Молодильные яблочки. Фантастическая киноповесть бесплатное чтение

Пролог

Кто ж не слышал еще в детстве сказку про молодильные яблочки. Есть такая сказка, и слышали ее все, но помнят-то ее единицы, да и те, кто помнит, пересказывают ее на свой лад. У кого-то главный герой сказки – Кащей Бессмертный – получив в подарок несколько яблок, объелся ими и стал моложе на пятьсот лет. Внешне, конечно, он не очень изменился – разница-то в годах не так и велика: две тысячи лет или полторы тысячи! Кто-то наделяет молодильные яблочки волшебными свойствами, например, воскрешением умерших; а кто-то – притягательной силой власти и богатства. Но все эти рассказы водят слушателя и читателя лишь вокруг да около главного свойства молодильных яблок, как бы специально умалчивая о нем. А между тем, потому они и называются молодильными, что поворачивают время вспять, возвращая обладателя яблочек в прошлое – в молодость. И оказавшись там, счастливчик вправе выбрать, какой дорожкой ему идти: той что уже прошел, или совсем иной? Может более экстравагантной и эксцентричной? А может быть, более камерной или совсем уединенной? Вероятно любой сыщик захотел бы остаться сыщиком, ведь тогда бы он получил огромное преимущество перед преступниками, и мог бы не только раскрывать все без исключения преступления, но и предотвращать большинство из них. Хотя как знать, ведь и преступник может съесть молодильное яблочко, вернуться назад, да исправить оплошность, допущенную при совершении злодеяния. И тогда всё знание прошлых преступлений нашего новоявленного Холмса окажется почти бесполезным! Данная история не является детективом, это скорее фантастический рассказ, если предположить возможность реального возвращения в свое прошлое. Хотя это не совсем точно определено: «возвращение в свое прошлое», но чтобы узнать подробности сюжета, вам придется прочитать ниженаписанное. Главное помните, что история фантастическая в материальном смысле, но в духовном – реалистическая, и в той или иной степени затрагивает каждого из нас.

1

Как джокер, улыбнувшийся на карте…

В затянувшейся суматохе нескончаемого безвременья люди, уже оказавшиеся в зале ожидания пункта отправки, люди всех возрастов – от стариков до грудных младенцев, на удивление для такого скопления народа – вели себя тихо и кротко. А народу была тьма – разного. Но объединяло большинство, если не сказать, что всех, томящее ожидание. Томились ожиданием будущего, которое почти для каждого было загадочно-неизвестным, для многих роковым, но для всех без исключения – неизбежным. Прошлое осталось в прошлом и казалось, что оно уже никак не повлияет на то, что ожидает в будущем, хотя именно от прошлого-то все и зависело, из прошлого все вытекало и произрастало. Так бурное весеннее половодье с разливами рек – следствие богатой обильными снегопадами и метелями зимы; а крайне засушливое лето часто бывает следствием этого бурного половодья. Все взаимосвязано, все имеет свою причину. Потому и в пункте отправления ощущалось томление духа. И это неосязаемое почти неуловимое томление, как еле слышное раскатистое гулкое эхо в плотном предрассветном тумане, как камертон в оркестре, настраивало всех на определенную ноту и задавало определенный ритм: крайне высокий, завораживающий, мистический. Кто-то был полностью погружен в себя, кто-то всматривался в лица окружавших, словно пытаясь найти знакомых, но боясь ошибиться, молчал и удивлялся: почему же его самого никто не узнает; а иные скучали с такой показушной откровенностью, что этим и выказывали свой страх и чаемую покорность. Ту покорность, которая бы спасла их, будь они ранее терпимее к грехам чужим и непримиримее – к своим…

Фома стоял ближе других к дверному проему, который, правда, только ощущался и был невидим. Огромный стеклянный купол покрывал пункт отправки, и если бы не слабое освещение, то Фома мог бы оценить гигантские размеры помещения, хотя бы по тому значительному количеству народа, заполнившего всё зримое пространство. Фома стоял недвижим уже несколько минут и даже не пытался задать себе вопрос: как попал сюда? – видно, предчувствуя, что не найдет ответа. Но вязкий нарастающий гул невидимой толпы, так же как и завораживал, почти опьяняя, так и напротив, будил воображение; и, несмотря на то, что ему было уже под шестьдесят, он вдруг вспомнил, как в детстве солнечным днём, разыскивая улетевшую голубицу, бродил по дубовой роще и забрел на заброшенную пасеку. Воспоминания – как джокер, улыбнувшийся на карте – нахлынули такой мощной волной, что Фома внезапно полностью погрузился в них, не удивляясь ирреальному ощущению невыдуманных событий, происшедших с ним около полувека назад.

2

Как из мороза – прямо в теплоту…

Хозяин пасеки – столетний старик – жил отдельно от всех, в глухом лесу около небольшого лесного озера – ламбушки. Хозяин был так стар, что уже не мог собирать мёд, и ульи были переполнены мёдом настолько, что тот янтарем стекал на траву, образуя в углублениях на земле сладко пахнувшие медовые лужи.

Фома ясно помнил, что тогда его поразило незримое присутствие множества пчел. Он не видел ни одной пчелы, но из каждого улья доносилось такое низкое настораживающее гудение, что вся пасека походила на многотысячный оркестр, настраивающий свои инструменты перед началом концерта. Тогда эти звуки ошеломили Фому – он замер; и простоял бы без движений посреди пасеки не один час, если бы не она, оказавшаяся в этот миг рядом с ним в этом сказочном месте.

– Эй, ты живой?

Фома повернулся на голос. Рядом с ним стояла красивая девчонка, его ровесница. То ли удивляясь ее внезапному появлению, то ли действительно уточняя вопрос, Фома переспросил с мягкой полуусмешкой на сжатых губах.

– Чего?

Переспросил машинально, а сам смотрел на нее и наслаждался ее легким веселым взглядом, летящей походкой и какой-то чувственной, невидимой глазу, притягательной силой, доселе ему неведомой. А девчонка зависла рядом с ним, как колибри над цветком, излучая щекочущую нутро радость, переходящую в восторг. Ее ангельский голосок журчал мягко, как весенний ручеек, разбуженный ласковыми лучами солнца, вызывал улыбку и успокаивал, как шелест тростника на озере теплым летним вечером.

– Ничего! Я вокруг тебя хожу, хожу, думаю, что за статуя появилась у дедули на пасеке. Уже и у него самого спрашивала, тормошила, а он только кряхтит и улыбается…

– А где твой дед, прости, дедуля?

– Вон сидит.

Даже тогда, когда Фома всмотрелся в затененный дальний уголок пасеки, он не сразу приметил колоритного седого старца, дремавшего в довольно необычном кресле. Фома подошел ближе к дедуле; кресло было впрямь весьма необычное – живое кресло. Корни многовекового дуба выступали из земли и сплетались с нижними ветвями и относительно молодыми побегами, образовывая прямо-таки настоящий друидский трон. Кора на спинке трона была покрыта странного цвета высохшим мхом. Волосы старца уходили в мох, и создавалось ощущение, что если старик встанет и пойдет, то только вместе со «сросшимся» с ним дубом и звонкими райскими птахами, щебетавшими в свитом прямо над головой дедули гнезде. И это гнездо, как нимб, колыхалось на почти невидимой ветке дуба.

Девчонка подбежала и прыгнула деду на колени, поцеловала по-детски просто и естественно и стала поглаживать его бороду своими тонкими пальцами, перебирая, словно легкий ветерок, седые пряди волос.

– Необычное кресло? – спросила она, почти и не спрашивая, а больше утверждая.

Фома лишь покачал головой, но это покачивание было красноречивей слов, и девчонка радостно и звонко засмеялась – ей тоже невыразимо нравился трон.

– Деда говорит, что они с дубом сроднились, и один дополняет другого. Правильно, деда?

– Правильно! Так и вы сроднитесь, и друг без друга не сможете!

– А раньше как же жили?

– И раньше бы не смогли!.. Вот держите яблочко, идите к тому улью, под которым больше всего мёда натекло. Сделайте неглубокую ямку и дождитесь, пока мёд заполнит её всю до краёв. Потом на самое дно ямки положите это яблочко и слегка присыпьте землёй. И здесь вырастет ваша яблонька.

– С молодильными яблочками?! – вырвалось у Фомы, и он даже сам удивился тому, что сказал.

– Ты сказал! Потому и вкушать вам с Машенькой плоды с неё, – мягким заоблачным голосом выдохнул старец.

Девочка тут же побежала к улью, на который указал дед, а Фома смотрел, то на деда, то на его внучку и не двигался с места. Старик не стал понукать и торопить Фому, он просто вытянул руку прямо перед собой, и к нему на пальцы села голубка. Тогда уже он взглядом показал Фоме, чтобы тот тоже вытянул руку… И голубка безбоязненно перелетела на руку Фомы. Старик еле заметно улыбнулся:

– Дух возникает между двух! Без тебя у неё не получится. Вот она, вот голубица, севшая ветру на длань. Снова зарею клубится твой луговой Иордань… Иди, помоги Машеньке.

Голубка взлетела и зависла над Машенькой, а дед властным жестом протянул Фоме свой посох.

– Это сгодится вместо лопаты.

Фома сделал посохом углубление, и они вместе с Машенькой смотрели, как тягучий мёд медленно заполнял ямку.

– Так тебя зовут Машенькой?!

– А тебя – Фомушкой?

– Откуда ты знаешь?

– Деда сказал.

– Я ему не говорил, как меня зовут. Откуда он знает?

– И я ему не говорила, как меня зовут! А он знает! Он всё, всё-всё-всё знает!

– А он знает то, чего он не знает?

– Знает!

– Тогда он знает не ВСЁ!

– Как не ВСЁ? Он, ведь знает, что это не знает! Значит – знает!

Мед заполнил ямку. Они окунули яблочко в мёд, присыпали слегка землёй и побежали к деду, но того уже не было на троне; лишь мох, примятый старцем, распрямлялся, будто зазывая к себе в объятия.

– Уже улизнул. Ух! Испарился! Но я-то знаю, куда он пошел, и где его искать! Тихо, Фомушка, тихо! Слышишь, птички поют!

Машенька прислушалась, откуда доносился щебет пташек, и, оставив Фому одного, молниеносно убежала в том направлении, скрылась, как сказочный лесной эльф, внезапно появившийся из леса и так же внезапно исчезнувший в лесу.

Фома осмотрел все вокруг еще раз, но более пристально. Потом подошел к друидскому трону, прикоснулся к вековой коре и без колебания взобрался на него. Трон будто ожил: заскрипел, завибрировал, словно обрадовавшись, что теперь не один, а с тем, кто отважился усесться на него. И будто одушевленное существо трон начал изучать Фому, точно желая приспособиться к новому хозяину и ублажить того. Листва дуба, в котором был вытесан трон, зашелестела, убаюкивая Фому, нашептывая ему что-то неразборчивое, но сказочно приятное, успокаивающее. Глаза у Фомушки сами собой закрылись, и сон овладел им. Как из мороза – прямо в теплоту…

3

Как белый снег в распутицу средь марта…

И будто в одно мгновение пролетело полвека: на троне, почти нетронутом промелькнувшим временем, восседал шестидесятипятилетний Фома – с седыми волосами, небольшой аккуратной бородкой, со старческими морщинами на лице. И на первый взгляд совсем ничего не изменилось на древней пасеке. Разве что ульи обветшали пуще прежнего, но не развалились, а еще стояли, и из них, так же как и полвека назад, медленно и тягуче стекал на землю янтарный мед. Но вот только земля вокруг пасеки, где раньше росла дубовая роща, стала походить на выскордь – повсюду виднелись деревья, поваленные бурями страстей за протекшее время. Корни выкорчеванных деревьев переплетались между собой, удерживая дерн с травой, и образовывали своеобразное защитное кольцо вкруг пасеки. Поэтому сама пасека теперь выглядела нетронутым девственным уголком, как бы оазисом среди разрухи; и в центре этого мирка стояла примечательная высокая раскидистая яблонька – выросшая именно из того яблока, что сажали в медовую лужу маленькие Фомушка и Машенька в далеком прошлом.

Чтобы посмотреть на небо через ветви, Фома медленно, по-старчески неспешно подошел к яблоньке и стал под нее. Ветер зашумел в ветвях, срывая последнюю листву. Фома вдруг, поддавшись ностальгии – властному и в полной мере доселе ему еще неизведанному чувству, внезапно пронзившему его насквозь сверху вдоль спины до ноготков мизинцев ступней – прижался к стволу, будто слившись с деревом, и раскинул руки вдоль веток. Яблоня закачалась вместе с Фомой, как один живой организм. И тут в просвете Фома заметил яблоки. Как белый снег в распутицу средь марта… Странно, что он ранее их не замечал – вся яблоня была, как говорят в народе, усыпана яблоками. Да еще какими яблоками: прозрачными, будто из хрусталя! От удивления Фома зажмурился…

4

Как летний дождь в кромешную жару…

– Дедушка, вам плохо?

Фома открыл глаза – парень с девушкой стояли рядом с ним и участливо глядели на него, раскинувшего руки и пытающегося сорвать невидимое никому, кроме него, яблоко. Фома оглядел молодых: тонкая красная ленточка браслетом стягивала их запястья.

– Вы – ослепительно молодая пара, и так походите друг на друга!

Молодые переглянулись и засмеялись так чисто, радостно и спасительно, как летний дождь в кромешную жару… А Фома закрыл глаза и вспомнил, как почти полвека назад именно эту фразу произнёс старичок, почему-то в теперешних воспоминаниях очень походивший на деда-птицелова, а не на дедулю-пасечника из далёкого радостного детства.

5

Как стол, ломящийся от яств в Страстной Пяток…

Тогда он с Машенькой брал билет в железнодорожных кассах. Он уезжал один, и Машенька его провожала. Но хотя всё уже было решено, он медлил перед открывшейся кассой, будто предчувствуя, что, взяв билет, потеряет Машеньку. Хотя откуда он мог знать тогда, что они расстанутся навсегда! Не мог он знать! Но появился этот улыбающийся дед-птицелов с птичьей клеткой, с деревянным посохом-клюкой и завязал с ними разговор прямо у кассы. И начал он разговор именно с этой фразы.

– Вы – ослепительно молодая пара, и так походите друг на друга.

Кассирша посмотрела на Фому и на Машеньку, улыбнулась и остановила взгляд на старике.

– Так вам один билет? Или два? Или три? Как сладко медок пахнет!.. Как в детстве!

Старичок тоже широко улыбался и сквозь мягкий прищур глаз наблюдал за Фомой и Машенькой.

Машенька же улыбалась едва-едва, как Джоконда; и её улыбка была так же окутана туманной дымкой в манере сфумато, как улыбка Моны Лизы. И в этой улыбке Фома прочитал отрешенную удивленность, граничащую с жаждой ложного прозрения. Осязаемый воздух, подернутый легким маревом, существовал лишь в воображении Фомы – он видел Машеньку точно, как на портрете знаменитого флорентийца, открывателя сфумато, да и фоном для портрета служили не аллегории людских страстей, а классический пейзаж Леонардо – скалистые холмы с открывающейся голубой далью неба, пронизанного чистотой вечности. Именно эта неразгаданная улыбка на протяжении всех последующих лет и останавливала Фому от возвращения – служила своеобразной преградой, барьером, преодолевать который не было времени, да и страшновато было возвращаться в прошлое. Ведь возвращаться пришлось бы в детство, и в поступках своих и помыслах стать таким же чистым, как в детстве, а эта загадочная, окутанная тайной апокалипсиса Машина улыбка назойливо заставляла его думать, что возвращение в детство невозможно. О! Сколько раз Фома внутренне вопрошал себя:

– Ну почему невозможно?

Но всякий раз эта таящая улыбка выплывала из памяти, безмолвно вопия в туманной дымке эффекта сфумато. И вот как-то раз, глядя на плывущий перед ним образ Машеньки, он, не выдержав, прокричал сам себе в ответ на свой же вопрос о невозможности возвращения в детство:

– Почему невозможно? – А не почему!

Прокричал и смирился. Смирился. Смирился с этим Фома – понял, а точнее убедил себя, что так ей надо было самой; что так ей легче было самой. Вот именно: ЛЕГЧЕ!

Да, значит, Машенька сама виновата, что выбрала более легкий путь; нашла ответ на вопрос: как жить дальше? Счастливо или как все?

†

Есть такое понятие – счастье. И каждый понимает его по-своему, но это понимание не делает человека счастливым. Мы узнаем о счастье только через его потерю! Это закон человеческой жизни! Это отправная точка движения человека по жизни: потеряв счастье и осознав через эту потерю, что он потерял, человек начинает искать его! Он пытается вновь обрести его! А как можно обрести счастье? – Счастье ведь не материально, хотя и спрашивают у счастливых людей: какова цена вашего счастья? Значит некоторые думают, что у счастья есть цена – так пошли бы и купили! Но нет, счастье не продается в магазине – счастье нельзя купить. Но счастье человеку необходимо – без обретения счастья человек не выполнит свою миссию на земле – ведь человек и рожден, чтобы быть счастливым! То есть человек уже рождается счастливым и ему надо только сохранить это счастье, но как он узнает, что счастлив, пока не потеряет его?

Это сейчас Фома уже мог ответить на вопрос, что такое счастье, а тогда вопрос казался даже не нелепым, а провокационным, как стол, ломящийся от яств в Страстной Пяток…

†

Кассирша всё улыбалась, глядя на деда. И улыбка кассирши не была «загадочной», но – простой и искренней – такой, какой всегда ранее одаривала Машенька Фому, приговаривая при этом: «Фомушка, ты мой!»

Наконец, кассирша все-таки спросила про билеты – спросила мягко нараспев.

– Так сколько билетов будем брать, медовые вы мои?

– Какие, какие? Медовые? Почему медовые?

– Я сказала: Молодые люди!..

– А!..

– Так, сколько билетов: три?.. два?.. один?

– Один!

Фома выпалил это «один» так, что дед-птицелов и певучая кассирша перестали улыбаться – уловили в интонации Фомы краски трагедийного финала.

А Машенька так «загадочно» и улыбалась, правда, глядела на Фому уже не исподлобья, а слегка склонив голову на бок.

– Фомушка не мой!

Сказала едва слышно и посмотрела сквозь Фомушку, сквозь деда и сквозь кассиршу. Куда она смотрела? О чем думала?

Пытаясь разрушить незримый барьер, возникший между Машенькой и Фомой, дед открыл клетку и выпустил птаху. Расправив крылья, птица взмыла вверх и стремительно облетела весь вокзал, точно оценивая размер этой новой бетонной клетки с окнами, затем на несколько секунд зависла над Машенькой и Фомой и, сделав пару кругов над ними, поднялась под самый купол да и вылетела в форточку плафона на волю.

6

Как в рыцарских доспехах на машине…

Мучили эти воспоминания Фому, жгли душу; и гулко сердце его билось в груди – гулко и лихорадочно, будто надтреснутый набатный колокол в ожидании последнего рокового удара.

– Фомушка, Фомушка! Откройте глаза.

Он открыл глаза: всё та же молодая пара с красной ниткой в виде браслета на запястьях стояла перед ним. Они были явно перепуганы за его здоровье. Но почему они называли его «Фомушка»? Так называла его только она! Он встрепенулся, нахмурился и решил выяснить: откуда они знают, как его называла она?

– Фомушка? Вы сказали: Фомушка?

– Я сказала: дедушка!.. Вы очень бредили, дедушка, что с вами?

– Да, ничего особенного – это у меня бывает, когда воспоминания нахлынут. Вот посмотрел на вас двоих, и напомнили вы меня в молодости. Именно тогда я и расстался с Машенькой. Ах, вернуть бы всё назад, я бы ни за что один не уехал… Так что вы не расставайтесь, что бы ни произошло, всегда будьте вместе, всегда думайте друг о друге. Не допускайте моей ошибки.

– А мы уже и не расстаёмся! Но, может, и у вас всё наладится, и вы снова будете вместе с вашей Машенькой.

Молодые переглянулись, подмигнули друг другу, и девушка достала из кармана красную нитку, переплетенную в виде браслета, такую же как у них на запястьях, и ловко завязала на левой руке Фомы. Фома не успел опомниться, как и на его правой руке оказалась такая же нитка-браслет. «Как в рыцарских доспехах на машине», – почти про себя прошептал Фома. Парень и девушка, посовещавшись пару секунд, протянули Фоме газету, где на первой полосе было напечатано их фото, а над фото заметка, озаглавленная: «Им не разрешали быть вместе. Смерть среди небоскребов». Фома пробежал первую строчку: «В канун нового года, в центре столицы, в сугробе замерзли молодые… теперь они не расстанутся – им уже никто не помешает быть вместе…» Далее он не успел прочитать – молодые забрали газету. Фома по-новому взглянул на их улыбающиеся счастливые лица и вдруг, вспомнив как они с Машенькой забегали в ночное фосфоресцирующее море, прокричал громко, что есть сил, будто верил, что от силы звука зависит исполнение его желания.

– Да я готов жизнь отдать, только бы ещё хоть один денёк прожить с ней. Или даже час… или десять минут… минуту! Вздох, один вздох! Да только б увидеть её… взглянуть!

От колоссального перенапряжения у Фомы вздулись на шее вены – его ностальгический крик едва не разорвал аорту! Гудела толпа. Дурманил назойливый медовый запах: всё крепче пахло медом с пасеки детства. Фома закрыл ладошкой глаза и, чтобы успокоить сердце, удары которого едва не разрывали грудную клетку, вздохнул поглубже. «Клин клином вышибается», – известная с детства истина почему-то промелькнула в его галлюцинирующем воспоминаниями сознании и подвела черту под прошлым, до того как все вокруг смолкло.

7

Как глупость изрекающий знаток…

Въедливый, насыщенный звук, напоминавший Фоме гудение пчел, неожиданно пропал – внезапно, резко. Фома убрал ладошку с глаз. Гулкая слепая тьма. Оглянулся – никого! Он стоял один. Нет, не один: далеко, далеко мерцала свеча, и он пошел на всполохи призывного мерцанья. А куда ещё он мог пойти: кругом была тьма, лишь огонек свечи звал его, мигая в ритме ударов сердца.

Шаги гулким коротким эхом отзывались в пространстве, как глупость изрекающий знаток. Фома шел в ритме ударов своего сердца, и эхо разносило это трепетное биение во все стороны синхронно шагам и всполохам свечи. И Фоме вдруг показалось, что если он сейчас остановится, замерев на месте, то остановится и его сердце. Эта мысль развеселила его, и он зашагал чуть быстрее. Частота ударов сердца тоже возросла.

8

Как смокинг на уродливом кретине…

Свеча оказалась не свечой, а переносным железнодорожным фонарём, который держала в руках одетая в блестящий плащ до пят проводница последнего вагона поезда, что уже был под парами.

– Давайте быстрее, можете быстрее? Вас ведь ждём!

От этого окрика Фома остановился в нескольких метрах от вагона – он же прислушивался к биению своего сердца, а тут такой нетерпеливый и грубоватый окрик. Но еще более изумился Фома тому, что перестал слышать удары своего сердца. Он медленно сделал один шаг, и раздался гулкий удар в груди. Шагнул назад – еще один удар сердца. Он шагнул два раза вперед и два раза назад – услышал четыре четких удара. Остановился – тишина. Проводница от увиденного танца оцепенела, но придя в себя, стала жестами подзывать его. Фома огляделся, пытаясь заметить хотя бы еще кого-нибудь, но из пассажиров он был один. Фома подошел к вагону и, не выказывая удивление на назойливые жестикуляции проводницы, остановился прямо напротив двери.

– Вы меня торопите? Вы меня ждёте? А где другие пассажиры?

– Какие другие?.. Вас ждём! Только вас!

Фома в нерешительности переминался с ноги на ногу. Проводница подошла к нему, улыбнулась искренней безобидной улыбкой и сильным уверенным движение помогла перешагнуть проём, отделявший платформу от вагона. Перешагивая через этот странный проем, Фома невольно взглянул в него и увидел ночное небо в сверкающих звездах и летящую комету с длиннющим, даже не километровым, а более, огненным хвостом. Как смокинг на уродливом кретине! И показалось Фоме, что этот огненный хвост был сплетен из горящих, но не сгорающих человеческих тел. «Верно, это души людей, и они испытывают адскую боль!» – подумал он. И точно, Фома даже различил и узнал пару лиц, в которые вглядывался в пункте отправки несколько мгновений назад. «Мгновений или лет?» – задал он сам себе этот странный, загадочный вопрос, но не решился на него искать ответ, так как слишком таинственной и апокалиптической показалось ему сама возможность разглядывать лица на таком космическом расстоянии.

Оказавшись в вагоне, Фома с непониманием взглянул на проводницу, которая осталась стоять на платформе и по-видимому не собиралась заходить в вагон вслед за ним.

– А вы, почему не садитесь?

– Почему не сажусь я? Я – остаюсь здесь. Я ведь только проводник!

– Проводница!

– Нет, не проводница, а – проводник. Не удивляйтесь – этот вагон специально для вас. Вы же сами хотели что-то поменять в своей прежней жизни, цену назначили! Вот, дерзайте. Вы получили этот шанс. Уж не знаю, за какие заслуги? Но это редко бывает. Во временном промежутке – один раз на сто лет!

Пламя свечи в фонаре, что держал в правой руке проводник, вдруг задергалось, пошло всполохами. Проводник поднял левую руку с круглым металлическим зеркалом, больше похожим на маленькую сферу.

– Вам пора! Пора! А то сейчас погаснет и ту-ту! Взгляните в зерцало и отойдите от проема. Слышите, от двери отойдите.

Фома взглянул в зерцало и вздрогнул: на него смотрела его Машенька, смотрела с улыбкой, именно с той теплой, полной любви, которую на протяжении всех лет разлуки он не мог вспомнить, которую вытеснила из памяти прощальная, холодная, отрешенная улыбка в туманной дымке сфумато. Пораженный он машинально шагнул вглубь вагонного тамбура. Дверь тут же захлопнулась, и расстояние между проводником и вагоном стало быстро увеличиваться.

Когда поезд исчез вдалеке, проводник раскрыл фонарь и задул уже едва мерцающую свечу.

– Всё как ты просил, Фома! Всё как ты просил!

И «поезд-комета» полетел по межзвездному пространству вселенной.

9

Как сухостой, расцветший по весне…

По ночному небу с ярким разноцветным фосфоресцирующим хвостом летела комета. Приближаясь, она быстро росла в размерах, разгоняя тьму и, как сухостой, расцветший по весне, ослепляла красками следивших за ее стремительным пролетом; и пока проходило это временное ослепление, комета уже пропадала за горизонтом.

Так по ночному полустанку пролетают сверхскоростные поезда: на мгновение появляясь из ниоткуда и исчезая в никуда…

10

Как страусы, летящие по небу…

Поезд остановился на вокзале старого провинциального города. Машина «Скорой помощи» подъехала к последнему вагону, и врач, не торопясь, вышел из машины и прошел в вагон. Девушка и парень – попутчики Фомы – наперебой стали рассказывать врачу, как они обнаружили умершего.

– Мы смотрим, он всё лежит в одной позе и лежит…

– Не двигается совсем, и как дышит – не слышим…

– Мы ночью в темноте ложились, его еще не было, когда и на какой станции он зашел, мы и не заметили… Заснули так нереально, как страусы, летящие по небу…

– А потом стали будить, а он не откликается…

Пока, не слушая друг друга, верещали попутчики умершего, врач, застыв в сократовской позе, медлил с принятием решения. Внезапно выражение его лица изменилось, и из меланхолика он вдруг превратился в холерика, который, сверкнув глазами, приказал всем замолчать. Все притихли и в ожидании невероятного чуда уставились на Фому.

Словно почувствовав на себе вопрошающие взгляды, Фома стал медленно открывать глаза, точнее подергивать веками. Это движение век Фомы было едва-едва заметным, но оно было, и врач увидел его и, как зачарованный, смотрел на это внезапное оживление.

– Так, теперь – тихо! Он жив… Ну во всяком случае его можно попробовать реанимировать! Удачно!.. Быстро за носилками, и вещи его перенести в «Скорую».

В правой руке Фома держал яблоко, совсем прозрачное, будто сделанное из хрусталя, врач попытался его взять, но как ни старался, не мог разжать пальцы больного; так Фому и понесли на носилках с зажатым в руке яблоком.

Из вещей была только куртка, ещё кепка и новые ботинки! Девушка проворно понесла это всё по вагону в машину, оглянулась на парня и увидела сумку Фомы.

– А ты возьми его сумку, на вид она довольно тяжелая. Интересно, что там?

– Яблоки! Ха! Просто хрустальные какие-то! Смотри.

Парень взял яблоко и хотел надкусить, но девушка остановила его:

– Оно же прозрачное!

Она выхватила яблоко и посмотрела сквозь него вокруг. Увиденное поразило ее настолько, что она, не раздумывая, бросила яблоко назад в сумку.

– Это запретный плод! Если смотреть через него, то… лучше не смотреть.

– Почему?

– Метаморфозы происходят со всем, на что падает взгляд сквозь это необычное яблоко! Это точно запретный плод!

Прямо босиком парень потащил сумку волоком по вагону: сумка была большая и тяжелая, а парень – тощий и длинный. Илья Репин был бы рад такому натурщику для своих «Бурлаков на Волге». Странно, но парень не выказал любопытства посмотреть сквозь яблоко на свою девушку, а то увидел бы не молодую и красивую, а толстую распустившуюся бабу. Конечно, если бы он знал, что увидела девушка, посмотрев сквозь яблоко на него, то мог бы измениться и изменить и ее будущее. Но он и остался таким, каким его увидела девушка – инфантильным нерешительным ребенком.

С каждым шагом «бурлака» сумка ударялась о стенку вагона, словно пыталась зацепиться за что-нибудь и, наконец-таки, зацепилась за вылезший шуруп и застряла. Парень вынужденно остановился, постучал по сумке ногой, подергал в разные стороны – безрезультатно! С платформы его поторопили нервным беспокойным голосом.

– Ну, где ты там, давай быстрее, ждут только тебя с саквояжем!

Крик девушки взбодрил парня, он распрямился и изо всех сил рванул сумку на себя, оставив на торчащем в стене шурупе клочок выдранной из саквояжа материи; и хоть он и услышал треск рвущейся ткани, не оглядываясь, поволок поклажу попутчика к выходу.

Из образовавшейся дыры в сумке выскользнуло несколько яблок. Они быстро прокатились по коридору вагона и, будто прячась от людей, закатились в самый потаённый от взглядов пассажиров уголок у последнего купе.

Старый, старый пёс, высунувший морду из этого последнего купе, обнюхал подкатившийся к нему запретный плод и в одно мгновение сожрал его. Псу понравилось съеденное, и он, принюхиваясь, поплёлся по коридору в поисках остальных упавших из сумки яблок. Нашел ещё парочку и съел; четвёртое надкусил и потащил хозяину в купе.

Сквозь прищур глаз полусонный хозяин пса наблюдал через окно, как Фому на носилках заносили в машину «Скрой помощи», как в салон бросали его вещи и сумку, из которой на перрон выпало несколько яблок – больших, сочных, аппетитных. «Скорая» включила мигалку, развернулась и уехала, раздавив выпавшие яблоки.

– А яблоки-то ему теперь зачем? Хотя, может, и откачают! Правда, Тоби?

Хозяин оторвался от окна и посмотрел на своего пса Тоби, но только вскрикнул от удивления.

– А! Это что ещё за мелочь пузатая, а ну пошёл отсюда в своё купе. Тоби, Тоби.

Вместо Тоби в купе хозяина резвился маленький щенок, катая по полу, как теннисный мячик, яблоко с отметками клыков старого подслеповатого Тоби.

Хозяин вытолкнул щенка в коридор и увидел брошенный на полу ошейник, что раньше висел на мощной шее Тоби. Перепуганный хозяин опустился на колени, взял ошейник и завыл, как собака, вопрошая жалобным плачущим голосом кличку своего пса.

– Тоби, Тобичек, тебя что – украли?

Щенок сел рядом с хозяином и стал подвывать ему.

11

Как правда, утонувшая в вине…

У Марии ночью остановилось сердце. С гипертонической болезнью не шутят! А тут еще в последнее время врачи отметили у нее сердечную аритмию. И если учесть возраст Марии, то остановку сердца можно было предвидеть! Мерцательная аритмия – слова то какие подобрали для названия болезни! Так и слышится в этом названии приговор: ваша жизнь постепенно затухает. Мерцательная – красивое определение, но безжалостное!

Хорошо, что дочка Марии, сама страдающая от переданной матерью по наследству гипертонической болезни, вызвала днем скорую помощь. Уж очень тихим и слабым, почти безжизненным показался ей голос матери по телефону.

– Мама, что-то у тебя голос дрожит?

– Да ничего…

– Вызови скорую!

– Да ну, они в больницу будут звать…

– Значит, надо будет поехать в больницу!

– Да нет… Ладно, дочка, ладно…

И положила трубку, потому что тяжело было признаваться дочери, что врачи на скорой смотрят на неё, как на испорченный антиквариат. Положила трубку, но через несколько секунд закончила разговор фразой, брошенной в пустоту комнат.

– Нужны им старики! Уж если умирать, так уж у себя в постели… Да и не могу я уже жить, мучая тебя, дочка. Не могу. В тягость я всем стала…

Она говорила сама с собой – привыкла за многие годы одиночества говорить с телевизором, радио, газетой или вот так, как сейчас, сама с собой!

Зная, что мама, ни под каким видом сама не пойдет в больницу, дочь и вызвала скорую!

– Вы уж, пожалуйста, скажите через сколько приедете?

– Да сразу, как только машина освободиться!

– Вы меня подождите, а то она не пустит никого к себе, а если и пустит, то вы не уговорите ее ехать в больницу.

– А вы что сейчас не там?

– Я уже еду! Минут через двадцать буду там!

– Ну, так мы раньше и не сможем приехать! Вам еще нас ждать придется! Ждите!

Городок маленький, провинциальный, всего триста тысяч жителей. Не десятимиллионная Москва. И скорая приехала довольно-таки быстро – минут через тридцать. К этому времени и дочка уже добралась до маминой квартиры. Если бы дочь не приехала, то и скорая уехала бы ни с чем! Вряд ли уговорили бы пожилую женщину ехать в больницу. Да и больно надо возиться со стариками.

Но дочка как-то уговорила мать, и вечером та уже лежала под капельницей в больничной палате. А через несколько часов её сердце остановилось!

Если бы дочь не уговорила Марию, и та осталась бы одна, как она и привыкла жить в последние двадцать лет, в собственной двухкомнатной квартире, то этой ночью она тихо отошла бы в мир иной, а врачи поставили бы диагноз: возраст есть возраст, все мы рано или поздно умрём – лучше вот так же от старости. Но это произошло бы, если бы старушка была одна в своей квартире. А в городской больнице поднялся переполох; но не пожилой опытный врач электрошоком заставил сердце вновь качать кровь по венам и артериям; опытный констатировал, что это – старость. И сказал молодому коллеге:

– Если хочешь, то попрактикуйся – оживи! Хотя по опыту знаю, что все напрасно! Как правда, утонувшая в вине… Старики цепляются не за жизнь, а за возможность достойно умереть…

Не обладавший жизненным опытом своего пожилого коллеги, молодой хирург, всего полгода назад получивший диплом, решил вмешаться в законы природы и сорок минут делал искусственное дыхание и непрямой массаж сердца, сохраняя жизнь умершей и добиваясь оживления реанимирующими действиями! И добился: сердце вновь заработало! Так Мария получила второе рождение в том возрасте, до которого мало кто доживает.

И вот тут начинается цепочка необыкновенных событий, сначала поразившая воображение неизбалованных сенсациями провинциальных жителей тихого городка, а потом всколыхнувшая всю страну и удивившая до истерии уже давно ничему не удивляющуюся столицу.

Этой же самой ночью в том же городе и даже в тот же самый час, когда остановилось сердце у Марии, на железнодорожный вокзал прибыл поезд дальнего следования, где в одном из купе молодая пара тщетно пыталась растолкать «уснувшего» Фому.

12

Как пламя, разжигаемое снегом…

Все закончилось тем, что Фому увезли на скорой именно в ту больницу, где лежала Мария.

Уже известный нам молодой хирург распорядился положить Фому в палату к Марии, которую только что он вернул к жизни. Старшая медсестра возражала, но хирург был категоричен.

– И не вздумайте его переводить в другую палату!

– Но Алексей Егорович! Мужчина и женщина в одной палате!

– Я отвечаю за эти две жизни, и позвольте мне решать, где им находиться!

Алексей Егорович остался один в палате, где лежали вернувшиеся к жизни, но еще не пришедшие в сознание Фома и Мария. Он уже несколько раз внимательно просматривал результаты диагностики, но никаких патологий, угрожающих жизни не находил. Единственной приемлемой версией наступления клинической смерти, пожалуй, был стресс. Да и аритмия сердца, что несколько лет наблюдалась у Марии – это тоже следствие стрессов, а никак не хронических заболеваний. Все жизненные органы работали исправно, как механизм швейцарских часов, с небольшой погрешностью на возраст. «Вероятно, живет одна и постоянно смотрит телевизор, а там лишь грязь и пошлость, да и новости безрадостные и пугающие. От такого психологического давления даже ребенок заболеет, а пожилой человек, привыкший к деятельной востребованной жизни, обречен на депрессию, аритмию и угасание, как пламя, разжигаемое снегом», – так думал молодой хирург, глядя на своих пациентов. Именно поэтому он и не хотел, чтобы они испытывали одиночество, когда очнутся: пусть поддерживают друг друга, общаясь взглядами.

В палату вошли несколько именитых хирургов – их позвал на консилиум Алексей Егорович.

13

Как золото у нищего в руках…

Их тянуло друг к другу. Они не следили за временем, не замечали окружающих, они просто пребывали около друг друга. Наконец, он заговорил.

– Как вы сюда попали?

– Так же, как и вы, вероятно!

– Но я не знаю, как я сюда попал!

– Вот значит, я и права оказалась. Я тоже не знаю, как сюда попала.

– Это что же колдовство?

– Или гипноз?

– А кто там внизу?

– Внизу не знаю, а вот в зеркале меня нет!

– И меня тоже нет!

– Значит внизу – это мы?

– Вероятно… Да! Это – мы.

– А что так много врачей?

– Если б их не было то…

– То и нас бы тут не было!

– Не знаю, не знаю.

Солнечный зайчик запрыгал по стенам больничной палаты: при каждом прыжке он увеличивался в размере и становился все ярче и ярче… И вдруг, словно его разорвало изнутри, вспыхнул, ослепив всех, как золото у нищего в руках.

14

Как эхо в глубине морской пучины…

Внезапное ослепление вернуло Фому в прошлое, пусть и недавнее, но в прошлое. Воспоминания овладели им.

Поздняя осень. Солнце неторопливо закатывалось за горизонт и еще освещало золотую листву на яблонях. Фома сидел закрыв глаза на друидском троне и шептал.

– Как вы сюда попали? Да так же, как и вы!

А где вы пропадали? Да там же, где и вы!

А что бы вы хотели? Да то же, что и все:

чтоб мы помолодели, а тьму развеял свет,

и начался рассвет… След…

Фома встал с трона, подошёл к стоящей несколько в стороне яблоньке и, погладив дерево по стволу, сорвал несколько яблок.

– Да, огромные у тебя яблоки – сказочные!

Фома поиграл яблоками и посмотрел сквозь них на друидский трон. И будто ожили перед ним те дни детства, когда они с Машенькой получили от деда указания вырыть в земле ямку, заполнить ее медом и прямо в мед посадить яблочко. Фома опустил яблоко, и видения детства исчезли. Он посмотрел на обветшалый поросший мхом трон, на котором когда-то очень давно восседал дед, и грустно улыбнулся.

– Как ты называл, деда, эти яблочки? Молодильные?

Фома выдохнул эту вопросительную фразу с такой ностальгией, словно и сейчас дед незримо присутствовал здесь и наблюдал за его действиями; и тут же закачался дуб над троном, заскрипел. И, как эхо в глубине морской пучины, ветер зашептал со всех сторон:

– Молодильные… Вкушать вам с Машенькой плоды эти…

15

Как трус, переборовший страх…

В закутке перед палатой врач разговаривал с дочкой Марии.