи до греха! Догоню и язык тебе уполовиню! Что ты все орешь, как кошка бесноватая?

– Гляньте на него! Едва от смерти ушел, а уже грозится! Напугал, как заяц волка! Язык тебе мой не по нраву? Так уши заткни! – уперла руки в бока и ногой топала. – Ляг, не вставай, дурной. Ить рана откроется, кровью изойдешь.

– Елена, – надавил голосом, – упреждаю, станешь препираться, высеку!

Она уже и не слушала, бросила котелок и баклажку, к нему бежала.

– Погоди, непутевый. Надо прижать, – и уже лезла в суму, доставала тряпицу длинную. – Вот, сейчас…сейчас.

Примотала через шею и руку его руку его туда вложила. Схватила его поддоспешник и на плечи кинула, а потом за сапогами потянулась, принялась натягивать на ноги.

– Копытца*-то у тебя справные. Мастерица вязала, не инако. Такие Олюшка умеет… – и замолкла.

Влас и разумел, что тревожится о посестре, себя и обругал, что молчал о таком-то.

– Жива она, не трепыхайся. Осталась опричь Шалок с дядькой моим. Он вывезет, не сомневайся.

Она с колен поднялась, глазами просияла.

– Спаси тя, Влас. Жива, значит… Не оставил господь, не покинул.

Боярич приметил блесткие слезы в глазах, но не дал пролиться, не посмел печалить храбрую девку.

– Чего встала? Веди нето, балаболка, – и угадал!

Еленка слезы сглотнула, вскинулась и наново принялась ругаться:

– Это еще кто балабол! – подхватила его, обняла за тулово. – Пойдем, сведу умыться. Ходишь лешак лешаком.

– Отлезь. Сам я, – стыдно было на девке виснуть.

– Упадешь, меня не виновать, – отцепилась, но шла рядом.

Так и пошли. Влас поначалу спотыкался, а потом ровнее встал. Все вокруг смотрел, радовался теплому солнцу и сини небесной, что дарили отраду.

У ручья Влас умылся, напился прохладной воды и присел на поваленное дерево. Глядел, как боярская дочь котелок песком натирает: неумело, но старательно. Персты в ледяной воде морозит, спину гнет, как чернавка. Сей миг и осознал, что нелегко пришлось теремной в лесу.

– Елена, тяжко было? Боялась? – само с языка соскочило.

Она замерла на малый миг, но ответила:

– А тебе как в бою возле Шалок? Тяжко было али как? Боялся? – молвила и взглядом обожгла.

Взвилось во Власе гневливое, но не вылилось в слова обидные.

– Тяжко, не тяжко, а сдюжили. Цена велика оказалась. В жизнь не расплатишься. Всех посекли, – кулаки сжал до хруста, припомнив ратных своих порубленных и брошенных на сырой земле в лесу.

Елена промолчала, отвернулась, но через малое время очнулась, взяла чистый котелок и пошла к Власию. Присела рядом на поваленное дерево и заговорила:

– Знала бы раньше, что так оно бывает, отца бы лелеяла, как икону пресвятую. Влас, я и ведать не ведала, как неподъемно бремя ратное. Сколь душ загублено, сколь крови пролито. По глупости, по неведенью думала, что моя доля тяжела. Маяться в тереме, света белого не видеть, ждать участи своей и жить с мужем навязанным, постылым. А что за меня мужи храбрые ратятся, жизнь свою отдают, не разумела. Ты вот едва жизни не лишился… Видала я, как ты ворога-то сёк…

Влас забыл, как дышать. Голос ее тряский пробрал боярича до самых глубин, взгляд печальный по сердцу мазнул словно ножом острым. А она пытки той не прекратила, добавила тоски-печали:

– Ведь из-за меня все, Влас. Я виноватая и казна моя, будь она трижды проклята! – замерзшие персты в кулаки сжала. – Как теперь грех такой замаливать?

Не ответить нельзя, а и говорить-то не хотелось…

– Не твоя, Елена. Моя вина. – И едва не ослеп от взгляда ее яркого. – Не доглядел я, не додумал. Не знал, что под боком такая сила вражья схоронилась. А знать должен был. Возгордился род наш, в а с того и стал в небо глядеть, а не по сторонам. Привыкли, что Зотовы с заката прикрывают, а раздумать о том, что с ляхами задружатся, не смогли. Это мой грех, а стало быть, мне и ответ держать.

– Влас, дурное говоришь, – Елена кулаком озябшим по коленке своей стукнула. – Как тебе знать, коли мы и сами не ведали? И что ж теперь, а, Власий?

Он голову опустил, глядел под ноги. Тишина разливалась по лесу, только ручей шептал тихонько, скакал через камни, бежал к реке полноводной.

– Нестора достану, – сжал зубы, набычился. – И болячку ляшскую с наших земель сковырну. Лавру вернем боярский стол. Зотово наново оплотом станет. А как меня за глупость наказывать, то богу решать. Все приму. И хватит о том, Елена.

Она смолчала, тем и удивила Власия. Ведь привык, что во всем супротив, что к любому его слову цепляется. А оно вон как: понимает, размысливает не хуже иного мужика, видит, где настоящее, а где пустой звон.

– Не инако чудо случилось, и у Елены Ефимовны язык отсох. Чего молишь-то? Ай, слова закончились? – почуял, что плакать вздумала, да и решил повеселить девушку.

– Для тебя найдется, как не найтись. Раззвонился тут на весь лес! Вставай нето! Тряпицу на плече сменить надо! Или тебя снова волоком тащить, медведина неподъемная?! – гневалась, персты сжимала.

– А зачем тащила-то, Елена? – боярич нарочито важно бровь вскинул. – Оставила бы там лежать, а сама в скит. Что? Ты туда ведь рвалась, ай не так? А тут такой случай. Жених кончился, теперь сама себе голова и хозяйка. Ужель полюбился я тебе, боярышня? Да так крепко, что бросить не смогла?

Пыжился, но ответа ждал не без интереса.

– А по дурости! – взъярилась Елена, вскочила с дерева и ногой топнула. – Знала бы, что ты ехидна такая, ни в жизнь не потащила бы! Сама бы землей закидала и креста на могилку не воткнула!

Влас не удержал на лице надменности, засмеялся в голос, да так звонко, что из кустов птичья стая прыснула, крылами и клекотом тишину растревожила.

– Ах ты! – схватилась за котелок и замахнулась. – Сидит тут, грохочет! Вот стукну промеж глаз!

Влас рукой махнул, мол, уймись, а потом рукавом рубахи глаза утирал: от смеха слезы выступили.

– Елена, вот не ведаю в какой скит тебе дорога. Для таких сварливиц не выдумали еще пристанища. Ой, уморила.

А потом смотрел, как она дышала часто, как грудь ее под теплым зипуном вздымалась высоко. Все думал, что кинется на него с кулаками, а она ничего, продышалась и отвернулась. Но косу за спину перекинула с такой злобой, да так гордо пошла к ели, что Влас смолчал. Брел, спотыкаясь, за невестой своей бо ярой, и разумел, что если б не была девка такой упёртой и смелой, он бы сейчас на лес не любовался, а лежал на поляне лесной порубленный и мертвый.

Доковылял до лежанки своей, уселся и привалился к еловому стволу устало. Дух перевел и стал смотреть, как колдует боярская дочка над котелком: воду льет, травы кидает. Приметил, что губы у нее яркие, и когда занята делом, прикусывает нижнюю белыми зубами, а брови красивые сводит к тонкому переносью и становится краше.

– Елена, выдвигаться нам надо. Если за два дня нас не нашли, значит, заминка вышла, – более ничего не сказал, чтобы не тревожить боярышню.

Догадывался Влас о том, что случилось скверное. Иначе отцовский отряд уже давно осел в Шалках и искал их обоих.

– А то как же. Надо. Вот токмо крылья отрастим и двинемся, – язвила, надсмехалась.

Влас щекой дернул, кулак сжал.

– Не шутки шуткую. Собирай скарб, может и пригодится, – уперся здоровой рукой в землю и на ноги встал.

Покачался, немощный, минуту малую, поднял доспех, меч и пошел к коню. Уцепил рукой поводья, проверил узду, седло подергал, устроил добро в сумах переметных. А уж потом и понял, что Елена у него за спиной стоит.

– Влас, не пойму я, ты полоумный али как? Куда собрался? Едва от смерти сбежал, а уж обратно захотел? Рана только-только закрылась. Ведь помрешь, – увещевала спокойно.

– А ты на что? – молвил и довольно смотрел, как изумленно захлопала ресницами Еленка. – Сядешь позади меня и держать станешь. И смотри, жениха по дороге-то не оброни.

– Не поеду, – головой замотала, – бей, калечь, а не поеду.

– Надо, Елена, – шутки прекратил и глядел сурово. – А если ищут нас не токмо сомовские, а и зотовские? Считай, свезло нам, что не нашли. Взяли бы теплыми. Тебя за косу к Нестору, а меня на тот свет за грехи отвечать. Про Лавра надо вызнать, что и как. Уразумела? Так чего стоишь истуканом?

– Про Лавра я и так отвечу! – уперла руки в бока. – Убёг. Инако не тащил бы меня тот…ну тот… Все выспрашивал, где брат. Мыслю, что не нашли его.

Влас аж подкинулся!

– А чего молчала?! Вот все девки одинаковые! Стрекочут обо всем, окормя главного! Свиристелка!

– Вон как? Свиристелка?! Я смотрю ты прям птица важная! Вся из себя умная! Давай, скачи нето! А коли по дороге помрешь, так и туда тебе дорога! Одним дурнем меньше!

– Елена, я тебя упреждал, чтобы не перечила? Упреждал! Теперь не обессудь! – и двинулся к ней.

Она отскочила и глаза распахнула, словно не веря, что обидеть может. Да Влас и не хотел, но уж очень злила непокорная девка. Пока шагал к боярышне, осознал, что не за себя она тревожится, не о себе печется, а о нем. На том и споткнулся, остановился и задумался.

– Сдюжим, Елена. Ты подмогой станешь. Нельзя тут оставаться, пойми ты.

Она злобу погасила, кивнула и пошла к кострищу. Хлопотала не бездумно: травяную кашицу завернула в чистую холстинку, свернула мятели, в переметную суму сложила ложки и котелок. Прихватила большой лук, колчан тугой на плечо вскинула и огляделась – не забыла ли чего.

– Сюда иди, воительница, – Влас с натугой взобрался в седло, протянул здоровую руку невесте. – Лук пристрой на суму, инако спину раскровянит с непривычки.

Елена ухватилась за его руку и легко вскочила позади. Обняла поперек тулова и прижалась грудью к его спине. Боярич кулаки сжал, чуя тепло девичьего тела, однако сдержался, слов никаких говорить не стал. Тронул коленями бока верного коня и повел меж деревьев.

Глава 8

– Ну, будет, будет тебе. Оля, скрепись. Не рыдай, дурёха. Ить выжили, – дядька Пётр обнимал скулящую девку, гладил по теплой головушке. – Уж скоро доберемся.

– Дяденька, голубчик, как мыслишь, жива Елена? – девушка утирала рукавом слезы. – Что ж теперь будет? Как же?

– Как, как…. Через косяк, – Пётр и сам тревожился, помня про Власов окровавленный рукав. – Боярич наш сильный. Сдюжит. Елену не отдаст запросто так. Да и невеста-то попалась бойкая. Чай курёхой сидеть не станет, отобьется. Бог даст, вернутся.

Ольга покивала печально, плечами дернула уж в который раз за день. Пётр знал, что боится мертвяков, которых везли они домой в Сомово.

Возок оказался крепкий, принял в себя мертвые тулова. Дядька и сам разумел, что творит несуразное, когда решился везти своих сам. Не насмелился оставить в лесу посеченных ратных, не снес мыслей горьких о семьях, что не смогут похоронить отцов своих, мужей, сынов и братьев. Вот и вез сейчас страшный возок, молился ежечасно, ежеминутно о загубленных душах, да плаксу-девку утешал.

Вдали показалась деревенька с невысокой церквушкой: колоколенка маленькая, ладная, а куполок шишечкой.

– Олюшка, глянь-ка, вон оно Любимово, – дядька подпихнул локтем деваху. – Никак, добрались. А вон там-то, там, видишь? Кострище? Оля, да очнись ты!

– Дяденька, вижу. Там ратные, – Ольга приподнялась с передка воза и смотрела вдаль. – Точно, отрядец. Токмо не ведаю, наш ли?

– Наш, чей же еще? – дядька и обрадовался, хлопнул вожжами по спине лошади и та пошла быстрее.

Проехали едва ли минутку, как голос грозный услыхали:

– Кто? Чьих? – из кустов вылезли два дюжих воина, поперек дороги встали.

– Глебка? Ржанов? – Пётр соскочил с передка. – Не признал?

– Пётр Василич? Ты? – Глеб шагнул ближе, сдвинул шелом на макушку. – Беда, никак?

Дядька обернулся на Ольгу, а та руками себя обхватила и сидела, покачивалась, словно горе нянькала.

– Девку бы к огню свести. Ты уж скажи кому надо.

Глеб, муж бывалый, понял вмиг и высвистал молодого парня, велел девку с возка снимать и вести к костру, а сам откинул мятель со страшной поклажи и замер. Миг спустя стянул с головы шелом, да перекрестился.

– Прими, господи, души … – прошептал, а уж потом уперся взглядом в Петра.

– Опричь Шалок налетели. Мы их перепёрли, токмо сам видишь… – дядька перекрестился. – Влас пропал. Невесту его в лес умыкнули, он и кинулся догонять. Ждали его ночь, а уж потом и тронулись. Был бы жив, вернулся. А может, заплутал. Как теперь в глаза Захару смотреть, не ведаю.

– Кто и сколь было?

– Ляхи и Зотовские. Все вперемешку. Нас восемь душ, а ихних в два раза супротив нашего.

– Вона ка-а-а-ак… Дядька, выдвигаемся. Боярича сыскать надоть. – Глеб уж собрался к отряду.

– Уймись. Пока добирались не однова видали, как шныряют вороги. Глебка, непростые ратные. Мечи доброй стали, луки справные. И много их. Поведешь свои десятки, так и напорешься. Посекут. Мы едва проехали. Все опричь леса держались. Вот оно как.

– Власа оставить? Ты ума лишился? – Глеб взглядом высверкнул.

– Дурья башка ты, Глеб. И Власа не вытянешь, и своих под мечи подведешь. Ежели жив он, сам выберется. Так оно надежнее. Верь мне. Одному легче промеж ляхов проскочить. Уяснил? А ежели мертвый, так и… – Пётр головой поник, угнул шею, в землю уставился.

Глеб замолк, видать размысливал дело непростое, а уж потом и шумнул:

– Брони вздеть! Пимка, бери пятерых и в Любимово! Торгуй холстины, не скупись. Коней заводных* ослабонить!

Отряд закопошился, да борзо так, видно поняли – беда. Глеб Ржанов просто так не полошился.

Через час погрузили страшную ношу, завернутую в холсты, на заводных, вскинулись на конь и тронулись до Сомова: упредить, помыслить, помолиться за мертвых и за тех, кого чаяли еще приветить. Шли ходко, передыхали редко и на второй день отрядец вошел в Сомово.

На боярском подворье хлопотливо и шумно: ждали свадебного поезда. Когда в открытые ворота въехали конные, все вмиг и замерло. Сомовцы люди бывалые, знающие, сразу поняли, что не кульки с гостинцами поперек коней висят. Послышался тонкий бабий вой, а вслед за ним мужская брань.

Петр сошел со взмыленного коня и смотрел, как боярин Захар выходит на крыльцо, а за его спиной торопливо топочет младший сын его – Игнатий.

– Дурные вести, братец, – Пётр стянул с головы чудом уцелевшую шапку. – Посекли нас у Шалок. Власий пропал…И невеста его.

Молвил да смотрел, как Захар кулаки сжал до хруста, как в глазах плеснулось горем.

– В гридню. Все. Ты, Глеб, за нами, – боярин держался урядно, но Пётр брата знал как самого себя, узрел и спину натужную, и поступь тяжкую, горестную.

В гриднице обсказал все, как было, а потом долго сидел в муторной тишине, смотрел на святой образ, да молился.

– Верно размыслили. Лезть в глотку к ворогу с наскоку нельзя, – Захар молчание долгое спугнул. – Шныряют, говоришь? Оружными? Стало быть, никого не опасаются. Проглядели мы. Продурили! Сила под боком взросла, а мы ни сном, ни духом!

– Батюшка, я пойду за Власием! – подал ломкий голос младший Игнат.

– Сиди, щеня. Не по тебе дело. Мал еще. Видал, каких бывалых посекли? – боярин задумался тяжко, но не промедлил и повелел. – Дозорных в три раза боле поставить. Весть слать воеводе княжьему немедля. Десятки собирать. Брони не снимать ни днем, ни ночью. Схроны в лесу обновить, народ упредить. Ежели что, пущай бегут и не оглядываются. Лучников на заборола, и не спать!

– А Влас-то, Влас-то как? – Игнатий не унимался, петушился по юной глупости.

– Влас, коли жив, сам выберется. Дураком никогда не был. А ежели… – тут боярин голосом дрогнул, кулак разжал. – А ежели мертвый, так помстим. Кровью умоется Нестор, кишки свои жрать будет, когда я до него доберусь. Все на том.

Пётр иного и не ждал. Сын сыном, в боярское дело – народ свой оборонять. И тут уж слабины давать неможно. Знал мудрый дядька, что Захар потом слезами изойдет отцовскими, но сей миг не посрамит рода Сомовых.

– Стало быть, супротив Зотовых идем? Ратиться? – Глеб подал голос.

– Нет. Зотовы нам долгонько подпоркой были. Биться будем с татями, что на их подворье угнездились. Боярич Лавр под нашим крылом. Свезли его в дальний скит. Весть прислали Власовы ближники. Туда, Глеб, отправь Терентия Гурова с десятком. Идти тихим порядком, молчать, как рыбины! Узнает Нестор, где наследного боярича прячем, умыкнет и изведет. Тогда в своем праве будет и под боком у нас появится такая болячка, что света белого не взвидим! Чего сидим?! Поспешать надо!

Все пошли из гридницы, а Пётр прислонился устало головой к стене: смотрел на иконы святые, и снова молил о помощи.

– Спаси и сохрани, господи, раба твоего, Власия. Не дай сгинуть во цвете лет. Оборони, выведи к отчему дому.

Спустя малое время вернулся Захар.

– Петька, досталось тебе? – сел боярин на скамью, голову опустил.

– Я-то что? Вот Власа не сберег… Ты прости, братка.

– Никто бы не сберег, Петь. Думаешь, не знаю, коли бы мог, так и себя не пожалел за племяша, – Захар глаза прикрыл. – Я Акимке старшому весть послал. Чаю, приедет с ближниками. Вон и Глебка Ржанов упирается, ехать за Власием хочет. Говорит, что должен ему… Ништо, Петька. Соберем людей ближних и отправим отрядец на выручку. Или хучь тело найти…

Пётр покивал часто-часто.

– Что, брат, нелегка боярская доля? Народец беречь вперед сынка родного приходится. Как терпишь-то, как?

– Каком кверху! – озлился боярин. – Я удел тот сам принял! Боярам – боярское, Захару – захаровское! За сыном ближники пойдут, они в своем праве сродника вытаскивать. А полусотню губить не позволю. Сиротить деток заради одного своего не стану! И не ной ты, Христа ради! И так тошно!

Глава 9

– Влас, слезай, говорю. Тебя клонит-качает. Не удержу ведь, медведина, – Елена крепенько обнимала жениха со спины. – Вон они Шалки-то, близко уж. Передохнем и доберемся.

– За что мне такая мука мученическая? – Власий подал голос. – Пойми ты, нельзя в Шалки соваться. Ты как разумеешь, ищут нас, нет ли? Думаешь, сидит Нестор в дому и пузо чешет?

Препирались уж долгонько, с того самого мига, как проехали мимо поляны, где сеча случилась. Узрели, что тел нет, возок пропал, да и заспорили: кто забрал, свои или чужие?

– Хоть чешет, хоть оглаживает. Нам-то что? В Шалках уж отряд Сомовский. Ай, не так? – Еленка ругалась, но Власа держала крепко, все боялась отпустить.

– Не так, дурья твоя голова. Не пришел отряд, не пришел. Мыслю, что не полезли за нами, а вот с чего?

Елена уж рот открыла, да и захлопнула. Послышалась речь чужая, и близко затопали конские копыта. Пока боярышня ресницами хлопала, Власа снесло с седла, а вместе с ним и Еленку: сдернул ее крепкой рукой, на землю повалил и собой прикрыл.

– Ты… – зашипела, но ладонь жениховская накрепко рот зажала. Боярышне и осталось только дивиться на коня Власовского, что смирно пал на колени, а потом и вовсе на землю лег.

Сквозь густые кусты виден был большак Шалковский, широкий и укатанный. По нему шел отряд ратный: воины крепкие, мечи блескучие.

– Елена, молчи. Голову опусти и лежи. Ежели что, коня моего хватай и в лес. Там схоронись. Дождись ночи и до Любимова скачи. Ты сдюжишь, знаю, – Влас шептал ей в ухо, согревал горячим дыханием шею под косой.

Молвил, а сам к мечу потянулся, ухватил рукоять здоровой рукой и замер. Еленка извернула шею и смотрела, как глаза его светлые потемнели, тулово сжалось, словно закаменело.

– Власий, давай вместе схоронимся? Ведь порубят тебя… – зашептала жалостливо, сама не зная, с чего она так печется о зловредном женихе.

– Цыц. Я ж не дурень на отряд в одиночку наскакивать. Проедут, значит, схоронимся. А заметят, так и… – посмотрел на боярышню и улыбнулся нежданно. – Что, присохла ко мне, Еленка? Ежели так дальше пойдет, еще челомкаться полезешь.

Елена вспыхнула румянцем и закопошилась под Власием. Все пыталась скинуть с себя здорового парня, а меж тем шипела гадюкой потревоженной:

– Губу-то завороти. Ишь, зубы скалит. Да я лучше с конем твоим челомкаться стану. Отлезь, отлезь от меня.

– Тихо… – Влас улыбку с лица смел.

Отряд и прошел мимо них. Только пыль по большаку взвихрилась, да и осела чуть погодя. Еленка только тогда и вздохнула.

– Прошли, Влас. Прошли! – заулыбалась, ободрилась и на жениха обернулась.

– Не таятся они. Стало быть, чуют силу свою, – Влас брови свел, задумался. – Рыскают везде. Отряд отцовский не придет, Елена. Видать, поняли, что соваться к Шалкам нельзя. Теперь одни мы с тобой, сами по себе. Уяснила?

Боярышня спихнула с себя Власа, села и принялась стряхивать с себя листы пожухлые.

– Вставай нето. Чего разлегся? Чай не лето, простынешь. Сиди потом с тобой, огневицу отпугивай.

Сказать сказала, да и изумилась Власову лику. Брови широкие вверх поползли, глаза распахнулись, а сам он вроде как обезголосел. Однако ненадолго.

– Чудная ты, Еленка. Иная бы в слезы, а ты лаешься. Да не абы как, а за меня тревожишься. Ужель не боязно? – сказал и сам присел рядом с боярышней.

Еленка засопела, обиделась на «чудную».

– Я одного токмо боюсь, Власий Захарович, что мне с тобой век вековать придется, – озлилась и себя не сдержала.

– Ты краев не видишь, Елена. Болтаешь, все, что на язык вскочило, с того дурой себя выставляешь, – теперь и Влас засопел, набычился. – Не бойся, век-то не придется. Я тебя раньше придушу.

А Еленка и не убоялась, а все потому, что мыслишку ухватила одну.

– Власий, так надо ли дожидаться? Мне смерти, а тебе греха лишнего? Ты отпусти меня в скит к Лавруше. А себе иную невесту сыщи. Ты вон какой, большой да смелый. Любая за тебя пойдет. Отпустишь?

Боярич только головой мотнул, не иначе как изумился.

– А и сладко ты про скит поешь, аж все слипается. Елена, размысли, какая из тебя смиренница? Ты разумеешь ли, глупая, что обратной дороги не будет? Себя похоронишь в глуши заживо. Кто тебя возьмет в жены, ежели ты уж сколь дён со мной шастаешь без пригляду? Людям много не надо, что б языками чесать. Урон тебе, Елена. Кто поверит, что ты девица по сию пору? – Говорил правильно, раздумывал верно, но Еленка ответ-то давно знала.

– Ты вот еще не муж мне, а уже прибить хочешь. Жить с постылым и едва не каждый день битой быть? Лучше уж в скит. Поставлю Лаврушу на ноги, он, может, сжалится надо мной и заберет в Зотовку. При нем буду.

– Эва как… А норов свой смирить не хочешь? – голову к плечу склонил, слова ее ждал, да по всему видно, не без интереса.

– А мне батюшка сказал однова, что норов мой без меня живет. Сам по себе, – Елена улыбнулась светлой-то памяти и прижалась спиной к стволу деревца.

– Не придумывай небылицы-то. Видал я, как ты к брату кинулась. Едва хвостом не виляла, как собачонка. Все ты можешь. Другое дело, что не хочешь или нет того, кому бы голову склонила. Не так? – Голос его, тихий да ласковый, Еленку удивил, но и согрел чем-то.

– Про то не ведаю, Власий. А про норов свой знаю, с того и прошу отпустить. Зачем я тебе, сам подумай? Ежели дело в сундуке моем, так давай сторгуемся, а? Ты возьми сколь надо, а мне хоть горсть оставь, отцам святым золотом поклониться и земли взять близ скита. Я там избу поставлю, да при Лавре жить стану. Только… – и замялась, не зная, как просить за посестру Ольшу.

– Что? Чего замолкла? Говори нето, – Влас ближе придвинулся.

– Олю… Ольгу, посестру мою, не обидь. Мой человек, а стало быть, и о ней подумать должно. Выдели ей приданого. Девушка она хорошая, верная. С собой в скит ее тянуть не могу. Губить ее не стану. Возьми к себе в Сомово, жениха сыщи. Хлопоты невелики, а грех, какой-никакой, тебе простится. Доброе дело.

Влас промолчал, выдохнул, будто изумился, да и сам к стволу спиной привалился.

– Говоришь, норов не усмирить? Это ты зря, Елена. Сама себя не видишь, когда о брате речь ведешь али о посестре. Ликом нежнеешь. Любишь их, не инако.

Еленка и замолкла. Вспомнила юность свою и Павлушу Разгадова…

Года два тому появился на подворье Зотовых парень – батюшка новиков набирал – да и полюбился Еленке. Уж она и ходила опричь него, и румянилась, и смотрела нежно. Отец все дивился, все выспрашивал, откуда такое чудо? Еленка не ругалась, голову опускала, как и должно девице. В руках платочек шитый носила, а в глазах тихое счастье прятала.

Она бы кинулась к любому, да Павлуша смотрел не на нее вовсе, а на красавицу Олю. Елена поняла, да затаила в себе любовь первую и крепкую. Посестра догадалась, дала отлуп пригожему Павлу и осталась Елене верной сестрой.

И все бы ничего, но Павлуша надолго Еленке запомнился. Она за собой знала – явись сейчас за ней бывший новик Зотовский, она б не ворохнулась к нему наново. Однако в душе надолго спрятала нежность, любовь девичью. Помнила, как ревность точила едко, как больно сердце билось, когда видела, что не на нее любый смотрит, не ею дышит.

Елена и навовсе ушла бы в думы, если б не почуяла взгляд жениховский.

– Чего уставился? – озлилась, что выдернул из мыслей приятных.

– Ты о чем думала, Елена? Я едва не ослеп, как ты улыбалась. Хотел за крестом лезть, да молитву творить. Испугался, что ты помирать собралась, ангельскую песнь услыхала, – изгалялся.

– Крест? А Ладинца не вытянул? Отступник! Морда твоя двуликая! Спереди святой, а за спиной знак нечестивый таскаешь! – взвилась, заругалась боярышня.

На Власия стало страшно глядеть, не то, что рядом обретаться. Еленка двинулась от него, да не успела. Он ее рукой крепкой прихватил и к себе притянул. Прошипел, глядя прямо в глаза:

– Вона как? Оберег мой сыскала? Да по дурости и решила нелепое. То память о деде моем, и ты языком своим поганым, не трепли имени его и Ладинца хаять не смей. Много ты про меня знаешь, чтобы лаять?! Похлебка-то в лесу соленая была, так и я спрошу, откуда соли взяла, а? В суме-то не было. Что? За подпояской таскаешь? По обряду истуканскому*? Меня хулить вздумала, так на себя глянь!

Еленка сморгнула испуганно, но не смолчала:

– Отпусти в скит, – и задышала часто-часто.

– Тьфу, зараза такая! Да катись ты в свой скит! Сам отвезу! Глаза б мои тебя не видели! – прокричал в сердцах.

Замолкли оба: Еленка от радости, а Влас, по всему было видно, от злобы. Через малое время продышались, и боярышня заговорила наново:

– Спаси тя, Власий Захарович, – голову пригнула, вроде поклонилась. – Так про Олюшку…Про Ольгу, как?

Он вздохнул глубоко и ответил:

– Не оставлю. Слово даю.

Елена едва не запрыгала от радости, но себя сдержала. Сидела тихонечко, дышала легонечко, боялась спугнуть удачу свою. На Власа глядела исподтишка, примечала его сердитость и никак не могла уразуметь, с чего жених ее зловредный мается. Ужель не рад, что спихнул с себя обузу сварливую?

Сидели долгонько. Влас глаза прикрыл, но спать не спал, про то Елена знала наверняка. За две-то ночи, что пролежала бок о бок с ним, выучилась понимать, когда и как парень дышит.

– Елена, прекрати, Христом богом прошу. Что ты глазеешь-то на меня? – глаза распахнул, брови сердито сдвинул.

– Да…это…как его… – смутилась боярышня, голову опустила. – Не смотрю я, не выдумывай.

– Чую, наново склочничать станем. Елена, что ты за человек такой, а? Все поперек, все не так. Смотришь, говорю. И ты сама про себя знаешь. Так чего упираешься?

Елена растерялась, не могла понять, чего добивается от нее, чего хочет?

– Ты чего прилип-то? Ну, глянула разок, за погляд денег спросишь? Так разочлась я с тобой, чего еще? – яриться начала.

А он взял, да удивил.

– Ты-то со мной разочлась, а вот я с тобой еще нет. Сундук твой не возьму, чужого мне не надобно. Если б не ты, быть мне мертвяком. Дважды. Однова, когда ты Зотовского по голове приласкала, а вдругоряд, что выходила, одного не кинула, – вздохнул тяжко, придвинулся к Еленке, плеча плечом коснулся. – Подарки тебе дарить, так ты нос отворотишь. Золота тебе сыпать, так отлуп будет, чую. Чего ты хочешь-то, скажи. Отказу не будет.

Елена едва рот не раскрыла, как изумилась, но призадумалась.

– Власий, а вот о Лавруше… – замолкла, не зная как просить, не умея без привычки.

– Что? Говори.

– Так ему бы поучиться. Есть на примете кто? Приставить бы к нему дядьку покрепче, да с рассудком. Ведь боярич, не холоп какой. И еще… коли тебе мое золото поперек горла, ты схорони его для братца. Лавруша подрастет, ему и пригодится.

Сказала и на Власа глянула, а там уж и зарумянилась. Смотрел, как на диво дивное: голову к плечу склонил, глаза распахнул во всю ширь. Молчал, да и Елена слова растеряла.

Листья-то последние шуршали на кустах, фыркал поодаль конь сивый, ветерок тихий прогуливался по леску, а боле ни звука.

Глава 10

Смотреть на чудную Елену бояричу было жуть, как интересно. Лик у девушки менялся на удивление скоро. Вот только что улыбалась нежно, а уж через миг брови супила, сердилась и ярилась. Потом принялась удивляться, а затем и вовсе зарумянилась, смутилась.

Влас до того засмотрелся, что себя позабыл. Особо тогда, когда просить начала. Смирная стала, тихая, а с того пригожести в ее лице прибавилось изрядно. Лоб разгладился, брови легли ровно над синими глазами, а губы яркие сложились крендельком и стали вдвое милее.

Радость Власа недолгой была: Еленка на него уставилась, а вслед за тем глаза прищурила. По всему было заметно, что сей миг начнет ругаться.

– Ты давеча просил не смотреть, а чего ж сам вылупился? Власий, вот не пойму, ты всегда такой или через седмицу? – Молвила и губы поджала.

– Погоди, Еленка, верни вот как было, – сболтнул дурость и себя же укорил. О чем просил, сам не разумел, но знал, что не по нраву ему губы ее сердитые.

Она ресницами захлопала и отодвинулась, не иначе как подумала, что неразумный он. Власий и сам слегка приуныл, понимая, что права девка, коли сочла его дурнем.

– Влас, давай я тебе плечо гляну, а? Ты заговариваться начал, боюсь, как бы в жар не сверзился, – она поднялась, к коню направилась, а там уж принялась рыться в суме переметной.

Пришлось скидывать поддоспешник и подставлять плечо боярышне. Пока она возилась, Влас тряпицу разметал и рану оглядел: рубец чистый, не кровяной.

– Заживает, как на… – начала было Елена, но не договорила.

– Как на собаке? Или на медведе? А, может, на петухе? Ласковая ты, Елена Ефимовна. Глянь, сколь слов добрых для меня выискала. Так-то меня еще никто не привечал, – снова Влас дурковал, а все потому, что хотел еще раз поглядеть на ее улыбку, ту самую, которую узрел малое время назад. Такой Елены он еще не видал: тиха, мила, спокойна. Догадался, что думала об отрадном, а вот о чем?

– Правда? А меня, Власий Захарович, еще никто из родного дома волоком не вытаскивал, силком не увозил. Чего ты ждал-то? – ворчала, но плечо перематывала ласково, раны не тревожила, да еще и дула на рубец.

– Чего ждал? Изволь, обскажу. Я, Елена, ехал за женой. Чаял увидеть боярышню тихую, милую и смиренную. Кто ж знал, что заместо нее ты там обретаешься? – сам сказал и сам засмеялся.

Елена глянула на него раз, другой, а потом и сама хохотнула. Влас с того еще громче смехом залился, а она вслед за ним.

– Ох, – Влас утер слезы смешливые. – Еленка, помирать буду, а не забуду.

– А сам и виноват, – смеялась боярышня. – Сказал бы сразу, что Лавра заберешь, так я бы сама в невестин возок прыгнула.

– Все о брате, все о нем. Елена, я тебе ведь должен, не ему. Ты так и не сказала, чего сама-то хочешь, – Власию наново стало интересно, что скажет сварливица.

– Так чего… Не знаю я. Влас, я ведь не за подарки. И чего ты меня донимаешь? Не знаю, не ведаю, чего просить.

– А чего девки просят? Бусы, плат шитый или иное чего.

– Ой, я однова слышала, как вдовица с ратным торговалась. – Елена перемотала плечо Власово и уселась рядом, словно и не ругались они ругательски вот только что. – Она просила красные сапожки, и так ему показывала, и так. Мол, вот такие. А потом еще и пряник захотела. Так что, просить у тебя сапоги, Влас?

Снова посмеялись.

– А пряник чего ж?

– А не люблю. Хлеба люблю теплого, мяса постного, грибков каких нето. А пряников не хочется. – Она снова улыбнулась так, как Влас ждал, а с того парень опять смотреть принялся во все глаза. – Мне рябина по нраву. Что? Правду говорю! Вот когда ее морозец первый клюнет и снежок белый присыплет. Горькая она, с кислинкой, но и сладость есть. Батюшка все смеялся надо мной, говорил, что я синица или снегирь красногрудый. Те, мол, тоже горькую ягоду привечают.

– Не инако чудо случилось, Еленка. Впервой спорить с тобой неохота. Я сам ее люблю. Вот такую, как ты обсказала. Не знал, что кроме меня еще кто-то уважает горькую.

– И то верно, Влас. Чудо, – удивилась, но по-доброму.

– А еще чего любишь? Давай, расскажи. Сидеть-то еще до низкого солнца, – Влас рубаху на себя вскинул уж двумя руками, а вслед за ней и теплый поддоспешник.

– Чего люблю-то? Вот скажу, чего не люблю. Духоты и жару печного не привечаю. Бывало, что тётка Наталья меня за косу от оконца оттаскивала, все боялась, что я по зиме простыну. А я все равно лезла. Жарко же в гриднице! – и руками взмахнула, мол, во как.

– Эва! Еленка, так зря ты за меня идти отказалась. Я сам люблю морозец. Ты токмо помысли, обсадили бы хоромы рябиной и огонь бы не вздували, – ухохотался наново.

– Ага. И обое в красных сапогах. Инако никак, – Еленка развеселилась и ткнулась лбом в плечо Власово, словно другу близкому.

Боярич и затих, все боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть тишины отрадной, а заодно и Елены. И вроде просто все – прижалась лбом к плечу – а блазнилось разное. И запах рябины, и первого снежка, а промеж этого всего взвился в груди огонек, согрел и обрадовал чем-то.

– Влас, а с чего ты взял, что в Шалках нет отряда-то? Ну, бродят по дороге эти, так что с того? Ты ведь боярич, не закуп* какой. Батюшка не оставит одного. Ведь сын… – Елена голову подняла и в глаза ему глянула.

– И что? Сын, не сын. Из-за меня людей под мечи вести? – Влас загляделся на Еленкины брови, да и не заметил, как правда горькая с языка соскочила.

– Не пойму я чего-то… – она отодвинулась, насупилась. – Это как так? Сына родного оставить? Ты чего такое говоришь-то?

– То и говорю. Я бы не повел. И отец не поведет. Соваться неведомо куда, не зная, что за враг там схоронился? – Влас уж чуял, что разговор затеялся недобрый.

– Погоди-ка, а если бы твой сын вот так? Ты бы оставил? – она изумилась, да нехорошо так, горько.

– Людей бы не повел под мечи, – Влас насупился, ждал, когда Еленка начнет препираться и дождался.

Она отшатнулась, а вслед за тем на ноги вскочила.

– Вона ка-а-а-к… Своих кидать?! – и наново глаза стали злыми, а сама Елена ярой.

Влас и сам не понял, каким таким чудом он себя сдержал и не треснул глупую по лбу. То ли глаза ее бедовые остановили, то ли разумел, что храбрость ее границ не ведает. Промолчал, кулаки сжал, а потом уж встал на ноги.

– Ты жива сей миг токмо потому, что я тебе должен, Елена. Вот и расквитались, – навис над боярышней грозно. – Не разумела ничего, а блажишь. С сего мига молчи и рта раскрывать не моги. Упреждаю, боле жалеть не стану.

– Нет в тебе жалости, Влас. О том мне не пой. Да и говорить больше не об чем, – отвернулась, косу смоляную за спину перекинула да так и стояла, пока он шел на другой край их кустяного схрона.

Сидели молча, не шевелились, друг на друга и не глядели. Влас муторно смотрел на Шалковский большак, да сам с собой разговор вел. Все злился на глупую Еленку, на норов ее задиристый. А через час до того распалил себя, что уготовился дать ей злой ответ, да передумал.

Она привалилась к стволу березовому и спала. Лик спокойный такой, тихий, но промеж бровей горестная складка. Вот от той складки Влас и не смог глаз отвести. Сидел и себя виноватил. За то, что невесту не смог оборонить, за дурость свою, через которую посекли лучший его десяток, а еще и потому, что Еленка нравилась.

Разумел, что эта теремная за своих и в огонь, и в воду. Биться станет насмерть, себя угробит, но не свернет с пути. А через упрямство свое сдюжит многое, да в том и многих мужиков превзойдет.

– Дурёха, – шептал, – вьешься, как мотыль над светцом*, себя к смерти толкаешь.

По низкому солнцу Влас разбудил Елену: потряс крепкой рукой за плечо. Та глаза распахнула, спросонья вздумала улыбнуться, но себя сдержала. Не иначе, как поняла, кто перед ней.

Молча вывели сивку из схрона, скоро перешли большак и направились опричь репищ* к Шалкам. Добрались до крайнего домка и остановились под забором, оглядываясь.

– В деревню нам нельзя. Кругом обойдем и к Любимовскому лесу. Коня веди, Елена, – сунул боярышне в руки поводья. – Ежели что, не думай. В седло и скачи, оборачиваться не моги. В лесу схоронись, а как темень падет, себя скрепи и езжай к Любимово. Дорогу знаешь? Не бойся ничего.

Она промолчала, слов кидать не стала, но Влас приметил, что поводьев не приняла, а стало быть, не согласна: вон и губу закусила, и брови изогнула, и кулаки сжала.

Едва договорил, пошел дождь: муторный, ледяной. Влас задумался крепенько, разумея, что ему дожди холодные привычны, а вот Еленке каково будет в сыром-то лесу? Однако знал – скрепиться надо и добраться до Любимова, а там уж и тепло избяное, и щи горячие.

– Мятель накинь, – прошептал.

– В дом надо стучать. Хлеба торговать, инако не дойдем, – прошипела сварливая. – Я сама говорить буду, а ты за мной становись. Ежели что, на коня и скачи, не оглядывайся. Лавра сбереги. Олюшка ему порукой будет, ее все в Зотовке знают. Посестра боярская, не простая какая. Обо мне не думай, небось, привычно тебе людей-то кидать.

Власу жуть как хотелось рот ей заткнуть, но себя удержал, только обсмотрел косу ее долгую.

– Что лупишься? – Еленка взяла косу в кулак и попятилась от Власия.

– То и луплюсь. Смотрю, хватит ли косищи, чтоб на сук накинуть и тебя на ней подвесить. Одной гадюкой меньше станет. А за то язык свой змеиный виновать.

Даже в темноте дождливой увидел Влас, как глаза Еленкины сверкнули злобой.

– Ты тут змей, не я. Верткий и противный. Лишь бы себя удоволить и пузо свое сберечь. А до других и дела нет. Валяй, вешай. Во снах являться стану и донимать тебя, медведина косматая.

Кровушка в голову Валсову кинулась скоро, злоба затопила, да задела клевета обидная. Кинулся к боярышне, схватил рукой за тонкую шею и к забору прижал.

– Видал я дур, но таких, как ты никогда, – едва не придушил, как злобился! – Всех за пояс заткнула.

Молвил и дрогнул сам от единой только мысли, что творит нелепое, девушку обижает. Под рукой его билась тонкая жилка на шее боярышни, словно укоряла Власа: «Сдюжил, справился с девицей, медведина». Пальцы-то разжались, слова уж уготовились спрыгнуть с языка: утешить Елену, сказать, чтоб не опасалась.

А она и не убоялась! Уж рот открыла, чтобы лаяться, да тут скрипнула калитка малая.

– Кто тут? Чьих? – хриплый мужицкий голос прорезал дождливую муть. – Чего третесь у забора?

– Путники мы, – пропищала Еленка и руку Власову скинула с себя. – Нам бы хлебца, мил человек, да иной какой еды. Деньгой разочтемся, не обидим.

Калитка раскрылась, из нее вылез мужик в большой шапке и суконной попонке. Оглядел обоих, брови кустистые сдвинул.

– Деньгу покажи, – просипел.

Влас сунулся за пояс да понял, что в бою все растерял. А тут Еленка выскочила, Влас не успех ухватить за длинный рукав зипунка.

– Вот, – и протягивает серебрушку. – Ты репки дай пареной, рыби, коли есть. Хлебца и мяса какого. Медовухи баклажку. Есть медовуха-то?

Мужик шапку сдвинул на макушку, раздумывал. Оглядел Еленку с ног до головы, зацепился взглядом за перстни ее блескучие, но смолчал. Поворотился и ушел во двор.

– Идем, Елена. Немедля, – Влас потянул боярышню к коню.

Хотел отругать, что сунулась вперед него, себя выдала дорогими кольцами, но смолчал, разумея, что сделанного не воротишь. А тут наново скрипнула калитка, показался хозяин: в руках узел холстинковый и баклажка. Молча сунул в руки Власу принесенное, и протянул ладонь заскорузлую, мол, давай, плати.

Еленка серебрушку ему кинула и пошла. Влас совсем обозлился: ни поклона, ни слова доброго, будто все ей должны. Понял, что боярского она в себе скрыть не умеет, да и сама мало понимает, как со стороны ее видят. Да тем снова себя выдала.

– Спаси тя, добрый человек, – Влас голову склонил. – Дай те бог.

– Ага. И тебе не хворать, – мужик уперся взглядом во Власа, соображая. – Куда путь держите?

– Так в Зотовку, – соврал боярич, разумея, что не просто так выспрашивает. – К новому хозяину Нестору. Поклониться, поручкаться.

– За полденьги пущу в клетушку ночевать. Чай в лесу муторно, – заманивал.

– Спаси тя. Мы ужо пойдем. К утру, бог даст, в Зотовке будем. Время дорого, – Влас наново голову склонил и уж не стал дожидаться, что мужик ему ответит.

Взял коня за поводья и пошел за Еленкой, что жалась промокшей птахой у забора.

– За мной иди, – прошептал. – Поспешай.

– Сам не отставай, – отпела сварливица и двинулась на Власием.

Глава 11

Темный лес встретил хмарью дождливой и холодом. Не отозвался защитой, не зауютил для путников троп своих, будто гнал от себя. Елена шла торопко, старалась не отстать ни от коня, которого вел Власий, чтобы дать тому роздых, ни от самого боярича. Радовалась, что идут по кромке лесной, не по бурелому лезут, тогда б еще труднее. С непривычки оскальзывалась на мокрой глине, гнулась под тяжестью мятеля, что принял на себя дождь и защищал теперь боярышню крепостью своей.

Усталость навалилась тяжко на плечи, клонило в сон, но Еленка упрямилась и шагала, шагала, шагала. Мысли вязкие донимали. Не могла и не хотела уразуметь, отчего боярский сын таким гадостным оказался. Не понимала, как можно бросить людей своих, как оставить беззащитных, как не помочь?

А меж тем и иные мысли липли. Знала же, что Власу туго приходится сей миг. Едва ли не тяжелее, чем ей самой. А он ничего – идет себе, да идет. Молчит, не ворчит.

Помаялась Еленка тишиной, а потом не вынесла:

– Влас, сел бы ты на конь. Свалишься, – ведь не то хотела говорить-то, а вон поди ж ты…

– Надо же, голос подала. Я думал, ты спишь на ходу, – зловредный жених отозвался на удивление бодро. – Не твоя печаль, о себе горюй.

– Погорюю, не тревожься. Больше-то некому, – рассердилась, а с того и пошла быстрее, будто сил прибавилось.

– Себя в том вини, упрямая, – Власов голос зазвенел потаенной улыбкой. – Всех от себя отворотила, одна осталась, воительница. Что, заскучал язык твой? Ругани просит?

– У тебя допросишься, – ворчала. – Ты говорить-то не умеешь, все с кулаками лезешь.

– О, как, – Влас перебрался ближе к Еленке. – А и молодец, Елена Ефимовна. Сама себе придумала и теперь трещишь, языком звенишь. Обскажи мне, это когда это я тебя обидел?

– Когда?! – Еленка аж подпрыгнула. – Да вот в Шалках! Душить принялся!

– Ой, ли? – Влас фыркнул не хуже коня своего упрямого. – И как? Сильно придушил?

Елена уж хотела ответ дать супостату, да рот закрыла. Сказать-то нечего.

– Ты ухватись за гриву-то, Еленка, – голос Власа потеплел. – Скользко. По такой темени и упасть недолго. Мятель сухой?

– Сухой, – прошептала едва слышно, а все потому, что изумилась.

Ведь ругала его, корила, а он об ней думает. Чудной жених-то попался, чудной.

– Ты скрепись, еще немного осталось. Дойдем до поворота к Любимову, и там уж ночь досидим. Елена, костра развести не придется, – утешал.

– Почему? Мы ж в лесу и далеко от Шалок. Чай тут ворога нет. Или как? – испугалась, но виду не подала.

– Нет. Не тревожься, – сказал и отвернулся.

Елена сей миг и поняла – врёт. Но смолчала, удивляясь самой себе.

– Власий, а как коня-то твоего зовут? Я его сивкой… – говорила глупое, но слушать тишину не желала.

– Чубарый*. Сколь лет со мной, все верой и правдой. Да, Чубка? – потрепал уставшего коня по мокрой гривке. – Однова вытянул меня из реки. Дно вязкое, глинистое, а я в доспехе да и подраненный, вылезти не могу. Так Чубарый не забоялся и сполз ко мне по бережку. Я его за повод ухватил, а он и вытянул. Потом лесом к подворью привез. Я-то помню мало, повис на нем тряпицей.

Еленка насупилась, а все через то, что пожалела окаянного. Сама себе дивилась.

– Я бы тебя не унесла, коли не Чубка.

Влас помолчал минуту малую, но ответил:

– Еленка, почти пришли. Свезло нам. Дождь дождем, а небо светлое. Заплутали бы, не инако. Сейчас схрон найдем. Придется тебе подсобить маленько. Бронь на меня вздеть. Сдюжишь? – обернулся на нее и смотрел, взглядом жёг.

Боярышня встала, как вкопанная.

– Влас, зачем брони-то? Ты чего? Кому тут наскакивать? Говори нето!

– А чтобы коню было легче, глупая. Не он понесет, а я на себе. Устал он, оголодал. Одной травой сыт не будешь. Овса бы ему. Падёт, так совсем худо.

И наново Еленка не поверила.

– Врешь, как есть врешь!

– И откуда силы берешь орать? Все неймется тебе, – рыкнул и поворотил в лес поглубже.

Прошли недолго и набрели на поваленную сосенку. Над ней елка ветки развесила, какое-никакое укрытие от дождя докучливого. Чубку пристроили, взялись вздевать бронь на Власа – маялись долго, но сдюжили.

Потом уж расселись на бревне, и Елена принялась рыться в суме: достала снеди, разложила тряпицу у себя на коленях и хлеба разломила. Влас взял кус и стал жевать, да так муторно, устало.

– Сейчас попить дам, сейчас, – засуетилась, полезла за баклажкой.

– Сядь. Сядь и ешь. Сил набирайся.

Она и не перечила. Пожевали, запили разведенной медовухой, да так и сидели нахохлившись. Еленку качало, в сон клонило. Она и не поняла, как оказалась под боком у Власа. Тот прикрыл ее своим мятелем, прижал к себе и положил голову ей на макушку.

– Грейся, сварливая. Прикорни.

Голос его уже плохо слышался Еленке: как в тумане, как издалека. Уснула, да покойно так, словно под рукой батюшки когда-то.

Вот проснулась тревожно…

– Елена, очнись. Еленка, – Влас легонько потрясывал за плечо. – Вставай. Сей миг вставай. Садись на Чубарого и езжай, не оглядывайся.

Голос строгий, в глазах тревога плещется. Утро хмурое, безветренное и холодное добавило страху.

– Что? Куда? Влас, а ты? – вскочила, заметалась. – Не поеду без тебя! Ты чего удумал?

Сказала, и услыхала речь чужую! Догнали? Сыскали?

– Быстро, Елена, на конь! – подпихнул рукой здоровой к сивке.

– Влас!

А он и слушать не стал: закинул боярышню в седло и стукнул коня по спине. Тот и понес через дерева к просвету. Шёл ходко, а вот Еленка тому не радовалась. Извертелась вся, измучилась, а потом взяла и поворотила обратно.

Как сталь о сталь бьется, услыхала раньше, чем увидала. На полянке Влас сошелся с двумя конными. Как жив был до сих пор, Еленка и не разумела. Вертелся ужом, махал мечом, но видно было, что трудно приходится парню.

За кустом хоронился лучник вражий, но стоял смирно, ждал, когда добьют.

– Господи, господи, не оставь, – шептала заполошно, с коня слезала и тянулась к луку тугому. А как вытянула его, так и стрелку накинула и не иначе как с испугу послала ее сильно и метко.

Стрела угодила в шею коня вражьего. Да так увязла, что конь забулькал и стал заваливаться на бок, за собой и седока потянул. Упали оба! Еленка только и услышала хруст костей и последнее жалостливое ржание убитой животины.

Влас изловчился и мечом прошелся по ноге другого ратного, а тот и сверзился, о землю стукнулся. Еленка зажмурилась, не хотела видеть, как боярич ворогов добивает.

– Елена! Назад! – кричал Влас громко, бежал быстро к боярышне. – Назад!

Она, растерянная, напуганная и не разумела, что делать надобно. А уж потом и поняла – лучник-то еще живой.

Влас кинулся к ней и собой заслонил. Еленка увидала только, что стрела прошла совсем близко к Власовой шее, чиркнула и оставила кровавую отметину. Вскрикнула, да и не поняла, как лук ее оказался в крепких Власовых руках, а уж затем лучник пал на землю, да и затих.

– На конь! Живо! – ее подпихнул, сам уселся позади нее. – Я тебя потом удушу, да уж наверняка, накрепко. Куда полезла?! Что сказано было?!

Чубарый будто понял, что бежать надо быстро и понес так, как сил доставало. Через малое время выехали на дорогу и словно вздохнули.

– Не зевай. По сторонам смотри, – наказывал Влас. – Чай не одни были.

Еленка и завертела головой, а вот увидала нежданное: по плечу Власову под кольчугой расплывалось кровавое пятно.

– Влас, рана-то! Отворилась! – запищала испуганно.

– Не о том сейчас. Смотри, сказал!

На дороге в хмурой пелене утренней показался отрядец о полтора десятка. Еленку в озноб кинуло, от страха язык отнялся.

– Все, Еленка, все. Свои, – Влас говорил тихо, словно ветерок в листве шептал. – Акимку вижу, брата своего старшого. Не бойся…

И замолк, упал на нее, придавил туловом боярышню.

– Влас, Власка! – запричитала, заплакала. – Ты не смей! Помирать не смей! Я тебя выхожу! Сейчас травок запарю, Влас!

Глава 12

Власий вздохнул глубоко, словно вынырнул из омута. Глаза распахнул, огляделся, да понял, что лежит в теплой избе на лавке и под чистой шкурой. В углу малой ложницы образ святой, под ним лампадка теплится. Свеча кривенькая на столе стоит, коптит и огоньком покачивает.

Под рукой что-то гладкое да теплое. Подумал было, что шёлк, да и одернул себя: откуда тут шёлку взяться. Тяжко приподнял голову и увидел Еленку: сидела прямо на половице, склонила голову на его лавку, спала. А сама крепенько за его рукав держалась и не чуяла, что большая Власова ладонь на ее макушке лежала.

– Шёлк… – прошептал тихо. – Вот они, косы-то твои какие.

Еленка вздрогнула, вскинулась, глаза распахнула.

– Влас, Власка!

Не думал боярич, что гордячка эта плакать умеет. Рыдала так, что самому выть хотелось: головой ткнулась в его бок, скулила, как кутёнок слепой, что ищет мамку свою.

– Будет, ну будет тебе, – гладил по теплой головушке, утешал, да без привычки неумело так. – Елена, уймись, прошу. Всю рубаху измочила. Не инако плыть придется, глянь, слёз-то налила. И чего рыдаешь? Живы все.

– Вла-а-а-с…ты ж из-за меня-я-я-я… – Жалилась или прощения просила?

– Елена, пить дай. Помру от жалости, так, когда еще придется водицы свежей испробовать? – вот и жалел, и радовался.

Сам не понимал, с чего такое счастье: сидит девка, рыдает. Миг спустя и уразумел, что по нему убивается, и с той мысли заулыбался.

– Пить? Ой, мамочки, что же это я… Сейчас, сейчас, – вскочила, метнулась рыбкой проворной к столу и подхватила кружку. Поднесла к его губам, а сама теплой рукой обхватила его за шею, приподняла.

Влас пить не торопился: уж очень отрадно было, что хлопочет гордячка, суетится вокруг него, а пуще всего то, что прижимает к себе нежно.

– Спаси тя, Елена Ефимовна, – утер губы рукавом. – Ты чего рыдать-то надумала? Раньше надо было, когда на волосок от смерти бегалась.

Она не осердилась, как ждал того боярич, а встала и поставила кружку обратно. А уж потом обернулась к нему и взглядом таким обожгла, что после него и помереть не жалко: и теплота в нем, и еще что-то непонятное, но уж очень волнительное.

– Власий, ты же из-за меня там. Я ведь подвела под мечи? Не отвечай, сама дотумкала. Узнал меня тот в шапке. Ляхов по следу пустил. Перстни мои запомнил, – лоб наморщила, будто наново плакать собралась. – Не послушалась я тебя.

– Елена, придется и мне рыдать сей миг, – устало опустил голову на лежанку.

– Чего это? – подошла осторожно, снова уселась на половицу и в глаза заглядывала.

– Того это! Третьим разом меня от смерти оборонила. Вот и буду рыдать от стыда. Что смотришь? Ведь кто узнает, что боярышня теремная за меня ратилась, позору не оберешься, – Влас хохотнул и поморщился: плечо дернулось болью, а шею огнем ожгло.

Она хоть и улыбнулась, но слёз не сдержала. Влас и дышать перестал, глядя в синие блесткие глаза. Сердце трепыхнулось, бухнуло о ребра.

– Власий, тебя ведь дожидалась. Ты день пролежал и вот уж ночь на исходе. Рассвет недалече. А мне ехать надо.

– Чего? – слова-то в глотке застряли, мысли врассыпную. – Куда ехать?

– Так в Череменец. Я брату твоему все уж обсказала, что не сложилось промеж нас. И про обещанье твое тоже говорили. Он и согласился. Возок мне нашел, двух ратных дал. Отсюда до скита всего два дня, Влас. И поспешать надо, инако дожди пойдут, дороги размоет. А тогда уж ждать снегов. А Лавруша там один, разумеешь? – голос ее понежнел. – Власий, ты не сочти за труд, отправь мне, когда нето, горсть деньги из сундука. Обустроиться надо.

Влас все понять силился, что она ему говорит, все смотрел на косу ее тугую, на летник новый. А когда разумел, едва не подскочил. Однако сил хватило только чтоб сесть на лавке да и то с натугой.

– Ты…да ты… Куда?! Сказал, что сам тебя отвезу, так чего трепыхаешься? – озлился. – Обсказала она! Болтушка торопливая!

– Власий, ты чего вскинулся-то? Ты ляг, ляг, – поднялась, положила руки ему на плечи и на лавку толкала. – Тебе лежать и лежать. Крови-то пролил немало. Какой ты провожальщик сейчас? Аким вон и весть в Сомово послал, что лежишь ты в немощи. Уж лекарку ждут. Ты чего?

– Да отлезь ты! – руки ее спихнул и уселся, покачиваясь. – Елена, раздумай крепенько. Какой тебе скит?! Да не пущу я тебя!

– Ты ж обещался, Влас! – вскрикнула, брови изогнула удивленно. – Что ж теперь? От слова своего отпираться станешь?

– Я-то не отпираюсь, Еленка. Уповаю, что ты в разум войдешь! – ярился, сказать ей хотел, а слов найти не мог. – Ты-то почему? За что себя хоронить вздумала? Жить тебе и жить. В тебе же явь плещет, да так яростно, что все сносит. Задохнешься там, глупая! И себя загубишь, и брату не поможешь.

Рукой здоровой схватил боярышню за плечо, встряхнул, как кулек. А она и не вырывалась, только смотрела на него. С того взгляда Влас будто ледком покрылся. Тряхнуло ознобом и разумением, что от своего не отступится.

– Стало быть, доля моя такая. Я кто есть-то? Дочь, девица. Невелика пташка. Жизнь моя подневольной была да и будет. Долг мой брата сберечь, Влас. А иного и нет. Батюшке обещалась, да и сама того хочу. Ты давеча говорил, что за своих горой вставать не будешь. Я так не умею, не могу. Лавру я нужна, а потому буду там, где он.

– Заладила! Лавра выпестуем. И без тебя справятся. Ты почто лезешь? – уговаривал, но уж знал, что зазря.

– Сестра я ему. Единственная, – молвила и пошла к образу в углу. – Как его одного оставить?

– Как, как, наперекосяк. Елена, ему дядька нужен, чтоб выучил меч в руке держать, мудростью поделился, наставил, как власть в кулак собрать. Чему ты научишь боярина будущего? Как вышивать? Али прясть? – едва не кричал.

А она ничего, смолчала. На икону глядела, словно видела там то, что никому иному не под силу разглядеть. А уж потом и ответила, да так, что Влас обомлел.

– Зачем, говоришь? Чему выучу? – обернулась на него, полыхнула синим взглядом, прожгла насквозь. – Ты матери рано лишился, Влас. Чай ласки-то, тепла давно не чуял? Оно и видно. Семья для тебя звук пустой, дом родной не боле, чем крыша над головой. А все с того, что в хоромах ни отрады, ни слова доброго. Сам сказал, что сына бы своего оставил, ай не так? Боярин не токмо защитник, но и тот, кто жалеть умеет. Батюшка мой на том стоял твердо. Жалости и любви матери учат, сестры да тётки, а тебя, видать, наставить некому было. Души в тебе мало, Влас. Кто ж встанет за тобой, ежели ты токмо шапка соболья и полсотни мечей? За золото, пожалуй, пойдут в сечу, а по сердцу, по душе – никогда. А злато союзник больно шаткий. У кого деньги больше, тому и поклон.

– Елена, за что ты укоряешь-то меня? Ты ведь не разумела ничего, – голос Власов дрогнул, а все потому, что говорила и твердо верила в каждое слово свое. – Почто принижаешь?

– Не укоряю, Влас. Не хочу, чтоб Лавр вырос таким, как ты бездушным. Не я тебе судья, а токмо лишь бог наш единый, – перекрестилась на икону и договорила. – Одного не разумею, зачем ты меня прикрыл в леске? Смерти не убоялся.

С теми словами шагнула к дверце невысокой, а на пороге обернулась и наново взглядом ожгла.

– Я Акиму скажу, что очнулся ты. Рассветом уеду. Ты прости, если что не так делала. Не держи зла, Власий Захарович. И спаси тя за Олюшку, за Лаврушу. Даст бог, еще свидимся, – поклонилась и уж собралась уйти.

Влас забыл о руке своей, о немощи, шкуру откинул и подскочил. На ногах едва стоял, но к боярышне шагал без остановки. Добрался, ухватил ее рукой за шею, к себе притянул и лбом своим к ее лбу прижался.

– Дурёха. Ведь слушаешь, а не слышишь, Елена, – шептал тряским голосом. – Не поняла ты, глупая, о чем я тебе говорил. Не услыхала меня. Останься. Доберемся до Сомова, там до снегов переждем, а уж потом, ежели не одумаешься, отвезу тебя к брату. Елена, не губи себя. Не хочешь за мной жить, так пусть. Но не в скит же.

Она вздрогнула, не оттолкнула. Влас почуял, как затряслась девушка, как задышала часто.

– Не могу я, как ты о себе печься вперед других, – руку на грудь ему положила, а потом уж тихо поцеловала в щеку. – Здрав будь, боярич. Не поминай лихом, – и вышла за дверь.

Влас выругался злобно, кулаком по двери стукнул, за Еленкой хотел идти, да обсказать, неразумной, что ошиблась она, что не поняла, но не успел. Сделал два шага, качнулся и сполз по стенке. Муть темная накатила, затмила разум, в омут глубокий кинула.

Глава 13

В светлице* большой тепло, уютно, смешливо. Девушки затянули песнь, но сбились, а с того и засмеялись весело, позабыв об иглах, спицах и веретенцах. А уж отсмеявшись принялись красавицы за разговоры, но радости долгой не нашли в том.

Мамка Вера сунулась в девичью, да и отругала, призвала к порядку проказниц. Вмиг головы склонились к урокам*, а шепотки стихли.

Ольга не смеялась, да и разговоров не вела. Так и не смогла найти себе подругу какую или просто одногодку для беседы душевной. Оно и понятно, мало кому из девок пришло бы в голову дружиться с такой-то красавицей. Дурёх не сыскалось на то, чтоб пришлая женихов у них переманивала, да и себе взгляды парнячьи забирала.

Тошно было Олюшке в богатейших Сомовских хоромах. Все одна, все молчком. Обижать не обижали, привечали, не гнали. Боярин Захар по голове ласково гладил, велел его дом своим почитать. А как, ежели ни отрады дружеской в нем, ни доброго взгляда?

Маялась Оля без малого месяц, с того самого мига, как привезли подраненного Власия, жениха Еленкиного. А там уж поживший боярин рассказал, что Лавра в скиту спрятали, что посестра любимая за ним ушла. Велел тайну блюсти и никому об том не говорить.

Олюшка от таких вестей вскинулась, просить хотела, чтоб отпустил к Елене, к Лавру, но забоялась. Не привыкла лезть вперед, волю свою показывать. Да и по размытым дорогам недалече уедешь. Разве что до ворот подворья: не земля вокруг, а речка грязная.

От маяты тоскливой Оленька часто смотрела в малое оконце ложницы, что выделила ей мамка Вера. Видела Власия: бродил по двору, метался, как медведь в тесной клетушке, месил вязкую грязь сапогами. Сам сердитый, неразговорчивый, а взгляд злобный.

Такого боярича Оленька пугалась, потому и терпела одинокую маяту свою, крепилась. Однако тоска одолевала: Оленька похудела, побледнела, ночами слез не сдерживала, просила господа хоть о снежке малом, чтобы забелил темень непроглядную, подморозил глинку вязкую, сделал дороги крепкими.

И ведь услыхал, не обделил заботой своей сиротку. Морозцы нагрянули скоро, и в одну ночь укрылась земля белым пологом. Небо засинелось, солнце проглянуло. Ольга, помолившись, насмелилась и пошла к Власию.

Долго топталась перед крыльцом, ждала, когда выйдет боярич. Он и вышел: шуба волчьего меха, шапка того же зверя, сапоги теплые и подпояска простая. А вот взгляд-то маятливый едва ли не больше, чем Оленькин.

– Здрав будь, Власий Захарович, – прошелестела тихонько и поклонилась низёхонько. – Дозволь слово молвить.

– Ольга? – остановился, брови разгладил. – Ты чего тут? Обижает кто?

– Нет, что ты, – помотала головой. – Спаси тя за доброту, за дом и стол. И батюшке твоему поклон низкий за все хорошее.

– Так что ты? Говори. Отказу не будет.

– Власий Захарович, не откажи, отпусти в скит к посестре, – едва не прокричала, да и в слезы кинулась. – Там место мое, рядом с ними. Ведь сколь лет одним домом, одной семьей. Отпусти, Христа ради.

– Оля, не плачь, обскажи все, – шагнул с крыльца высокого, ближе встал. – Ай, плохо тебе у нас? Ужель в богатом дому хуже, чем в скиту глухом?

Ольга насмелилась взглянуть в глаза бояричу и обомлела. Смотрел внимательно, словно ответа важного ждал для себя. Она смутилась, но не промолчала:

– Власий Захарович, душа-то не тут, не в хоромах, а с ними, с Еленушкой, с Лаврушей. Сердцем я там, а здесь, как неприкаянная, чужая, – понурилась, опустило головушку в теплом нарядном платке.

– Вон как… Душа, говоришь не на месте? Сердцем там? – вроде с ней говорил, а вроде сам собой. – Стало быть, в скит? Себя хоронить?

– Отчего же хоронить, боярич? Чай люди-то везде живут. Да и благостно в скиту, отрадно. Родные близко, – улыбнулась.

Власий молчал, смотрел вдаль, будто думу думал непростую, уж потом на Олю глянул, а та изумилась: смотрел-то весело, будто за минутку малую перевернулось в нем многое.

– Сам свезу тебя. Ты другим днем готова будь.

Ольга и ответить не успела, слова доброго ему кинуть, а он уж шагал широко к воротам, кричал новику, чтоб коня вели. А через миг уж поднялся в седло и выскочил с подворья.

Ольга постояла еще немного, полюбовалась на солнышко, на снег беленький, вдохнула холодного, морозного. Уж поворотилась, чтоб в терем идти. Хотела помолиться о счастье своем, собрать свои пожитки и Еленкин короб, что так и стоял в ее ложнице, хранил в себе шубейки дорогого меха, летники парчовые, сапожки ладные да шапочки. Но уйти-то не успела, уперлась в грудь высокому ратному. Взгляд-то вскинула и оробела. Парень видный: высокий, крепкий, глаза яркие такие, навроде серебристые. Шапка на макушке, шубейка нараспашку.

– Не пойму, уснул я, сон вижу? – парень во все глаза смотрел на Оленьку. – Откуда такая красавица? Чьих ты, чудо чудесное?

Ольга, привычная к такому, слегка поклонилась и ответила урядно:

– Ольга Берестова, десятника дочь. Посестра боярышни Елены Зотовой.

– Вона как, боярышни, значит, – улыбнулся. – А я Ерофей Глуздов, тоже из десятников. Так ты не кланяйся мне, лучше улыбку кинь, да взглядом нежным подари. Век помнить буду.

– Благодарствуй на добром слове, Ерофей, – улыбнулась по привычке. – Доброго тебе дня, лёгкого.

– Спаси тя, Ольга, – Ероха заулыбался. – Второго дня видал посестру твою.

Ольга и вскинулась, бросилась к парню.

– Неужто? Расскажи, как она, что?

– А и расскажу, – довольный Ероха поиграл бровями потешно. – Идем вон хоть за хоромину. Там на приступке и сядем. Ольга, говорить стану хучь весь день, ты токмо рядом будь.

– Ой… Весь день-то не получится. Мамка Вера ждет в светлице, урок делать. Ерофей, ты уж обскажи, как Елена? Как Лавруша?

Ерофей брови свел к переносью.

– Какой Лавруша? Нет никакого Лавруши.

– Ерофей, ежели Елену ты видал, стало быть ближник боярский. А я посестра боярышни. Знаю, куда Лавра свезли и зачем. Утресь сама к ним поеду, боярич Власий сам везти обещался.

Ерофей смотрел серьезно, а уж потом загрустил: увидала Олюшка, как плечи его поникли.

– Оля, невезучий я. Только встретил тебя, а ты уж с подворья бежишь. Вот что, я с вами поеду. Чего мне тут делать, ежели и боярич там будет, и друг мой Проха, – вновь заулыбался ратный.

– Так что с Еленушкой? – Оля положила ладошку на рукав шубы Ерофеевой.

Тот приосанился и начал:

– А и проворная у тебя посестрица, Олюшка. Токмо приехала, а уж и обустроилась. И вот что я скажу, я бы и сам лучше не сделал. Пока до скита добиралась, так и приветила бабу с дочкой, те по миру шли*. Она их с собой взяла на возок, а потом в дому устроила. Помогают ей, хозяйничают. А дом-то, дом! О прошлом годе приехал в скит купец худой*. Решился грехи замаливать, а старец Алексий и не пустил. Так тот взял и опричь скита дом себе поставил. С подклетом, с банькой. Вот чудной, кто так грехи-то замаливает? С парком и подклетом, – хмыкнул Ероха, будто удивляясь чему. – Дом поставил, а сам помер. Так вот Елена Ефимовна тот дом и заняла. Лавр ежеденно в скиту, а боярышня к нему ходит. И службу с ним стоит, и гуляют вместе опричь домков, где послухи обретаются. Иной раз Лавр в доме у сестры, отпускают. Старец Алексий согласие свое дал. Вот не ведаю, чем его проняла посестра твоя, но ее привечает. Говорит с ней подолгу, а потом довольный ходит. Ты не опасайся, она не без пригляда. Боярин Захар туда десяток отрядил. Живут недалече от скита и службу несут опричь Елениного дома. Он на бережке озера стоит, так оттуда и скит видно.

– Ох, а я все боялась, что она неприкаянная. Как хорошо-то, – радовалась Олюшка.

– Ну, а я о чем! Токмо, Оля, в скиту муторно. Ни праздников, ни гульбищ. Волки воют в лесу, да тишина, хоть плачь. Ты зачем туда? Народец там тихий, все больше старики и лишенцы*. До скита святого по озерцу идти надо и то, когда ледком возьмется*. А так-то токмо по воде. Веслом так намашешься, что никаких молитв не надо.

– Так и должно быть, Ерофей, – прошептала Оленька. – Грехи замаливать завсегда тяжко. К святому месту путь непростой.

– Вот ты какая, Оля, – Ерофей глядел не отрываясь. – Ужель так много грехов не тебе, что знаешь, как замаливать?

– Сколь есть, все мои. Мне и ответ держать, – Оля уж поняла, что понравилась парню, с того и решила не говорить с ним дольше нужного. – Дай те бог, Ерофей, за вести добрые.

Поклонилась и пошла, а он догнал.

– Ольга, обидел? Не хотел… Прости, если что не так. Ты вроде как бежишь от меня, а почему не разумею. Ай, противен? – брови свел, обиделся.

– Почудилось тебе, Ерофей. Иди мне надо, мамка заругает, – солгала Оля и ушла.

Когда в светлице стемнело, Оленька встала с лавки, отложила в сторонку довязанные копытца, поклонилась девицам да мамке Вере:

– Спаси вас, добрые люди. За доброту и ласку. Завтра уезжаю и уж когда свидимся, не ведаю, – ответа дожидаться не стала, ушла.

Спустя малое время поскреблась в гридню к боярину Захару. Он впустил и молча выслушал слова ее благодарственные, принял поклон низкий. Начал было уговаривать, останавливать, но Оля только головой качала и плакала. Отпустил, а как иначе? Поцеловал в лоб и перекрестил на дальний путь.

В своей ложнице Оленька помолилась и улеглась на лавку. Думала, что уснуть не сможет да ошиблась. Глаза открыла задолго до рассвета, умылась, косу сметала и села ждать боярича.

Глава 14

Власий крепился, уговаривал себя не бросать Чубарого в быстрый ход. Конный десяток шел борзо, а вот возок, в котором ехали дядька Пётр с женой и Олей, сдерживал малый отрядец: то в снегу увязал, то останавливался.

Сколь раз зарекался боярич не брать с собой баб походом, а все одно, пришлось. Ольгу свезти надо было. Да и дядька Пётр, согласившись пестовать Лавра, жену с собой взял. Светлана женщина тихая, добрая, но вот беда – бездетная. Услыхала о ските, о Лавруше, так и просветлела ликом, обрадовалась. Да и сам дядька принял долю свою с отрадой: при деле и опричь дитяти, пусть даже и не кровного.

Вот и выходило, что все вокруг радовались, кроме Власия. Ольга улыбалась, ждала встречи с близкими, Ероха вился возле нее, едва снежинки не сдувал. Дядька Пётр обнимал жену за плечи, шептал ей на ухо, отчего женщина посмеивалась и кивала согласно. Ратные балагурили, радовались морозцу легкому и безветрию. А вот Власий ярился! Сколь еще-то ехать, чтоб наново увидеть бедовые глаза проклятой боярышни Еленки?

Без малого месяц мысли о сварливой покоя не давали. Расстались-то скверно: она о нем дурно подумала, не дала рта открыть, объяснить, что и к чему. С того Власий и злился, и тосковал, и метался, что зверь в яме, пока не дотумкал, что надо бы повидать окаянную боярышню, да разом все и разрешить.

А тут и Ольга подоспела! Выискал повод, чтобы Еленку поглядеть. Решил ехать, да обрадовался: будто муть рассеялась, дурное развеялось, а на сердце полегчало. Власий уж и сам себе удивлялся, все не мог разуметь, с чего таким заполошным стал, если бы не Олины слова, мол, душа не на месте и сердце не там. Верно сказала-то! Влас думками в ските был, опричь сварливой боярской дочки, что снилась ему частенько и тем донимала страшно.

Ехал Власий по заснеженному лесу – дурень дурнем – то улыбался, то серчал, то сам с собой разговоры разговаривал. Все измысливал, что сказать упрямой боярышне по приезду.

Меж тем дорога стала глаже. Возок уж не застревал, а потому и отряд пошел быстрее. По темени выехали к деревеньке малой опричь скита и решили там ночевать, а уж поутру быть у Череменецкого озера.

Власий вертелся на лавке, все с Еленкой говорил, словно она рядом была. Но сон сморил, а как иначе? А во сне видел боярич рябину алую, присыпанную белым снежком, Еленку, что с улыбкой смотрела не него, и глаза ее синие. А утром подскочил раньше всех, умылся ледяной водой из кадушки, волосы пригладил. Подумал, потоптался в холодных сенях, а потом и бороду расчесал.

– Власий, ты что ни свет, ни заря? – Ероха приподнялся на лавке, зевнул. – Бродишь лешаком.

– Чего сразу лешаком? – всполошился боярич. – Умытый я. Космы пригладил.

– Морда у тебя лешачья, друже. Зенки уж дюже блескучие, прям как у нечисти.

– Тьфу ты. Отлезь, языкастый. – Отругал Ероху и принялся одеваться.

Через час уж и тронулись. А еще через малое время выехал отрядец к широкому озеру Череменецкому, заледенелому и заснеженному.

Власий огляделся да и разумел – место святое. Небо, сколь глаз видит, синее, солнце яркое, снег до того белый, аж слепит. И промеж всего этого благолепия – тишина. Словно никогда не случалось сечь кровавых, смертей, голода и иных напастей. Леса вокруг скита старые дремучие, а деревеньки редкие да малолюдные.

Дорогой Власию попадались рябины, усыпанные красными ягодами, покрытые снегом. С того боряич улыбался широко, поминая Елену и то, что эту горькую она привечала. Не удержался, протянул руку и ухватил гроздь. Кинул в рот ягоду и зажмурился: сладкая она, морозная, а греет чем-то.

– Вон он, домок, – Ероха подвел коня к Власию и поехал рядом. – Хорош?

Власий кивнул, но и задумался. Дом-то крепкий, даже красивый. Подклет высокий, гридниц не одна, а две иль три, никак не менее. Небось, и ложниц в достатке. Ближе к озеру банька кряжистая, да еще с пару срубов, не иначе как для скотины иль для припасов. Забора и вовсе никакого, да и зачем, если вокруг тишь да гладь, божья благодать. Обустроилась, сварливица, осела. И как теперь ее отсюда сковырнуть?

Подумал молча, да и изумился сам себе. Осела и осела, ему какое дело до бывшей-то невесты? Но мысль окаянная точила, гневила, но меж тем и печалила. А с чего, Власий и сам не разумел, пока не подъехал к домку и не увидел Еленку. Та вышла на крылечко, да и замерла, не веря глазам.

Боярич едва с коня не сверзился! Стоит вся из себя счастливая, улыбка на лице широкая, белозубая. Мордашка румяная, а косища толстая на грудь перекинута. Зипунок теплый, плат ладно облегает головёнку, а глаза до того синие, хоть жмурься.

– Ленушка! – Ольга на ходу из возка прыгнула и бросилась к посестре. – Ленушка, сестричка моя!

Еленка и сама побежала, обняла девушку, прижалась. Так и стояли: Ольга плакала, говорила что-то сбивчиво, а Еленка улыбалась, будто подарок получила самый, что ни на есть дорогой.

Влас сидел, да смотрел. Все ждал, когда боярышня на него взгляд кинет, а она будто и не видела. С того осерчал, морду скривил, а потом слез с коня и принялся указывать. Андрюху-десятника с людьми послал к ратному домку, чтоб сменили своих-то. Петра с женой вытянул из воза, велел Ерохе тюки таскать в дом, сундуки, а потом вовсе озверел и наказал еще и харч нести в схроны.

А Ероха ничего, довольный бегался. Все хвастался силой перед Ольгой, за раз нес на широких плечах по два-три мешка и похохатывал.

Один Власий остался неприкаянным и без дела. Опомнился и взял Чубарого за узду, потянул к сараюшке.

– Власий Захарович! – голос Еленкин до того удивленный, что словами не передать. – Ты ли? Прости, не признала я.

Обернулся, хмурясь, да и высказал:

– А чего тебе меня признавать-то? Чай не родня, – в глаза окаянные заглянул и простил сварливице все и сразу.

Смотрела, не отводя взора, то ли понять силилась зачем он тут, то ли иного чего ждала. Власий уж рот открыл все ей рассказать, да Ольга все никак не уходила. Прилипла смолой к посестре и руки ее не отпускала.

– Здрав будь, боярич, – поклонилась Елена урядно. – Рада гостю. Вижу, не один ты?

Пётр с женой подошли, кланяться-ручкаться.

– Не признала, Елена? – дядька шапку на макушку сдвинул. – Дружка свадебный. Ай, забыла?

– Да как забыть, не забыла, – и снова поклон. – Заходите, гости. Согрейтесь. Не инако дорогой промерзли.

– Спаси тя, – тётка Светлана вышла вперед. – Так мы надолго к тебе, боярышня. А Лавруша-то где? Мы ж с Петрушей к нему.

Еленка удивилась заметно, кинула быстрый взгляд на Власа, а тот кивнул, мол, все так.

– Ты просила дядьку к брату приставить, вот и получай нето. Пётр Ильич самый мудрый средь Сомовых, в том ручаюсь. А жена его, Светлана Ивановна, подмогой станет, – Влас злобу свою спрятал, чай о родне говорил, не о лягушке какой склизкой.

– Спаси тя, Власий, – Еленка и вовсе засветилась, будто ангелы крылами на нее свету намахали. – Радость-то, радость какая.

И все разом загомонили, засмеялись и толпой повалили в дом. В сенях Власий приметил статную бабу. Та захлопотала, начала шубейки с гостей тянуть, дочь звать, приказывать на стол метать. Как только дверь затворилась, из-за угла хоромцев показался Ероха и нырнул проворно в дом, гостей догонять.

– До чего ж отрадно тебя встретили, Власка, аж слезу вышибло, – ворчал забытый всеми боярич. – И все у нее не как у людей.

Оглянулся на скит средь озера, засмотрелся. Благостно, иначе и не скажешь. Колоколец на церквушке звякнул, вспугнул стаю птах, те и взвились в синее небо, закружились привольно.

– Обустроилась она, ишь. Чернавок уж нашла, – Влас оглядел чистый двор, приметил высокую гибкую рябину. Подумал, что на Еленку похожа: у той губы такие же алые, и пахнет свежо и горько.

Меж тем дверь скрипнула, отворилась, и на пороге показалась боярышня: плат накинут наспех, глаза сияют.

– Власий, ты чего ж? – шагнула с приступки крутой. – Ай, зайти не хочешь?

– Не звали, – огрызнулся, разумея, что дуркует, как подлеток. – Ништо, перетопчусь. В ратную избу поеду. Бывай нето.

– Вона как, – глазами высверкнула. – В ратную, говоришь? Так и езжай, горевать не стану. С месяц ни слова, ни полслова от тебя. Я извелась, думала, помер. А ты вон какой, поперек себя шире и морда румяная! – И стоит, взглядом прожигает!

Влас и застыл истуканом. Все не мог разуметь, то ли ругает его, то ли печалится о нем.

– Опять орать? – взвился. – Морда моя тебе не по нраву, да? Уж прости, что не худой и мертвый, не сумел сдохнуть, чтоб тебя порадовать!

– Болтун! – подскочила ближе. – Я тут о нем…а он! Стыда в тебе нет, медведина окаянная!

– А чего ж не петух?! Ты еще змея припомни, сварливая!

Так бы и ругались, если б не тихий и донельзя изумленный голос:

– Влас, ты что ль?

Боярич обернулся и увидел рыжего Прошку. Тот стоял, открыв рот, едва шапку не ронял с головы.

– Власий Захарыч, ты чего?

– Того! – Влас ругнул друга и пошел за Чубарым.

Услышал, как за спиной его Прохор спрашивал у Еленки, что ж такого случилось с бояричем. Она не ответила, а миг спустя хлопнула громко дверь хоромцев.

– Влас, Власка! Погодь! – Проха нагнал, за рукав уцепил. – Это чегой-то ты? Отродясь тебя таким не видал. Чего глотку драл на боярышню?

– Проха, не начинай, инако нелепие сотворю! – вскочил в седло и был таков.

Жаль не увидел, как Проха задумчиво почесал в бороде, а чуть погодя присвистнул и захохотал.

Глава 15

Елена зашла в свою малую ложницу, на лавку присела. Хотела дух перевести, устала хлопотами. Дядьке Петру с женой указала, где жить-спать, Олюшку рядом с собой поселила, отогнала Проху с Ерохой от посестры: вились вокруг красавицы, едва не ругались друг на дружку. Еще и припасы с Агашей-чернавкой сочла, дровницу обсмотрела.

Светлана с Олюшкой в баньку ходили погреться с дороги, звали Елену, но она отговорилась заботами. Теперь сидела и жалела: от беготни употела вся. Одной в пар не хотелось, но себя увещевала, собрала узелок с чистым, пошла.

Дорогой нашла Агашу в сенях, просила на стол собирать, да ее дожидаться. Та кивнула, хотела провожать боярышню, но Еленка головой мотнула, мол, в дому дел невпроворот, а она и сама не безрукая.

В предбаннике тепло, сухо, душисто: травки по углам висят, лавки широкие поставлены. Уж в который раз Еленка помянула добрым словом купца худого незнакомого и старца Алексия, что дозволил ей жить в чужих хоромах. Уютно и в дому, и опричь.

Узелок положила, скинула с себя одежки и шагнула в теплую баню. Водичка в бадье холодная Череменецкая. Старец говорил, что живая она: и тело лечит, и душу светлит. Еленка тому не верила, но прозрачную воду из озерца любила: ледяная, сладковатая и пахнет свежо.

Зачерпнула ковшом водицы, плеснула щедро на камни горячие и залюбовалась на светлый парок. Присела на полок и принялась косу разметывать, пальцами пряди разбирать. Укрылась волосами, как пологом шелковым и сидела, глаза прикрыв, думала о зловредном бояриче Власе, что ругался утресь и серчал.

– Ну и ладно. Ну и пусть, – ворчала Еленка. – Ишь гордый какой! Надо было в ноги кланяться? Упрашивать, чтоб в дом взошел?

И злилась, и печалилась. Все простить не могла ему слов страшных о том, что своих бросит, не любила его надменности и глаз льдистых. А еще и языка острого, умишка проворного. А печалилась с того, что не приветила, как должно. Ведь он, а не иной кто Лаврушу вытащил от Нестора, бился в Шалковском лесу, себя не жалея, ее кинулся возвращать, а потом еще и собой прикрыл от стрелы вражьей.

Пока обмывалась, пока косы полоскала, все ворчала, все сердилась на боярича. Но наново вспомнила старца Алексия и гнев смирила, как сумела. Решилась идти в ратную избу поутру и говорить с Власием.

Отжала волосы, поворотилась к дверце, а она возьми, да распахнись. На пороге Влас: босой, в одних портах. Еленка от изумления рот открыла. Глядела на боярича, а тот брови возвел высоко и уставился, как на зверя диковинного!

– Охальник!! – закричала так, что сама вздрогнула. – Сгинь!

Ухватила ковш, зачерпнула ледяной воды и плеснула на парня. Тот даже не шевельнулся, лишь глаза прикрыл, руки повесил вдоль тулова, поник плечами и стоял, обтекал. Спустя миг, заговорил:

– Да что ж такое-то? Не день сегодня, а наказание страшное, – провел пятерней по лицу, стряхнул капли на пол. – Доколе? Я тебя спрашиваю, доколе ты меня мучить-то будешь, Елена?! Все наперекосяк, все не по-людски!

– Уйди, срамник! Глаза твои бесстыжие! – кричала, а сама металась по баньке, выискивая, чем прикрыть наготу. Наткнулась на веник, ухватила и к груди прижала.

– Тьфу! Да не смотрю я! – прорычал, как зверь рассерженный, и вышел в предбанник, бухнув тяжелой дверью.

Еленка на полок уселась с размаху, затряслась напугано, а уж потом начала удивляться. Он-то как тут? Зачем влез? Раздетый, босой… Посидела малое время, а потом прыснула легким смешком.

Положила ковш, который все в руках держала, да и пошла вон из пара. Дверь приоткрыла и опять увидала Власа! Сидел спиной к двери на широкой лавке: рубаха уж на плечах, ноги в сапогах.

– Ты… Ах, ты… – задохнулась от злости Еленка. – Пошел отсюда!

– Не пойду. Находился уже. Рубаху вздень, не повернусь, пока не скажешь. Елена, и давай без крика. Думаешь, я запросто так ехал в скит? Разговор у меня к тебе, – спину выпрямил, вроде как больше стал: руки в кулаки сжались, плечи натянули полотно рубахи богатой.

– Нашел место! – ярилась, а сама металась по предбаннику, рубаху натягивала. – Уйди, говорю! Дурной! Что люди-то скажут?!

Он молчал, с того Елена и разумела – не уйдет. Пришлось летник надеть, сесть на лавку подальше от парня и волосы пальцами раздирать. Спустя время опомнилась, потянулась за гребнем, расчесала долгие пряди, сметала косу. Торопиться, не торопилась: Влас сидел смирно, молчал, ждал ее слова.

– Говори нето. Чего хотел? – тихо так молвила.

Он и повернулся, взглядом одарил чудным: интерес в нем жгучий, иное что-то, отчего у Еленки щеки запылали ярким румянцем.

– Не насмотрелся еще? – головы не опустила, смотрела прямо.

– Не знаю, что и ответить тебе, боярышня. Не так, чтоб насмотрелся. Боюсь, пропустил чего. Давай еще раз, а? Ты в пар ступай, а я наново влезу. Как насмотрюсь, так и отвечу, – улыбкой сверкнул, зубами белыми похвастался.

Она уж хотела ругаться, но замерла. Улыбка-то его уж очень красила. Стыдно вспомнить, но часто Еленка видела во сне такого вот боярича: смешливого, веселого. Может, с того и сама улыбкой засветилась, а вслед за тем и рассмеялась. Влас за ней, а она еще громче.

– Ох… Елена, с тобой соскучиться, надо дюже постараться, – хохотал Власий, веселился.

– А то! Это ж я к тебе в баню лезла. Дай, думаю, повеселю Власия Захаровича, а то он приуныл чегой-то, – вторила Еленка звонким смехом. – Ты чего зашел? Неужто не углядел, что на лавке девичье лежит? Да вон и сапожки мои у порога.

– Так не приметил. Зря ты не спросила с меня красных сапог-то, те бы я сразу увидел, – провздыхался с трудом. – Мне девчонка твоя сказала, что тут дядька Пётр. К нему лез. Ты погоди, может, он где и засел.

Снова посмеялись, а уж потом Влас лицом построжел.

– Я тебе деньгу привез, отдать не успел. Шел через дядьку передать. Про Нестора обсказать… По бездорожью сидел в Зотово тихо, по снегу шебуршаться начал. Ты об том не думай, сюда не дойдут, побоятся. Десяток ратных на смену привел, стеречь будут. Ежели беда нагрянет, ступайте в скит, там оборонять проще. Поняла ли, Елена?

Она кивнула и ближе придвинулась.

– Влас, не серчай, что не приветила, как должно. Растерялась я… Обрадовалась Олюшке, – винилась боярышня.

Он улыбнулся коротко и наново осерьезнел.

– Елена, ведь знаю тебя всего ничего, а изумляюсь. То ты волчицей смотришь, едва не кусаешь, то винишься. Ты как ветер переменчивый. Пойди, ухвати. Не удержать тебя, не привязать, – говорил тихо, взглядом обжигал, клонился ближе, будто рассмотреть хотел. – Обо мне худо думаешь. Сам не знаю, с чего меня гложет, ведь расплевались уже. В разные стороны теперь смотрим.

Елена замерла, дышать перестала. Уразумела, что рядом мужик сидит – крепкий, молодой. Жаром от него пышет, иным чем-то, могучим тревожным, но и волнительным. Поняла про себя, ежели б сей миг стояла на ногах, так бы и сомлела, коленки б подогнулись.

– Власий, близко ты… – хотела отодвинуться, а он не пустил: накинул широкую ладонь на ее плечо, удержал.

– И ближе бывал. Ай, забыла? – прошептал, едва не в губы. – Чего ж сейчас заполошилась?

Затряслась, зарумянилась, а глаз опустить на смогла, будто приворожил чем боярич зловредный, на себя смотреть заставил.

– Влас, знаю, какой ты, а думать худо не могу о тебе… – Точно, заворожил, иначе Еленка ни за что правды не сказала бы, а тут само с языка соскочило – не воротишь.

– А какой я, Елена? – и наново взглядом жёг.

– Все под расчет у тебя, многое златом меришь, к людям с холодком, – шептала, дурочка, всю правду ему. – Токмо не пойму, с чего ты жизнь свою так мало ценишь, за чужих ратишься, а своих не обороняешь…

– А кто они мои-то? – Влас-то говорил, но Еленке чудилось, что мыслями он далече, будто не о том речь ведет, о чем думается.

– Ну…как… Семейство твое, братья… – так бы и смотрела в глаза его серые, так бы и повиновалась чудному, огненному взору, если б не стукнулось что-то глухо об пол в парной.

С того оба будто морок с себя скинули, очнулись и сели пряменько.

– Семейство и братья мои, верно. Я, Власий Сомов, за них в ответе. За них в огонь и в воду, – Влас брови свел к переносью. – Но я ведь не только Власька, я еще и боярич Сомов. А потому моих у меня не один, не два, а много больше. Полсотни ратников, да их семьи. Дети, мамки, отцы. Промеж того холопы, закупы. И за них мне тоже ответ держать. Разумеешь ли, Елена?

– Разумею, – кивнула. – И что тем сказать-то хочешь?

– Ты, вроде, не бездумная, Елена, так ужель не понимаешь? – смотрел строго, внимательно.

– Власий, ты обидеть меня хочешь, так молодец, получилось. Я чего понять-то должна? Ты тут говоришь мне всякое, а к чему не разумею, – рассердилась, хотела с лавки вскочить, а боярич удержал, усадил обратно, а вот сам встал и принялся ходить по предбаннику.

– Ты давеча упрекала, что дом для меня токмо крыша над башкой, что не ведаю я к людям тепла. Укоряла, что не поведу людей за сына своего головы класть. А я тебе скажу – только так и обороняю их. Ответь, Елена, с чего за одного боярского сына должны жизнь свою отдать десяток ратных? Да как потом стоять перед вдовицами, в глаза их глядеть? Как растолковать детишкам, что осиротели они, отцов лишились токмо потому, что жизнь боярича дороже, чем все их вместе взятые? – тревожился, метался, словно медведь в клетушке тесной бился. – Люди, Елена. Люди главное мое богатство. Ими меряю, а не деньгой. Лучше одного лишиться, но сберечь многих. То мой боярский долг. А Власов иной. За отца, за братьев глотки зубами стану драть. Но сам. И для того не буду неволить людей, не поведу под мечи вражьи токмо по приказу. Иное дело сеча. Тут беда общая – всяк знает, за что бьется. За жен, детей и ближников. За место родное, отеческое. Говоришь, с холодком я? Так приходится, Еленка. В бою некогда сопли жевать, слезы по щекам размазывать. Людей на смерть вести, та еще радость. Разнюнишься, всех и утратишь.

Еленку будто к лавке придавило. Словно тяжесть на плечи легла непосильная: ни двинуться, ни вздохнуть. Такого-то Власа еще и не видала! Глаза горят, руки в кулаки сжимаются яростно! Сидела и не понимала, как раньше-то не замечала пламени его? С чего взяла, дурочка, что холодок в нем?

– Влас…Власка…так я же… – руку к нему протянула, а зачем и сама не поняла.

– Ты же! – злился боярич. – Ты лютой волчицей за брата грызлась, так то твоя стезя, девичья. Была б матерью, за детей хлесталась. Да и всех бы пересилила. Такой, как ты не встречал я еще. Вздумай ты выйти за родню ратиться хучь перед целым войском, я б не знал, кто первым выйдет из той сечи. Стрежень в тебе крепкий, а вот дальше носа своего девичьего не видишь. Сиди тут и думай, сварливая.

С теми словами цапнул шубу свою огромную, шапку и за порог выскочил. А Еленке на миг почудилось, что бежал не от нее, а от себя. А почему, не разумела. С того подхватилась и за ним кинулась, вот как была без сапог и платка.

– Влас! Постой! – бежала по снегу, звала.

Он ее услыхал и встал, словно на стену наткнулся. Потом обернулся и взгляд кинул, да такой, что Еленку наново ожгло.

– Куда ты, дурёха? Волоса-то мокрые, застудишься, – шагнул близко, надел на нее шапку свою и мягонько так за плечи повернул к баньке. – Ступай, согрейся и не бегай по морозу босой.

Глава 16

– Проха, шёл бы ты отсель, – Ерофей друга гнал. – Вот не к месту ты тут.

– Чегой-то? – рыжий отступать не собирался, прислонился широким плечом к стене хоромины, глядел в темнеющее небо. – Так-то посмотреть, ты тут не у себя, Ероха. Ты ж в Сомово уехал, вот и сидел бы там.

– Вольный я. Куда хочу, туда и еду, – проворчал Ероха, глядя на дверь: ждал, когда покажется красавица Ольга. – Проха, чего мы бодаемся попусту? Ольга мне улыбки кидает, не тебе. Так ты и катись отсель. Вон, сходи к ратным, пива испей, поешь.

– Ага, побежал, аж сапоги задымились. Ты, Ерох, дюже много мнишь о себе. С какого ляду она на тебя бы кинулась? Вон, морда у тебя хитрая, космы вихрастые. Да и сам ты того, неказистый.

– Прям смотрю на тебя, друже, и млею от красы твоей неземной, – ехидствовал в ответ Ерофей. – Вот дал бог счастья-то. Нос, что репка, зенки круглявые, а волосья, ну чистый жар. Ей, ей, встретишь тебя ночью, так и порты обмочишь. Токмо непонятно от страху иль от смеху.

– Ну, ты! Растрепался, не уймешь! Кто еще тут порты обмочит! – взвился рыжий парень и попер на друга. – Иди, говорю, не ты ей надобен.

– Да иди ты, докука! – пнул легонько в плечо, упреждая. – Прохлопал девку, так и стой в сторонке, как теля неумытый.

Рыжий пнул в ответ, а Ероха уж замахнулся наново, но кулак опустил.

– Прох, прям, как с Анькой. Помнишь?

– Помню… – Прохор руку опустил, голову склонил. – Ерох, вот ответь, за что нам такое наказание? Век одних и тех же девок привечать? Это за какие такие грехи?

Ероха не ответил, не знал что говорить. Так и стояли друг против друга, дышали тихо, едва парок изо рта вылетал.

– Не выйдет она. Идем нето, – Ерофей двинулся было к тропе в ратную избу. – Вон уж и боярышня гнала днем. Так, может, и посестре наказала не выходить?

– Вот то и обидно, друже. Елена Ефимовна просто так гнать не стала бы, – Проха наново привалился плечом к хоромцам. – Вот чудная девушка боярышня наша. Я увидал ее впервой, так чутка обохмурило меня. Ярая, горячая. А потом уж смекнул, не моего полета птица. Впервой так-то, Ерох. Сам знаешь, я от девок не щемлюсь, да и на сословие не гляжу. А тут…

– Твоя правда. Вроде и красавицей не назовешь, а смотреть на нее тянет. Глаза до того бедовые, что потонуть недолго. А стать? Видал? Не идет девка, плывет. А Власий слептырь. Такую паву не разглядел, – Ероха хмыкнул и толкнул локтем Проху по-дружески. – Вот Ольга красивая. Отродясь таких не видал. И милая, тихая, чай не смотрит волчицей, как Еленка.

– Ой, Ероха, сказать тебе хотел, да ты мне голову-то задурил! – Проха аж взвился. – Власий углядел, да еще как. Нынче поутру сам видал. Стоит, орёт на нее, а у самого борода топорщится аж искры по ней прыгают.

– Брешешь, – Ероха сдвинул шапку на макушку, глаза распахнул шире некуда. – Власий? Орать? Ты, Прох, ври, да не заговаривайся. Чтоб Власька, да на девку? Не-е-е-е, ни в жизнь.

– Что б я сдох! – Проха обмахнул себя крестным знамением. – Ты сам размысли, с какого ляду он потащился в скит, ежели из Зотовки вести гнилые, а? Боярин Захар полусотню поднял. Сомовка мечами ощетинилась, как еж, а Влас по лесу гулять попёрся? К ней ехал, к паве. Вон чего деется, Ерох. Все, пропал друг наш.

– Иди ты… – Ероха ухмыльнулся, а миг спустя уж хохотал. – Проха, чую, циркус будет. Еленка-то деваха крепкая, такую употеешь уговаривать.

В тот миг скрипнула дверь хоромцев, и на пороге показалась Ольга с ведерком в руке. Парней, как подменили: гоготать перестали, улыбками расцвели и кинулись, обгоняя друг дружку, к красавице.

– Оля, а давай я тебя по воду провожу? Глянь, темнеет. Не ровен час оскользнешься у проруби, – Ероха рвал из рук девушки ведро.

– Оленька, да не ходи ты с ним. Он тебя заговорит насмерть. А я тихий, молчать стану и на красоту твою любоваться, – Проха оттер плечом друга и вылез вперед.

Ольга растерялась, смотрела то на Проху, то на Ероху, да молчала. Дверь скрипнула и на пороге показалась боярышня Елена.

– Опять? – руки на груди сложила, голову подняла высоко. – Иных дел нет? Прохор, не я ли тебя просила за Лавром сходить? Ерофей, а ты тут за какой надобностью? В ратной избе не сидится? Близ скита, а себя роняете. Невместно.

Проха с Ерохой примолкли, и было с чего. Боярышня говорила твердо, голоса не повышала, а вот каждое ее слово будто приказывало.

– Ступай, Оля, куда собралась, не опасайся, – Елена кивнула, а Оля и пошла. – А вы обое со двора идите. Ежели ближники боярича Сомова, так и место ваше опричь него. И до тех пор, пока он сам волю свою не изъявит и иного указа от него не будет.

Парни насупились, но перечить не стали. Правда, пошли неохотно, медля.

– Ай, каши мало ели? – подгоняла боярышня. – Шевелите ногами-то.

– Елена Ефимовна, а как же Лавр? – Проха сунулся было обратно.

– То уже не твоя печаль-забота. Дядька у него есть, он и распорядится, – и снова голос твердый боярский.

Пришлось идти в ратную. Дорогой молчали, да и что говорить, когда девка молодая взяла, да только словами и выперла со двора.

– Ерошка, так-то глянуть, не такая уж и пава. Влаську жалко.

– Прох, ты язык-то прикуси. Влас чай не бездумный, сам разберется. Не лезь, а то тебя дураком и назначат, – Ероха натянул шапку пониже. – А если рассудить, то боярышне такой и должно быть. Вот пусть Влас с ней и бьется, а наше дело маленькое – стоять в сторонке и смотреть во все глаза на позорище.

– Какое такое позорище? – Проха аж поперхнулся морозцем.

– Если она нас с тобой от посестры так гонит, то как себя оборонять будет? Ой, достанется Влаське.

– Тьфу, дурень. Влас наш сокол, а не кочет какой! Сдюжит, перепрёт!

А боле ни слова и не сказали, захрустели сапогами по снежку и через малое время влезли в теплую ратную избу.

Глава 17

Власию не спалось: все вертелся на лавке, все метался. Вспоминал боярышню с бедовыми глазами, да тем и гнал от себя сон. Вроде и поговорили, поняли друг дружку, а все не так, все не о том.

Теперь уж донимала не совесть, а самое что ни на есть парнячье. Десять раз проклял Власий сам себя за глупость свою, за то, что полез в баню и увидел то, чего никак не ждал. Ослеп совсем, разум обронил, а все через нее, через окаянную Еленку. Оно понятно, все можно перетерпеть, но тут иное дело: девушка нравилась, да не просто, а слишком. И характер ее горячий, и красота, и стойкость редкая. Да что там! Теперь уж Влас и голос ее поминал, и он казался сладкой песней.

Стыдно было перед самим собой, когда вспоминал побег свой заполошный из бани и Елену, что кинулась за ним по снегу босой. Ведь думал не о том, как уйти поскорее, а как остаться рядом с боярышней.

Влас повертелся на лавке, скинул теплую шкуру и встал: воды испить, лицо горячее снежком утереть. Побродил по ратной избе, послушал хохот парнячий. Промеж всех выделялся особо Прохин: громкий, да с переливами. Хотел уж обругать за эдакий грохот, но себя сдержал, разумея, что валить с больной головы на здоровую бояричу невместно.

Прислонился к стене сеней, почуял под головой край не струганной доски, да так и стоял, пока дверь с улицы не распахнулась и на пороге не показалась баба-молодуха. Свежая с мороза, румяная, ядреная. Другим разом Власий и думать бы не стал, подарил бы бабу серебрушкой, да и приласкал жарко, а ныне все не так и все не то.

Муторно смотрел, как молодуха проскочила из сеней в бабий кут, да и затихла. А сам тяжко, словно дед, осел на крепкий старый сундук и молвил в пустоту темноватую:

– Все, присох… – голос прошелестел листвой опавшей. – Господи, не мне судить о замыслах твоих, но ответь мне, почто она? Сколь девок вокруг тихих, милых…

Замолк, а сердце, все одно, выстукивало: «Иной не надобно».

– Ведь едва терпит меня, как сладить с ней? Ты ее ко мне привел, ты и ответ дай.

В спину привычно ткнулся оберег Ладинец, а с того у Власия в голове и прояснилось.

– Ладно, поглядим еще, кто кого! – пригрозил пустым сеням. – А может еще само пройдет? Сжалится господь, освободит от маяты.

А сердце наново стучало: «Лучше дышать перестать, чем ее утратить».

Долгонько сидел Власий на сундуке, то спорил с собой, то соглашался, а уж когда обессилел, взошел в ложницу, да повалился на лавку тяжелым кулём. Снова вертелся и все до тех пор, пока в его закуток не залезли Проха с Ерохой и не принялись укладываться ночевать. Через малое время заснули оба, а вот Власий так и смотрел в потолок, так и вздыхал.

– Ероха, сколь еще-то сопеть будешь? Ночь-полночь, а тебе неймется, – Прохор зевнул сладко и уселся на лавке, шкуру откинул.

– Проша, ежели что послышалось тебе, так пойди и лоб перекрести. Сплю я, отлезь, – Ероха и не поднялся, всего лишь на другой бок перевернулся.

– Влас, ты что ли? – Проха повернул голову свою патлатую и смотрел на Власия.

– А если и я? – Власий муторно глянул на рыжего дружку, на огонек кривенькой свечки, а потом голову повесил и запустил обе пятерни в волосы.

– Эй, Власька, ты чего? – Проха подскочил и в мгновение ока оказался рядом с бояричем.

Ероха, все ж откинул теплый тулуп и уселся, глядя на дружков своих.

– Ничего, – Власий подорвался с лавки и принялся бродить по тесноватой ложнице от стены к стене. – Может, заболел. То в жар, то в холод. Будто проклял кто. Иль бесы убоялись святого места, покоя мне не дают. Лезут, окаянные, а мне одна маята.

Проха с Ерохой молчали, но Влас приметил, как подмигнули друг другу, а потом ощерились улыбками.

– Что лыбитесь? Рады, что бояричу лихо? Дружки называются.

– Знамо дело, бесы. Те самые, что в юбках ходят, подолом метут и той пылью нам глаза застят. Бес-то твой случаем не синеглазый, ась? – Ероха загоготал, вслед за ним Прошка, а Влас встал, словно по голове его треснули, да так сильно, аж до изумления.

– Ты что несешь? – голосом похолодел боярич, глазами и навовсе заледенел. – Язык свой уйми, во рту держи.

Ерофей мигом улыбку с лица смел, осерьезнел.

– Влас, не серчай. Думал, разговор-то шутейный. А тебя вона как…

– Как так? – Влас кулаки сжал, аж пальцами хрустнул.

– А так, – теперь уж и Проха болтать принялся. – Ты вон сам на себя непохожий стал. Утресь тебя увидал, да и не узнал. Ты ж не орешь никогда. Токмо, ежели в бою, но там-то по делу. А тут накинулся на дев… Ну, на Елену Ефимовну. Это что ж она такого сотворила, чтоб млявый Власий Сомов глотку драл?

Влас промолчал, но кивнул, мол, дальше давай.

– Проха хоть и дурень, но временами и на него находит разумение, – Ерофей поднялся и пошел к бояричу, положил руку на плечо. – Видать, наступила она тебе на сердце, Власка. Вот те и неймется. Ты ж у нас парень особый, инакий. Скучно тебе, когда все просто. А когда дюже трудно тебе и в радость. А боярышня Зотова, это тебе не Зойка Рябова, мельника дочь. Разумеешь?

Власий промолчал, снова голову опустил, вздохнул тяжко.

– Прав ты, Ероха, – не стал отпираться Власий. – Вот за каким лядом меня сюда понесло, а? Сидел бы в Сомово, горя не знал.

– Ага, сидел бы. Прям сиднем, – Проха хохотнул. – Ты много усидел-то, а?

Влас только головой покачал.

– И ведь сам же виноват. Кто меня за язык тянул, когда отпускал ее в скит? Сидела бы сейчас у меня в хоромах… – Влас словно думал вслух. – А теперь пойди, сковырни ее отсель. Обжилась, сама себе голова.

– А она-то что? Как? – Ероха тоже слегка приуныл, по всему было видно.

– А никак, Ерох. Никак.

Влас побродил еще сколько-то времени по тихой ложнице, пока Проха не высказал:

– А чего ее сковыривать? На плечо и айда до Сомовки. А что? Уж увозил так однова. Мы, когда за Лавром-то полезли в Зотово, я поглядывал. Пока Ероха тянул парня из окна, я и видел все. Ох и кричала дев…Ну, Елена Ефимовна.

Влас улыбнулся нехотя, а потом и вовсе рассмеялся. За ним, словно вздохнув, и оба приятеля захохотали.

– Ладно, будет, – Власий унялся, пошёл к лавке и спихнул с нее рыжего Прошку. – Про разговор этот не поминайте, будто и не было.

– Да как скажешь, боярич, – хмыкнул Ероха. – Но, ежели что, подмогнем. Пока будешь ее тянуть на плечо, так и быть, коня приведем. А сами скажем, что ничего не видали, не слыхали, да и зовут нас никак.

С тем и улеглись на лавки, гоготали, пока Власий не озверел и не кинул в голосистого Проху увесистым своим сапогом. А уж потом уснул боярич и спал слаще некуда. Не инако разумел, что приключилось с ним, принял тяжкую свою участь.

По первому солнцу вскочил с лавки, будто сил прибавилось втрое, метнулся на двор, умылся начисто. Махнул рукой дозорным, да и собрался идти к боярышне окаянной. Нашел повод: деньгу-то так и не отдал вечор.

Шел неторопко меж белых сугробцев, смотрел, как солнце светлое поднимается на небо, как скачут по деревам снегири красногрудые, да клюют алую рябинку.

– Быстрей-то не можешь? Уж сколь тебя тут дожидаюсь. Вон и руки закоченели.

Власий едва в сугроб не сверзился, когда услыхал тихий голос Елены. Но себя сдержал, даже изогнул бровь изумленно, мол, вот те и новость.

– Ты как тут? За каким делом? – а голос, все одно, дрогнул.

Уж слишком хороша была девушка этим морозным утром: глаза сияют, щеки алеют, а губы и вовсе пламенем рдеют. Коса тугая на груди лежит, а поверх платка легкие снежинки.

– За важным. – Супилась, сердилась, а на что не понятно.

– Так говори. Иль мне прикажешь зябнуть, дожидаясь? – смотрел-то гордым кочетом, а внутри все дрожало, будто огонек трепетал.

– Ох, и зловредный ты Власий Захарович, – ворчала, но в крик не срывалась.

– А то! Токмо так тебе скажу, меж нас двоих есть кое-кто и позловредней, – хотел пыжиться дальше, но не сдержался и улыбнулся.

А потом и вовсе дышать перестал, заметив ее улыбку. И ведь легкая была, едва по губам мазнула, будто сверкнула далекая звездочка.

– Я тебе шапку принесла… – помялась малый миг и шагнула ближе.

Протянула бояричу добришко его, а он и руки поднять не смог: любовался Еленой, забыл обо всем. Она постояла с протянутой рукой, а потом взяла да надела ту шапку на его голову.

– Замерзнешь, Власка.

В голосе ее услыхал непривычную нежность, с того, должно быть, принялся донимать окаянную шутками. А пуще всего потому, что не хотел стоять дураком да хвостом вилять перед ней, как щеня неумный.

– Так-то поглядеть, дело важное, да. Шапка, это ж самое главное. Еленка, вижу, подобрела ты в скиту. Не инако бесы испугались места святого и повыскочили, – сказал и увидал наново ту самую боярышню, что ругалась с ним по осени в большом лесу опричь Шалок.

– Ах ты… – задохнулась злобой. – Как тебя земля-то носит, болтун!

– О как! Узнаю Елену Ефимовну. Напрасно я про бесов-то. Сильны, ох, сильны, – смеялся, подначивал, радовался искристому взгляду боярышни.

Замолк быстро. Елена голову к плечу склонила и смотрела так, словно он самое расчудесное чудо. А потом и вовсе изумила: злость с лика смела, глаза долу опустила и поклонилась поясно.

– Власий Захарыч, прости меня. Не знала я, что такой вот ты. Думала о тебе дурное, а сама-то дурой и была. Ты уж сколь раз помогал мне. Если б не ты, не отец твой, дай ему бог на много лет, Лавра бы живым уже не видела. И сама бы погибла. Я вот ругаюсь на тебя, а ты и дядьку для братца нашел, и припасов дал. Ратные твои денно и нощно стерегут, глаз не смыкают.

Сказала и застыла, не иначе ждала от боярича слов ответных, а то и вовсе насмешки или хохота. Влас о том разумел, не ответил сразу, а уж потом сам поклонился Елене, словно боярыне какой заморской: низко и почтительно.

– И тебе дай бог, Елена Ефимовна. Ты сколь раз меня от смерти обороняла и ни разу не стребовала никакой платы, лишь за ближних просила. А еще за то спаси тя, что показала мне вот токмо что, – смотрел и сурово, и нежно.

– Что ж показала-то? – прошептала изумленно.

– А то, что боярского в тебе больше, чем в ином мужике. И несешь себя достойно, и не считаешь зазорным повиниться, коль виноватая. Кто, кто, а я твой норов выучил. Знаю, как нелегко тебе слова такие дались и поклон низкий, – сказал с душой, сердечно, а она поняла.

Зарделась, растерялась и отступила от боярича, а он за рукав ее ухватил и к себе потянул.

– Еленка, ты ведь с разумом, не кура какая, и иным девкам не чета, так размысли, что тебе тут делать? Лавр вырастет, в силу войдет, примет на себя дела, заботы. А ты? В терему сидеть перестаркой? Ты и брата-то видеть будешь всего ничего, а уж когда у него своя семья заведется, так и навовсе заходить перестанет. Ужель такая доля тебе заказана? – говорил, сбивался, голосом дрожал.

Она глаза распахнула широко, будто никак разуметь не могла, о чем он ей говорит сей миг.

– Власий, не пойму я… – попыталась отойти, а он еще крепче сжал ее плечо, еще ближе к себе притянул. – Ты, о чем говоришь-то? Ведь решена участь моя. В скиту я, иль не видишь? Опричь брата. Обратной дороги нет. Токмо в Зотово и лишь по воле Лавра, боярина будущего.

– Ой, ли? – говорил, а сам смотрел в глаза синие, блескучие, да тонул в них, как тонет кутёнок малый в глубоком омуте. – Только слово молви, сей миг увезу тебя.

Сказал и дышать перестал: ждал ответа от гордячки и сварливицы. А она и вовсе такой не смотрелась! Взгляд испуганный, не верящий, а промеж всего еще и печаль в нем взвилась на малый миг, да осела, словно пыль на дороге в сухой день.

– Не молчи ты, Христом богом прошу. Ответь, Елена… – голос тряский, да такой, какого сам Влас за собой и не помнил.

– Ты…как…зачем? Власий, куда? – слова сыпались, что горох.

– А то не знаешь, куда, – тянул к себе синеглазую, едва держал себя, чтоб не качнутся к ней, не поцеловать румяные губы.

– Ты шутишь, не инако, – прошептала еле слышно. – Зачем я тебе? Если б не знала, что золото ты так мало ценишь, разумела бы, что за сундук мой. А так-то что? Ведь норов мой знаешь и едва терпишь. Из-за красы? Так нет ее, не одарил бог.

Влас и слушал, и не слышал. Одно разумел – стережется чего-то, не верит. Хотел уж залиться соловьем, но знал, что пустых слов она не примет, а потому и сказал правду:

– Краше не бывает. Уж сколь дён не думаю ни о чем, кроме тебя, Елена. Знал бы, что так будет, никуда бы не отпустил. Ни в скит, ни к богу, ни к чёрту.

Сказал, как в омут ухнул. А ответом ее молчание, да звонкий щебет малых птах на тоненькой рябине.

Глава 18

– Влас, ты что такое говоришь? – дернулась Еленка, но пойди вырвись: рука крепкая вцепилась намертво в плечо. – Пусти.

Он не послушал, дернул на себя, в глаза смотреть заставил.

– Елена, вдругоряд прошу, размысли, – жёг взглядом. – Не люб тебе? Что ж, насильно мил не будешь. Но со мной тебе жизнь, а здесь погибель. Пойми, глупая, услышь меня. За меня пойдешь, так я воли дам, сколь смогу. Но не бездумной, не заполошной. Врать не стану, Елена, многое и по моему слову будешь исполнять. Таков уряд, и супротив не пойду. Вздохнешь, власть в дому заберешь в свои руки. Подмогой будешь и мне, а вместе с тем и Лавру. Сама знаешь, соседи. Так вместе и обороняться станем. Мое дело сеча, твое – уклад. С такой хозяйкой в доме спокоен буду. Ты сможешь. Кто ж, как не ты?

Елена, может, и хотела стряхнуть руки его крепкие, отступить на шаг, а то и вовсе уйти, но взгляд его блесткий и горячий не пускал. Стояла, смотрела в глаза его светлые и слов найти не умела.

– Очнись, Елена, – крепче пальцы сжал на ее плечах, а потом замер. – И не смотри ты так, ведь сердце рвешь. Что мне делать-то с тобой? Силком увозить? Или зацеловать до изумления, чтоб себя забыла, и сама за мной пошла?

И склонился к ней, будто тянул кто. А Еленка сжалась, испугалась чего-то и руками в грудь его уперлась.

– Пусти! Пусти, Влас! – вывернулась змейкой проворной и отскочила от парня. – Сам не знаешь, что говоришь. С чего ты взял, что смогу? Откуда знаешь, что норов мой не будет помехой тебе? Сам себе врешь, и меня за собой тянешь. Как любить-то меня? За что? Чай не пава, не разумница…Получше меня есть…

Сей миг припомнила Павла Разгадова, любовь свою первую и печальную, голову опустила и уставилась на сугроб: слезы прятала от боярича.

– Погоди ка… – Голос его изумленный заставил Елену вздрогнуть. – Ты мне отлуп даешь? И не потому, что не люб, а через то, что обо мне печешься?

Она и рассердилась. А все с того, что угадал ее мысли.

– Еще чего?! Вот токмо о том и думаю. Не люб, не пекусь. Ступай, куда шел, – брови свела к переносью.

– Так к тебе и шел. За себя звать. Вот и пришел… – Влас сам прищурился. – Еленка, вот все у тебя не как у людей. Ты ответь, противен тебе?

Ей бы соврать, мол, противен, а не смогла отчего-то. Промолчала, но отвернулась и косу за спину перекинула до того горделиво, что словами не передать.

– И как тебя понять? Чего молчишь-то? Изгаляешься? – теперь и Влас осерчал.

– А как хочешь, так и понимай. Не пойду за тебя. Ты сейчас уж дюже сладко поешь, а как в дом приведешь, так и … – себя сдержала, дурного слова не молвила. – Власий, я ведь камнем тяжким на твоей шее повисну. Опостылею скоро. Так зачем тебе такой хомут на шею?

– Вона как, – он подошел поближе, но стоял смирно, рук к ней не тянул. – А не много на себя берешь, Елена Ефимовна? То мне решать, в какой хомут башкой лезть. Уяснила?

– Ты мне не указ. Сказала, не пойду.

На Власия смотреть не стала, испугалась. Повернулась и зашагала меж сугробов к своему домку. Хотела побежать, но гордость не позволила. А вот Власий догнал, ухватил за плечи и к себе поворотил.

– Дуришь? – сквернословил, но не злился. – Тогда вот слово мое. Даю тебе времени до Крещения. А потом не обессудь, приеду и заберу к себе. Хочешь кусайся, хочешь кричи, того и слушать не стану.

Еленка едва рот не открыла, так удивилась его словами.

– Ты никак шутишь, Власий? Опять увозом? Ты не забыл, что боярышня я? Не холопка какая, – хотела гордо выпрямиться, но уж очень изумлялась, с того и вопрошала голосом негромким.

– А и я не закуп, Еленка. Ежели что, виру за тебя дам, – Власий, по всему видно, улыбку сдерживал.

– Балабол! – ругалась, а злобы за собой не чуяла. – Не пойду.

– Ну, это мы еще поглядим, – руки от нее убрал, поправил шапку.

– Власий, я брату нужна. Знаешь ведь.

– Дурёха, – вроде и обругал, а вроде и сказал ласково. – Опричь него есть люди. И не какие-то, а хорошие. Что дядька Пётр, что Светлана Ивановна. Ты сама поймешь, токмо потом.

– И понимать нечего, Влас, – поклонилась и собралась идти. – Не пойду, не сердись. Пути наши разные.

Пошла, склонив голову. Смотрела на белый снег под сапожками, а спиной будто чуяла горячий взгляд бывшего жениха.

– Еленка! – кричал вослед. – Ты так и не сказала, противен я тебе иль нет?!

– Балабол! – обернулась и открикивалась. – Зловредный!

– Не ругайся, сварливая! А то сим днем и свезу! – грозился, а сам улыбался широко.

Еленка с той его улыбки и сама улыбнулась, но себя одернула, повернулась спиной к чудному бояричу и ушла не оглядываясь.

Дошла до домка, скинула в сенях шубейку, плат спустила на плечи и в ложницу свою бросилась. А там уж ладошки к щекам прижала: горели окаянные.

– Болтун, – шептала. – Как есть болтун. И чего прилип? Чего ему надо?

Улыбка против воли наползала на лицо, мысли врассыпную, а сама Еленка, будто в мареве каком: и чудно, и страшно, и волнительно.

С тем уселась на лавку, покрытую свежей шкурой, задумалась. Так бы и сидела, но в дверь тихонько поскреблись.

– Ленушка, ты тут ли? – Ольга тихонько вошла в ложницу.

– Оля, чего? Лавруша где? Привели? – Еленка не успела стряхнуть с себя чудное, а Ольга, видно, приметила.

– Ты здорова? Ленушка, щеки-то, глянь, полыхают. Ты куда ходила? Тебя Агаша искала. Что-то у нее там пропало, – Ольга кинулась к посестре, в глаза заглянула.

– Здорова, Оля, здорова. Не суетись.

– Я бы не стала тебя донимать, токмо боярич Сомов нынче уезжает. Проводить бы по уряду. Да и Лаврушу с ним свести. Чай обое бояричи, соседи, а еще и не ручкались. На свадьбе и не до того было, – Оля уж шла к сундуку. – Ты бы обрядилась. И летник нарядный надо. Скит скитом, но ты ж боярская дочка, не холопка. Смотри, вот шубка на беличьем меху новая совсем. Это батюшка тебе дарил. Ты все смеялась, что надо бы волчью, белка-то дюже добрая. И шапочка, и рукавички.

– Олюшка, ну к чему? Зачем это? – ворчала Еленка, а сама уж тянула руки к нарядам, касалась легонько меховой оторочки, будто ласкалась.

– Ленушка, так что? – Ольга держала в руках нарядные одежки. – Чего взденешь?

– Чего вздену? Ну… да вот хоть эту, – взяла шубку, отцовский подарок. – Оля, ты тоже возьми. Посестра боярская, так и смотрись урядно. Вон, глянь, заячий зипунок. И к лицу тебе, и по стати.

– Елена, ты ли это? – Ольга улыбалась. – Вот сколь лет с тобой рядом, а токмо однова и видала, как ты в нарядах копалась. Давно уж, почитай года с два тому. Еще когда Павлуш… Когда Павел на подворье был.

Боярышня и застыла, будто кто промеж глаз стукнул, да сильно так, едва не до искр в глазах.

– Будет тебе. Нашла, об ком вспоминать, – Еленка отвернулась скоренько, а все потому, что наново зарумянилась.

А потом и вовсе осердилась, только вот не на бывшего Зотовского новика, а на зловредного Власия. Ведь такого наговорил, такого в уши напихал, что одно только умопомрачение. Вон уж и за наряды схватилась, а то в скиту невместно.

В тот момент дверь отворилась, и Лавр вскочил в ложницу.

– Еленка! – бросился к сестрице, обнял крепенько. – Мне дядька Пётр опояску дал, глянь! Я теперь большой уже. Тебя защищать стану и Ольку.

– Братец, какой же ты красивый, сильный, – Еленка улыбалась, гладила Лавра по волосам, целовала в макушку ласково. – И, правда, совсем вырос. Боярин. А пояс-то, пояс! Олюшка, ты посмотри на него.

– И то верно, – Ольга поклонилась Лавру. – Многих лет тебе, Лаврентий Ефимович. С опояской ты уж мужчина бо ярый. За таким, как ты нечего нам бояться. Оборонишь.

Лавр улыбаться перестал, выпрямился, но не горделиво, а с достоинством.

– Дядька Пётр говорит, учиться мне надо. А опояску дал, чтоб помнил я свое сословие и не ронял чести Зотовых, – молвил, задумался, будто вспоминая чего. – А еще, чтоб перед бояричем Сомовым ровней глядеться. Чегой-то он с опояской будет, а я нет.

Елена кивнула, а уж потом и ответила:

– Верно говорит дядька твой. Ты Зотов, так пусть все видят и разумеют, что скоро наш Лавр станет боярином, и не абы каким, а самым сильным.

Лавр потоптался немного, а потом уж попросил:

– Сестрица, ты рядом будь. Не уйдешь, нет? – голосок испуганный, писклявый.

– Все вместе будем, Лавруша. Мы за тобой встанем и никуда не уйдем, – Елена голосом дрогнула, и сей миг выкинула мысли о Власии и его словах: она Ларву нужна, а стало быть, место ее опричь него.

– Побожись, что не уйдешь, – малец обнял Елену крепенько, положил головку смоляную ей не грудь. – А ну как наново лешак полезет?

Елена и дышать перестала. Вспомнила маленького Лаврушу, что после материного пострига спать не мог. Рыдал во сне, кричал, словно черти опричь сидели и маяли паренька. Все жалился сестрице на бородатого лешака, что с собой в болото тянул, дышать не давал. Как вживую встали перед взором все ночи, что сидела рядом с лавкой брата, говорила с ним тихо, утешала, убаюкивала и держала в своей руке пухлую его ручку. Мамок-нянек гнала, сама брата нянчила, жалела.

– Не уйду, Лавруша. Ты не бойся ничего, рядом я. Всех отгоню, всех побью, – целовала брата в макушку, гладила по волосам.

Парнишка наново улыбнулся, не иначе как успокоился. Отцепился от сестрицы и пошел из ложницы гордо, но не сдержал ребячьего, перепрыгнул через порожек и задал стрекача по сеням до гридни дядьки Петра.

Ольга все доставала из сундука одежки богатые, а уж когда сунулась Елену наряжать, та рукой махнула и отвернулась: слезы прятала от посестры. По ком рыдала и сама не разумела: то ли по себе, неприкаянной, то ли по маленькому братцу, которому долгое время была заместо мамки, то ли по бояричу с блесткими глазами.

– Пустое, Оля. Не надо ничего. Ты уж сама вздень на себя, что хочешь. А я так.

– Еленушка, так ты же….

– Ольга, не надо ничего. Лавр жив, здоров и будет с меня, – вроде и посестре говорила, а вроде и себя утешала.

Замолчали обе и сидели тихо в ложнице до тех пор, пока голосистая Агаша не крикнула из сеней, что боярич Власий на подворье.

Глава 19

У крылечка людно: ратных с десяток, Проха с Ерохой, сам Власий верхом. Кони топотали по снежку, выскрипывали копытами по легкому звенящему морозцу, пускали густой парок из ноздрей. И как-то весело все, отрадно. Промеж ратных смешки легкие, меж Прохи с Ерохой шутейная перебранка.

Влас спешился и подошел к крыльцу, там уж стояли домочадцы – улыбчивые, румяные от мороза. Елена с Ольгой топтались опричь тётки Светланы и молчали. Невместно лезть в мужской разговор. Но молчание-то смотреть не мешает, а потому Влас приметил, как из-под опущенных ресниц поглядывала на него упрямая боярышня. Да и сам в долгу не оставался. Хоть и при урядном прощании, нет-нет, да и посматривал на Еленку.

– Здрав будь, на множество лет, – дядька Пётр спустился с крылечка и поманил за собой Лавра. Тот пошел сторожко, но будто опомнился, выпрямился и уж смотрел гордо, как и должно боярскому сыну.

Власий подбоченился, одну руку положил на подпояску воинскую, а второй накрыл рукоять большого меча. Лавр смотрел внимательно, а уж потом и сам выпрямился, голову высоко вознес, и руку-то тоже положил на новехонький поясок. А вот со второй замешкался: меча-то не было по малолетству.

При ином случае, Власий бы ухмыльнулся, но увидел, как отчаянно сверкнули глаза Елены, как дернулась она к брату, чтобы помочь, чтобы укрыть позор.

– Здрав будь, Лаврентий Ефимович, – залился соловьем Влас. – Вижу, бодр ты, здоров и удал. Ты прими подарок мой прощальный, не побрезгуй. По-соседски, попросту.

Проха соскочил с коня и поднес Власию меч малый, будто нарочно под небольшую ручонку деланный. Влас меч тот принял и подал маленькому Лавру, да не абы как, а с поклоном.

Мальчишка глаза распахнул, вмиг став похожим на сестрицу свою, но сдержал и мальчишеское любопытство, и радость детскую. Поклонился урядно, да вымолвил уж достойно:

– Благодарствуй, Власий Захарыч, – а ручонку-то тянул, как дитя.

Власий и вспомнил брата своего меньшого – Игната. Тот так же мечу мальчишьему радовался.

– Носи, боярствуй, – и помог малолетке нацепить меч, да оправить подпояску непривычную. – Будет теперь куда руку-то класть.

Лавр сверкнул короткой улыбкой, да и положил ладошку на рукоять меча, точь-в-точь, как и сам Влас.

– Спаси тя, дядька Влас, – пропищал Лаврушка, забыв о чинах.

С того все засмеялись, загомонили и стало еще отраднее.

– А у меня-то нет для тебя подарка, – Лавр насупился.

– Ништо. Меч-то от сердца дарю, не за ответ, а так просто, – протянул руку и хлопнул по плечу пацаненка.

– Я с тобой сочтусь, – Лавр тоже хлопнул Власия, только по руке: до плеча-то Сомовского еще расти и расти.

Дядька Пётр, довольный учеником своим, вышел вперед.

– Ну что, в путь? Захару поклон передай, да скажи, что хорошо нам тут, – обнял большого племянника.

– Передам, – Власий прихлопнул тяжелой ладонью по спине Петра и прошептал. – Дядька, сбереги их тут.

Пока обнимался, смотрел на Еленку. Та молчала, но подглядывала, а когда напоролась на взгляд Власа, смутилась. Боярич, дурной, будто после жбана бражки, улыбки не сдержал.

– В добрый путь, – Светлана сошла с крыльца и поцеловала Власия. – Дай бог.

– Спаси тя, – Влас поклонился доброй женщине, кивнул дружески Лавру, а потом… – Елена Ефимовна, ты б проводила до поворота. Дело у меня к тебе, поговорить бы.

А потом едва смехом не подавился! Еленка-то глаза распахнула, вздрогнула и уцепилась руками за столбушок крылечный. Не иначе как испугалась, что свезет со двора.

– Иди, Ленушка, иди, – добрая Светлана подтолкнула боярышню. – Я уж за Лаврушей присмотрю. Не опасайся.

– Так … это… не могу я, – Елена держалась за деревяшку крепенько.

– Прогуляйся, передохни от забот-то, – Светлана улыбалась, брови гнула весело. – Какая в том беда?

Власий и не сдержался:

– И то верно, Елена Ефимовна. Не все ж тебе хлопотать. Идем нето, пройдемся. Не бойся, не украду.

А уж потом смотрел, как насупилась она, как полыхнули щеки гладкие ярким злым румянцем.

– Ленушка, вот, рукавички-то, – Ольга протягивала боярышне меховые варежки.

С того Еленка и вовсе озлилась: Власий приметил, как брови ее выгнулись красивой дугой, а глаза синие потемнели, будто вода в реке по осени.

– Власий Захарыч, так тут и говори. Чай вокруг не чужие, – и все держалась за деревяшку.

– Так и я не проходимец какой, – едва не подмигнул рассерженной девушке. – Тебе со мной бояться нечего.

Уж все стали к разговору тому прислушиваться, а потому пришлось Еленке сойти с крыльца и двинуться за бояричем. Шли урядно: Власий впереди с Чубарым на поводу, а позади Елена. Едва вышли с подворья на дорогу, Влас остановился и заговорил:

– Елена, в гроб ты меня вгонишь. Вот чего трясешься, как заяц? Что, думаешь обижу? – и хотел подойти к ней ближе, но не стал пугать. – Так не смогу…Себе хуже сделаю, если тебе больно станет. Ай, не веришь?

– Если кому и верю, то токмо тебе, Влас, – удивила и голосом тихим, и ресницами опущенными. – А идти не хотела потому, что сказать мне нечего. Ты обо мне не думай плохого, но место мое опричь брата. Маленький он, боится. Я ведь его с младенчества нянчила. Вот бывало, заплачет он в люльке, а я к нему бегу. Не было сил терпеть, как пищал жалостно. Ведь спать не спал, пока я рядом не сяду. И сразу знал, что не нянька к нему пришла, а я. Власий, ведь разумею и без тебя, что долю свою сама себе тяжкой делаю, а инако не могу. Одна я у него, одна.

Влас про то знал, но как себя унять? Как переступить через себя и оставить ее – чудную, любую?

– Ты будто оправдываешься, Еленка. Ужель поехала бы со мной, коли не брат? – спросил, а у самого ладони заморозели.

– Нет, Влас, – покачала головой.

– Да что ты за человек такой, Елена?! – заметался опричь нее. – Ты толком скажи, противен тебе?!

Она помолчала, поправила плат теплый на голове, а потом молвила тихонько:

– Противен. Не люб. Езжай, Влас, забудь обо мне.

Власу-то вмиг поплохело. Но и почудились слезы в глазах синих.

– Складно врешь, Елена Ефимовна, – голос злой, звонкий. – Был бы немил, так ты бы сразу и сказала. Стоишь тут, про брата жалишься. Ладно, я слово твое услыхал, а уж теперь получай мое в ответ. Как и говорил, времени тебе до Крещения, а потом собирайся. А не соберешься, так увезу. Все на том. И запомни, мне врать не моги. Угадаю. Я тебя всегда угадаю, Еленка.

– Власий, ты не услыхал что ли? Тебе в ухо кричать? – Елена голову подняла, на него уставилась и жгла взглядом. – Сказала, не пойду!

– Пойдешь. Еще как пойдешь. Сама потом спасибо скажешь! Еще и полюбишь. А как виниться будешь, я уж так и быть, прощу тебе дурость твою, – хорохорился, а самому больно.

– Дурость? – взвилась. – Это я дурная? На себя глянь! Уж сколь раз сказала, не пойду за тебя, а ты и уразуметь не можешь!

– Уж поболе тебя разумею! – шапку натянул поглубже, на коня взошел. – Жди, вернусь вскоре.

И совсем было тронул коня, но остановился.

– Погоди, Елена, – полез за пазуху, вытянул Ладинца на суровой нитке да и подал сварливой. – Возьми и при себе носи. Дорог он мне, так ты уж постарайся, сбереги. Если слов не понимаешь, если врать удумала в святом месте, так может этот кругляш истуканский поможет? Сладим нето.

Она дернулась, но отказать не посмела. Взяла в горсть подарок: тяжеленький оберег простого металла.

– Елена, а если б я тут с тобой остался? – само с языка соскочило.

– Власий…ты что… – удивилась, по всему видно, крепенько: брови высоко вознесла. – Ты вон скольким нужен. Боярич, не абы кто. Виданное ли дело?

– Может, и нужен. А мне-то как, Елена? Ты мне нужна, не все.

Она и навовсе замолкла. Ресницами хлопала часто-часто, едва не взлетела. Влас хоть и о важном говорил, а улыбки не сдержал. Елена то приметила и напустилась:

– Ты мне голову морочишь?! Ах, ты… – задохнулась от злости.

А Власий и слушать не стал, наклонился с седла, подхватил сварливицу одной рукой и поцеловал куда придется. Пришлось прямехонько в румяную щеку. Отпустил-то сразу, а все потому, что разумом слегка тронулся и в тот краткий миг уж и подумал остаться опричь Елены и гори все синим пламенем.

– Еленка, запомни, не одна ты теперь. И не токмо Лавр у тебя есть, а еще и я, – говорить-то говорил, но мало разумел слова свои: засмотрелся на удивленную донельзя боярышню. – Ты давеча упрекала, что не помер я, так знай, я и мертвый к тебе явлюсь. И стребую с тебя за все. За маяту мою, да и за нелюбовь твою тоже сочтемся, Рябинка.

Она не ответила: стояла, будто застывшая, только румянцем ярким полыхала. Да не тем, что с морозца, а тем, что жжет изнутри огнем стыдливым.

– Чего ж молчишь? – не унимался, – слово хоть кинь. Взглядом ласковым подари. Или уж обругай…

Она и подарила взглядом, да таким, что Власий едва шапку с головы не уронил: блесткий, огневой и такой ясной синевы, что хоть улыбайся, хоть в голос рыдай. Ладинец, что отдал ей, зажала в кулачишке и к груди прислонила. В том Власию и почудилась надежда малая и посул.

– Добрый путь, Влас, – словно очнулась, поклонилась урядно. – Береги себя.

– Теперь уж точно сберегу, – ярил Чубарого, а тот вытанцовывал на дороге, будто сам красовался и хозяином бахвалился. – Так жди, Рябинка!

И пустил коня бодрой рысью догонять отрядец свой. А там уж приметил ухмылки ближников: Ероха бровями играл потешно, а Проха уготовился смеяться. Власий чуть очумевший от Еленкиного взгляда, даже и ругаться не стал. Вывел коня вперед всех и кинул в легкий бег.

Глава 20

– Власька, где носит тебя? – боярин Захар поднялся навстречу сыну с широкой лавки. – Вести скверные, сын. Да ладно, потом. Как там?

– Гладко, бать, – Власий крест положил, не глядя на красный угол, скинул волчью шубу прямо на пол большой гридни и ухватил чарку медовухи. – Морозит. Об чем вести?

Уселся на лавку, скинул подпояску и рассупонил теплый кафтан.

– Об Неське. Второго дня притёк в Сомово Терентий Зотов. Домок его пожгли. Неська к рукам землю прибирает. Терёха супротив встал, да не сдюжил. От его трех десятков токмо половина осталась. О Лавре ни слова, ни полслова. Народец Зотовский шепчется, что боярич давно на глаза не показывается, а вслух того не говорят. Нестор лютует. Вот так-то, сын.

Поживший боярин оглянулся на икону, перекрестил лоб, словно поминая посеченных ратных.

– Да мы того и ждали. Ай, не так? – Влас брови насупил. – Что Терентий говорит? Воинов сколь у Неськи? Ляхи?

– Вот сам и послухаешь. Ныне у нас будет. Я его в старой хоромине поселил. Не гнать же. Да и его полтора десятка не лишние. Про Лавра я ему обсказал, так он возрадовался. На боярский стол не метит, а вот с Нестором сквитаться дюже хочет. У Терехи жёнку стрелой посекло насмерть и дочь шею сломала, когда из терема горящего прыгала. У него кровь-то играет. Да и понятно с чего. Детей вперед себя хоронить – горе горькое, – боярин замолчал, завздыхал тяжко.

– Тогда и тянуть нечего, бать, – Власий прихлопнул широкой ладонью по коленке. – Как порешили, там и сделаем. Десятки разошлем и засядем опричь Шалок. Ворог на своем подворье долго топотаться не станет, всяко выезжать будут дозорами. Станем по-тихому щипать. Там пяток изведем, тут десяток в землю вгоним. По ляхам некому слезы лить, да слухи пускать. Тать, он и есть тать. Кому интересно, кто и кого посек в лесу: не свои и ладно. А отряд воеводы пришел уж?

– Явились. Вечор зашли в Сомово.

– Добро, – Власий с лавки вскочил. – Пойду, бать. Надо с десятниками словом перекинуться. Я поведу, так хучь знать, кого.

С тем и пошел из гридни, но остановлен был отцовским словом:

– Что в скиту? Здоровы? Целы?

– Ништо. Обустроились.

– Ты зачем ездил, Власька? – голос отцовский потеплел, словно усмешка в нем проскользнула.

Боярич отца знал всяко. Понял, что и тот догадался обо всем. Пришлось вернуться и сесть опричь на лавку.

– К Елене.

– Ну, то понятно. От тебя по сию пору жаром пышет. Вона, глазюки искры мечут, – боярин зашелся смешком тихим. – Что, заело тебя, млявый? То-то же. Бабы дело такое, сын. Через них и напасти, и радость, и жизнь. Хлебни, сынок, хлебни такого. Оно на пользу.

Власий промолчал. А что говорить, коли отец все сам и высказал? А вот потом и удивил сына.

– А какая она, Еленка-то? – и голосом понежнел, будто об отрадном говорил.

– Просто так и не обскажешь, – задумался, – ярая, борзая, не бездумная. Красивая, бать. Глаза синие. За своих горой. А вот норов … Горячая. В отца.

Захар покивал, но и снова удивил.

– Не в отца. В мать. Ее кровь, ее норов.

– Знал ее? – Власу жуть как интересно стало.

– Знал, сын, – поживший боярин глянул на икону святую и ликом погрустнел. – Танюшу, мать Еленкину, я знал еще девицей. Любил ее сильно. Отец Таню просватал за Ефима, а я, дурень, хлестаться за нее не стал. Танюша едва жизни себя не лишила, как идти за Зотова не хотела.

Влас дышать забыл, слушал так, что за ушами хрустело!

– Что уставился? – ни с того, ни с сего взвился боярин.

– Так…это…ты ж не рассказывал никогда. Вот и слушаю.

– Сворачивай слушалку свою, да иди к десятникам. Чай боярич, не девка, чтоб на басни-то дивиться. Кыш отсель! – ругался боярин, а сам от сына отворачивался.

Власий понял вмиг, что отец сам не свой, но разговор уж дюже интересный выходил, а потому и пристал с расспросами:

– Стало быть, отпустил ее? А как же она при норове таком сладила с Зотовым? – вопрошал про мать, а думалось о дочери.

– Как, как…через никак, – вздохнул боярин, провел крепкой рукой по волосам, будто утишал боль потаенную. – Уговорил ее Ефимка. Мол, сына родишь мне и отпущу. Думал, что привыкнет, что сладится промеж них. А Татьянка-то запомнила. Елену родила, а уж много позже Лавра. Вот и припомнила мужу и слова его жуткие, и обещание. Он-то, дурень, на кресте поклялся, а она и ткнула тем ему в нос. Ярился, злобился, но отпустил. Сам ее в монастырь-то свез. Туда же, в Череменец. В Богоявленский.

– А чего ж не сладилось? – Власия холодком окатило меж лопаток: все слушал, все на себя с Еленкой прикидывал.

– А того, сын. Бабы-то разные. Иная, что корова – поставили в стойло, она и стоит. А есть и те, что токмо по сердцу живут. Таких-то мало, но коль уж попалась тебе, коль полюбила, так береги ее пуще себя. В том и жизнь твоя, и отрада.

Бросил слова горячие, отворотился и пошел из гридни. Власий едва с лавки не рухнул: на малый миг показалось, что во взоре отцовском слеза блеснула. Вскочил и бросился за боярином.

– Бать, постой! – нагнал уж в сенях. – А мать моя как же?

– А что мать? – вздохнул Захар. – Ласковая, нежная. Я с ней покоен был. Любила меня крепко, да и прощала многое. И нелюбовь мою, и норов гневливый. Вот так-то, сын. Чего уставился? Чай не плат расписной! Иди отсель! Провошкался незнамо где, а дел не сделал! Кыш!

– Да погоди ты, – ухватил отца за плечо. – Ты что ж, так и не забыл Татьяну?

– Не твоего ума дело, щеня, – злобился отец, но как-то уж очень тихо.

– И как жил-то? – Власий голоса своего не узнал: сиплый, едва не испуганный.

– Вами и жил. Акимкой, тобой и Игнашей. Ты вот что, коли Еленка по сердцу, так ушами не хлопай. Забирай в дом и дело с концом.

– Ага, забрал, – вызверился! – Ее пойди, забери! Уперлась! В брата вцепилась, как клещ в коня! Хоть бери его да в Сомовку тащи, чтоб за ним пошла! Всю душу из меня вытрясла!

– А ты что, копыто кобылье?! Чай не дурень какой! Извернись, придумай, как девку к себе привязать! – осерчал отец, едва искрами из глаз не сыпал. – Хучь молока птичьего ей достань, а токмо чтоб за тобой пошла! Лавруху сюда тащить не моги! Прознает воевода, что выкрали, так еще неведомо, кому прилетит! Нам иль Неське! Уяснил, теля?

– Уяснил!

Захар уж идти собрался, но встал, будто наткнулся на стенку.

– Ты на Еленку не греши. Много ты про ее жизнь знаешь, чтоб клещом ругать. Хлебнула девка.

– Чего? – Власий подскочил к отцу, в глаза заглядывал, ждал, когда ответит.

– Того! Тебя, млявый, холили-лелеяли. Даром, что без мамки вырос. А ей… – боярин замолк, и по всему было видно, что себя удерживал. – Ты б лучше выспросил, как ей при отце жилось, да отчего Лавруха за всю жизнь недолгую батьке родному ни слова не сказал. Что лупишься?!

– Погоди…не пойму я… – Власий брови сдвинул. – Она об отце дурных слов не роняла.

– А кто ты есть-то, чтоб она тебе сказала? Жених с отлупом? – Захар сердился: борода топорщилась, брови кустистые аж выше лба задрались.

– Бать, нелепие говоришь, – Влас и сам озлился. – Верит она мне.

– Вот смотрю на тебя и диву даюсь. Вроде ты самый разумный средь Сомовых, а все как дитя. Верить, может, и верит, а доверяет ли? Ты поп что ли? С чего ей тебе душу-то изливать? Небось, гоголем перед ней ходил? Челомкаться лез? Тьфу! По глазам твоим бесстыжим все видно.

– Вона как! А мне надо было под ноги ей стелиться? Ты в уме ли? – Влас и вовсе осатанел!

– Будя! На отца орать?! Я вот тебе! – и ухватил сына за ухо. – Что? Любо?

Власий от изумления рот раскрыл, а потом уж и вывернулся из-под отцовской руки.

– За что?!

– За дурость твою! – Захар оправил на себе кафтан, унялся. – Что, не далась тебе?

Власий смолчал, но засопел обиженно. Все ухо тёр, удивлялся крепкой отцовской руке. А Захар почесал макушку и зашелся тихим смешком.

– Ох, грехи мои тяжкие. Не думал, что доживу до такого-то позору. Сын с девкой не справился, – слезы утер рукавом. – Да еще и присох намертво.

Влас подумал, подумал и сам хохотнул.

– Бать, а ты, я смотрю, к женскому племени с подходцем. И так разумеешь, и эдак. Научил бы.

Теперь уж обое хохотали. А когда отсмеялись, Захар и сказал:

– Тут не научишь. Сам думай. А лучше почуй. И иди уже отсель, докука. Под боком ворог, а ты дурью маешься.

– Раздумаю, – Влас поклонился отцу, да не абы как, а низехонько

– Вот и иди, раздумывай, – кивнул Захар и пошел себе, как ни в чем не бывало.

А Власий остался в темноватых сенях чесать макушку. И совсем было отчаялся, но мысль сверкнула, обдала горячей волной.

– Молока говоришь? Птичьего? Не, бать. Я лучше сделаю. Я ей Зотовку верну. Ей и Лавру. Ежели поймет, что брат в тепле и спокойствии, так и перестанет себе душу рвать, а мне сердце царапать.

И будто просветлело вокруг. И сени уж не сени, а поле с цветками-колокольцами!

– Ероха!! – орал во всю глотку. – Куда подевался?!

Вихрастый ближник подскочил немедля: и где только прятался?

– Десятников зови на подворье. Проху сюда гони. Шевели ногами-то, перебирай скорее.

Ерофей бросился вон из хором, а Власий вернулся в гридню, подхватил шубу свою и наново вышел на морозный двор. Стоял на крыльце смирно, покуда ратные собирались. Не красовался, грудь колесом не гнул. А вот смотрел зорко, подмечал за всем и всяким.

Особо приглядывался к ратным Терентия: люди новые, норова непонятного. Одно радовало – все матерые. Промеж них уж очень выделялся парень с кольцом десятника. Власий к нему и прикипел взором. А как инако? Молодой, а уже под своей рукой людей водит. Стало быть, непрост.

Вояки боярича и не замечали, гомонили меж собой по-тихому. И как заметить, коли гляделся он обычным ратным: шуба простая, да сапоги крепкие. Шапка-то и вовсе, как у торговца. То Власию и было любо. Боярское сословие и радость, и помеха во многом. Кто ж станет с хозяином лясы точить? Кто будет думки свои пересказывать? А простым можно и подслушать, и понять, чем народ живет, чем дышит и в какую сторону голову поворачивает.

– Власка, собрались все, – Ероха тихо подошел, встал за спиной боярича. – И чего теперь?

– Того, – Влас шапку поправил. – Ерох, а что за ратный? Вон тот, высокий. Из Зотовских.

– А-а-а, этот… – Ерофеев голос сердитым стал. – Павел Разгадов. Десятник у Терентия. Говорят, воин славный. Девки из терема гроздьями в окнах висят. Все охают, лыбятся, курёхи. Мол, пригожий.

– С лица воду не пить, друже. А что воин крепкий, то нам на руку.

– Ага, не пить. Я-то знаю, ты про то дуркам с косами расскажи. Вон, глянь. Уж и сюда вылезли.

И верно подметил. У ворот собралась стайка девок да смотрела на Павла. Брови гнулись затейливо, губы румяные улыбались, щечки гладкие рдели румянцем.

Власий не ответил, шагнул с крыльца и молвил негромко, но так, что шепотки утихли, и головы, как одна, поворотились к боярскому сыну:

– Здравы будьте, ратные, – поклонов бить не стал. – У соседей наших беда. Враг на их землю пришел. Жгут по-тихому, воруют. Горе не наше, однако, у нас под боком. Сами судите, как наозоруются у Зотовских, так и к нам подадутся. На привязи никого тянуть не стану, но упреждаю, что сеча нас не минует. Токмо к тому времени, когда враг к нам в ворота сунется, он уж в силу войдет немалую. Идти на выручку сейчас надо, а не опосля, когда уж стрелы засвистят у нас над ушами. Я сказал, теперь ваше слово.

И умолк, хитрый. Ратные малое время помолчали, а уж потом начали разговор. Власий слушал, понимая, что дураков средь воинов нет, а потому и не удивился, когда десятники порешили в один голос, что надо идти походом.

Глава 21

Оля тихонько сидела в ложнице Елены, слушала, как в большой гридне Терентий Зотов жалится боярышне на горькую свою долю. Олюшка давно уж выучила все Еленкины повадки, знала, что слов утешительных она не уронит, а вот о деле говорить станет. Так и вышло.

Голос Еленки – тихий, спокойный – прошелестел по гридне: боярышня приветила родного дядьку, о горе его сокрушалась, благодарила за то, что приехал оборонять ее и Лавра, а сразу вослед теплым словам и спросила, что там в Зотово.

Терентий говорил тихо, но Олюшка разобрала все от первого и до последнего слова. Услыхала страшное: Нестор лютовал, никого уж не боялся, зная, что не быть ему на боярском столе. Воровал все, что под руку попадалось, жёг и не совестился своих же людей и их добро отдавать ляхам на разграбление. Узнала, что боярич Влас оборонял Шалки от ворога, живота не жалел. Что извел вчистую большой ляшский отряд и поворотил ратных своих в сторону Зотова.

Ольга испугалась, вздрогнула. Разумела, что от подворья, на котором вся жизнь ее короткая прошла, мало что и останется. Перекрестилась на темную иконку в углу ложницы и заплакала.

Сквозь слезы услыхала бодрый голос посестры, та радовалась о Власии и о том, что уж скоро наследный боярич Лавр обретет наново свое место, положенное ему по праву. Вслед за тем опять благодарила дядьку за то, что сам приехал и привел с собой Зотовских людей, чтобы быть рядом с ней и Лаврушей. Велела быть не простым гостем, а дорогим сродником, да обещала, что в любой день, на всякое время считал ее с Лаврушей дом своим. А уж потом после молчания недолго спросила о бояриче Сомове. Терентий поведал, что жив он и здоров. Елена не ответила, о другом заговорила.

Оле стало скучно: Елена обсказывала дядьке о ратной избе, о припасах, о дровнях и прочем том, чем занималась обыкновенно. Терентий что-то отвечал, да только Олюшка не разумела и половины слов.

Ни много, ни мало через час Оля услыхала Еленкин голос, что звал ее к себе:

– Олюшка, ты там ли?

Подхватилась и к посестре. В гридне увидала Еленку: сидела на лавке, смотрела задумчиво в малое оконце на белый снежок, что сыпал щедро на и без того высокие сугробы.

– Оля, вести славные. Влас…боярич Власий в Зотове с полусотней. Разумею, что в скором времени будем в дому своем. Теперь уж и прятаться не надобно. Терентий Зотов с нами, а стало быть никто и слова не скажет про Лавра. С дядькой был и все дела. То Влас просил передать… – и замолкла.

Оленька давно уж замечала, что боярышня надолго замолкает, когда речь идет о женихе ее давешнем.

– Ленушка, так пожгут хоромы-то наши, вчистую пожгут. Чай не в гости полусотня идет, а на сечу, – Ольга испуганно присела рядом с посестрой на широкую лавку.

– Пожгут, стало быть, новые поставим. Была бы земля и люди, – промолвила Еленка по делу, но по всему было видно, что думает о своем. – В ратной избе Зотовские люди теперь. Наши. Воинов многонько, так ты уж строже будь. Одна не бегайся, инако умыкнут. Я упрежу, чтоб не озоровали, но и ты голову на плечах имей.

– Я и вовсе со двора не выйду, – Оля закивала часто-часто. – В дому буду и опричь. И с тёткой Светланой. Лаврушу-то нынче приведут?

– Сама за ним пойду. Хочу со старцем словом перекинуться… – Елена опять говорила задумчиво: вроде и с Олей, а вроде с собой.

– Одна? Не пущу! Елена, ты что? Страху в тебе нет, – заполошилась посестра.

– Пустое. Чай не красавица, как ты. Не позарятся, – улыбнулась и обняла Олю. – Ты ступай сей миг к Агаше, упреди, чтоб к Лаврушиному приходу ложницу прибрали и протопили получше. Прошлым разом почудилось мне, что недужит. Светлане скажи, что Лавруша с сего дня в дому будет. Незачем в скиту прятаться. И еще…

Голос Елены странно дрогнул, заставил Ольгу тревожиться.

– Павел Разгадов здесь. Он десятником у дядьки Терентия.

Ольга побледнела. Голову опустила низко, спрятала взгляд тоскливый от посестры. Уж сколь времени прошло с того, как видела в последний раз Павла…Павлушу, а все одно, забыть не могла. Ни слов его горячих, ни улыбки его, ни любви, что сверкнула на малый миг, окатила счастьем и обернулась болью.

– Здесь, так здесь. Где ему быть еще, как не при Терентии? – Ольга изо всех сил старалась не показать Елене, как ей горько, как тревожно. А все одно, не скрыла.

– Складно говоришь, Олюшка, – Елена смотрела зорко на посестру, в глаза заглядывала. – Ведь я поверила тогда, что не люб тебе Павел. А теперь-то вижу, ошиблась. Горе тебе через меня. Ай, не так?

– Что ты?! Почто говоришь такое? Почто думаешь так?! – Ольга затрепыхалась, задрожала. – Ты самая моя близкая, сестреночка!

– Так и ты мне самая близкая, Олюшка, – Елена обняла крепко, по волосам гладила. – Разве могу жить, разумея, что через меня ты счастье свое утратила?

Оля заплакала, ухватилась за Еленкин летник, прижалась крепенько.

– Ленушка, голубушка, то счастье уж утрачено. Теперь в тебе моя жизнь, в Лавруше. Мне ничего не надобно боле, лишь бы вам хорошо было.

– Глупая! – заругалась, засердилась Елена. – Почто соврала? Меня печалить не хотела? Дурёха! Ведь знала ты, что меня за десятника отец не отдал бы, так почто? Себя заневолила, обделила. Знаю, что дорога я тебе, знаю, что верная ты, но как смогла? Вырвала из сердца, да выкинула, будто сапоги стоптанные?

Ольга молчала, только смотрела в красивые синие глаза посестры, что светили сей миг тревожным светом. И как сказать, что такое не выкинешь? Какие слова найти, чтоб разумела ее Елена?

– Вместе с сердцем и выкинула, Ленушка. – Вот и все, что Оленьке на ум пришло.

Еленка замерла, словно дышать перестала. Потом с лавки вскочила, принялась ходить по гридне от стены к стене, а малое время спустя остановилась и молвила горячо:

– Олюшка, родимая, прости ты мне. Кабы знала я, что так-то будет. Ведь словно слепая была, ничего в тебе не примечала. А ты бедовала, любовь давнюю в сердце прятала, – слез себе не позволила, но Олюшка посестру знала, как себя самое, приметила как глаза-то заблестели.

– Ленушка, голубушка, не говори ты так, – Ольга руки к груди прижала, просила. – Видела я, как мучилась ты. Ведь погасла тогда, будто ледком подернулась. Какая б радость мне была, ежели тебе худо?

Вскочила, к Елене бросилась и обняла крепенько. Почуяла, как Еленкины руки взметнулись обнять ответно.

– Оля, скажи, забыла Павла, нет ли? Врать не моги, – шептала Елена в ухо.

– Забыла. Забыла совсем, – лгала Ольга, посестру огорчать не хотела.

– Врешь. Врешь, Оля. Все потому, что меня печалить не желаешь? Дурёха! Оленька, ведь рядом он. Ужель слова ему не кинешь? Ужель мимо пройдешь и не приветишь? И все из-за меня, окаянной!

– Не говори так! Что ты?! – Оля гладила посестру по волосам смоляным. – Кто знает, как бы сложилось меж нами. Любил бы Павел меня по сей день? Нет ли? То никому неведомо. Как бог решил, так и вышло.

Еленка вывернулась из Олиных рук.

– Почто молчала? Ведь ни слова о нем, ни полслова!

– А чего же говорить, Ленушка? Он чай забыл меня. Кто я есть-то? Может и оженился…Другой утешился, – Оленька не сдержала горьких девичьих слез.

– А чего рыдать-то?! Вот что, сей миг ступай к нему, отыщи у ратной избы. Коли забыл, так поймешь и утешишься разговором, а ежели нет, так может и счастье тебе выпадет. Люди не просто так встречаются, в том умысел господень и перст его указующий, – Еленкины глаза блестели ярко. – Не сиди, не сиди сиднем, Олюшка! Если не ты сама, то кто ж тебе счастья-то поднесет?

Ольга задумалась, задрожала.

– Ленушка, а ты-то? Ты забыла Павла? – и голос дрогнул.

– Павла забыла. Давно уж. А вот боль-обиду нет, – призналась. – Да и она уж пеплом подернулась, остыла. Ты на меня не оглядывайся, о себе пекись, слышишь?

– Так как же…Взять и пойти? – Ольга и навовсе растерялась, руки повесила. – Полно, вспомнит ли меня? Уж два года тому, как виделись.

– Вот и узнаешь! – притопнула ножкой боярышня. – Оля, сей миг ступай, пока темень не пала. Инако не пущу к ратным одну. Иди, иди, родимая, не жди и не оглядывайся!

Бросилась к посестре и едва не силой поворотила к дверце, подтолкнула крепенькой ручкой в спину.

– Ленушка…боязно, – прошептала Оля.

– Лучше миг побояться и все вызнать, чем всю жизнь локти кусать и угадывать, забыл ай нет, – сказала и бросилась к лавке. Ухватила нарядный плат свой, на плечи Олины накинула. – Возьми нето, пусть увидит твою красу и наряд пригожий. Ступай, ступай же!

Оля и пошла. Брела, как в тумане каком. Едва зашла в ложницу, так и вовсе остановилась. Руки вдоль тулова повесила, плат Еленкин с плеч уронила. Все ждала чего-то, все думала, а уж потом спохватилась, накинула зипунок заячий и выскочила да подворье.

Снег-то перестал сыпать, солнце проклюнулось предзакатное яркое. Залило, разукрасило сугробы багрянцем ярким: и красиво, и страшно. Прямо как у Оли на душе – отрадно и боязно. Постояла недолго, вздохнула глубоко и отправилась к ратной избе.

Шла торопко, а сердце еще быстрее стучало. Щеки румянились, глаза сверкали, а коленки тряслись. Уйти-то далеко не успела, едва не упала, когда услыхала дорогой голос:

– Ольга? Ты ли?

Павел стоял посреди утоптанной тропы: шапка меховая ладная, тулуп нараспашку. Высокий, статный, до того красивый, что Оля и дышать перестала. Вмиг завертелось в ней давно позабытое.

– Здрав будь, Павел, – поклониться-то поклонилась, но едва не упала.

– Узнала. Надо же… – глаза его ясные сверкнули то ли обидой, то ли радостью. Оля не разумела.

– Как не узнать…

– Как живешь? Здорова ли? – спрашивал, а голос-то как неживой.

– Здорова, Павел. Спаси тя, – Оля и сама говорила негромко, едва не шептала. – Ты, я слыхала, теперь у Терентия Зотова десятником?

– Десятником, Оля.

И умолкли оба. Оля все думала, что говорят не о том, не о важном. Все силилась слов найти, обсказать ему что-то, а что и сама не разумела. И вовсе потерялась бы, но припомнила слова Еленкины о счастье своем и о том, что никто его не поднесет запросто так. Вздохнула поглубже и спросила:

– Я думала, что ты позабыл меня. А ты увидал, да припомнил.

Она молчал, с того Оленьку кидало то в жар, то в холодок. А малое время спустя, ответил:

– Позабыл? Я бы и рад, но кто бы сказал, как забыть-то. Токмо сердце себе вырвать да псам дворовым скормить. Оля, ты не опасайся, я знаю, что не люб тебе. Докучать не стану. Увидал тебя тем и счастлив, – поклонился урядно и собрался идти.

Оленька глаза-то распахнула во всю ширь, стояла дурёхой. Слова растеряла, мысли врассыпную. Опомнилась уж, когда он отошел на десяток шагов. Затрепыхалась и вослед бросилась.

– Павлуша! – голос-то взвился, зазвенел средь сугробов высоких.

Он и остановился, поворотился к ней и в глаза глянул. Оля и не выдержала, бросилась к нему, прижалась крепко, голову на широкую грудь уронила. И сей миг задышала вольно, будто ожила.

– Оля…Олюшка… – А она и не ответила, только почуяла, как руки его крепкие обняли и прижали накрепко.

Глава 22

– Светлана Ивановна, слышишь ли? – Еленка надевала теплый зипун, кричала тётке из сеней. – Я за Лаврушей в скит. До темени вернемся.

Добрая тетка выглянула из малой гридни, улыбнулась светло, как умела только лишь она.

– Иди, лапушка, иди. Петруше скажи, жду его. Кликни Агашу, вели на стол собирать. Я видала из оконца, она на двор пошла.

Елена кивнула, не глядя, и вышла на морозец предвечерний. На крылечке встала, огляделась, да и заметила опричь высокой березы две макушки: Олину – в нарядном подаренном плате – и Павлушину. Стояли близехонько, а с того Елена улыбнулась. Правда, не весело, не отрадно.

Утресь, когда Зотовские притекли, встречала их на крылечке, как и должно боярской дочери. Терентия приветила урядно, а уж потом увидала Павла. Вроде и не думалось о нем долгонько, а все одно, сердечко подпрыгнуло, застучало-забилось.

Павлуша боярышне поклонился, смотрел внимательно, но так, словно хоромы разглядывал или иное что-то: неживое, неблизкое. Еленка и не удивилась, знала поди, что не о ней тосковал два года тому. Но и девичье взыграло! Ужель непригожа? И сей миг на ум пришли думки о Власии. Тот смотрел инако, да так, будто никого другого и не замечал. И улыбался тепло, и брови гнул, изумляясь токмо ей одной.

Елена слушала дядьку Терентия, а сама на Павла поглядывала, примечала много того, чего не видала раньше. И стать не та, что у Власа, и взор иной, словно не глубокий, не вдумчивый. А уж когда разумела, что вспоминает о женихе бывшем, так и навовсе осерчала. Ведь сколь дён вразумляла себя самое, что место ее опричь брата, что участь ее решена, а тут на тебе. Все мысли о зловредном, все думки о нем. Едва вслух не заругалась, мол, кыш, отцепись.

А он и не отцеплялся! Лип смолой, будто заставлял помнить о себе. С того Еленка впадала в тоску непонятную, становилась задумчива. Одним днем выискала подарок боярича – Ладинец – да и надела на шею. И не абы как, а так же, как и сам Власий носил. Перекинула под косу и ходила. Оберег старый бился о спину, холодил, но боярышня носила. Чуяла в том странную отраду. Еще отраднее стало, когда Терентий поведал, что боярич жив и здоров, и Елене легко стало, а все потому, что тревожилась о зловредном, боялась, что посекут.

– Да что ж такое? – засердилась Еленка, головой тряхнула и сошла с крылечка. Походя, крикнула Агаше, чтоб готовилась к приходу Лавра и пошла к озеру.

Хрусткий снег под ноги ложился, веселил путь боярышни. Широкое мерзлое Череменецкой озеро встретило тишиной, благостью светлой, а потому Еленка и не устала вовсе, пока шла к островку, на котором скит стоял. Издалека приметила поселенцев, что собирались в часовенку малую на службу. Топтались сердешные, ждали обряда, что творил всякий вечер мудрый Алексий.

– Явилась? – глубокий голос заставил Елену обернуться.

Алексий стоял возле крайнего малого домка, что промеж послухов называли кельей. Высокий, крепкий не ветхий еще муж, но поживший. В простом одеянии бурой ткани, перетянутом вервьем.

– Здрав будь, – Еленка поклонилась поясно, глаза опустила и ждала слова старца.

– Увидал тебя, Елена, издалече. Идешь, будто ношу тяжкую несешь. Ай, случилось что?

– Нет, все гладко. Вести отрадные. Я за братом. Заберу его сей день, в дом сведу. Боле прятать не надобно.

– Стало быть, прощаться вскоре? – Алексий шагнул ближе. – Ну того я ждал. А вот что с ношей твоей? Говори нето.

Елена задумалась. Шла не просто так, а за разговором. Потопталась, не зная, куда глаза прятать от мудрого, куда руки девать. А потом вздохнула и начала:

– Скажи мне, как ты место свое нашел? Как разумел, что в скиту тебе жить надобно? Шепнул кто? Сам додумался? Или господь указал?

Алексий перекрестился, как делал всегда, ежели, кто рядом поминал господа.

– Чую, разговор не обо мне, Елена. Что, тоскливо тебе близ скита? Жизнь в тебе бьется дюже сильно? Ежели тут место не твое, так куда сердце-то ведет? Куда тянет?

– Место мое опричь брата, – молвила твердо, но после своих же слов и опечалилась.

Алексий помолчал, натянул шапку простого сукна поглубже.

– Вот что, идем в келью. Мороз дюже кусает, – и пошел себе.

А Еленка что ж, двинулась за старцем. Так и шли до заледенелого малого крылечка. Дверь тяжелую Алексий отворил не без труда и оба ступили в теплые сенцы, а уж потом в малую гриденку.

Алексий сбросил худой зипун, перекрестился на старую иконку и уселся на лавку ближе к кривой печи. Еленка опустила плат на плечи и села рядом со старцем.

– Елена, ежели разумеешь, что место твоё рядом с братом, так отчего меня выспрашиваешь? – Алексий положил кулаки пудовые на колени, прислонился спиной к теплому боку печи. – Что? Заметалась? Молчи, не говори. Давно ждал, когда тоска на тебя навалится.

– Как ты знал-то, не пойму? – удивилась боярышня. – Я сама про то не ведала.

– То загадка невеликая. Много в тебе жизни, Елена, а смирения мало. В скиту тебе не место. Токмо знай, что и опричь брата жизнь тебя не обрадует. Ты давеча говорила, что боярич к тебе сватался, так ступай за него.

Елена помолчала малое время, потом с лавки поднялась и принялась шагами мерить гриденку тесную.

– Брата не оставлю, – голосом построжела. – Нужна я ему.

– Ой, ли? – Алексий хмыкнул навовсе по-мирски. – Ты вот о чем подумай, упрямая, точно ли ты ему нужна, не он тебе? С чего взялось-то такое, что ты вокруг него, как мать вьешься? А то и поболе, чем иная баба о дите об нем печешься. Знаю, что сироты вы обое, знаю и про то, что дома лишились через алчность человеческую. Но и разумею, что в ином причина. С чего, Елена? Обскажи.

Елена еще пометалась малое время, а потом, словно враз обессилев, присела рядом со старцем:

– О таком и не обскажешь одним-то словом.

– А ты торопишься куда? – Алексий выпрямился, положил руку теплую на Еленкину голову, пригладил смоляные волоса.

– Так…служба у тебя…

– Никодим справит. Ты посиди, дочка, размысли. Я Никешу упрежу и вернусь.

Ответа ее не дождался, ушел из кельи, но вернулся скоро. К тому времени Еленка сидела тихая, словно придавило ее тяжким чем-то.

– Не ушла… Стало быть, мает тебя. Говори нето, не бойся. Меня мудрым кличут, а то неправда. Если чем и наделил меня господь, так ушами. Что? Ты не удивляйся, дочка. Слушаю и все, – Алексий уселся рядом, молча ждал, когда Еленка говорить станет.

Она кулачишки сжала и начала:

– Мать постриг приняла, когда Лавруше год с половиною минул. Ушла из дому, напоследок ни его на руки не взяла, ни меня не приветила. Ранним утром отец увез ее со двора и… – боярышня вздохнула глубоко. – Отец-то первый месяц держался, а потом и запил. Горько, черно. Иным днем навовсе в разум не входил. Разогнал почитай всю дворню. Одна нянька осталась, да стряпуха черная, Луша. Я боялась его, а Лавруша еще горше. Рыдал, кричал, когда отец заходил в ложницу и ругал нас выродками. Сам страшный, опухший, косматый. С того времени братец спать перестал, лешака боялся, а сам, маленький, знать не знал, что это батька его родной пугает. Я Лавра с рук не спускала, плакал сердешный, да так жалобно, что и я с ним слезы лила. Бывало, прижму его к себе покрепче, грею. Дом-то запустили, полы не метены, печь топили токмо, чтоб щей пустых сварить. Так и рос опричь меня, мамкой стал звать. Так почитай года два… А потом еще хуже стало. Однова Лавруша споткнулся, да и упал через порожек, а отец шел пьяный и едва не наступил на маленького. Взыграло во мне я и вцепилась отцу в руку зубами. Он меня оттащил, ударил и отволок в подклет холодный, на пол бросил. Запер… А я и оттуда слыхала, как Лавруша плакал. Потом умолк. Про меня видать, забыли, а может, не знали, где я. Так и сидела день с ночью без воды и хлеба. Утром, помню, дождливым склизким, об дверь заскребли. Она отворилась, а на пороге Лавруша. В одной рубашонке, босяком, а в руке кус хлеба. Несет, сердешный, мне протягивает. А горбушка-то с одной стороны надкусана. Видать, сам оголодал. Я его подхватила, прижала к себе, в подол завернула, он и пригрелся. И мне тепло…Алексий, знал бы ты, как под руками тельце-то детячье держать, к себе прижимать. Ножки маленькие руками согревать. Вот с того мига и поняла, мой Лавруша и ничей боле. Через время отец ввалился, пьяный, страшный. Все кричал… На нас двинулся, а я….Не знаю, что со мной стало, но словно пелена красная на глаза пала. Я и не разумела, как серп ржавый ухватила и на отца кинулась. Лавруша пищал так страшно… А я отца посекла. Поперек груди полоснула. Не помню, что кричала сама, а вот взгляд отцовский помню. Как обсказать-то тебе…Будто оконце мутное само собой просветлело. Отец на пол осел, все на меня смотрел. А потом руками голову свою обхватил и завыл. Не помню, что дальше было. Вроде нянька Лаврушина нас нашла. Я-то так с братом на полу и сидела, а отец все выл-скулил. Другим днем все и переменилось. В дому окромя квасу ничего и не было. Отец долго винился, а я простила. Вот Лавруша так и не говорил с отцом. Кланялся, слушался, а молчал.

Елена замолкла, дернула ворот летника, словно задохнуться боялась. Слезы по щекам катились, а она будто и не чуяла. Алексий молчал и долгонько. Уж много позже, спросил:

– Как отца-то простила, Елена? – а голос тихий, ласковый.

Она и мига не думала:

– Отца простила, потому, что мать простить не смогла. И по сию пору не могу. Тебе такое неведомо, не инако. Ты человек божий, тебе положено прощать. Да и батюшка иным стал. Если б не он, я бы так и жила дикаркой. Выучил, чему смог, норов мой усмирить старался. Все в лес меня с собой брал. На лошадь садил позади себя и вез. Отрадно так… И из лука бить выучил, все говорил, что со стрелами из меня бесы вылетают.

Алексий перекрестился и глянул сурово. Еленка и себя обмахнула крестным знамением, поклонилась старцу, словно винилась, что в святом месте лихо помянула.

– А Лавр, видать, не простил.

– У смертного одра токмо слово и молвил батюшке, за руку держал, пока он отходил.

И снова замолчали обое надолго. Уже темнеть начало, когда старец заговорил:

– Елена, огня в тебе много, нежности нерастраченной река огромная, да озерцо в придачу. Ты отца-то простила токмо потому, что кого-то любить надобно, к кому-то теплому прислониться. Себя хоронить не смей! Тебе жить надо и жизнь новую давать. То богу угодно, и тебе в том счастье будет. Брата отпусти, к подолу не привязывай, не неволь его долгами лишними. Сердце свое слушай, упрямая. Про то, что обсказала мне нынче, я поминать боле не стану. Ты словами боль свою и излила, теперь всяко проще дышать станет. Ты иди, голубка, иди.

Поднял, обессиленную боярышню с лавки, перекрестил и в лоб поцеловал отечески. Она и пошла. Уже на морозце в разум вошла, задышала легче. А там и увидала, как дядька Петр вел за руку Лаврушу. Слезы утерла, улыбнулась, не хотела братца пугать.

– А я тут вас дожидаюсь. Идем нето. Лавруша, дядька Терентий приехал, нас защищать станет, – потянулась к братовой руке, взялась, почуяла, что горячая.

– Идем, – брат ответил вяло, а с того Еленка затрепыхалась.

– Ты что, Лавруша? Неможется тебе?

А Лавр вместо ответа заперхал сильно, и долго не мог уняться. Дядька Петр подхватил малого на руки и понес. Уж к ночи Лавр метался в тяжком бреду и огневице страшной.

Тетка Светлана извелась, не отходила от лавки, все утирала горячий лоб, мокрой тряпицей по губам его водила, чтоб остудить жар. Оленька бледная, опухшая от слез, молилась жарко на икону, а Елена с сухими запавшими глазами, смотрела на Лавра и боялась до холодного пота, что брат кончится. К утру не вынесла, отправила дядьку Петра в деревню далекую за лекарем.

Еле дождались, а проку-то и не увидали. Лысый мужик, что приехал на худых дровнях пользовать Лвара, сказал, что мальчонка кончается и велел соборовать.

Еленка, себя не помня, бросилась на мужика, едва не в кровь щеку ему расцарапала. Петр с Терением еле оттащили боярышню, кое-как отпоили холодной водой и оставили одну в ложнице. Она через малое время снова пришла к Лавру и уж более не отходила от братовой лавки. За руку держала, слушала, как дышит натужно, видела, как жизнь утекает незримой струйкой из Лавра.

Перед рассветом, Лавруша уснул, а Еленка оставила спящих Оленьку и Светлану в ложнице, и вышла во двор. Звезды уж гасли, небо с краю занималось голубым светом, а мороз крепкий звенел, будто колокол на часовне скита.

Боярышня остановилась опричь рябины тонкой, обхватила ствол, прижалась бледной щекой к заледеневшей коре. Стояла, разумея, что с таким врагом ей не тягаться. Ни стрелой его не проймешь, ни грозным окриком, ни суровым взглядом. Все токмо в руках божьих и ничьих боле. Но себя не сдержала, да и уперлась взглядом в светлеющие небеса.

– Почто? Ответь мне! – взвилась. – Его-то за что?! Ежели надобна тебе еще одна душа, так мою возьми! Лавр и жизни не видал, а которую видал, так почитай вся паскудная! – воевала, как умела за брата.

Ответом тишина, да одинокая, тоскливая, хоть вой. Она и взвыла, обхватила рябину за ствол крепче, на ногах устояла. В голове-то думок тьма, а уцепиться не за что. Одно только и припомнила, как Власий назвал ее Рябинкой… Слезы никак не шли: ни горя вылить, ни душу просветлить. С того и крикнула, будто раненая птаха:

– Влас!! Где ж ты?!

Глава 23

– Ероха, парку добавь. Ну, куда, куда тебя шатнуло-то, недоумок! – ярился Прохор.

Влас ухмылялся, глядел на дружков своих, что подначивали друг дружку почитай с того мига, как взошли в пар. Первый день так-то: спокойно, без сечи и опаски, что ворог наскачет. Банька справная, хозяева добрые, можно, поди, передохнуть, веки смежить, уснуть.

– Власька, ты ложись. Отхожу веничком, засияешь, – Проха сунулся к бояричу, а тот и согласился. Уж дюже хорошо парил рыжий – с оттяжкой, да споро.

– Слушай, Власий, а теперь-то как? Неська утек с семьей, куда идет никому неведомо. Так и будем шастать за ним на Зотовской земле? А ну как их метнет в сторону Череменца? – Ероха зачерпнул ковшом водицы свежей, в лицо себе плеснул.

– За ним три десятка пошли, чай не дуралеи. Сыщут. А мы тем временем обшарим лес, пройдем через Любимово, а потом уж и к Череменцу повернем. Неська что, пустое. Ты бойся Рыбьего глаза, вот тот ратится насмерть. Тьфу, Проха, давай полегче! Всю спину изодрал! – Власий дернулся, но не встал. Хорошо было в бане-то, да и давно уж не парился, почитай с месяц в доспехе спал, ел и на двор бегался.

– Слышь, а ну как к скиту полезут? – Ероха не унимался. – Там ить…ну сам знаешь…

– К скиту выйдут токмо по дурости или ежели мы сами припрем. Куда им там деваться-то? – говорить-то, говорил, а у самого кулаки сжимались: опасался и за Рябинку свою сварливую, и за брата ее, и за дядьку Петра. – Возле Лавра полтора десятка Терентия. Управятся. Но поглядеть надобно. Ты вот что, в Сомовку отправь кого посмышленее, пусть отцу передаст, что пройдем через Любимово и сразу к скиту. А в Шалках оставим дозор из воеводских.

– Прям так бежать? – Ероха руками развел. – Без порток? Так-то я не стыдливый, но, боюсь, девки по пути навалятся, зацелуют до смерти.

– Было б за что челомкать, – Проха кинул веник в лохань с водой, умылся и присел на полок. – Ты, Ерох, парень с выдумкой, токмо богатство твое не так, чтоб большое. Ты уж прикрывай пока бежать будешь, инако не зачеломкают, а засмеют.

– Чего?! – взвился Ерофей. – Кто б говорил! На себя глянь, гулькин нос и то длиннее!

И пошло-покатилось. Влас едва от смеха не издох, пока слушал у кого и что больше.

– Уймитесь, срамники, – Власий поднялся, ухватил крепкими руками лохань с водой и на себя вылил. – Пойду с Акимом словом перекинусь.

И пошел вон из пара. Жаль, не услыхал, как Ероха тихо молвил дружку своему рыжему:

– Прох, так-то, ежели на Влаську глянуть, нам с тобой обоим прикрываться надоть. И вот за что такое? Кому и богатство, и сословие боярское, а кому нос гулькин.

Дверь бани Власий отворил не без труда: разбухла от тепла. На морозец вышел, вздохнул глубоко, а уж потом и заулыбался.

– Еленка-Рябинка, свидимся уж вскоре. Ты уж поскучай обо мне, приветь ласково, – потом улыбку-то с лица смел. – С тебя станется… Наново ругаться примешься, сварливая.

– Влас! – Аким шагнул с крыльца Зотовских хором. – Ты когда своих к Любимово двинешь?

– Так вторым днем хотел. Людишки устали, продохнуть бы. Аким, в Любимове надолго не задержусь, хочу к скиту ехать. Неська с Рыбиной могут и туда сунуться. А там…

– Да понял я, понял, – Аким подошёл к брату и брови изогнул ехидно. – Что, по зазнобе своей тоскуешь? Ништо, езжай. Обскажи, каков ты орел. Как сёкся за дом ее, да за людей.

– Отлезь, – Влас пнул брата легонько кулаком в плечо. – Ты тут поглядывай. Чаю привезти Лавра вскоре. Тогда уж и тронешься к дому.

– Сберегу хоромы соседские, не боись, – Аким хлопнул брата по плечу широкой ладонью. – Езжай третьим днем. Завтрева посидим, пива хлебнем, а?

– Аким…я…

– Я, я… – засмеялся. – Ладноть, но будешь должон! До Сомовки доберешься, там и посидим.

Власий кивнул и пошел в дом. В ложнице упал на лавку и заснул в один миг, не услыхал, как Проха с Ерохой влезли и полегли вскоре, как и сам боярич.

Спал крепко, будто умер на недолгое время, а к рассвету подскочил на лавке, уселся, затревожился.

– Что за сон такой дурной… – зашарил рукой по полу, сапоги нашел и натянул.

Потом встал и принялся надевать на себя поддоспешник теплый, вслед за ним бездумно нахлабучил шапку, а уж потом остановился.

– Проха, Ероха! Вставайте. Ехать надо.

– Власий, ты никак занемог, – осипший голос Прохи прошелестел по полутемной ложнице. – Все неймется тебе. Куда теперь-то?

– В скит. Немедля.

– Что? Ты что заполошился, а?

Власий промолчал, не стал говорить, а все с того, что и сам не знал, почудилось ему иль нет. Одно разумел крепко – Еленке худо, инако не звала бы его, не кричала раненой птахой, и не снился бы ему бледный лик Рябинки с окаянными синими глазами.

Без малого через час десяток ратных уж был верхами, дожидались Савку Дикого.

– Власий, этот упырь едва задницей шевелит. Ворчит, как бабка моя, царствие ей небесное! То сапоги ему не те, то морозно, то хари ему наши не по вкусу! – Проха злился, высказывал бояричу. – Ить какой паскудыш, а?!

– Некогда мне его дожидаться! Пусть тут сидит, ирод, коли с лавки слезть не может!

– Да ты толком обскажи, с чего такой переполох-то?

– Не знаю, Прох. Не знаю! Беда, не инако, – Власий тревожился, а Чубарый под ним то чуял и притоптывал, ушами прядал, ярился. – Да где леший этот?! Не явится сей миг, без него уйдем!

– Ты совсем ополоумел, Влас? Куда без Савки-то? А ну как посекут? Я тебе пуп не залатаю! Окромя его некому!

В тот миг показался Савелий верхом на смирной кобыле: мужик крепкий, ратник дюжий, но едва ли не самого скверного нрава из всех, кого Власий помнил.

– Поспешай! – прокричал боярич и вывел Чубарого за ворота.

Так и гнал людей почитай без продыху. На четвертый день с рассветом были у скита. Домок Еленкин показался в снежной хмари, увиделся Власию черным пятном, с того боярич и вовсе покрылся холодным потом. Беду почуял.

К крыльцу подлетел первым, увидал, как дверь распахнулась и на пороге показалась Елена. Влас и навовсе разум обронил! Соскочил с Чубки, бросился к бледной своей Рябинке.

– Елена, что?!

Она покачнулась, будто тростинка тронутая ветром, и пошла к нему.

– Влас…Влас… – уронила голову ему на грудь, крепко ухватилась за ворот шубы. – Лавруша…Лавруша отходит…

Власий обнял боярышню, прижал к себе, а потом обхватил за плечи и повел в дом. Услыхал только, как за спиной по сеням забухали тяжелые сапоги ближников.

– Ероха, сей миг Савку сюда! Проха, людей в ратную избу, – говорил, а Елены из руки не выпускал. Она и не рвалась, будто замерла, заледенела, обернулась камнем.

Ближников словно ветром сдуло, а уж потом скрипнула дверца гридни, показались дядька Петр и Терентий Зотов.

– Власка, да как ты…как тут-то? Не инако бог послал. Беда у нас. Боярич отходит. Уж сколь дён мается, а вот нынче совсем плох сделался, – Пётр ссутулился, будто старше стал.

Откуда-то сбоку показалась заплаканная Светлана, а за ней Ольга. Обе молчали, глаза опускали, вытирали мокрые от слез щеки рукавами.

– Ништо. Сейчас Савка придет, поглядит, – гладил Елену по теплым волосам. – Да что вы тут, совсем обезумели? Тетка Светлана, вели воды греть. Ольга, спроворь светец. Терентий, Пётр пойдите, Савку поторопите. Лешак этот без пинка и в мир иной не уйдет!

И зашевелились все, словно ветром свежим их овеяло. Захлопали двери, затопотали ноги по скрипучему полу.

– Елена, голубка моя, ну что ты, – утешал, прижимал к себе притихшую боярышню. – Тут я, тут. С тобой.

Все гладил по голове, по плечам, разумея, что не слышит его любая, не понимает слов. С того ухватил обеими руками милое личико ее, поднял к себе и заглянул в глаза дорогие. А в них ни слезинки, одно лишь только горе неизбывное, муть темная, беспросветная. И ведь до того смотрела тоскливо, хоть самому вой.

Сей миг вспомнил жену ратника, посеченного в бою. Та тоже не рыдала, когда весть получила о смерти мужа. Так и ходила, будто мертвая, пока стряпуха Ефимия не отхлестала по щекам вдовую. Та вздохнула раз-два, да и зарыдала, будто прорвался мешок с горюшком. А стряпуха все приговаривала:

– Эх ты, сердешная, как убивалась-то. Вон как горе-то глубоко взяло, аж слёз не дало. Ты поплачь, поплачь, горемычная. Легшее станет.

Стоял Власий, держал в руках Еленку, да не знал, то ли жалеть-целовать, то ли по щекам хлестать. Одно разумел – оставить ее такой никак неможно.

– Очнись! Очнись немедля! – встряхнул девушку крепенько. – Ты ли, Елена?! Каменеть не моги! А ну, голову подними сей миг! Ты брату нужна, так иди и помогай! Что руки-то повесила, что смотришь щенём писклявым?! – и еще раз встряхнул, да так сильно, что Еленкина голова дернулась, да упало на пол боярское очелье.

Она моргнула раз-другой, сжала кулаки и что есть силы ударила ими по груди Власовой.

– Орать?! – вмиг в себя пришла, высверкнула очами синими. – Медведина косматая! Ты где был?!

Власий только и успел, что рот открыть, а вот слова молвить не смог: в сенях показались Савка Дикой с Ерохой и оба дядьки. Еленка отпихнула рукой боярича и шагнула к огромадному ратнику.

– Ты Савка? – прошипела едва не змеей, взором таким одарила, что Савелий глаза выпучил и рот открыл. – Что встал? К бояричу ступай.

И вроде молвила тихо, а будто оглохли все: голос страшный, глаза блескучие, коса, словно хвост змеиный по груди вьется.

Савка, даром что нраву скверного, слова не сказал, да и пошагал покорно туда, куда указала Еленка. Все глаза пучил, да будто обезмолвел совсем. Дверь ложницы затворилась накрепко за ратным и боярской дочкой, а в сенях остались стоять и чесать макушки четыре дюжих мужика.

– Сильна… – прошептал Ероха, сдвигая шапку меховую со лба. – Власий, ты видал когда, чтоб Савка шел, куда послали, как теля слюнявый? Ить ни слова поперек… Аспид она. Аспид с косищей!

Власий, не глядя, выдал обидный подзатыльник ближнику, а оба поживших дядьки кивнули, мол, верно, боярышню оговаривать не моги.

Через миг показалась чернавка Агаша с горячим горшком в тряпице, следом за ней поспешали тетка Светлана и Ольга. Все взошли в ложницу, но и вышли скоро.

– Вон все! – кричал Савка. – Пошли отсель, кому сказано? Инако выпну! – а уж потом почтительно Елене. – И ты ступай, боярышня. Нечего тебе тут. Сделаю, сам все сделаю. Иди, Христа ради.

Елена на пороге замешкалась, видать, уходить не желала от братца болезного.

– Иди, не тревожься. Вели сала шмат принесть и золы миску, – Савка вроде уговаривал, с того Елена кивнула, вышла в сени и дверь за собой прикрыла.

Бровь изогнула, глядя на Агашу, а та мигом развернулась и убежала, видно поняла, что надобно хозяйке.

– Власий Захарович, прости, не приветила как должно, – Елена положила урядный поклон. – Умойся с дороги. Девчонка сведёт. Варя, где ты есть?!

Агашина дочка вскочила в сени, пошла сторожко в бояричу, ждать стала, когда тот за ней пошагает. А Власий и перечить не стал, повернулся и пошел. Уж у гридни малой нагнала его Рябинка. Слов говорить не стала, ухватила холодными пальцами его руку, прижала к губам.

– Спаси тя, Власушка, – и бросилась назад.

– Еленка, постой! – протянул к ней руку, словно удержать хотел, да и замер.

Таким-то взглядом еще не дарила сварливая. И надежда в нем, и свет неземной, и огонь невозможный. С того Влас забыл дышать, залюбовался на окаянную. А она поклонилась в пол, да и ушла. Власий шапку с головы смахнул, дернул ворот поддоспешника, продышался.

– Не аспид она, а наказание божье, – проговорил, сам не зная кому. – Нагрешил я, видать, немало, вот и одарил господь, не поскупился.

Огляделся, почуял, что домок уж не такой тоскливый, с того и сам улыбнулся.

– Варюха, рубаху дай чистую, – шагнул в ложницу, где уж дожидалась девчонка.

Глава 24

– Ленушка, попей хоть. Что ж ты изводишь себя, голубка? – Заплаканная Оля стояла опричь боярышни, кружку держала в тряской руке.

Елена уж боле часа стояла недвижно, прислонясь лбом к двери Лавровой ложницы. Уходить отказывалась, молчала и только качала головой на все увещевания тетки Светланы и Оленьки.

– Елена, родимая, ты ж сама занедужишь. Разве можно так изводиться, голубушка ты моя, – плакала Светлана, сидя на сундуке в сенях.

Оля и отошла, уж разумея, что Елена не примет ни воды, ни хлеба. Присела рядом с теткой, стала слушать. А в ложнице-то чудное творилось: Савелий ворчал басовито, а потом и шлепал чем-то. А когда сквернословить принялся, Оля и навовсе перекрестилась. Уж дюже затейливо говорил ратный, дюже громко и злобно.

Сидели долгонько. Дядька Петр не однова приходил, молча кивал, разумея, что нет вестей: ни дурных, ни отрадных. Да и уходил, согнувшись, как старик древний. Терентий Зотов топтался много время, потом тоже ушел. Один лишь боярич Сомов стоял, прислонясь к стене, и смотрел неотрывно на Елену. Оля поначалу дичилась его, а уж после поняла – не видит он никого, токмо одну лишь боярышню.

Стемнело. Свечка кривенькая огоньком шевелила, кидала тени страшные на стены сеней, Оля молилась тихонечко, Еленка стояла застывши, а тетка Светлана не сдюжила:

– Елена, сил моих нет на тебя глядеть, – вскочила, ухватила кружку и к боярышне шагнула. – Пей! Инако совсем истаешь! Одни глаза остались, иное все исхудало, пропало!

Елена наново промолчала, будто не услыхала. Оля уж собралась пойти, уговорить посестру, а Власий опередил. Взял воду с медом из рук тетки и шагнул к Еленке. Ни слова не говоря, повернул крепкой рукой ее к себе и сунул кружку под нос.

Оленька дышать перестала, ждала от посестры слов ругательных, а их и не было: смотрела на боярича потухшим взором. А тот только бровь изогнул и все.

– Спаси тя, – прошептала Елена, приняла питье из рук Власия и выпила все до последней капельки.

– Светлана Ивановна, ступай, передохни. И ты, Оля, тоже иди. Тут буду. Ежели весть какая, так я шумну. Толку мало от вашего сидения. Лавру иная подмога нужна. Молитесь, коли невмоготу, – Власий сказал тихо, но до того грозно, что тетка послушалась вмиг и пошла тихонько в гридню.

Оленька застыла, не разумея, как что делать: посестру оставить неможно, от Лавруши отойти – тоже нельзя. А и боярича ослушаться не смогла. Прихватила пустую кружку из рук Елены и потянулась за теткой, но остановилась, схоронилась за уголочком близ двери, что вела в холодную клетушку. Из схрона своего немудреного увидала, как Власий к Елене шагнул, обнял за плечи и к сундуку повел.

– Присядь, Рябинка. В ногах правды нет. Гляди, коленки подломятся, так на руках держать стану. Слышишь ли, упрямая?

Оля едва не ойкнула! Сколь нежности-то в его голосе, сколь тепла. Удивилась, но и призадумалась. А Власий тем временем усадил посестру и сам рядом сел. Руку крепкую накинул на плечи ее поникшие, к себе прижал. Олюшка ждала, что Елена осерчает, а она лишь голову на его плечо склонила бессильно, да ладошку положила на грудь боярича.

– Рябинка, глаза закрой и спи. Я стану стеречь. Права тетка Светлана, одни глаза на тебе и остались, – Власий гладил посестру по волосам, целовал макушку смоляную.

Оленька наново удивилась, но себя сдержала, смолчала.

– Не могу, Влас. Боюсь, усну, а Лавруша без меня и… Помнишь, когда в лесу под дождем сидели у Любимовки? Я ведь тогда тоже уснула, а проснулась, так беда и явилась. Ты едва жизни не лишился. И все через меня, Влас. И нынче все моя вина, – Еленкин голос шептал, словно листья осенние на ветру. – Мой грех, Влас, мой и ничей боле.

– С чего бы, Рябинка? Ты об чем, не пойму я…

– Господь не простил мне убиенного. Того, что в Шалковском лесу. Наказывает. – Оленька увидала, как посестра сжалась, будто окамелена.

– Окстись. То не твой грех, а мой. Не ты бы его, так он меня, – ухватил за подбородок, на себя смотреть заставил. – Ты чего об нем вспомнила-то, Елена? Что, донимает? Во снах приходит?

Оленька и вовсе дышать перестала, мало разумела, об чем разговор промеж бояричей. Увидала, как Еленка кивнула и на Власа посмотрела. Такого-то взгляда Оля и не помнила за посестрой: ни в горе, ни в радости не была она бессильной.

– Елена, любая, услышь, то не твой грех, а мой. Мне и ответ держать. – Сказал-то увещевательно и до того сердечно, что Оля, все ж, ойкнула тихонько. – Ты спи рядом со мной завсегда я и отгоню все беды твои. Моей будь.

– Влас…ты… – Еленкин голосок наново удивил Олюшку.

– Я, Рябинка. И вчерась я был, и ныне. Да и завтрева тоже я буду, – склонился к боярышне, поцеловал чело гладкое. – Веришь?

Оленька зарумянилась, сама не разумея с чего, да и пошла тихонечко. Тихой мышкой проскочила к дверям, поставила кружку пустую на лавку, ухватила зипунок Агашин и вышла на морозец. Там уж провздыхалась, а потом и разумела кое-чего. И обиделась, и возрадовалась. Ведь ни слова посестра не уронила о Власии, не доверилась посестре. Но радовало Олюшку разумение, что Елена надолго в девках не останется, да не по отцовскому указу замуж пойдет, а по сердцу. Углядела в боярышне и нежность непривычную, и покорность девичью, и взор трепетливый, каким дарила боярича.

– Ольга, ты ли? – Громкий голос заставил Олюшку вздрогнуть. – Мы тут с Прохой караулим. Ну, как там, что?

– Все так же, Ерофей, – сошла с крылечка. – Савелий ваш заперся и ругается. А боле ничего.

– С него станется, – выступил вперед рыжий Прохор. – Ты никак плакала? Не надо, Олюшка. Савка дело свое знает. Даром, что злой, как пёс. Хочешь, поведу тебя гулять? Глянь, вечер-то какой нарядный. Так и время пройдет. Все легшее ждать-то.

– А чего ты-то, Прох? – Ероха обозлился. – Может, она со мной пойдет? Ты тут с какого боку?

– Ни с кем она не пойдет. – Из-за угла хоромцев показался Павел. – Вам караулить наказали, вот и делайте свое дело, а невесте моей не докучайте.

Олюшка испугалась молчания, что повисло тяжелым камушком средь заснеженного двора, и пошла тихонько к Павлу. Встала за его спиной и поглядывала опасливо на ближников боярича Сомова. Почуяла, как Павлушка сжался, увидала, что руку положил на рукоять меча. Сама ухватила парня за рукав и потянула за собой.

– Пойдем нето, Павлуша. Мне вертаться надо вскоре. Еленушка одна там, Лавруша в хвори. На малый миг токмо и отпустили, – залепетала напугано.

Он не двинулся, смотрел грозно на ближников, а те отвечали суровыми взглядами. Так-то молча пободались, а потом уж Оля поняла – унялись. Вон Проха ощерился улыбкой нерадостной, Ероха сплюнул себе под ноги, а сам Павел лихо заломил шапку на макушку.

– Идем нето, Олюшка. Хучь до озера и обратно. Ненадолго, но вместе же, – взял за руку и повел.

По первой шли молча, а уж потом, когда показалась кромка озерца, Олюшка спросить насмелилась:

– Павлуша, ты зачем так-то сказал? Зачем невестой назвал? – прошептала будто.

Павел обернулся к ней, обнял и целовать принялся. Все отпустить не мог, да и Оленька не рвалась. Не родилась еще та девка, чтоб от такой радости бежать. Чай и ноги-то сами не понесут, так и встанут возле любого.

– Оля, сама знаешь, люблю я тебя. Давно уж… Так ты ответь, пойдешь за меня? На Крещение и свадьбу справим. Я тебя в дом свой свезу. Мать у меня добрая, любить станет, как дочь родную. Токмо вот с Нестором разделаемся и ужо…Оля, Олюшка, ты слышишь ли?

Оленька слышала, да так слышала, что в ушах звенело. Сердечко от счастья едва из груди не выскочило, не упорхнуло легкой пташкой к небесам.

– Павлуша, родной мой, за тобой пойду, куда скажешь. Ты токмо обожди, обожди, любый. Лаврушу бы на ноги поставить, Еленушку пристроить. Не могу я их так бросить. Ведь мои они, родненькие, – обнимала парня, шептала в теплую шею нежно.

– Век ждать стану, Оля… – и снова целовал жарко, и снова шептал слова горячие.

Опомнились, когда колоколец на часовенке скита звякнул.

– Павлуша, иди мне пора, – заметалась Олюшка, заполошилась.

– Сведу, Оленька, – тяжко вздохнул Павел, обнял и повел по узкой тропке меж высоких сугробов.

Уж на крылечке поцеловал крепенько и отпустил. Олюшка в сени взошла тихонько, зипунок скинула, плат на плечи спустила и поглядела на тот сундук, где сидели Власий с Еленой. Заулыбалась, хоть и не ко времени: болезный в доме, да не абы кто, а Лавруша родимый. Елена спала покойно на плече боярича, а тот в стену смотрел, улыбался счастливо, будто в руках держал самое что ни на есть дорогое.

Олюшка уж хотела в гридню к тетке пойти, но тут услыхала из Лаврушиной ложницы надсадный кашель боярича маленького, а вслед за тем перхание и громкий голос Савелия:

– Давно бы так! Что? Очухался, болезный? То-то же! У Савки не забалуешь! Давай, перхай еще. Болячку-то из себя толкай, выплевывай, – и снова шлепки чудные. – Вот так, боярич, старайся. Хватайся за жизню, зубами вцепись. Ну? Все, что ль?

Кашель страшный, хриплый унялся, а затем послышался тихий плачь Лавруши. С того Еленка подкинулась, глаза распахнула и бросилась к двери. Уж не спрашивая, распахнула ее и шагнула туда, где на лавке лежал обессиленный братец, а рядом с ним сидел употевший Савелий.

– Что? Что, как?! – Оля услыхала, как взвился голос посестры. – Лавруша!

Оленька бросилась вслед за Еленой, влетела пташкой в ложницу жаркую и увидала глаза Лаврушины: уставшие, но разумные.

– Ленушка… – пропищал тоненький голосок.

– Узнал…узнал… – Елена кинулась к лавке, пала на колени, прижалась лбом к плечу братову. – Родимый мой, хороший мой.

Глава 25

Власий шагнул в ложницу боярича, хлопнул по крепкой спине Савку, мол, спаси тя. А уж потом на Лавра глянул: лежал бледный, глазенки запали, волосья смоляные к вискам прилипли от испарины.

– Что, боярич, очнулся? Здрав будь, хворать боле не моги, инако меч дареный обратно заберу, – молвил тихо, но Лавр услыхал, губы обметанные лихорадкой растянул в улыбке.

Елена так и сидела на половице, братову руку держала в своей тонкой, едва ли не прозрачной. Смотрела на Лавра, глазами сияла, будто сама светилась.

– Лавруша! Лаврушенька! – тетку Светлану внесло в ложницу. – Голубчик ты мой, соколик мой ясный.

– Тетка Светушка, – Лавр ручонку тонкую потянул, а тетка и ухватила ее, к губам поднесла, слезами залила счастливыми.

Власий вышел в сени, наново прислонился широкой спиной к стене, смотрел, как Петр и Терентий поспешали к бояричу малому: приветить, порадоваться.

Еленку оттеснили, а она и сама не противилась. Двинулась к Савке, что стоял у порога, утирал руки тряпицей чистой. Без слов стянула с белого пальца кольцо драгоценное, протянула ратнику. Тот наново глаза распахнул, да смотрел не на ее подношение, а на боярышню.

– Чтой-то? – пробасил смиренно, чего Власий отродясь за ним не помнил.

– Савелий…не знаю, как по батюшке тебя величать… Прими, не побрезгуй. Дай те бог на много лет. – Елена кланяться не стала, сунула в огромную лапищу Савелиеву перстень и качнулась к сеням.

Власий едва успел подхватить Рябинку свою: будто обмякла, сил лишилась.

– Елена, что ты? – обнял, прижал к себе.

А она не ответила, ухватила крепко за ворот кафтана и замерла. Власий чуял под руками, как дрожит Рябинка, как дышит тяжко. Раздумывать долго не стал, обхватил боярышню и потянул в гридню. Дверь захлопнул так сильно, что огонек свечки малой вздрогнул, закачался, будто от ветра.

– Рябинка, все уж, все. Теперь токмо ждать, беречь Лавра… – а сам целовал теплые шелковистые волосы, гладкий лоб Елены.

Она вздохнула раз, другой и зарыдала. Да так жалостно, так тоскливо, что Власий и вовсе разум обронил. Потянулся к ее губам и целовать принялся, будто в последний раз. И горько было, и солоно, и сладко.

– Рябинка, любая, что сделать-то? Только слово скажи, я наизнанку вывернусь, – и снова целовал теплые нежные губы.

Прижал боярышню к стене, все боялся из рук выпустить, утратить дорогое, горячее и любимое. А Елена и не рвалась, токмо руками обнимала за шею, к себе тянула. С того Власий вовсе разуметь перестал, дернул ворот ее летника, приник жадно к белой шее губами, почуял запах дурманящий. А боле всего то, что податливой стала девушка, нежной до изумления. Гнулась в его руках, как веточка рябиновая: тонкая, душистая, теплая.

– Елена, – едва шептал. – Сей миг ответь, пойдешь за меня?

– Пойду, Влас. Пойду, куда скажешь. Все тебе отдам, токмо дозволь Лавра выходить. Тебя мне бог послал… – дышала тяжело, обнимала нежно. – Молилась о тебе всякий день. Ведь себя не пожалел, бился за дом мой, за людей моих. Такой долг и за всю жизнь вернуть не смогу. Нужна я тебе? Забирай. Вот я, и слово мое боярское.

Власию бы обрадоваться, а не смог. Услыхал и речи ее, и обещанье, но остыл вмиг. Выпустил из рук желанное, отошел на шаг:

– Вон как… – кулаки сжал, брови свел к переносью. – За спаси тя, значит? Так я долга с тебя не просил. Иного ждал, Елена. Ужель с нелюбым жить станешь? И токмо с того, что землю вернул и боярский стол Лавру? За Савку-лекаря собой расплатишься?

Увидал, как глаза синие блеснули, как распахнулись широко.

– Влас, ты почто говоришь такое? – руку тонкую поднесла к вороту летника, стянула края, словно застыдилась.

– То не я говорю, а ты, Елена. Не мало ли себя ценишь? – слова ронял обидные, а все через злость свою отчаянную.

Понял уж, что не от любви себя отдала, а с того и вызверился. Разумел боярич, что не полюбила, тем и ранила больно сердце горячее. Да и она задумалась, а ужо потом руку к нему протянула, заговорила:

– Ты не того ли хотел, Власушка? Вот миг назад просил твоей стать, так что ж теперь? Иль раздумал?

– Раздумал? – голосом построжел, озлобился пуще прежнего. – Я бы раздумал, Елена, коли б мог. Привабила, привязала к себе накрепко. Без тебя жизни не мыслю, но и рядом тяжко. Люб тебе? Отвечай сей миг!

Елена и вовсе изумилась:

– Власий, лучше тебя никого не знаю, – вроде и говорила отрадно, а все не то.

Боярич промолчал, токмо плечами поник, словно принял на себя ношу тяжкую. Прошелся по гридне, как слепец, провел крепко пятерней по лицу, будто морок пытался смахнуть.

– Возьму за себя. Отпустить не смогу. Сил не найду, – говорил тихо. – Время дам сколь попросишь. Лавра подымай, а я ужо Нестора достану, сковырну ту болячку со свету. Разумею, что к Крещению поспеем. Заберу тебя, Елена. Ты раздумай, раздумай крепенько. Век со мной придется вековать. Себя-то пересилишь?

– Не пойму я, – высверкнула глазищами. – Ты об чем? Согласилась ведь, слово дала. Твоей буду, когда Лавруша встанет и в Зотовку уедет.

– Не поймешь? – Власий нахмурился. – Я сам тебя не разумею. Ежели б не чуял, что под руками моими таешь, так подумал бы, что ледяная ты, Елена.

Она ресницами захлопала, зарумянилась, но и осердилась:

– То ярая, то ледяная! Ты уж реши какая!

– С тобой решишь, пожалуй! То целуешь, то душу мне рвешь! – и сам ярился, но уж без злости, а все потому, что сердитая Еленка была чудо как хороша.

– Власий, тебя послушать, так и навовсе разум можно обронить! Ты толком скажи, чего ждешь от меня?! – ругалась, кулаки сжимала.

– А сама не разумеешь, окаянная?!

– Я окаянная?! А ты-то?! То утешаешь, то кричишь дурнушей!

– Елена, допросишься! – шагнул к ней, навис грозно.

– Пугать?! – выпрямилась, токмо что руки в бока не уперла. – Вот так женишок! Еще под венец не свел, а уж грозится! А и прав ты, зловредный! Я еще разду…

Договорить-то не дал, ухватил крепко боярышню и поцеловал в губы. Да так сладко, что сам забыл об чем миг назад ругались, об чем спорили и зачем. А уж когда Елена обмякла в его руках, понял – и ей отрадно. Едва себя удержал, чтобы не подхватить девку упрямую, не снести на лавку, да и не сделать своей сей миг.

Оторвался от губ сладких, продышался, прижал широкой ладонью теплую ее головушку к своей груди:

– Вот я недоумок, – улыбался, как дурной. – Надо было раньше целовать, да покрепче. Глядишь, меньше слов скверных услыхал бы от тебя.

– Медведина, – сказала-то нежно, будто приласкала.

– О, как. Бойся, Рябинка. Всякий раз, как удумаешь обзываться, жди поцелуев. Или иного чего, послаще.

– Пусти, – а голосок-то стыдливый. – Пусти, сказала.

– Ну, нет. Инако проси, – обнял личико дорогое ладонями, к себе приподнял. – Обсказать как или сама додумаешься?

– Зловредный… – прошептала скверное, но поцеловала: легонько, будто перышком по губам мазнула. – Пусти нето. Увидят, так застыдят.

Пришлось отпустить. А как инако? Ведь дочь боярская, не холопка какая. Нахмурился, но руки от Елены убрал, отступил на шаг.

– Стало быть, Лавра одного отпустишь? Не думал, что отступишься, – взглядом по гридне рыскал, а все токмо для того, чтобы не смотреть на боярышню, не видеть глаз ее синих, губ румяных.

– Не хотела отпускать, Влас, да видно судьба такая, – вздохнула тоскливо.

– Судьба? Уж не я ли? – кулаки сжал, ответа дожидался неб без интереса.

– А все сразу, – оправила летник, стянула ворот глухой, прошлась пальцами белыми по косам смоляным и заправила завиток за ушко. – Ты как уехал, я всё слова твои вспоминала, мол, вырастет Лавруша, так и не нужна ему стану. Все злилась на тебя, не верила…А ты правый вышел. Братец любит меня, но и тетку Светлану, и дядьку Петра. К Оленьке льнет. Однова я его к себе маню, а он ручкой на меня машет, мол, и без тебя не худо. А сам к Светлане приник, басни ее слушает. Я к нему, а он хмурится. Видать, докучаю. Старец Алексий вон тоже говорит, не висни тяжелым камнем на шее Лаврушиной, не души любовью своей. Власий, никому я не нужна, токмо лишь тебе. И то, боюсь, не надолго, – отвернулась, слезы прятала.

И что ответить на такое-то? Радоваться боярич не смог, разумел, что не по душе к нему кинулась, а от тоски прильнула. Сердце вздрогнуло, осерчало на нелюбовь, но Власий скрепился, слова скверного не уронил. Сам завздыхал. А потом головой тряхнул, будто мысли от себя гнал.

– Ништо, Рябинка. За мной жить станешь. Авось стерпимся, – боле ничего не сказал, шагнул к двери и отворил, а на пороге обернулся. – Красивая ты, Елена. Сил нет смотреть на тебя. Худо, что ты так на меня не смотришь. Все тебе прощу, все приму, токмо не ласку твою, которую дарить станешь за ради Христа. Мне подачек-то не надобно.

А она возьми да погляди на него. Да так чудно, так непонятно: глаза синие блеснули ярко, темнее стали, словно небо перед дождем. Но и потупилась скоро, тем и удивила Власия. Не та она девка, чтобы глаза-то прятать. Думал, думал и ничего не раздумал. Одно токмо и разумел – взглядом этим опалила не хуже, чем поцелуем огневым.

Потоптался еще с миг и выскочил в сени от греха подальше.

В ратную избу шел, спотыкался, будто пива хмельного напился. И радостно, и горько, и все сразу. А как ступил на порог, так и обратно потянуло к боярышне окаянной. Скрепился, себя ронять не стал. В ложнице тесной перекрестился на иконку и рухнул на лавку, как был. Спал бы мертвецким сном, но Проха с Ерохой влезли: сопели, переругивались.

– Павка козлячий! И ведь харя такая гордая, ажник плюнуть в нее охота! – Проха сапог с ноги стянул, в стенку кинул.

– А чего ж не плюнул, друже? Никак спужался? – Ероха муторным голосом отвечал рыжему.

– Болтун! Никого я не спужался, разумел кой-чего…

– И чего ты там разуметь-то смог, голова твоя деревянная?

– Того! Ни ты, Ероха, ни я Ольге не надобны. Все ему, кочету расписному, Павлушке-супостату! Вот ложись и утирайся, не солоно хлебавши. А я так и быть, рядом посижу, посмотрю на позорище, – Проха отругивался, но как-то не отрадно, не весело.

– Будто ты хлебнул, – Ероха тоже не веселился. – Ладно, кончай лясы точить. Отлуп, так отлуп. Чай не впервой.

Власий услыхал, да и не смолчал:

– Что, упустили красавицу? Небось, зубоскалили дюже, дурилки? – говорил-то не с того, чтоб позлить, а чтоб свою маяту выплеснуть.

– Кто б говорил, – проворчал Проха. – Тебе что ль перепало?

– Перепало, Проша, перепало. После поста свадьба. Елена женой мне станет. Уяснил? – Власий не гордился, говорил муторно, едва ли не тоскливее, чем дружки его.

– Да ну! Брешешь! – Ероха подкинулся. – Ну, ты и хват. Как уговорил-то, друже?

– Все тебе расскажи, – ворчал боярич, переворачивался на другой бок. – Сам разумей, как девок привабливать.

– Тьфу! – Прошка вызверился. – Так-то завсегда. Одним все, а тебе….нос гулькин.

Ероха помолчал малое время, а потом засмеялся тихо. Вслед за ним Проха загоготал. Власий и сам хмыкнул, а уж потом и залился вместе с дружками. Хохотали-то долгонько, будто дурь из головы выгоняли, душу легчили. Много позже уснули и уж рассветом были в седлах.

Глава 26

– Оля, Олюшка, да где ты там? – Еленка металась по ложнице, звала посестру.

С самого утра боярышня места себе не находила. Ночь у Лавровой лавки просидела, слушала, как дышит, все боялась отойти. А поутру братец каши запросил, сам сел и улыбнулся. Тем обрадовал Елену и добрую тетку Светлану, что глаз не сомкнула, болела за боярича.

Вроде и отрадно все, а сердечко-то у Еленки трепыхалось. Вечор Власий совсем ума лишил, а вместе с тем и сна, и покоя. Боярышня и сердилась, и задумывалась, и млела, словно крепкого вина испила. И хотела бы гнать от себя мысли сладкие о поцелуях, о словах горячих, а не могла никак.

– Тут я, Ленушка, – Оленька вошла с ложницу и застыла опричь посестры.

Еленка уж рот открыла, хотела просить девушку о новой рубахе и летнике понаряднее, а слова-то и растеряла. Сколь годков рядом с ней была, а такого-то лика ее еще и не видала: и нега не нем, и краса неземная, и радость тихая, но глубокая.

– Оля… – молвила тихонечко, боясь потревожить отраду посестринскую. – Что ты? Тебя и не узнать. Не знаю, что и думать. То ли в радости ты, то ли в беде.

Спросить-то спросила, а ответа насилу дождалась. Ольга словно во сне стояла, будто зачаровал кто, заколдовал.

– Еленушка, я сказать хотела… – вздохнула счастливо. – Вечор Павлуша за себя позвал. Сказал, в дом к себе свезет. Сказал, что любит. Ты не думай, я опричь вас с Лаврушей буду сколь нужно! Ни за что не уеду, пока не оздоровеет боярич наш!

Елена и сама ликом понежнела, улыбнулась, а потом на лавку села и посестру за собой поманила.

– Вот значит, как, Олюшка… – обняла крепко девушку. – Дал господь, не оставил милостью своей. Да и кому, как не тебе, родимая? Лучше тебя и не найти, хучь всю землю истопчи. О тебе радоваться стану, о тебе молиться буду завсегда. Где б ты ни была, сестричка моя любимая.

– Ленушка, голубушка ты моя, – залилась Оля слезами светлыми. – Век не забуду, ни тебя, ни Лаврушу. Даст бог, видеться будем часто. Домок-то Павлушин опричь Зотовки.

– Свидимся, Олюшка, свидимся. Родные ведь, – Еленка и сама всплакнула. А как инако? Посестру отдавать в чужой дом, хоть и любому, а все одно, тоска. – Милая, да что ж я…

Еленка вскочила, метнулась к сундучку малому в углу ложницы. Откинула крышку резную, достала мешочек шитый-вышитый и Олюшке подала с поклоном:

– Прими, родимая, не откажи. То приданое твое.

Ольга руки не протянула за мешком, глаза распахнула:

– Ленушка, что ты! Чай не боярышня я! А тут вон сколь… Не возьму я. Ни в жизнь не возьму! – отмахивалась.

– То деньга, Оля. Всего лишь деньга. А за любовь твою и верность я отплатить не смогу. Долг велик и цены такой мне не выдумать, – мешочек положила на колени посестры. – Ты счастлива стань, тем и я обрадуюсь. А с деньгой-то все проще будет.

Оля накрепко обняла Еленку, поцеловала в плечико, а ужо потом спросила тихонько:

– Токмо тем и рада будешь? Еленушка, ты не подумай дурного, но видала я вчера тебя с бояричем. Может, поблазнилось мне или морок на глаза накинуло, токмо любит он тебя, и крепко. Ай, не так? Я, было, подумала, что в скором времени у нас в дому две невесты будут.

Еленка спину выпрямила, голову подняла, но и тут же поникла. С лавки поднялась тяжко, пошла по ложнице, остановилась посередь, вроде как сама не поняла, куда идет, зачем…

– Говорит, что любит. За себя позвал, а я не отказала, – руки повесила, голову опустила низехонько. – Ежели охота меня вот такую на шею сажать, так пусть берет в жены.

– Какую такую? – Ольга и вовсе удивилась. – Самую лучшую. Свезло бояричу тебя встретить, а еще боле свезло, что ты не отказала ему, приветила. Еленушка, что ты говоришь-то, не пойму? Ты обскажи, люб он тебе, нет ли?

Боярышня замялась, растерялась, принялась теребить кончик косы:

– Оля, не знаю, что и думать. В голове будто каша горячая, в груди огнем плещет, а сама я млявая становлюсь. Люб, не люб… – замолкла на малое время, но наново заговорила, – не знаю, я. Не пытай меня, Христа ради! Через Власа ума лишусь, не инако! То милует, то ругает, то ждет от меня чего-то. А чего, неведомо! И смотрит так, что мне плакать хочется. Олюшка, уж не колдун ли он? – Еленка унялась, прижала к горячему лбу ладонь и глаза прикрыла.

– Батюшки святы… – Оленька изумилась, а потом не сдержалась и прыснула весело. – Еленка, коли ты не знаешь, так я знаю. Люб тебе, в том поклясться могу. Отродясь такой тебя не помню. Ой, ну чудеса!

– Оля, ты, видать, ума лишилась через Павлушу своего, – ворчала Еленка. – Откуль тебе-то знать, коли я сама не ведаю, а?

Ольга только смеялась и обнимала растерянную посестру.

– Елена, а что ж ты ему-то ответила? Ведь за себя звал, не инако спросил, любишь иль нет? – Ольга любопытничала, а с того Еленка скривилась, будто кислого испила.

– Спросил.

– А ты чего же, Ленушка?

– А я сказала, что лучше его нет никого. Оленька, как думала, так и ответ дала, и обсказала, сколь сделал он для нас, себя не пожалел, – беседу вела с Олей, а все будто себя уговаривала. – А он озлился! Мне, говорит, за ради Христа тебя не надобно! А какой там за ради Христа, ежели это я ему должна во веки вечные? За Лаврушу, за Зотовку! Впору самой умолять за себя взять. Оля, чего он взвился-то?

Ольга ресницами захлопала:

– Ты не разумеешь разве? – в глаза боярышне глянула уж дюже удивленно. – Слов горячих ждал, сердечных. О том, что люб тебе, а ты под расчет ему. Не инако любит тебя сильно, а то бы и вовсе отворотился. Ты почто парня-то обидела?

– Его обидишь! – хотела рассердиться, а не смогла, загрустила чего-то. – Оля…нравится он мне… Токмо сказать ему боязно. По сей день не разумею, за что он меня такую полюбил-то? Однова под мечи подвела, ругалась всяко, препиралась. Ведь сколь раз отлуп давала, а он все уговаривал. Красивый он, Оля, сильный. Разумный, не другим чета. На что я ему? Нашел игрушку-зверушку, задумал потешиться? Все смеется надо мной, все подначивает…

– Голубушка, ты за что ж себя так-то? – Оля изумлялась. – Тебя в жены взять любому за радость! Почто так мало ценишь душу свою, сердечко ласковое?

– Вот и он так сказал… – вздохнула Еленка. – Мало, говорит, ты себя ценишь… Оля, думаешь, обиделся?

– А вот у него и спроси, – улыбнулась посестра. – Подойди, приветь и спроси. А ежели осерчал, так повинись. Он и оттает.

– Вечно я перед ним виноватая. Оля, аж зло берёт!

– Так и его берёт, – прыснула Оленька. – Ты принарядись, улыбнись, за руку возьми жениха-то. Наша сила девичья в ласке.

– Прикидываться не стану, а спросить, спрошу, – подумала малый миг, – Оля, ты что там про наряды-то?

– А мы и поглядим сей миг, – обрадовалась девушка, к сундучку кинулась, – тут и шубка, и шапочка!

– И себе, Оля – Еленка и сама вскинулась, заулыбалась. – Ты, чай, тоже невеста теперь.

Защебетали, захихикали. Одно слово – девицы. Какая б ни была, сердитая, неласковая, а все одно – хочется пригожей быть. Копошились-то долгонько, едва от смеха не плакали, но красоту навели: косы тугие, шапочки меховые, а с того и щечки румяные, и губы улыбчивые.

А тут и Агаша кликнула, мол, дядька Петр боярича Сомова встренул на дороге, на двор с собой ведет. Оля с Еленкой и поспешили.

Солнышко яркое, блескучее, а снега-то белые да пушистые. Отрадно, как в басни какой или иной сказке. Тетка Светлана довольная на крылечке стоит, притоптывает ножкой в меховом сапожке. Вот опричь нее и встали девушки. Елена видела, как Оля высматривала любого своего, а сама глаза боялась поднять. Все не насмеливалась глянуть на Власия, что уж показался на подворье вместе с дядькой.

– Тетка Светлана, как Лавруша-то? Ужель все еще спит? – Еленка к доброй тетке поворотилась.

– Спит, спит соколик наш. Каши поел и спит. Савелий не велел будить, сказал, что сон-то здоровый. Я и оставила его. С ним Варенька рядом, ежели что, шумнет. Ты не хлопочи, не тревожься.

– Нет, это же надо, что удумал? Уехать не простясь, – выговаривал племяннику своему большому дядька Петр. – Елена Ефимовна, сбежать хотел, дел, говорит, по самые ухи.

С таких слов дядькиных Еленка будто сиять перестала. Все понять силилась, с чего такое? То ли обида заела, то ли иное что? Одно разумела – на боярича осердилась. С того и посмотрела зло, а он-то и не смотрел вовсе! Еленка и так уж поворачивалась, и эдак, а Власий и не глядел.

Боярышня к Оле, мол, видишь? А та и не ответила, любовалась Павлушей своим ненаглядным, что стоял у хоромцев и сам смотрел на невесту свою раскрасивую. Еленка на тетку Светлану оглянулась, а та мужу улыбалась, да отрадно так, сердечно.

Елена едва ножкой не топнула! Ужель опять Власий правым вышел? Уж сколь раз упрекал, что все у нее не как у людей. Все вокруг довольные, одна она злобой тяготится. И все через него, через медведину косматую.

А меж тем Власий заговорил:

– Ворог-то дожидаться не станет, пока я всех обниму на прощание. Наскочет и разрешения не спросит, – голос-то маятливый, не радостный.

– Оно понятно, Власка. Токмо не по-людски, – увещевал дядька.

Еленка смотрела, как Власий с коня сошел, как вздохнул и шагнул к тетке Светлане:

– Прощай, Светлана Ивановна. Бог даст, свидимся еще, – обнял.

– Власушка, свидимся! Господь не оставит милостью своей, убережет в бою, вернет в дом отчий, – перекрестила.

– И тебе, дядька Петр, не хворать. Жди вестей, не забудь, об чем условились, – поклонился, а потом уж и к девушкам обернулся. – Прощайте, Елена Ефимовна, Оля.

Оленька очнулась да и поклонилась бояричу низехонько, а Елена как стояла столбом, так и осталась. Ни слова не смогла вымолвить, а все с того, что Власий и полвзгляда на нее не кинул. Хуже того, отворотился и пошел к Чубарому, что держал на поводу ближник его, рыжий Прошка. И навовсе уж ногу в стремя вдел, да Еленка не сдержалась:

– Власий Захарович, ничего не забыл, нет? – злилась, но крепилась. Голосок-то получился тихий, но ехидный до невозможности.

Взглядом буравила широкую спину боярича, а тот, будто почуял, выпрямился: шуба на плечах натянулась, кулаки сжались.

– Так вроде не беспамятливый, боярышня, – обернулся, да так глянул, что Еленка едва в сугроб не сверзилась, но глаз прятать не стала.

– Ой, ли? Так я напомню. Разговор к тебе есть. Дело невеликое, авось надолго не задержу, – и пошла со двора.

Услыхала, как Власий наново вздохнул и захрустел по снежку за ней. Обошла Проху, что сидел верхом и на боярышню глядел не отрываясь. Она и ему взгляд кинула. С того рыжий глаза выпучил, замер, и спустя малый миг поклонился, как смог. Коня развернул и бодро так потрусил к десятку Власову, что дожидался у поворота.

Шли, молчали, а как только скрылись с чужих-то глаз, так Еленка и высказала:

– Что ж проститься не захотел? Тяжко слово невесте кинуть? – стыдила, а все через обиду.

– Слово кинуть не тяжко, Елена. Тяжко разуметь, что его мимо ушей пропустят, – сунул руки за пояс, выпрямился и брови гнул сердито. – Тебе хоть тьму слов выдай, все одно, не впрок.

– Вон как? А, может, не те слова говоришь, а, Власий? – обиделась, отругивалась по привычке.

– Я не те говорю? Я?! А про себя-то не подумала так? Опять я виноватый, да? Чую, начнется сей миг. И медведина, и кочет, и иная нечисть. Давай нето, говори. Уж дюже соскучился я по ругани.

Еленка уж и рот открыла лаяться, но замерла. Разумела, что виноватый тут вовсе не Власий, а она сама. С того потупилась, завздыхала, но не смолчала:

– Для тебя наряжалась, Влас. Косу плела, лентой перетягивала. Очелье новое вздела. А ты и не заметил меня совсем… – сказала, а уж потом поняла, что само с языка соскочило. Жалостное, до того девичье, что сама себе подивилась.

Зарумянилась стыдливо, и не сразу решилась на Власия глянуть, а когда посмотрела… Батюшки! Тот брови высоко вознес, едва рот не открыл и шапку не уронил с головы. Но себя сдержал, уставился недоверчиво и опасливо:

– Всякий раз, когда ты ласковой становишься, беда является. Я еще помню, как ты рыдала в Любимовке, жалела меня, а потом в скит сбежала. Говори, не томи! Что опять удумала, окаянная?!

Глава 27

Ярился Власий, зверем смотрел на Рябинку, но и пугался. Что скажет окаянная? Что учудит? Опять ловить ветра в поле, наново уговаривать? Мыслишки-то разные крутились в горячей головушке, но промеж них самой яркой была та, что шептала о любой. За нее и уцепился боярич, ею наполнился и остыл скоро.

Головой тряхнул и посмотрел на Елену инако, вовсе не так, как малое время назад, когда вздумал ругать девушку. Та отступила на шаг, стояла, будто потерянная, все не могла руки пристроить: то принималась косу теребить, то за спину прятала. А потом вздохнула тяжко и стянула с гладкого лба богатое боярское очелье. Пригладила пальцами, да и бросила в снег.

– Видно не девица я, Влас. Да и не человек вовсе, а зверушка дикая. Ежели уж у жениха веры ко мне нет, так и… – помолчала. – Прости, задержала без причины. Дай тебе бог на много лет. Молиться стану, чтоб ворог тебя не настиг, жизни не лишил. Чтоб целый ты был, невредимый. Спаси тя за все. Легкий путь, Влас. Ты не сочти за труд, пришли весть, когда уж нам с братом в Зотовку трогаться. И лихом не поминай. Хотела б я сказать, что норов мой всему бедой, но я ж говорю, я делаю, а стало быть, и вина моя. Слово твое тебе возвращаю, ты не тяготись. Не судьба, видать, нам сладить. То я бранюсь, то ты кричишь.

Власий только и успел подумать, что вот та беда, которую он сам и накликал, а уж потом окатило холодком промеж лопаток, защемило в груди. Глядел на Еленку, что поклонилась низко и повернулась идти к домку. Кидаться за ней не стал, разумел, что силой не удержит, а вот слова сами на язык вскочили:

– Не за наряды полюбил, Рябинка, не за очелья шитые. Помню, как в Шалковском лесу ты шла промеж деревьев, будто сияла. Мыслю, что в тот миг я и ослеп… Да нет, не ослеп, прозрел. Иным и богатые одежки не надобны, чтоб краше быть. Ты хоть в дерюгу завернись, а все одно, сиять-то не перестанешь. А вздумай ты золотом себя увесить с ног до макушки, так и оно глиной будет видеться, все ты заслонишь. Чай под шелком драгоценным не спрячешь ни сердца горячего, не нрава жаркого. Рябинка, так-то размыслить, мне и норов твой по сердцу. Ты искрами сыпешь, с того и я огнем полыхаю, едва горы не ворочаю. Тебя встретил, будто вздохнул, будто крылья отрастил и взлетел. Знала бы ты, глупая.

Умолк, а сам смотрел на боярышню. Она остановилась, застыла столбушком, а потом и к нему поворотилась. А глаза-то, батюшки! Впору зажмуриться, инако и ослепнуть недолго. Власий скрепился, с места не двинулся, смотрел прямо.

– Власка, а на меня не смотрел с того, что обидела? – ручки-то к груди прижала.

– Обидела? Нет, Рябинка, не обидела. Вот токмо сердце у меня из груди вытащила, да потопталась по нему, – не сдержал горечи, высказал.

А уж потом смотрел, как лик ее меняется: вот брови изогнулись печально, вот глаза стали круглые, до того огромные, что боязно, вздрогнули румяные губы, и полились слезы по щекам гладким. Да не простые, а до того огромадные, что Власий глазам не поверил. Пока стоял телём, пока ресницами хлопал в изумлении, Еленка бросилась к нему и обняла крепко. Вцепилась в опояску, и по всему видать, отпускать не собиралась.

Боярич и застыл. Сам себя ругал дурнем, а слова вымолвить не мог. Руки, будто отяжелели: ни поднять, ни обнять любую.

– Власушка, я с тобой поеду. Ты обожди, я быстро соберусь. Мне и нужен-то узелок малый. Ой, Влас, а Лавруша-то? Лавруша как? Мне быть хоть день-другой опричь него побыть. Как же оставить? Обождать-то можно, Влас? – заметалась, задергалась. – Знала б, что встанет, с теткой Светланой оставила, она бы выходила. Оленька рядом. А ты-то один. Не ровен час посекут тебя, а я бы сберегла!

Тут Власий сразу в разум вошел, сболтнул первое, что на ум вскочило:

– Рябинка, ты вот сей миг мне отлуп дала. Уж в который раз. Ты мне кто? Не невеста, не жена. С чего я тебя с собой-то возьму? – балаболил с того, что знал – Еленка упрямая, не отступится.

– Чегой-то отлуп? – голову подняла, в глаза ему заглядывала. – Не давала я отлупа, почудилось тебе!

– Да ну-у-у-у! А кто скулил, мол, не сладим, не поминай лихом. Не ты? Вот что, ты тут сиди и дожидайся! Я еще подумаю, надо ли мне наново тебя за себя звать, – злил боярышню нарочно, уж дюже нравилось, как брови ее грозно сходятся над переносьем и глаза сверкают.

– Подумает он! Ты не позовешь, так я сама, – ножкой топнула. – Бери за себя!

Власий едва не сплясал на радостях, но вид делал дюже серьезный:

– Вон как. Брать, значит? Ты вечор слово мне дала, что за меня пойдешь, а ныне что ж?

– Так я подумала, что ты отступился… – заморгала часто. – Вон ругался ругательски.

– Подумала она, – ворчал-то для вида. – Я ж не ты: слово дал, слово забрал. Сказал, возьму, значит возьму. Ты что обо мне мыслишь-то, Рябинка? Каким видишь? Дурнем болтливым?

А она осердилась, отошла на шажок:

– Дурнем? Я б от дурня бежала сломя голову! А к тебе… – и запнулась, застыдилась будто.

– Что ко мне? – спросил тихо, двинулся сторожко к невесте своей заполошной, боясь спугнуть.

– А к тебе сама навязываюсь, – договорила и запечалилась, едва наново не заплакала, но скрепилась. – Влас, возьми с собой. Боюсь за тебя.

Власий вовсе потерялся. А как инако? Такими глазами смотрела, хоть самому вой! Шагнул к девушке, прижал к себе, обнял крепко:

– Я сам за себя боюсь, Рябинка. Верь мне. Вот разум оброню через тебя и все, кончится Власий Сомов, – поцеловал в лоб, в висок теплый. – Я б тебя за пазуху спрятал и с собой увез, но то чудеса, Елена, а стало быть, придется уехать, тебя оставить. Дождешься? Иль опять чего удумаешь?

– Влас, так я обузой не буду, – пыталась вывернуться из его рук. – Ты и не заметишь меня. Под ногами-то не стану путаться, – замолкла на малый миг. – Ведь не возьмешь, да? Молчи уж, сама разумею. Где это видано, чтоб девку да в сечу…

– Не возьму, Рябинка. Но токмо знай, слова твои мне дороги. Не забуду.

Еленка тепло дышала Власию в шею, с того он улыбался, жмурился, как кот на солнышке. Так бы и стоял, но услыхал посвист громкий, а вслед за ним гогот рыжего Прохи. Сей миг и решил – догонит и в глаз сунет дружку своему глумливому.

– Пора мне, Рябинка, – сказал и зубы стиснул, не хотел оставлять Елену, не желал из рук выпустить.

– Не пущу, – вцепилась в опояску.

И что ответить? Смолчал, сам обнял крепче, а потом уж и целовать принялся. Еленка отвечала, да так, что Власию показалось, что не на морозе он вовсе, а в бане. С того припомнил боярышню в клубах пара и совсем потерялся. Если б не новый посвист, то непонятно, чем бы и кончился тот огневой поцелуй.

Оторвался от Рябинки своей, отвернулся и зашагал по дороге туда, где уж дожидался его десяток, Ероха и Проха, который и знать не знал, какие пытки уготовил ему злобный Власька Сомов!

Ратные молчали, но улыбались: кто в усы хмыкал, а кто и навовсе отворачивался. Власий дернул из руки Прошкиной повод Чубарого, в седло уселся и рукой махнул, мол, поспешай. А сам едва шею не сломал, как хотел обернуться и поглядеть на Еленку. Сдюжил, пересилил себя. А все через то, что знал – примета скверная. Уж очень хотел вернуться в малый домок опричь скита, забрать окаянную боярышню и увезти.

Через время, когда уж далеконько отошли от Череменецкого озера, Власий тоску смахнул и заулыбался. Все поминал, как синеглазая с ним просилась, как обнимала и целовала жарко.

– И ведь не сказала, что люб. До чего ж упрямая, – шептал сам себе. – Ладноть, я с тебя за все спрошу, Рябинка. Все ты мне скажешь. Хучь наизнанку извернусь, а услышу от тебя.

– Власька, ты там молитву творишь что ль? – Проха подлез сбоку. – Не инако рад, что целым ушел от невесты. Ох, и лютая.

– Проша, я тебя сей миг так отделаю, что Елена Ефимовна светлым ангелом покажется, – Власий и голоса не возвысил, токмо глянул на рыжего.

Тот рот приоткрыл, вроде как изумился, но глазами хлопал бодренько.

– А давай, Влас, отделай. Давно уж напрашивается, – Ероха в стороне не остался. – Ежели ты употеешь, так я подмогну. Давно уж его за вихры никто не таскал. Глянь, морда наглая, глазюки паразитские.

Проха собрался лаяться в ответ, но не успел. Из-за поворота по снежной дороге наметом шли два конных. Средь них признал Власий десятника своего, Глебку Ржанова.

– Боярич, за тобой мы. Зотовские через Любимовку ушли. Наших посекли и утекли. Мыслим, что пойдут в Лугу. Куда поворотят, неведомо. Нестор ушел с одним отрядом, Рыбий глаз своих повел. Расплевались, видать. Боярин Захар послал наперерез, просил за Нестором идти. У него отряд поболе. Аким в Зотовке остался, воеводские пошли за пришлыми.

Власий долго не раздумывал, указал отряду поворачивать и идти на восход. Ратные что: брони оправили, мечи на изготовку взяли и ходу. К темени были у Луговского затона, а к утру вышли к отряду Сомовскому.

Засели в старом остроге, что давно уж гнил пустой. Развели костерок малый, каши наварили. В дозоре вояки матерые, а стало быть, можно и уснуть на час-другой. Так и сделали. А вот третьим часом окрики услыхали:

– На-а-а-а ко-о-о-онь! С закату-у-у стереги-и-и-ись!

Власий высвистал ближников, поставил десятки свои в схрон, а сам пошел вперед. Давно уж ждал случая сквитаться с Нестором за людей своих, каких лишился в трижды проклятом Шалковском лесу.

Глава 28

Зотовские секлись остервенело, не иначе разумели, что живыми утекут токмо по большой удаче и милости небесной. Власий ратникам своим наказ дал – в сечу бездумно не лезть, изводить стрелами. Знал боярич вот такое людское отчаяние и то, что бывает, когда наскочить на такого злого, напуганного ворога.

Нестор не сдюжил, подался на испуг свой, да и повелел своим людям переть супротив. Вот тогда и началось! Кони топтали нещадно, увязали в снегах глубоких, заваливались. Вой животин стоял такой, хоть уши затыкай. Лязгали мечи, стрелы визжали. Визжали и девки, которых прихватили с собой из Зотовки чужаки.

– Глебка! Кричи в схорн, пусть у Неськи на пути встают. Да вели близко не подпускать! Пущай стрелами сыпят! – прокричал Власий и кинулся вперед.

За ним едва удерживая коней, поспешали ближники и Савка Дикой. Влас уж давно приметил, что прилип к нему противный мужик смолой и не отходил ни на шаг. Не до него было, а потому и выкинул боярич из головы всякое и схлестнулся с десятником Нестора, крепким невысоким ратным верхом на кауром.

Бился насмерть, разумея, что лишить десяток головы важнее, чем извести тот десяток. Упирался, но и ворог не дурак! Сам невысокий, а руки длинные, и меч в них немалый. Расцарапали дружка дружку, а крови не пустили. Власий извернулся, рассек бок каурому и тот на дыбы встал, не удержал хозяина. Пришлось самому с Чубки соскакивать и рубить. Одно скверно, когда уж замахнулся голову ворогу снесть, тот успел ткнуть в плечо. Власию большого урону не вышло – доспех прикрыл – но чешуя-то погнулась, больно врезалась, рассекла кожу.

О том думать не стал, побежал по кровянистому снегу добивать. Услыхал, как орет Неська дурниной! Проскочил ближе, увидал, как жена его дородная на бок заваливается: стрела-то глубоко в глаз вошла. Вслед за ней ткнулся носом в конячью гриву сынок его: Ваньша Лопухов достал отпрыска Неськиного и по горлу чиркнул, голова-то и повисла на лоскутке кожном.

Остановился боярич посреди сечи, головой завертел в разные стороны, приметил, что дожимают Зотовских. С того и сиганул поскорее к Неськиному коню, все сквитаться хотел.

– Не тронь! – крикнул громко Ваньше, что уж занес меч над головой Нестора. – Мой!

Ратный его услыхал, сплюнул зло, будто добычу из зубов выпустил и метнулся к ражему мужику кровь пускать, ярость унимать.

Нестор лежал на снегу, руку нянькал, что кровью сочилась. Все глядел на жену свою и сынка. Власий, хоть и ярый после сечи, а подумал – всех потерял мужик. А все через алчность свою. Злато дюже блескучее, а с того и глаза застит, и сердце холодным делает.

– Что, тяжко? – склонился над Нестором, в глаза глядел. – Думал, задницу твою ляхи сберегут? Своих сёк! Зотовских пограбил, скотина! На людей моих свору свою натравил?! Легко не сдохнешь, понял, пёс?! Вставай, меч бери.

Нестор шевельнулся, протянул руку, ухватил рукоять меча. Власий стоял недвижно, ждал, когда тот поднимется, а уж потом замахнулся и секанул мечом поперек груди Неськиной. Тот и оборонять себя не стал, выронил из руки клинок и упал навзничь: завыл по-бабьи, порты обмочил, залил кровушкой снег белый.

– Добрехался? Лежи и вой! Ни дна тебе, ни покрышки! Никто не придет на могилу твою, никто слова доброго не кинет, крестом не обмахнет!

Взвил в себе боль-обиду и проткнул Несторову шею. Тот дернулся, пустил изо рта пену кровавую и в небо уставился погасшим взором. А Власий меч вытянул, вытер о богатую шубу Неськину и пошел шатаясь. Ярость глаза застила, месть сладкой не сделала, всего лишь угомонила душу тем, что помстил: за Рябинку, за брата ее и людей своих посеченных.

Меж тем Сомовские добивали оставшихся. Никого не пощадили, а все с того, что разумели: Неська Зотовских повел супротив своих же. Такого ратные не прощали, мстили кроваво, яростно. Иным впредь наука.

Савка выскочил – глаза бешенные, борода в кровище, топорщится – и к Власию кинулся.

– Цел? – смотрел грозно, будто допрос учинял.

– А ты мне мамка? Чего прилип?! – Власий злился после содеянного, орал на Дикого.

– Нужен ты мне больно! – отругивался Савелий. – Боярышню жалею! Чай опечалится, ежели тебя посекут, дурень!

– Тебе что до нее?!

– Не твоего ума дело! – отлаял и потянулся ручищами к Власу. – Вона, расцарапало плечо. Употеешь, так и загниет. Скидовай доспех!

– Разбежался! Тебе еще пуп оголить?! Савка, пошел отсель! Не зли меня!

Власий не ждал, что тот послушается, да и не ошибся. Мужик вытащил из-за пазухи чистую тряпицу, цапнул боярича за плечо и засунул под погнутый доспех.

– Так-то лучше. Опосля гляну. Чего вылупился? Иди нето!

Власий чудом сдержал злобу, но поворотился и пошел ратных своих унимать, что уж дергали с подвод Несторовых, награбленное делили. С пяток воинов ловили девок меж деревьев, иных за косы тащили, иных через плечо.

Боярич знал, что сей миг надо к порядку звать, да в том и беда. Попробуй, удержи мужиков хлебнувших кровушки. Но поступил так, как учил отец когда-то:

– Слухай!! – заорал на весь лес. – Десятники ко мне! Добро делить промеж своих по укладу! Девки мои! Чего лупитесь?! Я боярич! Хошь девку так рухляди не бери, деньгу оставляй!

Услыхать-то услыхали, но вняли немногие. Кто помоложе, новики, и навовсе принялись с девок одежки лупить. Десятники к Власу подскочили: тот токмо бровь выгнул, и бывалые поняли, что надо усмирять. Да не словом, а плеткой, как скотину обезумевшую.

Малое время слышна была ругань, стук кулаков по шеломам, а уж потом все в разум вошли. Ярость схлынула, обессилела ратных. Кто в снег сел, кто привалился к деревам, кто ткнулся носом в конский бок. Власию не впервой такое-то видеть. Всякое нелепие творилось сразу опосля сечи – кровь играет в головах дурных, смерть близкая подначивает, мол, бери все пока живой.

Влас и сам прислонился спиной к березке светлой, стянул с головы шелом. Постоял малое время, нагнулся и прихватил снежка белого. В лицо кинул и стер кровь, пот.

– Проха! – крикнул ближнику. – Раненых и убитых счесть, мне обсказать сколь. Ворогов посеченных облупить до рубах нательных. Доспех пущай снимают, мечи тянут. Луки, ежели справные, тоже хватайте. Все на подводы. Десятникам обскажи, чтоб делили по укладу. Новикам восьмая, ратным четверть, себе десятую. Остальное Сомовское. Ероху прихвати, он поголосистее. Девок одеть, на подводу усадить. В Зотовку вернем, чай, семьи рыдают. Похоронили до времени. Все на том.

Знал Власий, что делит теперь добро Лаврово и Еленкино, но такова ратная добыча. Тут уж никто поперек не скажет, не усовестит: в бою взято, кровью заплачено.

Пока шебуршались, пока раненых своих обихаживали, пока мертвых складывали, темнеть начало. Обозники Сомовские сбили подводы в рядок и повезли тихим ходом к Сомовке: мертвых, раненых и рухлядь с золотишком. С ними пошел десяток Лопухова, что уж и десятком не был: осталось семь человек, но лютых, бывалых.

Остальных Власий согнал в старый острог. Те и не брыкались, чай знали, что доля их в сохранности дождется на боярском подворье, а значит, будет на что семьи кормить до нового урожая.

Пока морды отмывали от кровищи, пока мечи чистили, ночь пала. Наварили каши, унялись, повечеряли и спать. А Власий собрал десятников:

– Глебка, как с воеводскими уговорились? Куда пошли?

– Пошли через Лугу, погнали Рыбьего. Там, чай, не Несторовым чета. Воины справные, употеешь наскакивать. Идут без обоза, борзо. Золотом набрали, при себе везут. Коней заводных в половину отряда. Не инако будут по деревням шариться, прокорм искать.

– Как без обозу? Чего раньше не обсказал?! С какого ляду их понесет до Луги торенными дорогами, коли им через лес сподручнее?! – высказал и похолодел, разумел, что пойдут Череменецкими лесами. – Глеб, рассветом поднимай всех, и к скиту. Сдюжим. Разнесем ляхов и тогда уж к дому. Что? Что лупишься! Без тебя знаю, что устали люди, а как инако? Оставить за спиной лиходеев? Ты ж не дурень, разумеешь, что болячка и вскрыться может!

– Понял я, чего орать-то? – Глеб насупился, запахнул на груди зипунок теплый. – Харча у нас осталось всего ничего. Надоть к деревням выходить, торговать овсу и хлеба.

– Боярич, я пошлю сей миг верхами Петьку Шугина. У него конь справный, домчит борзо. Пущай упредит скитовских, что ляхи опричь, – подал голос одноглазый Евсей Порубин. – А мы уж рассветом за ним. Чай, пара дён у нас есть в запасе.

– Добро, – Власий кивнул, мол, спать идите, а сам глаз не сомкнул.

Все боялся за Еленку, за дядьку и за всех тех, кто остался в скиту. В любой миг ляхи могли нагрянуть. Утешало, что опричь Елены два десятка Терентия, да и следом за Рыбьим глазом шли воеводские ратники, с того унимался боярич, в сон склонялся, но наново подскакивал и терзал себя думками страшными.

Рассветом повскакали, коней накормили, и в путь. Снег пошел крупный, липкий, с того и шли медленно, увязая в сугробах, что росли едва ли не на глазах. Измаялись, но третьим днем вышли к Череменцу. Заснеженное озеро, будто плешь средь лесов белело, и только вороны черными пятнами кружились над часовней старого скита.

Звук мечный услыхали еще на подъездах к Еленкиному домку! Бросили коней наметом, понеслись к широкой поляне меж деревьев опричь Еленкиного домка. Там уж рубились страшно ляхи и десятки Терентия Зотова.

Глава 29

Еленка стояла посреди ложницы с легким луком в руке, пристраивала на плече тугой колчан со стрелами. Плотнее увязывала поясок на простом зипуне и шапочку ладила.

– Павел, веди их, слышишь? – дядька Петр метался, вытаскивал колчан и лук. – В скиту схоронитесь до времени!

Десятник кивнул, оглянулся на бледную Ольгу и заплаканную Светлану, что держала за руку маленького боярича. На Агашу с дочкой Варюшей.

– А ты-то как, Пётр?

– Каком кверху! Ты дурень? Ходу! Не слышишь, сеча началась?! – дядька Петр махнул рукой и повернулся к сеням, но был остановлен женою.

– Петруша, милый мой, не пойду без тебя! – и заплакала, пала мужу на грудь.

Следом за ней бледный еще боярич запищал:

– Не пойду в скит! Я тут буду! У меня меч есть! – потянулся к оружию, да не удержал в тоненькой ручке.

В тот миг Еленка заговорила: лик спокойный, едва ли не холодный.

– Агаша, чего ждешь? Хоронись нето! – поглядела вослед чернавкам, что выскочили во двор, потом и на Павла взгляд метнула страшный. – Слышал, что сказал дядька Пётр? Веди нето, поторапливайся.

– Слышал, боярышня, – Павел чуть отступил от суровой девицы. – Десятник я. Без меня ратные замечутся.

– Павел, тебе Терентий наказ дал, боярича оборонять. Так что ж думаешь, он людей твоих удержать не сможет? – рукой махнула, мол, все сказала, а потом дядьке изумленному, – дядька Пётр, засядь за сугробом опричь домка. Я обсмотрела, далече видать. Что? Что застыли?! Бегом! Павел, ты вперед всех пропусти, а я уж за тобой.

– Да как так-то?! – взвился дядька. – А ну как стрелу споймаешь?!

– Все на том, – и пнула в плечо удивленного десятника.

Он и повел. Ольга со Светланой и бояричем побежали вперед, следом Павел, а последней вышла из домка Еленка. Осмотрелась и кивнула ратному:

– Веди.

Едва сказала, как из-за поворота показался отрядец! Еленка углядела средь всех Власия и встала столбиком леденелым.

– Павел! Павел, стой!

Он и обернулся, уставился на боярышню удивленно.

– Веди их. Дай тебе бог, родимый! Сбереги! Бегом, бегом же!

– А ты?! Ленушка?! – кричала Ольга.

– Тут останусь! – и кинулась за дядькой Петром, что уж упал в сугроб большой, лук перед собой выставил.

– Ты что?! – ругался на девушку. – Обезумела никак?! Куда ты лезешь?!

– Дяденька, не серчай, – шептала Еленка, скидывая колчан в сугроб, и глядя на отрядец Власия, что приближался борзо. – Не могу я уйти, миленький. Мешать не стану, может, помогу.

– Пошла отсель! – ругался, выпихивал. – Где это видано, чтоб девка ратилась?!

Елена не ответила, во все глаза смотрела на любого, видела и взгляд его горящий, и меч блескучий в руке. Не могла пересилить себя, оставить одного в сече. Хучь издали, а беречь его молитвой горячей, стрелкой быстрой и взглядом неотрывным.

Оглянулась на брата, на Олюшку, на тетку Светлану и напугалась. Стрелы-то свистели дюже близко: с пяток уж в стенах домка торчали. Приметила востроглазая, как стрела полетела, уж вскинулась, но Павел не сплоховал: обнял всех троих и спину свою подставил. Стрела ткнулась в его доспех, ненадолго застряла в тулупчике, а уж после отскочила и упала в рыхлый снег.

– Спаси тя, Павлушенька, – шептала, взглядом провожала уходящих. – Сберёг, сердешный. Сберёг.

Убегали прытко, стрелы уж не настигали, а потому Еленка смотреть вослед перестала, наново прикипела взглядом к Власию, что уж долетел на Чубаром до места сечи. Задохнулась в испуге от страшной сшибки, но рыдать себе запретила. Слезы-то глаза застят: ни стрелку наложить, ни прицелиться. Вскинула лук, надела кольцо на палец и приладила стрелу. Встала на одно колено опричь дядьки и пустила смерть к ворогу. Издали увидела, как стрела долетела до высокого ратного и угодила в бармицу. Мужик руками взмахнул и упал с коня. Правда, уцелел, но все ж, меньше конных. Так-то проще будет Власу….Власушке…

Так и металась взглядом за бояричем, творила молитву горячую.

– Чего застыла, глупая?! Взялась помогать, так не сиди колодой! – пнул в бок злой дядька.

Еленка встрепенулась, наново стрелку накинула и бросила ее далече. Угодила в руку ворога, тот меч-то и выронил. К нему подскочил рыжий Проха, секанул по лицу. Еленка отворотилась: уж очень страшно было глядеть на кровавую полосу, что взбухла на лице посеченного. В потом снова на Власа смотрела, оберегала, как могла, как умела!

– Власушка, любый мой, ты живи, живи, – шептала жарко, стрелу накладывала, тетиву тянула и все без устали.

Через малое время дядька Пётр за плечо ее взял:

– Все, Еленка, роздых, – выдохнул дядька, упал на спину в сугроб. – Теперь-то токмо ждать. Свалка, видишь? Тут в своего угодить можно.

Еленка послушалась, улеглась рядом с Петром, все смотрела на боярича, все молилась, но слез уже не сдерживала, чай стрелы пускать нужды уж не было.

Сеча-то кровавая пошла. Хруст, звон мечяной, вой коней подрубленных. Ратные кричали, иные и на визг срывались. Страшно-то как, жутко, люто!

Еленка уставилась в небо серое низкое, всхлипнула:

– Господи, господи, спаси и сохрани. Не дай беде подойти. Помоги, отведи смерть от него. Господи, господи…. – утирала слезы рукавом зипунка. – Пусть живой будет. Влас, ты живи, живи!

– Ништо, – дядка Петр заговорил. – Живучий он, разлюбезный твой. Ты чай уж знаешь, он меня к Терёхе послал, чтоб я тебя за него наново сватал. Что смотришь? Терентий не отказал. Теперича у Лавра надоть спросить. Ну да он мал еще, не станет перечить. Ты молись, Елена, молись. Слово-то горячее дойдет до бога. Услышит, смилостивится.

Она и молилась, сжимала в руке холодной тугой лук, и просила, просила…

Через малое время вой стихать стал. Дядька высунулся их схрона снежного, оглядел сечу:

– Сомовские давят. Еленка, ты вон туда гляди, вишь у кромки леса? Это там не конный, нет? – прищурился.

Еленка высунулась и Власия отыскала: верхом, а стало быть, не скинул ворог, не достал. А уж потом на лес обернулась. Приметила конного, что стоял промеж елок, смотрел зорко и сторожко.

– Дядька Пётр, это ж он!

– Сам вижу. Рыбий глаз. Вот падаль! Своих кинул, пуп свой сберёг. Тьфу, ирод. И ведь как схоронился, вша. Видишь, ветками прикрылся. Стрелой не достанешь.

Ворчал дядька, присматривал за ворогом, а Еленка опять молитву творила, глядела на Власия, страшного в силе своей ратной: мечом махал без устали, коня держал крепко, сёк страшно.

Через время, что показалось без малого целым годом, сеча унялась, утишилась и истаяла. Выли тихо посеченные: и свои, и чужаки. Кони, что остались без хозяев, бродили по кровавому снегу, тянули за собой поводья. Меж мертвяков метались уцелевшие, переговаривались.

Еленка услыхала басовитый голос Савелия:

– Что, раскровянил? А я говорил тебе, тетёха! Скидовай! Скидовай, сказал, инако сам стяну, болячка тебе в задницу!

Еленка выглянула и увидела целого и живого Власия, подскочила, заплакала от радости! Савка тянул с боярича доспех, ругался ругательски, а Власий стоял смирно, токмо морщился:

– Малость такая, а извела. Ты глянь, Савка, два кольца порубились, а все плечо исцарапали, аж рука онемела. Тяни, коли взялся! Бирюк!

Ратные шебуршались, обходили сторожко посеченных: иных добивали, иных токмо сапогами в бока пинали. Новики нетерпеливые приглядывались к доспехам ворога – ежели справный, так и тянули без оглядки на иных. В бою взято, боем подарено. А доспех-то продать ох как дорого можно.

Елена тихонько двинулась к бояричу, что стоял посередь поляны в одном поддоспешнике. Савка царапину оглядывал и ворчал громко, мол, пищишь, как девка, а урону-то и вовсе нет. Сплюнул под ноги с досады и пошел к посеченным. Елена и зашагала быстрее, все хотела в глаза дорогие глянуть, обнять любого. Пока шла, услыхала конское ржание, обернулась невольно и приметила страшное!

Рыбий глаз тянул тетиву! Боярышня пригляделась, да поняла жуткое: на Власия лук-то навел!

Закричала так, что кони отпрянули, понеслась, не чуя ног под собой. Все поминала Павла, как прикрыл спиной своих. Лук обронила, колчан бросила, шапку свою на снегу оставила. Летела птицей! Все кричала, взвивала голос отчаянный, плач последний! Добежала за малый миг, кинулась на грудь любого, а тут спину болью ожгло, стегануло острым, дух вышибло. Повисла бессильно на Власии, все в глаза ему смотрела. Знала, что кинет сейчас слова последние:

– Лаврушу… – вздохнула натужно. – Сбереги…

Потом смотрела, как изломились брови боярича, как глаза раскрылись на всю ширь, чуяла, как крепко сомкнулись руки, удерживая.

– Ты живи, любый, живи…

И свет померк, затянуло все болью и тьмой. Сквозь пелену услыхала вой Власов – громкий, страшный – и провалилась в омут глубокий.

Глава 30

Влас взвыл, прижал к себе девушку, все звал ее, все шептал:

– Рябинка, что ж ты…Куда… – щекой чуял макушку ее теплую, разуметь не мог, что в руках держит любовь свою мертвую. – Елена, зачем…

Не отвечала, рук не поднимала, чтобы обнять, приветить. Влас все смотрел на шапочку ее, на ту, которую обронила, пока бежала по красному снегу к нему. Увидел, как в тумане Савку: мужик ощерился, словно пес, сжал пудовые кулачищи, ринулся к Власу. Ногой наступил на шапку, втоптал в снег.

Власий не вынес. Яростью накрыло неистовой! Обхватил поперек тулова Рябинку свою, двинулся к Савелию, не замечая, стрелы в ее спине и того, что сапожки боярышни по снегу волочатся.

– Убью-у-у-у-у! – взревел. – Тварь! Что топчешь!!

Рычал медведем жутким, наступал на Савку неотвратимо. Тот отошел подалее, не снес злости, что плескалась во Власовых безумных глазах.

– Убью-у-у-у, – просипел люто, страшно.

Подбежал Ероха, за плечо ухватил, а Власий не глядя, врезал кулаком. Тот в снег свалился, и шевелиться перестал. Ратные обступили, гомонили. Кто-то кричал, увещевал, просил боярышню отдать.

– Кто подойдет, убью, – сказал тихо так, безумно.

Отступили, дали пройти. Влас шагнул раз, другой, да и застыл. Куда идти, зачем? Кончилось все. Не осталось ни света, ни радости, да и жизни не осталось.

Так и стоял, прижимал к себе невесту бездыханную, водил рукой по ее волосам – теплым еще, шелковистым – и боле ничего. Не услыхал, как Проха выругался зло, стянул с себя шелом и закинул подале. Не знал, что за его спиной поднялся Ероха, утер кровищу с носа, да пнул с досады мертвяка ляшского. Не увидел, как Савка тяжко осел в кровяной снег, закрыл пятерней лицо, завыл тихо, по-бабьи.

Власий бездумно оглядел воронье, что уж вилось над сечей утихшей, слышал грай жадный. Миг спустя проговорил:

– Кто?

Ратные, из тех, что посмелее, подошли.

– В ельнике хоронился. Пётр достал его стрелой да не убил. Пошли с Терентием за ним. Взяли с собой пятерых, – Глеб Ржанов с шеломом в руке стоял опричь, опустив голову.

– Живым, – более ничего не сказал боярич, осел на снег, но невесты из рук не выпустил. Услыхал только, что принялись ратные коней ловить, чтоб загнать ворога, как зверя дикого.

Не ведал, сколько сидел, качался взад-вперед, нянчил в руках Рябинку свою, будто убаюкивал.

– Власка, слышь, отдай Елену, – Ероха подошел тихо, говорил ласково. – Так-то сидеть сколь еще?

– Уйди.

– Влас, так ить…мертвая, – Проха прогнусавил жалостно.

– Еще хоть слово кинешь, удушу.

Обнял крепче девушку да вскинулся! Почудилось, что вздохнула?! Мигом образумился, подлез большой ладонью под косу смоляную, поднял к себе личико дорогое.

– Рябинка…Рябинка, ответь, – глядел на лик бледный, на глаза закрытые, на ресницы длинные. – Что ж молчишь?!

– Влас! Христом богом, перестань! – Ероха не вынес. – Ты как дурной! С мертвой говоришь!

Власий не двинулся, встряхнул легкую Еленку, а она дернулась в его руках, застонала жалобно:

– Больно….

– Свят, свят! – Ероха отскочил, словно укушенный. – Савка! Савка!

Савелий взвился, бросился к Власу, дернул из рук боярышню.

– Пошёл! – Влас не отдал, поднялся. – Руки куда тянешь, пёс?!

– Башка козья! Отдай, сказал! Стрелу вынимать! – Савка пёр кабаном.

– Моя! Сам!

– Мужики, чего лупитесь?! Держи его! Ополоумел! – заорал Дикой.

И навалились, повисли на широких Власовых плечах, руки вывернули, Еленку отобрали. Влас рычал медведем, криком заходился, слова скверные выплевывал. Бился в руках дюжих мужиков, стряхивал с себя, будто те дети малые.

– Проха! Воды неси! Быстрей, задница твоя млявая! – Ероха ухватил Власия за горло, голову его запрокинул.

Прохор не оплошал, кинулся к домку дверь распахнул, да и выскочил мигом: в руке бадья с водой. Бежал, как полоумный, а уж потом опрокинул на боярича воды ледяной.

Тот провздыхался, головой потряс:

– Пусти. Пусти, сказал. Всё.

Ероха руки-то разжал. За ним мужики отступили, но смотрели на Власия сторожко. А тот встряхнулся и побежал к домку, куда Савка унес Елену. В сенях угодил ногой в короб малый, да так и пошагал к ложнице, где уж слышался басовитый говор Савки:

– Тихо, тихо… – шебуршание, – лежи. Голову опусти, боярышня, не поднимай. В-о-о-о-т, разумница. Ты покричи, покричи, коли больно.

Влас услыхал тихий стон, с того и быстрее побежал. Ткнулся в дверь, а она не поддалась!

– Савка, чёрт малахольный! Отопри! – плечом бился, едва не снес.

– Пошёл отсель, бесноватый! Не до тебя!

– Доберусь, своими руками придушу! – закричал так, что сам едва не оглох.\

За спиной услыхал шаги: сапоги грохотали по сеням, да дробно так, споро.

– Влас, уймись! – Ероха руку на плечо накинул. – Не помощник ты ему сейчас!

– И то верно! – Проха сунулся. – Ты харю пойди умой! Невеста не узнает! Лешак, как есть лешак!

Власий и слышал, и не слышал, все силился поймать хоть словечко Еленкино. Не стерпел:

– Елена! Ответь сей миг! – и дышать перестал, замер.

– Влас… – прошелестело из-за двери.

Боярича будто подменили, вмиг унялся, приник ухом к двери.

– Елена, здесь я, слышишь? Умрешь, убью! – пугал, да сам не ведал, чего говорил-то.

За спиной хмыкнул Проха, за ним хохотнул Ерофей. Сам Власий только кулак показал, даже не двинулся.

– Да уйди ты, ирод! – Савка орал. – Не до тебя сейчас!

Власий и внял. Обернулся к дружкам своим, вздохнул глубоко:

– Ох, ты ж… – голову руками обхватил. – Это не жизнь, это казнь лютая. Проха, морда бесючая, воды дай!

Прошка улыбнулся да и помчался, как шальной. Ероха обнял Власия, хлопнул по спине широкой ладонью, мол, не боись, все сладится.

Власий принял из рук Прошки ковш с водой, выпил жадно, а потом уселся на сундук в сенях, тот самый, на котором сидел с Еленкой, когда Лавр недужил:

– Ероха, давай там за людьми. Глянь, чего и как. Явятся Терентий с Петром, сей миг ко мне. Сколь людей за ними ушло?

– Пяток. Вдогон еще пяток, – Ерофей прислонился плечом к стене, глаза прикрыл устало. – Власий, воеводских бы упредить. Неспокойно мне. Рыбий глаз дюже хитрый. А ежели не всех людей вывел на сечу? Вдруг схоронил десяток-другой? Наши помчались лихо, а ну как напорятся?

– Поздно, Ерох, спохватился. Теперь уж токмо догонять. Глебу обскажи. Ты это…. – и замолк, глядел тоскливо на дверь, за которой маялась его Рябинка.

– Да понял, не дурак какой. Сиди уж, – обернулся к рыжему, – идем нето. Дел по горло. Власка, ежели что, мы опричь. Кликну новика твоего, чистого даст. Глянь, рубаха вся изгваздана, порты в грязи.

Ближники ушли, топая сапожищами, а Власий устало привалился к стене, глаза прикрыл. В сон не сваливался, слушал, что творится за дверью ложницы.

Малое время спустя услыхал тихие шаги, обернулся и увидел Агашу-чернавку: в одной руке узелок держала, в другой – руку дочки своей проворной, Варюши.

– Здрав будь, боярич, – поклонилась низко. – Ты уж не гони нас. Мы тут тихонько постоим, дождемся Елену Ефимовну, – слезу уронила.

– Долго ждать-то придется, – вздохнул тяжко. – Стрелой ее посекло. Ты вот что, пойди воды согрей. А ты, Варюха, квасу мне дай. Есть квас-то?

Агаша узелок свой бросила, заметалась, но опомнилась скоро. Отправила дочь в бабий кут, а сама уж спокойно пошла во двор, принялась суетиться.

Новик пришел, принес переодеться, сводил боярича умыться, подал рушник чистый. Вроде все шло своим порядком, но будто мглой подернулось, ожиданием тоскливым, тем, что выворачивает душу, больно сердце дергает.

Власий наново уселся стеречь у ложницы, кулаки сжал, положил на колени, голову опустил. Все не мог разуметь – злиться ему или рыдать, будто девчонка сопливая. Квас, что принесла Варюшка, выпил, а вкуса и не разобрал: что пил, что не пил.

Агаша стояла в уголочке, шептала тихонько молитву. Опричь нее толклась дочка: глаза испуганные. Так и текло времечко: ни шатко, ни валко. Однако и закончилось вскоре. Дверь ложницы скрипнула, на пороге показался Савка, с того Власий взвился и бросился к дюжему мужику:

– Что? – и голос осип.

– Что, что…ништо! Жива, не опасайся боле, – потом чернавке, – Агашка, воды неси боярышне. Умой, обиходь.

Влас шагнул было к двери, все хотел поскорее увидеть Рябинку свою, но Савка опустил тяжелую руку на его плечо, пройти не дал.

– Савелий, отойди, – надавил голосом боярич. – Ты кто такой, чтоб меня держать?

Агаша быстрой змейкой проскочила между ними, скрылась за дверью. Оба посмотрели ей вслед, помолчали.

– Накось, – Савка протянул стрелу.

Власий и уставился на нее, будто не разумел, что ему тут под нос сунули. Потом уж и понял: стрела плотно увязла в железном кругляше, насквозь прошло токмо само навершие наконечника, да и оно погнулось, скривилось. Взял в руку и уж тогда опознал оберег свой – Ладинец.

Взвилось в нем чудное, непонятное. Будто внутри него птица крыла распахнула, заметалась, забилась. Все силился понять, как принял на себя смерть оберег истуканский, как оказался на Елене? Мыслишки-то свернул, оставил одну – самую главную – Рябинка!

Зажал крепенько в кулаке стрелу, шагнул к ложнице, но снова почуял Савкину рука на плече:

– Погодь. Агаша шумнет, когда пойти-то можно. Девушка там, неужто не разумеешь? Рубаху-то скинула, – смотрел прямо глаз не отводил. – Урону мало, не опасайся. Ткнуло чуть, раскровянило, да и все. Спина-то тонкая, нежная, вот и не снесла боли боярышня наша, сомлела.

У Власия аж плечи свело от злобы:

– Тонкая? Нежная?! Ты понимаешь ли, о ком говоришь?! – голос взвился ревниво.

– Понимаю, – Савка насупился, кулаки сжал. – А ты разумеешь ли, какая девка тебе, дураку, досталась? Была б моя, на руках носил.

Боярич зубы сжал, вздохнул рвано:

– Ежели ты еще жив, Савелий, то токмо потому, что ее выходил. Помни о том. Вдругоряд не пощажу, – взглядом огрел таким, что Савка глаза опустил, засопел досадливо.

Дверца приоткрылась, вышла Агаша и указала бояричу, мол, ступай. Тот вмиг забыл о паскудном Диком и шагнул в ложницу.

Посмотрел на Елену, что сидела, привалясь спиной к свернутой шкуре. Волоса прибраны, плат богатый на плечах, лик белый, как и ножки, свешенные с лавки, прикрытые по самые ступни рубахой нательной. Вот на ноги и уставился боярич. Ничего в них не было чудного иль особого, вот разве что белизна гладкая: пальчики маленькие, пяточки розовые.

Взгляд-то едва отлепил, уставился на руки, сложенные на коленах, на пальцы тонкие в перстнях. А уж потом осмелился в глаза глянуть. Лучше б не смотрел! Синева такая прозрачная, такая горестная, что хоть самому вой! С того, видать, и стрелу обронил, и заругался:

– Запру! – кулаки сжал, пальцами хрустнул. – Запру, Елена! Слышишь?! Как в дом к себе привезу, так и посажу в терем. Засов найду самый тяжелый! Стеречь стану денно и нощно! Разумела?!

А она возьми и улыбнись. Да так светло, так счастливо, что Власову злость, как рукой сняло. Кинулся к ней, рухнул перед лавкой и ткнулся лицом ей в коленки:

– Елена, что ж творишь со мной? Думал, нет уж тебя, и сам будто пропал. Кто ж я такой, чтоб ты за меня душу свою отдавала, жизнью платила? В тебе мой свет, ни в ком боле. Ты об том помни, не оставляй меня. Пощади, Рябинка.

Она смолчала, только положила руку на его голову, принялась гладить волосы, да ласково так, что Власий аж глаза прикрыл.

– Ужель запрешь? А сулился, боярич, воли дать, сколь сможешь. Ай, от слова своего отопрешься? – голосок-то тихий, но в нем и счастье, и нежность, и смех потаенный.

– Тебе токмо дай воли, вмиг себя загубишь, – сказал с сердцем, ждал в ответ слов скверных, а дождался иного.

– И сапожки обещал красные. Позабыл? – упрекала, да будто опять ласкала голосом-то.

Власий и сам улыбнулся, голову поднял, взял в ладони ее ножки, согрел:

– Тебя позабыть неможно, Рябинка. Разве что самому издохнуть, или голову разбить.

– Ты что? Зачем слова-то такие? – ворохнулась к нему. – Ты живи!

Влас в глаза ей заглянул, увидал то, на что и надеяться не мог: свет, да жаркий такой, что смотреть больно.

– Когда стрелу заместо меня приняла, инако говорила.

– Чего говорила? Ничего я не говорила, – зарумянилась.

– Вот истинно, что у девок память короткая, не в пример косе, – не удержался, пригладил шелковистые теплые волосы. – Я те слова твои никогда не забуду. Полюбила, все ж. Спаси тя, Рябинка, избавила от маяты, счастьем подарила. Сердце согрела. Хочу, чтоб знала, в тебе как в ручье светлом купаюсь, все с тобой забываю. И кровищу, и сечи, и иное горе.

Потом глядел, как глаза синие закипают слезами, как вздрагивают губы манкие. Не удержался и сунулся целовать, но себя одернул, приложился к гладкому лбу, как к иконе святой. А уж потом почуял тонкие руки у себя на плечах. Обняла, сварливая, прижалась, но и охнула.

– Что? Что, Рябинка? Больно? – заполошился.

– Нет, Влас. Почудилось тебе, – положила голову на грудь бояричу.

Так и замерли надолго: Власий на коленках опричь лавки и Еленка на его груди. А уж много время спустя, Власий заговорил:

– Рябинка, ехать мне надо.

Она встрепенулась, брови свела к переносью:

– Куда? Ты что говоришь-то? Куда собрался?! Не пущу я! – вцепилась крепенько в ворот рубахи.

– Люди мои ушли в лес ляха догнать, – в глаза ей смотрел прямо. – Я там должон быть.

– Вон как? – рассердилась, сверкнула очами синими. – Едва жизни не лишился и опять в сечу? Не пущу!

Власий и замер, все раздумывал – рыдать ему или плясать от радости?

– Еленка, вот все у тебя не как у людей. То жизни для меня не жалеешь, то ругаешься, – все ж улыбнулся.

– Нехристь! – ругалась. – И дня не пробыл! Еще меня нелюдью обзываешь! – унялась, голову опустила, и молвила уж тихо, – хоть на час останься, Влас… Уедешь, так я плакать стану.

Обнял, к себе прижал осторожно, все боялся рану потревожить:

– Сам обрыдаюсь, Рябинка, верь мне. Ей-ей, не вру! Сяду на Чубку и ну по щекам слезы размазывать. За мной десятники, а с ними и ратные, и новики, – болтал дурное всякое, утешал, как умел.

– Балабол. Медведина зловредная, – засопела слезливо. – Так уж надо ехать-то? Без тебя не осилят?

Помолчал, но сказал правду:

– Я его сам достану, Рябинка. За все мне ответит. А ежели без меня его посекли, так голову его псам скормлю. Не спорь, толку с того не будет. Поняла ли?

Ждал от нее слов дурных, ругательства какого, а она ничего, кивнула только:

– Поняла, – отодвинулась от боярича. – Влас, родимый, сбереги себя. Инако руки на себя наложу, так и знай.

– Пылинки с себя сдувать стану, – испугался, знал, что не врет. – Вернусь. Как и уговорились, к Крещению.

– Я с тобой не уговаривалась, – насупилась, губы поджала. – Ты мне волю свою обсказал.

– Чего? – изумился так, что едва на пол не рухнул. – Ты ж сама согласилась! Со мной просилась, ай, не так?

– Кто ж так сватается, а? – отвернулась. – Ни подарка тебе, ни обряда.

Влас и навовсе обомлел. Так-то глянуть, права боярышня, а инако посмотреть – нашла время для об таком говорить. Прищурился, вспомнил кой-чего:

– Погоди. Еленка, тут сиди, сей миг вернусь, – и бросился, как угорелый во двор.

А уж там заметался, тем и изумил ближников. Ероха кричал что-то в спину, да кто б его еще слушал! Власий углядел Чубарого, подскочил к нему и в суму переметную сунулся. Порылся там, обругал не пойми кого, а потом достал гребешок блескучий, и назад! Бежал-то борзо, оскользнулся у крылечка, но удержался на одной ноге и нырнул в домок. Жаль не слыхал, как Ероха ухохотался:

– Проша, ежели я когда-нибудь так вот буду народ потешать, ты уж не сочти за труд, вдарь мне как следует.

А вот Проха не улыбался, зубы не скалил. Высказал тихо, убедительно:

– А ежели я так распотешу, ты порадуйся за меня, Ерох. Лучше быть счастливым дурнем, чем несчастным недоумком. Вот прям как ты.

– Чего я-то сразу, а? – набычился.

– А кто? Я что ль?

Глава 31

– Олюшка, глянь, там на повороте не конный, нет? – Еленка стояла у окошка почитай целый день, маялась: то плакать принималась, то надеждой себя утешала.

– Голубушка, нет там никого. Почудилось тебе, – посестра подошла, обняла за плечи, поцеловала в висок. – Ты не опасайся, вернется он. Дядька Пётр уж обсказал все, ай не поверила ему? Власий Захарович с воеводой остался, чай сама разумеешь, дело важное. Ты уж скрепись, обожди еще немного.

– Скрепись?! – боярышня рассердилась, пальцами хрустнула. – Обещал к Крещению быть! Нынче уж Сочельник, а его как не было, так и нет! Врун! Как есть врун! – приумолкла, вздохнула тяжело и заплакала. – Оля, а если с ним беда? Миленькая, как мыслишь, дозволит дядька Терентий мне коня своего взять? Я бы к Луге поехала, встретила его.

– Ты что? – Ольга изумилась, да сильно так. – Только третий день, как с лавки поднялась! Да и где это видано, чтобы дочь боярская одна по лесам раскатывала? Ты подожди, подожди, родимая. Ведь делом он занят, не баловством каким. Слыхала, как дядька Пётр говорил? Скоро боярич твой полусотню водить станет. А там, глядишь, и воеводство примет под свою руку. Ужель не рада за него? А за себя? Это же какой почёт.

Елена от окна шагнула, прошлась по гридне большой, остановилась в уголке под иконой. Все смотрела на лампаду, на огонек трепетливый. А видела иное…

Власий уехал уж с седмицу тому, оставил ее одну маяться. Тосковала, но не тяжко, а светло. Радовалась встрече скорой, а с ней и свадьбе желанной. Ведь сладилось все, сложилось, сплелось крепко, да осенило счастьем. С того Еленка вспоминала горячий Власов взгляд и подарок его сердечный: гребешок с блескучими каменьями.

Когда принес его, когда протянул, Елена глазам не поверила! Вспомнила наново Шалковский лес и то, как лежал Власий раненый под елкой. Ведь тогда и разыскала в его суме тот гребень, да еще и посмеялась над женишком, мол, дюже любит себя, ежели космы такой красотой чешет. А оно вон как вышло: то ей подарок был, невесте сосватанной. Подарить-то не успел вовремя. А теперь уж иное дело – дар невесте любимой, самим выбранной и ею принятый.

Елена того гребня из косы не вынимала. Берегла. Всякий раз трогала рукой, все боялась обронить, утратить подарок-то.

– Ленушка, ты б заняла себя чем. Гляди, вот пяльцы-то твои, ужель урока не закончишь? Был бы жениху подарочек, – манила Ольга. – Ты бы взяла, да вышила ему рубаху иль опояску. Он бы обрадовался, приветил тебя ласково. А не хочешь, так пойдем к Лавруше. Он у тетки Светланы сейчас баснь слушает. Ой, Светланушка так обсказывает красивенько. Я как услышу, так и замираю. И змеи у нее чудесные, и богатыри огромадные, и царевны заморские. А если и это не мило, так идем свечей сыщем, а? Нынче Сочельник. Погадаем в последний раз, Ленушка, пока девушки мы. Ведь скоро под венец…

Еленка слушала посестру, да разумела, что идти никуда не захочет, дел никаких не осилит, пока Власия не увидит.

– Оля, ты ступай. Чего тебе опричь меня маяться? Баснь послушай или хоть к Павлу сходи. Ведь рядом он, а ты все возле меня. Иди, иди, родимая. Не мучай себя, – поцеловала Ольгу, да и отвернулась.

– Одна не пойду, а с тобой запросто, – улыбнулась Оленька. – Вздевай шубку, да и идем гулять. До ратной избы меня сведи, до Павла. Хоть морозца вдохнешь, все веселее, чем одной в гридне сидеть.

– А и пойдем, Оля. Вот правая ты! Работа из рук валится. Так хоть ноги держат и на том спаси тя, – Еленка решительно шагнула к сундуку, достала шубку с шапочкой и обрядилась.

Олюшка улыбнулась светло и пошла одеваться. Еленка вышла на крылечко, вздохнула легко.

– Здрава будь, – послышался тихий голос. – Я к тебе от старца Алексия. – Послух в темном зипунке стоял опричь крыльца.

– И ты здрав будь, – поклонилась Еленка знакомому монашеку. – Стряслось что? С Алексием беда? – напугалась.

– Нет беды. Миловал господь. Старец тебе просил отдать, – протянул узелочек маленький. – Велел сказать, что о тебе радуется, молится. И сожалел, что не может по своему монашеству венчать тебя. Просил и тебя молиться, не опасаться говорить с господом нашим и уповать на него. Но вперед на себя.

– Спаси тя, – приняла подношение, спрятала с улыбкой за поясок.

– Еще просил сказать, что токмо ради тебя взялся за работу. Иному бы не простил. – Послух глянул на Елену вопрощающе, но тут же и опустил глаза, видно понял, что любопытствуя грешит. – Пойду я.

– Постой. Может горячего? Или поешь хоть? – захлопотала Еленка, поманила за собой в домок.

– Благодарствуй. Не могу. Служба вскоре, – повернулся и пошагал божий человек к скиту святому. Еленка смотрела ему вослед, все понять силилась, как понял человек, где ему место? Как угадал судьбу свою?

Оленька вышла на крыльцо, ухватила посестру за руку и уж вести хотела со двора, но обеих остановил дядька Пётр, что выскочил на мороз в одном кафтане:

– Куда собрались? – сердился?

– Дяденька, мы недалече. Токмо до ратной избы пройтись, – залепетала Ольга.

– До избы? – брови рассупил, улыбнулся. – Знаю я те избы. Не инако к Павлушке? Ну что ж, дело хорошее, тем паче, что к свадьбе идет. Гуляй, пока радость в том есть. А ты, Елена, вертайся поскорее, – подмигнул дюже хитро, будто тая чего-то.

– Я недолго, – кивнула Еленка и потянула за собой смущенную Олюшку.

Крещенские морозы крепкие, звонкие. Снег под ногами не скрипит – поёт! Сугробы высокие белизной слепят, а кое-где и голубым отдают. Предвечернее солнце яркое, но будто ледяное. А холод бодрит, красит щеки гладкие румянцем, да и ногам скучать не дает. Понукает идти торопко, чтоб не промерзнуть, не дрожать листом осиновым.

Девушки шли весело, будто дышали легче, вольнее. Наверно с того и заулыбались, а потом и навовсе засмеялись.

– Здравы будьте, – Павел вышел из-за куста заснеженного. – А я думаю, кто так щебечет? Не инако птицы райские, – поклонился, да и улыбнулся светло.

– И ты здрав будь, Павел, – просияла Еленка. – Ты чего прячешься? Ольгу стережешь? Так вот она, получай. Я пойду ужо, но прежде слово дай, что не обидишь посестру мою.

– Как можно, Елена Ефимовна? – Павел глядел на Олю счастливо. – Скорее сам себя обижу, токмо не ее. Ты уж скажи, боярышня, когда с места стронемся? В Зотове ворога нет, так чего ж в чужом-то дому сидеть?

– Торопливый ты, – засмеялась Еленка. – Тронемся вскоре, об том не беспокойся. Вот дождемся боярича Сомова и тогда уж.

– Стало быть, совсем скоро, – Павел хитро улыбнулся, будто утаил чего-то, а потом шагнул к невесте своей румяной, взял под локоток. – Мороз-то нынче, а? Истинный, Крещенский.

Елена кивнула, да и пошла себе восвояси. Поняла, что докучает, мешает тем двоим, видела, как очи их сияют, как улыбки на губы наползают. Шла неторопко, знала поди, что в дому ей печально будет, одиноко, что мысли станут одолевать нехорошие. С того и улыбку утратила, и голову опустила.

Остановилась уж у угла хоромцев. Встала и засмотрелась на закат яркий.

– Вон как значит. Жених во двор, а невеста со двора? Рябинка, а ведь ждать обещалась, – голос прозвучал в тишине громом. – Здорова ли? Не тревожит боле рана?

Еленка подскочила, обернулась и Власия увидала: шуба волчья нараспашку, шапка на голове богатая, глаза блескучие, яркие!

– Влас! – бросилась к бояричу, обняла крепко. – Вернулся! Что ж так долго?

– Гляди-ка, скучала, – обвил руками, прижал к себе, согрел теплым дыханием шею Еленкину. – Рябинка, ежели б я мог сам себе смерть выбирать, просил бы, чтобы ты меня задушила обнимая. Вот прямо как сей миг.

– А тебя и задушить мало, – опомнилась, отступила и руки убрала за спину. – Ты где был?! – сама смотрела в лицо дорогое, примечала и взгляд счастливый, и улыбку нежную, а уж потом увидала красные сапожки, что висели на плече боярича, связанные веревочкой за голенища. – Ой…Влас…а это что? – задохнулась от нежности, поняла уж – для нее подарок.

– Елена, да ты меня ли ждала? – улыбался белозубо. – Так-то поглядеть, сапогам больше рада. На обновку смотришь-сияешь, аж завидно становится. – Взглядом таким подарил, что щеки Еленкины полыхнули румянцем, а сама она оробела как-то.

– Так ведь ты привез, не иной кто. С того и радуюсь, – прошептала.

– Значит, дорог не ценой, а тем, кто дарит? – подошел близко и в глаза заглянул. – Тогда и ты меня одари, Рябинка.

Скинул сапожки с плеча, подал боярышне, а она приняла, прижала к груди и прошептала:

– Спаси тя, боярич. Век не забуду. Что ж тебе в ответ?

– Я эти сапоги, Елена, сам не забуду. Верь, достались непросто. Целый день по Луге носился, искал по ножке. Чаю, угадал, – и шагнул уж к девушке, а та…

– Целый день? Власий, ты целый день сапоги искал?! Зачем мне они, забери! Глупый ты! Лучше бы приехал поскорее! – хотела бросить подарок в снег, но не смогла отчего-то.

– Рябинка, тебя хотел порадовать, – вроде как оправдывался.

– Не надо мне такого…Мне ничего не надо, только чтоб ты был… – сапожки обронила, заплакала и снова кинулась обнимать Власа.

– Ну что ты… – целовал щеки соленые. – Что ты… Здесь я, с тобой. Да что ж за наказание? Я и рад, как щеня, и слезами готов залиться. Эдак я до свадьбы издохну. Что? Не веришь? Вон сердце бухает, как дурное, едва не выскакивает. И все через тебя, окаянная. Рябинка, любая, не плачь. Вот знать не знал, что невеста у меня плакса. Сей миг верни сварливицу мою!

Так выговаривал, так утешал, что Еленка против воли улыбнулась:

– Гляди, накличешь. Сейчас как начну ругаться, – пугала, а сама тянулась к нему, подставляла личико румяное, поцелуев ждала.

– Того и прошу, – он и целовал. – Обещался же целовать всякий раз, как скверное скажешь.

– Вон как. Токмо по обещанию? – оттолкнула боярича, уперлась в грудь широкую ладошкой да в глаза посмотрела игреливо.

– А как же, – наново ехидничать принялся, шапку лихо заломил и выпрямился горделиво. – Мое слово крепкое, боярское.

– Правда? – сложила руки на груди и бровь изогнула. – Ну что ж, услыхала я тебя, Власий Захарович. С сего мига ни одного дурного слова тебе не скажу. Ты уж не бойся, не стану обещанием тебя казнить.

– Вот спаси тя, Елена Ефимовна, на добром-то посуле, – поклонился шутейно. – Токмо мало я верю в твою покорность. Разумею, что целовать мне тебя и целовать.

– Не веришь? Власий, я ведь дочь боярская, цену своему слову знаю. Упрямиться могу хоть тьму лет. Ты уж не серчай, но быть тебе не целованным на веки вечные. Ну, ежели только иную невесту себе не приглядишь, – выпрямилась гордо, высверкнула синими очами.

– А и добрая ты, – ответил взглядом блескучим. – Так хочешь меня другой отдать? Ну что ж, твое слово, за тобой и дело. Может, сама мне и сыщешь? Сосватаешь?

– Ты, чай, сам не безглазый. Авось найдется охотница на тебя, медве… – и запнулась, поняла, что слово скверное едва с языка не соскочило.

Власий прищурился да брови изогнул:

– Ась? На кого? На медведину? Ох, Еленка, и минутки не продержалась.

– Почудилось тебе, – отступила на шаг, а все потому, что уж очень горячий взор был у боярича.

– Еще и врешь. Берегись, Рябинка. Не глухой я, совсем не глухой, – и шагнул к боярышне, руку протянул, ухватил за ворот шубки. – Расплачивайся, сварливая.

– С чего это? – упиралась глупая.

– Вот как значит. Отказываешься? А я говорю, плати!

Еленкину злость как ветром сдуло. Разумела вот сей миг, что ругается он, платы требует не по злости, не шутливо, а через то, что любит сильно. Поняла не умом, но сердцем. Почуяла, как рука его дрожит, как голос нежнеет, как взор ласкает жарко. С того и девичье взвилось, опалило сердечко, душу согрело, а вместе с тем и слова пришли горячие, правдивые:

– За все заплачу тебе, Влас, разочтусь сполна. За любовь твою, за доброту, за верность и плечо крепкое. Если б не ты, я так и плутала бы во тьме, душу черствой делала, сердцем леденела. Спаси тя, любый, что увидал во мне не сварливую девку, а Рябинку. – Обвила руками нежными, поцелуй подарила: жаркий, огненный, будто самый последний. Радостно всхлипнула, когда поняла, что руки сильные обняли, да прижали крепко к широкой груди.

Сколь время прошло неведомо: то ли вся жизнь, то ли миг малый. Когда уж оба в разум вошли, Власий ответил:

– Рябинка, сам богу молился о тебе. Ведь сколь раз пути наши расходились, помнишь ли? Как ты в скит просилась, а я отпустил. Как сбежала ты. А потом и стрела эта разлучная… Ты едва не погибла, да и я чуть не ушел за грань. Никто не знает, сколь нам времени отмеряно, так надо ли тратить его попусту на обряды долгие? Елена, давай завтра обвенчаемся? Давно уж я тебя из дома-то свёз, так к чему вдругоряд поездом к тебе идти? Перед людьми ты моя, а богу завтра покажемся. Токмо слово молви, Рябинка. Хочешь ли того? Церквушка-то в соседнем селе простая, не зазорно тебе, боярской дочери, пойти туда со мной? – ответа ждал молча: лицом осерьезнел, взора не отвел.

– Пойду за тобой везде, Влас. Побегу. А надо будет, то и ползти стану, – ладошку ему на грудь положила, прямо туда, где заполошно сердце билось.

– Знал, что согласишься. И ты знай, что дорого мне слово твое. Тебе верю крепко. Всегда верил. Моя ты. Должно, для меня и родилась. Да и я тебя ждал, Елена, не другую какую, – обнял, прислонил голову ее к своей груди.

И опять бы стояли долго, но тут голос услыхали, да не абы какой, а сердитый:

– Ах ты! – тетка Светлана стояла на крыльце, куталась в плат теплый. – Стыда в вас нет! Власий, отпусти боярышню! Не венчаны, не кручены, а нелепие творите! Еленка, а ну в дом ступай! А ты, бесстыжий, пошел со двора! Да где это видано, чтоб перед свадьбой миловаться?!

Власий вышел вперед, спрятал Еленку за спиной широкой:

– Тетка Светлана, ты ж добрая была, чего сейчас-то ругаешься?

– Бесстыжий, ох, бесстыжий, – тетка не удержала сурового лица, улыбнулась. – Да хучь так обряд соблюсти. Ведь все у вас не как у людей.

Еленка тихонько засмеялась, тем и заставила Власия обернуться.

– Слыхала? Теперь и у меня все не как у людей. Не инако от тебя заразу подхватил. Чего смеешься, окаянная?!

Глава 32

Власий остановился у двери ратной избы, вдохнул глубоко, да и заулыбался. Редкий день так-то: радостно, счастливо, да светло. Промеж этого еще и дурман в голове – отчаянный парнячий. Боярич и не помнил за собой, чтоб так-то сердце колотилось, понукало скакать щенем игреливым. С того смеялся сам над собой, но и знал, что дурмана того не отдаст никому, а еще и погрызется за него.

– Проша, ты токмо глянь на него. – Из-за угла избы послышался ехидственный Ерошкин голос. – Щерится, как дурень. Власка, ты в разуме или как?

– Ерошенька, ты кого вопрошаешь-то? По харе видать, что разум он у аспи…ну, у Елены Ефимовны оставил. Отдал и радуется, – Проха подпел дружку, однако сам улыбался довольно, видать радовался за боярича.

– Отлезьте, – Власий махнул рукой на зубоскалов. – Где шастали? Вон темень уж пала, пора на лавку. Утресь вставать по первому свету. Прох, ты сани выискал? А ты, Ероха, новое седло на Чубку достал? Чего лыбитесь?

– Глянь, сей миг запросит нарядов шитых, – рыжий пнул Ероху локтем в бок. – А то как же, Власий Захарович, все нашли. Я тебе поутру умыться дам и уголек из печи поднесу.

– Ты заговариваешься что ль? – Власий слегка удивился. – Уголек-то зачем?

– Как зачем? Брови чернить. Будешь краше любой девки, Влас. Ненаглядная твоя еще крепче любить станет.

– Чего-о-о-о? А ну стой, морда твоя глумливая! – Влас кинулся к Прохе, а тот ловко заскочил в избу и побежал по сеням.

Власий топал сапожищами за приятелем, слышал, как Ероха бежал за ним, кричал:

– Погоди, Власка, меня погоди! Я такой циркус ни в жизнь не пропущу!

Проха ногой ударил в дверь ложницы, хотел вбежать, да со всего маху хряснулся лбом о притолоку.

– Эва как, – Власий согнулся от хохота. – Прошка, а лоб-то у тебя дюже звонко поет. Ты гляди, как бы искры из глаз не сыпанули, спалишь все к псам.

Пока смеялись, пока ходили за снежком, чтоб к Прохиному лбу приложить, навовсе стемнело. Улеглись по лавкам, да все уснуть не могли.

– Влас, в Сомовке небось девки гадают, сапожки за заборы кидают, а мы тут отлеживаемся. Всех красивых разберут без нас-то, – жалился Проха.

– Ништо, друже. На твой век хватит, – утешал Власий, посмеиваясь.

– Скажи, на наш век, – сердился Ероха, скреб в бороде. – Почто наказание-то такое, а, Влас? Одних и тех же девок привечаем. Так и помрем неженатые.

– Зато живы будем, Ерох, – отозвался Проха, осерьезнев. – Ты вон тем мертвякам расскажи, которых послухи опосля сечи хоронили, что беда у тебя, девки нет. У кого и жизни уж не стало.

Помолчали воины бывалые, задумались.

– Землю долбили, кострами грели, до того промерзла. Могилка-то велика вышла. Хучь вороги в ней, а все одно, христовы люди. Лучше одному на лавке, да под теплой шкурой, чем в сырой земле и на чужбине. А что до неженатого, так надоть жениться. Детёнков народить, чтоб было кому тятьку помнить, о ком молиться. На том свете завсегда теплее, когда на этом кровинки твои бегаются, – Проха вздохнул тяжко, заворочался под теплой шкурой.

– Влас, венец-то над Еленой кто держать станет? – Ерофей обернулся к Власу, любопытствуя.

– Тётка Светлана. За мной дядька Пётр встанет. Они в церкву раненько пойдут, чай поп-то без исповеди не допустит. Я нынче исповедовался, а Елене и не надобно. Отец Виталий как услыхал, что опричь скита живет и к Алексию ходит, так и рукой махнул. Мол, рядом со старцем святым греху не место. Вон как, парни, – Власий уж слышал, как сонно засопели дружки, а сам никак не мог веки смежить, сон приманить.

Встал тихо, прокрался меж друзей и вышел в сени воды испить. В тот миг дверь ратной избы отворилась и показалась на пороге Варюшка, чернавочка Еленкина.

– Боярич, – прошептала испуганно. – К тебе я от боярышни Елены. Велела обсказать, что ждет тебя опричь баньки у глухой стены. Сказала, что дело спешное, – поклонилась да и убежала.

Власий заметался, накинул шубу, сапоги вздел и полетел едва ли не птицей. Дорогой все боялся, все маялся. Как догадаться, что на уме у сварливицы? Ужель, передумала, иль иная беда случилась?

Елену приметил издалека, хоть и стояла в темени, пряталась за стеной бани, подале от оконцев домка.

– Что? – подлетел, уставился тревожно. – Ежели про свадьбу, так и слушать не стану! Завтра венчание, поняла?! – ругался до времени, все надеялся упредить слова скверные, если они и были при Еленке.

– Власий… – прошептала печально, тихонько так. – Как же мне за тебя идти?

– Что? – похолодел, задышал часто. – Что опять?! Елена, Христом богом, не говори, не подумав прежде.

– Власушка, подумала я, – заплакала и кинулась к нему на грудь. – Не могу я за тебя пойти, любый.

Власий аж кулаки сжал до хруста! Обхватил Елену, потащил за собой в теплый предбанник. Дверь захлопнул и засов накинул.

В бане-то тепло. Перед свадьбой, не инако, девушки в пар ходили, красоты себе намывали. Травки душистые дурманом исходили, а оконца малые узором холодным покрылись снаружи. С того и свет ночной чудно пробивался сквозь роспись морозную, ложился причудливо на стенки предбанника: украшал, манил смотреть на цветы ледяные.

– Рябинка, ты сядь, не полошись, – усадил на лавку теплую, сел опричь и обнял. – Ты чего опять надумала, а?

Она утерла слезы рукавом, голову подняла и прямо в глаза ему глянула. Власий только и почуял, как холодок пополз промеж лопаток, мурахи скорые побежали по рукам.

– Влас, Зотовку-то пограбили. Наново надо поднимать. Лавруша маленький, не осилит, да и деньги нет. Все ляхи повывезли. Токмо мое приданое и осталось. Не могу я себе сундук забрать, не могу никак! Люди там остались, чай с голоду помрут, коли хлеба не найдут. А где найти-то? Токмо покупать…А то боярская печаль-забота.

– Ты что тем сказать-то хочешь? – насупился, брови сдвинул сурово.

– Ты давеча говорил, что есть дело боярское, а есть Власово. Так от тебя ждут боряского, ай не так? – говорила раздумно, не сгоряча. – Ты полусотник теперь, и недалече тот час, когда государь сотней пожалует. Невеста нужна с большим приданым, чтоб род твой укрепить, сундук принести и тем богаче сделать. Того ждут и люди твои, и отец. Скажешь, неправа я? Кто есть Еленка Зотова теперь? Бесприданница. Родню почитай всю посекли, так откуда б взяться силе? Возьмешь за себя – пересудам конца и края не будет. Иные и рты откроют, хаять начнут.

Влас промолчал. А и что сказать, коли правая она? Однако слова нашел, молвил твердо:

– Нешто забыла, что я говорил, Рябинка? Богатство мое в людях. Ты мой человек и иного не надобно. Ты пойми, глупая, ежели рядом с мужем жена худая, так и он охудеет. Тут золото не помощник, верь мне. Встанешь за мной, так я горы сверну. Стяжаю и богатства, и славы. Вот тут и перехлестнется и боярское, и Власово. Сила моя в тебе, так не делай меня худым и слабым. Злые языки найдутся на каждую невесту, хучь с приданым, хучь без него. А ты всех пересилишь. Кровь в тебе горячая, думки боярские и кому, как не тебе править? Я тебе опорой стану, а ты за моей спиной подпоркой крепкой будешь. Ай, испугалась, сварливая?

– Власий, слова твои от сердца, верю. Токмо никому не ведомо, сколь любить меня станешь. Охолонешь вскоре, так и упрекать будешь. Камнем на шее твоей висеть не хочу. Убей лучше! – Глаза ее сверкнули ярко, голос взвился, но в крик не сверзился.

– Мало веришь в меня, Рябинка. Когда ж я тебе подводил? Когда бедой откликался тебе? Ай, нет у меня головы на плечах? Ай, рука не тверда? А может, меч затупился? – злился и печалился, не ждал такого от любой своей, с того и слова ее больно жгли.

– Верю, Власий. Ежели в кого и верю, то токмо в тебя, – сказала от сердца, тем и успокоила гнев Власов. – Но и смолчать не могла, пойми ты. До утра еще вон сколь, так ты раздумай. Власий… – взглядом ожгла чудным, – знаю, что любишь, сама люблю, так ты знай, твоей буду. Сам сказал, что едины мы, так…зачем обряд? Хоть на малое время прильну к тебе, сердце согрею, душу обрадую, а там уж… Там уж, одна дорога – келья монашеская, да клобук черный. Все одно, без тебя в миру жизни не будет.

Власий и дышать забыл! Ежели до того мига и метался, не знал – любит, нет ли – то теперь поверил до конца, до самого донышка. Взвилось горячее, окатило огнем, побежало по жилам:

– А мне без тебя? Ты как мнишь-то, Елена, я самое дорогое должон за золото отдать? А вот это видала?! – сложил кукиш бесовский и под нос ей сунул. – Слов дурных мне боле не говори! Рук опускать не смей! Станешь мне женой, и пойдем плечом к плечу. Сдюжим. С тобой-то? Сдюжим! Увижу хучь одну слезину на глазах, говорить с тобой перестану! Очнись, голову подними. Ты боярышня Зотова или мельникова дочь? Звание свое ронять не моги. Уяснила?!

Она и взвилась! С лавки подскочила, выпрямилась гордо! Свет чудной окатывал ее всю с ног до головы, серебрил волосы смоляные, глаза синие ярче делал. Влас засмотрелся, едва не позабыл все, что говорил вот только миг назад.

– Ты кому про чин говоришь?! Зотовы были и будут! Чай поболе Сомовых живут! Грамоту боярскую приняли почитай на полвека раньше вас! – И хороша была так, что глаз не отвести. – Будь я чернавкой, слова бы не молвила! Пошла бы за тебя и будь, что будет! И честь моя в правде! Бояричу о боярском говорю, не о дурости какой! Уяснил?!

Влас любил ее сей миг еще сильнее, но лица не уронил, вскочил с лавки, навис над ней и прикрикнул:

– А коли так, с чего со мной во грехе жить собралась?! Зотовых позорить?!

– А через любовь окаянную! – ногой притопнула сердито. – Извергнусь из рода! Позора не кину на семью! А уж потом мое дело, как и где грехи-то замаливать! – изогнулась горделиво, брови свела грозно к переносью.

– Вон как?! – ухватил Еленку за ворот летника, к себе дернул. – А я-то кто в той басни буду?! Грязь подсапожная?!

– Да хоть кто, лишь бы живой и счастливый! – сулила радость, а ругалась ругательски!

Власий и не стерпел, крепко взял за шею, ожег поцелуем губы румяные, да и сам едва не сгорел. В огне том плавился свечкой тонкой, погибал, а сердце пело! Чуял в руках горячее и желанное, и ответ ее принимал пламенный. Иным разом и отступился бы, вспомнил и о чести девичьей, и о грехе, но не теперь. Жадность одолела сладкая, думки из головы вынесла и выкинула подалее.

– Рябинка, сей миг не уйдешь, моей станешь до времени, – задыхался, но упреждал. Боялся, что уйдет, но и силой удерживать не хотел.

– Куда мне идти… не хочу я… – шептала жарко в губы его жадные, обнимала нежно, льнула телом гибким, тем горячила кровь и без того огневую.

Он ответ ее принял, как песнь райскую. Смахнул с плеч боярышни шубку богатую, уронил на пол, а уж потом дернул ворот расшитого летника, да и прижался губами горячими к белой шее. Она вздохнула счастливо, позволила целовать, да и сама целовала.

И ведь знал, что творит нелепие, бесчестит Рябинку свою, но пойди, остановись, коли откликается на ласку так жарко. Себя удержать не смог, ухнул в омут сладкий, напоследок разумев, что никогда еще не был так нетерпелив, так жаден до любви.

Руки-то крепкие, голова дурная: располовинил летник нарядный, развалил на две части, да кинул на пол, будто хлам ненужный. А уж потом сделал то, то чем думалось едва ли не с первой встречи с окаянной боярышней: ухватил за плечи повернул к себе спиной и ткнулся носом в шею под косой. Вдыхал запах дурманящий, с ума сходил и ее за собой тянул. Целовал жарко шею тонкую, едва не кусал, а Елена откликалась тихим стоном, гнулась послушно в его руках, что рябиновая веточка.

Взялся за ворот рубахи нательной, спустил с белых плеч и замер: спина-то тонкая, нежная. Враз припомнил слова Савки, взъярился, разумея, что чужие глаза смотрели на эту красу, ласкали взором то, что считал он своим и ничьим более. Опомнился, зная, что девушка в его руках:

– Елена, не бойся. Не бойся ничего, – утешал, просил тихим тряским голосом.

Она обернулась, стряхнула с себя рубаху и шагнула ближе, коснулась белой грудью кафтана:

– Не боюсь, Влас. Верю тебе.

Взор такой, что вовек не забудешь: полыхала синь глубокая, жгла любовью нетерпеливой. Кожа белая слепила, нагота разума лишала. А промеж того и смелость ее дурманила сладким хмелем, подстегивала крепенько.

Подхватил на руки девушку и к лавке ринулся, знал уж, что отказа не будет, да сам молился, чтоб все это сном не обернулось. А уж потом все и сразу: и дурость любовная, и шепот заполошный и поцелуи смелые, крепкие.

Себя сдерживал, уговаривал не кидаться волком голодным на желанную, боялся обидеть больно, хотел, чтоб помнила любовь его радостно, и свою не опасалась дарить в ответ. Она и дарила! Щедро, без удержу! И стон свой протяжный отдала ему, да такой сладкий, что Власий и сам взвыл, рухнул без сил на грудь высокую, чуял, что смерть близко ходит, но к себе покамест не зовёт.

Малое время спустя, услышал всхлип, да подскочил:

– Рябинка, что? Больно? – сунулся целовать, утешать, а уж потом понял – слезы-то отрадные.

– Уж и поплакать нельзя, – ворчала, но будто ласкала. Протянула руку белую, прижала ладошку к его щеке.

Власий – чумной от любви – ткнулся в ту ладонь, как щенок слепой, поцеловал в серединку: уж очень душистая рука-то была, горько-сладкая, как та ягода, тронутая морозцем.

– Влас, опять ругать меня станешь? – шептала тихонько.

– За что? За что ругать, любая? – целовал щеки теплые.

– Все у меня не как у людей. Ведь согрешила, себя уронила. До свадьбы-то всего ничего, а я вот она, бесстыжая, – сокрушалась, но как-то уж очень улыбчиво.

Власий провел большой ладонью по гибкому телу, порадовал лаской и себя, и ее, да и ответил:

– В таком разе, я тоже нелюдь. Ты уж прими меня, каким есть, и сама греши почаще.

Она и прыснула смешком легким, а он за ней. И ведь миг-то сердечный был, сокровенный, а Власий засчастливился и запомнил тот хохот в темном душистом предбаннике едва ли не крепче, чем пламя любовное.

Утресь, когда уж оконце едва просветлело, очнулся, глаза открыл. Елена спала безмятежно на его плече: рукой обняла, косами смоляными обвила. Влас и заулыбался. Полюбовался на плечи гладкие, хотел уж будить поцелуем, да вспомнил, что свадьба нынче.

– Проснись, – шептал на ухо тихо. – Проснись, невеста, инако венчание свое пропустишь.

Она глаза приоткрыла, улыбнулась сонно, приветила боярича: погладила ладошкой по груди. А уж потом и подскочила:

– Ты чего тут разлегся?! – ругалась, а глаза напуганные. – Уходи сей миг! Не ровен час увидят! Батюшки, светло уж! – взвилась с лавки, принялась рубаху на себя вздевать. – Иди отсель, медведина!

– Вон как! – сам соскочил, за порты взялся, все пытался сапоги нашарить. – Поутру медведина, значит? Ночью-то Власушка был!

А она подталкивала кулачком в спину, к двери гнала. Пришлось бежать, а как инако? Едва успел заскочить за сугроб, как на крыльце появилась Ольга с узелочком в руке: огляделась вокруг, а уж потом сошла с приступок и зашагала быстро к баньке.

Глава 33

Олюшка спешила к баньке, хотела обмыться перед долгим и счастливым деньком: свадьба у посестры, хучь и простая, но отрадная. Несла с собой узелочек с чистым. Там уж и летник, подаренный Еленкой, и рубаха новая шитая-расписная. Оле страсть как хотелось быть красивой! Чай, Павлуша тоже на венчание придет, а как не покрасоваться перед женихом? Как не порадовать его и себя?

Знала девушка, что нынче последний день ее опричь посестры, но грусти себе не позволила. Вечор долго сидела с боярышней в обнимку, все говорила, говорила, а потом и плакала, надрывала сердце близкой разлукой. Елена утешала, обещалась, что видеться будут частенько. Тем и уговорила Олюшку, успокоила, а ужо потом и к братцу пошла. Вернулась по темени вся заплаканная и будто поникшая. Оля кинулась было утешать, а боярышня лишь рукой махнула, да кинула слова странные:

– Погоди прощаться до времени. – Отвернулась, ушла к себе в ложницу и уж до утра не показывалась.

Оля улыбалась занимающемуся ясному дню, едва не пела. С того и шаг был легкий, да и снег хрусткий под сапожками веселил. Добежала быстро и пожалела о том: утро-то красивенькое, чего ж не побегаться? Толкнула дверцу, ступила в предбанник и увидела Елену. Испугалась так, будто зверя узрела диковинного!

– Свят, свят! – Ольга узелочек из рук выронила, к стене спиной припала. – Ленушка, ты чего тут впотьмах сидишь? Обмыться пришла? А меня чего не кликнула?

Словами-то сыпала, а сама разумела – как-то не так все, не то.

– Так это… – замялась боярышня, – будить не хотела…

Оля и осмотрелась, приметила, что уронила боярышня летник на пол, а за ней такого сроду не водилось: распустехой не была и другим такого не прощала. Рубаха на Елене криво сидела, будто сей миг накинута, а по тому видно, что в мыльню не ходила. Да и как, ежели со вчера не топлено?

– Ленушка, – двинулась ближе, – а кто ж топить станет? Воды-то натаскали вечор, видела я, а… Да что с тобой?

– Ну чего заполошилась? Жива я, здорова, – отговаривалась посестра, стягивала на шее широкий ворот.

С того Ольга и приметила пятнышки красные на белой шее боярышни, а ужо потом и губы яркие, будто опухшие. А самое чудное – сияла Еленка каким-то светом, взгляд словно в дурмане тонул. Оля тревожиться не спешила, а все потому, что Елена улыбалась нежно, да не ей вовсе, а будто самой себе.

– Ну… – помялась, – растоплю нето, воды нагрею. Я скоренько, Ленушка, чай не париться вздумали.

Положила узелок на лавку, оглядела все вокруг, а Еленкиного чистого и не увидела. Снова удивилась, но смолчала, пошла огонь вздувать. Пока поленья жаром наливались, вернулась к посестре и принялась снимать с себя одежки. И наново показалось странным, что Еленка так и не двинулась с места: рубахи не скинула, летника не подобрала. Сунулась поднять и удивилась: на полу под лавкой лежала опояска мужская. Ольга вмиг признала в ней Власово добришко, чай, токмо у боярича такая широкая и не шитая. Знала, что не любил богатством бахвалиться.

Хотела уж выспросить, а не успела: в предбанник вошла Агаша. Чернавка кивнула, мол, здравы будьте, а уж потом на Олю глянула, видать, думала об чем-то.

– Елена Ефимовна, вот узелок. Ты чай меня дожидалась. Там рубаха и зипунок теплый. В ложнице наряд невестин дожидается. Летник красный, очелье я взяла из сундука. А уж плат я накину опосля молитвы, боле некому. Светлана-то с утра исповедуется, – голос странный, сторожкий.

Боярышня поначалу удивилась, а ужо потом брови изогнула и сказала спокойно:

– Сюда клади, – указала рукой на лавку.

Оля наново изумилась: чего ж сидит, чего ж рубаху не скидывает?

– Давай помогу, Ленушка, – пошла к посестре, а та руку вперед выставила, упредила, мол, сама я, не тронь.

Олюшка уж хотела спрашивать, а тут чернавка влезла:

– Оленька, ступай в мыльню. Нагрелось уж, – и за плечи взяла, повернула к парной.

Оля и пошла, не инако, от удивления ничего и не сказала. Уж там опомнилась да рубаху скинула. Села на полок и стала ждать, а не ждалось, маялось. Наверно с того и приникла ухом к двери: ведь жуть как любопытно. А в предбаннике-то разговор уж дюже чудной шел:

– Снимай, Елена Ефимовна, рубаху, я приберу. И летник припрячу до времени. Гляну, может, еще залатаю, – голос Агаши такой ровный, уверенный.

– Молчи обо всем, Агаша.

– Как же болтать посмею, боярышня? Ить окромя добра ничего и не видала от тебя. Не приютила бы нас с дочкой, так и померли с голоду. Погоди, сядь. Сей миг травок запарю, сама тебя вымою.

– Не хлопочи.

– Силой брал? – Ольга едва не ойкнула, когда услыхала, что чернавка вопрошает.

– Ты в уме ли? – голос Еленкин построжел.

– Стало быть, лаской? Свезло.

– С тобой инако было?

– Всякое было, боярышня. Спроси лучше, чего не было. – Потом Оля ничего не услыхала, кроме шуршания и шагов. С того метнулась и уселась на полок, как ни в чем не бывало.

Сей миг вошла Еленка, за ней поспешала статная Агаша: обое нагие, ладные. А там уж и начали мыться-полоскаться. Чернавка сама обиходила боярышню: обмыла, волосы полила водой теплой. Ольга извертелась на полоке, все расспросить хотела посестру, но при Агаше не насмеливалась. Позже, когда чернавка ушла, окатившись наспех водицей, Ольга подсела ближе к посестре и заговорила вкрадчиво:

– Ленушка, милая, не таись. Ты ж мне самая-пресамая любимая сестреночка, – Олюшка тревожно заглядывала в глаза боярышне, ждала ответа честного, сердечного.

А Елена не ответила, голову опустила, закрылась волосами долгими от Оли, но та увидала улыбку: и радость в ней, и нега, и свет чудной. Молчали, слов не говорили, сидели так долгонько, пока Оля не прошептала:

– Скажи, сладко было?

– Сладко, Оля. Словами то не обскажешь, да и к чему? Чай сама невеста, так все узнаешь вскорости.

Оля обняла счастливую Елену, поцеловала в плечо и улыбнулась. А уж потом засмеялись обе, не инако от бытия молодого, которое блазнилось нынче светлым и радостным до конца дней.

– Ой! Чего ж сидим? Еще косы чесать! Елена, голубушка, скоро в церкву! А тебе еще благословение принимать от дядьки Терентия! Поспешать надо! – Оля вскочила, потянула за собой посестру и принялась хлопотать над счастливой невестой.

Волосы расчесала, разложила по плечам, сушить принялась. Потом уж вскинула на Еленку рубаху невестину – шитую, тонкую – оправила подол и расплакалась: не видала еще, чтоб Елена так хороша была, так мила и красива. А потом уж и затянула песню провожальную свадебную. Голосок-то слезливый, до того жалостный, что и боярышня принялась рыдать. Так бы и плакали, если б не Агаша:

– Обряд блюдете? – улыбнулась приветливо. – Жаль подружаек мало на боярской-то свадьбе. А и я что ль с вами, – уселась на лавку, лицо сморщила-скривила, а слез не нагнала.

Все трое переглянулись и засмеялись: в такой день и слезы должны быть от сердца, а не те, каких ждать надо, заставлять литься.

Посидели малое время, дождались пока косы просохнут и уж тогда пошли по хрусткому снежку в дом, наряжаться и дожидаться саней свадебных, дружек привечать. Олюшка хлопотала, вилась вокруг невесты, а та стояла смирно, да будто ничего не замечала, только улыбалась счастливо, глаза прикрывала. Может, мечтала о чем, а может, вспоминала отрадное.

Оля наново пригладила смоляные Еленкины волосы, сметала косу тугую, украсила гладкий лоб очельем боярским: и бусы на нем, и вышивка золоченая. Поверх невестиной рубахи накинула плотный летник из редкой багряницы с воротом златотканым. На ноги вздела чулочки, самой Олей и вязаные: тонкие белые, едва не выше колена. А уж потом и красные сапожки – женихов подарок. Усадила невесту задумчивую под образа и рядом села. Взяла за руку, и уж не отпускала.

Агаша металась по гридне, собирала Еленкин сундук, готовила боярышню к отъезду. Печальная была чернавка, напуганная, но до тех пор, пока Елена не молвила:

– Собирай дочь, пожитки свои увязывай. Дом-то опустеет вторым днем – Лавруша в Зотовку тронется. Одна тут не выживешь. Вот что, Агаша, раздумай, куда пойдешь? Деньгой не обижу, работала справно. Будет на то воля твоя, так заберу с собой в Сомовку. Варюшку сама пестовать стану, хочу для себя ближницу верную вырастить.

Оля сама едва не заплакала, когда Агаша кинулась в ноги боярышне:

– Дай тебе бог, Елена Ефимовна! – причитала чернавка. – Жизни не хватит с тобой расплатиться. При тебе буду верной псицей!

– Агаша, встань, – а вот Еленка голосом строга была. – Ты теперь ближница боярская, так кланяйся урядно. Головы опускать не смей ни перед кем, окромя ровни, бояр, государя и человека святого. Спину ровно держи, словами часто не сыпь. В сундуке моем возьми летник простой, вздень на себя и поневы с рубахой боле не носи. Варюшку обряди, сыщи одежки поновее. Обскажи ей, кто она теперь есть. В новый терем едем, так мне человек верный надобен. Поняла ли?

– Поняла, боярышня, – чернавка встала и выпрямилась, глаз уже не прятала. – В девках была у боярыни Котовой в терему.

Тут Олюшка встряла, любопытничала:

– Замуж выдали?

– Боярин ссильничал, обрюхатил, – Агаша и не подумала робеть. – Деньгу сунули в руку и отправили в деревню дальнюю. Там вдовой сказалась, мне и продали добрые люди домок невеликий. Жили справно, а ужо потом, когда ворог налетел, ничего и не осталось. Пошли с дочкой по миру.

Помолчали. А и что говорить после такого-то? Разве что рыдать и сетовать на долю бабью. Оля уж хотела слово молвить утешительное, да дверь в гридню отворилась, и на порог ступил Терентий Зотов. Позади него подпрыгивал нетерпеливо маленький боярич Лавр.

– Уготовилась ли, Елена? – дядька нес в руках малый образочек. – Пора. Вставай нето, благословлю по старшинству своему. Лавр поглядит, уж не серчай. Всю плешь мне проклевал, к тебе рвался.

Оля взяла Агашу за руку и к стеночке отвела. Потянулась было за Лаврушей, а тот плечом дернул и забежал за спину дядькину. Олюшка спорить не посмела: смотрела во все глаза, знала поди, что вскоре и ей так стоять придется, да перед тем же Терентием.

Елена опустилась на колена перед образом, руки крестом на груди сложила: ждала напутствия от сродника, а тот все молчал. Время спустя и высказал:

– Обряд-то не по-людски ведем. Давно уж тебя, Елена, со двора-то свезли, чай жена перед людьми не первый день, а тут наново на венчание благословлять. Но тому рад… – замолк, голову опустил низко. – Не Настеньку свою, кровиночку, отдаю, но дочь иную. Слышишь ли, Елена? Никого не осталось у меня, токмо ты и Лавруша. О вас и стану печься, как о детках родных. Спаси тя господи на много лет, обереги и сохрани от скверны, болезней и людей злых, – перекрестил святым образом и протянул боярышне целовать.

Оля видела, как трепетно приложилась Елена к иконе, как перекрестилась истово и поцеловала Терентия троекратно, прощаясь с отцом посаженным. А потом обнимала Лаврушу, что выскочил вперед дядьки, кинулся к сестрице и рассказывал что-то торопливо. Ольга смотрела на них, слезы лила светлые, да творила про себя молитву, благодарила за то, что не оставил ее, сиротку, одну в миру маяться, а дал семью дорогую, любимую.

– Елена, словом бы перемолвиться, – Терентий слезу непрошенную смахнул со щеки. – Дело важное.

Агаша вмиг прихватила Лавра за ручку и повела из гридни, а Олюшка потянулась следом. Обрядилась в своей ложнице, вздела сапожки, прихватила нарядный зипунок и присела на сундук в сенях – дожидаться. Смотрела бездумно в стену бревенчатую, да и невольно слушала разговор промеж бояр:

– Пойми ты, мне ничего боле не надо! Ни дома, ни рати! Забирай, сказал! Все, чего прошу, похорони меня опричь жены и дочки, когда время мое придет. – Терентий говорил строго, голосом напирал.

– Дяденька, зачем говоришь такое? Ужель дом свой не отстроишь? Ужель хозяином не будешь? – Оле почудилось, что Еленка плакала.

– Дом, Еленушка, там, где семья дожидается. А мою ворог на тот свет отправил до времени. Власий-то твой помстил люто. Не знала? Сам пузо проткнул ляху, смотрел, как корчится. Тот кричал долгонько, пока горло воем не надсадил. Тогда уж боярич и приказал добить. Но разве ж помщением можно душу унять? Сердце успокоить? Нет, Ленушка, родных-то не вернешь. При Лавре буду и все на том. Дядька Пётр просился с ним, все за жену болел. Светлана Ивановна прикипела к бояричу малому, печется, как о дите родном. Так ты не откажи. Я не отказал, и ты согласись. Теперь уж сродники мы все. В Зотовке и будем век свой доживать. Прильнем к Лавруше и смотреть станем, как растет, взвивается его жизнь. А что еще пожившим делать? А приданое ты себе возьми, Зотовых позорить не моги! Чтоб боярышня Елена да без приданого? А Зотовку поднимем! Я казну свою сберег…

Дальше уж Олюшка не слыхала, плакала в голос: жалела и Терентия, и жену его, и дочку Настеньку. Но и радовалась, что не останется Лавруша с чужими, будет жить в любви и тепле. Да и тревога за посестру прошла – бесприданницей уж не будет.

Только и успела, что смахнуть слезы рукавом нарядного летника, как дядька Терентий вышел в сени:

– Оля, ты ступай к боярышне. Чую, скоро дружки будут на дворе. Одевайтесь. Лавра я собой в седло возьму, пущай порадуется парнишонок, – и ушел.

Олюшка подхватилась, кликнула Агашу и обе метнулись в гридню. Там уж с молитвой и приговором накинули невестин плат на голову Елены, обрядили в шубку и повели на крыльцо. Только сошли на приступку, как показались сани свадебные, дружки – Прохор и Ерофей – и пяток ратных: все нарядные, лихие! С посвистом и прибаутками подлетели к крыльцу.

Дядька Терентий смеялся, лаялся потешно, за невесту выкупа просил, да Проха с Ерохой отбрехались ловко! Ольга едва от смеха не задохнулась, слушая парней. А потом расселись и помчались снежной дорогой к церкви.

Денек-то уж очень отрадный: и тишь безветренная, и морозец легкий, и солнце блескучее! Как не радоваться, как не смеяться, слушая посвист дружек? Оля и радовалась и смеялась весело. А когда к церкви подкатили, зарумянилась. А как инако? Увидала Павлушу… Стоял, красивый, глаз с нее не спускал, тем и радовал сердечко, обещал счастье близкое, скорое.

Потом долго глядела на Власия: шуба богатая, кафтан шитый, сапоги дорогие. А у самого лицо сторожкое, едва ли не испуганное! Стоило только саням остановиться, бросился и ухватил Еленку за руку! Оля все понять не могла, чего он торопится-то? Иль боится, что боярышня передумает к венцу идти? Иль иного чего?

Так ничего не разумев, шагнула из саней и пошла в церкву, где уж ждал поп. Встала тихонько позади дядьки Петра и тетки Светланки, что уготовились венцы держать. Почуяла, как подошел Павел:

– Возьми свечу, Олюшка.

Глава 34

Власий, дожидаясь свадебных саней, метался зверем подраненным. Все пугал себя, стращал мыслишками дурными, что Рябинка не явится, оставит одного перед венчанием, тем и взвивал в себе злость. И сам разумел, что дурит, а инако не мог никак. Ратные, что пришли с ним к церкви, будто поняли злобу боярскую и встали поодаль, не мешали ни взглядом, ни словом. Дядька Пётр с женой и вовсе не подходили, ждали терпеливо, улыбались дню яркому. Савка Дикой стоял особняком: хмурился, держался за опояску крепко. Людишки любопытные, из местных, что собрались у церкви поглядеть свадьбу, перетаптывались с ноги на ногу: морозец хоть и легкий, но все ж, кусачий.

Едва сани невестины показались на дороге, Власий угомонился, но лишь наполовину. Осердился тому, что на Рябинке плат шитый: ни в глаза заглянуть, ни понять, что на уме у любой! Тревога не отпустила, а потому и шагнул неурядно к саням, и потянул за собой девушку: торопился, желая одного – получить с нее святую клятву и женой назвать перед Богом. Однако разумел и то, что главнее и дороже всего ее слово. Ни один обряд не остановит Елену – вольную, смелую – не удержит опричь него. Только лишь любовь горячая, сердечная, отданная ею самой и принятая им, как дар великий.

Перед святым отцом Власий встал ровно, жалея, что не может торопить обряда. Руку Еленкину держал в своей, а когда разумел, что сжимает слишком крепко, отпустил. И мига не прошло, как ее горячие пальцы ухватили его ладонь, к себе потянули. Вот это и поведало Власию многое: любит, верит, отпускать не хочет. С того и задышал легко, принял покорно большую венчальную свечу и выпустил из руки Рябинкину руку без всякого опасения. Знал – уходить не собирается.

Церковка маленькая, худая. Бревенчатое нутро потемнело, пожухло, лики святых со старых икон смотрели строго, будто укоряли в том, что радость Власиева не к месту и не ко времени. Однако боярич прятал в усах улыбку, гнул брови, чтоб не смотреться дурнем перед попом Виталием и соблюсти обряд.

Вот уж и слова молитвы сказали в лад, и пошли вокруг аналоя рука об руку, показали Господу вечность союза своего. Свечи венчальные отдали служке, что протянул кусок парчи богатой, принял в нее еще теплый воск. А потом и получили благословение, став мужем и женой перед Богом.

Власий и сам не знал, отчего так руки дрожат, когда потянулся снять покров с лика невесты, одарить ее поцелуем. Поднял ткань шитую, воздел повыше и заглянул в глаза любой, единственной. Всего ждал! И смущения, и слез, и робости, а того и не увидал. В глаза ему смотрела прямо, головы стыдливо не клонила, а во взгляде свет неземной! Тепло в нем, радость и посул горячий. В тот миг и понял все разом – приняла долю свою, признала мужем навечно, тем и счастлива. Помнил он слова ее сердечные о том, что пойдет за ним везде, но токмо сейчас в этой старой неказистой церквёнке разумел, что получил все, чего ждал от жизни земной, все, что могла дать ему судьба. Елену Зотову, упрямицу и сварливицу, а вместе с ней и силу, что влила в него щедро, повернула его жизнь иным боком. Заставила вершить дела, о которых и мыслить не мог ранее. А через них и чин полусотника, и почёт, и грамоту княжью на земли пожизненные. Головой покачал невольно, когда разумел и другое – забери у него Господь и деньгу, и рать, он бы и не опечалился. Давно уж знал, что вместе с женой стяжает все и едва ли не больше утраченного.

Ответил ей взглядом горячим, а она поняла без слов: склонила голову перед ним, признавая его власть. Власий поцеловал троекратно щеки Елены, приветил супругу уважительно, отдал ей долг смирения и почета.

По церкви ропоток счастливый пошел, поп Виталий улыбнулся светло, а Власий все смотрел на Рябинку свою, да думал, что венчание обряд непростой, коли вот так показал ему все об жизни, и так крепко связал две души.

Из церквы-то вышли весело! Улыбались, гомонили! Власий вел Елену за руку, радовался солнцу яркому, переливчатому щебету зимних птах и даже громкий хохот Прохи и Ерохи не рассердил, а насмешил боярина Власа.

– Гуляй, народ! – прокричал звонко Ерофей и первым кинул горсть серебрушек в людскую толпу.

Ох, что началось! И смех, и брань, и крик! Народ, отродясь не видавший боярской свадьбы, ошалел от богатства и принялся подбирать деньгу. Проха не отстал от дружка и кинул монет от себя, а за ним уж и дядька Терентий, и маленький Лаврушка, и сам Власий. С того люди громко нахваливали и жениха, и невесту, да и сулили им долгой счастливой жизни.

А через миг и снег сыпанул, мелкий блескучий, такой, каким бывает он морозным днем – cпорый, скорый. Кончился через мгновение – вот диво! На синем прозрачном небе ни облачка, так откуль такое чудо? Но знак верный – быть тому союзу долгим и плодовитым. Не инако сам Господь на то и указал.

Гурьбой повалили к саням, к лошадям, всё смеялись, радовались, а Власий удержал Еленку, склонил голову к ней и молвил тихо:

– Рябинка, выслушай и не перечь. Порешил я нынче в Сомовку трогаться. Не осержусь, коль сочтешь меня суеверным, но домок твой дурной. Все беды, что сотворились с нами, в нем прожиты. Там я тебя едва не утратил, да и ты брата чуть не лишилась. Я б его спалил к псам, токмо баньку жаль. Но ее-то не увезешь.

Она зарумянилась, не инако после того, как о баньке начал. Тем умилила и перекинула думки Власия на иное, уж дюже приятное.

– Влас, а как же … Я не перечу, но как же взять и поехать? Сим днем оставить брата и Олюшку? Любый, да как же? Хотя б денек еще, – просила, уговаривала.

– А им чего тут ждать? Согласись, и живо возок сыщем. Нынче и разъедемся по домам. Елена, услышь меня и не кликай более бед. Чего ты прилипла к домку? Ты уж лучше ко мне так прилипни, – выговаривал, но и улыбался боярыне молодой.

– Так уж прилипла дальше некуда, – взглядом таким ожгла, что на Власии едва шапка не задымилась!

– Так мало, Рябинка. Крепче липни, – сказал и смотрел на то, как глаза ее становятся синее синего, едва искрами не сыпят. Знал, что не злится, что думки ее горячи не меньше его собственных.

Наверно потому и сунулся целовать, а она ответила жарко. И смех, и грех!

– Эй, люди добрые, гляньте-ка! – гоготал паскудный Прошка. – Боярин, целуй жарче, инако жена молодая замерзнет! Чай, зима, не лето!

Пришлось отпустить Рябинку, грозить кулаком болтливому дружке, да все это под смех и прибаутки людские!

– Еленка, ты теперь боярыня Сомова? – Лаврушка подскочил, потянул сестру за рукав. – Не Зотова, не моя?

Власий кулаки сжал, но себя унял. Что взять с дитяти? Смотрел, как Елена склоняется обнять брата, как утешает малого, как печалится. Хотел уж влезть, но дядька Терентий упредил, подошел и встал опричь боярича:

– Лавр Ефимыч, ты чего как маленький, а? – сказал строго. – Ты девка, чтоб сопли пускать? Сестра замуж пошла, да за кого! За боярина крепкого, сильного. Ай, не рад? Она тебе вовек сестрой будет, жить станет близко. Стало быть, видеться будете. Тебе уж скоро боярство принимать, а ты за сестрин подол уцепился?

Лавра проняло, да еще как! Отскочил от Елены, выпрямился, взглядом высверкнул:

– Почто позоришь, дядька?! – а голос-то навовсе не детский. – При всех! С сестрой говорю, с родимой!

– Ну, все, все, – улыбнулся Терентий в усы. – Ишь ты, кровушка Зотовская взыграла. Прощайся нето. Токмо слёз не лей, сестру не тревожь.

Лавр гнев унял, обнял сестрицу урядно, кивнул Власию и пошел с Терентием к коню.

– Вырос, – Елена слезу уронила. – Влас, ведь будто вчера у меня на руках сидел в одной рубашонке, а тут уже…

Ничего не ответил ей, обнял покрепче, повел к саням и усадил. Сам рядом устроился, накинул меховой полог и прикрыл Рябинку шубой своей. Она голову на грудь ему уронила, молчала, печалилась скорой разлукой. Власий то снёс, разумея, что горе свое нянькает опричь него и ждет утешения.

– Не печалься, Рябинка. Все своим порядком идет, – поцеловал теплый лоб, прижал головушку бедовую большой ладонью к сердцу. – Справный хозяин из Лавра вырастет, верь мне. Видала, как себя оборонял? Малой совсем, а разумеет. Не опасайся за него, он уж силу свою чует.

Она только вздохнула и до самого домка молчала. А Власий и не тревожил, знал, что поймет и примет. Однако своей рукой накрыл ее тонкую руку и не выпускал, согревал теплом и чуял ответное.

У домка остановились и разом засуетились, захлопотали. Скрипели двери, бегали ратные, собирали возки, носили тюки и узелочки. Власий отпустил от себя Елену не без труда, но смог как-то, скрепился. Ее увели женщины, скрылись в ложнице.

Пока новик Власов снимал с молодого боярина наряд венчальный, богатый, пока кафтан подавал простой, шубу накидывал волчью, Терентий прошелся по гридне, ухватил горшок с разведенным медком и плеснул себе щедро в кружку:

– Хорошо взвар делает Агашка, ничего не скажешь, – выпил, утёр усы, поглядел вослед уходящему новику. – Власий Захарыч, испробуешь? А ты, Пётр?

– Лей, сродник, не жалей, – хмыкнул дядька. – Власька, ехать надоть сторожко. По лесу тати гуляют. Чай, много тех, кто миру-то пошел опосля ляшских отрядов. Пограбили знатно, людей хлеба лишили, ироды.

– Ништо, доберетесь, – встрял Терентий. – Ратных-то с вами вона сколь. На такой отряд не наскочат, поостерегутся. Петруха, ты лук-то свой не оставь тут. Забыл или как?

– Ох, ты ж! – дядька выскочил за дверь скоренько, будто подстегнул кто.

– Вот что, боярин, хотел ране сказать, но порешил опосля венчания. Сундук Еленкин у тебя в Сомовке знаю, так пусть там и будет вовек. То приданое за боярышней. Моей казны достанет, чтоб хозяйство Зотовское поднять. Понял ли?

Власий только рот открыл и ничего боле не сказал. Подумал еще, что все идет так, как надо: сладилось все, сгладилось, будто наворожил кто удачи.

Дядька Пётр ввалился в гридню, пристроил оружие свое на виду, да цапнул кружку со стола. Глотал так сладко, что Власию м самому захотелось.

– Хороший взвар, прав ты, Терёха, – Пётр уселся на лавку, ноги вытянул. – Так ты жди нас со Светланой. Свезем молодых до Сомовки, добришко свое соберем и к вам. Не погонишь?

– Так уговорились ужо. Ждать станем с Лавром. Вместе веселее будет, да, сивоусый? – ехидничал, даром, что у самого борода сединой покрылась.

– Гляньте на него! – взвился дядька. – Сам уж хрыч старый, а все другим выговаривает. Ты смотри, как бы по дороге не рассыпаться! Уж сделай милость, довези себя до дома целиком, а не половинкой.

– Вона как!

Власий и не слушал боле, об чем там лаялись два поживших дядьки, на дверь смотрел и Елену ждал. А она и пришла, будто почуяла его нетерпеливость.

Дверь распахнулась, в гридню ступили Светлана с Олей, а на пороге осталась она, Рябинка: простой теплый зипун, сапожки меховые крепкие, на голове бабий плат, а поверх ладная шапочка. И такая красивая, что Власий замер дурень-дурнем, только и мог, что улыбаться широко и бездумно.

– Быстрая ты, Елена Ефимовна, – одобрил Пётр. – Ну что ж, трогаемся? – поднялся с лавки, перекрестился на иконку и шапку надел.

– Петруша, идем нето. Там возок притащили ратные. Узлы покидали, ждут, – Светлана, укутанная в теплый платок, улыбалась светло. – С Лаврушей проститься еще. Ты уж поспеши, голубчик.

Елена все смотрела на Власа, словно зачарованная, стояла неловко в двери, мешалась, но не двигалась. С того и у Власия ноги будто отнялись. Суета эта, хлопоты заполошные вроде как мимо шли, вроде как не с ним. Только глаза синие и держали: их видел, им радовался.

– Ну что встали? Идем нето! – понукал Терентий. – Лавр! Ты где там?

Пришлось идти. Шел по сеням, да слушал только шаги Рябинки за своей спиной, все удивлялся, что идет и не перечит. И это тоже счел чудом и удачей большой. Во дворе три возка: груженые, тяжелые. Ратные коней держат, а те вытанцовывают, в путь просятся.

– Обидишь сестрицу, так я тебе… – голос Лавра вернул в разум.

Власий обернулся на боярича, что стоял подбоченившись, сунув пальцы за опояску.

– То что? – Знал, что парнишонок сестру оберегает, но и помнил, что перед ним не простой какой, а сын боярский. Потому и ждал ответа не без интереса: сказал слово, так отвечай за него.

– Что, что… – проворчал Лавр, наново став похожим на сестрицу свою сварливую. – Вырасту поболе тебя, вот что. И меч себе справлю не меньше.

– Добро, – обрадовался правильным речам. – Ждать буду, Лавр Ефимыч. Расти. А за Елену не опасайся, сберегу, не обижу. Слово боярское.

Мальчишка посмотрел суровенько, но поверил, с того кивнул, мол, услыхал тебя. А потом уж подпрыгнул и побежал к сестре. Влас вослед смотрел, тревожился. Елена обнимала Ольгу, слёзы лила, а посестра отвечала тем же. Лаврушка повис на сестрице, прижался крепенько. Власий враз опечалился: знал ведь, что у Рябинки сердце кровью обливается от разлуки близкой, да и сам жалел тех троих, что долгое время были подпоркой друг дружке.

Ратники проворно двери заперли, окошки заколотили, и стал похож домок на слепца обездоленного. Черным пятном гляделся промеж белых снегов и светлой глади Череменецкого озера.

– Влас, чего встал? – окликнул Ероха, что уж взобрался в седло. – Ехать надо. Инако на ночевку не поспеем к темени.

В возке уж дожидались чернавка с дочкой, смотрелись птичками малыми, напуганными. Тетка Светлана уселась опричь, успокоила ласковым словом и улыбкой светлой, да и дядька Пётр в шуткой подлез. С того и засмеялись, вздохнули легшее, тронулись борзо: кони справные, не уставшие. Власий видел, как Олюшку посадил жених – Павлушка Разгадов – довольный, будто святым поцелованный. Терентий унял маленького боярича, взял с собой в седло, уговорил чем-то, не инако.

Власию пришлось тяжко: Елена рыдала так, что сердце сжималось. Стояла поникшая и долго махала вслед родным белым платочком. Савка Дикой брови гнул и глядел только на молодую боярыню, словно прикипел взором. Тем и злил несказанно!

– Идем, Рябинка, идем, – обнял за плечи, едва не понес к своим саням. – Да что ты душу-то мне рвешь? Глупая, зачем рыдаешь? Я что, зверь какой? Свезу к брату, чай, родня мы. Елена, любая, ну что мне сделать? Проси, чего хочешь, отказу не будет. Слышишь ли?

Укрыл шкурой медвежьей, обнял, прижал к груди, а она рвалась, все оборачивалась на возок, что уж далече отъехал от страшного дома. Все глядела вослед брату, все плакала.

С хрустом тронул сани новик Власов: помчали кони крепкие. Возница укрылся тулупом с головой, со спины и не поймешь – куль или человек. Солнце слепило, морозец щеки румянил, вроде отрадно, а слёзы Еленкины все не унимались. Власий и не торопил более, разумел, что дождаться надо. А то самое скверное! Ждать и молчать завсегда тяжко.

Время спустя Рябинка затихла, пригрелась у него под шубой.

– Влас, свезешь в Зотовку? – личико подняла к нему заплаканное. – Хучь на денек. А коли недосуг тебе будет, так я сама. Ты уж не хлопочи, доберусь нето. Дай токмо провожатых.

– Не посмеешь, Елена! – напугался, а с того и слова правдивые с языка соскочили. – Опять от меня бежать?! Не отпущу, не смогу!

– Я вернусь! – брови вскинула, затрепыхалась.

– Без меня не смей! – ругался, но голос утишил до злого шепота: чай возница не безухий. – Вернется она, как же. Не уехала еще, чтоб возвращаться. Рябинка, я упреждал тебя, что запру? Упреждал!

– Ты ж воли дать сулил! – сама шептала сердито, стучала кулачком по Власовой груди. – Болтун! Как есть болтун!

– Ты ж сама обещалась за мной идти! Со мной быть! Что, не так?! Еще в дом мой не взошла, а уже на сторону смотришь! – взвился боярин, брови грозно свел к переносью.

– Так ведь вот она я, с тобой! – не унималась, взором сжигала горячим.

– Вот и сиди со мной!

– Так и сижу!

– Вот и сиди! – ругался, а сам обнимал крепко, тянул к себе, будто завороженный, да и Елена потянулась за шею обнять, к себе прижать. – Винись, окаянная. Сей миг винись, плати за своеволие.

Она и разочлась поцелуем жарким, да таким, что Влас обронил с головы шапку. Нырнул в омут сладкий, а вынырнул нескоро. Потом уж едва не взвыл, когда припомнил, что ночевать придется в общей избе, опричь всех. Иного пристанища до Сомовки сыскать не придется: дорога промеж лесов, места глухие.

Глава 35

– Рябинка, в избу ступай, я сей миг приду, токмо людям наказ дам. – Елена держалась обеими руками за ворот шубы Власия, когда тот вынимал ее из саней. – Иди за тёткой потихоньку.

Еленка послушалась, шагнула в сторону худой избёнки сторожко: темень вокруг, ратные суетятся, коней водят. Увидала Светлану на крылечке и поспешила. Жаль, не успела до приступок дойти – оскользнулась на утоптанном снегу и едва не упала. Так бы и вышло, коли не Савка Дикой: подхватил на руки и понес.

– Спаси тя, Савелий, – Елена и испугаться-то не успела, обрадовалась, что не упала под копыта лошадиные.

Вот только радость недолгой была, через миг услыхала лютый Власов голос:

– Отдай, – говорил боярин тихо, но до того жутко, что Елена чуть не пискнула от страха. – Ты к кому руки протянул?

– Боярыня едва под копыта не упала, – Савка сердито брови свел, отвечал зло. – Надо было со стороны на то поглядывать? Морду отворотить, и пусть валится? Сам одну оставил, так чего лаешься?

Елена охнуть не успела, как оказалась в руках мужа. Ухватила за шею, прижалась покрепче, а уж потом изумлялась злобе:

– Моя жена, моя забота, – высказал и понес в темные сенцы. В малой гриденке поставил на ноги и быстро так вышел во двор.

– Ленушка, иди сюда, иди скорее, – тетка Светлана звала молодую боярыню к себе. – В тесноте, да не в обиде. Ох, намерзлась я в возке.

Елена огляделась, сняла нагар со свечки малой, а ужо потом уселась на узкую лавку к доброй тётке и замерла. Все смотрела, как дядька Пётр носит теплые шкуры, складывает на узенькую лавку. Малое время спустя пришел Власий, сбросил свою большую шубу, а потом потянулся размять руку: Еленка и приметила, что кулак-то ободран.

– Власий, никак кровь? – подскочила смотреть, голосом дрогнула жалостливо.

Муж не ответил, только взглядом одарил сердитым и снова ушел. Елена замолкла и голову наклонила пониже, все разуметь не могла, с чего взъярился? В санях ласков был, нежен, обнимал и согревал теплом своим. А теперь-то вон оно как…

Осталась с доброй тёткой, слушала, как из темени уличной несется суровый голос мужа. Кричать-то не кричал, но ратных погонял: печь растопить, лошадей обиходить, дозор какой-никакой поставить, горячего кашеварить.

Елена оглядела темную гридню, что и была-то одна в том пустом домке. Место глухое, и деревней не назвать: три дома, два двора. Вот в крайнем и сыскали ночлег. Приземистый мужичонка указал, где спать, да ушел. Только и услыхали путники, как скрипнул тяжко большой засов на высоких воротах вкруг его избы.

Боярыня Елена кликнула Агашу, та и похлопотала: лавки подвинула, сор вынесла. Да воды умудрилась согреть, подала умыться с дороги, у аж потом ушла устраивать себя и Варюшку. Дядька Пётр взошел, принялся укладывать шкуры на полу, ладить лежанки теплые на ночь. Власий явился время спустя: умытый, злой и молчаливый. Сел опричь Елены на лавку и замер, прислонясь головой к бревенчатой стене.

– И кто ж в такой глуши селится, а? – тётка плат опустила на плечи, шубку стянула. – Не скит вроде, а безлюдно, не благостно. Ты как мнишь, Елена?

А Елена не мнила – знала наверно. С того и голос ее прошелестел тихо, но суровенько:

– Вдовий дом, Светлана Ивановна. Тут дорога есть к монастырю Богоявленскому, тоже Вдовьей называют. По этой глуши женщины шли на постриг, искать приюта последнего. Домок для того и поставили, чтоб христовы невесты могли ночь переждать. А еще два дома, чтоб запереть можно было, оттого и заборы высоченные. Иной раз не своей волей шли, вот и вели ратные едва не на привязи, – договорила и уставилась на трепетливый огонёчек малой свечи.

В гридне потеплело – жар печной пошёл – да отрадно не стало: молчали все, глядя на молодую боярыню, а она будто почуяла, с того и выпрямилась, сложила на груди руки.

– А кто ж тебе про место такое обсказал? Чай, когда в скит ехала, дорога иная была, – дядька уселся на соседнюю лавку, ноги вытянул. – Да и мы не знали, верно, Влас? Завсегда ходили опричь Гнилок, промеж села и острога старого. Гнилки-то обезлюдели, погорели все пять дворов, вот народец и ушел искать лучшего места. Впервой тут-то.

– Батюшка покойный обсказывал, – Еленка сглотнула тугой ком в горле, лица не уронила из гордости, не инако. – Этой дорогой мать вез в монастырь. Давно уж. Нынче-то везут промеж Разлогов и Бурятина. Там церквей много, часовни поставлены для ходоков. А Вдовий дом место скверное.

Отвернулась, уставилась на темное оконце, кулаки крепко сжала. Так бы и сидела меж сном и явью, коли не Власий. Придвинулся, коснувшись ее плеча, и положил теплую ладонь на ее руки:

– Как поняла, что Вдовий дом-то, Елена? – голос тихий, но уже прежний – ласковый, да теплый такой, хоть плачь от радости.

– По кресту, Влас. Меж домов крест стоит в два человеческих роста. Белый. Дерево какое-то редкое, батюшка говорил. Мол, в темноте и то видать. На том кресте не одна вдовица повесилась.

Тётка Светлана тихо ойкнула, обмахнула знамением себя, а подумав, и всех, кто в гридне сидел:

– Еленушка, ты зачем о таком к ночи? Свят, свят… – утерла рот платком, а потом и спросила, – а матушка твоя с чего в монастырь подалась?

Елена давно привыкла к такому-то: дальние сродницы из тех, что позловреднее, частенько вопрошали и ждали, что слезы лить станет, мать жалеть. Потому и отвечала всякий раз одинако:

– По воле божьей, Светлана Ивановна.

А тётка и вдругоряд спросила ровно так же, как иные:

– Деток одних в миру оставила? Да как так? – печалилась добрая.

– Как господь повелел, так и сделала.

– Такого повелеть никак не мог, Еленушка! – и снова говорила так, как и другие.

– Ему виднее, – Елена сама не заметила, как выпрямилась, лицом построжела. – Его промысел, стало быть, судить не нам.

– Права боярыня, судить не нам, – Власий молвил твёрдо, будто упреждая.

Тем заставил Еленкино сердечко дрогнуть. Ведь ее сторону принял, укоротил язык тётке, хоть и доброй. Подняла на него глаза печальные, заглянула в его нежные, да потянулась обнять. Опомнилась, уж когда коснулась рукой его щеки: чай, не одни в гридне, невместно ласкаться-то. А миг спустя разумела кой-чего: Власий-то злился не просто так! Ужель взревновал? К кому? К Савелию? Еленка хотела осерчать, да не смогла. Уж очень отрадно было, что муж оберегает, что дорожит ею. Однако и скверное припомнила: какие с такой вот ярости мужицкой беды случались. Задумалась о том крепенько, да порешила разговор вести с Власием. Все раздумывала – ругать его или увещевать?

В тот миг дверь хрястнула о стенку, и на пороге показались Проха с Ерохой: морды довольные, глаза хитрющие. У Прохи в руках горшок, а у Ерохи – мисы с ложками.

– Обустроились, – болтал Ероха. – Ратные в сенях шкур накидали. Там тепло, токмо тесно. Власий Захарыч, мы уж тут на полу прикорнем. Не откажи. А Агафья с дочкой в клетушке. Им туда тулупов набросали, до утра не озябнут.

– Добро, – Влас подвинулся, дал Еленке места у стола.

А та вытянула из узелка рушник чистый, на столе разложила. Взяла из рук Прохора горячий горшок, выставила посередь. Хлеб утренний вынула из тряпицы, нож ухватила, да и остановилась. Припомнила, что не ей хлеба резать, чай, муж за столом, да дядька в летах. Протянула Власу, а как инако? А тот улыбкой одарил, да такой красивой, что Еленка едва не вспыхнула, пропав в думках мирских и отрадных.

– Ох и хозяин тут, – болтал Ерофей, держа в руках миски. – Сам бирюк-бирюком, а сын у него одноглазый. Ей, ей, заместо ока дыра. И немой. Сипит страшно и глаз пучит.

Елена обернулась на Ерошку, оглядела с ног до головы и вмиг поняла, чем Власия упредить, чтоб злобу его утишить, а зараз и напугать пригожего ближника. Да не до страху, а шутейно, так, как пугала Олюшку по отрочеству:

– А он Висельницу видал, – молвила голосом страшным, но не напуганным, вроде как такое для не внове, и села степенно на лавку. – Неужто не знал, Ерофей? Она уж сколь людей обезглазела, да обезмолвила. Этому-то еще свезло, один глаз остался. Не инако смотрел на нежить прищурившись.

Для пущего страху Еленка брови изогнула, взгляд сделала дюже лютый. Олюшка такого-то боялась и завсегда визжать принималась. Уж потом привыкла и даже сама просила попугать.

– Кого? – Проха подал голос тихонько. – Кого видал-то, боярыня?

Елена оглядела всех в гридне, выпрямилась да руки на груди сложила: сверкнули перстни самоцветные, глаза засияли синевой глубокой. Приметила, что тётка Светлана ближе подалась к мужу и тайком его за рукав взяла, Власий уставился во все глаза, ждал с интересом.

– А Висельницу оклеветанную. Ай, не слыхали? – промолвила, и смотрела, как все глаза распахнули широко, да подались к ней поближе, видать, не хотели упустить ни единого словечка. – Баснь та старая, как само озеро Череменецкое. Опричь него и случилось все. Стояли там хоромы богатые, а жил в них боярин умный, крепкий, но дюже ревнивый. И было с чего, жена-то красавица: глаза, что небо ясное, косы, что колосья ржаные. Пава, каких поискать. А при боярской дружине ратный один был, и вот ему-то и полюбилась боярыня, да так крепко, хоть в петлю лезь. Дождался, когда муж со двора отлучится, да и подлез к чужой жене. Она его погнала, а ратный возьми, да обозлись. Напел боярину, мол, жена у него любодейка, мол, привечала его, да он отлуп ей дал. Тот думать долго не стал, взъярился и отправил жену в монастырь. Вот этой самой дорогой. Вдовьей. Тот клеветник и повез сердешную. Встали на ночь вот тут в домке, а ратный наново стал упрашивать боярыню, мол, пойдем со мной, мол, боярину обскажу, что померла ты. Да так приступил, что она едва вырвалась. Во двор кинулась и к Кресту. Ратный-то настиг, ухватил за волоса и в клеть унес. А уж поутру, когда просветлело, все и увидали – висит боярыня на Кресте. Вроде сняли, похоронили без отпевания. А как инако? Ить сама себя жизни лишила. А вторым днем жуть случилась. Ратный тот закричал в ночи страшно, поперхнулся своим языком и глаза на пол обронил. Вот прямо, как сын того мужика. Заместо глаз две дыры, обезмолвел и сипит, как сыч. Клеветников-то так и наказывали в старину: глаза лживые жгли, язык болтливый укорачивали. А уж потом опричь Креста стали людишки слышать, как воет кто-то в ночи страшно бабьим голосом и зовет по имени. Всяких звала-то к себе боярыня-висельница. А от воя того жуткого мороз по коже шел. У-у-у-у… – Еленка уж дюже хорошо выть умела: страшно так, тихонечно, будто глас с того свету.

Светлана охнула, закрестилась часто-часто и мужу в плечо лбом ткнулась! Проха брови высоко вознес, едва не под волоса, да рот открыл. А Власий улыбался… Еленка, когда обернулась к нему, чуть себя не позабыла: сидит, щеку рукой подпирает, да на нее смотрит. Поняла сразу, что реши она вот сей миг рассказать не сказку, а хоть про спицы вязальные, он бы и смотрел-то так же. И взор такой, аж горячо!

И пропала бы совсем, если б не Ероха: парень со страху выронил из рук мисы, те загрохотали об пол и переколотились.

– Тьфу! Напужал, безрукий! – заругался дядька Пётр. – И как кашу-то теперича есть, а? Хорошо хоть ложки деревянные.

Все и опомнились. Власий похохатывал над дружком своим, но слов дурных не кидал, Проха закашлялся, однако себя удержал, сел к столу урядно, а Ерошка, подобрав черепки, закинул в их угол и тоже уселся вечерять.

В очередь брали ложками каши из чугунка, да так вкусно жевали, что враз и заулыбались, заговорили. Власий взрезал хлеб, наделил по старшинству – дядьку с тёткой, вослед Елену, а ужо потом выдал по ломтю толстому ближникам. Замер с ножом в руке, замешкался. Все слушал, как дядька Пётр байки рассказывал. Еленка разломила свой кус и протянула мужу половину:

– Поел бы, Влас. С утра ни крошки во рту. – Она б и со своей ложки его кормила, токмо не по-людски оно.

– Спаси тя, боярыня, – вмиг к ней обернулся, взглядом и ласкал, и горячил.

– А знатный у нас пир получился. На боярской свадьбе, да каши из чугунка, – веселился дядька. – Чай, в Сомовке так не угостят.

– Петруша, а ведь прав ты, – затрепыхалась Светлана. – Пора спать. Завтрева ехать весь день, хучь бы до темени домой поспеть. Захару-то уж весть донесли, не инако хлопочет, гостей собирает. Много не напируемся, коли уставшие будем.

На том и порешили. Скоренько опустошили чугунок, собрали со стола, да и сам стол к стене приперли: дюже тесно было в гриденке. Мужи раздумали и определили тётку Светлану и Еленку спать на узеньких лавках, а сами устроились на полу бок о бок. Шкурами прикрылись и засопели быстро, не инако с устатку.

Власий лежал опричь Еленкиной лавки, не шевелился, дышал тихо и глаз не открывал. А Еленке-то не спалось. Уж очень хотела пнуть мужа в плечо и выспросить за что сердился на нее, без вины виноватую? Лежала, в потолок глядела, что виднелся едва-едва в темноте гридни. Одно малое окошко и давало свет; в него заглядывал блескучий месяц.

Когда уж засопели все, когда дядька Пётр всхрапнул сладко, Еленка отважилась, свесилась с лавки и на Власа посмотрела. И вот чудо, злость ее нетерпеливую будто рукой сняло! Лик-то у него спокойный, мирный, и улыбка на губах до того красивая, что Еленка собралась слезу пустить. С того должно быть и зашарила рукой опричь себя, вытянула зипун свой теплый и укрыла медведину: чай, на полу-то не жарко. Хотела уж отлезть, но рука мужнина вцепилась крепко в ее руку, а затем и шепот раздался:

– Рябинка, ужель и слова не кинешь? – поднялся сторожко и уселся на полу, смотрел на Еленку чудно. – Сопела-то зло, так с чего ругаться передумала? Нешто я красивый такой, что засмотрелась, и язык у тебя отнялся?

Она и осердилась вмиг! Шутки шутить вздумал? А она-то и глядела-любовалась, и зипун ему свой, а он потешался? Знал наперед, что не спит и разговора ждет? С того и руку свою выдернула из его пальцев, зашептала в ответ зло:

– Красивый? А то как же! Особо, когда взглядом злым меня жгёшь! Опять я виноватая?!

– А кто?! – сунулся ближе, едва не нос к носу. – Баснь мне поучительную в ухи кто вталкивал?

– А кто волком на меня щерился?! За что, Влас?! Что я сделала такого, чтоб тебя так прогневать?! – не удержалась, ткнула в плечо его крепкое кулачишком.

– Еще и спрашивает! А кто Савку за шею обнимал? Кто смотрел нежно? Я?!

Еленке до того обидно стало, что едва слезы сдержала. Выпрямилась гордо, голову подняла повыше:

– С думок скверных еще и не то почудится. Сам увидал то, чего не было, а меня ругаешь? Савелий помог, так мне что, бить его должно? Лик царапать? – высказала, уняла обиду, а уж потом голосом понежнела. – Тебя люблю, не смотрю ни на кого боле. Зачем обижаешь попусту?

А он замер, будто наткнулся на стену, ужо потом сунулся целовать, да и сама Елена руки вскинула обнять, ответить сладко. А тут как назло дядька заворочался на лежанке своей. С того пришлось отпустить любого, да на лавку прилечь поскорее.

Власий нехотя улегся на шкуру, но, видно, не утерпел, наново подскочил и опять шептать принялся:

– Рябинка, знаю, что люб тебе. Токмо ежели еще раз увижу опричь Савки, не знаю, что и сотворю! – Завозился в темноте, а потом уж почуяла Елена, как накинул на нее зипунок-то. – Не озябла? Укройся, Елена, спи спокойно. А за меня не тревожься, чай, не дитё малое.

Поцеловал в лоб гладкий, тихонько так, будто перышком мазнул. Еленка удержать хотела, но тихий голос рыжего Прохи не дал нежности родиться: убил, как на корню подрезал!

– Влас, не услыхал я, чего ты там послед-то сказал? Чай, не кто? Страсть, как интересно.

Вслед Прохиным словам дядька Пётр смешливо всхрюкнул, а там уж и Ероха залился хохотом.

– Ах ты! – Влас зашарил по полу, ухватил сапог свой и кинул в рыжего, тот ойкнул: не инако угодил сапог куда надо! – А ну подь сюда!

И ринулся через дядьку и Ероху, достать шуткаря: дядька взвыл, Ероха всхрипнул.

– Куда тебя несёт, чёрт злобный! – Пётр ухватил Власия и пнул обратно на пол. – Завтрева ухи ему открутишь.

– Охальники, – подала голос тётка Светлана. – Не стыдно? Ночь у них венчальная, ай не разумеете? Прям всю жизню ждали, что промеж вас, ехидных, ее встретят. Ленушка, Власушка, стерпите, дома уж скоро будем. А вы, пакостники, угомонитесь и спите.

Вняли, унялись и улеглись. Похмыкали малое время, не без того, но сон-то все одно – сморил. А Еленка дожидалась, сама не зная чего. Однако дождалась!

– Рябинка, – тихо позвал Власий, – а ну давай, Висельницей оклеветанной позови Проху. Токмо лежи тихо, будто спишь.

– Правильно, – зашептала горячо тётка Светлана, – попугай безобразника.

Еленка смех сдержала, вздохнула раз, другой и завыла тихонечко, жутковатенько:

– Прош-а-а-а, Прош-а-а-а. У-у-у-у. Иди ко мне-е-е-е, покаж-и-и-и глаз-а-а-а сво-и-и-и-и…

Что тут началось! Проха взвился с лежанки, закричал дурнушей:

– Вдова! Висельница! Ероха, глаза мои!

Ероха подскочил, заозирался, как слепой, а потом принялся руками махать! Один дядька Пётр гоготал так, что ложки на столе подпрыгивали!

Глава 36

Власий глаза открыл едва за оконцем просветлело, вмиг разумел, где он и что, а потому сразу обернулся на лавку Еленкину. Спала Рябинка тихо, покойно, будто радовалась чему-то: улыбка на губах легкая, ресницы долгие, а под щекой ладошка узенькая белая. Коса растрепанная свисала с лавки до полу, веселила боярина кудрявым кончиком; он касался Власиевой руки, щекотал, но и нежил чудно. Не стерпел, ухватился за шелковые волоса. Все ждал, когда откроет Еленка глаза синие, увидит его и улыбнется нежно. Редко кому так-то улыбалась, а ему – завсегда.

– Что, так всю ночь и караулил? Держал за косу жену молодую? – пхнул локтем в бок дядька Пётр. – Я б тоже держал, племяш. А то как же? Савка-то мужик видный, того и гляди умыкнет боярыньку.

Власий хотел рот открыть, лаяться с ехидным, а тут Елена голос подала нежданно:

– У Власия Захаровича попробуй, умыкни. А ежели ты, дяденька, еще хочешь посмеяться, так я мужа за опояску держать стану и денно, и нощно. Вот пусть и насмелится разлучить, – высказала, да и спустила ножки с лавки, косы за спину закинула. – Просветлело уж, пора ехать. Власий Захарович, я пойду нето, кликну Агашу, подаст и умыться, и поутричать.

Влас едва рот не раскрыл, все удивлялся сварливице своей: и дядьке укорот дала, и мужу почтения выказала на век вперед. С того он и сам подобрался, встал и выпрямился:

– Иди, боярыня. – А потом смотрел в спину гордячке до тех пор, пока дверь в гриденку на ней не затворилась. – Ясно тебе, дядька?

– Куда уж ясней, – Пётр присел на лежанке, поскреб в бороде. – Чую, достанется бабам в терему Сомовском. Всех за пояс заткнет.

А потом уж заворочались все, подниматься стали. Проха супился, в глаза никому не глядел: собрал лежанку свою и подался в сени к ратным. Ероха посмеялся тихонько и бросился догонять дружка сердитого. Через миг пришла Варюшка, принесла рушник чистый, да воды умыться. А малое время спустя Агаша подала хлеба с молоком: тем и поутричали.

Во двор вышли гурьбой, на солнце неяркое прижмурились, да заулыбались чему-то. Не инако рады были утечь со скверного места, подале от Креста тоскливого, да от Вдовьего домка.

– Влас, – Еленка дергала за рукав. – Вижу, у Дикого глаз заплыл. Ужель ты?

– А ежели и я? – брови свел грозно, будто упреждая. – Жалеть его побежишь?

– Не побегу, коли не позволишь. Но знай, медведина, соберешься на сечу, так я за тобой увяжусь! – и стоит, взглядом блескучим стращает.

– С какой такой радости, Елена?! – изумился так, что рукавицу в снег обронил.

– С такой! Посекут тебя, так я выхаживать стану! Боле-то некому! Савелия от себя отворотил, обидел, ударил, чуть глаза не лишил! – ругалась, тревожилась, но и радовала заботой своей заполошной.

– Уж прям так и лишил! Глаз-то на месте, чай, я не Висельница оклеветанная! – ругался боле для того, чтоб поглядеть, как глаза Еленкины сверкают.

– Видала я, как ты ратишься! Кулаки-то огромадные! – Вроде ругалась, да Власию и не обидно вовсе, а отрадно услыхать о силе своей. – Влас, дозволь приветить Савелия. А не дозволишь, так я…я…

– Ну? Чего? – Влас аж придвинулся ближе, до того любопытно стало, чем пугать вздумает.

– Плакать стану, – брови печально изогнула. – Ты за порог на сечу, а я слезами умываться, за тебя тревожиться. Зачахну и помру до срока. Вернешься, а нет меня. Летник мой лежит, сапожки стоят под лавкой, а сама боярыня кончилась.

Власий вздрогнул, но себя одёрнул, прищурился и принялся ругаться:

– Врёшь, Рябинка! Ой и складно врёшь! Чтоб ты и рыдать? Скорей поверю, что сбежишь из хором и ко мне кинешься. Слёзы не про тебя. На лавке сидеть да себя жалеть ты попросту не умеешь. А потому прекращай циркус и говори, как есть! Чего ждешь от меня, окаянная?!

Она вмиг ликом изменилась, брови рассупонила, будто и не тосковала миг назад, и к нему шагнула, заговорила тихо:

– Власий, вот напрасно ты о нем дурное подумал. Савелий человек верный, хороший. Может, характеру скверного, но ведь не злой.

– Вон как, значит, – помолчал, а потом и высказал, – Дикой за дело выхватил. Он, чай, и сам разумеет. Привечать не стану, а ты, коли хочешь, приветь. Токмо издалека. И то мое последнее слово. Спорить не моги. И так из меня веревки вьешь, синеглазая.

А потом любовался улыбкой ее, глазами сияющими, да ликом счастливым. Хотел было сунуться целовать, а как? Народу полон двор: ратные коней выводят, сани ладят, опричь дядька с тёткой и ближники ехидные.

– Спаси тя, любый, – взглядом одарила жарким, а потом уже повернулась к Савке и голову наклонила, мол, вот тебе почтение мое боярское и привет, а уж потом улыбку кинула смурному мужику.

Савка прилип взглядом к боярыне молодой, постоял дурак-дураком, но через миг шапку с головы смахнул и поклонился поясно, как царевне заморской. А вот потом Власий увидал чудо чудное, диво дивное – Савкина морда растянулась поперек, меж усами и бородой сверкнули зубы белые и крепкие. Насилу догадался боярин Сомов, что улыбка была, а не оскал волчий.

Влас головой покачал, засмеялся, а потом обнял жену за плечи и повел к саням. Сам-то верхами порешил ехать, продышаться, а все потому, что в голове дурман, перед глазами туман, сердце бухает и замирает радостно. Разумел сей миг, что счастлив, да и запомнил его. А промеж того и денек хмурый, и сугробцы пушистые, и лихой посвист ратных, что выводили коней на дорогу.

Шли ходко: снег не липкий, легкий, с того и дорога легшее, отраднее. Власий пустил Чубарого быстрее, нагнал ближников, да перекинулся словцом: крепким, но шутейным. Проха повеселел, но на боярыню смотрел с опаской, тем и насмешил до икоты ехидного Ероху. Препирались дружки долгонько, да так, что ратные за животы хватались от хохота. А Власий слушал в половину уха, все оглядывался на сани Еленкины. Видел личико счастливое, глаза синие, что сверкали ярче любых самоцветов; более всего горячил взгляд ее – прямой, дурманящий посулом сладким.

Не стерпел боярин, развернул Чубку и к саням двинулся. Знал, что себя роняет, но пойди, удержись, когда жена молодая да любимая манит к себе, покоя не дает.

– Что взглядом жгёшь, Рябинка? На мне едва шуба не дымится, – сказать хотел иное, но не кричать же, в самом деле, что от любви голова дурная, не потешать же народ.

– А сам виноват, – улыбнулась хитро – Уродился красивый, вот и глаз не могу оторвать, – засмеялась, да звонко так, переливчато.

Пришлось Власию делать лицо построже, инако улыбаться бы начал, как подлеток:

– Вон как. А был-то медведина. Елена, дюже сладко поешь, опять просить чего удумала? – и бровь выгнул, вроде как осердился.

– Ужель откажешь, Власушка? – и наново взглядом жгла.

Власий посопел малое время, но сказал правду. А как инако? Врать ей не мог.

– Не откажу, сама знаешь, – завздыхал тяжко, отвернулся, голову опустил, а потом уж услыхал как всхлипнула Елена. – Ты что? Рябинка, что ты? – испугался слез ее, подвел Чубку ближе к саням и наклонился к жене.

– Что, что… – шептала в ответ и слезы утирала рукавичкой. – Сама не своя, будто подменили. То смеюсь, то плачу. А все из-за тебя!

– Давай, вини. Токмо и я отвечу тем же. Разум-то набок съехал, – ворчал, сердился. – Елена, сей миг перестань рыдать. Скулишь, как дитёнок. У меня от слез твоих помутнение, того и гляди придушу кого! – Выпрямился в седле и углядел опричь дороги рябину. Приметил, что ягода на ней еще целая, снежком припорошенная. – Погоди-ка, я сейчас. – Бросил Чубарого вперед, ухватил гроздь красную, сорвал с ветки и обратно к жене.

– Держи и не плачь боле. Знаю, любишь ее. Чем же еще дитя утешить, ежели не гостинцем? – Кинул ей в руки подарок свой немудреный, улыбнулся, а потом и навовсе захохотал.

Елена гроздь к груди прижала, повздыхала еще малый миг и засмеялась след за Власием. Боярин ехал опричь Еленкиных саней, то шутейное болтал, то сердечное, радовал жену, и сам радовался ее улыбке и слезам светлым, да рассказам. Говорила складно, Власий разве только что рот не открывал, любопытничал. Не помнил такого, чтоб говорили так долго о всяком да с интересом.

Время пролетело, будто подгонял кто! Власий и не приметил, как вдалеке показалась высокая церквушка в селе близ Сомовки.

– Рябинка, считай, дома мы. До Сомовки рукой подать. Рада?

А она с ответом замешкалась, все крутила в руках гроздь рябиновую. Но не смолчала, сказала тихо:

– Как и обсказать не знаю, Влас. Вот разумею, что скверное кончилось, беды за спиной остались, а жаль отчего-то. Вспоминаю часто и лес Шалковский, и то, как мы с тобой ратились бок о бок. В богатом тереме покойно, тепло, а… – и отвернулась не договорив.

А Влас ее и разумел, да принял близко к сердцу:

– Не печалься. Знаю, что тяжко тебе в четырех стенах маяться. Пойдешь со мной белок стрелять? Что? Что смотришь так? Елена, я ж тебе не перстень с лалом подарил, всего лишь поманил белкой, – удивлялся, но знал, что угадал с посулом.

Она расцвела улыбкой яркой, закивала часто-часто, и снова прижала к груди гроздь рябиновую. А вот тут на Власа думки напали, да не пустые. Забыл для жены молодой подарок выбрать! И что теперь в сапог класть для любой, а? Глядел на Елену долго, раздумывал, а уж потом и понял, чего надобно. Вспомнил ночь их горячую в баньке старой, то, как едва не ослеп от красоты боярышни, и сей миг представил, как на белую ее шею и грудь рябина красными каплями ложится.

Думать долго не стал. Высвистал Ероху и велел быстрым ходом идти к селу. Там уж на богатом купеческом подворье остановились: передохнуть, наряды на себя вздеть. Чай, встречать будут, так не являться же перед людьми распустехами.

Елену увела Агаша, за ней ушла тётка Светлана, а Влас кинулся к хозяину, купчине Месткову. И ведь нашел у него то, что искал, будто кто думки боярские услыхал, да и подкинул нужное.

К Сомовскому двору пришли до темени, въехали весело. Народец собрался приветить молодых, да радостно, гомонливо! Тут и Ероха с Прохой подзудили, и дядька Пётр зашутейничал. Так и балагурили, пока на крыльцо не вышел боярин Захар с иконой в руках.

Встретил молодых урядно, благословением и ласковым словом, а уж потом Власий вскинул на руки жену и внес в хоромы честь по чести. На подворье остался веселый люд, которому заради праздника вынесли и испить, и угоститься.

Родня Сомовская глядела во все глаза на новую сноху, примечала что и как, а пуще всего то, как приветит молодуху сам боярин Захар. А тот и удивил всех, кроме самого Власа. Смотрел поживший воин на Елену молча, долго. Сам плечми поник, руки опустил вдоль тулова, а вот глаза блестели ярко. Влас знал с чего так-то, но помалкивал, ждал отцовского слова.

– Вот ты какая, Еленушка. Вылитая мать. Ужель бывает такое? – Голосом дрогнул боярин старый, да и ликом тоже.

Рябинка помолчала недолго, а потом шагнула ближе к свекру и поклонилась низехонько:

– Дай тебе бог на многие лета, батюшка. Мать моя давно уж не в миру, а мне и отрадно, что помнишь ее, да во мне видишь.

Захар невестку за плечи обнял и к себе прижал крепенько, поцеловал троекратно в щеки, приложился ко лбу гладкому и слезы светлой не сдержал:

– Вот и будь дочкой мне вовек, радуй старика лаской, а я уж аукнусь приветом отеческим.

Родня и зашумела, мол, принял, мол, приветил, а стало быть, своя боярынька-то. Здравницу прокричали и потекли в большую гридню, ждать выхода молодых к столу, да подарки свадебные на лавки сваливать.

Власий смотрел вослед Еленке: ее увела мамка Вера, ключница Сомовская. Все дивился осанке прямой, да повадке истинной боярской. Будто не она вовсе ругалась с ним ругательски, не она кашеварила в лесу на костерке малом, и не тёрла песком котелок в ручье. И не эта вот боярыня чинная стреляла в ворога из лука, не эта теремная летела к нему по кровавому после сечи снегу, не кидалась за него под стрелу. Глядел и разумел, что чести родовой не уронит, но знал и то, что скрывается под ликом важным, под летником расшитым горячее, вольное сердце. Дорожил ею сей миг крепко, любил сверх меры и гордился. Едва удержал себя, чтобы не обмахнуться крестным знамением и не прокричать богу громко благодарственное слово за нее, за Рябинку.

Время спустя, когда взял Елену за руку и вывел к гостям, наново удивлялся. Ведь шла, будто плыла: чинно, а промеж того и гордо. И как к лицу был ей и плат бабий – повойник из тонкого шелка – и летник расшитый, и кика жемчужная. Как мягко ступали ножки ее в красных дареных сапожках, как хорошо, как ладно лежали руки ее белые на столе свадебном. Блестели перстни, да и глаза сияли приветливо. Нет, не родню привечала незнакомую, а его – мужа, любого, единственного.

Может с того разумения, а может с чарки, поднесенной собственноручно отцом, Власий обнимал Еленку все крепче и крепче, все дольше удерживал ее, целуя в щеки, когда гости кричали, что яства горькие, да и вина несладкие. Об одном жалел, что веселье шло буйное: пировать собрались долгонько. Стало быть, не целовать жену, так, как хотелось, не ласкать так, как мечталось, прямо сей миг.

– Боярин, чегой-то ты сердитый сидишь? Ай, обидел кто? – подзуживал дальний дядька Никифор. – Что, неймется тебе? Оно и понятно, жена-то молодая, красивая. Ох, хороша, ох, ладна, – и смеялся, ехидный, подмигивал.

Елена сидела, будто и не с ней всё, будто промеж всего и гости, и гвалт смешливый, и здравницы. Только руку Власову сжимала тряскими пальцами, да иной раз поглядывала горячо. Власий видел в том взгляде много всякого, но более всего того, что хотел видеть: гордость за мужа, радость быть опричь него. Сам не понял, отчего взъярился, да уж открыл было рот, сказать гостям веселым, что дорога была дальней, пора уж и уйти молодым из-за стола. Знал, что не урядно, но женихом напыщенным сидеть боле не хотел. Однако не успел, дядька Пётр упредил:

– Гостюшки, дорога у молодых дальняя была, чай, устали! Пир-то, далее покатится! Бочки едва наполовину пустые! Айда за мной! – махнул рукой и первым пошел к Власу.

Тот на радостях едва не кинулся дядьку обнимать, но сдержал дурость. Потихоньку вынул из-за пазухи подарок свадебный и в сапог уронил. Потом уж плечи расправил, взял чинно за руку Рябинку и повел. Гости валом валили за ними, прибаутками сыпали всякими. У иных баб щеки рдели с того, об чем кричали мужья, да братья. Так и довели до ложницы, вручили по обряду куру в тряпице, каравай хлебный и оставили одних.

– Наказание пиры эти, инако не скажешь! – Власий крепко прихлопнул дверь тяжелую, засов на нее вскинул, да еще и дернул пару раз, зная, что найдутся весельчаки, захотят влезть и пошутковать.

Обернулся на Елену, а та стояла посередь ложницы, держала в руках свадебное угощение, да смотрела задумчиво на широкую лавку, что убрана была богато: шкурами новыми, покровом дорогой ткани.

– Елена… – то ли прошептал, то ли выдохнул.

Она вздрогнула, обернулась на его голос и застыла, а миг спустя кинула на пол и куру, и хлеб. Бросилась к нему, руками обвила, приникла и зашептала:

– Влас, любый, ужель правда все? Не верится… – обняла ладонями его лицо. – Кому и молиться-то не знаю, за счастье такое. И Лавруша в дому родном, и Олюшка устроена. И ты мой. Ведь мой? – спрашивала, как иное дитё у мамки: глаза огромные, губы дрожат.

– А то чей? – едва унял себя, чтобы не дрогнуть ликом, а с того и болтал нелепое. – Не Савкин же.

Она глаза широко распахнула, а потом брови свела к переносью, отступила от него подальше:

– Опять? Дался он тебе! – сердилась, ногой топала. – Ты сколь еще мне поминать будешь? Я тут ему, а он…Медведина косматая!

– Да с чего косматая?! Я что шерстнатый иль шкура на мне?!

– А с чего Савелия промеж нас ставишь?! Всякого ждала, токмо не того, что меж нами третий на лавке будет! – дышала глубоко, сердито: грудь под летником вздымалась высоко.

– Чего?! – ринулся к Рябинке, ухватил за шею крепко. – Порешу! Одним махом башку снесу!

Прижал к стене, поцеловал жарко, будто укусил, а она и ответила. Не ворохнулась бежать, себя спасать, приникла и руками обвила, к себе прижала. С того Власий думать перестал, опомнился уж когда рука его тянула вверх подол невестиного летника: услыхал шепот Рябинкин.

– Погоди, Власий, постой… Обряд-то…сапоги-то…Счастья не будет…

– Какой еще обряд… – смахнул кику с ее головы, повойник скинул, приник горячими губами к белой шее.

– Власий, не по-людски… – и уговаривала отпустить, а сама держала крепенько: вцепилась в кафтан – не оторвешь.

– Когда это у нас по-людски было? – оторвался все же. – Кому надо, тот пущай и живет по-людски. Иного жду от тебя, иное вижу. Слышишь ли?

– Слышу, – кивнула, взгляд горячий погасила и голову склонила.

Власий едва наново не кинулся целовать, уж очень хороша была длинная белая шея, косы туго скрученные на голове навроде венца. Но скрепился, шагнул к лавке, уселся. Смотрел на Елену, что шла к нему, видел, как опустилась на колена и потянула с его ноги сапог. Взялась за второй, сняла и заглянула в него.

Глаза-то распахнула широко, дальше некуда! Вытянула алые бусы из венисы: долгие, рядов пять никак не меньше. Бусины крупные, яркие и колечки меж ними золотые.

– Влас, это мне? – задохнулась будто. – Ничего краше не видела…

И приложила к груди, рукой погладила камни блескучие.

– Тебе. Знал, что золотым монетам не обрадуешься, а вот эти… Надень, прошу. И носи под рубахой токмо для меня. Рябиновых бус не сыскал, прости.

Она посмотрела чудно, встала с колен да и скинула с себя летник нарядный. Рубаха на ней тонкая, едва не прозрачная: льнула к телу, манила смотреть, красой изумляла.

– Сам я. Не тронь. – Встал за спиной и надел подарок сердечный на тонкую шею, уложил на белой груди так, как хотелось.

Елена одарила поцелуем, да таким, что Власий себя забыл. Одна токмо мысль и промелькнула, прежде чем упал с ней на лавку – дорогой кафтан крепкий, не в пример простому, инако не выдержал бы и треснул, когда принялся его с себя скидывать.

Много время спустя, когда уж гости умолкли, когда ночь к утру поворотилась, Власий дурной, как после бочонка пива, обернулся к Еленке, что лежала на его плече. Она будто почуяла взгляд, глянула нежно и счастливо, а потом заполошилась, вскочила – нагая, простоволосая – и кинулась к летнику своему, что лежал посередь ложницы.

– Забыла! А все через тебя, медведина! – Приговаривала, а сама шарила рукой по полу. – Влас, ну что смотришь-то? Отвернись! Рубаху-то не вздела.

– С того и смотрю, что не вздела, – и не подумал отвернуться. – Да что там? Мне уж начинать креститься или как?

– Нашла! – и к нему! – Теперь и ты прими от меня подарок, не откажи. Так поглядеть, если бы не он, могло бы все инако сложиться.

Вытянула нитку суровую а на конце кружок простого металла. Власий все разуметь не мог, что за подарок такой?

– Не узнал, нет? – улыбнулась, мордашку счастливую к нему подняла. – Ладинец твой. Старец Алексий сделал ладанку. Оберег православный. Из того, старого. Пусть теперь тебя бережет.

Повесила ему на шею и поцеловала крепко. Власий долго еще разглядывал кругляш, что поблескивал на его широкой груди, все силился понять – ужель Ладинец сладил, помог? Знал от деда, что оберег истуканский указывал пару, связывал двоих навечно. Но чтоб так, сквозь нелюбовь, сквозь ругань, сквозь смерть свести…

– Вот что скажу, Рябинка, я тебя полюбил и без всякого Ладинца. Но подарок твой стану у сердца носить, дорог тем, что ты дарила, не иной кто. Ежели сей миг скажешь, что кругляш истуканский тебя приневолил меня выбрать, я не поверю. Знаю наверно, тебя заставить не сможет никто.

– Верно. Никто. Кроме медведины одной косматой, – засмеялась счастливо.

– Опять? Елена, вот ты обскажи мне, с чего косматая?! Глянь, гладкий я!

Эпилог

Три года спустя

– Проха, вот ответь мне как на духу, чего ты за мной таскаешься?! Через тебя уж который год ожениться не могу! Упреждаю, станешь за мной ходить, я тебе в глаз суну! – Ероха ругался на приятеля, серчал и ногой топал.

– Ерошенька, ожениться ты не могёшь токмо потому, что жизня тебя обидела, – Прохор оправил на себе опояску новенькую, полюбовался на блескучие сапоги дорогой кожи. – Мордаху кривенькую выдала, нравом скверным одарила. Вот глянь хучь на меня – и справный, и пригожий. А девки на тебя не глядят, потому как злой ты. Чего разоряешься? Чего орешь? Я и сам через тебя одинокий бегаюсь. Иди уж, а то в церкву не поспеем. Вот тогда жди беды. Елена Ефимовна бровь изогнет, и будешь стоять, порты сушить.

Ерофей сплюнул сердито, но послушался и пошел вон из ложницы, в которой ночевали. Выскочил на подворье Зотовское, огляделся, и злобу как ветром сдуло. А и чего серчать, когда красота такая? Зелень майская ажурная на ветерке легком качается, шебуршится, солнышко пригревает, а промеж всего отрадный колокольный звон летит. Эх, живи и радуйся!

– Ерошка, глянь, идут, – Проха пнул друга в бок локтем и выпрямился, будто перед воеводой иль князем каким. – Боярич Лавр подрос, в плечах раздался. Справный воин будет, добрый. Терентий сам-один учит мечом махать. Слыхал, что дядька Пётр учудил? Ближников сыскал Лавру, да постарше и поболе него. Велел самому им указывать и чтоб слова поперек не молвили. Пестует. А тётка Светлана с ним лается, говорит, мол, совсем мальчонку извел. Ох ты ж! Ероха, а Власька-то наш каков! Гляди, Андрейку-первенца как несёт, от гордости ажник кафтан лопается!

– А вот и боярыня, любовь твоя извечная, – глумился Ероха. – Ты зенки-то прикрой, инако порты замочишь от страху. Расцвела Елена Ефимовна, расцвела. Особливо, когда своим домом зажили. А и хорошо у нас в Тургоши! Простор, да и от боярина Захара роздых. Ить пока батькой был, вполовину не так об сыновьях тревожился. А как внука получил, так и навовсе сдурел от радости: у старшого Акимки всё девки, да девки. Хорошо хоть Захар с нами в Зотовку не увязался, инако замордовал бы указами. Не так стоишь, не так сопишь, не тем глазом на Андрейку смотришь.

– В Тургоши хорошо, кто б спорил. Одного жаль, всех девок красивых разобрали. А мы с тобой опять рот разинули на Иринку! Вона она взяла, да замуж ушла, пока ты мне поперек стоял, рожа твоя противная! – Проха высказал, да умолк.

А как инако? Не позориться же перед людьми. Мимо шли Зотовские и Сомовские – крестины у посестры боярской, у Ольги Разгадовой. Второй дочкой разрешилась. С того на подворье и весело, и людно, и празднично. Так заради чего людей стращать криком и руганью напрасной?

Меж тем толпа нарядных гостей прошла мимо приятелей, оглушила смехом, гомоном веселым, но и радости добавила. А потому и Проха, и Ероха ощерились улыбками и потекли в церкву, что стояла недалече, сияла новым куполком-шишечкой.

Дорогой-то болтали, примечали всякое. Вон Ольга-красавица с мужем пригожим и дочкой малой на руках, а вон Елена их увидала, да кинулась обнять-приветить. Проха посопел малое время, да и обсказал Ерохе:

– Боярыня-то наша хоть и нравом крута, а все одно, пава.

– При таком муже любая павой будет. Что лупишься? Ай, не так? Холит ее, нежит, золотом осыпает. Так и она не лыком шита, видал, как дом ведет? Хозяйка справная вышла, крепкая. И ведь никто не перечит, почитают и боятся гнева ее. Вот как хочешь, Прох, но знает Власька слово какое-то колдунское. Ить токмо при нем боярыня наша мила, да покойна, его одного и слушается, – Ероха голос утишил.

– Ага, слово. Может, он ее иным чем утишает, а? И как живут-то, не пойму? То крик у них, то тишь да гладь, – ворчал Прошка, глядя на боярыню. – А ведь любит она его, друже. Ей, ей, поболе, чем себя. Вот обскажи мне, разве ж так бывает?

Шептались тихонько: уж в церкву вошли, свечки зажгли.

– А в ответ, друже. Власька и сам ею дышит. Скажешь, нет так? Вспомни, как за Березицы секлись. Ить ворога перепёрли токмо с того, что Влас подыхать не хотел, оставить ее не желал. И ведь словно заговоренный. Хучь бы одна царапина, – Ероха пропустил вперед себя тётку Светлану и наново принялся шептать, – Высоко Власий забрался. Чую, годков через пять, много через семь, воеводой станет. А все через нее, через Елену. Уж не знаю, что она там ему по ночам на лавке шепчет, но как в поход идти, так он как железный! Глаз вострый, рука твердая, думки крепкие и все наперед: как сберечь, как оборонить ее и сынка.

– Прав ты. А Тургошь как отстроил, а? Не село, городище цельное. При таком боярине и мы с тобой взлетели. С кем еще столько бы злата стяжали? По сию пору удивляюсь, откуль у меня двор такой богатый…. – Проха умолк: на него оглянулась боярыня Елена и бровью повела, мол, не шуми, не на гулянке.

– А толку?! – взвился Ероха. – Без хозяйки дом и не дом вовсе. Отлезь, Христа ради, инако придушу тебя, как кутёнка. Хучь жену сыщу без опасения, что морда твоя рыжая не выскочит вперед меня. Не отлезешь, сваху позову, пущай сама мне выбирает. А ты, оглоед, не суйся.

– Болячка тебе в печёнку, – Проха насупился, приступил ближе к приятелю. – Сам за мной таскаешься, как телок за мамкой. Давно б и я сваху сыскал, токмо абы кого на лавку брать не желаю. Чтоб всю жизню потом маяться? Не, не пойдет.

Ероха открыл было рот лаяться, да передумал. Иное сказал, чего сам за собой и не чаял:

– Прошка, таскаемся дружка за дружкой токмо по сиротству нашему. Ты хоть и ехидна рыжая, а все одно, как брат мне. Сыскалась бы девка, за которую я б тебя не пожалел, долго бы не раздумывал. А где такую найти? Влаське свезло, а нам, видать, бог не даёт пока.

Проха поморгал, почесал в макушке и кивнул. А Ероха перекрестился и уж боле не брехался в церкви, смотрел благостно на народ. Нет, нет, да и поглядывал на Елену, что мамкой крёстной стояла: похорошела боярыня, силу свою почуяла.

Загляделся и упустил миг, когда поп обряд свершил, поднес ребятенка к иконе святой, а потом и отпустил всех: праздновать, пировать. У церкви толклась Ольга, ждала, когда дитятю отдадут. Счастливая, красивая такая, что Ероха едва не взвыл, да наново не принялся жалиться на долю свою одинокую. Проха сопел рядом, видно, думал о том же. Так и шли оба к богатому Зотовскому подворью понурившись, да за угощаться садились невеселые.

Ерохе не пировалось: стол щедрый, вина дорогие, а радости от них никакой. Опричь люди счастливые, семейные. Детишки бегаются, мордашками сытыми сияют. Помаялся Ерофей малое время, поднялся с лавки, оставил гостей веселых и шумных, да пошел во двор. Там сплюнул зло, и пнул сапогом столбушок крылечный: унял зависть. А уж потом и зашагал со двора по тропке. Куда путь держал и сам не ведал, шёл наугад, продышаться хотел.

Малое время спустя услыхал за собой топот:

– Стой, стой, братка! – Проха нагнал, смахнул шапку богатую с рыжих вихров. – Ежели уж так невмочь, давай расплюемся навек. Я вон хучь в Зотовке останусь, при Терентии буду. А ты в Сомовку иди. Чего ж маяться-то, а? Гладишь, сыщется пава какая. Тебе своя, а мне своя.

Ероха оглядел домки опричь дороги, подивился наново листкам на деревах: с утра-то поменьше были. На небо синее предвечернее полюбовался, помолчал, посопел, а уж потом и ответил:

– Может и прав ты, Проша. Токмо в Сомовку я не пойду. Потеку к воеводе, стану проситься в дружину. А ты уж как хочешь. Но знай, не своей волей уйду. Ближе тебя и Власа нет у меня никого. Да и по Елене Ефимовне скучать стану. Как ни крути, а наша она, сердечная. А что бровь гнет гневливо, так за дело, – вздохнул тяжело и тоже шапку стянул с головы. – Прощаться будем, али как?

– Прям сей миг, что ль? – Проха шмыгнул носом жалостливо. – Ерох, сколь годков вместе, а? Что в беде, что в радости.

Ероха потоптался, а потом и взъярился!

– Прох, а ну всех к бесам! Нет жены, да и пёс с ней! Стало быть, промысел господень таков! Захочет дать, так сам под нос сунет! Не стану я себе сердце надсаживать разлукой! Что лупишься, харя ехидная?! – прокричал, а потом смотрел, как Прохина мордаха расцветает улыбкой, как брови рассупониваются.

– Братка, – бросился обнимать, – мы с тобой еще всем покажем!

– Чего покажем-то? – Ероха смеялся, стучал крепкой рукой по спине друга. – Какие мы с тобой дурни?

– За меня-то не говори, за себя ответ держи, – Проха отлепился и смотрел уж глумливо. – Сам себя дурнем назвал, за язык никто не тянул. Да и спорить не стану, дурень и есть.

– Ну, рыжий, держись! Давно тумаков не получал? – бросился к дружку, уж протянул руку ухватить за рукав, да застыл…

У ворот домка, опричь которого вздумали ругаться, сидела девица, да пригожая такая, кудрявая. Щечки у ней круглявые, глазки голубенькие да вострые. Посмеивалась над парнями, орешки лущила.

Ероха продышался маленько и приосанился, опояску оправил. Приметил, что и Проха грудь колесом выгнул, поглядывал на красавицу. С того Ерофей двинулся поближе к дружку своему заполошному и прошептал:

– Иди отсель, иди немедля. Я первый ее увидал.

– Сам иди. С чегой-то я должон? – и пнул тихонько в бок локтем.

На девку смотрели улыбаясь, красовались обое. Да и она отвечала улыбкой, прыскала в ладошку, вроде как робела. Но глазки так и сияли, будто подмигивали молодцам.

– Здрава будь, славница, – Ероха поклонился урядно. – Чьих будешь?

– И тебе не хворать, – а голос такой чистый, звонкий. – Так десятника Пряхина дочка. Ульяна я.

Проха оттёр плечом дружка и кинулся к девушке:

– Я Прохор Средов, сам десятник у боярина Сомова. Слыхала о таком?

Ероха подлез, да и принялся болтать, будто дергал кто! Девушка-то дюже понравилась: говорливая, улыбчивая, не гордячка и разумница – не пустые гляделки пялила. Промеж всего видел Ерофей, что и Проха глазами засверкал, будто в плечах шире стал.

Ероха смотрел на дружка и Ульянку, думая, что наново все закрутилось. Что опять и он, и Проха на одну девку загляделись и …

– Прошка, пошёл я, слышь? – глянул на девушку-красавицу, вздохнул глубоко, решив отдать другу то, чего ждали обое не один и не два годка, об чем ругались ругательски и печалились. – Долго-то не сиди, простынешь, – и поворотился, зашагал.

Нежданно Ульяна встряла:

– Куда ж ты, Ерофей? Токмо пришел и уже сбегаешь? – встала с лавки, косу принялась теребить.

Ероха глаза распахнул на всю ширь, удивлялся, что отпускать не хочет. А тут Проха:

– Забыл я. Дело есть спешное. Оставайся нето, – шапку нахлабучил на голову сердито и уж двинулся уйти.

Однако далече не утёк. Едва с Ерохой поравнялся, как калитица малая скрипнула, и со двора вышла еще одна Ульянка! Вот тут-то и случилось с Ерофеем помутнение; он уж и поморгал, и головой потряс, а вторая Уля исчезать ну никак не хотела.

– Матерь божья, царица небесная… – прошептал Проха, опять шапку с головы стянул. – Ерошенька, ущипнул бы что ль. В глазах-то рябит.

А две Ульяны возьми, да засмейся! И громко так, весело, аж птахи малые с кустов прыснули!

– Танюша, глянь, никак спужались? Ой, умора!

– Улюшка, твоя правда, спужались. Не инако близных* еще не встречали.

Ероха взглянул на дружка да понял сей миг – свезло! Свезло так, как и представить не мог, уповать не смел! Подумалось, что бог дал больше, чем просил у него. А уж когда Проха шептать начал на ухо, так и навовсе уверился:

– Ерошка, глянь, у Татьянки-то родимое пятнышко на щеке. Красивое, будто слеза малая под глазом.

Ероха и задышал легшее. А как инако? Уленька уж дюже понравилась, а на слезу под глазом пущай Проха любуется. И так хорошо стало, так отрадно, что Ерофей принялся балагурить: девах насмешил, Проху до икоты довёл и сам едва не издох от смеха.

И то верно! К чему печалиться, ежели жизнь повернулась нарядным боком? Сколь ее дадено-то, чтоб рыдать да грустить? Смех-то всяко лучше слез.

Домой возвращались позднёхонько: дурные оба, счастливые. Вошли во двор хором Зотовских, прокрались меж терема малого и избы ратной, хотели уж нырнуть в темень сеней, да услышали голос Власия:

– Рябинка, ты почто из ложницы ушла? Знаешь ведь, не люблю, когда одного оставляешь. Глаза открыл, а тебя нет. – Такого-то голоса Ероха и не слыхал от боярина: ласковый, тихий, а промеж того и ревнивый.

– Власушка, ну что заполошился? В доме жарко, так я продышаться. Ты иди, иди, любый. Скоро я. – После тех слов Ероха и навовсе изумился: чтоб сама Елена Ефимовна, да вот так говорила? И любый, и Власушка…

– Гонишь меня? Рябинка, да что с тобой? Ты здорова ли? – А голос у Власа тревожный стал, аж зазвенел в темноте ночной.

– Здорова! И чего прилип?!– Ероха услыхал возню за углом хоромцев, а потом и смех боярыни. – Влас…Влас, удушишь… пусти, увидят… Здорова я, любый. Непраздна. Зимой, даст бог, разрешусь.

Проха, стоя за спиной друга, всхрюкнул и треснул Ерофея кулаком промеж лопаток, мол, вон оно как. А Ероха и не ответил, слушал, как Власий засвистал громко, будто подлеток, как засмеялся, как боярыня Елена укоряла его шутейно, ругалась и просила спустить с рук.

– Отпустить? Ну, нет, Рябинка. Я ж не дурень какой, чтоб счастье свое из рук выпускать. Однова уж выпустил, насилу вернул. Терпи теперь!

Проха хохотнул тихонько, глядя на то, как боряин несет на руках жену, будто юнец ошалевший, а Ероха задумался, высказал тихо:

– Вот что, Прошка, ты как хошь, а я поутру сватов зашлю к Пряхиным, Ульяну за себя стану просить. Прав Власька, упустишь, потом не вернешь. И что за жизня будет? Темень непролазная, да тоска. Жил один, один и умер, не оставил ничего, окромя сундука. Никто не вспомнит, никто свечки в церкви не поставит за упокой. Бог токмо указывает, на кого глядеть, а ужо твое дело – прихватить и не отпускать счастье свое. Что? Что лупишься, рыжий?

– А чего ж не лупиться на родню будущую, а? – Проха хохотнул. – Я и сам сватов к Пряхиным пошлю за Татьянкой. И станем мы с тобой, Ерошка, свояки. Чаю, к сентябрю и свадьбы справим, ежели отлупа не получим.

– Ништо, не боись. Отлупа принимать не станем. Нас в дверь погонят, а мы в окно полезем. Сдюжим! Одна беда – любоваться до конца дней рожей твоей ехидной, – Ероха хлопнул дружка по плечу. – Ладно, видал я кой-чего и похуже.

Посмеялись малое время и полезли в ратную избу ночевать, оставили за спиной светлую майскую ночь, а вместе с ней и печаль дневную, что так отрадно сменилась надеждой, засиявшей обоим опричь небольшого подворья десятника Пряхина.