Маврушины сказки: истории, вдохновленные жизнью бесплатное чтение

©Мавридика де Монбазон.

© ООО «Издательство АСТ»

Деточка

Виктор приехал из рейса позже обычного. Жена Тамара заждалась благоверного и уже начала думать, не случилось ли чего в дороге. Колька, сынок, весь изнылся: где папка да где папка.

Наконец-то две большие желтые фары осветили двор Ивановых, приехал.

– Папка? Папка! Ура, папка приехал. – Колька соскочил с печки и, прыгая на одной ноге, пытался попасть в валенок, натягивая на ходу пальтишко.

– Куда, куда собрался, сумасшедший. Холод такой, да и ночь на дворе, иди на печку, сейчас отец зайдет.

Колька обиделся, надул губы и собрался зареветь.

– А ну не реви, кому говорю, – заругалась мать, – сказала, сейчас отец зайдет.

Виктор все не заходил.

– Да что он там, – запереживала Тамара, – пьяный, что ли. А ну, Колька, сиди дома, я сейчас сама пойду посмотрю.

– Мамка, я боюсь, – заныл Колька.

– Какого черта ты испужался? Боится он, сиди, кому сказала.

Пока накидывала Тамара фуфайку на плечи да переругивалась с Колькой, дверь в избу отворилась, и в комнату незамедлительно вползли клубы пара: в этих-то клубах и ввалился вовнутрь Виктор, да не один.

У порога стояла молоденькая девчонка, лет восемнадцати, не больше, закутанная в шаль: куцее коричневое пальтишко с черным цигейковым воротом, огромные серые глаза на пол лица, на лбу светлые завитки волос.

– Проходи, проходи, Евдокия. Тома, помоги гостье раздеться.

Тамара, ничего не понимая, помогла девчонке снять пальто.

Девчонка оказалась глубоко беременная. Переваливаясь тяжело, словно жирная осенняя утка перед забоем, Евдокия прошла к столу, села, сложив на коленях тонкие, словно куриные лапки, озябшие руки.

Колька боязливо выглядывал с печки.

– А где это у меня сын, а? Николай, ты чего там, а ну иди… Чего папка привез, – Виктор стащил с печи упирающегося Кольку и высоко поднял его, к самому потолку, – а ты, мать, пока еды нам приготовь, ну что мы, голодом сидеть будем.

Уже поздно вечером, когда Кольку сморил сон, слышал он, как что-то бубнил отец, выкрикивала приглушенно мать, с чем-то не соглашаясь, и тихонько всхлипывала гостья.

Утром вся деревня знала, что Виктор Остапов привез свою младшую беременную сестру.

– Мужик бросил, матери с отцом у них давно нет, куда ее девать, куклу такую, – рассказывает в полутьме коровника Тамара своим товаркам.

– А что-то ты раньше не говорила, что у Виктора твово кто-то из сродников есть, вроде ты говорила, что сирота.

– А что, если нет родителей, то не сирота?

– Ну а сестра-то откель взялась?

– В детском доме воспитывалась, что еще тебе рассказать, Акулина? Может, как с мужем любимся?

– Да иди ты, Томка, как есть дурная!

Вскоре Евдокия, Колькина тетка, надумала рожать, увез ее папка в больницу в район, а вскорости появилась у Кольки сестра маленькая, Манечка.

А Евдокия не вернулась.

– Померла, – бросила коротко мать Кольке и дала затрещину, чтобы не путался под ногами.

Манечка была маленькая, красненькая, ну кукленочек прямо. Видел Колька, у Светки-соседки пупс Антошка, так он больше Мани будет. Ха, что там пупс, у Кольки теперь своя кукла есть, живая.

– Я не знаю, Виктор, что хочешь делай, мне она здесь не нужна.

– Да ты что? Ты что? Тома? Дите же живое, кровь…

– Ничего не знаю, я тебе свое слово сказала. Девай куда хочешь.

– Да что же ты за баба такая, приняла поначалу… Куды мне ее? В детский дом али в пролубь?

– А по мне, так без разницы.

– Не надо Манечку в детский дом, и в плолубь не надо, – закричал Колька, – мама, мамочка, оставь Манечку, я сам, я сам буду за ней ходить. Я помогать буду, оставь.

– Иди, помощник, без тебя тошно, – замахнулась мать. Но Колька, вцепившись в подол ее юбки, кричал благим матом и просил оставить маленькую сестричку.

Виктор молча сидел, опустив голову.

– А-а-а-а, да черт с вами, делайте что хотите.

Тома развернулась и вышла в сенки.

Коля подошел к Манечке, которая сладко спала в казенных пеленках и не знала, что решается ее судьба, присел рядом и начал тихонечко что-то шептать, называя то солнышком, то деточкой.

Спал Колька плохо, все ему казалось, что мать выкинет его деточку, так звал он Маню, в прорубь.

– Да спи ты, окаянный, ничего я не сделаю с твоей Маней, – шипит мамка на Кольку, а тот таращит глазенки, смотрит на мать подозрительно, боится, утопит мамка Манечку.

– Ой, бабы, умора, никуда от девчонки не отходит, деточкой зовет!

– Вот помощник у тебя, Тамара.

– Да не говорите. Я поначалу растерялась, а потом так привыкла к девчонке, уже сама никому не отдам. Кольке на следующий год в школу, так няньку думаю нанимать…

Так и жили.

Виктор работает на машине. Тома доит коров, а Колька с Маней растут.

Бежит Коля из школы, расставляет руки пошире, ловит ковыляющую на тоненьких ножках свою деточку, Манечку.

Ее и мальчишки с девчонками соседние, все деточкой звали.

Так и выросла девчонка.

Коля в армию сходил, уж как Маня убивалась, как ревела.

– Он ее, почитай, и вырастил, за отца и мать был, – судачат бабы, – Томка-то, она грубоватая, а Виктор вовсе нелюдим. Буркнет что, пройдет, ни поболтает, ничего, а дети совсем другие.

Дождалась деточка своего братца из армии. Походил месяц, покуражился, на работу шофером устроился, девку привел в дом, все смотрел, одобрит ли деточка?

Одобрила, понравилась невестка будущая.

Женился Виктор, вскорости и деточка подросла, да красавица такая стала.

В город поехала учиться, а все первым делом, как приедет, к братцу изначально зайдет, а потом уже домой.

Манечка знала, что она племянница отцу с матерью, от нее и не скрывали, чтобы потом горько не было, любили обоих одинаково. Не было у Мани тяжелых воспоминаний, ей даже кажется иногда, что мамка ее больше, чем Кольку любит: деточка да деточка.

Девчонка все же, что уж там.

Отучилась Маня, в деревню вернулась врачом.

Жених хороший нашелся, замуж вышла, деток нарожала.

Старики уже родители, пришло время Виктору уйти, Тома сдала сильно. Манечка к себе матушку забрала, хоть та и противилась.

Спит так однажды, слышит, вроде зовет кто? Точно, мама.

– Что ты, мамочка? Пить? Болит что?

– Сядь, сядь, деточка, – просит Тома.

– Да, да, конечно.

– Прости ты меня, Манечка.

– Да за что же, мамушка? Ты чего?

– За все прости, не хотела я тебя, в детский дом сдать хотела…

– Мамочка, да ты что, милая? Ну неужели ты думаешь, я не понимаю, это папе племянница, а тебе, по сути, чужого ребенка принесли. Я не держу на тебя зла, и прощения просить тебе не за что…

– Не племянница ты отцу была, дочь ты его…

– Ка-а-ак, мама…

– Да так, деточка.

Уж где он с этой Евдокией снюхался, с матерью твоей, не знаю. Да только видно долго крутил любовь-то, что ты появилась на свет, выгнал ее дед твой, сказал отцу-то нашему, чтобы забирал, мол, а не то заявление напишет.

Вот и привез тогда папка мать твою, во всем признался.

Всем сказали, что сестра его младшая. А она такая домовитая, все помогала, за Николаем смотрела, а потом увез ее рожать, и не вернулась она…

– Мамочка… и ты приняла любовницу мужа?

– Приняла, деточка, приняла. А куда ее? У нее же пузо на нос лезло, там же дите было, а мне как? Сына сиротить из-за того, что папашка его с соблазном не справился? А может, это так задумано было, я ведь доченьку хотела, ох как хотела, вот ты и появилась…

– Кем задумано?

– Богом…

– Мамочка, какая ты… всю жизнь за могилкой ухаживала…

– Деточка, это не ее… Это девушки одной, сиротки, зовут так же, как и мать твою. А твоя… она живая, видно, моложе меня лет на десять…

– Как?

– Бросила она тогда тебя, ушла и бросила.

– Мама…

– Ты прости меня, детка, не смогла я тайну эту с собой унести, нечестно по отношению к тебе. У тебя же где-то родственники есть, может, сестры-братья, тетки, дядьки.

– Есть, мамочка, конечно, есть. Коля мой самый лучший брат на свете, как же я мечтала в детстве, чтобы он не двоюродным, а родным братиком был. Ты есть, мамочка моя родная, теть Катя с дядь Витей есть, это мои тетя с дядей, сестра и брат твои, двоюродных и троюродных куча. У меня огромная семья, все это благодаря тебе, мамочка. Не ты меня родила, да ты мне жизнь дала, родная.

– Деточка моя… Деточка…

Немного еще пожила Тома, а как пришло и ее время, ушла спокойно и с улыбкой к Виктору.

Будучи сама в возрасте своей матери, рассказала Манечка, Мария Викторовна, историю своей жизни в кругу большой семьи.

Как одна все девчонки молодые и женщины взвились, расфыркались, как одна сказали, что не смогли бы так, как Тамара.

– Не примеряйте на себя чужие жизненные обстоятельства, смогла-не смогла, – сказала Мария Викторовна, – никто не знает, как может жизнь обернуться, не забывайте, еще и сколько лет назад это все произошло. Кто-то бы не смог, а мама смогла. На что у нее, у милой моей, характер крут был, а смогла…

За что ей низкий поклон…

Батя

– Осень какая стоит, золотая, – шепчет одна старушка другой.

– Да, – соглашается та, – в хорошее время ушел Илья Терентьевич, в хорошее.

Бабушка мелко крестится и смотрит в сторону кучки людей, что тихонько двигаются к автобусу, отдав дань памяти вместе с комком земли.

– Много народа-то, прости господи, пришло.

– Ну дык, Илью то, Терентьевича, все любили.

– Это да. Дети, смотрикася, дети, девчонка-то убивается как.

– Та это внучка, она всегда у деды с бабой была.

Дочь-то вон, седые уже с сыном…

– Петруша, – жена тронула меня за рукав, – как ты, милый?

– Я, я хорошо, Надюша, ты иди, иди в машину, я постою…

– Хорошо, попрощайся.

Я благодарно посмотрел на жену. Сын и дочь, бросив по горсти, тоже пошли к машине, позвав меня с собой, внучата, племянники…

Много народа тебя провожает, отец.

Я стоял и смотрел, как рабочие кидают землю, она падает с глухим стуком, бам… бам… бам…

– Он прожил долгую и хорошую жизнь…

Сестра.

Она подошла и встала рядом.

Мы стояли, сами уже два старика, но еще держались, молодились, как говорила моя бабушка.

Жизнь – очень интересная штука: в молодости мы не прислушиваемся к тому, что нам говорят взрослые, зато, когда их уже нет рядом, мы часто вспоминаем их слова и наказы нам, молодым, жесты, привычки, и в итоге сами становимся на них похожи.

Мы молча прощаемся с человеком, который всю жизнь был рядом, без которого много и не случилось бы вовсе.

– Деда, там неправильно указали дату рождения дедушки Ильи, – тянет меня Никита, любознательный внук от старшего сына.

– Почему? – выныриваю я из глубин памяти.

– Никита, – шепчет жена сына, Любочка, она подошла и укоризненно смотрит на мальчика, – я тебя просила, не приставай к дедушке.

Она пытается забрать мальчика, но тот уперся и показывает пальцем на крест, к которому прикручена фотография бати с годами жизни.

– Мама, мы с тобой в сентябре писали про деда Петю, нам задание давали в школе, я помню какого он года, а дедушка Илья – папа его, он никак не может быть старше на… – мальчик задумался, – на четырнадцать лет.

– На тринадцать, – поправил я внука, – можно я тебе потом расскажу? Ладно?

– Хорошо, – внук кивнул со всей серьезностью взрослого девятилетнего человека, – хорошо.

А я опять окунулся в воспоминания.

Отец ушел от нас, когда мама была беременная сестрой, мне было пять лет.

Я помню, как он уходил, отчетливо. Он забрал большую машину, с красной кабиной и синим кузовом.

– Игрушку-то ребенку оставь.

– Это я покупал, – сухо сказал отец, – мне и решать.

В той семье, куда он уходил, у него тоже был сын, четырехлетний Петр, это я потом, спустя годы узнал, когда отец вдруг решил подружить своих детей.

Да, моего брата по отцу тоже зовут Петр, а может, и звали, мы не общаемся, вот так захотела его любимая женщина, назвать мальчика именем уже имеющегося сына.

Я потом увидел эту машинку, она стояла на шифоньере, в той квартире, где жил отец, я сразу узнал ее – эту МОЮ машинку, потому что на дверце, гвоздиком, я нацарапал букву «П», что значит «Петина».

Мне было тринадцать лет, начался переходной возраст, вот тогда-то в моей, в нашей жизни, и появился батя, а поначалу просто Илья.

Я был против, как же я психовал, швырял вещи, убегал из дома, дерзил матери, ненавидел некогда такую любимую сестру за то, что она ластилась к Илье.

– Выгони его, выгони, – орал я маме в лицо, – зачем ты его приветила?

Мама шла у меня на поводу и говорила Илье, чтобы он больше не приходил. А он все равно шел.

Сестра плакала и просила маму не выгонять Илью, я орал и бесился. Я тогда не понимал, что моя мама еще молодая и что она так устала все тянуть одна, без мужского плеча, я не понимал, прости меня, мама…

Тогда-то и появился отец… Он начал караулить меня у школы на своем оранжевом жигуленке шестой модели с футбольными мячами на заднем сиденье и шторками по бокам.

Мама страдала, а я будто наслаждался этой болью, я уходил демонстративно к отцу, весело махал ему в окно, когда он приезжал за мной, сестру он так и не признал, считал, что мама нагуляла ее.

Я с упрямством барана шел и шел в эту квартиру, называл его папой, а его жену мамой Людой, мне стыдно за того себя, упертого малолетку.

Когда я увидел эту машинку, в душе у меня что-то перевернулось. Наверное, брат тоже что-то там нацарапал или сломал, поэтому ее забрали и поставили на шифоньер, подумал я тогда. У меня мама забрала, когда я нацарапал букву «П», что значит «Петя», то есть я.

Отец поймал мой взгляд и покраснел, он как-то смешался, засуетился. Только спустя время я узнал, почему он решил наладить со мной отношения. Его мать, наша с сестрой бабушка, видимо, из вредности, грозилась, что квартиру отпишет мне в наследство, а большой загородный дом завещает сестре…

Ничего этого не случилось, естественно, но, видимо, чтобы подстраховаться, отец и начал налаживать со мной отношения.

С братом я так и не подружился, он был толстый, вечно недовольный, постоянно что-то жевал и ныл.

Я же был жилистый, маленький, с лысой головой, которую к тому же украшал шрам. Это выстрелил карбид, и кусок банки от дихлофоса, в которой он лежал, воткнулся мне в голову, срезав клочок волос с кожей.

Мы с Пашкой, другом и соратником, прилепили подорожник и побежали шалить дальше.

Я был полной противоположностью моему брату: в свои тринадцать лет дрался как черт, курил втихушку от мамы и подглядывал с пацанами за моющимися в женский день в бане девчонками.

Про подглядывание это громко сказано, конечно, мысленно улыбаюсь я, вспоминая дважды неудачную попытку.

Первый раз, когда пришла моя очередь смотреть, я увидел огромный зад, весь в буграх и рытвинах, и меня чуть не стошнило.

А второй раз мы с Пашкой перепутали дни, и я увидел голый, тощий зад дяди Трофима, нашего соседа, которого я узнал по наколке. Когда он летом пьяный шефствовал по двору в одних семейниках, на голой его пояснице очень хорошо просматривалась часть наколки, голова девушки, вместо волос у которой были змеи, так что зад дяди Трофима я узнал сразу. И больше желания не возникало, но!

Я попробовал, а Петя нет, Петя ныл, сидел и ныл, то у него болела голова, то нога, спина, его рыхлое тело растекалось по дивану или креслу…

При этом он удивительно был похож на меня, но… на надутого, накаченного словно шарик воздухом, меня, а рыхлый и вялый он был, потому что начал уже сдуваться.

Я тоскливо сидел и ел невкусное сухое печенье, когда дома мама состряпала обалденный сметанник, мой любимый.

Но я сидел и давился слабеньким чаем, почти прозрачным, и этим засохшим печеньем.

Брат с ненавистью смотрел на меня и ждал, когда я уйду, чтобы поесть нормальных, свежих, мягких булок, ароматом которых пропахла вся квартира. Да что там квартира, этаж, подъезд, запах вырывался на улицу, и люди поворачивали нос и невольно шли в направлении его источника…

Но меня угощали сухими овсяными печеньями и мутным чаем.

А я, как дурак, шел и шел туда, снова и снова, травил душу этой чертовой машинкой и сидел весь напряженный, как струна, сдерживая огромное желание дать этому Петьке в жирное рыхлое пузо под самый дых так, чтобы рука вошла по локоть в жир.

Мне хотелось месить и месить это жирное тело, это они забрали нашего с сестрой папу, распалял я себя, при этом никакой любви к своему отцу я не чувствовал, все сгорело.

Я не знаю, сколько бы еще мучил так себя, маму, сестру, Илью…

Однажды я шел домой по чужому району.

Они вышли трое, здоровые, сытые, поигрывали мышцами, лет по семнадцать.

– Эй, слышь, малой… малой, а ну стой. Слушай, бабушка заболела, пожалей старушку, дай денежку на лекарство…

– Да пошел ты…

– Дерзишь, да? – меланхолично спросил самый здоровый и патлатый и блеснул золотой фиксой в уголке рта.

Они наступали… Убежать мне не удастся, одного хотя бы ушатаю, прежде чем меня выключат, подумал я и закрыл глаза, сжав кулаки, пошел тараном вперед…

– А ну стоять, Фикса, ты, что ли?

– Гражданин начальничек, а че я, че я сразу? Мальчик шел, упал, мы поднять решили, до больнички довести…

Я хотел, чтобы они меня отметелили, избили, извазюкали, я хотел провалиться, ведь… это был Илья, да… Илья был милиционером. Что я сказал бы ребятам во дворе? Да меня и так порывались ментенком назвать.

Я стоял и молчал.

– Молодой человек, что эти жлобы хотели от вас?

Я молчал. Вот сейчас, сейчас он назовет меня по имени, вот сейчас… весь город узнает о моем позоре, у-у-у, ненавижу.

– Я к вам обращаюсь. Имя?

– П… П …Петр.

– Что хотели от вас эти граждане?

– Закурить спросили. – Ничего лучше я не придумал.

– Ну, дал ты им закурить, Петя?

– Я не курю, – ответил уже зло я, посмотрев ему в глаза.

– Ясно, а ну геть отсюда, бегом. А вы куда? С вами разговор не окончен.

Вечером он опять пришел к нам. Мама вышла поговорить, потом зашла, растерянно улыбаясь и пряча глаза.

– Зачем он к нам ходит? Что ему надо?

– Дядя Илья! – сестра выбежала в открытую дверь и повисла на шее Ильи.

– Лилька, бегом домой! – рявкнул я, ну, я так думал – что рык мой был грозен, как у льва.

– Отстань, Петька, дядя Илья хороший, я хочу, чтобы он был моим папой… Нашим папой…

Я растерянно смотрел на маму.

– Петя, сынок… Я.… мы с Ильей…

– Да пошли вы…

Я бежал, размазывая слезы по лицу, бежал куда глядят глаза.

Он нашел меня, я сидел и плакал под лодкой, плакать сил не было, я уже просто икал.

Сел рядом и начал говорить, просто говорить…

– Я из детского дома же, Петь. Мать замуж постоянно выходила, один из ее мужиков сильно избил меня, мол, я не давал ему спать, об ванну, головой. Меня бабушка нашла, отцова, он рано умер, а моя мать…

А, да что там… мешал я ей…

Бабушка решила, что мне лучше в детдоме будет, ей меня не отдали, она уже старенькая была, но она ко мне ходила, каждый день, Петь, представляешь?

Выходные, праздники, каникулы я у бабушки был.

Папа мой милиционером был, Петь, его бандиты убили, они его уважали, боялись, а убили не свои, не местные, залетные.

Так не поверишь… Бандиты те, они его провожать в последний путь приходили, и никто не сказал, что западло, он справедливый был.

Если человек невиновен, то он так и говорил, невиновен, ну а уж если виноват… то пощады не жди.

У меня и мысли не было, куда после школы идти…

Конечно, по стопам отца.

Мать я нашел, она живет там с каким-то, вроде хорошо живет, брат с сестрой у меня, но они не знаются со мной, да и мать не сказать, что рада, я и не навязываюсь.

Бабушки нет давно, один я…

– А от нас тебе чего надо?

– Я маму твою люблю, – сказал просто.

– Она старше тебя…

– На шесть лет? Это разве возраст…

– Отстань от нее, отстань, слышишь, а не то… не то…

– Что? Что, Петя? Как папку моего? Да я не боюсь, устал я один, тебе не понять, ты сопляк, эгоист, мамкин сыночек…

– Я… я не эгоист, да пошел ты! – я начал опять плакать и кидать в Илью песком, я не мог справиться с яростью…

– Ладно, не плачь, я уйду. Тебя она любит больше, чем меня… Прощай, Петя, я хотел стать тебе не отцом, так другом, прости… я не смог…

И он ушел.

Я пошел домой, меня качало от слез, мама не спала, она бросилась ко мне.

Мы проплакали с ней полночи, говорили, говорили, потом я уснул.

Через неделю я сказал маме, что не против, чтобы она встречалась с Ильей.

– Он уехал, – тихо сказала мама.

– Куда уехал?

– Не знаю, сказал, что не может жить рядом. – И мама тихо заплакала, плечи ее дрожали, совсем как у ребенка.

– Мам, не плачь, слышишь, не плачь. Я найду… я верну его. – И я побежал, я бежал как сумасшедший…

Илья Терентьевич выходил из участка.

– Илья, Илья, не уезжай! – Я бросился к нему. – Не уезжай, хоть не отцом, но другом! Я.… мама плачет… и Лилька…

– Петь, что случилось, кто обидел?

– Никто, прости, не уезжай…

– Да меня и не отпускают…

Много было недопонимания сначала, я все же был тяжелым подростком.

Потом все наладилось.

Илья сделал маму счастливой, и нас с Лилькой тоже.

Я сходил в армию, после дембеля у меня не стояло вопроса, куда идти работать.

– Батя, – я тогда, выпив водки, чего-то расчувствовался, – батя, а возьмешь меня к себе?

– Возьму…сын. – И он крепко обнял меня.

Я всю жизнь с батей, плечом к плечу.

Он плясал на моей свадьбе, он забирал из роддома мою жену, когда я валялся на больничной койке, а маме с женой он сказал, что я в командировке, в Душанбе, и только Лиля знала, где я, потому что сидела и ревела около моей кровати.

Потом была моя очередь прикрывать батю, и опять Лилька сидела у кровати и рыдала.

У него не было родных по крови детей, зато были мы, наши дети и внуки.

Мама называла нас бандой, мы трое правда были дружны, я, батя и Лилька – мы сдружились на почве любви к маме.

Он прожил хорошую жизнь, мой батя.

Смог без мамы только год…

Светлая память вам, дорогие мои родители, и простите своего глупого Петьку за все.

Я люблю тебя, батя. Мы любим тебя.

Мы еще постояли с Лилькой и пошли к машинам.

– Осень какая золотая, – услышал я чей-то голос, очень похожий на батин, но, когда оглянулся, никого рядом, конечно, не оказалось, и только ветер пробежал по верхушкам деревьев.

Вспоминая будущее

– Да сколько можно? Ты меня достала!

– А ты? Ты не достал меня?

– Ненавижу тебя, уходи…

– Да и уйду…

Они кричат и ругаются, неистово, до хрипоты в голосе, до боли в голове.

Он не выдерживает первый, хватает куртку и выскакивает на улицу: возможно, ночной холод немного отрезвит.

На ночь выключают обогрев, и на улице становится достаточно прохладно. И вообще не рекомендуется в ночное время бродить по улицам.

Нет, нет, у них, в две тысячи пятьсот восемьдесят девятом году нет преступников.

Просто можно не выспаться, простыть…

Он идет, не замечая холода, который дует от реки.

Зачем, зачем он тогда ее встретил? Ведь предупреждал его друг, что эта девушка не простая, она из тех, которые не поддаются программированию.

Она из тех, кто подвержен эмоциям, но дело в том, что он и сам такой же…

Таким людям не советуют создавать пары.

Нет, им никто не запрещает, у них такого нет. Просто не рекомендуют.

Теперь понятно почему. Эмоции – они зашкаливают: ни он, ни она не умеют их контролировать, вернее, не так.

Они умеют контролировать свои эмоции, но не тогда, когда остаются вдвоем.

Поспорили из-за пустяка: решили посмотреть фильм, но она не хотела смотреть то, что он предлагал.

А он не хотел смотреть ту ерунду, что предлагала она.

Постепенно спор превратился в скандал, скандалище, ураган… Опять наговорили гадостей друг другу.

Нет, с этим надо что-то делать.

Он сел на скамейку; сразу же включился подогрев, бесшумно подъехал робот-полицейский, спросил приятным женским голосом, нет ли проблем.

– Все хорошо, не беспокойтесь.

– Могу быть чем-то полезна? Проводить вас в бар?

– Зачем?

– Люди с таким градусом на шкале эмоций обычно идут в бар, там пьют крепкие алкогольные напитки и выговариваются бармену.

– Нет, спасибо.

– Извините, тогда я вынуждена вызвать наряд, вас отвезут в тихое место, в медитативную кабину. Людей с таким спектром эмоций опасно оставлять в одиночестве, вы можете причинить себе боль и вред окружающим.

– Я пойду домой.

– Извините, гражданин, я вызываю наряд.

– Не надо, идем в бар.

В баре он заказал стакан пива.

– С вашим спектром эмоций советую вот этот спиртной напиток, состоящий из названий двух животных: конь и як, ха-ха-ха.

Ему очень хотелось заехать по довольной роже бармена-робота, но пришлось сдержаться: у него осталось последнее нарушение, а потом…

Потом его принудительно лишат эмоций, нет, какие-то, конечно, оставят, но будет он с ними как этот робот.

– Хорошо, давай этот свой «конь и як».

– Ха-ха-ха, вы смешной. Я могу сделать грустное выражение лица, если хотите, сделать?

– Нет, спасибо.

– С вашим спектром…

– Хорошо, делай свою грустную рожу, черт бы тебя побрал! – взорвался он.

– У вас агрессия, внимание, у вас агрессия.

– А, черт. Все хорошо, хорошо, нет агрессии, успокойся. Расскажи анекдот. Все хорошо. Смотри, вот смотри, я спокоен и весел, анекдот, ты же такие смешные анекдоты рассказываешь.

Робот вернулся на место, начал опять свое излюбленное дело: протирать стеклянные кубические бокалы.

Он слушал несмешные анекдоты робота-бармена и делал вид, что ему смешно.

– Молодой человек.

Он вздрогнул – голос шел из угла – и покосился на робота: тот рассказывал один и тот же анекдот, протирая стеклянный кубик.

– Я к вам обращаюсь…

Он шагнул в темноту – человек, живой, тоже нарушитель…

– Я наблюдаю за вами…

– Кто вы?

– Мое имя вам ни о чем не скажет… Садитесь, мне есть что вам сказать.

Человек говорил странные вещи: будто в его силах перенести любого человека туда, где можно гулять по ночному городу спокойно, где он может плакать и смеяться, злиться и грустить безо всякой опаски.

Делать что хочет – рожать детей без разрешения, жениться и разводиться, путешествовать… Там можно плавать в море, в настоящей воде.

– Выбирайте год, куда бы вы хотели попасть?

– Не знаю… две тысячи двадцать второй…

– Так далеко, ну что же. Только предупреждаю… это очень далеко, я могу не вернуть вас обратно.

– Ну и что, – сказал упрямо.

– Не хотите попрощаться с кем-нибудь, с кем больше не увидитесь?

– Нет, не хочу.

– Хорошо.

«Пи-ип-пи-ип-пи-ип», – он открыл глаза. «Что за…Ах, да, мне же надо на работу. На работу? Какую работу? Я разве робот? – он встал. – Ничего не понимаю, что за… Кто я? Где я?..»

На столе лежит письмо.

«Дорогой друг, как ты и просил, я переместил тебя в две тысячи двадцать второй год.

Здесь у тебя есть имя, имя – это твой идентификационный номер.

Здесь тебя зовут Юрий Викторович Новиков.

У тебя есть паспорт и все документы, мой тебе подарок – ты умеешь водить машину. Права в тумбочке, там же где и остальное.

У тебя есть кредитная карта и счет в банке.

Живи и ни в чем себе не отказывай.

Ты, наверное, задаешься вопросом, кто я и зачем мне это надо?

Я тот, кто питается вашими эмоциями, и ты накормил меня от души, я был немного опьянен и сделал тебе такой подарок.

В течение месяца ты забудешь, кто ты и откуда, и будешь жить как все.

Удачи тебе…»

Он сел на кровать.

Вот это да, а он думал, что это просто сон…

Оделся, принял душ, поел – такая вкусная пища! – вышел на улицу. Все бегут, едут машины, как в старом кино.

Он что, реально попал на пятьсот лет назад?

А как же она?

Острая боль пронзила сердце – он даже не попрощался с ней.

Бросился назад, в ту квартиру, откуда вышел.

Схватил то письмо, начал кричать и призывать серого человека, но никто не пришел.

Буквы на письме постепенно исчезли, сам свиток превратился в прах. Он постепенно забыл, кто он и откуда…

– Юрий Викторович, зайдите ко мне.

Генеральный был чем-то озабочен, Юрий внимательно выслушал. Он знает, как решить эту проблему, давно уже знает, просто не лез: инициатива наказуема.

И так коллеги косо посматривают, а что ему – семьи нет, спешить домой незачем, вот и кидает свою бешеную неуемную энергию в работу.

Иногда Юре кажется, что он забыл что-то важное, и он отчаянно пытается вспомнить что, но нет… не получается.

Друзья то и дело знакомят его с подругами своих жен, Юра знакомится, но… не тянет его на серьезные отношения, останавливает что-то.

Однажды он шел от машины, о чем-то сосредоточенно думая. Откуда-то вывернулся щенок, маленький и жалкий; он скулил, глядя прямо в душу.

Несмотря на то светлое, цвета кофе с молоком, пальто, Юра наклонился и поднял щенка с земли.

– Ну что, малыш, откуда ты здесь? – Оглянулся, поблизости не было никого, кому мог бы принадлежать щенок. – Ладно, идем домой.

Дома он отмыл малыша и согрел его, накормив молоком, после чего щенок растянулся на диване кверху пузком, сладко посапывая.

«Что это у него? Что такое?»

– Але, Юль, я тебе фото скинул, посмотри, что такое у щенка, может, это… операция нужна? Есть собачьи врачи знакомые?

– Новиков, ты дурак? Ты зачем мне писку собачью прислал? Посылаешь или заигрываешь? Непонятный ты…

– Подожди, что значит «писку»?

– Ты что, блин? Собак не видел никогда? Это мальчик, Юра, собачий мальчик, а то, что ты мне прислал…

– Я понял, извини.

– Представляешь, брат? Я что-то затупил. Ну, давай знакомиться, я Юра, а ты… Ты будешь у меня Атлас, о, точно, Атлас. Не знаю, называют ли так собак.

«Атлас…»

Щенок дернул ногой и приоткрыл глаз.

– Ага, ах ты жук какой, тебе нравится имя?

«Атлас, лови!»

Мужчина на лужайке играет со щенком.

Она с грустью смотрит на них: последний день, и память о том, кто она и кого ищет, исчезнет…

Как долго она его ищет, как долго.

Серый человек не хотел ей говорить, куда отправил его. Но потом сдался, и вот она уже почти месяц ищет.

Завтра, как сказал серый, она все забудет…

Ей хотелось плакать…

«Атлас», – услышала она смутно знакомый голос. «Атлас!»

Она повернула голос и чуть не закричала. Она узнала бы его из миллиона лиц!

Юрий обратил внимание на красивую девушку, которая сидела на скамейке в парке и смотрела на него во все глаза. По телу мужчины будто пробежал ток.

Она смотрела на него, и плечи ее тряслись от беззвучного плача.

– Добрый день, вас, видимо, напугал Атлас?

– Атлас?

– Да, мой пес, не бойтесь.

– Я не боюсь, – вглядываясь в такое… любимое лицо, говорит она, – я не боюсь. – А сама плачет.

– Меня Юрий зовут.

– А меня… Настя, – девушка наконец-то справилась с эмоциями.

– Красивое имя.

– Спасибо… у вас тоже.

Они болтали, смеялись, пора было расходиться, а они все не могли расстаться.

А потому продолжили говорить по телефону.

Настя – а теперь ее звали так – ничего не забыла и на завтра, и через месяц.

Серый человек появился внезапно – она собиралась с Юрой в кино.

Настя вздрогнула.

– Я ненадолго, могу вернуть вас в ваше время, одну.

Она покачала головой.

– Вы понимаете, что я не смогу больше вас вытащить, это последний шанс.

– Спасибо, но я остаюсь.

– Здесь разные болезни, здесь войны, криминал… В вашем времени все это давно искоренили.

– Нет, я останусь здесь, с ним.

– Вы нашли его? – удивился серый.

– Да…

– Но ведь я стер ему память. Он тогда был на пределе, мог взорваться, сойти с ума, да что угодно, я ему помог. Зачем это вам?

– Я люблю его, – просто сказала она, – а он – меня…

– Это он вам сказал? – поднял брови вверх серый.

– Нет, я просто знаю.

– Значит… вы хотите остаться здесь?

– Да.

– Хорошо… Я оставлю вам память, но вы никогда не сможете вернуться.

– Вы даже можете забрать у меня память.

– Но тогда вы забудете этого вашего любимого.

– Не забуду.

– Вы так уверены?

– Да.

– Ну что же, я прощаюсь с вами…

– Прощайте.

– Я оставлю вам память…

– Спасибо…

– Не за что, – усмехнулся он, – не знаю, навредит вам это или принесет пользу.

Юрий очень волновался: сегодня Настя станет его женой.

Друзья похлопывают его по плечу и уговаривают не нервничать…

Настя смотрит на себя в зеркало, она благодарна серому, что он оставил ей память, так она будет в миллион раз больше ценить то, что нашла, вернее, того, кого нашла.

– Анастасия Сергеевна, где вы берете сюжеты для таких красивых фантастических рассказов?

– Не знаю даже, что и сказать, мне кажется, что я вспоминаю прошлую жизнь, вот и записываю.

– Своего рода воспоминание о будущем?

– Можно и так сказать.

– Ну что же, спасибо вам. Дорогие телезрители, у нас в гостях была известная писательница, девушка, которая пишет фантастические повести, Анастасия Новикова.

Настя шла и улыбалась идущему навстречу мужу, который вел за руки мальчика и девочку, сына и дочь, впереди них бежал Атлас, забавно семеня на коротеньких лапках.

«Я самая счастливая, – думает Настя, – на пятьсот лет счастливая».

Двенадцать лет счастья

«Следующий, следующий, следующий, следующий…»

Серая масса длинной лентой растянулась до самого серого небосклона, или что там у них.

«Следующий, следующий…»

Бесконечная серая лента, вот и его очередь. Сколько он здесь? Не знает.

Он понял, куда попал, хоть был и атеист, хоть отрицал разные вероисповедания, но сейчас, когда начал себя осознавать, то сразу понял.

«Следующий».

Он шагнул за белый проем, куда-то в облако.

– Здрасте, – прошептал несмело.

– Вам придется вернуться, – без эмоций говорит кто-то в белом, – вы не прошли все круги перерождения.

– Что? – не понял он. – Мы меня – назад? Но мое тело… Его уже нет… Я болел и…

– Мы в курсе, – голос был все так же спокоен и лишен эмоций, – мы все знаем, пройдите вправо.

«Следующий».

Он шагнул вправо – еще одно облако, еще одна белая фигура. Так хорошо и спокойно ему давно не было, а еще ощущение, что он дома… но сказали, что надо вернуться.

«Вот удивится жена, – думает он, – вот она обрадуется!»

Все же Луиза моложе его на двенадцать лет, может, они проживут эти двенадцать лет вместе и уйдут в один день, а он доделает то, что не успел… Это такой шанс!

Ведь ему сказали, что он что-то не доделал.

– Подходите сюда, давайте определимся, в какое время вы хотите родиться, кто будут ваши родители, цвет волос, разрез глаз…

– Постойте, я не понял… Я что? Должен по новой родиться? В новом теле? Стать ребенком? Жить заново? Взрослеть, жениться, состариться и умереть?

– Да.

– То есть я не увижу свою семью? Мою Луизу? Моих милых детей и внуков? Я не похожу по моему саду, не скажу соседу по-дружески, что он старый, а я еще молод и полон сил? Мы вместе не посмеемся с ним по-стариковски? Я не увижу, как моя внучка выйдет замуж за своего парня, не увижу правнуков… Зачем мне тогда это все?

– Это не зависит от вас или меня, таков закон.

– Какой еще закон?

– Его называют по-разному, кто-то судьбой, кто-то сансарой, кармой, круговоротом, по-разному, но он един.

Вам необходимо вернуться на Землю, в тот мир, из которого вы пришли…

– Но зачем мне все это? Для чего? Я хочу в свою семью, к своей жене, к своей Луизе. Господин… Господин, посмотрите на меня, господин, я не хочу снова и снова проживать эту жизнь без моей Луизы и без моей семьи, прошу вас… Господин, верните меня в мою семью, пожалуйста…

Он уже и не надеялся быть услышанным, но белая фигура вдруг, тяжело вздохнув, заговорила.

– Понимаете, все уже распределено, идите сюда, подойдите ближе… вот… смотрите. – Фигура в белом провела рукой и туман рассеялся, он увидел… Ванда, его внучка, она… она… Сколько же он здесь! Ванда ждет ребенка, о боже…

– Видите, больше пока никаких пополнений в вашей семье не намечается, я не могу вам помочь, как бы ни хотел.

– А может, я подожду?

– Зачем? Вы же хотите быть со своей Луизой? Время здесь и там течет по-разному, его нельзя синхронизировать, понимаете? Может получиться так, что здесь пройдет мгновение, а там целый век. И вы сможете родиться у своей правнучки в пятом поколении. Смотрите.

Фигура в белом опять провела рукой, и он увидел ее, свою Луизу, она горевала, и плакала, и звала его по имени, воздевала руки к небу и спрашивала, зачем он ее покинул.

– Ах, господин, что же мне делать? Там мне сказали, что я не прошел все круги перерождения.

– Постойте, нет… Это не так, закралась ошибка… Так, посмотрим. Ну да, точно. Знаете, что вас держит? Ваша любовь, ваша невидимая связь с вашей Луизой.

Вы много раз вместе перерождались и находили друг друга, даже если кто-то раньше, а кто-то позже приходил в тот мир, вы каким-то образом находили друг друга.

Знаете, что интересно? Вы всегда уходили вместе, но в этот раз вмешалось что-то неведомое, какая-то сила, ах… вы были больны, но это неправильно, вы не выбирали себе такую судьбу, где-то произошел сбой.

– Произошел сбой?

– Да, – фигура грустно улыбнулась, если так можно было сказать, – да, в нашей небесной канцелярии, к сожалению, тоже бывают сбои, поэтому вам и предлагают выбрать самому все, что вы ни захотите. Извините… Так бывает, мне жаль, правда.

– То есть… Я должен был прожить эти двенадцать лет с моей любимой Луизой? Скажите мне, это так? – он с мольбой протянул руки к фигуре.

– Да… Мне жаль.

Он опустил голову и пошел куда сказали.

– Постойте, да стойте же вы, идите сюда.

Он остановился.

– Идите сюда. Я могу вам предложить, но, прежде чем отказаться, выслушайте. Вы столько раз перерождались, это был ваш последний раз, вы прошли весь круг и должны были пойти дальше вместе, уже никакая сила не разлучила бы вас, но…

Случилось то, что случилось.

Прошу вас выслушать меня.

– Бабушка, смотри, бабушка, правда, прелесть?

Молодая женщина бочком продвинулась в калитку, она держала перед собой корзинку, накрытую простынкой.

– Что там у тебя, детка?

Глаза пожилой женщины были заплаканы.

– Ты опять плакала? Ты горюешь по дедушке?

– Детка, не принимай близко к сердцу, да, я горюю по твоему дедушке… Что же там у тебя, милая?

– А-а-а, во-о-от, смотри.

Молодая женщина вытащила из корзинки щенка.

– О боже, Ванда, что это за чудо?

– Это твой новый друг, бабушка. Назови его как захочешь, он скрасит твои дни…

– Оскар, я назову его Оскар… по имени моего любимого, твоего дедушки, Оскар. – Женщина взяла на руки щенка, тот заскулил и лизнул в нос плачущую, теперь уже от счастья, Луизу.

Они жили вместе уже двенадцатый год, пес по имени Оскар и пожилая женщина. Их знали все, они всегда были вместе, Оскар и Луиза, Луиза и Оскар.

Она в магазин – он сидит и смотрит в окно, она в церковь – он ждет рядом, она уснула в кресле-качалке – он дремлет рядом, у ее ног.

А еще он любил соседа, старого Янека, приходил и сидел утром рядом с ним на лавке, старый Янек что-то говорил псу, и многие уверяли, что видели, как пес машет и поддакивает старому и слепому Янеку.

А тот уверял, что беседует со своим другом и соседом Оскаром, и ругался, зачем его обманули, будто Оскар умер.

– Да он живее живых, старый мой друг, он приходит каждое утро ко мне на лавку, и мы с ним говорим обо всем.

Правда, он стал гораздо молчаливее…

– Это двенадцатое Рождество без моего милого Оскара, – вздыхает Луиза, поглаживая Оскара-пса между ушами, – иногда мне кажется, что душа моего любимого Оскара вселилась в тебя, мой любимый пес.

Весь день Луиза провела в окружении своих детей, внуков, правнуков, они пели песни, веселились, вспоминали любимого Оскара.

Старик-пес тоже был окутан любовью близких Луизы.

Вечером, проводив гостей, Луиза долго смотрела в окно на звезды и гладила своего Оскара, который положил ей на колени мордочку и прикрыл старческие, уже начавшие мутнеть, глаза…

Их нашли в обед родные, когда, встревоженные тем, что Луиза не берет трубку, приехали к ним домой.

Их не встретил Оскар, не вышла Луиза, они оба остались смотреть в вечность, старушка и ее пес.

Она – сидя в кресле, он – положив голову ей на колени.

Луиза и Оскар.

«Следующий, следующий, следующий…»

Оскар покрутил головой, где это он, что-то знакомое, ааа, серая лента очереди.

«Я же пес, – вспомнил он. – А нет, опять человеческий облик, я что, опять? Да не-е-ет, не может быть…»

– Оскар, милый… где мы? – услышал он милый и родной голос.

Луиза, милая Луиза… Они не обманули, двенадцать отведенных ему лет он прожил рядом со своей милой Луизой.

– Луиза, Луиза, ничего не бойся, дорогая моя…

Они шагнули вдвоем в облако.

Белая фигура мельком окинула их взглядом, потом задержалась на секунду на лице Оскара и незаметно кивнула.

– Пройдите вперед. Желаю удачи, – шепнула она, чуть качнувшись вперед.

Крепко взяв за руку Луизу, Оскар сделал шаг.

Теперь их никто не разлучит, ему так обещали, он помнит. Они прошли весь цикл, теперь они свободны.

«Добро пожаловать… домой, – приветствовали их, – мы вам рады…»

Вот такой он, папа

Он появился в ее жизни внезапно, они жили с мамой и бабушкой тихо, весело и беззаботно.

Женское царство.

Приходит она домой, а бабушка необычайно взволнованна и будто бы стала меньше ростом.

– Ба, а где мама? – удивленно спрашивает она.

Бабушка прячет глаза и говорит что-то невнятное.

– Садись есть, – бабушка, не глядя, ставит на стол тарелку.

– Я не хочу, – капризничает девочка.

– Что еще такое, мой руки и садись есть, – сердито говорит бабушка. Девочка никогда не видела ее такой сердитой, а нет… видела, когда мама собралась ходить на сессию. Бабушка ругалась, почему-то не хотела пускать маму на сессию, хотя бабушка и знала, что сессия – это учиться, но, видимо, подозревала что-то плохое.

Но мама пошла, ей нужно было получить образование – вспоминает девочка.

Она ковыряет в тарелке и куксится.

– Не хочу, не буду…

– Вот придет мать, перед ней и кочевряжься, ишь ты, – бабушка кинула ложку, – ешь сиди, ну.

Глотая слезы, девочка принялась за еду.

– Вся в своего папашу, упрямая такая же, – бормочет бабушка.

Девочка не хочет быть в «папашу», она хочет быть в бабушку, и, стараясь показаться ей совсем не такой, она старательно, глотая слезы, съедает все из тарелки.

– Побежала, глаза вылупив, – шепчет бабушка, – смотрите-ка, принц выискался, был уже один, прынц, вон… Сидит, глазами лупает, счастье…

Мама пришла вечером и не одна.

Глаза ее светились, она была вся какая-то растерянная, воздушная.

– Доченька… я хочу тебя познакомить кое с кем, это дядя В*.

– Угу, – девочка посмотрела на дядю В* и, отвернувшись, ушла в свой угол, заниматься уроками.

Сердце ее стучало, щеки горели, она поняла, что привычному ее уютному мирку пришел конец. Так же девочка поняла, что это дядя В* своим появлением разрушил что-то в их жизни.

Вечером мама сидели с бабушкой на кухне, и бабушка долго и монотонно отчитывала маму, она говорила, что мама глупая, бросается из огня да в полымя. Что ей нужно подумать о девочке…

Мама плакала, жаловалась на жизнь, доказывала бабушке, что она уже взрослая, сама мать…

Девочке стало так тоскливо, что она заплакала и, наплакавшись, уснула.

Он пришел опять на второй день, этот дядя В*, принес девочке куклу и шоколадку.

Девочка поблагодарила, взяла подарки и посмотрела в растерянности на бабушку и на прячущую глаза, в которых плескалось счастье, маму.

Куклу, хм, ну, это ладно. Кукол у нее много, у всех есть имена, эту она с ними тоже познакомит. Играть будет вряд ли, уже взрослая, восемь лет все-таки, ну разве что иногда, когда никого нет дома…

А вот шоколадку она бы съела с удовольствием, но нельзя, у девочки жуткая аллергия на шоколад.

Мама ушла с дядей В*, быстро чмокнув ее в щеку.

– Унеслась, нужна ты ей больно… Конечно, зачем ей ребенок, ей мужика подавай, бесстыжая…

Девочка опять почувствовала тоску, опять немного поплакала и уснула.

Так дядя В* вошел в их жизнь.

– Дети-то у него есть хоть? – спрашивает, поджав губы, бабушка.

– Нет, мама, – красит перед зеркалом губы мама девочки, смешно вытягивая их трубочкой, – какие дети, он не был женат.

– А сколько же ему лет? – с изумлением спрашивает бабушка.

– Мама, столько же, сколько и мне.

– Точно больной какой-то, под тридцатку лет – и не женат. Видно, не нужен никому был, это ты, дура, повелась. Еще и с дитем, а он и не знает как с ребенком общаться, шалая…

– Мам, он все знает и уже нашел к девочке подход…

– Серьезно? Это когда же он, интересно, нашел его? Когда куклу трехрублевую подарил или шоколадку? Он даже не знает, что у ребенка ужасная аллергия на шоколад!

– Мама! Да он и не обязан этого знать! Ты что думаешь, что я в первый же день рассказала, что можно есть моему ребенку, а что нельзя?

– Хорошая мать так бы и сделала!

– Ну, значит, я плохая мать!

– Да ты не мать, ты… ты вертихвостка!

– Все, мне это надоело! Собирайся, – кинула мать девочке, – быстро, а то опоздаем. Спасибо, мама, что помогаешь устроить мне личную жизнь…

– Ой, да пожалуйста! Не трогай ребенка, не тронь, я сказала!

– Нет уж, я возьму ее с собой, пусть привыкает, что скоро у нее появится отец.

– Какой отец? Какой такой отец?

– Настоящий, поняла? Мы с В* поженимся, ясно?

– Дура, дура, что ты несешь, опомнись, у тебя ребенок, да на что ты ему сдалась, поматросит и бросит, ты что творишь? Не трогай, слышишь, не тронь ребенка, а-а-а, а-а-а, ой, сердце, о-о-ой… Ой-й-й, не могу.

В тот раз они никуда не пошли, мама отпаивала каплями бабушку, они вместе плакали, а девочка раздумывала над словами мамы, о том, что они с дядей В* поженятся и у девочки будет отец, настоящий.

А кто же тогда папа? Разве он не настоящий? Спрошу потом, решила девочка.

Девочка позвонила папе, она знала номер, бросила две копеечки и набрала номер, она хотела спросить, когда он придет.

– Але, – сказала женщина.

– Ошиблась, – подумала девочка.

Каждый день она ходила в автомат за углом, каждый день звонила и всегда брала трубку женщина. Но она не могла ошибиться, девочка знала номер папы наизусть.

Однажды трубку взял папа.

– Але, папа… когда ты придешь?

– А что такое? Что-то случилось? Нужны деньги? Это мать тебя попросила позвонить?

– Але… папа… просто хотела встретиться с тобой.

– Извини, я сейчас не могу, у меня времени нет. Когда будет тогда, ладно… я побежал… Знаешь, не звони пока сюда, мне нужно будет уехать.

Девочка не плакала, нет, хоть ей и было обидно.

Видимо, он не настоящий все же папа, подумала девочка.

Мама с дядей В* стали встречаться чаще, иногда брали с собой и девочку. Они оба присматривались друг к другу, девочка и дядя В*.

Маленьких детей он видел последний раз, когда сам в детский сад ходил, был вечно загружен работой и научной деятельностью. Мама была его студентка-заочница.

Когда-то давно, много лет назад, они уже пересекались, но мама потом вышла замуж, ушла в декрет, родилась девочка, потом она рассталась с девочкиным папой и решила наконец-то получить образование.

Вот и встретила дядю В*.

Девочка осторожно сближалась с дядей В*, он вел себя так же.

Она уже свыклась с мыслью, что он будет всегда, к тому же мама становилась веселой и счастливой, когда он был рядом.

Папу девочка так и не увидела, он женился на другой тетеньке и уехал куда-то далеко.

Бабушка ругала папу за то, что не платит алименты, за то, что платит, но мало, за то, что испортил жизнь ее дочери, за то, что осиротил внучку, которая растет без отца и матери не нужна.

Девочка не чувствовала себя осиротевшей или одинокой, мама всегда была рядом, как и дядя В* и бабушка.

Девочка давно уже поняла, что тот папа… он не настоящий. Собственно, она и не страдала никогда отсутствием папы.

Девочка с мамой и дядей В* начали выезжать на природу, вот там-то девочка и узнала, как же хорошо, когда у тебя есть он… папа.

Кто поставит палатку, разведет костер, заготовит дров для костра, выловит рыбку из речки?

Это, конечно же, дядя В* и девочка!

А попутно он расскажет, с какой стороны растет мох, какая это ягодка, что за птичка потеряла перышко, кто там стучит в кроне деревьев, для чего нужны волки…

Вот девочка уже с нетерпением ждет выходных, выскакивает вперед мамы и бежит здороваться с дядей В*, скромно отойдя в сторонку, ждет, когда дядя В* поприветствует маму и бабушку, пока они поговорят ни о чем, а после тянет его в свой уголок и показывает, что нарисовала из воспоминаний о прошлой поездке.

А однажды, когда девочка подвернула ногу, пока мама жутко испугалась и плакала, а сама она старалась не реветь, дядя В*, быстренько подхватив ее на руки, вышел на дорогу из леса и остановил первую попавшуюся машину.

В лес они ездили на электричке.

– Шеф, – сказал дядя В*, – ребенок ногу подвернул, подкинь до больницы, заплатим.

– Садитесь быстренько, не надо никакой платы, скажи жене, пусть не плачет, пусть вперед садится, а ты с малышкой позади, сейчас быстро домчим…

В больнице доктор велел положить девочку на кушетку и выйти, но она так вцепилась в шею дяди В*, что доктор разрешил остаться обоим.

– Не волнуйтесь, папаша, небольшой вывих, придется вам свою доченьку немного на руках поносить. Ничего страшного, до свадьбы заживет…

А девочка захотела вдруг, чтобы дядя В*стал ее папой.

– Надо покупать машину, – сказал дядя В*, – чтобы ездить отдыхать на машине, очень уж ты меня напугала, пока бежал с тобой из леса, чуть сердце не выпрыгнуло.

Девочка прижимается к дяде В*.

Не все было гладко, приходилось притираться характерами, но они всегда стояли друг за друга горой.

Часто в подростковом возрасте отец – а дядя В* стал отцом – прикрывал шалости девочки перед мамой и бабушкой.

Бабушка примирилась с дядей В*, когда поняла, что никакой опасности от него не исходит и никто ее дочку с внучкой обижать не намерен.

Девочка выросла и стала девушкой, но она все так же бежала к отцу и что-то показывала ему, они секретничали, иногда спорили о чем-то до посинения, а потом смеялись.

Потом появился он, тот, который родной папа…

Он захотел общаться с девушкой.

Девушка пошла на встречу.

– Прости, пап, я не виню тебя, у каждого своя жизнь, когда-то, когда я была маленькой девочкой, я была тебе не нужна …

– Я был глуп, дочка, я просто не понимал, от чего отказываюсь, да к тому же ты была девочкой, может быть… будь ты пацаном…

– Извини, па, меня ждет отец, мы собирались всей семьей сегодня на дачу.

– Какой отец, дочка?

– Мой, настоящий.

– Извини, я побегу, как-нибудь встретимся, когда время будет…

Не то чтобы у него были сильные родительские чувства к этой девушке, просто… она же дочь.

Мужчина посидел еще немного, пожал плечами и пошел по своим делам.

Во всяком случае, он попытался…

А где-то, на даче, торжественно были представлены друг другу два хороших мужчины, папа девушки и ее будущий муж…

Конфуз

Валентина шла по улицам, засыпанным снежком.

Снег падал с неба, будто кто-то невидимый высыпал его прямо из ведра – от щедрости душевной, а может, кто-то там, на небе, открыл задвижку и он сыплется сам.

К тому же бабушка учила, что есть Он, тот, кто знает все про всех.

А вот про меня, видимо, забыл, думает с грустью Валентина.

Сын – и когда только успел вырасти? – унесся с друзьями на Байкал, вот непоседа, точно в отца ее, Валентиного, в деда своего, Михаила Ивановича.

Грустно Вале, одной Новый год придется встречать.

Катерина, подружка, давно, еще лет восемнадцать назад, нашла себе друга сердешного, из теплых и жарких мест, а потом он уехал к себе, приезжал регулярно первые лет пять. Как Витюшку-то родила, черноглазого, да смуглявого, так он подарками задарил, и братьев своих привозил, и дядек, отца, даже старшего сына – познакомить с братом, а потом пропали все.

Погоревала Катерина, да принялась растить Витюшку, а в том году организовались родственники, приехали всей большой говорливой компанией, надарили подарков, пригласили в гости, конечно, одного Витюшку Катерина не пустила, вместе поехали.

Ох, и переживала Валя за подругу, но та приехала счастливая и веселая, отдохнули хорошо, сына приняли и ее, словно родную.

Все лето подарки ответные готовила Катерина, вот проводила их с Витюшкой, приедут только после Нового года, а сейчас Валя до дома добирается.

Галя, еще одна подруга, рада, до потолка прыгает. Илья Никифорович, ее ухажер многолетний, глубоко и прочно женатый, отправляет тещу с женой куда-то к родственникам в Среднюю Азию на Новый год, сам отговорился большими завалами на работе. Наконец-то за двенадцать лет впервые справит праздник с любимой женщиной Галиной и пятилетней дочкой Надеждой.

Разойтись с женой он не может, так и сказал Гале, слишком многое на отце жены завязано, вот и приходится Галине жить мимолетными встречами, сама выбрала такую судьбу, чего уж теперь.

Еще одна подруга, Ирина, вышла в этом году замуж, как раз перед сорокалетием своим, за толстенького круглячка-весельчака, Бориса Моисеевича, и укатила с ним к родственникам в гости.

Идет Валентина, раздумывает думу свою невеселую: сорок лет, бабий век, вспоминает Валентина слова бабули своей.

«Вот и кончился мой век, – с грустью думает Валентина, – видимо, не хватило на меня бабского счастья».

«Что же ты, – подняла она голову к небу, – хоть какого-нибудь мужичонку бы мне послал, чтобы век дожить, тоскливо одной».

И так всю жизнь: и лошадь, и бык, и баба, и мужик…

Была Валентина замужем, была, но недолго, вроде бы хороший был Сашка, ее любил, к матери с отцом с уважением относился, сынок родился, все как у всех, да не мог мимо женского пола пройти спокойно, под каждую юбку заглядывал.

Клялся-божился, что больше не будет, что все, все, единственная она у него Галя, месяц пройдет – и опять… Не выдержала Галя, выгнала.

Так и мыкается одна, находились, конечно, мужчины, но так, несерьезно все, то пьющий, то женатый, то бабник похуже бывшего, то лодырь.

«Все, – сказала себе Валентина, – хватит, ну их, одна буду жить».

Пока с девками дружили, детей растили, вроде ничего, а как сын вырос, девчонки судьбу свою устроили, так и затосковала Валентина. Одна она, одна-одинешенька. Даже мама к своей сестре в деревню укатила, эх.

Идет Валентина, вздыхает, что-то слезы непрошенные накатили, шла, шла, да и споткнулась, упала, расплакалась.

Кое-как поднялась.

Слышит стон вроде какой, присмотрелась: точно, человек лежит, снегом уже припорошило.

И как назло – ни одной живой души.

Что же такое-то, а?

Потормошила – вроде бы живой: мужчина, в пальто с воротником каракулевым, модная шапка пирожок в стороне лежит, портфель рядом, под головой.

Наклонилась – батюшки… да он пьяный, а с виду приличный.

Тьфу ты, спасать кинулась пьянчужку. Уже уйти хотела, да сказала себе «стоп».

Сказала себе, что же ты, Валентина, бросишь человека в беде? Ну и что же, что пьяный, ведь человек же, живой.

Подняла шапку, отряхнула от снега, приподняла мужчину – как говорится, ни тяти, ни мамы, лыка не вяжет.

Шапку нахлобучила, портфель под мышку, его начала вверх тянуть, а он не шевелится, тьфу ты. Огляделась, смотрит, парнишка бежит.

– Теть, помочь?

– Помоги, надо милицию бы вызвать. Сбегай до автомата, вон на углу.

– Да ладно вам, теть, я вам помогу до дома довести, не ругайтесь, у меня мамка папку тоже ругает-ругает, а потом отхаживает его, лечит, любит… Так и вы тоже, от обиды это говорите, в милицию там… Идемте, я вам помогу довести его, как зовут-то?

– И… ик… Иван, – промяукал вдруг пьяный, – Ив… Иван… Сер… геич… ик.

– Ну вот видите, Иван Сергеевич, пойдемте, я вас до дома доведу, а вы идите вперед, – кивнул парнишка Валентине, – мы следом дойдем.

Так и пошла вперед, словно во сне, с портфелем под мышкой. Ладно, решила, сил нет – потом разберусь, проспится тот Иван Сергеевич – отправлю домой.

Дома мужчина дал себя раздеть и улегся на диване, поджав ноги к животу и сложив руки под головой.

– Ну вот, видите. Хорошо, что я вам встретился.

– И правда хорошо, может, чайку, сынок?

– Не, спасибо, побегу, дел много.

– Как звать-то тебя?

– Меня? Николай…

И побежал, только подошвы ботинок по ступенькам застучали, да озорная улыбка блеснула.

Всю ночь спать не могла Валентина, ну как, чужой человек дома, мало ли кого приволокла домой.

Утром встала, сварила себе кофе, заглянула в большую комнату – лежит и глазами лупает.

– Доброе утро.

– Доброе утро, простите, не припомню имени.

– А вы и не должны помнить, Иван… Сергеевич.

– Да вы что? Вот конфуз какой.

Рассказала Валентина гостю как нашла его в снегу, как мальчишка до дому помог довести, как не стала милицию вызывать, проверила на предмет обморожения, все нормально.

– Ах, какой конфуз, – только и повторяет Иван Сергеевич, просит извинения у Валентины и стесняется.

Рассказал, что отметили в коллективе проводы на пенсию одного коллеги, он не пьющий, Иван Сергеевич, – очень редко, на Новый год и день рождения, с мамой и ее подругами.

Мама хорошая, ах, мама… Она же… о, господи…

Валентина показала на телефон на тумбочке, Иван Сергеевич побежал трусцой и дрожащими руками набрал номер.

«Але, мама… мам, прости… знаешь, такая оказия со мной приключилась, ночевал у одной прекрасной женщины… Але, мама… нет, ты не поняла, она совсем незнакома… Але? Что?»

Иван Сергеевич обескураженно положил трубку и посмотрел на Валентину большими синими глазами, как у ребенка.

– Что сказала мама? – спросила с усмешкой Валентина. – Отругала?

– Нет, вы знаете, она пригласила вас к нам… отмечать Новый год… Мама так обрадовалась…

Надо ли говорить, что Валя отмечала этот Новый год не одна.

А потом, под звук курантов, она загадала желание.

Первого числа они с Иваном Сергеевичем… Ваней… ездили в ледовый городок, веселились, катались, как в юности, на коньках, а его старенькая мама благодарила Николая Угодника, что послал ей такую замечательную невестку.

Она так просила для Вани хорошую партию и вот поди-ка!

А через год у Валентины и Ивана родилась дочка, Полиночка.

– Ура, – сказал сын, – теперь мамина любовь не только мне достанется, – и он подмигнул маленькой сестричке, – подрастай, систер, я тебя буду с собой в экспедиции брать.

– Ничего, Валюша, я Ванечку в сорок четыре родила, не давал бог деток нам с Сергеем Витальевичем, а вот поди же ты, вырастила… еще и внучку увидела и с внуком познакомилась.

Спасибо тебе, Валюша.

За все спасибо, за сына, что делаешь его счастливым, за внуков.

Теперь и уходить не страшно.

– Вот такой конфуз, – улыбается Иван Сергеевич, вспоминая, как он лежал в снегу, а добрая женщина не прошла мимо, сама судьба не прошла мимо.

Вот такой новогодний конфуз…

Полудница

Жнет девушка рожь, умаялась, но остановиться нельзя, да и не девушка она совсем, а бабочка молодая.

Жнет, пот глаза застилает, усталость такая – что сил нет, а передохнуть не хочет, надо до вечера как можно больше убрать.

Летом день год кормит, а ну как батюшка-свекр приедет, а она валяется, так и взгреет кнутом, а потом еще мужу нажалится, как тот домой, с войны этой треклятой, приедет, кайзера какого-то бить поехал.

Много молодых мужиков да парней позабирали, все ли вернутся?

Старается Даша – так зовут молодку – не думать о том.

Жнет, с силой, с яростью, пот лицо заливает, ноги подкашиваются, глаза закрываются, видится ей ручеек, будто под деревом журчит, водичка студеная, только руку протяни – и наполнится ладонь живительной влагою.

Тряхнула головой Даша, оглянулась кругом – только марево от жары над полем стоит.

«Аннушка… Аннушка, о, боженьки».

Метнулась птицею до березы, что на меже выросла, там дочушку полуторагодовалую в теньке положила спать, а сама тем временем на поле поспешила.

Бежит бабочка, спотыкается.

«Аннушка, Аннушка…»

Смотрит, девчончишка на кривых ножках стоит, качается и улыбается во все четыре зуба, ручонки куда-то тянет.

«Аннушка», – подскочила, а взять не может дочку, будто кто-то вверх поднял.

Дарья прыгает, плачет, а она будто по воздуху плывет и хохочет.

– А ну стой! – грозным голосом крикнула Даша. – Стой, кому говорю, а ну отдай дите, негожая, отдай, мое, не смей!

Услышала смех, тихий, переливистый. Смотрит – Аннушка ручками будто кого за шею обвивает.

– Стой, не с места, отдай дитя, поганка!

– А если не отдам? Тебе не нужна, я себе заберу.

– А ты себе роди сначала, слышишь? Забирательница нашлась. Что? Не от кого родить-то? Видно, страшная такая, что мужика не можешь себе найти, вот и крадешь чужих детей. А ну отпусти мою дочь, пусти, говорю, а не то…

– А что ты мне сделаешь, – хохочет.

– А то. Всем расскажу, какая ты страшная да кривая, толстая, косая, волосы на голом черепе клоками, усы, как у казака, фу…

– Ты что врешь? Я… Я не такая…

– Угу, не такая.

– На, смотри, злыдня.

Смотрит Даша, а перед ней недалеко девушка стоит, красоты неописуемой.

– И что? Это не ты вовсе, это морок, каждый скажет.

Топнула девица ногой – встала перед Дашей красавица, краше прежней, ростом с березу.

– Ты где таких девок видела? С ума сошла?

Вдруг смотрит – идет по полю девушка, волосы цвета спелой пшеницы, стан тонкий, гибкий, руками плавно так ведет, а вокруг нее бабочки разноцветные, стрекозы и пух от одуванчиков так и вьются.

– Так вот ты какая, и правда красавица неописуемая. У такой красоты и сердце должно быть доброе.

Усмехнулась красавица, стоит, косу теребит тонкими пальцами.

– Люди другое сказывают, будто уродливая, что убить могу, рассердить меня – так и рожь пожгу, с ума сведу, по голове ударю, ребенка украду…

– Пффф, люди сказывают, да что им верить? Меня рассерди, так я не только поле сожгу, я и избу раскатаю по бревнышку, с медведем схвачусь, да мало ли, – говорит тихонечко Даша, – не верю я им, врут все, не может такая красота зло творить.

Улыбнулась та девушка.

– А может, я морок, откуда знаешь?

– Нее, я вижу, ты не морок, сквозь тебя деревню не видно, стоишь будто из плоти и крови, и тепло от тебя. Ты не серчай, милая, наговорила я тебе всего, я за дочушку испугалась, за Аннушку.

– Я не держу на тебя зла Дарьюшка, спасибо за то, что поговорила со мной по-доброму… Чем тебя одарить?

– Да что ты, милая, ничего не надо, а доброе слово, оно и кошке приятно. Спасибо тебе, что открылась мне и красоту такую показала.

– Хорошо, быть по-твоему. С этих пор никто не посмеет обидеть ни тебя, ни детей твоих, ни потомков. Всегда будет поле родить невиданный урожай, а муж твой живой скоро вернется. Прощай, Дашенька…

– И тебе спасибо, девица, – повернулась Даша, а под березой Анютка сидит, бусиками играет, те словно солнышко у них внутри горят.

– Аннушка, где взяла?

– Тетя, – лопочет девчонка, – тетя… на Аня… тетя…

Поняла Даша, что Полудница одарила Аннушку, и не знает, то ли радоваться, то ли печалиться.

«Не бойся, милая, не сделаю вреда девочке, оберег это», – прошелестело в кроне березы.

– Спасибо, сестрица, – вымолвила Даша.

Легкий ветерок щеки ее коснулся, запахло травами степными.

Повернулась, нагнулась к Аннушке, на руки взяла девчонку, встает, а у нее полоска сжата, и солнце к закату катится.

Вон и свекр едет на лошадке, косил на дальней заимке, за Дашей с Аннушкой едет.

– Да ты что, девка, ополоумела, да ты что, все сжала?

Стоит Даша, ни жива, ни мертва, как сказать, что не сама, ведь камнями забьют, скажут, что с нечистой силой якшается.

Смотрит, стоит Полудница, позади свекра и машет, мол, не бойся, соглашайся, что сама.

Так и было, как та девица полуденная сказала, муж у Даши скоро цел да невредим вернулся, всегда урожай хороший был, мальчонку еще родила Даша, хорошо жили, счастливо.

Все беды будто мимо них проходили, вот и власть поменялась, говорят, царя не стало, а они спокойно живут.

Бусики те, что Полудница Аннушке подарила, девчонка на руку намотала, как браслет, так и носила. А ежели кто чужой пытался надеть, то жаром так жгло, что невыносимо.

Еще махонькая Аннушка была, увидела тетка ее, девка балованная да вздорная, отца сестра, увидела те бусики и давай выпрашивать у девчонки. А та вцепилась, не отдает.

Решила силой забрать, конечно, такая кобыла с дитем справится.

Только в руки взяла, как огонь вспыхнул в ладонях, чуть не ослепла, кинула те бусики, хотела закричать, что, мол, ведьменыш, да онемела.

С тех пор и не смотрела на Аннушку.

А Аннушка девушкой красивой выросла, все ей любовались, неземная красота говорили мол у девки.

Полюбил ее парень один, из города приехал, ученый, ни в бога, ни в черта не верит.

Приехал власть устанавливать советскую.

Увидел парнишка Аннушку и пропал, так и остался в селе. Долго приблизиться стеснялся, а тут осмелился.

Аннушка ему ответила, начали встречаться.

Был тот парень агроном, вот так поехал как-то на поле, а по дороге Аннушку встретил.

– А ты чего это женишок любезный без головного убора, а? Где у тебя кепочка беленькая, что матушка моя пошила?

– Так дома оставил, милая. Да что же мне будет? Чай не зима, уши не отморожу, – смеется.

– Не отморозишь, а вот Полудница так может голову вскружить…

– Да не верю я в эти сказки, и ты, Аннушка, ты комсомолка, не верь ничему.

И уехал в поле.

Только стала замечать после этого Аннушка, что жених задумчивый весь какой-то ходит, а в другой день и вообще на свидание не пришел и на работе не был.

Подумала Аннушка и пошла в обед в чистое поле, слышит разговор, ласковый такой, на два голоса, мужчина и женщина.

Она поближе подошла, лежит милый ее у девушки на коленях, та по волосам его гладит, наклоняется, что-то шепчет.

– А ну отойди от него.

– Ага, сейчас. Иди, откуда пришла, он мой.

– Отойди, сказала, а не то…

– Что ты мне сделаешь?

– Тетку свою призову, Полудницу, постарше да посильнее тебя будет, вот тогда и узнаешь, что с тобой будет.

– Что мелешь, смертная?

– А то, а ну подними, подними глаза-то свои, – говорит Аннушка, а сама руку с бусиками вперед вытянула, – ну.

Как глянула та девушка, упала на землю, толкнула жениха Аннушкиного и ползет к ней, шипит, изворачивается.

– От-тда-а-ай, да-а-ай. Откуда у тебя? Да-а-ай.

– Ага, сейчас, не ты давала, не тебе принадлежит.

– Что ты хочешь за это?

– Зачем жениха моего увести хотела?

– Так натура такая у нас.

– Не ври мне!

– Не понравилось, как сказал, бахвалился…

– Он мой.

– Давай меняться, я тебе жениха, а ты мне бусы.

– Нет.

Вдруг смотрит Аннушка – та, которую тетенькой она зовет, подошла, рукой смахнула, будто пыль невидимую, улыбнулась Аннушке ласково и таять начала.

– Тетенька… бусики…

– Твои это, Аннушка, носи и не снимай, живи и ничего не бойся, не приключится худое… А парень у тебя хороший, не раздумывай.

Забрала парня Аннушка, сказали, что солнечный удар был, хорошо, что Аннушка вовремя поехала искать.

С тех пор агроном в кепочке всю жизнь ходил, женились они с Аннушкой, бусики те Аннушка дочери передала своей, а та – своей, так и ведется.

Говорят, девки из того рода все красивые, да статные, да работящие, чужого не возьмут, своего не упустят.

Так с тех самых пор повелось, как Даша Полудницу встретила.

Поговаривают, что девки-то в том роду навроде ведьмачек, брешут, видимо.

Сказка про огненного человека

Горит огонь в печи, потрескивает.

Кошка сидит, кемарит, уголек выскочил из поддувала и запрыгал по железке, остановился возле крашеных в красный цвет половиц.

Смотрит кошка на уголек, хочет лапкой подвинуть, да обжигается, фыркает.

– Ты чего? Чего? Мусенька? Ах, ты боже ты мой, ну хозяюшка, ну умница.

Бабушка берет железный совочек, поддевает уголек и, открыв дверцу печи, закидывает его обратно.

– Что там, бабушка? – выглядывает внучек Егорушка.

– Уголек, сынок, – бабушка всех внуков называет «сынок» или «дочечка», – уголек выпал, а Муська, ты посмотри-ка, умница какая, лапкой, лапкой его поддевает, чтобы значит не скатился дальше, да не наделал бы беды.

– Бабушка, а какой беды?

– Ой, сыночек, даже думать страшно. Как бабушка моя говорила, вор хоть стены оставит, а огонь и это заберет.

– Ой, – прячется за занавеску на печи Олечка, сестрица Егорушки, – ой, бабулечка, зачем тогда он нужен такой злой, этот огонь. Лучше бы вообще его тогда не было, только беда одна от него.

– Да что ты, что ты, милочка, да как же без огня. Без него же и замерзнешь, и в темноте сидеть будешь, и пищу не приготовишь.

– Маленькая ты еще Олька, маленькая и глупая, – говорит Егорушка.

– И ничего я не глупая, бабушка-а-а…

– Не глупая, не глупая. Егорушка пошутил, пошутил ведь, Егорушка?

– Ну не совсем, ладно, не дуйся… не глупая…

– А если я не глупая, то давай в мои куклы поиграем, – сразу же соображает хитрая Олечка.

– Ну уж нет, замучила ты со своими куклами меня, а ну как мальчишки узнают, что я в куклы играю, засмеют.

– Бабушкааааа, – канючит Олечка.

– Да ладно тебе, Олька, попрошу маму с папой, чтобы больше не отправляли тебя сюда, ты к городской бабушке поедешь, а я к нашей.

– Ой, я тоже к нашей хочу-у-у.

– Егорушка, – говорит бабушка, – нельзя так, сыночек, городская бабушка тоже ваша.

– Наша, – соглашается Егор, – вот Олька к ней и поедет.

Пыхтит девчонка, куксится, но молчит.

– Ладно вам, кукляточки мои, не ругайтесь, милые, вы же родные друг с другом, дружить вам надо. Тебе, Егорушка, всю жизнь Олечку охранять, а тебе, милая, всю жизнь братца чествовать. Старший он, заступник твой.

Молчит, пыхтит Олечка, а Егорушка плечи расправил, гордый сидит.

– Баба, баба, а когда Петька меня толкнул, Егор увидел и сказал, что ему голову будет отрывать и руки, если он еще меня обидит.

– Ну вот, видишь, Егорушка твой защитник.

– Угу, – говорит Егорушка, – а потом пришел брат Петькин, он на три года меня старше, и начал меня трясти, а Олечка схватила палку и ка-а-ак даст ему по спине, тот заревел, представляешь, баба. Вот такая она, наша Олька.

– Да ты что? Олюшка, нечто правда?

– Ага, я ему ка-а-ак дала по спине палкой, а незачем моего братика обижать, – говорит раскрасневшаяся Олечка.

– Вы мои хорошенькие! Но впредь постарайтесь с людьми словами объясняться, а не кулаками.

– Мы постараемся, – говорят ребята.

– Эх, плохо, дедушки дома нет, – говорит Егорушка, – сказку бы послушать.

– Сказку, говоришь, – бабушка хитро улыбается, – а что же, сынок, от бабушки не хочешь сказочку ли послушать?

– Хочу, бабушка, правда, Олька?

– Конечно, хотим, – говорит Олечка.

Бабушка гасит свет, дети садятся прямо на пол, он теплый, от печи жар идет, бабушка на маленький стульчик опустилась и начинает сучить пряжу, вытягивая одну руку с веретеном в бок: в небольшом тазу у нее крутятся два клубочка, бабушка две нитки в одну делает – ссучивает пряжу.

Кошка, лениво приоткрыв один глаз, приободряется, подкрадывается ближе, смотрит на прыгающие клубочки.

Рассказывает бабушка сказку, льется ее говор словно ручеек, слушают внучата, тесно прижавшись друг к другу.

Рассказывала бабушка о том, как попал к людям огонь.

«Холодно, темно было без огня.

Вот однажды был такой человек, что все хотел добро людям сделать, он пошел по земле, искать что-то, что поможет людям и облегчит им жизнь.

Идет, идет, вот уже много времени прошло, и везде люди живут днем и боятся ночи, не знает человек, что бы ему придумать такое.

Вот пришел он в ту страну, где не бывает зимы, дивные люди там жили, веселые и добрые.

Они накормили его вкусной пищей, а когда наступила ночь и человек начал озираться в поисках высокого дерева или пещеры, ругая себя за то, что так неосмотрительно забыл о ночлеге, эти веселые люди сказали ему, что не надо бояться.

Они вынесли что-то из небольшой хижины, яркое, красное, оранжевое, желтое, да синеватое поверху.

Человек удивился и спросил, что же это такое.

«Огонь», – сказали люди. Огонь.

Они развели большой костер и продолжили бегать, танцевать и веселиться.

Видел человек тени хищных животных, но боялись они подойти и причинить зло этим людям.

«Ах, – подумал человек, – того-то я искал, но как мне его сохранить и донести до людей?»

Заметил самый главный из веселых людей, что гость совсем не вселится. И поинтересовался, в чем же дело.

Человек поделился с ним бедою, и главный обещал с ней помочь.

И когда этот человек собрался идти назад, ему дали корзину, выстланную листьями какого-то растения, полную корзину углей.

Поблагодарил человек веселых людей и пошел назад.

Идет, где останавливается на ночлег – одаривает людей его приютивших угольками, рассказывает, как из маленьких угольков разводить большой костер.

И просит делиться с другими людьми. Так и дошел до того места, где жил.

Остался у него небольшой уголек, показал человек своим соплеменникам это чудо, они сначала не поняли, начали руками трогать, обжигались, кто-то лизнуть даже хотел.

Но человек показал, что это, сказал: это огонь.

И с тех пор, начали люди охранять огонь, беречь его как зеницу ока.

Научились готовить на нем пищу, согреваться зимой, поняли, что мыться приятнее теплой, подогретой водой, а не из холодного ручья».

– Бабушка, а как звали этого человека?

– А кто же его знает, сынок, в веках имя его потерялось.

– Какая добрая и хорошая сказка у тебя!

Егорушка тихонечко покосился на сладко спящую Олечку, сопевшую брату в плечо.

– Спит наша куколка?

– Спит, баба.

– Надо положить.

– Подожди, давай еще немного посидим.

– Ну давай, тебе неудобно поди, рука затекла?

– Не-е, баба, нормально.

Сидят тихонько бабушка с внуком, о чем-то шепчутся. А потом бабушка берет сонную Олечку и несет ее в кровать, после идет спать Егорушка, и снится ему отважный человек, что распространил по всему миру огонь…

Утром рано, когда дети еще спали, приехал дедушка, зашел в избу, пуская клубы холодного воздуха за собой.

Затрясла кошка лапками – не нравится ей холод, прыгнула на припечек, оттуда – на печь.

Зыркает на дедушку, чего, мол, старый удумал, холода нанес столько.

Бабушка уже печь растопила, тепло идет по избе, сходила Зорьку подоила, молочка теплого, парного Муське плеснула, Муська полакала, только умыться села, а тут дедушка, да с морозом, бр-р-р.

– Что, Муська, – смеется дедушка, – холодно, не хочешь на холоде сидеть?

– Что там, Миша? – спрашивает бабушка. И начинает дедушка рассказывать новости, что привез из другой деревни, куда ездил в гости к старшему сыну, чьи дети давно уже выросли.

Проснулся Егорушка и слушает тихую речь дедушки, вот и Олька проснулась, услышала, что дедушка приехал, сползла с кровати высокой, где с бабушкой спала, и затопала на кухню.

Делать нечего, придется и Егорушке вставать, а так хорошо было нежиться, но ладно, пора…

Поприветствовав дедушку, умывшись в тазу с теплой водой, приготовленном заботливой бабушкой, дети сели за стол.

Бабушка налила парного, теплого, пахнущего ягодами и летом молочка, поставила на стол блинчики с топленым маслом.

Разве может быть что-то на свете вкуснее…

Знала Олечка, где искать братца старшего, когда родители тревогу забили, пропал-де… сын, пропал, не отвечает.

Развод тяжелый переживал…

– Привет, – зашла, запустила клубы холода. Скинула пуховичок, обувь, прошла к печи, протянула озябшие руки к плите.

– Привет.

– Натопил… Хорошо… Я, чур, на бабиной кровати сплю…

– Хорошо, – улыбнулся скупо, улыбнулся, это уже хорошо, – я картошку отварил, будешь?

– В мундирах? – хитро прищурившись, спрашивает Олька.

– В мундирах.

– А я водочки привезла, – заглядывает несмело в лицо.

– Тебе кто пить разрешил? Мелкая еще…

– А я с огурчиками… мамиными… Как баба солила, по ее рецепту.

– Подлиза какая, в машине?

– Ага, принесешь?

– Ладно.

Ушел.

«Эх, братец, сердце у самой кровью обливается, ну что мне сделать, чтобы ты не переживал, как помочь? Как бы это ни звучало, но время лечит, да, больно, но это все пройдет…»

– Как на зимовку собиралась.

– Да-а-а, в деревне жор нападает.

Свет выключили, сидят на полу у печки, тихонько болтают, хрустят огурчиками и шепчутся, как в детстве.

– Только Муськи не хватает…

– Ага, и бабы с дедой…

– И коровы Зорьки…

– И катек…

– Да-да-да, ты маленькая овец катьками звала, точно.

– Да, баба выходила и звала их кать, кать, кать, а они бежали, ушами вот так трясли и бекали.

– А сказки, сказки, помнишь, деда нам рассказывал, и откуда что брал?

– Помню, братик, помню. А еще, помню, бабушка про огненного человека рассказывала.

– Огненного человека?

– Ну да…

– Что-то не припомню.

– Да так же мы сидели, ну там человек пошел искать огонь…

– А-а-а, точно, ха-ха-ха, мелкая, ты же тогда уснула, ко мне прислонившись, сказка совсем не про это, ну Олька…

– Как это не про это? Он же мне все детство снился…

– Да кто? Оля?

– Огненный человек, ну елки-палки, – смеется пьяненькая Олька. Она прислонилась к плечу братика, словно в детстве…

– Идем спать, малышка. Вот так, на бабушкину перинку, вот так. Спи, сестреныш…

– А ты? Ты никуда не уйдешь?

– Да ты что? Куда же я от огня, да от тебя, спи…

Спит Олька и снится ей Огненный Человек, обижается вроде.

– Что же ты, Олька, как же я не существую, если я что ни на есть настоящий!

– Конечно, существуешь, – отвечает Олька, – это я просто так сказала, я же пьяненькая была.

– Ладно, спи, не буду на тебя обижаться…

Проснулась утром Олька, а дома тепло, и так захотелось ей молока теплого парного.

Встала и глазам своим не верит.

На столе банка с молоком, а сверху пенка, будто только подоили, и блинов тарелка…

Егор с улицы заходит, с охапкой дров.

– Встала сонька-засонька.

– Егорушка… я сплю? Это еще сон?

– Ты о чем? А, это, – поймал взгляд сестры, – теть Катя принесла, соседка… подкармливает меня, увидела машину твою, так и поняла, что Олька приехала…

– М-м-м, – закатив глаза, ест Олька блины с топленым маслом, неумытая, нечесаная, но счастливая…

На следующий день Олька домой поехала.

А Егорушка?

А что Егорушка, в отпуске он, душу лечит. Хорошо, что отстояли дом бабушки с дедом, не дали продать. Отдали деньги остальным наследникам, это их с сестрой тайное место, их убежище, их лечебница.

Все, как бабушка наказывала, держатся друг за друга…

Умная Зина

Зина качала Танюшку в люльке, а сама зорко наблюдала за Николаем.

Супруг брился у небольшого осколка зеркала, намыливая тщательно то одну, то другую щеку.

Он смотрел в зеркало, напевал и быстрыми движениями сбривал щетину, оставляя красноватые полоски, которые пройдут через какое-то время.

Выбрив до глянцевого блеска щеки, Николай умылся в небольшом тазу, вытер лицо насухо льняным рушником с вышитыми петухами, между прочим, из приданного Зинаиды, сама вышивала.

Налил на руку пахучий одеколон, приложил к одной щеке, к другой, поморщился и прошелся по выбритому горлу.

Надел чистую белую рубашку, что подала поспевающая везде бабушка Николая, Полина Поликарповна, дряхлая, но шустрая еще старуха.

Она сама воспитывала Николая, отца у него не было, чисто теоретически был конечно, мать после окончания войны уехала в город, там вышла замуж, родила детей, Николай остался с бабушкой.

Окончил школу, отслужил, приехал в деревню, хоть мать с отчимом и звали к себе в город, обещая устроить на завод, но он не захотел.

Погулял, как полагается, немного и за ум взялся.

На работу устроился, женился.

Никто не ожидал что Зину в жены выберет.

Маленькая росточком, невзрачная, тихая и спокойная, на танцах стояла в уголке, теребя небольшую коричневую сумочку.

Николай раз проводил ее до дома, другой, а через месяц пришел свататься, сам, а не по обычаю, заслав сватов.

Отец Зинаиды, старый Гузей, долго кряхтел и пыхтел, надувал губы от важности. Был он, в отличие от своей дородной супруги, Домны Александровны, маленький росточком, коренастый, гонор имел большой.

– Что ты можешь предложить моей дочери?

– Руку и сердце, избу не старую, бабку старую, корову Зорьку, поросенка Борьку, кошку Муську да кобеля Бобика.

– Не густо, не густо, – пожевал губами старый Гузей, – что же, я неволить девку не буду, ежели сама захочет, пусть идет.

Он крикнул в комнату, чтобы дочь подошла, дело есть. Раскрасневшаяся Зинаида стояла в дверях и теребила кончик косы.

– Ну что, Зиновья, взамуж пойдешь за него?

Зинаида стояла красная, мать ее что-то шептала в углу, вытирая слезы.

– Ну? – отец сдвинул брови.

Девушка едва заметно кивнула.

– Ну что же, быть посему, токмо ты уж по-людски поступи, сватов как полагается зашли, чай, не подзаборную девку какую берешь. В субботу ждать сватов будем, а теперь ступай, готовиться будем.

Как ушел Николай, тятька допрос учинил, спрашивал, как она, Зинаида, жить собирается, ведь голытьба-голытьбой жених-то.

– А вы, тятенька? А вы сами-то, – Зинаида вскинула голову, – сами говорили, что пришли к мамушке свататься, одна пара штанов была, да и та шита-перешита.

– Цыть, разговорилась. Да, голью перекатной пришел к Александру Семеновичу, так и было. За дерзость мою, за отношение к жизни, полюбил меня тесть, и отдал Домну за меня…

Было, правда, еще кое-что, конечно…

– Что же, тятенька?

– Глупа, как пробка мать твоя была, а дед твой, тесть мой, наоборот умен был он и прикинул, что я пролетариат, голь перекатная, что к нему претензий не будет, мол, зять пролетарий, о как. Ну да ладно, Домна, чего нюни распустила?

– Так жалко, батюшка.

– Кого те жалко, корова?

– Так дочушку.

– Тьфу, шарэпа, че ее жалеть?

– Ну как же, в чужой дом все-таки…

– Оой, завела свою шарманку, не слушай ее, Зиновья, красоты ты не имеешь, статью тоже не вышла, зато ум у тебя от меня да от деда, так что правильного мужика выбрала. Он все там с партийными крутится, все у тебя будет, а тебе ничего за это не будет, кхе-кхе.

Главное, смотри, девка, чтобы по бабам шастать не стал, хотя ежели по партейной линии пойдет, не будет у него этого соблазну, так как там с этим строго. Чуть что, билет на стол, и все…

Да не вой ты, шалая, тьфу ты, согрешишь с ней, ей-ей, иди приданое дочке собирай.

Так Зина и стала мужней женой.

Много девок, конечно, поплакало, а он, Николай, будто и не замечал никого, все вокруг своей жены молодой крутился.

Четыре года Зинаида не могла родить ребенка, бабушка мужа уже начала ворчать, что пустоцвета в дом привел, поплакалась матушке Зина, та сказала, что помолится за дочушку, вот, Танюшка родилась.

Только стала замечать Зинаида, что изменился муж, вроде совсем незаметно, вроде бы все как раньше, а не все.

Вот и сейчас, ну что такого, на собрание собирается, комсомольское, комсорг уже Николай, а Зину будто что дергает, неспокойно и на душе больно.

– Бабушка, посмотрите за Таней?

– Что так?

– Да что-то тоже на собрание захотелось пойти, не хочу из жизни выпадать.

– Да и то правда, девка, иди, иди, негоже женатому мужчине парнишком прыгать, иди, присмотрю.

«Точно, точно что-то есть такое», – думает Зина, лихорадочно натягивая на располневшую фигуру свою шерстяное темно-синее платье с белым кружевным воротником, уложив косы вокруг головы, накидывает пальтишко, на ноги модные бурки, покрывает голову белой паутинкой и бежит в клуб, где и происходит собрание.

«Кто? Кто? – думает женщина. И вдруг ее озаряет. – Лидка, точно, Лидка, она, она, гадина. Из армии Николая не дождалась, взамуж выскочила за городского, не пожилось, приехала домой, с дитем. Теперь хвостом крутит, точно».

«Точно, – вспомнила Зина, – в сельпо бегала давеча, так видела ее, так и смерила презрительным взглядом, от зараза…»

Зина бежит, торопится, вытирает набежавшие слезы.

«Не отдам, не отдам… Дулю тебе, а не Николая, змея, змея, разлучница».

Собрание шло полным ходом.

Николай с еще какими-то ребятами сидел за накрытым красным куском ткани столом, стоял графин с водой, ребята что-то живо обсуждали, Николай нет-нет, стучал по графину карандашом, призывая к тишине.

Зина тихонько присела с краешка и начала оглядывать зорким взглядом зал.

«Вон она, сидит, краля, а кто это с ней? Никак, Толик Кочунин, о как, он же с Ленкой Кругловой», – Зина огляделась. Ну точно, вон Лена сидит, губы упрямо сжала, а глаза блестят, вот-вот заплачет.

– Привет, Зина, – шепчет кто-то, надо же, подружка, Оля Перевалова.

– Здравствуй, Олюшка, как дела?

Пошептались, обрадовались встрече, Оля и рассказала, что Толик к Лидке переметнулся, что ребенок ее его папкой зовет, а Лену бросил, вот так. Много чего Оля рассказать успела, а про Николая молчок.

Уже на выходе заметил Коля жену, удивился очень, глаза забегали, занервничал навроде, а вида не подает, да уж Зина-то мужа знает, ну.

– Зинуша, а ты чего тут, случилось чего?

– Нет, ничего не случилось, просто тоже захотелось на собрании побывать, а что, нельзя?

– Да почему же нельзя, – смутился Николай, – просто Танюшка…

– А что Танюшка, она с бабушкой, бабушка меня отпустила.

– Николай Сергеевич, мы вас ждем, – раздался звонкий девичий голос, Зина вздрогнула, Коля оглянулся.

– Тебя ждут?

– Да, там подписать надо, идем.

Николай взял за руку Зинаиду и подошел к молодежи.

– Знакомьтесь товарищи, моя супруга, Зинаида Силантьевна.

Все загомонили: кто не знал Зину, протянули руку для знакомства, а кто знал – радостно приветствовали, приглашали приходить почаще.

Николай подписал документы, и они отправились домой, вроде бы успокоилась Зина, да не давало ей что-то покоя, лежит в кровати, в голове перебирает события.

«Вот… нашла, нашла», – даже подскочила. «Точно».

Стояла в уголке и во все глаза смотрела, маленькая, наверное, еще ниже Зины ростом. Тоненькая, как лоза, глаза большие, голубые, ротик детский, словно ягодка-малинка, вся нежная такая, стояла, чуть подавшись вперед и приоткрыв ротик свой. Слезы на глазах навернулись, вот-вот заплачет.

Точно.

Вот она, причина задумчивости Николая, его частых отлучек.

Вот откуда это стремление прихорашиваться, у зеркала так и крутится, Зина не скажет, что прямо пылкая страсть была у них с мужем, но сейчас-то он охладел совсем.

Нашла, нашла она причину.

До утра проворочалась.

Утром, разбитая вся, еле на работу проводила мужа, села на лавку и в растерянности сидит: что делать? Бежать? Бежать волосья разлучнице выдрать? А вдруг ошиб-лась? А вдруг нет среди них ничего?

– Што, девка, задумалась? Слышала я, как ты возилась усю ночь, да вздыхала шибко.

– Ничего, бабушка, все хорошо.

– Не ври мне, девка, не все хорошо, да и я вижу, изменился Николай, ой изменился. Али появился кто?

– Есть у него, есть, – заплакала Зина, – душой чую, что есть, а доказать не могу.

– Ну, девка, тут хитростью надо, не хочешь мужика потерять, так не доказывай ничего, а наоборот, старайся делать вид, что не замечаешь. Перебесится, опять твой будет.

– Это как же, бабушка?

– А так, ты девка умная, старайся тихонько вертаться к жизни, где-то с мужем пойди, а где и одна, главное, подогрей его интерес не к той крале, а к себе. А начнешь ревновать, плакать, истерики закатывать, так мигом к той, к сопернице подтолкнешь.

Учила пожилая женщина свою юную сноху. Привыкла она к Зине, хорошая жена у Николая, хорошая, жаль будет потерять ее, к дитю опять же прикипела.

Николай тем временем летал, он влюбился, по-настоящему, винил себя, корил. Стыдно перед женой и перед малышкой Танюшкой было, но сделать с собой ничего не мог, так и манила его эта маленькая библиотекарь Наденька. Нравилось, как в рот ему заглядывает, как не дышит почти, когда останавливается он рядом, как старается прикоснуться невзначай, а сама краснеет при этом.

Что будет дальше, Николай не знал, не хотел думать, он наслаждался пока этим моментом, между ними не было физической связи, но была связь духовная.

Николай летал и, пребывая в этом состоянии, он и не заметил, как Зина все чаще стала появляться на собраниях, начала участвовать в жизни комсомольской ячейки.

Умная, спокойная, рассудительная, смешливая, она буквально перетягивала на себя все внимание, как только появлялась. Николай первое время радовался, что жена занята делом и не вставляет ему палки в колеса.

Например, нужно готовиться к седьмому ноября, решили сделать концерт, поставить пьесу и выпустить стенгазету.

Николай с Наденькой, конечно, будут делать стенгазету.

За стенкой проходит репетиция спектакля, хохот, шутки, а Николай сидит и вздыхает, понимает, что скучно ему с Наденькой.

Девушка же, решив, что она роковая соблазнительница и властительница души Николая, начинает дуть губки, в открытую ревновать его к жене, плакать и убегать.

Зина все это видела, вида не подавала, продолжая дальше, скрепя сердце, веселиться, делать вид что ничего не замечает.

Тут Николай нервничать начал, высказывать, что с дитем мало занимается, то да се.

Зина его быстро на место ставит, язык-то у нее подвешен.

– Перед кем прихорашиваешься?

– Ни перед кем, репетиция же, Коль.

– И что же, обязательно чупуриться?

– Та я не чупурюсь совсем, ты что, ревнуешь что ли? Брось, это же такое мещанство.

– Что это мещанство?

– А то, если следовать твоей логике, милый муж, я тебя должна к библиотекарше этой новенькой ревновать.

– С чего бы это? – вспыхнул весь.

– Да с того, все знают, что влюблена в тебя девушка, – делая вид, что не замечает стеснения мужа, говорит Зина, – а на днях вообще отчебучила, подошла ко мне и давай мне выговаривать, что я-де некрасивая, что ты со мной из жалости, что другая тебе нужна, молодая да красивая. Что детей я некрасивых рожу, а вот другая…

– Чего? – побледнел Николай. – Ты что такое…

– Вру, думаешь? Придумала? А ты спроси у Пети Гончарова, она его не видела, он полез окно открыть, чтобы проветрить немного, он и слышал все высказывания.

– Что за… что за ерунда? Зина, это же слухи пойдут, что за…

– Вот и я про тоже. Я ей так и сказала, что ты человек серьезный, женатый, а Петя подтвердил, что никогда ни в чем замечен не был.

Николай понял, что слишком далеко все зашло, понял, что не хочет расставаться со своей Зиной, ему было невозможно стыдно перед ней, он в очередной раз убедился, как умна жена.

Наденька перевстретила его вечером.

– Что это вы, Николай Сергеевич, даже не приходите стенгазету писать?

– Вы с Геной Ивановым допишите, пожалуйста, а у меня дел много.

– Вот как?

– Да, и это… знаете, зря вы моей жене наговорили всякого, извинитесь перед ней.

– А если не извинюсь? – выкрикнула со слезами.

Пожал плечами.

– Ваше дело, я вам ничего не обещал, у нас с вами ничего не было и быть не могло. Я жену люблю и… дочь, она для меня самая красивая.

– Кто? Кто самая красивая? Ваша жена?

– Да, и жена тоже. Извините, мне нужно идти.

Как рукой сняло дурман тот любовный.

А с Зинаидой своей всю жизнь Николай прожил, все удивлялся уму ее и легкости, все благодарил бабушку свою, Полину Поликарповну, что посоветовала к Гузеевской девке присмотреться, что, мол, умом в папашу своего и деда покойного.

Так и получилось.

Много детей вырастила Зинаида, всю жизнь проработала учителем, своих троих – у Танюшки еще два брата народились, Миша и Юра, – выучили, в люди вывели.

Внуков-правнуков помогали воспитать.

И никогда, никогда Николай плохого слова про свою Зинушу не молвил, а она про него.

Никогда словом не обмолвилась Зина о том, что чуть не развалилась молодая на тот момент семья.

Дочерей и снох учила умными и мудрыми быть, говорила, что от женской мудрости многое что зависит. Всю жизнь с благодарностью вспоминала мудрую бабушку мужа своего, Полину Поликарповну.

А если кто усомнится, если кто скажет, что не было любви и страсти у Зинаиды с Николаем, так зря, это все было, только не всем об этом знать надобно.

Умная она была, Зина, умная.

Так про нее и в поселке до сей поры говорят, умная Зина, с уважением.

Старуха

Ее все знали.

Ходила в старом черном зипуне, обмотанная какими-то платками, тряпками.

Следом шли коза и собака, и, куда бы она ни отправилась, они шли всегда за хозяйкой.

Идет она в магазин, или в пекарню, а может в контору или в сельсовет, коза с собакой всегда плетутся следом, такие же старые и ободранные.

Дом ее, тоже старый и покосившийся, стоял немного на отшибе, огород, находившийся под склоном, оканчивался у самого озера, дальше за озером был луг и лесок.

Открывалась такая лубочная картинка, да только дела ей не было до этой красоты, равнодушно взирала она на мир поблекшими белесыми глазами.

У ворот ее всегда ждал кот, серый, мордастый, с отмороженными ушами, большими навыпучку глазами и огрызком хвоста, который тоже то ли отморозил, то ли потерял в пьяной, дурманящей, весенней драке с соседскими котами, когда был молод и полон сил.

Он сидел на лавке и, завидев хозяйку, вставал на задние лапы и высматривал, что она принесла.

На воротах сидел петух, с двумя перьями в некогда шикарном хвосте.

Красное и зеленое – такие перья остались перья у той гордой птицы.

Завидев хозяйку, петух, прочистив горло, пытался петь хриплым голосом, но замолкал на первых нотах.

Пропустив в калитку хозяйку и козла, петух пикировал на спину псу, и так они шли во двор – последним заходил кот.

У нее не было друзей, в гости к ней тоже никто не приходил.

И вот раз в калитку застучали сильные детские кулаки.

– Чего, – спросила она, выглядывая в щель для щеколды, – кого стучите, огольцы?

– Бабушка, мы тимуровцы, пришли вам помогать.

– Не надо мне, ступайте.

– Бабушка, мы будем помогать вам совершенно бесплатно!

– Уходите…

Конечно, весь внешний вид и образ жизни старухи порождали разные слухи, мол, и ведьма, и колдунья, кто-то рассказал, что была она коммунисткой-подпольщицей, кто-то говорил, что была женой красного командира, за смерть которого она мстила белякам до самого конца гражданской – что только не говорили.

Появилась она лет через десять после войны.

Сколько ей было лет, никто не знает. Может, сорок, а может, семьдесят.

Куталась в какие-то платки, даже летом, будто мерзла.

Ей выделили этот дом, тогда еще крепкий. Говорят, что он купцу Ержанову принадлежал, а жила в нем прислуга, ну а после революции отошел дом народу, как и сама усадьба купца Ержанова.

Там сначала клуб, библиотеку и контору сделали, потом школу, а уже в семидесятые годы предложили сделать музей.

Хотели боевой славы, в этих местах шли ожесточенные бои между местными партизанами и белыми командирами, остатками армии Колчака.

Но потом подумали и решили, что край не только боями славится, сделали просто музей, посвятив целый этаж боевой славе красных партизан.

Старуха, работая на ферме, ночами взялась присматривать за музеем, домишко ее стоял в нескольких метрах от оного.

Тихонько прибрала сама всю территорию, разбила клумбы, высадила красивые цветы.

Директором музея стал бывший директор школы, Иван Павлович, он и устроил старуху смотрительницей, отвечать за сохранность экспонатов, чистоту музея.

«Надо же, – удивлялся директор, – ведь безграмотная старуха, а знает, какую вещь и как хранить».

Так и жили тихо-мирно, словно в омуте.

Но вот начало такую большую страну потряхивать, начали слова какие-то странные доходить оттуда, с большой земли, как любили шутить местные.

Перестройка, гласность, демократия…

Начали появляться какие-то люди, молодые, борзые, сытые, холеные. Разговаривали тихо, медленно, уважительно, а глаза… злые глаза, холодные.

Разбудили однажды близлежащие улицы выстрелы. Сухие громкие, потом крик, переходящий в визг.

Пока мужики повскакивали, пока за ружья похвастались – половина охотники, а кто не охотник, так тоже обзавелся – времена странные настали.

Прозвучали еще два выстрела.

Прибежали к дому старухи, стоит, вся расхристанная, белая рубаха на тощей груди клоками висит, волосы седые по ветру, стоит и рычит, ружьишко в руках крепко держит.

– Ироды, ироды-ы-ы, треклятые ироды, выродки.

Неужто кто ссильничать старуху надумал – зашептались поселковые, потом только в утреннем тумане машину в проулке увидели и что около нее валяется кто-то, да один вдалеке за ногу держится, в сторону леса ковыляет, а двое других на кромке леса уже, сейчас уйдут.

Не дали уйти, догнали парни тех молодчиков. Раненый, что у машины валялся, в себя пришел, сказал, что ничего не знает, наняли, мол, как водителя и ранила его не старуха, а тот, что хромал, убрать свидетеля хотел, а старуха уже хромого подстрелила, по колесам предварительно пальнув и в воздух.

Те молчат, как в рот воды набрали.

Потом уже признались, что за кладом купца Ержанова лезли.

Мол, студенты исторического факультета, документы раздобыли, вроде какой-то лакей бывший рассказал, как с барином клад закапывал.

Следили сначала, а потом сделали выводы, что старуха должна что-то знать, решили припугнуть и клад забрать, а потом в Америку уехать…

– Был клад, – помолчав, сказал участковый, – Наталья Евпатьевна, когда клумбы копала, нашла, сразу и в милицию снесла, как положено.

А на причитающуюся ей долю музей отремонтировала. А вы чуть не порешили такого человека, эх вы… Что творится?

Через три года, когда старуха совсем хиреть начала, глазами слабнуть, подкатил к ее дому автомобиль большой, черный. Вышел молодой человек, огляделся и направился прямиком к домику старухи, следом шла молодая, улыбающаяся девушка.

Старуха выглянула в щель для щеколды, потом открыла дверь и упала на руки молодому человеку.

– Володя… Володя, – шепчет, – сынок.

– Я не Володя, бабушка, я его внук, твой правнук, Виктор, а это моя девушка, Синди.

Сбежались сельчане, смотрят, открыв рот.

Проводила гостей в дом старуха, калитку закрыть от радости забыла, чем сразу же воспользовались участковый и глава сельсовета – а по-новому, мэр.

Это потом уже они рассказали всю историю дивной жизни старухи.

Была она никакая не старуха, пусть и возрасте значительном, а была она дочь купца Ержанова, Марфа Савватеевна.

Замуж Марфа вышла за поручика, мелкого дворянчика из Польши. Купцу по чести было, дочь дворянкой сделать, очень гордился дочкиным титулом, но грянула революция, все перемешалось.

Марфа как раз беременная была. Приехала к родителям, там и Володю родила.

Купца пока не трогали, он всегда к людям хорошо относился, но началась гражданская война. Однажды купца предупредили, что будет погром, свои же сельчане предупредили, и сказали, что вряд ли они своими силами справятся, да и страшно против власти новой идти, она, видать, надолго…

К вечеру второго дня, когда небольшой отряд вооруженных людей ворвался гикая в село и спешился у дома купца, никого из семейства купеческого уже не было.

Старуха одна да девчонка махонькая, внучка ее.

Старуха дрожит, что осиновый лист, а девчонка еще не говорит.

Походили, картины посрывали со стен, штыками продырявили мебель, стекла в серванте побили, курили самокрутки и тушили их в розетках из горного хрусталя, в которых еще вчера лежало и переливалось варенье из синей сливы, золотистой алычи или красной смородины.

Многое перепортили, книги рвали и в камин кидали, сидели, вытянув перед камином ноги и сплевывая на пол, разговоры разговаривали, думая о том, куда старый черт Ержанов драгоценности упрятал и далеко ли убег.

Утром уехали ни с чем.

Вскоре и старуха с девчонкой пропали, может, в деревню свою подались, а может и еще что.

Только больше про купцов тех никто и не слыхивал до сего дня. Считай, семьдесят лет прошло.

Оказалось, что купец тогда с женой своей, понимая, что далеко не уйти, прятались в леске, там схрон был, что у озера. Прямо из флигеля вел туда подземный ход.

Старуха та и была никакая не старуха, а переодетая Марфа, дочь купцова, а внучкой своей она назвала Володю, сына.

Какое-то время еще прятались так, а потом муж Марфин объявился, переправил тестя с семьей и сыном малым на свою родину, да и остался на чужбине с Марфой.

Любили друг друга очень.

Убили его, она скиталась долго, потом пришла и сдалась, сама, срок отбыла, как-то документы новые выправила, про семью сказала, что погибли все, включая маленького Володю.

Перед войной выпустили.

Воевала, даже награды имеются, партизанила. После войны опять ее забирали, но выпустили через год, жила какое-то время там, где сказали, а как разрешили уехать куда хочешь, так и уехала.

Получила весточку окольными путями, давно, перед войной еще, что все живы.

И все боялась сама искать, чтобы беду не накликать, так и прожила жизнь одна-одинешенька.

– Дедушка Володя всю жизнь найти тебя хочет, плачет, везде подавал запросы. Бабушка, поедем с нами, хоть на старости лет поживешь хорошо. Дедушка не смог приехать, у него сердце, поехали, бабушка!

– Ехать ли? – смотрит на участкового старуха.

– Поезжайте, Наталья Евп… Марфа Савватеевна.

– Наталья я, че уж… век с этим именем прожила. И то поеду, а вы уж за моими присмотрите…

Она вернулась через три месяца, надела обычные ремки и пошла привычным путем, с козой и собакой, к ожидающим у ворот петуху и коту.

– Чего вернулась-то Наталя, – спрашивают старухи, осмелели как-то, заговорили, да и она враз посветлела лицом, будто гору с плеч скинула, – нечто плохо приняли?

– Да хорошо приняли, хорошо. Плакали, отпускать не хотели, да я не могу там… На полвека бы пораньше хотя бы. А так нет, не могу… я домой хочу.

– Сын-то как, сын?

– Хорошо сын, плакал очень… Седой, старик уже. Я ведь его двухгодовалым мальчиком отдала, эх… Все хорошо, и сын, и внуки, и правнуки. Им хорошо, значит, и мне хорошо.

Здесь век доживать буду, на родине.

Ушла старуха тихо, во сне, как жила, так и ушла.

Убирая в ее, оказавшемся таким чистеньком, домике, женщины нашли внутри деньги, которых хватило на достойные похороны, и шкатулку с драгоценностями, завещанную сыну Володе и его детям, внукам и правнукам.

«То все мои драгоценности, то папенька дарил, то крестные, то супруг любимый.

Мне носить было некуда, пусть потомки носят».

Такое письмо написала старуха.

Участковый все это торжественно потомкам и вручил, а старуху схоронили дома, на родной земле, как и завещала.

Обещали потомкам ухаживать за могилой, и обещание то сельчане сдерживают по сих пор. Она тоже история села, края, страны.

Беги

Яна бродила тихонечко, недалеко от дома.

На улице было по-осеннему холодно и сыро, подкрались незаметно сумерки, надвигаясь, будто большая темная кошка, на мягких, пушистых лапах.

Яна устала и замерзла, она очень хотела домой, принять горячую ванну, попить чая с лимоном, да и вообще…

Яна хотела домой, в свою квартиру.

Но нельзя пока.

Яна обещала Сашке…

Девушка села на лавочку у соседнего дома и принялась гипнотизировать взглядом окно родной кухни.

Окно светилось теплым, желтым светом, манило к себе знакомыми очертаниями абажура и шторами в цветочек, которые сшила Яне бабушка.

Наконец тренькнул телефон, смс от Сашки.

Яна уставилась в экран, ничего не понимая.

Вот хлопнула дверь подъезда, но это был… Сашка. Он озирался по сторонам, потом увидев одинокую фигурку на скамейке, быстро подошел к ней.

– Малыш… понимаешь, мама решила остаться у меня… у нас на ночь, сказала, что ей так уютно, а утром она уедет к Светке, а от нее уже домой.

– Саша, а как же я?

– Малыш, а ты можешь у Тани переночевать, пожалуйста, ты же понимаешь… у мамы сердце, я не могу вот так… Мне надо ее подготовить. Ну, я побегу, сказал маме, что сигареты закончились, люблю тебя.

Сашка чмокнул Яну в щеку и побежал в подъезд. Яна чуть было не расплакалась, но взяла себя в руки и позвонила Тане. Таня долго не брала трубку, а потом вообще отключила телефон. Яна села на лавочку и заплакала.

Ее трясло от холода, от голода и от обиды.

Она позвонила Сашке, но тот скинул, потом еще, еще и еще, а потом и вовсе отключил телефон.

Озябнув до безумия, зареванная, уставшая, Яна встала и, едва шевелясь, пошла в свой подъезд.

Она попыталась открыть дверь своим ключом, но та оказалась заперта на открывавшийся только изнутри замок. Яна надавила на кнопку звонка.

Долго не открывали, затем дверь приоткрылась, через натянутую цепочку на Яну подозрительно смотрела пожилая женщина.

– Вам кого?

– Позовите Сашу, – едва шевеля губами, сказала Яна.

– Чего? Вы, девушка, совсем совесть потеряли? Идите отсюда, у Саши есть жена, не знаю, что вы там себе напридумывали, уходите. – Женщина попыталась закрыть дверь, Яна втиснула ногу в этот небольшой промежуток.

– Саша, Саш, – крикнула она.

– Ах ты… а ну пошла. Ты посмотри, какая наглючая, иди, сынок, иди, я сама тут.

– Саша! – в отчаянии выкрикнула Яна и заревела.

– Мамочка, – Сашины глаза бегали, – мамочка, иди… Я сейчас поговорю, это… соседка, я сейчас.

Он быстро вышел, оттиснув Яну от двери.

– Янчик, ты чего здесь? Я же тебе сказал у Тани переночевать.

– Она не взяла трубку, а потом вообще отключила телефон, – всхлипнула Яна.

– Ах ты, погоди, я сейчас придумаю что-нибудь, подожди, я сейчас Володьке Никонову позвоню, у него жена в командировку уехала, он мне говорил, тут недалеко, на такси…

– Саша, я никуда не поеду, я пойду к себе домой, в свою квартиру.

– Ян, ну ты же понимаешь… там мама…

– Санечка, Саша, что случилось? – раздался голос из-за двери.

– Все хорошо, мамочка, я уже иду.

– Я пойду в свою квартиру, одна. А вы пойдете с мамой…

– Яна!

– Я сейчас вызову полицию.

Соседняя дверь открылась, выглянул здоровый мужик, уставился на Яну, потом на Сашку.

– Янка? Ты чего дебоширишь?

– Дядь Витя, я в квартиру не могу попасть! – плачет Яна.

– В смысле? – дядя Витя вышел и с любопытством посмотрел на зареванную Яну и притихшего Сашку. – В чем дело, собственно, Янка? А это что за хмырь? Ты, что ли, обижаешь девчонку?

– Нет, нет, вы неправильно поняли… Виктор… э-э-э… как вас там, э-э-э… Мы с Яночкой сейчас порешаем.

– «Э-э-э-м» у меня ты сейчас будешь, понял? Янка, он тебя обижает?

Дверь Яниной квартиры открылась и оттуда выглянула встревоженная Сашина мать.

– Что происходит? Сашенька? Что за хулиганка такая? Совсем молодежь совесть потеряла, – обращаясь к ничего не понимающему соседу, сказала Сашина мама. – Такая навязчивая барышня, я ей говорю, Сашенька уже отдыхает, а она лезет прямо в квартиру!

– Мама, закрой дверь, быстро! – рявкнул вдруг Саша.

– Нет, отчего же, говорите женщина, говорите. Я пока ничего не понял, но уже начинаю догадываться, Лю-ю-сь, Люся, а ну выйди.

На площадку начали выглядывать соседи, из квартиры дяди Вити выглянула его жена, тетя Люся.

– Люся, это кто? – вкрадчиво спросил дядя Витя, показывая на Яну.

– Янка, соседка наша, ты что?

– Хорошо, а это кто?

– Так хахаль ее, приютила какого-то, счастливая ходит, а как мамаша приезжает его, так она у дома околачивается, на лавке сегодня весь вечер сидела, уж хотела Светку послать с Димкой, чтобы к нам девку позвали.

– Что это значит? Санечка? Что говорят эти люди?

– Мама… я все объясню. Яна, идем в квартиру, расходимся, товарищи, расходимся.

– Ну уж нет, – выдвинулась вперед молодая соседка из квартиры напротив, из новеньких, они недавно заехали, – Виктор, Людмила, давайте поможем девчонке, видно, аферисты какие-то.

Саша попытался затолкать Яну в квартиру, но дядя Витя с тетей Людой его оттиснули.

– Что здесь происходит, Санечка? У меня же сердце… я сейчас полицию… але…

– Конечно, вызывайте, как раз вас и оформят. Ян? Что, выгоняем квартирантов?

Яна согласно кивнула. Людмила в это время прижимала плачущую девочку к себе.

– Ну-ну, успокойся, все хорошо, успокойся.

– Как вы смеете! – кричит Саша, – Яна, сейчас же прогони этих людей, сейчас же!

– Уходи, Саша, – тихо говорит Яна, – уходи…

– Ты еще пожалеешь. Ты… Ты… Яна! Давай сядем спокойно и поговорим! Мама! Мама, это Яна… Я… Я с ней… Я…

Дядя Витя показал на дверь.

– Не трогай меня! – завизжал Саша. – Убери руки!

Мама Сашина в это время закатывала глаза и пыталась вызвать полицию, крича, что это квартира ее сына.

– А женские вещи не смущали, нет? – спросила молодая соседка.

– Это вещи бывшей хозяйки, она попросила Санечку пока хранить их! – срывает голос мама Саши.

– Ключи, – спокойно сказал дядя Витя и глянул на Сашу, – ключи.

– Яна, Яна, опомнись, что все это значит?

– Ключи, – подошел вплотную дядя Витя.

– На, на! – кинул ключи на тумбочку Саша. – Идем, мама, мы уходим.

Потом они сидели на кухне, отпаивали Янку чаем, а дядя Витя менял в двери замок, будто специально лежащий и ждущий своего часа у него на балконе.

– На, держи, смотри, кулема, больше никому не давай ключи, поняла?

Янка кивнула и вновь принялась плакать.

Она рассказала, что познакомилась с Сашей полгода назад. Через два месяца Саша предложил жить вместе, начал искать варианты съемного жилья.

Квартиру свою он оставил жене и детям, ушел с одним чемоданом. Поймал жену на измене, так он рассказал Яне.

Яна, конечно же, к тому времени уже влюбилась по уши, раньше у нее это как-то все не выходило, а тут…

Взрослый, умный мужчина, да почти принц. Конечно, она с радостью сообщила любимому, что является полновластной хозяйкой квадратных метров, нет, есть еще, конечно, бабуля, но она уехала жить в деревню.

Так и стали жить молодые в свое удовольствие.

Одно огорчало Яну, любимый не торопился знакомить ее с семьей. Яну, которая рано осталась сиротой, очень трогало отношение Саши к маме, то, как он заботился о ее здоровье, боялся расстроить…

Мама живет в пригороде, она очень переживает разрыв сына с женой, все боится, что он начнет пить, пойдет по кривой дорожке, вот он и придумал сказать, что купил себе квартиру, живет один, все у него хорошо.

А Яну попросил подыграть.

Мама Сашина никогда не приезжала так надолго…

– Подожди, – тетя Люся смотрит на Яну, – то есть он прятал тебя? Ты уходила из своей квартиры?

Девушка кивнула, низко опустив голову.

Люся переглянулась с другой соседкой, Ольгой, которая недавно вышла замуж и была примерно Яниной ровесницей.

– А дети? – спросила Оля. – Я видела его с детьми.

– Я уходила к Тане, это подруга моя, детей нельзя было нервировать, ведь они пережили развод родителей, если бы они увидели папу с другой тетей, то было бы плохо. Саша обещал все урегулировать и познакомить меня с мамой и детьми, но все никак.

– Да ладно, вот гад! А где у нее родители? – обращаясь к тете Люде, спросила Оля.

– Нет их давно, с бабушкой росла она, бабуля в деревне, мы тут приглядывали за ней, вот, просмотрели, эх.

– Ну ничего, мы теперь все будем смотреть за тобой, поняла? Найдем тебе нормального парня, а не этого…

– Может мне Светку к тебе прислать? – озабоченно смотрит на Яну тетя Люда. – Точно! – Она стучит в стенку, в дверь просовывается мордашка девчонки-подростка.

– Че, мам?

– У Яны переночуешь сегодня?

– Да без бэ.

– Я сейчас вдоль телятины-то дам тебе и без бэ, и без пи…

– А что такое «без пи», мама? – высунул свою мордашку шестилетний Димка. – А куда Светка? Я тоже хочу.

– Нет!

– Да пусть приходит, теть Люда…

Так Яна получила бесценный жизненный опыт, приобрела прекрасных друзей и ей легче дались переживания из-за первой любви.

Саша пытался вернуться, упрекал Яну, просил прощения, говорил, что мама готова простить ее за то, что случилось, но совершенно нечаянно у Яны нашелся защитник – Никита, брат Ольги.

Парень пару раз поговорил с Сашей, после чего тот пришел обиженный, демонстративно, под бдительным взглядом Никиты, собрал вещи, забрал даже кружку, которую подарил Яне, и ушел.

Ушел навсегда из ее жизни. Девушка сначала тяжело вздохнула, а через год вышла замуж за Никиту.

Иногда Яна благодарит вселенную за ту историю с Сашей, ведь если бы не это все, она бы не встретила Олю, та не познакомила бы ее с Никитой и у Яны не было бы такой большой и любящей семьи.

Кстати, однажды Яна, Никита, Оля с мужем и еще ребята, поехали на турбазу и там, совершенно случайно, Яна услышала знакомые голоса.

Саша.

Саша и его мама. Саша суетился возле мамы, узнавал, на сколько она приехала и, собственно, зачем?

А вдалеке стояла грустная, молодая девушка.

Яна поняла, чья эта девушка, по взглядам, который бросал в ту сторону обеспокоенный Саша.

– Может, скажем ей? – тихо подошла Ольга к Яне.

– А что мы ей скажем?

– «Беги…»

Я и Я

– Тс-с-с, тише, тише, спи моя малышка. Мама рядом, спи, спи.

Все хорошо, я с тобой.

Женщина убаюкала свою малышку, а после, укрыв одеялком, прошла тихонечко в комнату, прикрыв неплотно дверь.

– Что там, Нина? – спросил полусонный мужчина.

– Опять плачет, да так горько.

– Бедная.

– Да, врач сказал, что это все скоро пройдет.

– Ну хорошо, может, ее к нам в комнату?

– Нет, сказали лучше не надо…

Лика в прямом смысле слова бежала с трамвайной остановки, ей хотелось еще и подпрыгивать, приплясывать, петь и кричать во все горло.

Она, Анжелика Симонова, не подвела своих родителей, а поступила! Поступила, чтобы продолжить семейную традицию, Лика будет врачом!