Из записок следователя бесплатное чтение

Скверные минуты

Воспоминания прошлого для каждого нелегкая работа: у всех в итоге не велика сумма радостей, зато всем на долю досталось довольно страданий. На «скверные минуты» жизнь не скупится, всех и каждого оделяет она ими в изобилии, но я полагаю, что незавидное преимущество в этом случае должно остаться за следователем. Вряд ли кто может вызвать из своего прошедшего такую длинную вереницу печальных образов, вряд ли кому чаще приходилось выслушивать исповедь людских страданий, вряд ли перед кем лилось столько слез, кому удавалось переживать столько болезненно-тяжелых впечатлений.

По свойству работы следователь тот же патологоанатом, только перед первым живой человек, перед вторым – трупы, отсюда и разница в выносимых ими впечатлениях: проверка известного явления последним не исключает полного спокойствия, спокойствие первого – для меня, по крайней мере, – немыслимо. Слов нет, привычка дело великое; можно гораздо хладнокровнее относиться к явлениям, которые прошли уже перед вами несколько раз, но я не знаю, что должны быть за чувства, за нервы, которые окончательно теряют способность отражать воочию разыгрывающиеся драмы, нередко потрясающие, окрашенные кровавым цветом. Помню, я едва мог выдержать первое «вскрытие», потом мне приходилось присутствовать при том же процессе над обезображенными, разлагающимися трупами – и ничего, только подергивает несколько, когда полупьяный фельдшер начнет пилить череп или ломать грудную кость; но опять-таки здесь дело идет над трупом, к нравственной же ломке живого человека привыкнуть нельзя, а если и можно, так под одним условием утраты своего человеческого чувства. Следователь не постороннее лицо тому, что перед ним совершается, он сам участник драмы. Если вас увлекает художественная игра актера, если под ее впечатлением вы переживаете все моменты драмы, усваиваете, как свои собственные, чужие радости и страдания, если вы свое участие вправе считать законным, то еще законнее участие следователя в проходящих перед ним явлениях, еще анормальнее тут его юпитеровское бесстрастие. Перед вами – театр, подмостки, мишура, перед следователем – жизнь, неподдельные страдания, изуродованный, но не подкрашенный человек.

Результат работы следователя немногосложен. Совершилось преступление – «выясняй факт, открывай истину», говорят следователю, и вот, в случае успеха, является: такой-то отравил такого-то, обокрал такую-то – и затем общий финал, исход всех открытий, приговор суда: «подлежат наказанию такому-то». Но этим результатом не исчерпывается вся глубина жизненной драмы, по нему нельзя даже судить о переживаемых следователем впечатлениях. Окончательное открытие следователя – только известная формула, выраженная дубово-канцелярским языком, но за нею скрыта вся жизненная суть, все те лихорадочно-страстные проявления борьбы, свидетелем которых бывает один только следователь. Эти последние не укладываются на бумагу, их не уловишь, как не уловишь, откуда-то донесшийся звук, откуда-то промелькнувший луч…

Три раза мне один и тот же вор попадался: молодой малый, из дворовых, по фамилии Драгунов. Попавшись в первый раз, Драгунов горько плакал и все клялся, что впредь он лучше руки наложит на себя, чем на воровство пойдет. Драгунов не лгал; в его словах слишком много слышалось простоты, безыскусственности. Попавшись в третий раз, вор уже не каялся, не плакал, а молчал угрюмо да исподлобья смотрел. Я ему напомнил нашу первую встречу.

– Нешто вам приказано верить-то нашему брату? Знамо вор, был вором и буду вором. Турусы-то на колесах мы мастера городить, на это нас возьми. Побольше слушайте! – злобно ответил мне на напоминание Драгунов.

Мне следовало сделать обыск у Драгунова; я объявил ему об этом.

– Так что мне. Пойдемте, палаты мои увидите.

На самом дне глубокого оврага, разделяющего город на две части, лепилось несколько низеньких, набок покачнувшихся мазанок. Грязные, закоптелые, с тряпицами вместо окон, со стропилами вместо крыш, мазанки без дальнейших комментариев, сами за себя говорили, что за счастливое житье пребывает внутри них. В одной из этих «палат» жил Драгунов.

Драгунов вышел от меня бойко, но, по мере приближения к мазанкам, я стал замечать в нем странную перемену: он оглядывался беспокойно назад, замедлял шаги, менялся в лице, дышал как-то труднее. Видно, что каждый шаг вперед стоил ему усилий над собой. Мы спустились в овраг, до «палат» осталось всего саженей сто.

– Не можется мне что-то, ваше благородие, одни с обыском идите, а я с понятым здесь подожду. Не бойтесь, не убегу.

Драгунов был бледен, как полотно. Я послал принести воды. Давши оправиться Драгунову, я объявил ему, что один в его квартиру не пойду, что он непременно сам должен быть при обыске, чтобы видеть законность его.

Мы сделали еще несколько шагов между мазанками, до жилья Драгунова оставалось всего саженей пять. На дворе был славный осенний день; в разряженно-холодном воздухе стояла ничем не возмутимая тишина. Вдруг в этой тишине раздался долгий, болезненный стон. Затрясся весь Драгунов, услыхав его, и ни с места.

– Воля ваша: на куски меня режьте, а не пойду я к ней. Умирать мне легче.

Стон снова повторился, только еще болезненнее.

– Ох! Родит, знать! – стоном же отвечал Драгунов на стон, несшийся из мазанки, и шарахнулся наземь: – Бейте меня, я не пойду, не пойду я туда, – повторял Драгунов с тем отчаянием, которому и выражения не подберешь.

Понятно, насколько эта сцена удивила всех нас. Оставив Драгунова с понятыми в овраге, я пошел к мазанке, тихо отворил дверь и остановился на пороге: подобной беспомощной нищеты и при подобной обстановке я еще не видывал. Картина была такого рода: на земляном полу мазанки, на грязной рогоже, с чурбаном вместо изголовья, лежала молодая женщина, мучимая последними потугами, около нее ползал годовалый ребенок нагишом; двое других ребятишек, прикрытых отвратительно грязными рубищами, прижавшись в самый угол, выглядывали из-за корыта, прислоненного к стене, какими-то испуганными волчонками на страдающую мать… Больше в мазанке ничего и никого не было, только совершенно черные от копоти стены, полумрак да подвальная сырость дополняли общее впечатление картины… Это была семья Драгунова в полном ее составе.

Я понял, почему Драгунов шарахнулся наземь и не хотел взойти в свою «палату».

История Драгунова недолга; происхождением он из дворовых и состоял при псарне; когда ему минуло двадцать лет, его женили на дворовой же девушке, а в то время, когда родился третий ребенок, его отпустили на волю: свободен, значит. Но неприветливо встретила Драгунова с семьей свобода: есть надо же было что-нибудь. Сначала Драгунов пытался найти работу у окружных помощников, но те и со своими-то не знали, куда деваться. Должно было искать новых мест. Собрал Драгунов нищенский скарб свой и потянулся с беременной женой да с тройкой ребятишек, мал мала меньше, в наш город. Но и здесь горькая доля ждала бедняка. Драгунов внаймы себя предлагает, а его спрашивают:

– Ты женат?

– Женат.

– Дети есть?

– Есть, трое.

– Проваливай дальше, таких нам не надо.

– С женой врозь буду жить.

– Одно все, на сторону станешь часто смотреть, в свой дом хозяйское добро тащить.

Каждый вопрос отодвигал от Драгунова возможность честного труда; устами нанимателей судьба произносила приговор над ним и над его семьей. В перспективе уже виднелась широкая дорога…

Пытался Драгунов заняться работой поденной, но какая в нашей глуши поденная работа? Здоровенный мужик, что целую жизнь девятипудовые кули на своих широких плечах таскает, и тот копеек тридцать в день заработает, да за день работы дня три даром проходит; а о псаре отставном и говорить нечего: не на то с малолетства он готовился; другим художествам в застольных да в отъезжих полях его обучали…

Совсем трудно стало Драгунову, с его немалою семьей: наги и босы все стали, с голоду приходилось умирать.

Однажды стоял Драгунов на мосту (где поденщики у нас собираются) целый день, но ни одна душа даже не явилась с предложением найма. Дома у Драгунова в это время ни заложить, ни продать уже нечего было, в кармане гроша медного не имелось. Чем накормить жену больную, детей малых?.. Подавленный думами невеселыми да горем неисходным, побрел с моста Драгунов и на этот раз попал уже не домой, а в сибирку: в первый встретившийся на дороге подъезд завернул и своровал пальто.

Воспользоваться краденным Драгунову не удалось: настигли.

Но условия жизни не изменялись, семья голодала по-прежнему, а потому, как и следовало ожидать, за первым воровством последовало другое, а за ним и третье. В последний раз Драгунов забрался, уже ночью, в окно и подломал письменный стол; стало быть преступление его сопровождалось «увеличивающими вину обстоятельствами», но зато в это время Драгунов ждал с часу на час четвертого ребенка.

Это история одного «преступника», вора. Сознаюсь, она неполна: я представил только голый остов ее, внешнюю сторону; стало быть недостает главного: психической борьбы, выдержанной вором, прежде чем пустился он впервые «на рискованное дело», мучений голода, им испытанных, и пытки, им выдержанной при взгляде на семью, прежде чем этот вор впервые взял чужое добро. Но недостающее предоставляю дополнить читателям.

О производстве обыска в «палате» Драгунова не могло быть и речи: и без того на долю молодой женщины пришлось слишком много страдания, новым приемом его можно было совсем убить ее.

Драгунов не вошел в свое жилище.

Всю обратную дорогу Драгунов молчал и все смотрел в землю. По-прежнему он был бледен, как полотно.

Мы возвратились.

– Видели, что ли? – сказал мне, задыхаясь, стиснув зубы, Драгунов. – Ну так вот что, на цепь меня сажайте; не то, говорю я вам, хуже будет! Зверь я стал, руками своими передушу их всех. Нечего им маяться!

В эту минуту Драгунов говорил правду: его рука не дрогнула бы, совершая детоубийство.

Это один из эпизодов «следственной» деятельности. Скажите, можно ли относиться к ним хладнокровно, можно ли ближайшим свидетелям их, почти участникам, не переживать очень много и очень тяжелых впечатлений? Бесстрастное достоинство ли тут? Скажут: перед следователем преступник, чего же тут особенного волноваться? В видах гарантии общественного спокойствия – худая трава из поля вон. Но в том-то и беда, что гораздо легче написать слово «преступник», чем добросовестно произнести приговор над человеком, в том-то и беда, что от худых семян да от худой почвы могла только и вырасти, что одна худая трава, в том-то и беда, что прилагать к худой траве закон возмездия за то, что она не стала к обоюдному желанию хорошей, более странно, чем тянуть к ответу человека, ни разу не бравшего в руки музыкального инструмента, за то, что он не может усладить вас симфонией Моцарта. Много раз приходилось мне стоять лицом к лицу «с преступниками», но если бы вы спросили меня: «А много ли из них было действительно преступников?», тогда, вместо ответа, я заставил бы вас анализировать каждый отдельный факт, проверить его стоимость в связи со всеми условиями, при которых он слагался, и потом посмотрел бы, что бы вы сказали сами, посмотрел бы, поднялась ли бы рука и у вас, чтобы бросить камень в изуродованное преступлением лицо злодея…

Правда зло, во всем его ужасающем безобразии совершено, его совершитель стоит перед вами, в виду дымящейся крови, пролитых слез, в виду неумолимой жестокости, не внявший ни стонам, ни мольбам, в виду попранных самых святых прав личности, ваша рука судорожно сжимает камень и готова бросить его, но в момент вашего движения, в лице того же зла, того же преступника, встают перед вами «проклятые вопросы» и говорят: разрешай сначала нас.

«Кто виноват?» – навязчиво вертится в вашей голове, и бесконечный лабиринт открывается перед вами, войдя в который вы чувствуете себя подавленным, ошеломленным: здесь и общество, с его неумелой постановкой и разрешением самых кровных, самых насущных вопросов, и личность с физиологическими, присущими ей данными, и какой-то странный, ничем не отразимый фатум, все перемешалось и перепуталось, все как будто сговорились, чтобы довести жизнь до проявления себя протестом…

Но не успевши дать «прямого ответа» – на бесконечную нить вопросов, вытекающих из «кто виноват» – вам уже приходится приниматься за разрешение других не менее «проклятых», не менее мучительных положений: если зародыш совершившегося зла таился в физиологических данных, присущих человеку, если он развивался вследствие условий, видоизменение которых находилось вне воли отдельной личности, если окончательное совершение его обязано сцеплению тех роковых обстоятельств, предвидеть и удалить которые не представлялось возможности, то кто же должен отвечать?..

В этих вопросах заключается вся суть, в них и источник переживаемых вами тяжелых впечатлений; обойти их вы не можете, они мучительно стучатся к вам, режут глаза, не дают покоя; в болезненных протестах, в потрясающих душу преступлениях, в подавленных и давящих, вам везде слышатся эти вопросы и требуют «прямого ответа». Хитрить с ними, отделываться полунамеками, полуответами нельзя: угрюмо стоящая жертва их неразрешенности безмолвно упрекнет вас же самих в недобросовестности…

А что на них полного-то, ответите вы, беспристрастный открыватель истины? Отречься от них вовсе, молча проводить «идею права и справедливости»? Да разве это возможно? Разве вы не чувствуете, что между «проклятыми» вопросами, тем, кто задает вам их, тем, на чью голову обрушились они, и вами проходит живая связь, разорвать которую вне ваших сил? Разве вы не сознаете общность атмосферы, как порождающей эти вопросы, так и той, которой вы дышите?..

Да, быть лицом к лицу с «преступником» нелегко: целая жизнь проходит перед вами, и вы видите, как она безжалостно мнет человека, как она хлещет прямо в лицо ему своими ударами, как она гонит его изо дня в день, ни разу не давая вздохнуть свободно, как потом, натешившись вдосталь над человеком, бросает его со всего размаху на людское позорище: казните, дескать, его, преступник он, не заурядь с прочими осмелился идти…

А тут еще стон раздастся…

И относись после того хладнокровно…

До издания последнего наказа судебным следователям подсудимых подвергали заключению в тюремном замке без соблюдения формальностей; современное же законодательство, желая гарантировать личность подсудимого, постановило, на случай лишения свободы, соблюдать ряд известного рода формальностей, приведение в исполнение которых лежит на обязанности следователя. Процедура-то эта и составляет в жизни следователя ряд тех минут, которые по преимуществу можно назвать скверными. Прежде, то есть до отправления преступника в острог, следователь был, пожалуй, открыватель истины, теперь же он становится исполнителем, ему первому приходится нанести удар.

Надо вам заметить, что по существу совершенного преступления делится и ряд мер, предупреждающих возможность уклониться преступнику от следствия и суда; меры эти: отдача на поруки, под домашний арест, под надзор полиции и, наконец, заключение в тюремный замок. Последнему подвергаются люди, совершившие более или менее тяжкие преступления, как, например, влекущие за собой ссылку в каторжную работу. Процесс отправления в тюремный замок происходит таким образом: совершено преступление, при производстве следствия открывается целый ряд доказательств или улик, подтверждающих справедливость подозрения, тогда следователь, зная, что преступление должно повлечь за собой более или менее тяжелое наказание (каторжную работу, ссылку в Сибирь на поселение), должен, на основании известных статей закона, составить постановление об отправлении подсудимого в тюремный замок, в постановлении прописываются все улики и доказательства, из которых, как из логического построения, вытекает финал: заключение подсудимого. Это постановление прочитывается вслух следователем подсудимому, который и расписывается внизу постановления: «такой-то слушал о том-то». Если подсудимый неграмотный, то при чтении и рукоприкладстве должны находиться два свидетеля.

По прочтении постановления подсудимый лишается свободы, его тотчас отправляют в тюремный замок.

Кажется, что же во всей этой процедуре такого, что бы тяжело ложилось на вас? А подите, приведите ее в исполнение, так и узнаете, что в ней тяжелого.

Оно действительно, как со стороны посмотришь, да еще задашься разными высшими принципами, вроде fiat justitia, pereat mundus[1], так и ничего: постановление составлено вполне добросовестно, все улики собраны, вы (в смысле юридического лица) не отвечаете ни перед самим собою, ни перед законом, но отчего вам так трудно произнести роковые слова: «…а потому мною заключено: отправить тебя, мещанина такого-то, в тюремный замок»? Отчего вы чувствуете какую-то тяжесть на сердце? Отчего вам как будто неловко взглянуть в глаза преступнику, в его помертвевшее лицо? Отчего, нанося удар, дрожит ваша рука? Отчего в голове вашей, при всей видимости, явственности факта, встают неотвязчивые вопросы и шепчет вам кто-то, что вы в этот момент самопроизвольно распоряжаетесь судьбой человека, его высшим счастьем – свободой…

Факт! Факт! Да мало ли какие есть факты! Вы сгруппировали их так, как вам угодно, вы поставили их так, как вам угодно, вы поставили их так, как вам заблагорассудилось, да потом и основываете на них ваше обвинение; а осветите-ка их внутренним, их собственным светом, который вы подчас и уловить-то не в состоянии, так то ли тогда выйдет?

Или этого не нужно? Так честно ли это?

Я сказал, что акт следователя о заключении подсудимого в тюремный замок должен быть подписан самим подсудимым, в случае его грамотности. Известно, что наш народ вообще не охотник ни до каких рукоприкладств:[2] «где рука, там и голова». Крестьяне соглашались на уставные грамоты, но не шли их подписывать. Слишком много злоупотребляли рукоприкладством, от того и такие последствия. У меня раз было следствие: полицейский чиновник, под предлогом каких-то распоряжений и объяснений, отобрал подписки у шести человек, бывших прежде должностными лицами в думе, а подписки-то оказались довольно важными, относящимися до времени их служения, так что из-за них они попались под суд и только по истечении многих лет освободились из-под него. Повторяю: наш народ не охотник вообще до рукоприкладств, но нигде эта боязнь и неохота не проявляется так сильно, как при акте о лишении свободы. Почти каждый подписывающийся уверен, что своей подписью он изъявляет согласие и меру, против него предпринимаемую, на себя же накладывает руки; для него «слушал» делается синонимом «согласен», исключает возможность протеста и обжалования. Требуется много усилий, чтобы убедить в противном. Но и тут другая беда.

Мещанина одного следовало отправить в острог, человек он был грамотный; стало, должно было ему подписать протокол. Чтение постановления он, по-видимому, выдержал хладнокровно; по крайней мере, мне так казалось; на рукоприкладство он сначала не шел, но когда я объяснил ему, что упорством он, не делая себе положительно никакой пользы, накликает новую беду: сопротивление и упорство при следствии – то он согласился.

Я подал поставленное и уже прочитанное постановление. Обвиненный взял перо, хотел подписать, но увы! Рука вышла из повиновения, она дрожала так, что не могла написать ни одного слова. Обвиненный сделал над собой усилие – те же последствия; наконец перо выпало у него из рук.

– Не могу, ваше благородие, что угодно делайте.

Я посмотрел на него: точно писать он не мог.

Вообще, чтение протокола о лишении свободы производить на подсудимого страшное впечатление. Сила впечатления зависит главным образом от того, что протоколом разбивается надежда выгородить себя от взводимого обвинения; до той поры обвиненный, как бы ни были велики доказательства против него, все еще верил, что их недостаточно; он надеялся, что придет время, когда скажут ему, что он «свободен от следствия и суда»;

но теперь между его прошедшим и будущим встают острожные двери и за ними перспективой – широкая владимирская дорога, Сибирь сторона и житье каторжное… Конечно, акт следователя не есть приговор суда, он может быть изменен и даже совсем уничтожен не только судом, но и самим следователем (когда вновь открывшиеся доказательства парализуют силу предыдущих), но такие утешения вряд ли приходят в голову подсудимому во время чтения протокола. Впоследствии обвиненный привыкнет к своему заключению, он станет изыскивать средства, как бы избавиться от него, но это только впоследствии, а не в момент нанесения удара: тут уже не до рассуждений…

Я был следователем в местности, где серьезные следствия не редкость, стало быть, мне приходилось не раз брать на себя обязанность заключать обвиненных в тюремный замок. Если б вы видели лица подсудимых во время чтения постановления, так и вы бы согласились со мной, что я не преувеличиваю, рассказывая о тяжести переносимого в эти минуты впечатления, и что минуты эти действительно «скверные минуты». Люди заносчивые, смелые до дерзости, бывшие во всевозможных передрягах и положениях, разом утрачивали всю свою заносчивость, закаленность. Когда читаешь протокол, так видишь, что человек сначала не хочет верить услышанному, старается не проронить ни одного слова, на лету их хватает; когда же печальная действительность все проясняется и проясняется перед ним, когда в перспективе нельзя уже обмануться, тогда он зеленеет весь, губы дрожать начинают и все лицо выражает такую беспомощность, такое глубокое страдание, что… что я желаю вам как можно меньше видеть на своем веку таких физиономий.

Помню: кладовую подломали и похитили из нее вещей на довольно большую сумму. Главный похититель открылся: это был Семен Дедко, уроженец западных губерний. Дедку уже было лет под сорок, исходил он чуть ли не всю Россию, во все время следствия держал себя дерзко, но против него открывались все новые улики, и в конце концов он должен был сознаться в преступлении. Дедко подлежал заключению в тюремный замок, ему стали читать постановление. Каждое мое слово приходилось Дедку, как удар ножом, он тяжело дышал и становился все бледнее. Я кончил чтение, Дедко стоял несколько секунд, как бы не понимая, что с ним делается: окаменел человек. Но действительность выяснилась, Дедко схватил себя за голову, припал к косяку, и с глухим рыданием из груди его вырвались слова: «Анна моя, Анна! Что с тобой-то будет!»

Впоследствии я узнал смысл восклицания Дедка: у него дочка была, девочка лет четырнадцати, красавица-ребенок, ее Дедко любил до безумия, и этот вор был отец страстный, нежный, всю свою способность любви, сосредоточивший на детище.

Чуваш один попался: с воровской клячей поймали, ускакать не успел. Чуваш и без того был из придавленных, так, голь перекатная, нужда заплатанная. Воровать он стал из бедности больше: земля плохая, песок один, падежи, поборы всякие, ну и свихнулся мужик. Кафтанишка на чуваше был рваный, лапти чуть ли не целый год носились, солома из разных мест пучками выглядывала; борода всклокоченная, взгляд пугливый, жалость брала смотреть на него. Следствие окончательно прихлопнуло чуваша.

Чуваш подлежал заключению в тюремном замке; я составил постановление и прочитал его, Чуваш выслушал и упал на колени.

– Бачка! Жалей человек! – только и сказал чуваш, но зато как сказал!

Сердце кровью облилось, глядя на него.

Бродягу привели, парня лет двадцати шести, с красивым лицом. Во время следствия он все куражил себя (это обыкновенная манера бродяг): хотелось показать, что ему все нипочем, изредка только по лицу его какая-то тень пробегала. Следствия над бродягами кончаются скоро: «зовут меня Иваном, ни отца, ни матери не помню, деревни где родился, тоже, живу где день, где ночь, а где и целый год, добрые люди напоят-накормят, а как их звать, не знаю», и так далее в том же любопытном роде. Бродяга каждый уверен, что рано или поздно его изловят, что не миновать ему остров, а подите-ка, инда помрачнел Иван, не помнящий родства[3], губы почернели, как услыхал, что его в тюремный замок отправляют. Правда, не упал на колени, но не меньше страдания высказалось и в его коротком восклицании:

– Эх, Ванька, доля твоя горькая!

Впрочем, как и везде, бывают и здесь исключения, принадлежат же исключения людям бывалым, с острогом знакомым. «Страшен гром, да милостив Бог», – думает бывалый, и ничего: из воды-то не впервой сухим выходить. Таких тоже приводилось мне видеть. Прочитал я одному из бывалых свое постановление: не мигнув глазом, он выслушал его.

– Это то есть значит: на казенну фатеру отправляйся, на харчи даровые?

– На казенную.

– Можно. Житьишко и там нашему брату важнец бывает, валандайся в компанстве! Стосковались, чай, голубчики, обо мне.

Еще смеется бывалый человек. Но такое в редкость.

Женщин тоже приводилось мне лишать свободы. Сцены, разыгрывавшиеся в этом случае, были еще тяжелее. Мужчина крепче, выносливее, он одарен большею способностью взглянуть хладнокровнее на действительность, какова бы ни была она. Мужчина больше толкается в жизни, ему приходится знакомиться с ней во всех ее проявлениях, в борьбе он приучен надеяться на себя, а потому не так мучительно испытывает на себе чувство одиночной беспомощности. Женщина вся зараз поддается влиянию минуты, дальше этой минуты для нее ничего не существует.

Большинство женщин, над которыми я производил следствие, были из «гулящих». Сталкивался также с детоубийцами и другими преступницами.

Однажды меня разбудили часов в пять утра: человек какой-то требовал немедленного свидания. Я вышел к нему. Судя по костюму и фигуре, это был купец или приказчик, лет двадцати трех. Пришедший смотрелся совсем помешанным и трясся как в лихорадке, увидав меня, он повалился в ноги.

– Батюшка, помогите! Разорили совсем… пьян был… убьет меня тятинька-с… две тысячи… людоед они у нас… Лизка вынула… – несвязно бормотал пришедший.

Из последних фраз можно было только догадаться, в чем дело, но трудно составить о нем полное понятие. Дав пришедшему время успокоиться по возможности, я его расспросил обстоятельней. Случай в городах весьма обыкновенный: пришедший был купеческий сын «из верховых», Крылов по фамилии, приплыл в наш город с хлебом. Запродав товар и получив две тысячи рублей серебром, Крылов отправился с приятелями сначала в трактир «магарычи выпить», а оттуда, урезавшись достаточным манером, в один из «веселых приютов». Большая часть ночи прошла, конечно, в пьянстве. Проснувшись в приюте на другой день рано утром, Крылов первым делом хватился за карман, но увы! В нем не было бумажника с двумя тысячами рублей серебром. Почти в беспамятстве Крылов выпрыгнул в окно и бросился ко мне. У Крылова удержалось одно только воспоминание из прошедшей жизни: около него одна из «гулящих» во весь вечер ластилась – Лизавета, и ее он заподозрил в краже.

Успех открытия в подобного рода преступлениях зависит от скорости, потому что преступление (в большинстве случаев) совершается под пьяную руку, без предзаданной цели схоронить получше концы. Стоит стон над «приютом», песни горланят, идет гульба, пляс крепко; навеселе на кругах ходят развеселые девицы, сколько сил у кого хватает, безобразничают над ними «гости»; заметит «барышня», что карман у «гостя» оттопырился что-то больно, недолго думая запустить туда руку, заполучит добычу, сунет ее куда-нибудь в снег, в перину, да и опять пошла плясать… Если вам удалось захватить дело по горячим следам, тогда успех несомненен, в противном же случае (когда угар у похитившей пройдет и краденое успеет перепрятать) открытие становится до крайности трудным: похитившая, быть может, и сознается, или будет уличена подругами, особенно, если вы сумеете воспользоваться враждой, всегда царствующей между ними, но о деньгах пишите пропало.

Выслушав Крылова, я послал за понятыми, отправился в «приют» и оцепил его. Было часов шесть утра, жизнь «гулящих», стало быть, в полной красе предстала передо мной; последствий вчерашней оргии не успели еще убрать: на столе и на полу валялись бутылки, полштофы, рюмки, огрызки колбасы, огурцов, хлеба, окурки папирос, лужа разлитого вина и какой-то мерзости стояла посреди комнаты; чахоточная, густо насурмленная молодая женщина, с огромным синяком под глазом, в изодранном в клочья платье и с цветами на растрепанной голове, спала в углу дивана; в переднем углу, раскинувшись во всю комнату, храпел вчерашний гость, не успевший добраться до постели. Атмосфера хуже острожной, хуже больничной, одним только «приютам» свойственная…

Мой приход разбудил «гулящих», но не произвел между ними особого впечатления: следователь не редкое явление в «приютах». С разбито-сиплым смехом, с ужимками и кривляньями встретили нас заспанные, растерзанные «девицы». Дневной свет, хлынувший в растворенные ставни, безжалостно разоблачал глубоко проведенные морщины на изнеможденных, нагло-забитых молодых лицах; полосами удержавшаяся на них вчерашняя татуировка, сквозь которую у иных ярко сквозила страшная худоба и ранняя смерть, довершала полноту общего впечатления.

– Бонжур-с, вашеска светлость! – с вывертом встречала меня одна из девиц.

– Каман ву порте ву?[4] – не отставая от первой, вывертывала другая.

– Манька-сука! Вставай! Гость приехал, кавалер распрекрасный! – ломалась третья, будя спящую на диване.

– В-о-д-к-и! – спросонья отвечала та.

Одной только из них не было в сборе, и именно Лизаветы: она еще не проснулась, а с ее комнаты я и должен был начать, и начал обыск… Сидя на скамейке, не совсем еще проспавшаяся, Лизавета тупо смотрела на всю процедуру обыска: она еще понять не могла хорошенько, что у ней делается и зачем нашло столько народу.

– Дайте папиросочку мне, – обращалась она ко всем.

Осмотрев все имущество, принадлежащее Лизавете, – сундук, постель, подушки, – и не найдя в них ничего, я стал ощупывать отставшие от сырых стен, клочьями висевшие обои… У самого плинтуса мне попалось под руку что-то мягкое: это был бумажник Крылова.

На два аршина припрыгнул от радости теперь обезумевший Крылов.

– Тятенька-с не узнает! – взвизгнул он первым словом и бросился обнимать первого попавшегося ему понятого.

На лице Лизаветы выступили красные пятна: совсем припомнила она вчерашнюю ночь и поняла, что дело плохо. Не выдержав, она сказала циничное грязное ругательство.

С тем же сиплым смехом и кривляньями провожали нас из дома, напутствуя уводимую от них подругу разными пожеланиями.

Лизавета была первая женщина, которую мне пришлось лишить свободы. Зная ее жизнь, зная, как весела она для самих же «птах-вольных», зная, что между фальшивой, насурмленной внешностью и внутренним адом этой жизни и острогом не большая разница, я полагал, что буду избавлен на этот раз от тяжелой сцены… Но я жестоко ошибся. Молча выслушала «гулящая» мое постановление, словно чем подкошенная, опустилась она на колени, схватила меня за ноги и замерла: я хотел поднять ее, но она была в глубоком обморок… Проводя подобную жизнь, Лизавета все-таки была существо несколько окрепнувшее, она знает острожное общество, скоро сживется, попривыкнет к нему, но ведь другие не поставлены в такое «счастливое» положение, для них переход резче, ощутительней, а потому можете представить, что с ними-то бывает в минуту расставания с жизнью, со свободой…

Жена раз мужу своему, тирану, яду подсыпала; браги хмельной поднесла. Тише, безмолвнее этой женщины я редко встречал, только долгим, нестерпимым тиранством, бесправием да бессудностью могли вызвать ее на отчаянную попытку какой бы то ни было исход найти. Я старался исподволь подготовить «отравительницу» к ожидающей ее участи, но моя подготовка впрок не пошла: выслушав протокол, она так пронзительно истерически зарыдала, что даже дневальный солдат Зубенко и тот не выдержал.

– Сгубили бабу, спросит за нее Бог… – проворчал он, утирая кулаком против воли катившуюся слезу.

Да, минуты лишения свободы человека «скверные минуты». Утешение «законностью» не всегда и не всем помогает. Не всякая юридическая правда – человеческая правда. Мы видим только факт, выходящий из уровня обыденной жизни (чаще только по внешней условленной форме, а не по внутреннему содержанию), называем его преступлением и казним совершителя его, стало быть, мы только требуем и наказуем: требуем неисполнения преступного, наказуем за исполнение, а чем уравновешиваются эти требования и наказания?

Мыльные пузыри

В остроге очень любят забавляться мыльными пузырями, только там пузыри своего рода, «острожные». Их очень много, выбор разнообразный. Я ограничусь одними деловыми пузырями.

Обходит усатый смотритель острожные камеры.

– Тайну имею открыть! – взывает из толпы арестантов какой-нибудь Федор Зубастов, которому желательно пустить мыльный пузырь.

– Ну, говори.

– Столь велика моя тайна, что никому другому, окромя оку цареву, господину прокурору открыть ее не могу.

– Да ты, чай, врешь, такой-сякой. Знаю я тебя, ракалью[5], начальство только утруждать, по городу шляться хочется, – возражает смотритель на желание Зубастова поведать тайну цареву оку.

– Родители-то мои не врали, да и мне заказали не брать этого греха на душу. А вам, ваше благородие, ругаться непристойно, што-што, мы по невинности своей в несчастии находимся.

– Залебезил! Знаю я тебя, Лиса Патрикеевна, как по невинности ты своей сидишь. И теперь севрюгинские мужики каждый праздник свечки ставят, что тебя в мешок запрятали.

– Севрюгинские мужики што-с! Знамо, мужик-вахлак, ничего не понимает. Оклеветать каждого можно, а свидетели со злости все показали. Я докладывал тогда об этом их милости, господину следователю, да они в резонт не взяли. Одначе я на них жалобу подал, как еще праведные судьи найдут. Чай, и господин следователь начальство над собой имеют.

– Баламут! Ты весь и острог-то на ноги поднял. Доберутся до тебя! – смотритель чуть ли не со скрежетом зубовным погрозил кулаком арестанту: Зубастов солоно приходился ему.

– За смиренство за мое вы все нападать на меня изволите. Одначе позвольте, ваше благородие, в контору отправиться, тайну прописать.

И рад бы смотритель не давать Федору Зубастову своего позволения тайну прописать, да не может. Не дал бы своего позволения смотритель потому, что Зубастов арестант-то шустрый: о муке, дровах и прочем лучше всякого эконома сведения содержит. По милости Зубастова, и он, смотритель, раз было чуть с места не слетел, только друзья в обиду не дали.

С сознанием своего достоинства, глухо побрякивая цепью, отправляется Зубастов в острожную контору. Неутомимо ходит по серой бумаге острожная рука, лист за листом исписывает она.

– Да что ты, окаянный, расходился очень, – ворчал на Зубастого искалеченный Дементьев, отставной солдат, он же и писарь в острожной конторе.

– А ты помалчивай только, старый черт! Видишь какими делами ворочаем, цидулы важнецкие сочиняем. Чем бы лаяться-то вашему генеральскому чину, лучше бы сказали нашему степенству «отдохните, мол, Федор Зиновьевич, не надсаживайтесь свою грудку, да табачку с нами понюхайте». Оно бы и ладно было, – огрызается Зубастов.

– Носом еще не вышел, чтоб в нашу табакерку лезть, много вашего брата здесь перебывает, не напотчуешься.

Перебрасываясь легким разговором то с Дементьевым, то с являющимся в контору почти ежеминутно новым людом, строчит Зубастов свою тайну. Чуть ли не с Адама начал он ее, на каждой странице по десятку статей закона выставил.

На этот раз тайна заключалась не в смотрительских штуках, они береглись на другое время.

Между прочим Зубастов прописывал следующее: «По невинности своей, о коей не раз докладывал вашему высокородию и которую я перед престолом Всевышнего готов клятву подтвердить, претерпеваю я тяжкие страдания и душевные, и телесные. Но сего недостаточно толико мучающему меня року! Обреченный, аки агнец неповинный, влачить дни свои в заточении с людьми, подобными зверям лютым, подвергаю я жизнь свою немалой опасности.

Арестант Иван Николаевич Лобков, содержащийся, как известно вашему высокородию, по подозрению в смертоубийстве, затаил в кровожадной душе своей черную злобу на меня и замыслил лишить меня сокровища, дарованного премудрым Творцом неба и земли. Злобный злодей! Не внял речам вашего благородного благолепного пастыря. В ночь с 23 на 24 ноября вышереченный Лобков, подошед к нарам арестанта Кузьмы Александрова Салдыренки, стал подговаривать его совершить надо мной гнусное убийство, обещая за таковое невыразимое дело десять рублей серебром деньгами и передавая ему большой нож, долженствующий пролить мою кровь…»

Мыльный пузырь начинает приобретать краски.

Чем дальше прописывает Зубастов свою тайну, тем все сильнее и сильнее разыгрывается его фантазия, тем все хитрее подводятся обстоятельства, по которым можно дать полную вероятность замыслу пролить неповинную кровь: два свидетеля видели, как Лобков передавал нож Салдыренке, десять слышали, как шел подговор на убийство и заявлено было согласие. Словом, комар носу не подточит. Зубастов юрист опытный, он хотя я не слушал никаких курсов, да зато жизнь его так слагалась, что приходилось ему часто справляться с законами. Зубастов в четвертый раз сидит в остроге, другой на его месте давно бы попал «в страны сибирские», а он, даст Бог, опять по своей воле погуляет, да еще раза два-три в каменные палаты попадет.

Так взывает в конце своей тайны Федор Зубастов к прокурору:

«Защитите, ваше высокородие! Не попустите во цвете лет погибнуть мне от нечестивой руки и гнусного убийцы! Невинность моя погибнет вместе со мной, а я еще льщу себя сладкой надеждой при помощи Вездесущего Творца и вашего высокородия доказать ее перед праведными судьями. Ваше высокородие! Слава о подвигах ваших гремит из конца в конец вселенной, миллионы облагодетельствованных вами несчастных воссылают к небу жаркие мольбы о продолжении драгоценнейших дней ваших! Внемлите же и на сей раз мольбе злополучного узника, пролейте бальзам на его душу и прикажите через кого следует, на точном основании Уложения о наказаниях и вышедшего наказа судебным следователям, произвести строжайшее исследование о кровавом умысле на мою жизнь вышесказанных Лобкова и Салдыренки, подвергнув их за то достойной казни. Сим вы приобретете новый лавр, и великое имя ваше будет и денно и нощно на устах черноярского мещанина, ныне гражданского арестанта Федора Зиновьева Зубастого».

Открылась великая тайна. Пузырь вышел на славу. Знай только распутывай его следователь, да ломай себе голову, чтобы похитрее изловить гнусных злодеев, замысливших их лишить Федора Зубастого сокровища, дарованного премудрым Творцом. А те-то, те-то потешатся над его благородием: рассказов на целый день хватит, животики все со смеху надорвут, особенно, как сам же Зубастов купно с Лобковым начнут следователя и попа представлять. Знатно надули! Комедии не нужно.

При каждом доносе, а особенно доносе такого рода, вам, конечно, представляются тотчас же потрясающие сцены, драматизм положения, сильные характеры. Мрачные стены каземата, бряцание цепей, ночь, освещенное чуть прокравшимся через железную решетку лунным светом страшное лицо злодея, подговаривающего товарища совершить кровавое дело, и прочее, и прочее. Не бойтесь, ничего подобного не было, да и впереди никаких эффектов не представляйте. Мыльный пузырь разлетится таким же образом, как и начался, сам с собой, без всяких поползновений над драматизм.

Какая же потребность пускать острожным эти, ни к каким результатам не ведущие, мыльные пузыри?

Тоска. Тяжело сидеть в арестантских ротах, в рабочих домах, тяжело исполнять подневольную работу, но там какая ни на есть, да все уже есть работа, упражнение мышц, там подчас вышли на берег реки, в сад, и свободно вздохнет отравленная, измученная казематным воздухом грудь; там, хоть урывком, да наглядишься на бесконечно раскинутую перед тобою даль, там увидишь и другие лица, кроме исполосованных, обезображенных каторжным клеймом, горько-слезным острожным житьем. Спится, по крайней мере, лучше, как провозишься день-деньской на городской мостовой, постукивая тяжелым молотом по рассыпчатому известняку, да повозив до краев нагруженную каменьями тачку; не так беспокойно мечется ночью по нарам, не давит мучительно кошмар, разрывающая сердце тоска по утраченной свободе, по родной хате, хоть на время, хоть во сне, да оставят тебя усталого, измученного…

Острожные не имеют и этих наслаждений, они лишены всего: их жизнь ничем законно не сокращается, стены острога – их мир, где они целые дни бродят из угла в угол, ничем не занятые, ничем не отвлекаемые от навязчивых, невеселых дум; в мое время ожидание наказания, торговая площадь, палач в красной рубахе да народ в тысячу глаз, следящий молчаливо за каждым взмахом плети, – вот какая стояла перед ними перспектива; теперь эту перспективу составляют поселения, каторга. Чем бы не кончилось дело, но острожный ждет с нетерпением решения своей участи; самый страшный исход для него отраднее настоящего с его однообразием, с его праздностью, с его томящею неизвестностью. Я знал людей, повинившихся в нескольких убийствах, ждать им пощады, конечно, было нельзя, ну и за всем тем они с каким-то мучительным нетерпением выспрашивали меня о ходе дела, со странной радостью узнавали о близком исходе его.

– Уж знамо дело, Василий Прокофьев (в мое время существовала торговая казнь) маху не даст, такую тебе баню устроит, что ты до свадьбы будешь помнить, одначе все же решение.

– Да ведь по казанке придется пройтись! Путь не близок!

– И по казанке пройдусь. Али ноги у меня купленные? И то истомились в заклепах-то острожных.

Впрочем, у многих есть еще причина ожидать нетерпеливо решения своего участи, особенно у преступников, обвиненных в тяжких преступлениях, за которые следует каторжная работа. Из острога убежать очень трудно. В продолжение моего знакомства с острожной жизнью было несколько попыток «учинить побег», но все эти попытки оканчивались очень неудачно: или открывался путь, предназначенный к побегу, или (что было до крайности редко) если побег и совершался, то бежавшие перелавливались очень скоро. Стены очень толстые и высокие, часовые стоят на каждом шагу, зеленая дубрава редко шумит под самым городом своими листьями, да, наконец, в остроге много всякого звания людей, которым даже расчет подслужиться к начальству доносом на своих товарищей. Совсем другое дело бежать с дороги.

– Только бы в Сибирь перевалить, а там ступай душа на все четыре стороны, запрета не будет. Там нашего брата, проходимца каторжного, и невесть что шляется, всех не переловишь, руки устанут, говорили мне не раз острожные.

Кстати о побегах…

Был у меня один знакомец в остроге Александр Залесский, «шляхтой» у острожных он прозывался. Личность интересная в полном смысле этого слова, как по наружности, так и по своему прошлому. Попал Залесский к нам в острог по «глупости» (слово, очень употребительное в острожном наречии). Залесский сослан был в каторжную работу, но оттуда бежал в числе пяти человек и добрался до нашего города. Плыли они в лодке и остановились невдалеке от города на волжских островах в тальникею Двое из сбежавших отправились на промыслы в город, но город-то им был совсем не знаком: они забрались в первый попавшийся на дороге дом, а этот дом оказался ротным двором. Конечно, забравшихся тотчас же изловили, и один из них выдал товарищей, скрывавшихся на острове, которых и накрыли спящих. В числе накрытых был Залесский.

Я говорю, Залесский был личностью очень интересной по своему прошлому, в его кондуитном списке значилось очень коротко: судился за разбой, неоднократные убийства и побеги. Стало быть, история Залесского не зауряд с прочими. Сам «шляхта» весьма неохотно говорил о прошлом. Надо заметить, что Залесский выражался несколько книжно, картинно. Я его раз как-то спросил, за сколько убийств был он судим?

– Про то знаю я, Бог да темная ночь, – отвечал Залесский.

Раз как-то разговорился Залесский.

– Я все больше кистенем работал, надежный друг не выдаст! Поднесешь чарку хмельного, смотришь, паренек и свалился. И пожаловаться не успеет, что вот де такой, вор окаянный, разобидел его. Однажды было изменил друг верный, да поправился. К помещику в гости пришли, о здоровье его справиться, а он и проснись в ту самую пору, как гости дорогие у постели его стояли. Тарарахнул я хозяина раз, да видно не по причинному месту, на ногах остался, душить меня стал. Спасибо товарищам – они выручили.

– Чем же кончилось?

– Для хозяина-то радушного? На тот свет отправился. Не бывать бы ему там так скоро, коли б не Залесский Александр.

Залесскому лет тридцать пять. Красавец был мужчина: высокий рост, густая борода, черные волосы, небольшой нос с горбом, отлично образовавшиеся губы. Только каторжные клейма его несколько безобразили, в особенности на лбу. Как видно, Залесский когда-то был в порядочном обществе: он положительно выходил из уровня арестантов. Залесский любил очень рисоваться, бить на эффект, и эта рисовка шла ему. Бывало, придет в своем желтом широком армяке, скинет его как-то в складках с одного плеча, обопрется о косяк, служит крестообразно руки на груди, ну хоть сейчас на картину: бандит апеннинских ущелий, да и полно. В лице Залесского одно только отталкивало: черные, будто из стали выкованные глаза. Подобного бесстрастия в глазах я ни у кого не встречал – холодили они. О чем бы ни говорил Залесский, смеялся ли, сердился ли, глаза его были постоянно одинаковые. Страшные глаза, беспощадные. Думаю, что даже когда «друг надежный» голову размозжит, и тогда эти глаза не изменяли своего бесстрастного выражения, ничего не могла прочесть в них жертва. Омут бездонный.

Однажды я разговорился с Залесским о каторжной жизни, о ее порядках.

– Тяжело там?..

– Да-с, нелегко, банкеты редко задаются. Впрочем, я ее больше пытать не буду, опротивела она мне, как жена нелюбая.

– То есть это как же пытать не буду?

– Так же. Не попаду я на старое место, с дороги распрощаюсь. В монастырь желание имею постричься, грехи покаянием искупать.

– Ну, это еще старуха-то надвое сказала.

– Не старуха, а я говорю, что убегу. Уж помяните мое слово. Я жду не дождусь, когда Василий Прокофьевич благословит меня на все на четыре стороны отправиться…

Залесский говорил о своем побеге так просто и так уверенно: это дескать дело решенное, о нем и рассуждать-то не стоит, так что я вполне убежден, что он или исполнит, или уже исполнил свое слово.

– А куда ты отправишься, если в самом деле удастся убежать?

– На родину взглянуть желательно, соскучились чай, обо мне. Да и должники остались, расплатиться следует… Впрочем, и сюда зайду: знакомая сторона стала, благоприятелей много развелось, теперь по-старому, как кур в ощип, не попадусь.

– Отчего же ты здесь убежать не попытаешься? Выгоднее: миновал бы благословения Василия Прокофьева.

– Здесь хлопот много, опаснее. Ведь вон Чапурин вдулся же. Конечно, я сделал бы поумнее несколько, ну, да все не ровен час. Трудись, трудись, а толку мало. Не по-моему.

– Чем же ты питаться-то будешь? Воздухом одним – мало, путь же дальний.

– Питаться! – Залесский скорчил презрительную улыбку. – Это уже пришествие антихристово будет, если каторжный хлеба себе не найдет. Путь широкий, народу всякого по нему много идет, каторжному каждый поклон отдавай, а не то и башку с маклака можно сшибить: не на месте она, коли чина столь важного уважать не желает. Ведь нашему брату, ночному ворону, что ни поп, то и батька. Одно все. Примерно, и вы попадись…

– Что же?

– Особенным манером и с вами поговорить можно…

– Ну да ведь и я тебе спуску-то не дам, шеи не подставлю…

– Зачем подставлять? Это чья возьмет. Что в картах: может, ваша, может, и моя.

Преинтересный народ эти острожные. Но во всяком случае не желал бы я сыграть с Залесским: ставка очень велика.

Но возвратимся к мыльным пузырям.

Итак, одна из причин «мыльных пузырей» есть желание хоть как-нибудь сократить монотонно-тоскливую жизнь. Все же разнообразие: к следователю начнут водить, в суд, время-то и идет себе, и мозг занять. Ведь дело с чиновными особами ведется, стало поднадуть весьма приятно. Кроме того, есть другая причина «мыльных пузырей»: пройтись лишний раз по городу. Остроги строятся у нас чаще всего на конце базарных площадей, а русский человек не привык обходить «несчастного», что гремя цепью, в сопровождении солдат с ружьями, пробирается через толпу; он знает, каково лишиться воли ненаглядной, знает, что пострадать легко каждому, а потому и не отворачивается от «несчастного» с презрением, а торопливо бежит навстречу к нему, сует ему свою нищенскую копейку. Многие восстают против подобного выражения народной симпатии к острожным. Это нелепо.

Вот идут они печальной вереницей, опустив свои буйные головушки к сырой земле; бойкие ноженьки их сковала железная цепь, черные думы, словно змеи подколодные, точат и сосут их ретивые сердца, плачут по ним малые детушки, покачнулась их хата бревенчатая, поросла травой к ней тропа проторенная, поселилась в ней доля слезная, сиротская.

И бьется простое мужицкое сердце под толстой сермягой, когда встретит эта сермяга печальную вереницу; удержу руки нет, что хочет протянуться к погибшему брату каторжному… Досуг ли тут раздумывать простому человеку о вреде такой помощи? Не на бумаге ведь дело строчится, а сама жизнь проходит, жизнь надломанная, искалеченная, отравленная.

Пишите что хотите, а народ будет подавать осторожному при каждой встрече с ним. И благо, что будет: черство то сердце, что кровью не обливается при этой встрече. Да и вреда-то в том нет, что арестант соберет несколько лишних грошей…

Стало быть, источники «мыльных пузырей» тоска и сбор подаяний.

Но есть и еще причина начала «мыльных пузырей» – причина более грязная: напакостить ближнему. Такого рода мыльные пузыри употребляются больше с арестантами, имеющими состояние. Сидит, например, такой арестант год, сидит другой; человек он не бедный: около него другие острожные увиваются, кто с услугой лезет, кто голубей ловит да продает, кто иное дело мастерит, и перепадет иной раз лишняя копейка в острожный карман. Выходит скоро такому арестанту решение, проведают о том острожные… ну, тут ухо держи востро богатый, а то затянут дело острожные так, что всплачешься: ведь у нас по совокупности преступлений судят.

Содержался в остроге некто Войцехович, человек очень состоятельный. На свободе он был страшный буян, около дома его проходу не было; всякие штуки выделывал, да деньгами потом откупался. Только раз навернулся на такое дело, что и откупиться-то было нельзя: засадили в острог. В нашем же остроге содержался другой арестант, по прозванию Антошка Егоза. Какого рода-племени был Антошка Егоза, никто не знал; когда его спрашивали об этом любопытном предмете, так он отвечал, что родился он под болотной кочкой от стрекозы, а прозвал его Антошкой мужичишка-проходимец. Бродяжничал он, Антошка, от той самой поры, как себя стал помнить, прошел он все страны и близкие, и дальние, останавливаясь у добрых людей, имена которых припомнить не может, «где день, где ночь, а где и целый год». Парень был умный Антошка, глаза его во все стороны так и бегали, точно насквозь все хотели видеть; знал Антошка много, в особенности мастер был под чужие руки подписываться: возьмет бывало ассигнацию, да так для шутки все подписи с нее и выведает; ни за что не узнаешь, которая подпись фальшивая, которая настоящая. Мало того, что руками мастер был Антошка писать, ногами – и то писал.

Вот этот-то Антошка Егоза и залез в душу Войцеховичу, так залез, точно околдовал. Неразлучными все ходят.

Да и Антошка-то будто переродился, совсем благородный стал в благородной компании, не узнаешь, что из бродяг: держит себя так солидно, у Войцеховича книжки берет, читает их, о важных материях разговоры ведет. Острожные смотрят на Антошку да зубы скалят, лизоблюдом дворянским зовут, а Антошке и горя мало (огрызаться или обругать кого он и сам был не промах); с Войцеховичем он и обедает, и чаи распивает, втихомолку и водки хватит. Словом, Антошке около Войцеховича не житье было, а масленица. Дело Войцеховича тянулось долго и стоило недешево; наконец, прописывают ему, что скоро и оно кончится, и что его, Войцеховича, в подозрении только оставляют. Показал Войцехович письмо это Антошке другу. Обрадовался Антошка, точно малое дитя, свободе, предстоящей покровителю. Дня через два после этого приходит Антошка к Войцеховичу и просит у него 25 рублей. Денег ли не было у Войцеховича, или пожалел он их, только отказал Антошке.

У Антошки глаза засверкали, злобный такой стал.

– Узнаешь, – говорит, – дворянское чухало, чем пахнет Антошка Егоза! Я те спесь-то сшибу! Отолью крест, да и вызолочу!

В это время начальство проведало, что в остроге делают фальшивые паспорта; такую мастерскую завели там, что чуть ли не всю губернию снабжают и думскими, и волостными, и конторскими. Захотелось, конечно, узнать начальству, кто это мастерит такие дела? Сделали обыск, но кроме формочек каких-то, никуда не пригодных, ничего больше не нашли; о виновных же и разговаривать нечего: в остроге по таким делам виновных нет, их сам черт не разыщет. Приехал раз в острог полицеймейстер со стряпчим, подходит к ним Егоза.

– Позвольте вашему высокородию дело важное по секрету открыть.

Тот, конечно, ему «изволь».

– Я, говорит, знаю, кто фальшивые билеты пишет, печати к ним прикладывает.

Начальство очень обрадовалось, что такое дело важное само в руки дается, и стало торопить Егозу, чтоб тот открыл виновного скорее.

– Паспорта-то подписываю я, только у меня соумышленник есть, он меня на такое законопротивное дело подбил, он же печати отливал и прикладывал их.

Полицеймейстер чуть не облобызал Егозу: очень ему хотелось дело распутать.

– Пойдемте, ваше высокородие, с обыском, я вам доказательства представлю, чтоб человек тот от соумышленничества со мной не отказался. А до обыска имени его открыть не желаю.

Пошли целой гурьбой с обыском. Егоза впереди всех гоголем летит, только порой словно передергивает его. Подошли к камере Войцеховича. Радость начальства несколько поуменьшилась: с Войцеховичем свои счеты имелись.

– Куда ты нас ведешь?

– А вот пожалуйте в камеру господина Войцеховича.

Войцехович побледнел, когда увидел у себя толпу незваных гостей; по присутствию между ними Антошки Егозы он сразу понял, что собирается над его головой новая беда.

Антошка сказал:

– Как перед Богом, так и перед вами, господа полицеймейстер и стряпчий, объявляю я, что один только у меня и есть соумышленник: Войцехович господин. Вместе с ним писали мы билеты фальшивые, в чем и присягу принять готов. Прикажите обыскать кровать Войцеховича и увидите вы, что не клевету на него несу я.

Войцехович стоял как громом пораженный. Он опомниться не мог.

Стали делать обыск в кровати. Егоза зорко следил за обыскивающими. Распороли тюфяк, и в нем действительно нашли четыре фальшивых печати, форму для литья их, несколько листов гербовой бумаги, два или три совсем приготовленных паспорта и один только что начатый. Почерк начатого паспорта был совершенно почерк Войцеховича.

Кончился обыск.

– Не лгу, значит, я! – сказал Егоза.

Тут только опомнился Войцехович и взглянул на своего недруга: Антоша стоял в углу; невыразимо злая усмешка скользила по его синеватым губам; дерзкое лицо его дышало довольством удовлетворенного мщения. Егоза вырос перед своим униженным, обесславленным недругом.

«Отолью крест да и вызолочу!» – припомнилось, чай, Войцеховичу.

Чем кончилось это дело – я не знаю. Только Войцехович после этого долго еще сидел в остроге.

Это тоже мыльный пузырь.

Обыкновенно же мыльные пузыри не кончаются так драматично. Самая худшая доля в них выпадает на долю следователя: фактически он доказать не может, что в производимом следствии нет и намека на преступление; вследствие удачно сгруппированного вымысла он обязан производить следствие; но на самом деле следователь, если у него есть только капля здравого смысла в голове, очень хорошо понимает, как «обходят» его, комедию с ним играют, воду заставляют толочь. Положение до невероятности глупое.

Вот хоть дело с Зубастовым Федором.

Два свидетеля видели, как Лобков Салдыренко передавал нож, долженствующий прекратить драгоценные дни. Стал я спрашивать и того, и другого: один говорит, что палку передавал, а другой – нож не нож, а что-то очень близкое к нему: может, даже и нож. Надо давать очную ставку: «разногласия чтобы, мол, не было». Ставишь обоих очи на очи, физиономии одна плутоватее другой: одна принадлежит крещеному татарину, конокраду жесточайшему, другая дворовому человеку, парню прожженному. Чувствуешь, что оба потешаются над тобой, что их и очи-то на очи незачем ставить, потому во-первых, что ни палки, ни подобия ножа не существовало никогда, что это плоды игривого воображения, а во-вторых, знаешь, что оба свидетеля разыграли уж при многочисленной публике целую комедию присутствовали в качестве зрителей и Зубастов, и Салдыренко, и Лобков, и все игрой актеров, как мастерски исполненной, остались крайне довольны.

Меня дело своей неподражаемой игрой самого заинтересовало, а тут мне еще «предписали» произвести его по всем правилам.

Следовало пригласить священника для увещевания. Пришел священник и стал увещевать. Долго шло увещевание, на него были направлены и державинские стихи, и тексты, и латинские цитаты. Молча сначала слушал Салдыренко обильно струившийся поток красноречия, с неподражаемым искусством сыграл он из себя кающегося грешника. Наконец, видно надоела ему молчаливая роль, а потому возрыдал он.

– Раскаиваешься ли ты, сын мой, в своем упорстве.

– Каюсь, батюшка.

– Открой же нам истину, во всей наготе ее. Подобно солнцу лучезарному подлежит воссиять ей. Не убойся мзды, но вспомяни прощенного на кресте разбойника; не отчаивайся, сын мой, в сотворенном тобою тяжком грехе, ибо приемля достойную мзду, почем знаем мы, что не явишься ты превознесенным там, где несть ни болезней, ни воздыханий, почем знаем мы, что за покаяние не уготовано тебе место на лоне Авраамовом? Итак, раскаиваешься ли, сын мой?

– Каюсь, батюшка.

– Реки же?

– Да что мне речь-то?

– Замыслил ли ты в сердце своем убийство брата своего арестанта Зубастова?

– Какой он, вражий сын, брат мне.

– Не изрыгай ругательств в сию торжественную минуту, но со слезами покаяния глаголь: замышлял ли сие убийство?

– Знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю. Да разрази меня на сем месте господь, коли я что знаю. Одни все пустые слова на меня.

И так – пошло прахом: ни тексты, ни державинские стихи, ни цитаты – ничего не помогло.

Обыкновенно «мыльные пузыри» заключаются очень просто. Пишешь, пишешь всякую белиберду, наконец, надоест видно и арестантам играть комедию, поновее выдумать захочется, ну и явится главный виновник, из-за которого «весь сыр-бор загорелся», к смотрителю.

– Дозвольте мне, ваше благородие, к господину следователю отправиться.

– Зачем?

– Важные обстоятельства по моему делу открыть.

Идет открывать важные обстоятельства.

– Что тебе надо? – спросишь.

– Да вот что, вашеско благородие: я все неправду вам показывал.

– Как неправду?

– Так-с. В болезнях пребывал, беспамятством одержим был. От того и неправду показывал…

– Что же правда-то?

– Никакого злоумышления на жизнь мою не было, и оговаривал я все по-пустому. Так и запишите, вашеско благородие: в беспамятстве, мол, людей понапрасну оговаривал, теперь же покаяние чистосердечное приносить, терзание совести ощутил, что людей через себя неприятностям подвергал.

И разлетелся мыльный пузырь острожной жизни! А славный такой был: большой, раздутый, с разнообразными переливами света, с отражениями различных фигур.

Впрочем, «мыльные пузыри» не проходят бесследно: новички арестанты над ними очень хорошо практикуются; месяца два не пройдет, как человека, посаженного в острог, узнать бывает нельзя: опытность, значит, приобрел, житейской мудростью проникся. Метаморфоза под влиянием острога особенно заметно сказывается на крестьянах, совершивших преступление.

Крестьянин, дальше плетня своей деревни или много-много базарной площади ближайшего городишка ничего не видавший и совершивший преступление, обыкновенно не задает много работы следователю. Происходит это потому, что большая часть крестьянских преступлений совершается в минуту увлечения, без обдуманных заранее шансов на успех скрыть их, без хитро проведенных обстоятельств, могущих замаскировать виновного.

Новичок сознался, уличен обстоятельствами и попадает в острог. Перед ним начинают пускаться мыльные пузыри, его заставляют принимать в них непосредственное участие. Острожные берут новичка в науку, и, благодаря их опытности, метаморфоза быстро совершается.

Я много раз наблюдал эти метаморфозы. Надо отдать должную справедливость наставникам: они мастерски знают свое дело.

Побывшего недели три-четыре в остроге новичка опять следует спросить: «для дальнейшего уяснения некоторых обстоятельств», но увы! Вместо уяснения, выходит такая непроницаемая, мастерски составленная путаница, что слушаешь и не веришь: тот ли это человек, который еще так недавно перед тобой находился? Откуда он нахватался таких премудростей? Чего-чего только нет в его ответах: и статейками подпирает, и присягу в невинности своей перед алтарем Всемогущего Творца готов принять, и беспамятство с головокружением на него прежде находило, и свидетели по злости все ложно показали… Слог… и тот даже переменился: книжно-деловой стиль.

«Да откуда же все это является?» – в недоумении спрашиваете вы самого себя.

Дело выходит простое: школу новичок прошел хорошую, нотации читаны ему были приличные, да и меры крутые принимались, «чтобы понимали дурни, что их уму-разуму учат, об их же головах заботу имеют».

Впрочем, вообще надо заметить, что русский человек не умеет себя хитро держать при следствии: он или сознается в преступлении, или понесет такую непроходимую ерунду, что на каждом шагу уличается во лжи. Например, десять человек видели, как он замок ломал, а он знай толкует себе одно, что с приятелями в кабаке в это время прохлаждался; спросят приятелей, а те и в глаза его не видали. Изворотливость встретишь только как исключение, да и то в людях «образованных», бывалых. Мне приходилось иметь дело и с другими нациями: те (Боже упаси заподозрить меня в каких-либо пристрастиях! Я передаю то, что видел, наблюдал), пожалуй, почище будут: врут тоже напропалую, но только тогда, когда знают, что их или уличить нечем, или уличить очень трудно; в противном же случае стараются давать свои ответы так, чтобы между ними и уличающими обстоятельствами не было резко бросающейся разницы, чтобы они имели в себе все признаки «законной» истинности.

Это тоже своего рода мыльные пузыри.

Немцы все больше на туманность бьют, национальный свой характер выдерживают.

Из лавки одного купца кондитерских припасов рублей на полтораста пропало. Купец изъявил подозрение на своего кондитера, немца, и приходившего к нему каждый день товарища, тоже из немцев. У немцев сделан был обыск, поличное найдено. Сомневаться в виновности детей Германии было нельзя: все, что было в мастерской, было и у них, с теми же клеймами, в той же посуде, того же качества. Прежде всего немцы в гонор вломались.

– Мы честные немцы, мы не русские, мы воровать не умеем. Наше дело честной работой заниматься, – говорили обиженные.

Стали немцев по одиночке спрашивать.

– Где же вы взяли найденные припасы?

– Мне их брат привез.

– Откуда?

– Из Нижнего.

– Давно ли?

– Две недели тому назад.

– На чем приехал ваш брат?

– На пароходе.

– На каком?

– Не знаю.

– Долго ли он пробыл здесь?

– Всего несколько минут.

– Кто его видел?

– Никто не видал.

– А из живущих в доме, где ваша квартира?..

– Он у меня не был, я его встретил у ворот своего дома с мешками: передав их мне, он тут же отправился.

– Кто ж видел, когда вы несли мешки?

Пауза.

– Это было очень рано: все еще спали.

– Как же вы узнали, что приехал ваш брат?

– Я на прогулку вышел.

– Как мог нести ваш брат на себя такие огромные мешки?

Новая пауза глубокомыслия со стороны «честного» немца.

– О! Мой брат силен, как Самсон.

– Каким же образом на мешках могли очутиться клейма купца Дорожина, когда они прибыли из Нижнего.

Еще пауза.

– Стечение обстоятельств. О! Много есть таких вещей, которые трудно объяснить.

О труднообъяснимых вещах немец чуть ли не целый час говорил, туманно так, что страх.

– Куда же отправился отсюда ваш брат?

Немец предался снова глубокомыслию: надо было родить такое место, откуда вытребовать брата для справок было бы не совсем удобно.

– В Константинополь!

Порешив вопрос о местопребывании брата, немец с торжеством посмотрел на меня: каковы, дескать, мы, немцы, суньтесь-ка вы, русские, да выдумайте такую штуку!

Подлинно русский этого не выдумает.

Купно немцы тоже врут жестоко. Нужно мне было у немцев повальный обыск сделать, собрал я всех наличных колбасников, булочников, столяров, слесарей. Народ явился все благообразный; после присяги пастор приличный случаю спич сказал, немцы все головой ему в такт мотали. А как пошли философы после присяги врать, так и оказалось, что они все сродни константинопольскому туристу.

С татарами мне тоже часто приходилось иметь дело, по конокрадству все больше. Татарин никогда не сознается. Кажется, на месте преступления поймали, чего уж разговаривать, сознавайся, а он вам такой мыльный пузырь пустит, что вы и рот разинете.

Татарин лошадь слямзил, но неудачно, за ним в погоню. Нагнали так, что не успел даже соскочить с воровского, и привели ко мне.

– Помилуй, бачка! Отпусти!

– Да как же я тебя отпущу, когда тебя поймали на воровской лошади?

– Не воровал я, бачка.

– Каким же образом ты на ней верхом-то очутился?

– Шел я, бачка, полем. Три человека лошадку ведут. Садись, бают три человека, собака-татарин, на лошадку. Убьем тебя, собака-татарин, коль не сядешь на лошадку! Бачка, жизнь жалел, садился на лошадку!

Татарские ответы вообще отличались особенной изобретательностью. Молодец народ!

Но довольно о подобного рода мыльных пузырях. В заключение скажем несколько слов «о благородных» уже мыльных пузырях.

По одному из мыльных пузырей, именно по делу о краже денег у арестанта из дворян, Чужедольского, привелось мне производить следствие: то есть играть впустую, любоваться блестящими проблесками острожного остроумия, а самому разыгрывать жалчайшую роль переливателя из пустого в порожнее.

По делу Чужедольского следовало допросить арестанта Троянского. Фамилия арестанта указывает его происхождение: Троянский был из дьячковских детей, обучался в местной бурсе, дошел до «философских дебрей», в них запутался и был изгнан из храма наук с непохвальной аттестацией: за леность и нерадение, а наипаче за пьянство и за дурное поведение. Исключитенный Троянский отправился было к отцу своему; но и оттуда, сблудив с дочерью управляющего именем, также со срамом немалым исторжен был; в период времени между исторжением из отчего села и вторжением в острог Троянский скитался из угла в угол по губернии, все больше по писарской части: у становых приставов, депутатов и представителей губернской бюрократии средней руки. Впрочем, на местах Троянский засиживался не подолгу и отовсюду «извержен бысть» за то же пьянство и озорство своего характера. Троянский был малый очень умный, но сначала бурса, потом последующие скитания испортили его страшно. В острог Троянский попал прямо из кабака, где в последнее время было его главное местопребывание и где он тоже занимался все больше по писарской части: фальшивые паспорта приготовлял.

После официального спроса я разговорился с Троянским об острожном житье-бытье вообще и о его, Троянского, в особенности. Троянский стал припоминать свое прошлое.

– Я больше в писарях жил. Славное житье, Дмитрий Иванович, писарю: уважают тебя больше самого пристава, тем паче, как он-то из лядащих[6] попадется.

– Ну, таких-то на редкость.

– Всякие бывают, Дмитрий Иванович; другой двух слов написать не умеет; за него все делишки обделываем. Нет уж, вот у господина Ваницкого так житье было!

– А кто это такой господин Ваницкий?

– Он-с в губернском правлении служит, только командирован был для поверки ревизских сказок в Бабинский уезд. Он меня на время в писари к себе нанял.

Предупреждаю моих читателей: я не рассказываю «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой». Я производил свои наблюдения, плодом которых являются настоящие «записки», во времена очень и очень недавние. Прогресс, благодетельная гласность и проч. и проч. были в то время в сильнейшем ходу, далеко больше, чем теперь. Словоизвержение было тогда любимейшим занятием: всякий гражданин языкоблудствовал наиусерднейшим манером…

Но возвратимся к разговору с Троянским.

– Чем же житье-то у господина Ваницкого было преотменное?

– Да помилуйте-с, нам с ними почету было, точно попам на Пасху. Человек молодой еще, господин Ваницкий, а уж такой шустрый, что любого острожного за пояс заткнет. Уж очень в разуме-то они состоят.

Я молчал, зная, что острожному стоит только разговориться.

– Бабинский-то уезд весь чувашлишками, мордвой набить народ все смирный, не мудреный, другой всю жизнь из деревни не выезжал, только дурак его по зубам не колотил. Так уж какие мы с ними штуки не выделывали. Потеха-с!

Троянский засмеялся приятным воспоминаниям.

– Какие же вы там штуки-то выделывали?

– Первое дело, Дмитрий Иванович, как приедешь в деревню, сейчас старшина является: «Што, бачка, твоей милости угодно?», а ты точно генерал какой приказ отдаешь: «Мне штоф, а их высокородию четверть каждый день, да штоб всякие припасы были наилучшие, насчет девок тоже».

– И являлось все?

– Еще бы-с. И придумал же в эту пору господин Ваницкий штучку одну. Важнец штучка! Раз, пообедамши, говорит он мне: «Поезжай ты, душа моя, в Бабинск, да купи мне там две дюжины пуговиц форменных: фортель мне в голову пришел!» Я, знаете, тем же часом в городе, все, что следует, исполнил… «А ну, говорит, нашивай мне еще два борта, да вот здесь на груди побольше нашей». Нашил я господину Ваницкому пуговиц чуть ли не на всем виц-мундире и старые вычистил, сложно жар все горят. Приехали после того мы в большущее чувашское село, Ахчаки прозывается, и народ велели собрать. Господин Ваницкий четырехбортный виц-мундир надел: «Бери самую большую книгу, да за иной к народу иди!» Выходим. Чувашлишки так все с диву и дались, как увидали господина Ваницкого в пуговицах всего, впервой знаете, другие со страху шапки даже скинуть забыли. Как рявкнет на них Павел Иванович: «Шапки долой, сволочь!» Страху-то еще больше напустил. «Я, – говорит, – царев посол, ревизию послан производить. Старшина!» Вышел старшина ни жив, ни мертв, как лист дрожит. «Все налицо?» – «Нету-ти, бачка». – «Как, я разве бачка? Да ты с кем, такой-сякой сын, говоришь? А, с кем? Знаешь царева посла?» За бороду старшину. «Чтобы были у меня все на лицо!» И уж задавали страху этими пуговицами; так о нас и молва пошла, что набольшего человека к чувашам послали, царева посла: для того его и пуговицами наградили.

Троянский даже вздохнул от воспоминания малинного житья.

– И верите ли, Дмитрий Иванович, – продолжал он после краткой паузы, – коли богатое село, так по гривеннику с души, а коли бедно больно живут, так по пятачку… меньше не брали-с…

Вот-с какого рода пузыри пускают благородные особы. Как подраздумаешься да приглядишься вверх и вниз, так и оказывается, что наши-то пузыри выходят почище острожных. В наших сути больше и кругозор шире; благородные, значит, а потому и дела ведем на благородную ногу…

Наболевшее

В последних числах октября 18… года я получил такого рода извещение:

«Сего двадцать второго октября, проживающая в Козьей улице солдатка Яковлева была ранена в грудь ножом. Для излечения от такой раны оная Яковлева отправлена в городскую больницу; подозреваемый же в нанесении ей раны рядовой Степан Прокофьев содержится на главной гауптвахте. О чем городская полиция и имеет честь уведомить Вас для производства следствия».

К лаконичному уведомлению полиции был приложен складень-нож, четверти в полторы длиной; на остром конце ножа осталось несколько засохших кровавых пятен.

Чтобы дополнить и пояснить лаконическое уведомление полиции, я отправился в больницу. Дежурный лекарь сказал мне, что раны Яковлевой хоть и очень серьезны, но что она в настоящее время находится в полном сознании и разговор не может особенно болезненно действовать на нее.

Я освидетельствовал Яковлеву: на ней было три раны, одна на груди и две на руках, выше локтя; особенно была глубока грудная рана. Кроме того, у Яковлевой были изрезаны пальцы, которыми хваталась она за нож, чтобы предохранить грудь от ударов. Дарье на вид лет двадцать шесть, лицо ее было некрасиво.

– Ну что, Дарья, как ты себя чувствуешь? – спросил я больную, когда фельдшер окончил перевязку.

– Ничего, батюшка, только уж очень больно.

– Кто это тебя, Дарья?

Дарья открыла глаза и посмотрела на меня.

– Да вот он, злодей-то мой… Кому больше.

– Кто? Степан Прокофьев, что ли?

– Он, он сгубил мою душеньку.

– Да за что же он тебя?

– Ну, поди ты с ним, и сама не знаю за что; так вот взошло в голову, смутил окаянный, он меня и прысть.

– Да что же ты, жила, что ли, с ним?

– Как же, батюшка, не жить. Вот уж четвертый год таскаюсь с ним. И допрежь со свету белого согнал совсем, а уж это, подико-сь, и не знай што.

– Стало быть, он и прежде с тобой дурно поступал.

– Известно дело, человек взбалмошный: вступит что в голову, вынь да положь ему, убью, говорит, как собаку убью.

– Отчего же ты не бросила его?

– Глупость то наша женская. Ну вот так, словно обошел он меня чем.

– Да ведь была же какая причина, что решился он на такое дело. За него спасибо не скажут, Степан знал это.

– Какая причина. Да просто безо всякой причины. Мы, знаете ли, живем теперь в бане: хозяйка из горницы нас выгнала, постояльцев на ярманку пустила. Вот сижу я на полке да вяжу чулок, а он Прокофьев-то, и приходит ко мне. Ну, сперва стал разговаривать так хорошохонько, чистый понедельник, мол, в ротной бане был. А там и говорит мне: дай ему на полштофа, опохмелиться дескать после прощеного дня хочу. Я ему и молвлю: где я тебе возьму на полштофа: черного-то хлеба нет, не токмо што водки. Пристает – заложи ему что с себя. Да чего, говорю, заложить, одна у меня гуня-то, да за нее и шкалика напросишься. Ну, я замолчала, и он ничего. Потом опять разговоры повел; стал он меж прочим говорить: пойдем с ним в кабак, деньги у него есть на косушку; я не в час и молви: какое нынче в кабак, ноне добрые люди в рот ничего не берут, а ты в кабак зовешь. Нет, все злодей не унимается: пойдем да пойдем; я не иду, он меня за рукав схватил, тащить стал с полка, рукав у платья оторвал, потом за руки стал тащить; я знаешь упираюсь. А на ту пору на столе около полка ножик лежал, он схватил его, да как прыснет меня в грудь: «Так на же, говорит, тебе, стерва, чертовка проклятая!» Я было схватилась за ножик, а он вырвал его у меня из рук, да вдругорядь прыснул. Я так не вспомнилась. И не знаю, что было уж.

Дарья, приподнявшись при последних словах, опять упала на подушки и стала тяжело дышать. Я отошел от нее. Во все время рассказа, даже и тогда, когда вырывались бранные слова, я не заметил, чтобы Дарья была возмущена поступком Прокофьева.

Через несколько минут Дарья начала опять ровно дышать, я подошел к ней.

– Неужели тебя Прокофьев только за это ударил? Ты, быть может, скрываешься передо мной, сама в чем виновата перед Степаном?

– Что мне, батюшка, перед тобой таиться, может, и жить-то мне час какой остался, у Бога не скроешься; я и священнику на духу вчерась тоже сказала, что и тебе, не веришь мне, у него спроси, он все поведает тебе.

– Ты, быть может, неверна была Прокофьеву, других любовников имела, он узнал, да и осердился на тебя.

– Чай, не первый день живу с ним? Четвертый год таскалась. У публичных, кто деньги дает, тот и любовник. Только что Степан не из таких был у меня, один и был не в уряде с другими. Те што: придут да уйдут, а этот сердешный был даром.

– Разве ты публичная?

– Публичная.

– И Прокофьев знал об этом?

– Кому же и знать-то как не ему, с первого знакомства знал. Ведь он на дню-то почесь раз десять придет ко мне. Вместе с гостями компанию водит, пьянствует.

После расспросов Дарьи Яковлевой я немедленно отправил требование, чтобы ко мне привели Степана Прокофьева. Прокофьев был молодой солдат с умным подвижным лицом, беспрерывное подергивание мускулов которого указывало на его раздражительно-вспыльчивый, холерический темперамент. Так как дело о нанесении ран Яковлевой было совершенно ясно (показание Дарьи подтвердила слово в слово другая, проживающая с ней женщина), то я полагал, что Прокофьев по первому же слову сознается.

– Что это ты наделал, Прокофьев? – спросил я его.

– Что такое, ваше благородие?

– Да Дарью-то как ты всю исполосовал.

– Никак нет, ваше благородие.

– Как нет? Разве не ты нанес ей раны?

– Не я, ваше благородие.

– Она прямо указала на тебя, рассказала причину твоего проступка.

– Врет она, ваше благородие. Разве у гулящих девок есть какая совесть, они ее всю по кабакам растранжирили.

Я переменил тотчас же тактику.

– Впрочем, действительно, мало ли что они болтают: им на слово-то верить нельзя.

– Всеконечно, ваше благородие. Она любовницей моей была да непотребностями занималась, я ей выговаривал, чтобы она эдакую жизнь бросила вести, работой там какой занялась: она вот единственно из-за того такой поклеп на меня и возвела.

– Да ты был у Дарьи, когда она ножом себя хватила? – спросил я у Прокофьева.

– Никак нет, ваше благородие, я в понедельник-то и не был у Дарьи.

– Как же ты узнал, что она над собой такое дело совершила?

Прокофьев задумался.

– В роте узнал, как взяли-то меня. Я знаешь, спрашиваю: за что это, братцы, меня берут.

– Кого же ты спросил-то?

– Не помню, ваше благородие. Уже оченно напугался я, отродясь не видал такого дела.

– Какого дела?

– Да вот, что взяли-то меня. Спрашиваю я ротных, а они мне и говорят: Дашку так и так, ты порезал, душу христианскую сгубил.

– Так ты и не был в понедельник-то у Дарьи?

– Не был, ваше благородие. Понапрасну она на меня такую беду взваливает.

Надо вам заметить, что Прокофьев, ударив в последний раз Дарью, кинул нож и бросился бежать, не разбирая дороги, по огородам, по сугробам домой. На полдороге его видели два солдатика его же роты, испуганного, бледного, и тотчас же догадались, что с ним случилось что-то неладное.

– А скажи, пожалуйста, Прокофьев, откуда ты бежал в понедельник, часа в четыре после обеда.

– Ниоткуда, ваше благородие, я дома был в эту пору.

– Как же тебя видели Стволов и Портупеянко.

Прокофьев вздрогнул и побледнел. Прошло несколько секунд молчания.

– Виноват, ваше благородие, – задыхающимся голосом едва слышно проговорил Прокофьев, – был у Дарьи.

– И ударил ее ножом?

Видно было, что в Прокофьеве происходила страшная борьба, сознаться или нет в своем поступке: на подвижном лице Прокофьева можно было читать все симптомы этой борьбы. Наконец, страх наказания превозмог.

– Никак нет, ваше благородие, – скороговоркой, почти закричал Прокофьев.

Я стал уговаривать Прокофьева сознаться, говорил, что полное сознание уменьшит наказание, что при произнесении приговора должны принять во внимание вспыльчивость, вследствие которой совершено преступление, а еще более раскаяние. Но Прокофьев не сознавался.

Во время моего разговора я заметил в некоторых местах шинели Прокофьева едва-едва видные темные, неопределенные пятна: только на самом конце полы осталось совершенно явственное маленькое кровавое пятно.

– Кто же так постарался над Дарьей?

– Сама, ваше благородие.

Я не ожидал подобного оборота: по положению ран на теле Дарьи ясно было видно, что показание Прокофьева нелепость.

– При тебе.

– При мне.

– Ну расскажи, как это было?

– Я, ваше благородие, пришел к Дарье-то, – начал с замешательством и остановками Прокофьев. – А она сидит на полке. Я с ней разговаривать стал: ты что, мол, не делаешь ничего, масленицу гуляла, али же и теперь гостей ждешь. А она, Дарья-то, ругать меня стала, что не в свои дела мешаюсь.

– Ну что же?

– Ничего, только что сильно ругалась, материлась.

– Когда же она ударила себя ножом-то?

– Ножом-то. Я стал ей выговаривать, а она пристала ко мне: дай денег на вино, голова, слышь, с похмелья болит. А я ей: какое нынче вино, день эдакой. А она, надо полагать, с досады и хватила себя ножом.

– Где же она сидела в эту пору?

– На полке.

– Что же она, слезла, что ли, с полка?

– Нет, так на полке и осталась; я как увидел эдакую беду, так с испугу, чтобы в ответ не попасть, и бежал.

– Стало быть, ты так и не дотрагивался до Дарьи?

– И не дотрагивался.

– Как же кровь-то на шинель к тебе попала?

Прокофьев взглянул на шинель и заметил на поле ее маленькое пятнышко.

– Не помню, ваше благородие, может, и дотрагивался.

– Как же это ты не помнишь?

– С испугу, а наипаче с вина.

– Разве ты пьян был на ту пору.

– Не вовсе пьян, а выпивши.

– Где ж ты пил вино?

– В кабаке, известное дело.

– В каком же кабаке?

– Мало ли их, разве упомнишь, в каком кабаке был?

– Ну, а как же у Дарьи вместо одной раны очутилось три и пальцы все разрезаны?

– Не могу знать, ваше благородие, разве я за все в ответе должен идти? И то вот безвинный в тюрьме сижу.

Несмотря на всю видимую несостоятельность показаний Прокофьева, несмотря на замешательство, которое обнаруживалось в нем после каждого вопроса, на противоречия с прежде сказанным, Прокофьев не отступал от того, что Дарья сама изранила себя и что показывает на него Прокофьева только потому, что он бранился за развратную жизнь.

Прокофьеву с Дарьей нужно было дать очные ставки. Я послал спросить Дарью, может ли она видеть Прокофьева, спросил медиков, не будет ли предполагаемое свидание иметь влияние на дальнейшее выздоровление Дарьи, оказалось, что препятствий ни с той, ни с другой стороны не было.

Без малейшего признака злобы, без гнева встретила Дарья Прокофьева. Мне показалось, что она обрадовалась, увидав своего любовника. Зато черные брови Прокофьева нахмурились, он крепко сжал губы.

– Вот Дарья, – обратился я к израненной. – Прокофьев не признает, что изранил тебя, он говорит, что ты сама себя ударила ножом.

И без того большие глаза Дарьи сделались еще больше, когда она услыхала последние слова.

– Как, я сама ударила себя? Что ты, Степан, в уме ли?

– Я-то в уме, а ты вот видно его пропила, коли на меня такую околесину несешь.

– Ах, Степан, Степан, грех тебе эдакие слова про меня говорить, пережила от тебя я много, сколько раз бивал ты меня, все молчала, а теперь душегубства мово захотел. Что я тебе сделала? На что последнее и то с себя снимала да тебе отдавала. За это, видно, смерти моей ты пожелал.

– А ты полно казанской сиротой притворяться, да небылицы рассказывать. Сама на себя руку подняла, да…

– Где у тебя совесть-то, зенки твои бесстыжие!

– У меня совесть-то при мне, а у тебя ее нет, известно что публичная…

– Что, публичная? Не таскался бы с публичной. Али ты думаешь, коль публичная, так и Бога забыла, клевету нести буду. Коли б знала я за тобой такие качества, глаза бы свои вырвала, чтоб не смотрели на тебя.

– Ну и вырвала бы.

– Окаянный ты эдакий, пуще света божьего любила я тебя.

– То-то у тебя на дню по десятку нашего брата бывало.

– По что же ты тиранствовал надо мной, коли денег тебе не давала? По что ж ты кровь мою день-деньской пил?

Укоризны Дарьи извели Прокофьева сильно. Видя, что очная ставка ни к чему не ведет, и боясь, чтобы волнение не подействовало вредно на здоровье Дарьи, я поспешил покончить сцену.

– Так, Дарья, он тебя ударил ножом?

– Он, завтра Богу ответ, быть может, придется давать, так и скажу, он, батюшка, пусть рассудит.

– Никак нет, ваше благородие, из злости баба городит.

– Бог тебя простит, Степан, не наносила я жалобы никому, сама застрадалася, вспоминаючи тебя. Тошнехонько мне за тебя.

Это были последние слова Дарьи Степану. Несмотря на предсказания медиков, что рана не опасна, Дарья умерла, не выходя из госпиталя. За день до смерти судорожно металась она на постели да звала Степана.

Прокофьев не сознался в преступлении. Но что Дарья была зарезана им, этот факт не подлежал сомнению. Теперь возникает вопрос: где же в самом деле причина преступления – неужели в отказе Дарьи идти в кабак? Купить полштофа водки? Полагаю, что нет, отказ Дарьи была только придирка, толчок, действительная же причина преступления должна была скрываться гораздо глубже. Впрочем, при отсутствии признания Прокофьева, при его скрытном, нелюдимом характере, выяснить эту причину чрезвычайно трудно.

Вообще же надо заметить, что в подобного рода преступлениях чаще всего приходится разрешать вопрос: как относился преступник к тем формам быта, в которых слагалась его жизнь, насколько сознавал он эти формы для себя благоприятными или неблагоприятными, ибо чаще всего в этих-то отношениях и последствиях, из них проистекающих, и заключается источник той болезненной раздражительности ко всем явлениям внешнего мира, которая человека с течением времени при положении дел in statu quo[7] доводит почти что до мономании[8] и до заявления себя преступником. На такие преступления нельзя смотреть как на нечто зародившееся и развившееся мгновенно, напротив того, путь их развития чрезвычайно медленный, последняя видимая причина есть только прикосновение к свежей ране, вырвавшее у больного мучительный крик боли, это песчинка, заставившая весы потерять равновесие, вся суть не в ней; само по себе прикосновение могло быть ничтожным, при других условиях прошло бы незаметно, но дело в том, что до этого времени организм настолько наболел, что и ничтожное прикосновение для него было равносильно прикосновению раскаленным железом.

В остроге задержался арестант по прозвищу Коряга, рассказ, каким образом он и за что попал в острог, должен выяснить перед вами несколько характер тех преступлений, последняя, видимая причина совершения которых так ничтожна, что взятая сама по себе (даже приняв во внимание крайнюю степень испорченности человека) ни в каком случае не могла иметь тех страшных последствий, которые, благодаря действию на личность неблагоприятных условий, явились как будто из него проистекающими.

Коряга был представителем типа волжских бурлаков и начал свое трудовое поприще тогда, когда бурлачество было в полном ходу, когда сама Волга была немыслима без угрюмой бурлацкой фигуры на ее берегах, без угрюмых бурлацких песен на ее волнах. Вышел на Волгу Коряга в первый раз лет пятнадцать, отмахал же он на ней в ранге бурлака ровно двадцать лет.

Коряга отличался геркулесовской силищей, овечьей незлобивостью и младенческим разумом. В качестве рабочей силы Коряга составлял золотое приобретение для нанимателя, и надо правду сказать, более насмеяться над Корягой, как одарив его нечеловеческой силищей и взамен предопределив расходовать даром эту силищу, судьба не могла. Впрочем, вплоть до острога Коряга молча переносил эту скверную шутку судьбы: ни одной жалобы, ни одного злобствующего, накипавшего слова никогда не вырывала из черноземной глыбы каторжная работа.

В работе для Коряги устали не существовало: нестерпимо ли палящая июльское солнце било с высокого неба самое темечко бурлацкой лохматой головы, порывисто ли холодный, насквозь пронизывающий сентябрьский ветер хлестал загорелое лицо, острые ли кремни до крови резали намозоленные бурлацкие ноги, для могучего ломовика было все равно: налегши всей своей широкой грудью на лямку, вывозил на своей спине чужое добро…

Только

Эх! Дубинушку охнем!
Эх! Зеленая, сама пойдет!
Подернем!

– неслось дикой мелодией по пустынному берегу, как воротила дубинушка тяжелую посудину только эхом перекатным отвечали горы, как певала дубинушка под тяжелой посудиной.

Зато радовалось сердце хозяйское, глядя на неустанную работу дубинушки, зато под убаюкивание ее пения слетали мирные сны к хозяйским пуховикам.

Ровно в продолжение двадцати лет каждая весна выгоняла Корягу с родимого пепелища на волжское приволье.

Поздней осенью угрюмый, молчаливый возвращался бурлак домой и кое-как смоклаченными грошами затыкал пророки нищенского рубища. В продолжение этих долгих лет жизненных соков из могучего тела было высосано довольно, но в младенческую голову Коряги, по-видимому, ни разу не приходил весьма простой вопрос: за что же в самом деле сосут меня? Что дают мне взамен моей крови? Куда же это даром расходуется несуразная моя силища? Только на тридцать пятом году разведенная с таким умением машина попортилась. Коряга своротил с дороги и прямо с волжского приволья попал в острожные заклепы.

В 18… году лето стояло одно из самых тяжелых, из самых страдных для бурлаков, нанявшихся плыть вверх по Волге, за противными ветрами приходилось работать больше лямкой, только по поздним заморозкам расшива, на которую нанялся Коряга, прибыла в Рыбинск. Долгая путина окончательно растрясла и без того небогатые бурлацкие машины, ничтожная заработная плата была вся проедена на харчах. Соколов голее побрели на этот раз по домам бурлаки.

Вслед за другими зашагал к дому и Коряга, только теперь он был еще молчаливее, еще угрюмее. Верст пятьсот отмахал Коряга, до села оставалось ходу на три дня. Близ деревни Осташковой попутал нечистый бурлака зайти в кабак; в какую форму облек нечистый все соблазны – не знаю, только Коряга послушал его, зашел в кабак и потребовал водки. Целовальник в осташевском кабаке оказался новый, с приемами не совсем свыкшийся: не спросив вперед денег, он исполнил требование бурлака. Залпом выпил Коряга поданное вино и спросил еще; и это требование было исполнено; с прежней жадностью и последняя порция принялась бурлацкой утробой, еще спросил Коряга водки… Догадался, наконец, целовальник, что с таким питухом и в таком укромном месте можно на бобах остаться и стал требовать за прежде выпитое вино денег. В ответ на требование со стороны бурлака последовало матершиничье, целовальник навязчивее стал приставать за деньгами – тоже матершиничье. Видя безуспешность своих требований, целовальник, не соразмерив силы своей с силищей перед ним стоящего, схватил Корягу за горло…

Но это движение со стороны целовальника и было песчинкой, заставившей опрокинутого весы прикосновением, вырвавшим из наболевшего за двадцать лет бурлацкого организма мучительный крик боли.

Целовальник схватил Корягу за горло, но тут-то в первый раз, отуманенная зеленым вином да жизнью каторжной, уже ясней заявила о себе бурлацкая натура, приподнялся Коряга и что было мочи ударил целовальника по виску.

В ударе, обрушившемся на невинную голову, сказалось все пережитое бурлаком прошлое, все ожидаемое им будущее, а потому можно представить и сколько силы сконцентрировалось в этом ударе: с ног слетел целовальник, да тут же Богу душу и отдал.

Коряга мог легко скрыть свое преступление: в кабаке, кроме целовальника да одиннадцатилетней девочки, притаившейся за перегородкой, никого не было, кабак стоял от деревни на отлете, дело близилось к ночи, в нескольких шагах чернелся бесконечный лес, но обезумевший бурлак и не думал о последствиях совершенного преступления. Перед ссорой, закончившейся убийством, целовальник нацеживал из бочки в ведро водку, покончив разом счеты с двумя жизнями, Коряга схватил это ведро и жадно прильнул к нему губами…

Много ли на этот раз выпил Коряга, сказать трудно, но полагать надо много, потому что через несколько минут и сам он, мертвецки пьяный, растянулся на полу рядом с убитым целовальником. Так пьяного и накрыли убийцу.

Последняя страница

По делу Прокофьева мне нужно было спросить в качестве свидетеля девушку, жившую с Дарьей и видевшую весь ход происшествия. Надежда Чоботова (так звали свидетельницу) была зачислена тоже в число публичных. Я послал к Чоботовой повестку, но мне сказали, что она больна и никак не может явиться к следствию, я к ней отправился сам.

Я много видел страшных, поражающих картин бедности, одинокого, глухого страдания, видел, как умирали арестанты в острогах, солдаты в госпиталях, но все это не оставляло по себе такого подавляющего впечатление, как вынес я из жилища Чоботовой. Везде смерть встречали какое врага, с ней завязывали страшную борьбу, несмотря на все ее гадкие штуки, все чего-то ждали все порешила с жизнью: в прошедшем для нее не существовало других воспоминаний, кроме как нищета да разврат, разврат голодный, из-за куска черствого хлеба, из-за гроша денег. В настоящем… но настоящее Чоботовой вы узнаете из рассказа.

На дворе март месяц, с крыши началась капель, в воздухе пахнуло приближением весны. В одном из самых глухих, отдаленных городских углов я нашел жилище Чоботовой.

– Здесь, что ли, жила Дарья Яковлева? – спросил я какую-то попавшуюся мне старушонку.

– Это зарезана-то?

– Да.

– А тебе на что ее, родимый?

– Мне не ее надобно, а другую, что с ней проживала, Чоботову.

– Чоботову? Нет такой здесь, нет.

В это время подошла к нам еще растрепанная старушонка.

– Федулиха! Слышь, какую-то Чоботову спрашивают, у нас таких нетути?

– Чоботову? До твоей милости не Надьку ли разно-глазу надо?

– Она, что ли, с Дарьей жила?

– Она.

– Ну, вот к ней-то меня и ведите.

Через нечистый, навозный двор мы подошли к землянке.

По городам небогатые люди, а в деревнях все вместо бани строят землянки. Только самый неприхотливый вкус да самый твердый организм могут выдержать подобную ванну. Я не вдаюсь в описание землянки, потому что надеюсь, что каждый видел их. Как жилище по удобствам она стоит ниже всякой собачьей конуры. Когда я вошел прямо со двора в показанную мне землянку, я сначала ничего не мог рассмотреть. В землянке было почти что темно (хоть всего и был второй час дня): она освещалась какой-то скважиной в четверти полторы величиной вместо стекла, наполовину замкнутой тряпкой, дым и чад, наполнявшие землянку, ели глаза, на совершенно черных, закоптелых стенах каплями собралась сырость.

Прошло несколько мгновений, и я привык к темноте и чаду.

– О-ох! – раздалось в одном углу. Я обернулся в тот угол, откуда послышался стон. На лавке была навалена куча отвратительно грязных лохмотьев, под ними что-то шевелилось.

– Кто тут? – спросил меня слабый грудной голос.

– Мне нужно Надежду Чоботову, это ты, что ли?

– Я, что вам угодно?

Из-под кучи лохмотьев, состоявших, как потом я рассмотрел, из теплой юбки и из клочьев изорванного салопа, показалась сначала женская голова, а потом и туловище. На девушке была рубашка какого-то серого от грязи цвета.

Надежде Чоботовой было не больше двадцати трех – двадцати четырех лет: как видно, когда-то она была очень недурна собой, худоба ее лица была поразительна, болезненный, порой вспыхивавший румянец еще более усиливал впечатление, оставленное молодым изможденным лицом умирающей. Удушливый кашель прерывал почти каждое слово Надежды, на полу около нее заметны были кровавые пятна. Я застал едва ли не последние минуты борьбы между жизнью и смертью.

Я сел на полу около Надежды; в неплотно притворяющуюся дверь, выходившую прямо на двор, несло холодом. Я хотел прихлопнуть дверь.

– Оставьте, ведь она все так. Видите, какой холод здесь. На дворе теплее. Весна ведь скоро, а у меня зуб на зуб не попадает, закоченела вся. О-ох!

Девушка закашлялась.

– Что с тобой, Надежда?

– Чахотка, – ровным спокойным голосом прошептала Надежда свой смертный приговор, но в этом наружном спокойствии сказалась вся страшная драма, ею пережитая.

Страдалица смотрела прямо в глаза смерти, она ждала ее со спокойствием безнадежного отчаяния, со спокойствием до конца разбитой жизни. Ни проклятия, ни мольбы не слышались в приговоре. Надежде было все равно: ей нечего и неоткуда было ждать, некому и не за что было отвечать.

Я начал было успокаивать Надежду, говорить, что болезнь ее не так серьезна. Надежда меня слушала спокойно, ровно, как слушает человек противоречие в деле, им окончательно и навсегда порешенном.

– Нет, уж я знаю, что чахотка, мне лекарь намедни сказал, как ходила я к нему… я скоро умру.

– Полно, Надежда, зачем же умирать?

– А жить-то зачем?

Я не нашелся, что ответить Надежде.

– Жить-то зачем мне? – продолжала Надежда. – Вы думаете, что ваша жизнь, то и наша. Побыли бы вы на нашем месте.

– Я знаю, что тяжело.

– Уж так тяжело, что и сказать вам не умею, жалеть нечего, один конец, по крайности знаешь, что покойно лежать будешь. Никто обижать тебя не будет. Всякий норовит теперь насмехаться над тобой. Вдругорядь с голоду мрешь, пляши, говорят, песни пой. А как не послушаешься? Одно слово, гуляща… Ну…

Надежда не договорила свой мысли, ее стал душить кашель.

– Гулящая! Словно сердца нет у гулящей. Словно не живой человек гулящая, ломоть отрезанный. Кабы знали, да ведали они, как сердце у гулящей. Нешто ей самой нравится эта жизнь? Не стыдно в глаза людям смотреть? Что пьем-то мы. Да не пить-то как, хоть на минуточку горе свое забудешь, сраму не помнишь. Ведь пальцем на тебя все указывают. Смеяться, да бесчинствовать все умеют, а нет, чтобы пожалеть. Ведь вот собака другая лучше, чем я, издыхает.

– Неужели ты одна лежишь здесь, никто не присмотрит за тобой?

– А неужто кому дело есть? Известно, гулящая.

– Кто же тебе есть носит?

– Есть-то? Да Федулиха, коль вспомнит. Ругается все: «скоро ль издохнешь, говорит, в убытки только вводишь». Хоть бы смерть-то скорее пришла.

В это время в закоптелое, разбитое окно пробрался солнечный луч и упал на бледное, изможденное лицо умирающей, на грязные лохмотья, прикрывающие ее тело. Злее насмешки над человеком, как этот луч, говорившая жизнь, напоминавший радость, судьба не могла придумать. Она была так же безучастна к надежде, как те люди, что заставляли ее голодную петь и плясать в своих пьяных оргиях, что с ругательством бросали ей, умирающей кусок черствого хлеба.

– Вот днем все как-то легче, слышишь, что люди ходят, а уж ночью очень тяжело. Ведь одна все лежу, и сна-то нет, кашель замучил. И воды-то некому подать, намедни вот тут поставила кувшин – замерзла.

– Ты хоть бы в больницу шла, там, по крайней мере, людей видишь, все легче! Там и тепло есть.

– Да ведь там деньги спрашивают с нашего брата. Да вот Софья недавно лежала в больнице, так жаловалась, все говорит уж так там нехорошо, почитай есть не дают.

Я сам знаю очень хорошо положение наших больниц, но проведя параллель между ними и землянкой Надежды, я нашел, что больница все же имеет преимущество, а потому стал уговаривать Надежду перейти в больницу, принимая на себя хлопоты поместить ее там даром.

– Нет, не пойду, недолго осталось… Ведь вон барбоска сдох уже недавно во дворе, а мне кто не велел. Не велика барыня…

– Есть, что ли, у тебя кто родные?

– Были, и отец был, и мать была, теперь не знаю. Чай, и теперь живы, знать-то меня не хотят. Да мне все одно, недолго…

Надежда опять закашлялась.

– И там жизнь не красна была. Рада вырваться была, да не на радость вырвалась.

Отец Надежды Чоботовой был незначительный чиновник, хорошенькая дочка его привлекла внимание одного уездного франта, тот соблазнил ее, жил с ней года два, потом бросил.

От него Надя перешла к другому и, идя обычным путем, дошла до страшного конца.

– Не насмешничайте над нами, и без того нам тошнехонько, и без того смерти ждешь. Ведь не больно старуха я, и двадцать третий год пошел, а я словно век целый жила, глазоньки бы мои на свет божий не смотрели, опостылел он мне. – О-хо-хох, как тошнехонько мне!

Больная стала метаться, глухой кашель все сильнее и сильнее стал душить ее, глаза Надежды налились кровью.

– О-ох, смерть моя пришла, – стонала Надя.

Я только мог через неделю опять навестить Надю. Та же Федулиха встретила меня.

– Что Надя? – спросил я Федулиху.

– Скончалась-та, родимый.

– Как скончалась?

– Вчера еще, вечером. Так-таки и померла. Горемычная ее головушка.

Не слушая Федулихи, я бросился в землянку Нади. В том же углу, под теми же грязными отрепьями лежала покойница, и так же, как и прежде, луч солнца, прокравшись в разбитое окно, освещал ее бледное лицо. Никто не видел, как умерла Надя. Без зрителей, без слез, без участия, прикрытая лохмотьями, покончила свой расчет с жизнью «гулящая» страдалица.

Дядя Фома

Из партии арестантов, посланных на работу в сад к одному из местных купцов, двое бежали. На другой день мне дали знать о побеге, и я отправился в арестантскую роту, чтобы переспросить всех бывших в одной партии со сбежавшим.

– Как тебя зовут? – обратился я к одному из арестантов лет под пятьдесят.

– Фома не помнящий родства.

– Скольео тебе лет?

– Пятьдесят два года…

Продолжая отбирать формальные показания, я спросил Фому непомнящего: на сколько лет по приговору суда он заключен в арестантские роты.

– На десять лет.

Такой ответ удивил меня: срок содержания бродяг, по нашему законодательству, не простирается свыше одного года.

– Кроме заключения в арестантские роты не был ли ты еще чем наказан?

– Тремястами ударами шпицрутенов.

Это уже окончательно выходило из уровня обыкновенных наказаний, налагаемых на бродяг, и еще более заставило меня обратить внимание на Фому не помнящего родства.

– Не может быть, чтобы ты был судим за одно бродяжничество, стало быть, ты совершил другие преступления? Бродяг так не наказывают.

– Никак нет, ваше благородие, судим за одно бродяжничество.

Я обратился к находящемуся при следствии депутату за разъяснением недоразумения.

– Скажите, пожалуйста, не знаете ли вы, что это значит?

Офицер засмеялся.

– Вы не знаете, Дмитрий Иванович, что это за гусь, Фома? А вы спросите-ка его, что нашли у него на спине, как поймали его да стали судить?

– Что же у тебя нашли, Фома?

Фома тоже усмехнулся.

– Да не знамо что, ваше благородие, люди сказывают, что кнут да палки.

– Как кнут да палки?

– Да так, ваше благородие. Как потерли спину сукном, да оглядел меня лекарь, ну и порешил, что де прежде был наказан и кнутом, и палками.

Я взглянул пристальнее на Фому и увидел на загоревшей коже лба его едва заметный, в виде белого рубчика, знак каторжного клейма.

– Ну, брат Фома, ты видно, в самом деле бывалый и с каторгой знакомство вел.

– Бывалый не бывалый, а на своем веку виды видывал.

– Да что, Дмитрий Иванович, – вмешался депутат. – От кнута до палки у него во всем теле ни одного сустава вы не найдете цельного: он и на ухо-то одно был глух, и рука-то у него переломлена. Бедовый, одним словом, бедовый был.

Мой интерес к Фоме все больше и больше возрастал. Я сначала никак не предполагал, что стоявший передо мной невзрачный с виду человек, с лицом обыкновенным, веселым, имел за собой длинную историю, полную, быть может, кровавых, потрясающих эпизодов.

– Где это тебя угораздило, Фома, руку-то сломать?

Фома не принадлежал к числу тех упорно молчащих арестантов, от которых помимо односложных ответов вы не добьетесь ничего. Как арестант опытный, Фома очень хорошо знал, что в этом случае я спрашиваю его не как следователь, а просто как частный человек, и что его рассказы, без поименования местности и времени, не могут служить причиной изменения к худшему его участи.

– Мордва проклятая уходила, ваше благородие. Забрался я к одному, лошади больно были хороши, хотел прокатиться на них, да неладно сделал, услыхал мусульман. Я было туда-сюда, да что поделаешь, как вся деревня гонится за тобой. Отбояриваться хотел, да бьет-то не свой брат… Как стали, собаки, все лупить меня, так я думал, что из меня и дух вон, тут и смерть пришла.

– Ну что же, в суд, что ли, они тебя потом представили?

– Какой суд! Сами порешили и печать приложили такую, что до второго пришествия не забуду. Уж так, ваше благородие, били, что кости и теперь трещат. Подлинно, что небо с овчинку показалось.

– Еще диво, как они тебя тут же не укокошили?

– И так диво… Полагать должно, что они-то, видишь, думали, что мертвый, так за мертвого под овраг и свалили.

– Как же ты очнулся-то?

– Да спасибо такому же проходимцу, как и я: кабы не он, сдох бы в овраге, как собака…

Фома замолчал, я не прерывал его молчание.

Прошло несколько секунд.

– Ну уж подпустил же я им красного петуха, долго они не забудут Фому не помнящего родства.

– Всю деревню, что ли, вымахнул?

– Почитай что всю, а коли и осталась, так труба одна.

– А как деревня-то называется?

Фома взглянул на меня и улыбнулся.

– Деревня-то? Забыл, ваше благородие… Ведь я вам докладывал, что память тогда они же у меня отшибли.

– А глух-то ты от чего на одно ухо стал?

– Глух-то? Да от того, что глуп был с малолетства, по девкам часто таскался, чужих жен любил, уж такой лакомый был на этот товар, что и сказать нельзя… Хоть что хочешь бывало скажи, а уж пойду на то место, где он лежит. Коли бы не этот товар, так я бы в браслетах теперь не сидел, по своей волюшке на божьем свету хаживал бы.

– Плохое, брат, дело значит, любить этот товар?

– Плохое не плохое, только как раз такую же заплату вставят как и мне.

– Ну, чай, и ты в долгу не оставался?

– Зачем в долгу. Последнее дело оставаться в долгу.

– Что? Тоже, чай, помнить будут Фому непомнящего?

– Не знай, может, помнят, А может, и нет… Итак бывает, что память-то сразу пришибают…

– Ну, а ты пришибал?

– Ваше благородие, на том свете спросят, а на этом-то помолчать можно.

– Давно ты бездомничать стал?

– Давно не давно, а почитай что вас, чай, и на свете-то не было, как я матушку Россию из конца в конец стал мерить.

– Что, велика?

– Не маловата, а исходить можно, как не поленишься…

– Ты сходил?

– Я не исходил, что хвалиться, а на своем веку таких видывал, что почесь только там не бывали, где земля с небом сходится.

– Зачем же ты ходил-то?

– Зачем? По землемерской, значит, части служил, волюшку все отыскивал, да запропала она… В землю, бают, ушла, чтобы не своровал ее и там какой бездомовник.

– А признаться, желал бы я знать, как звали тебя прежде и что ты поделал на своем веку?

– Эх, ваше благородие, какая вам от того польза? Я и сам забыть бы хотел, как звали меня прежде.

– Вот, видите ли, Дмитрий Иванович, стало быть, гусь прежде был Фома, – вмешался опять депутат. – А у нас он сидит шестой год, так мы им и не нахвалимся. И поверьте, смиренеее арестанта во всей его роте нет. Знаете ли, что он делает целый день? Вы, чай, видели, что напротив арестантских камер, в одном коридоре унтер-офицеры живут. Народ все женатый, ребятишек у них пропасть. Фома, как с работы придет, так только и делает, что с детьми возится: игрушки мастерит, сказки рассказывает. Пуще своих отцов да матерей дети его любят. Так все дядей Фомой и зовут.

Я никак не ожидал такого конца. Должно быть, по выражению лица моего Фома угадал, что исход его скитальческой жизни крайне удивил меня и что я хочу спросить его, вследствие каких причин пришел он к нему.

– Укатали сивку крутые горки. Погулял молодец, пора и честь знать, – предупредил меня Фома на не успевшие высказаться вопросы.

– Одно в тебе нехорошо, Фома, – докторально сказала офицер. – В церковь ты совсем не ходишь, Богу мало молишься. Кабы не это, совсем был бы примерный арестант. Одно слово – молитва…

Но в ответ на увещевание Фома посмотрел на офицера так пристально, что тот замолчал, не успев кончить непрошеную проповедь.

Офицер вышел из комнаты, Фома подошел ко мне ближе.

– Ваше благородие, я у вас пришел милости просить.

– Какой?

– Нельзя ли попросить вам командира, чтобы расковали меня? Уж я не убегу никуда, бояться нечего.

В арестантских ротах существует закон, что если из партии арестантов, отправленных на работы, кто-нибудь убежит, то все остальные, как бы в наказание за то, что не донесли предварительно об умысле товарищей, заковываются в кандалы на неопределенное время, хотя, быть может, ни один из оставшихся на самом деле не знал, что замышляется побег.

– А что? Видно, тяжело в них?

– Тяжело-то не тяжело, ваше благородие, довольно стыдно. Человек-то я уж не молодой.

Я обещал Фоме похлопотать за него перед начальством, но начальство было неумолимо: Фому от кандалов не освободили.

Батька

– А вот и их батька, – сказал мне тут же офицер, указывая на вновь входящего арестанта, призванного для допроса по тому же делу о побеге.

– Как тебя зовут?

– Назырь Веллеулов.

– Из татар?

– Татарин.

– Что же ты, муллой, что ли, был, что тебя господин поручик батькой зовет?

Изменившиеся черты подвижного лица арестанта показали, что вопросом дотронулись до одного из больных мест, до одного из воспоминаний, которые хотелось бы забыть. Веллеулов горько улыбнулся.

– Их благородие изволит все шутить, потому и зовут меня батькой.

Веллеулов был обрусевший татарин: только незначительная разница в акценте изменяла его происхождению.

– Ведь он, однако ж, не зовет других батькой, от чего же тебя так величает?

– Я, ваше благородие, палачом был, вот они батькой меня и прозвали.

– Палачом? Как же ты сюда попал? Ведь не может быть, чтобы ты отслужил свой термин. Тебе всего лет тридцать. Да и палачи приписываются в крестьяне или мещане.

– Да я недолго и был им.

– Что же ты сделал, что опять попался?

– Из острога убежал.

– Что тебе за охота пришла? Ведь палачу житье хорошее: в иной раз водки столько, хоть вымойся, да и денег в придачу дадут.

– То-то и есть, ваше благородие, кому хорошее, а кому и нет. Вот Иван Захаров (имя одного заплечных дел мастера) не убежит.

– Чем же для тебя-то оно не хорошо было?

– И не знай что… Как учился на лубку, ну, думаю себе, дело легкое – валяй, только знай, а как привели живого человека, да как взглянул на него, а он стоит такой худой, жалостливый, кровинки в лице нет, словно мертвый, так у меня руки опустились: к кобыле его привязать не могу, стою, что твой столб. Уж частный ко мне подошел да палками пригорозил, так принялся справлять свое дело. Только и помню, как кричал он, сердечный, после каждой плети.

– Что же, ты после того сразу и бежал?

– Нет еще, ваше благородие. Ну, думаю, дело непривычное, обойдется. Повезли меня вместе со старым палачом в Зачурск женщину наказывать. Мужа, что ли, отравила. Иван Захарович привязал ее, да и подает мне плеть: «Бей, мол, ты, а я буду смотреть». Взял я плеть, а народу на площади видимо-невидимо. Кричат все: «Собака, басурман окаянный, порешит христианскую душу». А чего мне порешать, у меня ноги дрожат, из глаз в три ручья слезы катятся. Жалость такая на меня напала, что лучше сквозь землю провалиться, только бы не бить.

– Что же ты так ее и не наказал?

– Нет, три раза ударил. Да уж Иван Захарович плеть у меня из рук вырвал. «Баба, – говорит, – ты». Вот после этого-то я и думаю, не бывать, видно, тебе в мастерах, взял да тягу и задал из острога. Скоро только поймали, да вот сюда и засадили.

– Зачем же ты пошел в палачи? Ведь ты знал, за что берешься.

– Глупость, ваше благородие. Как есть одна глупость. Мне решение выходило, в Сибирь значит, ссылали. Больно от своей стороны далеко идти не хотелось. Я и объявил по начальству, что в палачи, мол, имею желание поступить.

Знамо дело, как бы я чуял, что со мной будет, так бы не то что в Сибирь, а и дальше куда пошел. Душа-то одна, что у татарина, что христианина, только что нас собаками кличут.

– А скажи, пожалуйста, за что ты прежде попался?

– Лошадь у меня увели, работать не на чем было. Что тут станешь делать: подушные требуют, работник-то в семье я один, а душ-то на мне четыре лежит. Я думал-думал, как быть, да ничего хорошего не выдумал, кроме того, что пошел в К-скую губернию, да там с поля первую лошадь и угнал. Опознали скоро, я человек не бывалый, с первого же слова сознался.

– Как же теперь семья-то без тебя?

– Семья-то? Не знаю как. А уж наболелся я о ней.

При напоминании о семье лицо Веллеулова приняло такое печальное выражение, на нем отразилась такая непритворная, простая грусть, что видно было, как мало лжи, как много правды заключалось в его словах, что он наболелся о ней. Много, знать, недоспал ночей Веллеулов, вспоминаючи своих малых детей, свой убогий дом.

Страшные люди сидят иногда в наших тюрьмах да в арестантских ротах!

Самоубийца

Кажется, что ни на одном языке нет слова, соответствующего нашему «пить до чертиков», да кажется, что ни у одного народа пьянство не выработалось в такое болезненно-безобразное явление, в какое выработалось оно у нас: и француз пьет, и англичанин пьет, и немец пьет, и пьют немало, по количеству вина еще больше нашего, но нигде не напиваются до чертиков. Где причина такого грустного явления? В личности ли, напивающейся до чертиков, в социальной ли атмосфере, подготавливающей личность напиваться до чертиков?

Ответить не трудно, стоит только вспомнить, кто у нас напивается до чертиков. Баловни счастья, те господа, что грязью обдают бедняка, плетущегося мимо их быстро несущейся кареты, пьянствуют и развратничают, но не пьют запоем; крестьянин, и тот чаще всего спасен от чертиков, от запоя – землей: земля привязывает его к себе, дает хоть и трудный, но все же постоянный кусок хлеба. Обыкновенно до чертей пьют мещане, пьют до чертей чиновники, словом, пьют до чертей люди, которых судьба преследовала постоянно, тиранила изо дня в день, люди, которые, ложась спать, не знают, что будут есть завтра, которым современное социальное устройство показало все, что есть в нем дурного, несостоятельного, люди, поставленные открыто против всех нападений, лишенные средств к защите, ни внутри, ни вне себя не находящие опоры. Выдвинутый силой обстоятельств в среду, требующую известной степени образования, мещанин, мелкий чиновник, вольноотпущенный и прочие воспитываются в идиллических картинах среды, посреди которой возвышаются родные пенаты: отец, запивая с горя, часто колачивал свою семью, вымещая на ней собственное унижение, его приятель – такой же бедняк и также запивающий с горя – был сам часто колачиваем в публике своей супругой. «Выпьем с горя!» – чаще всего раздавалось в ушах бедняка, с тех пор, как он стал впервые понимать значение слова, и это «выпьем с горя!», как припев к заунывной, надрывающей сердце песни, где только и было слов, что «нужда, кусок хлеба, семья да униженье», стало постоянно звучать в его ушах. «Уже не выпить ли мне с горя?» – было первое решение, пришедшее на мысль бедняка в тяжелую минуту испытания, а масса печальных воспоминаний, безотрадное настоящее и такое же будущее говорили ему; «выпей, выпей, все легче будет; хоть на минуту, да забудешься».

Мне раз привелось быть свидетелем страшной картины. Часов в десять ночи, запыхавшись, прибежал ко мне рассыльный.

– Пожалуйте, ваше благородие, человек зарезался!

– Кто такой?

– Чиновник Синицын.

Других сведений от рассыльного добиться было нельзя; я велел закладывать лошадь и поскакал на место совершения происшествия.

Синицын жил в одном из самых отдаленных переулков городишка, Низенькие, перекосившиеся дома, порой для предохранения подпертые шестами, тесно жались друг к другу; около каждого из них возвышалась огромная куча навоза, грязь в переулке была ужасная, лошадь едва-едва могла волочить ноги; наружность домов лучше всяких высок показывала, что в них приютилось все, что было горемычного, бездольного в городском населении.

У ворот одного домишка теснилось человек тридцать народу; я подъехал к толпе.

– Не здесь ли живет чиновник Синицын? – спросил я у чуйки, стоявшей впереди всех и о чем-то с жаром говорившей.

– Здесь, батюшка, здесь, под-ка ты с ним какой грех приключился, попутал, знать, окаянный, руки на себя наложил, – поспешила перебить других низенькая старушонка.

– А ты што язык-то свой длинный суешь, куда не спрашивают, вишь следовальщик, – проговорил кто-то в толпе.

Словоохотливая старушонка призатихла.

Меня ввели в комнату, всю облитую месячным светом; на полу лежала какая-то масса, прикрытая соломой, из-под нее по покатости пола текла кровь. Огромные лужи этой крови виднелись на постели. Приподняли солому, под ней лежал самоубийца. Я много видел умерших, но никогда не забуду такого страдальческого выражения, каким отмечено было лицо Синицына. Все физические и нравственные страдания, вынесенные покойником в продолжение долгой жизни, оставили здесь резкие, незабываемые следы; полузакрытые глаза покойника странно смотрели из-под густых бровей; стиснутые губы, казалось, заглушали последний вопль, готовый вырваться из чахлой груди, и без того, словно скелет, обтянутой кожей. Умерший казался еще бледнее, еще изнеможденнее от лунного света, падавшего на него. В комнате было душно, пахло кровью, труп еще не остыл.

Надо было сделать наружный осмотр. Покойник нанес себе главную рану ножом в живот, нож валялся тут же на полу; недалеко от ножа лежала несколько погнутая вилка. Я спросил женщину, у которой жил Синицын, как попала сюда окровавленная вилка.

– Да уж он как мучил-то себя, горемычный, что и сказать нельзя, мало что ножом брюхо себе распорол, да потом все вилкой себе тыкал. «Вон, – кричит, – окаянные». О-ох страсти-то какие! Нутро даже своими руками рвал.

Во время осмотра трупа я поднял вверх голову и вздрогнул: на меня с печки смотрело чье-то лицо, обросшее седыми волосами, чьи-то большие бессмысленные глаза? Несмотря на то что в комнате нас было человек шесть, по телу моему, под впечатлением этих неподвижно устремленных глаз, пробежала холодная дрожь.

– Кто это там? – спросил я тихо женщину.

– Да его же старик, отец Ивана Федоровича, ведь он, батюшка, поврежденный.

– Как поврежденный?

– Уж который теперь годок пошел – не в своем все уме, так с печки не слезает, все молчит да лежит больше.

– Что же, он видел, как сын резался?

– Все видел, как теперича на печке лежит, так и о ту пору, рукой даже не пошевелил.

Представляю воображенью читателей нарисовать сцену, происходившую за час до моего прихода на квартиру Синицына.

Несмотря на всю привычку ко всевозможным сценам, я не мог долго оставаться в квартире покойника: неподвижно устремленный взгляд помешанного старика-отца давил меня, понятые сжались в угол и старались избежать встречи с этим взглядом, тишина в комнате еще больше увеличивала ужас сцены. Только и слышно было, как порывисто тяжело дышал старик, не замечавший, не понимавший катастрофы, пронесшейся над его несчастным сыном.

Я давно знал Синицына (он служил писцом в одном из губернских присутственных мест), а потому, прежде чем рассказывать последнюю катастрофу, я передам кратко его предыдущую жизнь.

Синицын был из самых смирных, самых забитых и самых работящих чиновников, один только порок и замечало за ним начальство: зашибать иногда любить и зашибать сильно, по нескольку дней кряду, а иногда по целой неделе. Впрочем, Синицын зашибал не часто: в год раз или много-много два. Товарищей своих Синицын чуждался, он больше молчал. Придет, бывало, в присутствие, положит шапку, помолится перед образом, вынет огромную связку бумаг и начнет копаться в них, так до самого конца присутствия ни разу иногда и не сойдет с жесткого стула. Всякие приказания Синицын выслушивал молча и тотчас принимался исполнять их: возражений никогда и никто от него не слыхал, однако ж, несмотря на аккуратность и исполнительность, служба Синицину не везла: перед ним и его же товарищи выскакивали в столоначальники, секретари, обзаводились домами, скотами и прочими благодатями, а он в сорок лет оставался тем же писцом, каким и поступил, только жалованья прибавили за двадцатилетнюю службу. Прежде он получал три рубля серебром в месяц, а в последнее время (не перед самым началом катастрофы: тут, как мы увидим впоследствии, у Синицына жалованье сильно убавили) одиннадцать. Синицын, исключая тех случаев, когда в нем нуждались, служил постоянным центром для потехи товарищей: характерной чертой его было глубокое целомудрие; никогда с уст его не сходило скоромное слово, и на это-то целомудрие больше всего и направлялись стрелы чиновного остроумия. Долго бывало отмалчивается Синицын от навязчивых приставаний, только как очень невтерпеж станет, так скажет:

– Ведь я никого из вас, господа, не трогаю, что же выто ко мне с такими все пакостями лезете.

При слове «пакость» Синицын всегда отплевывался в сторону.

Синицын был мистик и большой богомол; в праздник он не пропускал ни одной церковной службы, или если и пропускал, то в период своего зашибанья, да и то грех свой старался замолить постами и обильными земными поклонами. Кроме священных книг, других Синицын не читал и чтение их считал не за малый грех; из священных же ему преимущественно нравились те, где святые мужи и жены подвергались многочисленным искушениям со стороны бесовской силы.

Судьба не благоволила к Синицыну с детства, отец его, тот самый помешанный старик, что лежал на печи, был дьячком в одном из беднейших деревенских приходов; семья у старика была огромная, как она пробавлялась – Бог весть; впрочем, из всей семьи ко времени рассказа только и остались, что герой его да две сестры, бывшие замужем тоже за деревенскими причетниками.

Мне сказывали, что отец Синицына сошел с ума от страшных потерь, понесенных им в холерный год: в продолжение нескольких дней он лишился трех сыновей (из которых один считался лучшим студентом духовной академии, два же других были уже священниками) и жены, отправившейся в могилу вслед за своими детьми. Но и того судьбе показалось мало: деревня, где был старик Синицын дьячком, выгорела вся дотла; пожар случился во время страды, крестьяне и старик Синицын были в поле, на работе; покуда успели они прибежать – села уже не существовало: на месте его торчали одни только закоптевшие трубы да обгоревшие столбы. Вместе с избой старик Синицын лишился и всего убогого скарба. Последнее горе совсем сломило старика, и без того потрясенного смертью жены и детей: он сошел с ума. Помешательство старика было странное: если ему давали есть, так он ел, не давали – сам он никогда не спрашивал; что бы с ним ни делали, он оставался все тем же неподвижным и молчаливым. Только во все время своего помешательства старик раз восемь выходил из себя и тогда становился страшен, бешенство овладевало им, он все кому-то грозил и призывал муки, какие только в состоянии было создать его болезненно-раздраженный мозг; в такие минуты требовался за стариком строгий присмотр. Впрочем, весь присмотр ограничивался тем, что заметив первые признаки бешенства, сзывали соседей, те кидались на помешанного общими усилиями (а требовалось много усилий, потому что в эти минуты старик получал громадную силу), валили его на пол, скручивали руки и ноги и оставляли в таком положении до тех пор, пока старик, как говорили, не успокаивался. Варварское обращение укротителей еще более разжигало бешенство помешанного: седой старик с огромной бородой визжал, катаясь по полу, он утрачивал последнюю способность человека и становился диким зверем.

Кого проклинал помешанный – не известно, только между проклятиями слышались иногда имена какого-нибудь из умерших детей, да можно было понять из несвязных фраз, что старику припоминался пожар, пустивший его нищим по белому свету.

Синицын-сын, как только узнал о помешательстве отца, тотчас же не задумываясь перевез его к себе; ему предлагали поместить старика в сумасшедший дом, но он не согласился. Этот поступок в Синицине тем больше замечателен, что он был, как увидим ниже, страшный скряга.

Я говорю, никто из окружающих не слыхал от Синицына жалоб – его видели только работающим и молчащим, да и сам он, как казалось, привык к незавидной доле, но сквозь эту привычку капля по капле в душу Синицына просачивалось отчаяние. Месяцев шесть, семь и больше бывало работал молчаливо Синицын, да и ходил каждый день к заутреням и вечерням, потом вдруг прорывался и запивал иногда по неделе и больше, изо дня в день. Машина значит испортилась. Пил Синицын все больше один, и случалось, пил так, что его выталкивали из кабака в одной рубашке. И странное дело – всегда тихий, послушный, Синицын делался страшным буяном, когда приставали к нему пьяному. Раз он чуть-чуть не задушил одного из своих сослуживцев, когда тот вздумал сыграть с ним одну из тех плоских шуток, на которые был так вынослив Синицын трезвый. Шутник вымазал лицо Синицына сажей, в заведении поднялся единодушный хохот. Синицын догадался, в чем дело, и пьяное лицо его приняло почти кровожадное выражение.

– А ты думаешь, что я прежний? – сказал задыхающимся голосом Синицын и бросился душить шутника; тот весь посинел и стал уже хрипеть под костлявыми пальцами. Присутствующие, к счастью, поняли, что подобное дело может кончиться далеко не шуткой, и бросились разнимать противников. Целый час после того Синицына била лихорадка, но скандал имел последствием то, что товарищи перестали во время запоя лезть к нему с шутками.

Женщин Синицын боялся сильнее, чем мужчин; он был убежден, что дьявол именно через женщину больше всего действует на погибель рода человеческого; чем красивее была женщина, тем в мнении Синицына она была опаснее. К боязни женщин в Синицыне присоединялась еще ненависть, и такой взгляд, как и все взгляды, сложился в нем под силою обстоятельств: мать не любила Синицына и била его, сестры не любили и били его; хозяйки, у которых жил Синицын, были отъявленные мегеры. С молодыми посторонними женщинами Синицын никогда не входил в близкие отношения; они тоже не обращали внимания на невзрачного, тихого Синицына. Раз товарищам Синицына удалось уговорить его свести знакомство с одним из тех приютов, где жмется голодный, оборванный разврат, но знакомство было так неудачно, что Синицын после него захворал отвратительной болезнью и три месяца пролежал в городской больнице. Это окончательно убедило Синицына, что женщина черт, переряженный в платье, и он стал отплевываться и отмаливаться при встрече с каждой из них. Исключение из общего правила Синицын только и делал, что для хозяйки дома, где жил; исключение же было сделано потому, что старушонка не только не уступала Синицыну в богомолье, но даже превосходила его, и притом богомолье совершала она самым благолепным образом, со строгим соблюдением всех предписанных правил.

Когда Синицын перевез к себе помешанного старика-отца, то стал зашибать сначала чаще, чем в обыкновенную пору: вид вечно молчащего, бессмысленно смотрящего куда-то старика, новая обуза на плечах прибавила еще больше сумрачного колорита к общей картине житья приказного.

Откуда проистекала заботливость Синицына о старике? Думаю, что не из любви; странно требовать от человека любви там, где память только и удерживает, что картины тяжелого, рабского содержания. Синицын заботился об отце, уделял последние гроши на его содержание, потому что думал, что поступая иначе, он делал бы страшный грех, за которым, если не в настоящей, то в загробной жизни должно следовать тяжелое возмездие. Синицын боялся адских мук и вполне веровал в них.

Но человек не может существовать без сердечной привязанности, какова бы и на что бы ни была обращена, эта привязанность. У Синицына с каждым годом все сильнее и сильнее росла страсть к деньгам: он любил их, как другой любит женщину. Бедняк, выросший на ломте черствого хлеба, никогда не испытавший ни одного из тех чувств, которые почти каждому хоть раз удается испытать смолоду, Синицын отдался любви к деньгам со всей силой, на которую способны отверженные. Величайший праздник для Синицына был тот день, когда удавалось ему прибавить лишний целковый к своему капиталу: тогда на вечно нахмуренном, отупевшем лице его было написано счастье.

После запоев Синицын мучился не дурной стороной запоя, не тем, что это может повредить ему по службе, но тратой своего сокровища; после запоя он делался еще скупее: ему случалось просиживать долгие зимние вечера без свечи, чтобы только сохранить лишнюю копейку; он старался есть вдвое меньше, чтобы сократить расход на хлеб. Так как из получаемого жалованья при всей скупости трудно было сберечь лишнюю копейку, то Синицын прибег к мелкому ростовщичеству: гривенниками, двугривенными, целковыми отдавал он деньги своим сослуживцам, получая за одолжение по сто и больше процентов. При получении денег Синицын забывал свою скромность и уже настойчиво требовал взятого: в случае неудачи он рисковал даже на жалобы; чтобы сделаться непримиримым врагом Синицына, стоило только не отдать ему долг, какой-нибудь гривенник; по своей одичалости, боязни, Синицын, конечно, ничем не проявлял своей вражды, но если бы взявший умирал от жажда и просил принести ему пить, то Синицын и тут бы не простил обиды и до тех пор не помог бы, покуда тот не выплатил бы ему должное с подобающими процентами. Сам Синицын во имя своей страсти готов был вынести и выносил все; как любовник, считающий каждую минуту, оставшуюся до свидания, так и Синицын в тот день, когда удавалось ему сделать приращение к капиталу, ждал окончания присутствия и, забыв усталость, голод, бежал домой, вытаскивал свою скудную казну, дрожащими руками пересчитывал ее, прикладывал приращение и потом снова начинал считать и пересчитывать. В деньгах для Синицына было все: семья, любимая женщина, карьера. Во время моего рассказа Синицыну удалось скопить рублей сто серебром, так что он мог производить крупные операции, отдавая взаймы рублей по двадцать; но как истинный, страстный любовник, он сделался мучеником своего сокровища. День проходил все как-то незаметнее, сокровище было с Синицыным, оно висело у него на шее на толстом шнурке, но ночью воображение представляло Синицыну всевозможные ужасы; малейший шум заставлял его вскакивать с постели, осматривать все уголки, все запоры, замки, везде он видел воров, готовых похитить у него его сокровище. Из дому Синицын по вечерам выходил только вследствие крайней необходимости; обыкновенно трус, мне кажется, Синицын умер бы героем, если бы ему привелось защищать свои деньги. При начале запоя Синицын снимал с себя свое сокровище и прятал его в потайной ящик, сделанный им самим в кровати. Скупость, в соединении с прошедшим, привела Синицына к страшной катастрофе. Синицын, уже не знаю на основании каких данных, считал себя страшным грешником.

Во время совершившейся катастрофы Синицыну было уже лет около сорока. Высокого роста, рябоватый, с жидкими темно-русыми волосами, с крупными чертами, с обыкновенным, геморроидально-зеленым цветом лица, всегда нахмуренный, молчаливый, Синицын никак не мог остановить на себя внимание.

Я старался как можно точнее узнать ближайшие причины запоя Синицына и последовавшего за ним самоубийства. Вот что удалось мне разведать.

Синицын в последнее время не пил больше года; недели за полторы до катастрофы он возвратился домой особенно не в духе. Пообедав на скорую руку и снявши с шеи кошелек с драгоценностью, Синицын пересчитал количество капитала, вынул из него две трехрублевые бумажки, тщательно завернул опять сокровище и спрятал его в потайной ящик. После того Синицын ушел из дому и пропадал около недели: запил, значит. С какой стати запил Синицын?

В последнее время над Синицыным стали обрушаться беда за бедой: нового столоначальника Синицыну дали тоже из семинаристов, тянувших лямку до важного поста лет двадцать пять. Светозаров была ему фамилия. Прошедши огонь и воду и медные трубы, Светозаров, получив воеводство, счел своей священнейшей обязанностью выместить на подчиненных свое собственное унижение: «А, – думал он, – мной помыкали, отдыху мне не давали, всякий чуть ли ногой в рыло не совал, так постойте же, благо теперь случай есть, я сам докажу вам дружбу». И уж подлинно что доказывал: заберется, бывало, в палату ни свет, ни заря, и беда тому из подчиненных, что осмелится прийти позже: «начальство, говорит, ни в грош не ставишь, фанаберии набрался, надо, говорит, ее выбить», и идет жаловаться секретарю, а тот, не разобрав дела, и отрежет у кого рубль, у кого полтинник из жалованья, так что к концу месяца и выходит, что не только приходится получить, а еще в долгу состоишь и на следующий: питайся чем хочешь, хоть об манне небесной молитвы воссылай, или отдаст переписывать доклад листов в тридцать, ну как-нибудь и испортишь, закапаешь лист, али со спеху ошибешься, так от крику одного не уйдешь: «ты, говорит, казенный интерес соблюдать не хочешь, вор тот же». А уж ругался-то, ругался-то как, хуже всякого извозчика, и откуда он выучился таким ругательствам! Со стороны послушаешь, так подумаешь, что он книгу перед собой держит, да по ней вычитывает, да и добро бы за дело, а то как в голову взбредет, и пойдет пушить; запятую не поставишь, такой содом в камере подымет, что начальство сторожа пришлет: «чтобы потише был», так и тут не уймется, сам пойдет в присутствие: «я, говорит, подчиненных уму-разуму учу, чтоб в субординации были, начальство уважали», ну и начальство ничего, милостиво изволит только улыбаться, а Светозарову это и на руку, придет еще хуже, зверь зверем, удержки просто нет, целым делом бывало в лицо так и пустит, и утереться не смей: «вишь, говорит, неженка какой, а ты служить так служи, бабьи привычки откинуть изволь». Я говорю, уж Синицын на что был забит и терпелив, на что много вынес безмолвно оскорблений, и тот подчас возмущался и выходил из себя. Незадолго до того времени, как запить, Синицын простудился немного: ломит всего, к утру, впрочем, благодаря домашним средствам, болезнь прошла; только встал он вместо семи часов в восемь. Кое-как одевшись, Синицын побежал в присутствие, но поспешность его была напрасна. Светозаров уже восседал на своем кресле, да такой сердитый, что просто страх.

– И ты, собака, в фанаберию пустился! Чем бы на старости лет примером служить, а ты тоже начальство заставляешь себя ждать. Погоди же, я тебя проучу! – так встретил Светозаров Синицына.

Синицын напрасно отговаривался болезнью, напрасно уверял, что в целый год он ни разу еще не опаздывал, что это в первый и последний раз, Светозаров оставался неумолим. Пришло высшее начальство, Светозаров пожаловался ему на Синицына, сказал, что за последнее время он стал замечать особенную леность и нерадение к службе за Синицыным и даже проявление некоторой грубости и неуважения к начальству, вследствие чего через полчаса Синицыну объявлено было, что у него убавляется из месячного жалованья три рубля серебром.

Но этого мало. Назад тому месяца три Синицын дал взаймы одному из сослуживцев десять целковых, расписку взял; проценты сослуживец платил аккуратно, каждый месяц, и человек был хороший, только несчастье с ним случилось – умер он. Синицын, узнав о смерти кредитора, справился у казначея, жалованье не осталось ли не забранным? Но бедняк не только за все прошедшее взял свою ничтожную плату, а еще впредь прихватил: лечился дома, хоть на ромашку, да на баб-знахарок все деньги нужны. Синицын увидал, что с этой стороны ничего не возыметь, решился попытаться с другой стороны: насчет оставшегося хлама. Обдумывая впредь, каким образом прямо из присутствия отправиться к одному знакомому квартальному, чтобы посоветоваться с ним насчет взыскания, Синицын стал пить чай. Во время чая в комнату вошла женщина, одетая очень бедно, вся в черном, но такая молоденькая, бледная да хорошенькая, что у Синицына в глазах зарябило, мороз по коже пробежал. Синицын в первый раз видел в своей квартире такое явление.

– Вы Иван Федорович? – спросила пришедшая тихо.

Синицын переконфузился больше, чем пришедшая: он хоть и ненавидел женщин, считал их орудием дьявольских искушений, но на милом лице гостьи было написано столько печали, столько глубокой скорби, что трудно было усомниться, чтобы враг рода человеческого и ее избрал в число помощниц своих злокозней.

– Я, – отвечал Синицын, неловко вставая со стула. – Что вам угодно?

– Вам папаша должен, Иван Федорович?

Синицын понял, что перед ним стоит дочь Доменского, и его еще сильней покоробило.

– А вы, видно, изволите быть дочкой Николая Михайлыча? Жаль-с вашего папашу, такой славный был человек.

– Иван Федорович! Вам должен был папаша, он на смертном одре поминал все долги, больной был – меня все к вам посылал, я только оставить его боялась: ведь я одна за ним ходила, а уж он как мучился. Как мучился-то он… – рыданья не дали возможности договорить бедной девушке. – Ты, говорит, сходи к Ивану Федоровичу, испроси прощения у него за меня, я отдам ему как выздоровлю, с благодарностью отдам. Да не привелось выздороветь-то, оставил он нас… – новые рыдания заглушили слова девушки.

Ивану Федоровичу крепко стало жаль девушку, впервые быть может от роду, да ведь девушка была больно хорошенькая, и голос у нее был такой нежный, так в душу и просился.

– Вы, сударыня, успокойтесь, вот стульчик, присядьте.

Иван Федорович подал девушке стул, но та в это время схватила его за руку и начала целовать ее.

– Иван Федорович, нечем мне отдать вам долг, ничего у нас нет, только трое сирот нас и осталось, с голоду хоть умирай, чужие люди угол дали. Все продали мы, как папаша болен был, ведь жить надо было, лекарства покупали. Простите, Иван Федорович, сполна отдам, в горничные пойду, заработаю.

Девушка схватила руку Синицына и снова стала целовать ее.

С Иваном Федоровичем бог знает что делалось, когда девушка припала к его руке: ему стало и совестно, и неловко, и хорошо в одно и то же время; с ним в первый раз случилась такая история, ему никогда не приходилось быть так близко к хорошенькой женщине, он позабыл и дьявольские козни, и вражду к женщине, он только видел перед собой обливающуюся слезами девушку, слышал ее нежный голос, прерываемый рыданиями, чувствовал только на своей руке ее горячее дыхание, ее милые губки. Иван Федорович напрасно старался освободить свою руку из рук девушки: она крепко держала ее. Аскет забыл свой долг.

– Что вы, сударыня, помилуйте, как можно в горничные, это не ваше-с дело, вы барышня. Уже насчет долгу не беспокойтесь, мы все под богом ходим, разве я злодей какой, что с вас платьице стану тащить, во мне душе есть тоже. Мы подождать можем, а коли не будет чем платить, так мы и так обойдемся. Я и расписку разорву.

С необыкновенной быстротой, так что девушка не могла даже предупредить его, Иван Федорович достал расписку и разорвал ее.

– Бог вас наградит, Иван Федорович, – сказала девушка. – Я знала, что вы добрый, не поднимется ваша рука на сироту. Вы только не думайте, чтобы я не отдала вам долг: как только деньги будут – отдам.

Девушка просидела у Синицына еще минут пятнадцать и ушла. Иван Федорович не заметил и время: ему было так хорошо, что он забыл свои гражданские обязанности. А между тем времени было много, почти девять часов. Святозаров свирепел и ждал с нетерпением появления преступника. На этот раз после всех появился Синицын; не успел он носу показать, как на него обрушился целый поток самых энергических ругательств.

– Так ты вот как почитаешь начальство, – со скрежетом зубовным накинулся Святозаров на Синицына. – Вот как! Тебя наказывают, а ты и в ус не дуешь, сами, дескать, с усами, старая ракалия! – знать никого не хочу. Погоди же, я те удружу, поставлю тебе ферта, буркалами-то[9] не так захлопаешь. Отчего после всех явился? Говори, пентюх китайский!

Синицын на этот раз не оправдывался, он молча забрал из шкапа огромное дело и стал рыться в нем; его молчание еще более вывело из себя Светозарова, он счел его верхом дерзости противу начальства. Последствием этой неприятной истории была еще убавка из жалованья Синицына четырех рублей серебром в месяц.

Синицын не мог опомниться от последней истории, она пришла к нему незаметно, нечаянно, он не верил в действительность, он думал, что все это видел во сне, и руку у него целовала тоже во сне, но действительность в образе казначея и получения жалованья пришла в тот же день напомнить ему себя: вместо одиннадцати рублей серебром, как бы следовало, Синицыну выдали четыре рубля.

Понятно, с какими разнообразными чувствами возвратился домой Синицын, он долго ходил по комнате и думал. Борьба в нем происходила, и бледная девушка занимала не последнее место в этой борьбе. Нищета, скупость говорили Синицыну: «Это дьявол соблазнил тебя, он плакал пред тобой, он вырвал у тебя последний грош, а ты, старый дурак, и распустил нюни-то, дался в обман, позабыл, что он завсегда бабу посылает; поди-ка как она теперь потешается над тобой, смеется всем. Где деньги-то? Жалованье-то где? Чем жить будешь? Что? Ах ты, ехидна-притворщица!» Но вслед за угрозой ехидне-притворщице являлся перед Синицыным образ бледной девушки, плачущий, умоляющий, и Синицыну вдруг делалось и ее жалко, и своих слов совестно. «Нет, вот она какая бледная, из дому выгнали, в чужих людях с сиротами пробивается, как чай тяжко-то ей, шутка ли, какая молоденькая, и одной-то остаться, да еще с братишками. Какая она хорошенькая, руку-то у меня как целовала. Глазки-то какие у ней светленькие!» А деньги-то, деньги-то где твои? Жалованье-то где? – спрашивал прежний голос, и вслед за этими неотвязчивыми вопросами Синицын снова стал верить, что явление бледной девушки и впечатление, ею произведенное, только и можно отнести что к дьявольскому наваждению, и снова начинал он отплевываться и отмахиваться от наваждения. «Жить-то чем я буду? – спрашивал себя с отчаянием Синицын. – Ведь не один я. Что на четыре целковых сделаешь, хлебом не пропитаешься. Неужто проживать надо, что десять лет копил, голодом себя морил? А все она, она, ехидна, наделала, обошла меня, вот теперь и действуй».

Синицын сильнее зашагал по маленькой комнате, нечаянно взглянул на печку, а оттуда неподвижно смотрели на него бессмысленные глаза.

– Вот как смотрит! Словно не живой, не моргнет, слова не скажет. И без него тяжко, и на свет бы божий глаза не смотрели, а еще он тут. Ох, хоть бы смерть пришла скорее, провалиться бы куда-нибудь!

Но смерть не пришла к Синицыну так скоро, только в голове и сердце его накапливалось все больше и больше тяжких дум, мучительных чувств: образ бледной девушки совсем потемнел в этой борьбе нищего. Синицын стал ее ненавидеть больше, чем кого-нибудь.

В конце концов этих размышлений был тот, что хозяйка, сидевшая за дощатой перегородкой, услыхала, как Синицын сказал громко сам себе: «Эх, выпить никак!»

1 Латинское словосочетание, означающее «Да свершится справедливость, даже если мир погибнет» (здесь и далее – примеч. ред.).

2 Имеется в виду подпись.

3 Не помнящий родства – человек, не дающий властям сведений о своем происхождении, месте рождения и тому подобное.

4 Comment vous portez-vous? (фр.) – Как вы себя чувствуете?

5 Ракалия (фр. Racaille, прост. бран.) – негодяй, мерзавец (употребляется применительно и к женщинам, и к мужчинам).

6 Лядащий (прост., пренебр.) – слабосильный, исхудалый, тощий, тщедушный, невзрачный.

7 В состоянии, когда (лат.).

8 Мономания – в психиатрии XX века: навязчивая или чрезмерная увлеченность одной идеей или субъектом; одностороннее однопредметное помешательство.

9 Буркалы (груб.-прост.) – глаза.

Продолжение книги