Стихи: История наша, Будущее, другие Миры бесплатное чтение

История наша

А история любить нас будет долго!

Смотрю в будущее: вижу, как Волга

впадать устала в Каспийское море,

рассохлись памятники веку Петрову.

Земля свернула с орбиты,

хрустальная ваза разбита

у тёти Вали в подвале,

войны даже мышей достали —

серые прячутся по углам.

– Я никому не отдам

свою родимую демократию! —

шепчет дух партократии,

облетая вздыхающую планету,

которой вроде бы уже нету.

Это прошлое голограммами машет,

о том как землю мы пашем,

как Волга застряла на полпути,

а до царя никак не дойти.

И устаканивается планета в орбите:

нет вазы хрустальной разбитой,

кругом лишь серые мыши,

дома да протёкшие крыши,

которые чинят ребята.

Говорят: «История не виновата!

Виновна во всём тётя Валя,

она намедни украла

чье-то разбитое сердце.»

Бред? Но от него никуда не деться!

Слышишь, история ходит

и никуда не уходит,

она не уйдёт отсюда

пока Волга … хрусталь и посуда.

Река Времени – это реченька.

Я плясала для вас от печеньки:

от порога от самого дивного,

пела песни былинные.

Сказками дело не кончилось,

стихами писалось, строчилось.

Наложила на себя я, навесила

большую, большую ответственность:

пройтись – никого не обидеть,

накормить, напоить и ответить

за все грехи ваши тяжкие,

маленькие бедняжки вы!

Всё воюете и дерётесь,

матерей да с детями жрёте.

Ни добра в вас, ни милосердия.

И совесть висит на вертеле

в пустынной, печальной местности.

Да за что ж я несу ответственность?

Брошу я род людской, кину

и далече куда-нибудь двину —

на святую звезду Андромеду.

Я на той планете поеду,

поплыву по Времени-реченьке

и у них запляшу от печеньки:

от порога самого дивного,

путь проложу былинами

для людей в тех краях живущих —

воюющих, жрущих и пьющих.

Какой невиданной силой

я мысли свои косила

и брала города большие:

город Астрахань, город Акрополь,

город совсем далёкий,

которого нет на планете,

о котором мечтают дети,

город самый красивый,

город самый счастливый

и беззаботный,

где нет графиков плотных,

где поезда уносят лишь в сказку,

где каждый житель самый прекрасный

на свете!

Эх, милые, милые дети,

я такой город разрушу:

не пущу в ваши души

праздность и лень.

Дребедень, дребедень, дребедень.

Я брала города большие

своей невиданной силой!

Я плакала на руинах

и рисовала картины,

картины совсем другие:

метро, работа, забота,

как кто-то спасёт кого-то.

Потом их рвала и топтала.

Чего хотела? Не знала.

А где-то есть Наукоград,

там любой мне будет рад.

Я этот город не возьму,

лишь письма длинные пишу:

«Какой невиданной силой

я мысли свои косила

и брала города большие,

которые мирно не жили!»

А история была такая:

сто веков назад, я молодая,

ни печали тебе, ни тоски,

лети себе и лети!

Мой муж ненормальный немножко,

называя меня своей крошкой,

всё тянул и тянул куда-то

к другим мирам во солдаты,

в новые битвы толкая:

«Дерись хоть со мной, дорогая!»

И ни печали тебе, ни тоски,

к новым победам лети!

Мы в новые битвы летели,

песни победные пели

и не возвращались обратно,

а к новым мирам! Невозвратным

войском себя называли,

в дальнюю даль уплывали,

где ни тоски, ни печали.

Начинай, мой милый, сначала.

А история, дети, такая:

сто тысяч веков назад, я молодая,

муж мой и ветер,

вот он то за всё и в ответе!

Прошлое как-то странно с нами прощается:

то навсегда забывается,

то опять возвращается.

Нам от этого лишь икается,

мерещится, кажется, кается.

А когда каяться надоедает,

то снова прошлое забывает

неприхотливый народ

и войной друг на друга идёт.

Мимо памяти проходят события:

дурно пахнут они, не глядите!

Не глядите, вы там не найдёте

того, что с собой унесёте

в далёкое далеко далёко.

Боком выходят, боком

прошлых лет междометия.

Столетия проходят, столетия,

столетия плавятся, как металл.

Я за них не отдам

ничего, что мне бы хотелось.

Вот так потихонечку пелось

прошлое, с нами прощаясь,

то уходя, то опять возвращаясь.

Я гляжу в далёкие дали:

– Вы прошлое не встречали?

– Нет, – шепчет ветер.

– Нет! – говорят дети.

– Нет, – океан Эльзы бормочет.

Никто прошлого возвращенья не хочет.

И тебе о нём думать не надо.

Бери-ка, дружок, прохладу

и кидай её в море!

Видишь сколько в нём горя:

корабли, корабли и кости.

Из костей ты выстроишь мостик,

и мы по нему пройдём,

что-нибудь да найдём.

Ведь в черепушке каждой две повести:

одна плохая, другая на совести

не людей, а слова простого «прошлое» —

звук пустой, а как печально всё сложено.

«Поздно, – сказала ворона. —

Поздно писать повестя,

сегодня мы церкви сжигаем,

а завтра взорвём города!»

Но и у пепелища найдётся

какой-нибудь да дурак,

напишет дивную повесть,

как где-то живут не так!

Поздно, ворона, каркать,

поздно – уже горят.

А повести тоже пишут

о том, что везде не так:

не так, как нам бы хотелось,

не так, как нам бы жилось.

А если тебе всё приелось,

то каркай – дело твоё.

«Поздно, – сказала ворона. —

Поздно писать стихи,

сегодня мы книги сжигаем,

а завтра взорвём мосты!»

Но и у пепелища найдётся

дура, вроде меня,

напишет свою поэму

о том, как светла звезда!

Поздно, ворона, каркать,

поздно – земля в дыму.

Видишь, устала я чёркать

на ветке поэму свою.

О том, как всё, вроде, гладко,

о том, как жизнь хороша,

да как у судеб закладки

рвём и рвём не спеша.

А если тебе, ворона,

приелась такая жизнь,

закрой уши, не слушай звона.

Я каркаю! Ты пиши.

– Она что, на смерть нарывается?

– Да, да, смертью всё и кончается,

всё заканчивается тризной,

когда нет уже веры в отчизну,

а наши большие медали

мы глупым врагам раздавали.

Нет, жизни такой мне не надо!

Эй, левый из Петрограда,

ты правого, что ли, обидел —

нож из кармана выудил…

Я всё это проходила,

всё это было, было

и повторяется вновь.

И ещё сто раз повторится.

Ты забыл, Мир в мир не влюбился,

Миру мир не нужен, однако.

Прощай, мой воин, ты в драке

погибнешь. Я старой стану,

кости твои достану

и напишу, как было:

ты победил его —

правого из Петербурга.

Внучка кушает булку,

хлеба на полях сжигают,

зачем-то все едут в Израиль.

Нет, ты больше не будешь

ждать уже ничего,

эти порталы-порты

связь времён, вот и всё.

В стране каучуковой воли,

в стране бумеранго-грёз

не было лучшей доли,

как осколки копить из слёз.

Душа зачем-то держалась,

за что-то цеплялась трава.

Если ты не взорвалась,

значит, сегодня жива.

Может быть и недолго

нам всем тут осталось жить,

но мы собираем осколки

для того чтобы ими бить!

Нет, мы больше не будем

ждать уже ничего.

Зачем-то твердим: «Не забудем!» —

это все, что осталось нам. Всё.

А небо сыплет «подарки»

градом из взрывов и пуль,

мы кровью пишем ремарки:

«Сегодня я умер. Уснул».

Я напишу вам книгу каменных веков,

в ней мало кто будет жить без оков,

в ней день на день ложится.

Кто спит, тому ничего не снится;

кто не спит, тот в оковы влезает.

В этой книге даже господь страдает.

Жалость, помноженная на участие —

вот те маленькое твоё счастье.

Пей его воду —

нету в ней броду,

нет у воды берегов!

В книге моей лишь моря без оков,

без берегов. Без лесов леса.

И длинные, длинные волоса

у царицы Печали.

Её грустить отучали,

а она всё плакала с неба.

И кто бы, где не был,

его накрывали её дожди:

«Дождись, дождись

равенства, братства!»

– Мы в рабстве! —

кричали граждане в небо.

В ответ доносилось: «Небыль».

И века

каменьями ложились пока.

Каменные, каменные века.

И длинные, длинные волоса.

Вот и вся книга,

она не длинна, она дика.

Если есть на свете

воины света,

то обязательно где-то

ходят воины тьмы.

И где бы они ни ходили,

их воины света ловили,

ловили и ставили к стенке.

Где те большие застенки,

где томятся воины света?

Ответите вы и за это!

А воины тьмы молчали,

видимо, заскучали

и от скуки плевались только.

Но воинам света не больно.

На то они и воины света,

чтоб ловить летающих где-то

воинов тьмы:

– Что сидишь, поэтесса, пошли

не в кулачном бою махаться,

а в бой великий ввязаться:

в эти новые, новые войны,

от которых тебе не больно,

не больно уже никогда —

такая твоя «звезда»!

И я шла в те бои и билась:

сама с собой материлась,

сама себе письма писала,

сама себе задавала

больные, больные вопросы:

может, всё это бросить,

плюнуть на жизнь и двинуть

туда, где не смогут вынуть

душу мою из тела?

На звезду Андромеду хотела.

Ведь зачем мне, воину света,

разговаривать с воином тьмы?

Говорю, говорю… Нет ответа.

Да пропадом пропади!

Пропадом я пропадала,

да и пропала б совсем.

Но много прошло или мало,

и вот я пишу за всех.

Снова я воин света,

ищущий воинов тьмы,

и если есть они где-то,

то должны за мною прийти,

чтобы к стенке меня поставить

и душу вынуть опять.

Кто-то должен это исправить!

Не хочу об этом писать.

Белые бедуины,

чёрные города,

дули мы детям в спины,

казалось бы, навсегда.

Песок уходил в воду,

мозоля злые глаза.

Дети по переходу

шли в чужие края.

Молча солнце смотрело,

лукавя хитрый свой глаз,

чего-то оно не успело,

но это уже не про нас.

Ловко или неловко

в усталые души глядеть.

Дети шли. Мы смотрели.

Им и это терпеть.

Белые пароходы

мелькали где-то вдали,

дети шептали: «Уроды!»

Куда, куда ж они шли?

Памятники Вселенной —

детские эти следы.

Мы их сотрём, несомненно,

куда б они ни вели.

Намеренно или просто,

просто текли года.

Тебя, малыш, тянет к звёздам?

Значит, лети туда!

Началось всё с Египта…

Не было у них воинов,

не было ничего,

были мужчины из племени

и женщины Вам-чего.

Не было у них воинов,

не было ничего,

и поэтому прибывшим воинам

сказали они: «Вам чего?»

Не было у них воинов,

не было ничего,

убили их всех те воины.

Пять тысяч веков прошло.

И теперь уже наши воины,

крепко держащие сталь,

вспоминают прошлых Не-воинов:

– Были Не-воины. Жаль.

И если ты нынче не воин,

ты точно будешь убит.

Времена наступают тяжёлые.

Вспомни тех, кто забыт.

Снилось мне, что родилась я на новой планете:

там были герои, рыцари, плакали дети.

Там реки чисты, озёра белы и лужи крови,

бесконечные войны и горы,

голуби, куры, мясо.

Планета Землёй звалася.

Я проснулась от страха.

Не бойся, деваха,

завтра снова в полёт

в бесконечные дебри.

И покой тебе обеспечен:

серый волк возле дома рыщет,

полиция тебя ищет,

медведи в двери ломятся!

Спи, нечему больше меняться.

На этой и той планете

грустные, грустные дети

пускают кораблики в лужах кровавых.

Спи, они сами себя прославят.

Исторически так сложилось:

я влюбилась, влюбилась, влюбилась

в воина смелого, но больного.

Он мне: «Ты к смерти готова?»

Я ему отвечаю:

«Пока жива и стираю

с совести тёмные пятна:

боль, зло, фашистские латки.

Но они никак не стираются.

Видно, время с нами прощается.

Ты там сильно устал или хочешь

на меня взглянуть? Ну как хочешь».

Он опять мне: «Дура дурная,

спину крутит? Ходи больная.

Ни письма от тебя, ни строчки».

Говорю я: «Строчек не хочет

наша история злая.

Знаешь, она хромая

и горбатая даже.

Мы улетим однажды

в мир свой светлый».

– В поганый!

– Ладно, туда. А правый

тот, кто смеётся после.

У меня к тебе есть вопросы:

ты правда веришь в победу?

– А ты?

– Я к тебе приеду

когда-нибудь, очень скоро.

– Победа будет!

– Да, это здорово! —

и на этом история пала,

я его у зла не украла.

Мы те века ещё знали,

когда сидя на восточном базаре,

торговали мылом песочным —

торг шёл восточный.

Мылом песочным мы торговали,

и когда мылились им, знали:

грязь уйдёт, песок в воду канет,

а время нас всё равно обманет!

Вот так и текла неспешно

жизнь у турецкого побережья:

песочные часы, песочное мыло

и гарем у султана самый красивый.

Но мы в гаремах тех не бывали,

мы мылом песочным лишь торговали,

торговали мылом, на базаре сидели

и загадочно вдаль глядели.

Там, из-за синего океана

поднималось из-под тумана

облако-рай,

а в нём караван-сарай

на верблюдах несёт поклажу —

сладкую, сладкую сажу.

Куда уж до неё мылу нашему из песка!

Ведь сладкая сажа – мечта.

Я историкам писала:

не история нас не прощала,

не история загубила

на корню всю человечинку,

не история во зле тут подмечена.

Не история от края до края

чувство гордости у всех украла,

не история летит, куролесит,

не история по войнам и по мессам!

Не история – теория. А что же?

Не история, а то что много строже,

много строже, много гаже, много злее.

Неистория – она всех веселее,

неистория весёлая такая,

что такое грусть-печаль не знает.

Неисторики лепили эти тропы,

неисторики, а мы у них – холопы.

Сказка ложилась на сказку.

Какие-то злые присказки

вокруг сказок кружились,

в сказки они не сложились,

они сложились в рассказы —

сказочные пересказы.

Ты их понимай как хочешь,

но историю не переложишь:

в истории всё как-то серо,

лишь на подвиги смело

рыцари в бой пускались!

Рыцари не сдавались

и кусали народ голодный:

конный и пешеходный.

Не проходите мимо,

мы разыгрываем пантомиму,

как шут отравил царя!

Вот и история вся.

А сказки кружились, сказки

строили детям глазки.

К сказкам мы их приучили,

на сказках и сами учились.

Сказки – дело хорошее,

в них простая история, сложная,

лишь бы заканчивалась чудесно!

Зайцы, русалки, принцессы,

чудовища и драконы.

Читай, подрастай, мой воин,

чтоб победить царя.

Вот и история вся.

Добро, гуляющее по деревне и городу,

седина и бес ему в бороду,

недобрыми занималось делами,

зловещими мучило снами,

беспросветной накрывало тоской

и податью, как пеленой:

подать нищим, подать в казну,

подать сирым, подать попу.

Добро, гуляющее по деревне и городу,

сединой обеляло бороду,

прикрывало людские похоти,

грехи отмывало от копоти

и складывало в рядок:

грех за взятку, грех за стишок,

грех за убийство, грех за тираду.

– Не надо добра нам, не надо! —

кричал уставший народ. —

Засуньте себе его в рот,

и радости нам не надо!

Покладистая поклада.

Уходило добро… Провожаем,

дела свои обеляем —

выбелили набело.

Бес в ребро! Не надо нам

божьей милости от природы,

Не к добру добро народу,

хорошо и так жить в коем веке,

мы ж не люди, а всего лишь человеки.

Когда немного народу,

то это угодно богу,

а если народу дохрени;

то это угодно вере:

мол, всё хорошо у нас будет,

господь про нас не забудет

и природа лаской одарит,

дождями только и вдарит,

а дождей тех будет дохери,

и это выгодно Вени —

спасателю из Дальноречинска.

Плакала ихняя реченька

и просила у неба разлиться,

да так чтоб слезами залился

каждый житель того Дальноречинска:

«Плохая у нас, дескать, реченька,

нехорошая, разливная

до острой боли большая,

а все москвичи – это сволочи,

у них не водится мелочи

на дальние регионы,

они в газ угарный влюблённы!»

– Ну да, – Москва отвечает

и торфом горящим встречает

новый век такой молодой. —

Для помоек недра открой,

мать родная природа!

«Да чтоб вы сдохли, уроды! —

природа злобно пугает

и лысой кроной качает

захеревшего дуба. —

Жаль, нет у меня на вас зуба».

Но зря она так отвечает,

потому как зубы крепчают

у самого светила.

Лишь бы оно не убило!

Будем жить, будем жить,

будем время ворошить,

а во времени песок

лишь сквозь пальцы… Занемог

грозный дядька постовой,

отпахав свой срок. Не мой

вымпел на суку повис.

Я сижу, латаю стих:

«Будем жить, будем жить,

будем время ворошить!»

А во времени стена,

очень прочная она,

туда смерду нет пути!

Ты стихи свои пиши

и не думай о былом.

Вечность в вечность соберём

и рассыплем Землю в прах,

а во всех твоих словах

мы найдём изъян могучий!

Смотрит демон вниз из тучи

и внушает: «Будем жить,

будем время ворошить

и не думать о делах

вседержителей. За страх!»

Я сидела, зашивала

Ниткой белою свой рот.

Дай мне, мама, покрывало,

я укрою им народ,

чтобы больше не просил он

пирогов и калачей,

чтоб на власть он не гундосил,

говорю им: «Рот зашей!

Рот зашей и не проси,

тихо сидя на печи.

Ты закройся в покрывало,

чтоб тебя я не видала,

не видала никогда!»

Улетит моя душа

в бездну синюю навечно.

Рот зашью там неизбежно

у больной своей души.

Сверху крикну: «Не кричи,

не проси, народ убогий,

калачей, рублей… И чтобы

не орал ты никогда,

напущу я холода!»

Скинь мне, мама, покрывало

с поднебесья. И устало

облетев вокруг земли,

я проверю ваши рты.

Не смотри ты на меня, как на историю,

я глаза закрою, акваторию

нарисую на прибрежной полосе,

в свою душу не пущу, иди ко мне!

Не ходи ко мне, не слышь меня,

услышь меня, я скорбь твоя

я боль веков,

месть городов!

Не люби меня, я не твоя,

люби меня,

я мамина и папина.

Никому не скажу, как тратила

свои века на пустоту.

Считай года, а я не тут.

Тут кругом города,

а мои глаза

в древней Руси

где калачи,

где труд и пот,

где бой идёт!

Я историю писала,

говорила: «Всех люблю!»

Я историю писала

чёрным мелом на полу.

Ах, какая история получалась:

в ней добро совсем не встречалось,

там, хорошо или плохо,

но каждый из нас прохлопал

в её движущей силе участие.

– Непричастие, непричастие! —

гудит история паровозом,

и нет у людей к ней вопросов.

антиВремя антимашет

антиАнгела крылом,

антиПризрак антипляшет

и кричит: – Антиумрём!

Анти-анти-анти-анти,

антураж, такой уж век.

В этом веке был бы с нами

анти, антиЧеловек.

Ну вот и всё. Моё сердечко

расщепилось на куски,

потому что на крылечко

села тень антиТоски

и сказала: «Как же скучно

кушать ваши пирожки!

Ты б взяла, подружка, ручку,

разорвала на куски

эту пыльную планету

бойкой повестью своей!»

Я вздохнула: «Конец света,

не пишу я повестей».

Не писать о счастии в кои бы веки!

Да странные рождались вокруг человеки:

чего-то им не хватало.

И у них большое хватало

отросло до самого неба.